Л. Болтански Л. Тевено Критика и обоснование справедливости. Очерки социологии градов

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Л. Болтански Л. Тевено

 

Критика и обоснование справедливости. Очерки социологии градов

 

 

 

 

ГРАММАТИКА ДЕМОКРАТИИ: «СОЦИОЛОГИЯ ГРАДОВ» ЛЮКА БОЛТАНСКИ И ЛОРАНА ТЕВЕНО

 

 

Книга, которую читатель держит в руках, – пожалуй, наиболее значительное произведение французской социологии последних трех десятилетий, то есть периода «после Бурдье». Главные работы Пьера Бурдье, которые представляли собой попытку примирить структурализм в стиле 1950– 1960‑х годов с феноменологической социологией, символическим интеракционизмом и теорией социальных практик, были опубликованы в конце 1970‑х годов¹. И хотя слава выдающегося социолога, которого многие воспринимали как «первого интеллектуала» страны, достигла зенита в 1990‑е годы², развитие «отталкивавшейся» от Бурдье социологической мысли началось еще в 1980‑е годы, прежде всего в кругах его учеников и последователей. Люк Болтански и Лоран Тевено в значительной мере испытали влияние Бурдье, однако не сочли вполне убедительными предложенные им теоретические ответы на порожденные кризисом структурализма вопросы. Их «отход» от Бурдье начинается в первой половине 1980‑х годов.

Социологическую теорию, предложенную Болтански и Тевено и подробно обоснованную в предлагаемой вниманию читателя книге, принято называть «социологией градов». Слово «град» в данном случае отсылает к традиции европейской политической философии, представленной, в частности, трактатом Блаженного Августина «О Граде Божьем». Град здесь – модель общества (или, точнее, модель общественного, еще точнее, модель справедливого общественного устройства). С точки зрения Болтански и Тевено, в современном французском обществе сосуществуют несколько таких моделей, несколько систем ценностей и теорий справедливого общественного устройства. Именно к ним апеллируют граждане, обосновывая справедливость своих действий и требований. Социология градов помещает практику обоснования справедливости в центр своего внимания, пытаясь на этой основе разработать новый подход к изучению социальных феноменов. Поэтому социологию градов Болтански и Тевено называют также социологией оправдания (или социологией обоснования справедливости). Обращение к этим вопросам стало продолжением разработки одной из главных тем социологии Макса Вебера – темы легитимного господства.

Историю формирования социологии градов авторы характеризуют во Предисловии к книге, и я ограничусь здесь несколькими беглыми замечаниями. Если вышедшая в 1982 году книга Люка Болтански «Кадры», посвященная характерной для французского общества социальной категории «управленцев», была еще во многом написана в духе Бурдье (в частности, с учетом его концепций культурного капитала), то уже в 1984 году появляется его статья «Обличение», которая посвящена центральной для социологии градов проблематике оправдания. Со своей стороны, Лоран Тевено переходит в эти годы от исследования социальных классификаций в стиле Бурдье к анализу механизмов возникновения различных форм «величия», что стало другой основой социологии градов³.

В поиске новых подходов к изучению общества Болтански и Тевено обращаются к опыту ряда интеллектуальных направлений. Это, прежде всего, характерная для французской социологии традиция, восходящая к трудам Эмиля Дюркгейма и Марселя Мосса, которые уделяли большое внимание социальным конвенциям. Это, далее (как уже отмечалось), наследие Макса Вебера, в частности введенная им в социологию проблематика легитимации. Наряду с этими классическими направлениями социологической мысли социология градов испытала влияние ряда более современных течений мысли. Важную роль здесь сыграла традиция американской прагматической философии, распространенной на социологию, в том числе этнометодология (пожалуй, наиболее смелая на тот момент попытка «антиструктурализма» в социологии). Важным для Болтански и Тевено автором стал Поль Рикёр, долгие годы работавший в Америке и одним из первых французских философов обратившийся к изучению американской философии. Кроме того, это антропология науки в духе Бруно Лату‑ра (тоже испытавшего влияние Бурдье), которая помогла Болтански и Тевено поставить под вопрос некоторые «базовые очевидности» современных наук об обществе. Особое место среди интеллектуальных влияний, способствовавших формированию социологии оправдания, принадлежит когнитивным наукам, переживавшим в 1970– 1980‑е годы так называемую «когнитивную революцию», связанную с рождением теории прототипа и побуждавшую проблематизировать историю социальных категорий (то есть базовые понятия структуралистской модели социального мира). Тевено, в частности, принимал активное участие в формировании того течения французской социологии, которое иногда называют «социальной историей когнитивных форм» и которое в значительной мере связано с именем Алена Дерозьера⁴.

Внимание Болтански и Тевено естественно привлекают также американская политическая философия, в частности, теории справедливости Джона Ролза, равно как и приобретающие популярность неоинституционалистские теории в американской и французской социальной и экономической теории. Этот разнообразный набор подходов был творчески переработан Болтански и Тевено в их теории обоснования справедливости.

Первый вариант предлагаемой читателю книги вышел в 1987 году и сразу привлек значительное внимание. Тогда книга называлась «Способы управления величием» (имелись в виду способы соизмерения между собой принципов величия – или построения общего блага, – характерных для разных «градов»). Второй, переработанный и расширенный, вариант книги вышел в 1991 году в издательстве «Галлимар» под названием «Об обосновании справедливости». Это второе издание (с которого сделан настоящий перевод) и стало классической «ссылкой» в современных социальных теориях⁵.

Буквально в течение нескольких лет книга Болтански и Тевено приобрела репутацию новой классики и последнего слова социальной теории. Причиной успеха было то, что социология градов стала самой последовательной попыткой осмыслить логические возможности преодоления кризиса, порожденного распадом глобальных функционалистских «парадигм», и прежде всего структурализма и марксизма. Именно этот распад определял интеллектуальный климат во Франции второй половины 1980–1990‑х годов. Однако социология оправдания не ограничивалась констатацией распада и анализом его причин, что было свойственно большинству публиковавшихся в то время теоретических работ. Болтански и Тевено предложили – пожалуй, единственную во Франции – последовательную попытку создать новую «парадигму», основанную на новом подходе к проблеме легитимации социальных отношений и исходящую из принципов, логически прямо противоположных структуралистским.

Именно поэтому социология градов стала основной теоретической предпосылкой того широкого междисциплинарного течения, которое известный хроникер французской интеллектуальной жизни последнего тридцатилетия Франсуа Досс называет «прагматической парадигмой»⁶. Досс «записал» в эту парадигму множество философских, экономических, психологических, социологических и исторических теорий, некоторые авторы которых только от него не без удивления узнали о своем идейном «родстве». Тем не менее он удачно выделил основную тенденцию теоретических поисков, направленных на преодоление характерного для 1980‑х годов «измельчения» проблематики социологических и исторических исследований и на выработку новых моделей исторического и социологического обобщения. Именно в этих поисках социология градов занимала центральное место.

«Прагматическая революция» стала важным элементом интеллектуальной стратегии, которую избрал на грани 1980–1990‑х годов ведущий французский исторический журнал – «Анналы». Чтобы понять значение этого факта, следует иметь в виду, что история была (а отчасти и остается) во Франции важнейшей академической дисциплиной, а историография в стиле школы «Анналов» долгие десятилетия являлась, как говорил Пьер Нора, главной статьей французского интеллектуального экспорта. Историки играли (и во многом продолжают играть) главную роль в развитии, пожалуй, самой влиятельной (во всяком случае, до недавнего времени) научной институции Франции в области гуманитарных и социальных наук – Высшей школы социальных наук. Лидеры школы «Анналов» оказывали заметное влияние на успех тех или иных направлений французской социологии. Так, центральность Бурдье для французской интеллектуальной жизни не в последнюю очередь объяснялась той поддержкой, которую – особенно на ранних этапах карьеры – ему оказывал патриарх школы «Анналов» Фернан Бродель. Влияние Бурдье за пределами социологии также было во многом связано с интересом к его творчеству таких видных историков, как Жорж Дюби, Роже Шартье и другие. Внимание лидеров школы «Анналов» к теории Болтански и Тевено также стало важным фактором успеха социологии градов.

Для школы «Анналов» 1980‑е годы стали периодом нарастающего кризиса: ведь именно она (наряду с марксистской историографией, распад которой проявился в еще более драматических формах) воплощала в i960–1970‑е годы мечту о создании «глобальной истории». Поэтому все типичные для 1980‑х годов обвинения в распаде больших нарративов, в субъективности и лингвистической детерминированности исторического дискурса, в «измельчении» и даже «смерти» истории, в вытеснении истории памятью представители школы «Анналов» (не без оснований) воспринимали как критику в свой адрес. Именно для них задача создания новой глобальной парадигмы в масштабе социальных наук в целом стала важнейшей стратегической задачей (что отличает французскую «драму относительности» конца XX века от, например, американского кризиса «мечты

об объективности»; в США проблема глобальности научных реконструкций не занимала того центрального места, какое ей принадлежало во Франции).

«Прагматический поворот» «Анналов» был провозглашен в 1989 году (то есть через два года после появления первого издания книги Болтански и Тевено) двумя тогдашними лидерами журнала, Жаком Ревелем и Бернаром Лепти⁷. Последний сыграл особенно значительную роль в формировании нового курса журнала. К середине 1990‑х годов в «парижских кругах» утвердилось мнение, что, как и провозгласил Досс, прагматическая парадигма создана, то есть теоретически обоснована Болтански и Тевено и воплощена в жизнь в новом курсе «Анналов». Этот диагноз, пожалуй, был чересчур оптимистичен. Несмотря на важные эмпирические результаты, полученные в 1990‑е и 2000‑е годы исследователями, отправлявшимися от теоретических принципов социологии градов, эта последняя далеко не стала господствующим направлением французской социологии, не говоря уже о социальных науках в целом. Впрочем, такого направления, влияние которого было бы сколько‑нибудь сопоставимым по масштабу с влиянием структурализма в 1960‑е годы, сегодня просто не существует. Что касается прагматического поворота «Анналов», то трагическая гибель его главного «мотора», Бернара Лепти, последовавшая в 1996 году, поставила точку на попытках журнала создать новую «прагматическую парадигму» для истории и социальных наук.

Социология градов и прагматический поворот оказались, таким образом, последней (на сегодняшний день) попыткой создания новой «парадигмы» во французских социальных науках, и вместе с тем – наиболее интересной и систематической попыткой создания новой социальной теории взамен скомпрометированных «функционалистских парадигм». Ничего более значительного в этой области, насколько известно автору этих строк, во Франции с тех пор сделано не было. Неудивительно, что и в 2000‑е годы иностранец, задававший французским коллегам традиционный вопрос: «А что нового в Париже?», нередко слышал в ответ: «Болтански и Тевено»⁸. Социология градов осталась важным направлением современной французской социологии, но все‑таки – лишь одним из наиболее интересных направлений. Она оказала значительное влияние на теоретические построения как социологов, так и специалистов в других социальных науках, причем не только во Франции, но и за ее пределами. Наряду с историей здесь следует упомянуть прежде всего экономику и экономическую социологию (в особенности так называемую экономику конвенций – одну из важных составляющий неоинституционализма в экономике)⁹.

Я не ставлю своей задачей в кратком предисловии сколько‑нибудь детально изложить и проанализировать содержание этой насыщенной идеями книги. К тем нескольким словам, которые уже были сказаны на этот счет выше, добавлю лишь следующее.

Авторы пытаются найти средний путь между анализом «объективных» структур общества и «субъективных» значений, которые индивиды вкладывают в свои действия. При этом они относятся с полной серьезностью к тому, что со времен Маркса, Фрейда и Ницше традиционная социальная критика («школа подозрения») обычно «разоблачала» как проявление идеологии или других форм «ложного сознания», призванных замаскировать подлинные причины и мотивы поведения людей (будь то классовая сущность, бессознательные комплексы или воля к власти). В центр внимания исследователей помещаются тем самым не скрытые двигатели исторического процесса или законы функционирования общества, а рациональные цели субъектов социальной жизни. Эмпирически предметом изучения становятся взаимодействия между людьми, и прежде всего конфликты, в которых сталкиваются их противоположные устремления. Обнаружив себя в ситуации конфликта, люди, по Болтански и Тевено, обычно стремятся обосновать справедливость своих притязаний в данной конкретной ситуации, и это является гораздо более естественным и распространенным способом поведения, нежели чисто силовые решения. Для убедительного обоснования справедливости они должны апеллировать к определенной системе ценностей и аргументов, в рамках которой ситуацию можно интерпретировать выгодным для них образом. При этом они должны показать, что ситуация подлежит осмыслению именно в рамках этой системы.

Таких систем («градов») в современном обществе обычно несколько. Во французском обществе авторы выделяют шесть основных «градов» – рыночный, патриархальный, научно‑технический, гражданский, град вдохновения и град репутации. Принципы каждого из них подробно анализируются в книге, причем анализ классических произведений политической философии дополняется при этом изучением пособий для управленцев на предприятиях. Эти пособия, опирающиеся на принципы того или иного града, позволяют представить, как соответствующие принципы могут быть задействованы в реальных жизненных ситуациях.

Разрешение спора с помощью рациональных аргументов предполагает учет реалий той или иной конкретной ситуации. Среди этих реалий оказываются материальные объекты. Они выступают при этом уже не пустыми символами, с помощью которых субъекты позиционируют себя по отношению друг к другу и символическую силу которых используют для победы над противником. Объекты имеют свою логику функционирования и не могут быть по произволу наделены любым значением. Например, тот факт, что в ситуацию спора на производстве приходится учитывать особенности функционирования сложного станка, на котором надо работать с максимальной отдачей, естественно, придает больший вес «технологическим» аргументам, нежели патриархальным ценностям.

Иными словами, объективная природа вещей имеет значение для человеческих взаимодействий. Читателям книг издательства «Новое литературное обозрение», вероятно, вспомнится в связи с этим попытка (хронологически на десятилетие более поздняя) Ганса Ульриха Гумбрехта обосновать роль вещей как границы символического мира, а поклонникам Бруно Латура – его рассуждения о месте лабораторного оборудования среди принципов функционирования современной науки¹⁰. Во всех этих (и подобных им) случаях речь идет о различных попытках выйти за пределы «семиотической вселенной», где связь между означающим и означаемым по определению произвольна. Книга Болтански и Тевено – одна из самых интересных (что не значит – бесспорных) попыток продвинуться в этом направлении. Возвращение в изучение социальных взаимодействий их объективных и рациональных аспектов представляется необходимой составляющей «реалистического поворота», к которому социальные науки обратились в последние десятилетия в итоге постмодернистского кризиса рациональности и объективности, истоки которого лежат в базовом для этих наук понимании социального как особой сферы чисто символического взаимодействия людей. Следует, однако, подчеркнуть, что Болтански и Тевено, учитывая необходимость «возвращения вещей» в социальную теорию, отнюдь не впадают в крайности тех «объективистов», которые порой склонны вообще игнорировать сложные взаимодействия символического порядка, анализ которых был одним из главных достижений наук о человеке XX века.

Многие читатели могут усомниться, насколько разумно не просто вернуть рациональным аргументам и объективным факторам подобающее им значение в социальной теории, но строить эту теорию в целом исходя именно из этих факторов. Подобная критика, безусловно, имеет под собой основания. Следует, однако, подчеркнуть, что вернуть этим факторам их значение можно, только показав их системность и взаимосвязь между ними – чему и посвящена предлагаемая вниманию читателя книга.

Одной из важнейших составляющих авторского замысла является критика социальных наук. Страницы, на которых Болтански и Тевено показывают, что «базовые очевидности» современной экономической теории, равно как и современной социологии, представляют собой не что иное, как объективацию той или иной классической политической философии раннего нового времени, принадлежат к числу наиболее захватывающих страниц книги. На мой взгляд, они должны быть частью любого списка литературы для чтения к вводным курсам в каждую из этих дисциплин. Авторы сравнивают выделенные ими грады с «грамматиками» общества. Если принять эту метафору, их собственный труд можно охарактеризовать как своего рода «метаграмматику» основных существующих в современном французском обществе политических грамматик.

В связи с этим необходимо подчеркнуть не только научное, но и общественное значение теории общества Болтански и Тевено, особенно актуальное в политических условиях современной России. В Пре‑дисловишвторы подчеркивают, что проблематика их книги подсказана важной особенностью французской политической традиции – традиции публичных политических дебатов, в которых рациональному аргументу придается особое значение. В этой связи, естественно, встает вопрос, насколько подобный подход может работать в обществах, в которых эта традиция не получила достаточного развития.

Кстати сказать, сами авторы этой книги, прежде всего Лоран Тевено, с полной серьезностью относятся к этому вопросу, которому они посвятили целый ряд исследований (в том числе совместных с американскими и российскими коллегами, когда выяснялись особенности функционирования различных моделей общества – градов – в разных культурах)¹¹.

Вероятно, в общем виде взвешенный ответ на этот вопрос может состоять из двух частей: с одной стороны, рациональная аргументация и опора на объективные обстоятельства играет некоторую роль в любом обществе. С другой – степень и формы рациональности, набор «градов», особенности их интерпретации и их сравнительная роль могут сильно варьироваться от общества к обществу и от одной исторической эпохи к другой. Но современному демократическому обществу, возникшему в итоге сложной и длительной исторической эволюции и унаследовавшему от прошлого множество интеллектуальных традиций, по‑видимому, в особой мере свойственна «метаграмматика» социологии градов. Если перефразировать слова Л.М. Баткина об итальянском Возрождении («культура общения культур»)¹², то можно сказать, что современная демократия – политика, основанная на рациональном диалоге политических традиций. Поэтому предложенная Болтански и Тевено метаграмматика выступает одновременно грамматикой современной демократии, поскольку позволяет включать в пространство публичных дебатов различные системы ценностей и находить рациональный компромисс между ними. В этом смысле книга Болтански и Тевено сама является произведением политической философии, в котором грамматика рационального спора выступает как главная форма социальной связи в демократическом обществе.

С этой грамматикой мы в России знакомы в основном понаслышке. Сегодня в нашей стране интеллектуальный климат определяется даже не политическими идеологиями, а политическими технологиями, когда манипуляции с символами едва ли не полностью вытеснили рациональную аргументацию из публичной жизни. Что ж, зато теперь российский читатель по крайней мере сможет изучить грамматику демократии по книге Болтански и Тевено.

Проект русского перевода книги возник еще в середине 1990‑х годов. Тогда же начались переговоры о финансировании с посольством Франции в Москве, поиск издательства и переводчика. Найти последнего было особенно трудно потому, что книга Болтански и Тевено нелегка для перевода¹³. Работа над переводом и редактурой книги затянулась на многие годы.

Дело в том, что, стремясь к созданию новой социальной теории, авторы опасались оказаться в зависимости от существующего словаря социальных категорий, который помимо воли исследователей нередко навязывает им свою собственную логику – ту логику, на которой основаны макроисторические и макросоциологические концепции, с критического анализа каковых начинается книга. Поэтому авторы поставили перед собой задачу создать собственную, адекватную задачам работы систему понятий. При этом они пошли не по пути «изобретения» новых слов, но по пути использования непривычных, но несомненных смыслов понятий имеющегося социально‑политического (а порой и бытового) словаря. Существа (общее обозначение для людей и вещей), диспозитивы (то есть наборы существ, вовлеченных в ту или иную ситуацию, иными словами, в спор или конфликт), грады (то есть модели социального устройства), миры (то есть совокупность людей и вещей, упорядоченных с точки зрения принципов того или иного града), величие (то есть приписываемое тому или иному человеку или предмету значение в рамках того или иного града) – вот лишь некоторые из понятий, с помощью которых Болтански и Тевено строят свою модель общества. Даже по‑французски книга читается не слишком легко. Найти же русские аналоги для используемых Болтански и Тевено терминов было и вовсе трудно.

С нелегкой задачей перевести эту важную книгу справилась Ольга Ковенева, долго работавшая с Лораном Тевено и в 2011 году защитившая под его руководством диссертацию в Высшей школе социальных наук. Автор этих строк с благодарностью вспоминает также огромный личный вклад Лорана Тевено (долго сотрудничавшего с российскими коллегами в Москве и Санкт‑Петербурге и понимающего по‑русски) в работу над переводом. Вместе с Ольгой и с ним на протяжении многих лет мы проводили немало часов в его парижской гостиной, обсуждая трудные для перевода пассажи и стараясь подобрать наименее неточные эквиваленты «нетрадиционных» терминов. При этом мы не старались всегда переводить тот или иной французский термин с помощью одного и того же русского эквивалента (при необходимости подчеркнуть, какой именно французский термин употреблен авторами в данном месте, мы просто приводили его в скобках). Мы старались прежде всего передать смысл, а к часто употребляемым непривычным терминам приучить читателя постепенно. В первых главах книги нам нередко приходилось – по согласованию с Лораном Тевено – добавлять в текст расшифровки терминов, которые в последних главах употребляются уже как знакомые читателю понятия, без всяких дополнительных разъяснений.

Приятный долг переводчика и редактора русского издания этой книги – выразить глубокую благодарность посольству Франции в Москве, при поддержке которого вышла книга, а также издательству «Новое литературное обозрение», его руководителю Ирине Прохоровой и редактору серии Илье Калинину за согласие издать книгу, равно как и за поддержку и понимание трудностей, с которыми мы (толкнулись при работе над переводом.

¹ Bourdieu P. La Distinction. Critique sociale du jugement. P.: Minuit, 1979; Бурдье П. Различение: социальная критика суждения / пер. с фр. О.И. Кирчик //Западная экономическая социология: хрестоматия современной классики. М.: РОССПЭН, 2004; Bourdieu P. Le sens pratique. P.: Minuit, 1980; Бурдье П. Практический смысл / пер. с фр.; общ. ред. и послесл. Н.А. Шматко. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001.

² О славе Пьера Бурдье см.: N. Heinich. Pourquoi Bourdieu? P.: Gallimard, 2007.

³ Boltanski L. Les cadres: la formation d’un groupe social. P.: Minuit, 1982; Boltanski L., Darre Y., Schiltz M.‑A. La denonciation // Actes de la recherche en sciences sociales. 1984. Vol. 51. P. 3–40; Thevenot L. Rules and implements: investment in forms //Social Science Information. 1984. Vol. 23. № 1. P. 1–45. Ср. с его статьей, написанной в духе Бурдье: Thevenot L.. Une jeunesse difficile. Les fonctions sociales du flou et de la rigueur dans les classements // Actes de la recherche en sciences sociales. 1979. Vol. 26‑27. P. 3–18. О формировании социологии градов как особого направления французской социологии см. также: Л. Тевено. Креативные конфигурации в гуманитарных науках и фигурации социальной общности // Новое литературное обозрение. 2006. № 77. С. 285‑313.

⁴ Desrosieres A. La politique des grands nombres. Histoire de la raison statistique. P.: La Decouverte, 1993; Desrosieres A., Thevenot L. Les categories socio‑professionnelles. P.: La Decouverte, 1988; Boltanski L., Thevenot L. Fining One’s Way in Social Space: A Study Based on Games // Social Science Information. 1983. Vol. 22. № 4–5. P. 631–679. Эта статья Болтански и Тевено является одной из наиболее интересных попыток применить теорию прототипа к изучению социальных классификаций. См. также: Л. Тевено. Прагматика познания. Введение: исследование связи между познанием, коллективностью и практикой // Социологический журнал. 2006. № 1/ 2. С. 5–39.

⁵ Boltanski L., ThevenotL. Les economies de la grandeur. P.: Presses Uni‑versitaires de France, 1987; L. Boltanski, L. Thevenot. De la justification. P.: Gallimard, 1991.

⁶ DosseF. L’empire du sens. L’humanisation des sciences humaines. P.: La Decouverte, 1995.

⁷ Tentons Г experience // Annales: Economies, Societes, Civilisations. 1989. Vol. 44. № 6; Les formats de Г experience. Une autre histoire sociale / B. Lepetit (ed.). P.: Albin Michel, 1995.

⁸ ХапаеваД. Герцоги республики в эпоху переводов. Гуманитарные науки и революция понятий. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

⁹ См. работы Лорана Тевено и его соавторов, показывающие возможность применения социологии градов к экономической теории: Тевено Л. Множественность способов координации: равновесие и рациональность в сложном мире // Вопросы экономики. 1997. № ю. С. 69–84; Тевено Л., Эймар‑Дюверне Ф., Орлеан А., СалэР., Фавро О. Ценности, координация и рациональность: экономика соглашений или эпоха сближения экономических, социальных и политических наук // Институциональная экономика / под ред. А.Н. Олейника. М.: Инфра М, 2005.

¹⁰ Гумбрехт Г.‑У. Производство присутствия: чего не может передать значение. М.: Новое литературное обозрение, 2006. О попытках «возвращения вещей» в современную социальную теорию см. подробнее: ХапаеваД. Указ. соч.

¹¹ Lamont М., Thevenot L. Rethinking Comparative Cultural Sociology: Repertoires of Evaluation in France and the United States. Cambridge: Cambridge University Press, 2000; Thevenot L. Making commonality in the plural, on the basis of binding engagements // Dumouchel P., Gotoh R. (eds.) Social Bonds as Freedom: Revising the Dichotomy of the Universal and the Particular. Oxford, New York: Berghahn, 2013; Тевено Л. , Карева H. «Чудесный хлеб» гостеприимства (недоразумения, проясняющие открытость и закрытость сообществ) // Новое литературное обозрение. 2009. N° 100. С. 678–701; Ковенева О. Тернистый путь защитника природы: экологическое действие в России и во Франции // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2006. № 46. С. 198– 214; Ковенева О. О старом и новом в практиках гражданского участия: динамика митинга наших дней // Традиции и инновации в современной России. Социологический анализ взаимодействия и динамики / Под ред. А.Б. Гофмана. М.: Российская политическая энциклопедия, 2008. С. 344–406; От общественного к публичному / под ред. О. Хархордина. СПб.: Изд‑во Европейского Университета, 201 1.

¹² Баткин Л.М. Итальянские гуманисты: Стиль жизни, стиль мышления. М.: Наука, 1978.

^м Boltanski L., Thevenot L. On Justification: The Economies of Worth. Princeton: Princeton University Press, 2006.

 

 

 

Посвящается Жоэль Аффишар и Элизабет Клаври

 

Предисловие ПРЕДЫСТОРИЯ СОЗДАНИЯ КНИГИ

 

 

Читателей, вероятно, несколько смутит отсутствие на страницах этой книги знакомых персонажей: социальных групп, классов, рабочих, управленцев, молодежи, женщин, избирателей, – равно как и других действующих лиц, ставших привычными благодаря социальным наукам и многочисленным статистическим данным, используемым в наше время для описания общества. Не пойдет у нас речь и о том «человеке без свойств», которого экономисты называют индивидом и рассматривают как простого носителя знаний и предпочтений. Здесь вы не встретите и тех «срисованных с натуры» «типичных» персонажей, которые в наиболее близких к художественной литературе формах социологического, исторического или же антропологического знания переносятся в пространство научного исследования благодаря использованию личных свидетельств, часто напоминающих те, что приводятся журналистами или создаются писателями. Но хотя в данной книге мало говорится о социальных группах, индивидах или «типичных» персонажах, вы повстречаете на ее страницах множество существ и предметов (etres¹),  людей (personnes)  и вещей (choses ), которые будут появляться в ней при обязательном условии оценки или квалификации (qualification)  их состояния. Именно отношение состояний‑людей (etats‑personnes)  и состояний‑вещей (etats‑choses ), образующее то, что мы назовем далее ситуацией , и является предметом этой книги.

Тем не менее мы отнюдь не забыли о существах и предметах (etres ), привычных для социальных наук. Именно размышляя над проблемами, возникающими в результате их столкновения в рамках одного дискурса и даже в рамках отдельных высказываний, мы постепенно пришли к тому, что в центре нашего исследования оказались вопросы, касающиеся самого акта оценки или квалификации, причем не только вещей, но и тех существ, что с трудом поддаются квалификационному суждению, а именно людей.

Сосредоточение наших исследований на квалификационных суждениях (qualifications ) представляло тем больший интерес, что позволяло естественным образом переходить от вопросов, обычно являющихся предметом эпистемологии, к вопросам социологии или антропологии. Действительно, квалификационные суждения могут рассматриваться как элементарные акты научной деятельности, предполагающей установление эквивалентности между подлежащими объяснению явлениями. Но они в то же время являются и когнитивными операциями, основополагающими для социальной деятельности, и их согласование (coordination)  требует последовательной работы по сближению (rapprochement ), поиску общего обозначения, идентификации.

 

Обобщение наблюдений полевого исследования и построение статистической эквивалентности

 

Специфика подхода привела к тому, что предметом нашего исследования стали не только различные способы квалификации, как научные, так и обыденные, но и проблема их соотношения. По роду своей профессиональной деятельности (один из нас экономист и статистик, другой – социолог) мы привыкли оперировать коллективными персонажами, теми «крупными единицами», которые необходимы, чтобы квазикартографическим образом представить себе общую картину того, что начиная с первой половины XIX века принято называть обществом. Однако в силу своего опыта (один из нас работал со статистическими номенклатурами, которые отчасти сам же и создавал, а другой был практикующим социологом и заимствовал методы полевого исследования у этнологии) мы не могли не обратить внимания на некоторое напряжение, возникающее между необходимостью выносить квалификационные суждения (которые предваряют любую классификацию) и сопротивлением самого классифицируемого материала, состоящего, какой бы обработке его ни подвергали, из высказываний респондентов. Нередко в противовес нашим таксономиям респонденты высказывали собственные квалификационные суждения, вполне неожиданные и не поддающиеся классификации, или, если такая возможность им предоставлялась, открыто выражали свое несогласие с экспертами и исследователями, пытающимися смешать их без разбора с другими людьми в узких рамках одной категории.

Проблема соотношения родового понятия и частного случая в описаниях общества, предлагаемых социальными науками, представала перед нами со всей очевидностью и с трудом поддавалась удовлетворительному с точки зрения эпистемологии решению всякий раз, когда для оживления какого‑либо высказывания, касающегося той или иной макросоциологической категории, например социального класса, исследователи, не задумываясь, приводили цитату из интервью, считая ее показательным примером или типичным случаем. Это же противоречие, хотя и в менее явной форме, возникает в тех случаях, когда, как это часто происходит в дескриптивной статистике, исследователи пытаются в рамках одного дискурса совместить количественные данные, полученные на основе скрещивания категорий, с суждениями о поведении людей и при этом сводят проблему соединения двух языков описания к вопросам риторики, манеры письма или же стиля. И наконец, подобные наблюдения можно было бы сделать касательно процедуры, свойственной различным видам контент‑анализа, когда высказывание отдельного человека пытаются отнести к определенной категории и представить его как типичное, чтобы тем самым сделать возможным его дальнейшее научное рассмотрение как речевого явления. При этом даже не упоминают о чувстве смущения, нередко возникающем в ситуации социологического опроса, когда интервьюер с анкетой в руках оказывается лицом к лицу с респондентом в его привычной домашней обстановке. В результате сама попытка выявления истинного положения дел при помощи стандартной сетки вопросника может в любой момент предстать затруднительной, тщетной и практически неуместной.

Обычно возникновение подобного трения между родовым понятием и частными явлениями стараются несколько наивно объяснить слишком большим разрывом между действительностью и категориями, которые оказываются либо вовсе неадекватными, либо слишком общими, чтобы полностью отразить все стороны реальности. Именно такая критика высказывается, как правило, в адрес статистики и глобальных, обобщающих подходов в целом. Поскольку данное объяснение представлялось нам недостаточным, первой задачей нашей работы стало более основательное и углубленное изучение когнитивных операций по сближению (operations de rapprochement)  конкретных частных случаев и имеющихся в нашем распоряжении категорий. Эти первичные операции, которые предшествуют любому объяснению и даже обработке собранного материала, являются основополагающими для научного исследования. Однако именно они в наименьшей степени проблематизированы и изучены.

Вдохновленные антропологическими работами Пьера Бурдье, по‑новому высветившими взаимоотношение между операциями классификации и социальными практиками (Bourdieu, 1972), мы в первую очередь сосредоточили свое внимание на операциях кодирования и в целом на способах организации собранного материала, которые используются статистиками, социологами или юристами. Нас особенно интересовало то, каким образом исследователи устанавливают связи между категориями, которые они пытаются разработать и применить, и уже устоявшимися и принятыми формами квалификации (formes de qualification), поскольку именно эти связи позволяют закрепить и стабилизировать новые категории.

Работа велась параллельно в двух направлениях. Одно из них стало продолжением исследований Алена Дерозьера, посвященных социо‑профессиональным категориям (Desrosieres, 1977). Мы обратились к истории возникновения одной категории, а именно категории управленцев, работников руководящего звена (cadres),  обратив при этом внимание на то, как при ее создании были использованы уже устоявшиеся понятия (например, понятие коллективных трудовых соглашений (conventions collectives)  (Boltanski, 1982)). Для этого нам пришлось проанализировать – и повторить – работу по определению содержания и границ рассматриваемой категории, ту работу, которая ког‑да‑то была проделана политиками и профсоюзными лидерами. Прежде чем эта категория превратилась в «официальное» имя группы, существование которой стало казаться само собой разумеющимся фактом, она некоторое время оставалась достаточно проблематичной. Она должна была быть сконструирована подобно тому, как в общественном мнении формируется новый вопрос (cause),  – с помощью недвусмысленного публичного заявления о необходимости восстановить справедливость, признав, наконец, существование группы, которую до этого обходили молчанием. Однако анкетирование лиц, которые в настоящее время идентифицируют себя с работниками руководящего звена (cadres),  показало, среди прочего, что сами они при ответе на вопрос об их профессиональной идентичности нередко возвращаются к этой логике и в свою очередь также выступают как глашатаи или представители интересов (representants)  этой группы. Кроме того, при статистической обработке данных, основывающейся на принципе скрещивания переменных, невозможно полностью игнорировать роль акторов (или субъектов). Обращение к ним становится необходимым в трудных ситуациях, когда нельзя ограничиться инструкциями по использованию переменных. В подобных случаях для принятия решения о причислении анкетируемого к той или иной категории исследователь, занимающийся обработкой данных, вынужден мысленно представить себе человека, заполнившего анкету, и соотнести (en rapprochant)  его со знакомыми ему людьми.

 

Обыденная идентификация и научная квалификация

 

Вторая группа наших исследований была посвящена категориям с нечеткими границами, как, например, молодежь (Thevenot, 1979), а также самим процедурам кодирования, осуществляемым сотрудниками крупных статистических организаций, причем, как правило, служащими низшего звена. Работа последних обычно считается рутинной, не вызывающей особых трудностей (Thevenot, 1983). В особенности нас интересовали моменты, когда прерывался нормальный ход статистической работы, то есть те моменты, когда у кодировщиков создавалось впечатление, что полученных ими инструкций недостаточно для выполнения задания. Сложности возникали, в частности, когда надо было отнести к той или иной категории номенклатуры случаи, представляющиеся неясными или сомнительными. Если кодирование касалось профессии, то сомнение могло быть снято, а отнесение к категории осуществлено путем обращения к другим характеристикам, указанным в анкете, таким как уровень образования или доход. Однако подобная тактика часто побуждала статистиков пересматривать классификационные суждения самих респондентов об их профессиональной принадлежности. Порой анкетируемого приходилось причислять к категории более низкого порядка, чем та, к которой первоначально его казалось возможным отнести на основании его собственных высказываний. Наблюдаемое в таких случаях исправление (redressement)  деклараций респондента, решительно и иногда даже с некоторым квази‑моральным осуждением осуществляемое кодировщиком или исследователем, как бы вступающим в воображаемый спор с индивидом, являющимся предметом классификации, приводило к понижению статуса человека и его перемещению в другую категорию. При этом предполагалось, что респондент незаконно присвоил себе то или иное состояние (etat), что и обусловливало необходимость понизить его положение, значительность (grandeur).

Одним из основных выводов наших исследований стало выявление сходства между тем, как тот или иной человек, пытаясь объяснить свое поведение, идентифицирует себя, сближая с другими людьми в том или ином представляющемся ему уместным отношении, и тем, как исследователь старается причислить к одной и той же категории разных людей, чтобы выявить общую закономерность в их поведении. Из этой констатации вытекала необходимость уделять равное внимание как обыденным квалификациям (qualifications ordinaires), предлагаемым самими респондентами, так и категориальным квалификациям (qualifications categorielles) , осуществляемым составителями анкет. Иными словами, сам ход нашего исследования привел нас к тому, что от противопоставления общего характера категорий единичному характеру частных случаев мы перешли к анализу конфликта между различными формами квалификации людей.

В итоге мы отказались от упрощенного способа смягчения данного конфликта, когда значение квалификации, предложенной самими акторами, принижается по сравнению с той, что осуществляется статистиком в ходе обработки анкеты. В некотором роде это упрощение напоминает обыденную критику (critique ordinaire)  в ситуации спора. Действительно, как показал анализ упоминавшихся выше операций по причислению к той или иной категории побочных или сомнительных случаев, исследователь или статистик, хотя и должен следовать принципу нейтральности, тем не менее не может воздержаться от вынесения суждения при осуществлении квалификации.

 

От сближения к суждению

 

Наблюдения за операциями кодирования и изучение истории формирования социально‑профессиональных категорий были продолжены экспериментальными исследованиями, цель которых состояла в том, чтобы углубить наше понимание когнитивных операций сближения (rapprochements)  профессиональных и социальных категорий, осуществляемых в повседневной жизни обычными людьми, неспециалистами. В первую очередь эти исследования подтвердили наличие связи между классификацией и вынесением суждения. Эта связь четко прослеживалась при выполнении одного из упражнений, предложенных экспериментальным группам, состоящим приблизительно из двенадцати человек. Участники должны были в ходе совместного обсуждения выработать единую номенклатуру на основе различных операций по сближению (operations cognitives de rapprochement), предварительно осуществленных каждым из них порознь. Выполняя данное упражнение, представленное в виде игры, участники критиковали предложения других игроков не только с точки зрения логической связности (coherence logique ), но главным образом с точки зрения справедливости (justice ). Так, например, один из игроков высказал мнение, что сближать (rapprocher)  работницу завода с домработницей неправомерно, так как это несправедливо по отношению к первой, даже если обе получают одинаковую зарплату или имеют одинаковый уровень образования. В другом упражнении участники должны были, соревнуясь друг с другом, угадать социальное положение неизвестной, но реальной личности, опираясь на самые разнообразные данные о ней, получить которые можно было за определенную плату (cout).  Эти данные поэтапно сообщались по ходу игры непосредственно каждому участнику, без ведома остальных игроков. Игра вызвала горячий интерес у участников, так как подразумевала победителя (выигрывал тот, кто находил наиболее точное решение при наименьших затратах). Упражнение показало, что замена игроком одной квалификации на другую часто сопровождалась эксплицитным высказыванием суждений типа «я его недооценил» или «я был о нем ложного мнения» (когда, например, игрок узнавал о любимых книгах человека, статус которого он должен был угадать). Эмоциональный характер выносимых суждений явно говорил о связи между когнитивной деятельностью (activite cognitive)  и оценкой (evaluation ).

Упражнение позволило сделать и другие выводы. Участникам намеренно предлагалась информация различного характера. Часть ее касалась общих критериев и «официальных», государственно признанных показателей, используемых в актах гражданского состояния, казначейских документах, в коллективных трудовых соглашениях. Это такие показатели, как, например, возраст, уровень образования или же размер предприятия. Другая часть информации касалась более неформальных, обыденных характеристик личности, ее интересов, вкусов, образа жизни. Таким образом, уже в самом упражнении было заложено напряжение между родовым понятием и частным случаем, являющееся одним из объектов нашего исследования. В правилах игры это противоречие не было прояснено. В задачу участников входило лишь определить род занятий или социальную среду загаданного персонажа, что могло быть сделано как в форме статистически вероятного предположения о принадлежности индивида к той или иной категории (например, «существует вероятность в 8о %, что данное лицо является управленцем», так и в форме своего рода расследования, ведущего к идентификации этого персонажа как уникального индивида). Упражнение позволяло выявить многообразие способов, с помощью которых люди осуществляют сближения и выносят суждения, несовместимые между собой. Так, например, отдельные игроки вели себя подобно статистикам или исследователям, оперирующим социальными законами. Они пытались определить категорию путем последовательных уточнений (specifications ), основанных на скрещивании переменных. Они выстраивали доказательства в виде корреляций, являющихся по сути статистическими закономерностями. Другие игроки, напротив, увлеченно занимались расследованием, стремясь, в точном соответствии с «уликовой парадигмой» (paradigme des indices)  Карло Гинзбурга (Ginzburg, 1980), идентифицировать человека с помощью косвенных признаков, таких как литературные предпочтения, любимые виды спорта или марка и «возраст» автомобиля.

Как видно из последнего примера, операции по сближению, осуществляемые игроками, в значительной степени зависели от набора предметов (dispositifs), в окружении которых появлялись подлежащие идентификации персонажи. Эти предметы мы демонстрировали игрокам, предлагая им определенный набор вопросов и соответствующие ответы. Если такие наборы предметов были достаточно когерентными, постепенно предоставляемая игрокам информация о некоторых предметах позволяла составить более или менее содержательное представление о загаданном персонаже, что давало возможность по‑новому интерпретировать часть информации и даже отвергнуть часть вновь поступающей. Иначе говоря, стабилизация суждения нередко имела место на довольно раннем этапе упражнения.

И наконец, это исследование выявило неожиданный аспект процесса идентификации загаданных персонажей. Радость от успеха, испытываемая игроками, когда им удавалось, как они сами говорили, «поймать» (то есть разоблачить (devoiler) и вместе с тем, так сказать, «задержать») «укрывшегося» от них человека, часто сопровождалась ощущением некоторой неловкости от того, что в ходе упражнения им приходилось определять этого человека в целом, во всей совокупности его качеств. Подобное чувство возникало у игроков всякий раз, когда им напоминали, что речь идет о реально существующем человеке. Это не позволяло им воспринимать происходящее исключительно как игру. Причем это было особенно характерно для тех игроков, которые с наибольшей ловкостью использовали для идентификации человека косвенные признаки (можно сказать, признаки частного и даже личного характера), – а именно таким игрокам, как правило, удавалось добиться лучших результатов. Но они же испытывали и особенно сильное чувство неловкости или даже стыда, поскольку им приходилось публично объяснять свою тактику в присутствии игроков, руководствовавшихся более «легитимными» критериями. Они не были бы столь смущены, если бы им пришлось приводить свои доводы в приватной беседе, когда ничто не мешает, используя любые данные, «просчитывать» других людей, например, чтобы понять их намерения. Иными словами, повседневные оценки, которые мы даем другим людям, оказывались неуместными на фоне статистических категорий и «официальных» критериев, равно как и в самом контексте игры, требующей публичного обсуждения и общезначимого обоснования справедливости {justifications) высказываемых суждений и осуществляемых сближений.

Выявив в ходе данной работы проблематичность отношения между личными характеристиками и категориями классификации, мы обратились к более систематическому изучению социопрофессиональных классификаций (Desrosieres, Thevenot, 1988). Однако анализ того, как единичное соотносится с обобщающими понятиями, не ограничивается ни вопросами статистики, ни даже проблемами классификации. Учитывая это, мы продолжили изучение форм, определяющих отношение к единичному, в двух параллельных исследованиях, которые на первый взгляд могут показаться весьма удаленными друг от друга. Первое касалось условий признания обоснованности (validite) жалоб на причинение несправедливости (plaintes pour Vinjustice ), а второе – форм согласования (ajustement ) разнообразных факторов, влияющих на принятие решений в той или иной ситуации на том или ином предприятии.

 

Построение доказательства и напряженное отношение между общим и частным

 

Наше исследование показало, что для придания общего значения единичной ситуации необходимо следовать принципу когерентности, то есть определенной последовательности действий, которые становятся приемлемыми для коллектива только благодаря затушевыванию обстоятельств личного характера. Это исследование опиралось на анализ того, как самые обычные люди пытаются добиться признания их личных бед и злосчастий в качестве проявления несправедливости по отношению к коллективу в целом, с тем чтобы исправить эту несправедливость оказалось невозможным без признания нанесенной им обиды (Boltanski, 1984). Один из основных выводов нашего исследования состоял в том, что люди обычно расценивают как неприемлемые (inacceptables ), а иногда даже как безумные (delirants)  те призывы к восстановлению справедливости (appels a la justice),  в которых жалоба (grief)  носит недостаточно – или, наоборот, слишком – обобщенный характер. Ошибочный выбор уровня обобщения особенно заметно проявлялся тогда, когда отсутствовала общественная структура, институт, который представлял бы интересы пострадавшего и мог придать личному несчастью более общий характер, представив его как типичный случай, важный для общего дела коллектива (cause collective).  Многие письма, или, точнее, объемные досье, отправленные в те или иные газеты, но так и не опубликованные, были отвергнуты арбитражными комиссиями, состоявшими из обычных людей, по той причине, что в качестве доказательств в них приводились слишком несвязные, разрозненные факты и предметы. Одни из них были слишком личного («неверная супруга») или даже сугубо индивидуального характера («чувство тревоги»), в то время как другие оперировали слишком общими понятиями, как, например, злоупотребления крупных профсоюзов, нравственность нации или даже международный баланс сил.

Анализ процесса обобщения (generalisation)  с точки зрения формы приводимых доказательств и убедительности взаимосвязи между ними, необходимой для того, чтобы заявления были признаны приемлемыми в ходе разбирательства (litige ), позволяет по‑новому и с непривычной стороны подойти к проблеме справедливости (justice ). Особенность нашего подхода в том, что, в отличие от традиционных исследований справедливости, в фокусе внимания оказываются не трансцендентные законы, а требования прагматического характера, определяющие релевантность (pertinence)  того или иного «диспозитива» (dispositif) , то есть набора используемых в качестве доказательств фактов и предметов, или, если хотите, его правильность и адекватность ситуации (justesse).  Перспективность такого подхода выявилась и при изучении технических диспозитивов, где предметы имеют большое значение, как, например, в организации работы предприятий. Мы выяснили, что необходимость обращения к обобщенным суждениям возникает не только при объединении людей в группы или их консолидации ради общего дела, но, хотя это не столь очевидно, и при организации производственной деятельности. Эффективное и слаженное функционирование технических объектов на производстве напрямую зависит от их опоры на производственные ресурсы, обеспечивающие их соответствие общим стандартам, что и означает соотнесенность «локальных» «продуктов» с «глобальными» нормами.

Рассмотрение вопроса об эффективности с точки зрения требования адекватности диспозитивов привело нас к изучению «инвестиций» (investissements ), придающих объектам обобщенную форму. Речь идет об «инвестициях в форму» (investissements de forme),  которые наделяют объекты определенными свойствами (capacites)  и тем самым обеспечивают предсказуемость их действия (Thevenot, 1986; Eymard‑Duvernay, 1986). Благодаря им объекты могут как бы увеличиваться, расширяться в пространстве и во времени, поскольку инвестиции оправдывают (justifier)  возможность сближения в рамках одной категории форм их функционирования в различных ситуациях. Потребность в подобных инвестициях в форму особенно очевидна на начальных этапах создания крупного предприятия, когда необходимо обеспечить стабильность во времени и расширение в пространстве различных форм организации производства, опираясь на такие инструменты, как система мер, расписание, нормы, правила и так далее. Хотя инвестиции в форму требуют определенных затрат, зато они избавляют в дальнейшем от постоянных сомнений в свойствах и характеристиках (capacites ) объектов и в их совместимости между собой.

 

Противоречия между разными формами обобщения

 

Проведенные исследования позволяли нам под единым углом зрения, а именно в рамках изучения квалификационных суждений и актов обобщения и доказательства, проанализировать как различные тяжбы (affaires, causes ), направленные на восстановление правды и справедливости, так и инвестиции, обеспечивающие взаимное приспособление (ajustement)  и унификацию разрозненных ресурсов. Этот подход, основывающийся на обнаружении сходства между требованиями справедливости в человеческих отношениях и необходимостью приведения вещей в соответствие друг другу, позволял нам рассматривать столь, казалось бы, различные объекты при помощи одних и тех же аналитических инструментов. Но он также заставил нас задуматься и над возможностью существования разных форм инвестиций и, соответственно, разных форм обобщения (formes de generalite) , свойственных всем этим объектам.

Так, при изучении функционирования организаций и предприятий мы уделили особое внимание ресурсам и депозитивам, основанным на личных отношениях, на близости людей и вещей, а также на своего рода гарантии (gage),  которую дают личные привязанности для установления устойчивых и крепких связей, что позволило нам по‑новому взглянуть на явления, которые часто воспринимаются негативно как пережитки прошлого, как препятствие, тормоз для развития рынка или технического прогресса.

Исследование позволило выявить, таким образом, значение определенного типа обобщения или, если хотите, определенного понимания общего (forme de generalite) , которую мы обозначили как «патриархальная форма общего» (domestique) , подчеркивая ее отличие от «научно‑технической формы общего» (industrielle) , характеризующейся стандартностью, однотипностью, стабильностью во времени, направленностью в будущее и обезличенным характером функциональных единиц. «Патриархальной форме общего» чужды критерии технической эффективности – она проявляет себя исключительно в отношениях доверия (confiance)  и основывается на традициях и внушающем доверие опыте. На использовании патриархальных ресурсов основаны, в частности, те методы управления персоналом, при которых большое значение (valorisant)  придается специфическому опыту, накопленному компанией на протяжении многих лет. Это отличает патриархальный порядок (ordre domestique)  от рыночного (ordre marchand),  при котором и люди, и вещи должны отличаться мобильностью и не иметь ни прошлого, ни привязанностей. Специфика патриархального типа управления персоналом привела экономистов к введению понятия «внутреннего  рынка труда»². Систематический анализ той или иной формы понимания общего открывает интересную возможность – охватить сразу несколько сторон функционирования той или иной организации. Он позволяет показать, что один и тот же принцип, например, патриархальная модель, может объяснить не только принятый в данной организации способ управления персоналом, но и характер ее отношений с поставщиками и постоянными клиентами, равно как и специфику развиваемых в ней практических навыков (savoir‑faire ), особенности используемого оборудования или форм обучения (Thevenot, 1989а). Кроме того, изучение форм общего позволяло увидеть, как людям и вещам приписываются общие свойства. Акцент при этом делался на соответствии (congruence)  между тем, как квалифицируются люди, и тем, как квалифицируются вещи. Это позволило связать между собой проблемы, которые, как правило, изучаются с разных позиций и в разных научных дисциплинах, а именно: в областях знания, специализирующихся на исследовании общественных отношений или контрактов, с одной стороны, и на исследовании технологических требований или качества продукции (Eymard‑Duvernay, 1989а), с другой.

Исследование разнообразных форм понимания общего выявило также и критическое напряжение (tensions critiques ), возникающее вследствие столкновения различных способов установления эквивалентности между людьми и вещами (etres ), то есть различных способов обобщения. Упоминавшаяся выше критика архаичного характера традиционных ценностей является лишь одним из возможных вариантов проявления этого напряжения. Каждая из форм понимания общего служит основанием для критики других. Поэтому, чтобы понять все многообразие конфликтов между ними, мы должны были последовательно рассмотреть каждую из форм общего в отдельности. Этот «симметричный» подход особенно оправдывает себя при изучении организаций, которые можно назвать сложными в том смысле, что их функционирование подчиняется правилам, вытекающим из различных форм понимания общего, что приводит к возникновению противоречий и вызывает необходимость достижения более или менее шатких компромиссов.

Этот анализ позволяет вскрыть наличие внутренних противоречий в самом предмете экономики. Рыночные диспозити‑вы (иначе говоря, комбинации людей и вещей, в основе которых лежат принципы и ценности рынка) (dispositifs d’ordre marchand)  не позволяют в достаточной степени учесть фактор времени. Напротив, научно‑технические депозитивы (dispositifs industriels)  допускают проекцию в будущее и возможность планирования, равно как и перемещений в пространстве. Патриархальные диспозитивы, в свою очередь, обеспечивают установление связей с прошлым, подчеркивая укорененность тех или иных специфических ресурсов или активов³ предприятия в местной локальной традиции

Принцип симметричного анализа определил и выбор методов исследования, которыми мы руководствовались как при проведении полевых наблюдений, так и при разработке моделей, позволяющих подчеркнуть связность (coherence)  собранных данных. Так, нами было выявлено, что формы мысли и правила поведения, которые с необходимостью вытекают из определенного понимания общего, обусловливают не только практики обоснования справедливости социальных акторов (pratiques de justification) , но и различные способы познания в социальном мире. В частности, понятие статистической частотности (_;frequence statistique)  подразумевает приведение доказательств исключительно на основе количественной обработки предварительно стандартизированных объектов, что соответствует на‑учно‑технической форме понимания общего {forme de generalite industrielle)  (Thevenot, 1987, 1990). Напротив, изучение типичных случаев (connaissance sur Vexemple ), нередко осуществляемое в рамках монографических исследований, подразумевает обращение к предшествующему опыту, значение которого определяется свидетельствами респектабельных людей. Иными словами, данный тип познания опирается на патриархальную форму общего.

Наше исследование тяжб и понимания справедливости позволило выявить еще одну форму понимания общего, которую можно назвать «гражданской». Патриархальному миру личных связей она противопоставляет другой мир, в котором отношения между людьми считаются легитимными, только если они опосредованы коллективными образованиями, представляющими общие интересы (например, ассоциациями, демократическими институтами и так далее). Таким образом, наша работа вскрыла еще одно противоречие: между личными отношениями, в которые люди вовлечены непосредственно как отдельные личности, с одной стороны, и, если можно так выразиться, обезличенными отношениями (desingularises) , с другой. В этом последнем случае поведение акторов считается приемлемым исключительно при условии, что они предстают как часть того или иного коллектива. Они как бы отделяются от собственного имени и собственного тела, но взамен получают родовые имена и титулы, характеризующие их как членов социальных институтов или групп. Так, например, поступает официальный представитель организации, когда, подписывая документы, указывает не свое собственное имя, а должность, полученную после избрания в руководство этой организацией. Анализ гражданской формы общего аузволил понять связанные с нею аргументы, используемые для критики других форм. Именно апеллируя к гражданскому принципу справедливости, люди, вовлеченные в тяжбы и разбирательства (affaires),  обычно осуждают так называемые «скандалы», которые вызывают их негодование.

Изучение таких «скандальных» дел показало, что критика в них часто сводится к выявлению (devoilement)  личных связей и, соответственно, личных интересов, которые, с гражданской точки зрения, неизбежно рассматриваются исключительно как эгоистичные. Негодование вызывают скрытые личные интересы людей, связанных официальными отношениями или объединившихся якобы для достижения общего блага (например, личные связи судьи и подсудимого, мэров городов и предпринимателей, занимающихся торговлей недвижимостью и так далее). В патриархальном же миропорядке дело обстоит совершенно иначе. Здесь личные связи приветствуются, являются гарантией доверия и лояльности и, соответственно, не подвергаются сомнению и критике. Наше исследование показало также и то, что критическое напряжение между «патриархальным» и «гражданским» устройствами характеризует не только отношения людей. Не меньшую проблему оно вызывает и тогда, когда вещи патриархального мира и вещи гражданского мира оказываются вовлеченными в одну сложную ситуацию, в один диспозитив. Так случается, например, когда пострадавший, решив добиться публичного признания причиненной ему несправедливости, приводит в своей жалобе интимные подробности, касающиеся его личной жизни, его тела и предметов его повседневного обихода, с одной стороны, и соображения гражданского характера, с другой стороны.

 

Внимание к критическим операциям

 

Чтобы описать каждую из форм понимания общего («патриархальную», «научно‑техническую», «гражданскую» или же «рыночную»), а также критику, которой приверженцы одной формы подвергают действия, исходящие из принципов другой, мы должны были быть предельно внимательны к языку описания. В частности, следует избегать при анализе одной формы пользоваться понятиями, отсылающими к другим. В противном случае, как это часто и происходит в социальных науках, мы рискуем подменить констатацию критикой. Данное требование объясняется не только нашим методологическим выбором или этической позицией. Оно обусловлено констатацией того факта, что существует связь между принципами научного объяснения, принятыми в социальных науках, и принципами обыденного объяснения, которыми руководствуются социальные акторы и которые в социальных науках являются объектом изучения, причем при этом часто подчеркивается наличие «эпистемологической купюры» между исследователем и исследуемым. Чтобы показать, какие трудности из этого вытекают, возьмем в качестве примера понятие, широко используемое в социальных науках для обозначения мотивов, движущих акторами, а именно стремление к известности (visibilite)  и к получению «кредита доверия» (credit).

В социологии науки часто применяется близкое понятие «научного кредита» (credit scientiftque)  в смысле «научного признания» и «научного веса». Употребление исследователем данного, на первый взгляд нейтрального термина ставит язык описания в зависимость от определенной формы общего и вытекающих из нее критических суждений или способов оправдания (justifications ), которые не чужды и самим акторам. Ведь при решении споров акторы нередко прибегают к аргументам, опирающимся на авторитет известных людей, чтобы придать вес своим притязаниям: как, например, в случае, когда в петиции упоминаются имена «знаменитостей». Данная форма общего может стать и предметом критики в публичном пространстве, например, в тех случаях, когда в поиске признания усматривают не более чем преследование личных скрытых интересов, и подпись под петицией разоблачается как эгоистическое стремление к саморекламе. То же самое, но в более общем плане происходит тогда, когда критикуется тирания мнения (tyrannie de Vopinion).  Подобные трудности может вызвать и употребление в языке описания таких понятий, как «интересы», «предложение» и «спрос», предполагающих наличие рынка. Они тоже отсылают нас к определенной форме общего, а именно к рыночному порядку.

Эти размышления о взаимосвязи между различными языками описания и принципами научного объяснения, используемыми в социальных науках, с одной стороны, и способами обоснования справедливости {justifications)  и типами социальной критики, характерными для акторов, с другой стороны, побудили нас с полной серьезностью отнестись к присущему социологии внутреннему противоречию. В самом деле, эта дисциплина претендует на то, чтобы примирить позитивистскую концепцию научной объективности с задачами социальной критики. Но при этом критическая социология оказывается не в состоянии выявить нормативные аспекты своей собственной позиции, благодаря которым она вносит свой вклад в разоблачение социальной несправедливости. Поэтому социологи, чтобы легитимизировать свою практическую работу, вынуждены с упорством, достойным лучшего применения, настаивать на внеположенности науки {exteriorite)  по отношению к социальному миру.

Один из приемов, к которым прибегают социологи, когда они пытаются разоблачить ложные очевидности или идеологии, состоит в том, чтобы обнаружить «рациональные» интересы социальных акторов, скрывающиеся за их заявлениями о непредвзятости или заботе об общем благе. Но можно сказать, что так же поступают и сами акторы, когда они пытаются принизить значение (devaluer)  одной формы обоснования справедливости (justifications ) для того, чтобы возвысить значение {faire valoir)  другой.

Существенная разница заключается, однако, в том, что социальные акторы в ходе тяжб и разбирательств (litige)  должны обосновывать свою позицию с помощью нормативных суждений, тогда как в социальных науках по этому поводу сохраняется полная неопределенность, что и позволяет последним уклоняться (se soustraire)  от необходимости обоснования спрапредисловие, предыстория создания книги 37

ведливости своих суждений, которая с неизбежностью возникает перед обычными акторами.

Итак, наш подход обязывает нас уделять особое внимание отношению между квалификационными суждениями, высказываемыми исследователем, и квалификационными суждениями, высказываемыми акторами. Но в тот момент, когда обнаруживается, что в обоснование достоверности своих утверждений ученый не может сослаться на свою собственную радикальную внеположенность предмету исследования, неизбежно встает вопрос о границах научного описания. Принимая во внимание вышеизложенное, ученому следует при описании наблюдаемой ситуации как можно точнее придерживаться того, как сами акторы формулируют представляемые ими доказательства, а это означает – быть предельно внимательным к разнообразию форм обоснования справедливости {formes de justification ). Следуя за социальными акторами, можно обнаружить гораздо более широкий спектр этих форм, не сводимый к гражданской, патриархальной, рыночной и научно‑технической формам, которые были упомянуты выше. Так, анализ релевантности вещей, приводимых акторами в качестве свидетельств, причем особенно в ситуациях разногласий {controverse ), позволяет понять, что даже такие на первый взгляд единичные и глубоко личные чувства, как воодушевление, энтузиазм или вдохновение, могут иногда приобретать обобщенное значение. Казалось бы, эти формы самовыражения, главное в которых – аутентичность, подлинность, неподвластны принципу обобщения, различные формы проявления которого мы обсуждали выше. И тем не менее более внимательный анализ позволил обнаружить существование еще одной формы общего – «порядка вдохновения» {forme de grandeur inspiree ), которая, как и все остальные формы, позволяет акторам объединиться на основе общезначимого принципа.

Стремление к симметричному изучению различных форм общего привело к построению единой теоретической модели, позволяющей рассматривать при помощи одних и тех же аналитических инструментов как требования справедливости в отношениях между людьми, так и требования упорядочения и координации объектов. Действительно, приведение доказательств (будь то доказательство в юридическом смысле слова, техническая проверка нормальной работы механизма или научное доказательство) предполагает возможность опоры на ресурсы, предварительно прошедшие процесс обобщения. Почему бы и не рассмотреть в рамках одной аналитической модели проверку (mise a lepreuve)  обоснованности жалоб на несправедливость, техническую проверку (test)  объектов и верификацию (verification)  научных гипотез? Общим между доказательством, обращенным к нашему чувству справедливости, и научным доказательством являет^ то, что оба они опираются не только на ментальные состояния (такие, как убеждения или мнения), но и на некоторые достаточно стабильные диспозитивы, то есть наборы объектов, оцениваемых с позиций той или иной формы общего (evaluation generale).

Этот подход позволяет избежать традиционного разграничения между тем, что называется «справедливым» (le juste)  и предполагает приведение обоснованных, разумных доказательств, и тем, что считается хорошо скоординированным, слаженным и приведенным в соответствие (Vajuste)  и подразумевает «доказательство» лишь в виде естественной или инструментальной адекватности вещей той или иной практической задаче.

 

Обобщение и общее благо: формы величия в политической философии

 

Особенно явно формы величия⁴ (grandeurs)  проявляются в спорных ситуациях повседневной жизни, когда оценка (evaluation)  людей перестает быть очевидной и подвергается сомнению. Именно в такие моменты легче всего выявить различные способы оценки или квалификации людей и вещей. Однако рассмотрение спорных ситуаций не позволяет прийти к систематическому изложению и раскрыть в полной мере принципы величия (principes de grandeur) , то есть высшие принципы справедливости, лежащие в основе этих оценок. Построения политической философии, напротив, вполне отвечают всем требованиям моделирования и систематизации. Чтобы доказать свою правоту, философ вынужден обосновать предлагаемое им определение высшего блага (bien соштип ), соответствующего той или иной форме величия. Следовательно, сравнительный анализ ряда построений политической философии может позволить выявить различные принципы справедливости и построить затем общую модель, показывающую, как акторы используют их для доказательства правомерности своих жалоб.

Таким образом, обращение к текстам политической философии дало нам возможность продвинуться в понимании способностей (capacites)  акторов, используемых ими при обосновании справедливости своих действий – или при критике чужих. Внимательное изучение спорных ситуаций (disputes ) показывает, что споры не сводятся ни к жесткому отстаиванию сторонами своих интересов, ни к хаотичному и бесконечному столкновению несовместимых мировоззрений, подобному разговору глухих. Напротив, в ходе спора – при условии, что он исключает насилие – выявляется необходимость поиска обоснованных аргументов, подкрепленных твердыми доказательствами, а также и требования, которым эти аргументы должны удовлетворять. Таким образом, в самом разногласии (differend)  обнаруживаются попытки достижения согласия (accord),  поиска точек соприкосновения. Построения политической философии чрезвычайно важны для понимания подобных требований. Они позволяют в полной мере прояснить основания доказательств и оправданий, которые чаще всего не формулируются эксплицитно в пылу споров и конфликтов.

Следует, однако, отметить, что главы, посвященные анализу классических текстов политической философии, не должны читаться вне зависимости от наших общих построений. В противном случае наше предприятие выглядело бы слишком амбициозным: не хватит и целой жизни, чтобы провести параллельный анализ сочинений, которые используются здесь только для построения модели «градов» (module des cites)  и для того, чтобы собрать воедино и систематизировать некоторые комментарии к этим моделям. Как станет видно из дальнейшего, философские тексты рассматриваются нами не сами по себе и не как продукт определенной эпохи, а как попытки создания их авторами политических «грамматик» (grammaires ), то есть общих правил, определяющих характер связей между людьми. Наш подход подразумевал изучение текстов под общим углом зрения, подобно тому, как это обычно происходит при кодировании корпуса данных.

Подобный подход к политической философии побудил нас отказаться от анализа философских систем, сводящих – из стремления к реализму или же в целях социальной критики – общественные отношения к отношениям господства или силы. Мы предпочли им построения, в которых ставится задача установления равновесия (equilibre)  в политическом сообществе или «граде» (cite).  Общая черта подобных построений заключается в том, что они создают образ мира (monde ), где люди четко отличны от других существ (etres)  и подобны друг другу благодаря основополагающему равенству между собой. Можно сказать, что данные философские системы отличает стремление обосновать идею единства или общности человеческой природы. Именно это общее свойство и позволило нам сопоставить разные теоретические системы, раскрыв заложенные в них принципы построения легитимного порядка. Это такие принципы, как идея благодати в «Граде Божием» Блаженного Августина; патриархальный принцип в «Политике» Боссюэ; понятия славы и общественного мнения в «Левиафане» Гоббса; теория общей воли в «Общественном договоре» Руссо; принцип богатства в «Богатстве народов» Адама Смита и, наконец, идея производственной эффективности в «Индустриальной системе» Сен‑Симона. Мы стремились тем самым показать, что даже такое политико‑философское учение, как политическая экономия, которая узаконила индивидуализм, создав образ мира, основанного на товарном обмене, может быть рассмотрено как попытка построения модели общего блага. И в труде Адама Смита это видно лучше, чем в последующей экономической теории, так как сам Адам Смит в «Теории нравственных чувств» проясняет антропологию человеческих способностей (capacites ), соответствующих рыночному миропорядку.

Однако сближение разных философских систем важно не только для того, чтобы подчеркнуть их интерес к идее общности человеческой природы (commune humanite).  Существенным является и то, что каждая из философий предлагает свое определение «величия великих» (la grandeur des grands ), устанавливающее справедливый порядок (ordre justifiable)  в отношениях между людьми. На эти принципы и опираются люди, когда им надо обосновать справедливость своих действий или подкрепить свою критику весомыми аргументами. Конечно, это вовсе не означает, что рядовые члены нашего общества обязательно знакомы с текстами философских сочинений, на основе которых мы построили модели компетенций (modules de la competence ), применяемых акторами в ситуациях разногласий. Тем не менее порядки справедливости, формализованные в этих философских системах, встроены также и в депозитивы объектов, на основе которых возникают ситуации повседневной жизни.

 

Поиск общей модели

 

Попеременное обращение к классическим построениям политической философии и к операциям обоснования справедливости {justifications ), осуществляемым акторами в ситуациях спора, позволило установить тесную связь между политической философией и социологией. Благодаря этому мы смогли избежать распространенного и зачастую полемически заостренного противопоставления этих двух дисциплин, согласно которому философии свойственна трансцендентальная установка на выявление самых общих принципов, а социологии – внимание к разнородным явлениям, часто осуждаемое как релятивизм. Это противопоставление имеет более общий характер и встречается в самых разных научных дискуссиях, как, например, в случае, когда юриспруденция противопоставляется социальным наукам, а законы – социальным практикам. Признание многообразия форм общего {formes de generalite)  и, соответственно, форм величия {formes de grandeur) , используемых для обоснования справедливости действий, объясняет также и то, что в нашей работе мы уделяем большое внимание различным проявлениям чувства справедливости (sens du juste).  Принцип плюрализма сближает нашу позицию с позицией Майкла Уолцера в «Сферах справедливости» (Walzer, 1983) и определяет наш интерес к теории справедливости, учитывающей многообразие способов понимания общего блага (bien соттип).  Подобный подход обусловливает и наш интерес к выражениям чувства несправедливости (sens de Vinjustice),  возникающего при смешении различных порядков справедливости, как, например, в случае вторжения рыночного порядка в область, находящуюся за пределами его правомерной сферы действия и релевантности (limites de pertinence).

Но в нашу задачу входит и преодоление культурного релятивизма, к которому часто приводит признание плюрализма. Для этого необходимо, чтобы в фокусе анализа оказалось само чувство несправедливости, возникающее у акторов в ответ на использование неуместных для ситуации форм оправдания (justifications ).

Чтобы оценить способность акторов к критическим суждениям, представляется необходимым разработать систему анализа, которая учитывала бы возможность перехода от одного способа обоснования справедливости к другому при сохранении тех же требований к доказательствам (exigences).  Именно эти общие для всех выделенных нами порядков величия (ordres de grandeur)  требования мы и постарались описать и представить в виде модели града (module de cite).  Модель при этом может рассматриваться одновременно и как теория справедливости в ряду других построений политической философии, и как инструмент социологического анализа особой способности или, если хотите, компетенции акторов (capacite ), существование которой необходимо допустить, если мы хотим понять, как члены сложного общества формулируют критические оценки, ставят под сомнение сложившееся положение вещей, оспаривают позиции друг друга или приходят к согласию. Один из способов верификации этой модели (validite du module)  состоит в том, чтобы показать, что она позволяет объяснить трудности, с которыми акторы сталкиваются при попытке обосновать свою позицию с помощью нелегитимных ценностей (то есть ценностей, не отвечающих принципам выделенных порядков справедливости), как это происходит, например, в случае евгеники.

Модель града напоминает некоторые условия, на которых Джон Ролз считает возможным оправдать неравенство между людьми по их общественному положению. Речь идет о втором принципе его концепции справедливости, согласно которому неравенство может рассматриваться как справедливое, только если от него выгадывают даже люди, находящиеся в самом неблагополучном положении, (в нашей концепции это условие соответствует «общему благу»), и если все люди равны в том смысле, что доступ к различным положениям в обществе открыт для всех (Rawls, 1973)‑ Но особенность разработанной нами модели, одна из целей которой – объединить политическую философию и характерный для прагматизма подход к проблеме суждения, заключается в том, что центральным для нас является разграничение, проводимое между положением (или состоянием) человека (etats)  и самим человеком, равно как и операции по приписыванию человеку определенного положения и по вынесению суждений в конкретных ситуациях. Именно анализ самого момента присвоения людям тех или иных «состояний» и позволяет перейти от формального демократического принципа открытости и доступности благ к рассмотрению неопределенности самой ситуации критики. При этом внимание должно уделяться тому, как происходит снятие неопределенности в ходе «испытания» или «проверки» доказательств (epreuve ), которые, чтобы считаться приемлемыми, должны не только соответствовать условиям данной ситуации, но и быть обоснованными с точки зрения справедливости на самом общем уровне. Наша модель в принципе исключает возможность постоянного закрепления за определенным человеком того или иного «состояния величия», что проблематизирует сами эти состояния и ведет к постоянным сомнениям в обоснованности их распределения.

В политической философии вопрос о «неопределенности величия» обычно не затрагивается. Однако понимание его значения побудило нас подробно рассмотреть прагматические условия «приписывания величия» конкретным людям в конкретных ситуациях и тем самым перейти из области умозрительных оснований и общих принципов в область социального действия. Именно в этой связи перед нами встал вопрос о вещах (choses)  и отношениях между людьми и вещами. Анализ действий, ставящих под сомнение формы величия (grandeurs)  в конкретных ситуациях, наглядно показывает роль объектов, которые обязательно должны быть использованы в качестве доказательств для того, чтобы испытание выглядело реалистично. Внимательное изучение связи между аргументами и объектами, приводимыми в их подтверждение, между моделями справедливости и прагматикой позволяет избежать типичных для социальных наук крайностей: объяснения повторяемости и согласованности человеческих действий либо однообразием верований или социальных представлений, либо наличием законов и систем, то есть фундаментальной повторяемостью вещей.

Таким образом, мы ушли от противопоставления культуры и общества, коллективных представлении к  морфологии или коммуникации и системы (как это имеет место у Хабермаса).

 

Социальная связь в испытании вещами

 

Наш подход позволил нам также отказаться от распространенных в социологии предубеждений, проявляющихся прежде всего в ее отношении к верованиям, ценностям и представлениям, но также и в ее отношении к вещам. Действительно, исследуемые в данном труде формы обобщения {formes de generalite)  и величия (grandeurs)  оказываются связанными не с социальными коллективами, а с ситуациями, что исключает применение научных подходов, опирающихся на понятия культуры или социальной группы. Индивиды, за действиями которых мы наблюдаем с целью понять их способ обосновывать свою правоту, вынуждены переходить от одного способа использования имеющихся у них доказательств (mode dajustement)  к другому и от одной формы величия к другой в зависимости от ситуации, в которую они попадают (epreuve).  Это свойство пластичности – характерный признак психической нормальности, адекватности людей, как о том свидетельствуют обвинения в патологии и в особенности в паранойе, показывающие, что анормальность усматривается как раз в неспособности приспосабливаться к смене ситуации.

Что касается вещей, то мы стремимся выявить их роль как практических ограничений (contraintes) , оказывающих влияние на вынесение реалистического суждения. Мы отказываемся видеть в них лишь произвольно выбранные опоры для символических инвестиций индивидов, для которых предметы будто бы являются всего лишь средством выражения групповой принадлежности или демонстрации социальных «различий» (distinction)  (что, согласно этой логике, совершенно тождественно). Вместе с тем мы не следуем и той форме реализма, которая получила особое развитие в экономике. Согласно этой последней, единственным источником порядка в отношениях между людьми являются вещи, характеризующиеся либо естественной способностью быть предметом обмена и обладать ценой, либо функциональными свойствами эффективности.

Отказываясь как от крайних форм реализма, ведущих к фетишизации, так и от символического деконструктивизма, мы стремимся показать, как люди при помощи вещей пытаются создавать те или иные системы отношений (ordres ) и как они придают прочность ансамблям вещей, включая их в уже созданные системы отношений. Иными словами, мы стремимся к динамическому реализму в том смысле, что нам важно выявить саму деятельность по построению порядка, не сводя при этом действительность к неустойчивым и локальным смысловым конвенциям. Теоретический подход, подразумевающий рассмотрение действия в его отношении к неопределенности (incertitude ), подсказал нам выбор метода наблюдения: в фокусе нашего исследования оказываются ситуации, в которых привычный порядок вещей подвергается сомнению или критикуется. Этот ракурс нам кажется тем более обоснованным, что мы исследуем французское общество, где критика играет основополагающую роль и является основным инструментом, которым располагают социальные акторы, для того чтобы вновь и вновь испытывать на прочность (eprouver)  то или иное принятое соотношение частного и общего, локального и глобального.

Чтобы описать миры (mondes)  объектов, на которые опирается испытание величия (epreuve de grandeur ), мы обратились к пособиям‑руководствам для предприятий (что позволило отобрать ситуации, типологически близкие между собой, но соответствующие различным формам общего) и кощунственно соотнесли великие бессмертные творения политической философии с этими скромными и преходящими сборниками практических советов. Заметим, что столкновение различных практических принципов, представленных в этих пособиях, не ограничивается экономической сферой. Как мы увидим, оно касается самых различных повседневных ситуаций.

И наконец, поскольку эти пособия (в отличие от философских произведений) предназначаются отнюдь не для оживления дискуссий о справедливости, а для того, чтобы служить руководством к действию, для них характерно стремление к реалистичности. Поэтому в них неизбежно встает проблема практического перехода от одного социального миропорядка к другому. Таким образом, в пособиях можно обнаружить операции, направленные на достижение компромисса и на совмещение различных форм общего в надежде на возможность снятия противоречий между ними, что позволяет прекратить спор и избежать эскалации критики.

Подход, основанный на изучении пособий для предприятий, может показаться слишком узким с учетом задачи, поставленной в нашем исследований, а именно: представить все разнообразие возможных форм обоснования справедливости (justifications ), а не только тех, которые относятся к экономической сфере. Однако пилотное исследование этих пособий, имевшее целью разработать методы анализа собираемой информации, принесло более значимые результаты, чем можно было изначально предположить. Предпринятые в дальнейшем многочисленные полевые исследования, опирающиеся на предложенную модель форм величия, лишь дополнили составленные нами перечни акторов и объектов (etres ), вовлеченных в подлежащие оправданию с точки зрения справедливости действия (actions justifiables) , но не привели к пересмотру нашего понимания принципов, лежащих в основе каждого из выделенных при изучении пособий миров. Напротив, они подтвердили наши гипотезы о свойственной тому или иному миру «системе внутренних взаимосвязей» – о том, что в дальнейшем мы назовем формой связности (forme de coherence) , а также о наиболее характерных для него типах акторов и объектов. Тот факт, что предложенные модели миров не нуждаются в модификациях при использовании в различных полевых исследованиях, является эмпирическим доказательством того, что выделенная нами изначально на основе ограниченного и специфического корпуса текстов матрица носит достаточно обобщенный характер.

Результаты проведенных исследований открывают путь для нового систематического подхода, при котором организации рассматриваются не как монолитные образования, характеризующиеся отношением к определенной сфере деятельности, к определенной системе акторов или же определенному «полю» (champ),  а как сложные комбинации диспозитивов (dispositifs ), относящихся к различным мирам (Boltanski et Thevenot, ed., 1989). Этот систематический подход позволяет сравнивать, причем по одним и тем же параметрам, наблюдения, которые касаются самых разных организаций: предприятий промышленного сектора или сферы услуг, территориальных сообществ, органов управления, школьных учреждений, культурных или

предисловие, предыстория создания книги 47

\

инновационных программ, – а также использовать для их описания общий язык, не сводимый к понятиям конкуренции и технической эффективности. Различие принципов обнаруживается не на уровне организаций и их сфер деятельности, а внутри каждой организации. Ни одна организация, включая те, которые всю свою деятельность подчиняют интересам производства, не может выжить, если она не признает возможности возникновения ситуаций иной природы, когда приходится считаться с другими ценностями.

Именно множественность диспозитивов, относящихся к разным мирам, позволяет понять критические трения, возникающие внутри самих организаций и влияющих на их развитие. При этом наш подход подразумевает рассмотрение не только ситуаций критики, но также и способов достижения компромисса, обеспечивающих соприсутствие в рамках одной организации акторов и объектов (etres ), обоснование необходимости которых {justification)  предполагало бы апелляцию к основополагающим принципам различных миров. Одно из преимуществ данной методологии – в том, что она позволяет сопоставлять различные компромиссные диспозитивы, характерные для организаций разного типа, не пренебрегая при этом индивидуальным характером локальных конфигураций и вместе с тем обогащая общую картину.

 

Порядок изложения

 

Книга построена следующим образом. Первая глава посвящена изучению ряда классических подходов к вопросу согласия в социальных науках. Отправляясь от анализа разногласий между дюркгеймовской социологией и либеральной экономикой, мы стараемся показать, что, несмотря на их различия, эти противоположные концепции объясняют согласие определенным отношением между отдельными людьми и некоторой формой обще го, обозначенной нами как высший общий принцип (leprincipe superieur соштип).  Это двухуровневое построение составляет каркас политической метафизики. Данное замечание не следует понимать как критику: подобное построение позволяет наукам о человеке адекватно отображать свой предмет, а именно людей, согласие которых достигается через обращение к принципу, который выше их, и через осуществление легитимных обобщений. Вторая глава посвящена анализу этой политической метафизики на примере политической философии рынка.

В третьей главе анализируются требования (contraintes) , которые должны быть выполнены при установлении форм согласия, претендующих на общезначимый характер. Этот анализ основывается на классических произведениях политической философии, которые рассматриваются здесь как «грамматики» (grammaires)  политической связи, и завершается построением модели легитимного порядка в «граде»⁵ (то есть в идеально‑типическом обществе). Модель града (module de cite)  позволяет четко сформулировать требования, которым должен соответствовать высший общий принцип, чтобы он мог служить опорой для обоснования справедливости отдельных суждений. Она позволяет также прояснить различие между легитимными формами общего блага (bien соттип),  которые мы обозначим как формы величия (grandeurs ), и нелегитимными ценностями (такими, как, например, евгеническая ценность).

Модель града рассматривается как идеальная модель компетенции (module de competence ), с которой можно соотносить практические способности (capacites pratiques)  людей, пытающихся обосновать справедливость своих суждений в ответ на критику в их адрес. Четвертая глава посвящена анализу ряда построений политической философии. Их выбор был определен тем, что формы общего блага, лежащие в их основе, находят выражение в современном обществе.

В пятой главе рассматривается применение выделенных принципов порядка (principes d ordre)  на практике, в испытаниях, позволяющих достичь согласия по поводу распределения состояний величия (distribution des etats de grandeur)  между людьми. Как уже говорилось, в модели града состояния не могут быть окончательно и неизменно закреплены за людьми. Следовательно, согласие должно достигаться в действии, в испытаниях действительностью (epreuves de realite),  подразумевающих использование объектов, при помощи которых люди соизмеряют друг друга и определяют свои относительные достоинства (grandeurs relatives).  Каждый из ансамблей объектов, относящихся к тому или иному порядку, составляет отдельный связный мир. Описание этих миров дается в шестой главе на основе анализа пособий, предназначенных для обучения правильному поведению в ситуациях, регулируемых той или иной формой общего блага.

Седьмая глава посвящена отношению различных миров, которое изучается через анализ критических ситуаций, когда существам разной природы (то есть акторам и объектам, связанным преимущественно с одним из «градов») одновременно придается ценность (raise en valeur).  Мы рассматриваем здесь чувство несправедливости, которое возникает при искажении испытания (corruption de Vepreuve)  за счет «переноса величия» (transport de grandeur)  (то есть замены той формы величия, в рамках которой та или иная ситуация рассматривалась изначально, на новую форму), равно как и критику, порождаемую несогласием не только с результатом испытания (epreuve ), но и с выбором принципа, в соответствии с которым оно осуществляется. Разногласие такого типа может быть разрешено с помощью повторного испытания. При этом новое испытание должно исходить из критериев либо изначально выбранной формы величия, либо той формы, адекватность которой для данной ситуации будет показана в результате критического анализа. Восьмая глава посвящена анализу критических суждений на материале пособий, использованных нами для представления различных миров.

В девятой главе мы анализируем сложные ситуации, в которые вовлечены люди и вещи из различных миров и в которых удается избежать разногласия при помощи компромисса, не основанного, однако, на процедуре испытания, то есть приведения и оценки доказательств. Анализ таких ситуаций показывает, что для того, чтобы рассматриваться как приемлемый, компромисс должен быть направлен на достижение общего блага (bien соттип)  более высокого уровня, чем те формы величия, согласованию которых он должен служить.

Но это общее благо остается неопределенным до тех пор, пока оно не будет эксплицитно сформулировано и не найдет опоры в виде того или иного града, и это делает такой компромисс неустойчивым, хрупким. Всегда остается возможность, ссылаясь на один из принципов, вошедших в его состав, оспорить достигнутый компромисс как беспринципное примиренчество. Компромиссы являются менее хрупкими, если они укоренены в диспозитивах. Анализ того, как устанавливается компромисс, позволяет представить, каким образом могут создаваться новые грады. В десятой главе мы обсуждаем различные формы компромиссов, которые, как и рассмотренные ранее формы критики, идентифицированы на основе того же корпуса текстов. В заключительной главе мы анализируем другие способы выхода из конфликта, без обоснования сторонами справедливости своих требований. Так, например, с помощью утверждения, что все относительно, люди могут уклониться от необходимости доказывать свою позицию и избежать конфликта, просто согласившись, что «все это не так уж важно». Анализ подобных ситуаций показывает, как социальные науки переходят от релятивизации, которая по определению всегда остается половинчатой и непостоянной, к релятивизму, когда, постоянно рассуждая о «соотношении сил», мы, по сути дела, рассматриваем силу как «всеобщий эквивалент», никак не связанный с идеей общего блага. Тем самым социальные науки отдают предпочтение лишь одному из возможных способов понимания социальной связи. Мы же, напротив, стремимся исследовать многообразие форм сосуществования людей друг с другом, одной из которых является режим публичного обоснования справедливости (regime de justification).  Рассмотрение этого режима и составляет предмет данной книги.

Осуществление данной программы исследований стало возможным благодаря участию многих коллег.

Работы Бруно Латура (Latour, 1983, 1989; Latour, Woolgar,

1988) и Мишеля Каллона (Callon, Latour, 1981; Callon, Law,

1989) на протяжении многих лет оказывали на нас большое влияние, тем более что их авторы всегда высказывали полезные комментарии по поводу нашей собственной работы. Ценность этих новаторских исследований в том, что они, с одной стороны, показали взаимоотношение между установлением социальных связей и созданием объектов, а с другой – способствовали диалогу современных социальных наук и политической философии. Мы имеем в виду, в частности, использование политической философии Гоббса для развития и переосмысления некоторых достижений этнометодологии.

Работа Альберта Хиршмана «Страсти и интересы» (Hirsch‑man, 1977)’ ^а также комментарии и критические замечания автора в адрес наших первых работ, посвященных социальной идентификации, во многом воодушевили нас. А сам его труд стал для нас прекрасным примером научного размышления над отношениями между политической и моральной философией и социальными науками, в частности экономикой.

Работы Луи Дюмона (Dumont, 1966, 1977, 1983) также оказали сильное влияние на наши исследования. Особый интерес для нас представляли его рассуждения о подчинении частей целому в социальных системах (subordination a la totalite)  и предпринятый им анализ понятия «идеология». Пересмотру традиционных представлений об идеологии с точки зрения «практического разума» также в значительной степени способствовали работы Поля Рикёра (Ricceur, 1969, 1979). Ценными для нас были и труды Франсуа Фюре об истории и историографии Французской революции (Furet, 1978). В нашей работе мы постарались сблизить политические построения, к которым он привлек внимание социальных наук, с обыденным поведением людей, являющимся предметом социологического анализа.

Параллельно с построением теоретической модели мы разработали программу эмпирических исследований, реализованную сетью ученых, сложившейся вокруг наших семинаров в Высшей школе социальных наук (EHESS) и связанной с Группой политической и моральной социологии (Высшая школа социальных наук и Национальный центр научных исследований – CNRS) и Центром исследования проблем занятости (Centre d’etudes de l’emploi), который содействовал развитию программы «Протей» (Protee) и изданию первой работы о «порядках величия», которая послужила рабочим инструментом для текущих исследований. Эта научная сеть во многом обязана работам Франсуа Эймар‑Дюверне (Francois Eymard‑Duvernay), Жан‑Луи Деруэ (Jean‑Louis Derouet) и Алена Дерозьера (Alain Desrosieres). Их работы в области экономики предприятия, социологии образования и истории статистики были для нас очень ценными, и мы благодарны им за то, что у них хватило терпения быть рядом с нами на всех этапах нашей работы, и за поддержку, которую они нам оказывали в трудные моменты, когда неочевидность взаимосвязи между отдельными нашими исследованиями вполне могла обескуражить коллег. Мы бы хотели выразить особую благодарность Алену Дерозьеру за его щедрость, доброжелательность, дельные и конструктивные замечания и умение способствовать возникновению связей между коллегами. Без него данная работа просто не была бы осуществлена.

Возможность обсуждения различных этапов нашей работы была для нас бесценна. Критические замечания студентов, аспирантов и исследователей, а также анализ трудностей, с которыми они сталкивались при выполнении собственных работ, в частности, в рамках написания магистерских работ (DEA) или диссертаций, помогали нам двигаться вперед. Наше исследование во многом опирается на работы Пьера Буазара (Pierre Boisard), Аньесы Камю (Agnes Camus), Франсиса Шаторено (Francis Chateauraynaud), чьи острые замечания оживляли дискуссии и стимулировали наши размышления; а также на исследования Филиппа Коркюфа (Philippe Corcuff) с их нацеленностью на синтез, Виноли Деламура (Vinoli Delamourd) и Николя Додье (Nicolas Dodier), которые заинтересованно и безотказно оказывали нам помощь компетентными советами. Мы обязаны также Франсису Крамарцу (Francis Kramarz), Клодет Ла‑фай (Claudette Lafaye), чьи вопросы, связанные с собственным опытом полевого исследования, требовали разъяснения, Мари‑Терез Летаблие (Marie‑Therese Letablier) и Андре Висслеру (Andre Wissler), тщательно проанализировавшему наши гипотезы и подвергшему их эмпирической проверке. Секретарская работа Даниэль Бюр (Daniele Burre) и Аннет Дюбре (Annette Dubret) обеспечила успешное осуществление нашей долговременной исследовательской программы.

Мы также хотели бы выразить благодарность за чтение и полезные комментарии к нашей работе с позиции других научных дисциплин таким ученым, как Моник Джокик (Monique Djokic), Оливье Фавро (Olivier Favereau), Пьер Ливе (Pierre Livet), Патрик Фриденсон (Patrick Fridenson), Стивен Каплан (Steven Kaplan), Серж Московичи (Serge Moscovici), Жак Ревель (Jacques Revel), Дэвид Старк (David Stark), Хайнц Висман (Heinz Wisman). И наконец, мы бы хотели выразить свою припредисловие, предыстория создания книги 53

знательность Эрику Виню (Eric Vigne), который помог нам избежать трудных моментов, предшествующих изданию книги, проявив в издательском деле как профессионализм, так и страстную увлеченность.

Мы также благодарны Жоэль Аффишар (|оё11 е Affichard) и Элизабет Клаври (Elisabeth Claverie), которые на протяжении всей работы над книгой делали ценные замечания и оказывали нам моральную поддержку, позволив тем самым по достоинству оценить их величие в различных мирах.

 

 

Часть I

ИМПЕРАТИВ ОБОСНОВАНИЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ

 

 

 

Глава 1 ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАУКИ И ЛЕГИТИМНОСТЬ СОГЛАСИЯ

 

 

Наш труд посвящен анализу взаимоотношения между согласием (accord)  и разногласием (discorde ). Его главная цель – разработать теоретико‑методологический инструментарий, с помощью которого можно было бы исследовать как критические суждения, высказываемые акторами в ситуациях разногласия, которое они пытаются разрешить ненасильственным путем, так и способы установления, выражения и укрепления более или менее устойчивых форм согласия.

Проблема согласия – одна из основных проблем социальных наук, которые унаследовали ее от политической философии. В разных теориях эта проблема рассматривается в терминах порядка, баланса, нормы или культуры (Habermas, 1987). Но при анализе этого вопроса нельзя обойти вниманием и проблему беспорядка, проявляющегося в ситуациях кризиса, дисбаланса, критики, спора. Не следует противопоставлять друг другу социологические теории консенсуса и конфликта, несмотря на различия интеллектуальных традиций, к которым они относятся. Напротив, мы предпочитаем рассматривать согласие и критику как тесно взаимосвязанные моменты в рамках развития одной и той же ситуации.

В социальных науках все разнообразие концептуальных построений нередко сводится к противопоставлению двух непримиримых теоретико‑методологических позиций. Согласно первой, установление порядка связывается с понятием коллектива, как, например, в течениях социологии, следующих дюрк‑геймовской традиции.

Согласно второй, любая форма согласия или равновесия представляет собой непреднамеренный результат принимаемых индивидами решений, как, например, в социологических направлениях, заимствующих у экономики подход к социальному действию как к рациональному выбору. Мы же постараемся избежать данного противопоставления при помощи более общей модели, позволяющей увидеть, как в различных теориях по‑разному решается вопрос о взаимоотношении моментов согласия и критики.

Устойчивое противопоставление коллективного индивидуальному связано с давними и бесконечными спорами между социологами и экономистами. Так, социолог А. Пиццорно отмечает, что при помощи утилитаристских подходов невозможно объяснить феномен д<7^ерия избирателей. Для его объяснения необходимо учитывать особый фактор, а именно самоидентификацию избирателя по отношению к той или иной партии. Причем эта самоидентификация не имеет смысла, если к ней подходить с утилитаристской точки зрения (Pizzorno, 1986, р. 34). Противоречия между объяснением социальной реальности через коллективные факторы и ее объяснением через факторы индивидуальные проявляются не только на уровне противостояния этих двух научных дисциплин, но и в рамках каждой из них в отдельности. Эти противоречия являются зачастую настолько непримиримыми, что обычно исследователю приходится при определении своего методологического подхода делать однозначный выбор в пользу той или иной позиции.

Конечно, можно попытаться смягчить этот антагонизм, дополнив аргумент «от реальности» социальных фактов, то есть коллективных установок, рассуждением о том, что люди создают свои индивидуальные стратегии поведения на основе сознательного расчета. Так происходит, например, в случае, когда говорят о коллективных стратегиях. Подобный подход характерен, в частности, для ряда политологических концепций, где понятие договоренности или сделки (negotiation ) (используемое для описания взаимодействия индивидов в условиях рынка) используется применительно к согласованию «коллективных» интересов (что предполагает формирование некоторого общего интереса). Однако достаточно напомнить

об оппозиции коллективного и индивидуального, чтобы поставить под сомнения такого рода попытки, вскрыв их внутреннюю противоречивость.

Должны ли любые исследования в социальных науках неизбежно выбирать между этими альтернативами? Как следует рассматривать эмпирический материал и результаты, полученные в дисциплинах, каждая из которых настаивает на своем способе объяснения? Можно ли постараться сблизить эти методологические установки и снять противоречие между ними, иначе чем с помощью банального соположения понятий, отсылающих одновременно к экономической и социальной сфере, к индивидуальному интересу и силе коллектива?

 

Критика ирреализма социологии

 

 

Сторонники объяснения человеческого поведения на основе индивидуального выбора критикуют подход, исходящий из коллективных фактов, за его «холизм», утверждая, что последний несет на себе слишком сильный отпечаток метафизики, что не отвечает требованиям научного знания. Согласно их точке зрения, объяснение не может основываться на допущении о существовании коллективных фактов. Необходимо, напротив, показать, что эти последние являются результатом деятельности преследующих свои цели индивидов – единственного целесообразного объекта исследования. Подход к людям как к индивидам, а не как к «агентам», пассивно реагирующим на внешнее воздействие (agents)¹,  является, с этой точки зрения, более уместным, поскольку он исходит из представления о людях как личностях, свободных от нормативных оков и способных действовать, руководствуясь своими предпочтениями. Эта линия рассуждений находит свое наиболее полное выражение в противопоставлении дисциплин, занимающихся коллективами, дисциплинам, интересующимся индивидами. При этом предполагается, что социологи признают в качестве эмпирических субъектов лишь людей, объединенных в группы, в то время как экономисты, следующие более реалистическому подходу, рассматривают людей как отдельных личностей.

В книге Фридриха фон Хайека «Контрреволюция науки (Этюды о злоупотреблениях разумом)» эта критика высказана в крайне резкой форме. Автор противопоставляет «методологическому индивидуализму» «сциентистский подход... [который] принимает за факты те коллективности, которые суть не более, чем обобщения обыденного сознания» или «расплывчатые обыденные теории» (Науек, 1953, р. 52, 83)². Чтобы показать, что представляет собой этот «коллективистский предрассудок», он обращается к критике социологии в трудах Ланглуа и Сеньобоса: «В воображении, равно как и при непосредственном наблюдении, они [коллективные факты] всегда сводятся к сумме индивидуальных поступков. Социальный факт, как понимают его некоторые социологи, есть философская конструкция, а не факт истории» (Langlois, Seignobos, 1898, p. 187)³.

 

Методологический индивидуализм как социальная метафизика

 

Наша задача – выявить элементы сходства в этих методологических позициях, которые кажутся столь непримиримыми, особенно если представить их в виде антиномии «индивидуальное» / «коллективное». Для этого необходимо более внимательно рассмотреть те аспекты этих двух экспликативных моделей, которые зачастую остаются в тени при их противопоставлении.

Заметим, во‑первых, что объяснение, исходящее из социальных фактов, не обязательно означает исключение из анализа отдельных людей (particuliers ). То, что при таком объяснении значительное внимание уделяется вопросу об интериоризации частным лицом коллективных детерминаций (практически на бессознательном уровне), свидетельствует как раз о стремлении учесть в равной степени коллективный и индивидуальный аспекты социальной реальности.

Точно так же нельзя сказать, что индивиды, какими их представляют себе экономисты, вступая в рыночные отношения, действуют исключительно как совершенно изолированные персонажи – вопреки тому, что обычно подразумевается под словом «индивид» как в трудах экономистов, следующих методологическому индивидуализму, так и в работах социологов, отрицающих индивидуализм и подвергающих сомнению аномию и произвольный характер социальных отношений, возникающих в результате конкуренции индивидов (Durkheim, 1960а, p. II–VII). Мы полагаем, напротив, что состояние экономического индивида подразумевает соблюдение актором определенных требований, позволяющих говорить о нем как о моральном лице. При этом «моральные» отношения мы понимаем не в узком значении доброжелательности (disposition bienveillante) по отношению к другим людям, то есть своего рода компенсации за корыстный эгоизм, как это понимается в некоторых либеральных концепциях. Согласно нашему подходу, моральная компетенция (capacite morale)  лежит в основе самих отношений рыночного обмена. Ведь чтобы прийти к согласию по поводу внешних благ, перечень и определение которых носят обобщенный характер, индивиды должны суметь абстрагироваться от своих личных особенностей (particularites) . Представление о благах как о благах частных и исключительных не позволяет задуматься над тем, что в основе универсального определения благ, возможно, лежит некое общее знание, общая договоренность. Именно благодаря этому соглашению или конвенции (convention)  акторы могут координировать свои действия и интересы в конкуренции за обладание благами (desirs d'appropriation).  Заметим, однако, что в экономической теории наличие подобного соглашения, как правило, специально не оговаривается и остается имплицитным, само собой разумеющимся.

В связи с этим вспоминается попытка Адама Смита, предпринятая им в «Теории нравственных чувств», описать поведение индивидов, проявляющих подобную моральную компетенцию, с помощью понятий «симпатии» и «беспристрастного наблюдателя».

Если рассматривать социальных акторов как субъектов, действующих под влиянием коллектива, а экономическую конвенцию – как нечто, что влияет на индивидов, противопоставление коллективного и индивидуального постепенно сходит на нет и утрачивает свой смысл. Это говорит о том, что подобное противопоставление не передает различия между двумя моделями. Анализируя общий для их дисциплин объект – а именно отношения между людьми, – социологи и экономисты вынуждены учитывать как частные свойства людей, так и их способность преодолевать свои частные состояния для достижения согласия на некотором общем основании. Назовем это основание «высшим общим принципом» (principe superieur соттип). Заметим, что этот принцип может принимать разные формы в зависимости от того, реализуется ли он посредством коллективного волеизъявления или в силу универсальности рыночных благ. Таким образом, напряжение (tension)  между отсылкой к обобщенным категориям («коллектив») и отсылкой к частным категориям («индивид») не является результатом конфликта между двумя системами научного объяснения. Это противоречие лежит в основе каждой системы. Двухуровневая структура (уровень частных лиц и уровень высшего обобщения) свидетельствует об общей для двух моделей теоретической архитектонике, что позволяет рассматривать их как политические метафизики.

 

Редукция политических метафизик в социальных науках

 

Таким образом, несмотря на, казалось бы, непримиримое противостояние методологического индивидуализма и холизма, мы ставим перед собой задачу выявить элементы сходства между объяснением, исходящим из индивидуальных поступков, и объяснением, исходящим из коллективного поведения. Обнаружение общих элементов в этих методологических построениях, традиционно противопоставляемых друг другу, позволит нам наметить новый для социальных наук предмет исследования, увязав потребность в согласии с условиями возникновения разногласий.

Поставленная задача требует более внимательного анализа структуры каждого из методологических построений в отдельности, так как антиномия двух моделей приводит к их упрощенному пониманию, а их взаимная критика и вовсе оставляет этот вопрос в тени.

Чтобы упростить нашу задачу и лучше объяснить наш подход, мы ограничимся анализом двух теоретических разработок в социальных науках, не претендуя на рассмотрение всего комплекса этих дисциплин, ни даже на рассмотрение всех областей социологии и экономики. Мы остановили свой выбор на социологии коллективных фактов и на теории рыночной экономики. Указанные построения отличаются последовательностью схем объяснения. Кроме того, эти схемы могут быть включены в самые разнообразные комбинации, что, собственно, и мотивировало наш выбор.

Задача социологии коллективных фактов, как и теории рыночной экономики, – выявить законы взаимодействия людей. В первом случае в фокусе внимания оказывается формирование коллективной воли. Во втором – достижение договоренности на рынке путем уравновешивания желаний к обладанию благами (desirs d^yappropriation).  При этом каждая из этих дисциплин берет за основу определенное правило согласия, некоторый универсальный принцип, превосходящий частные свойства людей. В социологии коллективных фактов – это «коллективная идентичность», а в теории рыночной экономики – «рыночное благо». Выявить эти скрытые метафизические допущения, лежащие в основе объяснений каждой из дисциплин, не так просто. Ведь экономика и социология обрели статус научных дисциплин, противопоставив себя философии. Мы же постараемся показать, что матрицей и для экономики, и для социологии послужили именно концепции политической философии и соответствующие им метафизические построения.

Анализ преемственности и разрыва между философией, с одной стороны, и экономикой и социологией, с другой, обнаруживает общую для двух последних дисциплин трансформацию: постепенное превращение метафизического высшего общего принципа в позитивный научный закон. Именно ценой этой редукции, придавшей социальным наукам натуралистический характер, социология и экономика смогли сблизиться с естественными науками, с политической физикой. Но эта редукция существенным образом изменила смысл понятия «правило» и интерпретацию взаимоотношений между правилами и индивидами. В политической философии правило понимается как конвенция (convention ), как своего рода точка опоры, позволяющая согласовать устремления различных людей, знающих о существовании конвенции и признающих ее. В дальнейшем мы рассмотрим подробнее, как справедливость той или иной конвенции обосновывается в процессе разработки соответствующей политической философии. В политической физике, созданию которой способствовали социальные науки, правило понимается как научный закон, действие которого распространяется на людей, как оно распространяется на вещи. Речь здесь уже не идет о согласовании устремлений частных лиц на основе высшего общего принципа, на основе признанной формы обобщения (forme de generalite).  Оба уровня структуры политической метафизики проецируются на одну плоскость, в которой люди, как и вещи, различаются между собой лишь степенью соответствия их поведения или функционирования некоторой закономерности. Иными словами, степенью их подчинения закону.

Так, в социологической школе Дюркгейма коллективное существо (Vetre coliectif)  – это не только моральное существо (Vetre moral)  (коллектив у Дюркгейма предстает в этом качестве тогда, когда ученый выступает не в роли социолога, а в роли политического философа), но и столь же реальный предмет, как и отдельный человек, ч даже как более «объективный» предмет. Стремление социологии коллективных фактов к реализму привело к редукции и совпадению двух метафизических уровней – уровня морального коллективного существа и уровня индивида. В итоге произошло превращение принципа согласия (общей воли) в закон, распространяющийся на всех людей. Чтобы сгладить теоретические противоречия, вытекающие из этой операции, дюркгеймовская школа прибегла к следующему объяснению: люди более или менее сознательною интериоризи‑руют, придавая им при этом статус внешних сил и установок, те правила, которые в политической философии рассматривались не как детерминация, а как общий принцип, позволяющий людям взаимодействовать друг с другом и согласовывать свои устремления.

Экономисты зачастую похваляются, что разоблачили метафизический характер социологических построений и тем самым поставили под вопрос их научность. Они сомневаются в реальности коллективных фактов, настаивая на том, что последние являются лишь конструктами, созданными людьми. Согласно этой точке зрения, коллективные факты, равно как и социальные институты, должны быть объяснены через действия отдельных людей. Индивидуальные интересы – единственная реальность, признаваемая экономистами. Именно эта логика лежит в основе конфликта между дисциплиной, исследующей «индивидуальное», и дисциплиной, изучающей «коллективное». Создается впечатление, будто бы социология признает в качестве эмпирических субъектов только людей, объединенных в группы, в то время как экономика, стремящаяся к большей реалистичности, уделяет внимание только частным лицам.

Возможно, экономисты разоблачали бы метафизичность социологии с меньшим рвением, если бы они увидели, что в основе позитивных законов их собственной науки также лежит некий общий высший принцип. Обнаружить такой принцип можно, если обратить внимание на то, что всем экономическим индивидам свойственно равное стремление к удовлетворению своих интересов и потребностей. В дальнейшем будет показано, что этот общий высший принцип еще легче выявить, исходя из понятия рыночного блага (bien marchand),  которое в экономическом законе играет ту же роль, что и понятие коллективного существа в социологической школе Дюркгейма. Экономические индивиды, взаимодействуя на рынке, выступают отнюдь не в качестве «частных лиц» (то есть акторов, не связанных никакими правилами, кроме своих частных интересов), а в качестве моральных существ. Они вполне способны отстраниться от своих личных особенностей и интересов (particularites),  чтобы достичь согласия по поводу определения общих благ, в обладании и владении которыми они заинтересованы. Рыночное благо, обычно измеряемое ценой, и есть тот ключевой элемент политической метафизики, что лежит в основе экономической теории.

Отметим, однако, важное различие между тем, как осуществляется редукция двух уровней метафизики в социологии и в экономике. Этим различием как раз и объясняется постоянное противопоставление двух наук в терминах «коллективное» / «индивидуальное». Как было сказано выше, социологический реализм основан на утверждении, что коллективная реальность интериоризируется отдельной личностью практически на бессознательном уровне. В экономике редукция осуществляется путем разграничения благ и людей. Тот факт, что блага носят частный характер (privatifs ), мешает нам заметить универсальный характер их определения – то есть наличие общего блага. Универсальность этого определения – необходимое условие достижения согласия в условиях конкуренции, позволяющее индивидам абстрагироваться от своих частных свойств. Однако подобное сведение общего блага к позитивному закону сказывается на понимании того, что представляет собой человеческое согласие или психология самих людей. Хотя экономический индивид и не переживает внутреннего конфликта между интериоризацией коллективных норм, с одной стороны, и личными мотивами, с другой, его личность тем не менее несет на себе отпечаток общего рыночного блага – ведь он руководствуется своим интересом. Иными словами, ему свойственно ставить универсальную значимость частных благ выше любых других «двигателей» человеческого поведения.

 

Вопрос согласия

 

Таким образом, в самой логике двух социальных наук, которые считаются полными противоположностями, можно выделить общую исходную структуру (общий высший принцип / отдельный индивид). Их сближает также натурализм. Трансформация общего высшего принципа в позитивный закон характерна как для объяснения через социальные факты, так и для объяснения через рыночный индивидуализм. Это наблюдение ставит под сомнение противоположность двух наук и позволяет сделать два вывода касательно проникновения метафизики в структуру рассматриваемых научных дисциплин, возникших в результате разрыва с философией.

Первый вывод – положительного свойства. Это констатация того, что каждое из научных объяснений показывает реальность определенной формы согласия между людьми (на основе коллектива или на основе рынка).

Конечно, согласие в экономике и социологии понимается не как достижение соглашения между людьми, а как позитивный закон, определяющий универсальным образом взаимодействие людей вне зависимости от их воли. Однако, как оказывается, эти формы согласия не были открыты новыми научными дисциплинами. Они соответствуют определенным общим принципам, справедливость которых как форм общего блага, позволяющих согласовывать частные волеизъявления людей, была ранее обоснована в концепциях политической философии. Позитивные факты, выявленные экономикой и социологией (и речь вовсе не идет о том, чтобы их отрицать), служат, таким образом, доказательством эффективности этих общих принципов. Этот вывод побудил нас к внимательному рассмотрению действия этих принципов в ситуациях, когда сами акторы ссылаются на них для обоснования справедливости своих действий.

Второй вывод – отрицательного свойства и в некоторой степени осложняет задачу, намеченную выше. Существует как минимум два разных общих принципа согласия. Соответственно, ни одна из рассматриваемых дисциплин, превращая эти принципы в позитивные законы, не способна исследовать взаимоотношения между этими двумя законами. Эта неспособность делает особенно трудным изучение пограничных объектов, таких как, например, организации. Исследование этих объектов стало возможным лишь благодаря взаимным добрососедским уступкам и договоренностям между приверженцами той или иной методологической позиции. В одном случае изучаются экономические акторы, взаимодействующие на рынке и вступающие в отношения конкуренции. В другом – социальные акторы, действия которых определяются нормами. Уступки эти весьма неустойчивы и могут в любой момент стать объектом критики, как только одна из противостоящих сторон нарушит договоренность и начнет настаивать на универсальности своей системы объяснения человеческого поведения.

Наш подход исходит из этих выводов. Каким образом экономике и социологии удалось преобразовать метафизические принципы в позитивные законы, если они следуют определению действительности, исключающему какую бы то ни было метафизику? Наш ответ следующий: ни экономика, ни социология не могут рассматривать взаимодействие людей в обществе (а именно в этом заключается их задача, их проект), не принимая во внимание формы согласия, выработанные людьми. Однако каждая из этих дисциплин видит в согласии естественный закон. В результате вопрос о способах и формах достижения согласия перестает интересовать их. Предметом же нашего исследования станет именно этот вопрос, что побуждает нас тщательно изучить условия и требования, которым акторы должны следовать для достижения согласия и для разрешения разногласий на общем уровне. Таким образом, на данном этапе мы не будем рассматривать формы действия, не связанные с необходимостью достижения согласия, и вернемся к ним лишь в конце нашего пути.

 

Сближение и формы обобщения

 

Наш подход к проблеме координации действий людей предполагает внимательный анализ когнитивной способности акторов осуществлять сближения (rapprochements)  на основе значимых критериев, идентифицировать персонажи и объекты, рассматривая их в отрыве от их частных обстоятельств, и приходить к согласию по поводу форм обобщения {formes de generalite).  В основе когнитивного сближения, которое может быть выражено даже одним словом, лежит соотнесение сближаемых объектов с чем‑то более обобщенным, общим для них. Когнитивное сближение отличается тем самым от обычной пространственной или временной рядоположенности, хотя отношения соседства могут порождать некоторую форму схожести (Foucault, 1966, р. 33). Тем не менее не следует забывать и о том, что перед людьми не всегда стоит необходимость пояснения и тем более обоснования общего характера осуществляемых ими сближений. Таким образом, следует учитывать и возможность существования не получивших обоснования сближений.

В нашу задачу не входит исследование самой способности людей осуществлять сближения. Мы не будем анализировать бесконечное многообразие известных или возможных систем классификаций, таксономий, перечней, номенклатур и т.п. Среди всех возможных сближений нас будут интересовать лишь те, что не только являются общими и, следовательно, становятся предметом коммуникации, но и используются в целях обоснования справедливости.

Необходимость осуществления общих сближений может быть более или менее острой. Даже в ситуациях, ориентированных на обоснование справедливости, люди могут уклониться от этой необходимости. Как будет видно в дальнейшем, одним из способов уклонения является возвращение к конкретным обстоятельствам, или релятивизация.  Однако люди не могут все и всегда релятивизировать. В их распоряжении должны также быть средства, позволяющие достигать согласия на основе общих сближений.

В некоторых ситуациях люди могут договориться между собой даже несмотря на разногласия по поводу общих сближений. Они могут, например, заключить временное и локальное «полюбовное соглашение» (transiger de gre en gre).  Разногласие будет в таком случае разрешено, хотя и не снято с помощью общего сближения. О договоренностях подобного рода обычно говорят, что их нельзя полностью оправдать «логически».

Если же сторонам не удалось достичь полюбовного соглашения, то они не смогут разрешить спор, оставшись каждая при своем мнении по поводу правильных сближений. По мере повышения накала спора повышается и уровень, на котором стороны ищут согласия. На этом уровне разногласиям придается определенная форма. Например, речь уже идет не о различии между коричневым и зеленым цветом, равно как и не о компромиссе в виде коричнево‑зеленого цвета. Стороны требуют достижения согласия по поводу классификации, в которой данные цвета, коричневый и зеленый, были бы всего лишь частными примерами классов. Для обоснования подобных сближений необходим общий принцип, который определял бы отношения эквивалентности. Процесс поиска согласия все более высокого уровня, который в классификации соответствует восхождению по ступеням логического обобщения, может продолжаться до бесконечности.

Но на практике спор редко принимает форму подобного нескончаемого восхождения по ступеням обобщения. Спор, как правило, заканчивается достижением согласия по поводу одного высшего общего принципа или же столкновением, конфликтом нескольких высших общих принципов. Действительно, достаточно быстро возникает вопрос: «На каком основании мы решаем, какой это цвет?» Этот вопрос свидетельствует о переходе от простого сближения к суждению, направленному на обобщение. Ответ на него прояснит принцип, обосновывающий справедливость того или иного сближения, а также характер испытания, которое позволит сторонам прийти к согласию по поводу адекватности данного сближения по отношению к соответствующим частным вещам. Сближения могут принимать разные формы. Это может быть техническое определение, основанное на стандартном измерении при помощи научных приборов; субъективная уверенность, высказанная под влиянием общего мнения по данному вопросу; привычная практика, установившаяся в силу давней традиции; невыразимое эстетическое чувство; этическое или даже политическое требование (если окажется, что цвет, подлежащей оценке, является эмблемой).

Попытка сравнения столь разных принципов суждения может показаться несуразной, настолько эти принципы, пронизанные множеством противопоставлений («материальное» / «символическое»; «позитивное» / «нормативное»; «реальность» / «ценности»; «субъективное» / «объективное»; «единичное» / «коллективное» и так далее), выглядят несоизмеримыми и несопоставимыми.

Тем не менее наш подход как раз и предполагает рассмотрение под одним ракурсом самых разных способов идентификации («технического требования», «эстетического аргумента» или же «морального суждения»). Поскольку нас интересуют сближения, направленные на достижение согласия и использующиеся в суждениях, выдвинем следующий тезис. Все вышеперечисленные способы идентификации отсылают к принципам справедливости , правды {justice)  или правильности (justesse)  (последний термин является более привычным для обозначения технической формы обоснования). Эти принципы являются общезначимыми. Таким образом, мы будем считать, что способность разрешить спор является сущностным свойством справедливости (Levy‑Bruhl, 1964). Мы постараемся показать, что осуществление самых разных общих сближений отвечает одним и тем же требованиям. В этом наш подход отличается от подходов, в которых возможность осуществления сближений связывается с тем или иным фактором: с психическими особенностями личности, как в психологии; с коллективными интересами, как в социологии; с особенностями политического или экономического устройства или же с технической оценкой, основанной на положениях той или иной естественной науки. Мы будем рассматривать как личные конфликты и споры в пылу страстей, так и коллективные конфликты и политические противостояния, как экономические субоптимумы, так и технические сбои.

Поставленная задача может смущать во многих отношениях. Удивление может вызвать, в частности, попытка свести когнитивную операцию сближения к вопросам справедливости. Разве не существует основополагающего разрыва между операцией идентификации предметов, осуществляемой людьми, и установлением законов, довлеющих над людьми и определяющих их согласие? Не означает ли отказ от разграничения первого и второго класса явлений откат к донаучной форме знания с его понятием справедливой природы {juste nature ), делающим ненужным различие между фактами и ценностями?

И не приведет ли это провиденциальное смешение фактов и ценностей к признанию некоторого устойчивого миропорядка как само собой разумеющегося, что исключит саму постановку вопроса о согласии? Не противоречит ли это предыдущим утверждениям о множественности форм согласия?

Прежде чем перейти к анализу данных вопросов, напомним, что сближения не всегда подчиняются необходимости обоснования. В отдельных случаях они могут оказаться довольно случайными. Речь идет о случайных, преходящих , несущественных  обстоятельствах (circonstances contingentes ), при которых люди и вещи, находящиеся в отношениях смежности, в равной степени не являются важными и существенными.

Фокусируя внимание на конкретных обстоятельствах, мы обрекаем себя на то, чтобы видеть только особенное, не замечая сходства с другими ситуациями и не оценивая значимости определенных людей и вещей. Так, например, прохожий, с которым мы столкнулись на улице, может быть кем угодно: должностным лицом или известной личностью. Если наша встреча ограничилась только этим, кем он является на самом деле – нам не важно. Ситуация не является сколько‑нибудь значимой, если остается несущественной природа людей и вещей, которые входят в соприкосновение между собой в ее рамках. Люди и вещи, которые в ситуации спора могли бы быть квалифицированы несовместимыми способами, могут пересекаться и сталкиваться, ничего не узнавая друг о друге и никак себя не проявляя. Так, в осеннем лесу во второй половине дня могут одновременно находиться гуляющие, влюбленные, охотники, микологи, дровосеки, бойскауты и так далее и при этом ничего не знать друг о друге. Их присутствие в одном пространстве относится к области случайных обстоятельств и не создает «ситуации», требующей совместного обсуждения. Заметим, что одним из признаков комического, характерным, в частности, для водевиля, является объединение вместе не имеющих ничего общего друг с другом людей. Так происходит, например, когда их всех вместе выводят на сцену, размещают в одном общем пространстве, в то время как каждый из них продолжает заниматься своим, естественным для него делом. Но в жизни, где в отличие от театра нет рамок, ограничивающих сцену для зрителей, сосуществование не всегда порождает ситуацию. Люди и вещи, которые вдруг оказываются вместе, могут быть вовлечены в разные ситуации. А если возникает общая для них ситуация – например, если происходит несчастный случай, – сразу же возникает и вопрос об обосновании справедливости тех или иных действий: принадлежит ли лес гуляющим или тем, кто использует его для полезной хозяйственной деятельности.

Исследование случайных, несущественных сближений не является предметом нашего исследования, поскольку нас интересуют только те сближения, что отвечают требованиям общего согласия. Тем не менее ситуации, в которых акторы стараются уклониться от необходимости обоснования справедливости своих сближений тогда, когда спор уже возник, могут быть поняты только с учетом императива такого обоснования. В конце книги мы рассмотрим подобные попытки релятивизации , когда акторы стремятся сфокусировать внимание на особенностях конкретной ситуации, избежав необходимости считаться с вовлеченностью в нее людей и вещей настолько важных, что это меняет характер спора.

 

Порядок общего и частного

 

Выявление способности или склонности людей к сближению, позволяющей им координировать свои действия, еще не означает, что используемые формы сближения являются для них действительно общими.

Чтобы помыслить мироустройство (monde ), в котором общность форм сближения была бы само собой разумеющейся (acquise ), представим себе ситуации (мы назовем их «естественными», situations naturelles ), в которых согласие людей и вещей не вызывает сомнения и является естественным и совершенным. Допустим, сотрудник предприятия показывает иностранным производителям самый современный цех своего завода. Посещение цеха проходит наилучшим образом. Любой объект, на который работник обращает внимание посетителей, имеет общее значение (иначе говоря, отвечает идеальной норме). Взгляды гостей скользят по безукоризненно правильной поверхности вещей: никакие частности и особенности предметов не задерживают их внимания. В комментариях сотрудника завода, как на поверхности картера новых станков, отражается бесконечный ряд похожих вещей, обозначаемых одним и тем же техническим термином. Не только предметы, но и рабочие, занятые выполнением своих задач, квалифицированы согласно одной форме обобщения {forme de generalite).  В подобной ситуации общее понимание посетителями и их гидом того, что они видят перед своими глазами, обеспечено. Если бы гостей и их сопровождающего по окончании обхода цеха попросили написать отчеты, то эти отчеты, возможно, и не совпали бы полностью, но возможные несоответствия между ними не внушали бы беспокойства: отчеты гармонично дополнили бы друг друга.

Подобные сцены напоминают святую идиллию. Они сменяют друг друга в полном соответствии с установленным этикетом. Лишь самый прозорливый наблюдатель сможет отличить описание ситуации от реального положения вещей, отчет о произошедшем от того, что действительно произошло. Нельзя сказать, что в обществах, которые мы изучаем, подобные естественные согласованные ситуации (situations naturelles ой tout se tient)  исключительно редки, отметим, однако, что они не длятся долго. Что же может нарушить это гармоничное взаимодействие вещей и лиц, пребывающих в одном общем состоянии? Обычная поломка или авария. Представим себе, что один из посетителей цеха замечает застопорившийся станок, на линии подачи которого скопился целый ряд деталей, требующих обработки, или же обращает внимание на пустующее рабочее место или на кучу бракованных изделий, сваленных в ящик. Эти обстоятельства смущают посетителя и наводят его на размышления. Он начинает задавать сотруднику цеха щекотливые вопросы, ставящие под сомнение правильное, слаженное функционирование цеха. Чтобы придать своим сомнениям обоснованный характер, посетитель должен привлечь в качестве доказательств предметы, вызвавшие его сомнение. Действительно, намечающееся разногласие не может быть выражено исключительно в форме словесной дискуссии – оно должно найти опору в объектах реального мира.

Чтобы сгладить неловкую ситуацию, вызванную вопросами, сотрудник предприятия должен «пояснить некоторые обстоятельства», умерив тем самым свое стремление к обобщению, которое до обнаружения неполадок задавало тон всему разговору и вызывало одобрение посетителей. Так, например, он должен объяснить, что станок перестал работать вследствие брака, связанного с особенностью производства, что рабочий отсутствует по такой‑то личной причине, а бракованные изделия пришлось выбросить в мусор вследствие примесей в исходном материале. Собеседники тонут в море подробностей, а гармония ситуации оказывается под угрозой. Вместе с тем данный пример наглядно показывает, что согласованность ситуации является не данностью, а результатом определенных действий, направленных на высвобождение людей и вещей из‑под власти обстоятельств и на их вовлечение в общую ситуацию.

Из рассмотренного примера видно, что при отсутствии идиллии операция сближения влечет за собой построение порядка, в котором классы сближенных между собой вещей и людей в разной степени наделяются ценностью. И в зависимости от степени ценности они распределяются по шкале от наиболее общего до наименее общего состояния. Правильно работающий станок обладает более общим характером, чем станок бракованный. Дефективный аппарат в меньшей степени способен обеспечить в будущем эквивалентность с другими объектами, гарантировать устойчивую производительность. В таких случаях говорят, что он менее «надежен», чем остальные. Даже если шкала от наиболее общего к наименее общему сведена к минимуму, можно всегда выделить по крайней мере два состояния: общее состояние, определенное сближением, и частное состояние, не поддающееся ему. И эти состояния находятся между собой не в отношениях целого и частей, как тому учит теория множеств (theorie des ensembles ), а в отношениях иерархии, где более общему придается большая ценность, чем более частному. Созданный таким образом порядок в равной степени определяет и сближает как людей, так и предметы.

 

Требование общего согласия и легитимность порядка

 

При каких условиях форма эквивалентности может быть общей? Иными словами, при каких условиях она может быть использована для квалификации людей и предметов, обеспечивая достижение согласия или разрешение конфликтов? Чтобы ответить на поставленный вопрос, нужно допустить существование «императива обоснования справедливости» (imperatif de justification ), без которого координирование человеческих действий было бы невозможным, и изучить требования и практические ограничения (contraintes ), накладывающиеся на достижение согласия по поводу общего блага (bien сотшип).

Понятие «легитимности», введенное в социологическую теорию Максом Вебером, кажется нам недостаточным для нашей задачи. Во‑первых, оно не позволяет отличить обоснование справедливости от обмана (попытки оправдать несправедливые поступки). Во‑вторых, это понятие тесно связано с идей относительности ценностей, что не позволяет поставить вопрос о необходимости координирования действий. Мы же исходим из того, что перед людьми стоит необходимость обосновывать справедливость своих поступков, то есть не придумывать в зависимости от ситуации мнимые причины, чтобы скрыть личные мотивы и найти алиби, а осуществлять свои действия таким образом, чтобы можно быть затем проверить их справедливость.

Разве может наука об обществе надеяться достичь своей цели, намеренно закрывая глаза на основополагающее свойство изучаемого предмета и игнорируя то, что люди, взаимодействуя друг с другом в обществе, постоянно сталкиваются с необходимостью отвечать за свои поступки и приводить весомые доказательства? Достаточно обратить внимание на усилия, предпринимаемые акторами для обоснования справедливости своих действий на словах и для подтверждения их на деле, чтобы понять, что придерживаться подобной методологической позиции невозможно. Как мы постараемся показать далее, людям постоянно приходится предпринимать усилия, чтобы устоять в ситуациях, выходящих из‑под контроля, и восстановить пошатнувшийся порядок. В повседневной жизни им никогда не удается полностью унять чувство беспокойства. Как и ученые, они не перестают сомневаться, задаваться вопросами и испытывать окружающий мир «на прочность».

Конечно, существуют и такие ситуации, при которых сомнения и беспокойства людей остаются невыраженными, при которых отсутствуют условия для критики и отстаивания справедливости, однако анализ подобных ситуаций выходит за рамки нашего исследования. Ситуации, препятствующие выражению критических замечаний, ситуации, где отношения являются асимметричными и один из партнеров осмеливается вести себя так, как ему вздумается, не затрудняясь объяснениями, открывают путь насилию. В нашей работе подобные ситуации рассматриваться не будут, хотя мы и не отрицаем их существование и роль, которую они играют в человеческих отношениях.

Иногда ситуация конфликта на время как бы застывает на грани между обоснованием и насилием, в точке, откуда развитие спора может пойти как по пути поиска полюбовной договоренности, так и по пути насилия.

Те споры, которые переступают эту грань и начинают развиваться по пути насилия, уже выходят за рамки нашего анализа. Напротив, мы отказываемся рассматривать действия забастовщиков, обличающих в листовках несправедливость низких зарплат, или требование их начальника возобновить работу как формы насилия, пусть даже «символического» или скрытого. Мы не считаем, что сила и эффективность подобных действий определяется памятью о совершенных в прошлом актах насилия или угрозой насилия в будущем.

Нас интересует, при каких условиях принцип согласия считается легитимным. Исходя из сказанного выше, подчеркнем два момента, проясняющих, на наш взгляд, две основные трудности установления легитимности. Первый момент связан с порядком, упорядочением (ordre).  Мы постарались показать, что требование достижения согласия приводит к упорядочению элементов ситуации. Для прекращения спора необходимо установить определенную иерархию, как, например, в случае, когда два спорящих человека пытаются «оценить силы» друг друга и взвесить, какой из приводимых ими фактов является более важным. Но не будет ли неравенство, возникшее по завершению спора, противоречить принципу, определяющему все легитимные формы обоснования, тому принципу, который в контексте данного исследования мы обозначили как принцип общности человеческой природы (pnncipe de commune humanite )? С учетом этого принципа не будет ли любое упорядочение человечества воспринято как незаконное «господство», служащее исключительно «личным интересам» тех избранных?

Отметим, что теория сублимации (хотя Фрейд нигде не дал ее систематического изложения) является одной из самых серьезных попыток рассмотреть данный вопрос. Фрейд предложил теоретическое объяснение представления о величии (grandeur)  в нашем обществе, а также аргументов, используемых при необходимости для оправдания существования великих мира сего (les grands).  Данная теория объясняет возможность существования великих людей (grands)  – и, соответственно, допустимость в нашем обществе идеи, что разные люди имеют для общества разное значение – или, если хотите, величину (taille).  Ее можно рассматривать как теорию о легитимности социального упорядочения. Она подразумевает сбережение и реинвестирование внутренних ресурсов индивида (сбережение энергии либидо и переключение аффективных влечений), организацию отношений индивидов в обществе и неравенство в распределении степеней величия (grandeur)  (между полами, между социальными классами и так далее) и организацию отношений между культурами. Кроме того, Фрейд рассматривает сублимацию как некоторую форму обобщения (generalisation).

Либидо, та загадочная энергия, что объединяет столь различные на первый взгляд формы влечения людей друг к другу и формы их взаимодействий, позволяет перемещаться по оси от частного к общему. Так, например, болеть душой за общие интересы человечества, переживать за них, отстаивать их – означает, согласно Фрейду, не что иное, как преобразовать свое личное желание, связанное с ощущением телесной привязанности (к члену семьи), в обобщенно‑личное отношение, которое уже не может быть предметом исключительно личного или телесного удовлетворения. Вместе с тем нельзя не отметить и то, что само аналитическое построение Фрейда и его методология пронизаны острыми противоречиями. С одной стороны, автор придает большое значение обобщению и восхождению по ступеням величия (grandissement)  и показывает его роль в построении общества. С другой – он критикует и обличает речи субъектов, в которых за призывами к «общим интересам человечества», к служению «науке» или «искусству» на самом деле скрываются частные интересы, стремления и влечения. Как пишет Поль Рикёр (Шсоеигддбд, р. 101–159), принцип «подозрения» (soupQon ) у Фрейда предполагает движение от общего к частному, а именно обнаружение частных интересов людей за апелляцией к общим интересам. Человеку свойственна некоторая биологическая идентичность, а также либидо, которое требует от человека повиновения некоторому инстинкту, являющемуся общим для человеческого рода, но направленным на удовлетворение потребностей конкретного тела. Именно это напряжение между стремлением к установлению некоторого порядка и критической операцией оспаривания (raise еп cause)  и является предметом нашего анализа.

Вторая немаловажная трудность связана с очевидной множественностью форм согласия (pluralite des formes de I 'accord),  о которой шла речь выше. Как возможно существование этой множественности, если, как это принято утверждать, необходимым условием легитимности является универсальность? Как людям удается взаимодействовать и приходить к согласию, если сами формы согласия многочисленны?

Решить поставленные вопросы можно лишь при рассмотрении их во взаимосвязи. Подобный анализ даст нам представление о понятии легитимности. Вторую часть нашей книги мы посвятим рассмотрению этой проблемы и разработке общей модели «града» (module соттип de cite),  с которой мы соотнесем различные легитимные формы согласия {formes legitimes d'accord), используемые в качестве высших принципов для прояснения и разрешения спорных ситуаций. Чтобы выявить способы построения форм общего согласия, мы обратимся к концепциям политической философии.

Произведения политической философии – это своего рода «грамматики», в которых формализованы и систематизированы эти формы. Обращение к ним позволит нам выявить требования, которым должен соответствовать высший общий принцип для того, чтобы быть приемлемым и, соответственно, использоваться для обоснования справедливости действий.

Эти требования будут выявлены сначала при анализе политической философии рынка. Далее мы представим их в систематическом виде в качестве общей модели политической «грамматики», которая будет опробована при анализе других построений политической философии. Естественно, данная модель не является всеохватывающей и приложима только к ограниченному корпусу материалов, на изучении которых она построена. Мы не утверждаем, что этот корпус исчерпывает все существующие социальные порядки, которые могли быть созданы в истории человечества. На данном этапе мы оставим в стороне вопрос о широте данного корпуса. По многообразию трудов политической философии, использованных для построения данной модели и для выявления элементарных форм общего блага {formes premieres du bien соттип ), читатель сам сможет судить о границах, в рамках которых она применима. Заметим, что выделенные исходные формы общего блага не исчерпывают всех возможных форм, совместимых с предлагаемой грамматикой, и мы рассмотрим вопрос о том, как могут создаваться новые формы общего блага.

Если рассматривать модель как систему требований к построению легитимного порядка (то есть порядка, способного положить конец разногласию), то возникает вопрос о соответствующей компетенции, которой должны обладать люди для обоснования справедливости своих суждений в ответ на критику или для выстраивания (agencement)  ситуации таким образом, чтобы избежать критики.

 

Испытание действительностью и практическая мудрость

 

Возможность обращения к разным принципам согласия, – о которой свидетельствует само сопоставление фактов, устанавливаемых при социологическом и экономическом подходах к человеческому поведению, – представляет собой еще одну трудность для достижения общего согласия наряду с трудностями, связанными с операциями по сближению. Именно множественность общих принципов характеризует сложно структурированное общество {societe complexe).  Концепции, в которых общность сближений (communaute des rapprochements)  рассматривается в терминах общности системы символов, разделяемой членами того или иного культурного сообщества, не позволяют решить вопрос о согласии.

Признание множественности культур и систем ценностей, разделяемых сообществами или группами людей, само по себе не снимает сложности, возникающие в результате их пробле‑матизации и столкновения. При таком подходе объяснить отсутствие разногласия при наличии противоречий можно, только если выдвинуть гипотезу о систематическом обмане или иллюзии, скрывающей господство одних сообществ и групп над другими.

Мы же полагаем, что вовлечение (engager)  вещей в испытания (epreuves ), то есть в «проверку доказательств», необходимо для разрешения разногласий. Для такой проверки недостаточно одних только принципов эквивалентности. Нужно, чтобы каждому принципу соответствовали определенные объекты, с которыми люди могли бы соотнести себя и тем самым «измерить» свое значение: в ситуации спора. Действительно, формирование справедливо обоснованного порядка зависит от большей или меньшей способности людей придавать ценность (mettre en valeur)  данным объектам. Каждый из ансамблей объектов, соответствующий тому или иному высшему общему принципу, образует связный самодостаточный «мир» (monde ), природу , различные конфигурации которой будут рассмотрены в третьей части данной книги.

В испытании люди должны прийти к согласию по поводу относительного значения людей и вещей, вовлеченных в ситуацию: по поводу производительности того или иного станка или выгодности той или иной инвестиции; успехов того или иного ученика; профессионализма того или иного сотрудника; знаков внимания и уважения, которые должны выказывать друг другу два чиновника и так далее. Самые разнообразные элементы ситуации: люди, институты, орудия, аппараты, регламенты, средства оплаты, логотипы, наименования и так далее – оказываются связанными между собой и противопоставленными другим. Они образуют объединения, которые являются достаточно когерентными, чтобы их применение в ситуации спора рассматривалось как эффективное, чтобы ожидаемые процессы шли своим ходом и чтобы ситуации могли развиваться надлежащим образом (в отличие от «неправильных» ситуаций, которые в разных научных дисциплинах обозначаются как патологические, дисфункциональные, конфликтные и так далее). Для справедливого обоснования ситуации согласно общему высшему принципу необходимо, чтобы каждый человек и каждый объект, вовлеченный в ситуацию, соответствовал ей. Когда данные условия соблюдены, говорят, что все идет гладко, что все согласовано и налажено (se tient).  Ситуация, которая является когерентной (coherent),  ровной и не содержит сомнительных, неопределенных объектов, предстает естественной (naturelle).  Самый простой способ создания ситуации, соответствующей естественному положению вещей, – это вовлечь в нее людей и объекты, обладающие общей природой, отстранив, соответственно, те, что являются инородными.

Если одни люди и объекты, вовлеченные в ситуацию, имеют общее значение, а другие являются случайными (contingents) или относятся к другой форме общего, то ситуация не выступает как упорядоченная.

Особенность нашего подхода по сравнению с другими, допускающими возможность различных форм «легитимности» или «рациональности», – в том, что мы рассматриваем научную и техническую точность наравне с другими формами справедливого обоснования, которые обычно выделяются в особую категорию в силу своей этической направленности. При этом мы также не сводим все формы обобщения к единственному эквиваленту: например, к силе (force)  или верованиям (croyances). В нашем построении квалификация объекта не является прерогативой ученого или техника, несмотря на бытующее мнение, что якобы только они имеют правильное понятие о действительности и объективности. У каждой природы – свои объекты, которые могут быть вовлечены в испытание.

Таким образом, мы отказываемся от противопоставления двух определений правильного соответствия (ajuste ): как справедливости (justice),  с одной стороны, и как точности (justesse), с другой. Мы рассматриваем при помощи одних и тех же концептуальных инструментов ситуации, в которых нарушение соответствия (desajustement)  будет расценено как несправедливость (injustice),  и те, в которых речь будет идти о дисфункции (dysfonctionnement).  Иногда несоответствие может быть результатом неправильного поведения людей, как, например, в ситуации «спора чести», то есть конфликта вокруг знаков уважения, которые стороны должны выказывать друг другу. В других случаях оно проистекает из неправильного соотношения между людьми и вещами, как, например, в ситуации, когда разногласие касается распределения таких благ, как доходы, должности, материальные объекты, дипломы и так далее. Но несоответствие может проявляться и в нарушении правильной взаимосвязи на уровне вещей, например, между техническими характеристиками аппарата, способами финансирования его работы и правилами его использования.

Внимание к испытаниям переводит наше исследование из сферы метафизических построений политической философии в сферу практического разума (raison pratique ), или, если обратиться к термину более ранней традиции, в сферу практической мудрости, рассудительности, благоразумия (prudence).  Если в первом случае нас будет интересовать построение модели града в ее отношении к проблеме множественности принципов согласия, то во втором мы пересмотрим с новых позиций вопрос о противоречиях между разумом и практикой; между общим и частным; между «распределительной справедливостью» (equite),  принимающей во внимание известные обстоятельства и касающейся отдельного случая, и «уравнительной справедливостью» (justice ). Нас будут интересовать практические ограничения (и степени свободы) суждения в мире, где сосуществуют вещи разной природы. Последняя часть книги будет посвящена способам прекращения споров и достижения компромиссов.

 

 

Глава 2

ОСНОВАНИЯ СОГЛАСИЯ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ: НА ПРИМЕРЕ РЫНОЧНОГО ГРАДА

 

 

В ходе развития экономической теории как научной дисциплины понятия равновесия (equilibre ) и благоденствия (bien‑etre) были четко разведены между собой. Поэтому мы часто забываем, что изначально политическая экономия ставила своей целью изучение вопроса о мире и порядке в обществе (paix sociale). В основе этой теории лежит представление о первоначальном естественном состоянии человечества как о хаосе, беспорядке, где люди, движимые страстями, пребывают во вражде друг к другу. Эта теория предполагает также и возможность достижения общего согласия. Она показывает, что достижение согласия по поводу общего принципа, на котором должен быть основан общественный порядок, может положить конец яростным столкновениям и распрям и обеспечить состояние общего благополучия, гарантирующее мир. Так частные интересы людей приводятся в соответствие с общим интересом. Разрешение споров основано на координации действий, где ключевыми являются два момента: согласие людей по поводу общей идентификации рыночных благ, обмен которыми составляет суть того или иного действия, и согласие по поводу оценки этих объектов путем установления цен, обеспечивающих согласование различных действий. Таким образом, поведение людей на рынке может рассматриваться не как результат бессознательных мотиваций, скрытых или же постыдных интересов, а как разумные и приемлемые действия, справедливость которых обоснована согласно общеизвестному принципу. Следует также отметить, что возможность согласия в философии Адама Смита, равно как и в других концепциях политической философии, связана с самой человеческой природой, которая тяготеет к согласию и служит ему прочной основой. Действительно, политическая философия А. Смита включает в себя также «Теорию нравственных чувств», в которой, как будет показано далее, описываются механизмы достижения взаимопонимания между людьми на основе принципа соперничества.

В творчестве А. Смита эта особенность человеческой природы представлена лучше, чем в экономических трактатах более позднего периода, где она, как правило, сводится к экономической рациональности принятия оптимального решения.

Поставленная нами задача – выявить принципы, с помощью которых люди обосновывают справедливость своих действий, – побудила нас вновь обратиться к вопросу о том, как в политэкономии решается вопрос о требованиях (exigences ), соблюдение которых необходимо для установления порядка. Мы постараемся извлечь из теории А. Смита (ссылаясь и на более ранние построения, из которых она исходит) предложенное им определение принципа согласия, а также предпринятый им анализ человеческой природы, проясняющий способность любого человека привести свои действия в соответствие с данным принципом. Иными словами, мы не стремимся представить очередное толкование этой теории в ряду ее бесчисленных критических обзоров. Наш анализ будет намеренно выборочным. Его задача – показать, как рыночный высший общий принцип способствует установлению определенного миропорядка, являющегося в этом смысле столь же «холистическим», как и другие. Этот подход позволяет иначе взглянуть на различные формы выражения противопоставления индивидуализма холизму, индивида коллективу или же частного публичному, включив эти элементы, в отличие от распространенных подходов, в рамки одной общей модели. Наша модель четко проясняет различие между состоянием отдельного лица (personne singuliere)  и состоянием «индивида» на рынке – «существа» столь же метафизичного, что и коллективные образования в социологии, и так же по‑своему «коллективного», поскольку он способствует общему благу (Ыеп соттип).

 

Социальная связь, основанная на склонности к обмену ради собственного интереса

 

В трудах Адама Смита можно выделить элементы града (cite), основанного на рыночной связи. Рыночное отношение объединяет людей посредством редких благ, являющихся предметом желания всех. В силу соперничества желаний цена блага, связанная с его обладанием, оказывается поставленной в зависимость от желаний обладания других людей. Ряд элементов этой рыночной «грамматики» (сам А. Смит употребляет этот термин, когда говорит, что «правила справедливости можно было бы уподобить правилам грамматики», TSM¹,  р. 61 )² были разработаны еще до А. Смита. Исследование вопроса о ценности благ (Ь valeur des biens)  восходит к давней традиции рассуждений о «справедливой цене» (le juste prix).

Значение, которое приобретает толкование этого понятия в сочинениях схоластиков, развивающих положения Аристотеля, объясняется тем, что оно используется при построении общих систем справедливости (Vequite ).

Трактат Самюэля Пуфендорфа «О праве естественном и праве народов», экземпляр которого Адам Смит имел в своей библиотеке, являет собой пример четкой постановки и основательного изучения этого вопроса. Пуфендорф объединяет ценность вещей и ценность людей в одном общем понятии «морального существа», или, как он его называет, «моральной величины» (quantite morale , буквально – «морального количества»), понимая под ним «моральный способ оценки» (mode moral d’estimation) . «Эта Моральная Величина, – пишет Пуфендорф, – может быть свойственна Вещам (choses),  и тогда ее называют Ценой (Prix)  или Ценностью (Valeur).  Она также может приписываться людям, и тогда ее называют Уважением (Estime ), Почетом (Consideration)  и т.д. И наконец, она может быть свойственна Действиям, но в таком случае у нее нет особого названия». Барбейрак, переводчик трактата Пуфендорфа на французский язык, отмечает, что «первый и второй тип Моральной Величины обозначены у автора одним английским термином Valor»  (Pufendorf, 1771, Liv. 1, chap. 1, § 22, t.i, p. 21). Пуфендорф четко (и в некоторых аспектах даже более четко, чем А. Смит) подчеркнул значение редкости благ для рыночной системы отношений: «Таким образом, то, что в наибольшей степени содействует повышению цены вещей, – это их Редкость (Rarete)» (id.,  Liv. 5, § 6, t. 2, p. 3). В его построении цена (prix)  – своего рода форма выражения желания других людей: «Причина, по которой редкие вещи наделяются большей ценой (prix),  чем остальные вещи, заключается в тщеславии людей, которые придают наибольшее значение тому, что они разделяют лишь с небольшим количеством людей, и, напротив, рассматривают как ничтожное то, что можно найти у всех» (id.).  Однако теоретическое построение Пуфендорфа содержит также и сомнение в универсальности (la mise en cause critique)  рыночного порядка, о чем свидетельствует используемое им выражение «в сущности»: «Вне всякого сомнения, вынесение суждения о значимости того или иного Блага исходя из количества людей, обладающих им, является следствием испорченности и лукавости человеческой природы. Так как, в сущности , обладание благом не становится более или менее достойным уважения в зависимости от того, лишены ли другие люди этого блага или же наслаждаются им так же, как и мы» (id.  Курсив наш. – Л.Б., Л.Т.).

Замысел Адама Смита тесно связан с традицией юридической мысли XVII века, к которой принадлежал Пуфендорф. Поскольку он ставил своей задачей обосновать принципы согласия, управляющие человеческими отношениями, его теоретическое построение отличается системным изложением и может быть взято нами за основу для прояснения элементов рыночной политической грамматики.

В этом плане его теория отличается от более поздних экономических трудов, авторы которых стремились освободить теоретико‑методологический инструментарий экономики как научной дисциплины от первоначальных построений политической экономии, рассматриваемых как излишне нравоучительные.

Исходный проект Адама Смита, как он сам его представил в конце «Теории нравственных чувств» (Smith, i860: TSM ), действительно заключался в построении теории справедливости (justice)  и в «установлении... общих принципов закона и правления». Не ограничиваясь, как это было, по его мнению, свойственно его предшественникам, Цицерону и Платону, простым изложением «законов полиса», А. Смит намерен был следовать примеру Гроция, предпринявшего попытку создать «теорию общих принципов, которые должны служить основанием законодательства для каждого народа» (id.,  р. 404–405)³. Издав «Исследование о природе и причинах богатства народов» (Smith, 1982; Smith, 1976), А. Смит полагал, что реализовал свое намерение в том, что касается «полиции, финансов и армий». Что он и объяснил 30 лет спустя после первого издания «Теории нравственных чувств» в шестом издании книги, значительно дополненном и пересмотренном (Smith, i860, p. XIX), где он сожалел лишь о том, что ему не удалось реализовать проект «Теории юриспруденции».

В дальнейшем закрепившаяся традиция использования «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адама Смита как программного труда, заложившего основы экономической науки, привела к тому, что эти два произведения стали рассматриваться отдельно друг от друга. Однако «Исследование о природе и причинах богатства народов» и «Теория нравственных чувств» мыслились Адамом Смитом как части одного общего замысла, причем, если верить выдающемуся английскому юристу сэру Сэмюэлу Ромилли (Samuel Romilly), «Теории нравственных чувств» Адам Смит придавал большее значение (цит. по: Raphael, 1975, р. 85). В отличие от практики, устоявшейся в среде экономистов, мы постараемся вновь сблизить эти произведения. Чтобы понять замысел Адама Смита, его надо поместить в контекст целого ряда сходных с ним предшествующих предприятий, цель которых – обосновать новый тип социальной связи, способной объединить людей вокруг идеи общего блага. Эта связь реализуется через «диспозитив» рынка, где люди, благоприятно расположенные по отношению друг к другу (см. понятие симпатии в концепции Смита), но движимые собственными интересами, вступают в отношения конкуренции, соперничества за обладание редкими благами. Богатство придает людям определенную степень величия, значимости (une grandeur ), так как оно свидетельствует о неудовлетворенности желаний других.

Поскольку замысел Адама Смита предполагал построение системы⁴, именно его произведения мы и взяли за основу для выявления элементов политической философии рынка (хотя, как мы покажем в дальнейшем, можно привести примеры и более ранних попыток обоснования порядка, основанного на рыночной связи, а в трудах самого А. Смита можно найти элементы, противоречащие рыночному порядку, как, например, в случае, когда автор ссылается на другие формы понимания величия, тем самым подвергая критике тот тип социальной связи, обоснованию которого он способствовал).

В нашу задачу не входит рассмотрение всего творчества Адама Смита. Мы остановимся на самых первых главах «Исследования о природе и причинах богатства народов», в которых речь идет о функционировании рынка. Возможно, экономисту эта часть «Исследования...» и покажется наименее интересной, но ее анализ позволит нам провести параллель с размышлениями А. Смита о «симпатии» (la sympathie) и «беспристрастном наблюдателе» (к spectateur impartial) – ключевых понятиях «Теории нравственных чувств», – а также прояснить принципы построения политической грамматики рынка. Что же касается рассуждений Адама Смита о разделении труда, то есть положений, составляющих его теорию трудовой стоимости, или инвестирования (investissement), то эти вопросы здесь не будут затронуты. Они скорее соответствуют другому построению, которое мы назовем «научно‑техническим порядком величия» (1а grandeur industrielle) и рассмотрим на примере произведений Сен‑Симона. В этой же главе мы сосредоточим свое внимание на «диспозитиве» рынка и на моральных состояниях (etats тогаих), его характеризующих, хотя можно было бы выделить и те фрагменты «Исследования...», что указывают на существование другого принципа ценности (principe de valeur). Так, например, ряд экономистов объясняют отсталость экономической теории чрезмерной ролью, уделенной в свое время Адамом Смитом трудовой стоимости (cout du travail), и, соответственно, недостаточным вниманием к ценности благ (valeur), устанавливаемой в результате конкуренции на рынке (Kauder, 1953). С другой стороны, ряд историков предприняли попытку показать оригинальность теории А. Смита по сравнению с аристотелевской традицией «справедливой цены», знакомой ему по трудам Пуфендорфа, Кармайкла и его учителя Хатчесона (Robertson, Taylor, 1957).

Хотя Адам Смит и уделил в своем творчестве особое внимание разделению труда (безусловно, под влиянием Бернарда Мандевиля), нельзя сказать, что он исходил в своих рассуждениях из принципа «общего благосостояния» (opulence generate), подобно философам, которые стремились показать значимость миропорядка, основанного на труде и его полезности (utilite). Разделение труда у Смита не является принципом рыночного взаимодействия, как, например, у Юма (Deleule, 1979, р. 51).

«Разделение труда, приводящее к таким выгодам, отнюдь не является результатом чьей‑либо мудрости, предвидевшей и осознавшей то общее благосостояние, которое будет порождено им» (WN,  р. 117).

Оно представляет собой лишь «последствие... определенной склонности человеческой природы, которая отнюдь не имела в виду такой полезной цели, а именно склонности к мене, торговле, к обмену одного предмета на другой» (RN , p. 47)³. Эта склонность подразумевает наличие у сторон некоторой способности к достижению согласия на рынке, к заключению соглашения. «Эта склонность обща всем людям и, с другой стороны, не наблюдается ни у какого другого вида животных, которым, по‑видимому, данный вид соглашений, как и все другие, совершенно неизвестен. Когда две гончие преследуют одного и того же зайца, то иногда кажется, будто бы они действуют по какому‑то соглашению... Однако это отнюдь не результат какого‑либо соглашения, а проявление случайного совпадения их страстей, направленных в данный момент в сторону одного и того же предмета. Никому никогда не приходилось видеть, чтобы собака сознательно менялась костью с другой собакой. Никому никогда не приходилось видеть, чтобы какое‑либо животное жестами или криком показывало другому: это – мое, то – твое, я отдам тебе одно в обмен на другое» (RN , р. 47).

Как будет видно во второй части книги, установление высшего общего принципа на основе новой формы социальной связи неизбежно сопровождается критикой связей, установленных согласно другим принципам. Так, Адам Смит осуждает, с одной стороны, отношения личной зависимости, а с другой – восхваляет ожидаемые преимущества рыночной связи. В последней Смит видит средство освобождения от рабства и от отношений подчинения, связывающих людей. То, против чего направлена критика А. Смита, может, напротив, составлять величие в «патриархальном граде» (la cite domestique ), который мы рассмотрим в дальнейшем. Согласно Смиту, «торговля и промышленность постепенно приводили к установлению порядка и нормального управления, а вместе с ними и к обеспечению свободы и безопасности личности в сельских местностях, жители которых до того времени жили в почти постоянном состоянии войны со своими соседями и в рабской зависимости от выше их стоящих» (W7 V, p. 508)⁶. Товарообмен, расширяя сеть взаимодействий людей, освобождает эти взаимодействия от любых аспектов личной зависимости. Рынок не терпит «патриархальных» связей между хозяином и рабочим, против которых боролся, в частности, Тюрго (Turgot, 1976). «Любой торговец и ремесленник обязан своим существованием не одному, а сотне или даже тысяче разных клиентов. Но хотя он в некотором смысле обязан им всем, это не означает, что он находится в полной зависимости от кого бы то ни было из них» (WN,

р‑ 513)‑

Заметим, что в представлении Адама Смита «патриархальные» отношения связывают между собой не только людей – они распространяются и на домашних животных. «Болонка старается бесчисленными уловками привлечь внимание своего обедающего хозяина, когда хочет, чтобы он накормил ее. Человек иногда прибегает к таким же уловкам со своими ближними, и если у него нет другого средства побудить их действовать в соответствии с его желаниями, он пытается приобрести их расположение угодничеством и всяческой лестью» (.WN, р. 66). Что касается щедрых даров (как будет видно в дальнейшем, они характеризуют величие в «патриархальном» мире), то, согласно Адаму Смиту, человеку, нуждающемуся в помощи, не следует особенно на них рассчитывать. Чтобы добиться своего, нужно взывать не к «благожелательности» (bienveillance , benevolence)  и «милосердию добрых людей», а к их «собственным интересам»: «Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму, и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах» (RN,  р. 66). Таким образом, «добрые взаимные услуги» оказываются посредством «договора, обмена или покупки» (id ., р. 48)⁷.

Характеристика Смитом конфликта между рыночными  и патриархальными  связями напоминает его описание в трудах Паскаля и янсенистов Дома (Domat) и Николя (Nicole), когда они сравнивают понятия «алчности» и «милосердия». Так, Паскаль, рассуждая о «величии человека», отмечает в своем сочинении «Мысли»: «Людской волей всегда движет одно из двух определяющих начал: алчность или милосердие»; «Человек велик даже в присущем ему своекорыстии, ибо именно это свойство научило его блюсти образцовый порядок в делах и творить добро согласно расписанию» (Pascal, 1954, р. ибо)⁸. Пьер Николь в «Очерках о морали» (глава «О величии») отмечает: «Таким образом, не существует человека, который не имел бы обязательств перед политическим порядком; и для того, чтобы это осознать, необходимо принять во внимание то, что люди, хотя и были лишены милосердия вследствие первородного греха, тем не менее по‑прежнему имеют много потребностей и по‑прежнему зависят друг от друга в бесконечном количестве вещей. Для удовлетворения этих потребностей на смену милосердию пришла алчность. И хотя алчность справляется со своей задачей достаточно хорошо, в особенности в том, в чем общее милосердие не преуспело бы, ее заслуги остаются недооцененными... Разве можно было бы из чувства милосердия построить дом, обставить его мебелью, обвесить коврами, а затем отдать от него ключи чужому человеку? А из алчности то же самое можно сделать без труда и с большим удовольствием» (Nicole, 1733, vol. 2,  p. 170‑171).

Из этого можно сделать вывод, что, «как уже было сказано, чтобы полностью преобразовать мир, изгнать из него все пороки и все грубые беспорядки, чтобы сделать людей счастливыми при их земной жизни, нужно просто, за отсутствием милосердия, наделить людей просвещенным самолюбием, которое дало бы им понять, в чем заключаются их настоящие интересы, и направило бы их по разумному пути их достижения... Хотя общество и было бы полностью лишено милосердия, повсюду мы только бы и видели, что форму и признаки милосердия» (id.,  vol. 3, Second traite, chap. XI, p. 176–177).

 

Согласие индивидов в алчности обладания благами

 

Установление рыночной связи предполагает не только общую склонность людей к товарообмену, но и согласие по поводу общей идентификации внешних благ. Объекты желания, полностью отчуждаемые в обмене, служат опорой в отношениях между людьми. Ограничение в виде редкости, довлеющее над распределением благ, порождает соперничество желаний на рынке. Обладание благами представляет собой форму выражения неудовлетворенных желаний других людей.

Представление о согласовании желаний обладания благами (le concert des convoitises)  – не изобретение Адама Смита, хотя оно и является краеугольным камнем его политической философии. Еще в трудах схоластиков аристотелевская коммутативная справедливость определяет обмен благ и услуг между индивидами, а теории «справедливой цены» предполагают если не саму конкуренцию на рынке (она будет более ясно представлена в трудах поздних схоластиков), то как минимум участие сообщества в определении справедливой цены (communis aestimatio ) (Roover de, 1955, 1971)‑ В янсенистской традиции, упомянутой нами ранее, человек обменивает «единственное благо» (unique bien)  на «явные блага» (biens apparents).  При этом «разделение» благ содействует «объединению людей тысячами разных способов» (Domat, Traite des lois,  1828, p. 25, цит. в: Faccarello, 1984).

Как показал в своих работах Жильбер Факкарелло (Faccarello, 1984, 1986), Пьер Буагилбер (Boisguilbert), отталкиваясь от вышеизложенных элементов концепции янсенистов, дополнил их построение, заменив отсылку к политическому искусству как основе согласия (Nicole, 1733, vol. 2, p. 172) на отсылку к понятию «баланса», «равновесия», «справедливой конкуренции». «Стремления к выгоде» (le desir du profit)  достаточно для «воодушевления любого рынка», оно обеспечивает «равновесие», «баланс» между продавцом и покупателем (Faccarello, 1984, р. 52). «Любой покупатель заинтересован в том, чтобы было много торговцев, а также много товара, чтобы стоимость товара понизилась» (id.).

Работы А. Хиршмана (Hirschman, 1977), посвященные анализу философских концепций желания, славы, себялюбия, тщеславия, вожделения, добродетели и так далее, во многом пролили свет на историю изучения понятий страсти (passion) и интереса (interet), предшествующую учению Адама Смита. В общем можно сказать, что его исследования позволяют проследить историю теоретического обоснования идей либерализма (1977» ¹9^²)‑ Напомним, вслед за Хиршманом, наиболее ясные формулировки равновесия страстей как принципа построения порядка, превосходящего беспорядочное смешение частных интересов, которые были предложены Вико, Монтескье и Стюартом.

В «Основаниях новой науки об общей природе наций», опубликованных в 1725 году, Вико описывает равновесие, основанное на трех пороках: гордыни, скупости и честолюбии.

«Законодательство рассматривает человека таким, каков он в действительности, чтобы извлечь из этого пользу для человеческого общества. Так из свирепости, скупости и честолюбия (эти три порока пронизывают насквозь род человеческий) оно создает войско, торговлю и двор, то есть силу, богатство и мудрость Государств. И из этих трех пороков, которые, несомненно, уничтожили бы поколение людей на земле, оно создает Гражданское Благополучие»⁹. И он продолжает: «Эта Аксиома доказывает, что здесь присутствует Божественное Провидение, другими словами – Божественный Ум‑Законодатель: из страстей людей, всецело преданных своим личным интересам, из‑за которых они принуждены были жить, как дикие звери, в одиночестве, он создает гражданские установления, и благодаря им люди живут в Человеческом Обществе» (Vico, 1963, Liv. 1, chap. И, § 7, p. 36). И хотя «сами люди создали этот Мир Наций», именно Божественный Ум‑Законодатель, всегда превосходящий «частные цели самих людей», способствует преодолению «ограниченных целей» ради «служения целям более широким» и ради «сохранения Поколения Людей на земле»¹⁰ (id.,  Liv. V, chap. IV,Р‑ 3⁶9~37°)‑

Монтескье в труде «О духе законов» также подвергает сомнению роль разума и рассудка в регулировании человеческого поведения, полагая, что волнение страстей более надежно содействует установлению равновесия. «Такой народ будет находиться в постоянно возбужденном состоянии, поэтому он будет более руководствоваться своими страстями, чем доводами рассудка, которые никогда не производят большого действия на умы» (Montesquieu, 1979, Liv. XIX, chap. 27, t. 1, p. 480)¹¹. Торговля и конкуренция, «устанавливающие справедливую цену товаров» (id.,  Liv. XX, chap. 9, p. 15), обеспечивают мир: «Можно считать почти общим правилом, что везде, где нравы кротки, там есть и торговля, и везде, где есть торговля, там и нравы кротки» (id.,  Liv. XX, chap. 1, t. 2, p. 9)¹².

Представление о способности торговли сдерживать страсти, перевоплощения которых в различных концепциях проследил Хиршман, резюмировано в следующем изречении Монтескье: «Большое счастье для людей – находиться в положении, которое заставляет их быть добрыми ради собственной выгоды, в то время как страсти внушают им злобные мысли» (id., Liv. XXI, chap. 20, p. 65)¹³. Дж. Стюарт, в свою очередь, предлагает в «Исследовании принципов политической экономики» (1767) систему «политической экономики», в которой деспотическая власть сдерживается сложным взаимодействием механизмов торговли и производства, которые он сравнивает с работой настенных часов. «Если государство существует за счет продуктов производства, то риск самовластия государя становится меньше. Механизмы его правления становятся более сложными и... он настолько связан законами своей политической экономики, что любое нарушение этих законов создает для него лишь новые трудности» (Steuart, Inquiry into the Principles of Political Oeconomy,  1767, vol. I, p. 215–217, цит. в: Hirschman, 1982, p. 83).

Рассмотрим также несколько более подробно концепцию Юма, изложенную в «Трактате о человеческой природе» (1739), поскольку она оказала непосредственное влияние на теоретическое построение А. Смита. Известно, что Юм отказывается видеть в разуме средство уравновешивания страстей. Разум благоприятствует суждению о причинах и следствиях в арифметике или механике, но этим его влияние на наши действия и ограничивается. Заметим, что Юм иллюстрирует данное высказывание примером рыночного расчета (calcul marchand),  который он отличает от страсти, побуждающей к действию: «Абстрактные или демонстративные рассуждения могут оказать какое‑либо влияние на наши поступки лишь постольку, поскольку они направляют наше суждение относительно причин и действий» (Hume, 1983, р. 523)^ч. Однако разум «сам по себе не может вызвать какого‑либо поступка», так как оказывается во власти страстей. Он бессилен «препятствовать хотению или же оспаривать господство какого‑либо аффекта» (id.,  р. 524). И «ни один из аффектов человеческого духа не обладает ни достаточной силой, ни должным направлением, чтобы стать противовесом любви к стяжанию и сделать людей достойными членами общества, заставив их воздерживаться от посягательств на чужую собственность. Благожелательность к чужим людям слишком слаба для данной цели» (id.,  р. 609). Необходимое равновесие в обществе может быть достигнуто, только если «эгоистический аффект» «ограничивает сам себя».

Юм обращает внимание на роль благ, отчужденных от людей, как инструментов равновесия. Речь идет о третьем виде благ, отличных как от «внутреннего душевного удовлетворения» (первый вид благ, «пользование» которыми «нам вполне обеспечено»), так и от «внешних телесных преимуществ» (второй вид благ, которые «могут быть у нас отняты», но этим «не принесут никакой выгоды тому, кто лишит нас их»). В этой градации благ: от внутреннего состояния самой личности до отчуждаемых и присваиваемых благ – «только последний вид благ, с одной стороны, может быть насильственно присвоен другими людьми, а с другой – может перейти в их владение без всяких потерь и изменений». «В то же время количество этих благ недостаточно для того, чтобы удовлетворить желания и потребности всех» (id.,  р. 605). Соглашения по поводу присвоения благ (appropriation des biens)  и условий их отчуждения дополняют инструменты рыночной связи и «позволяют упрочить владение внешними благами». Посредством таких соглашений люди могут «поддерживать общественный строй» (id.,  р. боб, 607). Юм старается описать, как достигаются соглашения разного рода: будь то соглашения о владениях, о языках или соглашения о средствах обмена (золоте и серебре), которые формируются «без посредства обещаний», «постепенно... путем медленного прогресса, а также благодаря тому, что мы постоянно испытываем на опыте неудобства от их нарушения» (id.,  р. 608).

Упорядочение элементов, используемых при построении общего согласия, основанного на рыночных связях, хорошо прослеживается во фрагменте, где Юм раскрывает механизмы этой формы согласия и анализирует взаимосвязь между определенным расположением, состоянием человеческого духа (dispositions d esprit des gens)  и определенными внешними благами, редкими и передаваемыми, составляющими общий предмет их желаний. «Справедливость проистекает из соглашений между людьми». «Соглашения эти имеют целью устранить известные неудобства, происходящие от совпадения некоторых свойств человеческого духа с известным положением  внешних объектов. Такими свойствами человеческого духа являются эгоизм  и ограниченное великодушие,  а упомянутые условия внешних объектов – это легкость  их перехода  [от одного лица к другому], а также недостаточность  их по сравнению с нуждами и желаниями людей» (id.,  p. 612, курсив автора). Товарообмен подразумевает, что все люди находятся в состоянии индивидов , освобожденных от любой формы личной зависимости: «Именно ради того, чтобы сдержать этот эгоизм, люди вынуждены были отказаться от общности [имущества] и прийти к различению своих владений от владений других». Как только индивиды попадают в ситуацию рынка, они переносят свое тщеславие на имущество. А ограничение в виде редкости благ, которое довлеет над их распределением, становится регулирующим принципом новой формы величия. Обладание наиболее ценными благами – это форма выражения желания других. Следовательно, оно определяет новую своеобразную форму субординации в обществе.

Предваряя дальнейший анализ критики , возможной в силу существования множества высших общих принципов (часть IV), отметим, что Юм и Смит, разрабатывая основы рыночного града, вместе с тем напоминают о возможной критике этого типа социальной связи, а именно о критике, исходящей из принципа славы, которую они считают тщеславием (la vaine gloire).  Это напоминание вписывается в давнюю традицию критики этой формы величия, восходящую к рассуждениям стоиков о тщетности обладания богатством и об отстраненности мудрого мужа по отношению к нему. Так, например, Сенека, в отличие от Юма и Смита, проводя различие между благами и другими качествами людей, отказывался видеть в обладании благами выражение этих других качеств и, соответственно, не считал, что богатство может служить обоснованием справедливости какой бы то ни было формы величия. В трактате «О блаженной жизни» (De Vita Beata)  Сенека рассуждает об отношении между людьми и благами: «Если мое богатство уплывет от меня, то кроме себя самого ничего от меня не унесет. Тебя же это поразит; тебе будет казаться, что, потеряв состояние, ты потерял самого себя. В моей жизни богатство играет кое‑какую роль; в твоей – главную. Одним словом, моим богатством владею я, твое богатство владеет тобой... Пусть меня поселят в самом богатом доме, где даже самые обыденные предметы будут только из золота и серебра, – я не возгоржусь, ибо все это хоть и окружает меня, но лишь снаружи» (Seneque, 1962, р. 744,747)'⁵‑

Труды Юма, равно как и Смита, способствовали выработке модели «града» (cite),  соответствующей определенному пониманию человеческой природы и предполагающей некоторую аффективную расположенность людей друг к другу и к вещам, однако не предполагающей способность к рациональному расчету (le calcul rationnel).  В этом заключается основополагающее отличие теорий Юма и Смита от последующих учений, которые в ходе развития экономики как самостоятельной научной дисциплины закрепят противопоставление субъективного объективному. Так, по словам Йозефа Шумпетера, «именно субъективная оценка создает объективную ценность (этому нас учили схоластические доктрины в том, что касается потребительских благ), а не наоборот. Вещь является красивой, потому что она нравится, а не она нам нравится потому, что она объективно красива» (Schumpeter, 1983, р. 183). Для того чтобы рыночная связь могла послужить основанием для установления определенной формы согласия, необходимо, чтобы люди находились во власти некоторой главной страсти, которая толкала бы их к обладанию благами, необходимо, чтобы они следовали своим личным интересам. В этом форма согласия, основанная на рыночной связи, отличается от гражданской  формы общего.

Но при этом также необходимо, чтобы люди были в достаточной степени отстранены от самих себя и освобождены от патриархальных  зависимостей. Только так они могут договориться с другими индивидами на рынке, выступающем в качестве высшего общего принципа, и прийти к согласию по поводу благ, которыми они обмениваются и которые составляют предмет их желаний. Именно эту расположенность к обладанию благами и описывает Барбейрак в своем комментарии к Пуфендорфу, ссылаясь на различие, проводимое К. Томазием между жизненно важной «вещью, обладающей безусловной ценностью» (chose en espuce)  и «вещью, подлежащей обмену», которая может быть заменена ее «эквивалентом» (Jurisprudentia Divina,  lib. 2, cap. 11, § 13). «Только первый тип вещей можно наделить настолько большой ценой, насколько хочется. Что касается второго типа благ, то если в ситуации Долга или Обмена, например, кто‑то захочет придать большую цену своим Злакам или своему Вину, хотя они того же свойства и качества, что и у Контрактанта, то это означает, как отмечает г‑н Тома‑зий, грешить против Естественного Равенства Людей. Непозволительно взвешивать на разных весах наше благо и благо других людей, а также судить по разным критериям о себе и о других людях или о нашем и об их имуществе без веских на то причин. Отметим, что сама природа Торговли, для которой устанавливается Цена, требует равенства» (Pufendorf, 1771, liv. 5, chap. 1, § 8, t. 2, p. 9). В «Теории нравственных чувств» Адама Смита как раз описывается состояние людей, характерное для рыночных отношений. Это состояние основано на пробуждении «симпатии» («перемена в нашем положении, пробуждающая симпатию и вызывающая в людях одинаковые чувствования и страсти»: TSM , p. 15¹⁶) и предполагает участие морального существа, названного «беспристрастным наблюдателем». Обратимся к этому произведению, чтобы дополнить наш анализ построения рыночного града.

 

Симпатия и положение беспристрастного наблюдателя

 

Еще в трудах Юма можно встретить упоминание о взаимной симпатии людей по отношению друг к другу. Это состояние духа, или расположенность (la disposition ), позволяет установить социальную связь на основе квазифизиологического и общего для всех чувства без обращения к доводам рассудка или же к принципу благожелательности (la bienveillance ). Напомним, что последнюю Юм считал слишком слабой страстью, чтобы сдержать соблазн прибыли. Природа наделила всех людей большим сходством, именно поэтому «ни один человек не может испытывать страсть, на которую не способны другие». И «когда я улавливаю страсть в голосе и жестах другого человека, мое воображение незамедлительно переносит меня от этих следствий к их причинам. Оно дает мне столь живое представление о страсти другого человека, что в тот же момент оно превращается в саму страсть».

Любой объект, доставляющий удовольствие тому, кто им обладает, «наверняка нравится зрителю в силу неуловимой симпатии, испытываемой к его владельцу» (Hume, 1983, р. 701, 702).

У Смита много схожих размышлений. Он полагает, что суждение формируется не напрямую на основе идеи о полезности действий, а на основе приятия вкусов и страстей других: «Мысль о полезности такого рода талантов находится на втором плане, она никогда не составляет главного побуждения нашего одобрения» (TSM , p. 16)¹⁷. Ссылаясь на идеи Юма («Полезность предмета нравится обладающему им человеку постоянным напоминанием о доставляемом им удовольствии или удобстве; удовольствие это возобновляется при каждой мысли о нем, и предмет становится тогда постоянным и неистощимым источником наслаждения», id ., р. 205), Смит тем не менее идет несколько дальше в логическом рассуждении, отмечая, что удовольствие может быть вовсе не связано с полезностью. Для иллюстрации своего замечания он приводит ряд примеров, доказывающих неосновательность объяснения действий людей через идею о потребности и полезности. Таким образом, в его критике сомнению подвергается научно‑технический порядок величия (grandeur industrielle ), который будет рассмотрен нами далее. В первом примере речь идет о человеке, который больше озабочен тем, чтобы тщательно навести порядок в своем доме, нежели тем, чтобы удобно устроиться в нем: «Когда, например, человек, возвратившись домой, увидит стулья посреди комнаты, то он рассердится на своего лакея и, естественно, не оставит стулья в таком беспорядке, а постарается расставить их по местам. Все удобство, получаемое им от такой перестановки, состоит лишь в том, что середина комнаты уже не будет загромождена стульями, но при достижении этой цели он испытывает гораздо больше недовольства, чем от беспорядка в комнате, ибо он ведь таким же точно образом может сесть на один из этих стульев, как, вероятно, он и сделает, расставив их по местам. Поэтому он был недоволен не столько отсутствием удобства, сколько отсутствием порядка, обусловливающего удобство, а между тем цель этого порядка – удобство, которое и составляло всю его правильность и достоинство» (id.,  р. 206). Во втором примере речь идет о человеке, одержимом желанием приобрести во что бы то ни стало идеально точные часы: «Желание иметь часы, которые не отставали бы и не спешили ни на минуту, вовсе не доказывает, что обладающий ими человек был исправнее другого и что ему необходимо было точнее знать действительное время. Следовательно, он меньше интересуется целью, ради которой существуют часы, чем совершенством самого предмета, предназначенного для этой цели» (id.,  р. 206–207). Приводя эти примеры, Смит показывает безумность или по меньшей мере безрассудство действий, направленных на достижение совершенного порядка и точности. В современной психиатрии подобные формы поведения принято называть «обсессиональными», «компульси‑онными» (compulsionnels ). Они считаются признаком невроза одержимости.

Теория «либидинозного катексиса» Фрейда показывает, как силы или явления, относящиеся к области «бессознательного», способны обеспечить равновесие в ситуациях, которые, казалось бы, полностью его лишены. Пример, приведенный А. Смитом для оспаривания значимости принципа эффективности, позволяет нам ввести тезис, который будет развит далее в нашей книге: высшие общие принципы должны соответствовать ситуациям. В противном случае «фиксация» на одном и том же принципе вне зависимости от ситуации может быть воспринята другими людьми как признак анормальности или даже безумия. Так, например, описанные выше формы поведения не выглядели бы странными, если бы комната, которую необходимо привести в порядок, была бы цехом крупного завода, а часы служили бы для измерения времени, отведенного на тщательно выверенные технические операции. Именно потому, что ситуации, описанные Смитом, реализуются в домашней обстановке (соответствующей «патриархальному порядку величия», grandeur domestique ) и плохо увязываются со щепетильным стремлением к порядку или точности, адекватность затраченных в данном случае усилий сложно оправдать. Так, врач‑психиатр, как правило, ставит диагноз маниакального навязчивого поведения, если человек проявляет излишнюю скрупулезность и щепетильность в непрофессиональной деятельности.

В примерах, которые приводит Смит, критикуется тщеславие тех, кто стремится к приобретению дорогих, но бесполезных, пустых вещей, «безделушек», «мелочей». «Богатство и почести – суть не более чем обман и пустота» (id.,  р. 208). Осуждая «естественное пристрастие человека ко всему, что может отличить его от прочих людей» (id.,  р. 209), Смит пытается взвесить ценность дорогого и необходимого: «Мы можем еще спорить о том, что доставит больше пользы и удовольствия человеку, живущему на необитаемом острове: дворец или собрание вещиц, содержащихся в так называемом несессере?» (id.).  Тщеславие, стремление получить одобрение других, то, на чем, как мы увидим далее, может основываться определенная форма согласия (репутационный порядок величия, grandeur de Vopinion),  тесно связаны в концепции Смита со стремлением к обладанию благами. Величие человека измеряется не оказываемым ему уважением и почетом (estime ), а посредством богатства. «Главная цель наша состоит в тщеславии, а не в благосостоянии или удовольствии; в основе же тщеславия всегда лежит уверенность человека в том, что он является предметом общего внимания и общего одобрения. Богатый человек радуется своему богатству, потому что чувствует, что оно привлечет к нему внимание людей, и потому что знает, что люди готовы разделять все приятные ощущения, связанные с различными удобствами его положения» (id.,  р. 54). Таким образом, тщеславие является двигателем «страсти, общей всему человечеству и состоящей в вечном стремлении к улучшению положения, в котором находишься» (id.,  р. 54).

Хотя Адам Смит и считает заблуждением отождествление величия и богатства, тем не менее именно эта форма эквивалентности является способом определения ценности других людей в «рыночном граде». «Наслаждения, доставляемые богатством и знатностью, если мы посмотрим на них под таким широким углом, поражают наше воображение как нечто благородное, великое и прекрасное, оправдывающее все труды и мучения, необходимые для их достижения. И хорошо, что сама природа обманывает нас в этом отношении: производимая ею в нас иллюзия возбуждает творческую деятельность человека и постоянно поддерживает ее» (id.,  р. 210–211).

В построении А. Смита принцип симпатии между людьми является основополагающим. Именно в силу симпатии между нами и другим человеком устанавливается связь. Чувство симпатии «переносит нас в его положение [положение страдающего человека]», «мы чувствуем страдание от его мук, мы как бы ставим себя на его место, мы составляем с ним нечто единое» (TSM,  р. 2). Симпатия понимается А. Смитом как форма одобрения, поддерживающая согласие. Согласие не может основываться исключительно на себялюбии, личном интересе или на разуме и соображениях выгоды: «Симпатию ни в коем случае нельзя принимать за себялюбие»¹⁸, «наши похвалы или наше презрение к героям и злодеям прошлых времен вызывается не воспоминанием о том, что мы выиграли или потеряли» (id.,  р. 372). К тому же разве не правда, что «мужчина может сочувствовать страданиям рожающей женщины, и для этого ему вовсе не нужно находиться в ее положении» (id.,  р. 373). Чувство симпатии является, таким образом, в некотором роде промежуточным звеном между полным подчинением поведения людей их частным интересам и их способностью понимания «общих предметов наук и искусств» (id.,  р. 15). «На все общие предметы наук и искусств все люди смотрят как на вещи, не имеющие прямого к ним отношения. Каждый из нас смотрит на них одними и теми же глазами; они не служат поводом ни к какому симпатическому движению, ни к воображаемой перемене в нашем положении, пробуждающей симпатию и вызывающей в людях одинаковые чувствования и страсти» (id,  р. 15). Эта «взаимная симпатия» порождает то, что А. Смит описывает как способность «разделять чувства», «делить горести». Эта способность в его изображении напоминает разделение имущественных благ между людьми в результате конкуренции: «Сколько несчастных получают облегчение, если могут найти кого‑нибудь, кому они могли бы поверить свои страдания. Часть их несчастий как будто исчезает в таком случае, и это отмечено выражением “делить горести”. Мы не только испытываем тягостное ощущение страдающего человека, сходное с его чувством, но и облегчаем его, как будто берем на себя часть его» (id,  р. 9).

Критикуя Хатчесона за обращение к идее об «особой способности восприятия», некотором «нравственном чувстве», Смит говорит о том, что надо следовать природе, которая «поступает со строгой бережливостью», достигая «бесчисленного множества целей одним и тем же путем». «Достаточно одной симпатии – способности, на которую всегда обращали внимание и которая присуща всем, для объяснения всех результатов, приписываемых нравственному чувству» (id.,  р. 378). Симпатия, таким образом, является ключевым элементом в построении Смита, поскольку она способствует, как и состояние беспристрастного наблюдателя, которое мы рассмотрим далее, превращению людей, находящихся во власти страстей, в индивидов, способных к самоотождествлению с другими людьми и, соответственно, к достижению согласия на рынке внешних благ.

Здесь необходимо уточнить понимание «симпатии» у Каба‑ниса. Это позволит нам прояснить, как был осуществлен переход от понятия симпатии как морального чувства, расположения духа (disposition ), используемого в политической философии для объяснения взаимодействия индивидов на рынке, к понятию симпатии как физиологической детерминации (предрасположенности), инстинкта, используемому в органицистической теории общества. Последнее представление легло в основу построения «научно‑технического града» (cite industrielle)  и получило дальнейшее развитие в трудах Э. Дюркгейма. В записках об «Отношениях между физической и нравственной природой человека», опубликованных в 1802 году, Кабанис предлагает включить моральные науки в область физики (Cabanis, 1843, р. 48) и создать одну общую «гуманитарную науку о человеке», то, что в немецкой научной традиции принято называть «антропологией» (id.,  р. 59). В соответствии с этой задачей он представляет симпатию как свойство человеческого тела, как основополагающий физиологический инстинкт (id.,  р. 469). Таким образом, в противовес метафизике он предложил физиологическую теорию симпатии, которая, как мы увидим во второй части книги, оказала влияние на позитивизм Сен‑Симона. «Моральная симпатия имеет также другие следствия, заслуживающие внимания. Благодаря одной только силе своих внешних проявлений впечатления могут передаваться от одного испытывающего чувства (или считающегося таковым) человека другим людям, которые как бы отождествляют себя с ним, чтобы разделить его чувства. Так, например, люди либо притягивают, либо отталкивают друг друга: их мысли и чувства сразу же откликаются друг на друга на таинственном языке, и это происходит настолько быстро, что между самими впечатлениями устанавливается совершенная гармония» (id.,  р. 59). И Кабанис добавляет, что «эти действия [следствия моральной симпатии], а также многие другие, связанные с ними, были в свое время тщательно изучены. В частности, в шотландской философии они рассматриваются как начало всех нравственных отношений» (id.).

Для Кабаниса очевидно, что симпатия способствует «возвышению», облагораживанию человека. «Очень быстро становится ясно, что наслаждения человека могут расширяться до бесконечности лишь в отношениях с себе подобными; что его существование становится более возвышенным (son existence s’agrandit)  по мере того, как человек начинает разделять привязанности других людей и делиться с ними своими» (id ., р. 51). Мимика и жесты – «это самые первоначальные из всех знаков, единственные, которые являются общими для всего человеческого рода. Это настоящий универсальный язык, предшествующий знанию любого живого языка. Благодаря ему ребенок бежит навстречу другому, отвечает улыбкой на улыбку... потом формируются навыки других языков; и вскоре мы существуем в других в не меньшей степени, чем в нас самих... Именно эту способность отдельные философы считают шестым чувством. Они назвали ее симпатией» (id.,  р. 89). Однако, как подчеркивает Кабанис, моральная симпатия основана на глубинных органических свойствах человека: «В любой органической системе сходство или аналогия материй приводит к их взаимному притяжению» (id.,  р. 467), «как происходит, например, при заживлении рубцов у человека или при прививке растений» (id.,  р. 468).

Упоминание о неком состоянии «наблюдателя» можно встретить еще у Хатчесона, учителя А. Смита, а также у Юма, оказавшего на Смита большое влияние. Хатчесон говорит о реакции «наблюдателей», когда он подчеркивает необходимость обращения к суждению других людей, чтобы оправдать – при помощи поддержки общественного мнения – действия, движимые благожелательностью (benevolence):  «Добродетель того или иного человека рассматривается как милая или трогательная, если она вызывает у наблюдателей благое расположение или любовь»¹⁹ (Hutcheson, Inquiry concerning Virtue,  I, VIII, цит. в: Raphael, 1975, p. 86).

Юм также ссылается на некоторое состояние «зрителя», при котором люди приходят к общей точке зрения. «Поскольку удовольствия и интересы каждого отдельного лица различны, люди не могли бы согласовать свои чувствования и суждения, если бы у них не было какой‑нибудь общей точки зрения, с которой они могли бы рассматривать свой объект и благодаря которой последний мог бы казаться им всем одинаковым» (Hume, 1983, р. 717)²°. Зритель при этом характеризуется Юмом то как «разумный» («judicious», id.,  p. 706), то как «любой» («every spectator», id.,  p. 718), чтобы обосновать возможность достижения общей точки зрения и освободиться от влияния, которое могут оказывать на симпатию «патриархальные» связи, когда предпочтение отдается скорее «близким нам лицам, нежели тем, которые далеки от нас», «знакомым – нежели незнакомцам» и «соотечественникам – нежели чужеземцам» (id., p. 706)²'.

Первый раз А. Смит упоминает о «беспристрастном наблюдателе», «постороннем беспристрастном зрителе», когда он высказывает свое восхищение стоической и христианской добродетелью того, кто в ответ на оскорбления не теряет самообладания и не поддается гневу. Такой человек «ограничивает свою ярость такими проявлениями, которые оправдываются негодованием, испытываемым посторонним беспристрастным зрителем <...>. Главный христианский закон повелевает нам любить ближнего, как самого себя, а великий закон природы состоит в том, чтобы мы любили себя не более, чем мы любим других, или, что то же самое, не более, чем могут любить нас наши ближние» (Smith, i860, p. 21)²². Обращение к «беспристрастному наблюдателю» – это формула, обозначающая взгляд на человека со стороны. И образ зеркала, в котором люди могут увидеть самих себя, лишь подтверждает это впечатление. Человек, лишенный всякого общения с другими людьми, не имел бы «никакого понятия о приличии или неприличии своих поступков и своих чувствований, о достоинствах или недостатках своего разума, как и о красоте или безобразии своего лица. Он не мог бы иметь этих способностей, ибо в его распоряжении, естественно, не было бы никаких средств для их различения; он, так сказать, был бы лишен зеркала, которое отражало бы их. Но поместите такого человека в общество – и к нему вернется это зеркало: он найдет его, сопоставляя собственный образ и образ людей, с которыми он будет жить вместе» (id.,  р. 126–127).

Следует, однако, отметить, что Адам Смит настороженно относился к способу достижения согласия, основанному исключительно на одобрении других и репутации  (эта форма согласия будет рассмотрена нами в следующей части книги). Во втором издании «Теории нравственных чувств» Смит внес некоторые изменения в текст. В письме к своему другу Гилберту Эллиоту (Gilbert Elliot) он объясняет это следующим образом (Raphael, 1975, р. 90–91). Внесенные изменения «должны были подтвердить, с одной стороны, мое учение, согласно которому наши суждения о собственном поведении всегда соотносятся с восприятием какого‑то другого человека. С другой стороны, они должны были показать, что, несмотря на это, подлинное великодушие и добродетель могут устоять перед неодобрением всего человечества» (письмо № 40, октябрь 1759). Недоверие А. Смита к мнению  других прослеживается также в его отношении к делу Каласа и защитной речи Вольтера, на которую он ссылается в самом тексте «Теории нравственных чувств» (TSM , р. 139) и которая произвела на него большое впечатление, тем более что два года спустя с 1764 по 1765 год Смит находился в Тулузе (Raphael, 1975, р. 92).

От понятия «суждения других» («sentiment of others»)  Смит переходит к идее о внутреннем суде и раздвоении личности, напоминающей построение «суверена» (souverain)  у Руссо. «Когда я разбираю свое собственное поведение, хочу оценить его, стараюсь оправдать или осудить, очевидно, что в таком случае я, так сказать, раздваиваю себя: одна половина меня, судья и ценитель, играет совершенно иную роль, нежели другая половина, поведение которой оценивается и разбирается» (TSM,  р. 129–130). Эта идея получает развитие в шестом издании «Теории нравственных чувств», где А. Смит проводит различие между «пристрастием к похвале» («love of praise») (id., p.  133) и «желанием быть достойным похвалы» («praiseworthiness») (id., p. 131). «Пристрастие к похвале» подчиняет людей власти суждения других, они становятся жертвой лести и обмана: «Они смотрят на себя не так, как они должны были бы представляться другим людям, а с той точки зрения, с которой им хотелось бы, чтобы на них смотрели» (id.,  р. 133). «Желание быть достойным похвалы», напротив, основано на собственном одобрении. Ему не нужен гром рукоплесканий, оно «не нуждается в подтверждении со стороны прочих людей» (id.,  р. 135) и не обязательно должно подкрепляться «всеобщим мнением» (id., р. 151). Беспристрастный наблюдатель предстает, таким образом, как своего рода внутренний судья человека (именно этим построение Смита напоминает построение верховной власти у Руссо), к которому можно обратиться с тем, чтобы избавиться от тирании мнения других. «Хотя человек и поставлен в некотором роде непосредственным судьей над человеком, тем не менее суд его, так сказать, не более как только суд первой инстанции. Решение, произнесенное против него его ближним, он переносит в высший суд, в суд своей совести, в суд воображаемого беспристрастного и просвещенного наблюдателя, в суд, отыскиваемый каждым человеком в глубине своего сердца и служащий верховным посредником и вершителем всех наших действий» (id.,  р. 147).

Метафора расстояния, используемая А. Смитом, прекрасно иллюстрирует отношение между позицией «беспристрастного наблюдателя» и способностью человека к оценке «действительной величины» предметов и людей (grandeur reelle):  «Только посоветовавшись с нашим внутренним судьей, мы имеем возможность оценить действительное значение относящихся к нам предметов и сравнить настоящим образом наши собственные интересы с интересами прочих людей. Подобно тому как внешние предметы представляются большими или меньшими для нашего физического зрения не столько в силу действительной своей величины, сколько из‑за расстояния, отделяющего их от нас, то же самое представляется и для нашего умственного зрения: мы прибегаем, так сказать, к одним и тем же средствам для исправления как недостатков наших физических органов, так и наших несовершенных душевных способностей <...>.

Единственное средство для сравнения окружающих меня предметов с этими огромными отдаленными предметами состоит в том, чтобы перенестись мысленно в различные точки ландшафта, из которых я буду в состоянии видеть их на равном расстоянии от тех и других, и проверить их действительные размеры» (TSM , р. 151–152).

Как будет видно далее (в части, посвященной анализу критики, вызванной плюрализмом высших общих принципов), рыночный  принцип величия, к которому люди нередко апеллируют в своей повседневной жизни, часто подвергается критике с позиций другого порядка величия. Именно в критическом духе, ссылаясь на значение «научно‑технического принципа», который мы рассмотрим несколько позже, Торстейн Веблен описал механизмы рыночных отношений в американском обществе (Veblen, 1953)²³. С точностью антрополога Веблен описывает ситуации, соответствующие рыночному граду, включая в них элементы, которые могут быть использованы для оценки рыночной величины (вплоть до не «продуктивных» домашних животных, id.,  р. 102). Ему приходится, таким образом, разграничить ситуации, соответствующие принципам научно‑технического порядка (то, что он называет производственной эффективностью, «industrial efficiency»),  и отношения, основанные на присвоении рыночных благ, которые противоречат этим принципам. Последовательное проведение этого разграничения на протяжении всего произведения приводит Вебле‑на к разоблачению ряда компромиссов  между научно‑техническим и рыночным порядками, как, например, в случае, когда достигается соглашение между инженером и бизнесменом при создании новых крупных «корпораций». Как отмечает Чарльз Райт Миллс (С. Wright Mills) во вводной статье к книге Вебле‑на, последний посвятил всю свою жизнь прояснению различия между «стремлением честного инженера к эффективности» и «фанатической страстью бизнесмена к прибыли» (id.,  p. X–XI). Веблен связывает «показной», «демонстративный» (ostentatoire) характер потребления благ с освобождением от личной зависимости (id.,  р. 72), подчеркивая, таким образом, характерные черты рыночной связи, понимаемой как способ «включения», выражения других людей и их желаний: «Приобретения начинают цениться не столько как свидетельства успешного исхода набега, а скорее как свидетельства превосходства обладателя этих материальных ценностей в силе над другими индивидами в пределах общности» (id.,  р. 36)²⁴.  Понятие демонстративного потребления (consommation ostentatoire),  используемое в современной экономической литературе для обозначения искаженной формы выражения желаний потребителей, которая проявляется в расточительстве и приобретении бесполезных благ, дает лишь самое поверхностное представление о глубинном противоречии между «рыночным порядком величия» и «научно‑техническим порядком», лежащим в самой основе экономической теории.

Если элементы научно‑технического  и гражданского  принципов можно найти в определении органицистской социологии, предложенном Э. Дюркгеймом, а элементы принципа известности и репутации  – в критике, характерной для социологии науки, то метафизика политической экономики с ее представлением о рыночной  связи и «беспристрастном наблюдателе» оказала влияние не только на социологию рационального выбора, но и – в менее очевидной форме – на концепцию Дж. Мида и, соответственно, на ту социологию, в фокусе внимания которой находится проблема взаимодействия индивидов.

Действительно, Дж. Мид в работе «Сознание, самость и общество» обращается к понятиям симпатии и наблюдателя, которые, как было показано ранее, являются ключевыми для рыночной формы согласия. Именно это обстоятельство и послужило поводом Г. Гурвичу для критики «индивидуализма» Мида во вводной статье к французскому изданию книги. В главе «Природа симпатии» Дж. Мид отмечает, что «симпатия возникает у человека в связи с желанием помочь другому, когда он ставит себя на место того человека, которому он приходит на помощь» (Mead, 1963, р. 253). Через игру (напомним, что это понятие получило дальнейшее развитие в концепциях, описывающих социальное взаимодействие в терминах ролей, игры или сцены) – будь то «свободная игра» ребенка, играющего всевозможные роли, или «организованная игра» – индивид учится «быть другим по отношению к самому себе» (id ., р. 128). «Индивид испытывает самого себя как такового не напрямую, а косвенно, принимая поочередно различные точки зрения  других членов той же социальной группы, к которой он принадлежит [то, что Мид называет «обобщенным другим»]. Он переживает свой собственный опыт как “Я” или индивид не непосредственно и не сразу, не выступая субъектом по отношению к самому себе, а в той мере, в какой он сначала становится объектом для самого себя, подобно тому, как другие люди являются для него объектами» (id.,  р.118).

«После того как “Я” сформировано, человек может вполне прожить оставшуюся жизнь отдельно от других людей: он будет спутником самому себе» (id.,  р. 119). Связь между концепцией симпатии у Мида и собственно рыночными отношениями очевидна. Как и в трудах, которые были рассмотрены нами ранее, Мид подчеркивает значение согласия о природе и внешнем характере обмениваемых благ. «Если индивид приходит к самосознанию и самоосмыслению, отождествляя себя с другими людьми, то можно сказать, что в экономическом процессе индивид отождествляет себя с потенциальными клиентами, с которыми он находится в отношениях обмена [выступая в роли «представителя», как добавит Мид несколько позже], и старается постоянно установить с ними способы общения, которые были бы наиболее благоприятными для экономического процесса» (id ., р. 252). «Представитель ведет себя как клиент для того, чтобы его обмануть». Мид определяет торговлю, исходя из характера обмениваемых благ и способности индивидов отстранить их от себя (mettre a distance).  «Объект [рыночного обмена] универсален, потому что он не используется напрямую лично индивидом... Следовательно, создание средств обмена – нечто очень абстрактное. Оно зависит от способности индивида поставить себя на место другого для того, чтобы увидеть, какие блага, не являющиеся обязательно полезными для него самого, необходимы другому. Весь процесс зависит от возможности отождествления себя с другим человеком» (id.,  р. 255). Мид изображает идеальное общество следующим образом: «Идеальное общество – это то общество, в котором люди настолько близки друг к другу и в котором необходимая система общения развита настолько полно, что все индивиды, выполняющие свои частные задачи, могут поставить себя на место тех людей, на кого они оказывают влияние» (id.,  р. 275).

 

 

Часть II ГРАДЫ

 

 

 

Глава 3 ФОРМЫ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОРЯДКА И МОДЕЛЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ

 

 

 

 

В предыдущей главе были выделены основные принципы построения рыночного порядка (ordre marchand).  Во второй части книги мы сравним этот порядок величия с другими системами отношений, представленными в произведениях политических философов. Мы постараемся показать, что все эти порядки являются вариациями одной общей модели, различающимися лишь принципами величия, лежащими в их основе: богатство, уважение, общая воля, профессиональная компетенция и так далее. Чем вызван подобный подход? При изучении условий и механизмов возникновения разногласия и достижения согласия в центре внимания оказывается то, как люди соизмеряют друг друга и как они выстраивают отношения эквивалентности и отношения иерархии («порядка»). Важно показать, как упорядочение состояний людей и вещей осуществляется в действительности, в реальных ситуациях, когда, например, люди апеллируют к принципу «репутации» или оспаривают его. Таким образом, мы ставим перед собой иную задачу, чем политические философы, которых интересуют прежде всего общие принципы согласия. Вместе с тем нам представляется важным прояснить отношение между метафизическими построениями общего блага («принципами» и «порядками величия») и усилиями, предпринимаемыми людьми в повседневных ситуациях для координации своих действий и достижения согласия. Требования, довлеющие над установлением порядка во взаимоотношениях людей, касаются не только политических философов, размышляющих над высшими принципами бытия, но и самих людей, которые пытаются прийти к согласию на практике. Решения проблемы разногласия, излагаемые политическими философами в абстрактной и систематической форме, соответствуют тем решениям, что принимаются и воплощаются самими людьми в реальной жизни.

В отличие от первоначального проекта политической философии, мы не ставим своей задачей показать, что люди приходят к согласию потому, что разум позволяет им безоговорочно принять тот или иной принцип общественного порядка. Само признание множественности этих принципов, лежащее в основе нашей модели, ставит вопрос о способах достижения согласия, ответить на который удовлетворительным образом не может ни одно из рассматриваемых нами построений политической философии. Но эта трудность не является единственной причиной, по которой мы отказываемся от первоначального проекта политической философии. Переход от анализа умозаключений об общих принципах к изучению ситуаций разногласия или согласия означает не только эмпирическую проверку модели. Неопределенность, присущая разрешению ситуаций конфликта, ставит новые прагматические проблемы и вызывает вопросы, не рассматриваемые в политической философии. Какова природа испытания (epreuve ), которому подвергается обоснование справедливости (justification )? При каких условиях вещи, вовлеченные в действия людей, могут послужить доказательством того или иного принципа? Как выносится суждение и какова динамика его оспаривания (remise еп cause)}

На эти вопросы мы сможем ответить в третьей части книги, где перейдем от общих принципов квалификации людей и упорядочения их состояний к анализу ситуации как таковой, равно как и момента неопределенности, характерного для способов вовлечения в ситуации людей и вещей. Мы обратимся тогда к корпусу текстов, сильно отличающихся по своей природе от философских трудов. Нас будут интересовать пособия, в которых содержатся практические советы, рекомендации по правильному поведению и соответствующим ему способам и инструментам действия.

Пока же во второй части книги мы от рассмотрения рыночного порядка и соответствующего ему понимания человеческой природы на основании сочинений Адама Смита перейдем к анализу модели, являющейся общей для самых различных построений политической философии. Отобранные произведения будут рассматриваться нами как «грамматики» человеческих отношений, попытки прояснить правила согласия, и одновременно как наборы правил, обеспечивающих установление гармонии в граде, и как модели общей для всех людей компетенции , необходимой им для достижения согласия. На основе анализа этих произведений мы разработаем модель легитимного порядка, которую мы назовем «моделью града» (module de cite).  Модель позволит прояснить требования, которым должен удовлетворять высший общий принцип , чтобы он мог использоваться для обоснований справедливости.

Мы начнем с того, что напомним читателю некоторые особенности интеллектуальной традиции, к которой относятся отобранные нами труды, и объясним причины, по которой мы выбрали для анализа именно их. Затем мы изложим гипотезы, на которых основывается формальная «модель града», и сопоставим ее с другими моделями человеческих сообществ. Затем мы покажем, что легитимность рыночного порядка  основана на этой модели и что он является лишь одной из ее вариаций. В конце главы мы рассмотрим пример политического построения, не удовлетворяющего модели града и представляющего собой попытку обоснования «общественного значения» (valeur sociale)  евгенических принципов.

 

Концепции общего блага в политической философии

 

Для нашего анализа мы отобрали классические произведения политической философии, систематически излагающие принципы справедливости и общего блага, на которые часто ссылаются в современном французском обществе. Эти системы – назовем их «грамматиками» политической связи – используются людьми для обоснования суждений о справедливом или несправедливом положении вещей в ситуациях, когда стороны не смогли договориться полюбовно и когда вопрос о достижении согласия перестал быть их частным делом. В таком случае согласие должно быть установлено на более высоком уровне и стать общезначимым. Как отмечает Поль Рикёр, «приемлемым» (acceptable)  считается тот аргумент, который соответствует наивысшей из возможных в данной ситуации степени обобщения. Это «предельный аргумент», который «исчерпывает серию “потому что”  по крайней мере в конкретной ситуации дискуссии, в которой эти вопросы возникли» (Ricceur, 1979)‑

В определенный момент в ходе спора возникает необходимость обращения к общим правилам, позволяющим перейти от аморфного соприсутствия несоизмеримых между собой людей к организованному единству и установить – воспользуемся выражением Луи Дюмона – «соотнесенность частей с целым» (Dumont, 1966). Апеллирование к общим принципам делает возможной оценку (evaluation)  относительных величин (grandeurs relatives) людей. Оно побуждает людей к согласию или же дает им повод считать себя ущемленными, выражать свой протест, требовать восстановления справедливости.

Основания этих общих принципов, как правило, не объясняются в повседневных спорах между людьми. Именно поэтому мы и обратились к теоретическим построениям, в которых в свое время были обоснованы и формализованы принципы систем величия – тех систем, которые можно обнаружить в действии и в современных спорах. Мы извлекли эти построения из канонических текстов, благодаря которым они стали общими местами в политической теории.

Для выявления форм эквивалентности, на которых основано легитимное согласие, мы использовали классические политические трактаты. В каждом из них обосновывается особый универсальный принцип, позволяющий установить справедливый порядок в граде. Каждый из этих классических трудов представляет в виде системы ту или иную форму согласия, используемую обычными людьми в повседневной жизни. Но прояснение и разрешение спорных ситуаций с помощью отсылки к этим принципам справедливости и согласия не было бы возможным, если бы они не были в свое время систематически изложены в построениях политической теории. При отсутствии систематического построения попытка достижения согласия остается в области простого сближения , которое можно характеризовать как случайное (и, соответственно, безосновательное).

 

Античная традиция топики

 

В некотором смысле наше предприятие возвращает нас к античной традиции «топики» – неотъемлемой части классической риторики, изучающей «топосы» (общие места). Остановимся на этой традиции более подробно. Для этого следует обратиться к докартезианской эпохе, поскольку именно критика, которой риторика подверглась в «Рассуждении о методе» Декарта, в значительной степени способствовала тому, что в наше время за этим понятием закрепилась отрицательная коннотация: «Те, кто сильнее в рассуждениях и кто лучше оттачивает свои мысли, так что они становятся ясными и понятными, всегда лучше, чем другие, могут убедить в том, что они предлагают, даже если бы они говорили по‑нижнебретонски и никогда не учились риторике» (Descartes, 1953, р. 129–130)'. Вспомним, какую роль в построении политического порядка отводили риторике древние. Цицерон («Об ораторе») резюмировал ее так: «Какая другая сила [если не красноречие] могла собрать рассеянных людей в одно место или переменить их дикий и грубый образ жизни на этот человечный и гражданственный быт, или установить в новосозданных государствах законы, суды и права?» (Ciceron, De oratore , liv. VIII, § 34, p. 18)².

Включает ли риторика политику, или она – всего лишь техника на службе у политики? Платоновская критика риторики, выраженная, в частности, в адрес ритора Горгия, ставит вопрос об отношении красноречия к истине и справедливости. В диалоге Платона «Федр» Сократ так говорит о Тизии и Горгии: «Им привиделось, будто вместо истины надо больше почитать правдоподобие; силою своего слова они заставляют малое казаться большим, а большое – малым» (Platon, Phedre,  267 a–b)³.

В другом диалоге («Горгий») Сократ указывает Горгию на противоречие между красноречием, которое способно «вселять убеждение в души слушателей» (Platon, Gorgias,  453 а), и справедливостью. Если оратор говорит лишь о том, что он знает (459 Ь), и если он «способен выступать против любого противника и по любому поводу так, что убедит толпу скорее всякого другого» с не меньшей (если даже не с большей) убедительностью, чем знатоки своего дела (456 с), он должен знать, что представляет собой справедливость, и должен быть справедливым человеком (460 с). Как же тогда объяснить то, что он может воспользоваться своим даром во зло (457 с, 460 d)?

Этот навык (techne ), по мнению Платона, имеет к справедливости такое же отношение, как искусство повара – к искусству врача, то есть является лишь «призраком одной из частей государственного искусства» (465 b–d). Такое отношение меняется в философии Аристотеля, где риторика освобождается от бремени Морали (Aristote, Rhetorique , intr., p. 7, 13), как на это обратил внимание М. Дюфур (М. Dufour): «Необходимо уметь доказывать противоположное», поскольку искусство риторики «в одинаковой степени» «имеет дело с противоположностями» (1355 а)⁴. Вместе с тем задача риторики не сводится, как это было у Платона, к убеждению толпы или собеседника. Аристотель понимает риторику как «возможность находить возможные способы убеждения относительно каждого предмета» (1355 Ь)⁵. Другое отличие от позиции Платона – «истинное» и «правдоподобное» рассматриваются Аристотелем как одна и та же способность, определяемая тем, «насколько тот или иной предмет может быть представлен убедительным» (1356 а). Именно достижение правдоподобия и является задачей риторики, позволяющей «завести разговор с первым встречным», как пишет Аристотель в начале «Топики» (Aristote, Topiques,  I, 2, 101 а). Аристотель исследует «источники, из которых можно черпать способы доказательств» (id.,  VII, 1, 155 b): «Если нам удастся изучить, с одной стороны, число и природу вещей, к которым применимы диалектические рассуждения, а также элементы, из которых они исходят, а с другой стороны, способы их приобретения в изобилии, то мы достигнем цели, которую мы перед собой поставили» (id,  I, 4, 101 b).

Цицерон заимствует у Аристотеля метафору «мест», из которых оратор «черпает» (Ciceron, De oratore,  liv. VIII, t. 2, § 146) доказательства, предварительно методически помещенные в них «про запас» и должным образом помеченные как «зарытое золото» (§ 174).

Он говорит о доводах, которые проистекают из этих «источников доказательств» и которые могут быть использованы в рассматриваемом деле, «подобно буквам для написания слов» (§ ¹3°)^:  «Хорошо спрятанный предмет легко найти, если место, где он спрятан, обозначено и отмечено; так же обстоит дело, когда мы пытаемся найти подходящие доказательства: мы должны знать места, где они находятся. Действительно, именно так Аристотель называет то, что некоторые могут назвать кладовой [quasi sedes], где ищут доказательства» (Aristote, Topiques,  § 7).

Цицерон осуждает тех, кто судит об истинности путем диалектики и не уделяет должного внимания ораторскому искусству, опирающемуся на данные «места» и имеющему отношение к правдоподобию: «Они полностью пренебрегают искусством нахождения доказательств, именуемым топикой и являющимся предпочтительным для практики и, безусловно, первичным в естественном ходе вещей» (§6). Это противопоставление сформулировано схожим образом в трактате «Об ораторе», где Цицерон критикует Диогена, который «хотел обучить искусству правильного рассуждения и различения истинного и ложного, именуемому греческим словом диалектика. Это искусство, если его можно считать искусством, не дает предписаний, как открыть истинное,  а дает лишь правила, как о нем судить» (Ciceron, De oratore,  t. 2, § 157). Арно и Николь в книге «Логика» в главе «О местах, или О методе нахождения аргументов. О недостаточном применении данного метода» приводят упомянутую выше критику Цицерона в адрес диалектики, чтобы затем подменить ее картезианской критикой в адрес риторики: «Следовательно, весьма бесполезно ломать голову, в каком порядке следует рассматривать Места, поскольку это практически ни на что не влияет. Полезнее было бы задуматься над тем, что, возможно, было бы более уместным вообще их не рассматривать» (Arnauld, Nicole, 1981, liv. Ill, XVII, p. 233).

Сочинение Вико «О научном методе нашего времени» также в значительной степени посвящено этому же противопоставлению, которое он в очередной раз переосмысливает. Вико выступает в защиту искусства топики (ars topica ), оспаривая тем самым критическую позицию Декарта или Арно и Николя, направленную исключительно на разграничение истинного и ложного (Vico, Vie ..., 1981, p. 228). Таким образом, Вико возвращается к формулировке, близкой к формулировке Цицерона, однако на этот раз объектом критики становится Декарт, а не Диоген: «Обучение топике должно предшествовать обучению критике, подобно тому, как нахождение доказательств предшествует по природе суждению об их истинности» (id.,  р. 226–227; см. также: Principes...,  И, III, 1963, р. 160: «Провидение правильно установило вещи человеческие, вложив в человеческий ум прежде Топику, чем Критику, так как сначала нужно знать вещи, а потом уже судить о них»⁶). «Топика», пишет Вико в «Основаниях новой науки об общей природе наций», это «искусство правильно направлять первую деятельность нашего ума, обучая его тем местам [ topon ], которые нужно пробежать одно за другим для того, чтобы узнать все, что только есть в вещи, если желательно узнать ее правильно, т.е. всю»⁷ (Principes ..., И, III, 1963, р. 160).

Вико восхваляет «изобретательные [ingegnosi\  и глубокие умы, способные извлечь пользу из этих мест для своих изобретений: их гений [ingegno ] позволяет им уловить тонкости [acutezze]  с быстротой молнии» (Vico, Vie...,  p. 49; об отношениях между Vingenium , Vingenio , Vacumen  и Vagudeza  см. примечание А. Понса, р. 131).

Описание этого искусства аргументации с помощью топики вполне соответствует характеру сочинений, отобранных нами для выделения градов  и соответствующих им миров, которые мы рассмотрим в следующей части книги. Все эти труды отличает высокая степень логичности, связности рассуждений и вместе с тем многословие. «Человеческий Ум по самой своей природе склонен наслаждаться Единообразием <...> Людей, знаменитых по той или иной причине, простонародье ставит в определенное окружение, соответствующее такому их состоянию, и выдумывает о них подходящие мифы, по идее они истинны, т.е. соответствуют заслугам тех, о ком простонародье творит мифы, фактически они ложны, поскольку заслугам этих людей не воздано то, чего они достойны» (Vico, Principes...,  liv. I, , § 47,1963, p. 50)⁸.

 

 

 

Другое противоречие, проходящее красной нитью через все сочинение Вико и сопоставимое с рассмотренным выше противоречием, также заслуживает нашего внимания. Оно касается взаимоотношения между законом и юриспруденцией, или, по словам Вико, между «достоверным» (certain)  и «истинным» (шаг ). «Достоверное в законах» поддерживается авторитетом, обеспечивающим строгое исполнение законов: «Мы вынуждены следовать им [законам] на практике, считая высказывания их достоверными» (id.,  § 111). «Истинное» же, напротив, освещается «естественным Разумом». «Естественная справедливость» «человеческой юриспруденции», связанная с этим Разумом, – «это практика Мудрости в делах пользы, так как Мудрость во всем объеме – не что иное, как Наука о таком употреблении вещей, какое они имеют в природе» (id ., § 114, р. 77). Говоря об отношении между «достоверным» (многообразие способов употребления этого понятия у Вико подчеркивал Б. Кроче – [Croce, 1913, р. 99]) и «истинным», нельзя обойти вниманием вопрос о возможном влиянии Гроция на Вико. Ведь Вико назвал в свое время Гроция «юрисконсультом человечества» (хотя и критиковал при этом отсутствие у него исторического подхода). Если, по мнению Г. Фассо, в разграничении «достоверного» и «истинного» у Вико следует видеть влияние Гроция (Fasso, 1972, р. 47), то, по мнению Д. Фауччи, «Гроцию не удалось показать взаимоотношение между разумом и авторитетом, являющееся одним из аспектов отношения между достоверностью и истинностью» (Faucci, 1969, р. 67).

Завершая обзор «топической» традиции, введшей в оборот целый ряд концептуальных категорий, имеющих прямое отношение к интересующему нас вопросу, заметим, что то тонкое равновесие в понимании и разграничении «достоверного» и «истинного», к которому стремился Вико, не всегда было характерно для его критиков‑комментаторов. Так, например, Шумпетер считает Вико одним из трех величайших социологов всех времен наряду с Гальтоном и Марксом (Schumpeter,

1983, t. 3, p. 64). Однако известны и абсолютно идеалистические прочтения концепции Вико (Grassi, 1969, р. 50), следовавшие трактовке, предложенной Б. Кроче (Croce, 1913).

В нашем подходе мы тем не менее отходим от традиции «топики», поскольку вопрос об обосновании справедливости рассматривается нами в рамках одной общей модели, вне зависимости от того, идет ли речь о технических вопросах организации производства или же о моральном поведении. Эта методологическая позиция объясняется твердой уверенностью в возможности построить «научно‑технический град» по той же модели, что и остальные грады. Отметим, однако, что Аристотель четко разграничивает риторику как техническое действие (techne)  и практическую мудрость, рассудительность (prudence), имеющую отношение к поведению людей.

Итак, мы поставили целью проследить, как формы общего блага (bien соттип)  проявляют себя в самых разных ситуациях: в межличностных ссорах и конфликтах (где согласие обычно характеризуется в терминах вежливости, приличия или же особенностей характера), в конфликтах частных и общественных интересов (касающихся отношения к государству), а также в трудовых спорах (от личных стычек до коллективных конфликтов) или же, в более общем плане, в нарушении (disfonctionnement)  экономических связей (которое может проявиться как в ходе рыночного обмена, так и при принятии решений о техническом инвестировании).

В итоге мы смогли рассмотреть применение на практике шести высших общих принципов,  обычно приводимых индивидами в современном французском обществе в качестве доводов для достижения согласия или же для отстаивания своих позиций в ситуациях споров. Можно сказать, что эти принципы составляют основной набор политических средств (equipement politique fondamental) , позволяющих установить социальную связь. Перечень принципов  не является, однако, закрытым, и можно проследить зарождение новых градов,  соответствующих предложенной модели.

 

Критерии отбора классических произведений

 

Изложим критерии, которыми мы руководствовались при отборе сочинений политической философии, позволивших нам описать эти высшие общие принципы.

i) Во‑первых, мы старались отобрать те произведения, в которых впервые в истории философской мысли была предпринята попытка представить тот или иной град в систематической форме. Эти тексты, как мы уже сказали, можно сравнить с трудами грамматиков. В них дается общее определение, применимое ко всем людям и во всех ситуациях, устанавливающее и закрепляющее (valider)  формы действий, процедур, договоренностей или правил, применяемых в конкретных ситуациях. Так, например, и до Адама Смита существовали рынки, торговцы и способы аргументации, исходящие из идеи прибыли. Однако именно у Адама Смита рыночные отношения впервые представлены в виде системы, устанавливающей универсальный принцип обоснования справедливости и организующей град по этому принципу. Таким образом, мы не подчеркиваем различие между теоретическим принципом рынка и рынком реальным, который бы отличался от первого или даже предшествовал ему. В равной степени мы не противопоставляем индивида («атома») социальному существу, как это делает Карл Поланьи, когда предлагает различие между «формальным» и «содержательным» {formal /substantive).

Мы рассматриваем сочинения Адама Смита как труды политического философа. Построение этой политической «грамматики» придает общий характер, или, можно сказать, легитимность (именно в этом смысле термин «легитимность» понимается в этой книге), лицам, вещам и отношениям, вовлеченным в рыночные связи.

Вопрос об историческом генезисе используемых текстов не был определяющим для нашей задачи и не будет рассматриваться обстоятельно. Эта проблема выходит за рамки нашего исследования. Тем не менее подчеркнем, что грады  формируются в ходе истории. Их число не может быть определено априори. Принципы величия (grandeurs ), используемые в наше время для обеспечения справедливости, были выработаны в самые разные эпохи. Важно также отметить, что эти принципы в неравной степени представлены в устройстве государства. Так, например, гражданский принцип (grandeur civique)  закреплен в наши дни Конституцией и входит в само определение государства. Патриархальная  же топика (topique domestique) , согласно которой общий характер придается отношениям личной зависимости, больше не имеет в наше время прямого отношения к определению французского государства, в отличие от эпохи абсолютной монархии.

Сложное устройство государства, не сводимого к одному‑единственному граду  и опирающегося на несколько принципов величия, делает необходимым поиск компромисса  между разными принципами и применение соответствующих средств, «депозитивов» для этой задачи.

Именно многообразием возможных комбинаций принципов можно объяснить очевидные различия в устройстве государств. Однако мы исходим из гипотезы, что грады  имеют более общий характер, чем границы тех или иных государств, и что они представлены если не во всех обществах, то по крайней мере в тех из них, на формирование которых оказала влияние современная политическая философия.

2) Второй критерий отбора текстов можно сформулировать следующим образом. Высший общий принцип должен использоваться для построения порядка величия, основанного на равновесии между определенной формой жертвования  (sacrifice) и определенной формой общего блага (Ыеп соттип),  имеющей универсальное значение (validite universelle) . Мы не рассматривали произведения, если аргументы, относящиеся к тому или иному граду , были представлены в них хаотично, нечетко, бессистемно (что, как правило, характерно для сочинений, которые были написаны до того, как соответствующий град сформировался). Также мы намеренно исключили из нашей выборки произведения, в которых смешивались разные порядки величия⁹. Мы не стали рассматривать и тексты, содержащие критику того или иного порядка величия. Так, например, хотя рассуждения о величии, основанном на принципе репутации, присутствуют в текстах французских моралистов XVII века, это величие представлено не в хвалебной, а в обличительной форме, в то время как в труде Гоббса этот принцип, напротив, используется для утверждения значимости града репутации.  Важно, чтобы текст не ограничивался критикой, а описывал устройство мира таким, каким оно должно быть, указывал на то, как согласно естественному порядку должны быть устроены отношения людей. Мы исключили, таким образом, критические трактаты, целью которых является разрушение политического порядка путем обличения ложных ценностей. Топические построения (Ansart, 1969), которые мы отобрали для выделения политических грамматик, устанавливают порядок величия по принципу «экономии», «сбережения», обеспечивающему равновесие, гармонию между доступом к состоянию величия и платой, жертвой (sacrifice ), которую необходимо принести ради общего блага.

3) Мы остановили свой выбор на сочинениях, которые являются политическими по своей сути, поскольку в них излагаются принципы справедливости, управляющие градом . Именно по этой причине для анализа, в частности, порядка, основанного на величии вдохновения (inspiration ), мы обратились к творчеству Блаженного Августина.

Блаженный Августин выступает в качестве теоретика благодати. Высший принцип благодати взят им за основу для построения мистической – и одновременно политической – концепции града и Истории. В этом его отличие, скажем, от святого Хуана де ла Круса (Иоанна Креста) или святой Терезы Авильской. У последних опыт благодати хотя и принял наиболее впечатляющую и чистую форму, но при этом не послужил построению града (несмотря на то что оба этих автора создали религиозные институты). Наиболее показательным в этом смысле было бы противопоставление Блаженного Августина мистику, который бы вообще ничего или совсем немного написал о благодати, но при этом имел бы наиболее полный опыт благодати.

Схожим образом для выделения патриархального порядка величия (la grandeur domestique ), основанного на личной зависимости и иерархии, мы использовали политические трактаты, в которых дом и семья рассматриваются как высший общий принцип, имеющий универсальное значение, а не просто как принцип, распространяющийся исключительно на семейные отношения и домохозяйство. В сочинениях, отобранных нами, патриархальное сообщество составляет основу государства, основу политического устройства. Этим они отличаются от произведений, в которых, как например, в концепции Аристотеля, патриархальное сообщество рассматривается лишь как составная и менее значимая часть града: «Первичным по природе является государство по сравнению с семьей и каждым из нас; ведь необходимо, чтобы целое предшествовало части» (Aristote, Pol,  I, 2, 1253 ^а’ ^с 3 ⁰)^1С)*

4) В той мере, в которой задачей рассматриваемых нами сочинений является обосновать естественный порядок для разрешения спорных ситуаций в соответствии с тем или иным высшим общим принципом, они должны исходить из возможности практического применения этого принципа. Они не могут быть утопией, всего лишь абстрактной «идеей республики» (так, например, Боден охарактеризовал построения Платона и Томаса Мора; см.: Bodin, 1987). Они должны представлять собой руководства к действию для тех, в чьих руках находятся бразды правления.

Общие истоки этих произведений следует, скорее всего, искать в риторической традиции, принципы которой мы вкратце изложили выше. К. Скиннер показал, что в современной политической мысли объединились два разных подхода в риторике, возникшие еще до эпохи Возрождения. С одной стороны, изучая итальянские города XII и XIII веков, он обратил внимание на связь между трактатами по риторике (ars dictaminis ), задача которых была чисто технической и практической (в них содержались рекомендации по составлению официальных документов), и трудами, в которых давались советы по правильному ведению юридических и государственных дел. Среди трактатов второй группы были, в частности, «наставления» или книги советов, которые были адресованы непосредственно «подес‑те»¹¹. К традиции таких наставлений можно отнести сочинение Макиавелли «Государь» (Skinner, 1978, t. 1, p. 28–35). С другой стороны, Скиннер подчеркнул, что начиная со второй половины XIII века под влиянием той роли, которую во Франции приобретает использование трудов классических авторов и, в частности, Цицерона для обучения риторике, все большее значение начинает придаваться вопросам, затрагиваемым этими авторами.

В качестве примера Скиннер приводит произведение Б. Ла‑тини середины XIII века, являющееся одновременно и практическим пособием, поскольку содержит модели писем и речей, и трактатом по риторике и политической и моральной философии, поскольку содержит большое количество ссылок на Аристотеля и Цицерона. При этом сам Латини подчеркивал, что основная наука по управлению государством – это риторика (id.,  р. 40). В этих работах основательно рассматривается вопрос об установлении общего блага и преодолении частных интересов, представляющих угрозу для республики. Эти рассуждения характерны и для канонических текстов, использованных нами для выделения типов градов . Вместе с тем эти работы напоминают и практические пособия, к рассмотрению которых мы приступим во второй части книги.

5) И наконец, мы отдали предпочтение произведениям, получившим широкое распространение и применение, а именно трудам, которые были использованы при разработке политических технологий, претендующих на универсальность создаваемых ими систем отношений. Так, например, «Общественный договор» Руссо во времена Великой французской революции широко использовался для обоснования нового законодательства. Следование этому последнему критерию при отборе текстов необходимо для прояснения связи между каноническими трудами, в которых принцип величия установлен на самом общем уровне, и средствами («депозитивами») или аргументами, имеющимися в распоряжении людей, которые апеллируют к тому или иному принципу величия в конкретных ситуациях.

 

Модель града

 

Рассмотрим последовательно гипотезы, позволившие разработать общую модель града.  Модель построена на основе порядка величия и предполагает ряд формальных ограничений (тре‑бований‑аксиом). Она присутствует в различных построениях политической философии и направляет выражение обыденного чувства справедливости. По мере изложения мы сможем сравнить эту модель с более упрощенными моделями политических сообществ.

Первая аксиома (ai)¹² – это принцип общности человеческой природы (principe de commune humanite),  объединяющей всех членов града.  Модель предполагает тождество людей, составляющих сообщество и способных действовать согласованно (s’accorder) как члены града (membres de la cite).  При этом устанавливается основополагающая форма эквивалентности между членами града в их равной принадлежности к человечеству.

Кроме того, все рассматриваемые нами политические метафизики исходят из общего определения человечества. Это означает, что все они сходятся в определении границ человеческого сообщества, включающего всех людей без исключения, и придерживаются принципа, согласно которому все люди в равной степени обладают человеческой природой. Принцип общности человеческой природы  исключает, таким образом, политические построения, в которых люди делятся на свободных и рабов или на полноценных и неполноценных. Иными словами, этот принцип свойственен не всем политическим метафизикам, что, соответственно, ограничивает область наших исследований.

При соблюдении только первого формального ограничения модели (contrainte)  (то есть при отказе от проведения различия между людьми) мы имеем дело с упрощенной политической метафизикой (имеющей только один логический уровень), которую мы обозначим термином эдем , или идиллия  (п). В рамках этой метафизики все члены общества могут быть объединены в один и тот же класс эквивалентности, и человеческое сообщество в таком случае может быть сведено, по сути, к од‑ному‑единственному Человеку – Адаму. В подобных построениях описываются устойчивые мироустройства, в которых царит вечное согласие всех со всеми (как в отдельных утопиях). Хотя эта модель и является упрощенной, необходимо иметь ее в виду, так как она представляет собой крайнюю форму града.

Построения, которые будут рассмотрены в этой книге, отвечают ряду других дополнительных ограничений. Вторая аксиома модели (аг) – принцип различия (principe de dissemblance) –  исключает идиллии  и эдемы.  Предполагается существование как минимум двух возможных состояний , положений (etats)  для членов града. Если допустить, что действия людей могут согласовываться с этими состояниями (согласно различным формам, которые мы рассмотрим далее), то различение этих двух состояний уже позволит выделить формы обоснования  действий и соответствующие испытания , прохождение которых необходимо для присвоения этих состояний.

При соблюдении только этого второго принципа мы имеем дело с другим упрощенным политическим построением, в котором неукоснительное следование принципу сохранения личных особенностей приводит к тому, что существует столько же состояний, сколько и людей. При этой гипотезе принцип общности человеческой природы перестает быть действительным, поскольку исключается любая возможность сближения людей между собой и формирования групп людей, которым может быть приписано общее состояние. Хотя это построение и является упрощенным, оно также заслуживает внимания, поскольку представляет собой крайнюю форму модели града, к которой может привести оспаривание (во имя личных особенностей) любого обобщенного представления о людях, любой общей квалификации.

Построение модели града требует определения условий доступа членов града к различным положениям  и состояниям (Stats).  Первое ограничение (принцип общности человеческой природы) влияет на это определение, исключая возможность постоянного закрепления состояний  за людьми. Политическая метафизика, которая основывалась бы, например, на различии каст  или же на различии полов, несовместима с принципом общности человеческого природы¹³. Для того чтобы модель соответствовала принципу общности человеческой природы и чтобы совместимость двух рассмотренных выше принципов была возможной, модель должна предполагать для всех членов града равную возможность  доступа ко всем состояниям. При этом все состояния должны обладать общим достоинством  (commune dignite)  (аз). Определенная таким образом модель человеческой общности, допускающей множество состояний (humanite a plusieurs etats)  (гг), открывает возможность для достижения нетривиальных соглашений (accords ) между людьми, а также для возникновения разногласий (desaccords ). Эти разногласия остаются в рамках споров  (litiges)  по поводу присвоения того или иного состояния человеку, не принимая форму более глубоких конфликтов  (differends)  по поводу определения этих состояний. Отметим, что подобные соглашения выявляются социальными психологами в ситуациях экспериментального наблюдения, когда они стараются установить минимальные условия, необходимые для создания идентичности группы, позволяющей, в частности, акторам объяснить те или иные действия и поступки. Мы будем рассматривать эти обоснования как упрощенные, поскольку они основаны только на модели человеческой общности со множеством состояний.  Этим они отличаются от более весомых доказательств, которые мы выбрали предметом нашего исследования и которые соответствуют более полной модели града , предполагающей другие дополнительные ограничения.

Часто для достижения согласия необходимо не только объяснение или предвосхищение действий (что позволяет модель гг), но и их упорядочение в зависимости от степени значения. В подобных ситуациях спор может быть прекращен только при условии упорядочения состояний  (а4) (etats ordonnes). Классификация состояний (ordre des etats) , необходимая для согласования действий и обоснования распределений состояний по категориям, принимает форму шкалы ценности, шкалы значимости благ (bonheur),  связанных с этими положениями. Упорядочение состояний людей вступает, таким образом, в противоречие с аксиомой общности человеческой природы  (ai). Если возможность доступа людей ко всем состояниям  (аз) не обеспечена, созданный порядок может обернуться полным расколом общества, утратой связи между группами людей разных состояний.

Все построения политической философии, которые мы рассмотрим в этой книге, содержат в себе внутреннее противоречие, вызванное этим двойным требованием (ai и а4). Они основаны на представлении о человечестве, в котором люди объединены по принципу общности человеческой природы  и при этом упорядочены  согласно принципу величия . В этих построениях показывается, как, несмотря на существование неравных степеней величия (inegales grandeurs)  в положениях людей, человечеству удается избежать гражданской войны.

Учитывая, что в силу принципа общности человеческой природы  (ai), определяющего людей как принадлежащих к одному человечеству, все люди имеют равную возможность доступа  (аз) к высшим  состояниям (с которыми связывается высшее счастье), остается неясным (без учета других гипотез), почему всем членам града  не приписывается наивысшее состояние, характерное для эдема.  Чтобы объяснить, почему этого не происходит, обратимся к формуле инвестирования (formule dinvestissement)  (а5). Эта формула связывает благополучие высшего  состояния с платой  (cout)  или жертвой  (sacrifice ), требуемой для его достижения. Формула жертвы или экономии (сбережения) и есть то регулирующее звено, что снимает противоречие между общностью человеческой природы и упорядочением состояний людей.

Модель упорядоченного человечества  (module d’humanite ordonnee) (гз) позволяет обосновать справедливость большего числа соглашений, чем предыдущая модель. Тем не менее возможность широкого согласия по‑прежнему не обеспечена в полной мере. Люди, находящиеся на более низкой ступени иерархии состояний и стремящиеся воспользоваться благами, связанными с высшим состоянием⁴ , вместо того чтобы жертвовать чем‑то ради достижения высшего состояния (а§), будут скорее склонны к оспариванию принципа «платы» и «жертвы» за продвижение по ступеням величия. Существует опасность, что формула инвестирования, служащая «замковым камнем» для этого построения и обеспечивающая возможность выполнения двойного требования к модели града,  может не выдержать давления конструкции и не устоять при отсутствии дополнительной подкрепляющей гипотезы.

Эта дополнительная аксиома играет ключевую роль в модели града (Г4), связывая между собой различные состояния посредством гипотезы о благах  или благосостояниях , имеющих отношение к этим положениям. Согласно этой аксиоме, благополучие, возрастающее по мере продвижения к высшим состояниям , приносит пользу всему граду: оно является общим благом (аб). Только при наличии этого условия, дополняющего требование упорядочения состояний  (а4), можно говорить о порядке степеней величия (ordre de grandeur). Общее благо  противопоставляется эгоистичному наслаждению, которым необходимо пожертвовать ради достижения состояния высшего величия (grandeur superieure).

В этой аксиоме можно узнать распространенное употребление понятия града (cite),  подразумевающее обращение к общему благу в упорядоченном сообществе.

Общее достоинство  (аз) в этой полной модели града означает равную способность людей действовать (capacite d’agir)  согласно определенному пониманию общего блага. Порядки политической философии являются, таким образом, метафизиками. Они представляют человечество как сообщество, объединенное общим благом, которое превосходит частное благополучие (le bonheur particulier)  каждого отдельного человека.

Созданные порядки в значительной степени определяются последней аксиомой. Состояние «великих» людей (etat de grand) отличается от состояния людей «простых», или «малых» (etat de petit),  не только тем, что оно обеспечивает больше благосостояния тем, кто его достигает. Оно выражается и в том, что величие великих распространяет благосостояние и на «простых», «малых», тех, кто находится на низших ступенях. Эгоистичное счастье «малых» как бы дополняется благополучием «великих». Структура этого построения станет более понятной, если, вместо того чтобы сразу переносить его в область морали (что, кстати, является задачей теорий политической философии), мы ограничимся аксиоматикой и приравняем общее благо  к форме обобщения (forme de generalite).  Как было видно в приведенном ранее примере, описывающем посещение завода¹⁵, для достижения легитимного согласия, если оно, конечно, не является «идиллическим»  («демом »), необходимо установить определенный порядок обобщения  (ordre de generalite) . Наибольшим значением обладает то, что является наиболее общим. Общий характер «великих» способствует не только их собственному благосостоянию, но и благосостоянию «простых», «малых», на которых как бы отчасти распространяется их величие. То, как благополучие «великих» распространяется на состояние «простых», «малых», зависит от той или иной формы града и от способа, согласно которому «великие» объем‑лют , включают в себя  (comprennent)  «простых», «малых». Таким образом, состояние «величия» задает граду общее измерение. Присвоение той или иной степени величия, то есть построение и упорядочение классов состояний людей, возможно только при определении состояния «величия». Град  можно установить только исходя из определенного понимания того, в чем состоит «величие». Достичь состояния величия означает быть тождественным граду. В такой модели града  (Г4) понятия величия  (а4) и общего блага  (аб) совпадают и объединяются в понятии высшего общего принципа . Высший общий принцип  сдерживает разногласия в пределах допустимого, не допуская того, чтобы прения перешли в крайность и привели к оспариванию самого принципа согласия, иными словами, к пересмотру определения состояний величий и, соответственно, к пересмотру начал града. Разногласия по поводу присвоения того или иного состояния человеку находятся на более низком логическом уровне, чем соглашение (convention ) по поводу этих состояний и связанных с ними благ.

Представив элементы, составляющие модель града (принцип общности человеческой природы  (ai), принцип различия  (аз), общее достоинство  (аз), порядок величия  (а4), формула инвестирования (а5) и общее благо  (аб)), рассмотрим более внимательно ее формальную структуру, пояснив, какие проблемы должны быть решены этой моделью. Отстраненный взгляд на труды политических философов позволяет увидеть, что их задача представляет собой попытку объединения двух принципов, совмещение которых является проблематичным. Действительно, структура модели основана на двух главных формальных ограничениях, противоречащих друг другу: i) требовании общности человеческой природы, предполагающем тождественность, общность идентичности всех людей, 2) требовании упорядочения человечества. Определение общего блага  – это «замковый камень» всей структуры, который должен обеспечить совместимость этих противоречивых требований.

Отстраненный взгляд на сочинения политической философии необходим и для того, чтобы подойти к рассмотрению проблемы множества принципов согласия, вместо того чтобы ограничиваться узкими рамками одного принципа, обосновывая его цельность. Предваряя дальнейшее изложение, касающееся вопроса о сосуществовании нескольких градов, отметим, что модель града позволяет решить проблему, связанную с множественностью возможных принципов согласия. Сама по себе она исключает утопию эдема. Модель града предполагает построение порядка величия на основе одного общего блага, что соответственно сопровождается редукцией других принципов согласия. Хотя модель и отсылает только к одному принципу обоснования справедливости, она позволяет решить проблему множества принципов (в противном случае мир бы был эдемом), допуская возможность существования многообразия принципов при главенствующей роли одного из них. Редукция множества общих благ осуществляется путем упорядочения их от более значимого к менее значимому, при этом наименее значимое рассматривается как частное благо. Принцип различия (аг) и принцип упорядочения состояний величия  (а4) устанавливают порядок, согласно которому одна из форм общего наделяется легитимностью общего блага  града, а остальные сводятся к частным благам, с которыми связаны только эгоистичные наслаждения. Другие общие блага полностью не исключаются из града – их черты можно различить в описании блаженной жизни «малых», «простых». Они сводятся к личным наслаждениям и интересам, к самоудовлетворению. Сведение общего блага к частному благу, определяющее характер отношений между градами, будет рассмотрено более подробно в четвертой части книги, посвященной критике.

Сила редукции, свойственная модели града, и соответствующая ей критика исключают эдем , в котором нет места частному благу. В эдеме  частное всегда рассматривается обобщенно, как в эпидейктическом жанре риторики: «Преувеличение всего более подходит к речам эпидейктическим, потому что здесь оратор имеет дело с деяниями, признанными за неоспоримый факт, ему остается только облечь их величием и красотой» (Aristote, Rhet.,  1368а: 26)^1б. Редукция множества форм общего, осуществляемая моделью града, проясняет также формулу инвестирования : жертва , требуемая для достижения величия, предполагает отречение от элементов других градов. Частное благополучие «простых», «малых», жертвуемое ради состояния величия, есть не что иное, как отголосок других общих благ, что не могут быть признанными как таковые в этом граде.

 

Пример рыночного града

 

Опираясь на элементы анализа политической философии рынка, представленные в предыдущей главе, проверим, насколько применительно к ней работает предложенная универсальная модель града. Использование политэкономии для проверки разработанной модели града может показаться неожиданным по разным причинам. Действительно, обращение к идее рынка нередко используется для оспаривания возможности достичь общего согласия. С другой стороны, формирование социологии как науки сопровождалось критикой губительного влияния рыночных отношений на общественное устройство. Само понятие индивидуализма, ассоциируемое с рыночными отношениями, сейчас настолько противопоставлено понятиям культуры, коллектива или общества, что в настоящее время просто невозможно себе представить, что град может быть построен на основе рыночных отношений подобно тому, как он мог бы быть построен на основе общего коллективного интереса. И тем не менее наша модель позволяет выявить, каким образом это оказывалось возможным (что отнюдь не очевидно при чтении современных трудов по экономике и социологии). Это можно сделать как при анализе политической философии Адама Смита, так и при анализе современных текстов, представляющих рыночный порядок величия (см. главу VI).

Первое требование модели – принцип общности человеческой природы  (ai), устанавливающий тождество людей, – является основополагающим в политэкономии, поскольку позволяет провести различие между людьми и внешними благами, за обладание которыми люди конкурируют между собой. Ведь в рыночном граде люди, в отличие от благ, не подлежат обмену.

Различие состояний  людей (аг) выражается в большей или меньшей степени богатства, и состояния эти подчинены четкой иерархии  (а4). Утверждение, согласно которому возможность обогащения доступна всем людям в равной степени  (аз), часто приводится как доказательство того, что рыночному принципу не чуждо понятие справедливости. Плата, жертва  за приобщение к этой форме величия – это необходимость быть постоянно в деле, начеку, чтобы не упустить любую возможность. Она подразумевает отказ от личных привязанностей, долгосрочных проектов и верности традициям. Показать соответствие рыночного града последнему требованию нашей модели – требованию общего блага  (аб) – может представляться наиболее затруднительным. Тем не менее именно в работах Адама Смита этот принцип получил наиболее полное выражение, что и дало нам основания обратиться к его концепции для рассмотрения политической философии рынка. Утверждение, согласно которому богатство богатых приносит пользу всем, подразумевает наличие гармоничного, но при этом неравного распределения состояний величия в результате конкуренции стремлений и желаний, регулируемой доступом к редким благам («невидимая рука рынка» Адама Смита). В рыночном граде, как и в других градах, именно люди, обладающие наибольшей степенью величия, самим своим величием обеспечивают возможность обращения к высшему общему благу.  Именно богатые благодаря своим делам поддерживают конкуренцию на рынке. И именно в этом смысле можно сказать, что не производство предметов роскоши, а сама роскошь, само изобилие приносит пользу всем. В отличие от частного имущества, блага, обмениваемые на рынке, приносят пользу всему граду.

Таким образом, политэкономия создает определенную форму града. Она показывает, как люди, чтобы избежать постоянных разногласий, руководствуются некоторым принципом слаженности (principe de coherence)  в своих действиях и в своих обоснованиях справедливости. В рыночном граде любое разногласие может привести к спору и может быть разрешено в ходе испытания рынком, которое люди согласны пройти. Конфликт антагонистических стремлений людей разрешается на рынке, на который можно сослаться как на высший общий принцип в поисках согласия.

 

Нелегитимный порядок: евгеника

 

Мы упомянули ранее о возможности выстраивания порядка ценностей, не соответствующего полностью всем условиям построения града и, соответственно, не позволяющего установить легитимные обоснования. Речь идет о способах оценки и установления иерархии между людьми, которые, в отличие от «порядка состояний величия», не являются совместимыми с принципом общего достоинства.  Отсутствие принципа общего достоинства ставит в первую очередь под сомнение различие между людьми и вещами. Порядок, основанный на нелегитимной ценности , не может иметь общего характера, если он несовместим с принципом общности человеческой природы. Именно поэтому из всех существующих ценностей, имеющих отношение к людям и их вкусам, политическая философия поставила своей целью выделить те, что представляют собой обоснованные формы величия и могут послужить объединяющим принципом для суждений в граде.

В качестве примера нелегитимной ценности  мы приведем иерархии, основанные на расовом и биологическом неравенстве. Развитие евгеники способствовало созданию подобного порядка «общественной значимости» (civic worth , гражданской значимости, согласно терминологии самого Гальтона), призванного оценить состояние «дееспособного гражданина» (serviceable citizen).  В этой концепции аксиома общности человеческой природы не подтверждается, поскольку биологические данные людей считаются неравными с момента рождения. Евгеническую ценность следует отличать от форм величия, которые в том или ином отношении могут показаться схожими с ней (Thevenot, 1990b). Как и в трудах политических философов, обосновывающих ту или иную форму величия, в трудах евгени‑стов можно встретить критику других возможных способов квалификации людей. Гальтон во втором издании сочинения «Наследственность таланта, ее законы и последствия Гения» (Galton, 1972, р. 25–26) предостерегает читателя от возможной путаницы между ценностью, о которой он ведет речь, и гением в «техническом смысле слова», как у Ч. Ломброзо. Ломбро‑зо, сближая сумасшедших людей и выдающихся личностей, устанавливает эквивалентность между людьми, евгеническая ценность которых является наиболее высокой, и теми, что заняли бы самую низшую ступень в шкале, основанной на евгеническом принципе. Об этом свидетельствует, в частности, то, что Гальтон проецировал уровни «общественной значимости» (MacKenzie, 1981, р. 18) на социальные категории, используемые в исследовании Ч. Бута (Booth, 1886).

Гальтон, хотя и признает, что «существует значительное число доказательств, свидетельствующих о болезненно тесной связи [painfully close ] между ними [гениальностью и безумием]», однако подвергает весьма откровенной критике величие благодати и вдохновения. В этой форме величия, которую мы рассмотрим далее, гений и сумасшедший сближались бы на основе понятия духа, населяющего вдохновенную личность: «Если гениальность понимается как чувство вдохновения, как приток к разуму идей, имеющих, по‑видимому, сверхъестественное происхождение, или же как безмерное желание, направленное на воплощение того или иного замысла, то все это настораживающим образом напоминает голоса, что слышатся сумасшедшему» (Galton, 1972, р. 27). Оспаривание величия благодати и вдохновения основывается на понятии нормального, «здорового человека», присутствующем во всех попытках построения порядка на основе биологической ценности.

Евгеническая ценность, хотя и близка эквивалентностям, устанавливаемым по принципу родства и происхождения, тем не менее отличается от «патриархальной» формы величия. Процветание «семьи» не относится к ценности того же плана, что наследование качеств выдающихся людей. Так, Пирсон (Pearson) откровенно оспаривает возможность передачи по наследству качества лорда, которое он считает неадекватным евгенической ценности и способным разве что содержать «вульгарных плутократов», «людей, не удосужившихся создать и сохранить хороший «род». Отметим, однако, что отсылка к «роду» (souche)  для установления сближения может привести к когнитивным смещениям между патриархальным  величием, биологической ценностью и научно‑техническим величием с его понятием производственного капитала (Sahlins, 1980, р. 179–180). Действительно, евгенический порядок можно рассматривать как вырожденную форму научно‑технического порядка в том смысле, что производство людей и связанная с ним производительность расцениваются в нем в тех же терминах, что и объекты промышленного производства¹⁷.

В теориях евгенической ценности мы также находим попытки построения некоторого вида общего блага, равно как и некоторой формы платы, жертвования. Так, Алексис Каррель, говоря о создании «Нового града» (Cite nouvelle ), выдвигает на первый план «потребности общественности», противопоставляя их «личному интересу» (Carrel, 1935, р. 353“354 )‑ «Не существует финансовых и социальных преимуществ и почестей, – пишет он, – способных воздать по заслугам тем, кто благодаря мудрой женитьбе порождает гениев» (id ., р. 367). Однако эта жертва, о которой судят по тому, какое потомство может или не может дать человек, предполагает расчет, планирование на несколько поколений вперед¹⁸.

В силу разрыва во времени подобное установление связи между поколениями не позволяет поддерживать справедливые отношения взаимности между людьми предыдущих и последующих поколений. В своей теории справедливости Дж. Ролз исключает форму общего блага, приносящую пользу будущим поколениям, подчеркивая связанную с ней временную асимметрию: «Нет никакого способа для более позднего поколения помочь менее удачливому предыдущему поколению» (Rawls, 3.973, § 44, р. 291)¹⁹. Но в особенности то обстоятельство, что само определение границ человечества становится эндогенной переменной, а в жертву приносятся люди, рождению которых воспрепятствовали евгеническими методами, делает евгенический порядок полностью несовместимым с требованиями и ограничениями, определяющими устройство града.

Завершая анализ этой нелегитимной ценности, подчеркнем, что даже нацисты, достигшие в своей теории крайней степени игнорирования принципа общности человеческой природы, из которой они исключили, в частности, евреев и цыган, не смогли тем не менее полностью нарушить это требование во всех ситуациях. В противном случае это привело бы к созданию двух классов: класса людей и класса нелюдей. Установление иерархии среди тех, кого они считали за нелюдей, могло лишь содействовать оспариванию этого разделения: разве можно заставлять играть на скрипке отдельных нелюдей и при этом признавать, что игра на скрипке – общее достояние человечества?

Неприемлемость суждений и сближений, основанных на }1елегитимной ценности,  является очевидной в ситуациях, когда для разрешения разногласия необходимо обратиться к тому или иному принципу справедливости. Требование обобщенного характера выдвигаемых принципов становится неукоснительным по мере того, как разногласие приобретает серьезный характер. Судебные процессы, на которых рассматриваются громкие дела и, в частности, преступления против человечества, как раз представляют собой такие ситуации, в которых различие между обоснованными аргументами и неоправданными сближениями предстает в наиболее явной форме. Обоснованные аргументы, в отличие от неоправданных сближений, могут быть использованы для того, чтобы привести «смягчающие обстоятельства». В ходе испытания (epreuve) –  в данном случае испытанием является судебный процесс – аргументы, приводимые в качестве доказательств и доводов, не могут основываться на простых сближениях. Чтобы звучать убедительно, аргументация должна быть построена таким образом, чтобы принцип справедливости предстал во всем своем величии, чтобы плата за достижение состояния величия, а также достоинство, свойственное всем членам града, были прояснены. В испытании раскрываются величие града, его устройство и принцип согласия, равновесия, на котором он основан.

 

 

 

Глава 4 ПОЛИТИЧЕСКИЕ ФОРМЫ ВЕЛИЧИЯ

 

 

Град благодати и вдохновения ‑ La cite inspiree

 

В труде «О Граде Божием» Блаженный Августин описывает град, согласие в котором основано на готовности людей к добровольному и безоговорочному принятию божественной благодати. Можно, конечно, возразить, что понятие града (cite) является здесь лишь метафорой: Град Божий не только не принадлежит миру земному – он противостоит ему. В этом смысле сочинение Августина относится к эсхатологии – учению о конце света, возвещающему наступление Царства Божьего и завершение истории спасения с его приходом. Это скорее теологическая, чем философско‑политическая концепция. Однако история спасения человечества – это и политическая история. Как в Новом, так и в Ветхом Завете история отношений между Богом и людьми предстает как повествование о взаимоотношениях людей. Кроме того, в Новом Завете Царство Бо‑жие понимается уже не только как далекое будущее человечества, связанное с конечным этапом истории спасения. Хотя установление Царства Небесного возможно лишь со вторым пришествием Христа, тем не менее Царство духовное хранится в душах верующих, чьи сердца открыты к принятию благодати. В этом смысле можно сказать, что Царство Божие уже присутствует в мире людей, хотя и не объемлет его полностью.

Трактат «О Граде Божием», как и почти весь Ветхий Завет, – историческое произведение, по праву считаемое одним из первых величайших созданий философии истории. Оно повествует о борьбе, разгоревшейся с приходом Мессии, между двумя мирами: миром, наделенным благодатью, и миром, лишенным ее. В концепции Блаженного Августина два града предстают как идеальные модели, ни одна из которых не была претворена в жизнь в его время. Реальный мир человека полностью не лишен божественной благодати, поскольку не все люди отвергают ее с равной силой. Но при этом благодать не объемлет весь мир человеческий, поскольку от нее отказывается большинство людей. «Нации», «республики» и «народы» мира представляют собой «временное» «слияние», «смешение» двух градов («Они [град земной и град небесный] в настоящем веке смешаны и переплетены»¹), которые проявляются в них с большей или меньшей степенью. Грады сосуществуют в мире людей до тех пор, пока не наступит судный день, который разделит их. Термин «град» и метафора двух градов используются Блаженным Августином как раз для того, чтобы показать противостояние между двумя мирами в истории человечества. Представляя Царство Божие и мир земной как два сопоставимых града (по крайней мере в некоторых аспектах), Блаженный Августин создает философию истории, в которой история спасения соединяется с политической историей. Действительно, если перенести понятие града (в том смысле, в каком его понимает Августин) в теологический контекст, то можно отметить, что оно сохраняет при этом некоторые оттенки значения, которые свойственны ему в контексте политическом. Противопоставление двух градов не сводится, таким образом, к однозначному противопоставлению Царства Божьего и мира земного или же Добра и Зла.

Между градами установлена иерархия. Значение каждого града определяется степенью проявления в нем «общего блага» и его большей или меньшей способностью обеспечить благополучие и согласие существ. Существа, о которых идет речь у Августина, – это не только люди, поскольку каждый град является «общим» для «ангелов» и «людей». Как люди, так и ангелы могут быть «добрыми» и «злыми» (CD, 35, 149)². Народ, в устройстве жизни которого преобладает земной град, определяется как «совокупность множества людей, соединенных взаимно согласием в праве и общею пользой» (СЦ 37, 163). «Земной град... стремится к земному миру и к нему направляет согласие в управлении и повиновении граждан, чтобы относительно вещей, касающихся смертной жизни, у них был до известной степени одинаковый образ мыслей и желаний» (CD, 37, 129). Но степень совершенства такого согласия зависит от большей или меньшей значимости благ. Согласие тем совершеннее, чем достойнее и «лучше» блага, к которым стремятся люди (id.).  Иерархия между градами определяется, таким образом, иерархией общих благ, признаваемых ими. Земной град «имеет свои блага на земле, которым и радуется, насколько возможна радость о таких вещах». Он «часто разделяется сам в себе, вступая в ссоры, войны и сражения и добиваясь побед, несущих пред собою смерть или по крайней мере смертных» (СД 36, 45). Эти менее важные (по сравнению с высшими) блага, связанные с «земными делами», тем не менее также представляют собой «благо и, несомненно, дар Божий». Но «если пренебрегая теми лучшими благами, которые относятся к вышнему граду, где будет победа, обеспечивающая навеки высший мир», люди «привязываются более к этим благам, или считая их единственными, или любя их более тех благ, которые признают лучшими, тогда неизбежно возникают новые несчастья, а бывшие прежде – возрастают» (id.).

Только Град Божий достоин названия града  (в том смысле, в каком это понятие используется в нашей модели), поскольку только в нем люди способны преодолеть свои личные особенности ради общего блага. Этот град является «всеобщим», поскольку он «указан свыше... всем народам как путь общий (СД

34, 551) и основан, как пишет Августин в другом труде («О Книге Бытия буквально»), на «милосердии» и «человеколюбии» («charite »)*. Милосердие, в отличие от «самолюбия», «частной любви», – это любовь «святая», которая не ищет своего собственного блага, «не услаждается частным превосходством» и «не превозносится». Милосердие «печется об общем благе во имя высшего общества». Самолюбие же – это любовь, «общее благо направляющая к собственной власти во имя самолюбивого господствования». Святая любовь – это любовь, «покорная Богу», а самолюбие – любовь «мятежная». Милосердие – это любовь, «желающая ближнему того же, чего и себе». Самолюбие же – это любовь, «желающая подчинения ближнего себе самой». Милосердие – это любовь, «управляющая ближним во имя пользы ближнего», а самолюбие – это любовь, управляющая «во имя своей пользы» (GL,  49, 261)⁴.

Граду небесному и граду земному свойственны абсолютно противоположные формы величия (grandeur)  и ничтожества (misere).  Если земным миром правит «гордость» (причина падения и греха), то Град Божий основан на «смирении», составляющем его подлинное величие.

«Гордыми» являются те, кто «самолюбивы», кто «находят удовольствие в своем собственном». Они ничтожны, поскольку их желания устремлены к самоудовлетворению, что обрекает их на одиночество, предоставляет самим себе. Напротив, «смиренные» «покорны высшему», и это «возвышает» их. Таким образом, «в смирении (есть) нечто такое, что удивительным образом возвышает сердце, и есть нечто в гордыне, что сердце принижает... Смирение возвышает, а превозношение – тянет вниз, ибо смирение делает покорным высшему, т.е. Богу, а превозношение, отпадая от вышины, принижает» (СД 35, 413). Земной град был основан Каином, братоубийцей («Первые стены, увы, обагрилися братской кровью», – пишет Блаженный Августин, цитируя Лукана: СД 36, 47). Братоубийство стало «архетипом» земного града, именно при «подражании» этому «первому примеру» были созданы города мира, и в первую очередь Рим. Град Божий, напротив, основан на самопожертвовании и самоотречении.

То, что Град Божий может быть «странствующим в этом веке», в котором он находится в «изгнании» (СД 36, 135), полностью зависит от благодати (СД 37, 269). Без благодати люди были бы во власти земного мира. Соответственно, любое подлинное величие в этом мире зависит от благого действия благодати. Так, например, именно «изобилием» благодати объясняется «видение» «пророков» (СД 37, 693). Но благодать дается «не по заслугам», ее нельзя выслужить (СД 36, 137). Она зависит только от «щедрости» Бога, сами же люди не могут «требовать себе божественных почестей» (СД 36, 57). Благодать не даруется людям за добродетельное поведение и в этом смысле она является «незаслуженной» (СД 37, 435). Хотя по своему принципу «милосердная благодать» «относится ко всем» (СД 36, 227), она «открывается» лишь для «некоторых» (СД 37, 435). «Очищение» от «грехов» в «настоящей жизни происходит не по нашей добродетели, а по божественному милосердию, по божественному снисхождению, а не по нашей власти» (СД 34, 503). Таким образом, благодать является подлинным основанием Града Божьего. Только она может спасти людей от вечного «ничтожества» земного мира. Благодать, как правило, снисходит на смиренных. Так, даже сердце «мудрых» «омрачилось» в земном граде: «Называя себя мудрыми», они возгордились и «осуетились в умствованиях своих» и «обезумели» (СД

35, 467). «Безумие» следует понимать здесь буквально. В каждом из исследуемых нами миров убежденность человека в собственном величии воспринимается другими людьми как безумие, если его убежденность основана на принципе величия, отличном от того, что лежит в основе данного града. Как будет видно далее, безумным в «патриархальном» граде (cite domestique) считается тот, кто «забывается», то есть тот, кто «забывает о своем месте», «мнит о себе слишком много». А, например, в граде «репутации» (cite de Vopinion)  безумным считается тот, кто мнит себя «вдохновленным».

Концепция благодати уточняется Августином в трактатах, посвященных полемике с Пелагием. Пелагий, родом из Британии, оказал в 410–420‑е годы большое влияние на новое аскетическое движение, получившее развитие в Риме среди просвещенных христиан‑мирян. Он учил тому, как собственными силами достичь совершенства, полагая, что природа человека создана таким образом, чтобы воплотить совершенство: «Всякий раз, когда мне приходится говорить о правилах поведения и указывать путь к праведной жизни, я всегда в первую очередь подчеркиваю силу и ценность человеческой природы, то, на что она способна... Бессмысленно призывать людей к совершению задачи, которая могла бы показаться им непосильной» (Brown, 1971, р. 406). Опровергая утверждение Пелагия о том, что человеческой природе присуща внутренняя и достаточная благодать, Блаженный Августин подчеркивает различие между человечеством до и после грехопадения в его отношении к благодати. После грехопадения одной только свободной воли недостаточно для спасения, хотя воля человека и не ущемляется благодатью. Ведь тот, кто взывает к божьей благодати, проявляет тем самым свободу воли (СР,  21, 49). Но мольбы недостаточно: благодать происходит от «безвозмездного» дара (СР, 21, 251). Приписывать человеческой добродетели, как это делает Пелагий, то, что является следствием благодати, означает пребывать в грехе гордости, приведшей к грехопадению человечества.

Принцип благодати позволяет отличить «величие вдохновения» (grandeur inspiree)  от других форм величия. Порицанию в граде благодати подвергаются земные блага и интересы, стремление к которым приводит к безумию и разногласию. Так выстраивается иерархия между разными типами благ, любовь и пристрастие к которым может объединить людей. Благо, которое чаще всего осуждается, – это «тщеславие». Его ничтожность тем более очевидна, что оно связано с гордостью. «Великим» является тот «дух», что «презирает людское мнение», и сама добродетель лишается своего величия, если она «имеет превратную любовь к похвалам со стороны людей» (СД 33, 283). Благодать нисходит на смиренных. Тем самым обличается «жадность» (имеющая ту же природу, что и гордость), а также любовь к «роскоши»: «Тот и не будет обладать... достоянием, кто не захочет, чтобы оно было общим» (СД 36, 39). И наконец, именно при участии благодати возможно новое рождение, «возрождение» в Граде Божьем (в отличие от патриархального града, где рождение, как мы увидим, связано с «родом»).

Так Исаак, сын, рожденный по «обетованию», «служит образом благодати, а не природы, потому что обещается сын от старика и старухи, к тому же и неплодной». В этом рождении‑чуде «действие благодати» тем более «очевидно», что оно осуществляется при «повреждении и бездействии природы» – «не через рождение, а через возрождение». «Изменяются даже имена родителей, все носит печать новизны, и Заветом Ветхим осеняется Новый» (СД 36, 277). Принятие благодати приводит к отказу от ценностей, связанных с патриархальным величием. Так Авраам, хотя и «родом халдей», получает «божественное обетование» «оставить свою землю, свой род и дом отца своего», чтобы следовать «всеобщему пути к душевному спасению»⁵ (СД 34, 551).

Образец «вдохновенного» величия, обещанного смиренным людям, что равнодушны к благам земного града, был воплощен на практике святыми в позднюю античность. Питер Браун, историк и исследователь культуры, показывает, что через отрешение и аскетический образ жизни святые стремились «установить личную связь со сверхъестественным» (Brown,

1983, р. 33–40). «Осязаемая связь между небом и землей» достигается в силу «упорного поддержания напряжения между далеким и близким». Тем самым обеспечивается «физическое присутствие сакрального» (Brown, 1984, р. 115). Этот опыт величия «несоизмерим с тем, что обычно ожидают от людей». «Ощущение отрешенности», сопровождающее его, приводит к разрыву других социальных связей. Так в отшельничестве «аскеты оказывались оторванными от естественных основ своей идентичности» (Brown, 1983, р. 46, 93, 173). Именно в отречении от патриархальных связей, формируемых в отношениях родства, соседства или в языковом сообществе, проявляется обетование благодати. Божественное присутствие «меня наполняет, меня образует, меня направляет. И что самое главное, оно связало меня с человеком, который не имеет со мной никакого родства крови или племени, чей дом не соседствует с моим, кто не числится среди моих соседей и вовсе не принадлежит к тому же народу, что и я» (Григорий Чудотворец, «Благодарственное слово Оригену», цит. в: Brown, 1983, р. 141).

Плоть нужно преодолеть, так как именно в человеческом теле укоренены привычки, связанные с благами других градов и рассматриваемые как ничтожные: «В жизни мужчины жена была тем, что в наибольшей степени охватывало его, тем, что было наиболее постоянным». Артемидор писал, что, когда мужу снится жена, он обычно думает о своей работе: «Если спящему снится жена, то это напоминание о ремесле и профессиональных обязанностях» (Artemidore, Clef des songes , I, 78, p. 85, цит. в: Brown, 1983, p. 171). Супруга, как отмечает Мишель Фуко в комментарии к этому же сочинению, «естественным образом связана с ремеслом и профессией» (Foucault,

1984, р. 31). Таким образом, отречение от «земных дел», от тщеславного стремления к «почестям и обязанностям», отречение от «речевого общения» и от соблазна «заслужить уважение в глазах важных людей настоящего века» (СО,  14, 35) подразумевает также отречение от плоти, поскольку «стремление к плотскому единению» является той «цепью», что «рабски приковывает к земным делам» (СО,  14, 35).

Отказ от тех связей тела, что в силу зова плоти приковывают человека к этому миру, является необходимым условием для того, чтобы тело можно было использовать как средство для доступа к высшим сверхчувственным истинам, то есть как средство для достижения величия. Действительно, величие вдохновения (grandeur inspiree)  неотделимо от человека, оно привязано к его телу. Проявление вдохновения в телесной сущности является основным способом его выражения. Жертвование же собственным телом представляет собой наиболее полную форму выражения величия⁶. Вдохновение исчезает, как только оно сталкивается с тем, что может его овеществить и оторвать от тела, как, например, запись, что фиксирует и переносит вдохновение на бумагу, или внутренний разговор с самим собой, который подразумевает обращение к третьему лицу: «Мы взываем непосредственно к Богу не при помощи слов, а через стремление нашей души к молитве: именно таким образом мы можем всегда молиться наедине с Богом» (Плотин, «Эннеады», цит. в: Brown, 1971, р. 194).

Возможно, в наше время святость уже не является типичным способом самореализации человека и, соответственно, не представляет собой предмет стремлений большого числа людей. Тем не менее апелляция к высшему принципу града вдохновения по‑прежнему остается необходимой в тех случаях, когда требуется оправдать справедливость утверждения о том, что человек может достичь величия, не заботясь о признании других или мнении окружающих. Действительно, придание значения самоотречению ради других (одинокие пустынники «молятся и каются за всех»: Chiavaro, 1987) и вместе с тем презрение к признанию со стороны других людей являются основополагающими характеристиками величия вдохновения.

«Ни один пророк, – пишет Макс Вебер, – не считает свое качество независимым от мнения массы о нем» (Weber, 1971, р. 249). Возьмем, к примеру, артистов. Хотя творческие люди не обязательно отказываются от признания публики и денежного вознаграждения (что подразумевает установление сложного компромисса между величием вдохновения, с одной стороны, и величием репутации и рыночным величием, с другой), тем не менее они не считают, что этими принципами определяется значение их творчества и их собственное величие. В несколько другом отношении подобная позиция характерна также и для тех, кого в сфере политики принято называть «авангардистами», радикалами. Последние готовы отстаивать свое дело вплоть до мученичества и самопожертвования, не заботясь о том, чтобы их начинания были поддержаны организацией или даже были поняты теми, ради чьего спасения они действуют. К этой же категории можно отнести и тех людей, что в силу своих вдохновенных поступков и проявлений принимаются другими людьми за новаторов, оригиналов, отчаянных или же варваров (Boltanski, 1984).

Как мы показали, стремление к вдохновению косвенно выражается в критике других форм величия, будь то осуждение личной зависимости от сильных мира сего или критика стремления к известности и славе. Но подобная позиция содержит в себе существенную двусмысленность, которая нередко подчеркивалась и комментировалась философами, начиная от Блаженного Августина и заканчивая Руссо в «Исповеди» (см. далее). Действительно, если одного только стремления к славе или же стремления к признанию со стороны других людей достаточно, чтобы лишиться благодати (которая даруется не тому, кто убежден в обладании ею, и тем более не тому, кто откровенно демонстрирует свою уверенность в этом), зачем же тогда переходить от созерцания к выражению? Зачем сменять «глас тишины» (СО, 14, 117) речью, а пассивность духа в опыте истины «теоретизированием» этого опыта?

Блаженный Августин не обращается ни к Богу, «для которого ничтожность человеческого знания очевидна» (СО, 14, 143), ни к людям, тому племени, «что в любопытстве своем стремится скорее узнать жизнь другого человека, чем попытаться исправить свою». Он ищет Бога в глубине своего «внутреннего пространства», своей души. Он возносит ему хвалу, чтобы «верующие услышали его» и чтобы его благодарственный молебен (actions de grace)  слился с молебнами других верующих, а не для того, чтобы показать верующим пример или же предстать перед их судом, заслужить их порицание или похвалу.

Искренность публичного покаяния в грехах является сомнительной, поскольку за осуждением собственного «тщеславия» может скрываться желание заслужить уважение других: «Речи, что сходят с уст, и действия, что становятся известными другим людям, содержат в себе одно из самых опасных искушений; искушение это происходит от любви человека к похвале, который за самое небольшое достижение уже выпрашивает себе признание. Пристрастие это искушает меня даже тогда, когда я обличаю его в самом себе, и оно проявляется как раз в том, что я самого себя осуждаю. Часто за самим презрением к тщеславию скрывается стремление к еще большей тщетной славе.

В таком случае слава проистекает не из презрения к славе, поскольку славу нельзя презирать, восхваляя самого себя» (СО,  14, 257). Град благодати, для установления которого требуется отречение от почестей и славы, постоянно раздираем противоречием между величием вдохновения и «величием репутации». Действительно, отречение от земного мира, необходимое для свободного вдохновения, подразумевает ведение аскетического образа жизни в более или менее радикальных формах. Однако, совершая великие подвиги, аскет привлекает к себе внимание толпы и должен бежать от людей, искать уединения, чтобы скрыться от окружающей его славы. Великие Отцы пустыни, известные своим крайне строгим аскетическим поведением и своим упорством в пренебрежении к славе, стремились пребывать в безмолвии, наедине с Богом. Преподобный Арсений Великий и Феодор Фермейский «больше всего на свете презирали людские почести» (Guy, 1976, р. 28). Они избегали славы, вызванной их аскетическими подвигами (современники сравнивали их с «атлетами»: Palladius, 1981, р. 30). Так, преподобный Арсений Великий отказывается принять «одну весьма богатую и богобоязненную девицу» «из сенаторского рода», приехавшую из Рима, чтобы увидеть его: «Как ты решилась плыть так далеко?... Или ты для того пришла, чтобы по возвращении в Рим сказать другим: я видела Арсения, и море сделается путем для женщин, идущих ко мне?» (id.,  р. 27)⁷. Авва Феодор Фермейский отказывается от дьяконства и удаляется от мира (id.,  р. 67). Авва Пимен избегает взгляда своей матери, плачущей у его двери (id.,  р. 133). Авва Лонгин скрывает свое имя от больной женщины, прослышавшей о его славе и ищущей встречи с ним, чтобы он излечил ее: «Увидев его и не зная, что это сам Лонгин, она спросила: “Где живет авва Лонгин?” Старец ответил: “Чего ты хочешь от этого обманщика?”» (id.,  р. 91 )⁸. Авва Моисей бежит в болото, когда узнает, что областной правитель, услышав про него, направляется к нему. По пути ему встречаются те, кто ищут его и спрашивают: «Скажи нам, старец, где келлия аввы Моисея?» Авва отвечает им: «Чего вы хотите от него? Он глупый человек». Узнав позже, что ему довелось встретиться с самим аввой Моисеем, правитель «возвратился, получив большую пользу для души»⁹ (id.,  p. 106)¹⁰.

 

Патриархальный град ‑ La cite domestique

 

В классических построениях патриархального града  величие людей определяется их положением в системе отношений, основанной на строгой иерархии и личной зависимости. Град предстает как «упорядоченный и иерархизированный божественным разумом мир с различными положениями и уровнями» (Mousnier, 1974, t. 1, p. 15). В этой модели отдельного человека нельзя представить вне его принадлежности к тому или иному сословию или корпорации (corps).  При этом корпорация, в свою очередь, понимается как лицо, характеризующееся своим положением (rang)  в иерархической структуре. Кроме того, человек определяется принадлежностью к роду (lignee ), который имеет свою идентичность, превосходящую идентичность отдельных людей. Индивиды реализуют идентичность рода во времени. Таким образом, завещающего и наследника можно по праву рассматривать как одно лицо (Kantorowicz, 1957, р. 330). Отдельный человек – это звено в «длинной цепочке существ», в которой каждый оказывается в промежуточном положении между человеком, который превосходит его по положению и который посредством личного отношения открывает ему доступ к величию, и людьми, занимающими более низкое, чем он, положение, которых он, в свою очередь, объемлет и воплощает в себе. В патриархальном граде любые связи между людьми мыслятся по образу рода и семейных отношений. Каждый человек является отцом по отношению к своим подчиненным и с сыновним почтением относится к авторитету старших. Заметим, однако, что аналогия с семьей подразумевает здесь не столько кровное родство, сколько принадлежность к одному дому, к некому пространству, в котором устанавливаются отношения патриархальной зависимости. В качестве примера можно привести описание быта в традиционном крестьянском обществе, соответствующем этой модели (в данном случае речь идет о французской провинции Маржерид в XVIII–XIX веках): «С каждым человеком связан некий обобщенный образ, в котором запечатлена история его положения, его семьи, рода; в этом образе отражены пространство, времял память, связанные с его домом в жизни деревни. Он буквально прикован к своему дому, и даже если ему представится возможность проявить свою личную волю и силу, он все равно, в конечном счете, останется тем, кем он является согласно своему положению или семейному статусу. Без своей семьи он никто» (Claverie, Lamaison, 1982, p. 84). Иерархия существ определяется их отношением к дому (о чем свидетельствует, например, характерное для этого града различие между домашними и дикими животными). В пределах же самого дома иерархия существ выстраивается в зависимости от их участия в воспроизводстве рода.

Это снижает значение различий между поколениями. Дети не столько противопоставляются родителям (особенность детского положения не принимается во внимание), сколько оказываются противопоставлены друг другу в рамках одной патриархальной общности в зависимости от того, являются ли они старшими (по рождению или же по решению отца, «назначающего старшего» из них) или младшими, вынужденными искать счастья вдали от дома (Claverie, Lamaison, 1982, p. 60). Как показывает этот пример, в патриархальной форме подчинения (Jormule de subordination)  величие человека можно по достоинству оценить лишь на основании отношений личной зависимости, из которых люди извлекают определенный вес и авторитет, каковой они могут, в свою очередь, использовать в отношениях с другими людьми. Знать свое положение (знать свое место) – это знать свое величие и знать самого себя. Как пишет Э. Ауэрбах (Auerbach, 1968, р. 366–376), «честный человек» ценится за то, насколько он «хорошо знает свое место» (незнание собственного положения считается в этом граде признаком сумасшествия), то есть за свое умение четко определить степень своего величия согласно положению, которое он занимает в структуре отношений, основанных на личной зависимости. Этот принцип распространяется и на домашних слуг, которые, несмотря на ничтожность своего положения, также сопричастны величию хозяина и его благам.

Эта тема развивается Лабрюйером: «Швейцар, камердинер, ливрейный лакей, если только умом они не выше, чем званием, судят о себе не по низкому своему положению, а по знатности и богатству тех, кому служат, и всех без изъятия, кто входит в дом и поднимается мимо них по лестнице, ставят ниже себя и своих господ. Недаром говорится: терпишь от хозяина, терпи от слуги» (La Bruyere, 1965, chap. «Des grands» [«О вельможах»], № 33, p. 233)¹¹. Та же мысль была высказана полтора века спустя Алексисом де Токвилем в сочинении «О демократии в Америке», в главе, посвященной патриархальным связям (Tocqueville, 1981, t. 2, p. 221–230)¹². Но Токвиль подходит к рассмотрению этого вопроса с новой точки зрения. С помощью компаративизма ему удается достичь отстраненного «антропологического взгляда», вполне современного релятивизма в описании современной ему действительности (Furet, «Introduction a Tocqueville», 1981, p. 41): «У аристократических народов господа склонны относиться к своим слугам как к наименее значительным существам, низшим атрибутам своей собственной личности и поэтому часто, побуждаемые крайним эгоизмом, проявляют интерес к их судьбе. Слуги со своей стороны весьма близки к мысли о возможности рассматривать себя с такой точки зрения. Подчас они настолько отождествляют себя с личностью господина, что в конце концов превращаются в его принадлежность не только в его, господина, но и в своих собственных глазах... В случае крайней преданности слуга окончательно теряет интерес к самому себе; он становится равнодушным к своей личности; в некоторой степени он изменяет себе или, скорее, переносит все свои интересы целиком на своего господина, которому и придает образ собственной воображаемой личности. Он с удовольствием хвастается богатством того, кто ему приказывает, он купается в лучах его славы, восхищается его знатностью, беспрестанно тешит себя заимствованным величием, которому он часто придает большую значимость, чем тот, кто всецело обладает им в действительности» (Tocqueville, 1981, р. 224) *³.

Устройство патриархального града можно рассмотреть на примере сочинения Боссюэ «Политика, извлеченная из священного писания», адресованного дофину – наследнику французского престола (Bossuet, 1967). Как и Блаженный Августин в труде «О Граде Божием», Боссюэ предпринимает попытку выявить формы легитимной связи между людьми на основе толкования священных текстов. Однако, в отличие от Блаженного Августина, обосновывающего величие вдохновения в граде, основанном на благодати (при пренебрежении к патриархальным ценностям и даже их критике), Боссюэ старается обосновать легитимность монархического правления во Франции, подчеркивая значимость патриархальных отношений, которые хорошо представлены в священных текстах (в особенности в Ветхом Завете). Боссюэ переиначивает давнее изречение о том, что король занимает в королевстве то же положение, что и Бог во вселенной, выражая его в терминах абсолютистской теории и заимствуя у Гоббса афоризм из «Левиафана»: «Все Государство содержится в личности короля» (Keohane, 1980, р. 252). Боссюэ не был первым, кто придал принципу родства обобщенный политический характер. В исторической литературе можно найти множество примеров построений, в которых хорошо устроенное государство мыслится как расширенная королевская семья (см., например, произведение Синклера Льюиса «Королевская кровь», где дан анализ эволюции династий на протяжении X–XIV веков: Lewis, 1986). Однако сочинение Боссюэ особенно интересно в силу своего позднего характера (после него практически больше не было попыток подобного рода).

Имея хорошее представление об учениях политической философии своего времени (которые, по сути, он опровергает собственной концепцией), Боссюэ выстраивает свой труд по принципу собрания правил, извлеченных из ряда теорем, имеющих целью обучить престолонаследника практической мудрости и рассудительности (prudence).  В силу систематического характера изложения это произведение как нельзя лучше подходит для задачи, поставленной в нашем исследовании. Действительно, в «Политике...» Боссюэ патриархальная модель используется для построения града и не сводится к семье в узком смысле слова. Этим труд Боссюэ отличается от более ранних трудов, в которых обосновывается легитимность власти династии Капетингов. Хотя принцип наследования на основе кровного родства, подчеркивающий особенность королевской персоны по сравнению с другими людьми, подразумевается в построении Боссюэ, он тем не менее отходит на второй план. Боссюэ обосновывает легитимность королевской власти, ссылаясь на то, что она представляет собой наилучшую форму организации отношений между Государем, государством и подданными. Именно поэтому это хвалебное сочинение, превозносящее абсолютного монарха, можно рассматривать как модель града  в нашем понимании. Заметим, что Руссо смог основательно изложить свою собственную концепцию града, противопоставляя ее подобной абсолютистской модели власти (см. критику генеалогических теорий власти Государя в «Общественном договоре» Руссо, Книга I, глава 2). Как будет видно далее, отличительной особенностью гражданского града (la cite civique ), основанного на «общественном договоре», является тезис о том, что суверен, государственный аппарат и коллектив граждан – все это одни и те же обычные люди. Таким образом исчезает необходимость постулировать божественное происхождение власти Государя и воплощение Государства в теле короля. Следует, однако, признать, что труд Боссюэ способствовал дезинкарнации Государя (то есть возникновению идеи, что государь не равен государству), получившей дальнейшее развитие в гражданском граде. Дезинкарнация позволяет снять проблему, связанную с процессом «изменения сущности индивида в связи с превращением его в монарха» (Marin, 1981). Правда, происходит это за счет построения не менее парадоксальной метафизики, предполагающей превращение народа в Государя. Действительно, уже у Боссюэ королевская власть является не только «священной» или даже «добродетельной», как в генеалогических концепциях французской монархии (Lewis, 1986, р. 165–175). Король в первую очередь является одиноким и ответственным. Он живет только ради Государства, с которым он составляет единое целое. Его величие соизмеримо с его жертвенностью. Восхваление добродетелей короля предполагает, таким образом, принятие во внимание жертвы, каковую он готов принести ради общего счастья, которому он подчиняет все свои личные удовольствия и желания.

Топика патриархального града и, в частности, тема одиночества короля и тягот королевской власти достаточно хорошо развита в произведении Лабрюйера «Характеры, или Нравы нашего века». Это сочинение представляет особый интерес для социологии, так как в нем собраны и изложены в виде социальной типологии базовые знания социального мира того времени. Так, например, в главе «О монархе или о Государстве» Ла‑брюйер пишет, что «именовать государя “отцом народа” значит не столько воздавать ему хвалу, сколько называть его настоящим именем и правильно понимать истинное назначение монарха» (La Вгиуёге, 1982, № 27, p. 253)^ч. Лабрюйер обращает особое внимание на жертвенность короля и на организацию его отношений с подданными: «Между долгом монарха и долгом подданных по отношению к монарху есть связь или, точнее, обоюдная зависимость. Не берусь судить, какой из них тягостней и обременительней, ибо здесь пришлось бы сделать выбор между беспрекословной готовностью оказывать почтение и помощь, служить, подчиняться и покорствовать, с одной стороны, и обязанностью всегда быть добрым и справедливым, заботиться, защищать и покровительствовать, с другой» (id., № 28, р. 253). «Кому, по‑вашему, – добавляет Лабрюйер, – живется приятней и привольней – пастуху или овцам? Стадо ли создано для пастуха или пастух для стада? Вот бесхитростное олицетворение народа и государя, если только последний – подлинный государь» (id.,  № 29, р. 253). Лабрюйер постоянно подчеркивает тяготы, груз королевской власти: «Если трудно приходится человеку, который обременен семьей, то каково тому, кто несет на себе бремя судеб целого королевства!» (id., № 34 . Р‑ 255)‑

В политическом устройстве, единство которого определяется соблюдением божественных законов, «религия клятвы» лежит в основе связи между людьми. Люди могут избежать разногласия, только если они имеют обязательства по отношению друг к другу. Но согласие будет устойчивым лишь в том случае, если обязательства принимаются перед лицом высшего существа, что гарантирует их соблюдение. Таким образом, не существует «иного способа укрепить положение вещей», чем поклясться «перед лицом того, кто выше тебя». «Народы, не знающие религии, – это народы, не знающие порядка, настоящего подчинения, это совершенно дикие народы», поскольку «люди, не сдерживаемые совестью, не могут доверять друг другу» (Bossuet, 1967, р. 216).

Если люди не могут достичь даже самой элементарной формы согласия без обращения к трансцендентному принципу, то любое подчинение воле божества, даже вымышленного, является положительным по крайней мере по той причине, что оно «укрепляет законы»: «Не обязательно клясться именем истинного Бога. Достаточно, чтобы каждый клялся именем того Бога, которого он признает» (id.,  р. 215). И тем не менее только «истинная религия», «основанная на достоверных принципах», способна содействовать «укреплению и упрочнению государств» (id.,  р. 217). Действительно, согласно Боссюэ, одно только священное писание, в котором представлена истинная генеалогия человечества, способствует установлению политической связи и укреплению ее легитимности на основе родового принципа: «О каком бы времени речь ни шла, мы можем, восстанавливая связь поколений, с полной очевидностью возвести свой род к Адаму и к началу вселенной» (id,  р. 220). Разрыв политической связи означает разрыв связи поколений, объединяющей людей и устанавливающей порядок на основе традиции. Все новое, напротив, является причиной разлада: оно несет с собой «неизгладимое пятно» «раскола» и «ереси», бунта, что «разделяет» семьи и «разрывает» общинные связи (id.,  р. 224–225).

В этой иерархической и политической концепции космоса Государь является «служителем» Господа. В обращении к дофину он именуется «царем царей». Он является хранителем «клятвы верности», залогом «подчинения», обеспечивающего в патриархальном граде иерархическую связь между всеми людьми в государстве, подобно тому, как в роду потомки подчиняются предкам, дети – отцу, младшие – старшим. Превосходство Государя сравнимо с превосходством отца. Выражение «Отче наш» («Наш отец») используется в зависимости от контекста как для обращения к Богу, так и для обращения к королю. И этот статус дает последнему право на окончательное суждение: «Когда король решил, то нет более другого суждения» (id.,  р. 93). Любовь к Отцу объединяет подданных, подобно братьям: «Мы должны любить друг друга, потому что мы должны любить вместе одного Бога, нашего общего отца, и в его единстве – наша связь» (id.,  р. 6). Король привязан к земле своего народа, подобно тому, как отец привязан к матери. А любовь к «земле, где люди живут вместе» обеспечивает вместе с общностью языка «единство народов». Любовь эта подобна любви к «матери» или «общей кормилице». Таким образом, «народы» можно рассматривать как «несколько отдельных семей, каждая из которых обладает своими правами». Эти «семьи» составляют «гражданское общество» или «государство» (id.,  р. 43).

Действительно, власть Государя представляет собой расширение отцовской власти. «Короли были созданы по образу отцов», а «имя короля – это имя отца» (id.,  р. 71). «Могущество, данное им свыше» (id.,  р. 70) «признается за ними другими людьми» (id.,  р. 180). Они – «служители» Бога, который «наделил государей частичкой божественности» (id.,  р. 68). Государи, обеспечивающие соблюдение порядка в граде, «замещают Бога – истинного отца человеческого рода» (id.,  р. 68). Таким образом, «все люди рождаются подданными», а «отеческая власть, которая учит людей подчиняться, заставляет их также привыкать только к одному правителю» (id.,  р. 53). Для исполнения естественной власти не требовались бы особые средства, если бы не вмешательство страстей. Страсти разделяют людей и делают необходимым превращение отеческой любви в искусство политики. Став «неуправляемыми под влиянием ярости страстей и несовместимыми друг с другом в результате различия в характерах, они [люди] смогли объединиться только благодаря подчинению одному правлению, что установило между ними всеми порядок» (id.,  р. 17). Подчинение государю превращает «множество людей» в «одного человека», поскольку «каждый отказывается от собственной воли, передает ее во власть государя, соединяя свою волю с волей государя и правителя» (id.,  р. 18–19). Принцип субординации лежит в основе справедливости и социальной связи, поскольку «подчинение сил» сдерживает безграничное выражение эгоистических желаний. Именно поэтому «следует всегда служить королям и почитать их, будь они добрыми или злыми» (id.,  р. 196). В этой концепции «субординация» распределяется согласно положениям людей и зависит от большей или меньшей степени их приближенности к богу и к государю, являющемуся его служителем: «Подчинение следует оказывать каждому, соблюдая старшинство, в зависимости от положения; не следует подчиняться указаниям губернатора в ущерб приказам государя» (id.,  р. 194).

Однако существование великих оправдывается лишь их желанием «защитить малых» (id.,  р. 72). Благодаря «правлению» государя каждый подданный становится сильнее: он находит «в лице Государя», который держит «в своих руках все силы народа», «непобедимого защитника». Боссюэ неоднократно подчеркивает связь между величием и защитой слабых: «Вся сила передается воле верховного правителя. Каждый укрепляет государеву волю, жертвуя собственной... И это дает преимущества; так как в лице этого высшего правителя каждый находит больше силы, чем та, от которой пришлось отказаться ради него. Ибо в лице государя объединяется вся сила народа для нашего общего спасения» (id ., р. 20).

Государь‑отец является защитником слабых: «Святое Писание обязывает его воздавать должное бедному, слабому, вдове, сироте и воспитаннику» (id ., р. 21). В этом граде взаимоотношение людей принимает форму «широкого обмена необходимыми щедростями» (Duby, 1964, р. 63), а распределение обязанностей осуществляется по принципу взаимопомощи внутри патриархальной общности. Государь, выступающий в качестве «героя‑кормильца» (Kaplan, 1986, р. 22) и являющийся принципом, который организует отношения между людьми, должен «удовлетворять потребности народа». «Обязанность заботиться о народе лежит в основе права государей распоряжаться своими подданными» (Bossuet, 1967, р. 74–75): «Изголодавшийся народ просит хлеба у своего государя, как у своего пастыря, или, скорее, как у своего отца» (id ., р. 75).

Легитимность государя основана не только на опеке, которую он оказывает зависящим от него подданным. Она также неотделима от его самоотречения, отказа от эгоистических стремлений. Достоинство государя определяется его самообладанием, «твердостью», умением обуздать свои «страсти» и быть хозяином своих «желаний» (id., р.  111). Государь не поддается сильнейшему из искушений – искушению «властью» (id.,  р. 435). Привилегии государя компенсируются тем, что он жертвует собой ради других: «Он рожден не для себя самого» и «забывает о себе ради других» (id.,  р. 73). Он и есть то «общественное благо», что «в равной степени даруется всем» (id., р. 89). Именно этим праведный государь отличается от «тирана», который «по своей природе... думает только о самом себе» (id.,  р. 77). В свою очередь, подданные должны отвечать государю «благодарностью» (id.,  р. 79) и любовью. Тогда «послушание становится приятным» (id.,  р. 88). Поскольку государь воплощает общественное благо, то он мыслит обобщенно: «Умолкните, мысли приземленные, сменитесь королевскими мыслями, теми, что устремлены к общему благу» (id.,  р. 181). Государю «следует думать о великих делах» (id.,  р. 180).

Его «собственное величие возвышает его над мелкими интересами» (id.,  р. 123), «над узкими взглядами и частностями» (id.,  р. 182). Он выше всего частного и мелочного. Он выше «злословий» (id.,  р. 91), «злобы и оскорблений» (id.,  р. 182), выше «козней» и «мелких ссор» (id.,  р. 315). Государь «спускается» со своих высот лишь тогда, когда того требует справедливость, чтобы «посмотреть, как живется» народу: «Нужно, чтобы они спустились с высот своего величия, внушающего всякому трепет. Нужно, чтобы они смешались в некотором роде с народом, чтобы узнать вещи вблизи и собрать воедино разбросанные здесь и там частички правды» (id.,  р. 307). «Великолепие» государя, которое могло бы быть истолковано как проявление его эгоистической привязанности к земным благам и к власти, на самом деле никак не меньше связано с самоотречением и самопожертвованием. Действительно, государь воплощает в себе как «большие затраты», так и «великие замыслы» (id.,  р. 183). Его величие проявляется в «великолепных дарах» (id.,  р. 184). К «затратам по необходимости» добавляются затраты на «блеск и достоинство», которые «также необходимы для сохранения величия» (id.,  р. 379).

Поскольку Государь олицетворяет общее благо, он является и «главным судьей» (id.,  р. 299). Государь выслушивает просьбы отдельных людей, которые обращаются к нему лично. Любой подданный может «почтительно» обратиться к государю «со справедливыми жалобами при соблюдении установленных на этот счет правил» (id.,  р. 201). Государю присущи в равной степени «милосердие» и «твердость» (id.,  р. 303). На «насилие государя» подданным следует «отвечать... почтительными и обоснованными протестами (remontrancesY ⁵» (id,  р. 201). Обращаясь к государю с прошением, подданные не проводят различия между обвинениями, касающимися ссор частного характера, и разоблачением общественных скандалов. «Личный характер отношений», устанавливаемый в патриархальном граде между «государем и его народом», не позволяет различать «семейные» и «государственные дела», «конфликт супругов» и «общественное дело» (Farge, Foucault, 1982). В форме субординации, где политическое тело воплощено в теле самого Государя, а «неравенство является крайне личным по своей природе» (Walzer, 1974, р. 27), «политическая деятельность» может осуществляться только «при физическом присутствии короля». При обычных обстоятельствах Государь «созывает подданных» только в пределах своего двора, поскольку для этого требуется его личное присутствие (id ., р. 28). Хотя теоретически два тела короля разделены (Kantorowicz, 1957), они всегда тяготеют к смешению, так как «государственное тело» находится в «естественном теле» короля. Поскольку «королевская особа» является также «отдельным человеком», разграничить «частную» жизнь короля и «общественную» жизнь королевства становится весьма трудно (Walzer, 1974, р. 21–25). Как в случае короля, так и в случае великих людей в патриархальном граде трудно отличить «доверительный шепот» от «публичной речи», личные высказывания от высказываний общего характера, «пример из жизни» от «политического анализа», «сплетни» от «доклада».

Как пишет Майкл Уолцер, умение «нашептывать и передавать слухи имело при дворе короля то же значение, что и умение произносить публичные речи в демократических собраниях». Именно постоянное смешение личного и политического, «частного» и «общественного» подверглось критике в эпоху Великой французской революции. Тогда эти категории стали четко различаться, причем для проведения подобного различия использовалось понятие заговора, «конспирации»: двор критиковался как ужасающее средоточие «частных интриг, имеющих общественные последствия» (id ., р. 26–28).

К построению патриархального града, главные черты которого мы только что рассмотрели на примере философии Боссюэ, вновь обратились французские легитимисты первой половины XIX века и, в частности, Луи Габриель Амбруаз де Бональд. В силу своего реакционного характера работы Бо‑нальда занимают особое место в политической философии, и их следует рассматривать отдельно. Действительно, легитимисты ставили своей задачей восстановить град, легитимность которого была подорвана Французской революцией и развитием политического либерализма. В ответ на усилившееся противопоставление общественного и частного легитимисты выступили против постепенного вытеснения патриархального града из публичной сферы и сведения его к сфере личных отношений. Так, Бональд, борясь против исключения патриархального града из области политических построений, предпринял попытку научно обосновать (он сравнивает самого себя с геометром) возможность реорганизации общества и государства по принципу отцовской власти. Он выстроил политический порядок на основе различия между тремя существами: отцом, матерью и ребенком. При этом Бональд считал необходимым отметить, что все три существа «подобны, поскольку принадлежат к одному человечеству, но не равны, поскольку им надлежит выполнять разные функции» (Bonald de, 1985, p. 449). Подчеркнутое Бональдом противоречие между принципом общности человеческой природы и принципом патриархального порядка не оставляет сомнений в том, что рассматриваемая им проблема соответствует аксиоматике града, свойственной всем метафизическим построениям, анализируемым в нашей книге.

Бональд предпринял попытку рассмотреть фигуры отца, матери и ребенка не в рамках узкой семьи, основанной на кровном родстве, но придав им наиболее общий характер. Иными словами, он старался представить их в качестве воплощающих политические функции моральных существ, в качестве персонажей политической драмы: «Я предлагаю заменить частные и физические наименования “отец”, “мать”, “ребенок”, присущие не только человеческим семьям, но и семьям животных, на моральные и общие обозначения: “власть”, “министр”, “подданный”. Эти определения характеризуют существ, наделенных разумом, относятся к обществу и даже к любому типу общества и подходят только для него... Таким образом, мы можем теперь использовать эти общие понятия, которые обозначают любых людей в любом обществе, и решить все проблемы, связанные с ними» (id ., р. 450–451).

Вероятно, можно было бы также обратиться и к антропологической литературе, чтобы представить другие варианты придания обобщенного значения патриархальным отношениям от уровня семьи до уровня государства. Как показывают известные нам примеры, подобные обобщения, как правило, связаны с поиском принципа согласованности (principe de cohesion ), способного консолидировать политические общности, слишком обширные и слишком разнородные по своему культурному составу, для того чтобы основываться только на общей генеалогии мифа. Рассмотрим, к примеру, работу Мориса Блока, в которой описывается история ритуала обрезания в королевстве Мерина в Мадагаскаре. В конце XVIII века, во времена правления королевы Андрианампуанимерины, практика обрезания перешла из статуса чисто семейного ритуала, осуществляемого нерегулярно по мере рождения детей в каждой отдельно взятой семье, в статус государственного ритуала. Государственный ритуал соблюдался всеми в один и тот же период, раз в семь лет. Обрезание всех подданных сообразовывалось, таким образом, с церемониями обрезания в королевской семье (Bloch, 1986). В период празднований, которыми сопровождался ритуал обрезания в королевской семье, все королевство представляло собой расширение домашнего пространства государя. Как показывает Морис Блок, ритуалы обрезания – это возможность продемонстрировать единение всех в королевстве. Как «высшие», так и «низшие» (id.,  р. 169) оказываются причастными к целостности упорядоченного мира. Этот ритуал вполне мог бы стать предметом нашего анализа наравне с построениями политической философии, рассматриваемыми в этой книге.

 

Град репутации ‑ La cite de Vopinion

 

Если в патриархальном граде  величие человека зависит от положения в иерархической системе отношений и определяется как способность «заключить» (comprendre)  в «своей собственной персоне» «волю» подчиненных, то в форме подчинения (formule de subordination ), основанной на репутации (гепот), величие человека зависит только от мнения (opinion ) других. Чтобы подойти к описанию этого града, обратимся сначала к фрагментам из трудов Томаса Гоббса, посвященным определению «почета» (honneur).  Может показаться, что концепция почета занимает периферийное положение в философско‑политическом построении Т. Гоббса.

Однако она тесно связана с основными понятиями его философии и, в частности, с теорией условных «признаков» и «знаков» (signes conventionnels)¹⁶.  В граде репутации величие человека связано с условными признаками, представляющими – в сжатой форме – всю силу уважения, которое люди питают друг к другу. Эти признаки позволяют установить эквивалентность между людьми и судить о степени их значимости. «Признаки, по которым мы можем судить о нашем собственном могуществе (puissance ), – это действия, проистекающие из нашего могущества. А признаки, по которым другие могут судить о нашем могуществе, – это действия, жесты, поведение и речи, производимые совместно этими силами. Почитать (honorer)  другого человека (внутри себя, в своих мыслях) – это знать или признавать, что этот человек обладает большим могуществом, чем тот человек, который себя с ним соизмеряет или сравнивает... По признакам почтения (honneur)  или бесчестия (deshonneur) можно определить цену (prix)  или ценность (valeur)  человека» (Hobbes, 1977, р. 164). Номиналистическая интерпретация произвольности признаков (arbitraire de signes),  изложенная в трактате «Начала закона естественного и политического», тесно связана у Гоббса с пониманием верховной власти, которое намечено уже в этом труде. В трактате говорится о «единстве» «множества естественных людей» или об «объединении в одном лице стремлений многих» (id.,  р. 193). Наиболее полно эта тема будет развита в «Левиафане» Гоббса на основе таких ключевых для его философии понятий, как «олицетворение» (personnification) , «искусственная личность» (personne artificielle) , «доверитель» (auteur)  и «представитель или действующее лицо» (acteur)'¹.  При этом Гоббс особенно подчеркивал произвольный характер «действующего лица», «представителя», «полномочия» которого основаны лишь на «соглашении» с «доверителем».

Говоря об «общественной ценности человека» (valeur civile), Гоббс часто использовал термины из области торговли. Его стилю было свойственно наделять термины значениями, отличными от их распространенного употребления (см. далее: анализ понятия «олицетворение»). Некоторые комментаторы, ссылаясь, в частности, на постоянное обращение Гоббса к понятию «цены» людей (prix des personnes),  видели в нем основателя классической политической экономии (Macpherson, 1964). В нашем подходе мы, напротив, стараемся показать различия между «рыночным градом» и «градом репутации», последовательно анализируя формы величия, на которых они основаны. В граде репутации нет внешних по отношению к людям благ, которые в силу своей редкости вызывали бы конкуренцию желаний (concours des desirs).  Признание репутации касается непосредственно людей, а их атрибуты, являющиеся условными по определению, выступают признаками их известности (renommee )¹⁸.

В теории личности Гоббса величие «естественных личностей», проистекающее из оказываемых им знаков почтения (signes d'honneur),  связано с концепцией суверена как «вымышленной или искусственной личности» (personne fictive).  «Знаки» (слова или действия), которыми характеризуется «представитель или действующее лицо» (acteur ), «переносятся» на «доверителя» и «приписываются» ему, подобно тому, как следствия соотносят с причиной. Понятие «знаков» и «признаков» позволяет Гоббсу выстроить иерархию людей в соответствии с разными уровнями «величия». Наибольшим величием обладают те люди, кому оказывается наибольшее число знаков уважения. Этот же диспозитив лежит в основе концепции суверена как «вымышленной или искусственной личности». Действительно, в теории «искусственной личности» представление народа сувереном или представление доверителя действующим лицом предполагает проекцию доверителя на действующее лицо. Суверен, «искусственная личность», является «представителем», «действующим лицом». Он «олицетворяет» и «представляет» множество подданных, «доверяющих» ему свои полномочия. Однако способность «искусственной личности» представлять что‑то предполагает третью сторону, которая выносит суждения и приписывает знаки. Но эта третья сторона совпадает с «доверителем», который благодаря механизму приписывания знаков отождествляет себя с сувереном (Jaume, 1983).

В граде репутации «величие» человека определяется лишь количеством людей, оказывающих ему доверие. Отличительным свойством этой формулы эквивалентности является то, что она исключает личную зависимость. Действительно, если в граде репутации пользоваться уважением «великих» (grands ) означает иметь большую ценность, чем принимать знаки внимания и уважения со стороны «простых», «малых» (petits ), то это лишь потому, что «великие» несут на себе отпечаток признания (reconnaissance)  со стороны других. Вот почему «быть уважаемым, любимым многими или внушать страх многим есть нечто почетное, потому что это признак могущества» (Hobbes, 1977, р. 87). Таким образом, Гоббс сводит «все основания почета или уважения, выказываемых исключительной личности, к одному понятию – могущество» (Goldschmidt, 1974, р. 7 ²3 )‑Степень могущества человека (puissance)  зависит от количества людей, которые признают его и которые, выказывая ему признание, наделяют его могуществом. «Наибольшим человеческим могуществом является то, которое составлено из сил большинства людей, объединенных соглашением, и перенесено на одну личность, физическую или гражданскую... Вот почему иметь слуг есть могущество, иметь друзей есть могущество, ибо все это означает объединенные силы» (Hobbes, 1971, р* 81–82)¹⁹.

Могущество «по своей природе» подобно репутации (гепот‑тёе),  поскольку оно «растет по мере своего распространения» (id.,  р. 81). Именно от известности и репутации человека в глазах других зависит его ценность или «величие». Так, «репутация могущества есть могущество, ибо она влечет за собой приверженность тех, кто нуждается в покровительстве», а «большой успех есть могущество, ибо он доставляет человеку репутацию» (id.,  р. 82).

Поскольку величие человека определяется мнением других людей, оно не зависит от самооценки человека: «Пусть люди (как это большинство и делает) ценят самих себя как угодно высоко, их истинная цена не выше той, в которую их оценивают другие» (id.,  р. 83). Величие человека, или его «ценность», зависит исключительно от мнения других: «Стоимость, или ценность, человека, подобно всем другим вещам, есть его цена, т.е. она составляет столько, сколько можно дать за пользование его силой, и поэтому является вещью не абсолютной, а зависящей от нужды в нем и оценки другого» (id.).  Так, «способный предводитель солдат имеет большую цену во время войны или в такое время, когда война считается неизбежной, чем в мирное время. Образованный и честный судья имеет большую ценность в мирное время и меньшую – во время войны» (id.).  Те же люди, чье превосходство признается лишь незначительным количеством людей (например, ученые), имеют в граде репутации небольшое значение и обладают слабой властью. «Знание – небольшое могущество, ибо оно не проявляется вовне и поэтому ни в ком не замечается, да и обладают им не все, а лишь немногие, и эти немногие обладают знанием лишь немногих вещей, а природа знания такова, что познать его наличие в ком‑либо может лишь тот, кто сам в значительной степени овладел им» (id ., р. 83). Поскольку величие человека производно от уважения, которое оказывают ему другие, то оно измеряется способностью человека быть на виду: «Быть знаменитым из‑за богатства, высокого поста, великих деяний или какого‑нибудь выдающегося блага есть нечто почетное, так как это признак могущества, по причине которого человек знаменит. Безвестность, напротив, есть бесчестье» (id ., р. 88). Честь человека определяется его известностью.

То, что Гоббс называет «гражданскими почестями», или «общественной ценностью человека» (id.,  р. 86), зависит, конечно, от мнения суверена. Но это объясняется только тем, что суверен признан большинством людей. Именно это и дает ему власть воплощать в своем лице общее мнение: «Проявление ценности, которую мы придаем друг другу, есть то, что обычно называется уважением и неуважением. Ценить человека высоко – значит уважать его; ценить его низко – значит не уважать» (id.,  р. 83–84). Так, «оказывать знаки любви или боязни кому‑либо» значит в обоих случаях «оказывать ему уважение», «ибо как любить, так и бояться кого‑либо – значит ценить его» (id,  р. 85). Следовательно, бессмысленно пытаться провести различие между истинным уважением и «знаками уважения» (signes d’honneur),  поскольку «делать по отношению к другому вещи, которые тот принимает за знаки уважения или которые закон или обычай принимает за таковые, – значит оказывать уважение, ибо, одобряя уважение, оказываемое другими, мы признаем и силу, которую признают другие» (id.,  р. 85). Качества, демонстрирующие величие, как, например, «великодушие», «щедрость» или «мужество», являются почетными, только если «они имеют своим источником сознание силы» (id.,  р. 87). В граде репутации ничтожность положения «простых» людей («малых») связана с низкой самооценкой, вызванной незавидным мнением о них других людей. Этим же объясняется и их «малодушие, скаредность, робость, неуверенность в себе» (id.,  р. 87).

Философское построение Гоббса, в котором понятие чести (honneur)  сводится к понятию признания (credit),  позволяет подчеркнуть важную составляющую явлений, рассматриваемых в истории и антропологии в терминах чести (honneur).  Так, в работах антропологов, посвященных средиземноморским обществам, честь (honneur)  представляет собой неустойчивый компромисс между патриархальным величием  (обеспечение потомству наиболее выгодного положения) (Favret, 1968), величием репутации  (суд общественного мнения) (Bourdieu, 1972), величием вдохновения  (противопоставление между безответственной, пылкой честью молодых и осторожной, мудрой честью старшего поколения) (Jamous, 1977) и рыночными ценностями.  Хотя применительно к традиционным средиземноморским обществам нельзя говорить о наличии рыночного величия в полном смысле этого слова, большинство антропологов утверждают, что в данных обществах существуют скрытые «интересы». Заметим, что этот аспект был подробно рассмотрен только в теории «символического капитала» Пьера Бурдье в его книге «Практический смысл» (Bourdieu, 1980, р. 200–206).

В других работах можно встретить определение чести (honneur)  как качества, являющегося залогом «верности данному слову», как «самой основы обещания, то есть договора» (Fares, L’Honneur chez lesArabes avant VIslam,  цит. в: Di Bella, 1981). Сам Гоббс определяет несправедливость как абсурдное нарушение договора: «Неправомерность  и несправедливость  в мирных спорах некоторым образом подобны тому, что в диспутах схоластов называется абсурдом. Как в этих спорах мы называем абсурдом противоречие тому, что утверждалось раньше, так обычно мы называем несправедливостью или неправомерностью произвольное разрушение того, что раньше было добровольно сделано» (Hobbes, 1971, р. 131)‑ Вместе с тем в построении Гоббса почет и уважение не связаны с понятием «справедливости» в принятом нами значении: «Деяние... если оно велико и трудно и, следовательно, свидетельствует о большом могуществе, вызывает наше уважение. При этом безразлично, справедливо оно или несправедливо, ибо уважение состоит лишь в мнении о могуществе» (id ., р. 89). Таким образом, равновесие , свойственное граду репутации, вовсе не относится к области договорных обязательств. Для построения града репутации необходимо, чтобы ничто в испытании не препятствовало возможности изменить ценность человека или предмета в зависимости от колебаний мнения. Эта гибкость не может быть обеспечена, если величие людей определяется заключенными договорами или установленными обязательствами.

Разногласия в граде репутации возникают тогда, когда углубляется разрыв между самооценкой человека и оценкой его другими людьми, то есть реальностью. Можно уважать другого человека или посягать на его честь, «ценить человека высоко» или «ценить его низко», но эти знаки уважения или презрения всегда относительны, поскольку «высоко и низко в этом случае следует понимать по сравнению с той ценой, которую человек придает самому себе» (id ., р. 84). Поскольку «истинная цена» человека зависит только от уважения других, то протест оскорбленного человека, требующего восстановления справедливости, неминуемо основан на ошибке в собственной оценке, на завышенной оценке самого себя или излишних притязаниях.

Таким образом, разногласия в граде репутации не приводят к конфликту между мнением и совестью (conscience ), характерному для града благодати. Напомним, что в граде благодати мнение других людей осуждается как земная слава. Лишь в совести человека содержится истинное знание о высшей ценности, постигаемой во внутреннем мире человека через вдохновение. Дело обстоит иначе в граде репутации, где «совесть отдельных людей... является лишь личным мнением» (id.,  р. 345). Совесть – это «субъективная убежденность, мнение отдельного лица» (Koselleck, 1979, р. 23).

«Обычно учили также тому, – пишет Гоббс, – что вера и святость приобретаются не учением и размышлением, а сверхъестественным вдохновением, или внушением. Если признать это положение правильным, то я не вижу, почему кто‑либо должен отдавать себе отчет в своей вере, или почему каждый христианин не должен быть также пророком, или почему кто‑либо должен руководствоваться в своих действиях законами своей страны, а не собственным вдохновением» (Hobbes, 1971, р. 345). Признаком безумия в граде репутации считается как раз осуществление в публичном пространстве действий, которые исходят из глубины души (for interieur),  которые продиктованы внутренней вдохновенной истинной и личной убежденностью человека, не считающегося с мнением других. Сумасшествие рассматривается Гоббсом как потрясение, при котором величие человека утрачивает свою определенность: «Другой важный недостаток ума – это то, что люди называют сумасшествием. Сумасшествие есть не что иное, как некая фантазия, преобладающая над всеми остальными, некий вымысел, полностью завладевающей умом и страстями человека. Это не что иное, как бессмысленное чрезмерное тщеславие или чрезмерная душевная угнетенность... Так, известен пример человека, проповедовавшего в Чипсайде с высоты двухколесной тележки, будто с кафедры, и выдававшего себя за самого Христа. Это пример сумасшествия или духовного высокомерия... Сумасшествие может проявляться в разной степени. Примером наибольшего безумия является тот случай, когда человек, без всяких на то очевидных оснований, считает себя вдохновенным или наделенным особыми, по сравнению со всеми остальными набожными людьми, божественными дарами святого духа» (Hobbes, 1977* Р‑ 181–182). Безумие, скрывающееся за притязаниями отдельного человека на вдохновенность, сразу становится очевидным в толпе: «Хотя действие сумасшествия у тех, кто уверен в своей вдохновенности свыше, не всегда сказывается у каждого из них в отдельности в каком‑либо чрезвычайном поступке, проистекающем из этой страсти, однако, когда многие из них сговариваются, неистовство всей толпы сказывается вполне явно. Ибо в чем может больше сказаться сумасшествие, как не в том, чтобы кричать на наших друзей, бить их и бросать в них камнями?.. И если бы ничто другое не обнаруживало их сумасшествия, сам факт приписывания себе подобных влияний явился бы достаточным аргументом» (Hobbes, *97 i. Р‑ 7 ¹)‑

Именно отказ признавать за вдохновением политическое измерение, стремление свести его к произвольности субъективного и разоблачить силу страстей и предвзятых желаний, скрывающуюся за личной убежденностью, и позволяет Гоббсу установить эквивалентность величия и славы (гепоттёе)  в граде репутации. При этом выявление могущества мнения (pouvoirs de I’opinion)  не принимает у Т. Гоббса форму критики, в отличие от французских моралистов XVII века и от Ж.‑Ж. Руссо (см. рассуждения Руссо о «признании», consideration)²⁰.  Моралисты‑янсенисты (Франсуа де Ларошфуко, Пьер Николь, Блез Паскаль) также рассматривают явление почета (honneur),  показывая, что величие людей и в особенности величие великих людей зависит исключительно и только от мнения других. Однако янсенисты всегда подходят к анализу почета и уважения с критической точки зрения. «Человеку не свойственно величие. Его стремление к величию не возвышает его» (Benichou, 1948, р. 172). Придворные почести и мнимое величие противопоставляются «внутренней чести души» (Vhonneur defor interieur ), как пишет, например, Р. Козеллек (Kosellek, 1979). Это противопоставление воспроизводит в крайней форме критику земного тщеславия, свойственную философии стоиков и христианской мысли. Разоблачение скрытой сути светского величия (зависимость от мнения других) позволяет подчеркнуть истинное величие, которое не подвластно мнению света и которое можно отличить только по признакам божественной избранности. Так, Блаженный Августин в «Исповеди» и в отдельных частях «Града Божьего» критикует классические концепции, согласно которым земная слава способствует приумножению величия града (Lida de Malkiel, 1968, p. 89–92). Тематика, развитая Августином, традиционно использовалась юристами при разрешении споров между церковью и государством, когда необходимо было доказать необоснованность вмешательства светской власти в сферу духовного (Lagarde de, 1956). Заметим, что философы итальянского Возрождения развили использовавшееся Цицероном понятие virtus  (гражданская доблесть), оспаривая христианское представление о ничтожности человека. Понятие vir virtutis,  соответствующее в эпоху Возрождения идеалу благородного человека, предполагает возможность достижения в этом мире некой героической и драматической формы совершенства, что противоречит представлениям о ничтожности человека и исключает осуждение славы и великих дел во имя провидения и благодати (Skinner, 1978, vol. 1, p. 90–101).

Как в философии французских моралистов XVII века, так и в философии Гоббса героические поступки, требующие применения силы, связывались с интересом (interet)  и самолюбием (amour‑propre)  (Hirschman, 1977, p. 11). Однако моральная оценка этих действий в том и в другом случае различна. Гоббс восхищается величием героических поступков в том случае, если они признаются другими людьми как великие. Он не старается при этом применить к ним какой бы то ни было другой принцип справедливости. Подход моралистов иной. Они напрямую не осуждают принципы величия, установленные при дворе, но пытаются размыть их, показать их относительность, включив их в систему множественных форм величия, подчиняющихся собственной иерархии или, как у Паскаля в рассуждениях о тирании, вовсе несоизмеримых друг с другом.

«Тирания – это безудержное и не признающее никаких законов желание властвовать. Множество покоев²¹; в них – красавцы, силачи, благочестивцы, остроумцы, каждый – владыка у себя, но только у себя; если же им случится встретиться, они вступают в нелепую драку, скажем, красавец с силачом, и каждый тщится подчинить себе другого, хотя суть их власти совершенно различна. Они не способы понять друг друга, и вина их в том, что каждый жаждет властвовать над всем миром. Но это не под силу даже самой силе: она ничего не значит в державе ученых, она властвует только над людьми действия. Поэтому неразумны и тираничны их требования: “Я красив, значит, меня нужно бояться” или “Я силен, значит, меня нужно любить”. Тирания – это желание добиться чего‑то средствами, для этой цели неподобающими. Разным свойствам мы воздаем по‑разному: привлекательности – любовью, силе – страхом, многознанию – доверием. Такая дань в порядке вещей, отказывать в ней несправедливо, равно как несправедливо требовать какой‑нибудь другой. Точно так же, как неразумно и тиранично утверждать: “Он не наделен силой, значит, я не стану его уважать, он не наделен талантами, значит, я не стану его бояться”» (Pascal, 1912, № 332, p. 483)²². (Эта мысль послужила отправной точкой для Майкла Уолцера в построении концепции автономных сфер справедливости [Walzer, 1983, р. 17–20].)

В сочинениях янсенистов можно также найти примеры других подходов к множественности принципов величия. Принципы величия могут рассматриваться не как признаки, закрепленные за различными людьми, занимающими различное положение в обществе, а как качества, объединенные в одном человеке, который может квалифицироваться по‑разному в зависимости от формы его участия в отношениях с другими людьми.

Возьмем, к примеру, парадигму «король не по своей воле», предназначенную для обучения «знатного юноши», которую

Пьер Николь в «Опытах о морали» приписывает Паскалю (Pascal, 1912, р. 233–238; «Три беседы о положении сильных мира сего»): «Одного человека выбросило во время шторма на необитаемый остров, жители которого никак не могли найти своего короля, который исчез. И поскольку потерпевший крушение человек был сильно похож на него лицом и телом, жители острова приняли его за своего короля, и он был признан в этом качестве всем народом. Сначала он не знал, как ему поступить, но в итоге решился довериться выпавшему ему на долю счастливому случаю. Он принял все знаки внимания и уважения, которые ему оказывали жители острова, и позволил им относиться к нему как к королю. Но поскольку он не мог забыть о своем истинном положении, он не переставал думать, в то время как ему оказывались всяческие знаки внимания, что он не настоящий король и что это королевство ему не принадлежит. Таким образом, у него были две мысли: одна, согласно которой он действовал как король, и вторая, согласно которой он признавал свое истинное состояние и не забывал, что всего лишь случай сделал его королем. В то время как он скрывал от других вторую мысль, первая мысль была на виду. Первая мысль определяла его отношения с народом, а вторая мысль определяла его отношения с самим собой».

Таким образом, пишет Паскаль, «в мире существует два рода величия»: «величие по установлению» (grandeurs detablissement) и «величие от природы» (grandeurs naturelles).  Первое зависит от «воли людей» и требует «установленных признаков внимания» и «внешних церемоний», а не уважения (estime).  Напротив, «величие от природы не зависит от людского мнения, поскольку оно основано на реальных настоящих качествах души и тела»: оно заслуживает «уважения». Наследный принц сравнивается Паскалем с человеком, потерпевшим кораблекрушение и ставшим королем: «То, что у вас общее, – это то, что Ваше право быть королем, равно как и его право, не основано на какой бы то ни было заслуге или достоинстве. Ваша душа и тело могли бы в равной степени принадлежать как лодочнику, так и графу. И нет такой естественной связи, которая бы закрепляла за Вами одно положение, а не другое».

Поскольку признаки величия могут быть в разной степени естественными (или реальными), человек может благодаря «двойственной мысли» абстрагироваться от своего положения и оценить самого себя: «Что из этого следует? Из этого следует то, что Вы, как и человек, потерпевший крушение, должны иметь две мысли. И если Вы внешне ведете себя по отношению к окружающим Вас людям, как подобает Вашему положению, Вы должны признавать, внутри себя, следующую истину: по своей природе Вы не превосходите их ни в чем. И хотя общественное мнение и возвышает Вас над общей массой людей, пусть Ваш внутренний голос принижает Вас и держит Вас на равных с остальными людьми. Ибо такова Ваша природная сущность». Таким образом, человек может смотреть на себя как изнутри, так и со стороны. И эта способность позволяет ему занять критическую позицию. Он может в равной степени разоблачать суетность и тщетность светского мира из глубины своей души и публично осуждать свои собственные поступки, указывая на то, что в его поведении остается подвластным мнению других.

В случае, когда признается возможность выстраивания отношений между людьми на основе почета и репутации и при этом не оспаривается значение христианской веры в величие и самоценность души человека, возникают различные трактовки самого понятия признания (consideration ), как, например, в философии Жан‑Жака Руссо: признание самого себя (de soi а soi),  признание других по отношению к тебе (des autres vers soi), твое признание других (de soi vers les autres)  в стремлении заслужить их признание. Такой подход может привести к формированию определенной научной традиции (признаки которой видны в настоящее время в некоторых направлениях социальной психологии), согласно которой политическая связь – это исключительно вопрос взгляда. Одновременно получают развитие памфлетная риторика и казуистика подозрения. Речь идет о том, чтобы обнаружить за ухищрениями двойственной мысли реальное состояние величия, в котором находятся другие люди, а также обличить притязания на обладание естественным величием со стороны тех людей, чье величие является всего лишь результатом конвенции. Следуя этой же логике, можно отстаивать то, что истинное реальное величие находится в глубине человеческой души, а не является результатом внешнего воздействия (как, например, в наше время, когда выпускник, получивший диплом, настаивает на признании своей самоценности как личности). Подозрение стремится выявить в каждом человеке нечто мелочное, какие‑то слабые стороны души, скрывающиеся за видимым и поверхностным величием. Как хорошо видно на примере рассуждений Жана де Лабрюйера о величии людей, в основе подозрения лежит противоречие между величием суверена и ничтожностью двора. О государе Лабрюйер пишет так же, как и Боссюэ. Но при этом он противопоставляет ответственность короля мелочности придворного. Незначительность придворного объясняется отсутствием у него связей, определяющих величие человека в патриархальном граде: «Фаворит всегда одинок: у него нет привязанностей, нет друзей. Он окружен родственниками и льстецами, но не дорожит ими. Он оторван от всех и как бы всем чужд» (La Bruyere, 1965‑ р‑ 250)4

Отрешенность от патриархальных связей как раз и является условием для обретения величия в граде репутации (как и условием для обретения величия в рыночном граде). При дворе, где, как пишет Норберт Элиас, «существование человека... определяется мнением других» (Elias, 1974, р. 85), придворный существует лишь постольку, поскольку он находится в поле зрения других: «Покинуть двор хотя бы на короткое время – значит навсегда отказаться от него. Придворный, побывавший при дворе утром, снова возвращается туда вечером из боязни, что к утру там все переменится и о нем забудут» (La Bruyere, 19^5» Р‑ 202). Но это лишь умаляет значение придворного, так как само величие репутации разоблачается Лабрюйером как мнимое: «При дворе даже самый тщеславный человек начинает чувствовать себя ничтожным – и не ошибается в этом: так малы там все, даже великие» (id.,  р. 202). Таким образом, положение вельмож является неоднозначным и неопределенным. С одной стороны, можно не замечать их причастности патриархальному величию, и тогда их положение всецело становится объектом критики. Но, с другой стороны, будучи придворными, объектами милости и немилости, они оказываются подобными тем, кто им служит. В таком случае их величие перестает быть очевидным: «Если бы иные люди [вельможи] знали, что такое их приближенные и что такое они сами, им было бы стыдно занимать первое место» (id.,  р. 230). Хотя конфликт между патриархальным величием и величием репутации и не признается как таковой, однако он пронизывает всю моральную критику двора. Это противоречие подрывает выстроенную иерархию отношений между людьми и высвобождает пространство для критики и привлечения иных принципов величия, например гражданского или научно‑технического порядков величия: «Вельможи не желают ничему учиться... Они похваляются своим невежеством... простые граждане знакомятся с внешними и внутренними делами королевства, постигают науку правления, становятся тонкими политиками, изучают сильные и слабые стороны своего государства, помышляют о месте, получают его, возвышаются, достигают могущества и облегчают государю заботы о благе отечества» (id ., р. 231). Отделяя величие вельмож от величия государя, придворное общество создает ситуацию неопределенности и ставит проблему, которая может быть разрешена через возвращение к риторике истинности вдохновения в глубине души или же, как в философии Гоббса, к построению величия, основанного на произвольности знаков.

 

Гражданский град ‑ La cite civique

 

В «Общественном договоре» Жан‑Жака Руссо величие человека не зависит ни от вдохновения и благодати, ни от положения в иерархии отношений, основанных на личной зависимости, ни от репутации. Для обозначения формы подчинения (formule de subordination) , представленной в этом философско‑политическом построении, мы будем использовать плеоназм cite civique – гражданский град.  В гражданском граде Руссо, как и в патриархальном граде Боссюэ, общественное согласие и общее благо основаны на власти величественного и беспристрастного суверена, которая ставится выше личных интересов. Но у Руссо верховная власть не олицетворена в государе. В гражданском граде нет необходимости в том, чтобы политический организм был воплощен в плоти телесного существа – наследника, легитимность которого основана на принадлежности к королевскому роду. Суверен в гражданском граде  представляет собой слияние стремлений отдельных людей в одной общей воле. Ради общего блага граждане поступаются своими личными особенностями.

Форма субординации (formule de subordination ), изложенная в «Общественном договоре», позволяет установить верховную власть (souverainete ), избежав проблемы патриархального града , связанной с воплощением общего блага в одном человеке. Руссо деперсонифицирует верховную власть, связывает ее не с телом короля, а с общей волей и превращает государя в такого же гражданина, как и все остальные люди, – гражданина, обладающего как добродетелями, так и пороками, как достоинствами, так и слабостями. Таким образом, снимается напряжение, связанное с воплощением политического тела в естественном теле. Пример «публичной смертной казни короля», рассматриваемый Майклом Уолцером (Walzer, 1974) (и противопоставляемый тайному убийству претендента на трон), наглядно показывает напряжение между «патриархальной» и «гражданской» составляющей в теле короля. Как политическое тело король является неприкосновенным и не может быть судим, поскольку в гражданском обществе нет человека, который бы превосходил его. Но преступления, которые король совершает лично, могут тем не менее поколебать основы самого государства. Когда Мария Стюарт предстает перед судом, то ее «судят не за ее политику... а за заговор против королевы, уподобляемый матереубийству» (George Buchanan, цит. в: Walzer, 1074, р. 50), как будто бы, добавляет М. Уолцер, матереубийство не считалось в наследственной монархии «преимущественно политическим преступлением». Трудность цареубийства объясняется политическими свойствами королевской верховной власти. Ими же оно и оправдывается. Именно потому, что тело короля и политическое тело составляют одно целое, можно уничтожить старый строй «в лице короля».

Но по этим же причинам публичный суд и казнь короля как короля представляют собой беспрецедентные явления, которые не могут основываться на каком бы то ни было существующем законном или нравственном правиле. «Суд над королем является нарушением законов монархического режима, то есть тех единственных законов, что признаются королем. Его судят согласно новым политическим принципам и законам, которым он никогда не подчинялся. Он находится перед судом, власть которого он не признает» (id ., р. 70).

Установление гражданского величия как принципа легитимного порядка в граде представляется Руссо как разумная альтернатива другим формам согласия. Этот принцип исключает как признание харизматической власти вдохновенного правителя (вождя), так и необходимость подчинения иерархическими отношениям, основанным на личной зависимости и воспринимаемым как естественные. Он также исключает зависимость от суждений и мнений других людей, создающих репутацию. Действительно, по убеждению Руссо, чтобы выявить истинное величие людей и, соответственно, обеспечить условия для истинного суждения, недостаточно освободить человека от зависимости, подчиняющей его вышестоящему лицу. Ведь освободившись от иерархических отношений, люди могут оказаться во власти мнения. Склонность людей к «самолюбию» (amour‑propre)  и к поиску «признания» (consideration ) приводит их к особой форме подчинения. Эта зависимость хотя и не обременяет их тело непосредственно (как в случае личной зависимости, свойственной монархическому режиму), но также оказывает на них тираническое воздействие, поскольку подчиняет каждого человека мнению других и придает, таким образом, «ценность» (prix ) «общественному признанию»²⁴ (Rousseau, 1964, SD²³,  р. 170). Следует отметить, что самолюбие не обладает, однако, у Руссо теми парадоксальными добродетелями, которыми наделена «ложная честь» у Монтескье (Montesquieu, ¹979’ ^v°l‑ Р‑ х49–15°)‑ «Ложная честь» – это та страсть, которая, какой бы она ни была эгоистичной и иллюзорной, тем не менее содействует достижению общего блага. Она перенаправляет действия людей, изначально преследовавших удовлетворение частных интересов, в сторону «общего блага» (Pappas, 1982), согласно механизму, значение которого для политической и моральной философии XVIII века показал А. Хиршман (Hirschman, 1977)²⁶.

У Руссо, напротив, тщеславие никогда не содействует достижению «общего блага». А «светские почести» (honneur du monde)  противопоставлены, как в трудах французских моралистов XVII века, достоинству и «истинной чести» (honneur veritable ), так же как внешняя искусственность «мнимого» противопоставлена искренности совести и внутреннего мира (например, Rousseau, 1967, NH,  р. 50: «оставим толпу и погрузимся в самосозерцание!»). Таким образом, даже освобождаясь от личной зависимости, люди не обретают настоящей свободы, а остаются рабами мнения, для которого важна не действительность, а отношения силы между различными фракциями и группами, равно как и конфликты интересов между людьми, временно объединившимися для достижения эгоистичных целей.

В «Общественном договоре» Руссо легитимные политические отношения не могут быть установлены непосредственно на основе конкретных взаимодействий между людьми, так как они связаны своими интересами и своей принадлежностью (appartenances ) к тому или иному классу, к той или иной группе. Действительно, на этом уровне, полностью подчиненном отношениям силы, никакое соглашение и никакой третейский суд невозможны. Для того чтобы между людьми установились справедливые отношения, необходимо, чтобы их взаимодействия были опосредованы отношением к целостности (totalite)  более высокого порядка. Опосредование взаимодействий и связанная с ним жертва (sacrifice ) являются обязательным условием для достижения справедливого гражданского мира, исключающего господство одной стороны над другой. Таким образом, главная задача «Общественного договора» – обосновать целостность второго порядка. Эта целостность не может быть основана на сверхъестественном трансцендентном принципе, как у Боссюэ, который связывает легитимность отцовской и королевской власти с божественной волей. Но эта целостность не может также представлять собой простое количественное сложение эмпирических субъектов, определяемых множеством их форм принадлежности и интересов, равно как она не может представлять собой динамическую совокупность их взаимодействий. Как известно из теоретических построений «общества» XIX века и, в частности, из концепции общества Эмиля Дюрк‑гейма^ являющейся основой основ социологии как научной дисциплины, эта проблема решается следующим образом. Речь идет об обосновании естественного трансцендентного принципа исходя из двух возможных состояний людей и, соответственно, из двух возможных способов концептуализации совокупности, полученной в результате их объединения. Объединение первого порядка представляет собой суммирование частных лиц (particuliers) , характеризуемых их принадлежностью и множественностью интересов и находящихся в антагонистических отношениях.

Вместе с тем люди наделены также способностью выйти из этого эгоистического и ничтожного состояния и достичь состояния второго порядка, в котором они заботятся уже не о своих личных, частных интересах, а об общем интересе. И именно от применения этой способности, которую люди вольны поддерживать, развивать или оставить в дремлющем состоянии, зависит возможность установления справедливого гражданского мира. На уровне целостности второго порядка и формируется общая воля. Целое второго уровня объединяет тех же людей, что и совокупность первого уровня. Но люди эти пребывают уже в ином состоянии: каждый из них оставляет личные заботы и интересы ради достижения общего блага. Как показал Патрик Рили (Riley, 1986, р. 184–189), подобный способ построения целого во многом восходит к теологии янсенистов²⁷. Руссо, хотя и не признает теории предопределения, которую он осуждает как неприемлемую форму «фаворитизма», тем не менее возвращается к янсенистскому понятию «общей воли». Однако это понятие используется им не для обозначения совокупности людей или граждан, а для обозначения особого состояния , которого может достичь каждый человек, когда он отстраняется от своих личных особенностей и жертвует своими частными интересами. Это состояние предполагает осознание того, что представляет собой благо в общем, и проявляется в стремлении к общему благу. Идея общей воли не противопоставляется, таким образом, индивиду: любой человек может достичь общего состояния и осознать общую волю, и прежде всего в том виде, в каком она проявляется в глубине его души, когда он абстрагируется от своей частной воли (Riley, 1986, р. 249). Именно в этом смысле Руссо резко противопоставляет «общую волю» и «волю большинства», «волю всех». «Воля всех» может иметь притесняющий характер, так как она выражает мнение других людей как «частных» лиц: «Она блюдет интересы частные и представляет собою лишь сумму изъявлений воли частных лиц»²⁸ (Rousseau, 1964, CS, р. 371). Общая же воля «блюдет только общий интерес» и присуща тем же людям, но пребывающим в общем состоянии, то есть в состоянии граждан²⁹.

В «Общественном договоре» Руссо общая воля не сводится к сумме частных волеизъявлений. Частные лица не связаны обязательствами подчинения по отношению к тому, кого они избирают в качестве главы, равно как они не связаны взаимными обязательствами как частные лица по отношению друг к другу (как, например, в концепции Гоббса). В концепции Руссо речь идет о «взаимных обязательствах между всем народом (le public)*⁰  и частными лицами (particuliers )»³¹.

Иными словами, «одни и те же люди», как подчеркивает Робер Дерате, представляют собой одновременно «две договаривающиеся стороны, но рассматриваемые с разных точек зрения: как члены коллективного суверена (т.е. обладающего суверенитетом народа), с одной стороны, и как частные лица, с другой». «Все происходит так, как будто бы каждый человек заключал договор с самим собой» (Derathe, 1970, р. 222–226). Именно идея о двух уровнях и позволила Морису Хальбваксу истолковать построение Руссо в терминах Дюркгейма, оставаясь при этом верным исходной теории. Вот что пишет М. Хальб‑вакс, комментируя текст «Общественного договора», опубликованный под его редакцией в 1943 году, незадолго до смерти: «Общая воля... – это не сумма индивидуальных волеизъявлений», а «действительность другого порядка, несоизмеримая с ними»; политический организм «есть нечто большее, чем сумма этих единиц. Он имеет другую природу» (Halbwachs, 1943, р. 95). Закон выражает волю деперсонифицированного суверена. Он не подвержен влиянию частных интересов, поскольку установлен людьми, способными отвлечься от своего частного состояния и возвыситься над своим индивидуальным существованием для достижения общего взгляда на вещи. «Предмет законов, – пишет Руссо, – всегда имеет общий характер, я разумею под этим, что Закон рассматривает подданных как целое, а действия – как отвлечение, но никогда не рассматривает человека как индивидуума или отдельный поступок. Таким образом, Закон вполне может установить, что будут существовать привилегии, но он не может предоставить таковые никакому определенному лицу; Закон может создать несколько классов граждан, может даже установить те качества, которые дадут право принадлежать к каждому из этих классов; но он не может конкретно указать, что такие‑то и такие‑то лица будут включены в тот или иной из этих классов» (Rousseau, 1964, CS, р. 379)³²‑ Как подчеркивает Робер Дерате в комментариях к изданию «Общественного договора», естественная основа, придаваемая Руссо политическим законам, гарантирует человеку индивидуальную свободу, которая понимается как освобождение от личной зависимости от других людей (Rousseau, 1966, р. 1449).

Устойчивость политического организма, созданного в «Общественном договоре», объясняется принципом экономии (principe d’economie),  который уравновешивает затраты (pertes)  и преимущества (gains),  полученные от объединения, ассоциации людей. Действительно, договор оказывает на индивидов два противоположных действия, которые, если использовать термины Руссо, не только связаны между собой, но и находятся в состоянии «равновесия» (balance)  или «уравновешивают» друг друга (compensations)  (Rousseau, 1964, CS,  p. 364). Равновесие достигается за счет общественно полезной жертвы, которую необходимо принести ради достижения величия.

«Вся его [человека] душа возвышается», но только ценой отказа от сиюминутного удовлетворения частных интересов, отказа от желаний и плотских побуждений: «Голос долга сменяет плотские побуждения, а право – желание, человек, который до сих пор считался только с самим собою, оказывается вынужденным действовать сообразно другим принципам и советоваться с разумом, прежде чем следовать своим склонностям. Хотя он и лишает себя в этом состоянии многих преимуществ, полученных от природы, он вознаграждается весьма значительными другими преимуществами; его способности упражняются и развиваются, его представления расширяются, его чувства облагораживаются и вся его душа возвышается» (id., р. 364). В этом смысле добродетель представляет собой принцип равновесия политического организма, поскольку она способна сама по себе обеспечить обоюдность (reciprocity  практик, или, в терминах Руссо, «взаимность» (mutualite).  Величие граждан – не в «исключительности их талантов» (Rousseau, 1964, PD,  р. 26 – «Рассуждения о науках и искусствах»), а в добродетели, то есть в их стремлении пожертвовать тем, что выделяет их и что связано с другими, отличными от гражданского мира формами величия, которые квалифицируются здесь как проявление личных интересов. Превосходство и различение (distinction)  в гражданском мире определяется не положением и титулами, равно как и не славой (гепоттёе ) и признанием других. Заслуга (merite)  определяется здесь тем, насколько человек служит общественным делам (causes),  превосходящим его и касающимся всех. Отношения между людьми устанавливаются по принципу меритократии при условии отвлечения от их личных интересов.

Хотя общая воля, которая может быть выражена путем голосования, и характеризуется при помощи математической аналогии как «результат сложения оставшихся расхождений»³³ (Rousseau, 1964, CS,  р. 371), тем не менее существуют особые требования к ее изъявлению. Чтобы общая воля могла проявить себя в акте голосования, люди, участвующие в нем, должны быть полностью свободны от порабощающих иерархических отношений и личной зависимости, быть совершенно не зависимыми друг от друга. Иными словами, необходимо, чтобы они действовали как индивиды (Dumont, 1983) и «не вступали между собою ни в какие сношения» (Rousseau, 1964, CS, р. 371), чтобы «каждый гражданин высказывал только свое собственное мнение» (id,  р. 372). Известно, что в эпоху Великой французской революции этот принцип независимости получил весьма конкретное применение: слугам было отказано в праве голоса. Объяснялось это тем, что слуги зависят от своих господ и. не обладают достаточной самостоятельностью для стремления к общему благу. Этим же принципом во многом объяснялось и недоверие к женщинам, которые долго не могли участвовать в голосовании. Считалось, что женщины, будучи дочерьми, супругами и матерями по своему естественному предназначению, слишком сильно привязаны к патриархальному миропорядку, чтобы иметь независимость суждений.

Внутренняя логика этого построения приводит к тому, что все пространство личных отношений воспринимается как сомнительное и подозрительное. Любые отношения между одним человеком и другим, не опосредованные отношением к политическому организму как к целому, препятствуют выражению общей воли, искажают ее, тяготеют к частному. В этом смысле они подобны заговору (complot ), который необходимо разоблачить: «Когда в ущерб основной ассоциации образуются заговоры, частичные ассоциации, то воля каждой из этих ассоциаций становится общею по отношению к ее членам и частною по отношению к Государству; тогда можно сказать, что голосующих не столько же, сколько людей, но лишь столько, сколько ассоциаций. Различия становятся менее многочисленными и дают менее общий результат» (id ., р. 371–372).

Таким образом, каждый индивид с точки зрения его отношения к политическому организму является множественным субъектом, который может существовать в разных состояниях. Люди, которых мы встречаем в обычной жизни и которые характеризуются единством и постоянством их телесной оболочки, могут действовать то как частные лица (particuliers) , то как граждане (citoyens ): «Каждый индивидуум может, как человек, иметь особую волю, противоположную общей или несходную с этой общей волей, которой он обладает как гражданин» (id., р. 396). При этом человек как существо политическое, член града, может также существовать и в третьем состоянии – в состоянии «магистрата», поскольку град нуждается в управлении. Этому третьему состоянию «магистрата», или правителя, которое у Руссо доступно всем гражданам, соответствует особая форма воли. Действительно, «Правительственный организм» как моральное лицо обладает особой идентичностью, «отдельным Я». А его члены обладают «общей» «чувствительностью», необходимой для того, чтобы «действовать согласно»: «Чтобы Правительственный организм получил собственное существование, жил действительной жизнью, отличающей его от организма Государства, чтобы все его члены могли действовать согласно и в соответствии с той целью, для которой он был учрежден, он должен обладать отдельным Я, чувствительностью, общей его членам, силой, собственной волей, направленной к его сохранению» (id.,  р. 399). Но существует также и опасность того, что эта «общая чувствительность», основанная на близости, обернется злой силой, которая отвлечет правителей от общей воли, от воли «государственного организма», и приведет к заговору против общего блага.

Таким образом, у каждого члена града можно различить «три существенно различных вида воли»: во‑первых, «собственную волю индивидуума, которая стремится лишь к своей частной выгоде»; во‑вторых, «общую волю магистратов, которая совпадает... с выгодой государя»; и, наконец, «волю народа или верховную волю» (id.,  р. 400). В отличие от «воли народа», «которая является общей как по отношению к Государству, рассматриваемому как целое, так и по отношению к Правительству, рассматриваемому как часть целого» (id ., р. 401), «воля магистратов» является «общей по отношению к Правительству и частной – по отношению к Государству, в состав которого входит данное Правительство» (id.,  р. 401). В этом смысле она составляет «корпоративную волю» (volonte de corps),  которая по своей структуре вполне схожа с «заговорами», «частными ассоциациями», образующимися «в ущерб основной ассоциации». «Воля каждой из этих ассоциаций становится общею по отношению к ее членам и частною по отношению к Государству» (id.,  р. 371). Сущность правительства характеризуется, в частности, строгим законом, который интерпретируется Руссо то в терминах исторического закона, то в терминах биологического закона, ведущего правительство к вырождению, упадку: «При совершенных законах воля частная или индивидуальная должна быть ничтожна; корпоративная воля, присущая Правительству, должна иметь весьма подчиненное значение; и, следовательно, воля общая или верховная должна быть всегда преобладающей... Напротив, в силу естественного порядка вещей... общая воля всегда самая слабая, второе место занимает воля корпоративная, самое же первое из всех – воля каждого отдельного лица; таким образом, в Правительстве каждый член, во‑первых, это он сам, затем магистрат и потом гражданин; последовательность прямо противоположная той, какой требует общественное состояние» (id.,  р. 401). Из этого следует, что «как частная воля непрестанно действует против общей, так и Правительство постоянно направляет свои усилия против суверенитета... В этом и заключается исконный и непременный порок, который с самого рождения Политического организма беспрестанно стремится его разрушить, подобно тому как старость и смерть разрушают в конце концов тело человека» (id.,  р. 421). Эта «склонность к вырождению» (id., р. 421) может быть приостановлена, но полностью исправить ее последствия невозможно, поскольку различные типы воли определяются различными силами. Сила воли в каждом теле (индивидуальном или коллективном) является тем большей, чем менее общим является ее характер. Именно осознание этой печальной закономерности и приводит Руссо к критике «идеи представительства» (Furet, 1978, р. 253).

Способность каждого человека выступать в трех различных состояниях ставит вопрос о завершении испытания, в ходе которого люди соизмеряют свое величие. Действительно, в гражданском граде люди являются великими или малыми в зависимости от того, рассматриваются ли они как частные лица или как граждане – члены коллективного суверена. Иными словами, величие людей зависит от того, является ли воля, побуждающая их к действию, частной или общей, направленной на общий интерес.

Получается, что в гражданском граде, как и в граде вдохновения, пусть и не в той же степени, величие понимается как некоторое свойство человеческого сознания, как подлинность (authenticite)  внутреннего мира (for interieur ), с трудом поддающегося объективации. Поскольку глубина душевная не имеет очевидных внешних признаков, она не может быть предметом непосредственного суждения других людей. И уверения человека в том, что его воля направлена на достижение общего блага, могут оказаться не чем иным, как простым обманом. Например, как дать оценку решениям, которые направлены на изменение будущего (как это свойственно политическим решениям) и, соответственно, не могут стать предметом непосредственной проверки в настоящем? Как определить в такой ситуации, чем действительно движимы заявления людей, ссылающихся на общую волю: добродетелью или же частными интересами и страстями? Поскольку люди обладают способностью скрывать от других и даже иногда от самих себя свои истинные намерения, а также состояние (частное или общее), в котором они пребывают в момент действия, то объединение людей может оказаться не чем иным, как обманом, стратегическим ходом, в котором надуватели заручаются сотрудничеством и поддержкой добродетельных и наивных людей. Тем самым отношения между людьми могут быть легко омрачены подозрением. Ведь прежде чем дать свое согласие на то, чего требуют от вас другие, и, в частности, на то, чего правители требуют от честных граждан, необходимо подвергнуть испытанию не столько внешнее проявление действий правителей, сколько их намерения. Иными словами, поскольку сами действия людей, взывающих к общему благу, могут быть чисто стратегическими и обманчивыми, необходимо подвергнуть проверке то, что скрывается в глубине их сознания или даже в потайных уголках их подсознания. В таких условиях поиск истины может опираться только на косвенные и едва уловимые признаки тайных намерений стратегов, которые ускользают из‑под их контроля против их собственной воли. Подобная бдительность, противоречащая представлению об искренности, теплоте и непроизвольном характере человеческих отношений, является тем не менее необходимой, чтобы разоблачить за красноречивыми заявлениями об альтруизме всемогущество эгоистических интересов. Подобная подозрительность оправдывается тем, что склонность индивидов вступать в непосредственные отношения для достижения личных интересов – вместо того, чтобы принимать участие в политическом организме как целом, – представляет угрозу для всего Государства. Таким образом, политическая деятельность подразумевает не только добродетельность, но и проницательность.

Участники политического действия должны обладать необходимыми когнитивными способностями, а именно способностью к критическому суждению, чтобы распознать и истолковать признаки эгоизма или признаки искажения общей воли и разоблачить частные интересы, скрывающиеся за внешней добродетелью. Когда «порвалась связь общественная во всех сердцах, когда самая низкая корысть нагло прикрывается священным именем общественного блага, – тогда общая воля немеет; все, руководствуясь тайными своими побуждениями, подают голос уже не как граждане, будто бы Государства никогда и не существовало; и под именем законов обманом проводят неправые декреты, имеющие целью лишь частные интересы» (Rousseau, 1964, CS , p. 438). «Новые принципы», изложенные в «Общественном договоре», были малоизвестны современникам Руссо. Зато они стали пользоваться большим успехом во времена Французской революции. Как пишет Майкл Уолцер, «частные интриги, имеющие общественные последствия» (Walzer, 1974, р. 28), что были характерны для придворной жизни, были переведены французскими революционерами на язык конспирации. Принципы, изложенные в «Общественном договоре» Руссо, изменили также и представление о суверене. Та двойственность состояния, которая раньше считалась привилегией и бременем королей, выступавших то в качестве людей, то в качестве воплощения Государства, стала теперь общим свойством всех людей, составляющих политический организм. Отныне каждый человек, обладая равной способностью как участвовать в верховной власти, так и быть лишь самим собой, должен быть в состоянии публично обосновывать, носят ли его намерения и действия частный или общий, эгоистический или альтруистический характер.

Следует также сказать, что «Общественный договор» Руссо представляет собой не только политическое, но и антропологическое и даже психологическое сочинение. Эти два аспекта творчества Руссо неотделимы друг от друга. Разделение труда, которое устоялось среди руссоистов, исследующих либо политические трактаты Руссо, либо его литературные произведения, объясняется, вероятно, лишь специализацией академических дисциплин. В художественных произведениях Руссо и, в частности, в «Исповеди» проблеме личной зависимости уделяется не меньше внимания, чем в «Общественном договоре», хотя эта проблема и рассматривается в каждом случае по‑свое‑му. Художественное описание индивидуальных страданий человека, которые вызваны невозможностью достичь искренних человеческих отношений в условиях личной зависимости или же тирании мнения, сменяется в «Общественном договоре» решением этой проблемы на самом общем уровне, а именно на уровне философско‑политического построения.

Так, например, если в «Общественном договоре» конфликты между различными формами величия и, в частности, противоречия, вызванные преобладанием патриархальных отношений, рассматриваются при помощи средств политической философии, то в «Исповеди» Руссо эти же проблемы описываются на языке чувств и эмоций. Неопределенность и смятение чувств, вызванные множественностью форм величия, лучше всего видны в отношении писателя к сильным мира сего. Так, например, в Книге X «Исповеди» смятение чувств наблюдается в отношении к маршалу и к госпоже де Люксембург (Berman, 1970, р. 89–102), где эмоции сменяют друг друга в самых разных комбинациях: умиление, вызов, обольщение, близость, подозрение, разоблачение, обличение. Витиеватость комплимента выдает сложность эмоции, неоднозначность которой связана с конфликтом соответствующих форм величия: «Ах, господин маршал, я ненавидел сильных мира сего, пока не узнал вас, а теперь ненавижу их еще больше,– ибо вы показали мне, как легко им было бы заставить себя обожать» (Rousseau, 1959, СО, p. 527)³⁴. Напряжение между величием вдохновения, величием славы, которыми может хвалиться известный писатель (хотя, будучи гением, он и осознает их искусственность), и величием положения (rang)  может быть временно снято, если на первый план выводится искренность (authenticity  вдохновенных отношений. Общая любовь к прекрасному и неповторимость, исключительность отношений между двумя людьми (подобных в этом смысле любовным отношениям) позволяют снять или по крайней мере ослабить возможный конфликт между величием известного писателя и величием богатого мецената благородного происхождения. В понимании Руссо вдохновенные отношения между людьми предполагают, что каждый человек возвышается над своими личными свойствами, что присущи ему в этом мире. Эти свойства отбрасываются как несущественные (contingents).  Лицом к лицу остаются лишь два человеческих существа в общем.  В данном случае «общее» понимается как божественная благодать, которая снисходит на людей, отстраненных от своих земных особенностей и испытывающих себя одновременно как в том, что в них является исключительным, особым (singulier ), так и в том, что в них является всеобщим (universe!).  Рассмотрим, к примеру, то, как Руссо описывает приезд принца де Конти в Монморанси: «Этот великий принц... думается мне, понял, что я один обращаюсь с ним, как с человеком, и у меня есть все основания полагать, что он был мне искренне благодарен за это» (id.,  р. 543)³⁵. Принц де Конти, хотя и является принцем, тем не менее воздает должное таланту и славе Руссо, не обладающего ни титулом, ни богатством: он оказал ему «честь» своим визитом, несмотря на то что «квартира» Руссо «была очень мала». Но поскольку именно принц де Конти приходит к Руссо, а не наоборот, то писатель, как это часто ему свойственно, вносит элемент игры в установление эквивалентностей: Руссо оказывает честь принцу де Конти, почтившему его своим присутствием, тем, что он относится к нему так, как будто бы положение принца не требовало оказания почестей. Иными словами, писатель отказывает принцу де Конти в величии по человеческому установлению для того, чтобы лучше воздать должное его величию по природе.

И тогда они решают помериться силами в шахматах. Руссо выходит из игры победителем и, в соответствии с той же схемой, воздает должные почести принцу, обращаясь к нему согласно его рангу. Тем самым он старается смягчить поражение принца, отказываясь от истины испытания, для которого положение не имело значения и в котором они добровольно приняли участие: «Монсеньор, я слишком почитаю ваше высочество, и поэтому не опасаюсь выигрывать у вас в шахматы» (id ., р. 543). Однако без гражданской формы величия, прочно установленной в институтах Государства, добрая воля людей, их добродетель, доверие и любовь, которые они испытывают друг к другу, не могут сами по себе преодолеть отношения порабощения, которые присущи различным формам личной зависимости. Рано или поздно эти отношения зависимости напоминают о себе и одерживают верх. За пределами гражданского града, который для Руссо является лишь теоретической конструкцией, не нашедшей в его время конкретного воплощения³⁶, зависимость является непреодолимой. Она завладевает всеми другими возможными формами эквивалентности и измерения, как в приведенном выше примере шахматной игры, где в испытании ранг и положение не должны были бы иметь значения. Тот, кто является вашим благодетелем как частное лицо, одновременно является и вашим недругом как враг человечества (ennemi du genre humain)  (Berman, 1970, p. 96). Последовательность действий остается каждый раз практически одной и той же. Знатная особа (дама или господин), проявляя к вам различные знаки симпатии, поощряет установление более близких и, главное, доверительных отношений. Но стоит вам предаться, в свою очередь, излиянию чувств, как в ответ последует одна лишь вежливость. Один раскрывается, другой сдерживает чувства; один отдается эмоциям, другой выдерживает осторожную дистанцию. В данном случае несправедливость ощущается как предательство доверия. На вашу открытость знатная особа отвечает сдержанностью. Поощряя близость общения, так сказать, на равных, она тем не менее держит вас на расстоянии.

Таким образом, иерархическая зависимость усугубляется безответностью эмоциональной привязанности: «Я никогда не умел держаться середины в своих привязанностях и просто выполнять требования общества. Я всегда был либо всем, либо ничем; вскоре я стал всем. Видя, что меня чествуют, балуют особы столь значительные, я переступил границу и воспылал к ним такой дружбой, какую позволительно иметь только к равным. В свое обращение я внес всю свойственную ей непринужденность, тогда как они никогда не расставались со своей обычной вежливостью» (Rousseau, 1959, СО, p. 522)³⁷.

За внешней обманчивостью гражданского равенства и радостью вдохновенного общения, с трудом отличимыми в этом примере друг от друга, на самом деле скрываются отношения патриархального характера. В сочинениях Руссо отношение к сильным мира сего всегда остается отношением слуги к хозяевам. В качестве примера можно также привести отношения между Руссо и графиней де Верселис (проанализированные М. Берманом, Berman, 1970, р. 102–104). Они неискренни, так как основаны на несправедливости в общении, одной из наиболее эмоционально болезненных черт патриархальной субординации: «Я очень хорошо помню, что она выказывала некоторое желание узнать меня ближе. Иногда она меня расспрашивала; ей очень хотелось, чтобы я показывал ей мои письма к г‑же Варенс и дал бы ей отчет о своих чувствах. Но она плохо бралась за дело: желая узнать мои чувства, никогда не показывала мне своих. Мое сердце всегда радо было излиться, лишь бы оно чувствовало, что изливается другое сердце... Этот способ читать в сердце другого, стараясь в то же время скрыть свои собственные чувства, в конце концов всегда оказывается негодным» (Rousseau, 1959, СО, р. 81–82)³⁸. Установление гражданского града, теоретическая возможность которого показана в «Общественном договоре» Руссо, должно дать людям возможность положить конец болезненным переходам и колебаниям между вдохновенным величием, патриархальным величием и величием репутации и дать им крепкую основу для преодоления тревожных сомнений в величии и идентичности, пронизывающих не одну страницу «Исповеди» Руссо. Гражданский град должен дать людям, взятым в их совокупности как политический организм, возможность осуществить то, что любовь не дает возможности осуществить (или позволяет осуществить крайне редко) на уровне личных отношений.

 

Научно‑технический град ‑ La cite industrielle

 

В гражданском граде два разных уровня величия – суверен и частное лицо, общая воля политического организма и раздробленное множество частных волеизъявлений – присутствуют и соотносятся внутри каждого индивида, поскольку каждый индивид может пребывать как в частном, так и в общем состоянии. И если, действительно, можно сказать, что Руссо положил начало эпохе подозрения (или по крайней мере эпохе подозрения в политическом и светском понимании), тем не менее само разоблачение у Руссо касалось исключительно индивида и его внутреннего мира, не выходя за эти рамки. Индивид может быть искренним (authentique)  или неискренним и может скрывать эгоистические мотивы за речами об общем интересе. В диспозитиве, разработанном Руссо, сосредоточение в одних и тех же индивидах как частного, так и общего ограничивает возможность применения органицистского подхода к политическому организму.

В рыночном граде для идентификации внешних благ необходимо абстрагироваться от других людей и от самих себя, чтобы использовать предметы в товарообмене. Симпатия по отношению к другим людям и положение беспристрастного наблюдателя также лежат в основе противоречия между проявлением близких чувств, с одной стороны, и сохранением дистанции, необходимой для координации действий, с другой.

В трудах Анри де Сен‑Симона пространство разоблачения и критики полностью выносится за пределы внутреннего мира индивида. Речь идет не о том, чтобы проникнуть в сердца людей, а о том, чтобы познать действительность и Общество. Как показал Пьер Ансар, именно Сен‑Симон ввел противопоставление между «действительным и недействительным, существенным и видимым... между уровнем реальности, пространством определяющих фактов (determinants ), с одной стороны, и уровнем вторичного или несущественного, с другой» (Ansart, 1969, р. 2). Именно это противопоставление лежит в основе политики обличений (politiques du devoilement ), опирающейся на «эмпирическое наблюдение и позитивную науку», которая была развита в трудах Карла Маркса³⁹, а также (в другой форме) в трудах Эмиля Дюркгейма.

Сен‑Симон выстраивает научно‑технический град (cite in‑dustrielle ), полемизируя – хотя и не всегда в открытой форме – с Руссо. Эта полемика выражается в критике «метафизиков и правоведов» или «интеллектуалов», которых Сен‑Симон постоянно противопоставляет «промышленникам и ученым» (Saint‑Simon, 1869, Syst.,  t. I, p. 189). Так, в труде «О промышленной системе» (Du systeme industriel)  Сен‑Симон обрушивается с критикой на «фразеров». Хотя они и были первыми, кто показал «пороки феодализма» и защитил «промышленников и ученых, ведущих научные наблюдения», от «знати и духовенства», дав им возможность «работать в безопасности», тем не менее они создали всего лишь «псевдонауку», «половинчатую и туманную доктрину». «Теория прав человека» есть не что иное, как «применение высшей метафизики к высшей юриспруденции» (id., 1.1 , p. 37, 62, 83; t. II, p. 92).

Таким образом, Сен‑Симон противопоставляет истинную общественную науку, выводы которой не зависят «ни от нашей воли, ни от наших привычек, ни от наших убеждений», полу‑наукам: метафизике и праву – и призывает «перейти от гипотетического знания к знанию позитивному, от метафизики к физике» (id.,  t. I, p. 6, 137). Как отметил Анри Гуйе (Gouhier, 1970), это противопоставление, получившее развитие в философии истории Огюста Конта в форме «закона трех стадий», восходит еще к трудам А.Р. Тюрго, где оно было изложено в систематической форме.

В работе «О последовательных успехах человеческого разума» Тюрго проследил эволюцию человеческого разума от стадии, на которой «все, что ни происходило» имело в представлениях людей «своего бога», до стадии, на которой объяснение стало основываться на «механическом действии тел» и где стало возможным «пролить свет на историю природы». Промежуточная стадия соответствует деятельности философов, развивших и преумноживших «способы объяснения разных следствий» (Gouhier, 1970, р. 13). Позитивное знание, разрабатываемое Сен‑Симоном, не ограничивается, однако, миром природы. Он опирается на достижения анатомии (труды Вик д’Азира) и физиологии (труды Кабаниса и М.Ф.К. Биша), с тем чтобы обосновать новое знание – «социальную физиологию» «организованных тел», восполнив тем самым упущения философов XVIII века. В работе «Введение к научным трудам XIX века» Сен‑Симон сожалеет о том, что «Кондильяк и Кондорсе не были сведущи ни в анатомии, ни в физиологии. Их неосведомленность в этих важнейших областях физики организованных тел привела их к существенным заблуждениям» (Saint‑Simon, 1965, р. 49). Первый проект общества, предложенный Сен‑Симоном в 1803 году, обосновывается следующим образом: «Друзья, мы являемся организованными телами. Представляемый мною проект основан на подходе к нашим социальным отношениям как к физиологическим явлениям» («Письма женевского обитателя к современникам», Lettres d’un habitant de Geneve a ses contemporains , id.,  p. 45).

Двенадцать лет спустя в работе «О социальной физиологии» (De la physiologie sociale)  Сен‑Симон описал общество как «организованную машину», состоящую из «органов», каждый из которых выполняет свои «функции». Это понимание общества противостоит определению общества как основывающегося на «индивидуальных волеизъявлениях произвольного характера». Именно органы и функции позволяют создать «настоящий организм, устойчивость существования которого зависит от того, насколько успешно и регулярно органы справляются с порученными им функциями» (id.,  р. 57). Подобно другим живым организмам, общество можно лечить от патологий. Именно поэтому новая наука об обществе является также терапевтической: «Политическая экономия, законодательство, общественная мораль, равно как и любое управление, осуществляемое в общих интересах общества, представляют собой не что иное, как свод правил гигиены» (id.).  Залогом «крепкого и устойчивого устройства» общества, понимаемого как правильное строение живого организма, является «естественный ход вещей» (Syst., t. I, p. 68).

Научно‑технический град не создается субъективной волей людей, а основывается на объективном характере вещей, формирующихся естественным образом: «Нельзя создать систему общественной организации. Можно лишь наблюдать, как постепенно возникают новые объединения идей и интересов, и описывать эти наблюдения. Вот и все. Социальная система является не чем иным, как фактом» («Организатор», L’Organisateur, р. 179‑180).

Именно эти взгляды Сен‑Симона и, в частности, его изобретение «социальной физики» позволили в дальнейшем Дюрк‑гейму говорить о нем как о предшественнике Огюста Конта в истории социологии. В статье «Социология» (1915), опубликованной в сборнике «Французская наука», Дюркгейм говорит о Сен‑Симоне как «о  первом мыслителе, заявившем о том, что человеческие общества являются, вне всякого сомнения, самостоятельными реальностями, отличными от тех, что встречаются в остальной живой природе, но подчиняющимися, как и все природные организмы, законам. Следовательно, социальные организмы должны стать предметом изучения науки, построенной наподобие тех наук, что изучают индивидуальные организмы. Именно поэтому Сен‑Симон предложил назвать эту новую науку социальной физикой.  В определенном смысле все основополагающие идеи социологии О. Конта можно уже найти в трудах Сен‑Симона. Конт лишь позаимствовал их у своего учителя» (Durkheim, 1975, р. но).

В «Индустрии» (Industrie , 1869, vol. 2–4; здесь: Industrie , 3 tomes) Сен‑Симон связывает происхождение морали с происхождением общества и призывает перейти от небесной морали к морали земной (Industrie , t. II, p. 32, 37). Мораль понимается здесь как система функциональных правил, обеспечивающих гармоничные отношения между двумя типами существ: индивидом и обществом – так, чтобы «оба они были счастливы в наибольшей степени» (id,  р. 30). Политические законы противопоставлены настоящим общественным силам подобно тому, как форма противопоставлена содержанию. «Правоведы и метафизики склонны принимать форму за содержание, а слова за вещи» (Syst.,  1.1 , p. 13). Так, например, вопрос о собственности непосредственным образом связан с системой производства. И собственность должна быть «организована таким образом, чтобы собственник был заинтересован в ее наибольшей продуктивности» (Ind.,  t. II, p. 43). Любые рассуждения о «разделении властей» и о «форме правления» являются лишь «словесными уловками», которые затемняют «содержание»: «Несомненно, парламентская форма правления является наиболее предпочтительной среди всех. Но это всего лишь форма,  в то время как организация собственности является содержанием.  И именно эта организация и служит в действительности основой для общественного строя» (Ind.,  t. II, p. 83).

Больше нет необходимости «искать цель, к которой общество должно стремиться». Отныне правоведы должны будут «просто разрабатывать законы, способные обеспечить наилучшим образом процветание земледелия, торговли и производства» (Syst.,  t. I, p. 145). Являясь продолжением морали, политика управляет общественными силами: «правительство» – это «поверенный в делах общества», оно оберегает «работающее население от непродуктивных действий лентяев» (Ind., t. II, p. 36). «Государственные дела» должны рассматриваться «точно так же, как и дела частных лиц». И к «национальному объединению следует подходить точно так же, как к промышленному предприятию, задача которого обеспечить каждого члена общества, в зависимости от степени его участия, наибольшим благосостоянием и благополучием, какие возможны. И можно только восхищаться проницательностью ученых‑эко‑номистов в этом деле!» (Ind.,  t. И, р. 153). «Правительство должно пресекать праздность», бороться с «паразитирующим населением», «лентяями», «ворами» (Ind.,  1.1 ; 1965, p. 72), иными словами, оно должно ограничиваться в своей деятельности лишь управлением процессами производства и работы. «Как только действие правительства выходит за эти рамки, его власть оборачивается произволом, узурпацией, тиранией и, соответственно, вредит производству» (id.).

Если у Руссо термин «полезность» (utilite)  не обязательно связан с работой или производством материальных благ, а означает соответствие интересам Государства и выступает в качестве синонима добродетели, в научно‑техническом граде Сен‑Симона «полезность» означает удовлетворение потребностей и представляет высшее общее благо. Так, Руссо в трактате «Рассуждение о науках и искусствах» высказывает сожаление о том, что «предпочтение» отдается «приятным талантам», а не «полезным». Он осуждает общество, в котором «есть физики, геометры, химики, астрономы, поэты, музыканты, художники, но... нет граждан» (Rousseau, 1964, p. 26)⁴⁰. В свою очередь, Сен‑Симон в труде «О промышленной системе» заявляет, что «единственными здравомыслящими органами, действующими в общих интересах, являются промышленники», а также «физики, химики или физиологи, составляющие с ними одно целое» (Saint‑Simon, Syst.,  1.1 , p. 63, 46). Он возмущен тем, что они «находятся в подчинении у государей и других правителей» (L’Organisateur,  1869, р. 24) и вытеснены «правоведами и метафизиками», «фразерами», больше озабоченными «принципами, чем фактами» (Syst.,  t. I, p. 35–37).

He принципы, а «сила вещей» побуждает «земледельцев, торговцев, а также производителей решительно сочетать общий интерес и расчет, связанный с их частными интересами» (id.,  р. 63). Эти субъекты, «превосходящие остальных приобретенным умом», «получившие наиболее полные знания в области управления», не мыслят самоорганизации и «преследования собственных интересов» вне служения «интересам большинства». Ведь «на настоящем этапе развития цивилизации самой главной политической способностью является умение управлять» (id.,  р. 46–48).

В научно‑техническом граде, как и в остальных градах, величие людей определяется тем, насколько их состояние является общим (то есть насколько они выражают общие интересы). «Простой», «малый» человек (petit) –  это тот, кто «в наименьшей степени наделен умом, знаниями, человек, мышление которого ограничено домашними делами...» (Industrie,  1.1; 1965, p. 73). Деятельность великих людей направлена на «обнаружение и согласование общих фактов, которые могут лечь в основу взаимодействия земледелия, торговли и производства» (Syst.,  t. I, p. 46). «Деятельность производителей характеризуется разными уровнями обобщения. Этим фундаментальным фактом и объясняется существование некоторой иерархии между различными классами, составляющими эту огромную массу активных граждан‑производителей». Земледельцы и ремесленники «связаны между собой посредством класса торговцев». В свою очередь, торговцы имеют в качестве посредников «общих агентов», банкиров. Таким образом, банкиры могут рассматриваться как «наиболее общие агенты индустрии» (id.,  р. 36–47).

Само правление (gouvemement),  как и любое другое управление (gestion)  благами, может оцениваться с точки зрения подсчета затрат. «При настоящем положении вещей нация нуждается не столько в правлении, сколько в управлении наиболее выгодным способом. А наиболее выгодное управление возможно лишь в рамках производства» (Syst.,  1.1 , р. 151). Сен‑Симон, например, подсчитывает затраты Франции на «триста или четыреста тысяч профессиональных юристов, юристов‑учеников и помощников юристов», которые ничего не производят, но при этом находятся на обеспечении производства, которое их кормит, снабжает жильем и одевает бесплатно...» (Ind.,  t. II, р. 115‑иб).

В научно‑техническом граде главным законом государства является расчет бюджета. «Деньги для государственного организма – все равно что кровь для тела человеческого... Таким образом, финансовый закон является самым общим. Остальные законы являются производными и должны исходить из него» (Ind.,  t. II, p. 93).

В качестве «мер, завершающих преобразование общества» Сен‑Симон предлагает создать для голосования бюджета «совет промышленников, называемый палатой производства». В состав этой палаты будут «входить четыре земледельца, занимающиеся разведением наиболее важных культур, два торговца, имеющие наибольший товарооборот, два производителя, нанимающие наибольшее количество рабочих, и четыре банкира, обладающие наибольшим кредитом» (Syst.,  t. I, p. 107). В труде «Организатор» Сен‑Симон предлагает также создать «Палату изобретений», имеющую следующий состав: «Первая секция состоит из двухсот гражданских инженеров. Вторая секция состоит из пятидесяти поэтов или других сочинителей‑литера‑торов. А третья секция включает двадцать пять художников, пятнадцать скульпторов или архитекторов и десять музыкантов» (Organisateur,  р. 51). Задача этой палаты – «разработать проект общественных работ, направленный на преумножение богатств Франции и улучшение жизни ее граждан как с точки зрения полезности, так и с точки зрения развлечений. Впоследствии каждый год эта палата должна будет высказывать необходимые предложения по дополнению и улучшению своего изначального плана» (id.).  Однако только производители «способны уделить нужное внимание каждому члену общества и обеспечить справедливое распределение государственных вознаграждений в зависимости от заслуг каждого» (Syst.,  t. I, р. 133), поскольку «Франция превратилась в крупную мануфактуру, а французская нация – в большую мастерскую. И руководить этой общей мануфактурой следует по модели управления частными фабриками» (Syst.,  t. Ill, p. 91).

В замысле Сен‑Симона эти палаты будут также явно содействовать выражению высшего общего принципа. В их ведении будет организация музеев и общественных праздников и мероприятий. Среди территорий «будут выбраны наиболее живописные места для музея продуктов природы и промышленных изделий, произведенных в соседних краях. Здесь можно будет также разместить и жилища для артистов, которые захотят здесь остановиться. На территории музея также будут постоянно находиться несколько музыкантов, которые будут по необходимости воспламенять сердца местных жителей ради наивысшего блага государства. А все земли Франции должны превратиться в прекрасный парк английского стиля, усовершенствованный и украшенный всем тем, что искусство может добавить к красотам природы» (L’Organisateur , р. 52).

«Праздники надежды» будут представлять собой церемонии во славу планируемых проектов: «Ораторы будут представлять народу проекты работ, которые были утверждены парламентом. Они будут всячески призывать граждан к усердной работе, давая им понять, насколько улучшится их жизнь при осуществлении этих проектов» (id.,  р. 53).

В научно‑техническом граде величие людей оценивают эксперты. А политика представляет собой «науку о производстве», которая должна бороться против «господствующих идей» и «власти мнения» («Письма американцу», Lettre а ип Americain,  1965, р. 78–79, ). Представительная ассамблея промышленников устанавливает эталоны величия в системе отношений, где справедливость понимается как распределение вознаграждений между «производителями» и «потребителями». Эта юрисдикция основана на «научной позитивной компетенции», являющейся достоянием ученых. Выступая противником идеи о «врожденной политической науке» (иными словами, косвенно выступая против влияния идей Руссо), Сен‑Симон замечает, что, «как только политика будет возведена в ранг научного наблюдения (а это произойдет в весьма скором времени), условия для реализации политической способности станут четкими и определенными, а культура политики будет доверена только специальному классу ученых, которые положат конец болтовне» (Syst.,  t. I, p. 17).

Саркастическое отношение Сен‑Симона к идее о врожденном характере политической науки и о присущей всем людям способности управлять можно сравнить со взглядами Эмману‑эля‑Жозефа Сийеса. Последний критикует «сырую демократию, называемую так по аналогии с природным материалом, который природа везде дала человеку, но который был везде преобразован благодаря человеческой деятельности». Действительно, Сийес противопоставляет «сырую демократию» политическому построению, которое во многом напоминает разделение труда. Он считает, что «людям в их общественном состоянии свойственно выражать друг друга, подобно тому, как отдельные математические величины выражают другие величины, следуя своего рода общему плану, руководящему коллективной жизнью» (Bastid, 1970, р. 369–370).

Установление иерархии политических способностей приводит к построению порядка, в котором большая или меньшая степень величия людей определяется степенью их общественной полезности. Так, «праздные знать, духовенство, правоведы и собственники» противопоставляются «производителям, земледельцам, торговцам, ученым» и «позитивным интеллектуалам» (Syst.,  t. I, p. 140–141, 190).

 

 

Часть III ОБЩИЕ МИРЫ

 

 

 

Глава  5 ПРОВЕРКА СУЖДЕНИЯ С ПОМОЩЬЮ ИСПЫТАНИЯ

 

 

Суждение в ситуации

 

В предыдущей главе среди множества возможных суждений мы сосредоточили свое внимание на тех, что предполагают оценку людей. Императив обоснования справедливости (imperatif de justification)  требует, действительно, легитимной квалификации людей. Наше исследование привело нас, таким образом, к рассмотрению классического вопроса политической философии. Как установить классы эквивалентности между людьми и каким образом упорядочить членов общества? Мы проанализировали ряд политических теорий, направленных на построение легитимных порядков, с которыми люди могут соотнести себя и друг друга и тем самым соизмерить свои качества и свое значение в ходе повседневных взаимодействий. Поскольку люди могут апеллировать к множественным формам эквивалентности, возникает вопрос о том, как различные формы эквивалентности соотносятся друг с другом и как проблема их многообразия решается в конкретных взаимодействиях людей. Этот вопрос будет непосредственно рассмотрен в следующих главах книги. Заметим только, что ранее мы уже обратили внимание на то, как проблема разнообразия решается в рамках каждого града: формы обобщения {formes de generalite ), отличные от той, которая положена в основу того или иного града, объявляются имеющими не общее, но частное значение.

Рассмотрев в первую очередь вопрос об «измерении» (mesure) людей и о возможности установления порядка, распределяющего их положения по классам эквивалентности, мы следовали определенной традиции. Эта традиция – начиная от политической философии и заканчивая социальными науками – характеризуется разрывом с более ранними космологическими учениями, которые включали в себя не только представления о мире людей, но и физику, представления о мире упорядоченных вещей.

Вместе с тем анализ метафизических построений не позволяет рассмотреть проблему неопределенности порядка, к которой мы бы хотели обратиться в этой главе. Действительно, метафизические построения основаны на идее о высшем общем порядке (теологического либо более или менее светского характера), который довлеет над всеми людьми и управляет их действиями, способствуя тем самым их гармоничной координации. В третьей части книги фокус нашего исследования существенно изменится. Нас будут интересовать практические ситуации, в которых суждения о справедливости и несправедливости испытываются на обоснованность и релевантность относительно людей и вещей, вовлеченных в данную ситуацию.

Политическая философия – это наука о высших началах и принципах. В метафизических концепциях ничего не говорится о реальных условиях достижения согласия. Соответственно и рассмотренная нами «модель града» предполагает различение положений людей в зависимости от их величия и обосновывает легитимность их упорядочения, но при этом ничего не говорит о способах присвоения этих положений отдельным людям. Именно поэтому мы перейдем теперь к рассмотрению вопроса об измерении (mesure)  положений величия. Нас будут интересовать уже не требования к установлению принципов справедливости, а практические условия применения этих принципов. Как перейти от легитимных аргументаций к действиям и их реальной координации, то есть к тому, что является предметом исследования в социальных науках? Как показать реализацию общих высших принципов на практике, в конкретных обстоятельствах? Осуществление подобного перехода предполагает расширение поля нашего исследования. Наряду с анализом практического применения принципов, которые принято называть «моральными», следует также изучить применение технических и эстетических принципов. Но возможен ли такой подход? Ведь существует традиция мысли, согласно которой оправдание (justification ), понимаемое как формальная аргументация, отвлеченная от конкретных условий действия и часто осуществляемая апостериори, противопоставляется уникальности этих условий.

Так, Э. Дюркгейм противопоставляет «метафизическую и идеалистическую абстракцию» экономической теории обстоятельствам, действительности, природе, на основе которых следует установить социологические законы: «Этот человек вообще, этот теоретический эгоист, о котором она [политическая экономия] говорит нам, – это лишь абстрактное понятие. Реальный человек, которого мы знаем и которым каждый из нас является, гораздо сложнее: он принадлежит определенному времени и определенной стране» (Durkheim, 1950, р. 29) \ В этом примере хорошо видно, что обращение к «обстоятельствам» (circonstances ) необходимо Дюркгейму для выявления реальных законов общественной жизни и для критики отвлеченного характера экономики. Подобная методологическая позиция была рассмотрена нами в первой главе. Напомним, что аналогичную позицию можно найти и в трудах экономистов.

Вместе с тем понятие практики, введенное в понятийный аппарат социальных наук, лишь частично совпадает с предшествующим ему понятием prudentia  ‑ благоразумие, рассудительность. Распространение понятия практики способствовало тому, что в социальных науках предпочтение стало часто отдаваться рассмотрению обстоятельств в ущерб анализу принципов действия. В нашем подходе мы постараемся преодолеть традиционное противопоставление «аргументации» и «обстоятельств». Разрабатываемая нами теория согласия и разногласия – это не просто теория аргументационных суждений, соотносимых с принципами, а теория, способная представить столкновение принципов с обстоятельствами, с реальностью, теория, способная показать вовлеченность (engagement ) людей и вещей в действие.

Однако мы не будем рассматривать ситуации, в которых накопление разногласий граничит с хаосом, а также ситуации, в которых достигаются личные договоренности  (arrangement ). Ведь уступки, часто необходимые для достижения договоренности, предполагают отказ от возведения ситуации к высшему принципу справедливости. Спорящие стороны решают договориться между собой в данной конкретной ситуации, чтобы приостановить развитие конфликта. Однако сам спор при этом не является полностью исчерпанным. Нас же будут интересовать ситуации, в которых поиск согласия приводит людей не только к учету обстоятельств, но и к возвышению над второстепенными обстоятельствами (contingences ) и к определению релевантности вещей и лиц, вовлеченных в ситуацию, относительно одного общего принципа эквивалентности. В таком случае можно говорить об обосновании ситуации с точки зрения справедливости. При этом одни сближения могут рассматриваться как обоснованные и оправданные (justifies ), а другие – как неоправдываемые (injustifiables ).

Представим себе такую ситуацию. Ребята дурачатся в кафе, бросаясь кусочками хлеба. Обстоятельства располагают к несерьезности и шуткам. Но вот к ним обращается пожилой мужчина, напоминая, что хлеб – не игрушка и что в этом городе во время войны люди страдали от голода. Этот пожилой мужчина, сидевший до этого неподалеку, погруженный в чтение газеты и никак себя не проявлявший, вдруг решает вмешаться в ситуацию, подлежащую, как ему представляется, рассмотрению с точки зрения справедливости. Он высказывает то, что является важным.

Процесс восхождения к общему принципу, когда люди возвышаются над обстоятельствами, признавая то, что является важным и что должно быть вовлечено в действие, может быть проиллюстрирован на примере работы Карла фон Клаузевица. Отправляясь в своих рассуждениях от противоречия между «абсолютной войной» и «реальной войной», между философским принципом войны и хаосом поля битвы, которое находится во власти случая и неопределенности, К. фон Клаузевиц предлагает методически рассмотреть испытание оружием, в чем, собственно, и состоит настоящая война (Clausewitz, De la guerre , p. 672).

Он хочет раскрыть «внутреннюю логику» «искусства» быстро «принимать правильные решения» в суматохе боя, «то есть умение интуитивно выделить среди бесконечного множества вещей и обстоятельств лишь то, что является наиболее важным и определяющим» (id.,  р. 44, 678–679). Чтобы понять, в чем состоит благоразумное поведение (prudence)  на поле битвы, необходим учет конкретных обстоятельств, чему в значительной степени и посвящен труд Клаузевица. Однако принцип «победа или поражение» позволяет соизмерить конкретные обстоятельства различных сражений между собой и смягчить «неопределенность по поводу того, какие меры являются правильными» (id.,  р. 679). Анализ заключается не в рассмотрении всех возможных обстоятельств в их единичности (это было бы неосуществимой задачей), а в точном учете их значения (или их нерелевантности) для испытания действием. Так, например, релевантность скалы в ситуации боя определяется возможностью использовать ее в качестве укрытия или опорного пункта, подобно тому, как у Сартра скала предстает прежде всего «как скала, по которой можно взбираться» (VEtre et le Neant , p. 545)². Заметим, однако, что Сартр, в отличие от Клаузевица, не ссылается ни на какой принцип обоснования, который позволил бы квалифицировать людей и вещи. Естественность ситуации полностью зависит у Сартра от восприятия, взгляда. И она может быть легко опровергнута другой точкой зрения на природу предмета. Сартр определяет ситуацию, исходя из отношения между своим намерением взобраться на скалу и возможностью этой «сырой вещи» стать предметом восхождения. Между тем для другого человека, имеющего другие намерения, скала могла бы рассматриваться исключительно с точки зрения ее красоты.

 

Расширение града до общего мира

 

В разрабатываемом нами подходе проблема обращения к реальности логически вытекает из изложенных ранее соображений. Вынесение квалификационного суждения  о людях на основе того или иного принципа величия не является само по себе очевидным, поскольку большее или меньшее с точки зрения значимости положение не может быть достаточно обоснованно приписано людям исходя из их личных свойств. Это противоречило бы принципу общего для всех людей достоинства (аксиома 3), налагающему запрет на окончательное закрепление за отдельным человеком того или иного положения. Одно из главных условий модели града – эта равная возможность доступа всех членов града ко всем положениям, относящимся к определенному порядку величия. Это свойство модели вносит неопределенность в сам процесс измерения значимости людей, который становится предметом тяжб (litige )³ в случае разногласий внутри града. Приписывание людям того или иного положения может быть всегда оспорено, так что возможность реального построения соответствующего града основывается на испытаниях  значимости (epreuve de grandeur ), позволяющих приписывать эти положения.

Присвоение людям тех или иных положений предполагает установление эквивалентностей на основе того или иного общего принципа величия. Эта операция тесно связана с парадоксом кодирования. Действительно, если коды и категории представляют собой формы эквивалентности и по определению превосходят частные свойства людей, то каким образом можно соотнести общую форму и эти частные свойства, иными словами, как можно осуществить саму операцию кодирования? Если в ответ на этот вопрос мы сошлемся на то, что кодирование осуществляется на основе одного или нескольких критериев, как учит формальная теория классификации, то поставленная проблема не будет решена. Она лишь перенесется на другой уровень. Возникнет вопрос о том, как было осуществлено предварительное кодирование, в результате которого были получены эти критерии. Доказательство величия человека не может основываться только на присущем человеку свойстве, поскольку это означало бы, что само это свойство является результатом предварительно установленной формы эквивалентности. Доказательство должно опираться на предметы внешнего мира, которые служат в некотором роде инструментами поддержания величия. Как и в судебном разбирательстве, именно от степени связности (coherence)  людей и вещей, объединенных в общий диспозитив, зависит степень убедительности доказательств. В испытании спора вещи, служащие в качестве опоры суждениям, должны соответствовать ситуации и быть квалифицированными таким образом, чтобы их можно было привести в качестве вещественных доказательств. Отсылка к квалифицируемым вещам предполагает расширение модели «градов» до «общих миров». Для реального установления согласия между людьми, которое, как мы показали ранее, предполагает квалификацию людей в зависимости от их положения в том или ином порядке величия, необходимо, чтобы определение качеств вещей также соответствовало принципам величия. Таким образом, от рассмотрения метафизик величия мы переходим к изучению условий связности ансамблей, включающих в себя как людей, так и вещи. Вопрос о согласии переводит нас из области справедливости в область установления соответствий (ajustement ).

Связность суждения определяется не только языком. Релевантность не сводится к стилистическим оборотам, как то принято считать при упрощенном понимании риторики. Так, например, два человека могут спорить, выдвигая с равной убежденностью противоположные аргументы: «Это так, поскольку я в этом глубоко убежден» и «Мне кажется, что так не поступают». Ни анализ аргументов, ни непосредственный контекст спора не позволяют понять противоположные суждения столь абсолютного характера. Обмен подобными высказываниями может и вовсе привести к заключению о произвольности и абсолютной субъективности обеих точек зрения.

Убежденность спорящих сторон непоколебима, поскольку каждое из высказываний может опереться на определенный мир , привлекаемый в качестве доказательств. Так, первое суждение относится к миру вдохновения, где убежденность исходит из глубины души. А второе суждение – к патриархальному миру, где важно не личное мнение, а «хорошие манеры» (les bonnes manieres ), умение правильно вести себя.

Чтобы разрешить спор, снять неопределенность по поводу положения того или иного человека и обосновать приписываемое ему величие, модель градов должна включать не только людей, но и вещи. В такой модели люди и вещи как бы поддерживают друг друга. Связность людей и вещей свидетельствует о наличии справедливого согласия между людьми и об их правильно устроенных отношениях с вещами. При помощи вещей , квалифицируемых с точки зрения их принадлежности к той или иной природе, люди могут устанавливать положения величия. Таким образом, испытание величия не сводится к идейному спору, дебатам. Оно вовлекает людей с присущей им телесностью в мир вещей, которые используются в качестве опоры для суждений. Без них спор был бы нескончаемым и его нельзя было бы разрешить в испытании.

Общие принципы не прост.о направляют аргументацию или действие, подобно «системам ценностей» (в том смысле, в каком, например, Реймон Арон, комментируя Макса Вебера, говорит об ориентации «по отношению к ценностям»; Aron, 1967, р. 567). По сути, принципы опираются на различные общие миры (mondes communs).  То, что свойственно одному миру, неизвестно в другом. Так, например, в мире вдохновения есть демоны и чудовища, а в патриархальном мире – домашние животные. В свою очередь, гражданский мир не знает домашних животных, так же как он не знает и разделения на детей и взрослых и так далее. Если в одном мире определенные вещи выступают в качестве средств, позволяющих судить о величии людей, то в другом мире они не принимаются во внимание.

Использование вещей обязывает людей быть на высоте, объективировать самих себя, вовлекая в свои действия предметы и придавая им значение (mettre еп valeur).  С помощью отсылки к предметам можно сблизить частную, единичную ситуацию, в которой пребывают люди, с другими ситуациями. Таким образом, апеллирование к высшему общему принципу может быть осуществлено с опорой на материальные инструменты соотнесения. Предмет поддерживает величие людей, и вместе с тем он укрепляет и само испытание, делая необходимым его оценку. Ведь в случае неуспеха о человеке скажут: «У него эта вещь есть, но он не умеет ей пользоваться».

Испытание при этом понимается отнюдь не как красивый ритуал или церемония, в которой вещи выступают не более чем в качестве символов, поскольку их настоящие функции не принимаются в расчет. Именно взаимная поддержка вовлеченных в ситуацию спора людей и вещей показывает реальность проблемы и придает доказательность предлагаемым решениям. Полнота подобного объединения особенно ярко проявляется в ситуациях, где природа того или иного мира выступает в наиболее чистой форме в силу отсутствия людей и вещей, на которых можно было бы опереться для отсылки к другим мирам. Так создаются очевидные ситуации, цельность и однозначность которых определяется тем, что каждый человек и каждая вещь занимают в них свое место.

Объективность предполагает определение достоверных связей и приемлемых форм очевидности, соответствующих определенному миру и принятым в нем формам величия. Различным способам установления величия соответствуют различные формы «испытаний реальностью» (epreuves de realite).  В зависимости от мира, о котором идет речь, можно приводить доказательства, апеллируя к свидетельству великой личности, мнение которой не подлежит сомнению, или подчеркивая доверие, которое вам оказывает большинство людей; можно ссылаться на общую волю, обращать внимание на то, что вы заплатили адекватную цену, или же приводить данные серьезной экспертизы. Различным способам оценивать величие соответствуют и определенные формы знания. В научно‑техническом мире величие подтверждается измерением. Для патриархального мира, напротив, характерны рассуждения, основанные на жизненных историях, в которых общее воплощается в конкретном, подобно тому, как персона короля присутствует в конкретном теле человека и одновременно превосходит его в силу своего более общего характера (Turner, 1967). При оценке величия в патриархальном мире ссылаются не на коды и категории, как это характерно для научно‑технического мира, а на славные деяния великих и на жизнь замечательных людей. Тождества устанавливаются постепенно, сближения основываются на личных отношениях и реализуются в приватном пространстве, состоящем из домов, владений, соседних территорий. Подобные формы тождества создают ассоциации без границ, организованные вокруг одного ядра. Они напоминают формы определения, основанные на архетипах, которые выявлены психологическими исследованиями процесса категоризации (Rosch, 1978).

Величие – это способность выражать, воплощать, включать в себя других или же представлять их в своем лице. Идет ли речь о выражении, воплощении или представительстве – зависит от мира. Следовательно, от конкретной формы общего, на которой основан тот или иной мир.

В каждом мире величие людей соотносится с их умением владеть общими формами. Это умение проявляется, в частности, в способности людей высказывать общие, достоверные, истинные суждения. Как говорил Ж. Боссюэ, «великим людям свойственны великие мысли». И только «великие» обладают в полной мере когнитивной способностью к обобщению. Нарушение этих правил расценивается как анормальное поведение, как, например, в случае, когда простой мельник пускается в теологические дискуссии (Ginzburg, 1980).

Подчеркнем, что вопрос о существовании вещей в мире нас интересует только с точки зрения проблемы обоснования справедливости. Онтологическая проблема существования людей и вещей, а также форм их присутствия в мире будет интересовать нас только в связи с вопросом об их вовлеченности  в акты обоснования.  Именно в этом ракурсе мы будем рассматривать взаимосвязь людей и вещей в мирах, в рамках которых воспринимаются как естественные определенные типы людей и вещей, так и отношений между ними. Именно на них люди ссылаются в своих суждениях о величии. Представление общих миров невозможно без анализа того, как сами люди описывают эти миры. Эти описания (rapports)  отнюдь не являются неуловимыми и не образуют какофонии в силу разнообразия субъективных точек зрения. Мы выявим требования, которые препятствуют подобному релятивизму, ограничивая описания рамками одного мира, а также свяжем их с требованиями, которые определяют вынесение квалификационных суждений о людях в рамках одного града.

 

Испытание

 

Незакрепленность за людьми определенных состояний величия создает условия, благоприятные для оспаривания  (litige ), то есть для разногласий по поводу положений людей в том или ином порядке величия, а также по поводу более или менее справедливого характера распределения положений в конкретной ситуации. При оспаривании этого распределения сомнение высказывается по поводу фактической обоснованности элементов, которые были вовлечены в ситуацию для установления положений. Если ситуация является согласованной, то есть характеризуется упорядоченностью людей и вещей в соответствии с принципами одного и того же мира – естественно, при условии, что эти люди и вещи пребывают между собой в отношениях, признаваемых естественными для их положений, – то такая ситуация уже сама по себе демонстрирует свою правильность (justesse ). Относительное величие людей и вещей, вовлеченных в подобную ситуацию, предстает очевидным и не подлежит сомнению.

Поэтому мы бы предпочли – если бы язык позволял это – говорить о «предъявлении» согласованной ситуации, чтобы подчеркнуть ее активный характер, и о «разъявлении» как реакции, влекущей за собой спор и предполагающей ориентацию на собеседника, которого необходимо убедить. При оспаривании (litige)  ставится под сомнение сам характер упорядочения ситуации. А в качестве требования выдвигается необходимость перераспределения положений величия. Так, ситуация не является гармоничной, если, например, навыки квалифицированного оператора не соответствуют техническим характеристикам станка. Возникает необходимость заново обеспечить слаженность элементов ситуации.

Заметим, что «оспаривание» (litige ) положений величия отличается по своей сути от более основательного разногласия, касающегося уже самой природы значимых лиц и вещей. Это разногласие, к анализу которого мы перейдем в следующей части книги, мы обозначим как «конфликт», «столкновение» (differend )⁴. Понятие «значимости» (importance)  людей и вещей не следует смешивать с понятием «величия» (grandeur).  Порядок величия, согласно которому положения людей четко распределены в зависимости от степени их значимости, подразумевает как раз то, что можно иметь значение, не будучи при этом великим.

Так, в патриархальном мире «малые люди» (слуги) являются не менее значимыми, чем великие (хозяева) (Tocqueville, 1981), в то время как общественное объединением, коллектив  (гражданский мир) или техники  (научно‑технический мир) не имеют для патриархального мира никакого значения и просто не распознаются в нем. Однако нельзя и полностью разграничивать величие существ и их значимость, релевантность (importance). В дальнейшем мы увидим, что вовлечь людей и вещи в ситуацию тем сложнее, чем ниже положение их величия. «Малые» люди и вещи в большей степени удалены от общего блага и в меньшей степени, чем великие, соответствуют природе ситуации. Поэтому им проще дается переход в ситуации другой природы. Действительно, как было показано ранее, именно значимость жертвы за достижение величия определяет принадлежность людей к определенной природе. Существа тем сильнее привязаны к той или иной природе, чем очевиднее доказательство жертвы, принесенной ради общего блага.

Но вернемся непосредственно к анализу процесса оспаривания. Первый шаг в оспаривании – это указание на дисгармонию в положениях величия людей и вещей, вовлеченных в ситуацию. В таком случае говорят о неисправности , если речь идет о предметах, или о неспособности , если речь идет о людях⁵. Спор завязывается по поводу недостатка величия и, соответственно, по поводу несправедливости (injustice)  или же по поводу недостаточной слаженности ситуации. Недостаток проявляется во взаимном несоответствии элементов. Например, в научно‑техническом мире это несоответствие принимает форму аварии или брака, в патриархальном мире – форму личной ссоры, перебранки, а в гражданском мире – форму социального конфликта.

При оспаривании подчеркивается, что важные предметы либо вовсе отсутствуют, либо занимают не полагающееся им место в ситуации. О неспособности  людей говорят тогда, когда они оказываются «не на высоте», когда они не в состоянии по достоинству оценить значение предметов, то есть когда они не смогли принести достойную жертву за достижение своего положения. Представим себе, например, мать, которая ударяется в слезы во время семейного ужина, не устояв перед просьбами детей; рабочего, который сбавляет темп работы; преподавателя, который во время урока не находит вдруг слов. Когда говорят о неспособности рабочего, под сомнение ставится его положение величия, в частности его производственная квалификация. Соответственно, рабочий должен будет пройти переподготовку, повысить свою квалификацию. Или же его заменит другой, более компетентный оператор.

Однако недостаток слаженности можно также отнести на счет станка, указав на то, что он не отвечает необходимым техническим характеристикам, предусмотренным планом работ или технической инструкцией. В таком случае станок необходимо модернизировать или заменить. Действительно, констатация беспорядка, недостаточной согласованности во взаимо‑положении людей и вещей, вовлеченных в ситуацию, обычно приводит к пересмотру ситуации и к сомнению по поводу самих людей и вещей. При разбирательстве (proces)  может быть оспорено не только положение величия людей и вещей, но и их объективные качества. На этом втором этапе процесс оспаривания напоминает научную дискуссию (controverse scientifique). Причем такая дискуссия может возникнуть в любом из рассматриваемых нами миров, принимая при этом различные формы.

В центре подобных дискуссий оказываются вопросы о том, какие факты можно принять в качестве легитимных доказательств, и о том, что следует отнести к случайным второстепенным обстоятельствам, не являющимся релевантными для разрешения спора. Вернемся к примеру с рабочим и станком. Спор может завязаться по поводу случайных обстоятельств, которые могли в данной ситуации нарушить порядок испытания и повлиять на эффективность труда рабочего (болезнь) или же на работу станка (непогода). В споре можно выяснить, утратили ли свое величие люди и вещи, которые в ходе испытания проявили неспособность или неисправность, или же им можно дать еще один шанс показать свои свойства и способности.

Третьим шагом в процессе оспаривания может стать выражение сомнения по поводу случайного характера второстепенных обстоятельств. Могут быть предприняты попытки приуменьшить роль случайных обстоятельств и показать вовлеченность в ситуацию бьлыиего количества предметов. Это приводит к новому испытанию, в котором случайные обстоятельства либо элиминируются, либо приобретают значение важных с точки зрения природы данной ситуации фактов.

Характерное для ситуации разлаженности беспорядочное смешение обстоятельств сменяется более чистым испытанием. Случайность (accident)  представляется при этом как недостаток (defaillance ). В зависимости от природы града распределение людей и вещей по ступеням величия может быть различным. Но в каждом граде оно всегда осуществляется в соответствии с одним и тем же принципом величия. Признаки же других природ объявляются при этом случайными или второстепенными обстоятельствами.

Подчеркнем, что ни при одной ситуации, какой бы чистой она ни была, невозможно полностью устранить все многообразие второстепенных обстоятельств, легкий шум которых всегда напоминает о них даже в самых упорядоченных ситуациях. Именно в силу второстепенных обстоятельств может возникнуть сомнение по поводу правильности распределения положений величия. Ситуация в любой момент может выйти из привычного русла и привести к возобновлению испытания, подобно тому, как в игре новая сдача карт или бросок костей могут изменить ход партии. Если бы не было этого постороннего шума, то, как в судный день, возобладало бы одно‑единственное суждение, определяющее раз и навсегда справедливость определенного гармоничного распределения положений величия, которое не может быть поколеблено никаким новым обстоятельством. Таким образом, шум внешнего мира, который на время затихает в испытании, выступает движущей силой мира. Каждый из миров, в котором реализована та или иная модель града и который характеризуется сам по себе полнотой и самодостаточностью, содержит в себе в виде беспорядочного шума свидетельство о возможности других миров. Мироустройство, в котором существовала бы только одна форма общего, было бы мироустройством очевидного распределения положений величия. Тогда испытание приводило бы всегда к одному окончательному и неопровержимому результату (что означало бы бесполезность самого испытания), а в ходе самого испытания устранялись бы все беспорядочные шумы. Примером поддержания подобного идиллического мироустройства, где «ничто не происходит случайно», может служить колдовская практика, которая стремится подчинить себе все второстепенные обстоятельства. К созданию подобного мира во что бы то ни стало стремится параноик, бесконечно множа и сближая элементы самых различных природ. Если идти от противного, то можно сказать, что попытки сохранения незыблемости одного общего мира как раз свидетельствуют о взаимосвязи между второстепенными обстоятельствами и множеством общих миров. Брешь в идиллии, через которую просачивается посторонний шум, есть не что иное, как искушение частным и грехопадение, распад совершенства. Так открывается возможность для существования мироустройства, состоящего из множества общих миров. В следующей части книги мы рассмотрим, как операция разоблачения в одном мире, опирающаяся на второстепенные обстоятельства, позволяет создавать величие в другом мире.

Таким образом, переход от анализа града к анализу соответствующего ему общего мира не является следствием конвенции, требующей определенного порядка изложения. Этапы нашего анализа повторяют этапы сотворения и развития мира, когда по мере новых испытаний расширяется набор относящихся к данному миру предметов.

Это непрерывное творение не является только следствием субъективности нашего восприятия. Даже в мире вдохновения, где предметы не отличаются особой объективностью в обычном смысле этого слова, сотворение мира продолжается в ходе испытаний благодатью, когда, например, та или иная форма камня рассматривается как результат вмешательства свыше, как творение божественной руки. В научно‑техническом мире сотворение – это производственный процесс в обычном смысле слова. Наш ракурс анализа диаметрально противоположен подходу политических философов, которые возводят принципы градов к природе. Он также отличается и от критического подхода, при котором исследователь «разоблачает» один мир (объект критики) с позиций другого, показывает его искусственный характер и рассматривает его как продукт иллюзии, «натурализации». Наш подход, предполагающий описание каждого мира изнутри, требует от читателя умения воздержаться на время от критики. Критика, как мы покажем далее, обусловлена знанием нескольких миров. Мы же предлагаем читателю погрузиться в каждый из миров в отдельности, подобно тому, как человек ведет себя в ситуации, когда искреннее принятие принципов является необходимым условием для обоснования справедливости его действий.

Оспаривание, принимающее форму разбирательства, приводит к испытанию, ожидаемым итогом которого является разрешение разногласия. Согласие достигается путем установления нового справедливого расположения, или диспозиции, значимых людей и предметов. Испытание (epreuve ), исход которого по определению является неопределенным, отличается тем самым от предъявления доказательств (demonstration ), при котором положения величия людей и вещей упорядочены и согласованы друг с другом на прочной основе (situation qui se tient).  Подобные слаженные ситуации предстают как справедливые, благоприятные, и в их рамках удобно жить. О них порой даже нечего рассказать, как если бы в них никогда ничего не происходило и как если бы между людьми и вещами в них всегда царило полное согласие. Но не следует смешивать такие полностью слаженные ситуации (situation qui se tient)  с молчаливым принятием действительности как само собой разумеющейся данности (le cela‑va‑de‑soi tacite ), что часто происходит в жизни.

Действительно, слаженная ситуация подготовлена суждением, в то время как само собой разумеющаяся данность, напротив, поддерживается только в силу уклонения от обоснования справедливости. Согласованная ситуация выстраивается так, чтобы быть готовой пройти испытание. Во избежание оспаривания и в преддверии возможного испытания, даже если к нему пока никто еще не призывал (но и против него никто не возражал), чужие существа – люди и вещи, попавшие в соответствующий мир из других миров и нарушающие его чистоту, – изолируются или просто выключаются из жизни. Именно ситуации, упорядоченные для предъявления доказательств, дают материал для рассмотрения проблемы несвязности или несправедливости.

Так, преподаватель, дающий урок, демонстрирует, предъявляет свои знания. Это предъявление может быть более или менее удачным. И в этом смысле каждый урок для преподавателя – это испытание. Однако основная задача урока – не проверить, испытать знания преподавателя, а передать знания ученикам.

Иначе дело обстоит с конкурсным экзаменом на ученое звание «агреже»⁶. В отличие от обычного урока, конкурсный экзамен как раз направлен на проверку знаний будущего преподавателя и на оценку его «величия» в сравнении с другими конкурсантами. При этом контроль качества (или «чистоты») испытания является крайне строгим. Строгими являются и процедуры апелляции и обжалования решений. В испытании, которое основано на принципах гражданского миропорядка (например, административные процедуры или университетский экзамен), предметы рыночного мира или внешние признаки материальной состоятельности не принимаются во внимание. Они не адекватны ситуации. Если же в силу своего количества они будут настойчиво о себе напоминать, то вся ситуация может перевернуться. Ситуации гражданского мира и, в частности, экзамены требуют строгости с^иля для соблюдения справедливости. Недопустимо вводить в них элементы других порядков величия, так как они могут нарушить естественный ход испытания, как, например, в случае, когда абитуриентка приходит на экзамен в дорогой одежде и украшениях или же когда абитуриент очень бедно одет. Подобные обстоятельства вносят беспорядок в ситуацию, которая направлена на достижение согласия на основе принципов справедливости, «невзирая на лица», как сказал бы Фома Аквинский (Thomas d’Aquin, 1947). В противном случае экзаменатор может поддаться искушению оценить экзаменуемого и сравнить самого себя с ним с точки зрения принципов величия, которые чужды данному испытанию гражданского мира.

Именно ситуации, в которые был внесен беспорядок, часто приводят к сомнению по поводу величия. Для прояснения таких ситуаций и необходимо испытание. В испытании ситуация «очищается» через обращение только к средствам одного мира. Так, свидетельство верного слуги может прояснить путаницу, возникшую в результате кораблекрушения, и разоблачить узурпатора – младшего сына, который присвоил себе власть и занял место законного старшего наследника (патриархальный мир). При помощи строгой экспертизы можно проверить эффективность метода (научно‑технический мир), который был внедрен без эксперимента лишь в силу общего доверия к известному изобретателю (мир репутации). Созыв конгресса или ассамблеи позволяет положить конец слухам и предотвратить угрозу разобщения, исходящую от политических блоков (гражданский мир). В настоящем испытании обман становится явным. Так, горошина под перинами позволяет обнаружить настоящую принцессу. Маски падают, и каждый вновь занимает свое место. В великий момент, когда порядок восстанавливается, люди и вещи, находящиеся внутри этой ситуации, перераспределяются между собой, и каждое из существ являет в испытании свое истинное величие.

Благополучие «великих» приходит, таким образом, в соответ‑ствие с общим благом. В такие моменты великие люди как никогда находятся при своем деле, их величие подтверждается.

Когда оспаривание приводит к испытанию, ситуация выстраивается заново таким образом, чтобы снять сомнение и разрешить разногласие через апеллирование к высшему общему принципу, позволяющему установить положения людей в порядке величия. В такие моменты истины проясняются любые двусмысленности, которые могли бы привести к включению в ситуацию других возможных форм величия. Ситуация проясняется и очищается только в том случае, если взаимное расположение людей и вещей оказывается согласованным и если создаются такие их диспозитивы, которые позволяют поместить всю ситуацию в рамки одного общего мира. Согласованные вещи направляются в нужном направлении, активизируются и размещаются должным образом. Люди готовятся к тому, чтобы занять соответствующее положение величия. Чтобы выделить людей и вещи, имеющие значение для ситуации, и отстранить несущественные элементы, необходимо возвыситься над частными обстоятельствами и устремиться к общему принципу. Именно при помощи общего принципа можно обосновать устанавливаемые сближения и отбросить незначащие вещи в область случайного. Так поступают, например, когда нужно прояснить ситуацию во избежание недоразумений и разногласий. Обобщенный характер принципа сближения дает уверенность в том, что согласие достижимо. Испытание требует умения оставаться в рамках определенной природы, быть естественным, избегать во что бы то ни стало всего того, что может отвлечь внимание от природы того или иного мира. Риск отвлечения тем меньше, чем ограниченней пространство и время, определяющие рамки испытания.

 

Протокол испытания ‑ rapport sur la situation

 

Для реализации высшего принципа необходимо, чтобы он распространялся не только на людей с их положениями величия, но и на предметы. Проиллюстрируем этот тезис на примере сравнения испытания  (в том смысле, в каком мы его определили) со спортивным состязанием и судебным разбирательством.

Спорт представляет собой в некотором роде упрощенную форму града, отличаясь от него лишь рамками, в которых он существует. *

Спорт мог бы получить полное выражение в модели града только при снятии ограничений на условия, в которых он практикуется. Черты такого града напоминали бы в таком случае гигиенический град, к попыткам построения которого люди неоднократно, но безуспешно возвращались на протяжении истории человечества. Тем не менее на основе спорта в том виде, в каком он существует в реальности, а именно как практика, относящаяся к определенной сфере занятий и к определенным людям, можно выстроить и определенный порядок ценностей. Этот порядок можно проверить на соответствие аксиомам модели града. Принцип общности человеческой природы (аксиома i): в спортивном состязании люди равны между собой, они не соревнуются, например, с собаками. Принцип различения положений  (аксиома 2), упорядоченных в зависимости от степени величия  (аксиома 4) и потенциально доступных для всех (аксиома 3), также соблюдается. Заметим, однако, что в случае спорта аксиома 3 не является столь очевидной, если учесть тот факт, что существует определенное неравенство в телосложении и физических способностях различных людей, что ставит под сомнение возможность равного доступа всех людей к спортивному величию. Независимо от этого исход спортивного состязания напоминает мир, упорядоченный согласно одному высшему общему принципу, в котором предварительно были устранены все второстепенные случайные элементы. Пример спорта наглядно показывает, что ситуация подготавливается для испытания таким образом, чтобы ее исход был доказательным. Отстранение так называемых «внешних» обстоятельств, не относящихся к данному принципу слаженности людей и вещей, позволяет обеспечить справедливое подтверждение результатов испытания. Так, например, то обстоятельство, что порыв ветра мог поставить одного из соперников в более выгодное положение, не принимается во внимание. Если соревнование проходит по правилам, такого рода обстоятельства и вовсе не упоминаются: либо их последствия рассматриваются как несущественные, либо они уже являются неотъемлемой частью самого испытания. Создание нового вида спорта как раз подразумевает кодирование испытания и определение соответствующих инструментов, предметов, позволяющих свести обстоятельства к минимуму, включив их в само испытание или же отнеся их к области второстепенного, случайного.

В случае судебного разбирательства набор релевантных предметов значительно шире. Тем не менее пример процедуры установления фактов также говорит о наличии определенных требований к форме вещей, которые выявляются, квалифицируются и предъявляются в качестве доказательств. Сравнение испытания с судебным разбирательством наглядно показывает, как осуществляется переход от согласия по поводу положений величия людей к согласию по поводу вещей и их взаимному сближению, подобно тому, как идея о справедливости помогает лучше представить идею об обосновании справедливости. Однако подобное сравнение может и ограничить понимание нашего подхода.

Действительно, в нашем анализе высших общих принципов мы выделили различные формы величия, которые отличаются от юридической сферы (даже если они и могут присутствовать в ней частично в виде ссылки на смягчающие обстоятельства). Мы рассмотрели, к примеру, принципы, которые относятся к экономической, технической или же эстетической сфере. Вопрос о согласованности вещей также отдаляет нас от судебной сцены. В зависимости от того или иного мира рассматриваемые нами ситуации могут тяготеть к технической объективности или же к области сверхъестественного. Тем не менее если принять за основу предлагаемую нами широкую трактовку терминов справедливости и суждения⁷, то сравнение испытания с судебным разбирательством не лишено смысла. Оно может оказаться, в частности, полезным при анализе отношений между возможностью вовлечения людей и вещей в справедливое действие и их формой, наделяющей их способностью выступать в качестве доказательств.

В частности, сравнение с судебным разбирательством позволяет подчеркнуть связь между возможностью устанавливать факты, важные для оценки людей, и возможностью их внесения в связный протокол.  Как и суждения, высказываемые в ходе судебного разбирательства и заносимые в протокол, испытания величия всегда отражаются в определенном языковом протоколе, где люди и вещи квалифицированы в их взаимосвязи. Решение суда позволяет увидеть двойственный статус вещей и фактов, привлекаемых в качестве доказательств: они являются одновременно объективными и вписанными в аргументированный протокол. Вещи реально влияют на вынесение суждения, они задействуются и используются в ходе судебного разбирательства. А их реальная причастность к ситуации может быть проверена при восстановлении фактов. Но взаиморасположение вещей остается неопределенным до тех пор, пока они не занесены в протокол. Протокол фиксирует их наличие и их связи. Нельзя представить себе ситуации, которые были бы «чистыми» вне всякой связи с описывающим их протоколом. Так, казалось бы, объективность слаженной работы станка не требует никакого обоснования. И тем не менее станок только в том случае работает «сам по себе», даже если его никто не обслуживает и за ним никто не следит, если его действие соответствует технической инструкции. Обоснование справедливости согласно принципу вдохновения также предполагает определенный протокол, отчет. При описании града благодати мы обратили внимание на значение вербальной фиксации вдохновения в форме исповеди.

 

Категории, используемые при анализе общих миров

 

Испытание в объективной реальности подчинено, таким образом, определенным требованиям (contraintes) , которые дополняют правила и ограничения, связанные с установлением общего блага и определяющие обоснованность аргументации. Из вышеизложенных соображений о протоколе следует, что слаженное и доказательное расположение существ и вещей отвечает правилам, которые можно сравнить с правилами грамматики. Действительно, если рассматривать естественный порядок с точки зрения отчетов, то его можно описать при помощи категорий, определяющих субъектов действия (перечень субъектов),  объекты (перечень объектов и диспозитивов),  атрибуты (положение величия)  и отношения, выраженные предикатами (естественные отношения между людьми и вещами).  Квалификация этих отношений позволяет различить, с одной стороны, действия, которые зависят от второстепенных обстоятельств и характеризуются лишь случайным соположением существ и вещей, а не их реальным вовлечением в ситуацию, а с другой – действия, осуществляемые в соответствии с высшим общим принципом. На основе этих категорий мы разработали следующую схему анализа, которая в следующей главе позволит нам представить различные миры испытания.

ВЫСШИЙ ОБЩИЙ ПРИНЦИП ‑ PRINCIPE SUPERIEUR COMMUN

Это принцип координации, характеризующий град. Он представляет собой соглашение, или «конвенцию» (convention ), устанавливающее эквивалентность между людьми и вещами. Конвенция стабилизирует некоторую форму сближения и придает ей общее значение. Она обеспечивает вынесение квалификационного суждения (qualification)  о людях и вещах, что является необходимым условием для соизмерения (mesure)  положений субъектов  и объектов  и для определения их объективной значимости вне зависимости от случайных обстоятельств. Так, можно сказать, что «а» тождественно «Ь» в отношении к такому‑то высшему общему принципу. Например, «в силу своей широкой известности такой‑то человек является более значимым, чем другой».

Прояснение высшего общего принципа требуется от людей лишь в крайнем случае. Обычно достаточно сослаться на квалификацию положений величия  или на субъектов  и объекты , вовлеченные в ситуацию. Высший общий принцип не обязательно может быть выражен одним термином.

НАИВЫСШАЯ СТЕПЕНЬ ВЕЛИЧИЯ ‑ ETAT DE GRAND

В основе определения различных положений  в порядке величия лежит главным образом определение наивысшей степени величия, достижимой человеком в том или ином граде.

Низшие степени величия, соответствующие положению «простых» людей, определяются либо негативно, через отсутствующее у них «величие», либо более косвенно, с помощью указания на то, что «простые» довольствуются личным благополучием.

Поскольку различные положения величия расположены согласно иерархическому порядку, соответствующему определенной форме общего блага, то каждый порядок величия, в отличие, например, от обычной порядковой шкалы, представляет собой градацию «от общего к частному». «Великие» люди являются гарантами высшего общего принципа.  Самим своим присутствием они свидетельствуют о наличии некоторого эталона измерения значимости. Их общий характер – своего рода ориентир, который способствует координации действий других людей. Именно поэтому попытки «простых» людей уменьшить значимость «великих» (например, обращая внимание на их проступки и слабости) и подвергнуть сомнению их превосходство остаются ограниченными. Даже «простые» люди боятся разрушения принципа, которому они обязаны своей частью величия, какой бы незначительной они ни была. Они опасаются краха всего порядка вещей.

Связность качеств «великих» объектов и «великих» субъектов проявляется в том, что квалификации, используемые для их оценки, часто совпадают.

ДОСТОИНСТВО ЛЮДЕЙ ‑ DIGNITE DES PERSONNES

В модели легитимных порядков всем людям свойственна общность человеческой природы, которая выражается в общей способности возвыситься в устремленности к общему благу. Поскольку общее достоинство  людей имеет естественную основу, то в этой связи можно говорить о подлинной или невинной природе (vraie nature, innocente).  Подлинность или невинность человеческой природы проявляется в том, что люди предаются существованию в идиллии естественной ситуации, закрывая глаза на проникновение в их мир сомнительных существ.

Определение достоинства в рамках каждого отдельного града должно, с одной стороны, вписываться в определенное понимание человеческой природы, а с другой – связывать порядок величия с определенной способностью людей. Так, в каждом граде подчеркивается определенное свойство человеческого тела (память и привыкание в патриархальном граде, желание в рыночном граде и так далее), а также возможность превращения этого свойства в способность, позволяющую достигать согласия в отношениях с другими людьми.

ПЕРЕЧЕНЬ СУБЪЕКТОВ ‑ REPERTOIRE DES SUJETS

Для каждого мира можно составить некий список, перечень субъектов,  как правило, квалифицируемых с точки зрения степени величия: «великие существа»  и «простые существа».

Так, например, младшие сыновья (juventi)  в среде средневековой аристократии характеризовались не с точки зрения их принадлежности к определенной возрастной группе, а с точки зрения их неспособности представлять род, владеть поместьями, вступать в брак, производить потомство и так далее (Duby, 1964).

ПЕРЕЧЕНЬ ОБЪЕКТОВ И ДИСПОЗИТИВОВ ‑ REPERTOIRE DES OB JETS ET DES DISPOSITIFS

В зависимости от того, к какому миру они относятся, перечни объектов и диспозитивов  могут быть более или менее широкими. Если объекты  или их ансамбли в виде более сложных диспо‑зитивов  взаимосвязаны с субъектами  и образуют вместе с ними согласованные ситуации, то можно сказать, что они способствуют объективации величия людей. Все объекты могут рассматриваться как средства поддержания величия (equipements ои appareils de la grandeur ), например уставы, правила, дипломы, кодексы, инструменты, здания, устройства и так далее. В мире вдохновения достаточно трудно отделить инструменты поддержания величия от самих людей, поскольку именно тело является в этом мире практически единственным средством, имеющимся в распоряжении субъектов для поддержания своего величия. Различие между материальным и нематериальным характером средств и инструментов, которое часто подразумевается в противопоставлении «символического» «несимволическому», не является в данном случае существенным. В нашей модели мы учитываем инструменты самых различных свойств, которые могут быть использованы для установления эквивалентностей и для измерения степеней величия. Заметим, что степень трудности оценки величия людей (как самого себя, так и других) зависит от возможности опереться на соответствующие объекты и диспозитивы.

ФОРМУЛА ИНВЕСТИЦИИ ‑ FORMULE D’INVESTISSEMENT

В модели града формула инвестиции , как было показано ранее, является основополагающим условием равновесия в граде. Объясняется это тем, что в формуле инвестиции доступ к положению великого связывается с определенной жертвой. Она подразумевают своеобразную экономию величия , при которой польза в виде блага «уравновешивается» затратами на ее достижение (мы используем термины Руссо в «Общественном договоре»; Rousseau, 1964, р. 364). Величие приносит выгоду не только «великим», но и «простым», которых «великие» объем‑лют. «Простые» люди видят в «великих» возможность для повышения собственного положения сообразно своему достоинству. Однако величие также предполагает жертву, отказ от частных радостей, связанных с «простым» состоянием.

ПРОТОКОЛ О ВЕЛИЧИИ ‑ RAPPORT DE GRANDEUR

В протоколе о величии  уточняется характер отношений между различными положениями или степенями величия,  то есть способ, согласно которому положение великого, содействующее общему благу , включает в себя положение простого. В классических сочинениях, описывающих грады, четко показано, как великие выражают простых в терминах, отличных от описания их величия (ср.: Sieyes, цит. в: Bastid, 1970).

ЕСТЕСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ И ВЕЩАМИ ‑ RELATIONS NATURELLES ENTRE LES ETRES

Эти отношения выражаются в протоколах с помощью предикатов и должны соответствовать формам величия субъектов и объектов , объединенных в град на основе отношений эквивалентности и иерархии. Это означает, что не все существа пребывают в равном состоянии: одним существам свойственны положения величия равной значимости, другие же выражают различные градации этого величия.

Хотя иерархические отношения предполагают императив обоснования справедливости, имеющий отношение прежде всего к людям, они также могут связывать между собой группы объектов. Так, научно‑технический мир отличается высокой степенью объективности: объекты в нем выстраиваются естественно по отношению друг к другу без участия человека. В свою очередь, реализм рыночного мира связан с тем, что важную роль в нем играют блага – объекты, перечень которых, что совершенно очевидно, не перестает расти.

В социологической проблематике «социального конструирования реальности» акцент, напротив, делается не на объектах, а на взглядах и представлениях людей, что приводит к постепенному разрушению самой объективности объектов. Подобное понимание действительности подходит не для всех миров. При применении такого подхода научно‑технический мир ставится под сомнение с позиции мира репутации (мнения). Самые что ни на есть объективные объекты рассматриваются в таком случае лишь как условные и символические знаки. Смещение социологических пристрастий от позитивизма к феноменологии связано, таким образом, с переходом от одного мира к другому.

ФОРМА ГАРМОНИИ ЕСТЕСТВЕННОГО ПОРЯДКА ‑ FIGURE HARMONIEUSE DE L’ORDRE NATUREL

Отношение эквивалентности проявляется в гармоничном распределении положений величия, то есть в соответствии с формулой инвестиции. На гармоничные формы естественного порядка ссылаются как на реальность , соответствующую принципу справедливости. Для каждого мира характерным является следующее высказывание: «Это (тот или иной высший общий принцип) и есть реальность». Так, например, в мире репутации: «разве мнение не является такой же реальностью ?» А в рыночном мире «уметь различать факты  – это угадывать желания людей» (MacCormack, 1985, р. 61).

ОБРАЗЦОВОЕ ИСПЫТАНИЕ ‑ EPREUVE MODELE

Образцовое испытание, или великий момент, – это хорошо «слаженная» ситуация, подготовленная для испытания, исход которого не известен; для такого испытания необходим «чистый», внутренне когерентный диспозитив.

СПОСОБ ВЫРАЖЕНИЯ СУЖДЕНИЯ ‑ MODE D’EXPRESSION DU JUGEMENT

Суждение, определяющее исход испытания, выражается различными способами в разных мирах. Тот или иной способ выражения характеризует форму проявления высшего общего принципа.

ФОРМА ОЧЕВИДНОСТИ ‑ FORME DE L’EVIDENCE

Форма очевидности представляет собой способ познания, характерный для того или иного мира.

СОСТОЯНИЕ «ПРОСТЫХ» СУЩЕСТВ И УПАДОК ГРАДА ‑ ETAT DE PETIT ЕТ DECHEANCE DE LA CITE

Квалификационные суждения о положении «простых» существ, которым свойственно довольствоваться частными радостями, часто являются менее четкими, чем квалификационные суждения о положении «великих». Нередко квалификация «простого» представляют собой обычное отрицание, указывающее на отсутствие качества «великого». Это объясняется либо тем, что в ситуации, граничащей с хаосом , когда существа начинают терять свои естественные  свойства, установление тождества становится невозможным, либо тем, что в определенный момент за суждениями о «простоте» начинают на самом деле проступать принципы величия другой природы, которые были «принижены» в рассматриваемом мире с помощью критических суждений и разоблачений.

 

Чувство общего: моральное чувство и чувство естественности

 

Достижение обоснованного согласия зависит не только от возможности выстроить определенную систему ограничений, определяющих условия установления согласия, но и от наличия у людей адекватных способностей для следования этим требованиям. Действительно, при нашем подходе необходимо учитывать как знания людей о своих собственных поступках и действиях, так и их умение обосновывать их справедливость. Таким образом, мы отдаем должное существенному качеству людей: способности быть разумными и выносить суждения. Чтобы судить точно и справедливо {juger juste ), необходимо уметь правильно распознать природу данной ситуации и вынести соответствующее ей суждение. Идентификация ситуаций предполагает владение определенной компетенцией, которая не может быть просто сведена к интенциональности и проекции субъекта за пределы самого себя. Идентификация ситуации не зависит от чистой субъективности субъекта: субъект не может придать смысл ситуации, руководствуясь исключительно своим восприятием.

Разве могли бы люди «настраиваться» на определенный лад и рассматривать ситуацию под желаемым углом зрения, разве могли бы они стремиться к установлению порядка среди хаотического множества сближений, если бы они не руководствовались принципами когерентности, которые присутствуют не только в них самих в виде ментальных схем, но и в диспозиции вещей и людей, составляющих их окружение, в расположении разного рода предварительно «слаженных» ансамблей? Множество средств, что оставались скрытыми в потоке обстоятельств и суматохе повседневности, выявляются  и вовлекаются в обоснования справедливости в качестве доказательств.

Умение действовать естественно  означает способность отдаваться ситуации.  Чтобы следовать императиву обоснования справедливости, нельзя пытаться избежать принудительного воздействия внутренней логики ситуации. В этом смысле ситуация подобна долгу: она должна быть полностью реализована и доведена до конца. Таким образом, наряду с умением распознавать и признавать то, что является обоснованным, люди также должны обладать необходимым набором средств, инструментов (equipement) , позволяющим приспосабливаться к ситуациям того или иного мира. Поскольку принципы справедливости, а также миры, в которых они реализуются, не закреплены ни за людьми, ни за определенными группами, а привлекаются (saisis)  людьми в определенных ситуациях, то каждый человек сталкивается в своей повседневной жизни с множественными ситуациями, основанными на разных принципах справедливости. И чтобы вести себя естественным образом, он должен уметь распознавать эти ситуации и приспосабливаться (s’ajuster) к ним. Люди, у которых эта способность нарушена или вовсе отсутствует, считаются психически ненормальными.

Как и в построениях политической философии, в которых учитывается тип психологии людей или форма человеческого согласия, сообразные тому или иному определению общего блага, в нашей работе мы также исходим из гипотезы о наличии у людей определенного ментального инструмента, необходимого для достижения согласия в граде. Предполагается, что способностью к достижению согласия должны обладать все люди. Это означает, что для реализации этой компетентности не требуется владение концепциями политической философии. Мы ограничимся гипотетическим построением этой способности, соответствующим минимальным требованиям к согласию в граде.

В рамках града эта компетенция – назовем ее моральным чувством  ‑ подразумевает соблюдение двух основополагающих требований, поддерживающих порядок в граде. Первое требование – это принцип общности человеческой природы (commune humanite),  предполагающий взаимное признание всех людей, с которыми надлежит прийти к согласию, как равных друг другу в их общем качестве людей. Второе требование – это упорядочение (ordre)  положений людей в соответствии с общим принципом величия (principe de grandeur) , определяющим возможные сближения. Иными словами, для достижения согласия по поводу того, что является справедливым, люди должны обладать знанием об общем благе (bien соттип)  и уметь мыслить метафизически. Наличие у людей морального чувства не принимается во внимание в редукционистских (то есть основанных на биологизме или экономизме) и в бихевиористских теориях, в которых человеческое поведение рассматривается лишь как результат воздействия внешних сил или как физиологические реакции на стимулы. Эта способность не учитывается и в теориях культурализма, в которых люди представлены слаженно  действующими по определенной программе без какого бы то ни было эксплицитного согласования своих действий. Тем самым укрепляется постулат о несознательности людей, который, как мы показали ранее, лежит в основе большинства интеллектуальных традиций в социологии и антропологии. Согласие не может просто проистекать из постоянных переговоров между людьми, не обладающими способностью возвыситься над своей сущностью и устанавливать обобщающие эквивалентности. Иначе человеческие общества были бы подобны сообществам бабуинов, где порядок величия (ordre de grandeur) без конца перераспределяется. Так, Брюно Латур отмечает, что обезьяньи сообщества реализуют на практике концепцию человеческого общества, созданную этнометодологией.

Вместе с тем расширение «града» до «общего мира», предусмотренное нашим аналитическим подходом, приводит к тому, что требуемая от людей компетенция не ограничивается наличием морального чувства. Как было сказано выше, для того чтобы судить по справедливости, люди должны уметь распознавать природу ситуации и реализовывать соответствующий ей принцип справедливости. Иными словами, чтобы правильно вести себя в естественных ситуациях, распознавать и использовать вещи согласно их природе, люди должны обладать чувством естественности. Таким образом, необходимо также признать за людьми способность осуществлять разумные сближения (rapprochements senses ), чтобы они могли отличать то, что является  существенным для ситуации, от того, что относится к области случайного и второстепенного, и чтобы они могли заключать между собой соглашения. Разумное сближение подразумевает установление отношения, которое в любой момент может оказаться необходимым обосновать, к чему‑то более обобщенному, являющемуся общим для всех сближаемых предметов. В этом смысле разумное сближение отличается от простой ассоциации (например, по принципу пространственной или временной смежности). Следует, однако, отметить, что даже если люди и находятся в ситуации, когда от них требуется объяснить осуществленные ими сближения, они не обязаны тем не менее неукоснительно исполнять это требование и могут уклониться от обоснования. Тем более люди не обязаны основывать каждое из осуществляемых ими сближений и суждений на том или ином принципе. Таким образом, в нашем подходе мы должны также принимать во внимание и возможность необоснованных сближений, таких как, например: «Этот пейзаж полон нежности».

Каждый имеет право ограничиться подобным высказыванием и не более того. В этой работе мы не ставим своей задачей исследовать саму способность людей осуществлять сближения, а постараемся прояснить различие между обоснованными и необоснованными сближениями.

Способность отстраниться, отвлечься от непосредственного пространственного окружения, избежать смешения элементов ситуации, сблизив и упорядочив их соответственно определенному порядку значимости (ordre d ’importance ), является минимально необходимой способностью, которой должны обладать люди для того, чтобы включиться в ситуацию, не запутавшись в ней. Эта способность не является прирожденной – ее необходимо приобретать. Она может также оказаться нарушенной, причем весьма сильно, – в частности, у больных шизофренией. Как показали исследования Ж.‑П. Барре (J.‑P. Barret), детям, больным шизофренией, чрезвычайно трудно научиться подниматься над хаотическими обстоятельствами, запечатле‑ние которых в сознании превращает для них каждый день в череду несопоставимых и непредсказуемых мгновений.

Люди, которые ведут себя естественно, более или менее легко вовлекаются в ситуацию, характерную для того или иного мира, и занимают определенное «расположение» (disposition ), соответствующее природе этой ситуации. Занять расположение, требуемое ситуацией, значит настроить себя на такое восприятие ситуации, при котором абстрагируешься от случайных лиц и вещей и сосредотачиваешь все свое внимание только на значимых элементах. Принять диспозицию, требуемую ситуацией, означает стать действующим лицом в мире, к которому относится ситуация. Например, на избирательном участке человек должен вести себя как гражданин. В этом смысле в самых «великих» того или иного мира есть что‑то нечеловеческое, связанное с их способностью объективировать свое поведение. Поскольку люди могут входить в ситуации различных миров, они должны уметь идентифицировать друг друга в рамках «подходящего» для данной ситуации мира. Так, например, на научном коллоквиуме отец, прослушавший выступление своего сына‑исследователя, должен будет, комментируя его выступление, произнести речь, в которой было бы явно видно, что он идентифицирует своего собеседника как «выступающего», а не как сына.

Отдаться естественной ситуации означает постараться сделать все возможное, чтобы не отвлекаться на «существа» других миров. Природа людей, однако, такова, что они склонны отвлекаться по той простой причине, что они всегда существуют в разных мирах, потому, что они переменчивы. Правильная диспозиция и правильный настрой на восприятие ситуации необходимы, чтобы оставить в тени несущественные элементы, которые должны быть выведены из действия, выпасть из поля зрения, сделаться незаметными. В испытании несущественные люди и вещи должны быть отодвинуты на второй план вплоть до их полного игнорирования.

Если же кто‑то и обращает внимание на эти незначимые элементы, то это не влечет за собой никаких серьезных последствий. Так, например, можно обратить внимание на то, что стена в аудитории запачкана, но это никак не скажется на слаженности ситуации учебного занятия и не станет предметом обсуждения. Естественные ситуации схожим образом представляются всем людям. В этом смысле им свойственен некий обязательный характер. Никто не может избежать необходимости учитывать природу естественных ситуаций с какой бы то ни было целью – принять ее, «разоблачить» ее или постараться достичь компромисса между ее природой и природой другого мира. Вовлеченность в ситуацию должна быть реализована полностью. Но для этого необходимо также, чтобы ситуация была «подготовлена» (ргёрагёе)  надлежащим образом. Если бы вовлеченность человека ограничивалась одним только восприятием, то непонятно, каким образом человек мог бы идентифицировать ситуацию, занять определенное расположение, соответствующее ей, и действовать согласно ситуации.

Завод является заводом не потому, что люди воспринимают его как завод. Само обустройство вещей, подготовленное в научно‑техническом мире, требует от людей определенной диспозиции (disposition ) по отношению к ситуации, при которой они увидят в заводе завод и выделят в нем то, что является существенным для ситуации.

Предложенный нами анализ «испытания» (epreuve ) позволяет также понять, как люди постепенно приобретают опыт общего мира (monde соттип)  и учатся распознавать важные «существа». Именно благодаря прохождению испытаний люди учатся вести себя естественно. В испытании высвечивается принцип эквивалентности, упорядочивающий элементы в зависимости от степени их величия. Испытание воплощает в себе принцип величия в чистом виде. Так, например, говорят о «великих моментах спорта», когда никакие внешние обстоятельства не нарушают чистоту спортивного соревнования, в котором состязающиеся стороны проявляют свое мастерство. В подобных испытаниях люди находятся во власти ситуации. Будучи полностью поглощены ситуацией, беззащитны перед ней, лишены критического мышления, они расположены к тому, чтобы принять принцип величия и проявить способность к его применению. В свете принципа, проявляющегося в чистом виде, величие значимых «существ» становится очевидным, как, например, на церемонии вручения премий знаменитостям, транслируемой средствами массовой информации («мир репутации»). Схожим образом покупатель, приятно взволнованный покупкой нового автомобиля, испытывает чувство полноты жизни, характерное для «рыночного мира». Это же чувство ему доведется испытывать и при коммерческих акциях, и при сногсшибательных распродажах в крупных магазинах. Таким образом, именно в автомобильном салоне или супермаркете, а не в библиотеке, зачитываясь Адамом Смитом в оригинале, человек приобретает способность «вовлечения» в ситуации, основанные на рыночном принципе обоснования.

 

Искусство жизни в разных мирах

 

После того как мы выделили различные формы общего блага на основе анализа канонических произведений политической философии, перейдем к рассмотрению реализации этих принципов в конкретных ситуациях. В результате этого анализа мы получим первичный перечень людей и вещей, а также диспозитивов, свойственных каждому из миров. Сбор элементов и объединение их в соответствующие перечни составит первый этап разработки инструментов системного кодирования. Подобные инструменты необходимы для проведения анализа ситуаций и соответствующих им протоколов, а также для идентификации форм «величия». Мы смогли выделить основополагающие формы и принципы общего блага на основе произведений политических философов, поскольку сами авторы этих произведений стремились создать прочную основу для этих принципов. Откуда же тогда можно извлечь «общие миры», если они реализуют себя только в ситуациях через связное вовлечение предметов в действия? Где найти объекты для изучения отношений между принципами действия, с одной стороны, и ситуациями их применения, с другой?

Для первичного сбора материалов мы обратились к текстам, содержащим рекомендации правильного поведения и советы о том, как следует держать себя в тех или иных конкретных ситуациях. Речь идет о современных практических пособиях. Поскольку задача этих текстов – способствовать развитию способности правильно распознавать и согласовывать элементы ситуаций, то можно сказать, что они продолжают традицию «наставлений», «уроков» или «поучений» (в риторике в таком случае говорят о «благоразумии»), таких как, например, трактат «О придворном» Бальдассара Кастильоне или трактат «Остроумие, или Искусство изощренного ума» Бальтасара Грасиана‑и‑Моралеса⁸. Конечно, ни один из авторов современных практических пособий не ставит перед собой собственно философских задач. Однако во всех этих произведениях можно найти отголоски принципов общего блага, которые мы проанализировали на основе философских трудов. Это и позволяет нам говорить об этих практических пособиях как о продолжении традиции поучений. Здесь мы напомним некоторые черты этой традиции, оказавшие влияние и на наш подход.

Разрабатывая понятие фронезиса (практической мудрости, благоразумия, рассудительности), Аристотель обращается не к платоновскому понятию фронезиса как созерцательного знания, а к доплатоновскому традиционному понятию расчетливой мудрости (sagesse calculatrice)  более низкого порядка (Aubenque, 19 ^3 ’ Р‑ 25 )* «Фронезис» в понимании Аристотеля – это не искусство, поскольку связанный с ним вид деятельности не является творением. Но он также и не наука (Aristote, Eth. Nic.,  V, 5, 1140 b).

Как справедливо заметил Жюль Трико, «фронезис подразумевает размышления над второстепенными обстоятельствами и отличается тем самым от доказательной науки» (id.,  р. 285). «И не только с общим имеет дело рассудительность (prudence), но ей следует быть осведомленной в частных вопросах, потому что она направлена на поступки, а поступок связан с частными обстоятельствами» (id.,  V, 8, 1141 b)⁹. Если Платон, как отмечает Пьер Обенк, не подвергает сомнению то, что «трансцендентного знания достаточно для исчерпывающего представления обо всех частных случаях, то Аристотель окончательно утрачивает веру в то, что частное можно вывести из общего» (Aubenque, 1963, р. 43). Рассудительность (prudence) имеет дело с конкретными вещами и позволяет восполнить недостаточность знания. В этом смысле ее можно сравнить с аристотелевской распределяющей справедливостью (equite ). Она отличается от закона, «имеющего всегда общий характер» (Aristote, Eth. Nic.,  V, 14, 1137 b), подобно тому, как прямой угол в работе плотника отличается от прямого угла геометра (id.,  I, 7, 1098 а), или подобно тому, как «неопределенное правило, согласно которому в лесбосском зодчестве лекало из свинца изгибается по очертаниям камня»¹⁰, отличается от неизменного жесткого закона (id.,  V, 14, 1137 b).

Цицерон, описывая «рассудительность»¹¹, способность приспосабливаться к обстоятельствам и «просчитывать свои обязанности», приводит несколько примеров «рассудительного поведения». Из этих примеров видно, что обстоятельства могут соответствовать различным регистрам: «Степень срочности оказываемых услуг зависит от обстоятельств. Есть услуги, которые следует оказывать одним людям в большей степени, чем другим. Так, если речь идет о сборе урожая, то нужно в первую очередь оказать помощь соседу, а не брату или другу; если речь идет о судебном разбирательстве, то необходимо защищать в первую очередь родственника или друга, а не соседа. Именно так следует подходить к каждой обязанности. Складывая и вычитая должное, мы всегда четко знаем, кому и сколько мы должны» (Ciceron, Тгакё des devoirs , I, XVIII, 59, 1962, p. 515).

Заметим также, что Фома Аквинский, хотя и исходит из аристотелевского понимания «фронезиса», в частности, в его отношении к случайным обстоятельствам и к действию как противоположности производству (Thomas d’Aquin, Somme  2а– 2ае, Q. 47, Art. 5, 1949, p. 35), вместе с тем отдаляется от него, укореняя рассудительность в непоколебимости универсальных правил и вводя понятие высшей совести как угрызений и мук, управляющих рассудительностью. «Добродетели являются целесообразными не потому, что они являются целью сами по себе, а потому, что они стремятся к цели, которую указывает им естественный разум.

В этом им помогает благоразумие. Оно направляет добродетели, располагая на их пути то, что необходимо для достижения цели. Из этого следует, что благоразумие более благородно, чем добродетели: именно оно приводит добродетели в движение. В свою очередь, благоразумие управляется угрызениями совести, подобно тому, как разумность принципов управляется наукой» (Q. 47, Art. 6, 1949, р. 40; см. также: Appendice II de Т.‑Н. Denan).

Рассмотрение проблемы отношения между общим и частным, а также вопроса о распределяющей справедливости, учитывающей обстоятельства (equite ), как раз и является задачей нашего исследования. Именно с этой целью мы предприняли разработку модели, являющейся наиболее адекватной для рассмотрения конфликтов и противоречий между различными принципами справедливости. В результате этой работы мы получили построение, которое фиксирует различие между общим и частным. Эта структура является общей для всех градов и подобна мироустройству, состоящему из множества миров. Суждение, которое основывается на распределяющей справедливости, как раз направлено на то, чтобы умерить противоречия, вызванные множественностью принципов согласия, через учет ситуации и через обращение к смягчающим обстоятельствам. Обсуждение, являвшееся одним из основных свойств рассудительного человека (Aristote, Eth. Nic.,  VI, 5, 1140 а), в современное время принимает форму императива обоснования справедливости. Этот императив проявляет себе в ситуациях сосуществования систем аргументации различных миров.

Исходя из вышеизложенного, мы исследовали реализацию высших общих принципов в различных мирах, обратившись к анализу различных пособий, или руководств к действию. Поскольку эти пособия адресованы людям, неопытным в том или ином вопросе, и предназначены для повседневного использования в педагогических целях, то в них можно найти описание целого ряда типичных ситуаций или образцовых сцен. Именно эти ситуации мы и взяли за основу для выделения высказываний, соответствующих различным мирам. В пособиях содержатся советы по разрешению конфликтных щепетильных ситуаций, а также своеобразные наставления, излагающие в сжатой форме правила, которым нужно следовать в повседневной жизни. В отличие от построений политической философии, эти практические руководства к действию не подчиняются необходимости абстрактного и системного изложения. Поучения и уроки искусства благоразумия (arts de prudence), или правила вежливости (civilites ), содержат практические советы по поведению в обычных ситуациях. В этом смысле они как нельзя лучше отвечают задаче нашего исследования. В отличие от обычных учебников, обучающих некоторому навыку, технике или искусству владения чем‑либо, они направлены на обоснование справедливости тех или иных форм поведения с точки зрения общего блага. Таковы, например, наставления Фердинана Лота (Ferdinand Lhote) о художественном творчестве, духовные упражнения и подражания Христу, сборники советов правильного поведения или учебники гражданского воспитания и так далее.

Однако подробный анализ таких текстов содержит в себе определенную опасность, так как он может содействовать укреплению идеи о существовании обособленных сфер релевантности, с которой мы никак не можем согласиться. Эта идея предполагает, что сами люди отличаются друг от друга в зависимости от той или иной сферы их деятельности. А если и допускается, что речь идет об одних и тех же людях, то вопрос о возможности перехода людей из одной сферы в другую остается нерешенным. Мы постарались избежать упрощенного подхода и решили основательно рассмотреть вопрос об отношениях между мирами в том виде, в каком он предстает перед людьми, переходящими из одной сферы жизни в другую. Именно поэтому мы не могли ограничиться, например, анализом книги по домохозяйству («патриархальный мир»), целиком и полностью посвященной правилам ведения домашнего хозяйства. В подобной книге можно найти лишь описание положения вещей в их естественной слаженности. В ней ничего не говорит‑ся о давлении (pression ) или угрозе столкновений (differends ), связанных с возможностью присутствия «существ» из других миров.

При выборе практических пособий мы руководствовались двумя требованиями. Первое требование состояло в том, что каждое из анализируемых пособий должно было соответствовать одному из градов, описанных в предыдущей главе, и показывать его высший общий принцип в наиболее полном и чистом виде. Второе требование заключалось в том, что все шесть пособий должны были иметь одну и ту же область применения. Мы выдвинули гипотезу, согласно которой одни и те же люди могут обращаться ко всем порядкам величия (grandeurs ). Наше исходное положение отличается, таким образом, от гипотезы, согласно которой одна и та же система ценностей или тип культуры соответствует членам одной социальной группы, одного социального института или одного сообщества. В последнем случае этические правила, наставления и ценности рассматриваются как усвоенные предрасположенности, которые определяют поведение человека при любых обстоятельствах. Если наша гипотеза окажется верной, то это будет означать, что для одной и той же области или для одного и того же типа социального института и, соответственно, для одних и тех же людей можно найти различные практические пособия, каждое из которых будет соответствовать тому или иному граду справедливости. Таким образом, мы постарались найти пособия о правильном, или рассудительном, поведении (manuels de prudence), в которых описывались бы ситуации, в которых у людей всегда есть различные естественные средства для отстаивания обоснованности своих действий, согласно различным высшим общим принципам. В таком случае для поддержания связности той или иной ситуации необходимо элиминировать элементы, отвлекающие от ситуации и отсылающие к иным высшим общим принципам. Как мы увидим в следующей части книги, присутствие посторонних людей и вещей может привести к столкновению (differend) общих миров.

Современное предприятие вполне подходит для анализа таких ситуаций. Соприсутствие на предприятии разнородных ресурсов является проблематичным в силу различия способов их согласования и в силу различия принципов справедливости, лежащих в их основе.

Ситуации, сосуществующие там во времени и в пространстве, могут обосновываться согласно различным принципам справедливости, что облегчает нам задачу выявления различных способов объективации общих миров. Кроме того, в сфере предпринимательской деятельности можно найти значительное количество изданий, направленных на обучение правильному поведению и методам организации самых различных ситуаций. Таким образом, мы остановили свой выбор на практических пособиях, которые относятся к одному общему месту действий – предприятию – и предназначены для одних и тех же людей, но которые вместе с тем описывают ситуации различной природы и направлены на обучение благоразумному поведению (prudence)  в соответствии с различными принципами справедливости.

Эти современные издания, выполняющие роль своего рода учебников или пособий, предназначены для управленцев (cadres) предприятия. Пособия были отобраны нами таким образом, чтобы каждое из них было ориентировано на определенный мир и содержало предписания по устроению наиболее естественных ситуаций, то есть ситуаций, наименее нагруженных внутренними трениями. Эти издания содержат рекомендации о том, как следует поощрять творческий потенциал сотрудников (мир вдохновения); как устанавливать подобающие «домашние» отношения и быть доброжелательными по отношению к начальнику, подчиненным, коллегам или посетителям и клиентам (патриархальный мир); как обеспечить репутацию предприятия, человека, продукта с помощью пиара (мир репутации); как в рамках предприятия создать ситуации, в которых люди выступали бы в качестве граждан, например избирали и назначали бы своих представителей (гражданский мир); как создавать ситуации, целиком и полностью устроенные по принципу рынка, конкуренции и направленные на достижение коммерческой эффективности (рыночный мир); или ситуации, «слаженные» на основе принципа полезности работы и повышения производительности (научно‑технический мир). В отобранных нами пособиях представлены практические советы правильного, благоразумного поведения (prudence),  что отличает их от умозрительных построений политической философии, которые были рассмотрены нами ранее и на основе которых мы выделили грады. Следует также заметить, что значительная часть этих философских построений и вовсе неизвестна авторам практических пособий.

Подчеркнем, однако, что в силу своего методического характера все эти пособия так или иначе связаны с научно‑техническим миром.

Преобладание на предприятии принципов организации, основанных на полезности, приводит к растворению различных форм обобщения в той, которая имеет отношение к технологии. Все формы правильного поведения (prudence),  связанные с тем или иным миром, описываются в пособиях при помощи педагогических приемов, обычно используемых в на‑учно‑техническом мире для обучения новым технологиям. Не случайно сами приемы обозначаются термином, связанным с техникой: педагогические технологии.

Приведем следующий пример. Исходные положения, определяющие величие во вдохновенном граде, излагаются в канонических философских текстах в виде жизненных историй (anecdotes ), рассказов об отдельных случаях. В рассматриваемых же нами пособиях они часто будут принимать форму наставлений, воспроизводимых диспозитивов. Иными словами, пособия, используемые для анализа миров, соответствующих различным градам, часто будут представлять собой менее чистые формы, по крайней мере в сравнении с их каноническими моделями. Как мы увидим в дальнейшем, отдельные высказывания автора пособия, напрямую отсылающие к основополагающему принципу определенного града, могут даже окрашиваться в иронические тона или произноситься с определенной долей отстраненности, не как поучение, а чуть ли не как критика, создавая впечатление, что автор пособия не может полностью избавиться от влияния научно‑технического мира, довлеющего над процессом обучения. Мы учтем эту особенность отдельных высказываний, и после первого обзорного представления различных миров, которому будут посвящены следующие страницы этой главы, мы обратимся к составлению перечня форм, свидетельствующих о критических отношениях  между общими мирами и компромиссах  между ними.

В нашем подходе мы действовали следующим образом. На основе только тех терминов и формулировок, что представлены в каждом из пособий, мы создали шесть репрезентативных моделей миров, которые соответствуют ранее описанным градам и в которых реализуется тот или иной принцип величия. Мы создали эти модели по одному общему образцу, следуя предложенной выше схеме. В этой схеме были определены основные параметры, которым должна соответствовать модель того или иного мира (высший общий принцип, достоинство людей, положение величия  и так далее). Использование этой модели позволяет сравнивать миры, легко переходить от одного мира к другому и просматривать таблицы со сравнительными данными.

В каждой рубрике содержание таблицы представлено в той форме, в которой мы нашли его в наших источниках, без всякой критической дистанции. Отстраненность предполагала бы подозрительное отношение, направленное на выявление истины, скрывающейся за мнимой видимостью. Подобный подход, вскрывающий двойное дно явлений, весьма характерен для исследований в социальных науках.

Но, как мы постараемся показать в следующей главе, подобная критическая дистанция и редукция опираются на те же формы критики, которые характерны для политических столкновений, экономических споров или личных конфликтов, когда стороны апеллируют к различным порядкам величия. Претензии на критическую отстраненность не позволяют увидеть реальность проявляющего себя мира. Эта реальность, однако, прекрасно знакома как теоретикам, так и обычным людям, которые в определенный момент оказываются вовлеченными в ситуацию, соответствующую тому или иному общему миру. Человеку, находящемуся в подобных ситуациях, нет необходимости истолковывать свое поведение в терминах «игры» или исполнения «ролей». Подозрение обрекло бы и наше исследование на неуспех, поскольку оно предполагает искусственное внедрение принципа величия, являющегося чуждым по отношению к ситуации. Именно привнесенный «извне» принцип и служит опорой для дистанцирования и критического суждения. Мы предлагаем читателю воздержаться на время от критической позиции и постараться прочитать описание каждого мира в отдельности. Поочередное погружение в тот или иной мир создает ощущение чрезвычайной очевидности, банальности, естественности  мира. Эта естественность предстает перед любым человеком, вовлеченным в согласованную ситуацию , которая и является объектом нашего изучения. И как любой человек, вовлеченный в ситуацию, читатель сможет освободиться от «топической» включенности в тот или иной мир только при помощи опоры на принцип другого мира, переходя от одной таблицы к другой.

Модели миров показывают, что общие миры, основанные на соответствующих принципах градов, могут проявляться в рамках одного и того же пространства (предприятия) и с участием одних и тех же людей (управленцы предприятия). Составленные таблицы могут быть использованы читателем в качестве практического средства для быстрого ориентирования в том или ином мире или для распознавания элементов того или иного мира в сложной ситуации, состоящей из элементов нескольких миров. Как показали исследования, основанные на других источниках, в частности на наблюдениях и интервью со служащими банка по поводу правильных форм действия и суждения при предоставлении кредита (Wissler, 1987), выбор других материалов не сказывается на полученном результате – перечне вовлеченных в различные ситуации «существ» (то есть людей и вещей). Все книги и источники, обучающие тому, как правильно согласовывать ситуацию на основе принципов того или иного града, содержат приблизительно одни и те же термины и отсылают к одним и тем же объектам.

 

ПОСОБИЕ ПО ВДОХНОВЕННОМУ МИРУ

 

Для представления вдохновенного мира (к monde inspire)  мы выбрали книгу Б. Демори «Творчество на практике» (В. Demory. Creativite en pratique.  Paris: Chotard et associes editeurs, 1974).

«Творчество на практике» – это пособие по предпринимательской деятельности, написанное консультантом по креативности. По сравнению с другими изданиями, используемыми нами для выявления диспозитивов и их элементов («существ»), присущих тому или иному граду, это пособие может показаться на первый взгляд наименее подходящим. Действительно, поскольку град вдохновения вообще слабо оснащен инструментами (ведь он предполагает непосредственную, прямую связь между человеком и высшим общим принципом), то сама форма «технического» пособия может исказить его природу. Креативные консультанты должны, по сути, обучить тому, чему нельзя обучить, и открыть для всех путь к состоянию вдохновения. Однако согласно каноническим текстам вдохновенного града, состояние вдохновения не может быть достигнуто по заказу. Таким образом, значение анализируемого нами пособия по творчеству, как и любых других пособий подобного рода, не является бесспорным. Поскольку оно относится к миру вдохновения, в нем четко разделяются творческие ситуации и ситуации, основанные на принципах других миров. При этом ситуации других миров подвергаются критике, как, например, в случае, когда творческий процесс противопоставляется рутинному школьному обучению, основанному на подходах, характерных для научно‑технического мира. Но в пособии могут даже до известной степени оспариваться канонические устои града. Ведь оно предполагает обучение творчеству  и поэтому не может ограничиваться только пределами вдохновенного града. В нем также должна быть изложена методика упражнений – то есть, по сути своей, действий научно‑технического характера, – оправдывающих написание пособия и, в общем, само существование профессии его автора. Таким образом, компромиссные сочетания того или иного града с научно‑техни‑ческим миром присутствуют в каждом из анализируемых нами пособий, но именно в пособии по творчеству они проступают особенно явно.

 

ПОСОБИЕ ПО ПАТРИАРХАЛЬНОМУ МИРУ

 

При помощи книги П. Камюза «Умение общаться с людьми и продвижение по службе» (P. Camusat. Savoir vivre et promotion. Paris: Editions d’organisation, 1970) мы представим патриархальный мир (le monde domestique).  Во вступлении к этому пособию оговаривается, что оно было специально написано для того, чтобы обучить самоучек, получивших продвижение по службе, искусству поддерживать гармонию личных отношений на предприятии. Таким образом, это пособие как нельзя лучше подходит для анализа того, как патриархальный мир проявляется в служебной обстановке. Значительное число элементов, относящихся скорее к научно‑техническому миру (в том числе и то, что в менеджменте называется управлением персоналом, или кадровой политикой – relations humaines) , в этом пособии переведено на язык патриархального мира.

Это пособие касается в основном предприятия и служебных отношений. Однако отдельная его часть посвящена также семье и семейным отношениям. Автор объясняет это тем, что профессиональный успех и семейная жизнь связаны между собой: «Некоторые будут удивлены, что наряду с профессиональной или общественной жизнью в нашей книге об умении общаться с людьми рассматривается также и частная жизнь. Некоторые скажут, что частная жизнь – это личное дело каждого. Разумеется, мы не стремимся вмешиваться в личную жизнь кого бы то ни было, но мы изучаем проблему семьи, так как она играет существенную роль в общественном успехе» (Camusat, р. 49).

 

ПОСОБИЕ ПО МИРУ РЕПУТАЦИИ

 

Книга Шнайдера «Принципы и технологии связей с общественностью» (С. Schneider. Principes et techniques des relations publiques . Paris: Delmas, 1970) введет нас в мир репутации (monde de Vopinion).  Заметим, однако, что PR‑деятельность не ограничивается миром репутации. Об этом красноречиво говорит само понятие «связей», которое лежит в основе словосочетания «связи с общественностью». PR‑деятельность всегда несколько приближена к патриархальному миру, как хорошо видно на примере отношений между пресс‑атташе и журналистами, рассматриваемом в пособии. Однако личные отношения и связи направлены в данном случае на поддержание принципа репутации.

Кроме того, PR‑деятельность может попасть в зависимость от принципов рыночного мира. Однако, как неоднократно отмечает автор пособия, непосредственная цель связей с общественностью – создавать и продвигать репутацию, а не продавать. Шнайдер приводит несколько примеров, с тем чтобы показать, что можно заниматься PR‑ом, содействуя росту популярности того, что нельзя продать (например, известность того или иного города, политического деятеля и так далее). Но в ряде случаев и, в частности, каждый раз, когда речь идет о популярности того или иного товара, упоминание о продаже тем не менее присутствует либо в качестве показателя известности, либо в качестве одной из целей, преследуемой при повышении популярности. О напряжении между принципом репутации и рыночным принципом свидетельствуют, в частности, неоднократные напоминания Шнайдера о необходимости четко разделять «связи с общественностью» и рекламу или маркетинг. Реклама и маркетинг ориентированы на людей, выступающих в роли покупателей. Успешность маркетинга определяется актом покупки. «Связи с общественностью» ориентированы на мнение людей о том или ином продукте, при этом мнение может быть как положительным, так и отрицательным. Именно поэтому «связи с общественностью» содействуют формированию определенной публики, обладающей общественным мнением.

Связи с общественностью на предприятии неминуемо представляют собой компромиссное сочетание мира репутации и рыночного мира.

И наконец, в связях с общественностью также задействуется и научно‑технический мир. Статистические опросы – это пример подобного компромиссного сочетания. Автор пособия настойчиво противопоставляет PR‑кампании и слухи. В ходе PR‑деятельности следует контролировать слухи, которые спонтанно возникают и молниеносно распространяются в случае недостатка информации. PR‑деятельность опирается на научно‑технический инструментарий. Можно измерить продуктивность PR‑деятельности, PR‑деятельность может отвечать критериям полезности и так далее.

 

ПОСОБИЕ ПО ГРАЖДАНСКОМУ МИРУ

 

Способы организации гражданских ситуаций  на предприятиях, а также перечни существ и диспозитивов, характерных для таких ситуаций, будут выделены на основе двух руководств, опубликованных профсоюзом – Французской демократической конфедерацией труда (CFDT). Оба руководства дополняют друг друга и составляют единое целое. Речь идет о брошюрах из серии «CFDT / pratique syndicate» (профсоюзная практика), опубликованных и распространяемых издательством Montholon Services: 1) Pour elire ou designer les delegues  («Об избрании и назначении делегатов»), CFDT, 1983; 2) La section syndicate  («Профсоюзный отдел»), CFDT, 1981.

Формы кадровой политики и профсоюзной организации предприятия четко определены законом (социальное право). Они опираются на нормы и правила, поддерживающие реализацию высшего общего гражданского принципа, которые были установлены после Великой французской революции и совершенствовались в течение всего XIX века. Как мы показали, рассматривая «Общественный договор» Руссо, гражданский принцип не терпит тяжелого инструментария. В ситуациях гражданского мира даже процедуры делегирования и представительства могут оказаться под огнем критики. Средства и диспозитивы, описанные в профсоюзных руководствах, часто заимствуются из других миров и, в частности, из научно‑техни‑ческого мира.

В первой брошюре («Об избрании и назначении делегатов») гражданский мир представлен в самой чистой форме. Как известно, выборы – это испытания гражданского мира. Хотя в данном случае речь идет о профессиональных выборах (что предполагает компромисс с научно‑техническим миром), используемые инструменты и собственно язык пособия явно относятся к гражданскому миру.

Описание гражданских форм организации и диспозитивов, многочисленные ссылки на закон и право, присутствующие в этом издании, сопровождаются прямой или скрытой критикой тех ситуаций на предприятии, которые упорядочены согласно принципам других миров. В частности, критикуются ситуации, которые отвечают рыночной логике или основываются на патриархальных связях. В руководстве неоднократно подчеркивается, что установление гражданских процедур на предприятии возможно лишь при условии четкого определения общего интереса и обращения к деперсонифицированной верховной власти (souverainete desincamee) . Определение общего интереса подразумевает отказ от той формы социальных связей, что основаны на личной зависимости (патриархальный тип связи). С точки зрения гражданского мира, подобные социальные отношения являются самоуправными и несправедливыми.

 

ПОСОБИЕ ПО РЫНОЧНОМУ МИРУ

 

Чтобы представить рыночный мир (monde marchand) , мы обратились к иностранному изданию: книге Мак‑Кормэка «О том, чему вас никогда не научат в Гарварде. Полевые записки» (М.Н. McCormack. Tout се que vous napprendrez jamais a Harvard. Notes dun homme de terrain.  Rivages / Les Echos, перевод на французский: M. Lebailly; оригинальный текст: М.Н. McCormack. What they don’t teach you at Harvard Business School , 1984). Мы не смогли найти современного французского пособия, в котором излагались бы принципы преуспевания в делах. Во французских книгах, посвященных коммерческой деятельности или продаже, очень слабо представлены чисто рыночные формы организации работы предприятия (assemblages purement marchands).  В основном в них присутствует научно‑технический мир: техники продажи, методы (мерчандайзинг), планирование, расчеты, графики. Слабое присутствие рыночных диспозитивов свидетельствует о том, что хотя рыночные принципы и лежат в основе определенной научной дисциплины (экономики) и задействуются людьми в повседневных ситуациях, когда значение придается богатству, тем не менее во Франции рыночный порядок величия не обладает столь важным политическим значением, как в Соединенных Штатах. Этот феномен непосредственно связан с тем, что во Франции сильно развиты гражданский и научно‑технический миры, на которых основывается критика рыночных принципов. Автор рассматриваемого пособия ясно подчеркивает несоизмеримость рыночного и научно‑технического порядков величия, постоянно разоблачая научно‑технические принципы. Так, комментируя название своей книги, он отмечает: «Если бы этот продукт – книга – носил бы название “Практические принципы управления”, то он заинтересовал бы совершенно другую публику и, вероятно, менее многочисленную».

Американское издание, переведенное на французский язык и предназначенное для французской публики, полностью соответствует нашим исследовательским задачам (заметим, что найти издания подобного рода в американской литературе не составляет никакого труда). Работа представляет для нас интерес, так как имеет практическую направленность. В ней излагаются практические советы по преуспеванию в делах, основанные на личном опыте автора (в названии оговаривается, что речь идет о «полевых записках»). При этом рыночные блага представлены как самоценные, вне зависимости от производственной деятельности (научно‑технический мир ). Поскольку в книге речь идет о коммерциализации имен людей (в частности, спортсменов) и названий известных институтов (Нобелевский фонд, Ватиканский фонд), то производственные требования к продукции не играют здесь существенной роли. Научно‑технические требования имели бы значение в том случае, если бы мы имели дело с маркетинговыми установками, касающимися классической промышленной продукции. В данном же случае налицо компромиссы рыночного мира не с на‑учно‑техническим миром, а с миром репутации.

Мир спорта, хорошо знакомый автору пособия, с его победами (grandeurs ), испытаниями и правилами представляет собой, как мы говорили ранее, упрощенную модель града. Образ чемпиона или фаворита («Меня всегда восхищало с профессиональной и психологической точек зрения то, как спортсмен превращается в чемпиона», р. 235) позволяет перейти от ценности спорта к высшему общему принципу репутации или к высшему общему рыночному принципу: «Без предварительной работы по соответствию имиджа Арнольда [Арнольд Палмер: чемпион в гольфе] высшему классу наш клиент [Арнольд] не показался бы им столь желанным» (р. 120). Отсылка к миру спорта усиливается тем, что высший общий принцип рыночного града – конкуренция – подразумевает соперничество, напоминающее спортивное соревнование. Тем не менее автор четко акцентирует различие между рыночной конкуренцией и спортивным состязанием. В рыночном граде не существует непреодолимого первенства чемпиона: «Соперничать в делах – не то же самое, что соперничать в спорте. В обоих случаях основная цель – это выиграть, победить кого‑то другого. Но в бизнесе игра, соревнование не имеют конца; здесь не существует “окончательного” первенства. Конкуренция рано или поздно вас всегда настигает» (р. 190).

 

ПОСОБИЕ ПО НАУЧНО‑ТЕХНИЧЕСКОМУ МИРУ

 

Работа М. Пьеро «Производительность и условия труда. Пособие о том, как начать дело» (М. Pierrot. Productivite et conditions de travail Un guide diagnostic pour entrer dans Vaction.  Paris: Entreprise moderne d’edition, 1980) послужила нам источником данных о научно‑техническом мире (monde industriel).  Само название книги уже говорит о том, что пособие не ограничивается рамками научно‑технического мира. И в этом его отличие от многочисленных технических пособий, в которых описываются пружины и рутина нормального функционирования предприятия. Задача пособия – совместить императив производительности, прекрасно выражающий высший общий принцип научно‑технического мира, с установкой на улучшение условий труда. Эта установка, как любое предписание, направленное на учет социальных аспектов предприятия, предполагает компромиссные сочетания с гражданским миром и, в частности, осознание ценности человеческого достоинства работника. Таким образом, в данном пособии можно найти не только базовые инструменты собственно научно‑технического порядка величия (grandeur industrielle) , которые составляют лишь малую часть технического инструментария, весьма развитого в данном мире, но и разнообразные компромиссные сочетания с гражданским миром. Эти сочетания мы рассмотрим в следующей главе.

* * *

Каждое из шести пособий рассматривалось нами при помощи одной схемы анализа. Мы постарались выделить, сгруппировать и представить в доступной форме основные элементы, на базе которых можно было бы восстановить исходные тексты наиболее достоверным образом в том случае, если бы они вдруг оказались уничтоженными или утраченными. Кроме того, представленная нами форма изложения позволяет включать в тексты и новые высказывания, не искажая их смысла. Для этого на первом этапе мы составили перечень «существ», людей и вещей, свойственных определенному миру. При введении каждого нового элемента в список мы сопровождали его одним или несколькими примерами. Затем мы проанализировали полученный перечень при помощи схемы анализа, которая была разработана выше путем расширения базовых категорий общего блага. Эта схема позволяет представить естественное положение вещей (ordre nature!),  их релевантные соединения (agencements) , а также формы отчетов, в которых они могут быть описаны. Каждая новая категория аналитической схемы вводится вместе со списком определенных элементов (субъектов, объектов, отношений и так далее). Список сопровождается текстом, который составлен таким образом, чтобы в нем упоминалось как можно большее количество людей и вещей, соответствующих природе данного мира (etres naturels).  Этот текст сразу погружает читателя в соответствующий мир, поскольку он составлен без всяких попыток критической отстраненности по отношению к данному миру. Текст призван создать впечатление очевидности и полноты мира (вплоть до избыточности), близкое к тому ощущению, которое испытываешь в моменты причастности к естественной ситуации (situation naturelle).

Реальность являет себя в обнаженном виде, мир предстает таким, какой он есть, без двойного дна и без учета взгляда извне. Так исключается возможность отстраненной позиции, критического разоблачения того, что присутствует в этом мире.

Модель каждого мира представляет собой стройную композицию , подобную музыкальному сочинению, в котором различные элементы пребывают в гармонии, согласии. Как мы увидим в следующей главе, именно столкновение несовместимых «аккордов» – сочетаний – позволяет раскрыть искусственность противопоставленных миров. Теодор Адорно в «Философии новой музыки» отмечает, что в произведениях Берга «тональность, как правило, отсутствует, но до‑мажорные трезвучия появляются всякий раз, когда речь заходит о деньгах». «Трезвучные гармонии» сопоставимы «с окказиональными выражениями в языке, а еще точнее – с деньгами в экономике». Берг использует до мажор для того, чтобы разоблачить «банальность» и искусственность рыночных отношений: «Маленькая монетка до мажор , – пишет Адорно, – изобличается  как фальшивая» (Adorno, 1962, р. 68; курсив наш)¹². Таким образом, все то, что позволяет установить величие в том или ином граде, может быть также использовано для того, чтобы разрушить порядок величия при помощи отсылки к другим высшим общим принципам. Иными словами, одни и те же средства могут использоваться поочередно как для составления согласованной топической композиции, так и для критического разоблачения.

 

 

Глава 6 ПРЕДСТАВЛЕНИЕ МИРОВ

 

Порыв вдохновения (высший общий принцип) Вдохновение¹

 

Мир вдохновения ‑ le monde de Vinspiration

 

В мире вдохновения состояние и положение людей переменчивы и зависят от их восприимчивости, то есть способности в любой момент всецело отдаться вдохновению. Этот мир неустойчив и слабо оснащен предметами и средствами. Такие инструменты, как, например, меры измерения, правила, деньги, иерархии, законы, при помощи которых в других мирах поддерживается эквивалентность людей или вещей, здесь не принимаются во внимание и не ценятся. В силу слабой оснащенности внешними средствами мир вдохновения допускает возможность внутренних, глубоко личных испытаний, которые с трудом поддаются объективации или вовсе не объективируются. Величие в мире вдохновения неподвластно мнению других. Вдохновенная личность равнодушна к презрению. Однако с этой особенностью и связана хрупкость величия в этом мире. Действительно, мир вдохновения пронизан парадоксом: величие в нем не терпит измерения и сравнения, а сама форма общей эквивалентности, которая лежит в основе этого мира, ориентирована на уникальное, единичное.

В мире вдохновения люди являются более или менее великими (то есть занимают более или менее высокое положение в порядке величия) в зависимости от того, довелось ли им или нет испытать наивысший подъем чувств, порыв вдохновения и познать состояние высшего совершенства и счастья.

Положение, или состояние, великого (etat de grand)  можно распознать по признакам самого

вдохновения² , например таким, как озарение.  Озарение – щедрый дар, который дается свыше, извне, и вместе с тем оно переживается человеком как внутренний опыт , как движения души. Вдохновение посещает человека, живет в нем и преображает его. Положение великого – это спонтанное  состояние, которое характеризуется как искренностью, так и непроизвольностью, поскольку речь идет о внутреннем состоянии, но которое принимается извне. Оно проявляется в эмоциях, чувствах, страстях  и переживается  как нечто захватывающее, обладающее страшной силой, обогащающее, воодушевляющее, увлекающее, возбуждающее, чарующее, волнующее.  Великим считается то, что не поддается контролю, что нельзя обуздать, что нельзя измерить, в особенности при помощи инструментов научно‑технического мира. Часто величие в мире вдохновения определяется через отрицание, а именно через указание на невозможность определения, оценки и фиксации состояния. Говоря о своих качествах, вдохновенная личность не смущается прибегать к терминам, которые для других людей и в другом контексте имели бы чисто отрицательное значение и рассматривались бы как недостатки, например иррациональное поведение.  В мире вдохновения люди и вещи не поддаются измерению, разуму, определению, их нельзя познать при помощи прописных истин техники.  Они далеки от всего того, что является обычным. Они «выглядят странно, чудно». Вдохновенным личностям чуждо также и все то, что свойственно «патриархальному» миру. Экстравагантность  им дороже здравого смысла. А «самым привычным и повседневным вещам они могут придать неординарный  вид». Они умеют распознавать и принимать все то, что волнует воображение,  является загадочным  и таинственным, оригинальным, невыразимым, несказанным, неописуемым, возвышенным  или невидимым.  Они свободно и непринужденно ведут себя в нетипичных, неформальных  ситуациях.

Невыразимое и возвышенное (положение великого) Странное, необычное, чудесное,

невыразимое, волнующее, страстное, спонтанное, эмоциональное

Творческое волнение (достоинство) Любовь, страсть, творить

Озаренные (субъекты) Дух, призрак, чудовище, фея, волшебница, Я, ребенок, женщина, безумец, артист, художник

Страсть, движущая людьми, дает им желание творить , которое пробуждается  вместе с вдохновением, но она также вызывает и волнение, беспокойство, сомнение.  Страсть порождает как любовь  к заветному предмету, так и страдания ,, муки.

Великие люди мира вдохновения часто презираются в обществе. Они жалки, бедны, беспомощны, никчемны. Но это жалкое, ничтожное состояние как раз и дает им возможность познать истинную гармонию мира (им доступно небесное, возвышенное , воображаемое, бессознательное  и так далее). Таков, например, ребенок , неугомонный «почемучка» и маленький «выдумщик» – «любопытный», «любознательный», пытливый, увлеченный. Таковы женщины.  Таковы наивные простаки  и безумцы, поэты , артисты  (их природа «подобна женской»). Таковы чудовища, монстры, «вымышленные существа, внушающие страх и ужас».  Таковы разного рода явления.

В мире вдохновения, где ценится своеобразное  и уникальное и где наиболее общим значением обладает то, что считается наиболее оригинальным, великие люди являются одновременно уникальными и универсальными, всеобщими. Здесь легко и свободно осуществляется переход от Я  как уникальной личности к обобщению – человек.  Так, например, художники , артисты,  олицетворяющие величие вдохновения, являются великими, поскольку они объемлют (comprennent)  в своем величии других людей. В своем личном имени собственном они воплощают человечество: Бодлер, Кокто, Эйнштейн, Галилей, Моцарт, Шекспир  и так далее. Если следовать этой логике, то есть и существа более значимые в своем величии, чем художники и артисты. Это существа сказочных, волшебных  миров (призраки, феи, волшебники, маги).  Однако в рассматриваемом нами пособии они упоминаются лишь в форме профанации.

В бедности путь к величию лежит через отказ от всего лишнего, в скудости обнажается тело. Дей‑

ствительно, вещи и диспозитивы, при помощи которых в мире вдохновения поддерживается величие человека, тесно связаны с самим человеком и не отделены от него. Они имеют равное отношение как к человеческому духу,  так и к человеческому телу.  Так, например, дар  человека может проявляться как в его словах и речах, так и в его жестах. Дух  и тело  настроены на принятие вдохновения, иными словами, они отдалены от всего того, что могло бы связать их с диспозитивами другой природы. Вдохновенная личность готова в любой момент свободно отдаться силе вдохновения, она расположена к нему. Чтобы превзойти себя,  необходимо погрузиться  в пространство, где величие может быть явлено в полной мере, иными словами, погрузиться в самого себя , «осуществить что‑то вроде мысленного путешествия»,  странствия в бессознательном,  испытать «что‑то вроде галлюцинации,  но без дурманящих средств». Грезы  и мечты наяву пробуждают  «потаенные способности». Погружение в себя подразумевает «умение использовать сновидения»,  предаваться мечтаниям,  «не думать постоянно о том, что необходимо быть полезным, эффективным, логичным, рациональным». Подобных результатов можно также достичь и при помощи «приемов, заимствованных из дальневосточных религий,  из дзена  или из психоаналитических  подходов».

Для достижения величия в мире вдохновения человеку необходимо пожертвовать всеми теми средствами, которые в других мирах поддерживают идентичность человека и обеспечивают ее устойчивость. Нужно «избегать  привыкания и рутины», «уметь рисковать» , «отбросить привычки, нормы, прописные истины и неприкосновенные принципы». Следует подвергать все сомнению, освобождаясь от «инертности знания».

Действия людей, свидетельствующие об их отказе от других возможных миров (последние разоблачаются как мнимые, иллюзорные), здесь

Сон наяву (объекты) Дух, тело, грезы, бессознательное, дурман

Бегство от привычек (формула инвестиции) Подвергать сомнению, риск, извилистые пути

особенно подчеркиваются. Подготовить себя к принятию вдохновения означает «перестать  мыслить рационально», оставить, бросить  все, чтобы посвятить себя  призванию, полностью преобразиться , избавиться  от своего прошлого. Однако как таковое состояние величия достигается не за счет самого отказа (достижение вдохновения здесь всегда остается непредсказуемым), а является результатом стечения обстоятельств, «единичных случайностей»: «Ни один художник , ни один музыкант , ни один писатель,  ни один ученый  не может рассчитывать на то, что у него всегда все будет получаться... Он прекрасно знает, что ему придется терпеть неудачи, топтаться  на одном месте, начинать каждый раз заново, снова и снова, прежде чем ему удастся добиться желаемого результата». Извилистые пути  творчества, его « непредсказуемость» требуют смирения, скромности,  позволяющей «преодолеть горделивую уверенность эксперта». Творческая деятельность является «неконтролируемой» и «остается, к счастью, всегда загадкой».

Вдохновенные личности объемлют в своем величии (comprennent ) других людей. Однако при этом они не выступают представителями того, что является общим для всех людей (как, например, представители в гражданском мире), а, напротив, подчеркивают свою уникальность, самобытность. Именно в силу своей оригинальности  и особенности,  в силу своей личной гениальности  они служат другим людям и общему благу. Они не могут идти за стадом – они должны сбросить иго, искать индивидуального освобождения,  но не с эгоистической целью, а с тем, чтобы способствовать реализации человеческого достоинства через восстановление подлинных, искренних отношений между людьми.

Универсальная ценность уникального (протокол о величии) Гений, независимый

В мире вдохновения естественные отношения – это отношения творчества, созидания, творения. Каждый человек творит и одновременно отдается во власть творчества других людей.

Нужно быть открытым , готовым к принятию и восприятию  вдохновения. Только при этом условии возможна «загадочная алхимия творчества, алхимия  вещей и алхимия слова»,  создающая таинственный , туманный  и постоянно преобразующийся мир. Следует говорить «туманно,  используя намеки»: «Туманность выражений хранит в себе невероятное богатство, бесконечное разнообразие значений, что и создает эффект неопределенности». Вдохновенная личность расположена к поиску, исканиям.  Она ищет эмоциональных отношений – единственных отношений, способных создавать атмосферу теплоты, неординарности, творчества  в отношениях между людьми. Такая личность склонна мечтать, «давать волю воображению»  (то есть «придумывать  то, что не существует»), творить (в искусстве, кинематографе, литературе, живописи, театре).  Она ищет новых встреч,  «задается вопросами ». Она любит играть словами,  острословить, увлекать за собой «в другой мир – мир возвышенного, потустороннего», перевоплощаться.

Только в «мире возвышенного, потустороннего», который далек от реальности, от «угнетающей, тягостной реальности» (то есть от всего того, что считается реальностью в других мирах и в особенности в научно‑техническом мире), возможно проявление истинного величия. Поэтому «необходимо взорвать то, что называется реальностью». Чтобы оторваться от реальности и «погрузиться в мир бессознательного»,  нужно «дать волю самому безумному воображению».  Нужно, чтобы люди преобразились, стали «искателями воображаемого», поскольку «в любом творчестве  мы обращаемся  к бессознательному»  .

Приключение  в мире вдохновения – это внутреннее приключение.  А настоящее путешествие –  это духовное странствие, движение мысли, искания.  Этот способ передвижения отличается, таким образом, от форм движения, характерных для других миров

Алхимия

непредсказуемых встреч (естественные отношения) Создавать, творить, открывать, воображать, мечтать, оторваться от реальности

Реальность воображаемого (формы гармонии) Вымысел, воображение, бессознательное

Духовные странствия

(испытание)

Приключение, искания, странствия

в вымышленном мире, движение мысли, переживаемый опыт

Искра гения (суждение) Озарение, интуиция, вспыхивать, появляться, удача, случай, кипение, переворот, головокружение, превзойти самого себя, шедевр,

парить, аура, атмосфера

Достоверность интуиции (очевидность) Фантазии, символы, знаки, аналогия, образы, мифы

и, в частности, для научно‑технического мира, где движение определяется заданной траекторией,  являющейся предсказуемой и, следовательно, «скучной». Путь  к вдохновению – «это не начертанный, проторенный путь, а путь извилистый, полный неопределенности, встреч  и неожиданных развилок». Это таинственный путь, путь фантазии, изобретения , позволяющий странствовать  «вне установленных границ», отдаваясь духу приключений  и следуя зову «манящих далей».  Пойти по этому пути означает «найти свой собственный путь».  Это возможность пережить , испытать  особые состояния – праздники тела и души,  «где сняты все преграды», то есть те состояния, когда вдохновение являет себя в полной мере.

В такие великие моменты, как, например, творение шедевра,  вдохновение возникает спонтанно, неожиданно, внезапно,  беспорядочно. Оно захватывает творца, заставляя его «преодолевать самого себя».  Оно является  как дуновение , которое оживляет,  «пробуждает воображение, выводит из оцепенения», заставляет оторваться от земли.  Вдохновение «вспыхивает» молниеносно, подобно искре гения, воспламеняет, «озаряет», «осеняет». Оно порождает мысль, озарение , невероятную интуицию,  которая вызывает беспокойство  и приводит к «беспорядочному кипению», «странному вихрю чувств».  В этом состоянии окружающий мир воспринимается через впечатления  и чувства,  он переживается в атмосфере счастья, в головокружении, ужасе  и потрясениях.

Однако истинный мир недоступен напрямую чувствам восприятия. Его можно познать при помощи знаков,  которые лишь указывают на его существование и дают о нем некоторое представление, но не делают его при этом присутствующим. Эти знаки, которые могут быть выражены в словах или образах,  принимают форму совпадения, аналогии  или метафоры.  Все совпадения рассматриваются как релевантные, поскольку «между всеми эле‑

ментами нашего мира существуют связи, как правило, тончайшие или чисто духовные». Следовательно, для проявления вероятного необходим диспозитив, обеспечивающий установление соответствий и позволяющий осуществлять свободный перенос смыслов так, чтобы могли возникать самые необычные идеи.  Нужно говорить «на другом языке» –  на языке «образов, фантазий, символов, мифов, легенд », на языке, который богат ассоциациями,  открыт вымыслу, мечте,  на языке, «подпитываемом потрясающим сосредоточением образов, воспоминаний, мифов,  бессознательно накопленных нами наяву». «Очевидное» принимает в мире вдохновения форму эмоционального состояния, внутреннего и спонтанного чувства,  чувства невольного, произвольного и мимолетного. Для его подтверждения не требуется ни одобрение других (в отличие от мира репутации), ни установление рутины, стабилизирующей отношения между объектами (в отличие от научно‑технического мира).

Уход из мира грез приводит к падению. «Простые» люди квалифицируются в терминах мира репутации. Они ищут уважения со стороны других людей и придают «значение» «социальному положению» и «внешним признакам успеха». «Простые» люди и вещи характеризуются при помощи таких качеств и свойств, как заданность, предопределенность, воспроизводство одного и того же (в отличие от создания оригинального ), оцепенение, фиксация, стабильность, которые сдерживают порыв вдохновения и подъем чувств. «Простые» люди и вещи застывают  в однообразном повторении рутины  (научно‑технический мир), они находятся во власти привычек  (патриархальный мир). Как пленники, они не могут бежать, вырваться  и ограничиваются  воспроизводством уже известного. Знания, полученные через воспитание,  через шаблонное школьное обучение или воспроизводство семейных привычек и традиций, препятствуют всему

Соблазн возвращения на землю (падение) Застывший, привычка, внешние признаки, воспроизводство

тому, что составляет величие в мире вдохновения, а именно восторгу, восхищению  и энтузиазму.  Г рад вдохновения рушится в тот момент, когда соблазн возвращения на землю  становится сильнее стремления к полету.

 

Патриархальный мир ‑ к monde domestique

 

Патриархальный мир не ограничивается кругом семейных отношений, тем более если семья понимается в узком смысле этого слова, принятом в современном обществе, то есть как сфера жизни, далекая от политики. Взаимоотношения людей, организованные по принципу патриархального мира, характерны для ситуаций, когда люди в поисках справедливости ссылаются на личные отношения. В этом мире величие человека зависит от положения, которое он занимает в иерархии, основанной на личной зависимости. Поэтому величие можно определить только в терминах отношения – более значимый, чем...  или менее значимый, чем...  По этой же причине исполнение величия в патриархальном мире подчиняется пространственным и временным ограничениям. Великие люди, чтобы подчеркнуть свою значимость, должны всегда являться лично и постоянно находиться в присутствии других людей. Этим объясняется повышенное внимание, которое уделяется в патриархальном мире внешнему виду, манере одеваться и держать себя.

Диспозитивы патриархального мира слабо оснащены инструментами действия на расстоянии (такие средства, напротив, широко развиты в гражданском мире, где значение придается объективным правилам, не зависящим от людей, и механизмам представительства). Объекты патриархального мира обладают величием не сами по себе, как это свойственно объектам в научно‑техническом мире, а в той степени, в какой они спо‑

собствуют установлению иерархических отношений между людьми (например, предметы, используемые в светских церемониях) и позволяют подчеркнуть величие людей, облегчая тем самым их идентификацию при встрече. В патриархальном мире люди сразу квалифицируются согласно их величию. Сам их внешний вид должен говорить об их принадлежности к определенному положению в иерархии отношений. Именно поэтому большое значение придается различным знакам величия, таким как, например, титул, фамильный герб, одежда, внешний вид, позволяющим уменьшить неопределенность личных встреч и облегчить узнаваемость людей. Однако внимание, уделяемое самой процедуре определения и установления внешних признаков и черт, нередко приводит к тому, что качества величия закрепляются за людьми. Это хорошо видно на примере пожизненных титулов и, в частности, наследственных титулов. В таких случаях критика и оспаривание качеств величия, приписанных тем или иным людям, оказывается тщетной, поскольку она не может достичь своей цели, а именно обновления испытания. Соответственно природа испытаний в патриархальном мире часто имеет искаженную  форму. Они лишь способствуют подтверждению качеств людей. В качестве примера приведем сказку – архаическую форму патриархального мира. Сказки изобилуют историями о том, как знатный человек, скрывающийся за простой одеждой, подвергается испытанию, в котором раскрывается его несомненное и неотъемлемое величие (например, сказка «Принцесса на горошине»).

В патриархальном мире порядок и согласие между людьми устанавливаются через обращение к роду , традиции  и иерархии.

Сами три термина эквивалентны друг другу. В отношениях личной зависимости каждый человек подчинен другому человеку, который занимает  более

Порождение традицией (высший общий принцип) Род, иерархия, традиция

Иерархическое превосходство (положение великого) Бл агожел ател ьн ы й, благовоспитанный, с хорошими манерами, осведомленный, тактичный, сдержанный, умеющий хранить секреты, заметный, достойный доверия, откровенный, верный, преданный

высокое, чем он, положение,  который подобен отцу  и который воплощает в себе традицию.  Поскольку наибольшим величием обладает тот, кто является первоначалом, то отношения личной зависимости в патриархальном мире можно рассматривать как в терминах рода (связи поколений), так и в терминах иерархической связи.

В патриархальном мире превосходство великих людей проявляется в трех его составляющих. Занимая то или иное положение в иерархии  отношений, они являются великими в силу их связи с более значимыми, чем они, людьми, которые их ценят  и уважают  и которые допускают их в свой близкий круг. Именно в этом смысле они и являются заметными.  В отличие от мира репутации, где заметность, видимость предполагает соперничество всех людей друг с другом в поиске уважения со стороны других людей, «заметный», «примечательный» человек в патриархальном мире – это человек, который был отмечен и выделен в ряду других людей исключительно на основе суждения вышестоящего лица  или начальника.  Великие люди являются также великими в силу того, что они следуют традиции.  Они ведут себя корректно, правильно  и соблюдают приличия  (в отличие, например, от гражданского мира, где от людей требуется уважения закона,  или от научно‑технического мира, где ценится точность  исполнения поставленных задач). Великие люди находятся в отношениях преемственности  (в отличие от мира вдохновения, где это качество свойственно простым людям) и обладают всеми качествами, свидетельствующими о постоянстве, –  такими как твердость, верность, точность  (в значении, которое придается этому слову в выражении «точность – вежливость королей»). Эти добродетели могут проявляться в различных формах поведения в зависимости от того, идет ли речь об отношениях с людьми близкими  или посторонними,  с одной стороны, или

об отношениях с людьми , занимающими более  высокое или менее высокое  положение, с другой. В отношениях с близкими  величие человека проявляется во внимательности , например, к супруге  или супругу , в предупредительности , тактичности . В отношениях с людьми посторонними  величие проявляется в n/m‑ветливости : «Как правило, репутация дома  зависит именно от посетителей.  Поэтому с ними всегда нужно быть приветливыми , вне зависимости от их важности». В отношении к вышестоящим лицам  люди, достойные уважения, почтительны , что «не подразумевает, однако, угодничества , оппортунизма  или лести».  Они чистосердечны  и выражают «свою точку зрения» «откровенно». Однако они «не возражают и не перечат постоянно» вышестоящему лицу , а стремятся, напротив, поддерживать с ним доверительные отношения.

Такая манера поведения «создает атмосферу взаимопонимания », основанную на конфиденциальности  и сдержанности ; это «самый лучший способ проявить свою благовоспитанность».  Люди, достойные уважения, «избегают фамильярности  по отношению к вышестоящему лицу  (особенно в присутствии третьих лиц) , даже если они знакомы с ним лично ; сдержанность  требуется и в отношениях с начальником, являющимся родственником». Вышестоящие лица  внушают доверие  другим людям: они хорошо информированы  и осведомлены.  В патриархальном мире, где величие человека определяется личной преданностью вышестоящему лицу и принадлежностью к замкнутой среде дома, степень конфиденциальности предметов (например, письма)  зависит от степени их отношения к великим людям. Сдержанность  проявляется в таком случае в умении человека «отказываться слушать сплетни  и тем более их распространять». Вышестоящее лицо несет ответственность за простых людей и должно дать им возможность, в зависимости от их положения  в иерархии отношений, разделить с ним

Непринужденность привычки (достоинство) Здравый смысл, обыкновение, привычка, естественность, характер

его величие. Если вышестоящее лицо относится ко всем доброжелательно  и любезно , то «все будут ему за это благодарны». Настоящее величие заключается в простоте (умении вести себя «просто»  ), деликатности , утонченности манер  и чувств , предупредительности : «Нет ничего более отвратительного, чем поведение начальника , старающегося выделиться  на фоне других и относящегося пренебрежительно к своим подчиненным  только по той причине, что он является главным. Хорошее воспитание  является залогом хороших отношений... Не следует быть резким , держать  людей на расстоянии  или унижать  их. Как раз наоборот. Даже если иногда доброжелательность может быть воспринята как проявление слабости , она всегда считается в итоге признаком хорошего воспитания  и ценится от этого только больше. Деликатность  не исключает», однако, «твердости  характера». И наконец, именно воспитание , делающее человека «воспитанным », сдержанным  и одновременно непринужденным », обеспечивает также и связь поколений.  В рассматриваемом нами пособии (как это часто бывает в случаях, когда в высказывании описывается естественный порядок) это отношение выражено в форме, которую мы обозначим далее как «профанация»: «Те, кто знает секреты хорошего воспитания  или считает, что знает их, утверждают, что нужно как минимум три поколения , чтобы сформировать благовоспитанного  человека».

Люди, обладающие величием в патриархальном мире, ведут себя естественно , поскольку ими движут привычки.  Привычки укоренены в теле человека и обеспечивают стабильность его поведения, не требуя от него подчинения инструкциям, в отличие, например, от рутинных действий в научно‑техническом мире. «Нужно» прививать «ребенку» хорошие «привычки» с самого нежного возраста. Привычки , приобретенные в раннем детстве, никогда не являются принуждением – они очень

быстро принимают форму естественного поведения. «Только в силу привычки  поведение становится непринужденным»,  поскольку привычка придает приличиям естественный характер  (« естественная учтивость» ). Поведение является также естественным,  когда люди руководствуются здравым смыслом  («принципы, основанные на здравом смысле»)  или «предубеждениями » («заручиться заранее положительным мнением на свой счет»). Так выстраиваются отношения гармонии  с миром, в котором разворачиваются действия людей. И наконец, естественность  («гони природу в дверь, она войдет в окно») обозначает также характер,  который проявляется в отношении к другому человеку  и «отражается» во внешнем виде  и манере поведения.

В патриархальном мире внешний вид  и манера держать себя  неотделимы от человека – они говорят о его характере.  А характер – это привычки, которые делают человека («внешний вид  говорит о человеке»).

В патриархальном мире люди сразу квалифицируются согласно их отношению друг к другу. Это взаимоотношение является отношением порядка, когда существа принадлежат к одному дому.  Термин, обозначающий людей, выражает их большую или меньшую значимость в иерархии положений: люди являются великими или простыми в значении, свойственном этому миру, то есть более значимыми, чем одни люди...,  или более простыми, чем другие...  Этот термин обозначает тех, кто занимает более высокое, чем те или иные люди, положение и кто представляет (comprennent)  их в своем величии, и тех, кто занимает более низкое, чем те или иные люди, положение и кого последние представляют, в свою очередь, в своем лице. Иными словами, термин отсылает к тем, от кого те или иные люди ведут свое начало и от кого они лично зависят, или к тем, кто ведет свое начало от них и зависит от них самих.

Вышестоящие и нижестоящие лица (субъекты)

Великие, отец, король, царь, родственник по восходящей линии, родители, семья, важная персона, начальник, шеф.

Простые, я, холостяк, незамужний, иностранец, жена, ребенок, собака, кошка.

Другие, посетитель, окружение, соседи, третьи лица

Когда в основе подчинения лежит принцип порождения (engendrement)  и когда связь с первоначалом устанавливается через производство потомства, то более значимые существа предшествуют менее значимым в цепочке поколений, а менее значимые приходят на смену более значимым. Таким образом, более значимыми являются «предки, родственники по восходящей линии, дедушка и бабушка, теща и тесть, свекровь и свекор, дяди и тети, родители».  А менее значимыми являются дети  или незамужние девушки.  Однако принцип порождения распространяется не только на отношения произведения на свет потомства. В том же доме  великие существа могут быть первопричиной простых существ и вне кровных уз. Так, можно сказать, что муж,  обладающий большим величием в браке,  «делает» жену  (более простое существо). Хозяин или хозяйка дома  представляют в своем лице (comprennent) других существ, живущих в одном доме: незамужних, детей, npuaiyzf,  а также домашних животных («надоедливые собаки и коты»).  В патриархальном мире, где существа могут быть квалифицированы согласно широкой гамме положений, «более простые существа, чем другие » всегда присутствуют и обозначаются как таковые (в самом своем качестве), поскольку они являются основой величия «болеезначимых существ»,  представляющих их в своем лице. Люди, какими бы простыми они ни были, обладают достоинством в самом своем подчинении. Ничтожными они становятся лишь в том случае, когда они отрываются от единиц, включавших их, будь то в силу отдаления (чужой)  или в силу личного эгоизма : «За общим столом следует обычно воздерживаться от посторонних шумных разговоров и от высказываний от первого лица. Нужно вести беседы общего характера,  тон которым задает отец.  Ведь обеды – это те редкие моменты, когда вся семья собирается вместе  за одним столом». Отец  воплощает в себе принцип сплоченности се‑

мьи , который отсылает к общему происхождению, общему началу. Отец , так же как и глава , начальник или в былые времена король , возвышает другие существа, делает их более значимыми в силу личной зависимости, в которой он их держит. Он дает им таким образом возможность достичь величия, соответствующего их положению. Поскольку существа в патриархальном мире всегда обозначаются через отношения подчинения и поскольку все отношения подчинения эквивалентны отношениям детей  и отца,  то великие люди, взрослые люди  и важные персоны  подобны друг другу.

Простые существа также эквивалентны друг другу. Не существует особой «детской» характеристики, отличающей детей  от других зависимых существ (незамужних , прислуги),  за которых более значимые существа несут ответственность и о которых они должны заботиться. И, наконец, когда существа не квалифицируются напрямую через указание на их принадлежность к определенной иерархической единице (дом,  корпорация, corps de metier  и так далее), то отношение, определяющее их, также уточняет не их собственное величие, а значение другого человека, с которым они находятся в отношении  и от которого зависит их величие. Так, друг, доверенное лицо, наперсник, знакомый, ровня, окружение, близкий человек, родной человек, гость, дружеские отношения  и так далее могут быть более или менее великими или более или менее простыми в зависимости от величия тех людей, с кем тот или иной человек поддерживает отношения. Так, например, дурные знакомства  принижают человека, а хорошие знакомства  с важными персонами возвышают его.

Главное назначение объектов в патриархальном мире – поддерживать и подчеркивать иерархические отношения между людьми. Так, «маленькие по дарки  поддерживают дружеские отношения»  и личные связи, поскольку они требуют ответа: «Нужно благодарить  за любую посылку: за цветы, подарки,  кон‑

Правила

благовоспитанности (объекты)

Хорошие манеры, приличия, благопристойность, положение, титул, ранг, жилище, представления, подпись, письмо, сообщение, подарки, цветы

феты, книги и так далее». Нельзя забывать «святой принцип: на каждое письмо  нужно отвечать». «Новогодние открытки с поздравлениями»  укрепляют «семейные отношения  и прививают детям вежливые, учтивые манеры , говорящие об их благовоспитанности ». Не следует забывать и о значении поздравлений , соболезнований, пожеланий, рекомендаций . Рекомендация – это возможность обменяться знаками /щя между людьми. «Когда вы доверяете письмо  одному человеку, чтобы он передал его от вашего имени другому человеку (рекомендательное письмо), его не надо запечатывать. Это знак того, что вы доверяете  посыльному. Но корректность  требует также и того, чтобы посыльный сам запечатал письмо в вашем присутствии». «Правила благовоспитанности», приличия и хорошие манеры,  поддерживающие величие в патриархальном мире, одновременно связывают людей и разъединяют их, открывая и закрывая двери : «Хорошие манеры,  которые ценились нашими предками, открывали им в былые времена много дверей».

Напротив, «нарушая правила приличия,  вы сами закрываете себе двери».  «И даже самая маленькая оплошность  может иметь последствия для вашего положения»  на работе (термин «положение » отсылает здесь к более или менее привилегированному положению на служебной лестнице, зависящему от отношений с вышестоящими лицами и от благосклонности начальства).  Предметы, передаваемые лично, из рук в руки: цветы, подарки  и «даже самые маленькие знаки внимания  и вежливости,  оказываемые другому человеку» ‑  подчеркивают, в зависимости от адресата, большую или меньшую значимость людей в иерархии положений. «Когда вы представляете  одного человека другому, следует всегда обращаться в первую очередь к тому, кому следует оказывать большее уважение».  Таким образом, получается, что «на практике при представлении  одного человека другому всегда первым произносят имя менее важного человека». Формулы вежливости также разнятся в зависимости от того, к кому вы обращаетесь: к «подчиненным »; «ко всем без различия, то есть к тем людям, кому вы ничем особенно не обязаны»; «к знакомым, с которыми вы ведете себя на равных  и с которыми вы видитесь редко, или к знакомым, с которыми вы ведете себя на равных  и встречаетесь регулярно»; «к знакомым, с которыми вы ведете себя на равных , подчеркивая свое уважение  к ним»; «к вышестоящему начальнику »; «к клиенту»; «к человеку старше вас»; «к важному лищ»\ «к даме»; «к друзьям  или ближим».  Формулы вежливости зависят, таким образом, от того, какое положение люди занимают по отношению друг к другу: от иерархии, пола, возраста или степени их близости. Рукопожатие –  это также своего рода инструмент поддержания величия, средство самого тела. В зависимости от правильности его применения человек может вырасти или упасть в чьих‑то глазах: «Именно начальнику следует первым протянуть руку для рукопожатия,  а не вам». Вещи и диспозитивы объектов не дают людям забывать о своем положении, они позволяют им правильно распознавать друг друга и определять положение друг друга в иерархии отношений, а также давать другим людям правильное представление о своем положении.

Распределение положений в зависимости от большей или меньшей степени  важности, или ранга  («вести себя несоответственно положению»), позволяет сориентироваться в иерархиях  и оказывать другим людям должное почтение  и уважение  в соответствии с их положением так, чтобы «быть корректным  в любых ситуациях»: «В принципе , наличие иерархии  означает, что есть различные положения,  и обычно у начальника  есть все основания, чтобы быть выше вас... и, соответственно, в отношении к нему следует проявлять определенную долю почтительности».  Диспозитивы вещей позволяют распознавать людей, они указывают на

Отказ от эгоизма (формула инвестиции) Услужливость, долг, обязанности, быть обязанным кому‑то, гармония

их идентичность, представляют  ее: «Лучше приходить несколько раньше условленного времени и докладывать о себе». «Визитная карточка»  («визитка белого классического  формата»); фирменный бланк , «в шапке которого указывается название  организации»; подпись , подчеркивающая личный, а не анонимный характер обращения («анонимный  характер неразборчивых подписей  производит весьма неприятное впечатление», анонимность – «свойство ничтожных существ в патриархальном мире, не имеющих связей»); письмо, написанное от руки, позволяющее определить характер автора по своеобразию его личного почерка (в отличие от напечатанного текста, соответствующего природе «научно‑технического» мира и не подходящего для «личного письма»); письмо , в котором «сообщают о рождении ребенка», – все это «различные способы представиться  человеку, к которому вы обращаетесь и избавляющие его от необходимости спрашивать вас, кто вы». Этот вопрос неприятен , поскольку содержит в себе упрек: вы умолчали о том, что должно быть известно. Диспозитивы идентификации раскрывают характер и положение человека, связывая его с домом, семьей, средой, обществом (в значении – «хорошее общество»).  Действительно, «умение представить себя  говорит о темпераменте и характере  человека», подобно тому, как жилище, «дом  или квартира»,  в которых материализуется величие семьи  и дома,  «говорят о характере их обитателей».

В патриархальном мире великие люди имеют обязанности  («даже в большей степени, чем права») по отношению к своему окружению  и, в частности, по отношению к тем, кого они представляют в своем лице (comprennent ) и за которых они, соответственно, несут ответственность. Обязанности требуют «полного отказа от эгоизма»:  «То, что вызывает затруднения и неприятности в обществе  и в общении  с другими людьми, – это исключительное внимание к собственному Я, а не к другим».

Обязанности проявляются в «приветливости  и любезности , услужливости », «которые облегчают отношения между людьми»; в уважении  к другим людям, которое делает общение  более приятным»; в щедрости  сильного и его готовности помочь слабым , не злоупотребляя их положением. Исполнение обязанностей украшает  «совместную жизнь», «делает ее приятной », что позволяет сохранять гармонию в личных отношениях.

Действительно, люди, обладающие наибольшим величием в патриархальном мире, объемлют, представляют в своем величии (comprennent)  простых людей так, как будто бы они сами их сделали, и так, как будто бы последние были обязаны им во всем. Они являются первыми как в роду,  так и в иерархии.  Их первенство – источник авторитета. Так, «у среднего поколения – наиболее незавидная роль, поскольку оно должно одновременно утверждать свой авторитет  в глазах детей  и проявлять внимание , уважение  и предупредительность  к старшему поколению».  Люди, обладающие наибольшим величием, представляют в своем лице существо наиболее простых: вышестоящие лица  составляют величие нижестоящих  и определяют их идентичность. Начальники – гордость подчиненных.  В свою очередь, простые люди, в силу отношения личной зависимости, способствуют величию тех, кому они подчинены.  Они сопричастны величию великих, представляющих их в себе и несущих за них ответственность , они неотделимы от них и как бы являются плотью от их плоти. Эти отношения выражаются в гордости , уважении  или стыде.  Самые простые люди испытывают гордость  за людей великих, которым они обязаны своим существованием. Подчиненные уважительно относятся  к начальству.  Начальство, в свою очередь, относится к подчиненным внимательно: «Подчиненный  всегда ищет внимания  и доверия начальства.  Он готов на все, чтобы оправдать доверие своего начальника.

Уважение и ответственность (протокол о величии) Авторитет, субординация, респектабельность, честь, стыд, позор

Атмосфера доверия  делает отношения более приятными».  Великие люди также гордятся  наиболее простыми и малыми людьми, которые являются их частью: «Прежде чем отпустить ребенка  из дома  на улицу, следует быстро проверить, все ли в порядке, во что он одет и как выглядит, чтобы за него не было стыдно. Респектабельность человека зависит от его положения  в иерархии и от правил субординации.  Так, например, нельзя действовать в обход своего подчиненного , давая указания служащим, находящимся у него в подчинении». Тот, кто действительно является уважаемым человеком , знает, как сделать так , чтобы тебя уважали.

Оскорбленные родители сами виноваты в своем положении: они плохо воспитали  своих детей , поскольку не смогли заставить себя уважать.  Действительно, люди, занимающие более низкое положение, могут принижать значение людей, занимающих более высокое положение, вовлекая их в свои дела. Они могут запятнать их честь, что наносит урон величию не только в патриархальном мире, но и в мире репутации: «Что можно сказать о супруге , которая по своей вине компрометирует честь или репутацию мужа}»  Они могут растратить наследство  (что наносит урон и величию в рыночном мире): таков, например, неблагодарный «сын...  что с легкостью растрачивает  плоды упорного труда отца».  Истинное превосходство  заключается, таким образом, в способности вызывать уважение  других людей: «Превосходство  не достигается за счет хороших манер , используемых в корыстных и карьеристских целях или попросту условно. О настоящем превосходстве можно говорить лишь тогда, когда оно является превосходством честного человека , когда оно придает смысл жизни и подразумевает отказ от эгоизма , умение уважать другого.  Речь идет не о том, чтобы производить впечатление человека “ком иль фо”, а о том, чтобы быть человеком, действительно достойным

уважения. В поведении и личных качествах такого человека есть что‑то такое, что позволяет ему лучше жить с окружающими и лучше общаться с ними». «Настоящее превосходство  всегда самоочевидно и бесспорно. Оно является реальным только в том случае, если оно никем не ставится под сомнение».

Достичь превосходства можно благодаря хорошему воспитанию. В патриархальном мире, где люди должны чтить традиции и поддерживать их непрерывность  и преемственность , отношения между людьми определяются в первую очередь воспитанием.  Действительно, «о вашем воспитании  будут судить по воспитанности ваших детей».  Именно через воспитание передается естественность.  Чтобы правильно себя держать  и вести себя корректно  и естественно , нужно иметь хорошее воспитание.  «Гони природу  в дверь, она войдет в окно... Надо приложить все усилия, чтобы плодом хорошего воспитания стала естественность  поведения». Упорядоченный мир – это мир, где детям дали хорошее воспитание и привили хорошие манеры.

Родители  должны постоянно , упорно и основательно учить детей соблюдать приличия, жить  в обществе, вести себя обходительно , так чтобы дети, в свою очередь, стали воспитанными людьми. «Воспитанность  означает умение вести себя корректно в любых ситуациях. Быть воспитанным ‑  это вести себя легко  и непринужденно, не шокируя, не раздражая и не вызывая смущение  других людей. Умение вести себя  – это прежде всего привычка».  А воспитание привычки,  «второй натуры», придающей поведению естественную легкость  и непринужденность  (в отличие от усилия – намеренного, неловкого и искусственного), дается через подражание  и личный пример:  «Атмосфера, в которой растут дети  и которую они впитывают с самого раннего возраста... имеет решающее значение», потому что «ребенок  любит подражать».  «Игра во взрослых» –  это

Отношения воспитанных людей (естественные отношения) Порождать, воспитывать, приглашать, давать, получать, отдавать, рекомендовать, благодарит уважать

одно из «любимых занятий ребенка». Он «тщательно и старательно воспроизводит  все, что видит и слышит вокруг себя». Таким образом, в патриархальном мире ребенок  не обладает какими‑то особыми характеристиками. Это всего лишь маленький взрослый.  Поскольку иерархия  в патриархальном мире всегда отсылает к отцу  или к человеку, имеющему равное ему значение, то ребенок не выделяется на фоне других простых существ дома  (незамужних ,, прислуги,_} собак  и кошек  и так далее). В общем, он не отличается по своим качествам и от любых других подчиненных.  Состояние подчинения  всегда придает человеку черты ребенка. Воспитание –  это «прежде всего дело семьи».  Именно в семье  прививаются привычки , которые являются плодом постоянного  и упорного  воспитания характера.  В патриархальном мире отношения между людьми являются личными.  Ты принимаешь  гостей у себя дома, и другие приглашают  тебя в гости. Отношения развиваются только в непосредственной близости и в присутствии другого человека.  Все знают друг друга лично.  Так, например, в отличие от мира репутации или гражданского мира, где речь может быть обращена к публике или к собранию, в патриархальном мире следует обращаться только к конкретному лицу, с которым вы знакомы лично или которому вас представили : «Прежде всего, необходимо запомнить главный принцип:  к незнакомым людям не обращаются», поскольку именно в личном контакте  и общении  формируется мнение  («мнение» понимается здесь в значении «иметь хорошее мнение  о ком‑то», то есть лично знать кого‑то и иметь личное мнение о нем, в отличие от того, как понимается «мнение» в мире репутации или в гражданском мире).

Именно в ходе личных встреч  формируется суждение  о человеке. Манера поведения  человека производит хорошее или плохое впечатление  в зависимости от его умения поддерживать «приятное общение».

Гармония отношений в патриархальном мире зависит от способности собирать людей вместе, объединять  их, например, по случаю таких важных моментов, как совместные обеды  и ужины , от умения распределять людей согласно их положению, то есть от умения распознавать, кого можно принять в свой круг, а кого следует исключить.  «Либо вы соблюдаете правила , и тогда вас принимают.  Либо вы прибегаете к уловкам и ведете себя нечестно, и тогда вас исключают».  Патриархальный мир, подразумевающий отношения личной зависимости (в доме, семье,  в той или иной среде),  основан на противопоставлении внутренней и внешней среды,  между которыми возможны или нет переходы. В среду, или круг, приглашают, «следуя  правилам гостеприимства»,  предлагая другим людям присоединиться  к своему обществу. В отношениях с другими людьми за рамками круга пускаются в откровения  («всегда неуместные»). Другому человеку одалживают  и возвращают должное  («как аукнется, так и откликнется»), не отказывают в рекомендациях  и дарят подарки,  которые обязывают: «Дорогой  подарок всегда вызывает несколько щекотливую ситуацию. Либо вы можете смутить  человека, кому вы дарите подарок, поскольку он знает, что ваши средства скромны. Либо он может почувствовать себя вашим должником, обязанным».  В отношении к другому человеку следует выражать свою благодарность, делать ответные приглашения,  выказывать уважение. «Надо уважать  тех, с кем вы живете» и оказывать им знаки внимания.  Нужно также уметь действовать через  определенных людей, чтобы подняться по иерархическим ступенькам, или же делать (прощальные) визиты,  чтобы обеспечить себе достойную смену:  «На работе нередко случается так, что предшественник  сам представляет сотрудникам своего преемника.  Этот шаг  является одновременно и прощальным визитом».

Душа семейного очага (формы гармонии.)

Дом, семья, домашний очаг, среда, принципы, обычаи, как принято, приличия, хороший тон

Поскольку иерархия  в патриархальном мире имеет первостепенное значение, то естественная гармония отношений, выраженная в правилах приличия , правилах обихода  и принципах , проявляется наиболее явно в формах, которые представляют собой четкую последовательность людей, упорядоченных согласно их положению величия. Например, смена поколений  в рамках одного рода («дети являются подобием своих родителей »), общество  в значении жизни в обществе  (например, «приятные стороны  общения на работе, в обществе  коллег»), среда («принять  кого‑то в свою среду»).  Однако наиболее полно гармония отношений выражается в диспозитивах, связанных с семьей  или подобных организации дома.  Так, профессиональная жизнь тесно связана с семейной  жизнью: «Между профессиональной и семейной жизнью  существует столь сильная зависимость, что проблемы, возникающие на работе, сказываются на семейной жизни  и наоборот». Предприятие можно сравнить с домом («торговый дом»). Подобно тому, как у семейного очага  есть своя «душа», у предприятия есть свой «дух»: «Нельзя забывать, что дрс предприятия или того или иного отдела зависит практически от руководителя.  Соответственно, только от него зависит, приятно  будет или нет работать под его началом». Утрата семейного духа  вследствие внедрения форм организации, характерных для гражданского мира («объединений», «ассоциаций»), рассматривается в патриархальном мире как признак самого упадка («нам предлагают объединить чужих друг другу людей  в одной семье»):  «Если вы не можете удержаться от критики вашего предприятия, то вспомните китайскую пословицу – Если ты не будешь воспевать хвалу своему дому , то он упадет тебе на голову».

Образцовые испытания патриархального мира также проходят главным образом в семье. Речь идет в первую очередь о светских  мероприятиях:

приемах  «по случаю праздников, дней рождений, крестин, причастия, Рождества, Нового года»,  «по случаю свадьбы, рождения, награждения, назначения».  Празднования могут быть отмечены новым распределением положений величия в результате важного для семьи события, связанного с продолжением рода, заключением брачного союза или смертью: рождение, свадьба, кончина.

При этом торжества – это также повод собрать вместе «великих» и «простых» за общим столом и общей беседой.  В беседе подтверждаются положения величия людей: «В беседе,  в которой участвует несколько человек, никогда нельзя обращаться только к одному из них. Может создаться впечатление, что вы намеренно игнорируете других».

Высший общий принцип проявляется в действиях вышестоящего лица,  непосредственно демонстрирующего то или иное личное отношение к другим людям. Вышестоящее лицо оказывает свое доверие, ценит, уважает, поздравляет, оценивает  и судит,  оно выражает свое презрение,  делает внушения, замечания, выговор  или намыливает шею.  В иерархическом порядке суждение является прерогативой самого «великого», следовательно, от него нельзя ничего скрывать. «Великий» должен судить со знанием дела: «Нельзя, чтобы он [начальник] оставался в неведении  о проблемах. Информировать  его о проблемах – в порядке вещей... Попросите у него встречи, соблюдая все правила (внутренний распорядок, служебный порядок)».

Суждение об очевидном выражается в патриархальном мире в форме примера,  случая, типичной истории , повествующей об образцовом поведении уважаемых  людей. Порядок в патриархальном мире может быть воспринят как общий, только если он проявляется в единичном. Естественное положение вещей отражается в рассказах, забавных и поучительных историях, баснях, притчах, а также

Семейные тожества (испытание)

Праздник, рождение, кончина, свадьба, светские манеры, беседа, награждение, назначение

Уметь дов(фять (суждение) Ценить, поздравлять, упрекать, докладывать, информировать

Типичная история ( очевидность ) Пример,

приводить в пример, предубеждение

Небрежность,

бесцеремонность

(упадок)

Невоспитанный, промахи, посторонние разговоры, крикливость, сплетник, человек‑неприятность, нескромный, бестолковый, вульгарный, завистливость, льстец, предатель

в коллекциях личных вещей, реликвий, достойных сохранения, поскольку они принадлежали важному человеку. Таким образом, формы общего в патриархальном мире подобны формам частного в научно‑техническом мире или в гражданском мире.

Положение наиболее ничтожных существ неустойчиво и ненадежно. В простом положении существа не могут удержаться на своем месте.

По своему характеру  они склонны привлекать к себе внимание,  действовать напоказ, для вида.  Они громко говорят , то есть громче, чем это позволительно для их положения величия. Они выставляются, выпячиваются , ведут себя бесцеремонно, невоспитанно, фамильярно, по‑хамски.  Они впадают в крайности: «Девушкам и женщинам следует избегать слишком  яркого макияжа, вычурных  украшений, ярких крикливых  цветов в одежде». Поскольку простые существа живут не согласно своему положению, то они не могут удержаться на месте. У них нет привязанностей и связей. Малейшее происшествие может пошатнуть их положение и повергнуть их в растерянность. Им свойственна «пренеприятная привычка» противоречить  и отвечать. Они все время нарываются на неприятности  и вызывают затруднения: начальник  всегда «будет вам благодарен, если вы облегчите ему задачу, а не будете усложнять ему дело, предъявляя неуместные требования, провоцируя коллег или ваших подчиненных  на конфликты, вызывая неприятности по любому поводу». Не зная своего места (за кого вы себя принимаете?), ничтожные существа патриархального мира не могут заняться делом и легко  отвлекаются. Подобно детям, от которых в этом смысле они ничем не отличаются, они вносят беспорядок в слаженность ситуаций, в которые они оказываются вовлечены. Они бестолковым «небрежны» .  Они развязны, безалаберны, неловки  и излишне болтливы.  Они допускают оплошности , совершают

промахи , ведут посторонние разговоры.  В итоге они теряют расположение  великих людей и вызывают у них отвращение.  Незнание своего места делает их завистливыми  и приводит к злословию:  «Никто не захочет принимать на работу недумающего болтуна или сплетника».  В патриархальном мире доверительность в общении постоянно соотносится с иерархическими отношениями:  «Избегайте излишней фамильярности  и откровений.  Не забывайте, что тот, с кем вы откровенничали сегодня, может завтра оказаться вашим подчиненным  или вашим начальником.  Вы горько будете тогда сожалеть о том, что вы вовремя не сдержались».

Как и зависть, склонность простых людей к «бестактности»  и «сплетням» («бестактность  порождает толки  и пересуды»)  обусловлена их отношением к вышестоящему лицу, от которого они зависят, и, соответственно, их отношением к принципу величия, который определяет их положение. Простые люди постоянно интересуются вышестоящими и беспокоят их, поскольку люди, занимающие более высокое положение, воплощают в себе то, что одновременно принижает и возвышает других людей. Они выражают принцип достоинства и недостой‑ности. Великие люди действительно представляют собой то, что принижает других людей. Занимая самое первое положение в роду и самое главное положение в иерархии, они, по сути, пронизывают собой всю последовательность, делая излишним существование других существ, которых они объемлют в своем величии и представляют в своем лице. Однако в силу тех же самых причин великие люди являются единственным источником достоинства и величия других людей, поскольку только при соприкосновении с ними простые люди могут приобщиться к высшему началу. Таким образом, «бестактность»  и «любопытство»  (страстная тяга ко всему тайному, скрытому) всегда характеризуют в патриархальном мире отношение простых людей к великим. «Бестактный»  человек упорно старается обнаружить слабости великих людей (например, их дурные знакомства).  В этом пристрастии объединяется удовлетворение от того, что простому человеку удается выявить проступки великих людей и тем самым приблизиться к ним, принизив их значение, а также разочарование от того, что истинное величие вдруг становится недостижимым. Действительно, величие великого, поставленное под сомнение, не может быть передано его законным и естественным преемникам. Соответственно, простые не могут больше приобщиться к величию через отношение зависимости. Однако толки  и сплетни , распространяемые болтунами , принижают на самом деле только простых существ. Предаваясь сплетням и судача  (то, чего великие существа никогда себе не позволяют), простые существа предают.  «Если вы не согласны  с вашим начальником и если он не перестает настаивать на своем мнении, никогда не критикуйте его за пределами  [предприятия...]. Это означало бы об мануть его доверие ». Предательство  ведет к полному ничтожеству, разложению, распаду. Оно окончательно отдаляет от семьи, от ближнего круга того человека, кто, продемонстрировав свою независимость вовне , подточил основание и единство дома и сделал его уязвимым. Предатель исключается из круга и становится ничем, пустым местом.

 

Мир репутации ‑ le monde de Г opinion

 

В отличие от патриархального мира, в мире репутации мало значения придается памяти. В этом отношении он близок рыночному миру, хотя ему неизвестна даже та форма памяти, что поддерживает постоянство денег в рыночном мире после того, как они были вовлечены в испытание. Знаменитости  могут быть забыты  со дня на день. Именно эту особенность подчеркивает Энди Уорхол в своем известном изречении, предвещая наступление эпохи, в которой «каждый будет иметь свои 15 минут славы». В мире репутации мало вещей, способных укрепить и стабилизировать отношение между величием и его носителем. Поскольку величие человека определяется здесь исключительно мнением других, то нет необходимости квалифицировать носителя величия при помощи устойчивых свойств, составляющих его существо. Вероятно, именно «антиэссенциалистский» и чисто «реляционный» характер величия в мире репутации способствовал тому, что принцип мнения был взят за основу в качестве универсального эталона измерения в социальных науках, подчеркивающих структуралистские и релятивистские свойства социального мира. Однако в этой особенности заключается и хрупкость данной формы величия, часто подвергаемой критике. Примечательно, что указания на величие репутации были впервые отмечены в высказываниях, имеющих отрицательную коннотацию и направленных на его критику. Лишь позднее оно приобрело положительную оценку. По‑видимому, и в наши дни величие репутации по‑прежнему слабо оснащено инструментами поддержания величия и остается уязвимым для критики.

В мире репутации люди могут выстроить иерархию существ и достичь справедливого согласия, опираясь при этом лишь на мнение  других. Именно благодаря мнению устанавливается эквивалентность, так как величие каждого зависит от мнения других: «успех  зависит во многом от реакции общественного мнения».  Релевантность людей в мире репутации определяется их способностью образовывать публику , «мнение  которой преобладает». Публика «формирует мнение»  и в конечном итоге является единственной «истинной» реальностью: «Разве мнение  не есть реальность ?»

Реальность мнения (высший общий принцип)

Другие,

(широкая) публика

Известность (положение великого) Прославленный, признанный, видный, заметный, быть на виду, пользоваться успехом, убедительный, бросающийся в глаза

Желание быть признанным (достоинство) Самолюбие, поиск уважения

Знаменитости и их поклонники (субъекты) Персона, лидер

общественного мнения, представитель, посредник, журналист, пресс‑секретарь

Величие зависит от известности. Существа мира репутации являются великими, поскольку они выделяются ,, являются заметными, известными ,, признанными, прославленными  (они «лишены банальности»). Их заметность зависит от того, насколько они бросаются в глаза, привлекают к себе внимание, являются убедительными  и говорящими сами за себя. Заметим, что в мире репутации одни и те же определения используются как для квалификации людей, так и для квалификации вещей, хотя, как и в других мирах, только люди могут достичь наивысшего положения в порядке величия.

Все люди способны достичь величия, поскольку ими движет самолюбие.  Именно самолюбие составляет в этом мире человеческое достоинство. Людей объединяет страстное желание быть признанными, уважаемыми.  Так, например, именно «в силу самолюбия»  «сотрудникам... приятно осознавать ту роль , которую они играют [на предприятии]». «В разговоре с посторонними... сотрудник всегда старается объяснить, в чем заключается его роль  на предприятии, и вызвать к себе уважение, как будто бы отблеск славы  его фирмы падал  и на него».

Поскольку величие в мире репутации основывается только на мнении, то другие качества людей, такие как, например, профессия, не учитываются при установлении эквивалентности, позволяющей идентифицировать знаменитостей, известных персон, звезд. Хирург  и путешественник‑исследователь  могут быть равнозначны друг другу, если они рассматриваются с точки зрения их известности: «Достаточно устроить прием космонавтам, известному хирургу, который успешно провел операцию по пересадке органов, или известному путешественнику,  чтобы предприятию было гарантировано внимание публики».  Диспозитивы, поддерживающие величие в мире репутации, могут объединять не только выдающихся личностей  и их поклонников, почитателей

(болельщики, группа поддержки, фанаты), но и представителей, посредников, в задачу которых входит создание и продвижение репутации. Речь идет, например, о лидерах общественного мнения , «мнение  которых преобладает и которые формируют мнение »; о журналистах,  которые судят о реакции общественного мнения,  о его «восприимчивости »; о пресс‑секретарях,  о сотрудниках, встречающих посетителей; о представителях, агитаторах, пропагандистах.

Для достижения известности, которая, в принципе, является доступной любому человеку и любой вещи вне зависимости от их положения, могут быть задействованы определенные средства и диспозитивы. Чтобы стать знаменитым, нужно иметь имя,  или для изделий – название марки,  которые указываются на том или ином носителе информации, ярлыке,  этикетке или бейдже. Коммуникация  позволяет передать мнение  каждого человека наибольшему количеству людей и способствует тем самым росту его известности. Передача сообщения осуществляется согласно схеме, которая включает «отправителя  сообщения, получателя  и средство передачи,  обеспечивающее передачу сообщения целевой аудитории».  Предприятие, которое организовано и действует исключительно по принципу мира репутации (а не научно‑технического мира или рыночного мира), может быть, таким образом, определено как отправитель,  обращающийся к получателю : « Отправителем  является предприятие, а получателем – публика». Хорошая PR‑кампания –  это еще одно эффективное средство, позволяющее внедрить продукт  и позиционировать имидж.  Для ее проведения необходимы адекватные «месседж‑пакеты», то есть рекламные  и информационные носители,  «позволяющие наиболее выгодно подать и донести ту или иную информацию». Средства, поддерживающие величие репутации, – это брошюры, буклеты, проспекты, печатные материалы, PR‑журналы, фир‑

Имена в средствах массовой информации (объекты)

Марка, коммуникация, отправитель, получатель, рекламная кампания, акция,

связи с общественностью (PR), пресса, интервью, коммюнике, рекламный носитель, брошюра, рассылка, мейлинг, бейдж, аудиовизуальные средства, атмосфера, обстановка

меппые издания., книги , аудиовизуальные средства, приглашения  и письма, мейлинг, рассылка, пресса, пресс‑релизы  и пресс‑коммюнике, интервью.  Нужно «брать ин‑тервьюу  руководителей [фирмы], если они известны, очевидно, что выступление или заявление г‑на Н., известной личности,  может способствовать формированию имиджа  фирмы, президентом которой он является». Для поддержания величия репутации используются также диспозитивы, представляющие собой компромиссные сочетания с научно‑техническим миром или гражданским миром. Например, опросы мнения,  позволяющие при помощи научно‑технического инструмента «измерить мнение»  или «степень влияния сообщения»  (степень достижения целевой аудитории), то есть определить ту «процентную часть населения, на мнение которой повлиял  тот или иной информационный или рекламный носитель ».

Однако с точки зрения мира репутации измерение мнения является ценным не само по себе, а в силу положительного влияния, которое оно оказывает на распространение, или широкий «резонанс», сообщения. «Увеличившееся использование опросов общественного мнения  позволило выявить следующий факт: публикация результатов, показывающих, что большинство людей придерживается такого‑то мнения,  укрепляет мнение  людей, дает ему в некотором роде право на жизнь, поддерживает его, укрепляет и влияет  на мнение других людей». Регулярная публикация результатов опросов обеспечивает прозрачность положения величия знаменитых людей, которые не могут скрыть  колебания в своем рейтинге популярности.

Отказ от секретности (формула инвестиции) Открывать

Отказ от секретности  и закрытости ‑  это жертва, которую нужно принести за достижение величия в мире репутации. Чтобы стать известным,  необходимо быть готовым открывать секреты,  ничего не утаивая  от своей публики.  «Публика не терпит секретности ! У нее своего рода аллергия на секреты».

Знаменитости  жертвуют, таким образом, не только частной жизнью – они также вынуждены отказаться от личных особенностей поведения и некоторой замкнутости, которые осуждаются в мире репутации как экстравагантность, капризы и которые могут не понравиться широкой публике . Необходимо воздерживаться и от любых форм «эзотерического» поведения («таинственности», «загадочности»), высоко ценимых в мире вдохновения, но критикуемых в мире репутации как проявление остракизма по отношению к широкой публике и большинству людей:  «Если сообщение, информация слишком эзотеричны, то они затронут лишь наиболее посвященную и образованную часть широкой публики,  в то время как остальная ее часть, то есть подавляющее большинство людей, не сможет ни воспринять, ни тем более понять и запомнить что бы то ни было». Из этого следует, что любое действие, направленное на общественное мнение,  должно ориентироваться на наименее просвещенную часть публики. Это означает, что одна и та же информация  должна быть предоставлена как наиболее просвещенной, так и менее просвещенной публике.

В мире репутации протокол о величии строится по принципу отождествления.  «Великие» люди объемлют в своем величии простых существ, поскольку простые существа отождествляют себя  с великим. Так, фанат, поклонник  отождествляет себя со звездой.  Но люди могут также отождествлять себя  с объектами, которые имеют успех,  а через них – со знаменитостями,  которые пользуются этими объектами и которые демонстрируют их. Так, например, «водитель, довольный своим автомобилем, отождествляет себя со своей машиной и “защищает” ее от критических замечаний со стороны других людей».

Быть признанным, отождествлять себя с кем‑то (протокол о величии) Отождествление, сила

Представлять других людей в своем величии означает быть признанным другими, привлекать  к

Убеждение (естественные отношения) Влиять, убеждать, привлечь внимание, притягивать, завлекать, завладевать вниманием, пронзить, поймать, запустить, пустить в обращение, передавать, распространять, продвигать, задавать направление, расширять, говорить о, цитировать

себе внимание, убеждать , пользоваться уважением, завоевывать  других, получать их поддержку.  Человек, пользующийся широкой популярностью, образует публику как таковую, формирует ее, равно как и сама публика создает репутацию известного человека. Тот, кому удается достучаться до  публики, зацепить ее, поймать ее внимание,  поддерживает существование тех, кто дарует ему признание  и обеспечивает ему известность.  Он «впитывает потенциал силы  каждой из своих публик»  и демонстрирует их силу,  концентрируя ее в себе. Термин «силы», хотя и является двусмысленным, но присутствует как в анализируемом нами пособии, так и в канонических текстах Гоббса. Он упоминается, в частности, при описании того, как известная личность представляет в своем лице публику  и как величие знаменитого человека растет пропорционально поддержке  публики.

Отношение между знаменитыми людьми и их публикой выражается в терминах влияния.  Установить отношение влияния  означает привлечь внимание, пробудить интерес, получить поддержку , вызвать волну мнения, вызвать реакцию общественного мнения, убедить, затронуть, информировать, прельстить. Мнение,  подверженное влияниям,  создает моду.  Оно распространяется  как слухи  через средства коммуникации  и придает ценность  тем существам, отблеск знаменитости  которых падает на других: «Руководству предприятия достаточно пригласить известных личностей... звезд,  чтобы весь отблеск их славы упал  и на предприятие». Знать кого‑то или что‑то означает слышать о нем часто : «Если публика  будет часто слышать о том или ином товаре  в самых разных формах, то, даже если она не является потребителем этого товара, у нее создастся впечатление, что она хорошо его знает». Говорить о ком‑то, упоминать  или цитировать  его имя, издавать книгу или буклет  – все это различные способы создания  и передачи сообщения, распространения информации.  В мире репутации, где все, что считается ценным, незамедлительно становится известным  и заметным , люди постоянно сравнивают .

Так, например, «пресса  в самых различных ее формах позволяет сотрудникам фирмы сравнивать  свою фирму с другими фирмами, сравнивать условия работы, зарплату, сравнивать то, что происходит в других предприятиях этого же сектора деятельности и даже в других секторах». Эти перекрестные сравнения создают сеть. Получатели сообщения становятся, в свою очередь, отправителями.  Связи с общественностью (PR) используются для стимулирования этого процесса и позволяют создать «сеть  добровольных пропагандистов». Действительно, те, кто услышал  новость, подхватывают и разносят  ее. Они передают информацию, обеспечивают ее резонанс, распространяют ее,  «поддерживают  ее образ», уменьшая  или расширяя сообщение как «центр резонанса». Так, например, «привлечение внимания работников образования представляет огромный интерес в силу возможностей усиления  и расширения  [информации],... которыми они обладают». В равной степени «правильная PR‑политика может помочь усилить  “хорошие новости  , используя, например, хорошие контакты с прессой».  Таким образом, «публика»  играет «двойную роль: она одновременно зритель  и актер , исполнитель.  Она выступает в качестве зрителя , когда получает информацию,  вызывающую у нее положительный отклик, критику  или равнодушие.  Но она также выступает и в роли актера , так как в большинстве случаев она говорит о  полученной информации  другим публи‑кам  и сообщает  им свое мнение» . На публику как средство коммуникации  можно влиять. Ею управляют, чтобы внедрить образ , запустить  продукт или продвигать  его: «Информация, поступающая  от прессы , от известных личностей,  от лидеров мнения», «предстает перед глазами публики». Направляя образ, передаваемый публике,  и управляя  им, они «позиционируют  товар».

Публичный имидж, образ (формы гармонии) Аудитория, целевая группа, позиционирование

Презентация события (испытание) Мероприятие, пресс‑конференция, инаугурация, торжественное открытие, дни открытых дверей

Естественный порядок распределяет образы, позиционируя их относительно публик, разделенных на целевые группы или целевые аудитории.

В мире репутации «великими» являются те моменты, когда образы  становятся яркими, заметными, запоминающимися,  например, на таких мероприятиях, как показы, представления,  когда образы  предстают во всем своем блеске перед взглядом других.

Существа достигают величия, только если величие является видимым  и находится в прозрачном пространстве, доступном для рассмотрения  и сравнения. Публичные показы , дни открытых дверей – это своего рода постановки, позволяющие управлять атмосферой, настроением, обстановкой, общим фоном, микроклиматом.  Мизансцена «должна быть продумана таким образом, чтобы не просто украсить помещенье или ателье, а создать атмосферу, соответствующую сообщению,  которое предприятие хочет передать и донести». В форме профанации автор анализируемого намй пособия говорит о необходимости спровоцировать реакцию,  «создать событие  на пустом месте». Показ  может быть организован в виде пресс‑конференции,  «на которой важная информация передается журналистам»,  или в виде торжественного открытия , « объединяющего знаменитых личностей, важную,  избранную публику, журналистов»  и позволяющего в силу обеспечения «максимального резонанса... привлечь внимание посетителей  и побудить их прийти». «Мероприятие служит носителем информации.  Оно передает сообщение,  явное или скрытое, и позволяет достичь преследуемой цели». Соответственно, сообщение  может быть  выражено как в форме настоящего сообщения, передачи информации , так и просто быть передано самой атмосферой, обстановкой,  практически бессознательно воздействующими на присутствующую публику.

В имидже марки  отражается движение мнения. Использование прессы обеспечивает объектива‑

цию этого движения благодаря фиксации реакции, отклика  и резонанса: «Пресса,  как правило, сразу отражает  собранные слухи.  В мире репутации суждение выражается в форме совпадения мнений,  вызывающих слухи».

Движение мнения особенно заметно, когда слияние мнений  приобретает видимый характер  благодаря наплыву публики  и может распространяться  само по себе, подобно моде:  «Хорошо известно, что публика привлекает публику  и что стечение народа, создание эффекта ярмарки, базара (в хорошем смысле слова) всегда является надежным средством». В мире репутации отсутствие суждения означает заблуждение относительно собственного величия. Только суждение, основанное на чужом мнении, позволяет уменьшить напряжение, конфликт между значением, которое вы сами себе приписываете (идеальное величие), и значением, которое вам приписывают другие (настоящее, реальное величие): «Прежде чем предпринимать какое бы то ни было действие относительно имиджа марки,  нужно знать ее реальный актуальный имидж (или знать об отсутствии этого актуального имиджа). Затем следует четко определить идеальный образ,  который вы намерены продвигать».  Чтобы соблюдать нужное соотношение слухов  или информации, необходимо знать «реакции общественного мнения». Суждение публики может поддерживаться техниками опроса общественного мнения, позволяющими измерить популярность, составить рейтинг.  Так подтверждается бесспорность величия знаменитых людей и вещей и, соответственно, реальность их признания.

В мире репутации очевидным является то, что известно, и наоборот, спорным является то, что неизвестно большинству (эзотерическое) , или то, что неразличимо и незаметно.

В мире репутации быть простым означает быть банальным  (то есть не быть «оригинальным»), «не

Суждение в форме мнения (суждение)

Слухи, мода, рейтинг, резонанс, отклик, соблюдать соотношение, измерить аудиторию

Очевидность успеха ( очевидность ) Известность

Безразличие и банальность (падение) Непризнанный, скрытый, безразличие, столкнуться с безразличием, банальный, забытый, расплывчатый образ, испорченная, утраченная репутация, померкнувшая слава

иметь никакого образа , что обычно означает то, что товар не пользуется никакой популярностью». Быть простым означает иметь расплывчатый образ , испорченный образ, померкнувгиий образ  или утратить образ.  Быть простым – это быть «забытым», «скрытым»,  «сталкиваться с безразличием  или противостоянием,  одним словом, исчезнуть из виду»:  «Отдельные предприятия борются... за то, чтобы не потерять  [свой образ],  чтобы не исчезнуть ». «Достаточно внимательно отслеживать  прессу в течение месяца, чтобы в этом убедиться: события,  мобилизовавшие общественное мнение  страны в течение нескольких дней, со временем полностью забываются,  поскольку они исчезли со страниц газет. Если журналист  больше не возвращается к той или иной теме, то это потому, что он считает, что общественное мнение  больше не является восприимчивым  к ней, что оно уже ничего не хочет о ней “знать” и что другая информация  является более важной».

 

Гражданский мир ‑ le monde civique

 

Особенность гражданского мира заключается в том, что первостепенное значение в нем уделяется существам, которые не являются в строгом смысле слова людьми. Действительно, наивысшего положения величия здесь достигают не отдельные люди, а коллективные образования, сформированные в результате объединения людей. В гражданском мире ценность людей определяется их принадлежностью к коллективам или их способностью выступать в качестве представителей коллектива. Однако само существование коллективных образований, не имеющих собственного тела, может быть легко поставлено под сомнение, если следовать той логике, что «на самом деле, по‑настоящему существуют только индивиды». Таким образом, вещи и диспозитивы, составляющие гражданский мир, не‑

обходимы в первую очередь для стабилизации и поддержания этих коллективных образований, для их объективации,  для придания им телесности, постоянства, для обеспечения их присутствия в мире.

В гражданском мире отношение эквивалентности между людьми устанавливается в силу того, что все  они принадлежат к одному коллективу , который их объемлет и превосходит. В свою очередь, коллективы  включены в другие, более масштабные коллективные объединения , составляющие ансамбли, наиболее крупным из которых является человечество. Все люди относятся к одному порядку справедливости, поскольку все они обладают сознанием, которое подобно коллективному сознанию.  Прислушиваясь к внутреннему голосу, они способны подчинить свою собственную волю общей воле  (volonte generate).  Способность к такому осознанию (prise de conscience)  наделяет их «устремленностью к самоорганизации» (volonte de s'organiser).  Она дает людям желание преодолеть свои личные особенности (singularites) , которые разделяют  их, и создать союз, объединяющий их всех  в своем единстве. Так, например, «коллективная организация  трудящихся» «является открытой для всех  трудящихся, вне зависимости от их политических или философских взглядов, гражданства, возраста или пола».

Действия людей рассматриваются как релевант‑ные, когда они принимают участие в коллективном действии , например в общественном движении , которое придает смысл поведению и поступкам индивидов и оправдывает их: «Действие... – это не простая сумма личных позиций  или инициатив , а коллективное действие».

В гражданском мире «великими» являются массы и коллективы,  организующие и объединяющие эти массы. Величие коллективных образований выражается в первую очередь в квалификациях, подчеркивающих их размер: конфедеративный («конгресс кон‑

Превосходство коллектива (высший общий принцип) Коллектив, все, общая воля

Нормативный,

представительный

(положение великого)

Единый, законный,

нормативный, уставной,

официальный,

представительный,

уполномоченный,

штатный,

свободный

федерации »), национальный («интернациональный », «международный») ‑  и определяющих их принадлежность к публичной  (общественной)  сфере, в отличие от частной сферы (как, например, в случае, когда говорят об «общественном учреждении»). Величие людей и коллективов возрастает, если они действуют во благо объединения, если они стремятся « объединить людей , преодолеть разобщенность », сосредоточить «коллективную  силу сотрудников вокруг общих задач»  и если им удается выразить «общее видение»  «проблем, являющихся общими для всех».  Деятельность во имя общего блага является освобождающей : она освобождает людей от гнета эгоистических интересов. Так, например, «профсоюзное движение», «объединяющее  трудящихся», квалифицируется через его «освобождающую миссию». В гражданском мире то или иное существо может быть также квалифицировано как «великое», если за ним признается качество представителя.  Понятие «представительства»  обозначает способ, согласно которому великое существо объемлет, представляет в своем лице других людей; оно указывает также на отношение между различными существами в порядке положений величия. Качество представителя придает человеку авторитет  в организации  и наделяет его способностью исполнять власть.  Представитель обладает правом , позволяющим ему «выполнять задачу , миссию»  согласно своему назначению.  Например, «только профсоюзы... правомочны  вести переговоры с руководством». Представители наделены соответствующими полномочиями.  Так, например, закон придает «законный  характер представителям работников».

Законность  ‑ это качество людей и вещей, которое особенно ценится в гражданском мире. Оно может характеризовать как тексты и документы (нормативные документы , законодательные акты), так и представителей (официальные представители ), членов (штатные члены, сотрудники ), делегатов (утвержденные делегаты). «Утверждение назначения делегата должно  осуществляться только после предварительного создания секции».  Необходимо также удостовериться, что кандидаты  действуют по закону. Чтобы иметь право быть избранными , кандидаты должны быть независимыми , то есть быть свободными  от отношений личной зависимости, которые могут поставить под сомнение величие людей в гражданском мире. «Чтобы иметь право быть избранным,  кандидат не должен состоять в... близком родстве, свойстве или в брачном союзе с работодателем». Именно отстраненность от личных связей (detachement)  является гарантией независимости и «свободы  слова» делегата. Нужно «сохранять... независимость суждения  в подобных обстоятельствах». «Недостаточная независимость  профсоюза от руководителей крупных предприятий (patronat)  является достаточным основанием для того, чтобы профсоюз был признан непредставительным». Свобода – это непременное условие достоинства  людей в гражданском мире, поскольку она гарантирует выражение стремления граждан к объединению.

В гражданском мире люди могут избежать хаоса, разобщения  и достичь состояния величия, поскольку они являются политическими  по своей природе. Они устремлены  к тому, что является общим, что объединяет,  что побуждает их выйти из  состояния изолированности,  отчужденности. Именно это свойство придает им качество граждан, наделенных гражданскими правами : «Работники предприятия пользуются всеми гражданскими правами».

Общее стремление к единению определяет достоинство людей в гражданском мире. Значение коллективных лиц зависит от наличия у них прав и обязанностей. Коллективы создаются  и признаются законными  силой юридического акта,  в котором выражается воля всех.  Люди являются простыми, когда они находятся в частном состоянии и пред‑

Стремление к гражданским правам ( достоинство ) Гражданские права, политические устремления,участие

Коллективные лица и их представители (субъекты) Органы управления, партия, федерация, профсоюзная группа, секция, представительство, бюро, комитет, депутат, представитель, делегат, секретарь, член (партии, профсоюза, организации)

стают в виде «изолированных индивидов».  Частное состояние сводит людей к самим себе , делает их рабами частных интересов, обрекает на бессилие. Люди являются великими, когда они достигают общего состояния, становятся выразителями общей воли  и воплощают общий интерес.

Так, профсоюзная группа является коллективным лицом.  Она объединяет  несколько индивидов  в рамках признанной и законно учрежденной  организации, что наделяет ее правами : «Профсоюзная группа  не может быть создана одним человеком». Степень ее величия зависит от способности  обеспечить доступ всем своим членам  к общему состоянию, мобилизовав их силы  вокруг общего интереса : «Профсоюзная группа  должна воспользоваться тем моментом, когда трудящиеся осознают , что они подвергаются эксплуатации и что с эксплуатацией необходимо бороться. В таком случае следует провести с ними необходимую работу и сделать  их членами профсоюза, активистами».  Так профсоюзная группа  сможет реализовать свое призвание , а именно: «взять на себя задачу  выражения и отстаивания интересов всех  работников». В состоянии величия, соответствующем отношениям солидарности , индивиды  являются членами, активистами, представителями, избранными лицами, сборщиками подписей, казначеями, секретарями, делегатами.  Но профсоюзная группа,  равно как и другие коллективные образования гражданского мира (представительства, бюро, комитеты, федерации, конфедерации, партии, комиссии)  или лица, представляющие коллективный интерес (депутаты, представители, делегаты),  может утратить свое величие, если она отступит, уклонится  от общей линии, впав в частное состояние, и перестанет «действовать согласно демократическим принципам». «Профсоюзная группа  не застрахована от уклонений»,  поэтому необходимо «осуществлять контроль над делегатами»  и сохранять бдительность. Если эти «основополагающие принципы»  не соблю‑

даются, коллектив может распасться на отдельные части, растворишься  и превратиться в простую сумму индивидов, движимых личными интересами: «Когда выступления  (на собрании)  многочисленны, противоречивы , окончательное решение должно быть принято только делегатом  или делегатами. Именно поэтому главную роль при таких обстоятельствах должна играть профсоюзная группа , выдвигая предложения и инициативы....  Недопустимо, чтобы она уходила от ответственности , растворялась , исчезала в самые решающие моменты своей деятельности».

Чтобы устоять перед влечением частных интересов, люди должны опираться в своих действиях на соответствующие инструменты. Коллективная воля, на основе которой создаются объединения людей и которая обладает тем большим значением, чем более общим является ее характер, должна поддерживаться определенными средствами, обеспечивающими ее выражение.

Чтобы коллективная воля была услышана, необходимы «места  для замещения », избирательные участки , кабины, бюллетени , различные «средства , гарантирующие нормальный ход избирательной кампании », такие как, например, избирательные списки. Коллективные лица для поддержания своего существования должны заявить о себе, оформить и закрепить свое присутствие , обрести устойчивость. Они должны обладать материальной формой, придающей им конкретный  характер, проявить себя в тех или иных объектах. Все эти средства и диспозитивы необходимы в гражданском мире для подкрепления утверждения о том, что коллективное лицо, «обладающее гражданской правосубъектностью», действительно является субъектом  и лицом. Это утверждение часто ставится под сомнение с позиций других миров, где реальность существования коллективных лиц отрицается и где подчеркивается разнообразие индивидов, составляющих эти

Законные формы (объекты) Права, законодательство, постановление, распоряжение, мера, судебные инстанции, формальности, процедуры, протокол, протокол согласия, нарушение,

право избирать и быть избранным, кодекс, критерий, избирательный округ, избирательный список, программа, установка, курс, заявление, плакат, брошюра, бюллетень, листовка, лозунг, штаб‑квартира, правление, приемная, помещение, аббревиатурное наименование, членский билет

коллективы. Для «конкретизации... присутствия  и активной  роли» коллективных лиц используются материальные  средства, позволяющие коллективным образованиям проявить себя в форме, доступной восприятию. Так, профсоюзная группа  должна иметь свое собственное «помещение  на крупных предприятиях». Наличие общественной приемной действительно является одним из основных способов, благодаря которому коллективному лицу удается объективировать свое существование (см.: Boltanski, 1982, р. 236). Чтобы стать видимой, заметной, профсоюзная группа , как и любое другое коллективное лицо, должна иметь «материалы  для создания листовок, печатную машинку, множительный аппарат».  Она должна обладать всеми «необходимыми и незаменимыми средствами выражения и защиты интересов  трудящихся», такими как плакаты,  «размещенные на видном месте», информационные доски, стенды, информационные бюллетени, брошюры.  Так, например, во введении к брошюре, отобранной нами для анализа гражданского мира, говорится, что она является «базовым  инструментом для активистов,  принимающих участие в деятельности профсоюзной группы».  Чтобы иметь явную форму, коллективные лица должны также быть вписаны в определенное пространство с четкими границами,  закрепляющими их за тем или иным участком  или округом («избирательный округ»). Кроме того, назначение  их деятельности должно быть выражено в соответствующем определении,  в котором уточняются цели объединения и которое придает законный характер существованию коллективных лиц («сам закон  не дает никакого определения...»).

Это определение  уточняет критерии  (например, «критерии репрезентативности ») и коды,  позволяющие идентифицировать  различные коллективные лица и отнести к ним соответствующих индивидов. Личность  последних может быть также, в свою очередь, установлена через их принадлежность к коллективам. Определение наделяет их гражданской правосубъектностью, избирательной способностью, прерогативами, о  чем явно свидетельствуют билет (профсоюзный билет), членские взносы, ведомость: «Ведомость на сбор членских взносов,  в которой сборщик  указывает полученные суммы». Чтобы сохранить устойчивость, коллективные лица должны также ассоциироваться с определенными символами, эмблемами, аббревиатурами,  позволяющими их идентифицировать, распознать: «Аббревиатура... всегда должна быть заметной». Поскольку коллективные лица не имеют ни собственного тела, ни собственных органов чувств, то для выражения их воли необходимы готовые речевые формулы, которые можно было бы повторять множеством голосов без искажений и отклонений.  Такими готовыми формулами являются, например, лозунги  (которые «нужно скандировать несколько раз»), резолюции («резолюция  о демократическом развитии, принятая на 28‑м конгрессе»), задачи  («работники, объединенные  вокруг общих задач»), позиция  («заявить о позиции  своего профсоюза»), программы («программа,  разработанная Национальным советом  сопротивления»), установки  («основывать нашу практическую деятельность на ряде общих установок»), курс  или линии («линии развития»).  Воля коллективных лиц может быть в меньшей степени поставлена под сомнение, если она декларируется в официальной  форме, например в постановлениях  («орган, созданный постановлением»), распоряжениях, декретах («декрет о применении»), ордонансах  («основной текст ордонанса от 22 февраля 1945 года» о создании комитетов предприятий), положениях  («положения, касающиеся определенных профессий»), решениях («судебные решения»), воззваниях («воззвание депутатов»), предложениях («законодательные предложения», «законопроект» )  и протоколах («протокол согласия»).

Отказ от частного (формула инвестиции) Солидарность, преодолевать разногласия, отказываться от сиюминутной выгоды, борьба

Даже исключение из правил, которое в гражданском мире не считается признаком величия, поскольку относится к области единичного, может стать значимым при условии, что оно кодифицировано в юридической форме как нарушение  или уклонение («нарушение  норм по выслуге лет»). Если действия имеют законную  форму, реализуются в рамках закона, , то они порождают процедуры , такие как протоколы («протокол голосования »), меры  («принятие мер») или формальности.  Так, например, уведомление  об избрании делегата , которое направлено заказным письмом  руководству предприятия, является «важной формальностью».  «Дата получения этого письма служит, в принципе, точкой отсчета неприкосновенности делегата».

В гражданском мире люди достигают величия, жертвуя своими частными и сиюминутными интересами, преодолевая самих себя.  Они не должны ставить свои «личные интересы  выше коллективных». Активисты отказываются , таким образом, от «тех форм действия , в которых учитываются только непосредственные  и зачастую личные интересы  трудящихся». Отказ от частных интересов позволяет преодолеть разногласия, разделяющие  людей, и настроиться на коллективное  действие. Это непременное условие для достижения солидарности.  Но поскольку люди настолько сильно привязаны к своим частным интересам и склонны к эгоизму и индивидуализму,  создание и поддержание коллективов  требуют постоянной борьбы: «Профсоюзная группа  не создается в один день. Формирование этого инструмента действия требует постоянной борьбы: борьбы с владельцами предприятия, косо смотрящими на ее существование; и зачастую борьбы с самим собой».  Коллективные лица действительно сталкиваются с определенной характерной для них трудностью. Чтобы существовать, они должны выражать  свое мнение в общих заявлениях («право  профсоюзной организации  действовать и

выражать свое мнение напрямую»). Однако выразить свою позицию они могут только через своего представителя или через ответственное лицо, которое как частное лицо может быть склонно монополизировать заявления, принадлежащие всем. Поэтому необходимо «осуществлять контроль над избранными членами».

Избежать распада  коллективных лиц можно путем их кодификации , подчиняя их юридическому обязательству , узаконивая  их существование через присвоение им юридического статуса.  Так, например, делегат  должен обладать полномочиями («уполномоченное лицо»).  Он должен «быть наделен  определенными обязанностями», кодифицированными  в текстах  (таких как, например, коллективные соглашения).  В этих документах определяется статус  делегата, действия, находящиеся в его компетенции,  а также уточняются правила несовместимости  должностей, имеющие к нему отношение: «Мандат делегата несовместим  с полномочиями администратора». Если обязательства  не выполняются, требование соблюдения закона  позволяет «предпринять все необходимые меры», «представить дело на рассмотрение в судебных инстанциях»  или исключить  члена из коллектива (что означает – повергнуть его в простое состояние).

Величие в гражданском мире зависит в первую очередь от вступления  в ту или иную организацию. Тот, кто становится членом  организации, приобретает значение, вес, поскольку он выходит из состояния изолированного  индивида и присоединяется к коллективу. Так, «массовое  вступление работников в профсоюз» придает им величие. Однако специфика протокола о величии в гражданском мире выражена именно в механизме представительства. Представительские полномочия , которыми наделено лицо, обладающее мандатом,  позволяют ему представлять в своем лице других людей, выражать их позицию, быть их официальным представителем.

Отношения делегирования (протокол о величии) Присоединение к..., вступление в..., представительство, полномочия, представлять чьи‑либо интересы

Объединение ради коллективного дела (естественные отношения) Сплотить, мобилизовать, объединить, исключить, вступить в ряды, присоединиться, призвать к, обсудить

(демократические дебаты), взять слово, проинформировать, кодифицировать, узаконить, уполномочить, обратиться в суд

Представители  и избранные лица  обладают большим величием, чем другие лица, поскольку они призваны выражать стремления масс.  Они наделены полномочиями выражать интересы , то есть преобразовывать интересы каждого отдельного человека в коллективный интерес.  «Спонтанным является недовольство, ощущение того, что где‑то что‑то идет не так. Затем следует прояснить, что идет не так и почему, что нужно изменить, и выразить это в форме требования». В гражданском мире протокол о величии является легитимным, если он представлен в законных формах , определяющих тип представительства  в зависимости от той или иной сферы деятельности (политическое представительство, профсоюзное представительство и так далее), пространства (округ, участок  и так далее) и времени (сроки мандата). Легитимный представитель должен отчитываться  перед членами организации, то есть перед людьми, объединенными  в коллектив.

Действительно, в гражданском мире основной формой отношений является ассоциация  (объединение, союз), позволяющая преобразовать множество индивидов  в одно коллективное лицо. Чтобы создать коллектив,  нужно собрать  людей вместе, объединить  их, сплотить. Способность к коллективному действию  определяется умением привлекать  людей, реализовывать  или поощрять инициативы, расширять  сферу их действия: «Речь может идти об инициативе  нескольких работников, которые хотя и составляют меньшинство  на предприятии, но готовы взять то или иное дело в свои руки и дать действию необходимый импульс». Поскольку гражданский мир постоянно находится под угрозой распада и обращения в частное  состояние, то для поддержания его единства необходима осознанная и активная мобилизация  людей. Люди должны быть в постоянной готовности и сохранять бдительность, чтобы избежать распада, разложения  коллектива. Представители  должны «тесно  работать с

трудящимися», а члены  должны «постоянно поддерживать контакты  со своими организациями...  и следовать их задачам».  Они должны «согласовывать между собой действия, самоорганизовываться» , «обращаться с призывами  к действию», проводить демократические дебаты, расширять обсуждение, распространять  сведения о задачах  и направлениях  своей деятельности, информировать. А также, чтобы быть услышанными,  им необходимо «по максимуму приумножать объяснения».

Гражданский мир не может существовать вне государства.  В наиболее полной форме он реализуется в республике  и в демократическом устройстве , которые обеспечивают представительство  граждан, составляющих электорат  (избиратели, избирательная коллегия, институт представительства, парламентская демократия).  Благодаря этим институтам общая воля  может исходить от базовых  членов организаций: «В своей деятельности профсоюзные работники держат руку на пульсе трудящихся. Они хорошо знают их стремления,  разбираются в обстановке на рабочих местах. Если профсоюзная группа утрачивает активность, начинает дремать, то они могут встряхнуть ее, взбудоражить, вызвать дебаты и так далее. Члены  составляют реальную базу профсоюзной группы».

Демократия (политическая форма, наиболее подходящая для выражения общей воли) представляет собой образцовое испытание гражданского мира.

Великие моменты гражданского мира – это моменты единения, собрания, присоединения («собрать членов организации »), когда реальность существования коллективных лиц подтверждается физическим присутствием их членов: демонстрации,  движения, ассамблеи, собрания,  советы, сессии, конгрессы.  Эти собрания наиболее благоприятны для проявления величия коллективного действия в тех ситуациях, когда участники акций требуют правосудия, взыва‑

Демократическая

республика

(формы гармонии)

Республика, государство,

демократия,

базовые члены,

электорат,

представительские

институты, парламент

Выступления ради справедливого дела (испытание)

Ассамблея, конгресс, совет, собрание,сессия, движение, демонстрировать свое присутствие, спор,

судебное разбирательство, подавать в суд

Вердикт голосования (суждение) Голосование, выборы, всеобщие выборы, мобилизация, дело, участвовать в общем деле

Текст закона (очевидность) Закон, юридические нормы,

статут (устав, положение)

Разобщение (упадок) Разделенный, в меньшинстве, частный, изолированный, отрезанный от коллектива, индивидуализм, уклонизм, расхождения, корпоративные интересы, незаконный, самоуправный, лишенный прав и полномочий, отстраненный

ют к закону  для разрешения спора , тяжбы.  В наиболее полной форме величие в гражданском мире проявляется тогда, когда легитимность  институтов и представителей  власти ставится под сомнение с позиции общего  суждения, когда власть  обвиняют в стремлении монополизировать закон , уклониться  от него или использовать его исключительно в частных интересах отдельных лиц.

Суждение – это выражение общей воли. Оно может проявиться в глубине души отдельного человека в форме осознания  («именно на предприятии трудящиеся начинают осознавать , что у них есть общие интересы»),  оно может быть также выражено в форме коллективного размышления, рассуждения  или же в форме мобилизации  ради общего дела. Наконец, суждение может быть высказано при помощи демократических институтов: голосование, выборы, назначение представителей.

Формой очевидности в гражданском мире является закон, в котором выражается общая воля. Реальность предстает в ясной форме, когда она согласуется с текстами официальных документов,  на которые можно сослаться, и с юридическими нормами,  которые могут быть применены: «С помощью этого документа новые делегаты...  смогут ознакомиться с нужной информацией, касающейся юридических норм,  применяемых в подобных обстоятельствах».

Град распадается, когда он переходит в частное состояние.  Простым является все то, что разделяет, разобщает, разъединяет  или ограничивает.  «Что стало бы с профсоюзной группой,  если бы количество ее членов  было четко ограничено ?» Корпоративные связи  и интересы  отдельных групп (патриархальный мир) также постоянно разоблачаются и подвергаются критике, поскольку они разделяют трудящихся: «Корпоративные  требования только способствуют еще большему разобщению  работников различных категорий».  Чтобы положить этому конец, нужно

«преодолеть разделение профессий, дробящее  рабочий класс». Если люди не связаны между собой крепкими отношениями солидарности , то они пребывают в состоянии потерянности и поддаются уклонизму.  Их коллективная сущность растворяется  в корпоративных интересах  или, того хуже, в частных личных интересах. «Демократию  нельзя сымпровизировать и создать быстро и из ничего в мире, где царит индивидуализм».

Когда люди предоставлены самим себе  и движимы стремлением к личной власти , они стараются монополизировать слово.  «Пользуясь своим умением придавать нужный уклон собраниям », они «направляют решения по пути, который имеет мало общего с интересом всех  остальных». Будучи в меньшинстве , они составляют ограниченный круг:  «Существует большой риск того, что между активистами  возникнут отношения иерархии и что образуется маленькая  группка лиц, которая не сможет реально использовать имеющиеся возможности». Такие лица изолируются  и оказываются отрезаны  от коллектива.  Отсутствие общего начала придает их действиям произвольный  и неправомочный характер , не соответствующий правилам (нарушения).  Это, в свою очередь, приводит к тому, что они лишаются прав и полномочий  и отстраняются  от общего дела (качества, свидетельствующие о явном ничтожестве в гражданском мире): «работники, отстраненные  от своих профсоюзных обязанностей»; «нарушения , которые могут повлечь за собой отмену выборов».

 

Рыночный мир ‑ le monde marchand

 

Сфера экономических отношений не исчерпывается рыночным миром. Как мы показали ранее, в основе экономической деятельности лежат как минимум две главные формы координации. Первая из них основана на рынке, а вторая – на научно‑техническом порядке. И каждой из этих форм координации соответствует свое испытание реальностью.

Это аналитическое разграничение, подкрепленное эмпирическими наблюдениями ситуаций, которые тяготеют к реализации либо одной, либо другой формы испытания, позволяет прояснить ряд проблем экономической теории, связанных со столкновением двух порядков величия. Примером может служить введение параметра времени в рыночные отношения, лишенные по своей природе временной характеристики. Контрастное описание рыночного  и научно‑технического  миров, представленное в этой главе, предваряет анализ критического напряжения между преимуществами, связанными с координацией на основе рыночных благ, и преимуществами, связанными с внедрением эффективных техник (см. главу 7). Разрыв между этими двумя мирами нельзя преодолеть путем формального добавления нового измерения (в данном случае времени). Этот разрыв не может трактоваться и в терминах простого различия между статическим и динамическим равновесием. Заметим, что процентная ставка, несмотря на отдельные попытки представить ее как простую форму цены, также по‑прежнему остается неоднозначным объектом исследования в экономике, свидетельствующим о конфликте между рыночным и научно‑тех‑ническим мирами. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить рассуждения Фомы Аквинского, который критикует практику ссуды под проценты, подчеркивая, что время как общественное благо не может продаваться. В более близкую к нам эпоху можно также вспомнить и рассуждения Джона Кейнса о противоречиях финансовых активов, оценка которых зависит как от доходности (колебаний прибыли), так и от надежности инвестиций. Предложенный нами симметричный подход к анализу рыночного и научно‑технического миров позволяет также избежать и другого упрощенного представления об их различии. Так, рыночный мир часто относят к области субъективного, подчеркивая субъективные желания потребителей и спрос, а научно‑технический мир – к области объективного, подчеркивая ограничения, связанные с функцией производства. Несмотря на свой внушительный арсенал технических объектов, научно‑технический мир, основанный на принципе эффективности, является не менее политическим, чем другие миры, и испытание в нем в не меньшей степени зависит от общего суждения. Что касается рыночного мира, то он также не сводится к коммерческим отношениям продавцов и покупателей. Экономист не должен забывать о том, что в рыночном мире существует множество объектов, играющих роль в координации человеческих действий. Роль объектов в человеческих отношениях может не приниматься во внимание лишь тогда, когда экономист рассматривает природу объектов как независящую от действий других людей.

В этом случае он поступает подобно индивиду, действующему на рынке, который, чтобы достичь согласия на рынке, должен ссылаться на объективный характер блага и на его независимость от различных людей, вовлеченных в ситуацию рынка.

Однако стоит только различным мирам соприкоснуться (как, например, в случае, когда на продажу выставляются личные вещи близких вам людей, например трость дядюшки Андре), чтобы их несоответствия стали явными. Именно в таких ситуациях отличие рыночного объекта от объектов, имеющих значение в других мирах, предстает со всей очевидностью. Обращая внимание на особое качество объектов рыночной природы и на их роль в координации человеческих действий, мы закладываем основы для дальнейшего анализа сложных, или комплексных, ситуаций, связность которых нарушается неоднозначными объектами. Например, рисунок Пикассо, небрежно набросанный мастером на салфетке в ресторане (см. главу 8); кривая бочка, не соответствующая нормам; подержанный автомобиль.

Наш подход, предполагающий выделение рыночного порядка, может быть подвергнут критике теми, кто ставит под сомнение возможность установления реального равновесия на рынке конкуренции. Однако наша исследовательская задача заключается не в том, чтобы реабилитировать рыночный порядок как идеальную модель общества, а в том, чтобы показать, что рыночный мир – наряду с другими мирами – действительно способствует координации конкретных взаимодействий между людьми, которые для достижения согласия ссылаются на определенную форму обобщения. Тем не менее установление общего равновесия, о котором говорит экономическая теория, вовсе не является при этом гарантированным. Во‑первых, сложные общества, которые мы изучаем, нельзя целиком и полностью свести ни к одному из выделенных нами миров, в том числе к рыночному. Во‑вторых, в рамках самого рыночного мира испытания приводят к перераспределению положений величия. Происходит это не в одночасье, а постепенно, и не через обращение к некой централизующей инстанции, как, например, в концепции Леона Вальраса, где участие «крикуна», централизующего продажи и покупки на аукционе, необходимо для создания идеальной конкуренции на рынке в определенный момент. Что касается критических теоретических подходов, в которых разоблачается мнимый характер рыночных отношений и в которых подчеркивается значение доверия, взглядов, верований и так далее, – то они во многом схожи с обыденной критикой, которую мы основательно рассмотрим в восьмой главе.

С анализом рыночного мира связана и другая трудность. Можно согласиться с необходимостью выделения объектов, соответствующих рыночному миру, но при этом отказаться рассматривать рыночный порядок по той же модели, что и другие построения общего блага и, в частности, гражданский мир, отсылающий к общей воле. Можно ли принять это пари и постараться преодолеть прочно установленные противопоставления, такие как: индивидуальное / коллективное, эгоизм / альтруизм, игра свободных предпочтений / вес социальных норм? Можно ли признать в индивиде без родины и без будущего (Nietzsche, 1950, § 23, р. 68–69) существо, квалифицированное с точки зрения его участия в определенной форме общего блага? Мы продолжим ранее предпринятый анализ рыночного града и постараемся показать, что рыночный мир может быть отнесен к общей для всех миров модели величия. Мы также рассмотрим специфические квалификации, которые могут быть приписаны вещам, людям и отношениям, релевантным для этого мира.

В рыночном мире действия людей движимы желаниями.  Желания побуждают индивидов к обладанию  одними и теми же объектами – редкими благами , собственность которых отчуждаема. Охарактеризовав достоинство людей в рыночном мире (люди, движимые в равной степени желаниями) и охарактеризовав соответствующие им объекты (редкие блага), мы уже обозначили принцип координации, лежащий в его основе, – конкуренцию. Именно этот принцип определяет обоснования справедливости в рыночных испытаниях.

Если рассматривать рыночный мир со стороны, то конвенция, лежащая в его основе, играет ту же роль, что и конвенции, выполняющие функцию высшего общего принципа в других мирах. Рыночное построение представляет собой такую же метафизику, как и построение порядков, основанных на доверии и традиции или общей воле. Каждый из них предполагает наличие как минимум двух уровней: уровня частных лиц, практически выпадающих из области действия конвенции, и уровня великих существ, связанных с общим благом.‑

Конкуренция (высший общий принцип) Соперничество, соревнование

Желаемый (положение великого) Стоимость, цена, продаваемый, миллионер, в выигрыше

 

При соревновании  людей, находящихся в отношениях соперничества , споры регулируются с помощью общей рыночной оценки – цены , – выражающей значимость совпадающих желаний.

Объекты, обладающие наибольшей ценностью в рыночном мире, – это товары, которые можно продать  и которые имеют сильную позицию  на рынке.  Великие люди богаты, они владеют миллионами и живут на широкую ногу.  Благодаря своему состоянию они обладают всем  тем, чего жаждут  другие: предметами роскоши , ценными вещами,  предметами высшего класса.  Богатство людей соразмерно их цене,  великие люди знают себе цену и умеют выгодно себя подать, или продать,  о чем свидетельствует их успешность.  Значение успеха нашло отражение в лексике соперничества: лидировать, быть среди первых, бросать и принимать вызов, набирать очки, быть в выигрыше.

Рыночный мир реализуется в пространстве без границ и расстояний, где оборот товаров и перемещение лиц являются свободными.  У деловых людей большие перспективы.  Они отслеживают состояние мировых  рынков, ведут международные  переговоры по всему миру.

В рыночном мире не существует понятия времени. Положение великого не предполагает ни памяти о прошлом, ни планов на будущее. В бизнесе достигают вершин в  мгновение ока и так же внезапно терпят крах. В отличие от научно‑технического мира, состояние нестабильности в рыночном мире не считается недостатком. Случай может обернуться неудачей. Но из неустойчивого состояния можно извлечь и выгоду. Судьба,  как правило, предстает как шанс.  Она дарует везение, удачу,  если людям, в силу их способности реагировать на меняющуюся ситуацию, удается воспользоваться случаем, извлечь из него выгоду.

Простое положение характерно для людей, которые терпят провал, поражение, проигрывают, погрязают в неудачах.  Простые предметы – это предметы, которые, вместо того чтобы вызывать желание обладать ими, вызывают отвращение, отталкивают и от которых отказываются.

Нежеланный (простое положение) Отталкивающий, непривлекательный

Бедный человек, не имеющий возможности покупать или продавать, практически не подпадает под действие конвенции общего блага. Он почти полностью лишен достоинства в рыночном мире.

Человеческое достоинство в рыночном мире проявляется в желаниях, невинных, как сама природа. «Стремитесь к выгоде! Сэмюэл Джонсон говорил: “Нет на свете занятия более невинного, чем зарабатывать деньги”».

Интерес (достоинство) Любовь к вещам, желание, эгоизм

Этой способностью наделен каждый человек от рождения: «Думаю, что большинство людей – продавцы  от рождения». Она первична даже по отношению к сознанию: «Искусство продажи – это сознательное воплощение на практике того, что мы и так знаем на подсознательном уровне...  и чем мы, вероятно, и так занимались ранее на протяжении большей части нашей жизни».

Проявляя свое достоинство, люди приближаются к истине. Интерес – это то, что составляет их истинную мотивацию , их эго.  В своем интересе,  в своем желании  получить удовлетворение  человек может быть самим собой. Успех  достигается благодаря силе этого желания,  силе влечения, любви  к вещам. Реальная  жизнь состоит из вещей, которые люди хотят приобрести.

В рассматриваемом нами пособии описывается ситуация, когда сотрудники предприятия забавы ради приписывают нечеловеческим существам (в данном случае домашним животным) достоинство рыночного мира – желание обладать благами, способность любить  или ненавидеть  вещи. Тем самым, по сути, испытываются границы человеческой природы. Генеральный директор предприятия по продаже собачьего корма подводит итоги проведенной работы: «Вот уже несколько дней подряд мы выслушиваем выступления начальников отделов, излагающих свои замечательные проекты развития на следующий год. Возникает только один вопрос. Если у нас самая лучшая реклама, самый лучший маркетинг и наилучшая сила продажи, как так получается, что мы никак не может продать этот злосчастный корм для собак?» В зале воцарилась полная тишина. Затянувшееся молчание было прервано робким голосом из глубины зала: «Потому что собаки терпеть не могут  этот корм».

Парадокс заключается в том, что достоинство человека, подразумевающее способность участвовать в общем благе, принимает в рыночном мире форму эгоистического желания. Философия утилитаризма, признав достоинство человека, заботящегося об удовлетворении личных интересов, способствовала созданию и укреплению образа современного индивида, свободного от зависимости и груза иерархий. Однако успех образа индивида в значительной степени был связан с тем, что он нашел свое место в системе отношений, где действия отдельного индивида координируются с действиями других людей.

Политические философы смогли доказать пользу конкуренции только благодаря обоснованию возможности координации действий людей. Именно на этот принцип, лежащий в основе рыночного града, и ссылаются в настоящее время люди для обоснования справедливости своих действий.

Только в том случае, когда из виду упускается конвенция, связывающая индивидов  друг с другом и основанная на желании обладать одними и теми же благами, и когда забывают о том, что конвенция конкуренции регулирует так называемые свободные отношения между людьми, термины «индивид» и «свобода» могут весьма вольно интерпретироваться, представляя рыночный мир как единственный гарант автономии и свободы людей.

Субъекты рыночного мира – это индивиды , которые стремятся удовлетворить свои желания и которые поочередно являются клиентами , конкурентами, продавцами  и покупателями,  вступающими друг с другом в деловые отношения.

Конкуренты (субъекты) Бизнесмен, продавец, клиент, покупатель

Богатство (объекты) Предметы роскоши

То, что объекты необходимы для рыночной координации, хорошо видно от противного, то есть в ситуациях, когда объекты не обладают рыночным качеством. Объект рыночной природы – это предмет, к которому устремлены конкурирующие желания обладания, это вещь желанная, продаваемая, сбываемая, реализуемая  на рынке. Качества таких предметов отличаются от качеств предметов научно‑технического мира, ценность которых определяется эффективностью, функциональностью. Если необходимым условием эффективности промышленного продукта является его нормализация, то, согласно общему определению рыночного блага, не предполагающего нормализации, рыночный объект – это отчуждаемая собственность, общий предмет различных желаний.

Заметим, что среди социальных наук именно экономика уделяет наибольшее внимание объектам, хотя статус объектов и не проясняется в экономической теории. Средства производства остаются в значительной степени внешними по отношению к действиям людей, они развиваются в силу прогресса техники, активно содействуя производству товаров. Рыночные же блага рассматриваются в экономике как слишком естественные явления, чтобы обращать внимание на их роль. Вопрос о месте рыночных благ среди других общественных и коллективных благ и вовсе не ставится.

 

Реакция на меняющиеся обстоятельства (формула инвестиции) Свобода, открытость, внимание к другим, симпатия, отстраненность, эмоциональная дистанция, взгляд со стороны

Хотя в теоретических работах последнего времени, посвященных качеству товаров, и затрагивается ключевая гипотеза об общей идентификации рыночных объектов, но поставленные проблемы сводятся к вопросам об асимметрии информации. Считается, что ценность блага определяется исключительно рыночным испытанием, а все проблемы возникают в результате дезинформации, обмана по поводу истинного качества товара. При этом проблемы рассматриваются с позиций другой имплицитной ценности, как правило, научно‑технического порядка (Eymard‑Duvernay, 1989b, p. 127). При переходе экономической теории от рассмотрения рынка благ к анализу рынка контрактов также не было учтено значение объектов как средств, поддерживающих конкурирующие желания.

Общая идентификация объектов рыночной природы тесно связана с требованиями восхождения по ступеням обобщения, с формулой инвестиции, которая обеспечивает благодаря жертве доступ к общему благу. Чтобы в результате взаимодействия индивидов мог возникнуть рыночный порядок, эгоизма субъектов недостаточно. Он должен дополняться знанием границ собственного эго. Это второе необходимое условие для общей идентификации внешних благ. Именно это условие, о котором часто забывают сторонники методологических или политических концепций индивидуализма, и позволяет определить индивида  как общественное существо. В основе его социализации лежат совпадающие желания индивидов, устремленные к обладанию внешними благами.

В рыночном мире люди свободны  и не зависят от личных связей (в отличие от патриархального мира), что позволяет им при любой возможности легко вступать в рыночное соглашение , сделку. Субъекты так же доступны  на рынке , как и рыночные блага. Заметим, что анализ рыночного мира в таком ракурсе позволяет снять двусмысленность в понимании свободы и либерализма.

Вместо того чтобы повторять известное изречение, согласно которому свобода каждого человека заканчивается там, где начинается свобода другого, ограничиваясь тем самым топографическим взглядом на проблему, может быть, стоило бы лучше признать, что понятие свободы в либерализме имеет смысл только как выражение свободного выбора внешних благ. И этот внешний характер достигается только благодаря отстранению от самого себя, предполагающему такое же восприятие других, как и самого себя.

Взгляд со стороны , поддерживание эмоциональной дистанции  между ситуацией и самим собой, контролирование  собственных эмоций (как было показано ранее, эмоции составляют величие в мире вдохновения) – это тот груз, который необходимо нести для достижения величия в рыночном мире. Реакция на обстоятельства , характеризующая великих людей, то есть тех, кто умеет извлекать наибольшую выгоду  из любой ситуации, дополняется (и в этом нет ничего парадоксального) определенным вниманием к другим,  предполагающим умение «слушать, умение услышать  то, что действительно  говорят другие».  Другие выступают здесь как такие же отдельные индивиды, а не как люди, формирующие общее мнение (мир репутации), от которого в рыночном мире следует воздерживаться. Внимание к другим не смягчает эгоизм рыночных субъектов. Это такая же неотъемлемая часть рыночного порядка, как и сам эгоизм.

Как и в трудах Адама Смита, где теория богатства народов, основанная на принципе конкуренции, сближается с теорией нравственных чувств, основанной на положении беспристрастного наблюдателя и симпатии, так и в анализируемом нами пособии прослеживается связь между хорошим ходом дел  и определенным состоянием людей. Это состояние характеризуется отстраненностью, дистанцией  по отношению к самому себе (которая напоминает «равную дистанцию по отношению к одним и другим», свойственную беспристрастному наблюдателю у Адама Смита) и вниманием по отношению к другим  («симпатией» у Смита).

В посвящении своим родителям автор пособия подчеркивает, что ценность денежных инструментов рынка и ценность чувств по отношению к другим людям взаимосвязаны: «Моей матери, Грейс Вольф Мак‑Кормэк, с ее глазами, полными лукавства, которая привила мне уважение к относительной ценности денег»; «Моему отцу, Неду Хьюму Мак‑Кормэку, который больше, чем кто бы то ни было, дал мне понять, насколько важно уделять внимание чувствам других людей при любых обстоятельствах».

Даже тогда, когда рыночный мир не сводят к изолированным индивидам, не имеющим никаких отношений друг с другом, рыночные связи обычно представляют в виде сети, противопоставляя ее пирамиде иерархических отношений, где каждый элемент включает другой. Однако рыночному миру также свойственен порядок с полюсами част‑ного и общего, характерный для отношений включения, для отношений целого и части. Рыночный порядок величия в этом смысле не отличается от других порядков, иллюстрирующих понятие иерархии: патриархального порядка, основанного на принципе авторитета, или научно‑технического порядка, основанного на принципе компетентности. Поскольку рыночные объекты выражают желания других людей, обладание ими предполагает иерархическое отношение к другим людям. Положение великих людей представляет положение простых людей согласно отношению обладания. Цена ‑  это доказательство привязанности других людей к объекту, которым мы владеем. Поскольку все не могут в равной степени удовлетворить свои желания, получив доступ к одним и тем же редким благам, самые богатые воплощают в себе других

Обладать (протокол о величии)

людей, обладая объектом желания  тех, кто не столь богат и кто лишен этих благ. Миллионеры  имеют то, чего жаждут все.

В рыночном мире люди, вовлеченные в испытание, ведут дела. Бизнес  предполагает участие как минимум двух индивидов  и наличие объекта, о покупке  и продаже  которого индивиды договариваются. Объект (товар  или услуга)  способствует установлению связи между людьми: он привлекает  их, заинтересовывает.  Для сделки  необходимо, чтобы люди были достаточно отдалены  друг от друга и объект достаточно отстранен  от них, чтобы люди могли вступить в отношения конкуренции.  Сделка выходит, таким образом, за рамки обычной договоренности и принимает форму рынка, на котором учитывается совокупность желаний других благодаря установлению цены (денежного  эквивалента), по которой товар покупается.

Дистанция , отстранение  предполагает то, что любые другие качества людей, отличные от качеств покупателя и продавца, не принимаются в расчет при сделке, хотя в других мирах эти же качества могут рассматриваться как значимые («я мало придаю значения внешней броскости, идет ли речь об известности, социальном положении или внешнем виде человека»).

В рыночном мире диспозитивы, ансамбли являются связными, когда люди и вещи обладают одной величиной (grandeur),  когда продукт  правильно позиционирован  относительно покупателя и продавца. При позиционировании товара принимается во внимание реальность желания покупателя  обладать объектом. В итоге создания этого гармоничного ансамбля люди, ведущие бизнес, естественным образом устанавливают величину друг друга относительно объекта торга. При правильной организации бизнеса деловые люди договариваются о личных  встречах, ведут переговоры с глазу на глаз , вдали от влияния других игроков бизнеса.

Интересовать (отношения)

Покупать, доставать,

продавать,

вести дела с кем‑то,

договариваться,

извлекать выгоду из,

обналичивать,

монетизировать,

оплачивать, соперничать

Рынок (формы гармонии)

Сделка, дело (испытание) Решенное дело, дело в шляпе, по рукам, заключение сделки

Цена (суждение) Стоимость (оправданная, разумная, реальная)

Деньги (очевидность) Прибыль, результат, вознаграждение

Они соизмеряют  должным образом силы друг друга : «Никогда нельзя недооценивать  своих конкурентов », с которыми вы находитесь в отношениях соперничества.

Гармония естественного порядка зависит от того, как блага  приобретают цену  на рынке , распределяющем положения величия.

Испытание – это момент неопределенности, когда рыночные величины (grandeurs ) переоцениваются. В результате испытания заключается сделка : дело решено, дело в шляпе.  Испытание завершается подписанием договора, контракта.  Испытание – это также возможность извлечь из хаоса новые объекты, открыть новые вещи, которые могли бы заинтересовать  клиента и дать повод для заключения сделки, расширить перечень объектов рыночного мира.

Общая идентификация благ и общий характер такой величины, как цена,  позволяют сблизить локальную, единичную сделку с другими сделками, которые заключаются в другом месте и между другими индивидами. Так достигается эквивалентность сделок. В цене, которая утверждает испытание, перераспределяя величины (grandeurs), принимается во внимание договоренность между двумя заинтересованными лицами. Но цена устанавливается также и с учетом некоторой общей цены: она должна быть разумной, оправданной  и «соответствовать реальной стоимости».

Общий характер цены устанавливается благодаря денежному эквиваленту. Деньги  – это мера всех вещей, они составляют, таким образом, форму очевидности в рыночном мире. Выгода, прибыль, вознаграждение, результат сделки  выражаются в наличных  средствах, деньгах, комиссиях, гонорарах.  Роль, которая отводится деньгам в испытаниях рыночного мира, конечно, не ставит точку в дискуссиях о монетарной теории. Но вышесказанное позволяет понять, что деньги в их функции запаса на будущее являются неоднозначным объектом, благодаря которому возможно установление связи рыночного мира с другими мирами.

Пределы человечности рыночного мира описаны в традиции мысли, критикующей тщеславие в обладании богатствами и восславляющей мудрую отстраненность от них. В отличие от Юма и Адама Смита, Сенека, разграничивая материальные блага и другие качества людей, выступал против того, чтобы имущество так или иначе выражало другие качества людей и служило для оправдания какой бы то ни было формы величия: «В моей жизни богатство играет кое‑какую роль; в твоей – главную. Одним словом, моим богатством владею я, твое богатство владеет тобой... Пусть меня поселят в самом богатом доме, где даже самые обыденные предметы будут только из золота и серебра, – я не возгоржусь, ибо все это хоть и окружает меня, но лишь снаружи» (Seneque, 1962, р. 742, 747 )⁴‑Так же как и патриархальная форма авторитета может привести в своей крайней форме к рабству, где раб рассматривается как принадлежащий имению хозяина наравне с другим имуществом, богатство может привести (в силу смешения материальных благ и людей) к владению самими людьми, а не благами, составляющими предмет желания. Так, например, в работах шотландских философов именно установление сферы заинтересованных отношений делает возможным существование незаинтересованных отношений, например дружбы (Silver, 1989).

Рабское преклонение перед деньгами (падение)

 

Научно‑технический мир ‑ le monde industriel

 

Научно‑технический мир ‑  это мир технических объектов и научных методов. Он не ограничивается предприятием. Также понять функционирование предприятия в полной мере нельзя, исходя лишь из средств научно‑технического мира, даже если установка на эффективность производства предприятия, предполагающая функциональные вложения средств, основывается именно на принципах оправдания научно‑технического порядка.

Хотя каноническое суждение о качестве научного факта наглядно иллюстрирует то, что представляет собой испытание реальностью (epreuve de realite)  в научно‑техническом мире, тем не менее развитие и распространение открытий не оцениваются исключительно в терминах научно‑технического порядка. Оценка значения тех или иных инноваций в значительной степени выходит за его рамки. Действительно, работы по истории или социологии науки и техники свидетельствуют о разнородности ресурсов и действий, включенных в инновационные процессы. То же отмечают сегодня и экономические исследования технических изменений. Одни действия относятся к области научно‑технического  испытания, когда необходимо установить научное доказательство. Другие – к великому моменту рождения единичного факта, когда инновация порывает с традицией, согласно принципам оправдания вдохновенного  порядка. Некоторые опираются на значимость репутации (grandeur du renom ), когда кредит доверия сосредотачивается вокруг общего мнения о знаках отличия и марках, или основываются на привычности патриархальных  связей, гарантирующих уважение и авторитет. И наконец, ряд действий основывается также на рыночной значимости, когда необходимо незамедлительно отреагировать на желания клиентов.

Так же как признание рыночного порядка осложняется недооценкой конвенций, поддерживающих действия индивидов на рынке, так же и ясное понимание научно‑технического порядка затмевается при рассмотрении технических объектов преимущественно в инструментальных терминах, оставляющем в тени соглашения, конвенции, на которых основано согласие по поводу научного факта.

Наблюдение условий, при которых реализуются научно‑технические объекты, показывает, что они подвержены такому же типу испытания, как и объекты других миров. Испытание этих объектов и установление их объективности предполагает обращение к некой коллективной форме, высшему общему принципу, который регулирует относящееся к ним суждение. Выделяя научно‑техническое испытание как особый тип испытания, мы отходим от концепции, согласно которой наука и техника рассматриваются как открытая дверь во внешний мир, и от концепции радикального релятивизма, рассматривающей факты как произвольные верования и представления тех или иных сообществ.

Порядок в научно‑техническом мире основан на эффективности людей и вещей, их результативности, производительности, их способности обеспечить нормальное функционирование, приносить пользу, отвечать потребностям.

Функциональность  находит выражение в системе и предполагает соединение с другими людьми и вещами и временную связь. Действительно, эффективность включена в устойчивое причинно‑следственное отношение. Правильное функционирование  людей и вещей продлевает настоящее в будущее,  открывая возможность для прогнозирования. Научно‑техническая форма координации поддерживает, таким образом, эквивалентность между ситуациями настоящего и ситуациями будущего  и устанавливает временное измерение. То, что имеет значение, – это завтрашний день : «машины будущего», «рабочий будущего», «будущие специалисты », «организация будущего ».

Качества великих людей и вещей – функциональные, эффективные, действенные, профессиональ‑

Эффективиостъ (высший общий принцип) Результативность, будущее

Эффективный

(положение великого)

Функциональный,

надежный,

эффективный,

работоспособный

Неэффективный (простое положение) Непродуктивный, неоптимальный, неработоспособный, неприспособленный, сломанный, ненадежный, зависящий от случая

ные ‑ выражают, таким образом, их способность интегрироваться в механизмы и пружины системы, а также их предсказуемость, надежность. Оно гарантирует реалистичный характер планов на будущее.

Люди являются простыми, когда они не приносят пользы, когда они непродуктивны , когда их труд малопроизводителен  в силу неявки  на работу или текучести кадров , когда они являются неработоспособными , недееспособными, безработными, инвалидами, когда они производят некачественную работу, когда  они неэффективны,  немотивированы, неквалифи‑цированы, неприспособлены.  Вещи являются простыми, когда они субъективны.  Люди и вещи являются также простыми, если они не устремлены в будущее и несут на себе отпечаток прошлого, являются слаборазвитыми, статичными,  негибкими, закостенелыми, неприспособленными.

Бесхозяйственность (в том числе распыление «человеческих сил», являющееся результатом «неквалифицированной работы... не отвечающей реальным способностям людей»), халатность, расточительство, нерациональное расходование средств, брак, отбросы, неполадки, дефекты, повреждения – все это отрицательные качества в научно‑техническом мире. Они свидетельствуют о слабом владении ситуацией, о плохом функционировании системы, вышедшей из строя, о сбое («качество сырья изменчиво, что подрывает нормальный ход производства») и проистекают из случайностей, непредвиденных обстоятельств, инцидентов, рисков.

Научно‑технический порядок ставится под сомнение, когда ситуация не является оптимальной, как, например, в случае, когда «констатируется, что программирование производства не оптимизирует затраты».  Эта спорная ситуация является сбоем, проблемой, неисправностью, аварией:  «Сокращение повреждений, брака и непродуктивного времени работы позволяет, как правило, уменьшить физические усилия, избежать нерациональных затрат человеческой энергии».

Достоинство человека в научно‑техническом мире – это рабочий потенциал, рабочая сила.  Эта способность находит выражение в труде,  в котором реализуется энергия деятельной личности.  «Вложения в человеческие способности  и силы –  наилучшее средство  для достижения экономической эффективности».  Соответственно распыление  имеющихся человеческих сил  – это нанесение серьезного урона достоинству людей.

В научно‑техническом мире люди имеют профессиональную квалификацию,  связанную с их компетенцией и деятельностью. Их называют «профессионалами» .

На шкале квалификаций основывается иерархия положений величия, в которой учитываются компетенции и обязанности людей (руководство, начальство, распорядители, ответственные лица, работники, операторы  и так далее).

В профессиональных отношениях и в системах оплаты труда формальные квалификации научно‑технического порядка отличаются как от рыночной оценки, возникающей непосредственно в ответ на оказанную услугу, так и от патриархального суждения, воздающего должное авторитету человека.

Объекты научно‑технического мира – это инструменты, средства , задействованные  в производственной задаче.  Инструментальное построение действия, предполагающее пространственное и временное участие объектов, выполняющих роль посредников между людьми, рассматривается нами как специфическая черта научно‑технического мира, а не как свойство более общего порядка, характеризующее действия индивидов, наделенных разумом.

Производственная деятельность не упорядочена по принципу того же мира, что и действия рыночной природы, рассмотренные нами ранее, вопреки упрощенному представлению о функции

Работа (достоинство) Сила, энергия

Профессионалы (субъекты)

Эксперт, специалист, ответственное лицо, оператор

Средства (объекты) Средство, ресурс, метод, задача, пространство, среда, направление, линия, курс, установка, размер, критерий, определение, перечень, график, схема, календарь, программа, план, цель, количество, переменная, серия, среднее арифметическое, вероятность, норма, фактор, причина

производства в экономической теории общего равновесия. Производство осуществляется при участии объектов научно‑технической природы: начиная от средств и заканчивая процедурами. При производстве продуктов  задействуется сырье  и энергия, машины  и методы : «Существует множество средств, организационных приемов, методов, методологий,  которые должны быть всегда под рукой, чтобы можно было при необходимости воспользоваться наиболее подходящим  для данного момента инструментарием  или же заменить его, если он окажется несоответствующим».

Тело – это главное средство, которое работает при приложении усилий.  А объекты научно‑технической природы – всего лишь инструменты, поддерживающие эффективность его работы.

Экономическая теория капитала сближается в некоторых положениях с социологией науки и техники, когда она использует военные метафоры для описания процесса производства: «вовлечение мощных сил как союзников в производственной задаче», «любой обход означает мобилизацию (“рекрутство”)  вспомогательной силы, более мощной и более искусной, чем рука человека» (Bohm‑Bawerk, 1959, p. 13–14). Именно согласованное соединение объектов поддерживает причинно‑следственную связь, вписанную во временную перспективу: как только все элементы диспозитива упорядочены и приведены в готовность, остается лишь приложить небольшое усилие, чтобы вызвать существенную цепную реакцию (id.).

Объекты научно‑технической природы позволяют создать пространство,  в котором вещи перемещаются при помощи механизмов. Пространство организовано таким образом, что зоны, которые с точки зрения топографии патриархального мира могли бы рассматриваться как удаленные и не имеющие отношения к действию, здесь рассматриваются как среда,  при условии что между элементами пространства установлены функциональные связи. Различные действия интегрированы в один общий однообразный план,  регулируемый установками, линиями, направлениями, размерами, степенями, уровнями.  Между объектами формируется связь в пространстве при помощи перечней, списков, инвен‑тарей,  образующих партии.  Измеримое пространство проецируется на лист бумаги при помощи схем, таблиц, сеток, табелей, шкал, блок‑схем, балансов, сводок, таблиц совокупных показателей.  Для соединения объектов в пространстве требуется способность определения  в совокупности с измерением.  Применяемые приборы измерения  – это машины, устанавливаемые в пространстве. Они стандартизируют,  производя объекты должной формы на основе определения  и сбора информации.  Назначение этих объектов может быть выявлено при помощи критериев  и характеристик.  Тело не является исключением: оно также подлежит измерению и вписано в эргономику поставленной задачи: «Эргономика  может помочь нам определить  физическую нагрузку  того или иного рабочего места  и выразить  ее в килокалориях на день... Рабочие места  (их высота, местонахождение, сиденья) были изменены с учетом средних размеров сегментов персонала».

Назначение, функция – это понятие, которое может трактоваться как в пространственном, так и во временном аспекте, что хорошо видно на примере механизма. Временная эквивалентность, устанавливаемая в научно‑техническом мире, особенно заметна в объектах, которые рассматриваются с точки зрения их способности управлять будущим (в программах, планах, бюджетах): «Следуя намеченному календарю,  мы включаем программу в план, в бюджеты функционирования  и инвестирования».  Средства измерения времени опираются на размеренное функционирование научно‑технических объектов, напоминающее топографию этого мира, в пространстве которого можно перемещаться без трений, идти вперед или возвращаться назад. Календари  и расписания  позволяют составлять периодические сводки хода дела , наметить этапы , фазы , сроки.  Это оформление времени моделирует, в свою очередь, ориентиры действия: цели , задачи , назначения.

Анализ объектов научно‑технического мира позволяет понять, что представляет собой возможность расчета.  Нами предложен радикально иной подход, чем тот, в котором расчет сводится к ментальной способности индивидов, наделенных разумом. Инструменты определения и измерения формируют ситуацию действия в виде проблемы , что обусловливает необходимость выдвижения гипотез  и поиска решения.  Сочленение элементов  или частей , полученных в результате разложения сложного целого , может быть осуществлено при помощи математических отношений, поскольку расчет опирается на количественные переменные: «Комплекс проблем  и их альтернативных решений  рассматривается при помощи метода  экономической оценки , позволяющей закодировать  различные гипотезы улучшения ситуации».

Прогресс–  это формула инвестиции в научно‑тех‑ническом мире. Он связан с вложением, инвестированием (в обычном смысле этого слова), которое уравновешивает «затратность усилий»  «по времени и деньгам» и «рентабельность в средние сроки»,  которую эти усилия обеспечивают: «Инвестиции  открывают путь новому развитию ». Для научно‑технического порядка эта динамика  необходима, чтобы избежать устаревания , « непригодности  нынешней организации в будущем». Временным ориентиром служит будущее (как видно на примере решений об инвестициях или на примере размышлений об оптимизации, осуществляемых путем «обратной индукции»), в отличие от временного ориентира, преобладающего в патриархальном мире и порождаемого прошлым.

Прогресс (формула инвестиции) Вложение, динамика

Заметим, что расчет рентабельности инвестиций, при котором принимается во внимание процентная ставка, учитывает также требования финансового рынка, не входящего в научно‑технический порядок.

Положение великого объемлет в себе положение простого в отношении владения, управления. Понятие «ответственности»  может иметь двоякий смысл, так как оно используется также для обозначения отношения, характерного для патриархального порядка. Однако если в патриархальном мире ответственность означает, что великий человек держит в зависимости простого, который в ответ оказывает ему уважение, то в научно‑техническом мире ответственность основана на способности предвидеть менее сложные действия, интегрируя их в более общий план. Великий находится в отношении с простым в силу «ответственности,  которую он несет» за производство,  в силу владения будущей ситуацией: «Правильно предвидеть будущее,  чтобы хорошо им управлять, –  это необходимая задача руководства завода ».

Естественные отношения в научно‑техническом мире – это такие отношения, которые необходимы для размеренной деятельности и для слаженного функционирования  людей и вещей. Они опираются, таким образом, на установленные качества объектов.

Естественные отношения реализуют факторы производства, которые организованы в виде структур или систем, состоящих из приспособленных механизмов, подогнанных пружин, сцеплений, взаимодействий. Функциональные связи устанавливаются по необходимости, по потребности. Эти неукоснительные, обязательные требования принимают форму ограничений, обусловливающих действие. Они должны учитываться, приниматься во внимание, соблюдаться.

Интеграция самих людей осуществляется в зависимости от более или менее высоких компетенций,

Владеть

(протокол о величии)

Функционировать

(естественные отношения)

Реализация, использование,

сцепление, связь,

функция (выступать

в функции чего‑либо),

пружины, механизмы,

взаимодействовать,

нуждаться,

обусловливать,

стабилизировать,

упорядочивать,

предвидеть,

внедрять, размещать,

приспосабливать,

выявлять, анализировать,

учитывать что‑либо,

определять,

выявлять, измерять,

формализовать,

стандартизировать,

оптимизировать,

разрешать, рассматривать

которыми они обладают: «Каждый иерархический уровень сам выполняет то, что невозможно перепоручить, делегировать низшему уровню; это дает ему взамен эффективные средства контроля».

Функциональные отношения в научно‑техническом мире способствуют стабильности , устойчивости  во времени, которая благоприятствует прогнозированию. «Производственная единица  предстает в общем виде как стабилизированное , полностью контролируемое  пространство». Упорядочение людей и вещей в рамках научно‑технического диспозитива предполагает также упорядочение  его функционирования, процедуры стабилизации.  В производстве такие процедуры обязательно предполагают операции по хранению, складированию объектов.

Внедрение  научно‑технического диспозитива требует обустройства  соответствующей среды, приспособлений, переопределений : «Общая программа адаптируется  по отношению к каждому конкретному участку , и все ее фазы переопределяются в соответствии с характеристиками  данного участка, сохраняя при этом общее  направление действий». Для научно‑технической  деятельности требуется правильное  видение пространства проблемы, с тем чтобы выявить  релевантные элементы, раскрыть  их, определить , сделать явными, измерить, проанализировать , разложить.  Также о результатах деятельности судят по следам , которые она оставляет в этом пространстве. Путь процесса кодирования  лежит от пространства до класса.  Операции стандартизации , формализации  позволяют представить мир в виде количественных данных, кодированных  и готовых к рассмотрению,  кумуляции, сложению.

Описание элементов, составляющих время и пространство в научно‑техническом мире, ясно дает понять, что операция оптимизации  возможна лишь в среде людей и вещей научно‑технической природы. Рациональная оптимизация не имеет ничего общего с незамедлительным удовлетворением желания и не является продолжением рыночной координации.

Из этого следует, что в экономической теории расширение во времени критерия оптимизации, которое предполагает оптимизацию ожидаемой пользы, сталкивается с трудностями, связанными с необратимостью решения об инвестиции (Favereau, ¹9893 ).

Гармония научно‑технического порядка выражается в организации системы, структуры , в которой каждый элемент обладает своей функцией, иными словами, в создании «технически предсказуемого пространства»: «В нем нет очевидных конкретных сбоев,  все механизмы организации взаимодей‑ствуют  без перебоя». Равновесие является, однако, не статичным (что неминуемо привело бы к отставанию ), а динамичным. Это рост, расширение, распространение.

Испытание подобной организации предполагает проверку  того, идет ли все по плану, все ли функционирует как надо, является ли решение проблемы реалистичным.

После того как решение  принято, диспозитив внедрен,  проект запущен,  механизм приведен в исполнение,  об их работе будут судить, оценивая рабочие показатели  на основе полученных результатов.  Проверяется правильность  и ход действия,  все ли «работает как надо». Ход работы может привести и к перераспределению иерархии функций : «Квалификация задач развивается  противоположно иерархии  исходных функций. Подготовка постепенно утрачивает свое значение в силу автоматизации».

Испытание – это также возможность обнаружить, открыть новые объекты. Средства измерения способствуют выявлению этих объектов, устанавливая пространственные и временные эквивалентности, создавая серии, ряды, последовательности.  При их помощи можно выявлять законы на основе частотностей  и избегать случайностей , устанавливая вероятностпые  отношения на основе средних чисел.  Доказательство основывается на временной закономерности, на методичном повторении измерения. Новые причины , новые факторы , способные вызвать последствия , выявляются, таким образом, в ходе испытаний.

Организация (формы гармонии) Система

Проверка, тест (испытание) Пуск, введение в эксплуатацию, внедрение, воплощение, реализация, исполнение

Эффективный (суждение) Правильный, действующий, работающий

Измерение (очевидность)

Инструментальное действие (падение) Относиться к людям как к вещам

В научно‑техническом мире человеческому достоинству угрожает отношение к людям как к вещам. Достоинство людей может быть смешано с величием создаваемых объектов и диспозитивов вплоть до стирания границ человечности. Если научно‑технический мир не подвергается никаким испытаниям и полностью защищен от риска обстоятельств, которые могут поколебать устоявшийся порядок компетенций и выявить новые объекты, то он может закостенеть в том монументальном состоянии, которое часто обличается в критике техники.

 

 

Часть IV КРИТИКА

 

 

 

Глава  7 КОНФЛИКТ МИРОВ И ПЕРЕСМОТР СУЖДЕНИЯ

 

 

Разоблачение

 

Рассматривая реализацию объектов в связном, упорядоченном мире, который в формальных построениях политической философии соответствует граду, мы смогли показать, как суждения могут сближаться, сходиться в испытаниях и воздействовать, таким образом, на реальность. Однако в испытания, которые мы рассматривали до настоящего момента, были вовлечены только люди и вещи, относящиеся к одному миру. Как обстоит дело, когда люди и вещи, относящиеся к разным мирам, встречаются в одном испытании? И как, в более общем плане, выстраиваются отношения между различными мирами? Чтобы ответить на эти вопросы, мы перейдем от рассмотрения естественного согласия в рамках одного мира к анализу других возможных форм. Сначала мы исследуем ситуации разногласия (desaccord)  и соответствующие им формы критики, а затем, в следующей части книги, обратимся к анализу особой формы достижения согласия, которую мы обозначили как компромисс (compromis ).

Проблема отношения между различными мирами не может быть решена при закреплении миров и соответствующих им порядков величия за различными индивидами, культурами и средами, подобно тому, как в классической социологии рассматривается отношение между ценностями и социальными группами. Прикрепление людей к тому или иному миру означало бы закрепление за ними постоянной формы величия, что противоречит принципам справедливости, на которых основана модель града.

В нашем же подходе мы стараемся показать, напротив, что люди, в отличие от вещей, могут реализовывать себя в различных мирах. Следовательно, необходимо исследовать возможность достижения справедливых согласий при существовании множественных принципов согласия, а не избегать поставленной проблемы, отстаивая относительность ценностей и закрепляя за людьми или группой людей те или иные ценности и принципы как составляющие их сущность. Если бы различные люди принадлежали к различным мирам или если бы различным мирам соответствовали различные группы людей, то люди были бы безразличны друг к другу (как в естественном состоянии у Руссо). Они не смогли бы тогда создать град или же не смогли бы никогда достичь согласия по поводу высшего общего принципа, релевантного для данной ситуации. Каждое испытание в таком случае быстро оборачивалось бы безысходным спором (dispute sans issue).

Следовательно, нужно отказаться от закрепления миров за теми или иными социальными группами и, напротив, связывать миры исключительно с диспозитивами объектов, квалифицирующими различные ситуации, в которых реализуется деятельность людей, придающих ценность этим объектам. В дифференцированном обществе каждый человек ежедневно сталкивается с ситуациями, которые относятся к различным мирам. Он должен уметь распознавать различные ситуации и уметь к ним приспосабливаться. Такое общество можно обозначить как «сложное» (complexe)  в том смысле, что его члены должны обладать необходимой компетенцией для определения природы ситуации и для прохождения испытаний, относящихся к различным мирам. Поскольку различные принципы справедливости нельзя совместить прямо и сразу, их присутствие в одном пространстве влечет за собой конфликтное напряжение (tensions),  которое должно быть разрешено, с тем чтобы ход действия мог продолжаться нормальным образом. Даже самый вдохновенный из артистов не может действовать во всех ситуациях по зову вдохновения. Так, например, на почте, чтобы его не приняли за сумасшедшего, он должен вести себя как обычный посетитель. Люди, чья профессиональная деятельность тесно связана с научно‑техническим миром (с его цехами, мастерскими, конструкторскими бюро и строительными объектами), также не закреплены раз и навсегда за природой производства. Даже на работе они должны уметь переключаться от одной ситуации к другой, в которой реализуются объекты и формы величия других миров, например мира вдохновения, который на первый взгляд вовсе несовместим с научно‑техническим миром.

Также некоторые формы сопротивления рабочих (Sabel, 1982; Lutdke, 1984), которые принимают форму народного подъема или выливаются в насилие, трудно свести исключительно к требованиям восстановления справедливости по принципу научно‑технического мира. Они соответствуют скорее способу возвеличивания согласно вдохновенному принципу и в этом смысле подобны практикам умерщвления плоти в классическом аскетизме.

Наш аналитический подход расходится, таким образом, с научными парадигмами, которые исходят из гипотезы о некоторой внутренней направляющей, своего рода программы действий, предварительно заложенной в людях. Согласно этим парадигмам, какой бы ни была природа этой программы и способ ее закрепления за человеком или группой людей, ее функция заключается в поддержании идентичности субъекта. Программа призвана обеспечивать повторяемость действий субъекта вплоть до некоторого автоматизма и их гармоничность вне зависимости от ситуации. Отличие нашего подхода – в том, что мы исходим из тезиса о неопределенности в поступках и взаимодействиях людей. По нашему мнению, неопределенность должна обязательно учитываться в модели, отражающей человеческое поведение. Хотя свобода действий и ограничена диспозитивом ситуации, модель множественных миров всегда оставляет за акторами возможность выйти из испытания. Опираясь на внешний по отношению к данной ситуации принцип, они могут оспорить приемлемость испытания или даже изменить ситуацию, дав импульс новому испытанию, приемлемому с точки зрения другого мира. Таким образом, в нашей модели учитывается возможность критики, которая не принимается во внимание в подходах, основанных на принципе детерминизма.

Чтобы дать первое представление о том, что такое анализ компетенции акторов в сложном обществе, основанном на множественных принципах согласия, мы начнем с рассмотрения ситуаций, в которых ценность придается людям и вещам, принадлежащим к различным мирам. Среди этих композитных ситуаций мы рассмотрим сначала споры (disputes),  в которых, в отличие от ситуаций оспаривания внутри одного мира (litiges ), проанализированных в предыдущей главе, люди, не признающие исход испытания, не ограничиваются указанием на неблагоприятные обстоятельства, чтобы потребовать отмены испытания или его возобновления. В ситуациях, к анализу которых мы приступим далее, люди, чтобы подкрепить обоснованность своих заявлений и претензий, стараются выделить в той ситуации, которую они рассматривают как предосудительную, те элементы, которые не относятся к миру, в котором испытание должно было бы проходить, чтобы считаться приемлемым (■valable ). Они стараются придать значение людям и вещам другой природы, вмешательство которых в ситуацию предполагает внедрение форм величия, чуждых испытанию. В результате испытание обесценивается, обращается в ничто.

Такая операция разоблачения  (devoilement ) позволяет расширить сферу выражения несогласия (disaccord).  Действительно, если в модели, основанной только на одном мире, потенциал выражения несогласия ограничен невозможностью представить доводы, относящиеся к иному принципу справедливости, чем тот, что регулирует данную конкретную ситуацию, модель из множественных миров предполагает возможность обращения в одной и той же ситуации к принципам справедливости разных миров.

Чтобы осуществить операцию разоблачения, нужно извлечь из обстоятельств, сопутствующих данному испытанию, людей и вещи другой природы. До тех пор, пока приемлемость, обоснованность испытания (validite ) не оспаривается, все элементы, чуждые ситуации, погружены во второстепенные обстоятельства. Они присутствуют в ситуации, но не имеют четкого определения и ничем не обращают на себя внимания. Они подобны мелочам ,, пустякам  (machins ), не имеющим значения: их наличие абсолютно второстепенно. Соответственно они никак не влияют на распределение положений величия между людьми и вещами, вовлеченными в ситуацию. Так, например, семейная фотография в рамочке на письменном столе начальника не имеет релевантного значения в ситуации, когда он проводит личную беседу с работником, которого намеревается уволить. Фотография так и может остаться во власти второстепенных обстоятельств, не будучи никак задействованной в ходе разговора, касающегося, например, профессиональной ошибки. Но этот личный предмет может быть также и выделен в этой ситуации, с тем чтобы задействовать совершенно другой мир и соответствующий ему принцип справедливости (патриархальный принцип), принятие которого во внимание могло бы смягчить суровость принятого решения об увольнении: «У меня тоже, как и у вас, есть дети». Подобное обращение к справедливости, учитывающее обстоятельства (equite ), было бы менее уместным и было бы менее адекватно воспринято работником, если бы под рукой у начальника не было бы никакого предмета, на который он мог бы опереться для оправдания своих действий. Разоблачение заключается в поиске несущественных для ситуации элементов, мелочей, пустяков и в выделении их на фоне второстепенных обстоятельств («не случайно то, что»). Тем самым подчеркивается их реальное участие в испытании. Они обретают значение как элементы другой природы и представляют в своем лице другой мир. Так ситуация утрачивает свою природу, свою естественность и искажается.

Люди могут высвободиться из‑под власти ситуации и оспорить приемлемость (validite)  испытания, поскольку они могут существовать потенциально во всех мирах и обладают способностью выхода за пределы ситуации  (se laisser distraire).  Если бы люди были закреплены за одним определенным миром, как это свойственно вещам, они не смогли бы дать другое определение второстепенным элементам ситуации и извлечь их из окружающей суматохи (tohu‑bohu ). Чуждые элементы могут быть более или менее отвлекающими.  Тем легче завладеть ими и вовлечь их в испытание, чем больше они тревожат своим шумом сложившуюся ситуацию.

Даже если поблизости нет объекта другой природы, на который можно было бы опереться для разоблачения ситуации, нарушить ход испытания могут сами люди, предприняв определенные действия для самоопределения согласно требованиям другого мира.

Так, например, мэр города с трехцветной перевязью на груди (гражданский мир), предприниматель, ведущий деловые переговоры с промоутерами (рыночный мир) или старший сын из хорошей семьи, укорененной в местной среде, который обедает с друзьями или родителями (патриархальный мир), может быть одним и тем же человеком, обладающим одним телом и признаками, при помощи которых другие люди могут его распознать. При разоблачении можно, например, отстраниться (prendre ses distances)  от ситуации, организованной по принципу гражданского мира, где главным действующим лицом является мэр как официальное лицо, и обличить (devoiler) незаконность его избрания на должность, подчеркнув, что все было «устроено в частных интересах» «по договоренности с друзьями», и показав, что под обличьем должностного лица скрывается на самом деле влиятельная особа, именитый житель города (notable).  Для подобной проницательности нужно, чтобы сам обличитель перешел из одного состояния в другое. Если бы он был вовлечен в ситуацию только в качестве гражданского лица (например, как член муниципального совета), то он не смог бы обнаружить признаки соучастия между мэром и именитыми жителями города. Чтобы выявить релевантность этих признаков и придать им значение, он должен отстраниться (se detacher)  от гражданского испытания, в которое он вовлечен, и обнаружить в своем собственном положении причастность патриархальной природе. Например, признать, что как подчиненный он связан с мэром города отношениями личной зависимости и что именно в этом качестве ему удалось проведать о некоторых личных историях и частных подробностях его жизни (которые с позиции гражданского мира рассматривались бы как мелочные, незначительные или же как незаконные и возмутительные). Именно опираясь на свое собственное тело и оценивая его по принципу другой природы, в соответствии с миром, который не участвует в данном испытании, можно выйти из текущего испытания без чьей‑либо помощи и без помощи чего бы то ни было и вынести суждение об испытании со стороны.

Мы рассмотрим несколько примеров, когда признание других миров позволяет перейти от ситуации несогласия к испытанию. Сначала мы проанализируем ситуации, в которых отсылка к другим мирам направлена не на оспаривание релевантности испытания и соответствующего ему принципа, а, напротив, предполагает приведение более весомых доказательств для обоснования его приемлемости в данном случае. В таких ситуациях под сомнение ставится не принцип справедливости, а лишь условия реализации испытания и соответственно подчеркивается необходимость их усовершенствования.

Затем мы рассмотрим более серьезные ситуации разногласия, когда обращение акторов к людям и вещам другой природы используется с тем, чтобы оспорить сам принцип испытания и постараться перевернуть данную ситуацию, иными словами, заменить текущее испытание на испытание, являющееся релевантным для другого мира. Только в этом втором случае операция разоблачения доводится до конца.

Разоблачение действительно проходит в два этапа. Первый этап заключается в том, чтобы выделить в ситуации людей и вещи другой природы, присутствие которых искажает природу испытания. При этом общее благо, служившее до этого акторам ориентиром в испытании, обесценивается и обличается как частное благо (разоблачение в данном случае предполагает срывание масок, обнажение истинной природы). Второй этап операции разоблачения заключается в том, чтобы придать значение общему благу другого града (разоблачение в данном случае предполагает придание ценности истинному величию). При обращении ситуации (в значении перевертывания, метаморфозы, превращения) используются речевые обороты, которые указывают на разоблачение реальности и подчеркивают выявление некоторого определяющего принципа значимости, являвшегося до этого скрытым: «на самом деле», «в действительности», «честно говоря», «так называемый», «то, что представляется как» («то, что выдается за действительность»), «является всего лишь», «в основе всего этого лежит...», «все это скрывает под собой...»

 

Причины разногласий и перенос порядков величия

 

Имея опыт разных миров, люди могут оспорить приемлемость (validite)  испытаний, в которые они вовлечены, не ограничиваясь пересмотром распределения положений в рамках одного порядка величия. Опыт нескольких миров позволяет им оспорить приемлемость испытания, показав, что оно отмечено влиянием людей и вещей другой природы или что в нем отсутствуют объекты, соответствующие природе данного испытания. Для осуществления приемлемого испытания необходимо создать условия для более совершенной, или «чистой», ситуации. Люди и вещи, чуждые ситуации, отстраняются, с тем чтобы испытание могло реализоваться без преград. Усовершенствование ситуации предполагает вовлечение в нее людей и вещей, наиболее релевантных миру, который определяет испытание, и обладающих наибольшим величием. Так, например, в случае гражданского испытания обращаются к судье (magistrat ). Представим, что два пассажира спорят из‑за места в вагоне поезда. Каждый из них утверждает, что это место было им забронировано. Ситуация полностью оснащена соответствующими объектами: все места в вагоне поезда пронумерованы, билеты пассажиров в наличии, правила проезда пассажиров в поезде вывешены в соответствующем месте. Чтобы избежать драки и применения силы и постараться пойти по пути справедливого решения проблемы согласно гражданскому принципу, пассажиры обращаются к контролеру и предъявляют ему в качестве доказательств своей правоты проездные билеты, бронь, льготные удостоверения и так далее.

Оспаривание приемлемости испытания всегда предполагает выявление несоответствия между состоянием людей, вовлеченных в ситуацию, и природой объектов, которым они должны придать ценность. Это оспаривание выражается в двух формах.

Можно показать, что испытание является несправедливым, поскольку объекты, необходимые для его реализации, отсутствуют. Испытание считается приемлемым по своему принципу, но способ его реализации рассматривается как фиктивный. В таком случае говорят о мнимом испытании. Испытание является недействительным за отсутствием объекта. Можно также показать, что испытание является несправедливым, поскольку в него вовлечены объекты другой природы. В данном случае испытание также рассматривается как приемлемое по своему принципу. Однако условия его реализации должны четко контролироваться, с тем чтобы устранить любые чуждые элементы, нарушающие ход испытания. В этом втором случае существует два варианта развития ситуации. Во‑первых, можно подвергнуть критике способ оценки величия людей. Можно показать, что при данной оценке была учтена способность людей придавать ценность объектам, которые являются чуждыми миру, в котором проходит испытание. Это может быть связано либо с тем, что люди перенесли с собой эти чуждые вещи из других испытаний, либо с тем, что они извлекли их из второстепенных обстоятельств, сопутствующих ситуации (в таком случае обвинение касается переноса величия, transport de grandeur, из одного испытания в другое). О людях, чье величие было несправедливо преувеличено, говорят, что им были предоставлены «привилегии», «преимущества». Второй вариант развития ситуации обратный. Можно, напротив, показать, что жалкое положение человека в одном мире преследовало его (вопреки его собственной воле) при переходе из одного испытания в другое и печально сказалось на его успехе. Человек не смог пройти испытание в подобающих справедливых условиях, поскольку его способности оказались «ограниченными». В таком случае обвинение касается переноса простого ничтожного состояния (transport de misere)  из одного испытания в другое.

Рассмотрим подробнее первую форму обвинения. Приемлемость испытания ставится в данном случае под сомнение, поскольку объекты, которым необходимо придать значение для испытания положений величия (grandeurs),  являются неисправными или вовсе отсутствуют. В силу того, что мир, регулирующий испытание, не смог полностью раскрыться в данной ситуации, у людей не оказалось средств, чтобы проявить себя, чтобы показать то, на что они способны на самом деле. Это мнимое, фиктивное испытание ставит их в неравные условия, принижает их по сравнению с другими людьми, которые могут пройти испытание в подобающих условиях. За отсутствием необходимых диспозитивов несправедливо винить людей в слабости. Чтобы испытание было убедительным, оно должно быть возобновлено в приемлемых условиях, то есть при наличии соответствующих объектов.

Именно этот аргумент приводится тогда, когда подчеркивается, что высокий процент неявки избирателей на выборы объясняется не отсутствием демократического духа у граждан, а недостаточными условиями и возможностями для реализации гражданского мира, препятствующими демократическому выражению воли народа. Например, в случае, когда доступ к избирательным участкам ограничен или представляет угрозу для жизни, когда не соблюдается принцип анонимности голосования и так далее. Этот же аргумент приводится тогда, когда подчеркивается, что плохие результаты, полученные руководящими работниками (cadres)  или инженерами в стране третьего мира, объясняются не тем, что они не способны действовать рационально (в чем их часто обвиняют), а тем, что они поставлены в условия научно‑технического испытания, где за неимением объектов (оборудование плохого качества, отсутствие информации и так далее) они лишены, по сути, возможности полноценно реализовать потенциал научно‑технического мира.

Рассмотрим теперь вторую форму обвинения. Для этого остановимся более подробно на способностях, которыми люди обладают в модели множественных миров. Напомним, что люди могут попеременно действовать во всех мирах. Они могут также, находясь в одном мире, ссылаться на опыт других миров (чем и объясняется возможность разоблачения). Последнее свойство не является прямым следствием первого. Можно представить себе мироустройство (univers ), в котором люди участвовали бы попеременно в ситуациях, относящихся к разным мирам, не имея при этом никакой возможности познать одновременно несколько миров и не осознавая, соответственно, эту множественность (так ведет себя, например, истерик). Однако мироустройство подобного типа, кроме того, что оно не соответствует обычному опыту нормальных людей, не дает также никакой точки опоры для его описания. В рассматриваемом нами втором типе обвинения приемлемость испытания ставится под сомнение, когда людям вменяют то, что они начали участвовать в данном испытании, не выйдя предварительно из испытания другой природы. Испытание рассматривается как несправедливое, поскольку не все люди вступили в него в соответствующем состоянии. Некоторые из них по‑прежнему находятся под влиянием формы величия, обретенной в другом мире. На этом основании делается вывод, что распределение положений величия между людьми не соответствует степени жертвы (sacrifice ), которую они принесли. В таком случае говорят, что отдельным людям были отданы преимущества, что к ним отнеслись с пристрастием. Разоблачение предполагает, таким образом, выявление элементов чуждого мира, но не с тем, чтобы оспорить релевантность испытания, а с тем, чтобы обратить внимание на нарушения. При этом требуют прояснения ситуации, чтобы обеспечить обновление испытания в приемлемых, подобающих условиях.

Описывая эту форму обвинения, мы будем говорить об обеспокоенности озабоченности  (preoccupation ). Людям вменяется беспокойство об объектах другого мира, тогда как они должны заботиться о том, что они делают в этом мире. Проявляя беспокойство о других формах величия (grandeurs ), они не находятся в состоянии, подобающем для испытания: они переносят с собой вещи, которые их беспокоят, тревожат и которые могут быть использованы другими людьми, движимыми тем же беспокойством. Обеспокоенность является, таким образом, наиболее общей формой выражения переноса (transport ) элементов из одного мира в другой. Перенос величия (transport de grandeur)  и перенос ничтожности (transport de misere)  из одного испытания в другое рассматриваются как несправедливые, поскольку они предполагают возможность закрепления определенной формы величия за человеком, как будто бы она составляла его сущность.

Заметим, что эта форма обвинения всегда является полемичной. Она основана на определенной интерпретации положения людей, которая всегда может быть оспорена, поставлена под сомнение. В ходе спора (dispute)  человек, которого обвиняют в том, что он занят не тем, чем надо, в том, что он обеспокоен посторонними вещами, может отвергнуть это обвинение как лишенное всякого основания. Так, например, можно признать, что студент, сдавший экзамен на отлично, является богатым, состоятельным, но утверждать при этом, что он никак не проявил свое состоятельное положение в ходе испытания и что экзаменатор вовсе не учитывал это обстоятельство при его оценке. Оценивались только его знания. Чтобы обвинение имело под собой основания, необходимо обнаружить присутствие объектов рыночной природы, признаков богатства (не имеющих значения в ситуации экзамена), и показать, что студент выделил, подчеркнул их, придал им значение, чтобы его оценили, исходя из этого критерия. Нужно также показать, что экзаменатор обратил внимание на перенос величия (иначе бы перенос не повлиял на его суждение) и дал себя отвлечь признаками богатства. Это означает, что он в не меньшей степени, чем сам экзаменуемый, был озабочен присутствием объектов, не имеющих прямого отношения к испытанию и придающих значение человеку в рыночном мире. Если бы экзаменатор был целиком занят своим делом, проведением экзамена, он остался бы равнодушным к дорогой одежде экзаменуемого (рыночный порядок величия), к его элегантным манерам (патриархальный порядок величия). Он оставил бы их в стороне как мелочи, пустяки, не имеющие значения. Экзаменатор оценил бы студента правильно, по достоинству (avec justesse ), приняв во внимание только те его качества, что соответствуют испытанию в научно‑техническом мире: его работоспособность, точность ответов, навыки и так далее. Возможность оспорить приемлемость испытания придает обоснованию справедливости {justification)  более требовательный характер и способствует прояснению приносимой жертвы (sacrifice ). Без стимула критики эта жертва воспринималась бы как сама собой разумеющаяся.

Благодаря критике великие люди имеют более основательное представление о своем собственном величии. Они должны уметь оправдывать свое величие, чтобы отразить обвинения, направленные на дисквалификацию испытаний, в которых они себя проявили.

Однако исход испытания можно оспорить, не только показав преимущества (привилегии), которые великие люди получили при переносе величия из одного испытания в другое. Можно также показать и несправедливость ситуации, от которой страдают простые люди. В таком случае устанавливается, что испытание не является правильным (чистым), поскольку оно искажено влиянием ничтожного положения, которым обладают простые люди в другом мире, и что перепое ничтожности  из одного испытания в другое приводит к принижению значения этих людей в данном мире (ограничение возможностей). Именно эта форма суждения используется, когда люди ссылаются на смягчающие обстоятельства и когда справедливой (equitable)  считается та оценка ситуации, которая учитывает ограниченные возможности. Представим, например, что работница приходит на завод с опозданием. Дисциплинарное взыскание, однако, не накладывается, поскольку ее начальник узнает, что она одна растит больного ребенка. В таком случае можно сказать, что начальник поступает по справедливости, «по‑человечески», принимая во внимание смягчающие обстоятельства. Но в ситуации спора эта оценка ситуации может быть также подвергнута сомнению. Поступок справедливого начальника, отнесшегося к сотруднице со снисхождением, может быть расценен другими людьми как «непростительное попустительство», «слабость», «малодушие», «фаворитизм». Иными словами, предложенная начальником оценка ситуации может быть, в свою очередь, разоблачена (denonce)  как несправедливая (поскольку она влияет на исход испытания) и расценена как проявление частного интереса начальника к работнице. В данном случае решение начальника осуждается, поскольку он придал значение объектам патриархальной природы, не имеющим прямого отношения к испытанию (родственные и семейные отношения). При переносе ничтожного положения человека из одного мира в другой вещи чуждой природы, мешающие адекватной оценке объектов данного мира, рассматриваются как тяжкий груз, ноша, давящая на людей. Справедливое суждение, учитывающее обстоятельства (jugement equitable ), старается учитывать эту ношу, оценивая жертву, принесенную человеком. При таком суждении последствия ноши смягчаются и компенсируются, принимая во внимание ограниченность возможностей. Чтобы восстановить справедливость и «дать второй шанс» людям, оказавшимся в неблагоприятных условиях, стараются облегчить груз вещей посредством диспозитива, позволяющего исправить ситуацию (например, перераспределение, компенсирующее обучение и так далее). В этом случае, как и в случае переноса величия, спор может быть приостановлен, а согласие восстановлено благодаря созданию более чистого испытания, которое будет рассматриваться тогда как более справедливое. Строгость в отношении к великим и снисходительность в отношении к простым ломают установленную шкалу положений величия, сокращая до минимума разрыв между великими и простыми. Подобное сближение суждений о великих и о простых, рассматриваемое как естественное, относится к области справедливости, учитывающей обстоятельства (equite ).

 

Конфликт и изобличение

 

В рассмотренных ранее случаях стороны, вовлеченные в прения, спорили о том, является ли испытание чистым по своей природе и нужно ли его прояснить. При этом сам мир, реализуемый в той или иной ситуации, не оспаривался. Но спор может развиваться и по другой схеме. При невозможности достичь согласия по поводу способа устроения приемлемого испытания возникает столкновение двух миров, благодаря чему становится возможным прояснить испытание в одном или в другом мире. Поскольку для восстановления согласия необходимо провести новое испытание, признаваемое приемлемым, все, что препятствует обновлению испытания или его прояснению (как, например, в случае, когда оценка испытания закрепляется за отдельным человеком), содействует развитию разногласия. Выражение несогласия стороной, которая считает, что она была поставлена в неблагоприятные условия, будет рассмотрено как легитимное, если ей удастся показать, что при помощи нового испытания в том же мире восстановить справедливость невозможно. Развитие разногласия приводит тогда к новому этапу, когда оспаривается действительность самого общего блага, определяющего легитимность испытания. Несогласие касается теперь не только результата испытания и распределения положений величия, но и самого принципа, который должен регулировать реализацию испытания, и мира, в котором должно быть устроено испытание, чтобы быть доказательным.

При конфликте, столкновении (differend !), возникающем в подобном случае, спор (dispute ) уже касается не только отношения между значимостью принесенной жертвы и распределением положений величия. Оспаривание соотношения между жертвой, принесенной человеком, и положением величия, которого он достиг (так, утверждается, что великие не заслуживают занимаемого ими положения, поскольку им были оказаны привилегии и на самом деле они не принесли жертву, на которую они ссылаются для оправдания своего положения), сопровождается оспариванием самого общего блага. Общее благо изобличается как простое самоудовлетворение (autosatisfaction ) и противопоставляется другим принципам справедливости. Утверждается, что великие заботятся не об общем благе, а о личном благополучии; их личное благополучие не обеспечивает благополучия всех, а служит только личным интересам; их действия бесполезны, так как не содействуют общему благу, они направлены на удовлетворение тщеславия и личных амбиций и так далее.

Таким образом, в случае конфликта (different!)  разногласие будет касаться не только степени величия людей и вещей, вовлеченных в ситуацию, но и самого определения, идентификации людей и вещей, являющихся значимыми или незначимыми для данной ситуации. Оно будет касаться истинной природы ситуации, реальности  и общего блага, к которым люди могут апеллировать для достижения согласия.

Подобное обращение спора в конфликт по поводу самой природы общего блага возможно при опоре на операции, направленные на оспаривание чистоты испытания. Действительно, как было показано ранее, чтобы оспорить приемлемость испытания и показать, что оно было искажено под влиянием людей и вещей, чуждых его истинной природе, необходимо выявить в нем присутствие посторонних и, казалось бы, несущественных элементов и придать им значение, идентифицировать, выделить, с тем чтобы затем разоблачить их природу и потребовать их отстранения. Но как только одна из сторон, вовлеченных в спор, выявила эти компоненты и осуществила их сближение с другой формой общего блага, эти пустяковые «штучки» не могут более оставаться без внимания. Необходимо тогда либо включить их в данный мир, где они будут рассматриваться как простые, и квалифицировать их при помощи определений, используемых для обозначения наиболее ничтожных людей и вещей, либо признать их величие, что приведет к коренному изменению ситуации. Именно эту вторую операцию (так называемые великие являются всего лишь простыми в данном мире), соответствующую первому этапу разоблачения (за мнимым величием скрывается ничтожность), мы назовем критикой.  При критике задействуются такие речевые обороты, как «на самом деле», «в действительности», «это всего лишь...» и так далее. Конфликт, при котором несколько несовместимых принципов справедливости соперничают друг с другом, предполагает, таким образом, возможность нескольких испытаний. Так, например, спор по поводу «конкурентоспособности общественных служб» (services publics)  может тяготеть к двум испытаниям, одно из которых будет соответствовать гражданской  природе, а другое – рыночной.  Стороны несогласны по поводу мира, в котором должно быть реализовано легитимное испытание. Конфликт как определенный момент развития спора всегда характеризуется неустойчивостью.

Если в супермаркете кто‑то станет апеллировать к праву всех граждан на равный доступ ко всем благам, чтобы оправдать воровство товара, то это неизбежно приведет к искажению рыночного испытания. Если на почте ктскго начнет ссылаться на покупательскую способность клиентов, то это поставит под сомнение значение почтовой службы как общественной услуги, предоставляемой населению. Разрешить подобный конфликт можно только в рамках одного общего испытания. Сделать это можно двумя способами: либо изменить ситуацию коренным образом, обратив ее в другую природу при помощи критики (так называемое «население», так называемые «граждане» являются на самом деле лишь отдельными заинтересованными клиентами; или так называемые «клиенты» являются на самом деле гражданами, имеющими равное право на общественные услуги); либо устранить несущественные элементы, на которые опиралось разоблачение, и укрепить испытание в исходном мире. Разоблачение может, действительно, использоваться для того, чтобы устранить беспокоящие объекты чуждой природы и восстановить исходное испытание на условиях, обеспечивающих согласие в суждениях.

Более или менее эксплицитный характер критики зависит от степени развития спора. Если спор является ограниченным, разоблачения могут не проясняться до конца и не проявляться как таковые. В таком случае люди, вовлеченные в спор, стараются не апеллировать к принципам справедливости. Например, испытания можно избежать при помощи иронии, гиперболы или литоты. Подобные приемы, основанные на перевороте, преувеличении или преуменьшении положений величия людей и вещей, дискредитируют принцип оценки, определяющий данную ситуацию, и открывают возможность для обращения к альтернативным формам величия. Схожим образом дело обстоит и в случае самоунижения и «проявлений скромности» (противоестественный компромисс между величием в мире вдохновения и величием в мире репутации, выявить который можно только через критику «показного смирения»). Такие формы поведения намечают критику. В самом деле, обесценивание, принижение самого себя заключается в приписывании себе признаков, которые с точки зрения тех или иных принципов величия являются простыми. Эта операция предполагает критику признаков величия, которых ты лишен, например известности и богатства¹. Действительно, при естественном положении дел никто не будет хвалиться тем, что он прост. Никто не может без риска для собственного достоинства ссылаться на недостатки, которые принижают его в данном мире. Восхваление недостатков обязательно предполагает, таким образом, опору на другой, альтернативный принцип величия. Когда «переоценка ценностей» (Nietzche, 1971, р. 234) остается имплицитной, мы имеем дело с тем, что Ницше изобличал как «ressentiment», или озлобленность, злопамятность, воображаемая месть.

Однако само нежелание человека полностью отдаваться ситуации, действовать в ней со всей естественностью и участвовать в ней вместе с другими людьми, само стремление рассматривать ее со стороны, с позиции чужака, уже свидетельствует о критике в действии (к этой категории относятся, в частности, поступки в мире вдохновения). Вскрывая фальшь ситуации, подобное поведение смущает, беспокоит. Например, вечеринка среди коллег, прощальный фуршет при уходе с работы требуют от участников изменения своего состояния и перехода от научно‑технического порядка величия к патриархальному. Это переключение не всегда дается легко, особенно если оно осуществляется непосредственно на рабочем месте. Некоторые отказываются пить спиртное, шутить или танцевать и отходят в сторону, чтобы поговорить о работе, или следят со стороны за всем происходящим с отсутствующим видом вдохновенного безумца.

 

Противоестественность сложного устройства

 

Поскольку критика опирается на присутствие людей и вещей другого мира, возможность обращения к ней зависит от того, как была устроена ситуация. Особенно расположены к критике так называемые неясные , нечеткие ситуации , имеющие сложное устройство. В таких ситуациях в распоряжении людей оказываются вещи, относящиеся к различным мирам. Чтобы вовлечь их в испытание, люди должны выбрать среди всего множества ресурсов, данных ситуацией, определенные объекты и попытаться связать их между собой так, чтобы достичь связности ситуации и воспрепятствовать ее расколу. Но при наличии объектов различной природы в равной степени возможно создание нескольких различных композиций (assemblages ), что вносит неуверенность по поводу природы данного испытания и, в частности, по поводу состояния, в котором пребывают люди. Каждый из участников выглядит подозрительно: в нем есть что‑то неясное, неопределенное, и его вовлеченность в несколько миров различной природы может быть в любой момент разоблачена. Допустим, что создается официальная комиссия по оценке проектов и что лишь небольшое число из них будет отобрано. Диспозитив содержит элементы гражданской природы (действие происходит в министерстве), инструменты измерения, соответствующие научно‑технической природе (осуществимость и практическое значение планируемой работы) и рыночной природе (стоимость проекта). Вместе с тем принципы репутации (являются ли кандидаты известными людьми?) и вдохновения (являются ли они талантливыми, изобретательными?) постоянно привлекаются в ходе дискуссий комиссии, члены которой знакомы лично, общаются, обращаясь к друг другу на «ты», болтают о том и сем, в силу чего ситуация начинает тяготеть к патриархальному испытанию.

Выявить подобные нескладные соединения, состоящие из вещей и людей различных миров, можно либо путем непосредственного наблюдения, либо путем их извлечения из рассказов людей о неприятных ситуациях, в которых они участвовали и в которых они испытывали чувство неловкости. В форме типичных историй неловкие ситуации легко запоминаются, рассказываются и становятся доступными. Сильное воздействие подобных историй на людей и вызываемый ими живой интерес объясняются не только их эмоциональностью, но и их способностью передать в некой стилизованной форме противоречия и конфликты между различными мирами, которые могут быть по‑разному сближены различными людьми в рамках общего опыта. Но можно также попробовать и искусственно воссоздать подобные ситуации, объединяя людей, объекты и отношения, соответствующие различным мирам. При помощи подобных искусственных сочетаний можно даже лучше, чем при помощи запоминающихся историй из повседневной жизни, пробудить и раскрыть то, что можно назвать обыденным чувством справедливости. Так, достаточно просто переставить между собой формы отношений и объекты, соответствующие различным мирам, чтобы противоестественность подобных сочетаний стала очевидной: дарить (патриархальный мир) листовки (гражданский мир) работникам; распространять (гражданский мир) букеты (патриархальный мир) среди бабушек и дедушек (патриархальный мир). Перестановка элементов вносит разногласие в отношения между формами величия: активист, который дарит листовки, как будто бы речь идет о личных предметах, не может уже рассматриваться как выразитель общего интереса; ребенок, который распространяет букеты цветов, подобно безличным предметам, оказывает тем самым невнимание к старшим. При создании подобных искусственных сочетаний, или химер  (так биологи называют искусственно созданные в лаборатории организмы, состоящие из разнородных тканей), мы будем использовать перечни людей и вещей, составленные при описании каждого мира. Мы сможем, таким образом, восстановить протоколы сложных, композитных ситуаций и оценить, насколько эти странные, смущающие высказывания удаляют нас от ощущения очевидной полноты, возникающего при чтении однородных таблиц каждого из миров.

Приведем в качестве примера следующие ситуации, в которых по ощущению есть что‑то нескладное и беспокоящее.

– Чтобы привлечь внимание своих детей, отец семейства старается произвести хорошее впечатление и продемонстрировать в кругу родных и домашних свое умение реализовать поставленные задачи.

– На съезде секретарь профсоюзного отдела прорывается к трибуне и произносит страстную речь, давая волю своему воображению и выстраивая самые экстравагантные каламбуры. И столь же внезапно он ставит, наконец, под сомнение все сказанное им.

– Оператор цеха дарит подарок эксперту, пришедшему оценить производительность станка, за который он отвечает, и просит у него рекомендацию для своего сына‑компьютерщика, добавляя при этом, что сын хорошо воспитан и ищет работу.

Эти три сценки, созданные нами путем сочетания элементов различных миров, дают представление о стеснительной для акторов ситуации, в которой они чувствуют себя неловко, в которой им не по себе. В первом случае сочетаются элементы патриархального мира (отец и дети), мира репутации (привлекать внимание, произвести хорошее впечатление) и научно‑технического мира (умение реализовывать поставленные задачи). Почему эта ситуация вызывает беспокойство? Привлечение к себе внимания и создание яркого образа – это не тот тип отношений, который должен существовать между отцом и детьми. Отец должен быть скорее авторитетом для детей и проявлять о них заботу (патриархальный мир), а не вести себя с ними как актер перед публикой. В патриархальном мире попытки привлечь к себе внимание характерны для поведения простых людей: дети, когда они невоспитанны, стараются привлечь к себе внимание. Кроме того, отцу семейства не подобает говорить дома о работе и своих профессиональных качествах, используя термины научно‑технического мира, с тем чтобы придать себе значение в глазах близких. Обратное означало бы, что он обладает слишком небольшим весом в патриархальном порядке, поскольку старается возвыситься при помощи столь неуместного переноса в ситуацию других форм величия. Особенность подобного неоднозначного испытания – в том, что оно не исчерпывается ни одним из миров, элементы которых присутствуют в данной ситуации.

Во втором случае ситуация является не менее неловкой, но она больше соответствует стилю романов. В ней объединены элементы, относящиеся к гражданскому миру (секретарь, профсоюзный отдел, трибуна, съезд, выступление) и миру вдохновения (прорыв, страсть, воображение, каламбуры, экстравагантный, ставить под сомнение, колебаться). Представитель коллектива предстает перед публикой в самом что ни есть личном состоянии. Подобное поведение, которое в патриархальном мире было бы расценено как неприличное, здесь выглядит просто как возмутительное. Как это часто бывает, когда сложное сочетание включает в себе многочисленные элементы вдохновенной природы, эту сцену можно охарактеризовать как «мгновение безумия».

В третьем случае элементы патриархального мира (дарить, подарок, просьба о рекомендации, сын, хорошо воспитанный) оказываются встроены в ситуацию научно‑технического мира (оператор, цех, эксперт, производительность, станок, безработный). Ответственность здесь также может рассматриваться с точки зрения двух миров.

Каждая из этих сцен открывает возможность для нескольких испытаний. И в каждом случае можно представить себе различные развязки, позволяющие прояснить неоднозначность ситуации в том или ином мире. В первой ситуации дети могут также постараться привлечь внимание отца, говоря громче, чем он, и хвалясь перед ним своим знанием звезд эстрады (прояснение ситуации в мире репутации). Или, напротив, смутившись из‑за неприличного поведения отца, дети могут почтительно хранить молчание, подчеркивая тем самым свое неодобрение и огорчение (прояснение ситуации в патриархальном мире). Во второй ситуации странного секретаря профсоюзного отдела могут попросить покинуть трибуну, снять с должности или же исключить из организации за неподобающее поведение. Так восстановится нормальный ход съезда (прояснение ситуации в гражданском мире). Однако секретарь может также вызвать симпатию и получить поддержку собрания, увлекая своим энтузиазмом и непосредственностью всех присутствующих. И тогда каждый в зале начнет делиться своим лично пережитым опытом (прояснение ситуации в мире вдохновения). Наконец, в третьем случае эксперт может отказаться принять подарок от оператора цеха и заняться исключительно проверкой производительности станка (прояснение ситуации в науч‑но‑техническом мире). Но он может также отвлечься от своей непосредственной задачи и выслушать друга, уделив внимание проблемам его сына, зная не понаслышке, что тот получил хорошее воспитание. Разговор в таком случае закончится в кафе или дома (прояснение ситуации в патриархальном мире).

 

Устроение согласованных ситуаций

 

Конфликты между элементами различных миров могут быть предотвращены путем устроения согласованных, устойчивых ситуаций. Ситуация, подготовленная для испытания, должна быть связной в рамках одного мира. Чтобы обеспечить хорошую согласованность ситуаций, нельзя полагаться полностью на людей, поскольку они могут менять свою природу и действовать в различных мирах. Следовательно, нужно сформировать диспозитив, некий ансамбль естественных объектов, позволяющий стабилизировать людей, связав их с миром, реализующимся в данной ситуации.

Подобная работа по предварительной подготовке ситуации (цель которой заключается в контроле второстепенных обстоятельств путем отстранения посторонних людей и вещей, способных потревожить естественный ход вещей) особенно заметна в ситуациях, четко ориентированных на вынесение суждения: экзамены, конкурсы, судебные процессы, собеседования и так далее. Но она также сопровождает в большей или меньшей степени любые действия, чьи последствия считаются особенно важными и чья легитимность должна быть безупречной.

Тем не менее даже в самых подготовленных ситуациях невозможно полностью устранить всех посторонних людей и вещи. Именно поэтому для обеспечения согласованности ситуации всегда требуется активное участие людей, пребывающих в надлежащем состоянии духа. Связность испытания действительно зависит также от правильного расположения людей, их должного настроя, активируемого ресурсами ситуации. Ресурсы необходимы для правильной идентификации людей и вещей, которые потенциально могут относиться к разным мирам, с тем чтобы затем погрузить их в тот мир, что наиболее соответствует данной ситуации (так, например, понятие репутации в различных своих значениях может лечь в основу диспозитивов патриархального мира или же диспозитивов мира репутации). Одним из способов поглощения посторонних людей и вещей, которые не могут быть отстранены и на основе которых может быть осуществлено разоблачение, является отнесение их к миру, соответствующему ситуации, путем их перевода в разряд простых (преподавателей, организующих акцию протеста в день инспекторской проверки, можно представить как некомпетентных лентяев). Таким образом, устроение согласованной ситуации в том или ином мире часто сопровождается критикой людей и вещей, которые могли бы быть великими и значимыми в другом мире. Например, задача практических пособий по предпринимательской деятельности, рассмотренных нами в предыдущей главе, – не только научить, как вести себя в каждом из миров, но и наглядно показать, как следует поддерживать их природу и защищать ее от внешнего воздействия.

Критика, присутствующая в этих пособиях, предполагает установление эквивалентности между людьми и вещами, являющимися великими в других мирах, и людьми и вещами, являющимися простыми в мире, который имеет значение в данной ситуации: вдохновенная личность, кипящая новыми идеями, может быть представлена как бестолковая, беспорядочная личность в патриархальном мире².

Даже самые чистые и ясные ситуации никогда полностью не застрахованы от разоблачения. В них часто сохраняется суматоха посторонних элементов, неуместный шум, которые могут быть использованы людьми для отстранения от данной ситуации.

При отсутствии элементов другой природы люди всегда могут отстраниться от настоящего положения дел при помощи собственных усилий. Поскольку люди обладают способностью существовать и действовать в различных мирах, они могут исказить природу данной ситуации, не опираясь на внешние предметы, при условии, что они вовлечены в данную ситуацию как люди, относящиеся к другой природе. За отсутствием внешних ресурсов подобные личные разоблачения часто осуществляются путем перехода людей в состояние вдохновенной природы. Эти разоблачения являются тем более яркими, чем более они нескладны, иными словами, чем применяемые ими приемы являются более чуждыми природе текущего испытания. Например, когда кто‑то прерывает работу комиссии, с тем чтобы высказать невероятные предложения по спасению нации от кризиса, или когда кто‑то адресует обращение к президенту Французской Республики, с тем чтобы пожаловаться на соседа, использующего служебное положение для хищения денежных средств. Такие разоблачения представляют, однако, определенную опасность для тех, кто их осуществляет. Предаваясь обличениям без возможности возврата в предыдущее состояние, люди идут на риск: их могут принять за сумасшедших, и они могут потерять самих себя в то самое время, когда рушится ситуация, оспоренная их действиями. Действительно, за отсутствием объектов, на которые можно было бы опереться, необходимо, чтобы тот, кто намеревается перевернуть ситуацию своими собственными усилиями, сосредоточил в своем лице природу, в которую он хочет погрузить испытание, и своими собственными действиями сделал явным ее высший общий принцип. Он самозабвенно  бросается в изобличения, опасность которых для его собственного тела способствует укреплению истинности разоблачения, как в рассмотренном нами случае мученичества. Эталонный порядок величия сливается с величием человека, выступающего мерилом всех вещей. И эта «мания величия» («folie des grandeurs»)  представляет собой, наверное, последнюю возможность поколебать согласованность ситуации.

Так, например, зритель, присутствующий в Париже на концерте дирижера, прибывшего из страны, где нарушаются права человека, вдруг прерывает исполнение музыкального произведения и бросается к сцене с требованиями освободить политического заключенного. Как гражданин, отстаивающий общее дело, он лично пускается в операцию прояснения («на самом деле»), направленную на выявление того, что действительно имеет значение и является важным (страдания заключенного), и отбрасывает музыку как несущественное обстоятельство: этот концерт не имеет отношения к художественному суждению, под видом музыкального представления зрители покрывают «на самом деле» политическую пропаганду.

Разоблачение направлено на то, чтобы публика осознала «истинное» значение своего участия в спектакле. Нужно перевернуть  ситуацию и преобразовать аудиторию так, чтобы она перешла из состояния, соответствующего природе репутации (публика была привлечена на концерт именитостью дирижера), в состояние общественного мнения, соответствующее гражданской природе и способное проявить себя в этом качестве в форме солидарности коллектива. Но тот, кто осуществляет обращение ситуации лично, без опоры на внешние предметы и имея в своем распоряжении только собственные речь, голос, тело и убеждения, никак и ничем не застрахован от провала своей инициативы, которая может быть всегда дисквалифицирована другими людьми как неуместная, нелепая или даже ненормальная. Дело обстояло бы иначе, если бы в ситуации присутствовали элементы гражданской природы, которые можно было бы выявить и на которые можно было бы опереться. Например, если бы на концерте присутствовали официальные лица или если бы в программке концерта упоминалось о том, что музыкальный вечер приурочен к празднованию годовщины, юбилея или к заключению соглашения о сотрудничестве в области культуры и так далее. В случае, когда прояснение ситуации осуществляется лично, одним человеком, нужно, чтобы этот человек был полностью вовлечен в ситуацию со всей своей убежденностью и со всем своим страстным стремлением к правде. В этом смысле можно сказать, что в операции прояснения всегда есть вдохновенная составляющая. Прояснение ситуации обречено на неудачу, если оно не находит сразу поддержки у других людей с теми же намерениями и особенно если оно не может опереться на диспозитив, способный увлечь других людей и вызвать у ошеломленной аудитории изменение состояния. Представим себе, что в рассматриваемой нами ситуации зрители (мир репутации) вдруг превращаются в активистов (гражданский мир) и начинают размахивать транспарантами и выкрикивать с балкона те же лозунги. Возможность отвлечь присутствующих людей и перевернуть ситуацию, подчинив ее требованиям коллективной солидарности, зависит также от состояния, в котором пребывают люди. Вероятность отвлечения тем выше, чем сильнее зависимость людей от предыдущей ситуации, относящейся к другой природе, из‑под власти которой они не могут полностью высвободиться и которая их тревожит, беспокоит. Людей, не находящих себе места и дела в настоящей ситуации и по‑прежнему обеспокоенных тем, как реализовать другую природу, легко отвлечь, направив ситуацию в сторону предмета их озабоченности³. Так, в рассматриваемом нами примере концерта возмутителям спокойствия будет легче перевернуть ситуацию, если присутствующие люди не испытывают особого восторга от музыки, если они полностью не поглощены тем, чем они заняты, и по‑прежнему находятся во власти состояния, соответствующего другой форме вовлеченности, как, например, в случае, когда в период политических волнений улицы города оказываются во власти протестующих.

 

Человечность справедливого суждения, учитывающего обстоятельства

 

Отвлечение от ситуации может привести как к несправедливому суждению (в случае переноса форм величия), так и к справедливому суждению, учитывающему обстоятельства (jugement equitable ), при котором разоблачается вовлечение в данную ситуацию форм величия, чуждых природе испытания. Суждение рассматривается как справедливое с учетом обстоятельств, если оно принимает во внимание существование миров, являющихся внешними по отношению к природе испытания. Заметим, что только то суждение, что относится к людям, может быть рассмотрено как справедливое с учетом обстоятельств. В этом смысле можно сказать, что «человечные» суждения, которым учит «пруденция» (prudence),  или практическая мудрость, противостоят «бесчеловечным» вердиктам, которые основываются на строгом применении правила справедливости. При «человечных» суждениях учитываются свойства, характеризующие людей в модели града, а именно их равный потенциал (до начала испытания) пребывать во всех состояниях величия и их равная возможность участвовать во всех мирах. Именно реализуя эту возможность, люди могут проявить свое достоинство. Это хорошо видно на примере простых людей. В случае, если исход испытания всегда остается для них неблагоприятным (такая ситуация соответствует модели, в которой положения величия закрепляются за людьми), они могут уберечься от отчаяния путем разоблачения, поставив под сомнение релевантность испытания, и высвободиться из‑под влияния ситуации при помощи отвлечения, иронии, шума, гама. Внесение в ситуацию неразберихи позволяет представить великих людей в нелепом свете, релятивизировать их значимость. Тем не менее такая возможность не является само собой разумеющейся. Даже если вовлеченность простых людей в ситуацию является менее определенной, чем вовлеченность великих, простые люди не могут без потерь для себя отказаться от тех редких привилегированных моментов, когда они испытывают свою принадлежность к величию града, и от той доли общего благополучия, что распространяется и на них. При вовлеченности в естественную ситуацию они не могут, кроме того, трезво взвесить все за и против и соотнести с точки зрения расчета свое нынешнее состояние ничтожности и те преимущества, которые они могли бы извлечь из переворота ситуации. Действительно, нет такой внешней и высшей точки зрения на каждый из миров, при опоре на которую множественность принципов справедливости могла бы рассматриваться со стороны и свысока как выбор из спектра равных возможностей.

Способность выйти из‑под влияния ситуации необходима также и великим людям. Чтобы проявить свою человечность, они должны быть способны раскрыться, сбросить оболочку, сдерживающую их и привязывающую их только к тем испытаниям, в которых подтверждается их величие. Конечно, главное свойство великого человека – быть полностью погруженным в свои дела и не отвлекаться на посторонние обстоятельства. Его усилия всецело направлены на то дело, которым он занят: задачу, речь и так далее. Он позже других позволит себе обратить внимание на усиливающийся внешний шум, поднимет голову и с беспокойством посмотрит в окно, за которым слышатся посторонние звуки. О том человеке, кто при сильном ударе судьбы (например, в случае ухода из жизни близкого ему человека) продолжает по‑прежнему и непоколебимо всецело отдаваться своему делу, скажут, конечно, что он прекрасно владеет собой. Но в этой выдержке и самообладании будет что‑то нечеловеческое.

Как заводной механизм, он вновь приходит в действие и невозмутимо обустраивается в мире, подходящем для данной ситуации. Таким образом, противовесом вечному стремлению к бегству в другие возможные миры (при котором избегается возможность критики несправедливости пребывания человека в постоянном состоянии ничтожности) служит фиксация человека в заданном положении величия, самоидентификация с вещами одного мира.

 

Свобода воли: умение закрывать и открывать глаза

 

Учет способности людей к отстранению от ситуации и к выходу из испытания необходим для дополнения выстраиваемой нами модели компетенции и для разработки того, что в модели из нескольких миров может быть описано как практическая мудрость, благоразумие или «пруденция» (prudence). Принятие во внимание множественности – в этом основное отличие традиции практической мудрости, благоразумия от учений о справедливости, представленных в трудах политической философии, которые были рассмотрены нами ранее и которые послужили нам основой для анализа различных принципов эквивалентности. Действительно, в пределах одного мира, где люди (за отсутствием внешней точки опоры) целиком и полностью погружены в природу ситуации без возможности отстранения, практическая мудрость не имеет смысла и бесполезна. Как пишет Августин, ссылаясь на Цицерона, «на счастливых островах, о которых повествуют легенды, какая была бы нам надобность в... практической мудрости? Сами по себе знания природы и науки делали бы нас счастливыми – то единственное, что делает завидной саму жизнь богов» (la Trinite, XIV, IX, 12 . Paris: Desclee de Brouwer, 1955, vol. 16, p. 379, цит. в: Aubenque, 1963, p. 74). Справедливость в мироздании, состоящем из нескольких миров, предполагает, таким образом, свободу воли людей. Люди способны то закрывать глаза  (то есть полностью погружаться в дело, которым они заняты в данной ситуации, не отвлекаться и быть вовлеченными в испытания, устроенные этой ситуацией), то открывать глаза  (с тем чтобы оспорить приемлемость испытания, высвободиться из‑под влияния ситуации, различить людей, относящихся к другим мирам, и вещи, относящиеся к этим мирам).

Люди, которые не способны полностью погрузиться в природу ситуации, не могут ни оставаться на месте, ни быть вовлеченными. Несущественные элементы, пустяки навязчиво бросаются им в глаза. А предметы, которые должны были бы быть значимыми для данного испытания, остаются для них незаметными, неразличимыми. Такие люди не могут абстрагироваться от посторонних вещей. Они всегда сохраняют бдительность и не могут находиться в ситуации, не оспаривая постоянно все, что их окружает. Они не могут реализоваться, отождествляя себя с привилегированными моментами, когда каждый из миров раскрывается в полноте своего величия. Такие моменты могут быть испытаны, пережиты только теми людьми, что способны погружаться в природу ситуации, отстраняя от себя все остальные заботы и целиком отдаваясь тому, чем они заняты. Бдительность проявляется в особенности в тех случаях, когда люди оказываются сильно привязаны к другому миру, в котором они чувствуют себя комфортно. Этот другой мир стремится проявиться в любой ситуации и внести в нее беспокойство.

Напротив, люди с так называемым «слишком цельным» «характером» игнорируют посторонние обстоятельства. Для них ничто не бывает случайным. В любых ситуациях и при любых обстоятельствах они стараются разоблачить скрытые последствиях одних и тех же скрытых причин. Их забота об одной и той же природе поглощает их целиком и полностью, и они становятся подобны портрету людей, представляемому в теориях личности.

Вместе с тем умение пережить и познать то, что является важным, испытывая аутентичность чистых ситуаций, – это еще не весь человеческий опыт, не все знание. Чтобы иметь возможность оспорить приемлемость испытания и разоблачить его несправедливость, люди должны быть также способны освобождаться от влияния ситуации. Чтобы извлекать опыт из критического суждения, они должны также уметь открывать глаза на другие миры и на те посторонние элементы, что обеспечивают их присутствие в данной ситуации. Открывая глаза и выделяя в ситуации то, что раньше оставалось без внимания, люди, действуя благоразумно, могут выступить в качестве судьи данного испытания и заявить, что действительно имеет значение и в чем состоит реальность вещей. Реализуя свою способность открывать и закрывать глаза, люди осуществляют свободу воли. Этот опыт переживается в великие моменты, когда каждый из миров раскрывается в самом чистом виде, как, например, в ходе церемоний. Для такого опыта характерно головокружение, влечение к падению, которое могло бы разрушить полноту великого момента. Он сопровождается оговорками, оплошностями, безудержным смехом. Заметим при этом, что способность открывать и закрывать глаза, отдаваться природе ситуации или освобождаться от ее влияния проявляется не только в критике.

Она реализуется каждый раз, когда людям нужно перейти от одной ситуации к другой и когда эти ситуации относятся к различным мирам. Такая способность необходима для нормального хода повседневной жизни в сложном обществе, где возможны самые разные формы устроения ситуаций. Переход людей от одного естественного состояния к другому не может рассматриваться как банальное, механическое следствие ситуации. Переключение от одной природы к другой полностью не детерминировано ситуацией, и чтобы его осуществить, людям необходимо изгладить из памяти своего собственного тела, из своих воспоминаний, мыслей, эмоций следы всего того, что было испытано ими в предыдущей ситуации. О том человеке, кому не удается осуществить такой переход, обычно говорят, что он еще не пришел в себя, что он возбужден, что ему нужно время, чтобы успокоиться и прийти в чувство и так далее. Умение налаживать переход от одной ситуации к другой проявляется, в частности, в предвосхищении. Предвосхищение может принимать как форму предчувствия, простой настороженности по отношению к знакам, предвосхищающим скорое изменение ресурсов или предчувствие возможных действий и движений других людей, так и форму конкретных действий, подготавливающих новую ситуацию и направленных на изменение настроя присутствующих людей при помощи постепенного введения новых ресурсов. Так, например, можно задействовать ресурсы патриархального мира на собрании, устроенном по принципу гражданского мира, пожав председателю руку и устанавливая личные отношения с присутствующими (делая многозначительные знаки, улыбаясь, кивая головой и так далее). Если человек оказывает знаки дружеского внимания и симпатии необдуманно, не к месту, то его поведение может быть истолковано другими людьми как странное или даже безумное. В таком случае присутствующие не станут принимать участие в этом действии и не будут никак на него реагировать. Подготовка новой ситуации, необходимая для перехода от одного мира к другому, особенно хорошо видна тогда, когда испытания в различных мирах следуют одно за другим во времени. Люди, находящиеся на новом этапе под влиянием последствий предыдущей ситуации, которую они не смогли стереть из своей памяти, должны отдавать себе отчет, что речь идет об их отношении к двум различным реальностям, в которых они пребывали попеременно и справедливость которых они поддерживали. Они не могут игнорировать того, что эти две реальности являются по своей природе несовместимыми. Связность форм поведения человека в ситуациях различных миров должна налаживаться и поддерживаться им самим. Необходимость в этой связности является, конечно, менее острой, если ситуации четко разделены между собой и удалены во времени.

Человек может сам разоблачить или релятивизировать предыдущее устроение ситуации, представив свои отношения с другими людьми как притворство, театр, спектакль, комедию, роль, игру («нужно было играть по правилам»), противопоставив им подлинный характер настоящего момента. Прошлые действия, в которые человек был когда‑то безоговорочно вовлечен, теперь, при переходе в другой мир, начинают рассматриваться как чуждые ему и отстраняются в циничной  форме. Это хорошо видно на примере перехода из гражданской ситуации в патриархальную. Напряженность этого перехода отражена в терминах, противопоставляющих искусственность «официального», с одной стороны, и реальность «официозного», с другой, или, как у Паскаля, «учредительное величие», с одной стороны, и «естественное величие», с другой (см. вторую беседу Паскаля, изложенную в трактате Пьера Николя «О воспитании принца», 1670). Перевороты реальности являются особенно затруднительными, если участники должны перемещаться одновременно между ситуациями различных миров, не имея в момент перехода ясного представления о состоянии природы, в котором пребывают другие люди. Так обстоит дело, например, в случае, когда управленцы предприятия (cadres ) должны перейти все вместе от собрания управления, на котором они выступали от имени предприятия, к профсоюзному собранию, в котором они должны выступать в качестве эксплуатируемых работников. В таких весьма деликатных ситуациях можно наблюдать особый ритуал, основанный на четких отточенных действиях и направленный на изменение состояния присутствующих. Чтобы этот переход был осуществлен всеми одновременно, требуется крайне сложная координация действий людей, которая не всегда удается сразу. Это хорошо видно на примере собраний, которые никак не могут начаться, поскольку часть присутствующих занята не тем, чем надо, где присутствующие шутят или затягивают предыдущую ситуацию. Действительно, достаточно, чтобы один из присутствующих витал где‑то в облаках, сидел с отсутствующим видом или откровенно выражал своим поведением, что он не участвует в происходящем, чтобы ситуация утратила свою согласованность.

Принятие во внимание нескольких миров позволяет подчеркнуть требования к обоснованию справедливости действий.

В обосновании не было бы надобности, если бы люди не сталкивались с критикой. Возможность выйти из настоящей ситуации и разоблачить ее, опираясь на внешний принцип, и, соответственно, само существование множественных миров составляют неотъемлемое условие справедливо обоснованного действия. Однако по тем же причинам требование обоснования справедливости может в неравной мере распространяться на действия людей в зависимости от открытости доступа всех людей ко всем мирам.

В мироустройстве, где рабы удерживались бы в положении, не допускающем или крайне ограничивающем возможность критики, где они были бы силой закреплены за одним миром и уподоблены предметам, господа могли бы взять на себя роль богов и утверждать свою волю, не имея необходимости обосновывать справедливость своих действий. Но разрушив град, сместив границы человечности и установив радикальный разрыв между господствующими и угнетенными, они уничтожили бы и сам порядок, на котором основано их превосходство, и лишили бы свое собственное величие смысла⁴. Построение мироустройства, подчиняющегося требованиям обоснования справедливости, то есть такого мироустройства, в котором рациональность поведения людей может быть испытана критикой, предполагает, таким образом, существование различных миров, предметы которых доступны всем людям. Это делает возможным оценку ситуации с точки зрения ее ценности и, соответственно, открывает возможность для практического владения принципами справедливости.

 

 

Глава 8 ФОРМЫ КРИТИКИ

 

 

Критика, основанная на принципе мира вдохновения

 

КРИТИКА В АДРЕС ПАТРИАРХАЛЬНОГО МИРА

В мире вдохновения люди невластны над высшими силами, которые могут завладеть ими, возвысив до состояния величия, или оставить их, повергнув в ничтожное состояние. Но люди могут в некоторой степени отдаться или воспротивиться действию высших сил. Предварительным условием величия в мире вдохновения является, соответственно, умение человека подготовиться к принятию этих сил, если они проявят себя. Чтобы задействовать эту способность, человек должен пожертвовать в состоянии неопределенности всем тем, что может воспрепятствовать вдохновению, помешать распознать и принять его в случае его проявления. Ситуация является неопределенной, поскольку выполнение этих предварительных условий ничем не гарантирует действие сил, необходимых для достижения величия, и не составляет само по себе источник величия. Именно поэтому критика, основанная на принципе мира вдохновения, направлена в первую очередь в адрес всего того, что в других мирах придает действиям людей продолжительный, устойчивый характер.

Все, что является стабильным, неподвижным  и застывшим , обесценивается, как, например, непри‑

Груз привычек

Здесь и далее слова, выделенные курсивом, извлечены из материала пособий и связаны с определенным общим миром. Надстрочные буквы обозначают указанный мир: “ – для мира вдохновения, ¹¹ – для патриархального мира, ^ре" – для мира репутации,¹ – для гражданского мира, ^р – для рыночного мира, ^1,1 – для научно‑технического мира.

косновенные принципы, святая святые  или нормьГ, препятствующие творчеству ^в. Ограничения сковывают действия людей грузом прошлых обязательств, взятых на себя другими людьми (как в случае традиций "), или грузом будущих обязательств, взятых на себя ими самими (как в случае обещаний?),  или грузом планов и проектов,  имеющих принудительный характер (научно‑технический мир). Действительно, такие обязательства ограничивают открытость людей, их готовность в любой момент принять непредсказуемое вдохновение, как только оно появится. С позиции мира вдохновения критикуется также и все то, что в других мирах позволяет укрепить положение величия, как, например, иерархии¹¹ , титулы , звания^{п гит} , домашние привычки ^п или производственная рутинсГ.  Побуждая людей к постоянству, эти средства ограничивают их способность к восприятию вдохновения ,, внезапного озарения ^в: «Для творческой личности понятия иерархического  положения, установленного порядка, подобающего уважения к рангу^п  или социальному положеникР'^?  являются пустым звуком». Схожим образом формы обращения, знаки уважения, формы вежливости¹¹  и любые другие «словесные предосторожности» патриархальной природы критикуются за свой формализм, тяжеловесность и искусственность в противоположность «неформальному» общению, искренним человеческим отношениям: «За бесчисленными показными социальными ус‑ловностями^реп творческая личность видит лишь человека⁸». Придание ценности неустойчивым эмоциональным состояниям, относящимся к моменту появления вдохновения, также неразрывно связано с критикой контроля, меры и установления положений величия. Привычки ^п, усвоенные правила академического воспитания¹¹  противостоят, таким образом, оригинальности*,  истинной мысли, то есть мысли, исполненной вдохновения, творческому 9Hmy3ua3Mf. Академическое воспитание?¹'¹¹¹  критикуется за свою традиционность¹¹. Знания , имеющие значение в научно‑техническом мире, постоянно принижаются с позиции мира вдохновения за свою устойчивость и объективность.

Великие люди научно‑технического мира – эксперт™, специалист™, влиятельные люди*™, интеллигентская верхушке Г™– здесь являются «страшными людьми»: «В силу веса своего положения  они навязывают другим свой образ мысли и действий и предают анафеме всех тех, кто действует и мыслит иначе?...  Не может быть и речи о том, чтобы усомниться в правильности их суждений: они подкрепляют их таким количеством ссылок на авторитеты¹¹,  таким количеством данный,  таким количеством цифр™\»

Требование вдохновенного мира «оставить все», отказаться от всего, целиком пожертвовать собой,  чтобы следовать своему собственному пути?, приводит также к критике бремени личных отношений и патриархальных форм величия. Чтобы стать свободными,  сбросить «тяготившие» их «старые одежды», творческие личности должны быть также способны подвергнуть сомнению ^в наставления учителей,  присутствие которых в мире вдохновения часто допускается благодаря компромиссу с патриархальным миром. Требование «оставить все» содержит в себе и критику научно‑техничес‑кого мира: извилистые пути?  вдохновения противостоят маршруту,  заданной траектории?¹.

Оставить все

КРИТИКА В АДРЕС МИРА РЕПУТАЦИИ

Тот, кто признает таинство вдохновения, проявляет смирение?.  Самолюбие, погоня за славой, уважением,  тщеславие, «внешние признаки ^реп успеха» постоянно осуждаются в канонических текстах града вдохновения. Придание значения мнению^{п реп} (понимаемому здесь как компромисс между патриархальным миром и миром репутации) влечет за собой разногласия и личное соперничеств(F'^pen  между людьми, которое умерщвляет воображений.  В житиях святых, написанных Блаженным Феодоритом, яркий пример обличения тщеславия дан в образе преподобного Маркиана. Не ограничиваясь, как другие Отцы‑пустынники, сокрытием чудес, которые ему было дано совершить, Маркиан отказывает в помощи просителю, чтобы оградить себя от «тщеславных мыслей», которые могли бы возникнуть у него в подобном случае.

Тщеславие и показной успех

Чудо, которое тем не менее свершается, происходит, таким образом, без его ведома и против его воли (Arnauld d’Andilly, 1736, t. 2, p. 369–372).

Фальшь театральности высшего света

Вдохновенная критика того, что является важным в высшем свете (которую мы рассмотрели ранее на примере портрета светской личности, созданного философами‑моралистами), закладывает основы для другой, подлинной реальности, с позиции которой может быть разоблачена  театральность высшего света. Свет, где отношения между людьми устанавливаются в рамках светского ^реп общения^п,  – всего лишь сцена :^реп, на которой неестественные люди, исполняют свои роли?.  В социальных науках подобная критика характерна, в частности, для социальной психологии (формы научного познания, гармонично сочетающейся с миром репутации). Чтобы разоблачить с критической позиции комедию, разыгрываемую акторами, социальная психология старается преодолеть? измерений влияний :^реп. Выявление скрытой реальности понуждает, в свою очередь, социальную психологию искать принципы научного обоснования, относящиеся к гражданскому миру, такие как коллективы^Г  или социальные структуры™.

КРИТИКА В АДРЕС ГРАЖДАНСКОГО МИРА

Нечеловечное состояние

Гражданский порядок величия, который в эпоху революции*^т может достичь компромисса с миром вдохновения, критикуется, если он принимает наиболее институциональные формы, инструмен‑тализированные и оторванные от людей. Иными

словами, критика в данном случае обращена в адрес компромисса между гражданским и научно‑тех‑ническим мирами. С позиции мира вдохновения критикуются «холодные экономические, юридические отношения™⁷, которые сдерживают нас и душат» и которые противостоят «теплоте давно забытых душевных® отношений».

КРИТИКА В АДРЕС РЫНОЧНОГО МИРА

Деньги? –  это рабство (рабство продажных людей), от которого необходимо избавиться, чтобы быть в состоянии принять вдохновения. Деньги имеют «мало значения», равно как и уважение , почтение, слава,  выражающие мнение других людей.

Заинтересованные лица

Порабощение деньгами осуждается, так как оно делает людей зависимыми от их собственных желаний, направленных на удовлетворение личных страстей, и подчиняет их другим людям в силу стремления людей, вступающих в деловые отношения, к прибыли. Чтобы мир вдохновения полностью раскрылся, нужно отстранить людей и вещи рыночного мира. Компромиссы между этими двумя мирами всегда разоблачаются, вне зависимости от того, касаются ли они религиозных действий; поведения художника, торгующего на рынке произведениями искусства; или действий творческой личности, заинтересованной в коммерциализации своей идеи в виде нового «концепта» или «инновации». Творчество само по себе «не является коммерческим  продуктом», и «торговцы? творчеством? идут на все, чтобы соблазнить [наивных]». Идти на все, делать все что угодно –  выражения, осуждающие в мире вдохновения происки делового человека, оппортуниста, ищущего компромисс с вдохновенным порядком величия.

КРИТИКА В АДРЕС НАУЧНО‑ТЕХНИЧЕСКОГО МИРА

Неуместность в мире вдохновения любых устой‑ Жесткость рутин чивых форм, незамедлительно становящихся объек‑

том критики (как мы видели ранее на примере критики патриархальной привычки ^п), еще более очевидна в оспаривании научно‑технической рутины¹¹'. Привычка?  и pymundⁿ  различаются способом инструментализации повторения. В случае привычки  повторение реализуется напрямую через тело, которое, в отличие от тела в мире вдохновения, не захвачено эмоциями, а хранит память о предыдущих действиях. При рутине  повторение, напротив, опирается на инструменты – внешние по отношению к телу человека, устойчивые и безличные. Обеспечиваемая ими стабильность ограждает от потрясений, которые могли бы быть вызваны неуместной привычкой или неконтролируемым порывом вдохновения.

Меры безопасности, например, часто принимают форму рутин, подразумевающих изложение «правил безопасности», как в случае, когда командир воздушного судна каждый раз при взлете дает указания бортпроводникам заблокировать выходы, вместо того чтобы действовать по привычке. Вместе с тем, как это часто бывает, критика может быть направлена одновременно против привычки ^п и рутин^т,  которые в силу своей устойчивости и продолжительности препятствуют проявлению вдохновения. Так, об отлаженных и отточенных методах и навыках часто говорят, что они сдерживают спонтанное проявление творческого начала, а школьное воспитание часто критикуется за свою традиционную рутинности  «Образование... все сделало, для того чтобы убить в нас воображений,  эту помешанную в доме (folle du logis)¹,  о которой писал Паскаль*»; «творческий ^в ученик... воспринимается учителем?  как смутьян».

Гнет разума

Не только стабильность во времени является объектом вдохновенной критики, но и гнет иерархического авторитетеf  и компетенций , сдерживающих вдохновенный порыв. Критика, основанная на принципе вдохновенного порядка величия, открывает возможность для радикального переворота иерархий. Авторитет!^п старший  тает перед свежим, наивным  взглядом новичка или молодого.

Критика функциональности¹¹¹  объектов научно‑технического мира укрепляет позиции вдохновенного мира. Вдохновению не свойственно чувство меры, оно противостоит тем самым узкому взгляду производственной деятельности, основанному на измерении: «Надеюсь, я смог убедить читателя в том, что творчество ^в – это не просто идеальное средство ^нт для создания новых продуктов и улучшения рентабельности ^нг предприятий». Творчество пронизано «глубинным противоречием между разумом  и логикой ^нт, с одной стороны, и всем тем, что относится к сфере мечты*, вдохновения ^в, невыразимого ^в», к «пленительному миру иррационального ^в, с другой». Критика техники ^нт или методов ^нт ставит под сомнение факты, на которые опирается наука. Она старается «взорвать реальность».

 

Критика, основанная на принципе патриархального мира

 

КРИТИКА В АДРЕС МИРА ВДОХНОВЕНИЯ

Патриархальные отношения противостоят вдохновению, которое в силу своей изменчивости и чуждости строгой иерархии положений разрушает стройность привычных устроений и погружает их в хаос.  В пособии, рассмотренном нами ранее при анализе патриархального мира, нет прямых отсылок к миру вдохновения. Однако большинство свойств, приписываемых в этом пособии простым, соответствует признакам величия в мире вдохновения.

Вдохновение чаще всего критикуется в уничижительной форме, указывающей на недостатки. Например, когда говорят о сердечных излияниях,  то обесценивают поведение, которое в мире вдохновения признается как проявление достоинства человека, а именно чувствительность ® или эмоциональность*.  То же можно сказать и об уничижительных определениях, весьма распространенных в патриархальном мире и основанных на противопоставлении устойчивого и неустойчивого характера, предсказуемого и непредсказуемого поведения, непосредственности и контроля. Так, критикуются все действия, которые свидетельствуют о недостаточном самоконтроле, или, как говорил Норберт Элиас, описывая придворное общество, о «недостаточном контроле над своими аффектами» (Elias, 1974, р. 107–114): ворваться  (ворваться , вломиться  в офис или на собрание), окликнуть  кого‑то, побеспокоить, думать вслух,  изливать душу, «рассказывая всю свою жизнь», высказывать суждение, полагаясь на искренность своих убеждений, кичиться своей «откровенностью» или, наконец, в случае детей,  «забираться на колени», «виснуть на одежде», «лазить по чужим сумкам»», «обращаться ко всем на ты»,  «прерывать собеседников» или «перечить», «прекословить», «возражать старшим».  Именно против отсутствия контроля и в особенности против отсутствия контроля над аффектами и телом, направлена критика беспорядочных, суетливых действий, развязного  поведения, выдающих распущенность, небрежность  или недостаток выдержки  и хладнокровия.

Распущенность,

небрежность

КРИТИКА В АДРЕС МИРА РЕПУТАЦИИ

Благовоспитанность" должна представлять самоценность, а не использоваться людьми в корыстных целя^,  с тем чтобы на них обратили внимание или чтобы они могли завязать хорошие отношения. Подлинное превосходство  противостоит фикции, призрачности  света^реп, карьеризму.  В патриархальном мире, где предпочтение отдается сдержанности¹¹, умению хранить секреты ^п («шум не приносит добра»; «добрыми делами не кичатся»), исключаются  формы поведения, непосредственно ориентированные на публику.

Куртуазные манеры

Но в силу неоднозначности противопоставления «частного» и «публичного» не всегда удается различить в патриархальном мире критику в адрес мира репутации и критику в адрес гражданского мира. Так, например, патриархальное наставление «разногласия не обсуждают на публике» может содержать критику как в адрес гражданского мира, гак и в адрес мира репутации. В данном случае не делается различие между этими двумя разными способами нарушения патриархального деления пространства на «внутреннее» и «внешнее», на пространство, состоящее из отдельных территорий, «владений», домое ?¹ («торговые дома»),  и общее однородное пространство. В первом случае публика¹'  будет отсылать к государству (как, например, в случае, когда спор, определяемый как «семейный», «частный» или «внутренний», решается в ходе судебного процесса, при котором разногласия становятся публичными). Во втором случае под публикой?™  будут подразумеваться зрители. Будет осуждаться стремление привлечь к себе внимание, свидетельствующее о невоспитанности  и распущенности  («достаточно вести себя так, чтобы на тебя не обращали внимание»),  или, как это часто бывает в критике, адресованной миру репутации, будет осуждаться (при помощи сравнения с театром) поведение людей, устраивающих спектакль, играющих на публику  (например, поведение супругов,  ссорящихся на глазах у всех и выставляющих всем напоказ свои разногласия).

Не играть на публику

В пространстве, разделенном на дома,  территории, владения, организованном по принципу противопоставления внутреннего и внешнего круга, тот, кто играет на публику,  может навредить своим, выдав секреты?.  Важные особы всегда недоверчивы , соблюдают осторожность¹¹.  Напротив, простые (женщины, дети, подчиненные)  менее ответственны.

Свой человек,

умение хранить секреты

Они склонны обращать па себя внимание, громко говорить , так чтобы их заметили.  Они стараются привлечь к себе вниманий¹¹  и не остерегаются соседей?.  Это приводит к тому, что они выдают секреты  (в частности, в ходе деловых ужинов'™).  Напротив, с позиций мира репутации сдержанность  и уравновешенности? (признаки патриархального величия, противостоящие показному характеру карьеристаГ^{и п})  критикуются как признаки недостаточного честолюбия, слабой целеустремленности.  Они характеризуют того, кто незаметен , чья участь – оставаться в тени.

КРИТИКА В АДРЕС ГРАЖДАНСКОГО МИРА

Патриархальный мир, в котором признаются только личные привязанности, не терпит анонимности.  Эта критика может быть направлена как в адрес неопределенного лица мира репутации («они»), так и в адрес «коллектива» гражданского мира. Эти две формы неопределенного лица могут смешиваться, как, например, в случае, когда говорят об анонимности  публичных мест: «Одна из форм лицемерия нашего времени... заключается в снятии с себя всякой ответственности под прикрытием анонимности...  За рулем своего автомобиля вы уже не господин Такой‑то ^п, а господин Любой^Г'^реп...  Создается впечатление, что каждый говорит себе: “Раз здесь меня все знают?,  то я должен вести себя прилично¹¹.  Раз тут меня никто не знает, то я могу позволить себе все”».

Неоднозначность понятия анонимности позволяет без особого труда перейти от критики средств массовой информации мира репутации к критике юридических отношений гражданской природы. Так, например, критика телевидения,  технического"' средства массовой информации^реп, стандарт‑ного^нт, безличного^реп и общественного^г (в отличие от личной ответственности  отца"), может привести к осуждению превращения семейных?¹  отношений в отношения объединения¹,  то есть в связь гражданской природы: « Телевидение ^еп противоречит самому духу семьи?.  Главным стержнем здесь является уже не отец  с его авторитетом, опытом,  его желанием дать правильное воспитание,  а бездушный  и холодный¹ ящик с картинками^т  (кстати, всегда одними и теми же^репг). В таких “объединениях чужаков ”^г одной семьи^П,\  которые нам уготовило будущее, нет ничего обязывающего».

КРИТИКА В АДРЕС РЫНОЧНОГО МИРА

Диспозитивы, люди и вещи рыночной природы практически не упоминаются в пособии, использованном нами для анализа патриархального мира. Это тем более странно, что речь идет о пособии для предприятий. Редкие отсылки к рыночному миру, встречающиеся время от времени, не являются чисто критическими. В данном контексте деньги – это необходимость; в них нуждаются. Однако смещение в сторону компромисса с рыночным миром сразу же становится предметом критики. В таком случае осуждается расширение сферы рынка, искажающего патриархальные отношения и установленные положения величия.

Автор пособия напоминает об ограниченности рыночных отношений. Деньги ^р должны быть вторичны по отношению к заслугам?.  В этом мире нельзя все купить:  «Им [детям] нужны карманные деньги¹¹"", но нельзя тем не менее их приучать¹¹  к тому, что деньги даются легксР.  Нужно, чтобы они их заслужили¹¹  или заработали¹™¹.  Тогда они лучше осознают ценность денег и насколько сложно их заработать самим... Вместе с тем нельзя, чтобы у них складывалось впечатление, что все можно ку‑пить^р».  Деньги разрушают отношения с близкими людьми. Дома, в семье не говорят о деньгах.  Продажа семейного имущества (жилье, драгоценности, домашние животныё¹  и так далее), которое по природе должно переходить по наследству или передаваться в качестве дара, потому что оно связано  с патриархальным имением (Mauss, i960, р. 269), попросту непристойней.

Все нельзя купить

Патриархальная собственность, укоренная в прошлом, связанная с принадлежностью к роду, противостоит рыночной собственности, которая легко отчуждается.

Это противопоставление порождает море критики, направленной против ухудшения доверительных отношений, извращаемых корыстью. Оно вызывает беспокойство, охватывающее семейные, дружеские отношения или же хорошую атмосферу , обстановку  на работе.

В хрематистике Аристотель четко различает два способа приобретения. «Необходимое искусство приобретения», сообразное «с природой», проявляется в присвоении благ для «домохозяйства», с тем чтобы обеспечить существование семейного очага путем «добывания средств к жизни», ведь «природа заботится о доставлении питания созданному ею существу». Напротив, искусство наживы, относящееся к области торговли и не имеющее отношения к домохозяйству, является «неестественным» и грозит граду беспорядками (Politique , I, 8–9). Имущество первого вида не может расширяться бесконечно: оно ограничено пределами «земельной собственности», «дома», в отличие от материальных благ второго вида, поиск которых движим «беспредельными вожделениями» (id ., 1256 b, 30–38, 1258 а, 1). Если Аристотель осуждает ростовщичество как «противное природе», то это потому, что он рассматривает отношение между денежными знаками, которые были «созданы... ради меновой торговли» и, следовательно, относятся ко второму способу приобретения, с одной стороны, и процентами, с другой, как отношение между родителями и детьми, которых они породили по своему подобию (toxos  по‑гречески означает одновременно и ребенок, и маленький, и износ): «Как дети походят на своих родителей, так и проценты являются денежными знаками, происшедшими от денежных знаков». Иеремия Бентам иронично заметил по этому поводу, что Аристотелю не удалось, несмотря на все его усилия, увидеть в денежных знаках органы, порождающие себе подобных.

Современный диспозитив ссуды, несмотря на широкое распространение кредитных операций, по‑прежнему содержит в себе это противоречие между домашней и рыночной собственностью, что хорошо видно на примере способов их оправдания. Первый вид собственности ориентирован на поддержание и извлечение доходов из достояния, ограниченного своими исходными размерами и поддерживаемого близкими, выступающими поручителями. Во втором случае, напротив, возможно расширение потребления за рамки бюджета благодаря гибким возможностям кредита в момент покупки (Wissler, 1989b).

КРИТИКА В АДРЕС НАУЧНО‑ТЕХНИЧЕСКОГО МИРА

В патриархальном мире действия великих людей и великих вещей порождают  благодеяния. Именно на противопоставлении между родом , в котором укоренено доверие , и функциональной эффективностью  основывается критика, принижающая значение научно‑технических диспозитивов. Патриархальное лицо «передает блага так же, как блага были переданы ему», в зависимости от своего владений\  Объекты патриархальной природы – это наследственные блага, «запасы», предназначенные тому, что будет порождено. В «Политике» Аристотель приводит пример домашних и молочных животных: «Природа заботится о доставлении питания созданному ею существу; всякое такое существо получает свое питание как бы в наследство от того существа, которое произвело его на свет» (Aristote, 1962, р. 53, 65). В патримониальной модели управления природа завещается потомству как

Плохое качество стандартных продуктов

Недостаток мастерства дипломированных специалистов

Неуместный формализм

наследство, которое нужно уберечь от оппортуни‑стских происков рыночных тенденций (Godard,

1989)‑

Применение продуктивистских техник, контролирующих процесс порождения согласно функции производстве?",  неизбежно вносит беспорядок в патриархальное порождение, являющееся залогом качества (Darre, 1986). Установки на «увеличение объемов», «увеличение производительности» (Dodier, 1989, р. 291) препятствуют тому, чтобы патриархальные отношения гарантировали качество того, что создано ресурсами этой природы.

В рассмотренном нами пособии мы не нашли примеров критики некомпетентности дипломированных специалистов  в противоположность опыту тех, кто был обучен по ходу дела. Хвала в адрес мастера своего дела проявляется только в образе хорошего рабочего.  Но проведенные ранее исследования (Boltanski, 1982) показали резкость такой критики на предприятиях, где ценятся ресурсы патриархальной природы, укорененные в привычка я?.

Оценка профессиональной компетенции, основывающаяся на формализованных критериях и стандартизированных процедурах, среди которых важную роль играют дипломы, имеет небольшой вес в патриархальном мире по сравнению с авторитетом, который проявляется в мастерском владении своим делом. Формы суждения также разнятся, как хорошо видно на примере собеседования при приеме на работу (Delamourd, 1988): «Если бы все, кто ищет работу, догадывались, что во многом о них судят по первому впечатлению, по манере одеваться и представляться, то они уделяли бы больше внимания своему внешнему виду и манере держаться».

Техник, находящийся во власти формальных методов; эксперт, ни на минуту не расстающийся с таблицами количественных данных; управле‑

нец предприятия, досконально следующий письменным предписаниям, критикуются за их образ действий, искажающий патриархальное величие. Информация, регистрируемая в виде накопления статистических данных, основанная на доказательствах научно‑технической природы, не годится для подкрепления патриархального суждения, которое основывается на опыте, хранимом в виде наглядных примеров  и случаев.  Цифрам, не имеющим значения, противопоставляется свидетельство, вес которого определяется памятью о показательных случаях. Напротив, с позиции научно‑технического мира разоблачается недостаточная достоверность патриархальной информации и утверждается значимость «цифр, говорящих сами за себя» (Wissler, 1989а, р. юо). Противоречие между этими двумя формами доказательства часто сводится к применению правила. Как показали этнометодологи, пропасть, разделяющая правило и обстоятельства, сокращается благодаря действиям и соображениям ad hoc.  Однако важно также обратить внимание на напряжение между двумя разными способами обобщения, один из которых отсылает к правилу, а другой – к показательности случаев (Dodier, 1989, р. 298, 304). Радикальное различие между способами сбора, записи и хранения информации, в зависимости от того, идет ли речь о патриархальном или научно‑техническом суждении, соответствует дуализму, наблюдаемому в истории теории вероятностей, между вероятностью, основанной на авторитете, и вероятностью, основанной на частотности (Hacking, 1975). Оно позволяет пролить свет на популярные в социальных науках со времен Ле Пле и Шейссона дискуссии о соответствующих достоинствах «качественных» и «количественных» методов, монографии и статистики (Desrosieres, 1986, 1989).

 

Критика, основанная на принципе мира репутации

 

КРИТИКА В АДРЕС МИРА ВДОХНОВЕНИЯ

Величие репутации, зависящее от мнения других, несовместимо с величием вдохновения, которое подтверждается твердостью личного убеждения. В мире вдохновения искушение людей славой – одна из основных причин их упадка. Напротив, в мире ре путации вдохновение критикуется за его безумство, поскольку, как мы показали на примере трудов Гоббса, вдохновение связывается с личным мнением, которое остается глухим к мнению других людей.

В пособии, обучающем искусству PR‑деятельности,  которое мы использовали для анализа мира репутации, можно отметить наличие критики в адрес эзотеризма Эзотеризм проявляется тогда, когда при передаче информации не считаются со вкусами публики?*"  и когда сообщений™  обращено к избранным и просвещенным, а не к более широкой публик#™.  «Если информация?™  является слишком эзотерической?,  то она затронет лишь наиболее образованные слои широкой публикиГ^п,  в то время как все остальные, то есть подавляющее большинства, не воспримут, не поймут, ни тем более не запомнят что бы то ни было». Именно против принципа вдохновения направлена критика и в тех случаях, когда предупреждают о том, что возможности PR‑специалистов  (термин подразумевает компромисс с научно‑техническим миром) ограниченны, напоминая о превосходстве мнения (высшего общего принципа), которое является реальностью : «Не нужно думать, что... PR‑cne^aAucm^{m pen} – волшебник,  способный донести ^реп до общественного мнения любую информации?*¹¹ . Его успех зависит от того, насколько его сообщений  и его носитель™ исходят из публики?™,  а не наоборот».

Обманчивая глубина

Критика в адрес вдохновенной личности, пренебрегающей мнением и согласием других, позволяет вновь утвердить принцип экономии, поддерживающий мир репутации. Согласно этому принципу, отказ от секретности, оригинальности, одиночества и, как часто говорят о звездах  или знаменитостях , от частной жизни – это та жертва, которую должны принести великие, чтобы стать известными. Именно этим сообщение  в мире репутации, которое нужно донести до других , отличается от вдохновенного послания  (например, пророческого послания), подчиняющегося собственной логике и необходимости и не исчерпывающегося направленностью на адресата.

Отказ от тайных мыслей, от своеобразия речи или письма, от особенности сообщения –  это цена, которую необходимо заплатить за успех.  «Частная жизнь звезды обязана быть публичной» (Morin, 1972, р. 55). Звезда  не принадлежит себе: она должна раскрыться, чтобы другие люди могли отождествлять себя^рсп  с ней. Медийное освещение тайных сторон жизни звезд (слухи^реп , сплетни, молва, которые не передаются при помощи сарафанного радио, а распространяются^" журналистами^  в средствах массовой информации ^реп) вызывает волнение, поскольку оно проецирует в мир репутации личные интимные предметы, принадлежащие патриархальному миру (зажигалки, одежда, дома, домашние животные и так далее). Медийное освещение позволяет проникнуть в личную жизнь¹¹ знаменитый"  людей, которые становятся известными благодаря своей славе в СМИ так же, как если бы все были с ними знакомы личнсР.  Но обратный эффект вносит не меньшее беспокойство. Звезда , появляющаяся лично в патриархальном мире (например, звезда, делающая покупки в магазине, как обычная соседка, о которой в таких случаях часто говорят, что она ведет себя «естественно»), совмещает на самом деле в одной ситуации две несовместимые природы. В ней признают знаменитость , то есть признают ее как лицо, принадлежащее миру репутации.

Звезды,

лишенные частной жизни

Однако если в мире репутации она является неприкосновенной и неприступной, что способствует ее блеску, подобно тому, как недоступность произведений искусства, размещенных в экспозиционных витринах и на стеллажах музея, способствует созданию вокруг них особой ауры (Benjamin, 1971, р. 179–180), то в рассматриваемой нами ситуации появление звезды в обычной обстановке делает ее доступной. При этом она не погружается полностью в природный порядок патриархального мира, а привносит в него величие своей славы. Так она предстает одновременно близкой и далекой.

Это беспокойство принимает пароксизмальную и систематическую форму в мании величия, когда человек смешивает способы «познания» различных миров. Так, пациентка Эме, клинический случай которой был описан Жаком Лаканом (Lacan, 1980, р. 153–245), не различает ответственность  за жизнь сына :" и ответственность глав государства' перед лицом угрозы войны, о которой пишут в газетах.  Она отправляет личный  письма или поэмы о любви ^в знаменитым людям¹*", жизнь которых она знает по пресс#™,  так, как будто бы она знала их лично" (например, она обращается к принцу Уэльскому так же, как слуга обращается к своему господину). Ей кажется, что раз она хорошо их знает, то и они непременно знают ее, и переносит в мир репутации взаимность патриархальных отношений.

Критика в адрес патриархального мира

Критика репутации  в том значении, в котором понятие репутации используется в патриархальном мире, необходима для того, чтобы придать значение репутации  и известности  в том смысле, в каком эти понятия используются в мире репутации. Поскольку эти два диспозитива обладают рядом общих свойств, их необходимо четко разграничивать. Различают, таким образом, слова, которыми обмениваются при личном общении с глазу на глаз" (сплетни, поздравления, личные признания, замечания, упреки, случаи, истории¹¹),  с одной стороны, и информации?™ , с другой. Информация, согласно природе реноме, распространяется?™  в форме мнения?™. Выражение мнения'У™  направлено не на конкретного адресата, а на публику?™  в целом, на самую широкую публику.

Прозрачность информации, распространяемой через PR‑каналы, противопоставляется туманности личных отношений, которые критикуются за патернализм  (эта же критика высказывается в адрес патриархальных отношений и с позиции гражданского мира):

Отказаться

от привычки секретничать

«Задача, которую мы ставим перед собой при приеме посетителей, не имеет ничего общего с патернализмом  (понятием, совершенно чуждым пиару?™)».  Домашние секреты, тайны, все скрытое подвергаются такой же резкой критике, как и вдохновенный эзотеризм: «Коллективу, который не информируют?™,  всегда кажется, что то, что от него скрывают? , касается его лично и что он является жертвой». В том же духе критикуется и та информация, которая спускается сверху по иерархической цепочке личной зависимости и которая тем самым утрачивает свой безличный характер, свидетельствующий о реальности  передаваемой информации?™:  «Наблюдается своего рода боязнь демагогии  и недоверие к любой информации, поступающей иерархическим  путем"».

Заинтересованная реклама

КРИТИКА В АДРЕС РЫНОЧНОГО МИРА

Несмотря на установленный компромисс с рыночным порядком величия (см. далее: «имидж марки»), рыночный принцип также подвергается критике с позиции мира репутации, поскольку реклама? может скомпрометировать формирование общественного мнения. Так, в пиар следует «запретить использование аргументов более или менее рекламного или коммерческого  характера¹³». При проведении PR‑акции нельзя допустить, чтобы у «приглашенных сложилось впечатление, что они участвуют в рекламной  акции^р». Автор пособия проясняет испытание в мире репутации, противопоставляя «цели рекламы и продвижения товара (промоушена), направленные преимущественно на продажf»  и цели PR‑деятельности, направленные преимущественно на информирование потребителя и привлечение  его внимания Г¹¹. Если испытание в мире репутации искажается вмешательством элементов рыночной природы, то фирма «не сможет долго обманывать прессу⁹™ , которая сразу же и, вероятно, надолго откажется принимать от нее любую информаций¹¹». Пиар  также следует четко отличать от маркетинга:  «В маркетинге ^р главное – это адаптировать продукт  к рынку⁹,  то есть к желаниям  и к сознательным или бессознательным потребностям потребителей⁹.  В пиар#^еп самое главное – это сформировать сеть хороших отношений ^реп».

КРИТИКА в АДРЕС НАУЧНО‑ТЕХНИЧЕСКОГО МИРА

Эзотеризм специалиста

В рассматриваемом пособии по PR‑деятельности, написанном в 1970‑е годы, еще нет столь развитой, как сегодня, критики в адрес техников или специалистов, оторванных от массы и публики, которая старается получить доступ к информации. Тема ученого‑затворника в башне из слоновой кости получила развитие благодаря интенсивному формированию и прогрессу диспозитивов, поддерживающих репутационный порядок величия (издательское дело, пресса, аудиовизуальные средства) и давших возможность объективировать оценку мнения. В настоящее время ценятся не только усилия ученых по вульгаризации знания. Сама оценка научного исследования может принять форму пресс‑конференции, оспаривающей закрытость и эзотеризм специалиста, не умеющего вызвать отклик на свои работы у широкой публики.

 

Критика, основанная на принципе гражданского мира

 

КРИТИКА В АДРЕС МИРА ВДОХНОВЕНИЯ

В гражданском мире вдохновение критикуется за спонтанности  («безответственные и спонтанные действия»)  и индивидуализм'.  «Создание членского бюллетеня^Г  организации не может быть результатом внезапного вдохновения ^в активиста или нескольких ее членов».

Спонтанное кипение

просвещенных

авангардистов

Спонтанность, стихийность  ведет к импровизации,  в то время как «профсоюзная деятельность*  не предполагает импровизаций». Индивидуализм  характеризует передовое меньшинство^Г, оторванное от базы¹.  Он подстерегает тех, кто «мнит себя просвещенным авангардом».  Вдохновение, таким образом, – это корень отклонений ^г: оно подрывает величие коллективных лиц, растворяя их в частном. Кипение, бурлений  (признаки величия в мире вдохновения, которые могут вступать в компромиссные сочетания с гражданскими признаками величия в ситуации революции) также критикуются в гражданском мире, с тем чтобы подчеркнуть единство (согласованность)  коллективных лиц: «Общего кипения*  недостаточно. Необходим постепенный подъем информации на коллективный уровень, коллективное  размышление, согласованность*».

КРИТИКА В АДРЕС ПАТРИАРХАЛЬНОГО МИРА

Преодолеть патернализм

В гражданском мире отсылка к патриархальным отношениям чаще всего содержит в себе критику, что неудивительно, поскольку гражданская связь понимается прежде всего как освобождение от отношений личной зависимости. Патриархальные отношения на предприятии критикуются, так как они способствуют «изолированию профсоюзных активистов» и «отрыву их от обычных сотрудников». Они квалифицируются как «скрытные», «завуалированные», «мелочные». Так, например, «создание семейной, домашней атмосферы ^п» на предприятии – не что иное, как «завуалированный» способ «воспрепятствовать» действиям делегатов. Это касается также и других проявлений патернализме Г^г, что хорошо видно в следующем примере, где объектом критики становятся выговоры  и замечания",  составляющие, как известно, главную форму выражения суждения в патриархальном мире: «Иногда [чтобы вызвать волнение у одного или нескольких делегатов] начальник в своем кабинете устраивает самую настоящую патерналистскую проповедь...: “Вы думаете, ваши родители¹¹  были бы довольны, если бы узнали об этом? А я‑то вас принял на работу, чтобы пойти им навстречу  и доставитьудовольствий¹”». Патернализм  часто критикуется тогда, когда разногласие касается коллективного или личного  характера конфликта. Здесь ставки велики, поскольку «коллективный конфликт» входит в компетенцию профсоюзов и может рассматриваться с помощью инструментов гражданской природы, в то время как «личный конфликт» должен решаться «полюбовно» в регистре патриархального мира. Важность квалификации дела как «личного» или же как «коллективного» прекрасно ясна людям, вовлеченным в столкновение. Природа конфликта является главным предметом раздора.

За ее определение соперничают заинтересованные стороны, которые могут в зависимости от положения, занимаемого в конфликте, попытаться придать значение коллективному  характеру дела или, напротив, постараться свести его к области личных отношений. В первом случае обычно говорят, что «удалось раскрыть реальный масштаб» дела. Во втором – что дело «соразмерно своему несущественному, частному характеру». От обратного можно также возразить, что «обобщение» является «чрезмерным» и что речь идет об «отдельном случае», о «полностью сфабрикованном деле».

Или же, напротив, что придание делу «личного характера» «обманчиво», поскольку дело является «показательным» и представляет «общий интерес», значение которого хотят «умалить». В такой аргументации любые отношения патриархальной природы оцениваются как единичные, как не подлежащие обобщению. Действительно, в наше время люди и вещи патриархальной природы рассматриваются преимущественно как частные субъекты и объекты. Они оцениваются с позиции гражданского мира, гармонично сочетающегося с современными формами государства, которые, в отличие от монархического строя, не являются более патриархальными. Так, например, представители профсоюзов часто обвиняют руководство предприятия в придании конфликтам «личного характера» (в то время как речь идет о профессиональных отношениях), в желании скрыть коллективный характер споров, нейтрализовать , умерить пыл, унять рвение  и разобщить  тех, чья устремленность к общему благу естественно приводит к единству  коллектива. В других ситуациях лица, вовлеченные в спор, могут представить себя как обычных людей без особых связей с другими людьми, с тем чтобы, например, опровергнуть обвинения в заговоре или сговоре. Так, например, начальство, стараясь восстановить нормальные человеческие отношения¹"¹¹  на работе, может раскритиковать профсоюзных активистов за то, что они злоупотребляют^,П  сложной ситуацией, искусственно создают конфликты и намеренно стараются внести разлад  в отношения сотрудников предприятия. Внутри самого профсоюза иерархические  отношения патриархальной природы часто критикуются за то, что они представляют угрозу для сплоченности коллективных лиц: «С самого начала необходимо следить за тем, чтобы между активистами  не было различий в уровне владения информацией  и сознательность каждого из них. В противном случае существует опасность установления между ними иерархии и образования в организации узкого, ограниченного  ядра, которое не сможет реально использовать имеющиеся возможности».

Осуждается также и патриархальный авторитетF,  критикуемый за авторитаризм* , поскольку он подчиняет судьбу всех  решению одного: «Нельзя, например, выступать за формирование демократического*  общества в будущем, а сегодня развивать авторитарные, властные отношения"».

Избавиться

авторитаризма

Предотвратить

коррупцию

Критическое напряжение между гражданским и патриархальным мирами особенно отчетливо проявляется в избирательных процедурах, поскольку они предполагают в самом общем виде независимость кандидатов. Они должны быть полностью свободны от любых форм подчинения:^п  и влияния¹*". Чтобы придать выборным лицам коллективный характер,  нужно «соблюдать... независимость суждения*, которая полагается в данных обстоятельствах» и следовать нормам права, гарантирующим беспристрастность выборных лиц: «Выборноелицо*  не может быть близким родственником?,  ни супругом (супругойf работодателя™»',  «если выборное лицо зависит хоть в чем‑то от начальствсГ™,  то этого достаточно, чтобы профсоюз™  был объявлен непредставительный »  и так далее. Именно этот принцип нарушается руководством,  когда оно действует методом «подавления... и старается включить в выборные спискт! директореf^T,  членов семьи¹¹, домашний персонал¹¹'™»  и так далее Иными словами, на предприятии стараются применить более общее правило, которое действует, например, на муниципальных выборах и которое предполагает освобождение гражданских отношений от патриархальных, а также рыночных связей. Так, согласно избирательному кодексу, «в коммунах с населением более чем в 500 человек родственники по восходящей и нисходящей линии, братья и сестры не могут быть одновременно членами муниципального совета».

Также, согласно закону, перечисляющему критерии несовместимости, не могут быть избраны в муниципальный совет предприниматели муниципальных служб и технические работники коммуны, поскольку они могут быть связаны с местными должностными лицами отношениями личной зависимости или рыночными отношениями.

Личные знакомства  действительно предполагают участие людей в неких частных коалициях, являющихся источником отклонений  от общей линии. Это хорошо видно на примере процедуры подбора кандидатов, описанной в брошюре Французской демократической конфедерации труда (CFDT), которую мы использовали при анализе гражданского мира: «Решение “берем тех же  и продолжаем в том же духе” – часто самое простое из возможных решений. Всегда “просто сказать”, что якобы нет новых кандидатов , готовых представить свою кандидатуру ^г. Иногда “спокойнее” сохранить ту же маленькую KOMandf делегатов,  которые знают друг друге?¹,  которые привыкли¹¹  работать вместе. С такими тенденциями следует бороться. Необходимо поставить в известность всю^Г профсоюзную секцию  о том, что объявлен набор кандидатов.  Сделать это можно либо на общем собраний?,  либо поместив соответствующее объявление в профсоюзном информационном бюллетене».  Критические противоречия между принципом, который обеспечивает чистоту масс , устремленных к общему делу , и принципом, который обеспечивает чистоту личных отношений, являются особенно острыми в организациях, профсоюзах и политических партиях, где совмещаются диспозитивы гражданской и патриархальной природы: голосование, мандат, представительство  и так далее, с одной стороны, и укорененность членов организации на местном уровне, способ набора новых членов и характер сплоченности коллектива, основывающиеся преимущественно на близких связях (работа в одном цехе, добрососедские или родственные отношения и так далее), с другой. Заметим, что большинство спорных дел (affaires)  в коммунистической партии было связано с разоблачением отношений личной зависимости (клики), тайно объединенных вокруг отдельных узкогрупповых, фракционных интересов, вместо того чтобы быть целиком и полностью преданными общему делу. Вместе с тем подобные беспокойные ситуации (например, «праздничные мероприятия по случаю вручения профсоюзных билетов»), колеблющиеся между строгим соблюдением формальностей и неформальной, самой непринужденной обстановкой, могут быть описаны людьми, принимающими в них участие, исключительно в положительных терминах (как доверительные , дружеские , гостеприимный).  Те же, кто не допущен ^пг к подобным мероприятиям и судит о них со стороны, могут подвергнуть их критике как очередной заговор против общего блага.

Боротъся

с личными знакомствами

В более общем плане эти же соображения действительны и для скандальных разоблачений. Скандал всегда заключается в том, чтобы раскрыть за видимостью гражданских отношений наличие патриархальных связей, установить и сделать явным существование тайного союза, основанного на личных (семейных, дружеских, аффективных или сексуальных) отношениях между людьми, которых должно было бы связывать только участие в общем деле и уважение к закону ^г. Дело (affaire)  принимает форму скандала, когда публично раскрываются отношения, связывающие людей, когда «на публичной арене» начинают «рыться» в чужом «грязном белье». Форма дела  (Boltanski, 1984) формируется и развивается в противоречии между патриархальным и гражданским мирами. Она восходит к разделению, осуществленному во времена Великой французской революции, между патриархальным, домашним градом и государством. В результате «маленькие» истории простых людей, их альковные похождения, перипетии, интриги, с одной стороны, и «великая история», «политическая» и «экономическая» история нации, с другой, оказались разделены на два несовместимых мира. Именно в силу этого разделения скандальным в наше время считается раскрытие личных связей между людьми, которых должно было бы объединять только общественное благо. Этим же разделением объясняется и то, что грязным и неприличным считается использование гражданских диспозитивов для решения домашних конфликтов, которые могли бы быть решены полюбовно, не делая из мухи слона, не раздувая и не придавая мелкой ссоре значение дела государственной важности. В таких неопределенных, беспокойных ситуациях критике подвергается то публичное разоблачение, то сокрытие тайны. Если гражданский мир реализуется в однородном, прозрачном пространстве, то патриархальное пространство, замкнутое на доме , основано на противопоставлении внутреннего круга и внешнего. Предательство  в патриархальном мире заключается как раз в обнародовании , в раскрытии во внешней сфере того, что должно было быть известно только узкому кругу лиц.

Разоблачить скандалы

Если с позиции гражданского мира патриархальная сдержанность критикуется в терминах «конспирации», утаивания, секретничанья в рамках узкого круга, то с позиции патриархального мира публичное свидетельство осуждается как предательство, ослабляющее и позорящее «своих» (свой клан) перед лицом чужих.  Скандальное разоблачение заключается в том, чтобы выявить истинную природу отношений между людьми, которые, выступая в качестве публичных лиц и отстаивая общие интересы, на самом деле действуют исключительно в личных интересах. Нужно показать, что за видимостью гражданского устроения ситуации (например, муниципальный совет или судебные инстанции) скрываются патриархальные связи между людьми. Для осуществления такого разоблачения необходимо опереться на ресурсы, не соответствующие гражданской ситуации, такие как родственные связи, знакомства, которые вдруг обнаруживаются к всеобщему изумлению, или же едва заметные знаки покровительства или блата, которые пытаются истолковать. Эти ресурсы позволяют воссоздать ситуацию в другом мире. Предметом скандала становится противоречие между видимым диспозитивом ситуации и скрывающимся за ним миром. За видимостью гражданственности таится реальность, соответствующая патриархальной природе. Эта реальность осуждается и должна быть, в свою очередь, разоблачена, чтобы ситуация могла быть восстановлена во всей ясности и чистоте. Так, например, можно заявить, что данный судебный процесс – не что иное, как фарс и маскарад, поскольку подсудимый состоит в личных отношениях с присяжными, которые до начала судебного заседания договорились между собой обо всем в трактире (Claverie, 1984), или поскольку судья состоит в личных отношениях с подсудимым и их видели как‑то вместе за ужином в ресторане. Упоминание о совместном ужине придает пикантность скандалу, поскольку трапеза ассоциируется с плотскими удовольствиями. Не существует более частных интересов, чем те, что направлены на удовлетворение собственной плоти, поскольку в силу их природы их нельзя разделить с другими.

Плотские удовольствия тем более несовместимы с гражданской формой величия, что она зависит от коллективных  лиц и не знает существ голодных и имеющих половые признаки. У должностного лица нет тела.

Именно поэтому для скандальных разоблачений столь характерен стиль памфлета (Angenot, 1983), одна из особенностей которого заключается в совмещении высокого и низкого, пафоса и грязи. Памфлет позволяет выразить добродетель_ное негодование в пошлой, скатологической и порнографической форме. Совмещение несовместимых стилей используется для обличения, позволяющего вывести на свет частный интерес, скрываемый за заявлениями об общем интересе. Обличение является тем более ярким, если оно основано на противопоставлении строгого соблюдения правил и жажды удовольствий, на противопоставлении солидарности группы и телесных привязанностей, ставящих социальную связь в зависимость от наслаждения, которое каждый человек получает индивидуально от общения с другими людьми.

Местные связи, основанные на личных отношениях между людьми, также тяготеют к патриархальному порядку. Их всегда подозревают в предпочтении к закрытой средё¹  и в поощрении личных привязанностей в ущерб прозрачности и равенству гражданских связей. Локальный контекст с его укорененными  особенностями, обычаями, привычками  противостоит, таким образом, местонахождению и помещению в гражданском мире, никак не связанном с особенностями окружающей среды (помещения политической организации; государственное помещение; служебное помещение, профсоюзное помещение, помещение,  являющееся штаб‑квартирой общественного объединения; административное помещение; помещения мэрии  и так далее). Помещение гражданской природы (политическое, профсоюзное, гражданской ассоциации) обеспечивает присутствие коллективного лица в определенной точке однородного пространства (присутствие Государства, Партии, Профсоюза и так далее) и отмечает его при помощи эмблем, знаков отличия, бейджей, сокращенных обозначений, плакатов  и так далее Эти знаки повсюду одни и те же, они не знают расстояний (например, плакат против апартеида в Южной Африке может быть размещен в помещении политической организации в парижском пригороде). Напротив, с позиции патриархального мира помещение , не имеющее никакого отношения к особенностям людей, которые занимают его только временно (в течение мандата ), может быть раскритиковано за свою холодность  и безликость¹'¹¹.

Быть выше местных дрязг

Критическое противоречие между величием, предполагающим укоренение, привязанность к местности («местные влиятельные люди»), и величием нации отражено во французской Конституции, поддерживающей гражданский мир.

Так, хорошо известно, что депутат не является «естественным представителем» интересов местного населения", которое проживает в его избирательном округё  и с которым он якобы связан «обязательным мандатом». Он выражает «волю народа» в целом и общие интересы нации (Furet, 1978, р. 232). С точки зрения гражданского мира все местное предстает как средоточие частного, нелепого. Местное ассоциируется с акцентом (местный акцент), наречием, говором (одновременно «близким» и «далеким» по отношению к «национальному языку»; Certeau de, Julia, Revel, 1975, p. 53–60), а также с предрассудками ", которые республиканская школа должна искоренить (Bourdieu, 1982).

В многочисленных проектах, обсуждавшихся в эпоху Великой французской революции и ставивших целью «объединение граждан» «в согласии с просвещенными деятелями дебатирующей нации» (Julia, 1981, р. 195), республиканская школа мыслилась «одновременно как средство искоренения предрассудков и как место обучения свободе» (Furet, Ozouf, 1977, p. 114), как место освобождения от отношений личной зависимости, от семейных или местных связей. Если в патриархальном мире ребенок не имеет особых признаков и является всего лишь потенциальным взрослым в миниатюре (его величие или его простота зависит при этом от положения, которое он занимает, подобно взрослым, в политическом устройстве, созданном по образу семьи), то в гражданском мире ребенок является неопределенным, можно сказать, гибридным существом. Он еще зависит от своей семьи и дома. Но чтобы стать гражданином, он должен быть свободным от принадлежности роду и от унаследованного  состояния". Обретая полезные знания, ребенок должен достичь «состояния личности, что дается лишь немногим» (Rousseau, 1966, р. 252). Именно благодаря освоению ремесла Эмилю удается, несмотря на обстоятельства, сохранить свою независимость и свое качество гражданина.

К этому типу критики, противопоставляющей местное и национальное, частное и публичное, можно также отнести и тяжбы, в которых лица, связанные семейными узами, оспаривают эти отношения, прибегая к элементам гражданского мира, чтобы преобразовать патриархальный диспозитив. Таковы, например, тяжбы, связанные с разводом. В таких ситуациях применение гражданского инструментария может позволить преодолеть классические правовые процедуры через отсылку к универсальным правам и делам всеобщего значения, как, например, в случае признания права отцов на попечение о детях (Chateauraynaud, 1986, р. 201–240).

И наконец, критике могут быть также подвергнуты и частные интересы определенной профессиональной группы, поскольку они разделят.rt  трудящихся подобно тому, как местнические споры и дрязги разделяют граждан. Такие интересы рассматриваются как корпоративны они вызывают негативные ассоциации с институтами монархического строя и с институтами фашистских государств недавнего времени. Синдикаты, основанные на корпоративных «узкогрупповых» интересах, осуждаются за свой традиционный¹¹  характер, гармонично сочетающийся с патриархальным устройством и патернализмом.  «Структура профессий разобщаетп^Г  рабочий класс, разделяет его на автономные группы лиц». А «корпоративный требований  еще больше разделяют*  трудящихся разных категорий».

КРИТИКА в АДРЕС МИРА РЕПУТАЦИИ

Запретить опросы общественного мнения в период выборов

Понятие мнения  в мире репутации и в гражданском мире различаются. Если в гражданском мире голосование, необходимое для выражения общёй воли коллектива, опирается на мнение независимых индивидов, то в мире репутации общественное мнение представляет собой совпадение точек зрения людей, подверженных влиянию других людей. Именно против этой двусмысленности и направлена критика опросов общественного мнения и в особенности критика публикации опросов в период выборов. Опросы общественного мнения, в которых суммируются личные мнения, зависящие от частных интересов, нарушают естественный ход коллективного голосования.

Согласно этой же логике, в гражданском контексте отсылка к суммированию часто представляет собой в критику, направленную в адрес мира репутации: «Профсоюзная деятельность... – это не простое суммирование позиций  или индивидуальных инициатив ^реп, а коллективная?  деятельность». Также критика политической пропаганды и стратегий, направленных на получение поддержки других (отдельные весьма политизированные лица прекрасно знают, как придать собраниям?  нужный уклон **"), которая, по сути, является профанацией в гражданском контексте, позволяет четко разграничить диспозитивы гражданской природы и средства, используемые для поддержания репутации.

КРИТИКА В АДРЕС РЫНОЧНОГО МИРА

Эгоизм собственников

В пособии, использованном нами для анализа гражданского мира в действии, рыночный мир признается только с тем, чтобы затем подвергнуть его критике. Отказ от компромисса с рыночным миром (который можно отчасти объяснить тем, что речь идет о профсоюзной брошюре) не является  удивительным. Достаточно вспомнить трудности, с которыми сталкивались все те, кто предпринимал попытку достичь во французском обществе компромисса между формой координации, основанной на общей воле, и формой координации, основанной на рынке, которые обычно сводятся к непримиримому противоречию между общим благом и частными интересами. Как пример приведем дискуссии, разгоревшиеся вокруг материальной собственности и права на участие граждан в политической жизни, и, в частности, позицию Кондор‑се в этом вопросе (Baker, 1975, р. 253). В «Эссе о формировании и функциях провинциальных собраний» (1788) Кондорсе различает, как и Тюрго, «дробных» и «цельных граждан» (citoyens fraction‑naires / citoyens entiers),  «обладающих доходом от земельной собственности, достаточным для их существования» (Condorcet, 1986, р. 284). Однако в отличие от Тюрго, он «оспаривает мнение тех, кто хотел бы распределить голоса пропорционально доходу от собственности» (id ., р. 288).

Гражданская критика рынка хорошо развита во Франции и имеет долгую историю.

В наши дни она может быть выражена в сжатой форме лозунгеf,  как, например, в случае, когда изобличается капитализм  или когда собственники, господа? (.эгоизм собственников)  противопоставляются трудящимся™.

Противостояние рынку может также выражаться в критике индивидуализма: «Демократию  нельзя сымпровизировать в мире, где все основано на индивидуализме». Неприятие рынка может выражаться и в критике отклонений  от общей линии, подстерегающих коллективных лиц, когда их частный интерес берет верх над стремлением к общему благу. Приведем пример рассуждения о профсоюзных взносах: «Речь идет не о “страховке ”^р, а об участии ^г в коллективном делё...  Профсоюз – это не страховка от несчастных случаев или безопасность, а наступающий коллектив».

Рыночный индивидуализм

Понятие государственных услуг (services publics) противопоставляется понятию рыночных услуг. Компромиссы между гражданским и рыночным мирами, связанные с национализацией предприятий (например, в энергетической области), пронизаны острым противоречием между отсылкой к гражданам :^г, имеющим равные права пользования услугами, и отсылкой к клиентам ^р, как видно на примере крупных конфликтов вокруг тарификации электросоединений (Akrich, 1989, р. 184).

КРИТИКА в АДРЕС НАУЧНО‑ТЕХНИЧЕСКОГО МИРА

Диспозитивы, основанные на компромиссе между гражданским и научно‑техническим мирами, также подвергаются критике. Как правило* она принимает форму критики технократии^^ (правда, в рассмотренном нами пособии эта форма критики не была выявлена). Заметим, что подобная критика позволяет установить компромиссы между гражданским миром и миром вдохновения, что хорошо видно на примере критики подготовки специалистов. Когнитивная операция, при которой подготовка специалистов^', предполагающая приобретение навыков и компетенции, отрывается он научно‑технического мира, с тем чтобы придать ей значение в гражданском мире, делает возможной критику «знаний, оторванных от жизни», а также критику «специалистов с их знаниями».

Бороться с бторократизацией

Такая критика сближается с вдохновенной критикой учебной рутины: «Подготовке f^1,1 профсоюзного активистаf  имеет мало общего с обычной учебной™  практикой, когда ученику стараются привить знания, намеренно оторванные от жизни и направленные исключительно на личное продвижение индивидов по карьерной лестнице. Напротив, профсоюзная подготовка... имеет смысл только тогда, когда она понимается как коллективной

благоV

Критика, основанная на компромиссе между гражданским миром и миром вдохновения, как правило, принимает форму критики рисков бюрократизации:  « Структурное представлений  профсоюзной секции ^г необходимо. Краткое описание, которое мы только что дали, может создать впечатление, что есть определенные риски бюрократизации :^г‘^нт/г. Не будем этого отрицать. Только при условии коллективного  функционирования секции... эта пирамида ответственностей™  обретет свой истинный смысл, заключающийся в обеспечении демократического ^г функционирования».

 

Критика, основанная на принципе рыночного мира

 

КРИТИКА В АДРЕС МИРА ВДОХНОВЕНИЯ

Хотя действия, основанные на рыночной координации, и движимы желаниями и страстями, они опираются тем не менее на внешние блага и требуют установления дистанции с другими людьми, с которыми ведутся дела. Именно таким образом в рыночном мире решается проблема противоречия между частным положением людей и положением, способствующим координации. Формула инвестиции (formule dinvestissement)  позволяет уравновесить материальные блага, связанные с доступом к рынку, и жертву, которую необходимо принести для отстранения от самого себя и внимания к другим («беспристрастный наблюдатель» и «симпатия» в трудах Адама Смита).

Эмоциональная отстраненность ?, контроль над эмоциями ^р – это необходимые условия, чтобы воспользоваться возможностями ^р и трезво вести де‑ла^р , не следуя слепо «импульсивным» чувствам и не «делая непонятно что». Последнее выражение используется для критики происков бизнесмена, попадающего во власть внезапного вдохновения.

Хладнокровие в делах противопоставляется вдохновенным излияниям⁸. Жестикуляция, позволяющая в мире вдохновения убедить человека своей искренностью, – это помеха в рыночном взаимодействии: «Реагируйте хладнокровно на эмоциональные всплески», «контролируйте свои эмоции... Рассмотрите ситуацию с различных сторон – это позволит вам выдержать эмоциональную дистанцию по отношению к ситуации».

Хладнокровие в делах

Как и в патриархальном мире (критика распущенности ;), установление дистанции приводит в рыночном мире к критике любых эксцентричных манер и действий, вызывающих беспакойств(?\  «Одевайтесь, как следует одеваться деловому человеку... Когда человек появляется на деловом собрании в мокасинах, надетых на босую ногу, в расстегнутой рубашке, с золотой цепью на шее или на запястье, это может вызвать весьма тревожные соображения по поводу его личности».

КРИТИКА в АДРЕС ПАТРИАРХАЛЬНОГО МИРА

Освободиться от личных отношений

Рыночный мир, не имеющий опоры во времени и пространстве, критически настроен по отношению к элементам патриархальной природы, поддерживающим закрепленность людей и вещей во времени и пространстве. Особенности, личные привязанности, местные связи рассматриваются с позиции рыночного мира как частности, от которых следует отказаться, с тем чтобы войти в анонимный рынок без границ. Традиции, предрассудки, рутины мешают развитию рыночных оппортунистских отношений.

Дистанция} ^р и отстраненность⁹  в рыночных отношениях предполагают как контроль над эмоциями (критика величия вдохновения), так и освобождений  от личной зависимости, от использования влияния , давления в корыстных целях  и от злоупотребления властькf  (критика в адрес патриархального мира): «Без постороннего влияний  мы заключили соглашений,  незамедлительно приведенное в действие и действующее поныне»; «нельзя недооценивать опасность, которую представляют личные откровения¹¹  для бизнеса?».  Любые формы влияния, так же как и доверительные отношения, основанные на личных откровениях , вносят беспокойство в свободные договоры, характерные для рыночного мира. Для борьбы с ними на предприятии вводятся соответствующие диспозитивы (например, ротация кадров), позволяющие устранить угрозу, которую представляют личные и местные связи, порождающие предрассудки, тревожащие рыночное устройство.

Эта критика, часто используемая в повседневных ситуациях, позволяет оспорить традиционный политический порядок при помощи рыночного принципа. Так, Людвиг фон Мизес смешивает понятие бюрократии и порядок, основанный «на интригах при “дворе” властей предержащих. При дворах всех деспотических правителей было достаточно лести, подхалимства, раболепия и низкопоклонства» (Mises von, 1946, p. 115)². Рыночная критика отношений личной зависимости, препятствующих свободе контрактов и рыночных сделок, приводит к смешению экономического либерализма конкурентного рынка и политического либерализма, в котором ценность придается не рынку, а автономии индивидов, выражающих свои мнения и отстаивающих свои интересы в публичной дискуссии. Эта критика упрочивает смешение понятий «свободы», «автономии», с одной стороны, и «свободного обмена», с другой, что имеет серьезные последствия для понимания либерализма. Подобные соображения можно найти и в научных дискуссиях социальных наук. Антропологи и экономисты спорят о природе обмена и границах рынка в традиционных обществах (Mauss, i960).

Ценность блага как дара целиком и полностью определяется отношениями, связывающими его с дарителем. Напротив, основополагающим свойством блага как объекта обмена в рыночной сделке является независимость блага от покупателей и продавцов. Личные связи критикуются, таким образом, как препятствующие свободному доступу индивида к рынку.

В этом отношении форма критики, призывающая освободиться от личных отношений , напоминает критику патриархальных связей в мире вдохновения (бросить, оставить все),  равно как и гражданскую критику патриархальных связей (преодолеть патернализм,  см. также у Руссо условия, необходимые для выражения общей воли: «сложение незначительных расхождений»). Если личные, доверительные отношения критикуются в гражданском мире как противные общим интересам, то в рыночном мире они критикуются как личные договоренности, препятствующие свободной конкуренции.

Интерес клиента к особенным (патриархальным) свойствам товара несовместим с рыночной природой благ, отстраненных от людей. «Настойчивые» попытки найти особенные связи между подержанным товаром и его бывшим владельцем не имеют ничего общего с сопоставительной оценкой цены товаров (survey form)  на официальном рынке (Geertz, 1978).

Согласно этой же логике, такие патриархальные качества людей, как возраст или старшинство, не имеют значения в рыночном мире, где возраст не важен: «Меня не смущает то, что очень молодые люди, работающие на меня, зарабатывают много денег».

Рыночный мир не знает границ и расстояний. Этим он резко отличается от патриархального мира, топография которого определяется владениями и соответствующими им привилегиями. Местные связи, укорененность в регионах, провинциальность препятствуют мировому расширению рынка: «Я чувствовал, что региональный¹¹  характер спортсменов командных видов спорта существенно ограничивает их коммерциализации?.  Игроков в гольф гораздо легче продать?  в Токио или в Каламазу, чем в их собственной странё V

Разорвать местные связи

Территориальные привилегии корпораций критикуются с точки зрения рынка, который всегда предполагает расширение сделок (Kaplan, 1988).

В экономической литературе элементы патриархальной природы («границы» владений) критикуются как помеха свободному передвижению товаров: «барьеры при входе на рынок», «барьеры на пути свободной мобильности».

Даже те исследователи, которые стараются показать роль отношений, не соответствующих рыночному порядку (в частности, на примере «рынка труда»), используют лексику с негативной окраской, обесценивающую их. Так, свободе рынка мешают «неконкурентные группы» («non‑competing industrial groups»:  Cairnes, 1874, p. 68). Рынок загнан в рамки отдела кадров предприятия (Reynolds, 1951, р. 42), «раздроблен» (Kerr, 1954), стиснут местными обычаями «внутренних рынков» (Doerin‑ger, Piore, 1971).

Критика беспорядка, вызванного проникновением патриархальных элементов в рыночный мир, позволяет увидеть различия в отношении этих двух порядков величия к времени. Рыночному миру не свойственна устойчивость людей и вещей патриархального мира. «Предубеждения», «народная мудрость», величие которых основывается на традиции, препятствуют реализации рыночного мира, требующего пренебрегать предрассудками.  Нужно избавиться от рутин и привычек, которые несовместимы с рыночным оппортунизмом, так же как и с вдохновенной спонтанностью (оковы привычек).

Пренебрегать предрассудками

Поощрение постоянства клиентов при помощи диспозитива марки также может стать объектом критики, поскольку постоянство клиента в отношении к продукции одной и той же фирмы лишает его других возможностей и заставляет «платить за фирменную продукцию» без надлежащего основания (Eymard‑Duvernay, 1989b, p. 126).

КРИТИКА В АДРЕС МИРА РЕПУТАЦИИ

Рыночный мир существенно отличается от мира репутации в силу существования внешних благ, регулирующих конкуренцию желаний и вкусов и определяющих меру величия. Если благо отходит на второй план, соперничающие желания ^р людей вырождаются в стадное подражаний *^п. Люди начинают отождествлять себя с одним и тем же знаком, подобно фанатам звезд или тем людям, что следуют скорее моде, чем собственным желаниям.

Смешиваясь в этом процессе отождествления, люди ведут себя одинаково или, как говорят, когда критикуют мир репутации, подражают во всем друг другу.

При критике снобизма  осуждается стремление к благам, основанное на рабском подражании знаменитостям и следовании моде. Клиент‑«сноб» может отказаться от приобретения товара,  не являющегося достаточно отличительным ^реп. Эту критику можно встретить и в социологических работах, выявляющих механизмы накопления кредита доверия, основанные на мире репутации. Блага приравниваются в данном случае к простым знакам отличия, а понятие рынка используется в широком значении, не сводимом к форме координации, которая основана на конкуренции за обладание редкими благами.

Вред спекуляции

Когда на рынок нельзя сослаться как на высший общий принцип, поскольку отсутствует общее согласие по поводу идентификации благ или блага не обладают достаточной прочностью, смещение в сторону мира репутации проявляется в вырождении торговли в спекуляцию.  При спекуляции общественным мнением, обеспечивающей искусственное колебание цен через воздействие на ожидания индивидов, посредническая функция товара, лежащая в основе рыночного обмена и являющая условием реализации требования редкости благ, утрачивает свое значение и замещается тем, что можно назвать, развивая мысль Рене Жирара, желанием, направленным на других (Aglietta, Orlean, 1982). Как показал в своих работах Рене Жирар, соперничество может быть не только «результатом случайного совпадения двух желаний относительно одного объекта», но и результатом «желания, являющегося, по сути, миметическим» (Girard, 1972, р. 216).

Утверждение принципа рыночного мира (особенно когда речь идет о противостоянии возможному компромиссу с миром репутации: имидж марки) может также выражаться в критике цены^р известности ^реп и внешнего вида: «Я перестал... придавать большую цену внешнему блеску, идет ли речь об известности, социальном положении или же внешнем виде».

Невелика цена известности

КРИТИКА В АДРЕС ГРАЖДАНСКОГО МИРА

Действие в рыночном мире – это дело частного характера. Понятие «частный», прочно ассоциируемое с противопоставлением «общественному» («публичному»), оставляет, однако, в тени значение отношения к другим. Взаимодействие людей в рыночном мире устанавливается посредством вожделенных благ, являющихся предметом желаний всех. В этом смысле рыночный порядок является столь же «коллективным», что и другие порядки величия, конечно, если не ограничиваться узким пониманием «коллективного», соответствующего гражданскому миру.

Сдерживание коллективного действия

Дела?  в рыночном мире решаются лично , лицом к лицу^р,  а диспозитивы группы ^г критикуются: «Нужен только один собеседник. Я терпеть не могу коммерческие переговоры с группой людей. И если мне удается, я стараюсь избегать подобного типа ситуаций. Для меня большая группа – это когда в переговорах участвует больше двух человек». Даже в том случае, когда взаимодействие тяготеет к научно‑техническому миру и завершается «принятием решения» по проекту ^ит, любая коллективная процедура подвергается критике: «Если собрания необходимы для процесса принятия решения, они не являются подходящей платформой для принятия окончательного решения. Если в обсуждении участвует более четырех или пяти человек, то будет практически невозможно принять какое‑либо решение».

Когда единственным судом является рыночный принцип, юридическая деятельность не имеет особого статуса и сводится к обычному делу, такому же, как и все остальные, более или менее успешному. Вмешательство права в рыночное взаимодействие критикуется, если оно уводит сторону от прямого заключения договора лицом к лицу.

Судебные затраты

Несмотря на то что автор рассматриваемого нами пособия имеет юридическое образование, он критикует правовой подход к рыночным отношениям: «Противостояние адвокатов, отстаивающих интересы своих клиентов, – чаще всего лишь один из способов для этих предприятий выставить счет за время работы или заработать деньги. Уверен, что, если бы была возможность организовать встречу двух сторон в одной комнате, с тем чтобы они обсудили свое дело – даже если спор длится уже два года, – все бы разрешилось, несомненно, при меньших затратах и, вероятно, гораздо более справедливо».

Японцы, наделенные в пособии свойствами великих людей, поскольку они ведут бизнес с клиентами во всем мире, приводятся как пример, достойный подражания, так как «у них очень мало адвокатских контор».

Разрыв между юридической стороной контракта и рыночной связью, часто смягчаемый сложными, композитными диспозитивами (например, ког‑да право собственности поддерживает рыночный порядок), четко прослеживается в следующем отрывке, где автор критикует правовое урегулирование сделки. Он ставит под сомнение даже приемлемость юридического действия по сравнению с реальной ситуацией, оппортунизмом, требующим, чтобы договоренности были гибкими, а контрактующие не загоняли себя в жесткие рамки обязательств: «Поскольку я юрист, то мне легко рассматривать обязательство как обязательство и как сделку. Но мне довелось не раз убедиться в том, что, признавая смягчающие обстоятельства и освобождая кого‑то от своих обязательств, я в конце концов могу добиться большего успеха для себя и для своей фирмы».

КРИТИКА В АДРЕС НАУЧНО‑ТЕХНИЧЕСКОГО МИРА

Поскольку научно‑технический мир предполагает вложение сил в разработку технических объектов в долгосрочной перспективе, то он критикуется с позиции рыночного мира за свою жесткость, негибкость. Кроме того, если анонимное и формальное выражение величия является естественным в научно‑техническом мире, то с точки зрения рыночного мира оно осуждается, поскольку препятствует свободному взаимодействию субъективных желаний. Производственные способности как машин, так и экспертов лишь мешают бизнесу.

Жесткость инструментов и методов

Критика жесткости инструментов и методов  направлена в адрес структур ^нт («нельзя допустить, чтобы структуры были главнее всего»), организационных схем ^т, графиков работы?¹  («предприятия никогда не действуют согласно графику работы»), систем™  («чтобы управлять фирмой, нужно избегать заданных систем... и сталкиваться с трудной реальностью»), организации™  («сначала прибыль?, затем – организация™»).

Все перечисленные объекты вносят беспокойство в рыночный мир и грозят тем, что рыночный субъект может забыть о своем истинном достоинстве, а именно – о своей заинтересованности в обогащении: «Чем крупнее фирма, тем легче уйти от дел, забыв, что мы ведем бизнес для того, чтобы получать прибыль».

План™,  ориентированный на будущее и предполагающий прогнозирование, также осуждается. Его «ирреальность» противопоставляется рыночному оппортунизму, требующему быть все время начеку, чтобы не упустить свой шанс: «Расчетный план не имеет ничего общего с Реальной Жизнью. Я был бы рад больше никогда не иметь дела с расчетным планом в моей жизни».

Критика тяготы бюрократических правил и в особенности планирования четко прослеживается в трудах либеральных экономистов Людвига фон Мизеса и Фридриха фон Хайека. Мизес подчеркивает, что прибыль связана с естественной нестабильностью рыночного порядка и что статичный мир может привести к уравновешиванию прибыли и убытков. «В таком статичном мире» «общая сумма издержек изготовителя на приобретение необходимых ему факторов производства была бы равна цене, которую он получает за свой продукт» (Mises von, 1946, p. 34)³. И Мизес, и Хайек ссылаются, кстати, на Сен‑Симона, когда стараются оспорить и подвергнуть критике системные построения величия (Mises von, 1946, p. 111; Hayek, 1953, p. 159). Хайек, критикуя тех, кто воспевает «организацию всего общества по принципу единой фабрики», упоминает также и Сен‑Симона: «Все люди будут работать; они будут рассматривать себя как работников, приписанных к одной мастерской и прилагающих усилия к тому, чтобы приблизить человеческое разумение к божественным предвидениям». Хайек осуждает «политехническое мировоззрение» (Науек, 1953, р. 13), и действительно, первые усилия основателей школы Сен‑Симона были направлены именно на французскую Высшую политехническую школу, где пропаганда их идей достигла невероятного успеха.

«Нужно, – пишет Анфантен, – чтобы Высшая политехническая школа стала каналом, через который наши идеи распространятся в обществе... Именно там мы научились позитивному языку и методам исследования и доказательствам, которые сегодня служат залогом прогресса политических наук» (Charlety, 1931, р. 45). Хайек подчеркивает несовместимость принципа действий, основанного на «инженерном складе ума» и характерного для деятельности «инженеров и плановиков», и принципа, регулирующего коммерческую деятельность: «Торговец всегда в конфликте с идеалами инженера... чьи планы он нарушает... и чью неприязнь таким образом на себя навлекает» (Науек, 1953. р‑¹58‑161).

Жесткие инструменты и методы применяются технократами. И именно они становятся предметом критики в рыночном мире. Как следует из названия пособия, использованного нами для анализа рыночного мира («О том, чему вас никогда не научат в Гарварде» – «What they don’t teach you at Harvard Business School»), и одного из его заголовков («продавать – это то, чему вас не учат в Гарварде»), это пособие преимущественно основано на критике мнимого величия научно‑технического порядка и на восхвалении истинного величия рынка: «Настоящие проблемы, возникающие при продаже?,  имеют мало общего с компетенцией ™... Полагать, что навыки ^нт управленца?¹  могут заменить навыки продавца?, –  весьма опасное заблуждение».

Технократы, не способные вести бизнес

Научно‑технические навыки часто критикуются через осуждение учебной подготовки, продуктом которой они являются. Подготовка иногда ассоциируется с «интеллектом», ценностью нелегитимной, но приспособленной к компромиссу с научно‑техническим миром, позволяющему измерить^т  интеллектуальные способности при помощи IQ‑теста (теста умственного развития): «Знаете ли вы историю о двух друзьях, которые встречаются на улице, после того как они не виделись 25 лет. Первый, лучший в своем выпуске, стал теперь заместителем директора в филиале банка. Второй, не восхищавший никого и никогда своим умом, стал владельцем собственной фирмы и мультимиллионером». «Получается, что полагать, как я считал раньше, что диплом о высшем образовании или высокие показатели IQ равнозначны “успешности в делах”, – это в большинстве случаев дорогостоящая ошибка в суждении».

 

Критика, основанная на принципе научно‑технического мира

 

КРИТИКА В АДРЕС МИРА ВДОХНОВЕНИЯ

Беспорядочная

импровизация

Естественное положение вещей в научно‑техническом мире, который поддерживает координацию, ориентированную в будущее, может быть нарушено вдохновенными людьми и вещами, обладающими явным качеством непредсказуемости. Они критикуются за свой беспорядочный характер , за импровизацию , сумятицу , неразбериху , связанные с непредсказуемостью «суматошных» действий, что хорошо видно на примере критики непоследовательности «пустых мечтателей» (illumines ). Непредвиденные обстоятельства, которые влечет за собой вдохновенная деятельность изобретателя, представляют опасность для функционирования научно‑технического порядка. И их вмешательство неизбежно критикуется за сбои в системе, которые оно может вызвать.

КРИТИКА В АДРЕС ПАТРИАРХАЛЬНОГО МИРА

С точки зрения научно‑технического порядка эффективности!™  и прогресса ^нт, старое отжило свой век , а все традиционноё¹  является слаборазвитым™. Это «допотопные времена». В научно‑техническом мире старшим", являющимся великими в патриархальном мире, указывают на их место, то есть квалифицируют согласно научно‑техническому принципу в зависимости от степени ^нт их активности™' или производительности: «Поскольку средний возраст людей возрастает, предприятие должно предвидеть рост населения “с ограниченными возможностями”». Подобно людям, вещи, имеющие долгую историю, критикуются за неприспособленность  к сегодняшнему дню, непригодность , как, например, «ветхое» промышленное здание, более не являющееся функциональным.

Старое отжило свой век

Различие между природой патриархального пространства и природой научно‑технического пространства четко прослеживается в высказываниях, осуждающих разлад системы, который вызван патриархальными отношениями и неэффективностью партикуляризмов.  Личные отношения критикуются за беспорядок, который они вносят в осуществление задачи, предполагающей отстранение от них: «Не смешивайте личную жизнь и профессиональную... Лучше не заводить друзей на работе». Патриархальные связи, вписанные в устройство семейного капитализма, непременно вызывают критические трения, если они рассматриваются с позиции научно‑технического управления предприятием.

Неэффективность

партикуляризмов

Когда речь идет о семейном бизнесе, правление предприятия представляет собой диспозитив, который наиболее уязвим к столкновению патриархальной и научно‑технической квалификаций. «Папа» в таком случае является одновременно и «уважаемым президентом» компании, а «семейные ссоры переносятся на фирму» (Chateauraynaud, 1989b).

Во имя научно‑технической эффективности оспариваются также неформальные действия, домашние пространства, территории с ограниченным доступом, местные привилегии. Методичная эксплуатация объектов, плохо приспособленных для производственной функции, как, например, природные ресурсы, делает необходимым использование соответствующих «инвестиций в форму» (investissement de forme),  позволяющих преодолеть частности. Так, например, для организации системной ловли ракообразных может потребоваться развертывание грандиозного научно‑техническо‑го диспозитива, начиная от специальных рыболовных удостоверений и заканчивая вертолетным наблюдением, позволяющим измерить масштабы деятельности (Callon, Law, 1989, p. 20).

Возможный компромисс с патриархальным порядком величия, устанавливаемый при помощи понятия ремесла или мастерства, также подвергается критике с позиции научно‑технического мира. Диспозитивы, поддерживающие такой компромисс, разоблачаются как чудовищные соединения, о чем свидетельствуют, в частности, выражения «глазомер», «измерить на глаз» (аи pifometre) , обозначающие действие «на глазок», незаслуженно возведенное в ранг метода («измерить»).

Некомпетентность маленького начальника

Хотя научно‑технические и патриархальные положения величия и распределены в обоих случаях по шкале иерархий с достаточно широким диапазоном, принцип их упорядочения разнится. Критические высказывания, обличающие некомпетентность маленьких начальничков  или «начальника, считающего, что он обладает божественным правом», направлены против патриархальной иерархии и утверждают, в свою очередь, значение на‑учно‑технического порядка.

КРИТИКА в АДРЕС ГРАЖДАНСКОГО МИРА

Пособие, выбранное нами доя анализа научно‑технического мира, слишком сильно ориентировано на компромисс с гражданским миром, чтобы на его примере можно было рассмотреть развернутую критику в адрес гражданского порядка величия.

Обычно критика гражданского мира с позиции научно‑технического мира выражается в указании на неэффективность административных процедур. Более сложная (см. далее), но не менее распространенная форма критики может быть направлена в адрес компромисса между гражданской и научно‑технической формами величия, характерного для социального права. В таком случае компромисс критикуется в терминах «бюрократии» с опорой на рыночный принцип (гибкость) или с опорой на патриархальный принцип (авторитет). Так, например, маленькие начальники не дают инспектору труда войти на предприятие, объединившись в группу, блокируя вход лично и противостоя ему собственной силой. Инспектор вынужден тогда представиться как полицейский курьер. Он может вернуть себе величие, только установив необходимый гражданский диспозитив и переместив в ситуацию соответствующие гражданские элементы.

Неэффективность административных процедур

Критика может касаться компромиссов социального права между научно‑технической и гражданской природой: критика «гарантированных льгот» («эти гарантированные льготы уже вошли в привычку») или критика затрат на дорогостоящую социальную политику («Предприятие, которое проводит дорогостоящую социальную политику, не окупаемую ростом производства, потерпит крах и вовсе не сможет реализовать свои социальные задачи»).

Затраты

на социальную политику

КРИТИКА В АДРЕС РЫНОЧНОГО МИРА

Критика неоднозначности продукта может выражаться в осуждении показного потребления дорогих?  товаров, товаров класса «люкс», от которых мало пользы и которые не удовлетворяют реальные потребности™.

Бесполезные товары класса «люкс»

Проблема неоднозначности продукта, лежащая в основе компромисса между научно‑техническим и рыночным мирами, составляет предмет бурных академических дискуссий, в частности, в экономических трудах, посвященных анализу образования ценности товара (valeur)  и ее форм выражения, исходя из желаний или стоимости труда.

Критическое напряжение между научно‑техническим и рыночным порядками величия часто проявляется в рыночных испытаниях, когда необходимо заключишь сделку  и договориться о справедливой цен#.

Неоправданная цена

Рыночные споры (litiges ), возникающие в ходе переговоров , предваряющих продажу, часто переходят в столкновения, когда значение цены ставится под сомнение во имя другого порядка величия. Так, например, одна из спорящих сторон может сослаться на малую полезность или неэффективность  рыночного товара (вещи или человека) по сравнению с его ценой⁹ : «Однажды владелец крупной фирмы по производству спортивной одежды сказал мне, что он не заплатит спортсмену больше, чем зарабатывает он сам. С этой точки зрения, наш запрос из семи цифр был завышенным».

Еще один интересный случай, но более сложный, поскольку в нем задействованы также мир репутации и вдохновенный мир, приводится автором пособия в качестве примера. Речь идет о всем хорошо известной истории одной женщины, которая обратилась однажды к Пикассо в ресторане и попросила его набросать рисунок на салфетке, утверждая, что готова заплатить ему столько, сколько он пожелает. Пикассо выполнил ее просьбу и сказал: «С вас десять тысяч долларов. – Но вы нарисовали это за тридцать секунд, – удивилась женщина. – Нет, – ответил Пикассо, – у меня на это ушло 40 лет». Ситуация изначально является сложной, комплексной, так как она состоит из элементов различной природы: 1) известнейший

Пикассо; 2) вдохновенный жест – небрежный набросок, несущий на себе отпечаток гения, который нельзя уподобить обычному автографу звезды, поскольку он не содержит его имени; 3) рыночный элемент – сумма денег, предлагаемая женщиной. По завершении работы мастера женщина (заказчик) критикует чрезмерно высокую цену, запрошенную Пикассо. В своей критике она использует аргументы научно‑технической природы, подчеркивая, что работа заняла у него мало времени. Иными словами, она обращает внимание на то, что произведенный продукт является незначительным. Пикассо тем самым оказывается вовлечен в ситуацию, проясняемую в научно‑техническом мире и принимающую форму научно‑технического спора (litige)  по поводу качества сданной им работы. Он оправдывает стоимость своего продукта тем, что для его изготовления понадобилась подготовительная работа (обучение, необходимое для приобретения компетенции), на которую ушло время.

Другим возможным выходом из этой неоднозначной ситуации могло бы быть прояснение ситуации в мире вдохновения (что потребовало бы от художника обращения к другой форме критики). В таком случае Пикассо мог бы придать значение непосредственному, мгновенному, уникальному и бесценному порыву творчества.

Напряжение между научно‑техническим и рыночным мирами выражается также в критике непредсказуемого, случайного  характера рыночных вещей. Действительно, порядки величия, связанные с этими мирами, противостоят друг другу в отношении к стабильности. Так, например, с позиции научно‑технического мира осуждается «внезапное колебание спроса “всемогущего” клиента, который всегда прав» и «которому необходимо угодить сиюминутно во что бы то ни стало». Рыночное давление со стороны клиента разрушает размеренность научно‑технических диспозитивов, предполагающих планирование и программирование, и приводит к дефектам в качестве произведенной продукции (Chateauraynaud, 1989а, р. 267). В форме промышленной организации, восславляемой Фордом, установка на стандартизацию ^нт и полезность™ приводит к критике переменчивости рынка, препятствующей возможности инвестирования («Каждый год – новая модель. Этому правилу следуют женщины в своей одежде и прическе» – Eymard‑Duvernay, 1989а, р. 128).

Капризы рынка

Подобные противоречия пронизывают экономическую теорию. Экономические модели, опирающиеся исключительно на ценовые оценки и рыночную координацию, плохо приспособлены для того, чтобы отразить долгосрочную перспективу решений и необратимость инвестиций, несмотря на их попытки расширить понятие «полезности» до «ожидаемой полезности» (Favereau, 1989а).

 

 

Часть V СМЯГЧЕНИЕ КРИТИКИ

 

 

 

Глава  9 КОМПРОМИССЫ РАДИ ОБЩЕГО БЛАГА

 

 

Преодоление испытания через компромисс

 

Сложные (композитные) диспозитивы, включающие элементы разной природы, не разрушаются полностью в ходе спора. Лингвистические протоколы (rapports),  касающиеся их, не всегда производят такое же странное впечатление, как примеры, которые мы использовали для анализа критических суждений. Возьмем, к примеру, распространенное выражение «права трудящихся», в котором объединяются объект гражданского мира (право) и субъекты научно‑технического мира (трудящиеся). Это сочетание является неотъемлемой частью синдикализма и, в более общем плане, любых «социальных» диспозитивов («социальная работа», «социальное право»). Оно является устойчивым, рассматривается как уместное и не кажется странным и чуждым устремлениям к общему благу. Мы назовем такие сочетания «компромиссами».

В компромиссе стороны договариваются о возможном совмещении, сочетании  разных позиций (composer),  то есть на время приостанавливают развитие конфликта (differend),  вместо того чтобы постараться разрешить спор через испытание в одном из миров. Ситуация компромисса по‑прежнему является сложной (композитной), но столкновения удается избежать. Люди и вещи, значимые в различных мирах, по‑прежнему соприсутствуют в данной ситуации, однако их определение не становится предметом спора (dispute).  Следовательно, чтобы установить наличие компромиссной ситуации, недостаточно констатировать присутствие в ней разнородных объектов. Нужно также убедиться в том, что всем им придается значение в ситуации и что они не рассматриваются участниками как пустяки, мелочи, заметные только постороннему наблюдателю.

Так, личные отношения между директором местного отделения банка и человеком, запросившим кредит (Wissler, 1989b), всегда могут послужить основой для компромисса. Но этот компромисс будет реализован только в том случае, если дружеские отношения между этими коммерческими партнерами как‑то и в чем‑то проявятся (например, если они станут обращаться друг к другу на «ты», вспоминая вместе пережитое или упоминая близких родственников). Нужно также, чтобы патриархальные аргументы были приведены в соответствие с аргументами рыночной природы (установление эквивалентности), как, например, в утверждении: «Верный друг – это платежеспособный клиент». Нужно, чтобы эквивалентность рассматривалась сторонами как само собой разумеющаяся, не требующая дополнительных пояснений. В компромиссе участники отказываются от прояснения принципа согласия и лишь поддерживают свою устремленность к общему благу. Эта цель достигается путем поиска более общего интереса, то есть не только интереса, являющегося общим для этих сторон, но и интереса всех тех, кто не имеет прямого отношения к достигнутому в данном случае согласию. Хотя императив обоснования справедливости не реализуется, он не упускается полностью из виду. Этим компромисс отличается от полюбовных договоренностей по обстоятельствам (de gre еп gre)  и релятивизации (эти формы взаимодействия мы рассмотрим в конце нашей книги). Компромисс подразумевает возможность принципа, позволяющего совместить суждения, опирающиеся на элементы различных миров. Он устремлен к общему благу, которое превосходит по своей значимости противостоящие порядки величия, и совмещает их в себе. Например, такое сочетание, как «продвижение креативных техник», предполагает обращение к некоторому принципу (который не уточняется), направленному на реализацию общего блага и имеющему значение как для поддержания научно‑технической рутины, так и для вдохновенного озарения.

 

Хрупкость компромисса

 

Высший принцип, к которому устремлен компромисс, является, однако, хрупким, поскольку он не может быть отнесен к определенной форме общего блага, составляющей град. Установление компромисса не позволяет распределить положения людей и вещей согласно определенному порядку величия. Так, например, в случае компромисса между научно‑техническим и гражданским принципами трудно представить, назвать и обосновать справедливость испытания, в котором величие людей как граждан и как трудящихся испытывалось и оценивалось бы одновременно.

Несмотря на свою устремленность к общему интересу, ситуация компромисса остается сложной (композитной). В таких случаях часто говорят, что компромисс не слишком логичен, хотя он и предпочтительнее другого решения. Объединенные в рамках компромисса люди и вещи сохраняют принадлежность к своему исходному миру. Следовательно, всегда остается возможность возвращения к конфликту (differend)  через возобновление разногласий (controverse)  по поводу природы объектов, которую важно учитывать, чтобы испытание было убедительным (probant).  Опираясь на элементы одного из присутствующих миров, можно осудить беспокоящий и отвлекающий характер людей или вещей другой природы и постараться прояснить ситуацию, разоблачая компромисс как компрометацию.

Одним из способов укрепления компромисса, направленного на общее благо, является поддержание компромисса объектами, состоящими из элементов различных миров, и присвоение этим объектам собственной идентичности, так, чтобы их форму нельзя было более узнать при извлечении из них одного или нескольких элементов разной природы. Это преобразование придает компромиссу прочность, поскольку он может опереться на неделимые диспозитивы. Так, в ранее рассмотренном сложном сочетании – «конкурентоспособные государственные услуги» – можно укрепить компромисс между гражданским высшим общим принципом (государственные услуги) и рыночным высшим общим принципом (конкурентоспособные) при помощи компромиссных объектов. Компромиссные объекты выражают в конкретной форме то, как преодолевается противостояние этих двух принципов. Так, понятие «пользователя» государственных услуг позволяет снять противоречие между «гражданином» и «клиентом». А «ящик предложений» (boite a idees ), предоставленный пользователю, позволяет снять критическое напряжение между «списком требований» и «жалобной книгой». Рост числа подобных объектов и их стабилизация намечают формирование нового мира. Введение такого диспозитива, как Экономический и Социальный Совет Франции, объединяющего в своей устремленности к общему благу научно‑технические и гражданские задачи, укрепляет компромисс в мире вещей. Люди могут опереться на этот компромисс государственного уровня, связанный с определенным политическим режимом и узаконенный своей включенностью в публичное право, чтобы предложить или отстоять другие компромиссы подобного типа.

Например, в речи директора предприятия компромисс между гражданским и научно‑техническим принципами пройдет лучше («рост производительности укрепляет солидарность между всеми»), чем компромисс между патриархальным и научно‑техническим принципами («в нашей семье мы традиционно заботимся о росте производства») или чем компромисс между вдохновенным и научно‑техническим принципами («мне приснился сон: на вас снизошел дух, и показатели производительности пошли вверх»).

Рост числа сложных (композитных) объектов, поддерживающих друг друга, и их идентификация с общим благом прокладывают путь  компромиссу и стабилизируют его. Когда компромисс установлен, то элементы, сближенные им, трудно отделить друг от друга. О том, насколько сложно разграничить в сочетании «права трудящихся» то, что относится к гражданскому миру, и то, что относится к научно‑техническому миру, можно судить по дискуссиям о «правах иностранных работников». Компромисс, устанавливаемый в их отношении («как хорошие специалисты они нужны своей стране, своему национальному сообществу»), часто стараются разорвать, рассматривая их профессиональную компетенцию вне зависимости от их гражданства. Эта операция становится все более и более затруднительной, так как множится число ситуаций, диспози‑тив которых предполагает наиболее полное сближение научно‑технического и гражданского порядков величия (например, выборы представителей работников в различных инстанциях). В случае прочно установленного компромисса испытание может иногда приближаться к оспариванию (litige)  в рамках одного мира. Не ставя под сомнение приемлемость компромисса и, соответственно, не задаваясь вопросом о его связности, люди будут осуждать поведение лиц, не поддерживающих связность компромисса, не удовлетворяющих его требованиям и тем самым способствующих его распаду.

Компромиссу легче придать нужную форму, если в его состав можно включить двусмысленные , неоднозначные элементы или качества, которые могут соответствовать нескольким мирам в зависимости от их истолкования. Так, например, «авторитет», «ответственность» могут квалифицировать в патриархальном мире отношение отца к своим детям, а в научно‑техническом мире – отношение начальника к своим подчиненным. Если в патриархальном мире «уважение» понимается как доверие, оказываемое одним человеком другому («внимательный к оказываемому ему уважению и доверию»), то в мире репутации поиск славы и уважения, в понимании Руссо, может рассматриваться как зависимость от капризов света.

Схожим образом можно установить связь гражданского мира с патриархальным миром, плавно перейдя от «универсальных принципов» (гражданский мир) к «твердым принципам характера» (патриархальный мир). Связь гражданского мира с миром репутации можно установить при помощи понятия «публики», «публичного» и «общественного» (общественное мнение, общественные кампании, публичные мероприятия). И наконец, связь гражданского мира с миром вдохновения можно установить при помощи понятий «сознания» («осознание» высшей общей цели), «убеждений» и «сомнений», приводящих к «пересмотру» ситуации («необходимость постоянно ставить себя под сомнение, пересматривать свое отношение»; «требования предприятия, связанные с необходимостью более широкого пересмотра ситуации» и так далее).

Если двусмысленные объекты отсутствуют, то можно двигаться в сторону компромисса, критикуя то, что является наиболее значимым в твоем мире, и идя навстречу принципам другого мира. Путем профанации  своего мира (такие высказывания часто берутся в кавычки, подчеркивающие дистанцию) можно избежать полной погруженности в замкнутый мир и дать гарантии открытости, благоприятствующие сближению с другими возможными совместимыми принципами. В пособиях по предпринимательской деятельности, использованных нами при анализе различных миров, профанация чаще всего наблюдается тогда, когда нужно установить компромиссы с научно‑техническим миром, дающиеся, как правило, с трудом. Так, в пособии, использованном нами для определения патриархального мира, которое предназначено для управленцев‑самоучек, патриархальные формы величия подвергаются профанации в тех случаях, когда необходимо установить компромисс с научно‑техническим миром. Подчеркивается, например, что самоучки могут продвинуться по карьерной лестнице благодаря профессиональной компетенции и эффективности, при этом критике подвергаются светские манеры (под «хорошими манерами» следует понимать не «светские манеры» в «хорошем обществе», а «повседневные отношения с любыми посетителями»), архаический характер условностей и протокола («отбросить условности»).

Даже род, семья и рождение профанируются в данном пособии, чтобы упрочить компромисс между компетенцией (научно‑технический мир) и качествами благовоспитанного человека (патриархальный мир), не ссылаясь на семейное воспитание. С позиций мира репутации можно также способствовать установлению компромисса с научно‑техническим миром, разоблачая слухи («что касается имиджа предприятия, то нужно воздерживаться от распространения слухов»). Компромисс между миром репутации и гражданским миром можно установить, осуждая лозунги («нужно запретить лозунги»). С позиций рыночного мира можно пойти навстречу принципам патриархального мира, критикуя деньги и корысть и признавая значение личных аффективных отношений («учет причитающихся и оказанных услуг»). Но, вероятно, чаще всего форма профанации встречается в пособии, использованном нами для анализа вдохновенного мира. Этот мир не знает инструментов, стабильности и измерения, и в этом смысле он, как никакой другой, противостоит научно‑техническому порядку. В пособии предметом профанации становятся волшебники («образ поэта как волшебника, общающегося с небесами, дает совершенно искаженное представление о творчестве»), шарлатаны («следует признать, что в креативном коллективе есть свои пустые мечтатели и шарлатаны»), чудо («большинство предприятий по‑прежнему надеются на чудо»), ореол («это можно было предвидеть: креатив, эта “наука” открытий, окружил себя ореолом, восхищающим толпы»), гениальность (нельзя «рассматривать креативность... как решение всех проблем, которое достаточно применить к группе, чтобы та, в силу загадочного явления, стала вдруг гениальной»). Профанации подвергается и само вдохновение, противопоставляемое системной передаче навыков через обучение («творческие личности – это привилегированные люди, талантливые от рождения; вдохновение их посещает по их желанию»).

Выявление компромиссных объектов предполагает поиск особых формулировок и обозначений, сочетающих в рамках одного высказывания элементы различных миров. Основные усилия по установлению компромисса заключаются, таким образом, в том, чтобы договориться об адекватном термине, найти приемлемую для всех формулировку, звучащую справедливо и с которой можно согласиться. В случае, если компромисс разоблачается, именно это усилие, направленное на преодоление критического напряжения между двумя терминами через поиск общего приемлемого обозначения, может быть представлено как попытка маскировки истины, придания ей более или менее достойного вида.

Неологизм, образованный в результате компромисса, рассматривается как «на самом деле» эвфемизм. В таком случае считается, что, лишь вернув объектам, объединенным в компромисс, их исходные наименования, можно достичь их верного понимания. Так, кто‑то может вам возразить, что тот, кого вы называете «домработницей» (формулировка, предполагающая компромисс патриархального мира с научно‑техническим миром и открывающая возможность для компромисса с гражданским миром, когда говорят о «правах домработниц»), – всего лишь горничная (человек, являющийся простым в патриархальном мире). Разоблачение второго термина (работница) как эвфемизма, прикрывающего собой первый термин (дом), направлено на критику устойчивости патриархального положения и личной зависимости за видимостью обманчивого обозначения, стремящегося представить горничную как обычного работника, такого же, «как и все другие».

 

Пример комплексной конфигурации: разоблачение, опирающееся на компромисс

 

 

Когда компромисс установлен, он может быть, в свою очередь, использован в качестве точки опоры для критики. В данном случае мы имеем дело с более сложной конфигурацией: она включает в себе уже не два мира, а больше, при этом критика направлена против формы, которая сама представляет собой результат совмещения (composition ) двух природ, чуждых друг другу. Однако критика здесь никогда не может быть полностью прояснена, поскольку нет возможности взойти по ступеням обобщения до высшего общего принципа.

Например, лейтмотив «непризнанного гения» (присутствующий в пособии, использованном нами для анализа мира вдохновения) на первый взгляд может походить на критику, направленную в адрес мира репутации с позиций мира вдохновения. К гению (великой личности в мире вдохновения) несправедливо относятся в мире репутации как к простому лицу (где отсутствие признания – это признак ничтожества). Но эта критика непоследовательна. Если слава, почет не имеют никакой ценности в мире вдохновения и если одним из качеств истинного гения является как раз «равнодушие к славе», то можно только гордиться безвестностью, которой он окружен. Чтобы учесть подобную форму критики в нашей схеме анализа, ее нужно рассматривать как пример более сложной конфигурации, в которой критика опирается уже на установленный компромисс между вдохновением и известностью.

Действительно, в данном случае два состояния величия предстают как эквивалентные, поскольку можно в равной степени критиковать как тот факт, что гений непризнан, так и тот факт, что знаменитые люди не являются гениями (тема «незаслуженной славы»). Тем не менее неопределенность общего блага не позволяет продвинуться дальше в этом разногласии. Если непризнанный гений слишком увлечется срыванием масок с шарлатанов, чья слава не является заслуженной, и разоблачением в средствах массовой информации публичного успеха посредственных творцов, то, попав против своей воли в свет прожекторов, он может быть сам обвинен в стремлении к славе (или в озлобленности, поскольку ему не удалось ее обрести), что дискредитирует истинность его рвения и уменьшит его значение в мире вдохновения.

Этот пример можно сравнить с «парадоксом памфлетиста», описанным Жаном Старобинским в отношении Руссо (Starobinski, 1971, р. 52–53): «Тот, кто становится писателем, чтобы разоблачить лживость общества, ставит себя в парадоксальное положение. Становясь автором, особенно в том случае, если он торжественно начинает свою карьеру с академической премии, он идет на поводу у общественного мнения, успеха, моды. Иными словами, на нем с самого начала лежит подозрение в двуличности, и он находится во власти греха, который сам порицает... Единственным возможным искуплением является публичный акт отрешения: разрыв становится необходимым, и постоянное усилие освобождения будет ему служить оправданием... Даже извинение, если оно является публичным, по‑прежнему свидетельствует о связи с миром мнения, оно не стирает ошибки». Так, Руссо, утверждая, что он не хочет делать из Эмиля «писателя книг», предвосхищает ожидаемое возражение «Но вы‑то им являетесь» и отвечает на него высказыванием, очищенным от парадокса памфлетиста: «Признаю, я им являюсь, к своему несчастью. И мои ошибки, которые, полагаю, я искупил, не должны быть поводом для их повторения другими. Я пишу, не чтобы оправдать мои ошибки, а чтобы помешать моим читателям следовать им» (Rousseau, 1966, liv. Ill, p. 256). Заметим, что эта форма часто встречается в «памфлетной речи», автор которой «берет на себя парадоксальную задачу убедить в очевидном», публично критикуя «обманчивость» общественного мнения во имя «истины, скрывающейся в глубине души», но которой необходимо поделиться со всеми (Angenot, 1983, р. 85‑92).

 

Установление компромиссов и формирование градов

 

Анализ компромиссов позволяет выявить ресурсы, которые могут быть использованы для расширения модели града при учитывании в ней новых принципов справедливости. Неопределенность общего блага, к которому устремлен компромисс, становится все более и более проблематичной, когда с интенсивным распространением сложных (композитных) объектов начинают вырисовываться черты нового мира и, соответственно, увеличивается число испытаний, в которые эти объекты вовлекаются. Хрупкость компромиссов, уязвимых для разоблачения, приводит к очень быстрому обновлению испытаний, которые не рассматриваются как достаточно убедительные, чтобы положить конец разногласию (controverse ). Столкновения, порождаемые в этих испытаниях, особенно благоприятны для разъяснения, которое может привести к установлению новых принципов эквивалентностей и прояснению намеченного общего блага. В ходе этого процесса обобщения качества, упорядоченные согласно тому или иному порядку величия, постепенно расширяются, чтобы объять в своей квалификации людей и вещи, общее свойство которых принимает отчетливые формы и выделяется как значимое.

Так, например, величие репутации приобрело собственную форму в полемике и испытаниях, связанных с развитием придворного общества и конфликтами, которое оно порождало (в частности, между величием придворных и милостью короля). Формирование репутации как особого порядка величия осуществлялось как в форме критики (см. критику тщеславия в трудах французских моралистов XVII века, или различие, проводимое Паскалем, между учрежденным величием и естественным величием), так и в форме разъяснения (elucidation ), вдохновленного идеей описания действительности без вынесения ценностных суждений, благодаря которой стала возможна легитимация того, что есть. В этом духе написаны, например, первые страницы произведения Гоббса, которые мы использовали, чтобы дать первое представление о граде репутации. Сомнение в приемлемости испытания приводит к формулированию принципа, обосновывающего его справедливость.

Когда Лабрюйер в 21‑м афоризме главы «О вельможах» в книге «Характеры» пишет, что, «если бы иные люди [великие мира сего] знали, что такое их приближенные и что такое они сами, им было бы стыдно занимать первое место»¹ (La Bruyere, 1982, p. 230), он намечает инверсию положений величия, не вводя при этом элементы, чуждые патриархальному миру. В большинстве афоризмов, посвященных вельможам, великим мира сего (grands),  Лабрюйер констатирует состояние упадка великих: великие больше не соответствуют своему собственному величию. Но чтобы дать отчет о перевороте («почему великие должны стыдиться своего превосходства?»), нужно сблизить качества, не имеющие значимости, и приписать им общую ценность, благодаря чему станет возможно упорядочить людей согласно другим возможным порядкам величия, таким как, например, полезность (принцип научно‑технической природы), чья совместимость с требованиями града должна быть тогда восстановлена². Также в конце XVIII века бегство рабо‑чих‑ремесленников из‑под власти цеховых мастеров, с тем чтобы свободно обосноваться общиной в ремесленных слободах, и, в более общем плане, дискуссии о корпорациях, сопровождавшие реформы Тюрго (Kaplan, 1986), способствовали образованию и определению новых форм обоснования справедливости в терминах рынка и в терминах профессиональных компетенций. Эти новые формы, в свою очередь, образовали компромиссные сочетания с гражданской формой величия (коллектив), как, например, в том случае, когда введение процедур, обеспечивающих выражение общей воли путем голосования, повлекло за собой политические дебаты об определении гражданственности.

Политическая философия придает системную форму этим дебатам, подчиняет их критериям внутренней связности и совместимости с уже существующими и принятыми конвенциями. Эти условия должны быть соблюдены, чтобы принцип справедливости был наделен универсальной ценностью, гарантирующей его легитимность. Философская деятельность является, таким образом, ключевым моментом в процессе обобщения принципа. Наделяя качества, устремленные до этого к тому или иному порядку ценностей, свойством общего блага, философия завершает процесс универсализации ценностей. Она обеспечивает воспроизводство модели града в новых формах величия, не требуя обязательно при этом от людей полного теоретического владения структурой модели. Качества, выявленные при обнаружении новых ценных компромиссных объектов, подвергаются проверке логикой и соотносятся системно с принципами справедливости, соответствующими обыденному здравому смыслу. Скрупулезность и точность этой работы по приданию формы новым принципам справедливости позволяет объяснить, почему обычные люди могут обладать необходимой компетенцией, чтобы распознать на интуитивном уровне действенность аргумента, не обладая, однако, при этом способностью порождения новых принципов справедливости, которые за отсутствием природы, в которой они могли бы реализоваться, относились бы к области утопии.

 

Разработка компромисса государственного уровня: на пути к гражданско‑научно‑техническому граду

 

Для иллюстрации проведенного анализа обратимся к примеру, хорошо известному историкам социальных наук, а именно к моральной философии Дюркгейма. Этот пример позволит показать, как политическая философия Дюркгейма, его «наука о морали», способствует установлению компромисса и одновременно вводит новые порядки величия, проясняя общее благо, поддерживающее легитимные сближения. Чтобы выделить компромиссы, которым Дюркгейм проложил путь, необходимо сначала определить место политической философии Дюркгейма в ряду уже установленных принципов справедливости, ограничивающих пространство его соображений. Это гражданский принцип, с которым связано понятие коллектива; научно‑технический принцип, обосновывающий разделение труда и научную установку; и патриархальный принцип, присутствующий, в частности, в отсылке к корпорациям. Компромисс между коллективным альтруизмом и научно‑технической эффективностью, характерный для политической философии Дюркгейма, исключает возможность обращения к рыночному принципу, справедливость которого оспаривается. Рыночный принцип нещадно изобличается в терминах утилитаризма и эгоизма.

В науке о морали Дюркгейма признается принцип полезности и разделения труда, на котором основан научно‑техничес‑кий град, модель которого мы построили с опорой на труды Сен‑Симона. Но в отличие от политической экономии, в которой эти принципы также берутся за основу, в концепции Дюркгейма они отделяются от рыночного принципа и связываются с другим требованием – требованием коллективной  справедливости, основанной на солидарности. Чтобы заменить понятие «разделение труда» на понятие «разделение общественного труда», Дюркгейм опирается на концепцию Руссо, которая в свое время была обвинена в излишнем утопизме, с тем чтобы обосновать значение научно‑технического порядка величия.

Построение порядка величия, основанного на идее коллектива, и критика ценностей, основывающихся на политической экономии, неразрывно связаны между собой.

Именно в полемике, чтобы парировать обвинения в обращении к «метафизике», Дюркгейм вынужден был твердо настаивать на реальности «общества», реальности «коллективного существа» как целостности, как «настоящего существа», не сводимого к «сумме индивидов», иногда обозначаемого как «нация» или как «государство». Так, не разрывая связь с политической философией, Дюркгеймом был осуществлен переход от понятия «политический организм» к понятию «социальный организм»: «Социальное существо» – это не «тот или иной индивид», не «большинство граждан», а «нация в ее целостности»³. Политическая экономия, основывающаяся на «эгоизме» и интересе, в отличие от общественной морали, основывающейся на «бескорыстных чувствах», не может претендовать на то, чтобы на ее основе был образован и организован град. Политическая экономия «полностью оторвана от морали, если, конечно, можно еще говорить о моральном идеале человечества после того, как все социальные связи были разрушены»⁴ (Durkheim, 1975, SP , р. 271–274). «Интерес» в том смысле в каком понимает его Дюркгейм, связан с алчностью людей. Он не может, соответственно, выступать в качестве принципа эквивалентности. Эта позиция вполне сообразна замыслу Дюрк‑гейма – показать невозможность установления гармоничного и справедливого града на основе рыночного обмена.

Рыночный град в концепции Дюркгейма предстает, таким образом, только под критическим углом. Так, отношения конкуренции рассматриваются как случайные встречи, целиком и полностью зависящие от обстоятельств: относясь к области индивидуального, они не подчиняются требованиям правила⁵. Расширение рыночных отношений приводит к установлению мира без правил, без морали и без справедливости, в котором град приходит в упадок. Понятие «аномия» в предисловии ко второму изданию книги «О разделении общественного труда» (Durkheim, 1960а) означает, соответственно, утрату общего блага и падение в состояние хаоса, «беспорядка», «произвола» и разногласия, в котором «успех» преобладает над «моралью», а «сила» – над «справедливостью». «Право сильного» ассоциируется в данном случае с «законами природы», в противоположность справедливости «социальных законов»⁶.

Первый шаг к компромиссу в замысле Дюркгейма заключался в замене индивидуальных интересов на интересы коллективные.

Изучение социализма и особенно трудов Сен‑Симона (Durk‑heim, 1971) позволило французскому ученому связать значимость промышленности и благо всех. В отличие от «коммунизма», движимого «нравственными и вневременными причинами» (Durkheim, 1971, LS , р. 68), социализм, «появившийся в определенный момент истории», движим «соображениями экономического порядка»⁷. Для «социалистов», как и для «экономистов», «социальные отношения сводятся к отношениям интересов» (LS, р. 220). Но если экономисты утверждают, «что не существует по сути ничего, что являлось бы действительно коллективным, что всякое общество есть лишь сумма отдельных индивидов, а социальные интересы есть лишь сумма индивидуальных интересов» (LS , р. 222–223), ^то социалисты, и в первую очередь Сен‑Симон, полагают, что «поскольку экономические интересы... представляют собой единственную материю совместной жизни, то они должны быть социально организованы» (LS, р. 222).

Однако, с точки зрения Дюркгейма, подчинение промышленности общему благу, как в замысле Сен‑Симона, является недостаточным и утопичным, поскольку в таком случае не принимается во внимание необузданность человеческих вкусов и желаний⁸. Действительно, в дюркгеймовской антропологии, вероятно, частично вдохновленной работами Шопенгауэра (Chamboredon, 1984), что объясняет аналогии с политической философией Фрейда (Nisbet, 1984, р. но), люди движимы безудержными желаниями (Besnard, 1973), которые, в отличие от влечений животных, не ограничены естественным образом инстинктом: «В самом индивиде нет ничего, что сдерживало бы его влечения» (LS , р. 225). Чтобы не быть «ненасытными», эти желания должны, соответственно, «сдерживаться какой‑то внешней по отношению к индивиду силой» (LS, р. 225). Речь идет о силе коллективных представлений и, в частности, моральных представлений, порождаемых обществом, социальным бытием, группой как надындивидуальной инстанцией практического разума. Только коллектив, место, где зарождается мораль, обладает необходимым авторитетом, чтобы сдерживать индивидуальные устремления, чье выражение привело бы общество к состоянию распада и конфликта, близкому к естественному состоянию (etat de nature)⁹.  Коллектив возлагает на каждого человека обязательство «жертвы», необходимой для того, чтобы «частная польза» была подчинена «общей пользе». В концепции Дюркгейма, как и в других построениях политической философии, которые мы использовали для разработки модели града, эта жертва составляет саму основу согласия между людьми в обществе¹⁰.

Дюркгеймовское построение величия коллектива, не зависящего от индивидов и превосходящего их, являющегося единственным способом подчинения индивидов требованиям солидарности, может рассматриваться как своего рода переработка гражданского мира Руссо, направленная на установление компромисса с научно‑техническим порядком.

В лекции, посвященной Руссо (Durkheim, 1966), Дюркгейм так же, как это сделает позднее Хальбвакс в предисловии к изданию книги «Об общественном договоре» (Halbwachs, 1976), подчеркивает то, что может послужить основанием для реальности и величия коллективного существа. В других трудах он критикует равнодушие Руссо к экономической деятельности, а также сугубо моральный и, следовательно, утопический характер его «коммунизма». Вслед за Сен‑Симоном Дюркгейм подвергает критике «индивидуализм» и волюнтаризм, скрытые в самой идее контракта¹¹. Дюркгейм противопоставляет «витализм и субстанциализм концепции жизни и общества», представленной в трудах Руссо, «органической» концепции солидарности, согласно которой «целое состоит из различных частей, солидарных по отношению друг к другу как раз в силу того, что они являются различными» (Durkheim, 1966, MR,  p. 169–170). Так Дюркгейм прокладывает путь для создания компромиссного града, частично навеянного трудами Сен‑Симона, где коллективная солидарность основывается на разделении труда и на взаимодополняемости различных форм социальной пользы. Это не мешает, однако, Дюркгейму внимательно изучать все тексты Руссо, в которых «политический организм» (carps politique)  описывается как «коллективное существо», «превосходящее частные лица», как «моральное существо suigeneris,  наделенное своими особыми свойствами», не сводимое к сумме своих частей, и наделять эти размышления Руссо самыми хвалебными эпитетами. Вот что говорит Дюркгейм об отдельных страницах «Женевской рукописи», где Руссо сравнивает человеческие общества с «химическими соединениями», «свойства» которых «не зависят ни от одной из смесей, составляющих их»¹². «Этот замечательный отрывок, – пишет Дюркгейм, – доказывает, что Руссо тонко чувствовал особенность социального устройства; он четко представлял его себе как порядок неоднородных фактов в сравнении с чисто индивидуальными фактами... Для него, – добавляет Дюркгейм, – общество – ничто, если оно не является единым и определенным телом, организмом, отличающимся от своих частей... организованное и живое тело, подобное телу человека» (MR,  р. 136–137).

Как отмечает Стивен Люкс (Lukes, 1973, р. 282–288), Дюркгейм перевел язык «общей воли» Руссо на язык «коллективного сознания», как, например, в случае, когда он говорит о «коллективных волях» (MR,  р. 164) или когда берет «социалистический принцип» Руссо за «основу для своей органической концепции общества» (MR,  р. 141) и для своего рассуждения о надындивидуальном характере происхождения морали: «То, что выражает эта теория, – это то, что нравственный порядок выше индивида, что он не реализуется ни в физической, ни в психической природе» (MR,  р. 160–161). В отличие от тех случаев, когда обращение к трудам Руссо используется для критики индивидуализма и через нее – для разоблачения рыночного порядка величия, интерпретация Дюркгейма тяготеет к компромиссу с научно‑техническим миром. Дюркгейм старается осуществить переход от «политического организма», создаваемого общественным договором, к «обществу» как «объективному» существу. Общество не зависит от индивидуальных изъявлений воли. Оно подчиняется внутреннему закону, имеет свои закономерности и может быть подвергнуто измерению точно так же, как и естественные тела. Дюркгейм отмечает у Руссо описания, в которых, как ему кажется, общественной среде присваиваются «те же неизменные свойства и та же необходимость, которой характеризуется природный порядок» (MR,  р. 151), и в которых «писаные законы» представляются как основанные на «нравах» и «неопределенном обычае» (MR,  р. 181). В таких описаниях им приписывается «сила, которая по своему безличному характеру подобна, mutatis mutandis , природным силам» (MR , р. 150). Также, чтобы подчеркнуть трансцендентность социального существа, Дюркгейм переиначивает присутствующее у Руссо противопоставление между «простым скоплением» (agregation)  и «ассоциацией» (association ), между «суммой» (somme)  и «сочетанием» (composition ). В уже упомянутой статье он пишет, что «общество не есть арифметическая сумма граждан» (SP, р. 274).

Наконец, представление Руссо о присутствующем в каждом человеке конфликте между частным и общим позволяет также прояснить концепцию Дюркгейма, связанную с отношениями между индивидуальными существами и социальным существом. Если для создания справедливого града необходимо «пожертвовать индивидуальным ради общественного», то эта необходимая жертва, «подобная жертве Авраама, не приносится без усилий, сомнений и уступок», как пишет Ж. Дави в предисловии к «Урокам социологии» (Legons de sociologie)  (Durkheim, 1950, p. XXV). Дюркгейм прекрасно понимает, что он должен суметь объяснить также и индивидуальные действия. Хотя реальными существами являются коллективы, нельзя игнорировать и то, что эти коллективы состоят из «индивидов». Если «общество является настоящим существом», тем не менее оно «ничто без индивидов, составляющих его» (SP, р. 272). Места, где формируются коллективные представления, – общество или группа – являются у Дюркгейма нормативными инстанциями.

Это соответствует руссоистской этике, согласно которой добродетель заключается в подчинении общей воле, из чего проистекает закон. Однако движение, – заключающееся в отделении практического разума от личного усмотрения каждого индивида и необходимое, чтобы превратить его принцип в инстанцию, являющуюся внешней по отношению к людям, – уже начатое Руссо, было доведено до логического завершения Дюркгеймом¹³. Человек Дюркгейма не менее раздираем на части, чем человек Руссо. В трудах Дюркгейма разворачивающийся в глубине души каждого человека конфликт между частным интересом и общей волей принимает форму конфликта между эгоистическими желаниями индивида, вырывающимися на свободу в рыночном обмене, и альтруистическими устремлениями, которыми он обязан своей принадлежности к коллективу. В антропологии Руссо частный интерес в конце концов всегда берет верх над подчинением общей воле, поскольку первый целиком зависит от естественных вкусов и желаний, в то время как второе, лишенное собственных средств, зависит от чистой воли и добродетели. В концепции Дюркгейма общество, напротив, обладает устойчивостью и объективностью, которая характеризует вещи. Поэтому Дюркгейм ставит вопрос о том, как социальная природа может стать хозяином человеческой природы и обязать людей соблюдать надындивидуальные правила. Он ставит перед собой задачу исследовать условия реализации социальных ограничений. Чтобы авторитет коллективного тела реализовался, необходимо, чтобы каждый индивид прочувствовал его в самом себе, точнее, в своем собственном теле. В основе реализации солидарности лежит, таким образом, двойное движение: за перемещением правил, которые определяют суждение, от отдельного человека к коллективу должно следовать обратное движение, благодаря которому моральные коллективные представления запечатлеваются в сердце каждого человека. Чтобы общество могло противостоять разрушительной анархии желания, экстериоризация практического разума должна сопровождаться обратным движением интериоризации. Индивиды, даже взятые в отдельности в изолированном состоянии, могут действовать полностью сообразно морали, поскольку они интериоризировали коллективные представления. Именно это двойное движение экстериори‑зации и интериоризации обеспечивает в коллективном граде координацию индивидуальных действий и их устремленность к солидарности⁴.

Но это движение не является неизбежным.

Чтобы авторитет коллектива проявил себя и чтобы обратная интериоризация осуществилась, необходимо, чтобы дистанция между коллективной инстанцией и индивидами не была слишком большой. Коллектив должен обеспечить свое существование в форме «институтов», способных опосредовать отношение к другим соответствующими средствами и инструментами. В этом отличие дюркгеймовской концепции от построения Руссо, в котором не допускается существование внешних инструментов и связность которого обеспечивается вдохновенной составляющей. У Руссо посредствующие тела могут быть представлены только в виде «клик», «групп заговорщиков», служащих частным интересам и препятствующих выражению общей воли. Модификация, произведенная Дюркгеймом, позволяет связать гражданский порядок величия с разделением труда. Между национальным коллективом и индивидами есть место для групп, понимаемых как целостности, которые принимают форму различных профессиональных положений¹⁵. Эти группы, коллективы имеют обязательный характер. Они поддерживают связность социального тела, которое без них распалось бы на отдельных эгоистических индивидов. Дюркгейм противопоставляет, таким образом, реальность общества, содержащего посредствующие тела, абстрактности руссоистской республики, в которой между индивидом и государством нет ничего и которая тем самым не может сдерживать анархию рыночных отношений¹⁶.

Обращаясь к примеру «корпораций»¹⁷ и опираясь на анализ античных римских и средневековых корпораций, Дюркгейм вводит в град, основанный на компромиссе между гражданской и научно‑технической формами величия, патриархальную составляющую: «Общий культ, общие пиршества, общие праздники, общее кладбище – не правда ли, все это вместе характеризует патриархальную организацию у римлян? Это позволило говорить о римской корпорации как о “большой семье”... Общность интересов замещала кровные связи... Профессиональная группа не напоминала бы настолько семейную группу, если бы между ними не было никакой родственной связи. И действительно, корпорация в некотором смысле стала наследницей семьи... она пришла на смену семье в осуществлении функции, которая сначала была домашней, но более не могла сохранять этот характер» (Durkheim, 1960а, DT,  p. XIII–XIV и XX). Обращение к патриархальному граду необходимо, чтобы приблизить институты регулирования к людям, вовлеченным в производственные отношения, и чтобы сгладить проблему ослабления принуждения, осуществляемого «патриархальными группами» и «местными группами».

Дюркгейм переносит в экономическую деятельность функции морализации и принуждения, которые эти группы осуществляли в отношениях личной зависимости. Однако задача Дюркгейма – не просто уравновесить ослабление личной зависимости усилением ограничений профессионального порядка. Действительно, Дюркгейм старается отделить принцип института семьи от кровного родства, чтобы подчеркнуть его значение как политической связи. Таким образом, не будет преувеличением в данном случае сказать, что он прибегает к высшему общему принципу патриархального града¹⁸.

Но корпорации не могут быть только патриархальными институтами. Чтобы стать частью компромиссного коллективного града, они должны соединиться с научно‑техническим и гражданским порядками величия. Более подробно погружаясь в «практические проблемы», Дюркгейм перечисляет в третьем уроке «Уроков социологии», посвященном «профессиональной морали» (Durkheim, 1950, LE , р. 36–51), те преобразования, которые необходимо осуществить в отношении прежнего института корпораций, чтобы адаптировать его к промышленности и современному государству: делокализация (заменить «местную общинную организацию» на «общую, национальную, объединенную организацию» – id ., р. 47); учреждение независимых выборных коллегий для работодателей и работников «по крайней мере до тех пор, пока их интересы не перестанут быть явно антагонистическими»; закрепление корпораций государством (id.,  р. 50), придание им официального характера и делегирование им от государства «законодательной функции» в том, что касается экономики, которая должна быть «диверсифицирована в зависимости от типа производства» (id.),  управления «пенсионными кассами и кассами взаимопомощи» (id.) и урегулирования «рабочих конфликтов» «специальными судами» (id.,  р. 50–51).

Обращение к корпорациям как посредствующим группам между индивидами и коллективами составляет, таким образом, один из вариантов, предложенных в XIX веке для решения проблемы «представительства профессиональных интересов» (Parrot, 1974)‑ Действительно, именно в этих терминах исторически встает вопрос об отношении гражданского, научно‑технического и патриархального порядков величия, ставший особо острым в силу развития промышленности и особенно после того, как закон Ле Шапелье и Французская революция сломали средневековые корпорации. Действительно, Французская революция в значительной степени способствовала разведению понятий профессионального положения и политического гражданства. Последнее понималось якобинцами как состояние, которого индивиды достигают, «освобождаясь от любых конкретных особенностей» и «реализуя через голосование свою принадлежность к нации» (Furet, 1978, р. 224–226).

Известны и другие возможные решения этой проблемы, такие как, например, рабочие ассоциации (ведущие к синдикализму). Их формирование с 1830 по 1848 год является в первую очередь результатом компромисса между патриархальным и гражданским порядками величия, в результате которого рабочие, как показывает У. Сьюэлл, «объединили корпоративные понятия профессиональной солидарности с революционными понятиями народной власти» (Sewell, 1983, р. 33). На решение этого вопроса направлены также и построения, призванные смягчить конфликтное напряжение между социальной пользой, измеряемой компетенциями людей, и их участием в осуществлении национального суверенитета. Это хорошо видно на примере дискуссий, в которых проводится различие, намеченное еще Э.‑Ж. Сиейсом, между «активными гражданами» и «пассивными гражданами», – в этих же дискуссиях проводится параллель между профессиональной компетенцией людей и их избирательной способностью путем компромисса между научно‑техническим порядком величия и гражданским порядком величия, способного отстранить патриархальный порядок величия (различая «превосходство» и «привилегию», «превосходство функций, а не людей») (Rosanvallon, 1985, р. 95–132).

Иными словами, нельзя рассматривать построение Дюркгейма (как это делают многие комментаторы, стараясь избежать поспешной и суммарной критики в его адрес) отдельно от других попыток реставрации корпораций, широко представленных в построениях политической философии, которые вдохновили легитимистские течения и социальный католицизм в его традиционалистских и антилиберальных тенденциях. В 1930‑е годы подобные попытки привели к обновлению корпоратистского мышления и к созданию корпоратистских институтов во время режима Виши с целью компромисса с научно‑техническим порядком величия. Отказ от этого первого «третьего пути» (между «коллективизмом» и «либерализмом») способствовал развитию гражданско‑научно‑технического компромисса и его укреплению при помощи различных инструментов (например, при помощи института Плана). Этот второй «третий путь» опирается на критику «коллективизма» и «традиционализма» (в форме «мальтузианства», «патернализма» и так далее) и направлен на установление связи между науч‑но‑технической эффективностью и социальной справедливостью в их общей устремленности к одному общему благу (система социальной защиты, перераспределение доходов от производства и так далее).

Этот путь предполагает установление новых государственных форм представительства профессионального положения людей (коллективные соглашения, классификации профессий, согласуемые с синдикатами, и так далее), которые имеют тенденцию к изменению качеств, связываемых с гражданственностью (Boltanski, 1982, р. 66–154 и 170–178). Но каким бы оснащенным ни был этот компромисс, тем не менее за отсутствием нового града, в котором связанные с ним принципы величия могли бы быть преодолены, профессия, которая рассматривается людьми во многих ситуациях как основополагающий атрибут человека, остается местом перехода между различными порядками величия и, соответственно, предметом трений. Оценка профессии часто дает повод для конфликтов, поскольку она может быть отнесена к разным принципам эквивалентности, являющимся трудно совместимыми. Об этом свидетельствует значительное количество критик (см. примеры в предыдущей главе), сосредоточенных вокруг профессии (например, вдохновенная критика мнимого величия экспертов, научно‑техническая критика традиционного обучения или гражданская критика передачи профессиональных положений по наследству).

 

 

Глава 10 ФОРМЫ КОМПРОМИССА

 

 

Компромиссы с участием мира вдохновения

 

КОМПРОМИССЫ С ПАТРИАРХАЛЬНЫМ МИРОМ

Вдохновение полностью соответствует своему определению только в том случае, когда оно переживается в форме чистого опыта. Именно поэтому оно не может стать частью града и лечь в основу универсального принципа справедливости, не передаваясь от одного к другому и не компрометируя тем самым самого себя. Ранее мы уже обращали внимание на парадокс вдохновения, когда рассматривали доводы, используемые Блаженным Августином для оправдания написания и распространения «Исповеди». В отношении к Богу публичное распространение исповеди является бесполезным, поскольку он и так давно знает ее. В отношении к людям, простым смертным, публикация исповеди может быть оправдана только в том случае, если ее задача – поучение. Опыт душевных переживаний под влиянием благодати, а также состояния тела, которые они вызывают, по своей природе являются невыразимыми (если не считать приближенную метафорическую форму, характерную для мистики и занимающую промежуточное положение между поэзией и психологией). Именно поэтому для передачи (transmission)  вдохновенного опыта требуется компромисс, который часто устанавливается с патриархальным миром, как, например, в случае отношений посвящения между учителем и его учеником.

Посвящение ученика

Близкое общение, постоянство и продолжительность отношений, полная самоотдача, общие переживания, однообразие речей, монотонное чтение и изложение заученного наизусть, повторение, которое приводит к формированию устойчивых привычек, – все это делает возможным передачу и интериоризацию знания, которое крайне сложно передать только через письмо или через обычную устную речь. В такой форме обучения редко удается полностью избежать проповеди и заучивания текстов. Знания, приобретаемые путем письменной или устной передачи, постоянно подвергаются испытанию и по‑новому осваиваются в практических отношениях ученика с учителем, в отношениях с другими людьми, а также с природными и сверхъестественными существами. В такой форме освоения знаний, где вера предшествует пониманию и является его предварительным условием, а понимание, в свою очередь, укрепляет веру и так далее, по кругу, опыт обучения сливается с опытом самоуглубления, опытом постоянного пересмотра отношения к миру, который воспринимается как текст с неисчерпаемыми смыслами.

В рассмотренном пособии, предназначенном для обучения предпринимательской деятельности и имеющем по этой причине развитую научно‑техническую составляющую, компромисс между миром вдохновения и патриархальным миром не раскрывается в полной степени. Однако его автор несколько раз обращает внимание на серьезные искажения, которые могут быть вызваны превращением знания в форму стандартного сообщения для воспроизводимой передачи. Эта критика напоминает рассмотренные ранее обличительные высказывания с позиции мира вдохновения в адрес влиятельных экспертов"  и специалистов.  Автор пособия дает понять, что тот, кто обладает знаниями, поскольку сам испытал на себе то, что он призван передать другому, должен стать учителем ^вп. Через личный авторитеп£\  воплощенный в его собственном теле, он может восстановить полученный им опыт и передать его другому человеку, которого он берет в ученики и в котором он запечатлевает собственный опыт с помощью своих убеждений, своего участия, своего примера или же с помощью жестов, тембра голоса. Учитель пробуждает ^в ученика. «Как говорил один стажер, я стараюсь, – пишет автор, – пробудить людей». Но для передачи вдохновения необходимы компромиссы с другими мирами, поскольку оно прокладывает себе путь не при помощи внутреннего импульса, а воздействуя на волевые устремления и действия людей.

Компромиссы принимают различные формы в зависимости от того, является ли ситуация педагогической, как в упомянутом выше случае, когда человеку, взятому  в ученики, дается новая жизнь*  (компромисс с патриархальным миром); политической, когда в пророческом порыве граждан призывают⁰  к мобилизации ^г (компромисс с гражданским миром); или же медиатической, когда яркое, зрелищно#™ действие обращено к публик#™,  с тем чтобы увлечь ее и добиться ее присоединения.  В последнем случае мы имеем дело с компромиссом между вдохновением и репутацией, примеры которого можно найти в некоторых формах отождествления?*¹¹,  порождающих зрелищны#™ эмоциональны£  проявления.

КОМПРОМИССЫ С МИРОМ РЕПУТАЦИИ

Как мы помним, в мире репутации отождествление (identification)  определяет положения людей и вещей в порядке величия. Действие этого механизма показано в каноническом труде этого града. В «Левиафане» великими являются «актеры». Они объемлют простых, «олицетворяя» их, исполняя их «роль», придавая им «внешний вид», «представляя» на «сцене» их «слова» и «действия», «нося» их «личность» и «действуя» от их имени (Hobbes, 1971, р. 161–162)¹. В граде репутации простые отождествляют себя  с великими; неизвестные  ‑ с теми, кто находится на виду ; те, что остаются в тени , – с теми, кто блещет, то есть со знаменитостями  или звездами.  Они находятся под их влиянием, подражают  тем, с кем они себя отождествляют.  Работы о создании культа звезды (star‑system) и медиатическом обществе , весьма распространенные в 1960‑е годы, описывают в критическом ракурсе подобные процессы отождествления , идентификации.

Истерня поклонников

Последние осуждаются либо в форме, склоняющей их к рыночному миру, где признаки известности связываются с товарами («Звезда рекламы предлагает нам отчасти отождествить себя с ней» – Morin, 1972, р. 124), либо в выражениях, использующих ресурсы мира вдохновения: «Глубокий смысл культа  звезд раскрывается  в отдельные моменты коллективной истерии» (id ., р. 87).

Напомним, что у Гоббса (Hobbes, 1971, р. 71) вдохновение рассматривается в мире репутации как признак безумия. Безумствующая толпа олицетворяет собой совмещение этих двух форм величия. В толпе люди утрачивают свою индивидуальность, которая необходима в мире репутации для того, чтобы внушать или оказывать доверие. Они полностью отождествляют себя с актером, который их олицетворяет, сливаются с ним и дают ему проникнуть в себя подобно внешней силе. Именно этому состоянию вдохновенного слияния со знаменитостью  и предается «масса поклонников, боготворящая» звезду  (Morin, 1972, р. 65). Когда в процессе отождествления за образец берется политический? лидер ^реп, что вызывает естественную критику в адрес мира репутации со стороны гражданского мира, то отождествление, как правило, больше не реализуется в канонических формах мира репутации и предстает в крайне критической форме: «внушаемые толпы», ведомые «вожаком» (Le Bon, 1971, p. 18).

В рассмотренном пособии по PR‑деятельности отождествление с политическим лидером  критикуется в форме профанации в рассуждениях об «умственном развитии» «группы» («чем больше участников в собранной группе, тем ниже ее умственное развитие») или в обличениях пропаганды.  Пропаганда считается нелегитимной, и ее следует избегать, чтобы компромисс мог рассматриваться как приемлемый. Нелегитимность пропаганды объясняется не сочетанием репутации и гражданственности, которое, как мы увидим в дальнейшем, может способствовать формированию приемлемых компромиссов, а присутствием в ней научно‑технической составляющей, которая подвергается резкой критике. К пропаганде прибегают для обмана людей, для усыпления их критической способности. В крайних своих формах она нечеловечна («промывание мозгов») и противоречит самим принципам общей человечности и общего достоинства.

КОМПРОМИССЫ С ГРАЖДАНСКИМ МИРОМ

Требование пересмотра  ситуации, постановки ее под сомнение, которое является общим для мира вдохновения и гражданского мира, способствует переходам и компромиссам между этими двумя мирами. Пересмотр может принимать или вдохновенную форму, необходимую для достижения состояния отрешенности ^в, или же тяготеть к гражданскому миру, когда он движим целью общественного блага ² и спасения?.  В таком случае обычно говорят о «более общем пересмотре».  При компромиссе между гражданским и вдохновенным мирами постановка под сомнение принимает сначала форму спонтанного ^в возмущения , но, в отличие от анархических бунтов, она быстро канализируется в организованной  революционное движение. В таком движении построение гражданской связи опирается на «эффективныйметоды мобилизаций », а политический протест подкрепляется научной ^нт теорией политической  истории. Революционной деятельности трудно обойтись без компромисса (в той или иной форме) с миром вдохновения. В конечном счете, ее легитимность основывается на пережитом опыте рабочих  и на осознании  ими своего положения. Лидеры движения смогут создать единство всех , только если они близки к «рабочим», которые «начинают осознавать»  свои «общие интересы»  и которые учатся «извлекать уроки из опыта, пережитого активистами...»  Движение, отрывающееся от опыта рабочих, может погрязнуть в бюрократии.  Но «осознание» является революционной силой только в том случае, если оно составляет часть коллективной программы. Оно остается в форме индивидуального беспокойства, недовольства (malaise),  скрытого и молчаливого, если оно не охвачено представителями, способными пробудить° его, выразить и мобилизовать для конструктивного действия.

Человек бунтующий

«В своей деятельности профсоюзные работники держат руку на пульсе жизни рабочих. Они знают, какие у них желания, какие устремления возникают на работе. Если профсоюзная секция начинает дремать, они могут разбудить  ее, вызвать дебаты  и так далее Профсоюзные работники составляют настоящую базу  профсоюзной секции». Действительно, одного осознания  недостаточно, чтобы сформировать и стабилизировать коллективных лиц. Чтобы образовать и утвердить коллектив, придать ему общую волю, нужно суметь выразить устремления работников.  Это выражение необходимо, чтобы преобразовать личное возмущение  индивидов (которых могут обвинить в индивидуализме)  в требование (revendication),  то есть в гражданское выражение коллективного интереса: « Секция  должна быть внимательна к любым повседневным фактам, любым вопросам, которые иногда бессознательна  встают перед работниками, если она хочет преобразовать возмущений  в требования?  и показать, что существующие проблемы можно решить, что смирение – не единственный выход». Придание значения прожитому опыту  позволяет, как это часто бывает при компромиссах с участием мира вдохновения, сыграть на противопоставлении закрытого и открытого , на противопоставлении того, что относится к области организации  (связь с научно‑техническим миром), и того, что относится к области воображения («воображение...  тоже важно в профсоюзной деятельности»), на противопоставлении устойчивого и неустойчивого, застывшего и живого:  «Профсоюзная практика является живой , она постоянно развивается благодаря урокам, которые мы можем извлечь из опыта... накопленного активистами в ходе повседневной деятельности».

Установлению взаимоотношений между миром вдохновения и гражданским миром также способствуют неопределенности, которые довлеют над выражением общей воли по крайней мере в той канонической форме гражданского града, которой мы обязаны работами Руссо и которая возобладала во Франции.

Как известно, определение понятия суверена, разрабатываемое во времена Великой французской революции, было пронизано сильным противоречием между концепцией «чистой демократии», осуждающей делегирование, и «моделью представительной демократии», опирающейся на избирательное право и на компетенцию (Furet, 1978, р. 227; Rosanvallon, 1985, р. 95–104). В пособии, использованном нами для анализа гражданского мира, критическое напряжение между властью народа и представительством народной воли в лице государства проявляется в рассуждениях о справедливости (justice).  Отсылка к «справедливости» чаще всего фигурирует здесь в форме профанации, о чем свидетельствует систематическое использование кавычек для терминов, квалифицирующих судебные институты. Тем самым авторы пособия стараются дисквалифицировать судебный аппарат государства и решения, принимаемые судьями, подчеркивая, что они не соответствуют истинной справедливости, легитимность которой основывается не на институтах, а на суверенитете народа. Проявления возмущения и гнева перед лицом несправедливости и, в частности, перед лицом несправедливого характера судебных решений могут пониматься как спонтанные выражения смысла имманентной справедливости для народа. Это противопоставление может также касаться более общего различения между процессуальным правом, рассматриваемым как технология, которая может быть подвергнута инструментальному использованию (сутяжничество), и справедливостью, рассматриваемой как расширение сферы морального чувства.

На путь компромисса с миром вдохновения, которому способствует противоречие в гражданском граде между властью народа и аппаратом государства, часто встают те, кто, ссылаясь на Декларацию прав человека и гражданина и вопреки принятой позднее Конституции, требуют права отстаивать лично, напрямую, перед судом народа дело, близкое их сердцу, в которое они часто вовлечены как жертвы.

Протестпое действие

Их служение делу и борьба с несправедливостью часто сопровождаются обличением судебного аппарата и судей, которые вели их дело и которые обвиняются в нарушении своих обязанностей в пользу могущественных мира сего.

При отсутствии легитимных политических ресурсов, позволяющих связать между собой людей как граждан и народ как верховную власть (например, право петиции или право прямого выражения мнения перед ассамблеей народных представителей), эти защитники справедливого дела могут быть услышаны народом‑сувереном только при помощи средств массовой информации ^реп. Они могут донести до народного суда несправедливость, возмещения которой они требуют, только посредством печатной прессы ?^еп, радио или телевидения. Доступ к СМИ – это единственный способ обращения к общественному мнений.  Однако общественное мнение в различном понимании может тяготеть либо к гражданскому миру, либо к миру репутации. Установление компромисса между миром вдохновения и гражданским миром практически неминуемо ведет их к соединению с миром репутации. Вдохновенно‑гражданский компромисс трудно удержать, о чем свидетельствует тот факт, что протесты этих обличителей часто дискредитируются в глазах публики и, в частности, в глазах журналистов, к которым они обращены, поскольку им свойственен ряд черт, говорящих об их чуждости. Эти чуждые признаки стилистического или графического характера (насмешки, подчеркивания, оскорбления и так далее), которые можно обнаружить в письменном тексте, пасквиле, открытом письме, письме в редакцию, относятся к формам доказательства вдохновенного мира. В них выражается сила и искренность внутреннего убеждения, мощь возмущения, подлинность бунта, которые становятся явными благодаря эмоции, захватывающей обличителя практически против его воли, и благодаря очевидности риска, на который он готов пойти ради дела и который гарантирует незаинтересованный характер предпринятых им действий. Но такой способ опоры на вдохновенный мир для обоснования легитимности общественного протеста является палкой о двух концах.

Ведь именно одновременное появление в одном контексте элементов различной природы, то есть мира вдохновения и гражданского мира (в основном, но не только), рассматривается другими людьми как признак анормальности и даже безумия (Boltanski, 1990).

Постановка под сомнение гражданских форм величия с позиции мира вдохновения принимает не только письменную форму. Она может быть также выражена при помощи жестов  протеста. Понятие жеста  часто используется для обозначения жертвы, релевантной для мира вдохновения, но устремленной к гражданскому благу. Так, о жесте говорят, чтобы обозначить действие того, кто уволился, отказался от премии, от знака отличия и так далее и сообщил об этом публично. Отказ от гражданских отличий не является в данном случае проявлением вдохновенного величия, которое само по себе подразумевает презрение к светским почестям. Если бы так обстояло дело, обнародование жеста было бы неуместным. Напротив, эта жертва обретает весь свой смысл во вдохновенногражданском компромиссе, призванном поддержать критику инородных элементов, искажающих гражданские испытания. Можно, например, отказаться от знака отличия, разоблачая торговлю влиянием в сфере вручения знаков отличия. Тот, кто осуществляет жест протеста, приковывает к себе внимание других необычным актом, требующим интерпретации. Эти зрелищныежесты*,  предоставляющие инструменты мира репутации для служения коллективным делам?,  предполагают, таким образом, присутствие других лиц, хотя явно им не предназначаются. На самом деле в своей естественной чистоте вдохновенный жест осуществляется в одиночку. Однако в таком случае он не оказывает никакого прямого воздействия на другого человека. Чтобы стать эффективным средством мобилизации, жест должен быть заметным, видным и выделяющимся.

Но тогда он рискует полностью оторваться от мира вдохновения и полностью перейти в мир репутации, что лишило бы его показательной ценности, поскольку (и в этом его парадоксальность) жест  может вызвать мобилизацию, только если он известен другим и при этом на нем не лежит подозрение в том, что он совершается с намерением воздействовать на другое лицо. Если же дело обстоит иначе, поступок может быть обличен в терминах «заинтересованности» и «инструментализации». В таком случае говорят о «просчитанном жесте» человека, который хочет устроить спектакль ^реп, показаться интересным , обратить на себя внимание  или заставить публику полюбить себя. Принесение в жертву собственного тела представляет собой один из преимущественных способов сохранения вдохновенного измерения гражданского жеста.  Эта жертва увеличивает груз критических суждений, направленных на обличение поступка как неподлинного, стратегического, инсценированного, заинтересованного или показного. Это хорошо видно на примере членовредительства, выражающего протест против тюремного мира, или голодовки. Голодовка, осуществляемая отдельным*  лицом, но ради общего дела^Г,  представляет собой компромиссный объект. Голодающий взывает одновременно и к личному сочувствию по отношению к страдающему телу (вдохновение), и к публичной ответственности должностных лиц (гражданский мир).

Хотя эта форма протеста и требует от людей высокой степени вовлеченности, она также может быть осуждена как неискренняя или симулированная, поскольку она позволяет растянуть жертву во времени и в некотором роде дозировать угрожающие жесты в адрес других. Только в том случае, когда жест  предполагает принесение в жертву собственной жизни, обвинение в неподлинном характере является неприемлемым. Подобная жертва, которая не предполагает обладания никаким другим благом, кроме собственного тела, именно по этой причине является одним из способов, благодаря которому люди, не имеющие ни имени, ни власти, ни состояния, могут достичь величия. «Если бы это не случилось, – сказал Бартоломео Ванцетти на следующий день после осуждения на смертную казнь, – я бы провел всю свою жизнь, разговаривая с презренными людьми в глуши улиц. Я бы умер незаметным, никому не известным неудачником. Но теперь мы не неудачники. Это наше дело, это наш триумф.

Мы никогда и не мечтали сделать столь много во имя терпимости, справедливости, для того, чтобы люди лучше понимали друг друга. Наши слова, наши жизни, наша боль – все это не имеет значения. А вот лишить нас жизни, жизни доброго обувщика и разносчика рыбы, – это все! Это последнее мгновение принадлежит нам – его агония и есть наша победа» (заявление Бартоломео Ванцетти после его осуждения д  апреля 1927 года – Sacco et Vanzetti, 1971).

Способность творить , являющаяся признаком гения?  во власти вдохновения, может лечь в основу компромисса с гражданским миром, если ею наделена группеf.  Экзальтация народного духа, то есть его способности как коллектива порождать литературные, художественные, политические формы, соответствующие его собственному гению, составляет одну из канонических форм выражения этого компромисса. В менее амбициозной форме она выражена и в рассматриваемом нами пособии и, в частности, в утверждении, согласно которому «группа может научиться творить так же, как и индивидуальный гений». Этот компромисс, проложенный переходом к научно‑техническому миру (научиться) , связан с профессией автора – «креативный консультант». Он работает с группами в рамках творческих сессий. Творчество группы ^гв не ограничивается, однако, этим контекстом. В пособии можно также найти отсылку к коллективному бурлению  студенческого восстания мая 1968 года , которое «дало многим возможность осознать силу воображения», а также отсылку к теплоте  свободных встреч , порождающих вдохновение, в противоположность жесткой иерархии «закрытого общества».

Коллективный гений

КОМПРОМИССЫ С РЫНОЧНЫМ МИРОМ

В рыночном мире, как и в мире вдохновения, координация действий не основывается на протяженности во времени, которая, напротив, критикуется, поскольку она сдерживает порывы: порывы желания?  или творческиf  порывы.

Неустойчивость как рыночного, так и вдохновенного мира может способствовать созданию сочетания (composition ), в котором совмещаются единичные особенности неопределенного , отмеченные неуверенностью и беспокойством, и удобный случай⁹  , из которого можно извлечь выгоду , если сумеешь поймать удачу за хвост , преобразовав, таким образом, судьбу в везение. Так, Мизес пишет: «Те, кто стремится получить прибыль, всегда ищут благоприятные возможности... Тот, кто хочет подучить прибыль, должен постоянно следить за появлением новых благоприятных возможностей» (Mises von, 1946, p. 33–34)³. Открытие новых благ, обретающих форму в ходе рыночного испытания, превращает незначительную вещь в ценное, четко определенное благо. Внезапное и непредсказуемое появление этого нового объекта – это возможность установить компромисс в виде креативного рынка.

Творческий мир

Тем не менее компромисс, установленный благодаря возможности извлечь выгоду из случая, может быть разоблачен через прояснение природы мира, людьми и вещами которого удачно воспользовались. Тогда проводится различие между случаем вдохновения, который возвышает человека до состояния избранности (творческая личность воздает должное благосклонности случая), и удачей века, рыночной возможностью, которая сосредотачивает в объекте возможность совпадения желаний различных людей обладать им.

Если внезапное появление нового товара на рынке можно сравнить с прорывом, совершаемым творческим жестом, рост безудержного же‑

Совершить безумный поступок

Возвышенное бесценно, не имеет цены

Компромиссы с научно‑техническим миром Страсть

к точной и строгой работе

лания обладания можно также сравнить с непреодолимой страстью, которая движет вдохновенной личностью. То же можно сказать и о страсти, влекущей к рынку и заставляющей «совершать безумия», о неистовой тяге к предпринимательству и силе «пылкого желания», благодаря которому преуспевают ^р в делах.

Утверждать, что «красота не имеет цены», – это устанавливать компромисс между рыночным миром и миром вдохновения. Хотя и кажется, что высказывание означает обратное, речь в данном случае идет о назначении цены (конечно, весьма высокой) вдохновенного человека или вещи.

В пособии, использованном нами для анализа рыночного мира, можно найти два наглядных примера этого компромисса. В первом случае автор бросает лозунг, который приводит в замешательство, если придерживаться либо одной, либо другой природы вовлеченных в него элементов: «Надо извлечь прибыль  из заката солнца).»  Автор описывает переговоры, в которых речь шла о подобных возвышенный  материях, вовлеченных в деле?  , и заключение сделки. Другой хорошо известный пример – это история той женщины, что обратилась к Пикассо в ресторане с просьбой набросать рисунок на салфетке, сказав, что готова заплатить столько, сколько он пожелает. Пикассо выполнил ее просьбу и сказал: «С вас десять тысяч долларов» (см. анализ этой истории в главе 8, в части, посвященной критике рыночного мира с позиций научно‑технического мира, неоправданная цена).

Энергия, определяющая человеческое достоинство в научно‑техническом мире, потенциал активность I,   подпитывающий человеческую машину в ее работ#¹,  могут лечь в основу компромисса с вдохновенной страстью ^в, когда физическое усилие тела^нт связано с выражением эмоций ^в. Получаемый в таком случае компромисс – это «творческий по‑

казатель»: «Человек интуитивен *, эмоционален*...  и эффективность™ организации  является производной от этого человека». Подобный компромисс выражается в «человеке, отвечающем  за эффективность работы (несущем в себе доказательство ее эффективности) и при этом увлеченном?  своей работой ^п», в человеке, который может извлечь из «удивительного творческого  стимула» «гарантию большего участия персонала».

Чтобы совместить эффективность  и страсть , можно использовать репертуар компромиссов, уже укрепленных в диспозитивах психологии – науки об аффектах. Так, в рассмотренном нами пособии автор ссылается на «удовлетворительную психологическую обстановку», «способствующую приливу творческой ^в и продуктивной ^нт энергии», а «ошибки производства»  связывает с «недостаточным воодушевлением».

Техники творчества

Понятие атмосферы действительно обозначает в научно‑техническом мире среду,  рассматриваемую как запас факторов , способных воздействовать на деятельность.  В зависимости от своих свойств (является ли она «накаленной», «иерархической» или «психологической») атмосфера  входит в состав связного соединения или компромисса.

По сравнению с техникой творчества , которая «учит мечтать» и предлагает методы, позволяющие «не думать без конца о том, как быть полезным, эффективным, логичным, рациональным», техника воодушевления, или «анимации», группы предполагает более сложные (комплексные) компромиссы с другими мирами. Чтобы понять применение «аниматорской» деятельности, не приписывая ей магических свойств и не сводя ее к идеологическим речам, не будет бесполезным проанализировать компромиссы, которые она инструментирует. За спонтанным проявлением ^в свободного самовыражения  в ходе сеансов «мозгового штурма» (brain‑storming ) следует коллективное обсуж‑депиё  в группе,  предполагающее внимательное выслушивание  каждого, что позволяет пережить? общий* опыт.  Все это сопровождается неоднократными пересмотрами ^вг ситуации (remises en cause), которые при необходимости завершаются и утверждаются процедурой голосования*:  «Участник наделяет, таким образом, каждого способностью выражения, диалога, пересмотра,  которая позволяет ему лучше, в свою очередь, понять реальность,  которую ему нужно изменить.  Так возникает общий опыт». В «кружках качества» (cercles de qualite)  оригинальные идеи, которые возникли таким образом и прошли через дискуссию, укрепившую общую волю, систематически организуются в диаграммы™ причин и следствий,  а затем проверяются, как правило, при помощи статистических методов.

В более общем плане сценарий «открытия», требующий преобразования неординарной интуиций?  в эффективную инновацию™,  также основан на этом компромиссе. Открытость духа,  являющаяся источником творческий  действий, сливается в образе изобретателя с новаторским развитием™,  характеризующим динамику  научно‑технического мира.

Изобретатель

Однако радикальный разрыв, свойственный вдохновенному жесту, может разрушить компромисс с предсказуемым будущим: «Не следует вызывать резких изменений. Нужно лишь обозначить главные направления будущей организации».

 

Компромиссы с участием патриархального мира

 

КОМПРОМИССЫ С МИРОМ РЕПУТАЦИИ

Поддерживать хорошие отношения

Компромисс между патриархальным миром и миром репутации устанавливается тогда, когда необходимо совместить диспозитивы, предназначенные для привлечения внимания публики, с диспозитивами, благоприятствующими установлению личных отношений между людьми. Так, например, прием гостей ^п, являющийся патриархальным по своей природе, когда речь идет о поддержании тесных дружеских отношений с близкими людьми, начинает тяготеть к миру репутации, как только речь заходит о связях  и знакомствах.  Этот компромисс реализуется, если прием  устраивается с целью установления связей⁹™  благодаря общению  с важными людьми: «Преимущество приемов‑фуршетов перед приемами‑ужинами  заключается в том, что в первом случае можно общаться  с гораздо большим количеством людей, чем только с соседями¹¹  по столу». Именно возможность перемещаться по своему усмотрению, предоставленная гостям, способствует смещению ситуации в сторону мира репутации. Гости могут поочередно вступать в личный контакт друг с другом. При этом за каждым из них в отдельности наблюдают присутствующие, и каждый из них видит в любой момент, кто оказывает, а кто принимает знаки признания и уважения.

Но этот непрочный компромисс может быть нарушен переходом ситуации в мир репутации, как о том свидетельствуют отрывки из пособия по связям с общественностью, которое мы использовали для выявления объектов этой природы.

Так, прием по случаю торжественного открытий описывается в этом пособии только как средство приблизиться к известным персонам⁹*",  к избранной и важной публике⁹*"  и к журналистам⁹™,  с тем чтобы обеспечить «максимальный отклик»  на событие, которому хотят придать значение. Напротив, банкет является более подходящим диспозитивом для установления компромисса между гражданским миром и патриархальным миром. Действительно, объединение  соратников за одним столом для совместного  ужина по случаю празднования победы в об щем деле  обеспечивает присутствие гражданского мира, в то время как включение принципа иерархий " в распределение мест за столом (почетные места, край стола и так далее) и в порядок старшинства, определяющий подачу блюд, задействует патриархальный принцип величия. Этот компромиссный диспозитив хорошо виден на примере коллективных банкетов (банкеты выпускников, бывших однокурсников и одноклассников и так далее), устраиваемых в честь прочных связей, установленных в прошлом, или же на примере банкетов, подробно описанных Антуаном Простом (Prost, 1977)’ ^на которых в каждой французской коммуне в период между двумя мировыми войнами собирались ветераны Первой мировой.

Отсылка к мнению  может также служить для перехода от мира репутации к патриархальному миру, где мнение зависит от личных отношений: например, начальник имеет «хорошее мнение» о своем подчиненном. Компромиссы с элементами патриархального мира намечаются, как только мнений¹¹  начинает связываться с личными отношениями¹¹, поддерживаемыми связями , «кругом знакомств»: «Цель пиара – создание сети хороших знакомств». «Лучший способ – это обзвонить за пятнадцать дней до намеченной даты журналистов, которых вы хотите пригласить на мероприятие. При этом пресс‑атташе, если он хороший пресс‑атташе, должен знать практически всех журналистов лично». Величие репутации стабилизируется в этом типе компромисса, в котором «хороший обра£™»  связан с довериеd\

Также уважение  или репутация  в зависимости от природы устроенной ситуации (agencement ) (в частности, в зависимости от того, определяются ли они количеством?™  или иерархическим положением тех, кто оказывает уважение или создает репутацию) могут перейти из природы мира репутации в патриархальную природу, как, например, в следующем случае: «Именно женщины являются своего рода послами, или лицом семьи. По тому, как они ведут себя в мясной лавке, на почте или в парикмахерской, будут судить о семье. “Я встретил(а) г‑жу Н. сегодня утром в бакалейной лавке. Боже, до чего она приятна в общении...”... – и этого уже достаточно, чтобы создать репутацию исходя из поведения, которое действительно часто соответствует реальности».

КОМПРОМИССЫ С ГРАЖДАНСКИМ МИРОМ

Компромисс между патриархальным и гражданским мирами может наметиться, когда ситуации прямого взаимодействия граждан с представителями власти в государственных учреждениях рассматриваются в регистре личных отношений, то есть в регистре хороших манер, обходительности  и благовоспитанности.  «Нужно вести себя корректно ^п с представителями порядке(,  которые только применяют правилеf,  за которые они не отвечают.if».  В администрациях при ожидании в очереди, которое противоречит, по сути, понятию вежливости в патриархальном мире («точность – вежливость¹¹ королей ^п»), следует вести себя прилично, благопристойно : «Будь то в префектуре, в мэрии, на почте, в органе, ответственном за выплату семейных пособий, или в органе социальной защиты населения, приходится ждать... Если не считать этого, здесь, как и везде, следует соблюдать приличия». Именно на этот компромисс ссылаются с позиций гражданского мира, когда речь идет о необходимости «придать государственным органам человеческое лицо» (например, поставив на рабочий стол госслужащих, лично принимающих население, табличку с их именем).

Корректность в отношениях с госслужащими

На необходимость вести себя «по‑человечески» (а не действовать «жестко», как «машина») также часто ссылаются при установлении компромисса между патриархальным миром и гражданским миром, когда говорят о необходимости проявить здравый смысл!¹  при применении правила ^г (Corcuff, Lafaye, 1989). Так, например, в одном провинциальном городе муниципальный советник просит начальников дорожно‑эксплуатационной и садово‑парковой служб проявить здравый смысл  и сотрудничать (в общих интересах всех жителей) в благоустройстве пограничных территорий, не находящихся официально в их ведении (Lafaye, 1987). С точки зрения гражданского мира, такие «гибкие» компромиссы между людьми, которые не воспринимают правило «буквально» и доверяют"  друг другу, с тем чтобы преодолеть сложные тупиковые ситуации, выглядят по меньшей мере как скандальный  и критикуются в терминах частных договоренностей, противоречащих закону ^г. К здравому смыслу  апеллируют часто и тогда, когда хотят применить закон и заставить людей соблюдать правила, не портя хорошие отношения между людьми. Критическое напряжение между формами патриархального суждения и гражданскими диспозитивами разрешения конфликтов может быть, таким образом, преодолено компромиссными формулировками, как в случае, когда призывают к примирению при помощи судьи‑посредника. Эти компромиссы могут также встречаться в отдельных диспозитивах рассмотрения профессиональных ошибок и трудовых споров, как, например, «прюдомы», которые направлены на примирение сторон и которые могут быть по этой же самой причине подвергнуты критике как патерналистский '^г (Саш, 1981). Судьи‑посредники, чей авторитет уважают ^п, стараются вершить правосудие по законf  и содействовать согласию сторон, учитывая особенности частных случаев и личность людей. Также именно компромисс этой природы реализуется, когда в школьном учреждении организуется школьное собрание, на котором дисциплинарный совет рассматривает поведение недисциплинированных учеников. Учители и родители, которые хорошо знают друг друга, должны организовать своего рода судебное заседание, чтобы судить о поведении своих детей и своих учеников и стать, по сути, судьями на один день.

Здравый смысл в применении правил

Изменение состояния людей, часто осуществляемое не полностью, требует длительной предварительной подготовки для смягчения преобладающих патриархальных связей, например анализа юридических текстов, обосновывающих легитимность дисциплинарного совета, или основательного изучения правовых аспектов. Но эти патриархальные отношения должны, несмотря ни на что, присутствовать, чтобы можно было прийти к человечному и приемлемому для всех решению (Derouet, 1984).

Схожую работу по сглаживанию патриархальных связей, которая открывает возможность для опоры на гражданскую форму, можно наблюдать в ходе отдельных конфликтов на предприятии, основывающихся, по крайней мере в начале, на личных разногласиях между конкретными людьми, например между сотрудниками одного отдела и их начальником. Чтобы сгладить патриархальные связи, конфликт берется под ответственность профсоюза. Профсоюз должен стереть любые следы личных связей, чтобы преобразовать споры (litiges ), которые могут быть представлены в регистре патриархального мира, в коллективный  конфликты, разрешаемые в общественном порядке. Для этого необходимо изменить квалификацию людей, вовлеченных в дело, и на более основательном уровне изменить сам перечень релевантных для ситуации людей и вещей. Стороны конфликта называются уже не по имени (как, например, в случае, когда подробности спора передаются из уст в уста в разговорах и сплетнях между коллегами), не по фамилии (как, например, в отношениях судебного порядка) и даже не по своему званию или должности (например, «начальник отдела кадров»), как в случае, когда ситуация рассматривается в регистре управления. Они обозначаются как носители сил (капитализм, Государство‑начальник и так далее). Личная ссора между Полем и Жаком (допустим даже, что они обращаются друг к другу на «ты»), между г‑ном X. и г‑ном Y., между атташе и начальником отдела переводится в разряд более масштабной борьбы трудящихся против патроната, одним из многочисленных примеров которой она является.

Каждый человек, участвующий в деле, рассматривается, таким образом, как член коллектива, представитель категории: каждого из действующих лиц можно заменить на любое другое лицо данной категории. При этом само конфликтное отношение, которое сводится к структур /^нт, не меняется.

Эту работу по изменению ситуации можно увидеть в действии, наблюдая за тем, как различные конфликты (differends) , зародившиеся на местном уровне в форме споров (litiges)  между людьми (в офисе, в цехе и так далее), расширяются на предприятии и за его пределами, принимая конвенциональные формы (Thevenot, 1986), связывающие между собой производственные единицы с другими предприятиями того же региона или той же отрасли, что придает им статус рабочих конфликтов ^нт. Профсоюзная работа и, в частности, работа профсоюзного представителя действительно заключается, по крайней мере в значительной степени, в том, чтобы отобрать среди многочисленных повседневных конфликтов (differends)  те, что можно связать с формами гражданского протеста и представить в виде коллективного требования* . Работа по прояснению преобразовывает ситуацию личного спора (litige) , в которой люди препираются и спорят друг с другом и в которую они вовлечены лично, в категориальный конфликт. Подобное прояснение в гражданском мире необходимо, чтобы разоблачение могло быть сформулировано публично, не выглядя при этом неуместным или даже анормальным (то есть безумным), как это было бы в случае, если бы публичное разоблачение принимало форму «личных претензий», «нападок ad hominem », «копания в грязном белье». Именно эти выражения используются, когда осуждают вынесение на публику патриархальных споров. По сравнению с коллективными  конфликтами, являющимися чистыми в том смысле, что они не имеют прямого отношения к частным интересам, личные ссоры (discordes ) выглядят как грязные, в них есть что‑то нечистое. Их часто квалифицируют как мелочные, имея в виду то, что они мотивированы скрытыми, постыдными, непристойными интересами. О них говорят намеками.

Они становятся предметом коридорных сплетен?, слухов, людской молвы.  Им не следует придавать значения в ситуациях, когда стороны выступают в качестве членов различных коллективов и представителей соответствующих общих интересов: общие собраний, паритетные комиссии, заводские комитеты  и так далее В конфликтах, связанных с масштабными общественными проблемами* (grandes causes),  следует абстрагироваться от конкретных людей: нужно руководствоваться общими интересами, и каждая из сторон должна заботиться только об общем благе. Люди, которые не вовлечены в конфликты лично, не знакомы близко друг с другом или вовсе до этого никогда не встречались, противостоят друг другу в конфликте только как «олицетворение» объективный общественный сил¹¹'¹, мыслимых по подобию с силами в научно‑техническом мире. Чтобы публичное выражение разногласия расценивалось как нормальное (а не рассматривалось как патологическое проявление психологической неуравновешенности), оно должно быть взято под ответственность группами, коллективами, действующими в общественных интереса£  и ставящими перед собой коллективные  задачи, – профсоюзами, общественными организациями и так далее, – способными обезличить  и придать общий характер (de‑singulariser)  отношениям между различными сторонами, вовлеченными в общее дело (cause).  Для управления конфликтом должны быть задействованы инструменты гражданского мира (юридические формы, коллективные соглашения и так далее), а разногласие должно быть сформулировано в обобщенных терминах гражданского мира, что делает приемлемым его публичное выражение (Boltanski, 1990).

Так, например, то, что принято называть расширением гражданских прав , предполагает создание юридических инструментов и формирование коллективных лиц, обеспечивающих публичное выражение конфликтов (differends) , которые до этого рассматривались как относящиеся к частной жизни людей. Эту работу можно наблюдать в действии в новых общественных делах,  связанных с отношениями полов, семейными или возрастными отношениями, то есть с различными положениями™ (положение женщины, права отцов, права ребенка, положение пенсионеров), в защиту которых выступают общественные объединения (Лига прав женщин, Движение за права отцов и так далее), с которыми связаны свои статусы, права и юридические требования.

Расширение гражданских прав

Так, необходимо было институционализировать положение женщин , чтобы тяжкие оскорбления в их адрес и, в частности, сексуальные домогательства в профессиональной среде могли стать предметом публичных обличений и судебных разбирательств. Гражданский мир признает женщин только в их качестве граждан  и трудящихся^т"^Г.  В ситуациях, обустроенных по принципу гражданского величия, женщины должны отказаться от отсылок к женственности и объять категориальную форму коллективной идентичности, связанную с общественным делом (cause).

Школьное сообщество

Институт школы, воплощенный в материальной форме школьного учреждения (Derouet, 1989), часто является местом компромисса, поглощающего критическое напряжение между двумя противостоящими педагогическими моделями. Первая из них – это модель гражданского воспитания, разработанная в эпоху Великой французской революции и получившая развитие в эпоху Третьей Республики во Франции. Эта модель основана на принципе равенства в образовании и устанавливает безличные отношения между учителями и учениками. Любые формы нарушения этого требования осуждаются как фаворитизм. В этой модели воспитания акцент делается на безличных формах передачи и оценки знаний, на дипломах, статусах, званиях, государственных чинах и на образовании, основанном на универсальных ценностях. Каждая образовательная единица, которая не предполагает собственной идентичности, рассматривается как частная проекция государственной модели. Вторая модель образования, преобладавшая в эпоху монархического строя во Франции, но присутствующая в некоторой степени до сих пор, в особенности в сфере частного образования, отстаивает принцип непрерывности воспитания ребенка в семье и в школе. Она исходит не из принципа равенства, как в первом случае, а из необходимости формирования «теплых», «крепких», «благополучных» отношений в «маленьком сообществе, укорененном в своих особенностях».

В компромиссных формах школьное учреждение предстает одновременно как школьное сообщество, в котором ценится качество составляющих его людей и качество их отношений, и как государственный институт, значение которого заключается в применении государственных правил.

компромиссы с РЫНОЧНЫМ МИРОМ

Проблема отношения между координацией, основанной на рынке, и координацией, основанной на доверии, была одним из главных вопросов в политической экономике. Позднее она стала подробно рассматриваться в антропологической литературе, посвященной феномену обмена.

В трудах янсенистов, как мы показали ранее, рыночные отношения замещают милосердие (cha‑rite)  в том случае, когда оно отсутствует. В традиции, восходящей к Локку, доверие рассматривает^ ся скорее как необходимость (requmt)  в договорных отношениях, что говорит об установлении иерархии между этими формами величия. Тем не менее мы подчеркивали, что симпатия, определяющая у Адама Смита человеческую природу, благоприятствующую обмену, отличается от доброжелательности и благосклонности (bienveillance ). Рассуждения об относительной роли доброжелательности в рыночных отношениях, о ее необходимости, о ее дополняющей функции, позволяющей смягчить жесткость императива экономики свободной конкуренции, а также о нарушениях, которые она вызывает, проходят красной нитью через все дискуссии о либерализме. Дебаты о «сущностном» или «формальном» определении рынка, вызванные развитием антропологического подхода к рынку, высвечивают критические отношения и возможные компромиссы между рыночным и патриархальным мирами.

Если в экономической теории общего равновесия патриархальный порядок доверия был полностью исключен, то в настоящее время он вновь оказался в центре экономических дискуссий о нерыночных формах контрактов и сделок, важность которых подчеркивается в ситуациях, характеризующихся специфическими благами, длительными отношениями или асимметричной информацией. Отсылка к репутации¹¹  в значении патриархального мира или менее явное обращение к следствиям памяти¹¹  в подходах, использующих модели «повторяющихся игр», также предполагают установление подобного компромисса.

Патриархальные отношения иногда ВВОДЯТСЯ В Доверие в бизнесе рыночную ситуацию в формах компромисса. В таких случаях восхваляют «красивый жест»: «В бизнесе красивый жест означает действие, совершаемое в чью‑либо пользу или в ответ на чью‑либо просьбу, с тем чтобы этот человек стал вашим должником».  Смещение ситуации (glissement ) в сторону патриархального мира может даже привести к критике рыночного расчета, лишающего жест незаинтересованности: «У меня были сотрудники, которые, похоже, вели учет оказанных и причитающихся услуг».

«Персонализация» отношений с клиентами, продажа товаров и услуг «под заказ» предполагают подобный компромисс, равно как и так называемые «прирученные рынки» (marches domestiques, domesticated markets)  или «согласованные рынки»

(marches concertes) , описанные в экономической литературе как ставящие под сомнение классический маркетинг. Наряду с компромиссами между рыночным миром и научно‑техническим миром, установленными при помощи методов продаж, в коммерческой деятельности существуют также компромиссные договоренности, способствующие «одомашниванию, приручению клиентов», то есть их привлечению как «постоянных клиентов» (fideliser le client).  В более общем плане «доверие», позволяющее вписать рыночные отношения в протяженность во времени, равно как и гарантийные обязательства, предполагают установление компромиссов с патриархальной репутацией.

Заметим также, что, согласно Кейнсу в «Общей теории», именно «состоянием уверенности» и доверием к фактам руководствуются бизнесмены для обустройства рыночного диспозитива и обеспечения его стабильности путем совмещения предположений (Keynes, 1982, liv. IV, 12, II, p. 161 )⁴.

Преобразование рыночного пространства, являющегося по своей природе однородным и миро‑

вым, в патриархальное пространство, имеющее характер территории, также предполагает компромисс с патриархальным миром: «Даже если у вас крошечный кабинет, лучше, чтобы собрание проходило на вашей территории».

Заметим, что в литературе по неоклассической экономике понятие «специфический» («специфические инвестиции», или «инвестиции в специфические активы», «специфическая информация» – Eymard‑Duvernay, 1986) используется, чтобы проложить путь подобному компромиссу и изучать экономическое пространство, не характеризующееся однородностью пространства в научно‑техническом или рыночном мире.

Также концепт «внутреннего рынка труда» (Doeringer, Piore, 1971) позволил подчеркнуть роль обычаев и отношений авторитета, равно как и роль научно‑технического инструментария (instrumentation ), в профессиональных отношениях, явно отличающихся от классической рыночной сделки и действительно замещающих ее (Favereau, 1982, 1986). В подходе, оперирующем понятием транзакционных издержек, также уделяется большое внимание длительным отношениям, при этом подчеркивается их согласованность с местными особенностями (Williamson, 1985).

Квалификация «сервис», понимаемая как расширение благ, связанных с рыночным миром, уже влечет за собой компромисс с патриархальным миром, поскольку она подразумевает личное отношение с клиентом, которое трудно отделить от специфических и длительных связей. Это хорошо видно в том случае, когда говорят об услугах «под заказ», «особых услугах» или «особом сервисе».

Особый сервис

Несмотря на то что рыночные отношения требуют от людей освободиться от личных отношений  и отстраниться от предметов наследования ^п ради рыночных?  объектов, присвоение благ (appropriation) тяготеет к компромиссу между патриархальным и рыночным мирами. Значение понятий собственно‑emu  (propriete)  и блага может перейти из разряда рыночной сделки, не имеющей ни прошлого, ни будущего и легко расторгаемой, в разряд длительной привязанности, основанной на отношениях доверия и ответственности.

Отчуждаемая

собственность

КОМПРОМИССЫ С НАУЧНО‑ТЕХНИЧЕСКИМ МИРОМ

Поскольку научно‑технический мир, равно как и патриархальный, позволяют осуществлять перемещения в пространстве и во времени, то между ними могут быть установлены компромиссы, преодолевающие различия в топографических и темпоральных характеристиках каждого из них. Кроме того, научно‑техническому и патриархальному мирам в обоих случаях свойственна сильно дифференцированная шкала положений. Соответственно, компромиссы между этими мирами могут быть также найдены при попытке сближения этих иерархий.

Компромиссы между предприятием,  относящимся к научно‑техническому миру, и домом , принадлежащим патриархальному миру, направлены на преодоление различий в квалификациях пространства и отношений между людьми, выражающих несовместимость этих двух природ. В научно‑тех‑ническом мире пространство является однородным , оно регулируется направлениями, масштабами  и размерами,  определяющими его координаты. В патриархальном мире пространство определяется владениями  с границами, обозначающими внешние территории, расстояния или соседства. Таким образом, можно найти много формулировок, ассоциирующих патриархальные качества с объектами научно‑технического мира и позволяющих перейти от одной природы к другой, как, например, уютные приветливый офисы™  и цветущиё¹ заводы™, призванные гарантировать «гармонию индивидуальных отношений». Как только предприятие начинает рассматриваться как территория ", а не как функциональная единицеi^lT,  намечаются компромиссы с патриархальным миром, как, например, в случае, когда обращаются к понятиям домашней обстановки, репутации дома или атмосферы предприятия. Разделение предприятия на независимые производственные единицы может также сопровождаться компромиссом с патриархальным миром: «Каждая “независимая” производственная единица должна занимать отведенное ей место со всеми необходимыми человеческими и материальными ресурсами».

Домашняя обстановка и домашнее ноу‑хау

Приспособление пространства к другой природе сопровождается изменением отношений между людьми. На работе следует соблюдать приличия: «Профессиональный мир – это своего рода сообщество, где ничто не обязывает вас быть неприятным в общении»; «профессиональная и семейная жизнь столь тесно связаны между собой, что проблемы на работе сказываются на семейных отношениях и наоборот». Компромиссной является и ситуация, когда начальник , чтобы «поближе  узнать сотрудника!"», приглашает его на обед\  Компромисс является хрупким, поскольку, воспользовавшись «атмосферой доверия»¹¹,  начальник может «злоупотребить ситуацией».

Содействие «доверенного лица» на работе является особенно ценным при особых обстоятельствах, в срочных авральных ситуациях, когда нужно «приналечь», «поднатужиться». Компромисс между научно‑техническим и патриархальным мирами устанавливается и в том случае, когда значение придается умению выглядеть достойно и правильно вести себя («представительность»), в частности в ситуациях приема на работу, и когда к стандартным процедурам отбора, согласно формальным критериям, добавляются оценки, основанные на критериях патриархального мира (доброжелательность, симпатичность, внешний вид, выражение лица и так далее). В этой форме компромисса исключены юридические отношения, а все профессиональные отношения рассматриваются как личные. С позиции гражданского мира этот компромисс часто осуждается в терминах патернализма .

К этому компромиссу можно отнести и внимание ко всему «местному», которое может быть проявлено руководителями предприятий, заботящихся о том, чтобы «обосноваться» в «традиционной среде», и при необходимости ссылающихся на форму общего блага, предполагающую развитие региона или местности (Pharo, 1985, р. 144–145).

Этот же компромисс стараются установить, когда предпринимают усилия, чтобы сгладить различия между воспроизводством устоявшегося обычая и регулярным функционированием инструмента, подчеркивая эффективность хороших привычек. Выявление элементов, относящихся к патриархальной координации, долгое время составляло предмет социологического подхода к промышленному труду и техникам, сторонники которого старались раскрыть действие более сложного диспозитива, чем обычная функция производства, интегрирующая факторы. В отдельных случаях анализ этого компромиссного диспозитива оборачивался, однако, критикой мнимого характера «формальных процедур» с позиции патриархального мира («локальные, местные практики», «реальные навыки»).

Эффективностъ хороших привычек

В настоящее время даже в экономических трудах, посвященных анализу технического изменения, внимание уделяется также и типам объектов и отношений, которые мы отнесли к патриархальному миру.

В эволюционистском подходе предпринимается попытка преодолеть образ «главного инженера», связанный с технической компетенцией , которая может быть формализована  в учебниках  и инструкциях («blueprints », «проектировщики» – Nelson, Winter, 1982). Эволюционистский подход, навеянный работами М. Поланьи о «неявном, скрытом знании» (Polanyi, 1962), подчеркивает специфический характер умений, навыков и их укоренение, препятствующее передаче знаний. Привычки " («рутины »), переданные через обучение, – это усвоенные умения («remember by doing» –  «запоминать, делая» – Nelson, Winter, 1982, p. 99).

Поиск компромисса является особенно интенсивным при модернизации ^нт, которая предполагает сохранение мастерства и традиционного качества , автоматизацию ^нт ловкости рук?  (Boisard, Letablier, 1989). Но он является также и неотъемлемой частью повседневного функционирования предприятий, в котором совмещаются научно‑технические и патриархальные формы и которое основано на посредничестве, осуществляемом «патриархальными экспертами» (Thevenot, 1989а, р. 184). Даже самый важный из экспертов научно‑технического мира – «эксперт‑бухгалтер» – не может избежать подобных компромиссов, когда он старается «восстановить равновесие баланса, который ему не нравится», который «он не узнает». Он совмещает в таком случае научно‑технические измерения, цифры и показатели в листингах, с патриархальными оценками того, что люди и вещи могут дать. Второй тип оценок основан на устойчивых связях, устанавливаемых постепенно и позволяющих оценить доверие, которое можно оказывать элементам патриархальной природы (Kramarz, 1989).

Компетентность мастера своего дела

Образ мастера , умельца , знатока своего дела  также основан на схожем компромиссе. Он совмещает в себе техническую способность и опыт, полученный в деле. Так, даже в самой техничной форме обучения и передачи знаний можно обнаружить дис‑позитивы, напоминающие патриархальные дис‑позитивы ремесел. Поскольку патриархальный авторитет зависит от старшинства ?, пожилые  и старшие  в доме  являются более значимыми, чем молодые , младшие.

Компромисс с научно‑техническим авторитетом наделяет, таким образом, самых старших компетенцией, связанной с их профессиональным опы‑том^НТП:  «Важный и ответственный сектор завода доверен взрослому и добросовестному персоналу». Подобный компромисс между научно‑техническим и патриархальным мирами, ярким примером которого может служить сотрудник «с тридцатью годами выслуги на фирме», может быть разрушен апеллированием к научно‑техническому порядку, в котором признается только достоверность стандартных технических компетенций. Критическое напряжение между этими двумя формами величия характерно для «инженера‑самоучки» (ingenieur maison).  Рассмотренное нами пособие, предназначенное как раз для такого читателя, ставит своей целью обучить «управленцев» «из хороших семей» тому, как стать «инженерами», достойными «Высших школ». Если у вторых есть диплом^ш"^г,  основанный на общих знаниях, то у первых – багаж?,  который «по крайней мере должен включать азы благовоспитанности и обходительности». Компромисс устанавливается на основе «постоянного обучения»: «В конечном счете, “благовоспитанность” в настоящее время должна быть неотъемлемой частью постоянного обучения и совершенствования знаний, которые позволяют преуспеть с дипломом или без него».

Процедуры утверждения дипломов технологического образования, позволяющие, например, приравнять к «четвертому уровню» звание «лучшего рабочего Франции», также предполагают схожий компромисс (Affichard, 1986, р. 155–156).

Компромисс, позволяющий смягчить критическое напряжение между понятием непрерывного стажа работы (патриархальный мир) и понятием технической компетентности (научно‑технический мир), может быть установлен не только в отношении к людям, но и в отношении к продуктам производства, как в случае, когда говорят о «традиционном качестве».

Традиционное качество

Как мы отмечали ранее, научно‑технический и патриархальный порядки величия характеризуются в обоих случаях крайне дифференцированной шкалой положений. Эта шкала может быть выражена в форме иерархии¹¹'¹¹¹,  основанной на автори‑тетё^хих.  Такой неоднозначный (компромиссный) авторитет свойственен начальнику, который обладает одновременно авторитетом отце?¹  по отношению к своим детям! " и авторитетом руководителя ^ит по отношению к своему персонал

Ответственность

начальника

При помощи этого компромисса «руководитель, ответственный за хозяйственную единицу  со своим руководящим составом, становится настоящим начальничком». Именно эта двусмысленность ставится под сомнение, когда обличается «начальничек», «маленький начальник» (petit patron) , чей патриархальный авторитет (респектабельность)  рушится в сравнении с его слабым научно‑техническим авторитетом (компетенция).

Хотя диспозитивы кадровой политики  соответствуют в большей степени научно‑техническим качествам, тем не менее они также тяготеют к совмещению норм эффективностьГ'  и правил хороших отношений между людьми?¹. Человеческие отношения сближаются с отношениями, квалифицируемыми как традиционный ¹ и являющимися естественными для патриархального мира: «Человеческие отношения, которым уделяется столько внимания в настоящее время... есть на самом деле не что иное, как правила, соответствующие традиционной благовоспитанности ».

Кадровая политика

Компромиссы с участием мира репутации ду гражданским миром и миром репутации. Диспозитивы, где значение придается количеству участников, часто являются общими для этих двух порядков, хотя они и отличаются при этом своими признаками. Так, например, акция⁵ в гражданском мире может быть связана с протестом (акция протеста ^г), а в мире репутации – со зрелищным мероприятием (PR‑акция!^рсп).  Это также относится и к акциям мобилизации , которые в гражданском мире обозначают вовлечение в общественное дело («сознательная  и активная мобилизация как можно большего числа рабочий »), а в мире репутации – «захват внимания» аудитории («найти новые темы, способные мобилизовать , оживить интерес публики?™»). Снятие неоднозначности понятия «публика» может привести к разоблачению компромисса, но на неоднозначность можно также указать, поставив понятие в кавычки и дав тем самым понять, что оно отсылает к другой природе.

КОМПРОМИССЫ С ГРАЖДАНСКИМ МИРОМ Затронуть Понятие публики (общественности) в силу сво‑общественное мнение ей неоднозначности способствует переходам меж‑

Так, в пособии, использованном для анализа гражданского мира, термин «публика» берется в кавычки, когда он обозначает состояние величия в мире репутации: «Информация ^репг профсоюзной секции ^г – это инструмент™  на службе у действия ^г. Значит, она должна быть организованной™...  Следовательно, нужно изучить “ публику”^реп'^Г , которую вы хотите привлечь (всех сотрудников предприятия или только отдельные категории...), определить формы передачи информации (листовки , плакаты, собрания¹  и так далее), периодичность информирования и его четкие задачи».

Информация  не является чуждой гражданскому миру (чтобы «освободиться», «народ» должен быть «достаточно информирован»). Это понятие часто используется в брошюрах, использованных нами для описания гражданского мира. Но оно также может быть использовано для установления компромисса с миром репутации. Автор рассмотренного пособия по связям с общественностью подчеркивает необходимость информировать общественное мнение.  «Предприятие не может себе больше позволить пренебрегать общественным мнением», и тем более в тех случаях, когда информирование предполагает участий ответственных лиц ™^г и представителей'  общественности. «Прежде чем организовать какое‑либо мероприятие, следует провести внутреннюю PR‑кампаникР™ , с тем чтобы проинформировать™'*  персонал о поставленных задачах и о возможном решении и предложить сотрудникам высказать свои идеи, предложения, попросить их о помощи. Затем можно будет представить то или иное действие, приведенное в исполнение, как результат собранных предложений (даже если это не совсем правда). В частности, всегда можно, не впадая, конечно, в крайности, организовывать время от времени так называемые координационные собрания* , приглашая принять в них участие ответственных руководителей ^{г нг} других служб™ и представителей*  персонала различных уровней¹**».

Но, как о том свидетельствует уточнение, сделанное автором пособия и заключенное им в скобки (напомним, что пособие предназначено не для синдикалистов, а для PR‑специалистов), этот компромисс может быть легко разоблачен с позиций гражданского мира как циничный, как инструментализация и манипуляция.

Среди компромиссов между миром репутации и гражданским миром можно также отметить предпринимательское меценатство , при котором государственный интерес?  объединяется с PR‑акцией ^реп: «Осознавая*  свою гражданскую*  и общественную ответственность*'™  перед национальным сообществом ^г, компания Сенже  поставила перед собой задачу ^нт организовать в целях национального интереса “День меценатства Сенже”, с тем чтобы привлечь вниманий*¹ общественного мнения^¹¹'*  к обязанностям!  перед обществоd». « Общенациональная? кампания?**¹'¹**  (“Безопасность на дороге”, “Кампания по борьбе с голодом” и так далее) может быть идеальной возможностью для предприятия ловко извлечь пользу из своего участия*  и предстать?™  в глазах общественного мнения  в очень выгодном, гуманном* свет#™».  Заметим, однако, что в этих примерах автор в некотором роде осуждает компромисс, вводя эпитеты и выражения, указывающие на стратегическое действие («ловко извлечь пользу», «поставить перед собой задачу»).

Компромиссы между гражданским миром и миром репутации опираются на людей, вещи и дис‑позитивы, обладающие одновременно качеством известности?™  и качеством служения общему делу*. Так, например, при подписании петиции?™'*  люди подчеркивают свою причастность общему делу, используя собственное имя.  Именно известность имени?™  придает им значение в списке подписавшихся, который, кстати, может быть также составлен и на основе личных отношений*¹.  Именно репутация , сделавшая их знаменитыми?™,  является тем принципом эквивалентности, который лежит в основе списка фамилий людей, следующих друг за другом в алфавитном порядке (или в порядке поступления подписей) и не имеющих никаких иных (кроме репутации) общих форм измерения своей значимости с точки зрения других форм величия. Это замечание можно сделать и в отношении других диспозитивов, таких как энциклопедии биографий знаменитых людей (Кто есть кто  и так далее), в которых люди разных профессий^НТ  и должностей  приводятся в соответствии с их славой  и известностью ^реп.

Пожертвовать своей репутацией ради служения делу

Но в случае петиций, как и в случае митингов или комитетов поддержки, собрание знаменитых людей имеет целью служение общему deaf.  Знаменитости свидетельствуют о своей причастности общему делу перед лицом общественности, публики, которую они воплощают в себе в силу самой своей известности.  И их число может быть тем меньше, чем большей популярностью  они обладают.

Если количество подписей растет и при этом известность каждого подписавшегося падает, то петиция постепенно смещается в сторону гражданского мира или, как в случае жестсГ ^в, в сторону гражданско‑вдохновенного компромисса, когда она предстает как спонтанноё  проявление общей воли^Г.  Поскольку жест, чтобы объединить людей, должен быть видимым, заметным, средства массовой информации являются необходимым инструментом для установления компромисса между гражданским порядком величия и порядком репутации. История формирования этого компромисса совпадает с историей развития общественного мнения , особенно в том, что касается его отношений с прессой. А утверждение компромисса связано с возникновением громких судебных процессов, дел (affaires). Ярким примером может служить известное дело Дрейфуса, приведшее в действие компромиссы и критические трения между двумя природами и, в частности, критические трения между судебной системой и общественным мнением.

В мире репутации видимость  и реальность  сливаются. Но попытки установить компромиссы с другими мирами предполагают уступки, которые могут привести к профанации даже самой чистой формы выражения величия репутации. В пособии, которое мы использовали для анализа мира репутации, профанация проявляется (по крайней мере частично) в постановке под сомнение реальности того, что является видимым. Показные действия, направленные на то, чтобы дать другим людям понять или увидеть что‑то, рассматриваются в таком случае как инструментальные и манипу‑ляторские. Автор пособия советует иногда представлять ^еп вещи в том или ином свете, «даже если это не совсем правда».

Поручительство официального лица

В других местах, обращаясь к PR‑специалис‑там, он указывает на возможность «создания события на пустом месте» (faire de toutes pieces).  Иными словами, в данном случае допускается существование реальности, отличной от той, которую старается создать PR‑менеджер путем «ловкого использования» имеющихся ресурсов: «Когда событие не существует само по себе естественным образом, можно создать его на пустом месте... организовать день открытых дверей, созвать конгресс, сделать выставку». Так, например, полезность приглашения министра в рамках PR‑акции определяется не только его известностью (единственной реальностью, имеющей значение в мире репутации), но и публичным*  характером должностного лица, который своим присутствием официально  «ручается» за предприятие. Официальные лица , дающие поручительство,  могут быть представителями  или должностными лицами*  и в более широком значении – персонами , видными личностями^{1 реп}, которые предстают в ситуациях, связывающих их с общим интересом :^г.

Эффект поручительства наблюдается также и в случае акции?™'*,  в частности в случае торжественных открытий.  При торжественном открытии (в его канонической форме), как правило, в центре внимания оказывается некий объект – продукт производства (например, мост, здание, корабль и так далее). Этот объект затем отделяется от научно‑технического мира, с тем чтобы представить его значение с точки зрения служения общему интересу как объекта общего пользования и сделать его публичным. Во время церемонии он рассматривается как объект гражданского мира. Так, если министр ', представитель гражданского мира, присутствует на торжественном открытии  нового заводеF* или на торжественном мероприятии по случаю запуска?™  в производство нового товара?,  то «все его комментарии воспринимаются общественным мнением  как официальное  поручительство¹».

Поручительство в мире репутации соответствует операции, путем которой человек увеличивает свою мощь, делая своим союзником другое лицо, чей вес придает ему дополнительную силу (Latour, 1983).

Но поручительство может также отсылать и к другой форме величия, которой могут обладать великие люди мира репутации в других мирах. Критическое напряжение между принципом эквивалентности, характерным для мира репутации, и принципами других миров выражается в стеснении («в некотором роде») или в дистанции, поддерживаемой при поручительстве в случае, если в ситуацию вовлечены люди и вещи рыночного мира (товар, продукт)  или гражданского мира (министр).  Посредством компетентного авторитетного лица государство удостоверяет, что то, что представлено, является настоящим («это надежно, реально, это официально»).

Опрос общественного мнения  является компромиссным объектом, способствующим многочисленным переходам между мирами. С одной стороны, он представляет собой научно‑технический инструмент, придающий мненикР^еп'^НТ объективный™ характер, а с другой – он обеспечивает возможные смещения в сторону гражданского мнения и принципа болыиинства^репгр. При этом он также может рассматриваться как форма ручательства за мнение:  «Все более частое обращение к опросам общественного мнения позволило выявить следующее: обнародование результатов, показывающих, что большинство  людей разделяет такое‑то мнений™,  усиливает мнение этих людей, в некотором роде является его поручительством и влияет Р⁶" на мнение других». Схожим образом «журналист для своих читателей является поручителем»: «Он нашел информацию интересной, проверил ее и с полной объективностью ^нт воспроизвел ее в своей колонке, полагая, что она может быть полезной тем, кто читает газету. Различие между статьей, написанной журналистом, и объявлением или рекламным репортажем очевидно».

Диспозитивы мира репутации вовлекаются в ситуации гражданской природы, когда действия, побуждающие к выражению общей воли^г , сопровождаются действиями, направленными на привлечение людей. Пропаганда , агитация , которая осуждается в мире репутации, поскольку она подразумевает компрометацию мнения политическими интересами («следует подчеркнуть, что связи с общественностью не то же, что пропаганда  или “промывание мозгов”»), может также лечь в основу компромисса между гражданским миром и миром репутации.

Так, в пособии, использованном нами при анализе гражданского мира, подчеркивается, что «профсоюзная секция  всегда будет коллективно  определять участки, на которые она будет регулярно направлять свои агитационные усилия¹"?™». О  стремлении установить компромисс между гражданским миром и миром репутации свидетельствуют также кампании , акции  (этот диспозитив является общим для мира репутации – пресс‑кампания – и для гражданского мира – предвыборная кампания), когда «для создания атмосферы?™,  благоприятной для привлечения» людей, используются инструменты, чуждые гражданской природе, а именно: мобилизующие темы , которые оцениваются согласно степени своей привлекательности?™  и притягательности. Диспозитивы, направленные на привлечение , действительно способствуют смешению положений в гражданском и репутационном порядках величия. Раз устремления ecetf  не могут быть выражены напрямую, они должны быть переданы  организацией, которая, вызывая у людей сознательность , обеспечивала бы распространений™  этих устремлений. В таком случае говорят о влиянии?™  («Какие участки и секторы завода являются “стратегическими” и где нужно иметь сильное влияние?»), о восприятии?™  или воздействии?™:  «Распространение [профсоюзных брошюр] является очень важным. Оно позволит секции оценить свое влияние и грамотно оценить свое воздействие».

Развернуть

агитационную кампанию

КОМПРОМИССЫ С РЫНОЧНЫМ МИРОМ

Установлению компромиссов между величием репутации (знаменитости)  и величием рынка (цена⁹)  способствует их общее свойство переменчивости, а также непрерывность их шкал оценивания и однородность пространств, в которых они имеют значение. Примером такого компромисса является репутация товара на рынке, являющаяся краеугольным камнем маркетинговых и рекламных операций.

Имидж марки

Пособие, использованное нами для анализа рыночного мира, изобилует примерами этого компромисса. Его автор, профессионал по маркетингу, хвалится умением продавать известные вещи, представлять Р^еп марку известных людей («знаменитостей спорта»: игроков в теннис или в гольф) или всемирно известных организаций (Нобелевский фонд, Ватикан, Английская католическая церковь). Автор старается сделать бизне&  на известных именах?™,  «маркетингом и менеджментом» которых он занимается, совмещая репутационное и рыночное величие. Так, на возражение своего клиента (директора фирмы), который утверждает, что цена за ассоциирование его товара с именем известного спортсмена является завышенной, маркетолог отвечает: «То, что вы покупаете, – это отождествление вашей марки с известным именем. В сравнении с десятками миллионов долларов, которые бы вы потратили на развитие имиджа марки в том же масштабе, цена нашей услуги является вполне разумной».

«Благоприятный климат для продаж», который та или иная компания старается создать при помощи пиара, с тем чтобы привлечь внимание покупателей (публики) к товару, относится к той же., форме компромисса. Однако в общем диспозитивы связей с общественностью не создаются с целью подобного компромисса. Это хорошо видно в том случае, когда прояснение (очищение) ситуации в

мире репутации приводит к критике зависимости PR‑отдела от коммерческого  отдела, к осуждению «манеры рассуждать» коммерческих агентов или к проведению различия между имиджем предприятия^*¹  (мир репутации) и имиджем марки^{рт р}  (компромисс с рыночным миром): «Проблемы имиджа могут быть противоречивыми. Если общая политика имиджа предприятия  не была четко определена, PR‑отдел будет всегда колебаться между двумя тенденциями: продвигать имидж марки или продвигать имидж предприятия. На первых порах те усилия, что предпринимаются для продвижения имиджа предприятия, могут не представлять никакого интереса для коммерческого отдела, который, в свою очередь, заинтересован в продвижении имиджа марки».

Диспозитив биржи может быть также вовлечен в подобный компромисс («хороший имидж... стимулирует биржевой курс»), который рискует вылиться в спекулятивные операции или упадок рынка.

Часто рассмотренный компромисс расширяется до компромисса с другим третьим миром (научно‑техническим или патриархальным), что позволяет стабилизировать «имидж марки» того или иного товара или его репутацию (Eymard‑Duvemay, 1986). В случае компромисса с научно‑техническим миром стабильность репутации марки зависит от устойчивости оборудования и методов производства, равно как и от постоянства эффективности™  продукта и его полезности для  потребителя. В случае компромисса с патриархальным миром потребление товара не зависит от резких колебаний естественных оценок в рыночном мире, поскольку предприятие живет как одна семья?,  заботится о репутации дома и поддерживает"  отношения взаимодоверия  с клиентами (в теории маркетинга говорят в таком случае о «приручении, или одомашнивании, рынка»).

КОМПРОМИССЫ С НАУЧНО‑ТЕХНИЧЕСКИМ МИРОМ

В мире репутации величие непостоянно, изменчиво. «Достаточно внимательно отслеживать прессу в течение месяца, чтобы в этом убедиться: события, мобилизовавшие общественное мнение страны в течение нескольких дней, со временем полностью забываются, поскольку они исчезли со страниц газет. Если журналист больше не возвращается к той или иной теме, то это потому, что он считает, что общественное мнение больше не является восприимчивым к ней, что оно уже “знать ничего не хочет о ней” и что другая информация является более важной». Попытки стабилизировать величие репутации предполагают компромиссы с патриархальным миром (мнений™ становится надежным¹¹)  или с научно‑техничес‑ким миром. В первом случае наблюдается то, что Кейнс назвал «состоянием уверенности». Оно стабилизирует мнение и препятствует спекуляции (Keynes, 1982, р. 161, 165).

Методы внедрения имиджа

Во втором случае стабилизация достигается за счет средств научно‑технической природы: способы™, методы  и организация  обеспечивают большую предсказуемость™  и стабильность.

Профессиональная компетенция специалистов  в области PR (именно этой компетенции посвящено рассматриваемое нами пособие) как раз заключается в умении создавать и укреплять такие компромиссы при помощи средств  и техник контроля мнения. В собранном нами материале есть много примеров такого типа. Например, «кампания  направлена на... внедрений имиджаГ¹¹»  (по аналогии с внедрением™  и установкойI™  научно‑технического оборудования). Так же как и средства, которые вводятся в эксплуатацию™  при научно‑техническом инвестирований,  средства и техники контроля имиджа нужно постоянно поддерживать™  в должном состоянии, чтобы продлить их действие: «Имидж, который не поддерживается постоянно, постепенно меркнет в глазах общественного мнения, и весь капитал, вложенный в него, пропадает даром».

Компромисс межу миром репутации и научно‑техническим миром также присутствует в депозитивах измерения!™ резонансаF^T  той или иной кампании и, в частности, в опросах общественного мнения ?™'™, основанных на репрезентативной выборке.

Измерение мнения

Объективное мнение

К этому же типу компромисса можно отнести и высказывания, указывающие на существование реальности, которая не ограничивается одним только мнением. Например, когда говорят об «обоснованном мнении», «достоверной информации» или когда различают «объективное» и «субъективное мнение». «Продукт  может быть сам по себе хорошим или же спорного качества ^нт, полезным или бесполезный , дорогим или дешевым ;^р и так далее. В силу факта (ipso facto)  он вызывает у потребителей суждение по большей части объективной  У тех же, кто не является его потребителем и кто ориентируется только на мнение других , он вызывает субъективное  мнение¹*"».

 

Компромиссы с участием гражданского мира

 

компромиссы с РЫНОЧНЫМ МИРОМ

В рассмотренном пособии мы не нашли ни одного примера компромисса между этими формами величия.

КОМПРОМИССЫ с научно‑техническим миром

Несмотря на все различия между порядком величия, в котором главным является общая воля, и порядком величия, в котором значение придается эффективности, гражданский мир и научно‑технический мир (особенно во французском обществе), как мы показали на примере политической философии Дюркгейма, часто становятся предметом интенсивных усилий по установлению компромисса.

Понятие трудящегося , поддерживаемое депозитивами синдикализма и инструментами социального права, как раз является результатом работы по созданию такого компромисса. Эпитет «социальный» часто используется для обозначения достоинства, связанного как с коллективной волей групп, так и с работой. Например, понятие «социальные группы»  обозначает людей, объединенных общей коллективной волей и выполняющих одну и ту же функцию в разделении труда.

Наряду с главным компромиссом («права трудящихся») можно также выделить два других компромисса, в которых отношения между формами величия не являются столь симметричными и где один из порядков инструментализируется для поддержания и укрепления другого. Для консолидации духа гражданской солидарности профсоюз может прибегнуть к «эффективным методам мобилизации», рискуя тем самым навлечь на себя обвинение в бюрократизме. В поощрении коллективной деятельности в рамках бригад, групп, коллективов можно также усмотреть средство «повышения производительности мотивированных трудящихся» и преимущества от «работы в группе».

Компромисс между гражданской и научно‑тех‑нической формами величия, реализованный в социальном праве, был установлен и укреплен в результате предварительной интенсивной работы, подробно описанной в книге Франсуа Эвальда «Государство всеобщего благосостояния» (1986) и дающей представление о том, как постепенно формируется новый град. Построение града, основанного на компромиссе между гражданским и научно‑техническим мирами, не было, однако, доведено до конца за отсутствием систематизации. Систематизация града должна предполагать формулирование нового принципа эквивалентности и равновесия, способного лечь в основу испытания, направленного на обоснование справедливости (epreuve de justification ). Незавершенный характер этой работы ясно виден в ситуациях, когда конфликты (differends)  с участием людей и вещей научно‑технического и гражданского миров не могут быть разрешены без соглашения, напоминающего о необходимости совмещать различные требования. Именно с невозможностью дойти до конца одного испытания за отсутствием высшего общего принципа (наблюдаемой, в частности, в области применения социального или трудового права) и связано существование компромисса, направленного на (частичное) преодоление этих двух принципов.

Права трудящихся

Искомый компромисс поддерживается синдикализмом  и в более общем плане – всеми депозитивами, которые могут быть квалифицированы как социальные  (социальное право, социальная работа, социальная политика и так далее). Он предполагает двойственную отсылку как к единству ecetf,  группе, коллективной солидарности , так и к функции производства (fonction de production ), производственной мощности™.  Компромисс, в котором значение придается достоинству трудящихся , проявляется и в замене понятия трудящихся  на понятие граждан ^г и шире – на понятие людей  (термины, используемые в гражданском мире). Понятие трудящихся , которое в трудах Сен‑Симона часто противопоставляется понятию неактивного населения , в наше время уже не используется в научно‑техническом контексте, если последний не содержит гражданскую составляющую. «Перед лицом политики эксплуатации, которая проводится начальством» и с которой сталкиваются все трудящиеся, последние квалифицируются в первую очередь своим положением , которое «необходимо улучшить». Под «положением» в данном случае подразумевается как политическое качество (выражение гражданского мнения), так и выполнение своих функций.

Само положение «безработного» (в отличие от положения «тунеядца», «бездельника», подвергаемого в научно‑техническом мире резкой критике) является частью диспозитива (выплата социальных пособий по безработице), предполагающего подобный компромисс с гражданским миром (Salais, Baverez, Reynaud, 1986).

Совмещение гражданского и научно‑технического принципов наблюдается также в ситуациях проверки готовности, таких как забастовка : «готовность населения к мобилизации доказывает, что существует скрытое “недовольство”». Также инспектор труда  активно участвует в разработке этого компромисса, когда в ситуациях разногласий он старается смягчить строгие требования производствd^VT  или ограничения рынка ^р, призывая к солидарности*  и соблюдению закона ^г (Dodier, 1989). Об укреплении компромисса между гражданским и научно‑техническим мирами свидетельствует и множество диспозитивов, направленных на то, чтобы достичь компромисса  (в обычном смысле слова), пойти на взаимные уступки , прийти к коллективному соглашению  путем трудовых переговоров , в которых «участвовали организации трудящихся и представители патроната и власти», а также диспозитивы, направленные на реализацию социальной политики  путем паритетных собраний  с участием социальных партнеров  и представителей сотрудников. Эти компромиссы далеки от «классических про‑дуктивистских методов, которые могут лишь усугубить ситуацию и усилить практически во всех случаях антагонизм между “интересами предприятия” и “интересами трудящихся”, имеющий длительные негативные последствия».

Компромиссы с научно‑техническим принципом могут также касаться самого способа понимания гражданской связи. Понятие организации  может использоваться для квалификации ситуации, объединяющей в своем устройстве (agencement)  инструменты стабилизации, основанные на рути‑на^\  и коллективное выражение общей воли^Т.

Эффективные методы мобилизации

Такие компромиссы часто связаны с критикой вдохновения и формируются с опорой на технические объекты, объекты измерения, прогнозирования, компетенции и способности, квалифицируемые как технические.  «Если проблемы, встающие перед трудящимися и профсоюзными секциями, требуют для своего решения воли к действию ^г, они также требуют и минимума технической компетенции™».  Гражданское лицо, представленное в данном случае секцией?,  характеризуется потенциалом действия^иг  и оценивается (подобно машине) в терминах эффективности  или производительности,  которые можно измерить  или прогнозировать.  Так, например, «разработка» плана работы  «является значимым моментом для секции»: «Активисты не могут идти на поводу у событий. Они должны держать их в своих руках. День за днем они должны смело сталкиваться с реальной жизнью лицом к лицу, чтобы затем иметь в своем распоряжении все необходимые инструменты при возникновении непредвиденных обстоятельств». Для этого секции нужно разработать план работы, который предполагает введение целого ряда объектов и диспозитивов, относящихся к научно‑техническому миру. Среди них – задачи  для выполнения; цели, которые члены коллектива должны ставить перед собой, чтобы «знать, на каком этапе они сейчас находятся и что им еще предстоит сделать»; программы, графики,  «на которых отмечается динамика деятельности»; учеты  («например, если в учреждении насчитывается 70% рабочих и при этом всего лишь ю% из них являются членами профсоюзной секции, то это настоящая проблема для секции»); схемы расположения  («при разработке плана кадровой политики полезной была бы организационная схема предприятия, отражающая распределение сотрудников по кабинетам, цехам, службам и указывающая количество профсоюзных членов и имена активистов. Эта схема могла бы дать наглядное представление о том, какие усилия нам еще

Рост производительности мотивированных трудящихся

необходимо предпринять»); бюджет , «который заставляет задуматься над отношением между деятельностью и финансовыми средствами».

Поиск средств, при помощи которых можно было бы «заинтересовать людей работой», «мотивировать их», «привить им чувство ответственности», предполагает построение диспозитива, который не огранивается научно‑технической природой. В подобных случаях обычно говорят, что «работа не является самоцелью».

«Повышение мотивации и интереса к работе, улучшение атмосферы вызывают более сильную мобилизацию сил и, соответственно, более высокую производительность». В таких компромиссах совмещается техническая эволюция или технический прогресс  (понятия, естественные для научно‑тех‑нического мира) и устремления людей^Г  (понятие, выражающее достоинство людей в гражданском мире). «Определить будущее предприятия, учитывая одновременно техническую эволюцию и устремления людей, означает отчасти решить проблемы индустриального общества, которое все меньше и меньше терпит промышленность, но при этом никак не может без нее обойтись».

Гуманитарная направленность деятельности в рамках того или иного диспозитива также может использоваться для установления подобного компромисса. Так, в Обществе взаимного медицинского страхования сотрудников системы образования  Франции (MGEN: Mutuelle generate de Veducation nationale) министр образования торжественно открывает новую службу в обстановке научно‑технического характера (высокотехнологическое медицинское оборудование; значительный бюджет; санитарно‑гигиенический контроль, определяемый профессиональной пользой, и так далее), которая содержит также элементы гражданской природы (акцент на гуманитарном и незаинтересованном характере психиатрической практики центра; упоминание о

соглашении, подписанном с министерством): «Наряду с врачебной практикой Общество взаимного медицинского страхования  сотрудников системы образования решило создать условия для реадаптации и реинтеграции больных в общество и профессиональную среду. Хотя некоторые и могут усмотреть в этом некий утилитаризм, при котором работник рассматривается только как единица производства, для членов Общества взаимного медицинского страхования эта миссия несет в себе общечеловеческую ценность, превосходящую экономические интересы. Эта миссия возвращает больному его место в обществе, возвращает ему независимость, достоинство. Иными словами, она возвращает человека на путь эмансипации благодаря коллективному усилию солидарности» (MGEN Actualite,  juin 1985).

В компромиссе между гражданским и научно‑техническим принципами стараются, таким образом, совместить рост производительности ^ит и удовлетворение устремлений :^г: «Можно найти решения, не только оптимизирующие издержки, но и удовлетворяющие все различные категории сотрудников». Такие решения основаны на «совместном рассмотрении как технических, так и человеческих проблем».

Например, в диспозитиве «рабочей группы» могут участвовать наравне «эксперт» и «очень мотивированный сотрудник», в то время как подобное устроение ситуации не было бы возможным в испытании, основанном исключительно на науч‑но‑техническом или гражданском принципе.

Определение «условий труда» и измерение «безопасности труда» также относятся к этому типу компромисса. Конечно, можно, оставаясь в пределах научно‑технического мира, выявить факторы™,  которые в рабочей обстановке  оказывают негативное  или пагубное воздействие  на эффективность работы . Однако в основе диспозитива «условий труда» лежит напряжение между двумя принципами величия, о чем свидетельствует критика «плохих условий» и «негативных факторов», а также компромиссы, при помощи которых руководство «выбирает решения, благоприятствующие производительности и условиям труда». Именно смещение научно‑технической ситуации в сторону гражданского мира позволяет апеллировать к человеческому достоинству, превосходящему работу: «Инвестиции предприятия в человеческие ресурсы, вероятно, являются наиболее сложными и наиболее плодотворными или, если хотите, наиболее рентабельными. Но рентабельность в данном случае выходит за рамки предприятия».

Смещение ситуации в сторону гражданского мира может опираться не только на понятие гражданского достоинства людей («устремления людей»), но и на отсылку к высшему общему принципу и форме величия (всё, вместе, группа, коллектив): «Все вместё  – улучшим производство™!»  В силу этого смещения величием обладает уже не специалист™,  а группа?:  «Теперь слово предоставлено не специалисту, а группе: “Да, мы все сходимся во мнении, что такая накаленная обстановка не является здоровой. Как можно работать в подобных условиях?”»

Работа в коллективе

Истина измерения™  начинает уступать истине общественного мнения¹,  мнения группы. «Поскольку трудно оценить то, что нельзя измерить, задача этого пособия – установить своего рода расценки (cotations)  или системы оценок (notations) ... и постараться совместить системы оценок нематематическим образом, так, чтобы можно было извлечь из них некие синтезы идей, которые являются значимыми, поскольку... они представляют собой результат конфронтации мнений... Этот синтез не является математическим, однако множество оценок открывает возможность для глобальной системы оценивания, представляющей мнение группы и имеющей значение для деятельности».

Для мобилизации? энергии!" коллектива  необходимы компромиссы подобно тем, что поддерживают посттейлоровские методы организации работы, такие как, например, «самостоятельная команда», «в которой группа рабочих реализует ряд задач без двояко‑однозначного понимания связи между человеком и задачей». В более общем плане схожие смещения в сторону гражданского мира наблюдаются в тех ситуациях, когда «проблемы решаются при общем участии всех», «позволяющем достичь консенсуса».

В качестве примера реализации подобного типа компромиссов можно также привести такие диспозитивы, как компенсация рабочих нагрузок солидарностью трудового коллектива, которые устанавливаются уже не столько руководством, сколько самими рабочими (Dodier, 1986).

Профессиональная аттестация компетенций является в настоящее время столь очевидной, что в ней трудно увидеть компромисс между гражданским и научно‑техническим мирами. Чтобы выявить элементы, лежащие в ее основе, нужно обратиться к периоду, предшествовавшему ее утверждению. Джон Вайс (J. Weiss) показал, сравнивая Центральную школу государственных работ и Высшую политехническую школу в начале XIX века, что показатели досрочного прекращения обучения до получения диплома были выше в Центральной школе (6о% по сравнению с ю% в Политехнической школе), поскольку промышленники отдавали в нее своих детей с тем, чтобы они обрели чисто промышленную компетенцию, не придавая значения самому диплому, который, напротив, имел значение для карьеры на государственной службе (Weiss, 1982, р. 183–185).

Атте,стация компетенций

Требования безопасности

Другая форма компромисса между гражданским и научно‑техническим мирами, которая основана на отсылке к «требованиям безопасности», может быть рассмотрена на примере такого крупного государственного транспортного предприятия, как Национальное общество железных дорог Франции (SNCF) (Corcuff, 1989).

Хотя деятельность этой организации и предполагает значительное число ситуаций научно‑технической природы (машины, мастерские, цеха и так далее), в силу своего статуса и назначения (предоставление государственных услуг, service public)  она вынуждена поддерживать прочную связь с гражданским миром. В отличие от американских компаний железных дорог, с самого начала имеющих чисто коммерческие интересы, Французские железные дороги (которые до Второй мировой войны были в управлении частных фирм) были вовлечены в создание прочного компромисса между гражданским и научно‑техническим принципами. Стабилизация этого компромисса во многом основывалась на диспозитивах, введенных для обеспечения транспортной безопасности. Как организация, оказывающая «государственные услуги», Французские железные дороги тесно связаны с требованиями безопасности, понимаемой не только как безопасность транспортных перевозок, но и как общественная безопасность (securite publique ). Акцент на императиве безопасности ради общего блага усиливает вес инженеров в управлении предприятием и способствует активному внедрению психологических техник, основанных на научных методах и призванных оценить пригодность и предсказуемость поведения людей (по аналогии с тем, как осуществляется технический контроль надежности производственного материала).

Эффективность государственных служб

Государственные службы представляют собой еще один пример компромисса между гражданским и научно‑техническим мирами в случае, если меры, направленные на повышение эффективности работы сотрудников, оправдываются заботой об общем благе пользователей. Таковы, к примеру, муниципальные службы провинциального города на севере Франции, рассмотренные Клодетт Лафай (Lafaye, 1989). В организации подобного типа, сравнимой по своему размеру с крупным предприятием и направленной на решение самых разных задач, компромиссы между гражданским и научно‑техническим мирами являются особенно многочисленными.

Действительно, легитимность муниципальной деятельности основана в первую очередь на гражданском принципе, опирающемся на совокупность юридических и нормативных текстов, в которых выражается общая воля, исполнителем которой является администрация. Мэр и муниципальный советник, избранные всеобщим голосованием, несут миссию в целях общественного интереса и должны гарантировать равенство всех граждан в отношении к государственным службам. Но, чтобы выполнить свою миссию, они должны опираться на значительное количество технических диспозитивов самого различного порядка, реализация которых предполагает обладание особой компетенцией, оценка которой требует обращения к принципу научно‑технической легитимности. Критическое напряжение между гражданским миром и научно‑техническим миром лежит в основе самих диспозитивов, которые используются для реализации задач и ответственность за которые несут одновременно два лица (что может легко привести к конфликтам): муниципальный советник, избранный гражданами, но не обладающий специфической компетенцией, и начальник службы, не имеющий легитимности гражданской природы, но обладающий необходимой компетенцией для осуществления задач службы. Таким образом, в глазах населения, равно как и в глазах муниципальных служащих, инвестирование в техническое оборудование никогда не может оправдываться исключительно принципом научно‑технической эффективности. Это хорошо видно на примере новой системы сбора бытовых отходов, которая оправдывается одновременно в терминах «рентабельности» («быстрое погашение издержек», «эффективность» и так далее) и в терминах общего блага («чистый город», но также и «лучшие условия работы для сотрудников»).

 

Компромиссы с участием рыночного мира

 

КОМПРОМИССЫ С НАУЧНО‑ТЕХНИЧЕСКИМ МИРОМ

То, что для построения модели «общих миров» мы обратились к анализу пособий по предпринимательской деятельности, уже говорит о том, что предприятие – это сложный диспозитив, состоящий из элементов всех различных миров, рассмотренных в этой книге.

Именно признание принципа множественности форм действия позволяет лучше понять этот тип организации, исследуя его как композитный диспозитив, отсылающий к нескольким формам обоснования справедливости (justification ).

Необходимость установления компромисса между порядком, регулируемым рынком, и порядком, основанным на эффективности, лежит в основе самого предприятия. Без этого требования предприятие не имело бы достаточных оснований для существования. В рыночном мире оно воспринималось бы с негативной точки зрения только как средство сдерживания в силу жесткости своих рутин. В научно‑техническом мире оно критиковалось бы за свою неэффективность в силу непредсказуемости желаний клиентов, нарушающей строгость организации технических диспозитивов. Научные исследования, проведенные в рамках институциональной экономики и посвященные анализу роли организаций и фирм, как раз подчеркивают значение подобного компромисса (Coase, 1987). Эти работы показывают, что функционирование предприятий основано на взаимодействиях более сложного характера, чем рыночный обмен и сделка (Williamson, 1975, 1985), которые регулируются не только «невидимой», но и «видимой рукой» (если использовать выражение А. Чендлера, одноименное с названием его книги, – Chandler, 1977).

Продукт –  это наиболее распространенная форма компромисса между научно‑технической и рыночной природой. Продукт может быть результатом функционирований¹ эффективной производственной единицы  или же представлять собой более или менее редкое благе? , являющееся предметом вожделения конкурирующих желаний.

Продаваемый продукт

Так называемые «фордистские системы», или системы «массового производства», представляют собой компромиссные диспозитивы, в которых совмещаются требования эффективности производства (высокой производительности) и требования удовлетворения спроса на рынке. Эти диспозитивы основаны на экономии за счет масштаба (economies d'echelle)'.  цена товара падает по мере того, как растет число покупателей, желающих обладать им. Вместе с тем это отношение не является естественным в рыночной природе. То, что называют размером рынка, не является, строго говоря, показателем рыночного порядка величия, поскольку это выражение говорит о концентрации рынка, нарушающей принцип конкуренции (Eymard‑Duvernay, 1989b, p. 128).

Управление спросом

Пренебрегайте духом конкуренции, призывает Форд, и специализируйтесь! Этот лозунг явно свидетельствует о том, что разделение труда является функциональной необходимостью, отличающейся по своей природе от рыночного мира. Депозитив фордистской системы состоит из элементов, обеспечивающих промышленную эффективность и «рынок‑носитель» (marche porteur) , а стандартизация продукта и способ вознаграждения должны обеспечить компромисс между объектами, относящимися к двум природам. С развитием массового рынка снижение себестоимости должно сопровождаться стабилизацией спроса, предполагающей согласование изменчивости рынка с предсказуемостью, характерной для научно‑технического мира, и управлений¹  неустойчивостью рыночных состояний (в том числе при помощи «маркетинга»).

В более общем плане решение инвестирования и экономический расчет, поддерживающий его, предполагают компромисс между научно‑техни‑ческим требованием (проверка технической эффективности оборудования) и требованием финансового рынка, которое может быть связано с краткосрочными интересами. Компромисс между этим двумя требованиями предполагает отсылку к темпам роста и экономическим перспективам (коэффициент прибыли), с тем чтобы определить, какие действия необходимо предпринять (Favereau, Thevenot, 1991).

В американском пособии, использованном нами для анализа рыночного мира, компромиссы с научно‑техническим миром встречаются достаточно редко, особенно по сравнению с французскими пособиями подобного типа, в которых, даже если они посвящены в основном бизнесу и продаже, присутствует целый арсенал методов и диспозитивов научно‑технического мира.

Бизнес‑методы

Эти французские пособия предназначены не для бизнесменов ^р, а для сотрудников коммерческого отдела предприятия, коммерческих представителей, продавцов, технико‑коммерческих инженеров, коммерческих директоров, начальников продаж, директоров по маркетингу или начальников отделов ассортимента и качества товаров. В них применяется преимущественно научно‑технический подход, поскольку речь идет о том, как повысить эффективность  и продуктивность  продавцов, используя рациональные методы™.

Напротив, в американском пособии научно‑техническая природа представлена в меньшей степени, хотя она и проявляется в том случае, когда его автор советует предпринимателю «держать штурвал». Заимствования из научно‑технического мира касаются в основном инструментов  учета и измерения , позволяющих стабилизировать  и предвидеть развитие ситуации: «записи» («запись – это уже обязательство»), «блокноты», «маршруты», «распорядок дня»¹¹'¹,  который следует соблюдать, графики работы  и тайминги,  которых следует придерживаться и которые позволяют «управлять ^нт временем... с военной точностью». Генеральный директор является значимым как в силу того, что он ставит перед собой долгосрочные задачи и планы, так и в силу своего делового чутья и умения не упускать возможности: «Я еще ни разу не встречал президента  компании^нг или президента‑генерального директореf\  который бы не гордился своим умением убеждать... то есть своим умением продавать⁹».

Так же, как и продукт в сложном диспозитиве предприятия позволяет связать между собой рыночный мир и научно‑технический мир, понятие полезности, если оно не трактуется в узком смысле слова как удовлетворение желания, часто используется для установления компромисса между рынком и требованием функциональности, свойственным научно‑техническому миру. Этот компромисс приводит к смешению того, что движет человеком, когда он находится во власти субъективных желаний ^р, и того, что движет им в силу функциональный  причин.

Полезность: желание и потребность

 

 

Глава 11 РЕЛЯТИВИЗАЦИЯ

 

 

Частные договоренности

 

 

Для установления компромисса необходимо допущение об общем благе. Но чтобы компромисс был устойчивым, стороны должны воздержаться от прояснения ситуации, поскольку не существует града более высокого порядка, который мог бы связать воедино несовместимые миры, сближенные компромиссом. Усилия сторон по стабилизации компромисса через его обоснование могут, соответственно, возыметь обратный эффект. Попытка дать компромиссу определение действительно содержит в себе риск разрушения компромисса и обращения ситуации в разногласие (discorde ): при выявлении принципов согласия компромисс может предстать как обычная мозаика (assemblage ), не имеющая под собой никаких оснований, что равнозначно его разоблачению. Компромисс предстанет в таком случае не как общее согласие всех ради общего блага, а как согласие по обстоятельствам, или обычная договоренность, между людьми, которые хорошо ладят друг с другом. Именно своей устремленностью к общему интересу компромисс отличается от «локального» «полюбовного» соглашения («между людьми»), при котором стороны идут на взаимные уступки и на время договариваются об определении блага, являющегося общим для этих сторон (и только) в данной ситуации.

Мы назовем это полюбовное соглашение, или сделку, устраивающую обе стороны, договоренностью  (arrangement ). Руссо говорил в данном случае о «сговорах» (brigues ), чтобы обозначить эти «частичные ассоциации» в интересах частных лиц. Договоренность – это соглашение по обстоятельствам между двумя сторонами, которое рассматривается ими обеими как приемлемое, но которое не устремлено к общему благу («ты поступишь так‑то, меня это устраивает; я поступлю так‑то, тебя это тоже устраивает»). Связь, объединяющую эти стороны, нельзя распространить на всех людей.

Так, например, директор службы, подведомственной муниципальной, позволяет своему заместителю, услужливому на работе и поддерживающему с ним хорошие отношения, использовать служебную машину в выходные. Речь в данном случае идет об обычной договоренности, о полюбовном соглашении между ними. Такое согласие не является предметом публичного соглашения (convention ), его справедливость не может быть обоснована (justifiable ), и оно может быть в любой момент поставлено под сомнение, как, например, в случае, если высшее руководство или коллеги по службе осудят такие отношения как неоправданный фаворитизм. Отмена личных привилегий, которыми пользуются сговорчивые госслужащие, не вызовет у них публичного, общественного протеста. Заинтересованные лица выразят свое недовольство лишь в форме ворчания и сплетен. Для сравнения: отмена индексированной премии, которая сказывается на людях как на членах категории, определенной коллективным соглашением, незамедлительно вызовет забастовку.

Именно этот тип договоренностей имеют в виду, когда говорят о «частных отношениях», «частной ситуации», «частном соглашении» или «коалиции». В своем повседневном использовании термин «частный» имеет несколько значений. Он может быть использован для квалификации того, что относится к патриархальному миру или к рыночному миру в противоположность другим мирам – гражданскому миру (уважение частной жизни) или же миру репутации (частная жизнь звезды). Но этот термин также используется для противопоставления полюбовных («частных») договоренностей между людьми, с одной стороны, и публичных соглашений (конвенций), обоснованность которых может быть выявлена через восхождение к принципу справедливости, лежащему в их основе. Именно в этом последнем значении мы и будем использовать термин «частный». «Частными» в этом понимании являются соглашения, которые не ориентированы на обоснование справедливости и участники которых пренебрегают общим благом, преследуя личные интересы. Так, о «коалиции» можно сказать, что она имеет частный характер в том смысле, что ее справедливость нельзя обосновать относительно града. Значения понятия «частный» часто смешиваются, особенно в тех случаях, когда оно используется для квалификации дружеских и семейных отношений. Но их следует различать, чтобы можно было выявить патриархальный мир в его общем значении и отличить патриархальные диспозитивы, представленные в обоснованной, справедливой обобщенной форме (например, семейные мероприятия по случаю свадьбы или похорон) от ситуаций, которые сближают людей, склонных договориться между собой полюбовно, избегая необходимости оправдывать свое согласие в более широком кругу.

Договориться «между собой» означает отказаться от устремленности к общему благу и установить связи, которые не подчиняются требованию справедливости и которые не носят универсального характера: «между нами, я скажу тебе, что...» «Между собой» можно все сказать, «между собой» все друг друга понимают. Именно устранение из своего круга других людей и секретность способствуют формированию коалиции, о членах которых говорят, что они связаны отношениями «сообщничества». Если два человека подшучивают над третьим лицом (что было бы недопустимым не только в присутствии этого человека, но даже и в присутствии публики, не имеющей к нему прямого отношения), то в таком случае говорят, что они сговорились между собой за его спиной, превратив его в козла отпущения. При этом критикуется соучастие, сообщничество сторон. Шутки между собой, которые в присутствии более широкой публики (то есть в ситуации необходимости обоснования справедливости) считаются признаком дурного тона, «двусмысленная» ирония, реплики в сторону – иными словами, все те формы поведения, которые говорят о соучастии сторон, кладут начало договоренности.

Изучение такой формы взаимодействия между людьми, как договоренность, позволяет понять, как осуществляется разоблачение компромиссов. При разоблачении компромисс сводится к договоренности, являющейся выгодной для заинтересованных сторон. Общее благо (неопределенное и неуточненное), к которому устремлен компромисс, представляется при разоблачении в терминах интереса , то есть как качество, которое может быть использовано для установления эквивалентностей между людьми и упорядочения их без необходимости обоснования общей справедливости этого порядка. Этот порядок не предполагает общего принципа эквивалентности, согласно которому все люди принадлежат к общей человеческой природе (commune humanite).  Договоренности действительно основаны на интересах, являющихся общими только для этих сторон. В случае, если эти интересы используются для квалификации других людей, они вовлекаются в процесс обобщения, не имеющий легитимности. При этом необходимо также различать простые «случайные» сближения, которые не столкнулись с необходимостью проверки на справедливость в граде, и сближения неприемлемого характера, которые противоречат модели града, испытывающей способность людей к справедливому суждению. К неприемлемым сближениям относятся эквивалентности евгенического толка, в которых величие человека зависит от биологического качества, закрепленного раз и навсегда за его телом.

 

Инсинуация, намеки

 

Когда в ходе спора (dispute)  одна из сторон обвиняет другую в инсинуации или клеветнических намеках, осуждая подобное поведение (что, естественно, не относится ко всем типам намеков), она старается разоблачить скрытые намерения. Оппонента обвиняют в том, что он старается втайне осуществить неприемлемые сближения и что двусмысленностью своих речей он сам выдает себя (случайно или, что еще хуже, намеренно). Когда намек (форма утаивания) обнаруживается в ситуации полемики, то он не может быть по определению представлен собеседником как таковой. Чтобы намек сыграл свою роль в испытании, нужна интерпретация намека, приемлемость (validite)  которой может быть, в свою очередь, опровергнута. Выявление инсинуации представляет собой, таким образом, форму разоблачения. Обвинение в двусмысленности высказывания, указывающее на имплицитность ситуации, бросает противнику вызов: он должен раскрыть свои намерения. Обвинение в инсинуации действительно исходит из допущения того, что неоднозначность высказывания не может быть снята, поскольку прояснение намека предполагало бы прямую отсылку оппонента к необоснованным с точки зрения справедливости формам эквивалентности. Требование прояснения может быть, однако, поддержано самим обвиняемым. Человек, которому был брошен вызов, может признать, что намек действительно имел место. В свое оправдание он сошлется на нежелание обострять спор. Прояснение ситуации вовлечет его еще дальше в процесс обоснования справедливости, и он открыто представит тогда приемлемый аргумент (valable ), на который он намекал. Отсылка к легитимному принципу приведет, в свою очередь, к обострению конфликта (differend ).

Когда инсинуация выявлена и оппоненту брошен вызов обоснования справедливости (в случае расистского или секси‑стского намека это привело бы к обращению ситуации в гражданское испытание), обвиняемая сторона может также откреститься от собственных намеков, найдя нужную отговорку. Тогда говорят, что инцидент «не стоит раздувать» («не надо делать из мухи слона; это была всего лишь шутка»). Так, например, при пререкании с коллегами по поводу служебного расписания рентгенолог слышит в свой адрес следующее: «Тебе больше подходит Сен‑Жермен, чем больница». Рентгенолог интерпретирует это высказывание как намек на свою гомосексуальность, ассоциируя предместье Сен‑Жермен с жалким миром артистов.

Потребовав разъяснений: «Что ты имеешь в виду? (На что ты намекаешь?)», – он получает в ответ: «Я ничего такого особенного не имею в виду – лишь то, что ты живешь в квартале Сен‑Жермен‑де‑Пре». Как видно из этого примера, в ситуациях, которые подчиняются императиву обоснования справедливости, обвинение в клеветнических намеках может также предполагать разоблачение тайного сговора, сообщничества, коалиции, а также ситуаций, укрепивших необоснованные суждения заговорщиков и их согласие. В таких случаях человек может сказать, что об этом болтали, или договорились, за его спиной, что до него доходили слухи, что об этом сплетничали или судачили.

 

Уход от обоснования справедливости

 

После того как мы проанализировали ситуации, в которых люди могут отказаться от поддержания полюбовной договоренности или от прояснения инсинуации, рассмотрим особую форму выхода из спора. В отличие от рассмотренных ранее способов (разоблачения и компромисса), этот способ позволяет избежать строгости спора только при условии временного снятия необходимости обоснования справедливости. Этот способ не подчиняется при этом требованиям другого порядка, открывающего возможность для прощения (pardon),  анализ которого выходит за рамки нашей исследовательской программы (см. Послесловие).

Чтобы выйти из испытания и избежать конфликта (differend) по поводу того, что является важным в действительности, стороны могут условиться, что ничто не имеет значения. К чему разногласия (dusaccord ), если все не так уж важно? Мы назовем этот способ выхода из спора релятивизацией.  Стороны отказываются от испытания действительностью (epreuve de realite)  и действуют по обстоятельствам. Ситуация рассматривается как не имеющая последствий и чисто локальная, а составляющие ее элементы – как не имеющие порядка и значения, так что бесполезно и даже невозможно стараться представить ее в виде общего протокола (rapport general).  Снятие напряжения, возникающее при релятивизации, можно объяснить успокоением, которое достигается за счет возврата к спокойным, ненапряженным ситуациям, в которых проблема согласия временно снята. В этом смысле релятивизация может быть реакцией на страх перед испытанием (так, например, дети начинают шуметь во время экзамена).

Но релятивизация может быть также и способом мягкого перехода к другому миру, избежав разногласий (disaccord),  которые неизбежны при разоблачении, вводящем альтернативный принцип справедливости.

Для релятивизации недостаточно просто уступить, дать всему идти своим чередом. Релятивизация предполагает активное участие людей, чтобы придать значение случайностям (contingence)  и выдвинуть их на первый план. Возврат к обстоятельствам требует от людей усилий, чтобы снять вопрос о справедливости, отстраняя или игнорируя элементы, которые в случае их выявления могли бы склонить ситуацию к испытанию. Нужно ограничить возможные сближения, чтобы избежать любых обобщений, которые могли бы привести к восстановлению напряжения между несовместимыми принципами.

Нужно подчеркнуть, что ничто не имеет значения и ничто не стоит внимания: «не страшно», «никаких проблем», «неважно», «как бы там ни было» и так далее. Если пространственная или временная близость элементов ситуации обусловливает сближения, которые трудно игнорировать, то их стараются обойти, рассматривая как высказывания, не имеющие отношения к обоснованию справедливости, как метафоры, образные сравнения, как временные и незначительные ассоциации, которые «ничего не доказывают». При релятивизации ситуации нужно оставаться как можно ближе ко всему незначительному и, как в случае ребячества, наслаждаться детским счастьем, обычным, простым счастьем.

Дети не имеют доступа ко всем формам разоблачения и критики, поскольку они не могут обрести общий характер (generalite)  во всех мирах. В некоторых из них, например в гражданском мире, они остаются на подступах к общности человеческой природы, поскольку они имеют значение только как будущие граждане – значит, только как объект гражданского воспитания. Но зато дети могут легко подорвать ситуации, тяготеющие к тому или иному миру, своими криками, неуместными играми, обезоруживающим смехом, детским лепетом. Релятивизация, не знающая величия, – это одно из состояний, в которое дети могут легко впасть. Но соблазн возврата к обстоятельствам, в которых дети чувствуют себя комфортно, поскольку все является простым и незначительным, борется в них с желанием «стать большими», то есть получить возможность обретения общего характера (generalite ), определяющего состояние взрослого.

В силу того, что при релятивизации значение придается случайностям, релятивизации свойственен крайне неустойчивый характер. Если все является равнозначным, поскольку нет общей меры измерения, град рушится. Конечно, конфликт (differend)  в таком случае приостановлен (suspendre ), но лишь в том смысле, что любое суждение становится теперь невозможным. Именно по этой причине релятивизация часто способствует плавному, безболезненному переходу между испытаниями разной природы.

 

Релятивизм

 

В ситуации спора (dispute)  релятивизация представляет собой крайне неустойчивый момент, который позволяет приостановить конфликт (differend ), но только с тем, чтобы наметить пути перехода к другой природе, как только опасность столкновения миновала. Люди действительно не могут долго пребывать в состоянии незначительности, не разрушая при этом связи идентичности, объединяющей их. Выход из политического состояния может привести к регрессии до состояния самолюбия, самоудовлетворения, при котором люди не заботятся об установлении согласия с другими. Чтобы релятивизация обрела характер устойчивой позиции и перешла в релятивизм  как заявленное отношение к жизни, необходимо сделать еще один шаг и, «заключив в скобки» требования града, занять внешнюю позицию, при которой ход жизни подчинялся бы некоторому общему эквиваленту, не являющемуся общим благом. Этот общий эквивалент в настоящее время чаще всего квалифицируется как сила, власть, интерес или могущество и рассматривается так, как будто бы он был неотъемлемым естественным свойством всех людей и вещей. Все люди и вещи смешиваются, таким образом, в одном мироустройстве, что приводит к снятию различия между разными регистрами обоснования справедливости и даже между людьми и вещами. Порядки величия, свойственные каждому из миров, которые мы проанализировали, могут рассматриваться с позиции релятивизма как маскировка силы, являющейся первичной¹.

Релятивизм отличается, таким образом, от релятивизации тем, что он, в принципе, способен поставить общее благо под сомнение с общей точки зрения. Но он не приводит вместе с тем к разоблачению. При релятивизме выявляется то, что является важным для ситуации, с тем чтобы затем умалить его значение, но при этом не озвучивается альтернативный принцип справедливости. Например, богатые делают бизнес, поскольку они любят деньги. Или представители власти и делегаты (лица, обладающие величием в демократическом обществе) управляют из пристрастия к самой власти.

Релятивизм видит одну и ту же волю к власти и могуществу (волю не иметь ни в чем ограничений) в самых разных явлениях: в страсти к прибыли; в желании господствовать; в силе характера; во вдохновенном бескорыстии, которое рассматривается в таком случае как заинтересованное желание сделать другого человека своим должником и привязать его к себе; в упорстве темного инстинкта; в слепой настойчивости бессознательного – иными словами, в целом ряде неопределенных сил, постоянно преобразующихся, переходящих одна в другую, чей несдерживаемый импульс может быть ограничен только при столкновении с силой, превосходящей их в мощности. Если при разоблачении оспаривание приемлемости принципа осуществляется с опорой на другой принцип, значение которого при этом подчеркивается, критика, основанная на релятивизме, позволяет поставить ситуацию под сомнение, не уточняя позицию, с которой осуществляется критика. При релятивизме оспаривается не какая‑то отдельная форма общего блага, а сама возможность общего блага. Предполагается, что миром правит интерес, и каждый человек, находясь во власти господствующих над ним сил, видит все по‑своему. Сведение спорной ситуации к конфликту интересов – это излюбленный прием релятивизма. Следует, однако, различать понятие интереса с точки зрения релятивизма и понятие интереса с точки зрения рыночного града. В последнем случае интерес является качеством, которое позволяет людям достичь величия общего значения, жертвуя своими личными привязанностями. Напротив, при критике, основанной на релятивизме, редукция к интересам избавляет людей от необходимости апеллировать к принципам величия и приводит к оспариванию реальности любой формы жертвы.

В наши дни социальные науки часто используются людьми для упрочения релятивистских позиций, если, конечно, у них есть доступ к этому ресурсу. Этот обходной путь не полностью лишен оснований. Действительно, критическая позиция релятивизма, которую в свое время занял Ницше и которая затем была перенесена в практику социальных наук, в том числе через Макса Вебера (Fleischmann, 1964), в наиболее системной форме представляет проблему, связанную со способностью людей релятивизировать ситуации. Тема «нигилизма» может использоваться как для критики ничтожности мира, лишенного ценностей, что предполагает даже в имплицитной форме некую надежду на восстановление ценностей («Что обозначает нигилизм? – То, что высшие ценности теряют свою ценность. Нет цели. Нет ответа на вопрос “зачем?”» – Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 43, фрагмент 1887), так и для критики тирании ценностей как таковых, при которой ценности обращаются друг против друга: «Все цели уничтожены: суждения о ценностях обращаются друг против друга» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 51, фрагмент 1881–1882).

Эта форма критики могла бы приблизиться к разоблачению, при котором люди опираются на один принцип, чтобы подвергнуть критике другой, если бы отсылка к каждой из ценностей не была бы подчинена более общему критическому проекту, направленному на преодоление всех ценностей как таковых. Ценности представляются как относительные путем сближения противоположных разоблачений, чье объединение в рамках одного собрания текстов имеет целью обратить все порядки величия в ничтожество и раскрыть тщетность общего блага, каким бы оно ни было. Любая жертва – лишь маскировка, прикрытие интереса: «Мы следуем нашему вкусу,  и это то, что мы называем, используя благородные понятия, долгом, добродетелью и жертвой» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 121, фрагмент 1881–1882). Поскольку эквивалентность основана на упорной воли к существованию, можно выявить черты общей формулы экономии, свойственной различным формам превращения этой общей воли к власти: «В действительности мы действуем “бескорыстно”, поскольку только при этом единственном условии мы можем еще существовать; мы привыкли думать скорее о существовании других, чем о своем собственном существовании (например, принц думает о своем народе, мать – о своем ребенке, потому что без этого принц не был бы принцем, а мать не была бы матерью); то, чего все они хотят, – это сохранить свое чувство могущества, даже если оно требует постоянной заботы и бесчисленных жертв ради своих подчиненных» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 120–121, фрагмент 1881–1882).

Обращение к общему эквиваленту необходимо, потому что даже самый последовательный релятивизм не может уйти от требований, довлеющих над релятивизацией. В противном случае релятивизм впал бы в радикальный и разрушительный нигилизм, обрекая самого себя на полное молчание, что невозможно в философском или политическом нигилизме. После критического пересмотра всех ценностей релятивизм, в свою очередь, должен укрепить свои позиции и обосновать свою справедливость, что приводит его к отказу от своей собственной логики. Релятивизм либо переходит в разоблачение с опорой на другой принцип величия, либо (и эти две операции не являются несовместимыми) ориентируется на поиск нового принципа справедливости. Критический релятивизм может, таким образом, обратиться в негодование, опирающееся на тот или иной порядок величия, чтобы разоблачить ничтожность тщетных иллюзий. У Ницше величие репутации часто критикуется с позиции величия вдохновения: «В наши дни события становятся “великими” только благодаря своему резонансу – резонансу в газетах!» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 63, фрагмент 1882–1884). Так релятивизм может привести к воссозданию града путем преобразования силы, – которая мыслится как глубинный общий эквивалент, как абсолютный и непреклонный господин, освобожденный от груза обоснования, – в истинное универсальное величие, призванное упорядочить людей и вещи справедливым образом. Это преобразование восстанавливает устремленность к общему благу.

«То, что определяет положение, что отличает положение, – это не что иное, как доли могущества, и более ничего» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 195, фрагмент 1887). Создание града, в котором справедливость была бы «жизненной энергией самой жизни», не было завершено Ницше, вероятно, отчасти по причине нежелания признавать принцип общности человеческой природы (ассоциируемый с иудейством и христианством и рассматриваемый как выражение стадной морали ressentiment,  или воображаемой мести бессильного, и как средство угнетения великих посредственными людьми), что привело в построении Ницше к фиксации людей в определенном состоянии. На это же препятствие мы указывали ранее, когда рассматривали примеры попыток создания евгенического града на основе биологической эквивалентности.

 

Насилие и обоснование справедливости

 

Но существует и третья возможность. За отсутствием отсылки к общему благу и морали релятивизм может также постараться стать союзником науки, на что указывает в приведенном выше отрывке выражение «доли могущества». Либо эти доли являются неизмеримыми (и тогда мы имеем дело с явным противоречием в понятиях, так как речь идет о количестве, которое нельзя измерить), либо их можно измерить, что вполне сообразно проекту превращения силы в общий эквивалент. В таком случае нужно установить правила метода, позволяющего осуществить это измерение таким образом, чтобы придать силе объективный характер, отделив ее от людей². Редукция к интересам представляет, таким образом, критический момент позитивизма, когда наука обретает автономию по отношению к ценностям. Но сведение к интересам не может целиком и полностью составлять всю научную деятельность, поскольку для доказательства своей действенности (validate)  наука должна опираться на реальность, делать прогнозы и преодолевать редукционизм единичного интереса. Если каждый человек одержим лишь собственным интересом, интересы людей оказываются несоизмеримыми, что порождает хаос, о котором науке нечего сказать. Наука вынуждена, таким образом, уточнить интерес, введя дополнительное ограничение, и дать интересу определение, указав на его направленность. Данное ограничение отличается от принципов политической философии тем, что оно рассматривается как детерминирующая сила, воздействующая на людей без участия их воли.

Этим коллективное сознание у Дюркгейма отличается от общей воли у Руссо или рыночная детерминация в экономике – от рынка как принципа согласия у Адама Смита.

Это различие становится тем более очевидным, когда можно показать, что ограничение, которое наука накладывает на интерес, отличается от ценностей, к которым апеллируют люди, чтобы обосновать справедливость своих поступков. Кроме того, что социальные науки воспользовались релятивизмом, чтобы освободиться от авторитета ценностей (и в том числе чтобы подчеркнуть свое отличие от юридических дисциплин), в результате чего они оказались не в состоянии обосновать самих себя (критика, которая часто высказывается в их адрес)³, они также оказались неспособными признать то, что людям необходимо строить свое согласие на общем благе и обосновывать его легитимность, опираясь на метафизику. То, что является наиболее специфическим в их собственном предмете, ускользнуло от них. Не то чтобы социальным наукам удалось закрыть глаза на метафизики согласия, которые поддерживают обоснования справедливости, осуществляемые людьми. Но, испытывая определенную неловкость при рассмотрении оценочных суждений в научном исследовании, они вывели их за пределы научного знания, представив как иллюзорные, локальные знания, не имеющие универсального характера. Социальные науки могут исследовать императив обоснования справедливости, лишь критикуя оценочные суждения людей в терминах иллюзий или обмана, о чем свидетельствует распространенное использование термина «идеология». Согласно той же логике (и сама позиция Макса Вебера является неоднозначной в этом вопросе), изучение требования легитимности было подменено анализом легитимации, представляющей собой не необходимое обоснование справедливости, а рационализацию в значении психоанализа, то есть узаконивание ситуации a posteriori , преобразование бытия в должное бытие, признание приемлемости путем перевода фактического состояния в нормативное. Изучение легитимации способствует связности социологической концепции, согласно которой социальный порядок мыслится как результат бессознательных сил регулирования и, с другой стороны, как выражение господства сильных над слабыми. Легитимация разоблачается как произвольная и, значит, по крайней мере в имплицитной форме, как несправедливая. Однако отсутствие отсылки к общему благу препятствует прояснению несправедливости, которое по логике должно было бы предполагать опору на принцип величия, лежащий в основе легитимного порядка, и, соответственно, отказ от релятивизма.

Рассматривая со своих позиций вопрос об условиях возможности политического порядка без обращения к теориям контракта, против которых она создавалась, классическая социология строит модели, направленные на отделение факторов порядка и стабильности от мотивов и причин, на которые ссылаются акторы. Эти модели основаны на допущении о бессознательном  (Nisbet, 1984, р. но), хотя эта мыслительная схема, слабо проясняемая, не имеет здесь чисто теоретического статуса, в отличие от психологии конца XX века, исходящей из несколько иных традиций и опирающейся на биологию (Sulloway, 1981).

Эти модели в своих наиболее полных формах интегрируют положения дюркгеймовской концепции и марксизма. Как показал Пьер Ансар, видимые расхождения этих концепций – консенсус и конфликт – зачастую не позволяют увидеть их глубинные связи, объясняемые общим влиянием, которое оказал на них сенсимонизм (Ansart, 1969). В этих моделях люди предстают как непоследовательные (и, значит, как незначительные, простые), поскольку они рационально обосновывают справедливость своих действий мнимыми или ложными мотивами (донаучными идеями или идеологиями), в то время как их поступки на самом деле определяются скрытыми, но объективными силами. Порядок поддерживается обманом (отчуждение, верование), который, хотя и не навязывается силой оружия, является тем не менее насилием. Этот обман гарантирует стабильность социального порядка, который является очевидным. Если он и подвергается сомнению, то лишь в исключительных случаях. Социолог выступает в качестве ученого, не поддающегося обману и способного выявить скрытое за мнимой видимостью, следуя аксиоме, согласно которой «если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишней» (Marx, 1950, liv. Ill, p. 96). Теория бессознательного является оригинальным решением вопроса об установлении порядка, поскольку позволяет представить ограничение (contrainte)  в форме силы, одновременно внешней и внутренней по отношению к человеку: в форме внешней, но интериоризированной силы. Сила, которая могла бы рассматриваться как насилие, если бы она навязывалась извне, вселяется в людей, чтобы принуждать их изнутри, определять их поведение, обретая черты их собственной воли. Это решение проблемы приводит к стиранию различия между физическим насилием и другими формами ограничений (contraintes) и, в крайних своих формах, к равному рассмотрению всех форм детерминаций, справедливость которых является обоснованной или нет.

Общее объяснение через «отношения силы» (выражение «rapports de force»  является неоднозначным, поскольку обозначает применение насилия и отсылает вместе с тем к принципу эквивалентности, необходимому для установления «отношения») не позволяет принять во внимание способность людей к обоснованию справедливости своих действий. Ложный характер интерпретаций, осуществляемых людьми, не может быть объяснен неспособностью людей познать скрытую природу феноменов, их природной слепотой, поскольку в случаях, которые исследуются социальными науками, системы, обеспечивающие закономерность причин, относятся к тому же порядку, что и мотивы, на которые ссылаются сами люди (ценность работы, семейное воспитание, коллективная солидарность и так далее). Заметим, что научные теории, исходящие из принципа бессознательного, наделяют вместе с тем людей способностью утрачивать свои иллюзии и осознавать действительность, если она раскрывается наукой.

Принятие всерьез обоснований справедливости, осуществляемых людьми, и метафизик согласия, из которых они исходят, составляет необходимое условие строгой социальной науки, поскольку это требование (exigence)  накладывает ограничение (contrainte)  на интерпретацию и объяснение социальных явлений. Интерпретации социальных наук грозит произвольность, если она будет одинаково подходить ко всем формам оценок и иметь своим объектом бесконечное множество «представлений» или «ценностей» или же если она начнет уступать перед спонтанностью социальных практик, анархичностью реальности или непредсказуемостью ассоциаций, образуемых случайными встречами сил. Разработанная нами модель града, которая вводит ограничение, основанное на императиве обоснования справедливости, вовсе не отрицает того, что люди могут избегать этого императива, применяя силу или используя обман. Напротив, она позволяет выявить ситуации, в которых споры оборачиваются насилием, и ситуации, в которых разногласие пытаются свести к банальному, незначительному инциденту. Она позволяет отличить ситуации, ориентированные на обоснование справедливости, от ситуаций господства или случайных обстоятельств (contingence ); отличить приемлемые обоснования справедливости {justifications acceptables)  от неприемлемых сближений, выявляя общие требования (contraintes ), которым должен соответствовать принцип, чтобы быть реализованным в суждении. В этом смысле модель старается быть адекватной компетенции, реализуемой самими людьми для укрепления достигнутого между ними согласия или для ведения споров.

Именно способность модели ограничить и специфицировать рассматриваемые объекты и, в частности, ее фокус, направленный на изучение ситуаций испытаний, а не случайных обстоятельств, открывает возможность для учета новых фактов, релевантность которых не может быть выявлена в рамках анализа, сфокусированного на факторе насилия. При помощи модели можно описывать операции обоснования справедливости, разоблачения и компромиссы, избегая при этом резких переходов от лишенного иллюзий релятивизма к памфлетному обвинению и наоборот. Действительно, именно в ситуациях испытаний или в ситуациях, подготовленных для испытаний, люди реализуют свою способность к суждению. Эти ситуации должны быть связными (coherentes ), чтобы люди могли достичь согласия по поводу исхода испытания.

 

 

Послесловие К ПРАГМАТИКЕ РЕФЛЕКСИИ

 

Модель обоснования справедливости, представленная в общих чертах в этой книге, не претендует на то, чтобы дать полный отчет о действиях акторов во всех ситуациях, с которыми они сталкиваются. Многочисленные эмпирические работы, использующие эту модель (Boltanski, Thevenot, eds., 1989), показали ее релевантность для анализа операций обоснования справедливости в ситуациях споров (disputes),  но они также показали и необходимость расширения рамок анализа, с тем чтобы исследовать формы поведения людей, в меньшей степени связанные с императивом обоснования справедливости. Действительно, в момент спора действия, которые до этого совершались акторами совместно с другими людьми, прерываются. Следовательно, нужно определить место, которое эти моменты занимают в более общем ходе развития действий, которые до спора или после момента вынесения суждения не подчиняются строгим требованиям (contraintes)  рефлексии и обоснования справедливости, которые мы исследовали в нашей книге. Естественным продолжением нашей программы (составляющим предмет наших исследований в настоящее время) является изучение конфигураций, в которых бремя обоснования справедливости не является столь тяжелым, либо потому, что сам актор не сталкивается с критикой и необходимостью аргументировать то, что он делает, либо потому, что само требование обоснования справедливости рискует обратить мирные отношения в разногласие (discorde ).

 

Место обоснований справедливости среди множества других действий

 

На новом этапе задача нашего исследования заключалась в первую очередь в том, чтобы изучить ситуации, оставшиеся за рамками нашего анализа, и проверить действие модели обоснования справедливости в случаях, не отвечающих всем требованиям критики (Thevenot, 1989b). Так, требования, схожие с требованием обоснования справедливости, могут довлеть над индивидуальным поведением человека в ситуациях, где нет разногласия с другими людьми, но где существуют ограничения в виде связности и самоконтроля. Эффект сопротивления, с которым человек может столкнуться в таких случаях при реализации действия, сопоставим с эффектом возражения другого человека, требующего ответа, и напоминает, таким образом, цикл критики и обоснования справедливости. Однако действия, не подразумевающие участия других людей и, следовательно, не подчиняющиеся требованиям согласия, не могут быть описаны в рамках нашей модели без введения в анализ такой составляющей, как испытания координации между различными состояниями одного и того же человека. Хотя координация действий одного и того же индивида и не подразумевает обоснований справедливости в том смысле, в каком мы определили это понятие в данной книге, тем не менее она предполагает пересмотр собственных действий самим актором и испытание их связности (epreuve de coherence)  (Thevenot, 1990a). Те же исследования показали также, что несколько людей могут координировать свои взаимодействия, не обязательно подчиняясь при этом требованиям общего контроля согласия, подобным тем, что мы описали в терминах императива обоснования справедливости. Наконец, полевые исследования позволили также выявить ситуации отказа от спора без видимого возвращения к согласию, которое могло бы основываться на общей аргументации и операциях установления эквивалентности для подкрепления прочности суждений.

Наша задача заключалась не в том, чтобы досконально исследовать эти новые конфигурации, игнорируя при этом положения наших предыдущих работ, а в том, чтобы определить, до какой степени эти новые конфигурации могут соответствовать или нет ограничениям, установленным в модели градов на основе ситуаций обоснования справедливости. Анализ действий, предшествующих этапу обоснования справедливости или следующих за ним, позволил выявить моменты действий до вынесения суждения, когда разногласие еще не озвучено, но при этом нельзя сказать, что люди достигли согласия, поскольку суждение не было еще вынесено.

Исследуя постепенное движение людей в сторону оценки ситуации, мы уделяли особое внимание тем моментам, когда люди стараются исправить возможные отклонения ситуации от ожиданий, не прибегая при этом к спору, прерывающему ход действия, и, соответственно, не прибегая к обобщению ситуации при помощи установления эквивалентностей (Thevenot, 1990а). Этот анализ заставил нас также обратить внимание на последствия суждений и способы смягчения критики и отказа от нее, необходимые для прекращения спора (Boltanski, 1990).

 

До суждения: препятствие и возвращение к релевантному действию

 

Не вдаваясь в подробности прагматики рефлексии, составляющей предмет наших исследований в настоящее время, мы представим только несколько основных конфигураций. Сначала мы рассмотрим моменты, предваряющие вынесение суждения и отличающиеся от него меньшей рефлексивностью, затем – момент напряжения при вынесении суждения и, наконец, рассмотрим ситуации смягчения этого напряжения при помощи сокращения рефлексивной дистанции.

Исследуя то, как акторы постепенно продвигаются к моменту вынесения суждения в более общем ходе действия, мы следуем подходу к действию, в котором основное внимание уделяется моменту рефлексии, то есть моменту пересмотра людьми того, что произошло, или интерпретации того, что происходит сейчас. В так называемом вопросе о мотивах и представлениях акторов мы ограничиваемся анализом действий, осуществляемых самими людьми, в частности, в ситуациях, когда они стараются оценить и осудить намерения других людей (proces d'intentiori ). Мы сохраняем, таким образом, методологическую позицию, занятую при изучении обоснований справедливости в ситуациях споров, которая заключается в том, чтобы как можно ближе «следовать за акторами» и их действиями, не облегчая себе задачу подходами, основанными на позиции наблюдения сверху, и, соответственно, не добавляя ничего лишнего к совершаемым акторами операциям. Наш интерес к суждению был вызван не критическим анализом категорий познания, а анализом реальных споров, в которые вовлечены акторы с их действиями и суждениями, именно поэтому он привел нас к прагматике. Также наше внимание к рефлексивному пересмотру ситуаций естественно привело нас к анализу того, как сами акторы пересматривают свою оценку ситуаций, в которые они вовлечены.

Анализ таких моментов переоценки ситуации не искажен фокусированием на моментах обоснования справедливости, характеризующим наши предыдущие работы. Наш подход является рефлексивным в том смысле, что он учитывает пределы, ограничения, сдерживающие акторов при идентификации действий других людей и своих собственных действий.

Знание акторов может быть обретено только в опыте неудачи, провала, то есть при встрече с чем‑то, что идет не так, при столкновении с неким препятствием. Чтобы подойти к анализу момента рефлексивного пересмотра, необходимо в первую очередь выявить препятствия, барьеры, которые побуждают актора (даже при отсутствии других людей и тем более если он вовлечен с ними в совместные действия) прояснить свои ожидания относительно людей и вещей, вовлеченных в ситуацию. Речь идет об отношении (напоминающем суждение) между неудовлетворенным ожиданием и необходимостью идентифицировать людей и вещи, на свойства которых можно положиться, чтобы осуществить релеватное действие (action qui convienne).

Вместе с тем рефлексивная переоценка ситуации не основана, как в случае вынесения суждения, на использовании речи, предполагающей необходимость отчета о реальном положении вещей в форме лингвистического протокола (rapport). В отличие от протокола, рефлексивный пересмотр не подчиняется необходимости сосредоточения реального положения веЩей в обобщенной и сжатой форме, с тем чтобы его можно было затем передать, не вдаваясь в подробное описание сопутствующих обстоятельств. При пересмотре ситуации обозначения людей и вещей могут оставаться расплывчатыми и локальными, если здесь и сейчас они позволяют осмыслить препятствие. Отношение этих обозначений к референтам слабо контролируется, и они в значительной степени опираются на демонстративные действия. Вопрос об общей квалификации не встает, и нет необходимости обращения к легитимным порядкам величия, чтобы оценить людей. Ход действия может быть изменен тем или иным актором, вовлеченным в ситуацию, без необходимости согласия о случившемся и извлечения из него следствий. В этой конфигурации в распоряжении акторов нет никакого средства, чтобы убедиться в согласованности интерпретаций, осуществляемых различными протагонистами. Именно выявление различий в интерпретациях прокладывает путь другим возможным конфигурациям, к анализу которых мы теперь приступим.

 

От эмоциональной вспышки до кризисной ситуации

 

Если препятствие не удалось преодолеть, то можно постараться уменьшить его влияние, попытавшись восстановить ход действия силой. Обстоятельства ситуации при этом не анализируются, что содержит в себе риск эмоциональной вспышки.

При необходимости резкого вмешательства в ход действия момент обсуждения (deliberation ), предваряющий вынесение общего суждения, обходится стороной. Вместо него выбор делается в пользу решения, которое, не будучи эксплицированным, не является предметом общей, разделяемой всеми квалификации. Оно выражается в эмоциональной вспышке и принимает форму ругани, брани. Эмоции, характерные для такого момента, являются ответной реакцией на напряжение, вызванное невозможностью обсуждения. Сильные чувства захватывают актора, когда ему навязывают те или иные действия без возможности их пересмотра (переоценки) или размышления над ними.

Если после столкновения с препятствием ситуацию не удалось переустроить, то есть если интерпретации, расходящиеся в оценке ситуации, не удалось унять, акторы могут избежать насилия только в том случае, если они приступят к формированию общего суждения (jugement сошгпип).  Операция суждения отличается как от переустройства ситуации (raccommodage ), так и от эмоциональной вспышки и предполагает приостановку предыдущих действий, с тем чтобы приступить к критической оценке ситуации. Склонность людей к эмоциональной вспышке объясняется сильными издержками (cout ), которые они должны нести в случае, если пойдут по пути обсуждения проблемы (deliberation)  для сокращения имеющихся расхождений в оценке ситуации (именно такие ситуации были рассмотрены в модели града и миров, и мы к ним еще вернемся далее). Переход к публичной дискуссии действительно вызывает глубокое потрясение, поскольку выход акторов в пространство внутреннего или публичного обсуждения предполагает прекращение текущего действия, которое по своему определению связано с будущим и направлено на изменение состояния мира.

При переходе к дискуссии проявится разногласие (disaccord), для которого до этого не было достаточно оснований, поскольку расходящиеся суждения не были выражены. Возникает кризисная ситуация, сопровождающаяся прекращением действия. Под кризисной ситуацией мы понимаем не хаос, беспорядок, создаваемый акторами, каждый из которых настаивает на своем, не заботясь об общей координации действий, а моменты, в которых стороны сталкиваются с необходимостью прийти к согласию по поводу общего определения ситуации. Только в таком контексте можно говорить о неопределенности (incertitude ) – понятии, которое не имело бы смысла, если бы речь шла о смешанных, хаотических, беспорядочных действиях. Общие усилия сторон, направленные на снятие неопределенности ситуации, порождают квалификации реальности, которые несут в себе залог, гарантии (assurances ) будущего. Подобные усилия требуют от акторов отказа от попыток индивидуального и незамедлительного вмешательства в ситуацию, которое могло бы выглядеть как применение силы, насилие.

Кризисная ситуация является, таким образом, парадоксальным моментом, в котором, в отличие от момента действия, вопрос о согласии по поводу реальности занимает все стороны, но в котором за невозможностью незамедлительной реализации действия в настоящем времени, связанном с обязательствами и ожиданиями, смысл реальности отсутствует. Действительно, при согласии реальность подобна статичной картине, на которой изображены объекты, наделенные общими свойствами и способностями (capacites ), в то время как при реализации действия реальность заключается в столкновении акторов с присутствующими вещами. В кризисной ситуации эти две возможности оказываются в подвешенном состоянии. Люди уже не сталкиваются в своих действиях с локализованным присутствием вещей, которые нужно сделать без промедления, но еще не могут опереться на реальность общего суждения. Следовательно, им приходится самим поддерживать суждения, нацеленные на общую приемлемость (validite generate).  Они рискуют утонуть в этом ирреальном мире, в котором рушится различие между локальным и личным, с одной стороны, и между общим и универсальным, с другой. Патологический ирреализм мании величия (folie des grandeurs)  или параноидального бреда проявляется, в частности, в том, что акторы затягивают до бесконечности момент кризиса, беспрерывно выдвигая интерпретации ситуации, ставящие под сомнение саму реальность. Действительно, прекращение действия в ситуации кризиса является приемлемым только в том случае, если акторы проявят готовность к поиску согласия. Чтобы обсуждение не было рассмотрено как патологичное, оно должно быть направлено на разрешение спорной ситуации в соответствии с аргументами, выдвинутыми сторонами.

 

Момент истины суждения

 

Обсуждение, направленное на вынесение суждения, подчиняется как требованиям составления аргументированного лингвистического протокола, так и необходимости основывать аргументы на доказательствах, осуществляя констатации, которые нацелены на восстановление реальности, сотрясенной кризисом. Характер речи в суждении приспосабливается как к риторическим требованиям аргументации, так и к требованиям научного поиска истины. Внимание к аргументационным операциям предполагает анализ условий легитимности и связности, которым должно отвечать вынесенное суждение, чтобы принять завершенную форму протокола. Именно этот аргумен‑тационный аспект обоснования справедливости рационализируется в политической философии, теориях справедливости и риторике, когда она сохраняет связь с нормативными дисциплинами.

То, что является важным в этом ракурсе, – это обосновать справедливость решения, представить его не как простое приспособление к обстоятельствам, а придать ему общее значение, обеспечивающее его приемлемость и действенность (validite)  в других ситуациях, в другом месте и времени. Принятие сторонами окончательного решения и согласованное прекращение анализа ситуации, подобного судебному следствию (enquete ), являются более важными для суждения, чем учет того, что последует за ним при возобновлении действия. Сосредоточение действия на принятии решения приводит к формированию пространства общего обсуждения, в котором имеет значение лишь логическая связность обмениваемых аргументов.

Но суждение включает в себя не только аргументационные аспекты коммуникации. Это также и момент истины, когда акторы, чтобы придать значение занимаемой ими позиции, должны квалифицировать присутствующих людей и вещи, выявить их реальные качества и перейти от связности аргументации к испытанию фактами. При построении доказательств следует учитывать отношение лингвистического протокола к реальности, что предполагает постоянное использование в речи отсылок к референтам (обращение к объектам внеязыковой действительности). Реальность должна быть представлена в виде лингвистического протокола, который дает контролируемый отчет о фактах и регистрирует их в форме, отстраненной от локальных случайных обстоятельств (contingences ). При помощи такого протокола становится возможным перенести факты за пределы данной ситуации независимо от того, кто высказывает или передает суждение. Однако такое совместное определение границ того, что является значимым, не является необходимым во всех формах действия. Только в том случае, когда такое определение имеет место, можно говорить о конфигурации, соответствующей понятию ситуации. Динамика судебного процесса с его критическими высказываниями, проверками и возобновлениями следствия может служить примером создания подобных ситуаций. Она способствует объективации элементов, которые были вовлечены в качестве доказательств. Суждение, которое подкрепляется фактами, должно выявить в людях и вещах то, что превосходит локальное незамедлительное действие и обеспечивает их существование. Именно поэтому для идентификации ситуации требуется приостановка действия, чтобы установить его релевантность.

 

Напряженность суждения и квалификация неуловимых свойств людей

 

Рассматривая вопрос о вынесении суждения как проблему, мы старались подчеркнуть внутреннее напряжение, довлеющее над чувством справедливости. Это напряжение возникает тогда, когда нужно перейти от построения, подчиняющегося требованию строгой формулировки суждения, к интегрированию суждения в динамику действия. Чтобы выявить это напряжение, нужно задуматься о прагматических последствиях суждения и мысленно представить себе, какой бы была ситуация после суждения при восстановлении прерванного взаимодействия людей. Это напряжение незаметно, когда суждение рассматривается в момент своего вынесения в форме протокола испытания и, соответственно, в форме общих квалификаций людей.

Это напряжение может быть схематично представлено следующим образом. Разрешение спора в испытании требует квалификации способностей людей в определенном отношении, то есть в рамках мира, и в состоянии величия, обеспечивающем совпадение ожиданий. В суждении фиксируется, таким образом, отношение между способностью людей и действием. Но, как мы показали при обосновании модели града, квалификация является приемлемой с точки зрения чувства справедливости только в том случае, если положения величия не закрепляются за людьми. Эта модель направлена на согласование двух трудно совместимых требований: требования порядка, ранжирования, необходимого для того, чтобы были возможны действия с другими людьми, которые не выливались бы в споры, и, с другой стороны, требования общности человеческой природы. Принцип основополагающего равенства всех людей накладывает запрет на окончательное фиксирование иерархии между людьми. Окончательное закрепление квалификаций за людьми, какими бы они ни были, привело бы к разрушению человечества и к формированию шкалы, в которой различные положения были бы более или менее человечными. Свойства, намертво закрепляемые за людьми и вещами, конечно, позволяют выстраивать ожидания. Но они противоречат концепции общности человеческой природы, равно как и препятствуют признанию неопределенности, составляющей саму суть человеческих действий.

Когда суждение вводится вновь в последовательность действий, то одно из следствий запрета на закрепление качеств выражается в необходимости всегда оставлять открытой возможность для нового присвоения положений величия в ходе нового испытания, в котором перераспределяются положения людей и вещей. Действительно, способности людей раскрываются при испытании вещей. Но это требование предполагает также и то, что нельзя смешивать положения людей с самими людьми.

Так мы переходим от подхода, основанного на принципе общности человеческой природы, на принципе равенства и недопустимости сущностной иерархии между людьми (этот подход свойственен построениям политической философии, направленным на обоснование общего блага, и теориям справедливости), к подходу, в котором учитывается неуловимость качеств и свойств людей и невозможность заключения их в рамки квалификации, суммирующей знание об их способностях. Критическое напряжение между двумя требованиями модели града (упорядочивание положений величия и общность человеческой природы) заложено в самом отношении между вынесением суждения и его последствиями.

Погружая суждение в пространство действия, мы вновь сталкиваемся с трудностью совмещения этих двух требований (требования упорядочивания и требования общности человеческой природы), напряжение между которыми было смягчено в формальной модели общего блага. Требование квалификации должно быть интегрировано в онтологию человека, в которой признается как существование бытия в промежутке между действиями (что предполагает способность человека к квалификации и суждению), так и неисчерпаемый и, соответственно, полностью не познаваемый характер человеческих сил, что существенно ограничивает возможность опоры на суждение для установления того, как следует вести себя с другими людьми. Вынесение суждения – это результат ретроспективной работы по анализу ситуации, своего рода «расследование»

(enquete ), направленное на квалификацию того, что произошло, и на стабилизацию взаимных ожиданий, поскольку оно позволяет наметить будущие способности. В этом смысле вынесенное суждение может всегда столкнуться с обвинением в попытке целиком и полностью объять ускользающих от определения людей в квалификации их положения.

Именно существование открытой возможности для выдвижения такого обвинения, а также общее знание того, что невозможно прекратить раз и навсегда «расследование», придают вынесению суждения его конвенциональный характер, в том смысле, что каждый знает, что квалификации не могут полностью передать совершенное действие, или объять все действия, возможные в будущем.

 

Суждение: между властью и забыванием

 

Суждение, ставшее фактом, может быть всегда обличено как неоправданная попытка увековечить результат прошлого испытания, как попытка свести людей к одной квалификации и заключить их в границы установленных положений величия. Именно суждение, ставшее фактом, и разоблачается в термине «власть», имеющем негативное значение.

Обращение суждения в факт предполагает, что люди были сведены к своим способностям, которые были квалифицированы суждением, и что их действия могут контролироваться либо напрямую, что означает применение силы или насилия, либо косвенно путем диспозитива объектов, сдерживающих их. Критика власти направлена не только против заключения людей в строгом диспозитиве объектов, не допускающем переоценки, где действие людей сводится к действию пассивных агентов. Власть может быть также разоблачена в более скрытых формах. Так, даже если действие проходит через ряд испытаний, ничтожность объектов, имеющихся в распоряжении людей, может помешать проявлению их величия, что приводит к извечному повторению последствий прошлого испытания. В таком случае низкое положение не является прямым результатом дисциплинарного произвола власти. Как раз напротив, оно вписано в общее суждение, которого не может избежать и сам человек, поскольку он постоянно является объектом проверки. Поведение людей, находящихся в таком состоянии, нельзя описать в терминах действия, и оно может быть описано без ущерба для него в терминах силы. Именно так устанавливаются эквивалентности, необходимые для обобщения ситуации в терминах законов.

Прощение (pardon)  представляет собой форму прекращения спора, отличную от вынесения суждения, поскольку оно предполагает отказ от квалификации способностей людей. Действительно, в случае прощения внимание переносится с оценки, предполагающей установление эквивалентностей, на индивидуальный подход к людям. Процесс прощения открывает возможность для забывания, позволяющего избежать обобщения прошлых действий, необходимого при вынесении суждения. В отличие от суждения, при прощении не выстраиваются ожидания, которые предполагали бы отсылку к квалифицированным способностям и, соответственно, к эквивалентностям. Прощение означает твердое решение прекратить «расследование», дисквалифицируя его. В этом смысле прощение более надежно, чем суждение. Прощение разрушает когнитивные операции сближения, необходимые для вынесения суждения, и подразумевает отказ от выстраивания перспективы или обобщения прошлых действий. Выражению прощения в форме эмоций чуждо использование языка, который всегда содержит в себе опасность сближения, и в особенности использование языка протокола, ориентированного на испытание справедливостью. Отсылка к объектам более не является уместной, поскольку она несет в себе эквивалентность, причастную к идентификации объектов и испытанию, придавшему им значение. Наконец, прощение может быть осуществлено только при личном присутствии людей и, соответственно, не может быть обобщено. Следовательно, после прощения действие вновь идет своим чередом без извлечения последствий из кризисной ситуации и без извлечения уроков из «расследования» и самого суждения.

 

Человечное отношение к суждению и толерантность в действии

 

О человечном отношении к суждению можно говорить тогда, когда стороны не стараются устранить беспокойство, зафиксировав определение людей в данном конкретном моменте. Человечное отношение предполагает (после вынесения суждения и по мере дальнейшего развития действия) признание критического противоречия между квалификацией положений людей и понятием человека, несводимого к своим квалификациям. Человечное отношение к суждению подразумевает, что все действия людей не рассматриваются как испытания. Иными словами, можно продолжать действие, не беспокоясь постоянно о его соответствии вынесенному суждению. Это требует толерантности к отклонениям, которые расцениваются так, как будто бы они не имели последствий. Толерантность понимается, таким образом, здесь не как нравственное поведение, а как прагматическое требование. Без него возвращение к действию затрудняется. Либо человек остается в постоянной настроенности на суждение, проявляющейся в подозрении, что препятствует его участию в действии и сближает его состояние с параноидным беспокойством, упомянутым выше. Либо при участии в действии он старается реализовать диспозитив объектов, строго соответствующий суждению, превращая каждое действие в испытание. Рассмотрим, к примеру, действия рабочих на конвейере. Координация здесь настолько настроена на инструменты со строго заданными качествами, что любое отклонение становится тотчас же заметным как неисправность. И его последствия для других не могут быть заглажены исправлениями. С точки зрения морали (и по сравнению с формой прощения), прагматическая толерантность предполагает терпение. Задерживая момент испытания, терпение позволяет преодолеть волю людей к знанию, которая побуждает к проведению «расследования» и вынесению суждения.

Анализ такой формы взаимоотношения людей, как толерантность, позволяет лучше понять положение акторов, несущих на себе бремя исправления инцидентов и отклонений, не обнаруживая его ни замечанием, ни извинением. Только когда накопленный груз начинает давать о себе знать и акторы начинают терять терпение перед нескончаемой чередой инцидентов, люди сближают данную ошибку с прошлыми ошибками, и происходит смещение ситуации в сторону оценки способностей людей. В первое время эта оценка носит частный характер («так не может больше продолжаться, он ни на что не годен»).

В модели действия, которую мы стараемся разработать, требования прагматики и этики сближаются. Она позволяет избежать сведения этики к вопросу о суждении, обращая внимание на то, как сами люди справляются с критическим напряжением между требованием формализованного суждения (при котором понятие «люди» и понятие «положения людей» смешиваются) и требованиями людей, настаивающих на необходимости свободного пространства для действий. Человеческие действия, при которых люди полностью отказывались бы от испытания и от суждения, можно было бы рассматривать как утопию. Но действия людей, которые бы постоянно контролировались и обобщались в ходе испытаний, можно было бы назвать поистине бесчеловечными. Прагматика действия должна давать отчет о различных переходах между моментами вовлеченности в действие и моментами снижения рефлексивности, которые проявляются в толерантности или локальном приспособлении к ситуации, а также моментами, которые могут принимать форму прощения (забывание), между моментами пересмотра и переоценки самого действия во время кризисной ситуации и моментами фиксации реальности в виде протокола.

 

Знание о действии

 

Подход, при котором основной фокус делается на анализе кризисной ситуации и выхода из нее при помощи протокола (именно этот подход мы использовали при построении модели обоснования справедливости), открывает возможность для анализа действия, который позволяет избежать проблем подходов, основанных на принципе интроспекции (выявление неявных намерений) или на механистической объективации действия в виде закономерных систем.

Действительно, кризис и суждение – это моменты, когда акторы демонстрируют и выражают в словесной форме свои действия. Они стараются обобщить и установить факты при помощи языка, используя его подобно тому, как язык используется в науке. Когда акторы вовлечены в испытание, они сами проводят «расследование» ситуации и выдвигают обвинения другим в тех или иных «намерениях». Именно на этих реальных действиях и суждениях основаны и научные категории анализа действия. Именно поэтому подход к действию, в котором главное внимание уделяется моментам испытания и прояснения ситуации, показался нам уместным. Задумываясь над реальным положением вещей и испытывая вещи на согласованность и связность, акторы отстраняют случайные обстоятельства, выделяя то, что может иметь общее значение, и подчеркивая связи, объединяющие локальное с глобальным. Рассматривая действие с объективной дистанции и стремясь к достижению истинности, они используют язык описания, который может служить опорой для социальных наук.

Именно при анализе моментов беспокойства, ориентированных на суждение, когда сталкиваются несколько реальностей, или при анализе моментов истинности суждения, возвращающих людей к реальности, перенос практики акторов в научное изложение содержит в себе наименьший риск искажения. Но, останавливаясь на анализе обоснований справедливости, не рискуем ли мы тем самым удалиться, как и сами люди, предающиеся суждениям, от анализа требований действия?

Этот подход является, однако, необходимым, поскольку только сфокусировав внимание на моменте обоснования справедливости, можно приступить затем к анализу действия, учитывая роль, которую играет в нем рефлективный пересмотр (переоценка) ситуации. Развивая нашу исследовательскую программу в сторону прагматики рефлексии, мы, в частности, уделили внимание тем моментам в ходе действия, которым свойственны исправления. Эти исправления являются ответной реакцией человека, вовлеченного в действие, на сопротивление людей или вещей, которые больше не отвечают ожиданиям и которые отчетливо выделяются на общем фоне текущего действия. Положения модели обоснования справедливости могут быть использованы при изучении таких моментов. Как и суждение, исправления предполагают пересмотр действия, возвращение, хотя и быстрое, к тому, что произошло. Эти пересмотры предполагают выявление шероховатостей ситуации и идентификацию ошибок, сбоев, что позволяет наметить контуры объектов. Однако эти пересмотры отличаются от суждений, изученных в модели градов, тем, что они не подчиняются тем же требованиям прояснения и обобщения. В эти моменты акторы не обязаны ни быть согласными по поводу объекта их беспокойства, ни даже разделять само беспокойство. Констатация ситуаций, в которых сохраняются различия в позициях сторон, позволила нам перейти к анализу момента прощения и забывания. Действительно, моменты прощения и забывания нельзя различить, если стороны разделяют общую точку зрения на ситуацию, поскольку в таком случае вопрос о том, как именно они воспринимают ситуацию, остается нерешенным. Напротив, эти моменты можно выявить и изучить, если акторы по‑разному настроены на восприятие ситуации. Неувязка между поведением тех людей, кто занят «расследованием» ситуации, и отношением тех, кто отказывается от него, позволяет выявить форму прощения и проанализировать действия, предпринимаемые людьми для выхода из испытания и заглаживания следов суждения.

Подход, развивающий положения модели обоснования справедливости и предполагающий более общее изучение отношения между рефлексией и действием, позволяет избежать классической альтернативы социальных наук. Подходы, в которых поведение индивидов сводится к рациональным действиям (рассматриваемым как единственный предмет анализа, позволяющий познать истину), противостоят подходам, в которых рефлексия акторов рассматривается как иллюзорная рационализация и которые стараются вскрыть реальную природу практик, причины которых всегда остаются скрытыми от акторов. Чтобы преодолеть это противопоставление, нужно постараться извлечь его из пространства методологических конфликтов, сталкивающих между собой несовместимые антропологии, и рассмотреть его в ходе человеческой деятельности, в которой оно реализуется. На самом деле в реальной жизни люди должны осуществлять постоянные переходы от рефлексии к действию и обратно, бесконечно перемещаясь между моментами сознательного владения и контроля над ситуацией и моментами, когда зов настоящего втягивает их в ход событий. Изучение способности людей оценивать ситуации, а также структуры обоснованных, формализованных суждений, конечно, необходимо для анализа чувства справедливости. Но этим анализ чувства справедливости не исчерпывается. Он должен также учитывать критическое напряжение, довлеющее над чувством справедливости при его реализации. Чтобы продолжить его исследование, нужно проследить его выражение в ходе повседневной жизни. Разработка более динамичной модели могла бы позволить понять те моменты действия, которые остались за рамками настоящего исследования, поскольку разрывы, которые они вызывают, дают хаотичную картину движения людей от восстановления ситуации к кризису, от толерантности к спору, от суждения к прощению.

 

15 января 1991 года

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 

Предисловие. Предыстория создания книги

 

¹ Родовое понятие, используемое авторами для обозначения как живых существ, так и предметов, вещей (Прим. перев.).

² См.: Doeringer P. Internal Labor Markets and Noncompeting Groups // American Economic Review. 1986. Vol. 76. № 2. May. P. 48–52; Doeringer P., PioreM. Internal Labor Markets and Manpower Analysis. Lexington, Massachusetts: Heath, 1971 (Прим. перев.).

³ Ресурсы употребляются в том же значении, что и английский термин «assets» (Прим. перев.).

⁴ Понятие величия, заимствованное из философских сочинений (например, «Мыслей» Блеза Паскаля, особенно см. статью II – «Величие человека»), используется авторами для обозначения общезначимых высших принципов справедливости (Прим. перев.).

⁵ Понятие «град» (cite) используется авторами в значении «полиса» как политической организации общества по аналогии с понятием «град» у Блаженного Августина (Прим. перев.).

 

Глава I. Общественные науки и легитимность согласия

 

¹ Понятие агента (agent) как субъекта‑исполнителя, действующего под влиянием внешних социальных сил, нередко противопоставляется во французских социальных науках понятию актора (acteur) как реального действующего лица (Прим. перев.).

² Перевод цитируется по: Хайек Ф. фон. Контрреволюция науки (Этюды о злоупотреблениях разумом). М.: О.Г.И., 2003 (Прим. перев.).

³ Там же. (Прим. перев.).

 

Глава 2. Основания согласия в политической философии: на примере рыночного града

 

' Здесь и далее используются следующие сокращения: TSM– для «Теории нравственных чувств» (Smith, i860), RN– для французского издания «Исследования о природе и причинах богатства народов» (Smith,

1976) и WN– для английского издания этой же книги (Smith, 1982) {Прим. перев.).

² Перевод цитируется по: Смит А. Теория нравственных чувств, или Опыт исследования законов, управляющих суждениями, естественно составляемыми нами сначала о поступках прочих людей, а затем и о своих собственных. М.: Республика, 1997 (Прим. перев.).

³ Там же (Прим. перев.).

⁴ При описании положительных качеств систем Адам Смит использует термины, которые подчеркивают не только объединяющую способность систем и подобие их свойств рабочим характеристикам машин, но и изящество (grace), которое исходит из их соответствия поставленной цели. «Системы во многих отношениях подобны машинам... Система – это вымышленная машина, изобретенная для соединения в воображении движений, являющихся действительными в реальности» (Astronomy, IV, цит. по: Smith, 1982). «Вообще замечено и признано, что назначение каждой отдельной части всего сооружения или всей машины для достижения предназначенной цели отмечает их особенным изяществом и прелестью, которые действуют не только на зрение, но и на мысль» (TSM, р. 205). (Перевод цитируется по: Смит А. 1997. Указ. соч. – Прим. перев.)

⁵ Перевод цитируется по: Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо, 2007 (Прим. перев.).

⁶ Там же (Прим. перев.).

⁷ Там же (Прим. перев.).

⁸ Здесь и далее перевод цитируется по: Паскаль Б. Мысли. М.: Классика, 2004 (Прим. перев.).

⁹ Перевод цитируется по: ВикоДж. Основания новой науки об общей природе наций. Л.: ГИХЛ, 1940 (переизд.: М.; Киев: REFL‑book; ИСА, 1994) (Прим. перев.).

¹⁰ Там же (Прим. перев.).

¹¹ Перевод цитируется по: Монтескье Ш. Избранные произведения о духе законов. М.: Государственное изд‑во политической литературы, 1955 (Прим. перев.).

¹² Там же (Прим. перев.).

¹³ Там же (Прим. перев.).

¹⁴ Здесь и далее перевод цитируется по: Юм Д. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1965 (Прим. перев.).

¹⁵ Перевод цитируется по: Сенека. О блаженной жизни // Историко‑философский ежегодник’96. М.: Наука, 1997. С. 40–64 (Прим. перев.)

¹⁶ Перевод цитируется по: Смит А. 1997. Указ. соч. (Прим. перев.).

¹⁷ Там же (Прим. перев.).

¹⁸ См. анализ понятий симпатии и беспристрастного наблюдателя, проясняющий отношение между «Теорией нравственных чувств» и «Исследованием о природе и причинах богатства народов» и подчеркивающий роль симпатии для «саморегуляции социальной гармонии», в работе Жан‑Пьера Дюпюи: Dupuy, 1987.

¹⁹ «Virtue is then called amiable or lovely, from its raising goodwill or love in spectators toward the agent».

²⁰ Перевод цитируется по: Юм Д. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1965 (Прим. перев.).

²¹ Там же (Прим. перев.).

²² Здесь и далее перевод цитируется по: Смит А. 1997. Указ. соч. (Прим. перев.).

²³ Отметим, что постоянное обращение к «научно‑техническому порядку величия» для критики рынка не помешало при этом Веблену подвергнуть критике как сам научно‑технический принцип, так и его инструменты (equipements), будь то технические инструменты (как, например, телефон) или же условные (как, например, стандартная система оценок учащихся).

²⁴ Перевод цитируется по: Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс. М., 1984 (Прим. перев.).

 

Глава 5. Формы политического порядка и модель справедливости

 

⁹ Допустимо ли совмещение или смешение нескольких принципов и начал – это классический вопрос политической философии. Так, Жан Боден в «Республике», сравнивая различные виды республик, рассматривал возможность сочетания преимуществ правления в «аристократическом государстве» с преимуществами правления в «демократии». Проецируя противопоставление этих двух начал верховной власти на различие, проводимое Аристотелем (Eth. Nic.,V) между «распределяющей правдой» (у Бодена она соответствует «геометрической пропорции» в «аристократическом государстве») и «уравнивающей правдой» (у Бодена она соответствует «арифметической пропорции» в «демократии»), Ж. Боден настаивал, что наилучший образ правления должен быть основан на сочетании обоих начал. Это устройство соответствует «гармонической пропорции», или «гармонической правде». Примером такого правления, сочетающего элементы аристократии с элементами демократии, является Венецианская Республика, включающая как сеньориальные, так и демократические политические институты. Однако, как подчеркивал Пьер Менар, «смешанность» не следует понимать в этом случае как принцип. Это скорее констатация факта, которая исходит из практической мудрости (prudence) правителей» (Mesnard, 1977, р. 5*5“5[1]?)‑ Кстати, Пуфендорф, ссылаясь на Бодена, выступал против понимания людей, вытекающего из гармонической пропорции, согласно которому «неравно судят о тех, кто заслуживает одного наказания» (Pufendorf, 1771, VII, III, § XXV, t. 2, p. 493). Автор «Сокращенного издания Республики» (Abrege de la Republique de Bodin, par Jean‑Charles de Lavie. 2 vol. Londres:J. Nourse (ed.), 1755. – Прим. перев.) дает нам прекрасный пример обратной позиции в вопросе о смешанности. Считая выявление различных видов республик простым «вопросом грамматики», он подчеркивает, что «интересным для политического права является вопрос о том, может ли соединение двух или трех (типов республик) быть выгодным и заслуживать названия хорошо управляемой «смешанной республики».

¹⁰ Перевод цитируется по: Аристотель. Политика // Сочинения: В 4 т. Т. 4. М.: Мысль, 1983. (Прим. перев.).

¹¹ Подеста – титул главы городского правления в средневековой Италии (Прим. перев.).

¹² Здесь и далее условное обозначение «а» соответствует «аксиоме», «г» – «гипотезе» (Прим. перев.).

¹³ Заметим, что порядки, не соответствующие аксиомам модели града, могут тем не менее предполагать определенную форму жертвы и допускать возможность достижения равновесия (согласия) на протяжении нескольких жизней. Мы не включили в рамки нашего исследования подобные порядки, основанные на реинкарнации, равно как и теологические построения, переносящие на бытие после смерти груз уравновешивания, путем наказаний или воздаяний, за поступки, совершенные в течение жизни.

⁴ В этом случае мы имеем в виду простую модель с двумя состояниями, но структура может быть и более сложной.

¹⁵ См. главу 1, раздел «Порядок общего и частного» (Прим. перев.).

^,6 Перевод цитируется по: Аристотель. Риторика (Прим. перев.).

¹⁷ Во Франции демография, и в частности «качественная демография», а также административная статистика являют собой примеры интенсивной работы по совмещению евгенической ценности с научно‑техническим, гражданским и патриархальным порядками. Генеалогию этой работы можно восстановить по анкетам, касающимся качества людей, начиная с проекта «переписи отсталых / неполноценных детей Франции», анкет по «качественному состоянию» населения, инициированных Французским фондом изучения проблем населения (Fondation frangaise pour l’etude des problemes humains), и заканчивая анкетами по профессиональной ориентации, образованию и профессиональной квалификации Национального института демографических исследований (INED) и Национального института статистики и экономических исследований (INSEE) (Thevenot, 1990b).

¹⁸ Так, по Гальтону, «улучшение естественных талантов будущих поколений человеческой расы в значительной степени, хотя и в косвенной форме, находится под нашим контролем» (Galton, 1972, р. 41). Это положение в сжатой форме представил Л. Марш (L. March), евге‑нист и директор службы «Общей статистики» Франции (Desrosieres, 1985), еще более четко ссылаясь на общее благо: «Евгеническое верование расширяет функцию / назначение филантропии до будущих поколений».

¹⁹ Перевод цитируется по: Ролз Дж. Теория справедливости. Новосибирск: Изд‑во Новосибирского университета, 1995 (Прим. перев.).

 

Глава 4. Политические формы величия ющие сокращения: CD – для «Cite de Dieu» («О Граде Божием»), GL ‑для «Genese au sens litteral» («О Книге Бытия буквально»), CP‑для «La Crise pelagienne» («Кризис пелагианства»: в томе представлены антипе‑лагианские трактаты Августина), СО –для «Confessions» («Исповедь»). В ссылках (например: CD, 35, 149) указываются начальные буквы произведения, том собрания сочинений и страница.

 

³ Сочинение «О Граде Божием» было написано Августином в период с 410 по 420 год, то есть после сочинения «О Книге Бытия буквально», созданного в период с 400 по 410 год. Оно было создано примерно в то же время, что и трактаты о благодати (grace), в которых Августин полемизирует с Пелагием (см.: Marrou, 1957, р. 48).

⁴ Перевод цитируется по: Блаженный Августин. О Книге Бытия буквально. Двенадцать книг // Блаженный Августин. Творения (Библиотека отцов и учителей церкви). М.: Паломник, 1997 (Прим. перев.).

⁵ Патриархальная форма величия, хотя и осуждается как препятствующая отрешенности (detachement) от земного мира, необходимой для обретения благодати (grece), тем не менее становится предметом компромисса, когда Августин предпринимает попытку оправдать рабство, которое не может рассматриваться в модели Града Божьего: «Состояние рабства по праву назначено грешнику» (CD, 37, 121–126). Относя рабов к общему человечеству и замечая, что «Бог повелевает обрезать всех, не только сынов, но и рабов, домочадцев и купленных» и что «этим показывается, что благодать относится ко всем» (CD, 36, 277), Блаженный Августин пытается установить компромисс между величием вдохновения и патриархальным величием (глава XIX): «В связи с этим наши праведные отцы, хотя и имели рабов, устраивали, однако же, домашний мир так, что, отличая в отношении этих временных благ жребий детей от состояния рабов, в том, что касается почитания Бога, в Котором покоятся надежды вечных благ, с одинаковой любовью заботились обо всех членах дома. Это предписывается естественным порядком до такой степени, что отсюда произошло имя “paterfamilias” (отец семейства) и получило такое широкое применение, что сами господствующие находят удовольствие называться этим именем» (CD, 37, 125).

⁶ В институте покровительства святого (patronage) и в культе поклонения мощам святого, местного покровителя города или сообщества, принесение в жертву вдохновенного тела предполагает компромисс с патриархальным величием (ср.: Chiavaro, 1987).

⁷ Перевод цитируется по: Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов // Игумен Марк (Лозинский). Отечник проповедника. 1221 пример из Пролога и патериков. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 1996 (Прим. перев.).

⁸ Там же (Прим. перев.).

⁹ Там же (Прим. перев.)

^ю В «Основаниях новой науки об общей природе наций» Джамбаттиста Вико, описывая устройство древнего общества, подчеркивает, что оно не может быть понято из концепций философов естественного права. Последние исходят в своих рассуждениях из идеи «цивилизации», то есть из представления о состоянии «людей, просвещенных вполне развитым естественным Разумом». В древних же культурах можно обнаружить существование двух других возможных форм установления социальной связи между людьми, которые Вико относит к разным «человеческим возрастам». Вторая из этих форм соответствует «героическому характеру» (или возрасту) и содержит элементы того, что мы обозначим дальше как «патриархальный град». Первая же из форм, соответствующая «божественному характеру» (или возрасту), содержит много черт, которые мы отнесли к «величию вдохновения». Она основана на том, что Вико называет «Поэтической Метафизикой», «посредством которой Поэты‑Теологи воображали себе тела по большей части в виде божественных субстанций», наделяя вещи «чувствами и страстями» (Vico, 1963, р. 124–126). Вико описывает формы обобщения (formes de generalite), свойственные так называемой «Чувственной Топике»: «Посредством нее они [люди, «первые создатели культуры»] объединяли свойства, или качества, или отношения, так сказать, совпадающие в индивидуумах и в видах, и составляли из них свои Поэтические Родовые понятия» (id., р. 160). Подчеркивая роль языка, Вико отмечает, что синекдохи являются наиболее подходящими средствами для достижения еще большего обобщения: «Синекдохой как переносом стали пользоваться позже [после метафоры], когда научились возвышать частности до всеобщности или сопоставлять одни части с другими, вместе составляющими» (id., р. 129). (Перевод цитируется по: Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. – Прим. перев.)

¹¹ Перевод цитируется по: Лабрюйер Ж. де. Характеры. СПб.: Классика, 2008 (Прим. перев.).

¹² Часть III. Глава 5. «Как демократия изменяет отношения между слугой и хозяином» (Прим. перев.).

¹³ Перевод цитируется по: Токвиль А. де. Демократия в Америке. М.: Прогресс, 1992 (Прим. перев.).

¹⁴ Здесь и далее перевод цитируется по: Лабрюйер Жан де. 2008. Указ. соч. (Прим. перев.).

¹⁵ Remontrances – технический термин, обозначающий юридически обоснованный отказ исполнить волю короля, в частности зарегистрировать его указ (Прим. перев.).

^,6 Перевод терминов цитируется по: Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Гоббс Т. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1991 (Прим. перев.).

¹⁷ Здесь и далее перевод цитируется по: Гоббс Т. 1991. Указ. соч. См., в частности: Часть I. «О человеке». Глава XVI. «О личностях, доверителях и олицетворенных вещах» (Прим. перев.).

¹⁸ Мы еще вернемся к рассмотрению того, как природа рынка искажается мнением (сгоуапсе) (ср. далее: «Вред спекуляции»). Заметим, однако, что смешение рыночной ценности и репутации характерно для значительной части социологических работ, использующих понятия кредита или рынка в значении мнения других.

¹⁹ Перевод цитируется по: Гоббс Т. 1991. Указ. соч. (Часть I. «О человеке». Глава X. «О могуществе, ценности, достоинстве, уважении и достойности»). (Прим. перев.).

²⁰ Заметим, что Гоббс различает тщеславие (vainegloire) и славу (гепоттее). Тщеславие осуждается, поскольку оно связано не с уважением (estime), а с «лестью» и самохвальством: «Радость, возникающая у человека от представления о собственной силе и способности, есть то душевное ликование, которое называется славой; причем если она основана у человека на опыте его прежних деяний, то она совпадает с верой в свои собственные силы; если же это представление основано на лести других или же предполагается им самим ради удовольствия, связанного с таким представлением, то это называется тщеславием, какое имя является вполне подходящим, так как обоснованная вера в собственные силы порождает попытку к действию, между тем как предположение о своих силах не порождает таковой и поэтому вполне правильно называется тщетным» (Hobbes, 1971, р. 53).

²¹ Во французском оригинале используется понятие «ассамблеи» (assemblies) (Прим. перев.).

²² Перевод цитируется по: Паскаль Б. Мысли (№ 244). СПб.: Азбука, 1999 (Прим. перев.).

²³ Здесь и далее перевод цитируется по: Лабрюйер Жан де. 2008. Указ. соч. (Прим. перев.).

²⁴ Перевод цитируется по: Руссо Ж.‑Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми // Руссо Ж.‑Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969 (Прим. перев.).

²⁵ Политические труды Руссо цитируются по собранию «Плеяды», том III: «Du contrat social. Ecrits politiques» («Об общественном договоре, или принципы политического права»). Здесь и далее используются следующие сокращения: CS – для «Du contrat social» («Об общественном договоре»), PD – для «Discours sur les sciences et les arts» («Premier discours») («Рассуждения о науках и искусствах»), SD‑ддя «Discours sur l’origine et les fondements de l’inegalite» («Second discours») («Рассуждение о происхождении и основании неравенства между людьми»), СО – для «Confessions» («Исповедь») (цит. в: «Pleiade», vol. I), ЕМ– для «Emile, ou l’education» («Эмиль, или О воспитании»), NH – для «Julie ou la Nouvelle Heloise» («Юлия, или Новая Элоиза»).

²⁶ «Честь приводит в движение все части политического организма; самим действием своим она связывает их, и каждый, думая преследовать свои личные интересы, по сути дела, стремится к общему благу. Правда, с философской точки зрения эта честь, приводящая в движение все силы государства, есть ложная честь, но эта ложная честь так же полезна для общества, как была бы полезна истинная честь для отдельного лица. И разве это не слишком – обязывать людей выполнять все трудные и требующие больших усилий дела, не имея при этом в виду другого вознаграждения, кроме производимого этими делами шума?» (Montesquieu, 1979, vol. 1, p. 149–150). См. анализ традиции, к которой относится этот аргумент, в работе: Hirschmann, ¹977‑

²⁷ Отношение между «общей волей» у Руссо и теориями «благодати» (grace) было проанализировано Патриком Рили в работе, посвященной истории идеи «общей воли» (Riley, 1986). П. Рили показал, что в XVII веке идея общей воли получила развитие в дискуссиях о благодати. Понятие общей воли, являвшееся сначала понятием теологического характера, обозначало тип воли, приписываемой Богу, когда он решает, кто должен принять благодать, достаточную для спасения. Дискуссии и споры возникли по поводу толкования высказывания святого Павла: «Христос – спаситель всего человечества». Янсенис‑ты истолковывали эту божественную волю следующим образом: «все человечество» обозначает не «всех людей», каждый из которых взят в отдельности; она обозначает божественную волю спасения, которое может быть даровано любому человеку, вне зависимости от его качеств, является ли он евреем или дворянином, рабом или свободным человеком и так далее. Термин «общий» ассоциируется, таким образом, с идеей «человека в общем», отстраненного от его частных качеств, что открывает возможность для использования термина в политической теории для обозначения гражданина как такового (в отличие от принадлежности к различным сословиям (corps) и иерархическим отношениям личной зависимости, характеризующим людей в патриархальном граде) (Riley, 1986, р. 4–13).

²⁸ Здесь и далее перевод цитируется по: Руссо Ж.‑Ж. Об общественном договоре. Трактаты. М.: КАНОН‑пресс, 1998 (Прим, перев.).

²⁹ В более ранней работе, посвященной анализу концепта воли в политических философиях договора, Патрик Рили подчеркивает парадоксальный характер воли у Руссо. Согласно традиции договора, Руссо представляет согласие (consentement) как условие легитимности политического порядка. Но этот волюнтаризм затмевается неоднозначным характером общей воли. Общая воля у Руссо уподобляется то воле, исходящей из политического организма (corpspolitique) как целого, то воле индивида как способности отказаться от своей личной воли и своих частных желаний ради достижения общего состояния. П. Рили объясняет эту двусмысленность стремлением Руссо примирить договор индивидов как принцип легитимности и ностальгию по античному полису с его непосредственной сплоченностью и единством граждан (Спарта и Рим в эпоху Республики), которому были свойственны «неиндивидуалистические» или «предындивидуалисти‑ческие» формы солидарности (Riley, 1982, р. 99–100).

³⁰ «Весь народ» понимается здесь как «суверен», носитель «общей воли» (Прим. перев.).

³¹ Перевод цитируется по: Руссо Ж.‑Ж. 1998. Указ. соч. (Прим. перев.).

³² Там же (Прим. перев.).

³³ Там же (Прим. перев.).

³⁴ Перевод цитируется по: Руссо Ж.‑Ж. Исповедь // Руссо Ж.‑Ж. Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя. Избранные сочинения. Т. 3. М.: Гослитиздат, 1961 (Прим. перев.).

³⁵ Там же (Прим. перев.).

³⁶ Поскольку «Литературная республика» (la Republique des lettres), этот идеальный просвещенный град, основанный на разуме, является в действительности лишь пристанищем для мошенников.

³⁷ Перевод цитируется по: Руссо Ж.‑Ж. 1961. Указ соч. (Прим. перев.).

³⁸ Там же.

³⁹ Влияние Сен‑Симона на Маркса, проанализированное Пьером Ансаром в работе «Маркс и анархизм» (см., в частности, главу «Сенси‑монистская критика философии»: Ansart, 1969, р. 329–358), было также подчеркнуто Г. Гурвичем во введении к собранию избранных сочинений Сен‑Симона: «Ганс, один из тех редких профессоров, чьи лекции посещал Маркс в Берлинском университете, был первым гегельянцем, предпринявшим усилие откорректировать “Философию права” Гегеля при помощи сенсимонистской идеи о том, что экономическое (или гражданское) общество важнее государства и определяет не только функционирование, но и судьбу последнего» (Saint‑Simon, 1965, р. 36).

⁴⁰ Перевод цитируется по: Руссо Ж.‑Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми // Руссо Ж.‑Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969 (Прим. перев.).

 

Глава 5. Проверка суждения с помощью испытания

 

¹ Перевод цитируется по: Дюркгейм Э. Курс социальной науки. Вступительная лекция //Дюркгейм Э. Социология. Ее предмет, метод, предназначение. М.: Канон, 1995 (Прим. перев.).

² Перевод цитируется по: СартрЖ.‑П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии. М.: Республика, 2000 (Прим. перев.).

³ Термин «оспаривание» (litige) используется авторами для обозначения разногласий по поводу величия в рамках одного мира (Прим. перев.).

⁴ В отличие от термина «оспаривание» (litige), термин «конфликт», «столкновение», «конфронтация» (differend) используется авторами для обозначения спора и разногласий не внутри одного мира, а между разными мирами (Прим. перев.).

⁵ В оригинале в обоих случаях используется выражение dufaillance, которое относится во французском языке как к людям (в значении неспособности), так и к вещам (в значении неисправности, поломки, сбоя, аварии) (Прим. перев.).

⁶ Ученое звание «агреже», присуждаемое во Франции по результатам конкурсных экзаменов, дает право на замещение должности преподавателя в лицее и на некоторых факультетах университета (Прим. перев.).

⁷ Авторы используют французские термины justice и jugement, которые могут относиться как к сфере специальной юридической лексики (justice как судебная система и как установление справедливости в судебном порядке, jugement как судебное решение, постановление суда), так и к сфере общеупотребительной лексики (justice как понятие справедливость и jugement как суждение, оценка) (Прим. перев.).

⁸ Как отмечает Ален Пон (A. Pons), Амело де ля Гуссе переводит на французский язык название произведения Грасиана «Е1 oraculo manual у arte de prudencia» как «Homme de cour» («Придворный») по аналогии с произведением Кастильоне «II libro del cortegiano» («О придворном») (1987, p. II). Амело объясняет свой перевод тем, что в книге Грасиана представлены «азы придворной жизни и кодекса политики» (Gracian, 1692, preface). Заметим, что в этих произведениях «благоразумие», «рассудительность» (prudence) регулируется в основном славой (гепот), поскольку измерение положений величия осуществляется на виду у всех. Великими являются дела, «которые приветствуются всеми», которые «заслуживают общего расположения, поскольку они осуществляются на виду у всех» (id., р. 85). Напротив, французская вежливость и светские манеры, описанные в трактате Антуана де Куртэна в 1671 году, в большей степени ориентированы на патриархальный порядок величия, первым уроком которых, по замечанию Жака Ревеля (Revel, 1986), является умение «распознать свое собственное место и свой особый градиент» в каждом социальном отношении.

⁹ Перевод цитируется по: Аристотель. Никомахова этика. М.: Эксмо‑Пресс, 1997 (Прим. перев.).

¹⁰ Там же (Прим. перев.).

¹¹ Аристотелевское понятие фронезиса (phronesis) Цицерон переводит как prudentia.

¹² Перевод цитируется по: Адорно Т. Философия новой музыки. М.: Логос, 2001 (Прим. перев.).

 

Глава 6. Представление миров

 

¹ Здесь и далее авторы указывают в скобках категории предложенной ими схемы анализа (например, «высший общий принцип», см. главу 5), а также ключевые слова (квалификации людей, вещей, их действий, состояний, взаимоотношений), соответствующие тому или иному нижеследующему параграфу (Прим. перев.).

² Здесь и далее (главы VI, VIII, IX) курсивом обозначены слова из корпуса, составленного на материале пособий по предпринимательству.

³ В рассматриваемом нами пособии прислуга обозначена выражением «домашний персонал», который представляет компромиссное сочетание патриархального и научно‑технического миров.

⁴ Перевод цитируется по: Сенека. О блаженной жизни // Историко‑философский ежегодник’96. М.: Наука, 1997 (Прим. перев.).

 

Глава 7. Конфликт миров и пересмотр суждения

 

¹ Руссо часто использует этот прием в «Исповеди», в частности, при осуждении славы и богатства. В качестве примера можно привести эпизод «об озарении в Венсене», относящийся к регистру мира вдохновения, о чем свидетельствует не только мгновенное чувство, охватившее Руссо и вдохновившее его на написание «Второго рассуждения» («Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми»), но и само описание процесса создания этого трактата: «Я работал над этим “Рассуждением” очень странным способом, которого придерживался почти всегда во всех других моих работах. Я посвящал ему свои бессонные ночи. Я размышлял в постели с закрытыми глазами, составляя и переворачивая в голове свои периоды с невероятными усилиями; потом, добившись того, что они меня удовлетворяли, я укладывал их у себя в памяти до тех пор, пока не получал возможности положить их на бумагу; но когда приходило время вставать и одеваться, я все забывал; и когда садился писать, в голове у меня не возникало почти ничего из того, что я сочинил». Чтобы укрепить эту вдохновенную сцену, Руссо отстраняет альтернативные порядки величия, с гордостью заявляя о своем одиночестве и своей бедности: он идет один пешком по изнуряющей жаре («лето было необычайно жаркое»), «не имея средств на фиакр» (Rousseau, 1959, р. 350–352). (Перевод цитируется по: Руссо Ж.‑Ж. Исповедь // Руссо Ж.‑Ж. Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя. Избранные сочинения. Т. 3. М.: Гослитиздат, 1961. – Прим. перев.)

² Такие переводы, при которых общее благо одного града сближается с частным благом, не имеющим ни общего значения, ни величия в другом граде, проще осуществить при опоре на речевые ассоциации. Возвращаясь к предыдущему примеру, отметим, что отсылка к общей форме, при помощи которой можно выразить в различных терминах как проявление вдохновенного величия (кипящий идеями), так и беспорядок в семье (безалаберность, беспорядочность) и которая обозначает то, что кипит, бурлит, смешивается и беспорядочно движется под воздействием внешней силы (а также по ассоциации то, что увлекает за собой и беспокоит), позволяет перевернуть, инвертировать порядки величия. Эта когнитивная операция не была бы столь очевидной, если бы нужно было перейти от «беспорядочности» к «полезности» или «оперативности». Ничто в последнем случае не сможет поддержать разоблачение, которое в первом случае, напротив, может опереться на речевые ассоциации: «То, что вы назвали беспорядочностью, чтобы принизить его значение, является кипением гения».

Повседневная речь уже содержит в своей собственной материи, то есть в отношениях омонимии и синонимии, следы естественных отношений, а также разоблачений и компромиссов между различными природами. Синонимы и в особенности уничижительные или разоблачительные дублеты часто позволяют переформулировать качества людей и вещей, являющихся великими в одной природе, дисквалифицируя их таким образом, чтобы их можно было приписать людям и вещам, являющимся простыми в другой природе. Эти преобразования проще осуществить при опоре на общий корень, на омонимию или ложную этимологию, то есть на то, что можно было бы назвать патриархальными отношениями между словами. Если дисквалифицирующий элемент опирается на общий корень, то целое гнездо однокоренных слов вовлекается в общее падение или попадает под подозрение. Тем не менее одних речевых ассоциаций недостаточно, чтобы поддержать разоблачение, если они не предполагают обоснований справедливости, которые могли бы придать доказательность высказываниям. Заявить, что кто‑то ведет себя «безалаберно», – не что иное, как оскорбление, если при этом никто не ссылается на принцип, обосновывающий справедливость данного порядка во всех отношениях. Вместе с тем речевые ассоциации могут способствовать поддержанию и направлению задачи обоснования в ее восхождении к основополагающему принципу справедливости. Исключением является, однако, вдохновенная природа, где отношения омонимии, синонимии и ассоциации, рассматриваемые как божественное откровение или как выражение истины из глубин бессознательного, являются самим принципом доказательства. Во вдохновенном мире неисчерпаемые множественные смыслы, таящиеся в языке, сокровища которых раскрываются в поэзии и мистике, составляют форму обобщения наиболее высокого порядка.

³ Так, например, во время событий мая 1968 года можно было легко отвлечь театральную публику от спектакля и заставить ее переключиться от величия репутации к величию гражданственности, поскольку люди были обеспокоены общественно‑политическими событиями и не могли абстрагироваться от своих гражданских забот, о которых им постоянно напоминал шум толпы на улицах. Этот диспозитив часто используется в театре для обличения искусственной, оторванной от «реальности» игры актеров на сцене. Так, например, в пьесе Ж. Жене «Балкон» шум восстания за закрытыми ставнями обличает замкнутый мир, уютную извращенность борделя, в котором великие играют в великих. Тщетность замкнутого мира раскрывается в одноактных сценках, спокойствие которых нарушается реальностью внешних криков.

⁴ В условиях крайнего порабощения, как, например, в фашистских концлагерях (Poliak, 1986, 1990), нацисты проводили над заключенными садистские опыты, которые были бы неуместны в отношении к вещам или животным. Это говорит о том, что они признавали человечность своих жертв. В свидетельствах депортированных евреев можно найти много рассказов о волнительных моментах, когда палачи, будто оговариваясь, забывают о необходимости отрицать человечность недочеловеков. Например, врач Освенцима входит в палату, где депортированная, назначенная на работу в госпитале, раздевается. Поспешно отступая, врач просит «прощения». Эти воспоминания запятнаны стыдом, связанным с компромиссом, если жертва приняла от палача признание своей человечности (например, ответила ему взглядом) и извлекла из этого выгоду, то есть спасла себе жизнь.

¹ Используется французское крылатое выражение «l’imagination est la folle du logis» («воображение – это помешанная в доме»), которое связывают с именами Мальбранша, Вольтера и Монтеня (Прим. перев.).

² Перевод цитируется по: Мизес Л. фон. Бюрократия, запланированный хаос. Антикапиталистическая ментальность. М.: Дело, Catallaxy, 1993 (Прим. перев.).

³ Перевод цитируется по: Мизес Л. фон. Указ. соч. (Прим. перев.). Глава 9. Компромиссы ради общего блага

¹ Этот отрывок можно сравнить с афоризмом 3: «Вельможи обладают одним огромным преимуществом перед остальными людьми. Я завидую не тому, что у них есть все: обильный стол, богатая утварь, собаки, лошади, обезьяны, шуты, льстецы, но тому, что они имеют счастье держать у себя на службе людей, которые равны им умом и сердцем, а иногда и превосходят их» (La Bruyere, 1982, p. 226). (Перевод цитируется по: Лабрюйер Ж. де. Характеры (Глава 9). СПб.: Классика, 2008. – Прим. перев..)

² Лабрюйер намечает ответ в многочисленных отрывках «Характеров», раскрывающих другие порядки величия, делая особый акцент на способности и компетенции. Например, в афоризме 19 В той же главе он пишет: «Вельможи признают совершенство только за собой и с трудом допускают мысль, что другие могут отличаться прямотой, обходительностью и вкусом; они приписывают себе эти редкие дары как нечто присущее им по праву рождения. Однако эти ложные притязания – грубая ошибка: лучшие мысли, изречения, книги, да, пожалуй, и самые возвышенные поступки, которые нам известны, отнюдь не их заслуга; большие владения и длинный ряд предков – вот единственное, чего у них не отнимешь» (La Bruyere, 1982, p. 229.) Перевод цитируется по: Лабрюйер Жан де. Характеры (Глава 9). (Прим. перев.). О кризисе легитимности, в частности, в рассуждении Паскаля

о положении великих см.: Marin, 1981, а именно главу «L’usurpateur legitime ou le naufrage roi» («Легитимный узурпатор или король, терпящий кораблекрушение» (р. 263–290).

³ «La science positive de la morale en Allemagne», Revue philosophique, 1887, переиздано в: Durkheim, 1975, vol. 1, p. 271–274. Далее по тексту эта статья будет обозначаться сокращением SP («Немецкая позитивная наука о морали»). Другие труды, упоминаемые более одного раза, будут также обозначаться сокращениями: LS– для «Le Socialisme» («Социализм»), MR – для «Montesquieu et Rousseau» («Монтескье и Руссо»), DT – для «De la division du travail social» («О разделении общественного труда»), LE – для «Legons de sociologie» («Уроки социологии»).

⁴ Процитируем отрывок из этой статьи Дюркгейма, значительная часть которой посвящена критике утилитаризма: «С точки зрения Манчестерской школы, задача политической экономии заключается в удовлетворении потребностей индивида и в особенности его материальных потребностей. Индивид, таким образом, оказывается, согласно этой концепции, единственной целью экономических отношений; благодаря ему и также ради него все совершается. Что же касается общества, то это разумное существо, метафизическая целостность, которую ученый может и должен игнорировать. То, что называют этим именем, есть лишь установление связи между всеми индивидуальными действиями; это состав, в котором нет ничего, кроме суммы его составляющих». «Общество», пишет также Дюркгейм в этом же тексте, это «истинное существо»; оно обладает «своей собственной природой и своим характером. Такие выражения обыденной речи, как общественное сознание, коллективный дух, тело нации, имеют не только простое словесное значение, а выражают очевидные, конкретные факты. Неправильно полагать, что целое равно сумме своих частей». У социального существа «есть свои особые свойства», и оно может даже «при некоторых условиях осознать самого себя». Общество «не сводится, таким образом, к неясной массе граждан», а «социальный организм» не сводится к «собранию индивидов». Целостность, на которую ссылается Дюркгейм, когда он говорит об «обществе», в данном случае является «нацией» или «государством»: «Иными словами, великие экономические законы были бы такими же, если бы никогда не было в мире ни наций, ни государств; они предполагают лишь то, что люди присутствуют и обмениваются своими товарами» (Durkheim, 1975, SP, р. 271–275).

⁵ «Возможно, индивиды, занимающиеся одним делом, и находятся в некотором отношении друг к другу в силу схожести их занятий. Сама конкуренция устанавливает между ними отношения. Но эти отношения не имеют ничего закономерного; они зависят от случайных встреч и чаще всего носят совершенно индивидуальный характер. Такой‑то индивид взаимодействует с таким‑то другим; но это не гильдия той или иной профессии, которая объединяется, чтобы действовать сообща» (Durkheim, 1960а, DT, p. VII; курсив наш).

⁶ «Мы неоднократно обращали внимание в этой книге на состояние правовой и моральной аномии, в котором находится в настоящее время экономическая жизнь... Действия, наиболее достойные порицания, настолько часто остаются безнаказанными в силу своего успеха, что граница между тем, что дозволено, и тем, что запрещено, между тем, что справедливо, и тем, что несправедливо, является абсолютно неустойчивой, и кажется, что она может быть практически произвольно перемещена индивидами... Именно с этим состоянием аномии следует связывать, как мы покажем далее, бесконечно возникающие конфликты и беспорядки всякого рода, печальную картину которых дает нам экономический мир. Раз ничто не сдерживает присутствующие силы и не предписывает им границ, которые им следует соблюдать, то они склонны развиваться без предела и сталкиваются друг с другом, чтобы взаимно подавлять друг друга и взаимно уничтожать друг друга. Вероятно, самым мощным из них удается, действительно, подавить самих слабых или подчинить их себе. Хотя побежденный и может смириться на некоторое время с подчинением, которое он вынужден испытывать, он не дает на него своего согласия, и, соответственно, оно не может способствовать устойчивому равновесию... То, что подобная анархия является болезненным феноменом, более чем очевидно, поскольку она противна самой цели общества, которая состоит в том, чтобы устранить или по крайней мере умерить воинственность между людьми, подчинив физическое право сильного высшему закону» {DT, р. И–III; курсив наш).

⁷ Дюркгейм различает «социальный вопрос» и рабочий вопрос, проблему «социальной справедливости» и проблему искоренения бедности, пауперизма. Эти разграничения хорошо видны в отрывках, в которых Дюркгейм противопоставляет социализм, признающий превосходство «экономических функций» (Durkheim, 1971, LS, p. 92), и коммунизм (к которому он относит философию Руссо – LS, р. 222), старающийся нейтрализовать их последствия. То, что коммунизм «ставит под сомнение, – это моральные следствия частной собственности, а не возможность определенной экономической организации, как это свойственно социализму» (LS, р. 66).

⁸ «[По Сен‑Симону] Средством установления социального мира является, с одной стороны, освобождение экономических желаний от любого сдерживания и, с другой стороны, удовлетворение их через их насыщение. Однако подобное соображение является противоречивым, поскольку желания можно насытить, только если они являются ограниченными (то есть их можно насытить только частично), и поскольку желания не могут быть ограничены ничем другим, кроме самих себя». Из этого следует, что «они не могут рассматриваться как единственная цель Общества, поскольку они должны быть подчинены какой‑нибудь цели, превосходящей их, и поскольку только при этом условии они могут быть действительно удовлетворены. Представьте себе наиболее продуктивную экономическую организацию из возможных и распределение богатств, обеспечивающее наиболее скромным из людей значительный достаток. Возможно, подобное преобразование и даст в момент своего установления какое‑то ощущение спокойства. Но это успокоение будет всегда временным. Поскольку желания, усмиренные на миг, достаточно быстро предъявят новые требования» (LS, р. 225–226).

⁹ «То, что требуется для того, чтобы царил социальный порядок, это то, чтобы большинство людей довольствовалось своим положением; но то, что требуется для того, чтобы они довольствовались им, состоит не в том, чтобы у них было чего‑то больше или меньше, а в том, чтобы они были убеждены, что они не имеют права на большее. И для этого обязательно необходим авторитет, превосходство которого они бы признавали и который определял бы это право. Поскольку никогда индивид, обреченный только на давление своих потребностей, не признает, что он дошел до предела своих прав. Если он не чувствует над собой силы, которую он уважает и которая его сдерживает, которая авторитетно ему говорит, что полагаемое ему вознаграждение исчерпано, то он неизбежно будет требовать как полагающееся ему все то, что требуют от него его потребности, и поскольку, согласно гипотезе, эти потребности ничем не сдерживаются, то их требования безграничны. Чтобы было иначе, необходима моральная власть, превосходство которой он признавал бы и которая кричала бы ему: “Ты не должен требовать большего”» (LS, р. 226–227).

¹⁰ «Подчинение частной пользы общей пользе, какой бы она ни была, всегда носит моральный характер, поскольку оно обязательно подразумевает некий дух жертвенности и самоотречения... Эта устремленность к чему‑то, что превосходит индивида, это подчинение частных интересов общему интересу является самим источником любой моральной деятельности... Совместная жизнь является одновременно привлекательной и принудительной... Вот почему, когда индивиды, имеющие общие интересы, объединяются, то это не только для того, чтобы защищать эти интересы, но и чтобы вступить в ассоциацию с другими людьми, чтобы не чувствовать себя более потерянными среди противников, чтобы иметь удовольствие общения, быть единым целым с другими, иными словами, чтобы проживать вместе одну моральную жизнь» (DT, p. XV–XVIII). Заметим схожесть этого последнего аргумента, отсылающего к гражданскому величию, и аргумента, развитого Альбертом Хиршманом (Hirschman, 1983, р. 135–150) в его критике проблемы безбилетника в теории Мансура Олсона (Olson, 1978), согласно которому коллективная деятельность является самоцелью, так что «индивидуальная польза от коллективной деятельности является не разницей между ожидаемым результатом и приложенным усилием, а суммой этих двух величин».

11 Многочисленные рассуждения, в которых Дюркгейм обличает искусственность, волюнтаризм и индивидуализм теорий договора, часто критикуя политические трактаты Руссо (в четвертом из «Уроков социологии», посвященном «гражданской морали»: Durkheim, 1950, LE, p. 62; во введении к исследованию, посвященному Монтескье: Durkheim, 1966, MR, p. 30; или же в «Первой лекции по социальным наукам, прочитанной на факультете Бордо», опубликованной в 1888 году в «Анналах филологического факультета» («Annales de la Faculte des lettres de Bordeaux») и переизданной в: Durkheim, 1970, p. 77–110), не позволили увидеть сходства в построении целостности у Руссо и у Дюркгейма (см., например: Lacroix, 1981, р. 73 или Boudon, Bourricaud, 1982, p. 189). Также критика политической философии, которую Дюркгейм часто предпринимает, чтобы придать ценность специфике и новизне социальной науки, отбросила на второй план аспекты его творчества, связанные с вопросами классической политической философии. Эти вопросы четко проявляются в текстах Дюркгейма, где он предпринимает попытку определения институтов, способных наилучшим образом обеспечить счастье или справедливость в обществе.

¹² Общество – это «моральное существо, имеющее собственные качества, отличные от качеств частных существ, составляющих его, подобно тому, как химические соединения имеют свои свойства, не зависящие ни от одной из смесей, составляющих их... существует своего рода общее средоточие ощущений, служащее соответствию всех частей; общественное благо и зло не есть лишь сумма частных благ и зол, как при простой агрегации, но заключается в связи, объединяющей их, они являются чем‑то большим, чем их сумма, и общественное счастье вовсе не основывается на счастье частных лиц, напротив, оно является его источником» (Du contrat social, i^e version, Rousseau, 1964, p. 285, цит. в: MR, p. 136).

¹³ Этим безличным разумом (raison desincamee) у Дюркгейма является наука («социальная и безличная вещь прежде всего») как «наивысшая форма» коллективного сознания: «В царстве морали, равно как и в других царствах природы, разум индивида не имеет преимуществ как разум индивида. Единственной причиной, по которой вы можете легитимно требовать здесь, как и в другом месте, права вмешиваться и возвышаться над моральной исторической реальностью, чтобы преобразовать ее, является не мой и не ваш разум, а безличный человеческий разум (raison humaine impersonnelle), действительно реализующийся только в науке (Durkheim, 1967, р. 74^–75» курсив автора).

⁴ Значение, которое Дюркгейм придает реинтериоризации надындивидуальных правил (reinteriorisation des regies supra‑inviduelles), выражается, в частности, в его внимании к образовательному процессу. Интерес к педагогике заставляет его вновь обратиться к творчеству Руссо, о чем свидетельствует план лекции, посвященной педагогике Руссо и опубликованной в 1919 году в «Журнале метафизики и морали» («Revue de metaphysique et de morale») (переиздано в: Durkheim, 1975, vol. 3, p. 371–401). Как подчеркивает П. Бенар, в этом тексте отчетливо прослеживается сходство руссоистской и дюркгеймовской антропологий: «Дюркгейм вычитал в “Эмиле” то, что “путь к истинному счастью” заключается в “сокращении избытка желаний по отношению к способностям”» (Besnard, 1987, р. 28–29).

¹⁵ «Чтобы аномии был положен конец, необходимо, чтобы существовала или сформировалась группа, в которой образовалась бы система правил, отсутствующая в настоящий момент. Ни политическое общество в целом, ни государство не могут, естественно, выполнить эту функцию; экономическая жизнь, являющаяся слишком специфической и каждый день специализирующаяся все в большей степени, не может быть полностью в их компетенции и не поддается их воздействию. Профессиональная деятельность может эффективно регламентироваться лишь группой, достаточно близкой к этой профессии, чтобы хорошо знать ее функционирование, чувствовать ее потребности и отслеживать все ее изменения» (DT, p. VI).

^,6 «Общество, состоящее из бессчетного числа неорганизованных индивидов, задачу подавления и сдерживания которых вынуждено взять на себя гипертрофированное государство, представляет собой картину поистине чудовищную... Нация может поддерживать свое существование только тогда, когда место между государством и человеком занимает целый ряд коллективов» (DT, p. XXXII–XXXIII).

¹⁷ «Единственной [группой], отвечающей данным условиям, является та, что сформирована всеми работниками одного производства, объединенными и организованными в один коллектив. Это то, что называют корпорацией или профессиональной группой. С тех пор, как в прошлом веке не без основания были отменены прежние корпорации, не было предпринято никаких попыток, кроме разрозненных и незавершенных, восстановить их на новых основаниях... Чтобы мораль и профессиональное право могли установиться в различных экономических профессиях, необходимо, следовательно, чтобы корпорация, вместо того чтобы оставаться неясным агрегатом без единства, стала или, скорее, вновь стала определенной, организованной группой, иными словами, общественным институтом» (DPp. VI и VII; курсив автора).

¹⁸ «Многим приятно верить в то, что родство крови является мощнейшей силой морального сближения. Но мы смогли неоднократно показать, что кровное родство вовсе не обладает той чрезвычайной эффективностью, которую ему приписывают. Доказательством тому служит то, что во многих обществах люди разной крови являются в большинстве случаев членами семьи... и наоборот, часто случается так, что близкие родственники оказываются с моральной или юридической точки зрения чужими друг другу людьми... Семья, таким образом, обязана своими добродетелями не единству рода: это всего лишь группа индивидов, которые оказались сближены друг с другом в рамках политического общества более узкой общностью идей, чувств и интересов» (DT, p. VXII).

 

Глава 10. Формы компромисса

 

¹ Перевод цитируется по: Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М.: Мысль, 1991 (Прим. перев.).

² Авторы используют французское выражение «salut public», устойчивым эквивалентом которого в русском языке является понятие «общественное благо». Чтобы передать вдохновенную составляющую этого выражения («salut public» буквально означает «общественное спасение»), мы сохранили при переводе термин «спасение» (Прим. перев.).

³ Перевод цитируется по: Мизес Л. фон. Бюрократия, запланированный хаос. Антикапиталистическая ментальность. М.: Дело, Catallaxy, 1993 (Прим. перев.).

⁴ Перевод цитируется по: Кейнс Д. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Эксмо, 2007 (Прим. перев.).

⁵ В оригинальном тексте используется слово «manifestation», означающее во французском языке «манифестация», «митинг», «демонстрация» (гражданский мир) и «мероприятие», «акция» (мир репутации) (Прим. перев.).

 

Глава 11. Релятивизация

 

¹ Построения, в которых люди и вещи определяются согласно степени их одержимости силой и в которых, соответственно, эта первичная сила рассматривается как общий эквивалент, не являются исключительным свойством социальных наук. Люди часто прибегают к подобным интерпретациям, когда им необходимо дать отчет о поступках, которые, казалось, выпадают из‑под императива обоснования справедливости, и когда им нужно объяснить бесконечное повторение испытаний, исход которых всегда расценивается как несправедливый. Сила в таком случае понимается как анормальное сопротивление правилам справедливости (equite), на которых основывается возможность согласия. Так, например, модель колдовства в департаменте Майенн, выявленная Ж. Фавре (J. Favret), основана на теории силы (колдун – это сильный человек, которому удается все и чье величие растет неоправданным и необъяснимым образом – Favret,

1977). Эта модель представляет собой одну из возможных форм схематизации компетенции, реализуемой людьми, когда им необходимо дать отчет о действиях, которые обновляются успешно, но которые не подчиняются при этом правилам эквивалентности и справедливости (equite), распространяющимся на справедливые ситуации или по крайней мере на ситуации, справедливость которых оспаривается (то, что Ж. Фавре называет «обыденными медиациями», mediations ordinaires).

Возможность возвыситься над другими людьми в силу сущностного избытка сил, которая лежит в основе модели компетенции, позволяющей выдвигать интерпретации в терминах колдовства (Auge, 1975)» может серьезно рассматриваться и самими людьми. Людям хорошо знакомы состояния, когда они чувствуют в себе достаточно сил, чтобы избежать исхода враждебного им испытания и, опираясь на свою слабость, обратить ход испытания простым актом воли без обоснования справедливости и без оснований. Подобный переворот (инверсия) ситуации (под твоим величием скрывается ничтожность, под моим ничтожеством – сила) указывает на другие формы величия, которые не были учтены в испытании и которые настойчиво дают о себе знать. Как и в раннем детстве, сила проявляется в таком случае в форме ничем не прикрытого желания быть всесильным, желания неограниченного и вместе с тем неопределенного. Но исходя из принципов модели обоснования справедливости, этот прилив силы (на допущении о котором теория колдовства основывает свою теорию величия) должен быть преобразован при столкновении с критикой. Люди должны прояснить ситуацию, чтобы их притязания не были рассмотрены как безумные. Чтобы считаться оправданным, рост силы и мощи (возвышение) должен сопровождаться апеллированием к обоснованному величию, что предполагает перевод ситуации в другую природу, содержащую новые испытания (именно так происходит часто, когда испытание соответствует вдохновенной природе, ограниченной опорой на собственное тело человека).

² Анализ замысла сведения ценностей к силам, измеримым научным способом, и, в частности, анализ деликатной проблемы измерения сил у Ницше см. в работе Ж. Делеза «Ницше и философия». Делез пишет: «Ницше всегда считал, что силы являются количественными и должны быть определены с количественной точки зрения» (Deleuze, 1962, р. 48). В подтверждение своего тезиса он приводит следующий отрывок из «Воли к власти», в котором четко выражено намерение сделать из силы новый общий эквивалент, позволяющий отличить истинное величие от иллюзорных ценностей: «Наше познание стало научным постольку, поскольку оно может применять число и меру. Следовало бы сделать попытку построить научную систему ценностей просто на шкале степеней силы, выраженных в числе и мере... Все иные ценности – предрассудки, наивности, недоразумения. Они везде поддаются сведению к упомянутой только что шкале степеней силы» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 352). Неоднозначность этому замыслу придает, однако, то, что значение в нем приписывается тому, что является «неуравниваемым», то есть тому, что «является неуравнивае‑мым в количестве», в том смысле, что «количество само по себе... неотделимо от различия количества». Если «различие в количестве является сущностью силы, отношения силы к силе», то силы могут существовать только в «столкновении друг с другом». Силы зависят, таким образом, от случайности этих столкновений и остаются «как таковые чужды любому закону» (Deleuze, 1962, р. 49–50), что нарушает главным образом научно‑технический принцип стабилизации измерения, являющийся неотъемлемой частью научной деятельности.

³ См., например, критику Лео Стросса в адрес Макса Вебера (Strauss, 1954, р. 48‑75).

 

БИБЛИОГРАФИЯ

 

Adorno Т., 1962, Philosophie de la nouvelle musique, Paris, Gallimard (traduction de H. Hildenbrand et A. Lindenberg; premiere edition: 1949).

AffichardJ., 1986, «L’homologation des titres et diplomes de l’enseignement technologique, une transformation pour donner valeur d’Etat a des formations specifiques», in Salais R. et Thevenot L. (eds.), Le travail, marches, regies, conventions, Paris, INSEE – Economica, p. 139–159.

Aglietta М., Orlean A., 1982, La violence de la monnaie, Paris, PUF.

Akrich М., 1989, «De la position relative des localites: systemes electriques et reseaux socio‑politiques», in Innovation et ressources bcales, Paris, CEE– PUF, p. 117‑166.

AngenotM., 1983, La parolepamphletaire. Typobgie des discours modemes, Paris, Payot.

Ansart P., 1969, Marx et Vanarchisme, Paris, PUF.

Ansart P., 1970, Sociologie de Saint‑Simon, Paris, PUF.

Aristote, 1962, La Politique, Paris, Vrin (traduction, introduction et notes de J. Tricot).

Aristote, 1965, Ethique de Nicomaque, Paris, Garnier‑Flammarion.

Aristote, 1967, Rhetorique, Livre 1, Paris, Les Belles Lettres (texte etabli et traduit par M. Dufour).

Aristote, 1984, Organon, vol. V: Les topiques, Paris, Vrin (traduction et notes par J. Tricot).

Arnauld d’Andilly, 1736, Les Vies des saints peres des deserts et de quelques saintes ecrites par des peres de Veglise et autres anciens auteurs ecclesiastiques grecs et latins, Paris, Josse et Delespine.

Arnauld A., Nicole P., 1981, La Logique ouLArt depenser; Paris, Vrin (edition critique par P. Clair et F. Girbal).

Aron R., 1967, Les etapes de la pensee sociologique, Paris, Gallimard.

Aubenque P., 1963, La prudence chez Aristote, Paris, PUF.

Auerbach E., 1968; Mimesis. La representation de la realite dans la litterature occidental, Paris, Gallimard (traduction de C. Heim; premiere edition: 1946).

Auge М., 1975, Theorie des pouvoirs et ideobgie, Paris, Hermann.

Augustin (saint), 1955, La Trinite, CEuvres de saint Augustin, Bibliotheque Augustinienne, publiee sous la direction des Etudes Augustiniennes, Paris, Desclee de Brouwer, vol. 15 et 16.

Augustin (saint), 1959, La Cite de Dieu, vol. 33 a 37.

Augustin (saint), 1962, Les Confessions, vol. 13 et 14.

Augustin (saint), 1966, La Crisepelagienne, vol. 21 et 22.

Augustin (saint), 1972, La Genese au sens litteral, vol. 48 et 49.

Baker K.M., 1975, Condorcet. From Natural Philosophy to Social Mathematics, Chicago and London, The University of Chicago Press.

Bastid P., 1970, Sieyes et sa pensee, Paris, Hachette (premiere edition: 1939).

Baumgartner P.Ch., 1966, article «Grace», Dictionnaire de spiritualite, t. VI, col. 701‑763.

Benichou P., 1948, Morales du grand siecle, Paris, Gallimard.

Benjamin W., 1971, Poesie et Revolution, Paris, Оепоё1.

Berger S., Piore М., 1980, Dualism and Discontinuity in Industrial Societies, Cambridge, Cambridge University Press.

Berman М., 1970, The Politics of Authenticity, New York, Atheneum.

Besnard P., 1973, «Durkheim et les femmes ou le Suicide inacheve», Reuue frangaise de sociobgie, XIV, p. 27–61.

Besnard P., 1987, L'anomie, ses usages et ses fonctions dans la discipline sociobgique depuis Durkheim, Paris, PUF.

Bloch М., 1986, From Blessing to Violence. History and Ideobgy in the Circumciswn Ritual of the Merina of Madagascar, Cambridge, Cambridge University Press.

BodinJ., 1987, La Republique, Paris, Fayard, Corpus des oeuvres philosophiques en langue frangaise.

BodinJ. (d’apres), 1755, Abrege de la Republique, Londres, Jean Nourse.

Bohm‑Bawerk E. von, 1959, Capital and Interest, 2 vol., South Holland, Libertarian Press.

Boisard P., Letablier M.‑T., 1987, «Le camembert: normand ou norme; deux modeles de production dans l’industrie fromagere», in Entreprise etproduits, Paris, CEE–PUF.

Boisard P., Letablier M.‑T, 1989, «Un compromis d’innovation entre tradition et standardisation dans l’industrie laitiere», in Boltanski L. Thevenot L. (eds.). Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 209‑218.

Boltanski L., 1982, Les cadres. La formation d’un groupe social, Paris, Minuit.

Boltanski L. (avec Darre Y. et Schiltz M.A.), 1984, «La denonciation», Actes de la recherche en sciences sociales, n° 51, p. 3–40.

Boltanski L., 1990, L’amouret la justice comme competences, Paris, Metailie.

Boltanski L., Thevenot L., 1983, «Finding One’s Way in Social Space: A Study based on Games», Social Science Information, vol. 22 (4–5), p. 631‑680.

Boltanski L., Thevenot L. (eds.), 1989,Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF.

Bonald L. de, 1985, Demonstration philosophique du principe constitutif de la societe, Paris, Vrin (avant‑propos de F. Azouvi; premiere edition: 1830).

Booth C., 1886, «On Occupations of the People of the United Kingdom, 1808–&\», Journal of the Royal Statistical Society, XLIX, p. 314–445.

Bossuet J.В., 1845, Discours sur Vhistoire universelle, Paris, Firmin Didot (d’apres la troisieme edition de 1700).

Bossuet J.B., 1967, Politique tiree despropresparoles de VEcriture sainte, Geneve, Droz (premiere edition: 1709).

Boudon R., Bourricaud F., 1982, Dictionnaire critique de la sociobgie, Paris, PUF.

Bourdieu P., 1972, Esquisse dune theorie de la pratique. Precede de trois etudes d’ethnobgie kabyle, Geneve, Paris, Droz.

Bourdieu P., 1980, Le sens pratique, Paris, Minuit.

Bourdieu P., 1982, Ce queparler veut dire. L’economie des echanges linguistiques, Paris, Fayard.

Brown P., 1971, La vie de saint Augustin, Paris, Seuil.

Brown P., 1983, Genese de Vantiquite tardive, Paris, Gallimard.

Brown P., 1984, Le culte des saints. Son essoret sa fonction dans la chretiente latine, Paris, Cerf.

Cabanis P.‑J.‑G., 1843, Rapports du physique et du moral de VHomme, Paris, Fortin, Masson et Cie (premiere edition: 1802).

CairnesJ.E., 1874, Political Economy, New York, Harper.

Callon М., Latour B., 1981, «Unscrewing the Big Leviathan or How Actors Macrostructure Reality», in Knorr K., Cicourel A. (eds.), Toward an Integration of Micro and Macro Sociobgies, London, Routledge.

Callon М., Law J., 1989, «La proto‑histoire d’un laboratoire ou le difficile manage de la science et de l’economie», in Innovation et ressources bcales, Paris, CEE–PUF, p. 1‑34.

Cam P., 1981, Lesprud’hommes, juges ou arbitres, Paris, Presses de la Fondation nationale des sciences politiques.

Camusat P., 1970, Savoir‑vivre et promotion, Paris, Editions d’Organisation.

Carrel A., 1935, L’homme, cet inconnu, Paris, Plon.

Castiglione B., Le Livre du courtisan, Paris, Ed. G. Lebovici (presente et traduit par A. Pons d’apres la version de Gabriel Chappuis, 1580).

Certeau de М., Julia D., Revel J., 1975, Une politique de la langue, Paris, Gallimard.

CFDT, 1981, La section syndicate, edite par la CFDT.

CFDT, 1983, Pour elire ou designer les delegues, edite par la CFDT.

Chamboredon J.C., 1984, «ЁтПе Durkheim: le social, objet de science. Du moral au politique?», Critique, XL, p. 460–531.

Chandler A.D., 1977, The Visible Hand. The Managerial Revolution in American Business, Cambridge, Belknap Press of Harvard University Press.

Charlety S., 1931, Histoire du saint‑simonisme (1825‑1864), Paris, Gonthier.

Chateauraynaud F., 1986, Formes de justice, epreuves de normalite et traduction psychiatrique dans la construction des affaires, DEA de sociologie de l’EHESS,

2 tomes.

Chateauraynaud F., 1989a, «La faute professionnelle», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.), Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 247‑280.

Chateauraynaud F., 1989b, Les affaires de faute professionnelle. Des figures de defaillance et des formes de jugement dans les situations de travail et devant les tribunaux, These de doctorat, EHESS (a paraitre en 1991).

Chiavaro F., 1987, Les saints dans Vhistoire du christianisme, Anthologie de la saintete, vol. 1, Paris, Hachette.

Ciceron, 1922–1928, De Vorateur, 2 tomes, Paris, Les Belles Lettres (texte etabli et traduit par E. Courbaud).

Ciceron, 1960, Partitiones Oratoriaeet Topiques, Paris, Les Belles Lettres (texte etabli et traduit par H. Bornecque).

Ciceron, 1962, «Traite des devoirs» in Les stoiciens, Paris, Gallimard, Pleiade, p. 495–628.

Clausewitz С. von, 1955, De la guerre, Paris, Ed. de Minuit (preface de

G. Rougeron, introduction de P. Naville, traduction de D. Naville; premiere edition: 1832–1937.

Claverie E., 1984, «De la difficulte de faire un citoyen: les “acquittements scandaleux” du jury dans la France provinciale du debut du xix^e siecle», Etudes rurales, n° 95–96, p. 143–166.

Claverie E., Lamaison P., 1982, Uimpossible manage. Violence et parente en Gevaudan, xvii\ xvm^e et ш* siecles, Paris, Hachette.

Coase R.H., 1987, «La nature de la firme», Reuue frangaise d’economie, vol. II, n° 1, p. 133–157 (publication originale: 1937).

Condorcet, 1986, Essai sur la constitution et les fonctions des assemblees provinciales in Sur les elections et autres textes, Paris, Fayard, Corpus des oeuvres philosophiques en langue frangaise (edition de 1804).

Corcuff P., 1989, «Securite et expertise psychologique dans les chemins de fer», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.), Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 307‑321.

Corcuff P., Lafaye C., 1989, «Une relecture critique du Pouvoir peripherique ‑du fonctionnalisme au constructivisme», Politix, n° 7.

Croce B., 1913, The Philosophy of Giambattista Vico, New York, Macmillan (transl, by R.G. Collingwood).

Cropsey J., 1975, «Adam Smith and Political Philosophy», in Skinner A., Wilson T. (eds.), Essays on Adam Smith, Oxford, Clarendon, Press, p. 132‑153.

DarrE J.‑P., 1986, «La fonction de production de la vache», in Thevenot L. (ed.), Conventions economiques, Paris, CEE–PUF.

Delamourd V., 1988, «Monsieur le President...» Les formes de justification de l’etat de chomeur», Paris, DEA de sociologie, EHESS.

Deleule D., 1979, Hume et la naissance du liberalisme economique, Paris, Aubier‑Montaigne.

Deleuze G., 1962, Nietzsche et la phibsophie, Paris, PUF.

Demory B., 1974, La creativite en pratique, Paris, Chotard et associes.

Derathe R., 1970, Jean‑Jacques Rousseau et la science politique de son temps, Paris, Vrin (premiere edition: 1950).

DerouetJ.‑L., 1984, Pour une sociobgie de Vetablissement scolaire, Paris, Institut national de la recherche pedagogique.

DerouetJ.‑L., 1989, «L’etablissement scolaire comme entreprise composite. Programme pour une sociologie des etablissements scolaires», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.), Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 11‑42.

Descartes, 1953, «Discours de la methode», in CEuvres et lettres, Paris, Pleiade, Gallimard (presentation par A. Bridoux).

Desrosieres A., 1977, «Elements pour l’histoire des nomenclatures socio‑professionnelles», in Pour une histoire de la statistique, t.l, Paris, INSEE (deuxieme edition, INSEE–Economica: 1987).

Desrosieres A., 1985, «Histoire de formes: statistiques et sciences sociales avant 1940», Revue frangaise de sociobgie, vol. 26, n° 2.

Desrosieres A., 1986, «L’ingenieur d’Etat et le pere de famille», Annales des Mines. Serie «Gerer et comprendre», n° 2, p. 66–80.

Desrosieres A., 1989, «L’opposition entre deux formes d’enquete: monographic et statistique», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.), Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 1–9.

Desrosieres A., Thevenot L., 1988, Les categories socioprojessionnelles, Paris, La Decouverte.

Di Bella M.P., 1981, «Implications et consequences du code de l’honneur dans Г “Orestie” d’Eschyle », in Atti del convegno intemazionale «Letterature classiche e narratobgia», Perouse, Editions de l’universite de Perouse.

Dodier N., 1986, «Corps et accords; les evenements corporels individuels dans l’organisation collective des ouvriers», in Thevenot L. (ed.), Conventions economiques, Paris, CEE–PUF, p. 91–114.

Dodier N., 1989, «Le travail d’accommodation des inspecteurs du travail en matiere de securite», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.), Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 281–306.

Dodier N., 1990, «Representer ses actions. Le cas des inspecteurs et des medecins du travail», in Pharo P., Quere L. (eds.), Les formes de Vaction, Paris, Ed. de l’EHESS, p. 115‑148.

Doeringer P., Piore М., 1985, Internal Labor Markets and Manpower Analysis, Armonk, London, Sharp (premiere edition: 1971).

Domat J., 1828, CEuvres completes, Paris, F. Didot (premiere edition: 1689).

Duby G., 1964, «Les jeunes dans la societe aristocratique dans la France du Nord‑Ouest au xii^e siecle», Annales: E.S.C., 19 (5), p. 835–846.

Dumont L., 1966, Homo hierarchicus, Paris, Gallimard.

Dumont L., 1977, Homo aequalis, Paris, Gallimard.

Dumont L., 1983, Essais sur Vindividualisme. Une perspective anthropobgique sur rideobgie modeme, Paris, Esprit‑Seuil.

DupuyJ.‑P., 1987, «De Г emancipation de l’economie: retour sur “le probleme d’Adam Smith”», LAnnee socwbgique, 37, p. 311–342.

Durkheim E., 1950, Legons de sociobgie: physique des mceurs et du droit, Paris, PUF (avant‑propos de H.N. Kubali, introduction de G. Davy).

Durkheim E., 1960a, De la division du travail social, Paris, PUF (premiere edition: 1893; premiere edition de la seconde preface: 1902).

Durkheim E., 1960b, Les formes elementaires de la vie religieuse, Paris, PUF (premiere edition: 1912).

Durkheim E., 1966, Montesquieu et Rousseau precurseurs de la sociobgie, Paris, Marcel Riviere (avant‑propos d’A. Cuvillier, note introductive de G. Davy; premiere edition: 1953).

Durkheim E., 1967, Sociobgie etphibsophie, Paris, PUF (preface de C. Bougie; premiere edition: 1924).

Durkheim E., 1970, La science sociale et Vaction, Paris, PUF (presentation de J.C. Filloux).

Durkheim E., 1971, Le socialisme: sa definition, ses debuts, la doctrine saint‑simonienne, Paris, PUF (introduction de M. Mauss, preface de P. Bimbaum; premiere edition: 1928).

Durkheim E., 1975, Textes, 3 vol., Paris, Minuit (edition, presentation et notes de V. Karady).

Elias N., 1974, La societe de cour, Paris, Calmann‑Levy.

Elster J., 1979, Ulysse and the syrens. Studies in rationality and irrationality, Cambridge, Paris, Cambridge University Press et Maison des sciences de l’Homme.

Ewald F., 1986, V Etat providence, Paris, Grasset.

Eymard‑Duvernay F., 1986, «La qualification des produits», in Salais R. et Thevenot L. (eds.), Le travail; marches, regies, conventions, Paris, INSEE – Economica, p. 239–247.

Eymard‑Duvernay F., 1989a, «Cooperation et concurrence dans les relations d’entreprises», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.), Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 121–133.

Eymard‑Duvernay F., 1989b, «Conventions de qualite et pluralite des formes de coordination», Revue economique, n° 2, mars, p. 329–359.

Faccarello G., 1984, «Quelques reflexions sur l’equilibre economique chez P. de Boisguilbert», CEconomia, Cahiers de 1TSMEA, serie P.E., n° 1, p. 35‑62.

Faccarello G., 1986, Aux origines de Veconomie politique liberate: Pierre de Boisguilbert, Paris, Anthropos.

Faroe A., Foucault М., 1982, Le desordre des families, Paris, Gallimard.

Fasso G., 1972, Vico е Grozio, Naples, Guida Editori.

Faucci D., 1969, «Vico and Grotius: Jurisconsults of Mankind», in Tag‑liacozzo G., White H.V. (eds.), Giambattista Vico, an International Symposium, Baltimore and London, The Johns Hopkins University Press, p. 61‑76.

Favereau O., 1982, Le niveau de Uemploi dans une economie en croissance, These d’Etat, Univ. Paris 1, 2 vol.

Favereau O., 1986, «La formalisation du role des conventions dans l’allo‑cation de ressources», in Salais R. et Thevenot L. (eds.), Le travail; marches, regies, conventions, Paris, INSEE – Economica, p. 249–267.

Favereau O., 1989a, «Valeur d’option et flexibilite: de la rationalite substantielle a la rationalite procedurale», in Cohendet P., Llerena P. (eds.), Flexibilite, information et decision, Paris, Economica, p. 121–182.

Favereau O., 1989b, «Marches internes, marches externes», Revue economique, n° 2, mars, p. 273–327.

Favereau O., Thevenot L., 1991, «Reflexions sur la notion d’equilibre utilisable dans une economie de marches et d’organisations», in Hermes, Marche interne, marche exteme, Paris, PUF.

Favret J., 1968, «Relations de dependance et manipulation de la violence en Kabylie», LHomme, VIII, 4, oct.–dec. 1968, p. 18–44.

Favret J., 1977, Les mots, la mort, les sorts, Paris, Gallimard.

Fleischmann E., 1964, «De Weber a Nietzsche», Archives europeennes de sociologie, vol. V, p. 100–238.

Foucault М., 1966, Les mots et les choses. Une archeologie des sciences humaines, Paris, Gallimard.

Foucault М., 1984, Histoire de la sexualite, t. 3: Le souci desoi, Paris, Gallimard.

Furet F., 1978, Penser la revolution frangaise, Paris, Gallimard.

Furet F., Ozoue J., 1977, Lire et ecrire. Lalphabetisation des Frangais de Calvin a Jules Ferry, 2 vol., Paris, Minuit.

Galton F., 1972, Hereditary Genius, Gloucester (Mass.), Peter Smith (introduction de C.D. Darlington; premiere edition: 1869).

Geertz C., 1978, «The Bazaar Economy: Information and Search in Peasant Marketing», American Economic Review, vol. 68, n° 2.

Geertz C., 1983, Local Knowledge, New York, Basic Books.

Ginzburg C., 1980, «Signes, traces, pistes. Racines d’un paradigme de l’indice», Le Debat, 7, p. 3–44.

Girard R., 1972, La violence et le sacre, Paris, Grasset.

Godard O., 1989, «Jeux de natures: quand le debat sur l’efflcacite des politiques publiques contient la question de leur legitimite», in Mathieu N., Jolivet M. (eds.), Du rural a renvironnement. La question de la nature aujourd’hui, Paris, L’harmattan.

Godard О., 1990, «Environnement, modes de coordination et systemes de legitimite: analyse de la categorie de patrimoine naturel», Revue economique, 2, mars, p. 215–242.

Goffman E., 1973, La mise en scene de la vie quotidienne, t.l: La presentation de soi_t Paris, Minuit.

Goldschmidt V., 1974, Anthropologie et politique. Les principes du systeme de Rousseau,, Paris, Vrin.

Gouhier H., 1970, Lajeunesse d Auguste Comte et la formation du positivisme, t. Ill: «Auguste Comte et Saint‑Simon», Paris, Vrin (seconde edition; premiere edition: 1941).

Gracian B., 1692, L'homme de cour, Paris, Barbier (traduit et commente par Amelot de la Houssaye; premiere edition: 1647).

Grassi E., 1969, «Critical Philosophy or Topical Philosophy? Meditations on the De nostri temporis studiorum ratione», in Tagliacozzo G., White H.V. (eds.), Giambattista Vico, an International Symposium, Baltimore and London, The Johns Hopkins University Press, p. 39–50.

GuyJ.‑C., 1976, Paroles des anciens. Apophtegmes des peres du desert, Paris, Seuil.

Habermas J., 1987, Theorie de Vagir communicationnel, 2 vol., Paris, Fayard (traduit par J.‑M. Ferry et J.‑L. Schlegel; edition originale: 1981).

Hacking I., 1975, The Emergence of Probability, Cambridge, Cambridge University Press.

Halbwachs М., 1976, «Introduction, notes, commentaires» de Jean‑Jacques Rousseau, Du contrat social, Paris, Aubier‑Montaigne (premiere edition: 1943).

Hayek F.A., 1953, Scientisme et sciences sociales. Essai sur le mauvais usage de la raison, Paris, Plon (trad, par R. Barre; edition originale: 1952).

Heran F., 1984, «L’assise statistique de la sociologie», Economie et statistique, n 169, p. 23‑36.

Hirschman A., 1970, Exit, Voice and Loyalty, Cambridge (Mass.), Harvard University Press (traduction de C. Beysseyrias: Face au declin des entreprises et des institutions, Paris, Ed. Ouvrieres, 1972).

Hirschman A., 1977, The Passions and the Interests, Princeton, Princeton University Press (traduction de P. Andler: Les passions et les interets, Paris, PUF, 1980).

Hirschman A., 1982, «Rival Interpretations of Market Society: Civilizing, Destructive, or Feeble?», Journal of Economic Literature, vol. 20, p. 1463– 1484.

Hirschman A., 1983, Bonheurprive, action publique, Paris, Fayard (traduction de M. Leyris etJ.B. Grasset: Shifting Involvements. Private Interest and Public Action, Princeton, Princeton University Press, 1982).

Hobbes Т., 1971, Leviathan, Paris, Sirey (traduction et introduction de F. Tricaud de l’edition de 1651).

Hobbes Т., 1977, Les Elements du droit naturel et politique, Lyon, Ed. L’Hermes (traduction, introduction et notes de L. Roux; premiere edition: 1640).

Hollander S., 1975, «On the Role of Utility and Demand in The Wealth of Nations», in Skinner A., Wilson T. (eds.), 1975, Essays on Adam Smith, Oxford, Clarendon Press, p. 313–323.

Hume D., 1983, Traitedela nature humaine, Paris, Aubier (traduction, preface et notes de A. Leroy; edition originale: 1740).

Jamous R., 1977, Honneur et baraka, Paris, Editions de la Maison des sciences de l’homme.

Jaume L., 1983, «La theorie de la “personne fictive” dans le Leviathan de Hobbes», Revue frangaise de sciences politiques, vol. 33, n° 6, p. 1009–1035.

Julia D., 1981, Les trois couleurs du tableau noir. La Revolution, Paris, Belin.

Kantorowicz E., 1957, The King's Two Bodies. A Study in Mediaeval Political Theology, Princeton, Princeton University Press (traduction frangaise, Gallimard, 1989).

Kaplan S.L., 1976, Le complot de famine; histoire d'une rumeur au xvrne siecle, Paris, A. Colin (traduit par M. et J. Revel).

Kaplan S.L., 1986, Le pain, lepeuple et le Roi. La bataille du liberalisme sous Louis XV, Paris, Perrin (traduction de M.A. Revellat, preface de E. Le Roy Ladurie; premiere edition: 1976).

Kaplan S.L., 1988, Les ventres de Paris. Pouvoirs et approvisionnements dans la France d’ancien regime, Paris, Fayard (traduit par S. Boulongne; premiere edition: 1984).

Kauder E., 1953, «The Retarded Acceptance of The Marginal Utility Theory», Quarterly Journal of Economics, vol. 67, n° 4, p. 564–575.

Keohane N., 1980, Philosophy and the State in France. The Renaissance to the Enlightenment, Princeton, Princeton University Press.

Kerr C., 1954, «The Balkanisation of Labor Markets», in Bakke E.W. et al., Labor Mobility and Economic Opportunity, New York, MIT Press, p. 92–110.

Keynes J.M., 1982, Theorie generate de Vemploi, de Vinteret etdela monnaie, Paris, Payot (traduction de J. de Largentaye).

Koselleck R., 1979, Le regne de la critique, Paris, Minuit (traduction de

H. Hildenbrand; premiere edition: 1959).

Kramarz F., 1989, «La comptabilite nationale a la maison», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.), Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 219‑245.

La Bruyere, 1982, Les Caracteres ou Les Mceurs de ce siecle, Paris, Flammarion (chronologie et preface de R. Pignarre; premiere edition: 1688).

Lacan J., 1980, De la psychose paranoiaque dans ses rapports avec la personnalite, Paris, Seuil (premiere edition: 1932).

Lacroix B., 1981, Durkheim et le politique, Paris, Presses de la fondation nationale des sciences politiques.

Lafaye С., 1987, La coherence des services municipaux et la pluralite des logiques d’action, mimeo, GSPM.

Lafaye C., 1989, «Reorganisation industrielle d’une municipalite de gauche», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.),Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 43‑66.

Lafaye C., 1990, «Situations tendues et sens ordinaire de la justice au sein d’une administration municipale», Revuefrangaise de sociobgie, vol. XXXI‑2, avril–juin, p. 199–223.

Lagarde G. de, 1956, La naissance de resprit laique au declin du Moyen Age, Louvain, Nauwelaerts.

Langlois C., Seignobos C., 1898, Introduction aux etudes historiques, Paris, Hachette.

Latour B., 1983, Les microbes, Paris, Metailie.

Latour B., 1989, La science en action, Paris, La Decouverte.

Latour B., Strum S., 1986, «Human Social Origins: oh please, tell us another origin story», Journal of Social and Biobgical Structures, n° 9.

Latour B., Woolgar S., 1988, La vie de laboratoire, Paris, La Decouverte.

Le Bon G., 1971, Psychobgie desfoules, Paris, PUF (premiere edition: 1895).

Levy‑Bruhl H., 1964, La preuve judiciaire, Paris, Marcel Riviere.

Lewis A., 1986, Le sang royal La famille capetienne et VEtat, France, x^e ‑ xiv^e siecle, Paris, Gallimard (traduction de J. Carlier, preface de G. Duby; premiere edition: 1981).

Lida De Malkiel M.R., 1968, L'idee de la gloire dans la tradition occidental, Paris, Klincksieck.

Locke J., 1984, Traite du gouvemement civil, Paris, Flammarion (traduction de D. Mazel publiee en 1795, a partir de la cinquieme edition de Londres de 1728; premiere edition: 1690).

Lombroso G. (Gina), 1931, La rangon du machinisme, Paris, Payot (traduit de l’italien par H. Winckler).

Lukes S., 1973, E. Durkheim, his Life and Work, London, Allen Lane.

LOtdke A., 1984, «Cash, Coffee‑breaks, Horse‑play: “Eigensinn” and Politics Among Factory Workers in Germany around 1900», in Hanagan М., Stephenson Ch. (eds.), Workers and Industrialization. Comparative Studies of Class Formation and Workers Militancy, London, Coxon.

MacCormack M.H., 1985, Tout ce que vous n ’apprendrez jamais a Harvard, Paris, Rivages‑Les Echos (traduction de M. Lebailly; premiere edition: 1984).

MacKenzie D.A., 1981, Statistics in Britain, 1865‑1930, Edinburgh, Edinburgh University Press.

Macpherson C.B., 1964, The Political Theory of Possessive Individualism. Hobbes to Locke, Oxford, Oxford University Press (premiere edition: 1962).

Mandeville B., 1974, La Fable des abeilles ou Les vices prives font le bien public, Paris, Vrin (introduction, traduction, index et notes de L. et P. Carrive; edition originale de 1714).

Marin L., 1981, Le portrait du roi, Paris, Minuit.

Marrou L., 1957, Saint Augustin et Vaugustinisme, Paris, Seuil.

Marx K., 1950, Le capital, Paris, Editions sociales, 8 vol. (traduction dej. Roy; premiere edition: 1867, 1885 et 1894).

Mauss М., 1960, «Essai sur le don. Forme et raison de l’echange dans les societes archai'ques», in Sociologie et anthropologie, Paris, PUF (introduction de C. Levi‑Strauss; premiere edition: 1923).

Mead G.H., 1963, Uesprit, le soi et la societe, Paris, PUF (traduction de J. Ca‑zeneuve, E. Kaelin et G. Thibault, preface de G. Gurvitch; premiere edition: 1934).

Mesnard P., 1977, L’essor de la philosophie politique au xvie siecle, Paris, Vrin (troisieme edition; premiere edition: 1969).

Mises L. von, 1946, La bureaucratie, Paris, Librairie de Medicis (traduction de R. Florin et P. Barbier).

Montesquieu, 1979, De resprit des lois, 2 vol., Paris, Garnier‑Flammarion.

Morin E., 1972, Les stars, Paris, Seuil.

Moscovici S., 1981, Vage des joules, Paris, Fayard.

Mousnier R., 1974, Les institutions de la France sous la monarchie absolue, 2 volumes, Paris, PUF.

Nelson R.R., Winter S.G., 1982, An Evolutionary Theory of Economic Change, Cambridge, Harvard University Press.

Nicole P., 1733, Essais de Morale, Paris, F. Desprez (premiere edition: 1671).

Nietzsche F., 1948, La volonte de puissance, 2 vol., Paris, Gallimard (traduction de G. Bianquis; premiere edition: 1901).

Nietzsche F., 1950, Legaisavoir, Paris, Gallimard (traduction de A. Vialatte).

Nietzsche F., 1971, La genealogie de la morale, Paris, Gallimard, CEuvres philosophiques completes, vol. VII (texte et variantes etablis par G. Col

li et M. Montinari, traduction de I. Hildenbrand, J. Gratien; premiere edition: 1887).

Nisbet R., 1984, La tradition sociobgique, Paris, PUF (traduction de M. Azue‑los; premiere edition: 1966).

Nozick R., 1974, Anarchy, State and Utopia, Oxford, Basil Blackwell.

Olson М., 1978, La logique de Vaction collective, Paris, PUF (traduction de M. Levi; premiere edition: 1965).

Pacome, Augustin, Benoit, Francois d’AssiSE, 1982, Regies des moines, Paris, Seuil.

Palladius, 1981, Les moines du desert. Histoire lausiaque, Paris, Desclee de Brouwer (introduction par Louis Leloir).

Pappas J., 1982, «La campagne des philosophes contre l’honneur», Studies on Voltaire and the 18th century, vol. 205, p. 31–44.

Pareto W., 1968, Traite de sociobgie generale, Geneve‑Paris, Droz (preface de R. Aron; premiere edition: 1917).

Parrot J.‑P., 1974, La representation des interets dans le mouvement des idees politiques, Paris, PUF.

Pascal B., 1912, Pensees et opuscules, Paris, Hachette (edition de Leon Brun‑schvicg; premiere edition: 1670).

Pascal B., 1954, CEuvres completes, Paris, Gallimard, Pleiade.

Pharo P., 1985, Le civisme ordinaire, Paris, Librairie des Meridiens.

Pierrot М., 1980, Productivite et conditions de travail Un guide diagnostic pour entrer dans Vaction, Paris, Entreprise moderne d’edition.

Pizzorno A., 1986, «Sur la rationalite du choix democratique», in Birn‑baum P. et LecaJ. (eds.), Sur Vindividualisme, p. 330–369.

Platon, 1950, CEuvres completes, Paris, Gallimard, Pleiade (traductions et notes par L. Robin avec la collaboration de M.‑J. Moreau), t. 2, p. 431–524.

Platon, 1987, Gorgias, Paris, Flammarion (traductions, introduction et notes par M. Canto).

Polanyi М., 1962, Personal Knowledge: Towards a Post‑Critical Philosophy, Chicago, The University of Chicago Press.

Pollak М., 1986, «La gestion de l’indicible», Actes de la recherche en sciences sociaks, n° 62–63.

Pollak М., 1990, L’experience concentrationnaire. Essai sur le maintien de Videntite sociale, Paris, Metailie.

Prost A., 1977, Les anciens combattants et la societefrangaise, 1914‑1939, 3 vol., Paris, Presses de la Fondation nationale des sciences politiques.

Pufendorf S., 1771, Le Droit de la Nature et des Gens, ou Systeme general des Principes les plus importants de la Morale, de la Jurisprudence etde la Politique. Leyde (traduction de J. Barbeyrac; edition originale en latin: 1672).

Raphael D., 1975, The Impartial Spectator, in Skinner A., Wilson T. (eds.), 1975, Essays on Adam Smith, Oxford, Clarendon Press, p. 83–99.

Rawls J., 1973, A Theory of Justice, Oxford, Oxford University Press (edition originale: 1972).

Revel J., 1986, «Les usages de la civilite», in Aries P., Duby G., 1986, Histoire de la vieprivee, t. 3, Paris, Seuil.

Reynolds L.G., 1951, The Structure of Labor Markets, New York, Harper.

Ricceur P., 1965, De Interpretation. Essai sur Freud, Paris, Seuil.

Ricceur P., 1969, Le conflit des interpretations. Essais d’hermeneutique, Paris, Seuil.

Ricceur P., 1979, «La raison pratique», in Geraets T. (ed.), La rationalite aujourd’hui, Ottawa, Ed. de l’Universite d’Ottawa, p. 225–241, republie dans Ricoeur P., 1986, Du texte a Vaction. Essais d'hermeneutique II, Paris, Seuil‑Esprit, p. 237–259.

Richards A., Kuper A. (eds.), 1971, Councils in Action, Cambridge, Cambridge University Press.

Riley P., 1982, Will and Political Legitimacy, Cambridge (Mass.), Harvard University Press.

Riley Р., 1986, The General Will before Rousseau, Princeton, Princeton University Press.

Robertson H.M., Taylor W.L., 1957, «Adam Smith’s Approach to the Theory of Value», The Economic Journal, vol. 67, n° 266, p. 181–198.

Roover R. de, 1955, «Scholastic Economics: Survival and Lasting Influence from the Sixteenth Century to Adam Smith», The Quaterly Journal of Economics, vol. 69, n° 2, may 1955.

Roover R. de, 1971, Lapensee economique des scolastiques, doctrines et methodes, Montreal, Inst, d’etudes medievales, Paris, Vrin.

Rosanvallon P., 1985, Le moment Guizot, Paris, Gallimard.

Rosch E., Lloyd B.B., 1978, Cognition and Categorization, New York, Erlbaum.

Rousseau J.‑J., 1959, Les Confessions, Paris, Gallimard, Pleiade (vol. I: Textes autobiographiques).

Rousseau J.‑J., 1964, Du contrat social, Paris, Gallimard, Pleiade (vol. Ill: Ecrits politiques).

Rousseau J.‑J., 1966, Emile ou De Veducation, Paris, Garnier‑Flammarion.

Rousseau J.‑J., 1967a, Julie ou La nouvelle Heloise, Paris, Garnier‑Flammarion.

Rousseau J.‑J., 1967b, Lettre a d’Alembert, Paris, Garnier‑Flammarion.

Sabel C., 1982, Work and Politics, Cambridge, Cambridge University Press.

Sacco et Vanzetti, 1971, Lettres 1921‑1927, Paris, Union generale d’editions (traduction de J. Guehenno).

Sahlins М., 1980, Critique de la sociobiologie. Aspects anthropologiques, Paris, Gallimard (traduction de J.‑F. Roberts; edition originale: 1976).

Saint‑Simon C.‑H. de, 1869, CEuvres, Paris, E. Dentu.

Saint‑Simon C.‑H. de, 1965, La physiohgie sociale; CEuvres choisies, Paris, PUF (avec introduction et notes de G. Gurvitch).

Salais R., Baverez N., Reynaud B., 1986, L’invention du chomage, Paris, PUF.

Sartre J.‑P., 1980, Vetre et le neant, Paris, Gallimard (premiere edition: 1943).

Schneider C., 1970, Principes et techniques des relationspubliques, Paris, Delmas.

Schumpeter J., 1983, Histoire de Vanalyse economique, 3 tomes, Paris, Gallimard (traduit de l’edition anglaise de 1954 sous la direction de J.‑C. Casanova, preface de R. Barre).

Seneque, 1962, De la vie heureuse, dans Les Stoiciens, p. 723–755, Gallimard, Pleiade, Paris.

Sewell W., 1983, Gens de metier et revolutions, Paris, Aubier (traduction par J.‑M. Denis; edition originale: 1980).

Si eyes E., 1970, Qu’est‑ce que le Tiers‑Etat, Geneve, Droz (introduction et notes par R. Zapperi).

Silver A., 1989, «Friendship and Trust as Moral Ideal: an Historical Approach», Journal europeen de sociologie, XXX, p. 274–297.

Skinner A., Wilson T. (eds.), 1975, Essays on Adam Smith, Oxford, Clarendon Press.

Skinner Q., 1978, The Foundations of Modern Political Thought, 2 vol., Cambridge, Cambridge University Press.

Smith A., 1860, Theorie des sentiments moraux, Paris, Guillaumin et Cie (traduction de Mme S. de Grouchy et la Marquise de Condorcet; premiere edition: 1759).

Smith A., 1976, Recherches sur la nature et les causes de la richesse des nations, Paris, Gallimard (extraits traduits et prefaces par G. Maret).

Smith A., 1982, The Wealth of Nations, Livres I a III, Penguin Books (introduction de A. Skinner, 1970; premiere edition: 1776).

Starobinski L., 1971, Jean‑Jacques Rmcsseau. La transparence et Vobstacle, Paris, Gallimard.

Strauss L., 1954, Droit naturelet histoire, Paris, Plon (traduction de M. Nathan et E. de Dampierre; premiere edition: 1953).

Sulloway F., 1981, Freud, biobgiste de Vesprit, Paris, Fayard.

Tagliacozzo G. (ed.), 1969, Giambattista Vico. An International Symposium, Baltimore, The John Hopkins Press.

Thevenot L., 1979, «Une jeunesse difficile; les fonctions sociales du flou et de la rigueur dans les classements», Actes de la recherche en sciences sociales, n° 26–27, p. 3–18.

Thevenot L., 1983, «L’economie du codage social», Critiques de VEconomie politique, n° 23–24, p. 188–222.

Thevenot L., 1986, «Les investissements de forme», in Thevenot L. (ed.), Conventions economiques, Paris, CEE–PUF, p. 21–71.

Thevenot L., 1987, «Les enquetes: formation et qualification professionnelle et leurs ancetres frangais», in Affichard J. (ed.), Pour une histoire de la statistique, t. II, Paris, INSEE‑Economica.

Thevenot L., 1989a, «Economie et politique de l’entreprise; economies de l’efficacite et de la confiance», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.), Justesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 135–207.

Thevenot L., 1989b, «Equilibre et rationalite dans un univers complexe», Revue economique, n° 2, mars, p. 147–197.

Thevenot, L., 1990, «La politique des statistiques : les origines sociales des enquetes de mobilite sociale», AnnalesE.S.C., vol. 45, n° 6, pp. 1275–1300.

Thevenot L., 1990a, «L’action gui convient», in Pharo P., Quere L. (eds.), Les formes de Vaction, Paris, Ed. de l’EHESS, p. 39–69.

Thevenot L., 1990b, «L’origine sociale des enquetes de mobilite sociale», Annales ESC, n° 6, nov–dec., p. 1275–1300.

Thomas d’Aquin (saint), 1947, Somme theologique, 2a–2ae, Questions 63– 66, Paris, Desclee de Brouwer (traduction, notes et appendices de C. Spicq).

Thomas d’Aquin (saint), 1949, Somme theologique, 2a–2ae, Questions 47– 56, Paris, Desclee de Brouwer (traduction, notes et appendices de Т.‑Н. Deman).

Tocqueville A. de, 1981, De la democratic en Amerique, 2 vol., Paris, Garnier‑Flammarion (preface par F. Furet; premiere edition: 1835).

Turgot, 1970, Ecrits economiques, Paris, Calmann‑Levy (preface de B. Cazes).

Turgot, 1976, Les edits de Turgot, Paris, Imprimerie Nationale (preface de M. Garden; premiere edition: 1776).

Turner V., 1967, The Forest of Symbols. Aspects of Ndembu Ritual, Ithaca (NY), Cornell University Press.

Vaughan C., 1971, The Political Writings of Jean‑Jacques Rousseau, 2 vol., New York, Burt Franklin (premiere edition: 1915).

Veblen Т., 1953, The Theory of the Leisure Class; An Economic Study of Institutions, New York, New American Library (introduction de C. Wright Mills; premiere edition: 1899).

Vernant J.‑P. (ed.), 1974, Divination et rationalite, Paris, Seuil.

Vico J.‑B., 1963, Principes de la philosophie de Vhistoire, Paris, Armand Colin (introduction et traduction de J. Michelet d’extraits de la Scienza Nuova, a partir de Г edition de 1744).

Vico J.‑B., 1981, Vie de Giambattista Vico ecrite par lui‑meme suivie de La methode des etudes de notre temps, Paris, Grasset (presentation, traduction et notes d’Alain Pons).

Villey М., 1983, Le droit et les droits de Vhomme, Paris, PUF.

Walliser B., 1985, Anticipations, equilibres et rationalite economique, Paris, Calmann‑Levy.

Walzer М., 1974, Regicide and Revolution. Speeches at the Trial of Louis XVI, Cambridge, Cambridge University Press.

Walzer М., 1983, Spheres ofJustice. A Defense of Pluralism and Equality, New York, Basic Books.

Weber М., 1971, Economie et societe, tome premier, Paris, Plon (traduction sous la direction de J. Chavy et E. de Dampierre; premiere edition: 1922).

Weiss J., 1982, The Making of Technological Man. The Social Origins of French Engineering Education, Cambridge (Mass.), MIT Press.

Williamson O., 1975, Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications. A Study in the Economics of Internal Organization, New York, The Free Press.

Williamson O., 1985, The Economic Institutions of Capitalism: Firms, Market, Relational Contracting, New York, Macmillan.

Wissler A., 1987, «Cohesion de l’entreprise et pluralite des logiques d’action», mimeo, GSPM, 181 p.

Wissler A., 1989a, «Lesjugements dans l’octroi de credit», in Boltanski L., Thevenot L. (eds.), Jus tesse et justice dans le travail, Paris, CEE–PUF, p. 67‑119.

Wissler A., 1989b, «Prudence bancaire et incertitude», in Innovation et ressources locales, Paris, CEE–PUF, p. 201–237.

 

---

[1] Перевод цитируется по: Декарт Р.  Сочинения: В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1989 (Прим. перев.).