Льюис Мамфорд МИФ МАШИНЫ Техника и развитие человечества

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

 

 

Льюис Мамфорд

 

МИФ МАШИНЫ

Техника и развитие человечества

 

Льюис Мамфорд (1895–1990) – американский социальный философ, историк и архитектор‑проектировщик. Родился во Флашинге (штат Нью‑Йорк) и учился в Нью‑Йоркском Городском колледже, в Колумбийском и Нью‑Йоркском университетах, а также в Новой Школе Общественных Исследований (Нью‑Йорк‑Сити). Он выступал редактором нескольких изданий, в том числе – Социологического обозрения (Лондон, 1920) и ежегодной антологии американских авторов – Американского каравана (1927–1936). В 1955 г. был избран в Американскую академию искусств и словесности, а в 1964 г. получил президентскую «медаль свободы». Среди многочисленных трудов ученого выделяются – Культура городов  (1938), Положение человека  (1944), Город в истории  (1961), Толкования и предсказания  (1973) и Зарисовки с натуры  (1982).

 

В апреле 1962 г. я удостоился чести открывать учебный год в своей Alma Mater, в Городском Колледже Нью‑Йорка чтением ЛЕКЦИЙ ПАМЯТИ ДЖЕЙКОБА С. САПОЖНИКОВА. Традиция чтения этих лекций была установлена его сестрами в память ученого‑энтузиаста, человека с активной гражданской позицией и преданного питомца упомянутого колледжа. Некоторые из основных тем данной книги были впервые вчерне обрисованы в этих трех лекциях, и я выражаю благодарность спонсорам, г‑жам Сэди и Ребекке Сапожниковым, а также колледжу, за предварительное согласие на то, чтобы я включил лекционный материал в эту более обширную работу, которой я занимался уже тогда.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пролог

 

Ритуал, искусство, поэзия, музыка, танец, философия, наука, миф, религия – все это является для человека столь же насущным, как и хлеб: подлинная жизнь человека состоит не только в работе, непосредственно обеспечивающей его выживание, но и в символической деятельности, наделяющей смыслом как процессы труда, так и их конечные продукты и потребление последних.

(«Удел человеческий» (1944).

 

Все мы понимаем, что в нашем столетии было засвидетельствовано радикальное преобразование всей среды, окружающей человека, что в значительной степени представляет собой результат воздействия физико‑математических наук на технологию. Этот переход от эмпирической и скованной традициями техники в режим экспериментов открыл невиданные горизонты в таких новых сферах, как ядерная энергия, сверхзвуковые перевозки, искусственный интеллект и мгновенная связь на дальние расстояния. Еще никогда, если начинать с эпохи пирамид, такие значительные физические изменения не осуществлялись за столь короткий период. Каждое из этих изменений поочередно вызвало трансформации в человеческой личности, а если этот процесс будет продолжаться с неослабевающей скоростью и бесконтрольно, то уже вырисовываются контуры более радикальных преобразований.

Выражаясь в терминах ныне принятого представления об отношениях человека с техникой, наша эпоха – это переход от «первобытного» состояния человека, которое было отмечено изобретением орудий труда и оружия с целью овладеть силами природы, к кардинально иной ситуации, когда он не только покорит природу, но и, по мере возможностей, отделится от органической среды.

С появлением такой новой «мегатехники» господствующее меньшинство создаст некую единообразную, всеохватную и выходящую за пределы Земли структуру, предназначенную для автоматической работы. Вместо того, чтобы активно функционировать в качестве самостоятельной личности, человек станет пассивным, бесполезным и машиноуправляемым животным, – и если верить современным интерпретациям роли человека со стороны технократов, присущие ему функции окажутся либо поглощены машиной, либо строго ограничены и подвергнуты контролю в пользу обезличенных коллективных организаций.

В этой книге я поставил цель оспорить как допущения, так и прогнозы, на которых основана наша приверженность современным формам научно‑технического прогресса, рассматриваемого в качестве самоцели. Я приведу материал, бросающий тень сомнения на расхожие теории основ человеческой природы, где переоценивается роль в развитии человека, какую некогда играли орудия труда, а теперь играют машины. Моя идея состоит в том, что не только Карл Маркс заблуждался, отводя материальным орудиям производства центральное место и направляющую функцию в развитии человека, – но и внешне благодушная концепция Тейяра де Шардена всё‑таки наделяет человеческую историю на всем ее протяжении узким технологическим рационализмом нашей эпохи, а также проецирует в будущее некое конечное состояние, когда все возможности человеческого развития будут доведены до конца. В этой «точке Омега» от самостоятельной и самобытной природы человека не останется ничего, кроме организованного разума, представляющего собой универсальный и всемогущий пласт абстрактного сознания без любви и жизни.

Итак, мы не сможем понять роль, которую играла техника в развитии человека, если не вглядимся в глубины исторически сложившейся природы человека. Однако в течение нашего столетия взгляд этот был затуманен, поскольку его обусловливала общественная среда, внезапно встретившаяся с изобилием изобретений в области механики, которые смели с лица земли издавна существовавшие процессы и учреждения и изменили традиционные представления о пределе как человеческих, так и технических возможностей.

Наши предшественники ошибочно сочетали свойственный именно их обществам тип механического прогресса с необоснованным чувством растущего морального превосходства. Но вот наши современники, справедливо отвергшие эту самодовольную викторианскую веру в неизбежное совершенствование всех остальных общественных учреждений при помощи машинного управления, тем не менее, с маниакальным пылом концентрируют усилия на продолжающейся экспансии науки и технологии, как будто они одни магическим путем сумеют найти единственно возможные средства спасения человека. И так как чрезмерная преданность технике в наше время частично объясняется радикально неверной интерпретацией всего пути развития человека, первым шагом в сторону восстановления нашего равновесия должен стать анализ основных этапов истории человека, начиная с первобытного общества.

Как раз потому, что потребность человека в орудиях труда столь очевидна, мы должны остерегаться преувеличения роли, которую каменные орудия играли за сотни тысяч лет до того, как они стали функционально дифференцированными и эффективными. Считая изготовление орудий труда причиной выживания человека, биологи и антропологи долго недооценивали или упускали из виду массу разновидностей деятельности, в которой многие другие биологические виды в течение продолжительного времени проявляли большую сноровку, нежели человек. Несмотря на противоположные доказательства, выдвинутые Р. Ю. Сейсом, Дериллом Фордом и Андре Леруа‑Гураном, всё еще сохраняется тенденция отождествлять орудия труда и машины с технологией, т. е. принимать часть за целое.

Даже описывая одни лишь материальные компоненты техники, эта практика не замечает в равной степени жизненно важную роль контейнеров и вместилищ, к которым относятся примитивные очаги, волчьи ямы, западни и веревки, а впоследствии – корзины, закрома, хлевы и дома, не говоря уже о гораздо более поздних коллективных вместилищах типа водохранилищ, каналов и городов. Эти статические компоненты имеют важное значение для всякой технологии, и не самое малое – в наше время, с его трансформаторами высокого напряжения, гигантскими химическими ретортами и атомными реакторами.

В любом адекватном определении техники следует ясно высказывать то, что многие насекомые, птицы и млекопитающие с их сложнейшими гнездами и жилищами, геометрическими ульями, градообразными муравейниками и термитниками, хижинами бобров, осуществили гораздо более радикальные изобретения в изготовлении контейнеров и вместилищ, нежели изобретения, удавшиеся предкам человека в изготовлении орудий труда до возникновения Homo sapiens . Словом, если бы с разумом можно было бы отождествить лишь благоприятствующую ему техническую сноровку, человека – в сравнении со многими другими биологическими видами – можно было бы считать бездельником в течение длительного периода. Следует пояснить последствия нашей концепции: в изготовлении орудий труда не было ничего исключительно человеческого до тех пор, пока оно не оказалось модифицированным языковыми символами, эстетическими замыслами и знанием, передаваемым социальным путем. Вот тогда‑то человеческий мозг, а не просто рука, вызвал глубочайшие различия, – ведь мозг этот невозможно счесть всего лишь рукотворным продуктом, поскольку он был прекрасно развит уже у таких четвероногих тварей, как крысы, у которых нет рук с проворными пальцами.

Более века назад Томас Карлейль описывал человека как «животное, пользующееся орудиями труда», как будто это была единственная черта, возвысившая его над остальными «неразвитыми созданиями». Преувеличение роли орудий труда, оружия, приборов и машин сделало неясным реальный путь развития человека. Определение человека как «животного, пользующегося орудиями труда», даже с учетом поправки на «изготовляющее орудия труда», показалось бы странным Платону, который приписывал заслугу продвижения человека за пределы первобытного состояния изобретателям музыки Марсию и Орфею в той же мере, что и похитителю огня Прометею, или Гефесту, богу‑кузнецу, единственному ремесленнику в олимпийском пантеоне.

И все же описание человека как – по сути своей – «животного, изготовляющего орудия труда», укоренилось столь крепко, что одна лишь находка фрагментов черепов небольших приматов по соседству с отколотыми булыжниками, указывающая на африканских австралопитеков, позволила нашедшему их д‑ру Л. С. Б. Лики поместить это существо на прямую линию человеческой родословной, несмотря на отчетливые физические расхождения, отличающие его как от человекообразных обезьян, так и от людей более поздних эпох. Поскольку же объем мозга у найденных Лики предгоминидов составляет около трети мозга Homo sapiens  – а это фактически меньше, чем у некоторых человекообразных обезьян – способность раскалывать грубые каменные орудия труда и пользоваться ими попросту не требовала обильной мозговой организации, свойственной человеку, и сама по себе ее не порождала.

Если у австралопитеков не было и в помине других человеческих свойств, то использование ими орудий труда доказывает лишь то, что, по меньшей мере, один биологический вид за пределами настоящего рода Homo  может похвастаться этой чертой, подобно тому, как попугаи и сороки разделяют чисто человеческое владение речью, а птицы‑шалашницы, – достижения в красочном декорировании жилищ. Но ни одной черты – и даже изготовления орудий труда – для идентификации человека недостаточно. Специфически и исключительно человеческой является способность человека сочетать обширное разнообразие предрасположенностей, присущих животным, в нарождающейся культурной сущности, в человеческой личности.

Если точная функциональная эквивалентность изготовления орудий труда изготовлению предметов утвари была установлена исследователями ранее, то, пожалуй, должно быть ясно, что в обтесанных рукой человека изделиях из камня не было ничего особенного вплоть до сравнительно позднего этапа его развития. Ведь даже дальний родственник человека, горилла, сооружает жилища из листьев для того, чтобы было удобно спать, и строит из крупных стеблей папоротника мостики через мелкие ручьи, по‑видимому, с тем, чтобы не замочить и не оцарапать ноги. А вот пятилетние дети, умеющие говорить, читать и производить умозаключения, проявляют не так уж много способностей к использованию орудий труда и еще меньше – к их изготовлению: следовательно, если бы в счет шло одно лишь изготовление инструментов, таких детей еще невозможно было бы идентифицировать как людей.

У человека на ранней стадии развития мы имеем основания предположить сообразительность и неумелость такого же рода. Когда мы ищем доказательств врожденного превосходства человека над его биологическими собратьями, мы должны постараться обнаружить доказательства иного рода, нежели только его убогие каменные инструменты; или, скорее, мы должны задаться вопросом, какой деятельностью он занимался в течение тех долгих лет, когда с теми же материалами и мускульными движениями, которыми впоследствии он столь искусно пользовался, он мог бы изготовить инструменты и получше.

Ответ на этот вопрос я подробно изложу в первых главах; однако же, я кратко забегу вперед и сообщу вывод: в первобытной технике не было ничего специфически человеческого, кроме употребления и хранения огня, и так продолжалось до тех пор, пока человек не переориентировал собственные физические органы, применив их для функций и целей, совершенно отличных от тех, каким они изначально служили. Вероятно, первым крупным сдвигом было преобразование передних лап четвероногого животного из специализированных органов передвижения в многоцелевые инструменты для лазания, хватания, нанесения ударов, разрывания, колочения, копания, держания. Руки и каменные инструменты раннего человека играли значительную роль в его развитии, в основном, потому, что – как указал Дю Брюль – они облегчили подготовку к возникновению функций срывания плодов, переноски предметов и размачивания пищи, и тем самым освободили рот для речи .

Если человек был действительно изготовителем орудий труда, то уже изначально он обладал одним основным и многоцелевым инструментом, имевшим большее значение, нежели любая более поздняя их совокупность: собственное тело, активизируемое с помощью мозга; любая часть этого тела, в том числе и члены, пригодные для изготовления дубин, ручных рубил или железных копий. В качестве компенсации за свои до крайности примитивные орудия труда, раннепервобытный человек имел гораздо более важное и ценное качество, расширявшее все его технические познания: он был гораздо лучше любого другого животного оснащен биологически; он обладал телом, не специализированным на единственном виде деятельности, а также мозгом, способным охватывать более обширную, чем у других животных, среду, и соединять все разнородные части его опыта. И как раз в силу его необыкновенной пластичности и чувствительности он был способен использовать большую, чем у остальных животных, часть внешней среды и внутренних психосоматических ресурсов.

Благодаря чрезвычайно развитому и непрерывно функционирующему мозгу человек мог распоряжаться большим количеством умственной энергии, нежели ему требовалось для выживания на чисто биологическом уровне, – и, соответственно, у него возникала необходимость направлять излишки такой энергии не просто на добывание пищи и половое размножение, но и на такие режимы жизни, которые преобразуют эту энергию в соответствующие культурные, т. е. символические, формы более непосредственно и конструктивно. Только посредством ориентации своей энергии на культуру он был способен контролировать и полностью утилизировать присущую ему природу.

Культурная «работа» с необходимостью получала приоритет по отношению к ручной. Для новых видов деятельности требовалось гораздо больше, чем просто дисциплина рук, мускулов и глаз, необходимая при изготовлении орудий труда и пользовании ими, хотя такая деятельность также оказывала человеку неоценимую помощь; кроме того, новые типы работы требовали контроля над всеми естественными функциями человека, в том числе, над органами выделения, бурными эмоциями, беспорядочной половой жизнью, кошмарными или сладострастными сновидениями.

В результате настойчивого исследования человеком собственных органических способностей его нос, глаза, уши, язык, губы и половые органы обрели новые роли. Даже кисть руки стала теперь не просто мозолистым и узкоспециализированным орудием труда: она могла гладить тело возлюбленной или возлюбленного, держать младенца поближе к груди, совершать осмысленные жесты или выражать в коллективном ритуале и упорядоченном танце какое‑то не поддающееся иному выражению ощущение жизни или смерти, хранящегося в памяти прошлого или тревожного будущего. По сути дела, изготовление инструментов представляет собой лишь малую часть биотехники, способствующей полному оснащению человека для жизни.

Способность распоряжаться свободной нервной энергией проявлялась уже у предков человека, приматов. Д‑р Элисон Джолли недавно показала, что рост мозга у лемуров стал итогом, скорее, их склонности к атлетическим играм, к взаимному ухаживанию, а также повышенной общительности, нежели навыков пользования орудиями труда или добывания пищи, – тогда как исследовательское любопытство человека, как и его талант к подражанию и досужее манипулирование предметами, не сопряженные с мыслью о последующем вознаграждении, заметны уже у его родичей‑обезьян. В американском словоупотреблении слова "monkey‑shines" и "monkeying"[1] служат частым обозначением такой игривости и бесполезного употребления предметов. Я продемонстрирую, что даже имеется основание задаться вопросом о том, нельзя ли стандартизованные образцы, характерные для раннего периода изготовления инструментов, частично выводить из строго повторявшихся движений ритуала, песни и танца, – форм, в течение длительного времени сохранявшихся у первобытных народов на совершенном уровне и обычно достигавших несравненно более изысканного стиля, чем их инструменты.

Не так много лет назад голландский историк И. Хейзинга в книге "Homo Ludens" собрал массу доказательств того, что основным элементом формирования человеческой культуры служит не столько работа, сколько игра, а самая что ни на есть серьезная деятельность человека относится к сфере подражания. Как признает сам автор, ритуал и мимесис, спорт, игры и драматические представления избавили человека от настойчиво проявлявшихся в нем животных привычек, – и я бы добавил, что наилучшие тому доказательства можно обнаружить в таких первобытных церемониях, в которых он исполнял роль животного иного вида. Задолго до того, как человек обрел способности к преобразованию окружающей среды, он создал среду в миниатюре, символическую игровую площадку, на которой все жизненные функции получили возможность переоформления в строго человеческом стиле, как бывает в игре.

Тезис, касающийся "homo ludens'a", оказался настолько потрясающим, что шокированный переводчик намеренно исказил недвусмысленную фразу Хейзинги о том, что культура является одной из форм игры, заменив ее более поверхностной и общепринятой дефиницией игры как элемента культуры. Но ведь идея того, что человек является не столько "homo sapiens'ом " или "homo ludens'oм ", сколько, и, прежде всего, "homo faber'ом ", овладела современными мыслителями Запада с такой силой, что даже Анри Бергсон разделял ее. Археологи XIX века до такой степени были уверены в первостепенном значении для «борьбы за существование» каменных орудий труда и оружия, что, когда в 1879 г. в Испании была впервые найдена пещерная живопись эпохи палеолита, «компетентные авторитеты» ничтоже сумняшеся изобличили ее как возмутительную мистификацию на том основании, что для создания элегантных шедевров Альтамиры охотникам Каменного века недоставало ни досуга, ни разума.

Но вот разумом‑то homo sapiens  был наделен в необыкновенной степени, и разум этот основывался на по возможности полном применении всех органов тела, а не только рук. Пересматривая устаревшие технологические стереотипы, я готов пойти еще дальше, ибо утверждаю, что на каждом этапе развития человека его изобретения и преобразования были направлены не столько на увеличение запасов пищи или на обуздание природы, сколько на утилизацию его собственных гигантских органических ресурсов, а также на выражение его скрытых возможностей, – с тем, чтобы адекватнее ответить на его «сверхорганические» запросы и чаяния.

При отсутствии давления со стороны враждебной окружающей среды разработка человеком своей символической культуры отвечала более непреложной необходимости, нежели потребность в контроле над окружающей средой, – и отсюда следует вывод, что первая как правило и в течение длительного времени имела приоритет и опережала вторую. Среди социологов Лесли Уайт заслуживает уважения в связи с тем, что он придал должное значение этому факту, особо выделив «сообразительность» и «символическую деятельность», – хотя он всего лишь приоткрыл для нынешнего поколения изначальные прозрения отца антропологии Эдварда Тайлора.

Согласно этой точке зрения, эволюция языка – кульминация более простых характерных для человека форм выражения и передачи смысла – обладает несравненно большей важностью для дальнейшего человеческого развития, нежели способность раскалывать хоть целую гору ручных рубил. По сравнению с относительно простой координацией движений, необходимой для пользования орудиями труда, тонкое взаимодействие множества органов, требующееся для производства членораздельной речи, оказалось гораздо более значительным достижением. Эти усилия, вероятно, занимали значительную часть времени, энергии и деятельности раннепервобытного человека, поскольку их конечный коллективный продукт, разговорный язык, на заре цивилизации был куда более сложным и мудреным, нежели весь египетский или месопотамский «набор» инструментов.

Следовательно, рассматривать человека как, в первую очередь, животное, пользующееся орудиями труда, означает не замечать основных глав человеческой истории. В качестве противопоставления этой окаменелой идее я буду развивать взгляд, согласно которому человек, прежде всего, является животным, творящим собственный разум, обуздывающим себя и самопрограммирующим, – и первичным очагом всех видов его деятельности можно считать, прежде всего, его собственный организм и социальную организацию, в которой этот организм обретает более полное выражение. Пока человек не сделал чего‑либо из самого себя, он немного мог сделать в окружавшем его мире.

В таком процессе самообретения и самопреобразования орудия труда в узком смысле слова служили не главными оперативными агентами человеческого развития, но лишь вспомогательными инструментами, – ибо техника вплоть до нашего времени никогда не отделялась от более обширного культурного целого, где человек функционировал в присущей себе роли. Что характерно, в древнегреческом термине "τεχνε" не выражено различие между промышленным производством и «изящным» или символическим искусством; и на протяжении значительной части человеческой истории оба аспекта этого термина были неотделимы друг от друга, причем один из них отвечал объективным условиям и функциям, а другой – субъективным потребностям.

В эпоху своего возникновения техника соотносилась с природой человека, взятой как целое, а эта природа играла определенную роль в каждом аспекте индустрии: таким образом, техника у своих истоков была широко ориентирована на жизнь, а не на труд и не на власть. Как и в любом другом экологическом комплексе, разнообразие человеческих интересов и целей, как и различные органические потребности, сдерживали чрезмерный рост какого‑либо отдельно взятого компонента. И хотя язык стал наиболее могущественным средством символического самовыражения человека, он, как я попытаюсь показать, имеет началом тот же общий источник, из какого, в конечном счете, возникла машина, – это все тот же первобытный повторяющийся порядок ритуала, тип порядка, который человек вынужден был разработать для самозащиты и управления колоссальным избытком психической энергии, предоставляемым в его распоряжение его громадным мозгом.

Однако я далек от недооценки роли техники и, скорее, готов доказать, что как только сложились основы внутренней организации человека, техника начала поддерживать способности человека к самовыражению и расширять их. Дисциплина изготовления орудий труда и пользования ими, в соответствии с этой гипотезой, служила своевременному укрощению необузданной творческой силы, которую дал человеку разговорный язык, – в противном случае, такая сила могла бы недолжным образом раздуть человеческое «я» и ввести человека в искушение заменить эффективную работу магическими словесными формулами.

Сообразно этой интерпретации, специфически человеческим достижением, обособившим человека даже от его ближайших родичей‑антропоидов, явилось формирование нового «я», благодаря которому человек стал зримо отличаться от своих примитивных животных пращуров по внешности, поведению и в жизненном плане. По мере того, как расширялась эта дифференциация и возрастало количество определенно человеческих «опознавательных знаков», человек ускорил процесс собственной эволюции, за относительно короткий промежуток времени достигнув изменений, к каким другие биологические виды приходили путем кропотливого труда и органических процессов, результаты которых, в отличие от типов культуры человека, не допускали легкого исправления, улучшения или устранения.

Впредь основным занятием человека стало его самопреобразование, осуществлявшееся группа за группой, регион за регионом, культура за культурой. Это самопреобразование не просто спасло человека от непрерывного застоя на изначальном животном уровне, но и освободило его наиболее развитый орган, мозг, для иных задач, нежели те, что обеспечивали его физическое выживание. Доминирующей человеческой чертой, центральной по отношению ко всем остальным, и является эта способность к осознанному и целенаправленному самоотождествлению, самопреобразованию и, в конечном счете, к самопониманию.

Любое проявление человеческой культуры – от ритуала и речи до костюма и социальной организации – в конечном счете, нацелено на перемоделирование человеческого организма и самовыражение личности. И если эту отличительную черту мы с запозданием признаем лишь теперь, то причина здесь, возможно, в том, что в современных искусстве, политике и технике широко распространились приметы того, что человек может оказаться на грани ее утраты, в результате чего он может стать если не животным низшего порядка, то аморфным и амебообразным ничтожеством.

Придавая новую форму стереотипным представлениям человеческого развития, я, к счастью, могу черпать материал из растущего корпуса данных биологии и антропологии, и данные эти до сих пор не соотнесены между собой и полностью не истолкованы. Тем не менее, я, разумеется, сознаю тот факт, что, вопреки этой существенной поддержке, обширные темы, которые я собираюсь развивать, а еще больше – объясняющие их вспомогательные умозрительные гипотезы – могут вполне натолкнуться на оправданное скептическое отношение, – ибо им еще предстоит подвергнуться компетентному критическому анализу. И надо ли мне говорить, что поначалу я вовсе не желал оспорить преобладающие ортодоксальные взгляды, но, прежде всего, с почтением принял их, так как не был знаком с другими? Но как раз оттого, что я не мог найти ключа к всепобеждающей приверженности современного человека к собственной технологии, воцаряющейся за счет даже его здоровья, физической безопасности, умственного равновесия и возможностей будущего развития, я оказался вынужден пересмотреть природу человека и весь процесс технологических изменений.

В добавление к тому, что я обнаружил изначальную сферу человеческой изобретательности не в изготовлении внешних инструментов, но, прежде всего, в переоформлении органов его собственного тела, я попытался пройти по другому, по недавно проложенному пути: проследить широкую полосу иррациональности, красной нитью проходящую через всю историю человека, вопреки ощутимой функциональной рациональности, унаследованной человеком от животных. При сравнении с другими антропоидами можно без всякой иронии сослаться на высшую иррациональность человека. Разумеется, в человеческом поведении проявляется хроническая предрасположенность к заблуждениям, злокозненности, необузданному фантазированию, галлюцинациям, «первородному греху» и даже социально организованному и освященному недостойному поведению, такому, как практика человеческих жертвоприношений или узаконенные пытки. Избежав фиксации на органическом, человек поплатился за это врожденной кротостью и умственным равновесием менее удачливых биологических видов. И все же некоторые из его наиболее сумасбродных отклонений привели к открытию ценных областей исследования, которые так и не были обнаружены за миллиарды лет органической эволюции.

Несчастий, последовавших за тем, как человек покинул животное царство, оказалось много, но и награды стали бесценными. Склонность человека сочетать свои фантазии и проекты, желания и намерения, абстракции и идеологии, с общими местами повседневного опыта сделалась, как мы теперь видим, важным источником его неизмеримых творческих способностей. Между иррациональным и сверхрациональным нет четкого водораздела, и трактовка этих амбивалентных сфер всегда была важнейшей проблемой для человека. И одной из причин отсутствия глубины в расхожих утилитаристских интерпретациях техники и науки является то, что они игнорируют факт, согласно которому этот аспект человеческой культуры – подобно любой другой грани человеческого существования – всегда был открыт как трансцендентальным чаяниям, так и демонической принудительности, – и никогда не выглядел столь открытым и уязвимым, как в наши дни.

Иррациональные факторы, порою конструктивно способствующие дальнейшему развитию человека, но и слишком часто его извращавшие, стали очевидными в момент, когда формообразующие элементы в культурах палеолита и неолита объединились в великом культурном взрыве, произошедшем около начала четвертого тысячелетия до н. э., в эпоху, обычно называемую «возникновением цивилизации». Примечательный факт, описывающий техническую сторону этого преобразования, состоит в том, что это был результат не механических изобретений, а радикально нового типа социальной организации; продукт мифа, магии, религии и зарождения научной астрономии. Это взрывообразное возрастание священной политической власти и увеличение технологических нововведений невозможно объяснить с помощью каких бы то ни было инструментов, простейших машин и технических процессов, кроме уже существовавших. Ни телега с колесами, ни плуг, ни гончарный круг, ни военная колесница сами по себе не могли способствовать мощным преобразованиям, случившимся в долинах великих рек Египта, Месопотамии и Индии, и со временем «волнами и рябью» перенесенных в другие зоны планеты.

В результате изучения эпохи пирамид, предпринятого мною в процессе подготовки к написанию книги «Город в истории», я неожиданно обнаружил близкую параллель между первыми авторитарными цивилизациями Ближнего Востока и нашей цивилизацией, – хотя большинство наших современников до сих пор считают современную технику не только высшей точкой в интеллектуальном развитии человека, но еще и беспрецедентно новым явлением. Я же, напротив, обнаружил, что корни того, что экономисты в недавние эпохи назвали «веком машин» или «веком электричества», относятся не к так называемой промышленной революции XVIII столетия, но к имевшей место в период возникновения цивилизации организации первичной (archetypal) машины, составленной из человеческих деталей.

Следует отметить два свойства этого нового механизма, поскольку они позволяют идентифицировать его на всем протяжении его существования вплоть до нынешней эпохи. Первое заключается в том, что организаторы этой машины черпали собственные силу и власть из небесного источника. Основой этого нового человеческого порядка был порядок космический. Точность в измерениях, абстрактная система механики, принудительная упорядоченность действий этой «мегамашины», как я в дальнейшем буду ее называть, происходят непосредственно от астрономических наблюдений и научных расчетов. Эта негибкая, предсказуемая упорядоченность, впоследствии внедренная в календарь, была перенесена на организацию компонентов человека как машины. По сравнению с ранними формами ритуализованного порядка, этот механизированный порядок был навязан человеку извне. Сочетание божественных повелений и безжалостного военного принуждения привело к тому, что громадные массы населения были вынуждены переносить угнетающую нищету и принудительный труд, выполняя отупляющие и монотонные работы, чтобы обеспечить «Жизнь, Процветание и Здоровье» божественному или полубожественному правителю и его окружению.

Второй пункт состоит в том, что тяжелые социальные дефекты человеческой машины были частично компенсированы ее превосходными достижениями в регулировании разливов рек и выращивании зерновых, что и заложило основу для более значительных достижений во всех областях человеческой культуры: в монументальном искусстве, в кодификации законов, в стремлении развивать и непрерывно записывать мысли, в увеличении всевозможных потенций сознания, – что происходило путем сосредоточения смешанного населения (разного происхождения и с разной профессиональной подготовкой) в городских церемониальных центрах. Такой порядок, такие коллективная безопасность и коллективно достигаемое изобилие, такие стимулирующие смеси культур впервые возникли в Месопотамии и Египте, а впоследствии появились в Индии, Китае, Персии, а также в цивилизациях Анд и Майя, – и превзойти их не удавалось до тех пор, пока мегамашина не оказалась восстановленной в новой форме уже в наше время. К сожалению, существенная часть этих культурных достижений была предана забвению вследствие столь же значительного социального регресса.

С концептуальной точки зрения инструменты механизации уже пять тысяч лет назад стали связываться лишь с такими общественными функциями и целями, как непрерывное увеличение порядка, власти, предсказуемости и, прежде всего, контроля. Господство этой протонаучной идеологии привело к регламентации и деградации некогда независимой деятельности человека: так впервые возникли «массовая культура» и «руководство массами». Можно усмотреть саркастическую символику в том, что конечными продуктами, произведенными этой мегамашиной в Египте, стали колоссальные гробницы, «населенные» мумифицированными трупами, – тогда как впоследствии в Ассирии, как и многократно в расширявшихся империях более поздних эпох, основным свидетельством технической эффективности этой мегамашины стало запустение сметенных с лица земли деревень и городов и отравление почвы: вот прототип аналогичных «цивилизованных» зверств сегодняшнего дня. Что же касается великих египетских пирамид, то что они такое, как не полные статические эквиваленты наших космических ракет? Ведь и те, и другие предназначены для того, чтобы за запредельную плату обеспечить доступ на Небо меньшинству, пользующемуся благосклонностью судьбы.

Такие колоссальные «выкидыши» дегуманизированной и ориентированной на власть культуры монотонно марали страницы истории, начиная с завоевания Шумера аккадцами и вплоть до разрушительных бомбардировок Варшавы и Роттердама, Токио и Хиросимы. Этот анализ подсказывает, что мы должны набраться смелости и рано или поздно задаться вопросом: «Является ли чисто случайным это сочетание чрезмерной власти и производительности со столь же безудержным насилием и разрушением?»

В процессе разработки этой параллели и слежения за работой анализируемой первичной машины на протяжении более близких к нам периодов истории Запада я обнаружил странное прояснение массы темных иррациональных явлений нашей высокомеханизированной и мнимо рациональной культуры. Ибо как в древности, так и теперь, гигантский прирост бесценного знания и приносящей практическую пользу производительности зачастую перечеркивался столь же громадным ростом намеренных разорений, параноидально враждебных настроений, бессмысленных разрушений, чудовищного массового истребления людей.

Этот обзор подведет читателя к порогу современной эры, к XVI столетию в Западной Европе. Хотя некоторые из результатов такого исследования невозможно разработать с полнотой без пересмотра и переоценки событий последних четырех веков, масса того, что необходимо для понимания – и, в конечном счете, переориентирования – процесса развития современной техники, предстанет для достаточно восприимчивого ума в явном виде уже начиная с первых страниц. Эта расширенная интерпретация прошлого представляет собой необходимый ход с целью избежать ужасного несовершенства расхожих знаний, сохраняющихся на протяжении одного поколения. Если мы не уделим время пересмотру прошлого, наша способность понимать настоящее или повелевать будущим окажется недостаточно глубокой: ибо прошлое никогда нас не покидает, а будущее уже с нами.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Человек как существо, наделенное разумом

 

 

1. Потребность в упорядоченном теоретизировании

 

У современного человека интересным образом сложился искаженный взгляд на самого себя благодаря тому, что он толковал собственную древнейшую историю, отталкиваясь от своих нынешних интересов – производства машин и покорения природы. А затем, в свой черед, он стал оправдывать свои нынешние заботы, называя своего доисторического предшественника животным, изготавливающим орудия и исходя из предположения, что материальные орудия производства господствовали над всей его прочей деятельностью. Пока палеоантропологи рассматривали материальные предметы (главным образом, кости и камни) как единственное научно допустимое свидетельство деятельности древнего человека, ничто не могло изменить этого стереотипа.

Мне же, как исследователю более общих вопросов, придется бросить вызов такому узкому взгляду на вещи. У нас есть здравые основания полагать, что с самого начала мозг человека имел куда более важное значение, чем его руки, и размер мозга отнюдь не зависел от одного только изготовления или применения орудий труда; что обряды, язык и общественный строй, не оставившие после себя никаких материальных следов, – но неизменно присутствуя в любой культуре, – вероятно, являлись важнейшими творениями человека уже с самых ранних стадий его развития; и что первейшей заботой первобытного человека было вовсе не покорение природы или изменение окружающего мира, а овладение собственной чрезмерно развитой и необычайно активной нервной системой и формирование своего человеческого «я», отделившегося от исходного животного «я» изобретением символов – единственных орудий, которые можно было создать, исходя из возможностей лишь собственного тела: сновидений, зрительных образов и звуков.

Чрезмерное внимание, уделяемое производству орудий, явилось результатом нежелания рассматривать какие‑либо иные свидетельства, кроме тех, что основаны на материальных находках, а также решения исключить из поля зрения гораздо более важные виды деятельности, которые были присущи всем человеческим группам в любой части мира и в любой из известных периодов. Хотя ни одну из сторон нашей теперешней культуры нельзя, не рискуя впасть в серьезное заблуждение, воспринимать как ключ к прошлому, все‑таки наша культура в целом остается живой свидетельницей всего того, что довелось пережить человеку, – неважно, отражено ли это в каких‑либо письменных свидетельствах или нет. А само существование уже на заре цивилизации, пять тысячелетий назад – когда орудия труда все еще оставались крайне примитивными, – сложных в грамматическом отношении и чрезвычайно богатых смысловыми оттенками языков наводит на мысль, что у человеческого рода, вероятно, имелись более основательные потребности, нежели просто добыча пропитания, поскольку добывать его можно было бы и прежними способами, как это делали предки человека – гоминиды.

А если так, то что это были за потребности? Эти вопросы еще ждут своего ответа, – вернее, для начала их следует поставить перед собой. Ответить же на них нельзя без желания по‑новому взглянуть на имеющиеся свидетельства и применить разумное теоретизирование, подкрепленное тщательно подобранными аналогиями к обширным «белым пятнам» доисторической эпохи существования человека, когда впервые складывался его характер – как создания, уже отличного от простого животного. До сих пор и антропологи, и историки, занимающиеся изучением техники, оберегали себя от теоретических ошибок, допуская как самоочевидное слишком многое – в том числе, собственные предпосылки. И это привело к гораздо более серьезным ошибкам истолкования, нежели те, которых они избегали.

Результатом явилось опирающееся на один‑единственный фактор объяснение изначального развития человека, сосредоточенное вокруг каменного орудия: чрезмерное упрощение в методе, от которого в остальных областях уже отказались по причине его несоответствия общей теории эволюции, а также для истолкования других периодов человеческой истории, от которых сохранилось больше исторических свидетельств.

Разумеется, научное исследование неизбежно ограничивает тот факт, что обо всем, что касается не засвидетельствованного письменно начала эпохи человеческой жизни, (т.е. подавляющей части всего периода его существования, за исключением последнего отрезка, составляющего всего 1–2% от целого), – по большей части можно только строить догадки. Это рискованное дело, причем имеющихся трудностей отнюдь не уменьшают разрозненные находки – обломков костей или каких‑либо изделий, поскольку без проницательного анализа, подкрепленного воображением, участия проницательного воображения и интерпретации по аналогам эти материальные улики говорят слишком мало. Однако вовсе воздерживаться от теоретизирования было бы еще менее разумно, поскольку тогда позднейшая, зафиксированная в письменных памятниках история человека представала бы исключительной и возникшей совершенно внезапно – как если бы на земле вдруг возник совершенно иной биологический вид. Говоря о «сельскохозяйственной революции» или «урбанистической революции», мы забываем, сколь великое множество малых холмов должно было одолеть человечество, прежде чем подняться к этим горным вершинам. А теперь позвольте мне изложить дальнейшие теоретические доводы, которые должны послужить необходимым инструментом для достижения адекватных знаний.

 

 

2. Дедукция и аналогии

 

Существует два способа частично пролить свет на эпоху раннего развития человека. Первый часто применяется во всех науках: из наблюдаемых фактов дедуктивно выводится невидимый или не отраженный в свидетельствах контекст. Так, откопав на поддающейся датировке стоянке древнего человека смастеренный из ракушки моллюска рыболовный крючок, можно сделать вывод – полагаясь единственно на эту крошечную улику – не только о наличии в данной местности воды (пусть даже русло реки или озеро давным‑давно пересохли), но также о том, что здесь обитали люди, включавшие в свой рацион рыбу, выбиравшие определенную и изготовлявшие из этой ракушки крючки по некой модели, зародившейся только у них в голове, – люди, достаточно изобретательные, чтобы приспособить кишки животных или растительные волокна под леску, и достаточно терпеливые и ловкие, чтобы ловить рыбу данным способом. Хотя многие другие звери и птицы тоже питаются рыбой, ни один из видов животных, кроме человека, не пользуется рыболовным крючком.

Такие заключения будут вполне здравыми, хотя все прочие следы позитивных свидетельств, кроме этого крючка, исчезли – в том числе, и кости самого рыбака. Если при этом еще помнить о вероятности того, что рыболовный крючок мог попасть сюда откуда‑то издалека, то все эти выводы будут тверды и незыблемы. Со сходными же ограничениями и сходным риском впасть в заблуждение, антропологи восстанавливают облик всего человеческого тела по величине и форме разбитого черепа и обломку челюсти – хотя, случись им переоценить свои силы, на погибель им может восстать призрак «пилтдаунского человека»[2].

Однажды Сэмюэль Батлер в своих «Записных книжках» решил пофантазировать, вообразив, будто бы «в Геркулануме раскопали груду старых фотографий, – и скорее всего оказалось бы, что они не представляют ни малейшего интереса.» Но он упустил из виду, что такая исключительная находка уже сама по себе выявила бы множество интересных фактов, благодаря чему историю пришлось бы переписывать: ведь это означало бы, что римляне изобрели фотографию, а это, в свой черед, говорило бы о том, что они обогнали греков и в химии, и в физике, что они знали особые химические свойства группы галогенов, возможно, пользовались линзами и проводили оптические опыты, а также имели в своем распоряжении металл, стекло или пластические массы с гладкими поверхностями, на которых крепилось полученное химическим образом изображение. То твердое знание, которое у нас имеется относительно доисторической эпохи, основывается именно на такого рода умозаключениях и предположениях, выведенных, как правило, из анализа обыденных, «неинтересных» находок вроде черепков, костей животных или растительной пыльцы.

Изучая доисторический мир, ученый, занимающийся общими вопросами, преследует особую цель: свести воедино весьма несходные сферы знания, благоразумно отгороженные от других областей узкими специалистами, превратив их в более обширную территорию, видимую глазу лишь с большой высоты. Лишь пренебрегши деталями, можно охватить взором всю картину целиком, хотя, увидев наконец эту картину, порой мы тут же замечаем новые детали, ускользнувшие от внимания даже самых основательных и сведущих полевых исследователей, раскапывающих погребенные друг под другом пласты далекого прошлого. Задача такого ученого состоит не в том, чтобы добывать новые свидетельства, а в том, чтобы связать в осмысленное целое те достоверные фрагменты, которые до той поры существовали порознь лишь по случайности, а иногда по недоразумению, – из‑за того, что узкие специалисты излишне строго придерживаются «джентльменского соглашения» – не вторгаться на чужую территорию. Хотя такой подход гарантирует безопасность и общественную гармонию, он не учитывает того обстоятельства, что сами изучаемые явления отнюдь не исповедуют тех же принципов. Если бы и исследователь общих проблем тоже соблюдал подобные «запретительные» законы, это препятствовало бы его смелым вылазкам за границы отдельных областей и тем самым не позволяло бы ему выполнять свою собственную, особенную функцию – странным образом сходную с функцией тех полинезийских торговцев и толмачей, которым позволяется нарушать племенные табу и вольно странствовать по неограниченной территории.

Тем не менее, существуют определенные правила игры, которых должен придерживаться такой ученый, пытаясь выложить из разрозненных осколков исторических свидетельств некую цельную и осмысленную мозаику. Даже тогда, когда ему кажется, что вот‑вот возникнет связная картина, ему не следует тайком «обстругивать» кусочки, чтобы те идеально заполняли оставшиеся пустоты – как на доске с головоломкой, – и уж тем более ему не подобает самому подделывать какие‑нибудь кусочки, чтобы получался гладкий узор, – хотя, разумеется, он может просто искать их не там, где ищут другие. К тому же, он должен отвергнуть любое свидетельство – сколь бы он им ни дорожил, – как только кто‑нибудь из его коллег‑специалистов докажет, что оно сомнительно, или что оно не укладывается в определенный контекст или противоречит определенной временной последовательности, о которой идет речь. Когда же имеются не все необходимые части для воссоздания целого, то ученому остается только ждать, пока сведущие авторитеты не найдут или не создадут их. С другой стороны, если восстановленная им картина не сможет вместить всех документальных свидетельств, собранных специалистами – то ее нужно решительно отбрасывать как ошибочную. Ученому же после этого придется начинать все заново, укладывая кусочки для своей мозаики в более подобающую раму.

Вместе с тем, даже ученые‑специалисты, которые готовы опровергнуть зыбкую теорию, нередко соглашаются с ней, главным образом, подавая чисто спекулятивные заключения так, как если бы то были достоверно установленные факты, и не допуская при этом никаких альтернативных гипотез. Возьму в качестве примера случай, уже достаточно удаленный по времени, чтобы не задеть ничьих чувств. Основываясь на сделанной в пещерах Чжоукоудянь находке – треснутых бедренных костях пекинского человека, – многие антропологи поспешно пришли к выводу, что человек этот был каннибалом. Возможно, это так.  Но все, что нам в действительности известно, – это то, что кости каких‑то загадочных человекообразных существ треснули, находясь в особых условиях, способствовавших их сохранности.

Кроме характерных отметин, оставшихся от ударов по черепу, которые, быть может, наносились уже после смерти, в тщетной попытке расколоть его, или же значительно раньше, но не привели к смерти, – мы не располагаем никакими свидетельствами относительно того, были ли эти существа убиты или умерли своей смертью. Если предположить, что их убили, то опять‑таки мы не знаем, являлось ли человекоубийство заведенным обычаем в здешнем краю, или то был единичный случай: разумеется, невозможно делать сколько‑нибудь серьезные статистические выводы на основании немногочисленных образцов, найденных в пределах одной археологической стоянки. Не знаем мы и того, убили ли этих существ их же сородичи или чужаки, а быть может, какие‑то гораздо более крупные хищные гоминиды, принадлежавшие к вымершей расе, чьи огромные зубы тоже найдены в Китае.

Далее, хотя найденные черепа указывают на то, что через их основание извлекали мозг, мы не знаем, съедалась ли остальная часть мяса и костный мозг; и наконец, даже если каннибализм и вправду был укорененным обычаем, мы опять‑таки не знаем, убивали ли жертв для пищи обычным чередом, или это делалось только под угрозой голодной смерти: ведь такое временами случалось и среди людей, кому каннибализм всегда был представлялся жутким делом, – например, среди американских первопроходцев в ущелье Доннер‑Пасс. Или, может быть, такое извлечение костного и головного мозга было, как и у некоторых более поздних народов, частью священного, магически‑религиозного обряда? И наконец, не использовали ли костный мозг для кормления младенцев, или для разжигания костра (засвидетельствованы оба случая такого применения костного мозга в первобытных условиях жизни)?

Рассуждая трезво, доводы против существования каннибализма, столь же весомы, как и доводы в его пользу. Очень немногие животные убивают собственных сородичей ради пищи  – при любых обстоятельствах, и по всей вероятности, если бы такое извращение было столь же распространено среди древнейших людей, как среди многих живших позднее дикарей, это шло бы во вред выживанию групп, практиковавших его, так как человеческое население было в ту пору чрезвычайно рассеяно, и никто не мог уберечься от голода соседей. Из позднейших свидетельств мы знаем, что примитивные народы, живущие охотой, испытывают чувство вины из‑за того, что отнимают жизнь у животных, которые нужны им для пропитания, и даже молят животное о прощении или представляют дело так, как будто животное само пожелало умереть. Тогда откуда же такая уверенность в том, что древний человек испытывал меньшее сочувствие по отношению к своим собратьям‑людям – не считая приступов страха или гнева?

Даже многочисленные примеры каннибализма среди «современных» дикарей – а он долгое время процветал в Африке и Новой Гвинее – еще не свидетельствуют о том, что этот обычай был распространен в древности. Точно так же, как первобытный человек был не способен на свойственные нам самим массовые проявления жестокости, пытки и взаимное истребление, он мог быть совершенно неповинен и в умертвлении себе подобных ради пищи. Расхожее мнение о том, что человек всегда был убийцей, и притом каннибалом, сразу пристрастившимся ко вкусу человеческого мяса, должно считаться с этими многочисленными альтернативными предположениями. Ни одно категорическое утверждение об исконном каннибализме человека не может представить на крепком основании более солидных доказательств чем противоположная гипотеза и его нельзя преподносить как нечто неоспоримое.

Подобные ловушки отнюдь не лишают ценности дедуктивный метод, если применять его с должной тщательностью. Я лишь хотел продемонстрировать, что когда имеются альтернативные объяснения, одинаково правдоподобные и, быть может, одинаково обоснованные, то следует оставлять вопрос открытым в надежде когда‑нибудь напасть на следы позитивных свидетельств, которые позволят окончательно склониться в пользу той или иной гипотезы. Но если выведенные с помощью дедукции признаки наличествуют у родственного людям вида приматов – а о каннибализме этого сказать нельзя, – и если они появляются в более поздние эпохи в человеческих группах, как это обстоит с тесными и сравнительно устойчивыми супружескими связями, – то можно с уверенностью приписывать их и древнему человеку. Этому правилу я и предлагаю следовать. Однако тот факт, что вопрос, который стоит рассмотреть с общетеоретической точки зрения, может оставаться открытым в течение неопределенного времени, – еще не служит достаточным основанием, чтобы вовсе этого вопроса не ставить. Это относится практически ко всей сфере знания, касающейся истоков существования человека.

Короче говоря, замечание Лесли Уайта весьма справедливо: «Ученые без малейших колебаний подступаются к таким проблемам, как происхождение галактик, звезд, планетных систем, жизни вообще во многих ее проявлениях... Если возникновение земли два миллиарда лет назад, или возникновение жизни невесть сколько миллионов лет назад может служить – и служит – серьезным предметом научного рассмотрения, то почему таковым не могут служить истоки культуры, которая зародилась всего миллион лет тому назад?»

Второй метод, которым пользуются для исследования исконной природы древнего человека, имеет столь же серьезные недостатки – настолько серьезные, что многие этнологи последнего поколения часто вовсе отказывались от него как от не заслуживающего научного рассмотрения. Это метод аналогии, то есть поиска параллелей между уже известными обычаями и теми, на которые вроде бы указывают древние находки. В XIX веке многие примитивные племена, которые долгое время не вступали в прямые контакты с цивилизованными людьми, все еще жили только вспахиванием земли и охотой, применяя каменные орудия и оружие, сходные с теми, что Буше де Перт впервые нашел среди палеолитических останков в 1832 году. Это навело многих исследователей на предположение, что традиции таких современных первобытных племен, возможно, напрямую восходят к укладу жизни их далеких предков, и что различия в культурном развитии между социальными группами даже соответствуют различиям во времени.

Это было соблазнительное заблуждение. Ошибка же коренилась в забвении того факта, что сегодняшние «первобытные люди», пусть даже они давно заняли надежную нишу, тем не менее на протяжении всего этого времени непрерывно совершали процесс культурного накопления, изменения и развития: они давным‑давно перестали быть «нетронутыми» в культурном отношении, и возможно – как это было в случае с религией, по мнению отца Вильгельма Шмидта, – порой даже опускались ниже прежде достигнутого более высокого культурного уровня, пуская на самотек позднейшие фантазии или изобретения. Между языком и обрядами австралийских аборигенов и языком и обрядами культуры мустье пролегает временной промежуток, наверное, в пятьдесят тысяч лет: это достаточно длительный срок, чтобы возникло множество существенных различий – даже притом, что некоторые специфические черты могли все‑таки сохраниться.

Вместе с тем, если допустить процессы расхождения и вырождения, то параллели становятся весьма убедительными и порой помогают пролить свет на многие вещи. Собственно, невозможно сделать никаких стоящих выводов относительно непонятных каменных орудий, не сопоставляя их со сходными позднейшими орудиями, предназначение которых известно. Так, пигмеи, или африканские бушмены, «открытые» европейцами век с лишним назад, охотились в основном на тех же животных и пользовались тем же оружием, что и человек эпохи палеолита в других частях света более пятнадцати тысяч лет назад. К тому же у бушмен в прошлом была даже мадленская наскальная живопись. Не снимая различий в климатических условиях и физическом облике, эти люди стояли гораздо ближе к культуре своих далеких предков, нежели к современным европейцам. Хотя У. Дж. Соллес зашел чересчур далеко, рассматривая тасманийцев, бушменов и эскимосов как прямых наследников их палеолитических предков – соответственно, ранней, средней и поздней эпох, – их образ жизни тем не менее дает важные сведения, служившие ключом к пониманию древних культур.

Пользуясь эскимосским масляным светильником из камня – предметом, по конструкции соответствующим палеолиту, – можно судить о том, при каком освещении работали художники в пещерах, где были найдены похожие палеолитические светильники. Благодаря эскимосам, очень эффективно использующим скудные природные ресурсы в климатических условиях, сходных с условиями ледникового периода, мы можем собрать множество сведений о том хозяйстве, которое позволяло людям выживать и даже оставляло им возможность для развития культуры. Точно так же и оружие, маски, костюмы и украшения, обряды и церемонии проливают некоторый свет на сходные изображения, обнаруженные в пещерах на территории Испании, Франции и Северной Африки, и наводят на определенные догадки. Однако, как настойчиво подчеркивал Андре Леруа‑Гуран в своем недавнем монументальном исследовании «Западное искусство в доисторическую эпоху», эти намеки отнюдь не следует принимать за убедительные доказательства: так, например, если в некоторых палеолитических пещерах найдены отпечатки ног мальчиков и юношей, то это говорит лишь о том, что молодежи разрешали туда входить или поощряли к этому, а не о том, что там совершались обряды инициации. Даже изображения стрел и нанесенных ран в наскальной живописи в десяти процентах случаев не лишены двусмысленности: возможно, они указывают на магический охотничий ритуал, а возможно, отмечает ученый, они символизируют мужское и женское начала: копье‑пенис, воткнутое в рану‑вульву.

Одна из причин, по которой важные идеи, ведущие к разгадке ранних стадий развития человека, так и остались незамеченными, – это то, что научная традиция в XIX веке была (независимо от методов отдельных ученых) рационалистической, утилитарной и чрезвычайно скептической по отношению к любым системам воззрений, которые молчаливо отрицали не подвергаемые критике утверждения самой науки. Если магию признавали как некий древний ритуал (возможно, поддающуюся истолкованию в терминах Джеймса Фрэзера[3], как попытку взять под контроль природные силы, которая в конце концов уступила место научному методу, – то уже всякие более общие представления о космических силах, например, религия, не принимались в расчет. Сама мысль о том, что древний человек мог рассматривать небо, как‑то реагировать на присутствие солнца и луны и, быть может, даже узнавать кажущуюся неподвижной полярную звезду (как предположил Зелия Наттал более полувека назад), – казалась столь же далекой от действительности, как и мысль о том, что этот человек мог создавать произведения искусства.

Вместе с тем, уже по крайней мере со времени появления homo sapiens'a  мы находим в его отношении к смерти, к духам предков, к будущему существованию, к солнцу и небу некоторые черты, свидетельствующие о том, что в сознании человека, тем не менее, присутствовали некие силы и существа, удаленные во времени и пространстве, и если даже зримые, то недосягаемые, – которые, возможно, и играли главенствующую роль в его жизни. Это была подлинная интуиция, хотя прошли, наверное, сотни тысяч лет, прежде чем человеческое мышление смогло в полной мере постигнуть важность этого прозрения и подкрепить его рациональными доказательствами – от существования невидимых частиц до столь же загадочных разлетающихся галактик.

Представляется вероятным, что древнейшие народы (возможно, еще до возникновения языка) смутно сознавали тайну собственного бытия: это давало им больший стимул к размышлениям и саморазвитию, нежели любая прагматическая попытка приспособиться к своему более узкому окружению. Отголоски этого серьезного религиозного отклика до сих пор дают о себе знать в мифах творения у многих выживших племенных культур, особенно среди американских индейцев.

Здесь мы опять‑таки можем справедливо воспользоваться своими знаниями касательно современных первобытных людей, чтобы пролить новый свет на верования и поступки древнего человека. Возьмем, к примеру, загадочные отпечатки человеческих рук на стенах пещер в столь удаленных друг от друга краях света, как Африка и Австралия. Эти отпечатки еще более озадачивают тем, что по ним явственно видно: на многих ладонях недостает одной или даже нескольких суставов пальцев. У нас бы не было никакого ключа к расшифровке такой загадки, если бы мы не знали, что до сих пор среди некоторых племен (разделенных не меньшим расстоянием) бытует обычай жертвовать в знак траура фалангу пальца: так личная физическая утрата подчеркивает утрату более важную.

Разве не будет справедливым заключить, что отпечаток искалеченной ладони на стене пещеры служил вторичным символом скорби – перенесенным от первичного символа из недолговечной плоти и кости на каменную поверхность для увековечения? Такое символическое изображение руки может считаться (даже с большим правом, нежели пирамиды из камней) самым ранним общественным памятником покойному. Но вполне возможно, что этот ритуал имел и более глубокий религиозный смысл; ибо Роберт Лоуи описывает сходный обычай, бытовавший у индейцев кроу: там он являлся частью истинного религиозного обряда: ухода от светской жизни человека, желавшего приобщиться к Божеству.

Во всех этих случаях сам ритуал обнаруживает чрезвычайную подверженность человека сильным чувствам по поводу очень серьезных вещей, а также желание сохранить и передать это чувство другим. Должно быть, это укрепляло семейные связи и преданность общине, а тем самым способствовало выживанию не меньше, чем, скажем, усовершенствования в изготовлении кремневых орудий. Хотя среди представителей многих других биологических видов родители нередко жертвуют собственной жизнью, чтобы спасти своего партнера или детенышей, такое добровольное символическое  пожертвование фаланги пальца – характерно именно для человека. А там, где подобные чувства отсутствуют – как это зачастую случается в сумасшедшей круговерти нашей механизированной, обезличенной культуры мегалополисов, – связывающие людей узы настолько ослабевают, что единство человеческого общества способна удержать лишь очень мощная внешняя регламентация. Вспомним тот классический пример эмоциональной холодности и нравственной испорченности, когда некие жители Нью‑Йорка услышали ночью крики женщины о помощи, и потом равнодушно наблюдали, как ее убивают у них на глазах, даже не позвонив в полицию, – как будто они просто смотрели телевизор.

Короче говоря, пренебрегать подобными аналогиями было бы столь же глупо, как и чрезмерно на них полагаться. Если обратиться к более поздним историческим стадиям, то, как указывал Грэм Кларк, именно современная месопотамская архитектура – дома из глины и тростника – помогла Леонарду Вулли истолковать найденные им следы доисторических сооружений в Шумере; а предназначение круглых глиняных дисков, найденных в местах раскопок минойской цивилизации, оставалось непонятным до тех пор, пока Стефанос Ксантудидис не узнал в них верхние диски гончарного круга, какой и до сих пор в ходу на Крите. То обстоятельство, что в Двуречье люди и в нынешнем веке пользуются примитивными лодками, смастеренными из связок камышей, на каких плавали их далекие предки пять тысяч лет назад, как с удовольствием отметил Дж. Г. Брестед, позволяет укрепиться в предположении, что и прочие предметы и даже обычаи вполне могли сохраняться неизменными в течение периодов настолько продолжительных, что наш собственный переменчивый век находит это невероятным.

Таким образом, аналогия, если прибегать к ней осмотрительно и осторожно, совершенно незаменима в истолковании поведения других людей, принадлежащих иным эпохам и культурам: и в любой сомнительной ситуации будет разумным предположить, что homo sapiens , живший пятьдесят тысяч лет назад, гораздо больше напоминал нас самих, нежели любой другой, более отдаленный, животный предок.

 

 

3. Камни, кости и мозги

 

Ошибочное представление о том, что человек есть прежде всего животное, производящее орудия и обязанное своим необычайно высоким умственным развитием главным образом длительной практике в изготовлении орудий и оружия, вытеснить будет нелегко. Как и другие правдоподобные теоретические построения, оно ускользает от рациональной критики, в особенности еще и потому, что льстит тщеславию современного «человека технического» – этого призрака, облаченного в железо.

На протяжении последнего полувека сам этот короткий промежуток времени как только не называли: век машин, век энергии, век стали, век бетона, век покорения воздуха, век электроники, ядерный век, век ракет, компьютерный век, космический век, век автоматизации. Исходя из подобных характеристик, едва ли догадаешься, что все эти недавние технические победы являются лишь крупицей в бесконечном количестве чрезвычайно разнообразных слагаемых, которые и входят в нынешнюю технологию, и составляют лишь ничтожнейшую часть всего наследия человеческой культуры. Если вычеркнуть хотя бы одну фазу далекого человеческого прошлого – совокупность изобретений палеолитического человека, начиная с языка, – то все эти новейшие достижения оказались бы совершенно бесполезными. И то же самое можно сказать о культуре одного поколения.

Растущее освоение «внечеловеческой» энергии, которая характерна для недавнего периода, как и полное переустройство человеческого окружения, которое началось еще пять тысяч лет назад, – явления сравнительно второстепенные с точки зрения начавшихся гораздо раньше преобразований человека. Главная причина, по которой мы переоцениваем важность орудий и машин, это то, что наиболее значимые ранние изобретения человека – будь то в области обрядов, общественного строя, нравственности или языка, – не оставили никаких материальных следов, тогда как каменные орудия, относимые к разным периодам от полумиллиона лет назад можно связать с опознаваемыми костями гоминидов тех же периодов.

Но если орудия действительно являлись важнейшим фактором умственного развития, оторванного от сугубо животных потребностей, то как тогда объяснить, что те примитивные народы, вроде австралийских бушменов, у которых технология до сих пор пребывает на самом рудиментарном уровне, тем не менее обладают чрезвычайно изощренными религиозными обрядами, крайне разработанной системой родственных связей и сложным, богатым множеством смысловых нюансов языком? И далее, почему народы с высоко развитой культурой – такие, как майя, ацтеки и перуанцы, – по сей день пользуются лишь простейшим ремесленным оснащением, хотя они были способны возводить величественные сооружения, шедевры инженерного дела и зодчества, как, например, дорога, ведущая к Мачу‑Пикчу, и сам Мачу‑Пикчу? И наконец, чем объяснить, что майя, у которых не были ни машин, ни тягловых животных, были не только величайшими художниками, но и мастерами трудных для понимания математических вычислений?

Есть здравые основания полагать, что технический прогресс человечества начался лишь с появлением homo sapiens'a  после того, как он разработал более изощренную систему средств выражения и общения, вместе с которой сложились и формы более сплоченной групповой жизни, так что отныне человеческие общины насчитывали большее число членов, нежели во времена первобытных предков. Но, если не считать найденных остатков угля с древних кострищ, единственными надежными следами человеческого присутствия являются наименее «оживленные» знаки его существования, то есть его кости и камни – разрозненные, немногочисленные и с трудом поддающиеся датировке, даже если они относятся к той поре, когда уже практиковались погребение в урнах, мумификация или делались надгробные надписи.

Пусть материальные рукотворные свидетельства бросают упрямый вызов времени, но то, что они способны поведать о человеческой истории, – это гораздо меньше, чем правда, только правда, и ничего, кроме правды. Если бы единственными следами, которые остались бы от Шекспира, оказались бы его колыбель, кружка елизаветинской эпохи, его нижняя челюсть да несколько гнилых досок от подмостков театра «Глобус», – то по ним даже и смутно нельзя было бы вообразить себе содержание его пьес, и уж тем более как‑либо угадать, что он был за поэт, И, впрочем, хотя мы оставались бы весьма далеки от справедливой оценки Шекспира, мы могли бы составить более адекватное представление о его творчестве, изучая известные пьесы Шоу и Йейтса и благодаря прочитанному восстанавливая утраченное прошлое.

Так же обстоит и с древним человеком. Приближаясь к заре истории, мы сталкиваемся с такими свидетельствами, которые делают полное отождествление человека с его орудиями крайне сомнительным, ибо в ту эпоху многие другие стороны человеческой культуры уже достигли чрезвычайно высокого развития, тогда как орудия труда по‑прежнему оставались грубыми. В ту пору, когда египтяне и жители Междуречья изобрели искусство письма, построенное на символах, они продолжали пользоваться палками‑копалками и каменными топорами. Но задолго до этого их языки успели превратиться в сложные, грамматически упорядоченные, изощренные инструменты, с помощью которых можно было высказать и записать практически любой из аспектов постоянно расширявшегося человеческого опыта. Такое высокое развитие языка в раннюю эпоху, как я покажу позже, говорит если не о намного большей, чем считается, продолжительности истории, то, во всяком случае, о более постоянном и плодотворном развитии.

Хотя отдаление человека от чисто животного состояния осуществлялось благодаря именно символам, а не орудиям, созданная им наиболее мощная форма символизма – язык – не оставляла зримых следов до тех пор, пока не достигла своего полнейшего развития. Но даже когда на костях погребенного в мустьерской пещере скелета обнаруживают раскраску красной охрой, то и этот цвет, и само погребение свидетельствуют о мышлении, освободившемся из‑под гнета грубой необходимости, уже движущемся к представлению мира с помощью символов, осознающем разницу между жизнью и смертью, способном вспоминать прошлое и обращаться к будущему и даже воспринимающем красный цвет крови как символ жизни: говоря коротко, это мышление, которому ведомы слезы и надежда. Само захоронение куда больше расскажет нам о человеческой природе, нежели то орудие, которым копали могилу.

Между тем, из‑за того, что каменные орудия сохраняются лучше всего, прежние исследователи древнейшей культуры – Эдвард Тайлор составляет важное исключение, – обычно приписывали им неизмеримо большую важность, чем всем прочим проявлениям культуры, сопровождавшим их, – тем более потому, что сама эта культура остается для нас практически недосягаемой. Самой сохранности каменных предметов оказалось достаточно для утверждения об их преобладающей значимости. Но в том‑то и дело, что эти якобы прочные свидетельства полны изъянов; а их несообразие прикрывалось теориями куда более легковесными, нежели те, которые отважусь выдвинуть я сам.

Тем не менее, остаются сомнения, – в некоторых случаях неразрешимые, – относительно того, являются ли груды почти бесформенных камней, получившие название эолитов, делом рук природы или человека; и не имеется никаких ощутимых указаний на то, для чего же в действительности использовался так называемый ручной топор – основное орудие раннепалеолитических народов на протяжении сотен тысяч лет. Разумеется, это был не топор в современном смысле слова – то есть, специальный инструмент для рубки деревьев. Даже в случае с таким более изящным по форме орудием или оружием, как загадочный инструмент, получивший название 'bâton de commandement' [4], – изначальное его предназначение все равно вызывает сомнения, хотя в более поздние времена отверстие в этом коротком жезле использовали для выпрямления стрел.

В противовес таким вещественным, но весьма сложным для истолкования находкам, мы – отстаивая свой тезис о становлении сознания, – можем прибегнуть к другому столь же прочному, но одновременно столь же зыбкому свидетельству: это человеческий скелет, крайне редко доступный для исследователя целиком, а в частности, его черепная коробка. Имеются доводы (добытые благодаря изучению других животных, помимо человека, и приводимые у Бернхарда Ренша) в пользу того, что лобная доля, отвечающая за более специфические, тонкие и разумные реакции, растет быстрее, чем остальные части мозга; и что у человека эта часть мозга всегда была более развитой, чем у ближайших к нему приматов.

Это развитие продолжалось у промежуточных человеческих типов, пока приблизительно пятьдесят или сто тысяч лет назад не возник homo sapiens ; к тому времени человеческий мозг в целом уже достиг своего нынешнего размера и структуры. К сожалению, размер и вес мозга – лишь весьма приблизительные индикаторы умственных способностей, показательные главным образом при сравнении родственных видов. Гораздо важнее количество активных слоев, сложность нейронных связей, специализация и локализация функций; ведь если учитывать только чистую массу или вес, то вполне может оказаться, что у великого ученого мозг меньше, чем у какого‑нибудь борца‑чемпиона. Здесь снова свидетельства, кажущиеся достоверными, порождают ложное чувство уверенности.

Однако, чем бы еще ни являлся человек, он уже с самого начала был преимущественно животным с высоко развитым интеллектом. Более того, он бесспорно стоит выше всех других позвоночных животных, так как имеет наиболее специализированную нервную систему, при развитии которой сначала появилась обонятельная луковица и мозговой ствол, а затем увеличилось количество и сложность нервной ткани в таламусе, или «старом мозге» (у предков человека этот участок, в котором локализовались эмоции). С мощным ростом лобной доли сложилась целая система, способная справиться с гораздо более обширными сведениями об окружающем мире, чем это было под силу любому другому животному: она фиксировала чувственные впечатления, блокировала ответные сигналы, соответствующие раздражителям, исправляла неудачные реакции, выносила быстрые суждения и генерировала связные сигналы, и, не менее успешно сохраняла полученные результаты в обширной кладовой памяти.

Наделенный этим вложенным в него природой снаряжением, человек «осознавал» окружавший его мир гораздо лучше, чем любое другое животное, и потому сделался господствующим биологическим видом на планете. Но что, пожалуй, еще важнее, – он стал «осознавать» самого себя. Та всеядность, которая дала ему преимущество перед другими, более разборчивыми в еде, животными, – так как он умел приноравливаться к переменам в климате и изобретал разные способы добывания пищи, – имела свое соответствие и в его умственной жизни: это сказывалось в непрестанных поисках, неутомимом любопытстве, безрассудно храбром экспериментаторстве человека. Поначалу все это, несомненно, касалось еды, но вскоре затронуло и иные сферы, так как кремень и обсидиан, оказавшиеся лучшим материалом для орудий, можно было найти не везде, а на то, чтобы их разыскать и опробовать, требовалось время. Даже первобытные люди нередко проделывали для их добычи значительные расстояния. Это в изобилии наделенное интеллектом существо с высоко организованной нервной системой могло гораздо чаще идти на риск, чем прочие животные, потому что у человека для исправления неизбежных ошибок и заблуждений уже имелось нечто большее, нежели тупой животный инстинкт. А кроме того, в отличие от всех других животных, у него имелась потенциальная способность объединять частицы приобретенного опыта в куски связного целого – зримого или припоминаемого, воображаемого или предвосхищаемого. Позднее эта черта сделалась господствующей у более высших человеческих типов.

Если бы мы захотели вкратце охарактеризовать первоначальное состояние человека в тот момент, когда он перестал быть просто животным, привязанным к извечному кругу кормления, сна, спаривания и выращивания молодняка, – нам бы, пожалуй, не удалось это сделать лучше, чем уже сделал Руссо в своем «Рассуждении о происхождении неравенства». Он описал человека как «животное, которое слабее одних и менее проворно, чем другие, но в целом организованное самым выгодным в сравнении с другими образом».

Перечислим вкратце эти преимущества: вертикальное положение тела, стереоскопическое цветовое зрение с широким спектром, способность ходить на двух ногах, так что руки освобождаются для иных целей, помимо передвижения и кормления. Сюда же можно отнести способность как производить постоянные двигательные манипуляции, так и выполнять повторяющиеся ритмичные телесные движения; умение издавать различные звуки и изготавливать орудия. Поскольку, как указывал д‑р Эрнст Майр, даже примитивнейшие гоминиды, чей мозг был едва ли больше мозга антропоидов, уже умели производить орудия, последняя из перечисленных способностей составляла, вероятно, лишь второстепенный компонент во «влиянии естественного отбора на увеличение мозга». Позже я особо остановлюсь на этом вопросе и укажу еще одну‑две черты в специфическом умственном багаже человека, на которые почему‑то никто не обращал внимания.

 

 

4. Мозг и разум

 

Развитие центральной нервной системы в значительной мере освободило человека от автоматически действующих инстинктов и рефлексов, избавив его от строгой привязанности к непосредственной пространственно‑временной среде. Теперь он не просто реагировал на внешние раздражители или внутренние гормональные побуждения: он стал думать о прошлом и будущем. Вдобавок, он научился прекрасно стимулировать и регулировать действия и порождать идеи и так как его отделение от животного состояния ознаменовалось способностью строить планы – помимо тех, что были запрограммированы в генах для его биологического вида.

Пока что, исключительно удобства ради, я описывал особые преимущества человека единственно с точки зрения величины его мозга и сложной нервной организации, как если бы это были единственно важные факторы. Однако это еще далеко не все, потому что радикальнейшим шагом в эволюции человека стал не просто рост самого мозга – частного органа с ограниченным сроком жизни, – но возникновение разума, каковой и придал чисто электрохимическим изменениям стойкий характер символической организации. Это породило общий для множества людей мир упорядоченных чувственных впечатлений и сверхчувственных значений что в конце концов вылилось в некую связную область понятных смыслов. Эти порождения мозговой деятельности невозможно определить с точки зрения массы или движения, электрохимических изменений, или информации, заключенной в ДНК и РНК, – ибо они существуют на совершенно ином уровне.

Если крупный мозг был органом, ответственным за поддержание динамичного равновесия между организмом и окружающей средой в непривычных ситуациях или при стрессах, то разум проявил себя как организующий центр, обеспечивавший приспособляемость и воспроизведение верных реакций, как в переделах человеческого организма, так и в среде обитания; ибо сознание нашло способ пережить породивший его мозг. На животном уровне, мозг и разум – это практически одно и то же, и на протяжении большей части человеческой жизни они остаются почти неразличимы, – хотя, следует отметить, о разуме уже было многое известно благодаря его направленной вовне деятельности и ставшими общим достоянием изобретениям, – задолго до того, как признали, что главнейшим умственным органом является именно мозг, а не шишковидная железа или сердце.

Говоря о нервных реакциях человека, я прибегаю к понятиям «мозг» и «сознание» как тесно связанным, но отнюдь не взаимозаменяемым, терминам, чью природу в целом невозможно адекватно описать с точки зрения только одного из этих аспектов. Но я стараюсь избегать как традиционной ошибки – представлять сознание или душу как неосязаемую сущность, отделенную от мозга, – так и современной ошибки – отметать как субъективные (то есть, не заслуживающие серьезного научного исследования) все типичные проявления сознания: иными словами, большую часть истории культуры человека. Ничто из того, что происходит в мозгу, невозможно описывать иначе, как посредством символов, созданных сознанием, которое является культурным порождением, а не мозгом, который является биологическим органом.

Разница между мозгом и сознанием в действительности столь же велика, как разница между фонографом и музыкой, которая льется из него. Ни в дорожках пластинки, ни в усилителе не содержится и намека на музыку, если не считать вибраций, производимых игрой при вращении пластинки: но и эти физические предметы и процессы не становятся музыкой до тех пор, пока их не распознает человеческое ухо и проинтерпретирует человеческий ум. Для этого содержательного конечного акта и интерпретации совершенно необходим весь аппарат, и физический и нервный, – и все же мельчайший анализ мозговой ткани, наряду со всеми механическими тонкостями фонографа, все же не прольют ни малейшего света на эмоциональное воздействие, на эстетическую форму и на назначение и смысл музыки. Электроэнцефалограмма, фиксирующая отклик мозга на музыку, абсолютно лишена каких‑либо признаков, что хоть отдаленно напоминающих бы музыкальные фразы и звуки, – как лишена их и сама пластинка, помогающая воспроизвести звук.

Когда речь будет идти о смысле и символических средствах передачи смысла, я, соответственно, буду употреблять слово «ум». Когда же речь пойдет о черепно‑мозговом устройстве, которое первым получает, фиксирует, сочетает, передает и накапливает значения, я буду говорить о «мозге». Сознание не могло бы возникнуть без активного содействия мозга, или, вернее, без организма в целом и окружающего его мира. Однако, как только сознание сотворило из собственного потока образов и звуков некую систему символов, каждый из которых можно выделить и сохранить, оно обрело определенную независимость, которой другие, родственные человеку, животные обладают в гораздо меньшей степени, а большинство организмов, судя по внешним признакам, не обладают вовсе.

Множество имеющихся свидетельств указывает на то, что как чувственные впечатления, так и символы оставляют в мозге свои следы, и что без постоянного потока сознательной деятельности сами нервы сжимаются и разрушаются. Эти динамичные отношения контрастируют со статичным запечатлением музыкальных символов на пластинке фонографа, запись на которой скорее стирается от использования. Но взаимоотношения сознания и мозга представляют собой двусторонний процесс: так, прямое электронное воздействие на некоторые участки мозга может, как показал доктор Уайлдер Пенфилд, «вызвать в сознании» воспоминания прошлого; и это наводит на мысль о том, как сходные электрические токи, возникающие в мозгу без внешней стимуляции могут внезапно вызывать в сознании какие‑то посторонние образы, как без особых усилий можно создавать новые сочетания символов, или как нарушения во внутренней электрической сети приводят к забывчивости или полной потере памяти.

Отношения между психикой и соматикой (psyche и soma), между сознанием и мозгом особенно близки и тесны; но, как и в браке, партнеры не неразлучны; по сути, их расставание и стало одним из условий для независимой истории разума и всех его достижений.

Однако у человеческого сознания имеется особое преимущество по сравнению с мозгом: ведь, сотворив осмысленные символы и накопив важные воспоминания, он способен передать эти продукты своей деятельности таким материалам, как камню или бумаге, которые переживут срок, отведенный физическому мозгу конкретного человека. Когда организм умирает, мозг – вместе со всем своим «содержимым», накопленным за целую жизнь, – тоже погибает. Сознание же воспроизводит себя, передавая свои символы другим посредникам, живым и механическим, обретая независимость от того самого мозга, который некогда и породил их. Так сознание, в силу одной только своей способности делать жизнь осмысленной, научился продлевать собственное существование и влиять на других людей, отдаленных от него во времени и пространстве, одушевляя и осваивая все более обширные области опыта и знания. Все живые организмы умирают, и лишь благодаря сознанию человеку удается в некоторой степени пережить смерть и продолжать функционировать.

Мозг как физический орган сегодня едва ли крупнее и не намного лучше, чем он был около тридцати или сорока тысяч лет назад, когда появилось первое пещерное искусство, – если только порожденные им символы в самом деле не запечатлелись в генетическом коде и не сделали мозг более предрасположенным к сознательной деятельности. Зато человеческое сознание невероятно увеличилось в размерах, области распространения, сфере приложения и силе; ибо теперь оно располагает огромнейшими и продолжающими свой рост запасами представленного в символах, опыта, который разделяют огромные массы населения. Изначально этот опыт передавался от поколения к поколению путем наглядного наставления – примера, подражания и устного рассказа. Но на протяжении последних пяти тысячелетий сознание оставило свой отпечаток на созданных зданиях, памятниках, книгах, картинах, городах, окультуренных ландшафтах, а в последнее время – и фотографиях, фонографических записях и фильмах. Таким образом человеческое сознание в значительной степени преодолело биологическую ограниченность мозга – его хрупкость, изолированность, замкнутость и отведенный ему недолгий срок жизни.

Такие замечания мне хотелось сделать для прояснения того подхода, который я вскоре применю ко всему развитию человеческой культуры. Однако остается подчеркнуть еще один момент, чтобы мимо читателя не прошло главное мое утверждение, а именно, что мозг и сознание суть несопоставимые стороны единого органического процесса. Хотя сознание может существовать и функционировать используя многие другие носители, помимо мозга, сознанию все‑таки необходимо вновь пройти через живой мозг, чтобы перейти от потенциального к актуальному выражению или сообщению. Например, наделив компьютер некоторыми функциями мозга, мы отнюдь не отказываемся от человеческого мозга или сознания, а передаем их соответствующие функции внутреннему устройству компьютера, его программам и истолкованию результатов. Ведь компьютер – это большая модель мозга в его самом элементарном состоянии: гигантский осьминог, который вместо крабов питается символами. Никакой компьютер сам  не может породить новых символов.

 

 

5. Свет сознания

 

Достигнув определенной ступени, внезапно или постепенно, человек, должно быть, пробудился от спячки той повседневной рутины, в которой пребывают прочие биологические виды, и оставив позади долгую ночь инстинктивных поисков и метаний, медленной, сугубо биологической приспособляемости, слишком хорошо выученных «сообщений», – чтобы встретить бледную зарю сознания. Это привело к обостренному осознанию прошлого опыта и принесло новые ожидания будущих возможностей. Поскольку вместе с древними останками пекинского человека были найдены и следы использования огня, то можно заключить, что, наверное, человек впервые шагнул за предел прежнего животного состояния отчасти благодаря своей отваге в обращении с огнем, которого благоразумно избегают или боятся все остальные животные.

Эта игра с огнем стала поворотной точкой в развитии как человека, так и техники; тем более, что огонь обладает тремя главными качествами – светом, энергией и теплом. Первое качество дало возможность искусственно преодолеть темноту, отгоняя ночных хищников; второе позволило человеку и кардинальным способом изменить лицо природы выжигая лес; третье же поддерживало в нем самом постоянную температуру тела, а мясо животных и крахмалистые растения превращало в легко усваиваемую пищу.

Да будет свет!  Этими словами и начинается по‑настоящему история человечества. Всякое органическое существование, и не в последнюю очередь человеческое, зависит от солнца и испытывает воздействие солнечных вспышек и пятен, циклических перемещений земли относительно солнца, а также всяческих погодных и сезонных изменений, которые сопровождают эти события. Если бы человек своевременно не научился добывать огонь, он едва ли смог бы пережить превратности ледникового периода. Возможно, его способность думать в столь суровых условиях зависела – как это было с Декартом, когда его посетили первые философские прозрения, – от способности подолгу оставаться в тишине и покое в теплом укромном месте. Первым убежищем и приютом человека стала пещера.

Но не в пламени горящей древесины следует искать источник силы нашего далекого предка: источник формирования характерных признаков человека внутри его. Муравьи были намного трудолюбивей древнего человека, да и общественное устройство у них было намного сложней. Но ни одно другое живое существо не наделено человеческой способностью создавать в своем собственном представлении некий мир из символов, который и смутно отображает окружающую действительность, и в то же время выходит за ее рамки. Впервые осознав себя самого, человек приступил к длительному процессу расширения границ вселенной; при этом он наделил немое зрелище космических пространств единственным атрибутом, которого ему недоставало, – знанием о том, что совершалось в нем на протяжении миллиардов лет.

Таким образом, свет человеческого сознания – величайшее чудо жизни и главное оправдание всех страданий и тягот, которые сопровождали развитие человека. В бережном хранении очага, в построении мира, в усилении света, в расширении любознательной и сочувственной дружбы человека со всякой тварью, – и таится смысл человеческой истории.

Давайте на минуту задумаемся, сколь иной сразу предстает вся вселенная, если за центральный факт существования мы возьмем не массу или энергию, а свет человеческого сознания.

Когда богословское понятие вечности без начала и конца было перенесено на астрономическое время, то оказалось, что человек – лишь новичок на Земле, и что сама Земля – всего лишь частица солнечной системы, которая существует вот уже многие миллиарды лет. Как только наши телескопы проникли в более дальние космические пространства, стало вдобавок ясно, что и Солнце наше – всего лишь одна из песчинок Млечного пути, который, в свою очередь, составляет часть гораздо более обширных галактик и звездных скоплений. С подобным расширением пространства и времени человек как физический объект, чей срок существования крайне ограничен, стал казаться незначительным до смешного. На первый взгляд, это колоссальное разрастание пространства и времени превращало в пустую и тщеславную похвальбу притязания человека на то, что он‑то и есть самое главное существо в мире; даже могущественнейшие из его богов трепетали при виде этого грандиозного космического зрелища.

Вместе с тем, в целом эта картина космической эволюции, рассматриваемая с точки зрения количественного физического существования, с ее неизмеримым временем и неизмеримым пространством, предстает совершенно иной, если обратиться к тому центру, где сложилась сама научная картина, – то есть, к человеческому сознанию. Если наблюдать космическую эволюцию не с точки зрения времени и пространства, а с точки зрения мышления и сознания, так что человек играет заглавную роль измерителя и интерпретатора, – то все предстает совершенно в ином свете.

Наделенные чувствами существа любого уровня организации, даже простейшие амебы, по‑видимому, являют собой редчайший и драгоценнейший результат всего развития космоса: и точно так же, крошечный организм муравья, который остановился в своем развитии около шестидесяти миллионов лет назад, своей умственной организацией и своими специальными видами деятельности до сих пор воплощает более высокую ступень бытия, нежели те, что могли существовать на земле до зарождения жизни. Если мы станем рассматривать органические изменения не как простое движение, но как развитие органов чувств и расширение самоуправляющей деятельности, как удлинение памяти, расширение сознания и исследование органических возможностей, все более сложных и осмысленных объектов, – то отношения человека с космосом предстанут в перевернутом виде.

В свете человеческого сознания уже не человек, а вся вселенная по‑прежнему «безжизненной» материи оказывается бессильной и незначительной. Эта физическая вселенная не способна созерцать самое себя иначе, как глазами человека, не способна говорить от своего лица иначе, как голосом человека, и не способна познавать себя иначе, как человеческим разумом: по сути, она была не способна осознать свои собственные возможности в ранний период развития до тех пор, пока наконец из кромешной тьмы и немоты доорганического существования не появился человек – или не появились бы другие наделенные чувствами существа со сходными умственными способностями.

Как вы, возможно, заметили, в предыдущем абзаце я поместил слово «безжизненная» в кавычки. То, что мы называем безжизненной материей, является заблуждением, или скорее устаревшим определением, основанным на недостаточном знании. Ибо среди основных свойств «материи», как нам теперь известно, имеется одно, которое долгое время ускользало от внимания физиков: это тенденция образовывать более сложные атомы из первоначального атома водорода, а из этих атомов – более сложные молекулы, и так до появления упорядоченной протоплазмы, способной расти и воспроизводиться, наделенной памятью и осознанным поведением: иными словами, до появления живых организмов. Всякий раз, принимаясь за еду, мы преобразуем «безжизненные» молекулы в живую ткань; а вслед за этим преобразованием появляются ощущения, восприятия, чувства, эмоции, мечты, физические реакции, идеи и самоуправляющиеся действия: то есть, все больше проявлений жизни.

Все эти способности потенциально заложены, как указывал Лейбниц, в строении первоначальной монады, наряду со многими другими возможностями, которые еще только предстоит открыть. Развитие и самопознание человека – тоже часть вселенского процесса: можно сказать, что человек и есть та мельчайшая, редкая, но бесконечно драгоценная частица вселенной, которая благодаря изобретению языка осознала собственное существование. Если помнить о таком достижении сознания в отдельном существе, то и огромнейшая звезда – не более чем слабоумный карлик.

Сегодня физики оценивают возраст земли приблизительно между четырьмя и пятью миллиардами лет; а самые ранние признаки, свидетельствующие о жизни, появляются примерно два миллиарда лет спустя, хотя живые или полуживые протоорганизмы, не оставившие никаких следов, должны были, без сомнения, возникнуть гораздо раньше. На этой абстрактной временной шкале все существование человека кажется невероятно коротким и эфемерным отрезком, почти не заслуживающим внимания. Однако принять эту шкалу означало бы проявить ложное смирение. Ведь сама временная шкала – изобретение человека: вселенная, помимо человека, не строит ее, не понимает ее и не повинуется ей.

С точки зрения развития сознания, эти первые три миллиарда лет, состоящее все время из одной и той же пустоты можно сжать до одного‑двух кратких подготовительных мгновений. С эволюцией низших организмов на протяжении следующих двух миллиардов лет, эти неразличимые секунды выросли, образно говоря, в минуты: это были первые проявления органической чувствительности и самостоятельного управления. Как только начались «вылазки на разведку» позвоночных животных, которым благоприятствовал быстро развивавшийся нервный аппарат, мозг совершил свои первые шаги в сторону сознания. А потом, по мере того, как один биологический вид за другим проделывал все тот же путь, невзирая на многие отклонения, остановки и отступления вспять, секунды и минуты, наполненные биеньем сознания, постепенно перерастали в часы.

Здесь нет нужды подробно останавливаться на тех анатомических изменениях и той созидательной деятельности, которые сопровождали рост сознания у других видов – от пчел и птиц до дельфинов и слонов, – или у тех, от которых произошли и обезьяны, и гоминиды. Однако окончательный прорыв произошел с появлением того существа, которое мы теперь называем человеком, – по нашим нынешним предположительным оценкам, около пятисот тысяч лет назад.

Благодаря исключительному развитию у человека сильных чувств, восприимчивости к впечатлениям, избирательного интеллекта, которые и породили в конце концов язык и сделали возможным обучение путем передачи знаний, часы сознания превратились в дни. Поначалу такая перемена опиралась главным образом на усовершенствования в нервной системе; но когда человек изобрел средства запоминать прошлое, фиксировать новый опыт, обучать потомство, заглядывать в будущее, – сознание отвоевало себе века и тысячелетия: отныне оно выходило за временные рамки существования индивидуума.

В позднепалеолитическую эпоху некоторые охотничьи народы, названные впоследствии «ориньякскими» и «мадленскими», совершили еще один скачок вперед, запечатлев образы сознания в живописных и скульптурных творениях. Это проложило тропу, по которой пошли развившиеся позднее искусства зодчества, живописи, ваяния и письменности, – искусства, придуманные для того, чтобы усиливать и закреплять сознание в доступных для передачи и восприятия формах. Наконец, с изобретением письма (около пяти тысяч лет назад, или даже раньше), освоенная сознанием область еще больше расширилась и увеличилась.

Когда же наконец начинается период документированной истории, то органическое, биологическое время словно опрокидывает то механическое, облеченное в материальную форму время, которое отмеряют календари и часы. Важно не сколько времени ты живешь, но насколько содержательно ты прожил; сколько смысла вобрала в себя и передала потомкам твоя жизнь. Самый скромный человеческий ум охватывает и преобразует больше сознательного опыта за один‑единственный день, чем вся наша солнечная система способна была вместить за первые три миллиарда лет до возникновения жизни.

Для человека чувствовать себя умаленным (как это часто случается) при мысли о необъятных пространствах вселенной или о нескончаемых коридорах времени, – это все равно, что пугаться собственной тени. Ведь лишь в свете человеческого сознания вселенная и становится видимой, а исчезни этот свет – и останется лишь ничто. Могущественный космос предстает таковым лишь на освещенной сцене человеческого сознания, вне ее он окажется бессмысленной фикцией. Лишь благодаря человеческим словам и символам, фиксирующим человеческую мысль, ту вселенную, открытую астрономией, можно спасти от ее извечной пустоты. Без этой освещенной сцены, без той человеческой драмы, что на ней разворачивается, весь театр величественных небес, столь глубоко трогающий человеческую душу, возвышающий ее и приводящий в замешательство, – вновь ввергся бы в экзистенциальное ничто, словно выморочный мир кудесника Просперо.

Безграничность пространства и времени, устрашающая нас теперь, когда мы с помощью науки оказываемся с ней лицом к лицу, – на деле, лишь пустое понятие, если не соотносить его с человеком. Слово «год» становится бессмысленным в применении к самой физической системе: ведь звездам и планетам неведомо течение лет, и тем более не они измеряют годы, а только человек. Уже само это наблюдение есть результат внимания человека к повторяющимся движениям, сезонным изменениям, биологическим ритмам, измеримым последовательностям. Если же идею года спроецировать обратно на физическую вселенную, то мы узнаем нечто большее, важное для человека, в противном случае, это поэтический вымысел.

Любая попытка наделить объективной реальностью те миллиарды лет, которые предположительно просуществовал космос до появления человека, подспудно вовлекает в созерцание этого временного срока наблюдателя‑человека, ибо именно людская способность проникать мыслью в прошлое и будущее порождает, подсчитывает и оценивает эти протекшие годы. Без деятельности человека, требующей подсчета времени, вселенная лишена возраста, и точно так же, без придуманных им пространственных понятий, без обнаруженных им форм, структур и ритмов она останется бесчувственной, бесформенной, вневременной и бессмысленной пустотой. Смысл рождается и умирает вместе с человеком или, скорее, с тем созидательным процессом, который подарил ему существование и наделил его разумом.

Хотя сознание человека и играет главную роль, являясь основой всякой его творческой или созидательной деятельности, человек, тем не менее, не бог, ибо его духовные озарения и открытия лишь способствуют созидательности самой природы и усиливают ее. Разум человека оповещает его о том, что даже в наиболее одухотворенные мгновенья он остается всего лишь участником‑субъектом большого космического процесса, который не он породил и который он может лишь в весьма ограниченной степени контролировать. Если не считать экспансии его сознания, человек по‑прежнему остается маленьким и одиноким. Постепенно человек обнаружил, что, как ни удивительно его сознание, он должен обуздывать те эгоистические и пагубные устремления, которые тот порождает; ибо высшие способности человека находятся в зависимости от его сосуществования со множеством других сил и организмов, с чьей жизнью и жизненными потребностями необходимо считаться.

Физические условия, управляющие любыми проявлениями жизни, со всех сторон ограничивают человека: температура его тела может колебаться в пределах всего нескольких градусов, а с кислотно‑щелочным балансом его крови дело обстоит еще сложнее; между тем, способность человека расходовать свою энергию или сопротивляться недугам зависит от времени суток, а его физиологическое или умственное состояние волей‑неволей подвергаются воздействию фаз луны или погодных изменений. Лишь в одном отношении способности человека сравнялись с божественными: он сотворил из символов вселенную смысла, которая обнаруживает его изначальную природу и отражает его медленное культурное становление; и в известной степени это позволяет ему хотя бы мысленно преодолевать те многочисленные ограничения, что наложены на него как на создание природы. Вся повседневная деятельность человека – прием пищи, работа, половая жизнь – необходима и потому важна: но лишь в той степени, в какой она стимулирует его сознательное участие в созидательном процессе – том самом процессе, который любая религия признает имманентным и трансцендентным и называет божественным.

Теоретически, нынешние успехи в покорении времени и пространства могли бы предоставить возможность нескольким доблестным космонавтам облететь все планеты в пределах нашей солнечной системы, или – что еще менее вероятно – даже добраться до одной из ближайших звезд, отделенных от нас расстоянием в четыре или пять световых лет. Допустим, что оба таких полета находятся в рамках пусть не биологической, но хотя бы механической возможности. Но даже если эти космические подвиги увенчаются чудесным успехом, все‑таки они – ничто в сравнении с тем углублением сознания и расширением осмысленности, к которому привела история существования одного‑единственного первобытного племени.

Кометы перемещаются с такой скоростью, какой человек только может надеяться когда‑либо достичь, и совершают более длительные полеты; однако их бесконечные странствия сквозь космические просторы не приносят никаких перемен, кроме изменений в распределении энергии. Самые отважные космические исследования человека окажутся гораздо ближе к ограниченным возможностям кометы, нежели к его собственному историческому развитию; между тем, его наиболее ранние попытки исследовать самого себя, заложившие основы для любого рода истолкований с помощью символов – и прежде всего, для языка, – и поныне остаются неистощимыми. Более того, именно эти внутренние исследования, которые восходят еще к моменту отделения человека от животного, помогли расширить все измерения бытия и увенчать голое существование смыслом. В этом определенном отношении человеческая история во всей ее целостности, путь, проделанный человеком с целью самопознания, в настоящий момент является вершинным достижением космической эволюции.

Теперь у нас имеются основания подозревать, что прорыв, связанный с зарождением сознания мог произойти более чем в одном месте во вселенной, а быть может, и сразу во многих, так что появились существа, которые могли раскрыть в себе какие‑то еще возможности или лучше, чем человек, справиться с теми задержаниями, извращениями и абсурдными обстоятельствами, которыми всегда пестрила человеческая история и которые теперь, с расширением возможностей человека, ставят под серьезную угрозу его будущее. Но пусть даже органическая жизнь и наделенные чувствами создания где‑то и существуют, хотя, цивилизации, подобные человеческой, вряд ли явление массовое – это все равно не умаляет того факта, что достижения человека в области сформированной его разумом культуры остаются бесконечно важнее, чем его нынешние успехи в покорении природных сил или все его мыслимые космические полеты. Такой подвиг техники, как преодоление гравитационного поля земли, тривиален в сравнении с подвигом человека, сумевшего оторваться от грубой бессознательности материи и от замкнутого круга органической жизни.

Короче говоря, без совокупной способности человека облекать свой опыт в форму символов, размышлять о нем, переосмыслять его и проецировать его в будущее, физическая вселенная оставалась бы столь же лишенной смысла, как часы без стрелок, чье тиканье ни о чем не говорит. Своей осмысленностью мир обязан наличием у человека сознания..

 

 

6. Свободная созидательность человека

 

Поскольку человек находится на вершине длительного и чрезвычайно разветвленного эволюционного развития, присущие ему уникальные способности вобрали в себя весь накопленный органический опыт множества других биологических видов, предшествовавших ему. Хотя старинную поговорку о том, что «человек карабкается по своему родословному древу», и не стоит понимать чересчур буквально, тем не менее, данные, указывающие на присутствие в человеке этого богатого наследия – от одноклеточной бластулы или рыбьих плавников у эмбриона, до обезьяньей шерстки у семимесячного эмбриона, – не следует отбрасывать с полным пренебрежением. Каждый орган человеческого тела, начиная с крови, имеет свою историю, которая восходит к древнейшим формам существования жизни; так, солевой состав человеческой крови воспроизводит солевой состав самого моря, где некогда и зародились древнейшие организмы; человеческий хребет служит напоминанием о первых рыбах, а сходство со строением мышц человеческого живота можно заметить и у лягушки.

Естество самого человека постоянно подпитывалось и формировалось благодаря сложной деятельности, взаимообмену и самопреобразованиям, которые происходят во всех организмах; и ни его естество, ни его культуру нельзя отделить от огромного разнообразия сфер обитания, которые он освоил – с их несхожими типами геологического строения, с различным растительным покровом, с разными популяциями зверей, птиц, рыб, насекомых, бактерий, не говоря уж о постоянно менявшихся климатических условиях. Жизнь человека протекала бы совершенно иначе, если бы млекопитающие и растения не развивались вместе, если бы землю не покрывали деревья и травы, если бы цветущие растения и пернатые птицы, грозно движущиеся облака и пылающие закаты, громадные горы, безграничные океаны и небеса, полные звезд, не пленили его воображение и не пробудили его сознание. Ни луна, ни космическая ракета не обнаруживают ни малейшего сходства с той средой, в которой человек привык жить и думать, в которой он пришел к своему расцвету. Разве стал бы человек мечтать о полете в мире, где нет летающих существ?

Задолго до того, как у человека сложилась сколько‑нибудь развитая культура, природа снабдила его собственной рабочей моделью неистощимой созидательности, благодаря которой хаотичность сменилась упорядоченностью, а упорядоченность постепенно привела к целеполаганию и осмысленности. Такая созидательность сама себе служит оправданием и наградой. Расширять область осмысленной созидательности и удлинять период ее развития – вот единственно возможный отклик человека на осознание им собственной неизбежной смерти.

К сожалению, подобные идеи чужды нашей нынешней культуре, над которой господствует машина. Один современный географ, перенесясь воображением на искусственный астероид, заметил: «Ни в дереве, ни в травинке, ни в речке, ни в живописном клочке земли нет никаких присущих им самим достоинств; если спустя миллион лет наши потомки будут населять планету, где будут только скалы, воздух, океан и космические корабли, – то и тогда это будет мир природы.» В свете естественной истории не может быть более нелепого утверждения. Достоинство всех первозданных природных компонентов, которое столь лихо отметает этот географ, как раз в том и состоит, что все они, в своем неизмеримом разнообразии, способствовали сотворению человека.

Как блестяще показал Лоренс Хендерсон в своей книге «Пригодность среды», даже физические свойства воздуха, воды и также соединения, содержащие углерод благоприятствовали возникновению жизни. Если бы жизнь зародилась на голой, бесплодной планете, о которой выше цитированный географ говорит как о возможном будущем уделе наших потомков, то человеку недоставало бы необходимых ресурсов для его собственного развития. Если потомки низведут нашу планету до того лишенного природных свойств состояния, к которому ее уже сейчас толкают бульдозеры, химические средства уничтожения и ядерные бомбы с реакторами, – тогда, в свой черед, и сам человек станет столь же лишенным природных свойств, – иначе говоря, своего человеческого лица.

Сами по себе человеческие свойства человека уже являются результатом особого расцвета, который состоялся в тех благоприятных условиях, в которых обрело форму и стало воспроизводиться бесчисленное множество других живых организмов. Более шестисот тысяч видов растений, свыше миллиона двухсот тысяч животных вошли в состав той окружающей среды, которая оказалась в распоряжении человека, – не говоря уже о бесчисленном количестве других организмов: всего около двух миллионов. По мере того, как человеческое население росло и появлялись региональные различия и культурные особенности, сам человек привносил в жизнь все большее разнообразие. Сохранение этого разнообразия и стало одним из условий человеческого процветания; и хотя многое оказалось избыточным для простого физического выживания, именно эта избыточность послужила сильным стимулом для склонного к вечным поискам человеческого сознания.

Тот студент, который задал д‑ру Лорену Эйсли  вопрос: а почему человек, с его нынешним умением создавать автоматы и искусственную пищу, вовсе не расправится с природой, – не сознавал (подобно географу, которого я процитировал), что глупейшим образом выбивает опору из‑под собственных же ног. Ибо способность усвоить и использовать для своих целей неисчерпаемую созидательность природы – одно из основополагающих условий человеческого развития. По‑видимому, даже самые бесхитростные дикари понимают суть нерасторжимой связи человека с природой, а вот те «постисторические» умы, которые ныне собирают и пестуют под своими крышами разного рода «мультиверситеты», с их ненавистью ко всему, что сопротивляется вездесущему контролю машины или угрожает ему, так как выходит за его рамки – явно ее не понимают.

 

 

7. Отсутствие специализации как важнейшая особенность

 

Человеческая раса, как мы теперь, оглядываясь назад, можем заключить, обладала замечательным даром пользоваться изобильностью земли; и, пожалуй, самым важным здесь оказалось стремление покончить с ограничениями, налагаемыми специализированными, одноцелевыми органами, приспособленными к узкой среде.

Сложный аппарат, образующий органы речи человека, развивался из органов с крайне высокой специализацией: их функциями было пробовать, кусать и глотать пищу, вдыхать воздух, воспроизводить природные звуки; но, не переставая выполнять эти функции, человек нашел этим органам новое применение – создавать голосовые сообщения, модулировать их и отвечать на них. Подчинясь отлаженному управлению ума, легкие, гортань, нёбо, язык, зубы, губы и щеки превратились в великолепный оркестр из духовых, ударных и струнных инструментов. Но даже ближайшие из наших выживших родичей так и не научились столь же блестящей игре. По случайности некоторые виды птиц умеют без труда подражать человеческому голосу, – однако трюк попугая имеет смысл лишь для человека.

Тем не менее, само освобождение человека от тяготевших над его предками функциональных стереотипов в определенной степени сопровождалось потерей надежности и быстроты: так, ходить на двух ногах и говорить – а именно эти действия характерны для человека – каждому приходится учиться заново. Вне сомнения, величайшим фактором человека в освобождении от органической специализации послужил его высокоразвитый мозг. Такое сосредоточие деятельности в одном центре и подчиняла себе любую другую деятельность, и способствовала ей. Когда эти символически обусловленные действия человека становились все многочисленнее и усложнялись, то благодаря здравому разуму удавалось сохранять органическое равновесие.

По‑видимому, мозг действительно начал развиваться как ограниченный одноцелевой орган получения информации и осуществления соответствующих моторных реакций. Древнейшая часть мозга, обонятельная луковица, отвечала главным образом за обоняние. И хотя чувство обоняния постепенно утратило свою важность в управлении человеческим поведением, оно сохраняет свое значение, например, для более полного наслаждения едой, суждения о ее съедобности или для выявления невидимого огня; кроме того, обоняние бывает полезным даже для диагноза некоторых болезней вроде кори.

На следующей стадии роста мозга расширился спектр эмоциональных реакций; и еще до того как мышление смогло обрести символическое выражение, достаточное для управления поведением, мозг уже обеспечивал быстрые и разнообразные моторные реакции: это могли быть нападение, бегство, съеживание, испуг, защита, объятье, совокупление. Однако главное достижение, отличающее человека от его возможных ближайших сородичей, произошло благодаря мощному увеличению в объеме и усложнению передней доли мозга, а вместе с ним и всей нервной системы. Эту мутацию или, вернее, последовательность изменений в одном направлении, до сих пор не может объяснить ни одна биологическая теория; хотя Ч. Г. Уоддингтон в своей «Природе жизни» ближе всего подошел к новому определению органических изменений, способствующих формированию и закреплению «приобретенных свойств». Выражение, которое сейчас часто пускают в ход – «влияние естественного отбора», – объясняет не саму трансформацию, а всего лишь ее результат.

Факты же сами по себе достаточно просты. Размер древнейшего черепа, опознаваемого как человеческий, на несколько сотен кубических сантиметров больше, чем череп любой обезьяны; тогда как череп человека более поздней эпохи (начиная уже с неандертальца) приблизительно в три раза крупнее, чем у древнейшего гоминида‑австралопитека, останки которого обнаружены в Африке и который, согласно современным предположениям, являлся одним из непосредственных предшественников современного человека. Из этого можно заключить, что у наиболее высокоразвитых человеческих особей, помимо простого увеличения массы, при возрастании числа нейронов и дендритов, произошло и умножение числа возможных связей между ними.

Только применительно к целям абстрактного мышления мозг содержит в десять тысяч раз больше компонентов, чем сложнейшие из современных компьютеров. Столь подавляющее численное превосходство, несомненно, уменьшится с появлением миниатюризации в электронике. Но чисто количественное сравнение еще никак не раскрывает качественной уникальности мозговых реакций – всего богатства запахов, вкуса, цвета, звуков, эмоций, эротических ощущений, – которое лежит в основе всех человеческих реакций, и изображений, возникающих в мозгу благодаря его деятельности, и которое наделяет их смыслом. Исчезни все это – и творческие способности мозга сведутся к уровню компьютера, который точно и быстро справляется с чистыми абстракциями, но оказывается бессилен, когда сталкивается с теми конкретными проявлениями органической жизни, которые безвозвратно теряются, подвергаясь обособлению или абстракции. Поскольку у человека большинство «эмоциональных» реакций на цвет, звук, запах, форму и данные осязания древнее, чем бурное корковое развитие, они‑то и лежат в основе высших форм его мышления и обогащают их.

Ввиду чрезвычайно сложного строения крупного человеческого мозга, недостоверность, непредсказуемость, процессы, идущие вразрез с приспособляемостью и созидательностью (то есть, новая и содержательная, а не случайная деятельность мозга) – органические функции, часть сложной нервной системы человека. В своей готовности встретиться с неожиданностями, они превосходят более надежные проявления инстинктов и лучшие приспособления к окружающей среде, присущие другим биологическим видам. Но уже сами эти возможности заставили человека создать независимую область устойчивого, предсказуемого порядка – внутреннего для человека и подчиненного его сознанию. В основе культурного развития человека лежал тот факт, что порядок и созидательность комплементарны по отношению друг к другу: ибо человеку приходится нутром усваивать порядок, чтобы придавать внешнюю форму своей созидательности. Иначе, как жаловался в своем дневнике художник Делакруа, его бурное воображение порождало бы больше образов, чем ему под силу запомнить или использовать, – как это, кстати, часто бывает в ночных сновидениях.

Однако следует заметить: гипертрофированный мозг у homo sapiens'a , прежде всего, нельзя удовлетворительно трактовать как приспособительный механизм, который помогал выживанию человека и росту его господства над другими биологическими видами. Приспособительная функция была ценной, мозг мог обеспечивать лишь частичное приспособление: уже с давних пор, как и сейчас, при адаптациях происходили сбои и отклонения. На протяжении приблизительно ста тысяч лет сам мозг оставался страшно непропорционален по отношению к той работе, которую он был призван совершать. Как уже давно указал Альфред Рассел Уоллес, потенциальные умственные способности, скажем, Аристотеля или Галилея анатомически и физиологически уже были заложены, в ожидании своего применения, у людей, которые еще не научились считать по пальцам. И до сих пор значительная часть доставшегося нам «снаряжения» не используется, по‑прежнему дожидаясь своего часа.

Вполне возможно, что гипертрофированный по объему мозг в течение длительного промежутка доисторической эпохи столь же обременял предков homo sapiens'a , сколь и помогал им; ибо он делал их до некоторой степени непригодными к чисто инстинктивному животному существованию, которое они вели, до того как развился культурный аппарат, соизмеримый с этими заложенными в мозгу способностями. Этот расцвет нервной деятельности, подобно цветению в растительном царстве, тем не менее, типичен и для многих других прогрессивных органических перемен; ибо сам рост обусловлен способностью организма производить излишек энергии и биологических возможностей, сверх того, что нужно единственно для выживания.

Здесь опять‑таки нас ввел в заблуждение необоснованный викторианский принцип бережливости, который неверно расценивает расточительность и избыточность природы. Доктор Уолтер Кэннон привел логическое обоснование биологической избыточности, анализируя предназначение парных органов тела. У человеческих почек резервный фактор равняется четырем: чтобы поддерживать жизнь в организме, достаточно, чтобы функционировала хотя бы четверть почки. Что же касается нервной системы человека, то здесь весьма уместен известный афоризм Блейка: дорога излишеств ведет ко дворцу мудрости.

Уильям Джеймс в своем раннем очерке, опубликованном в книге «Воля к вере» (хотя впоследствии он к нему практически не возвращался), изложил суть дела более ясно. «Главное отличие человека от животных, – указывал он, – состоит в крайней избыточности его субъективных склонностей: его превосходство над ними заключается единственно и исключительно в количестве и в фантастичности и ненужности его потребностей – физических, нравственных, эстетических и умственных. Если бы вся его жизнь не была поиском избыточного, он бы никогда не утвердился столь прочно в той области, которую можно назвать областью необходимого. Осознав это, он может извлечь следующий урок: своим потребностям следует доверяться, и даже когда кажется, что они не скоро будут удовлетворены, все же порождаемое ими беспокойство – лучший жизненный ориентир человека, который в конце концов приведет его к невероятным свершениям. Отнимите у человека все эти излишества, отрезвите его – и вы его уничтожите.»

Можно в таких рассуждениях пойти и еще дальше. Доставшееся человеку в дар сложное нервное устройство настолько превосходило его первоначальные потребности, что долгое время могло угрожать самому его выживанию. Сам избыток «интеллекта» ставил перед человеком задачу, сходную с той, что ему пришлось бы решать, если бы ему нужно было найти способ применения сильного взрывчатого вещества, изобретая некую оболочку, достаточно прочную, чтобы выдержать заряд и затем успешно справиться с взрывом; ограниченная сфера применения мощнейшего человеческого органа в ту пору, когда для результатов его работы еще не имелось подобающего культурного вместилища, возможно, и служит объяснением для всех тех весьма заметных проявлений иррациональности, которыми были отмечены все зафиксированные или наблюдавшиеся формы человеческого поведения. Следует ли рассматривать эту иррациональность как еще одну часть адаптивного механизма (что, на первый взгляд, представляется нелепостью), или, напротив, признать, что такой рост «мозговитости», хотя частично и адаптивный, многократно подрывался неадаптивными реакциями, исходившими из того же источника? Если бы не это свободное пространство, «отведенное» для неадекватного поведения, человеческий род едва ли смог бы выжить.

Благодаря длительным и тяжким усилиям человек выработал некий культурный порядок, который стал служить вместилищем для его созидательности, и уменьшил опасность, которой были чреваты многие ее отрицательные проявления. Однако потребовалось еще множество опытов, открытий и изобретений, занявших еще сотни тысяч лет, и отнюдь не сводившихся к орудиям труда и материальному снаряжению, – прежде чем человек смог создать культуру достаточно исчерпывающую, чтобы использовать хотя бы часть неизмеримых возможностей мозга. А такое развитие, в свой черед, обернулось новыми опасностями и подвохами. Порой, когда культурный комплекс обретал слишком усложненную структуру, или слишком прочно основывался на сохранении прошлых приобретений, как это многократно происходило и у древних племенных общин, и у позднейших цивилизаций, – он не оставлял места для умственного роста в новых областях. Но, с другой стороны, если культурные построения ослабевали и распадались, или если почему‑либо их компоненты не усваивались, – тогда неуемный в своей деятельности, находящийся под высоким напряжением мозг начинал проявлять гиперактивность маниакального и разрушительного рода, – подобно работающему вхолостую мотору, который сжигает сам себя из‑за отсутствия топлива. Сегодня, невзирая на колоссальный культурный багаж, накопленный западным человеком, мы слишком хорошо знакомы с обеими этими возможностями.

 

 

8. Разум в действии

 

Величина и сложность нервного устройства человеческого мозга порождает два хорошо известные следствия. При рождении ребенка его голова уже настолько велика, что затрудняет роды, а потом, что еще важнее, требует дополнительной опеки в течение всего того периода, когда черепная коробка только формируется. Это повлечет за собой проявления особой материнской нежности, как правило, присущей всем млекопитающим. А поскольку человеку приходится путем подражания и упражнений заново учиться столь многим нормам поведения, уже оторванным от чисто автоматических внутренних инстинктов, то период детской зависимости удлинился. Медленное созревание ребенка требовало непрерывного родительского внимания и деятельного соучастия, – чего отнюдь не происходит у других, менее общественных, биологических видов, чьи детеныши становятся самостоятельными в значительно более раннем возрасте. Залогом успешного обучения служит любовь: по сути дела, она является и основой всякой культурной преемственности и взаимообмена. Никакой обучающей машине подобное не под силу.

Возросшая продолжительность этой стадии активного материнского ухода и заботы сыграла решающую роль для развития культуры. Как правило, проходит целый год, прежде чем ребенок начинает самостоятельно ходить, и еще больше времени требуется для того, чтобы его лепет превратился в членораздельную речь, пригодную для общения. Если же ребенок, достигнув четырех лет, так и не научается говорить, то, как правило, ему не удается овладеть речью и в дальнейшем (разве что в совершенно неразработанной форме), как мы знаем на примере глухонемых, а также благодаря немногочисленным засвидетельствованным случаям с выросшими среди животных детьми. Без речи же все прочие формы символического и абстрактного мышления остаются ущербными, какими бы богатыми ни были физиологические возможности самого мозга.

Как известно, длительный период тесной эмоциональной близости между родителями и ребенком чрезвычайно важен для нормального человеческого роста: если с самого начала ребенка не окружить любовью, то впоследствии это может отрицательно сказаться на других необходимых человеческих качествах, в том числе на умственных способностях и эмоциональной уравновешенности. Как показали опыты в Висконсинском университете, где ученые питали плохо скрытые надежды отыскать дешевую механическую замену для материнской заботы, даже у обезьян отсутствие материнской ласки и опеки – в том числе, и выговора за плохое поведение,  – приводит к глубоким нервным расстройствам.

Из того факта, что таламус, изначальное вместилище эмоций, является гораздо более древней частью позвоночного мозга, чем передняя часть коры головного мозга, можно заключить, что эмоциональное развитие человека обрело отличительные человеческие черты (что сопровождалось углублением и расширением прежних, свойственных всем млекопитающим, ощущений) прежде, чем его разум успел вырасти до такой степени, чтобы породить адекватные средства выражения или коммуникаций на таком уровне, какой не доступен животным. Древнейшие проявления культуры, которые заложили основу для такого роста интеллекта, возможно, явились прямым результатом этого эмоционального развития (этот процесс я попытаюсь воссоздать в следующей главе).

Теперь деятельность мозга через разветвленную нервную систему воздействует на все органы тела; в свою очередь, как давно доказал Клод Бернар в связи с печенью, органы тела воздействуют на функционирование мозга, так что малейший сбой вроде легкой инфекции или мышечного утомления может немедленно сказаться на работе мозга. Постоянно находясь в состоянии бодрствования, мозг не выполняет какого‑то одного предназначения, какой‑то одной цели: разумеется (как я надеюсь еще показать), было бы неверно даже утверждать, что он специализируется на «информации» или «коммуникации», хотя с полным правом можно сказать, что благодаря мозгу любая внутренняя деятельность, любое действие, любое внешнее впечатление обретает связь с той целокупностью, которой разум управляет.

В отрыве от этой целокупности – области смысла, – человек чувствует себя бесприютно и потерянно, или, как сегодня принято говорить, «отчужденно». Таким образом, человеческий мозг служит одновременно правительством, верховным судом, парламентом, рыночной площадью, полицейским участком, телефонной станцией, храмом, художественной галереей, библиотекой, театром, обсерваторией, главным архивом и компьютером: или, перефразируя Аристотеля, он есть не что иное, как целое государство с маленькой буквы.

Деятельность мозга так же непрерывна, как деятельность легких или сердца: мы мыслим большую часть жизни. В случае необходимости эта деятельность частично (но никогда – полностью) держится под контролем, хотя центр такого контроля может находиться просто в другой части мозга. Электроэнцефалограммы показывают, что даже когда от мозга не требуется никаких усилий, его пронизывают электрические импульсы, которые говорят о какой‑то подспудной мыслительной активности. Такая предрасположенность, как указал физиолог У. Грей Уолтер, существует уже в момент рождения человека.

Пытаясь создать простейшую разновидность двухэлементной модели мозга, этот же ученый отметил, что она должна в некоторой степени обладать следующими характеристиками: «пытливость, любознательность, свобода воли в смысле непредсказуемости, целеустремленность, самоуправляемость, стремление избегать дилемм, предвидение, память, обучаемость, умение забывать, связь идей, распознавание форм, а также элементы социальной приспособляемости». «Такова жизнь!», – мудро добавил он.

Вместо того, чтобы рассматривать рутинное производство орудий как обязательное условие формирования мозга, не лучше ли будет задаться дерзким вопросом: что же за орудие могло так сильно повлиять на мозг? Ответ практически заключен в самом вопросе: а именно, это орудие, имеющее прямое отношение к мышлению и изготовленное из его собственного «лишенного плоти» материала – из знаков и символов.

В настоящем обзоре человеческого прошлого, в связи с историей техники, нас занимает прежде всего следующее: очень вероятно, что большинство нынешних характеристик мозга уже имелись в распоряжении человека, в еще не развитом состоянии, значительно раньше, чем тот был способен издавать членораздельные звуки или пользоваться специализированными орудиями. Дальнейшее же развитие, несомненно, происходило с расширением поля человеческой деятельности, с постепенным переключением высших функций со «старого мозга» на «новый мозг», где они попадали под управление сознания. Связь между таким возрастанием мыслительных способностей и запечатлением в генетической памяти, которое осуществляется посредством большего мозга со специализированными участками и более сложными нервными структурами, до сих пор остается неясной, и, вероятно, дальнейшую ясность удастся внести, лишь когда в современном подходе биологов к данной проблеме произойдут коренные перемены. До тех пор, пока человек не создал культуру, его мозг получал недостаточно пищи и оставался истощенным.

Очевидным, тем не менее, остается то, что человек уже в самом начале своего развития обладал необычайными дарованиями, но не мог воспользоваться ими сразу, потому что еще не был к этому готов. Уже сам факт, что человеческий мозг «уникален, будучи непрерывно в состоянии размышления или ожидания», показывает, что рост человека не сводился лишь к тому, чтобы решать различные проблемы по мере их возникновения или приспосабливаться к требованиям внешних обстоятельств. У него был, так сказать, «собственный разум» – инструмент, ставивший перед ним ничем не мотивированные задачи, порождавший «мятежные», не соответствующие стимулам реакции и идеи, идущие в разрез с приспособляемостью, искавший и вырабатывавший осмысленные структуры. Тем самым, человек выказывал тягу к исследованию незнакомой территории, и альтернативных путей поведения, не довольствуясь каким‑то одним, раз навсегда избранным образом жизни, сколь бы удачно он уже к нему ни «притерся».

Несмотря на способность мозга к усвоению информации, человек отнюдь не пребывает в бездействии, ожидая от внешнего мира «указаний». Как выразился Адельберт Эймс, «именно отталкиваясь от контекста ожидания, мы воспринимаем, судим, чувствуем, действуем и проживаем свое бытие.»

Те, кто по‑прежнему черпает свои биологические модели из физики, отказываются видеть эту существенную характеристику организмов – как объективов, отличных от неупорядоченной материи. Неупорядоченной материи не свойственно ни припоминать свое прошлое, ни предвидеть будущее; между тем, в каждый организм буквально «встроено» и его прошлое, и потенциальное будущее – с точки зрения жизненных циклов биологического вида в целом; а тело высшего организма устроено таким образом, что само делают обильные заготовки на будущее, – например, накапливая впрок жир и сахар. Кроме того, эта «прозорливость» сказывается в последовательном созревании половых органов задолго до той поры, когда они могут понадобиться для деторождения.

У человека такая склонность к предвидению и провидению будущего становилась все более осознанной и преднамеренной, проявляясь в образах, являвшихся ему в сновидениях, и игривом предвкушении; а также в мысленном переборе открывающихся перед ним возможностей. В отличие от какого‑нибудь подопытного животного, которое реагирует лишь на непосредственный вид или запах пищи, человек способен добывать ее заранее – за много часов, дней или даже месяцев. Можно сказать, что человек – прирожденный разведчик и старатель, хотя зачастую труды его вознаграждает лишь фальшивое золото. Подобно актеру, он часто примеряет на себя новые роли, пусть даже пьеса еще не написана, театр не выбран, а декорации не готовы.

Не последним по важности свойством необычного человеческого мозга была и эта повышенная забота о будущем. Главными стимулами, побуждавшими человека к творчеству, были беспокойство, пророческие чутье и художественное предвидение, которые, должно быть, возникли впервые, когда человек стал замечать смену времен года, космические явления и смерть. По мере того, как складывался более адекватный культурный аппарат, сознание человека все успешнее справлялось с большими кусками прошлого и будущего, связывая их в единую и осмысленную структуру.

Теперь тонкость и сложность нервного устройства человека делает его чрезвычайно уязвимым: поэтому он постоянно терпит неудачи и разочарования, ибо зачастую то, что кажется ему доступным, ускользает от него. Некоторые из самых серьезных препятствий для его развития порождались отнюдь не суровой средой или угрозами со стороны плотоядных или ядовитых тварей, деливших с человеком среду обитания, но столкновениями и противоречиями внутри его собственного «я», введенного в заблуждение или само по себе сбившегося с пути; действительно, они часто проистекали из той повышенной чувствительности, того чрезмерного воображения и той чрезмерной чуткости, которые и отличали его от прочих биологических видов. Хотя все эти черты укоренены в гипертрофированном мозгу человека, об их косвенном влиянии на человеческую жизнь слишком часто забывали.

Потенциальные возможности, заложенные в человеке, все же очень важны, бесконечно важнее, нежели все его нынешние достижения. Так было в начале, и так остается сегодня. Величайшая проблема человека состоит в том, чтобы достаточно четко упорядочивать и сознательно направлять и внутренние, и внешние силы ума, так чтобы они составляли более связное и вразумительное целое. Техника сыграла конструктивную роль в разрешении этой задачи; однако орудия из камня, дерева или волокна не могли найти применения на достаточно высоком уровне, пока человеку не удалось изобрести других – неосязаемых – инструментов, порожденных его собственным телом и не проявляющихся в каких‑либо иных формах.

 

 

9. «Свободный и славный мастер»

 

Если бы для первобытного человека имело значение только лишь выживание, то ему удалось бы выжить, даже имея в своем распоряжении то же материальное оснащение, что имели и его непосредственные предки‑гоминиды. Должно быть, человеком все‑таки двигала какая‑то смутная потребность, какое‑то внутреннее устремление, объяснить которое внешним давлением среды так же трудно – по сути, так же невозможно, – как и постепенное превращение ползающей рептилии в крылатую птицу. Значит, что‑то еще занимало его дни, помимо рутинной добычи пропитания. Сама оснащенность человека мощной нервной системой служила благоприятным условием для этого развития; но одновременно, в силу этого самого факта, человек слишком поддавался субъективным побуждениям, чтобы покорно закоснеть, полностью подчиняясь шаблону своего биологического вида, вновь впасть в круговорот животного существования и принять участие в плавном процессе органической эволюции.

Я думаю, критический перелом произошел тогда, когда человек открыл в себе свой многогранный ум и поразился тому, что там обнаружил. Образы, независимые от тех, что видели его глаза, повторяющиеся ритмичные движения тела, которые не служили какой‑то непосредственной цели, но приносили удовольствие, действия, которые он запоминал и в совершенстве воспроизводил в памяти, а затем, после многочисленных мысленных тренировок, совершал снова, – все это служило сырым материалом, которому следовало придать некую форму. И с материалом этим – если учитывать, что изначально у человека не имелось иных орудий, кроме органов собственного тела, – было гораздо легче справиться, чем с внешней средой. Вернее сказать, сама человеческая природа являлась наиболее податливой и отзывчивой частью этой среды; и первейшей задачей человека стало выработать свое новое «я» – обогащенное разумом, отличное как обликом, так и поведением от его прежнего антропоидного естества.

Становление человеческой личности – проблема далеко не новая. Человеку пришлось учиться человечности точно так же, как ему пришлось учиться речи; и прыжок из животного состояния в людское – определенный, но постепенный и не поддающийся датировке (а возможно, еще и не завершившийся), – произошел благодаря непрерывным стремлениям человека придавать себе все новые и новые формы. Ибо с тех пор, пока он не обрел четко обозначенной личности, он еще не стал человеком, хотя уже и перестал быть животным. Такое самопреображение было, я полагаю, первой миссией человеческой культуры. Любое культурное достижение (в сущности, пусть и не по намерению) является попыткой переделать человеческую личность. Там, где природа перестала формировать человека, он со всей отвагой невежества взялся перекраивать себя сам.

Если прав Джулиан Хаксли, то большинство физиологических и анатомических возможностей органической жизни истощились уже около двух миллионов лет назад: «размер, сила, скорость, сенсорная и мускульная активность, химические соединения, регулирование температуры и все прочее», а вдобавок еще и почти бесконечное число изменений, малых и больших, были уже испробованы в области цвета, фактуры и формы. С точки зрения чистой органики уже едва ли возможны были радикальные инновации, которые имели бы практический смысл или важность, хотя все‑таки происходили многие усовершенствования – как, например, постоянный рост и развитие нервной системы у приматов. Человек открывал новую возможность эволюции, начав проводить опыты с самим собой: задолго до того, как он дерзнул покорять свое физическое окружение, он уже стремился преобразовать себя самого.

Этот подвиг самопреображения сопровождался и некоторыми переменами в строении тела, как свидетельствуют найденные фрагменты скелетов: однако культурная проекция человеческих «я» происходила гораздо быстрее, поскольку в период своего удлинившегося биологического детства человек находился в том пластичном, податливом состоянии, которое побуждало его всячески экспериментировать со всеми возможными органами своего тела, уже не думая об их сугубо функциональном предназначении, а изобретая для них новые цели – как для инструментов своего дотошного ума. Чрезвычайно суровые упражнения индуистской йоги, которая предусматривает сознательное контролирование дыхания, сердцебиения, деятельности мочевого пузыря и прямой кишки, нацеленное на высшее умственное сосредоточение, – это лишь доведенные до крайней степени первоначальные попытки человека или взять под контроль свои телесные органы, или найти им иное применение, помимо чисто физиологического.

Наверное, человека можно даже определить как существо, никогда не пребывающее в природном состоянии, ибо как только он становится опознаваем как человек, он уже оказывается в культурном состоянии. Редкими исключениями являются «одичавшие дети», уцелевшие лишь благодаря жалости животных: они не только не умели ходить прямо и разговаривать, но и по характеру больше напоминали тех животных, среди которых выросли, чем людей. Как правило, их так и не удавалось до конца очеловечить.

На протяжении минувшего столетия делалось множество попыток определить особенность человеческой природы, но мне еще не встречалось более удачной характеристики, чем та, которую дал человеку гуманист эпохи Возрождения Пико делла Мирандола, хотя он и сформулировал ее, используя ныне непривычный язык теологии.

«Тогда, – писал Пико, – согласился Бог с тем, что человек – творение неопределенной природы, и, поставив его в центре мира, обратился к нему: «Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центр мира, чтобы оттуда тебе было удобно обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, "божественные"»[5]. И на каждой ступени своего развития человек снова становился перед этим выбором.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В далеком прошлом, похожем на сон

 

 

1. Функция, которой пренебрегали

 

Исследования человеческой психики на протяжении последнего полувека наводят на мысль о необходимости более глубокого, но вместе с тем и более смелого истолкования ранних стадий развития человечества, чем все предпринятые до сих пор. Прежде всего следует усомниться в том, что любая деятельность человека объясняется его физическими потребностями. Разумеется, первобытный человек не оставался без дела, иначе он бы умер с голоду; однако существует достаточно свидетельств (появились они по меньшей мере пятьдесят тысяч лет назад), указывающих на то, что человека интересовали не только насущные заботы. Быть может, ум его порой был занят весьма необычными вещами? Ведь он – единственное существо, чью внешнюю деятельность, как мы снова начинаем понимать, невозможно целиком объяснить, не учитывая наиболее специфического рода внутренней деятельности – сновидения.

До того, как человек вышел из области бессознательного, он, скорее всего, являл собой картину столь же жалкую и бессмысленную, какую сегодня можно наблюдать разве что на примере клинических идиотов, так как он был лишен символических инструментов сознания – образов и слов. Я полагаю, мы не зайдем слишком далеко, если представим себе этого проточеловека как создание, одержимое и мучимое сновидениями, с трудом отличающее образы тьмы и сна от образов яви, подверженное коварным галлюцинациям, беспорядочным воспоминаниям, безотчетным импульсам; впрочем, вполне возможно, что порой посещали его и приятные образы, предвещавшие удовольствия в будущем).

Сейчас, когда перечисляют те черты, что отчетливо отличают человека от всех прочих животных, – в то же время отвлекаясь от привычного стереотипа современного человека, которому нравится воображать себя просто разумным и самоуверенным существом, – как правило, оставляют без внимания область человеческих сновидений как не поддающуюся рациональному осмыслению – главным образом потому, что наиболее значительные ее аспекты лежат вне пределов непосредственного научного наблюдения. Слово «сновидение» ни разу не встречается в указателе к трехтомному отчету (в остальном превосходному) о симпозиуме по вопросам биологической и человеческой эволюции. Это считается странным курьезом даже среди ученых, которые по‑прежнему не желают признавать методологически недозволенные откровения из области человеческого поведения, сделанные благодаря психоанализу. Ибо строго физиологические наблюдения за мозгом, проводимые в соответствии с ортодоксальнейшими научными предписаниями, указывают на то, что мозг остается в состоянии тлеющей активности даже тогда, когда все тело человека пребывает в полном покое; а ритмичные электрические колебания, сопровождающие сон, по‑видимому, говорят о присутствии сновидений, даже если потом их не удается припомнить.

Возможно, и другие животные в некоторой степени обладают способностью видеть сны: на это указывают, например, поскуливанье и подергиванье собаки во сне. Но если это и так, то все же человек совершенно по‑особому распоряжается этой способностью: сновидения выходят за рамки его ночной жизни, вторгаясь и в мир дневной. Сны перемешиваются с явью, что бы он ни делал: разговаривал, работал или играл; и уже на очень ранней стадии это оставляет отпечаток на всем его поведении, ибо религиозное развитие человека со столь значимым для него «иным миром» неразрывно связано со сновидениями.

Надо полагать, человек с самого начала был сновидческим существом; и, возможно, именно богатство его снов позволило ему выйти за пределы сугубо животного существования. Пусть собаки и видят сны – но никогда еще ни один сон не побуждал собаку подражать птице или вести себя как божество. Лишь в человеке явлена вся полнота позитивных свидетельств, указывающих на то, что образы сна постоянно вторгаются в явь и подстегивают ее; и лишь для человека они порой подменяют собой действительность – во зло или во благо. Если бы сновиденья не накладывали заметного отпечатка на поведение человека, то каждый из нас лишь благодаря собственному опыту сновидца смог бы без недоверия выслушивать рассказы других людей об их снах.

Хотя развитие языка и абстрактного мышления в известной мере вытесняет или подавляет богатые бессознательные образы сновидений, эти образы все же играют важную роль и порой с пугающей силой снова воздействуют на человека; так, невротики, теряя ощущение реальности, оказываются ввергнуты в хаос собственного буйного воображения. Сами эти достижения – считать ли их благотворными или дурными – явились лишь сублимацией и усилением изначальных функций сновидений – вольного потока нервной деятельности, странного высвобождающего дара самого мозга.

Разумеется, никто не спорит: у нас нет никаких доказательств, что доисторический человек видел сны, – в том смысле, в каком у нас есть доказательства, что он пользовался огнем или изготавливал орудия труда. Однако существование снов, видений, галлюцинаций, фантазий прекрасно засвидетельствовано у всех народов во все времена; а поскольку сны, в отличие от прочих компонентов человеческой культуры, являются непроизвольными реакциями, над которыми у сновидца мало или вовсе нет никакой власти, – то было бы нелепым полагать, будто они появились лишь значительно позднее. Вероятнее всего, сновидения были более обильными, навязчивыми и яркими, пока человек не научился с помощью «внутренней цензуры» и разумного управления – одновременно с упорядочиванием своей практической деятельности, – ограничивать их роль.

Поэтому представляется разумным предположить, что сны всегда оказывали некоторое влияние на человеческое поведение; и представляется вероятным (пусть научно это и недоказуемо), что, наряду с органами речи человека, они и сделали возможным сотворение человеческой культуры вообще. Творчество начинается в области бессознательного, и первое его человеческое проявление – это сновидение.

Сами сновидения свидетельствуют о необычайно щедрой одаренности нашего организма, которую нельзя объяснить единственно принципом приспособляемости, – точно так же, как нельзя объяснить, почему некоторые люди наделены абсолютным слухом в музыке. Задолго до Фрейда Эмерсон уже сделал верный вывод, исходя из наблюдений за собственными снами. «Мы знаем, – писал он в своем «Дневнике» в марте 1861 года, – неизмеримо больше, чем мы можем переварить... Я пишу это сейчас, вспоминая некий структурный опыт прошлой ночи – болезненное пробуждение от сновидений, словно от какого‑то насилия и быстрой последовательности квазиоптических зрелищ, которые сменяли друг друга подобно пиротехническим трюкам архитектурного или гротескного вида. Все это говорит о громадных залежах таланта и замыслов в структурных глубинах нашего ума.» Возможно, первые догадки об этом бездонном хранилище звуков, образов, сочетаний и явились человеку в сновидениях.

Так, благодаря сновидениям человек осознал, что окружен неким «сверхъестественным» миром – миром, на который еще ни одно другое животное не обращало внимания. Там продолжали жить Прародители, которые таинственно и неожиданно появлялись, чтобы поделиться с человеком сокровищами своей мудрости или наказать его за то, что тот отступает от давно укоренившихся обычаев. Эти архетипические образы предков: призраки, демоны, духи, боги, – возникли из того же источника, – и человеку зачастую казалось, что они ему ближе, нежели реально окружавшая его действительность, – тем более, что он и сам принимал участие в их сотворении. Благодаря такому общению с «потусторонним миром» человек, возможно, и ощутил потребность освободиться от прежних уз унылой животной покорности.

Игнорировать бесконечный психический поток, льющийся из тайников человеческого мозга, сосредотачиваясь лишь на общении и изготовлении орудий труда как на главных функциях человека, – означает упускать из виду важный аспект, дающий ключ ко всему развитию человека: а именно, тот факт, что в его сознании всегда присутствовала субъективная, упрямая, порой иррациональная сторона, которая нередко угрожала самому его выживанию. Возможно, отчасти развитие человека совершалось как попытка взять под контроль и уравновесить неупорядоченные дорациональные и иррациональные проявления его бессознательного. Подобно яркой сексуальной жизни человека, с которой сновидение тесно связано, сновидение составляет по крайней мере часть тайны человеческого творчества, – но в то же время и тайну сбоев и срывов в этом творчестве, тех чудовищных нарушений и отклонений, о которых столь часто говорят анналы истории.

По мере развития сознания цивилизованный человек превратился в гораздо более бодрствующее существо, нежели какое‑либо другое из родственных животных: он научился спать меньше и забывать или оставлять без внимания свои сны, – точно так же, как он подавлял лень, которой бывают подвержены более примитивные народы, довольствующиеся беспечной жизнью.

Это подводит нас к одному парадоксальному допущению, а именно: что сознание могло получить положительный толчок к развитию благодаря странному расхождению между внутренним миром человека – с его неожиданными образами и волнующими, хотя и непонятными, событиями, – и внешней средой, которая была его явью. Быть может, этот разрыв между внутренним и внешним мирами не просто вызывал удивление, но и побуждал к дальнейшим сравнениям, требовал истолкования? В таком случае, это должно привести нас к еще большему парадоксу: именно сновидения открыли человеку глаза на новые возможности его дневной, действительной жизни.

 

 

2. Опасность, исходящая изнутри

 

Хотя способность видеть сны (если такое истолкование верно) была одним из самых щедрых подарков природы человеку, она потребовала более строгого упорядочивания и контроля, нежели прочие его способности, прежде чем из нее можно было извлечь наибольшую пользу. В сыром, живом состоянии сна сновидение, благодаря своей власти сопрягать никак между собой не связанные события или выявлять неутоленные желания и эмоциональные порывы, зачастую провоцировало человека на безумные поступки, – от чего, по‑видимому, совершенно защищены животные, находящиеся в более диком состоянии (разве что за немногими сомнительными исключениями).

На протяжении всей истории сновидения и наставляли, и пугали человека. И обе эти реакции имели под собой почву: должно быть, его внутренний мир нередко оказывался более грозным и менее постижимым, нежели внешний мир (да так оно и остается по сей день); и первоочередной задачей человека было не изготовлять орудия для подчинения себе окружающей среды, но измышлять инструменты еще более могущественные и действенные для подчинения самого себя – прежде всего, своего бессознательного. Изобретение и усовершенствование этих орудий: ритуалов, символов, слов, образов, стандартных моделей поведения (морали) – было, как я надеюсь показать, важнейшим занятием древнего человека, гораздо более значимым для выживания, чем производство вещественных орудий, и гораздо более важным для дальнейшего развития.

Кстати, мысль о том, что бессознательное «я» человека часто угрожало его жизни и ставило крест на самых здравых его намерениях, – отнюдь не открытие недавних лет, хотя впервые она была четко высказана благодаря смелым квазинаучным исследованиям Фрейда и Юнга. То, что в человеке враждует его сознательное «я» с бессознательным, его ночная личина – с дневной, было замечено давным‑давно. Платон в «Государстве» пишет: «Когда дремлет главное, разумное и кроткое, начало души, – начало дикое, звероподобное вздымается на дыбы... В таком состоянии оно отваживается на все, откинув всякий стыд и разум... Оно не остановится даже перед попыткой сойтись с собственной матерью... Оно осквернит себя каким угодно кровопролитием и не воздержится ни от какой пищи... Какой‑то страшный, дикий и беззаконный вид желаний таится внутри каждого человека, даже в тех из нас, что кажутся вполне умеренными; это‑то и обнаруживается в сновидениях»[6]. Если принять нашу гипотезу, то тот большой пласт иррациональности, который дает о себе знать на протяжении всей человеческой истории, становится хотя бы отчасти объяснимым. Если человек изначально был животным, способным видеть сны, то, вероятно, он был в то же время и чрезвычайно беспокойным животным; источником же его наибольших страхов являлась его собственная гиперактивная психика. На подспудную тревогу, постоянно снедавшую его, указывает хотя бы то, что человек очень рано научился употреблять опийный мак и прочие растения, вызывающие наваждения или оказывающие успокоительное действие.

Итак, современные психологи лишь поравнялись с Платоном. Теперь, вооружившись информацией о бессознательном – сколь бы отталкивающим и пугающим ни казалось зачастую его содержание, – мы должны лучше представлять себе положение древнего человека. По сути, он оставался голым в культурном отношении – в такой степени, что нам это очень трудно вообразить сегодня, – и, следовательно, крайне незащищенным от внутренних угроз. До тех пор, пока человек не покрыл свое несформированное «оно» прочным слоем культуры, его внутренняя жизнь (едва только покинувшая безмятежную животную летаргию), должно быть, кишела архаическими гадами и слепыми чудищами глубин. Быть может, это отчасти объясняет, почему первобытный человек долгое время отождествлял себя с известными ему животными, которыми был окружен: как знать, не вселяло ли в него их присутствие то чувство спокойной уверенности, которое сам он, встав на путь дальнейшего развития, уже успел безоговорочно утратить? В их существовании была некая устойчивость и безмятежность, которой он теперь мог лишь завидовать.

Приступая к истолкованию докультурного состояния человека с точки зрения наших нынешних познаний в области психики, начинаешь понимать, что его выход из животного состояния сопровождали трудности, связанные с теми необычайными качествами, которые и делали сам этот переход возможным и даже – коль скоро он начался – неизбежным. Конечно, куда легче было бы вообразить себе эту промежуточную стадию, если бы мы могли по‑прежнему думать о человеке как о всего лишь исключительно умной И ловкой обезьяне, которая все лучше и лучше овладевает понятной и податливой средой.

К сожалению, такое рациональное представление не соответствует ни сохранившимся свидетельствам, ни необходимым выводам, которые надлежит сделать, очистив свой ум от различных культурных наслоений, ставших для нас второй натурой. До того, как человек овладел речью, должно быть, единственным голосом, который он узнавал, было его собственное бессознательное, причем голос этот изъяснялся с ним весьма противоречивыми и путаными образами. Возможно, лишь каким‑то тупым упрямством можно объяснить то, что человек все‑таки сумел обратить себе на пользу эти коварные способности и преобразовать их.

Пожалуй, наилучшее представление о той ранней стадии могут дать нам австралийские аборигены, которые, когда с ними впервые повстречались европейцы, по своему укладу и образу жизни ближе всего из современников стояли к первобытным людям. Постоянно ощущая присутствие своих духов‑предков, старательно следуя их заветам и чтя их наставления, они до сих пор говорят об Алчеринге (что значит «далекое прошлое, похожее на сон»), откуда к ним пришли все их ценные знания. Как замечает Рогейм, во многих австралийских языках есть схожие слова, обозначающие сновидения, мифическое прошлое и предков.

Мне бы хотелось показать, что это отнюдь не просто фигура речи: это отсылка к тому реально существовавшему периоду человеческого развития, когда внутреннее око сновидца порой одерживало верх над бдящим глазом наблюдателя, тем самым помогая человеку освободиться от естественных уз, приковывавших его к непосредственному окружению и текущему моменту. В тот бессловесный период существовало лишь два языка: конкретный язык связанных между собой вещей и событий – и призрачный язык сновидений. До тех пор, пока сновидение не помогло человеку сотворить культуру, оно, наверное, служило ему неким ее неосязаемым заменителем – коварным, обманчивым, вводящим в заблуждение, но в то же время и будоражащим ум.

Наша крайне механизированная западная цивилизация придумала множество ухищрений для того, чтобы ограничить «пространство» сновидений: мы даже расчленяем субъективную жизнь на коллективные механизмы вроде радио и телевидения, позволяя машине творить за нас сны. Но в детстве и отрочестве сны все‑таки оказывают на нас сильное воздействие, порой перетекая в явь столь настойчиво, что погруженный в себя подросток может иногда часами бродить «как потерянный», «витая в облаках». Иногда, даже если он ведет себя вполне обычно, он все равно воспринимает явь как просто очень живой сон. На этой стадии взросления индивидуума все его существование может быть заполнено мечтаниями, так что реальная жизнь мало чем отличается по содержанию от сновидений, – хотя, возможно, имеет более прямое отношение к его желаниям (например, сексуального свойства), уже выбравшимся на поверхность сознания. В «далеком прошлом, похожем на сон» это было, наверное, нормальным состоянием человека, еще не способного обращать свои сновидения либо в какие‑то коллективные действия, либо в объекты.

Не следует воспринимать эту попытку проникнуть в бессловесное, лишенное общения прошлое человека, как пустые умопостроения. Имеется достаточно данных о том, что в древнейших культурах, сновидения играли главную роль. А. Хэллоуэлл так писал об одном из уцелевших племен американских индейцев‑охотников: «Оджибве – это народ, постоянно живущий своими снами... Хотя они отнюдь не путают то, что случается с ними наяву, и то, что происходит во сне, для них оба эти существования неразрывно связаны. Пережитое во сне становится в один ряд с другими образами, живущими в памяти... И оно имеет отнюдь не второстепенное значение: напротив, для этих людей виденное во сне гораздо важнее, нежели события повседневной жизни». Древним народам, которые создавали великие цивилизации: египтянам, вавилонянам, персам и римлянам, – тоже было не чуждо крайне трепетное отношение к сновидениям, хотя они уже не испытывали недостатка в культуре.

 

 

3. Ужасная свобода человека

 

В мире снов пространство и время растворяются: близкое и далекое, прошлое и будущее, обыкновенное и чудовищное, возможное и невозможное сплетаются в безнадежно запутанный клубок; удивительными здесь являются порядок, регулярность, предсказуемость, без которых и сон, и «внешний» мир – всего лишь шум и ярость, ничего не значащие. И все же именно благодаря сновидениям человек впервые догадался, что есть еще нечто кроме того, что он видит наяву: что существует незримый мир, заслоненный от его чувств и повседневного опыта, но такой же реальный, как и пища, которую он ест, или рука, которой он хватает.

По‑видимому, о том, что мы знаем сегодня благодаря научным данным, полученным с помощью микроскопов, телескопов и рентгеновских лучей, древний человек смутно догадывался благодаря своим снам: а именно, что значительная часть окружающего нас мира в действительности сверхчувственна, и лишь маленький кусочек существования открыт для непосредственного наблюдения. Если бы человек не встречался с драконами и грифонами в своих снах, быть может, он никогда бы не додумался до идеи атома.

В конце концов, перед первобытными людьми, которые научились воспринимать сигналы своего бессознательного, то есть, зажили мудростью предков, отличной от простого инстинкта, открылся путь для дальнейшего развития. Но те же самые демонические силы, не находя себе достаточного выхода, способны были привести лишь к разрушительной деятельности.

На протяжении всей истории очень часто оказывалось, что люди вступали на разрушительный путь: порой это происходило в том самый момент, когда коллективная энергия группы возрастала благодаря умело направленной физической силе. А. Л. Крёбер указывал, что шимпанзе, приходящиеся человеку отдаленными родственниками, если предоставить их самим себе, особенно склонны ко всякому разрушению: «Они очень любят все уничтожать: подобно маленьким детям, выросшим без присмотра, они получают большое удовольствие, ломая, кусая и нарочно разбивая все, что ни подвернется. Принявшись за какую‑нибудь вещь, они редко отступаются от своего, пока окончательно не превратят ее в мелкие кусочки.»

Крёбер полагал, что такая наклонность может служить объяснением одному любопытному феномену в человеческой культуре, – а именно, тому, что в обработке камня техника откалывания возникла гораздо раньше, чем техника обтесывания. А я предложил бы встречное толкование: если бы разрушительный импульс был самодостаточен, то его результатом явились бы бесполезные щепки, вроде стружек лесоруба‑янки. Однако то обстоятельство, что человек производил орудия, а не просто щепки, доказывает, что человеку свойственно и противоположное стремление, тоже врожденное, и приносящее даже более глубокое – или, во всяком случае, более постоянное – удовлетворение: это созидательный и конструктивный импульс, осознанная тяга к упорядочиванию окружающего мира. Этот принцип и лежит в основе всякого биологического развития, бросая вызов законам энтропии; и ему принадлежит главенствующая роль как в человеческой культуре, так и в целенаправленном развитии.

Этот конструктивный крен заметен уже на самых ранних стадиях взросления. Как показали опыты Арнольда Гезелля, если оставить младенца, еще не умеющего говорить, наедине с кубиками, то он рано или поздно примется водружать их один на другой: это так же верно, как и то, что в другое время он способен яростно расшвырять их по полу. Поэтому мы с полным основанием можем приписать нашим далеким предкам те качества, которые Эрих Фромм сегодня усматривает в сновидении: «Выражение как самых низких и иррациональных, так и высочайших и ценнейших функций нашего сознания».

И все же, наблюдая за человеком в ту далекую эпоху, когда он делал лишь первые твердые шаги в сторону культуры, мы должны допустить, что разрушительные человеческие инстинкты обретали выражение куда легче, чем созидательные побуждения. Именно из‑за отсутствия отдушин он, возможно, преодолевал, собственные внутренние блокировки и разочарования припадками ярости, панического страха – столь же свободными от участия разума, что и поведение современных малолетних преступников, которые пребывают в равном неведении относительно дисциплинарных норм и ограничений существующей культуры. Должно быть, приступы беспричинной ярости и неистовства стали известны человеку задолго до того, как началась история. Но, к счастью для наших далеких предков, такие всплески иррационального начала были ограничены их слабостью: человек, вооруженный только руками, ногами и зубами, способен нанести лишь незначительный вред другим людям, и еще меньший – окружающей среде; даже если при нем камень или дубинка, силы его ограничены, – он набрасывается разве что на совершенно беззащитных существ. Настоящие оргии разрушительного инстинкта, мощные коллективные выплески ненависти стали возможными лишь тогда, когда цивилизация изобрела способы для их осуществления. Если сновидение открывало перед человеком обе отдушины, то поначалу обстоятельства, вероятно, способствовали более благополучному исходу.

Опять‑таки, рассматривая развитие человека в доисторические времена, следует учитывать демонические побуждения бессознательного начала: ведь разве они не искушают нас и сегодня? «Сновидение, – заметил Эмерсон, – снимает наряд внешних обстоятельств, вооружая нас ужасной свободой, так что в разум вторгаются любые желания.» Прежде чем человек достиг некоторой доли самосознания и нравственной дисциплины, эта ужасная свобода, должно быть, время от времени обращалась против него самого. Правда, Бронислав Малиновский[7] был склонен преуменьшать степень дикарской патологии, стремясь уравновесить чрезмерный упор, какой делали на такие отклонения «цивилизованные» исследователи, покровительственно недооценивавшие способности современных первобытных народов – даже их способность к логическому мышлению.

Однако, исправляя одну ошибку, Малиновский совершил другую: он странным образом проглядел те мощные иррациональные составляющие, которые по сей день укоренены в кодексе и в поведении цивилизованного человека. Возможно, в историческую эпоху сфера низменной иррациональности лишь расширилась, как это произошло и с коллективной тягой к разрушению. Но было бы странно, если бы эта область иррационального не существовала уже с самого начала, то разрастаясь, то уменьшаясь, но никогда не поддаваясь полному искоренению или подчинению; с ней всегда приходилось считаться, поскольку она постепенно внедрялась в саму культуру, которая была порождена отчасти для того, чтобы совладать с нею.

К счастью, эту сторону нашего обсуждения можно подкрепить доказательствами. Рассмотрим один яркий случай первобытной иррациональности, зафиксированный в Южной Африке. Он иллюстрирует главные функциональные аспекты сновидения: это иллюзия, проекция, исполнение желаний, отдаление от рациональной оценки и, наконец, способность приводить к слепому злодейству и разрушительности.

«Однажды майским утром в 1856 году, – читаем мы, – девушка из племени ксоса пошла к речке набрать воды и там повстречала духов. Позднее в то место отправился ее дядя и заговорил с пришельцами... Духи объявили, что пришли для того, чтобы помочь людям ксоса прогнать англичан со своей земли. После того, как, повинуясь сверхъестественным повелениям, люди перебили множество скота в жертву духам, упомянутый дядя – Умхулаказа – приказал уничтожить весь скот в загонах и все зерно в амбарах. Если это будет исполнено, то настанет земной рай: прекрасные стада, насчитывающие многие тысячи голов, явятся из недр земли и заполнят собой пастбища; возникнут огромные просяные поля с уже созревшим урожаем. Не станет больше забот и болезней, а к старикам вернутся молодость и красота. Дядю послушались, было забито двести тысяч голов скота. А в результате в скором времени племя ксоса почти полностью вымерло.» (Д. М. Тил, «Южная Африка».)

Здесь естественное негодование народа, чьи территории заняли нахальные белые, породило (поскольку у туземцев не было более действенного способа выдворить чужаков) сновидческие образы всеобщего освобождения, которое будет сопровождаться гигантским жертвоприношением и полным искуплением. Такие побудительные архетипические грезы случались нередко в историческую эпоху: целая цепочка сходных видений, обещавших спасение и уже в наше время нашедших выражение в так называемых «культах карго» Южных морей, с сочувствием описала Маргарет Мид; а они, в свой черед, соответствуют другим индейским культам – например, бытовавшему в 1890‑е годы культу «танца призраков» с его обещанием, что «предки возвратятся, дичь появится в изобилии, а белый человек будет изгнан.»

Однако, если задуматься о явной неспособности подобных эскапистских грез совладать с действительностью – собственно, даже об их губительной тенденции лишь ухудшать дурное положение дел, – то встает вопрос: как получилось, что эта склонность к видениям, которая зачастую направляет человека по ложному следу и вселяет в него обманчивые побуждения, которая приводит к разрушительным действиям и указывает на фальшивые цели, все‑таки сохранялась на протяжении многих веков и при этом не сильно повлияла на способность человека к выживанию? Сновидение было явно палкой о двух концах. Если бы, в конечном счете, не существовало некоего перевеса с стороны созидательного начала – по‑видимому, легкого, но достаточно решительного, – то, несомненно, оно бы только умножило число известных отклонений в человеческом поведении, так что положение сделалось бы уже непоправимым.

Опасности, исходившие от кипящего и бурлящего человеческого бессознательного, со временем стали уменьшаться – по‑видимому, благодаря особому дару разумного прозрения человека, когда он наконец стал пользоваться языком: ибо он понял, что сновидения следует искусно истолковывать, прежде чем что‑либо совершать, опираясь на них. Задолго до того, как появились исторические свидетельства о существовании шаманов, жрецов, гадальщиков или оракулов, вероятно, в каждой общине имелся свой мудрый старец, умевший толковать сны, соединяя собственные догадки с заслуживавшим доверия опытом предков. Но прежде чем это произошло, древнему человеку понадобилось проделать долгий путь. Пока он не научился сдерживать свои инстинктивные порывы, приостанавливать их немедленное воплощение в действие и отвращать свои эгоистические устремления от неподобающих целей, его поступки, порой оказывались столь же самоубийственными, как описанный Тилом поступок народа ксоса. Однако если следовать такой гипотезе, то те, кто допускал чересчур крупные ошибки, попросту погибали; таким образом, развитию человеческой культуры способствовало появление людей, чье поведение было достаточно сдержанным или находилось под строгим контролем, тем самым оставаясь в рамках животной нормы «здравости».

До тех пор, пока не были заложены прочные основания для порядка, человеку, как мы теперь видим, было почти необходимо обуздывать свои созидательные инстинкты в той же мере, что и разрушительные. Возможно, именно поэтому вся культура, вплоть до нынешних времен, сосредоточивалась на своих связях с прошлым, так что даже новые веяния преподносились как возвращение вспять к старым истокам. Архаическое общество не без оснований относилось к новаторам и изобретателям с таким же враждебным недоверием, что и Филипп II Испанский, который причислял их – тоже не без оснований – к еретикам. Даже сегодня нам известна эта опасность, ибо неуправляемая созидательность в области науки и изобретений подпитывает бессознательные демонические порывы, которые довели всю нашу цивилизацию до состояния опасной неустойчивости. Такое положение усугубляется и тем, что в этот критический момент мы отвергли, видя в них оскорбление нашей рациональности, исконные формы нравственной дисциплины и самоконтроля, изобретенные человеком в древности.

Полученные нашими военачальниками и политическими лидерами «указания» – изобретать атомные, бактериологические и химические средства уничтожения всего человечества, – имеют тот же психологический статус, что и послание, переданное девушкой‑ксоса: это навеянные самовнушением галлюцинации, бросающие дерзкий вызов всем историческим заветам человеческого опыта. Тот факт, что эти грезы прикрываются псевдорациональным именем передовой теоретической науки и оправдываются как мера по национальному «выживанию», не способен сокрыть их безграничной и коварной иррациональности, начисто порвавшей даже со свойственным любому животному инстинктом самосохранения. Однако, в отличие от достойной жалости ошибки ксоса, ту колоссальную ошибку, или «катастрофу», которую уже вовсю готовят Пентагон и Кремль, не сможет искупить ничто.

 

 

4. Первичные искусства порядка

 

Наконец нам предстоит разглядеть ту тропу вдоль разбитой старой гати – упорядоченной активности, – уже просевшей и почти незаметной, которая вела к человеческой культуре. Мы должны мысленно преодолеть расстояние между непосредственно воспринимаемым миром животного, с его ограниченным кругозором и вынужденным выбором, и первыми несущими освобождение проблесками человеческого разума – хаотичного, частично погруженного в туман бессознательности, то и дело прерываемого вторжениями сновидений. Нам нужно последовать за древним человеком по этой болотистой почве, где в течение сотен веков лишь немногочисленные скользкие кочки засвидетельствованных знаний служили опорой его ногам и побуждали его к стойкости до тех пор, пока он не выбрался на все еще узкую полоску твердой земли.

Каким же образом человеку удалось построить эту гать? Когда он бросал первые камешки в бескрайнюю трясину бессознательного, – это несомненно, было куда большим подвигом, нежели позднейшее строительство каменных мостов или даже ядерных реакторов. Я стремился показать, что хотя рано пробудившаяся в человеке сообразительность и дала ему преимущество перед другими животными‑соперниками, в некоторой степени освободив его от наиболее грубых инстинктивных порывов, – это не помогло ему в той же мере совладать и с хаотичными побуждениями его гиперактивной психики; такой, во всяком случае, предстает картина благодаря позднейшим свидетельствам. Беспорядок внутри его души едва ли возмещала его жизнь, проходившая по принципу «всё или ничего»: ведь поиски пропитания, добывание пищи зависело скорее от удачи, чем от усердного прилежания человека, и потому он то пировал целую неделю, то целую неделю голодал.

Чисто органические функции в самом деле порождают нечто вроде собственного порядка и внутреннего равновесия: животные инстинкты изначально функциональны и целенаправленны, а потому – в обозначенных для них пределах – рациональны; иными словами, они отвечают ситуации и способствуют биологическому выживанию и воспроизводству вида. Человеку же пришлось преобразовать и заново утвердить эти импульсы на более высоком уровне; а для того, чтобы такое преобразование стало возможным, ему понадобилось выстроить в некой упорядоченной последовательности свои повседневные дела, а также научиться улавливать связь между непосредственно воспринимаемыми предметами и теми событиями, которые произошли раньше или должны случиться в будущем. Поначалу это наверняка имело отношение к сугубо телесным нуждам человека: например, он заметил, что незрелые плоды, съеденные сегодня, «означают» боли в животе назавтра.

Видимо, был длительный период, когда пробуждавшиеся способности древнего человека подталкивали его к осознанному мышлению и отчетливым идеям, и одновременно бесцельный лепет подталкивал его к речи; и в результате человек оказывался ошеломлен невозможностью выразить то, что все еще оставалось невыразимым. Всем нам знакомо это мучительное состояние, когда вдруг ускользает из памяти какое‑то имя или слово или когда мы о чем‑то глубоко задумываемся и вдруг понимаем, что интуитивный проблеск невозможно передать обычными словами, поскольку для этого требуется совершенно новый словарный запас. Для древнего человека это бессилие, эту досаду усугубляло еще и отсутствие четко обозначенных жестов, которые могли бы послужить ему неуклюжей заменой или некоторым подспорьем. Задолго до того, как в уме человека зародились слова, он был вынужден найти другой способ выражения.

Что оставалось делать нашим первобытным предкам в такой ситуации? Вероятно, они были вынуждены прибегнуть к единственно возможному тогда доступу – к собственному телу. Требовалось именно все тело, а не какие‑то отдельные его части, ибо те органы, что отвечают за речь и за владение искусствами, еще только предстояло мобилизовать и вымуштровать. На этом низком уровне у многих, самых разнообразных, животных существуют и средства выражения, и зачаточные способы общения. Более поздний пример такого первобытного способа победить это невыносимое немое разочарование можно найти и в литературе – в повести Германа Мелвилла о британском моряке Билли Бадде. Официально обвиненный в измене коварным доносчиком, Бадд не находит слов, чтобы выразить весь свой ужас и доказать свою невиновность. Лишившись дара речи, он отвечает своему обвинителю на единственном доступном ему языке: он наносит Клэггарту смертельный удар.

Итак, древний человек поначалу преодолевал свой бессловесный паралич при помощи жестов и действий, сопровождая их грубоватыми криками: ведь к его намеренным движениям следовало привлечь внимание окружающих и вызвать какой‑то ответ; так бывает с маленькими детьми, когда, освоив что‑то для себя новое, они настойчиво призывают: «Посмотри на меня!» Воплощение и установление различных смыслов было не чьим‑то индивидуальным открытием, а общим достижением; жесты и звуки приводились в согласие друг с другом до тех пор, пока за ними не закреплялось точное значение, знание о котором можно было передавать по наследству.

Никого бы не удивило, если бы эти первые попытки выражения – в отличие от прямых сигналов – совершались не ради каких‑либо практических целей, но являлись (как и у других животных) неким гормональным откликом на разные сезонные события: вероятно, человек осознал существование неба, времен года, земли или противоположного пола гораздо раньше, чем всерьез обратил внимание на самого себя. Когда подобный «разговор» велся целой группой людей, находившихся под сильным эмоциональным воздействием, то звуки становились более ритмичными и согласованными; а поскольку ритм сам по себе приносит живым существам удовольствие, то такие звуки чаще повторялись, что, в свой черед, закрепляло появившиеся навыки.

Такие повторяющиеся движения и жесты, совершавшиеся в одном и том же месте или в контексте одних событий: восхода солнца, новолуния, появления растительности, – постепенно приобретали некий смысл, хотя подобные пантомимические ритуалы, наверное, потребовалось выполнить бесконечное число раз, прежде чем этот смысл делался достаточно определенным, чтобы его распознавали и вне непосредственного контекста общего обрядового опыта. Даже сегодня, как напомнил нам Юнг, люди воплощают идеи гораздо раньше, чем начинают постигать их; а ниже уровня сознательности порой болезнь выражает некий психологический конфликт, еще не нашедший выхода на поверхность.

В начале было слово? Нет – в начале, как утверждал Гёте, было дело: осмысленное поведение предшествовало осмысленной речи; оно‑то и сделало ее возможной. Однако единственным делом, которое могло обрести новое значение, было действие, совершаемое коллективно, в сообществе с другими людьми, постоянно повторяемое и потому совершенствуемое повторением: иными словами, это было отправление ритуала.

С течением времени подобные обряды стали обособлять, чтобы ничто не могло помешать их точному исполнению; такая обособленность и точность исполнения и наделила их новым качеством – «священным» характером. Прежде чем появилось нечто вроде связной речи, древний человек, вероятно, научился совершать определенные цепочки связных действий, обладавших многими свойствами вербального языка, при этом испытывая сходные чувства, которые впоследствии назовут религиозными. Протоязык ритуала заложил строгую основу порядка, который со временем окажется внесен во многие другие способы выражения, бытующие в человеческой культуре.

Ритуалу – во всех его многочисленных проявлениях – сопутствовал ряд характерных черт, по‑видимому, врожденных, поскольку они прослеживаются в не тронутом воспитанием поведении младенцев и маленьких детей, а также в племенных объединениях современных примитивных народов: это потребность в повторе, тяга образовывать группы, чьи члены отзывались бы на сигналы друг друга и подражали бы друг другу; и любовь к играм, где «понарошку» что‑то или кого‑то изображают. Сочувствие, сопереживание, подражание, отождествление,  – вот понятия, которыми пользуется антрополог Маргарет Мид, говоря о передаче всякой культуры; благодаря тому, что все это уже существовало у млекопитающих, и было особенно заметно у приматов, у человека оно нашло еще более явное выражение. В рамках обряда эти качества порождали упорядоченную последовательность, которую можно было запоминать, повторять и передавать младшему поколению. Несомненно, что общедоступный смысл должен иметь истоки; давать названия, описывать, рассказывать, приказывать и разумно общаться человек стал сравнительно поздно. Вначале же человек общался с себе подобными с помощью телодвижений.

Следует заметить, что такое толкование поведения древнего человека не должно покоиться исключительно на догадке. Ибо можно рассматривать первоначальные человеческие обряды, сличая их с более древними повадками животных, послужившими для них фоном: брачные игры многих зверей и птиц, страстные выкрики в момент наивысшего сексуального возбуждения, вой волчьих стай на луну, пение гиббонов (произведшее большое впечатление на Дарвина), ночные пляски слонов, – все это подкрепляет мысль о том, что ритуал, сыгравший чрезвычайно важную роль в человеческом развитии, старше языка.

Первобытные гоминиды, прежде чем смогли произнести членораздельное слово, наверное, хором что‑то бормотали или мычали нараспев; а прежде чем человек научился петь, он, вероятно, уже танцевал или участвовал в драматической пантомиме. Всем таким представлениям был присущ строгий порядок ритуала: группа людей совершала одно и то же действие в одном и том же месте одним и тем же образом, не допуская ни малейших отступлений. Смыслы, рождавшиеся в таком ритуале, имели другой статус – ибо они подразумевали более высокую степень отвлеченности, – отличавший их от тех зрительных и звуковых сигналов, с помощью которых общаются и обучают потомство животные; а эта высшая степень отвлеченности со временем высвободила смысл из тисков «здесь и сейчас».

Много лет назад один мой друг, тоже видный психолог, написал мне письмо по поводу моей книги «Техника и цивилизация». В нем он заметил: «Меня всегда чрезвычайно удивляло, почему дети (особенно мальчики) всегда так любят усердно повторять что‑нибудь: дотрагиваться до предметов определенное число раз, считать ступеньки, повторять слова и так далее. У взрослых это проявляется как симптом, связанный с неосознанным чувством вины. Этот феномен имеет отношение к магии и религиозному ритуалу, однако фундаментальнее, нежели они. Ребенок желает, чтобы ему заново рассказывали сказку непременно слово в слово, – и это самая элементарная форма привязанности к механизму, не ведающему произвола и неожиданных причуд».

Прошло тридцать лет, прежде чем я отважился пойти по следу этой подсказки. Теперь же единственное, что я могу добавить от себя, – это предположить, что более поздним действиям, указанным моим другом, исторически предшествовал групповой ритуал. Если чувство вины каким‑то образом проистекало изначально из природы зачастую «преступных» снов человека, то механический порядок ритуала, возможно, стал благополучной альтернативой невроза на почве принуждения.

Я полагаю, что при помощи ритуала древний человек впервые вступал в столкновение с собой как с чужаком и выходил победителем, отождествлял себя с космическими событиями, находившимися за отведенными животным пределами, и притуплял то беспокойство, которое порождали огромные, но все еще преимущественно невостребованные способности его мозга. На значительно более позднем этапе эти зачаточные импульсы соберутся в одно целое под знаком религии. Действия по‑прежнему «говорят громче, чем слова», а ритуальные движения и жесты явились самыми ранними предшественниками человеческой речи. То, что еще нельзя было сказать словами или изобразить в глине или на камне, древний человек вначале выплясывал или показывал мимикой; если он махал руками, он изображал птицу, а если группа людей становилась в круг и принималась мерно вращаться, то, быть может, они изображали луну. Говоря вкратце, то, что Андре Вараньяк удачно назвал «технологией тела», выражаемой посредством танца и миметических движений, было и древнейшей формой какого бы то ни было технического порядка, и древнейшим проявлением экспрессивного и поддающегося выражению смысла.

Когда установилась нерушимая церемония обряда, то в жизни первобытного человека появился надежный порядок – порядок, которого он прежде не находил ни в своем непосредственном окружении, ни даже в узорах звездного неба. Весьма долго – вплоть до возникновения древних цивилизаций – случалось такое, что даже возрастание и убывание луны или возвращение солнца после зимнего солнцестояния казалось чем‑то непостижимым и пробуждало коллективную тревогу. Прежде чем человек мог обнаружить и проследить порядок во внешнем мире, ему вначале потребовалось путем непрестанных повторов установить порядок внутри себя. И ту роль, которую играл в этом процессе ритуал с его точностью, едва ли можно переоценить. Изначальной целью ритуала было породить порядок и смысл там, где их не было, укреплять их там, где они появились, и восстанавливать их, когда они утрачивались. То, что старомодный рационалист счел бы «бессмысленным ритуалом», являлось скорее – следуя нашему толкованию – древней основой всех возможных разновидностей порядка и значимости.

Учитывая эту тесную и древнюю связь, мы теперь склоняемся к тому, чтобы поставить ритуал рядом с религией и даже усмотреть в ритуале особый религиозный язык, поскольку важнейшие таинства, космические и божественные, с которыми имеют дело возвышенные религии, слова лишь затемняют и принижают. Ритуал же пронизывает всю человеческую жизнь: любое действие, которое поддается упорядоченному повтору (пусть даже это будет обыкновение обедать раз в неделю с приятелем или надевать строгий вечерний костюм на торжественную церемонию), имеет в своей основе не что иное, как ритуал. Вначале повторяющееся действие породило смысл, а позднее, когда изначальный повод перестал существовать или изначальное побуждение прошло, механический повтор стер или сместил этот смысл. Поскольку в наше время ритуальный порядок в значительной мере уступил место порядку механическому, нынешний протест молодого поколения против машин породил обычай прославлять беспорядок и стихийность; но и это, в свой черед, превратилось в ритуал – столь же принудительный и столь же «бессмысленный», что и отвергаемая им рутина.

 

 

5. Искусство притворства

 

Как только человеческий ум начал преодолевать рамки животной жизни, необходимым условием для взаимной помощи стало единомыслие. Ритуал способствовал возникновению общественной солидарности, которая без него могла бы вовсе не сложиться из‑за неравномерного развития человеческих талантов и преждевременного становления индивидуальных различий. А ритуальное действо порождало общий эмоциональный отклик, в значительной мере подготавливавший человека к сознательному совместному труду и систематическому мышлению.

Если говорить об обретении общего опыта, то смысл в его символической форме впервые вычленился, отделившись от повседневных дел – распознавания съедобных растений или враждебных животных. Некоторые из этих смыслов, вначале проявившись в пантомиме и танце, впоследствии перешли в спонтанные крики, сопровождавшие некое общее действие; а они, в свой черед, принимали более четкую и определенную форму в процессе повторения.

Опираясь на рассказы о современных примитивных народах, можно вообразить, как первобытные люди собирались группами, становились лицом к лицу, повторяли одинаковые жесты, откликались на одинаковые выражения лица, двигались в одном едином ритме, издавали одинаковые спонтанные звуки – звуки веселья, звуки скорби, звуки экстаза; так все члены группы становились едины. Возможно, это был один из наиболее выгодных путей, приведших к возникновению речи, – задолго до того, как охота на крупную дичь сделала речь важным подспорьем в совместных нападениях.

Несомненно, ритуалу понадобилось развиваться многие и многие годы, прежде чем в человеческом сознании смогло хотя бы смутно зародиться нечто похожее на определенные, связные и отвлеченные значения. Но что здесь поражает, что действительно придает вес догадке о том, что ритуал предшествовал всем прочим формам культуры, – это одна особенность, которую подметил выдающийся философ языка Эдвард Сепир на примере австралийских аборигенов, а именно: сколь бы ничтожной ни была материальная культура народа – в отношении одежды, жилищ или орудий, – она непременно будет наделена богатейшим разнообразием обрядовых церемоний. И мы выскажем не просто догадку, а сделаем в высшей степени вероятный вывод, если предположим, что древний человек достиг культурного расцвета именно благодаря общественным действам, связанным с обрядами и с языком, а не благодаря одному только использованию орудий; и что изготовление и применение орудий долгое время отставало от церемониальных средств выражения и сотворения речи. Вначале важнейшими орудиями для человека были те, что предоставляло ему его собственное тело: упорядоченные звуки, образы и движения. А его старания сделать эти знаки общим достоянием и способствовали сплочению людей.

Проницательные замечания покойной Лили Пеллер, наблюдавшей за игрой маленьких детей, проливают особый свет на назначение ритуала в жизни древнего человека. Исследовательница указывала, что тупое, упрямое повторение, которое крайне раздражало бы взрослого человека, тем не менее доставляет большое удовольствие ребенку; это известно многим родителям, выбивающимся из сил, когда их чадо заставляет множество раз играть в одну и ту же игру или рассказывать ту же сказку, не меняя ни слова.

«В раннем возрасте, – пишет г‑жа Пеллер, – игра требует постоянного повторения, потому что приносит огромное удовольствие». Может быть, и древнему человеку было знакомо это нехитрое детское удовольствие, и он всячески стремился получить его? Самым маленьким детям свойственны и буйная непосредственность, и страсть к монотонным повторениям, доставляющие им равное удовольствие; а поскольку такая врожденная восприимчивость ко всему, что можно запомнить и повторить, была укоренена столь глубоко и приносила столь ощутимое субъективное вознаграждение, то, по‑видимому, она и послужила отправной точкой всего развития человека.

Короче говоря, потребность в ритуальной точности, субъективное удовлетворение, приносимое повторяемым обрядом, безошибочный поиск и нахождение ожидаемого ответа – все это уравновешивало крайнюю чувствительность и психическую «открытость» и неустойчивость человека, тем самым позволяя его уму достигать более высоких ступеней развития. Однако предпосылки, обусловившие становление ритуала, принадлежат детству человечества, и возвращение к механическому ритуалу, в котором повторение, лишенное важного смысла или цели, служит единственным источником удовольствия, означает регресс, откат на младенческий уровень.

Так что же – большая ошибка: неумение оценить всю важность ритуала в ту пору, когда в жизни человека еще не было других способов значимого выражения, или нежелание понять, какую угрозу для человеческого развития представляют современные механические массовые ритуалы? Ведь в последних порядок всецело передан машине, и все, что не служит машине, напрочь отметается. А идея, выдвинутая Маршаллом Маклюэном в оправдание средств массовой коммуникации (в том смысле, что сами средства уже и есть цель), указывает на то, что происходит возврат к ритуалу на самом младенческом, дочеловеческом уровне.

Изначальная потребность в порядке и достижение этого порядка с помощью повторяющихся действий, все более формализованных, были, как я считаю, основополагающими для всего развития человеческой культуры. Там, где этот порядок становился достаточно прочным и надежным, человек обретал некоторый контроль над собственными иррациональными порывами, некоторую защиту от грозного разгула природных стихий и – что тоже немаловажно – некоторую способность предсказывать поведение своих товарищей, впрочем, зачастую непостижимое. Наконец, он обретал и некоторое умение переносить этот порядок на природное окружение и обнаруживать мощное свидетельство порядка в движениях планет и в устройстве космоса в целом. Но если этот порядок вдруг рушится в уме человека, как это бывает при мозговых травмах, то простейшие события, как показал Курт Гольдштейн, становятся необъяснимыми и вызывают тревогу.

Однако не следует преувеличивать социальную пользу первобытных ритуалов, из которых выросли многие другие виды человеческой деятельности, сколь бы велика и значительна она ни была. Ибо ритуал всегда нес в себе частицу той самой иррациональности, ради преодоления которой он и существовал. Сюзанна Лангер, с воодушевлением рассказывая о символическом ритуале как о важном факторе человеческого развития, справедливо заметила, что ум древнего человека не просто запоминал и отбирал чувственные впечатления, не просто «наклеивал ярлыки» или «каталогизировал» предметное содержание своей среды: он создавал осмысленный мир, целый космос, причем формируя его и управляя им, он достигал такого успеха, в котором ему долгое время было отказано, когда он пытался воспроизвести природную сферу своего обитания.

Однако во всем этом была и одна отрицательная сторона, о которой не следует забывать: она дает о себе знать и сегодня. Автору книги «Философия в новом ключе» не удалось объяснить, почему на протяжении всей истории в столь высоко ценимых церемониалах накопилось столько явных нелепостей, магических фокусов, детского самообмана и параноидального самодовольства. Ритуал, хотя и направлял в упорядоченное русло неосознанные импульсы человека, зачастую мешал ему действовать разумно и препятствовал развитию сознания. В силу самого своего успеха обряды слишком часто приобретают автоматизм бессознательного существования и тем самым приостанавливают человеческое развитие.

Мне вспоминается известный пример из области археологии. Что мы можем сказать по поводу двух сотен отпечатков рук в палеолитической пещере в Гаргасе? Многие из этих рук были жестоко изувечены – на них отсутствует по два, три или даже четыре пальца. Подобные отпечатки были найдены по всему миру – в Америке, Индии, Египте и Австралии. Они заставляют предположить, что в древности существовал какой‑то погребальный обряд (вроде обычая выбивать зубы, до сих пор практикуемого в некоторых племенах), который зачастую оборачивался для живых увечьем. Хотя весьма вероятно, что порядок и смысл впервые обрели форму в ритуале, следует допустить, что в нем же были укоренены беспорядок и заблуждение, долгое время господствовавшие в магических действиях, от которых оставались не вполне свободны даже трезвые умы. Ампутация пальцев, как и другие разновидности ритуальной хирургии, вроде кастрации, говорят об особой человеческой черте, не имеющей себе подобий в животном мире: это добровольное самопожертвование. Хотя о различных формах таких жертвоприношений писалось часто и подробно, им все‑таки до сих пор не найдено удовлетворительного объяснения; столь же необъяснимо и то чувство вины, с которым часто связывали и жертвоприношения, и ритуальные повторы. Светлому лучу сознания еще только предстоит проникнуть в этот темный уголок человеческой психики.

Если бы нам понадобилось доказывать древность ритуальной практики, то уже то обстоятельство, что нам трудно избавиться от соблюдения ритуальных формальностей даже сейчас, на весьма высокой ступени цивилизации, – уже послужило бы более чем веским аргументом. Спустя много лет после создания языков, обладающих большой грамматической сложностью и приспособленных для передачи метафизических тонкостей, практика ритуальных повторов – согласно нашей гипотезе, некогда совершенно необходимая для порождения смысла, – укрепилась и в сфере словесного выражения. Даже сравнительно поздние документы – такие, как древнеегипетские погребальные тексты или шумерские и аккадские эпические поэмы, – обнаруживают ту же нехитрую магию, которая и привела к возникновению отвлеченных значений: одни и те же фразы, порой весьма длинные, повторяются снова и снова, так что под конец утомленный современный переводчик вынужден попросту опускать их, лишь указывая звездочками на их присутствие в оригинале. Но нам вовсе не обязательно мысленно возвращаться на пять тысячелетий назад, чтобы обнаружить подобные атавизмы. Они с той же очевидностью прослеживаются в традиционных балладах и песнях, где хор повторяет несколько раз одинаковый припев; нередко эти припевы состоят только из бессмысленных слогов, что опять же весьма тесно роднит их с обрядами первобытных людей. Ведь слова обретают смысл благодаря употреблению и ассоциации с предметами; и первые предложения, произнесенные человеком, вероятно, были куда нелепее, чем любой из лимериков Эдварда Лира.

Опять‑таки здесь нам приходится довольствоваться лишь догадками, так как явных свидетельств в их пользу уже никогда не найти. Сегодня генетики могут экспериментально выводить породу животных, близких к предкам современных быков; однако нечего и надеяться, что им удастся проделать нечто похожее с человеком, «выведя» какую‑то разновидность наших первобытных предков, и уж тем более – воскресить ту пору, когда из обрядовых действ впервые возник смысл. Хотя переход от жестов и телесных упражнений к танцу и песне, от песни к речи, представляется достаточно правдоподобным объяснением, возможно также, что все три вида деятельности начали развиваться одновременно, а вышеназванная последовательность может указывать лишь на различные темпы их дальнейшего развития.

Тем не менее, возможно, прав Морис Боура, придерживавшийся мнения, что значительное число первобытных танцев, лишенных словесного сопровождения и являющихся полностью самодостаточными и самопоясняющими, говорит о том, что таков был изначальный порядок развития; тем более, что дошедших до нас песен, молитв и обрядов крайне мало, и в них часто используются архаичные, уже не поддающиеся пониманию выражения, что, тем не менее, не лишает их силы.

Короче говоря, суеверия и ритуалы, представлявшиеся более ранним исследователям обрядов – таким, как Джеймс Фрэзер, – результатом ошибочных суждений, не являлись досадными недоразумениями, тормозившими развитие человеческой культуры, а, напротив, служили основой устойчивого общественного порядка и всякой рациональной системы толкований. Само действо было рациональным, а цель его – здравой, пусть даже содержание его таковым не оказывалось. То, что Хейзинга говорит об игре, верно также в отношении ранних попыток человека выражать себя в ритуале: ритуал порождает порядок и является  порядком; по сути, он, возможно, является исконной формой того «притворства», которое неотделимо от человеческой культуры вообще: от игры, драмы, церемонии, состязания, – словом, ото всего круга символических действ. К этой древнейшей форме выражения как нельзя лучше подходит афоризм Джамбаттиста Вико, который гласит, что человек способен по‑настоящему понять лишь то, что он сам может создать. Ритуал проложил дорогу к постижимому и осмысленному, а в конечном итоге – к любым конструктивным усилиям.

Это основополагающее предназначение ритуала давным‑давно разгадал Фридрих Шиллер, хотя, подхватив романтический протест против всяческих традиций и условностей, он определил это предназначение презрительными словами: «То, что всегда было и всегда возвращается, то, что пригождается завтра, потому что пригождалось сегодня: "und die Gewohnheit nennt er seine Amme"[8]. Привычка и в самом деле стала для человека няней. Задолго до того, как навык откалывания и обтесывания камня связал руку и глаз прочной цепочкой рефлексов, надо полагать, ритуал уже установил порядок, сохранил прошлое и удержал этот новонайденный мир в целости. Однако за изобретение ритуала человеку пришлось расплачиваться: появилась тенденция переоценивать установления прошлого, боязнь менять в них что‑либо, даже если речь шла о незначительных нововведениях. Так что Шиллер был прав. Привычка сама по себе, как ни парадоксально это звучит, – уже сильнейший из формирующих привычку наркотиков; ритуал же является привычкой, усиленной коллективной формой бытования. После того, как ритуал сделался основой для всех прочих видов порядка, следующим шагом (не считая развития языка) была проекция значительной части побудительного механизма вовне человеческой личности; а этот процесс, возможно, потребовал столь же длительного времени, что и первоначальное преобразование действий в значения.

До сих пор, ясности ради, я говорил о ритуале так, как если бы его можно было толковать как обособленную последовательность коллективных действий; но при этом не следует забывать, что с самого начала действия эти обладали одним особенным качеством: они имели отношение к тому, что было сакральным. Говоря о «священном», я имею виду нечто отрешенное от насущных потребностей простого самосохранения в силу некой важной связи, существующей между живыми и мертвыми. Если ритуал явился самой ранней формой работы, то это была священная работа, а то место, где она совершалась, было священным местом – как правило, располагавшимся возле источника, большого дерева или камня, в пещере или гроте. Люди, особенно опытные в этих священных трудах, со временем стали шаманами, магами, волшебниками, наконец, царями и жрецами – то есть специалистами, отделившимися от остального племени благодаря собственным талантам, благодаря своему дару видеть сны и толковать сны, проникать в порядок ритуала и истолковывать знаки, которые подает природа.

Создание этой обособленной сферы, «царства священного», служившего связующим звеном между зримым и незримым, между временным и вечным, явилось одним из решающих шагов в преображении человека. Надо полагать, с самого начала эти три аспекта ритуала – священное место, священные действия и главные исполнители священного культа – в определенный момент стали одновременно обретать религиозный смысл. Вместе с тем, все три составляющих менялись так медленно, что они сохраняли нить преемственности на фоне многих позднейших изменений, происходивших в окружающей среде или общественном строе. И мы не сумеем до конца понять, какие совокупные силы сделали возможными технологические цивилизации, возникшие в четвертом тысячелетии до н. э., если не рассмотрим этих колоссальных перемен на фоне многовекового существования священных обрядов.

 

 

6. Ритуал, табу, нравы

 

Из сказанного выше следует, что хотя ритуальная дисциплина играла важную, даже основополагающую роль в человеческом развитии, она вне всякого сомнения достигала успеха лишь ценой некоторой потери творческого начала. Следовательно, господство ритуала и всех производных от него форм установлений объясняет как раннее развитие человека, так и крайнюю замедленность этого процесса. Долгое время тормоза оставались гораздо мощнее, чем машина, которую они сдерживали.

Где бы мы ни находили архаического человека, мы видим отнюдь не беззаконное существо, вольное делать что ему хочется, когда хочется и как хочется: скорее, перед нами человек, который в каждый момент своей жизни держится осторожно и осмотрительно, подчиняясь обычаям своего рода, воздавая почтение сверхчеловеческим силам – будь это боги‑творцы всего сущего, призраки и демоны, связанные с его незабвенными предками, или же тотемы – священные животные, растения, насекомые или камни. Можно почти не сомневаться (хотя и это тоже остается догадкой) в том, что древний человек отмечал каждую фазу своего развития подобающими обрядами посвящения, то есть, по сути, универсальными церемониями, которые цивилизованный человек перестал совершать лишь недавно – для того, чтобы поспешно состряпать для них замену вроде книжек «Уход за младенцем и кормление» или «Сексуальные проблемы подростков».

Благодаря запретам и ограничениям, а также в силу благочестивых соглашений, древний человек пытался соотносить свою деятельность с окружавшими его незримыми силами, стремясь завладеть частью их могущества, оградиться от их коварства и заручиться их поддержкой (а порой путем волшебства и исторгнуть ее у них). И нигде еще такое осмотрительное поведение не нашло более полного отражения, чем в двух древних установлениях, к которым Фрейд относился с большим подозрением и наивной враждебностью: я имею в виду тотем и табу .

Как указывали Рэдклифф‑Браун и Леви‑Стросс, понятие тотема , если изучить разнообразные сферы его приложения, обнаруживает многочисленные двусмысленности и противоречия. Впрочем, то же самое относится и к другому важнейшему понятию – городу , – охватывающему множество различных городских функций и социальных потребностей, которые объединяет лишь приблизительно сходное устройство. Связующим элементом между всеми формами тотема являются особые отношения зависимости от некоего священного предмета или силы, которую подобает благоговейно чтить. На первый, поверхностный взгляд представляется, что привязанность определенной группы людей к одному предку‑тотему явилась попыткой избежать губительных последствий кровосмешения внутри немногочисленной общины. Поэтому внутри тотема браки запрещались, а половая связь с членами своего тотема, возможно, каралась смертью.

К сожалению, такое объяснение не выдерживает критики. Дело в том, что формальные сексуальные отношения под знаком тотема сосуществовали с обычной семейной жизнью, какая наблюдается и среди многих других биологических видов, даже у птиц. Это указывает на специфически человеческую двойственность (или лучше определить ее как взаимодополняемость?), обособляющую биологическую и культурную сторону жизни. Сложные правила, регулировавшие родственные отношения у «примитивных» народов, а также их табу, свидетельствуют о том, что человек весьма рано одержал верх над своими грубыми биологическими инстинктами и наделил их особой человеческой формой, повинуясь суровым и осознанным приказам высших мозговых центров.

Порядок тотемного родства закреплялся с помощью табу; изначально это полинезийское слово, которое буквально означает «то, что запрещено». Под это понятие подпадают многие стороны жизни, помимо половых связей: табу распространяется на разновидности пищи, особенно мясо тотемных животных, на трупы, на женщин в период менструации, на игру вождя – вроде серфинга, или на определенную территорию. Действительно, любая часть окружающей человека среды окружения в силу какой‑то случайной связи с добрыми или злыми силами может оказаться табуированной.

Эти запреты настолько чужды здравому смыслу, что можно только поражаться – как это делал Фрейд – их немыслимой прихотливости, их своенравному неразумию, их суровому осуждению невиннейших поступков. Порой даже начинает казаться – как это казалось Фрейду, – что те достижения, которые совершил человек, сделав свое поведение рациональным, находятся в пропорциональной зависимости от его способности отвергнуть или отбросить все табу. Но подобное суждение было бы опасной ошибкой с еще более опасными последствиями. Так же, как в своем отрицании религии, Фрейд основывался здесь на странном предположении, будто обычаи, никоим образом не помогавшие человеческому развитию, а в иных случаях и явно противостоявшие ему, – тем не менее сохранялись на протяжении долгих веков, не утрачивая своего влияния. Однако от Фрейда ускользнуло то, о чем напомнил нам другой, более внимательный исследователь – Рэдклифф‑Браун, говоря обо всех формах ритуала: необходимость проводить разграничения между самим методом и социальной целью. Взывая к священным силам, предписывая страшные кары за нарушение табу, древний человек формировал привычки абсолютного контроля над собственным поведением. Потерю свободы в данном случае на долгое время компенсировали коллективная солидарность и предсказуемый порядок.

Мнимая цель порой заставляла табу казаться детскими, несправедливыми или извращенными: например, женщинам отказывалось в особых привилегиях, которыми пользовались мужчины, а при деторождении происходило наоборот. Однако привычка строго следовать подобным наказам и запретам была чрезвычайно важна, так как помогала человеку достичь порядка и согласованности в прочих сферах.

Для противодействия беззаконному абсолютизму своего бессознательного человеку требовалась некая законопослушная сила, не менее абсолютная. Вначале для необходимого равновесия было достаточно одного лишь табу: это и был самый ранний «категорический императив» человека. Табу – наряду с ритуалом, с которым оно было тесно связано, – явилось для человека одним из наиболее действенных средств достижения самоконтроля. Такая нравственная дисциплина, укоренившаяся в качестве привычки раньше, нежели ее можно было оправдать как рациональную человеческую необходимость, была основополагающей для человеческого развития.

Проиллюстрируем сказанное примером из быта современного примитивного австралийского народа – эуалайи. По словам Заура, у них существует следующий обычай: когда ребенок только начинает ползать, мать отыскивает сороконожку, опускает в кипяток, а потом, поймав ручки ребенка, принимается легонько ударять по ним мертвым насекомым, напевая при этом такую песенку:

 

Будь добрым,

Не воруй,

Не трогай того, что принадлежит другим,

Не смотри на чужое.

Будь добрым.

 

Мать здесь не только воплощает для человеческого детеныша власть, но и связывает ее с потенциально ядовитым существом, соединяя свои внушения с символическим нанесением наказания за непослушание. Эти позитивные наставления лишены произвольности приказаний или разрешений. Так, представления о нравственном порядке и порядке умственном развивались бок о бок.

Сейчас западное общество настолько позабыло о древних табу, запрещавших убийство, воровство и насилие, что мы сталкиваемся с малолетними подростками, которые не задумываясь дерзко нападают на других людей просто «для забавы», в то время как взрослые преступники способны обдуманно готовить уничтожение десятков миллионов человек, следуя – несомненно, тоже «для забавы» – некой математической теории игры. Сегодня наша цивилизация скатывается в состояние гораздо более примитивное, гораздо более иррациональное, чем то, в котором находится любое из известных ныне обществ, скованных понятиями табу, – именно из‑за отсутствия каких бы то ни было действенных табу. Если бы западный человек мог создать нерушимое табу на бездумное истребление людей, наше общество смогло бы получить гораздо более надежную защиту как от насилия одиночек, так и от все еще грозящих коллективных атомных ужасов, чем ООН или не всегда исправный механизм самоотключения.

Точно так же, как ритуал (если я правильно истолковал его) стал первым шагом в сторону действенного выражения и общения с помощью языка, – так и табу стало первым шагом в сторону нравственной дисциплины. Не будь того и другого, человечество могло окончить свой жизненный путь гораздо раньше, – как это случилось со многими могущественными владыками и народами, не выдержавшими крайне напряженных условий существования.

Человеческое развитие в каждой своей точке покоится на способности выдерживать напряжение и контролировать его облегчение. На самом низком уровне это касается контроля над мочевым пузырем и кишечником; далее следует осознанное направление телесных потребностей и генитальных побуждений в социально приемлемое русло. Итак, мое предположение заключается в том, что строгая дисциплина, присущая ритуалу, и строгие нравственные ограничения, предписываемые табу, оказались чрезвычайно важны для формирования самоконтроля у человека, а потому и способствовали его культурной деятельности во всех областях. Только те, кто соблюдают правила, способны играть в игры; и до определенной степени строгость правил и то, насколько трудно выиграть, не нарушая их, придают особую прелесть самой игре.

Словом, вся сфера существования древнего человека, которую современное научное мышление, уверенное в своем интеллектуальном превосходстве, отвергает, была изначальным истоком целенаправленного превращения человека из животного в собственно человека. Ритуал, танец, тотем, табу, религия, магия, – все это послужило прочной основой для дальнейшего развития человека. Даже первая существенная попытка разделения труда, как указывал A. M. Хокарт, возможно, зародилась из ритуала с его четким распределением обязанностей и ролей, и только потом была перенесена в область технологии. И все это берет свое начало в «далеком прошлом, похожем на сон».

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дар языков

 

 

1. От животных сигналов к человеческим символам

 

Если мы хотим понять весь размах технического развития древнего человека, нам следует признать, что оно проистекало из глубочайших истоков, сокрытых внутри всего человеческого организма, и опиралось на способности предков человека – приматов, при привнесении многих отсутствовавших у них черт. Значительную роль в этом развитии играла сноровка рук, однако гораздо большую роль играла сноровка ума – способность запоминать, учиться, предугадывать. А человеческое умение изобретать символы куда важнее, чем изготовление орудий.

Величайшей потребностью человека, покидавшего свое прежнее животное состояние, было желание изменить себя; и главными инструментами его пробуждавшегося сознания являлись его собственные жесты и звуки, находившие отражение и подражание в жестах и звуках его сородичей. Нам долгое время мешали понять это изначальное состояние, ибо наша культура делает чрезмерный упор скорее на практические интересы человека.

Такой предвзятый подход не давал нам правильно истолковать оба явления: и язык, и технику; ибо, как признавал исследователь викторианских времен Джон Морли, современный человек всегда гордился скорее своей одержимостью «вещами», нежели «словами», и по той же причине он обычно видел «орудия», «труд», «борьбу за существование» и «выживание» там, где можно было разглядеть бурление творчества, спонтанную двигательную активность, праздную игру и эстетическое осмысление. Но что еще хуже, он оставлял без внимания проявившийся на очень ранней стадии настойчивый поиск того подспудного смысла, который мог бы наделить ценностью все его разрозненные и неизбежно преходящие действия. Первобытный человек, в отличие от своих сегодняшних потомков, зачастую не знал, «как», зато он был гораздо больше углублен в познание того, «почему»; и если его стремительные ответы чересчур часто оказывались магической игрой слов, то уже сам факт, что он сам творил эти слова, придавал значимость даже его наиболее обыденным занятиям.

Оценивая назначение и цель языка, наше поколение чаще всего начинает не с того конца: мы рассматриваем самые драгоценные и специфические свойства языка – его способность создавать отвлеченные понятия, передавать точные наблюдения и формулировать определенные сообщения – так, как если бы именно они и послужили изначальным поводом к употреблению слов. Однако язык являлся отражавшим и углублявшим жизнь инструментом задолго до того, как он мог сформироваться для ограниченных целей разумного общения. Те самые качества языка, которые ставят в тупик логических позитивистов, – его зыбкость, неопределенность, многозначность, эмоциональная окрашенность, связь с незримыми предметами или не поддающимися проверке событиями, одним словом, его «субъективность», – лишь указывают на то, что с самого начала он являлся инструментом, помогавшим охватить живое единство людского опыта, а отнюдь не бледным расчлененным остовом определимых идей. Должно быть, многословный устный поток зародился несказанно раньше сдержанной разумной речи.

К счастью, на протяжении длительного процесса формирования сложного строя языка человек не отворачивался (как сегодня это делают многие во имя науки) от иррациональностей, противоречий, неизведанных и необъяснимых космических таинств жизни. Богатство архаической мифологии указывает (еще определенней, чем ритуал) на предмет одной из древнейших людских забот. Что касается попытки положить конец эмоциям, вызванным мнением, будто уважение к эмоциональным ценностям неизбежно оборачивается предательством истины, то подобная точка зрения упускает из виду то обстоятельство, что «сухость» так называемого объективного описания может сама по себе служить указанием на некое неблагополучное негативное состояние, причем опасность искажений будет не меньшей; исключение составляют ограниченные цели точного наблюдения, вовсе не обязательно желаемого. Например, подобная суровость, перенесенная в сферу половой любви, приводит к импотенции и фригидности, а если говорить о человеческих отношениях в целом, то она порождает такие типичные пороки, как бюрократия и академизм.

Памятуя об изначальном положении человека, можно сделать вывод, что появление членораздельной речи – как только она в достаточной мере отделилась от животных сигналов и повторяющихся ритуализованных действий, – оказалось важнейшим шагом, который окончательно гуманизировал его; правда, шаг этот следует представлять себе как бы «в замедленной съемке»: возможно, для его совершения потребовалось больше времени и усилий, чем для любой другой фазы в становлении человеческой культуры. С помощью собственного голоса человек впервые расширил сферу социального общения и взаимного сочувствия. А достигнув наконец стадии разумной речи, он создал порождающий символический мир, не зависящий исключительно от потока повседневного опыта, от каких‑либо специфических условий окружения и находящийся под столь мощным постоянным контролем человека, под какой в течение долгих веков не попадет ни одна другая часть мира. Царство смысла: в нем, и только в нем человек являлся безраздельным владыкой.

Этот символический мир существовал параллельно с миром, воспринимавшимся чувствами (хотя порой и выходил за его рамки), потому что его можно было целиком удерживать в уме и припоминать уже после того, как сам источник ощущений исчезал, а зрительная память о них тускнела. Если бы произносимые слова кристаллизовались и оставляли отложения, подобно раковинам или черепкам, то тогда палеонтологи едва ли даже узнали бы, что древний человек изготовлял орудия: его вниманием завладели бы хрупкие отложения слов несущие следы всех стадий своего образования. Правда, необъятная масса этой словесной руды настолько ошеломила бы его, что ему пришлось бы постоянно биться над истолкованием живого строя смысла, как до сих пор бьются лингвисты над остатками этрусского языка.

Вышло так, что самое неуловимое и ускользающее творение человека до изобретения письменности, чистое дыхание его разума, оказалось наиболее плодотворным из человеческих достижений: от него зависел каждый последующий шаг в человеческой культуре, даже изготовление орудий. Язык не просто открывал двери разума навстречу сознанию, но отчасти и прикрывал дверцу в погреб бессознательного и преграждал путь всяческим призракам и демонам низшего мира, не давая им проникнуть в светлые покои верхних этажей, где воздух постепенно становился все чище. То, что эту огромную внутреннюю трансформацию могли не заметить, а порожденные ею коренные перемены приписать изготовлению орудий, представляется теперь невероятным промахом.

Как справедливо заметил Лесли Уайт, «способность пользоваться символами, прежде всего – в членораздельной речи, является основой и сущностью всякого человеческого поведения. Именно благодаря этому средству возникла культура и начала передаваться из поколения в поколение с первых дней существования человека.» Эта «вселенная дискурса» стала самой ранней созданной человеком моделью вселенной как таковой.

 

 

2. Вещи [нам] что‑то говорят

 

Неизбежно выходит, что лишь путем намеков и несовершенных аналогий можно подобраться, пусть даже в воображении, к тому критическому моменту в развитии человека, когда в высшей степени отвлеченные, но фиксированные сигналы, используемые животными, уступили место вначале гораздо более обширному набору значимых жестов и наконец – сложной упорядоченной речи. Размышляя о ритуале, я старался представить себе, какой могла быть «мысль» до того, как человек сумел облечь ее в слова; но только люди, перенесшие мозговые травмы, имеют хотя бы смутное понятие о подобном опыте, – однако как только они находят слова для его описания, они уже выходят за рамки того доязыкового, дочеловеческого мира.

Дело вовсе не в том, что животный ум свободен от рациональных ассоциаций и накопленных знаний, закрепляющихся благодаря определенным сигналам и соответствующим откликам. Джордж Шаллер рассказывает, что, неожиданно повстречав самца гориллы, он, по‑видимому, спас себе жизнь тем, что вспомнил один жест этих обезьян – медленное покачивание головой из стороны в сторону, означающее сигнал прекращения вражды или отказ от общения. Когда Шаллер покачал таким образом головой, горилла убралась прочь.

В действительности, сама природа вымостила путь человеку, когда тот только принялся добираться до смысла вещей, ибо существует некая изначальная семантика, первичная по отношению к любым сигналам и знакам. «Семантика конкретного существования» (назовем ее так) присуща всем языкам и способам истолкования.

Всякое творение, будь то звезда или камень, блоха или рыба, говорит само за себя: для него характерны особая форма, величина и свойства, которые конкретно «символизируют» его; а путем ассоциации эта форма и эти свойства складываются в смысл данной вещи для других высших организмов, которые воспринимают ее. Лев собственным присутствием говорит: «лев» гораздо красноречивее, нежели слово «лев», даже если его громко прокричать; а львиный рык, по сути абстракция, по ассоциации вызывает мысль об угрозе, исходящей от самого хищного животного. Антилопе не нужно никаких слов, чтобы, заслышав эти звуки, пуститься наутек. Животные, свободно передвигающиеся на воле, живут в полном смысла окружении, а от правильного истолкования этих разнообразных конкретных знаков напрямую зависит их физическое выживание. С помощью элементарной системы сигналов: криков, лая, телодвижений – они передают сообщения своим сородичам: «Ешь! Беги! Бейся! Следуй за мной!»

В свифтовской Академии Лагадо в школе языков предлагалось вовсе упразднить слова: в новой «популярной» речи, изобретенной профессорами этой школы, место слов заняли вещи. Как часто бывает в намеренной сатире, это указывает на тот важный факт, что конкретный опыт любого животного, в том числе и человека, «что‑то означает» и без вмешательства символов, если только это существо бдительно и отзывчиво. По сути дела, этот свифтовский «символизм вещей» оставил в речи глубокий отпечаток, от которого в состоянии избавиться лишь какой‑нибудь специально выдуманный язык, например, математический; ибо это был прежде всего язык мифа, метафоры и графического искусства, а впоследствии и древнего иероглифического письма. Сколь бы ни изощрялись теперь живописцы и скульпторы в абстракции, искусство всегда было наполнено символизмом конкретного.

Символические фигуры – это прежде всего живые фигуры. Царя изображали в виде быка, потому что бык сам по себе наделен такими важными атрибутами, как физическая сила, половая мощь и превосходство. Такой метод символического изображения даже подвергался частичной абстракции, как это отражено в наблюдении Бэкхауса, сделанном в 1843 году и приводимом у Солласа в «Древних охотниках». «Однажды мы заметили женщину, перебиравшую камни: плоские, овальные, шириной дюйма в два, причем испещренные вкривь и вкось красными и синими линиями. Как выяснилось, эти камни изображали отсутствующих друзей, а один из них, крупнее остальных, представлял тучную женщину с острова Флиндерс.»

Такой способ конкретного изображения не изжил себя окончательно. На моем собственном письменном столе лежит множество каменных пресс‑папье, которые несут в себе те же примитивные послания из дальних краев, от умерших людей. Пингвин, который, желая выказать свою страсть самке, катит в ее сторону камешек, достаточно преуспел в символизме. Но если бы человеческое общение так и не вышло за рамки конкретных обозначений, то «речь» была бы подобна шахматной игре с настоящими слонами и конями, где для передвижения ладьи понадобилась бы целая армия пешек. Только когда семантика вещей, рассматриваемых отвлеченно, уступила место символическим звукам, разум обрел действенное средство для воспроизведения своего опыта.

Согласно данной точке зрения, для умственного развития человека было крайне важно, что, выйдя из своего прежнего животного состояния, он оказался на неизмеримо более обширной территории, чем любое другое животное: человек был не просто лучше всех наделен способностями воспринимать конкретный мир запоминающихся сочетаний и узнаваемых объектов – минералов, растений, животных и людей; но и все это существовало в поразительном изобилии и разнообразии. Если бы человек изначально получил в удел мир такой же уныло‑однообразный, как спальный район многоэтажек, такой же безликий, как автостоянка, такой же безжизненный, как автоматизированная фабрика, – то вряд ли бы он обрел чувственный опыт, достаточно многообразный, для того чтобы удерживать в памяти образы, формировать язык и вырабатывать идеи.

Недавние ценные наблюдения над способами общения среди живущих стаями зверей и птиц показали, что за пропасть отделяет закодированные сообщения этих животных от даже простейших случаев применения человеческого языка. Фон Фриш расшифровал один такой код: ритуальный танец пчел, отличающихся особенно четкой социальной организацией, – даже этот способ настоящего символического общения не поднимается до уровня языка. Животные сигналы становятся бессмысленными, как только отрываются от вызвавшей их ситуации. Более того, эти сигналы проистекают главным образом из прошлого опыта, накопленного данным биологическим видом: они не предвосхищают грядущего опыта и не открывают к нему пути. Как указывает Конрад Лоренц, чтобы восполнить свой скудный «словарь» и набор готовых сообщений, животные научились внимательнее присматриваться к другим животным и «считывать» их намерения по малейшим физиологическим подсказкам – вроде невольной дрожи или запаха секреции.

Должно быть, и человек пребывал приблизительно в таком же состоянии, пока не сумел расширить свой выразительный репертуар (кстати, на самом деле, такие телесные «подсказки» к смыслу до сих пор остаются полезными в человеческом общении, особенно если речь идет о личном эмоциональном состоянии, которое прочитывается по лицу, когда кто‑то морщится, хмурится или краснеет). Но человек, как новичок среди приматов, в основном отбросил замороженный словарь инстинктов: собственно, само отсутствие у него заранее сформированных реакций и подвигло его на изобретение новых жестов и звуков, которые применялись бы в незнакомых обстоятельствах и были бы понятны его сородичам.

Здесь опять‑таки нежелание человека покорно приспосабливаться, его бунт (как называл это Патрик Геддес), явился побудительным мотивом к изобретательству. Но его усилия сопровождались бесконечными трудностями: пусть даже человек оказался болтливее всех обезьян, однако мускульный контроль, который превращал этот младенческий поток звуков в членораздельную речь, давался очень нелегко.

До возникновения фонетических символов, возможно, образы из сновидений служили чем‑то вроде переходного вымышленного языка – единственного символического языка, которым человек владел изначально и который в то же время остался при нем до наших дней, лишь слегка видоизмененный в силу накопленного с тех пор опыта и новых воспоминаний. Но теперь, когда психоаналитики дали нам ключ к символам сновидений и показали, сколь странным и порой намеренно обманчивым образом функционирует этот язык, мы понимаем, что это весьма коварный способ выражения и совершенно невозможный инструмент мысли. Ибо сновидение воспроизводит идеи только в замаскированной форме рассказа, и получается буйный маскарад. Сновидение явилось, пожалуй, первым проблеском смысла, выходившим за рамки чувств; но использовать его в конструктивных целях можно было, лишь загнав в пределы осознанного опыта, с помощью слов и образов.

Итак, рассказывая об успехах человека в области языка, я вынужден возвратиться к двум моментам, о которых уже говорилось выше. Первое: человек испытывал величайшую потребность в форме, желая утвердить собственную освобожденную, уже чисто человеческую, личность; язык же оказался средством куда лучшим, чем любые ухищрения косметики или хирургии, для определения и укрепления этого нового, не‑животного «я», и для придания ему более яркого социального характера. И второе: острое удовольствие, даже детская радость от повторения, – одна из ярчайших биологических черт древнего человека, заложила основы для языка и, в неменьшей степени, для ритуала, а ритуал сам по себе оказался чрезвычайно полезен на низшем уровне как универсальная цементирующая основа для общества.

Надо полагать, язык родился из множества разрозненных экспериментов и попыток, пережив немало провалов, когда появлялась путаница и затруднялось понимание; поэтому всё говорит против того, что язык возник в каком‑то одном месте и в одно время, посредством какого‑то единого метода или во имя какой‑то единственной цели. Возможно, периодически случались внезапные всплески фонетической изобретательности или семантического проведения: например, как предположил Йесперсен, разделение длинных голофраз на отдельные слова.

Существует историческое подтверждение такого гипотетического проявления исключительного языкового гения: это плод умственной деятельности неграмотного вождя чероки по имени Секвойя, который, по сути дела, изобрел для языка своего племени сложный слоговой алфавит со множеством новых знаков. Но лучшим доказательством изобретательных способностей древнего человека может служить сам результат его деятельности. Ни одна сложная машина, сколько их ни придумано, не может приблизиться к слаженности, разнообразию, приспособляемости и точности, которые свойственны языку, не говоря уж о его уникальной способности, проистекающей из самой человеческой природы, – к упорядоченному развитию.

Итак, вначале ритуал и язык были главными средствами сохранения порядка и установления: доказательствами же их успешности служили возрастание культурной преемственности и предсказуемости, основа будущей созидательности. Впоследствии эти задачи частично перешли к графическим искусствам, строительству, общественному строю, нравственным нормам и кодифицированному праву. И по мере того, как совершенствовались другие искусства, язык начинал все лучше приспосабливаться к собственному специфическому предназначению, а именно: обобщению опыта в идеях и понятийных структурах все возрастающей сложности. С помощью языка каждая группа людей последовательно упорядочивала свои непосредственные впечатления, воспоминания, предчувствия, придавая им крайне индивидуализированную и четкую форму, продолжавшую охватывать и поглощать свежий опыт, одновременно наделяя его собственным идиоматическим клеймом. Именно благодаря созданию этих отработанных структур смысла человек наконец освоил (пусть еще несовершенно) искусство становиться человеком.

С тех пор, как язык стал опосредующим звеном в любой деятельности, человек уже не мог повиноваться уитменовскому приказу идти и жить среди зверей, не утрачивая при этом связей с реальным миром – с тем миром, который он заново утвердил в собственном уме. Мир, обретший символический строй, прежде всего в языке, сделался более осмысленным, более важным для всех специфически человеческих видов деятельности, нежели сырой «внешний» мир, безгласно воспринимаемый чувствами, или частный внутренний мирок, являющийся в сновидениях. Поэтому главной заботой родителей стало передавать дар речи детям, а через них и последующим поколениям, а обретение людской общиной языка оказалось существеннее для поддержания родственных связей, чем кровное единство. Язык утверждал человеческую личность гораздо больше, нежели орудия.

Даже если бы все прочие сведения о человеческой истории были утрачены, то словари, грамматики и литературы всех нынешних языков человечества уже послужили бы красноречивым свидетельством мышления, стоявшего неизмеримо выше уровня развития любых других живых существ. А если бы какая‑нибудь внезапная мутация, поразив потомство всего человечества, привела бы к рождению одних только глухонемых, то последствия этой катастрофы оказались бы почти столь же губительны для человеческого существования, что и последствия ядерной цепной реакции.

Большинство орудий труда, которые изготовлялись около пяти тысяч лет назад, были все еще крайне примитивны по сегодняшним стандартам. Но, как я уже указывал, в ту же самую пору в строе египетского или шумерского языков не было ничего примитивного, как нет ничего примитивного и в языках ныне существующих первобытных племен с простейшим бытом. Ранневикторианские исследователи «диких» народов даже не хотели верить, что те обладают даром речи: в этом ошибался даже Дарвин. Слушая туземцев Огненной Земли (это были крошечные общины, почти не знавшие иной материальной культуры, кроме огня, и укрывавшиеся от непогоды только тюленьими шкурами), Дарвин думал, что их речь едва ли можно считать человеческой. Однако английский священник Томас Бриджес, который с 1861 по 1879 год жил в одном из этих племен – в племени яганов, составил словарь, куда вошло около тридцати тысяч слов яганского языка.

Если бы о развитии яганов судили только по их техническому оснащению, то этот народ едва ли поставили на один уровень даже с бобрами: так что именно их язык доказывает, что они достигли человеческого состояния. Хотя другой народ, арунта в Австралии, придумал четыреста пятьдесят знаков, изображаемых с помощью рук, только произносимые этими людьми слова говорят о том, что арунтане просто исключительно смышленые и экспрессивные животные.

Как показал Бенджамин Уорф, многие дикарские языки наделены грамматической сложностью и метафизической тонкостью, которые сами по себе свидетельствуют о том, что говорящие на них люди должны были переработать сырой материал опыта в некое разумное, стройное целое, тесно соотнесенное с действительностью, как видимой, так и невидимой. Эти обширные символические структуры создавались и передавались при помощи звуков; для этого нужно было проделать колоссальную работу: вычленить, связать, запомнить, вспомнить, узнать смысл множества вещей, – причем поначалу для этого потребовались напряженные коллективные усилия. В народной речи эти усилия продолжали совершаться долгое время после изобретения письма, так продолжается и по сей день в каждом живом языке.

С этой точки зрения, период, в течение которого складывались аборигенские языки, по‑видимому, был периодом наиболее напряженной умственной деятельности человечества, – равного которому по степени абстракции, пожалуй, не сыскать вплоть до новых времен. Без этого целеустремленного упражнения ума и сознания никакие орудия на свете не подняли бы человека над уровнем муравьев и термитов. Изобретение и совершенствование языка стало трудом бесчисленных поколений, чей уровень материальной культуры был весьма низок, потому что ум человека дни и ночи напролет занимали более важные вопросы. Пока человек не научился говорить, у его разума не было непосредственного органа выражения. А потому большинству прочих составляющих культуры приходилось дожидаться своего часа.

Упор, сделанный мною на сновидении, ритуале и мифе как важнейших факторах, повлиявших на возникновение языка и выполняемые им общественные функции, не означает, что я недооцениваю роль, которую сыграли в его развитии более практические заботы первобытного человека. Поскольку первоначальные опыты со словесным символотворчеством принесли успех, было бы естественно ожидать, что это новое изобретение проникнет во многие другие сферы человеческой деятельности, к их огромнейшей пользе. Но, согласно моей гипотезе, эти вторичные заботы возникли сравнительно поздно: для одних только первичных усилий потребовалось, возможно, более миллиона лет – ведь нам приходится учитывать специализацию и локализацию речевых функций и согласованных моторных действий мозга (это было доказано доктором Уайльдером Пенфилдом и другими учеными за последние десятилетия).

При гипотетической реконструкции развития языка возникает естественный соблазн увязать его с какой‑то особенной потребностью или особым образом жизни. Так, лингвист Ревеш, утверждал, что «речь начала развиваться тогда, когда это стало необходимым, а не раньше, и притом ради целей, для которых была необходима». Если не считать того, что всякое биологическое действие, даже неосознанное, имеет некую цель, то истинность данного утверждения далеко не очевидна. Те, кто придерживается утилитарного объяснения, связывают возросшее употребление языка с более широким применением орудий и с невероятным развитием умственных способностей, которое произошло приблизительно сто тысяч лет назад. Несомненно, эти процессы взаимодействовали; однако само по себе изготовление орудий почти не нуждается в словах, а большинство необходимых знаний можно передавать и без словесных наставлений: например, чтобы научиться завязывать узлы, совсем не обязательно разговаривать.

Сегодня некоторые антропологи и биологи склонны связывать формирование языка с практикой коллективной охоты, сложившейся в ледниковый период, когда на территории Европы и Азии существование человека стало зависеть от охоты на крупную дичь: мамонта, бизона, носорога и лошадь. Эта гипотеза тем привлекательнее, что, по всей видимости, примерно в ту же эпоху произошло увеличение человеческого мозга в размерах. На первый взгляд, охота представляется лучшим объяснением, чем изготовление орудий; на деле, имеются основания подозревать, что тогда же и возник один крайне примитивный способ общения – словесные приказания. Эта форма дошла до нас в виде повелительного наклонения глагола: полезный словарь, но еще не язык.

Однако этот гипотетический словарь охоты, как и более поздний сходный словарь военной организации, может сводиться к набору нескольких звуков: необходимость быстрого отклика исключает любые тонкости и оттенки. Для слаженных действий, когда нужно ловко окружить или убить дичь, не требуется ничего, кроме нескольких внятных слов и определенной интонации. Уже и это, без сомнения, послужило ценным вкладом в навыки общения, в частности, для языка, предназначенного контролировать поведение путем спешных указаний, предостережений, побуждений и запретов; это и сегодня оказывается полезным в ситуациях опасности, когда необходимость действовать быстро требует повелительного наклонения, краткости и – повиновения! Вместе с тем, для целей организованной охоты и поиска пищи было необходимо нечто большее, нежели набор простых слов, пригодных для уже стоявшей задачи: ведь охота требует предварительной подготовки, особенно если нужно устроить засаду или загнать зверя в западню. В искусстве пещерной живописи содержатся разрозненные свидетельства претворения охоты в ритуал; вероятно, это происходило как в порядке репетиции, подготовки к охоте, так и после нее, когда праздновался успех.

Здесь я вновь хотел бы подчеркнуть, что формальные общинные церемонии были чрезвычайно важны для создания и совершенствования словаря и грамматики палеолитического человека, по меньшей мере начиная с ориньякской культуры. Ибо если «конкретного языка» и слов приказа зачастую хватало для текущих надобностей, то лишь всеобъемлющая языковая структура способна вспоминать прошлое, предвидеть будущее или охватывать незримое и далекое. Возможно, именно совершенствование символического мышления и поставило homo sapiens'a выше более ранних неандертальцев.

Хотя слова – это те кирпичики, из которых складывается архитектурный строй языка, даже полное содержание словаря еще не составляет языка; и едва ли можно назвать краткий словарь приказаний, применявшийся на охоте, чем‑то большим, чем приближением к языку. В отрыве от акта охоты, придавшего этим словам значение, они оказались бы столь же бесполезными, как брачный призыв птицы вне сезона спаривания. Тот же аргумент приложим (даже с большей силой) к тем языковым теориям, которые пытались возвести язык к восклицаниям, междометиям или звукоподражаниям.

Пожалуй, справедливо, что куда более весомый вклад, нежели слова охотников, внесли в развитие языка первобытные собиратели, так как они, наверное, еще до ледникового периода взялись за самую раннюю и наиболее полезную функцию языка – называние, именование предметов. Эта фаза называния является одной из самых ранних черт, которая наблюдается при освоении ребенком языка. Называние и узнавание – вот первые шаги на пути к самому познанию.

Чтобы рассмотреть окончательное становление полноценного языка, нам требуется объяснение, сходное с тем, что еще недавно содержалось в дарвиновском учении об эволюции: это сложная модель, которая включает и объединяет множество разных факторов, способствовавших образованию языка на различных стадиях развития человека, и которая соотнесет то, что мы знаем о языковых приобретениях – и языковых потерях – у сегодняшнего человека с тем, что происходило (как мы можем лишь смутно догадываться) в семьях и племенах, в глубокой древности поднявших данный аспект культуры на высочайшую ступень совершенства. Для того, чтобы справиться с такой задачей, я не обладаю достаточной языковедческой квалификацией; возможно, вообще никто ею не обладает. Но даже скромная попытка воссоздать данную картину целиком, пусть даже в виде тусклого наброска, может оказаться более удовлетворительной, чем тщательно выписанный фрагмент, никак не соотнесенный с доисторическим социальным фоном.

 

 

3. Рождение человеческого языка

 

Биография Хелен Келлер – глухонемой, чье раннее развитие натолкнулось на такие препятствия, что едва не привело к нервному срыву, отчасти проливает свет на происхождение языка. Хотя об этом часто писали, для нас здесь все‑таки важно рассказать ее историю еще раз. Почти семь лет она жила в темноте и интеллектуальной изоляции, не только лишенная каких‑либо подсказок относительно окружающего мира, но зачастую и полная ярости из‑за своей неспособности выразить или выплеснуть собственные чувства. Между нею и внешним миром не проходило никаких внятных сообщений – ни с одной, ни с другой стороны. (Подобное состояние недавно исследовалось экспериментально в лабораторных условиях, и выяснилось, что если даже такое слепое, беззвучное существование, когда невозможно ни получать, ни передавать сообщения или сенсорные подсказки, длится недолго, оно может привести к быстрому коллапсу личности.)

А затем для Хелен Келлер наступил тот знаменитый момент, когда она неожиданно смогла связать ощущение воды с символическими легкими ударами учителя по ее ладони. Так ей внезапно открылось значение слова: она научилась связывать символы с различными предметами, ощущениями, действиями, событиями. Безусловно, к этому моменту применимо ставшее банальным понятие «прорыв».

Никто не дерзнет даже предположить, где, когда или как произошел подобный прорыв в развитии человека, или, быть может, сколько раз открывавшийся путь заводил в тупик, отшвыривая его назад, в полном замешательстве. Правда, до возникновения речи человеку было лучше, чем Хелен Келлер: ведь его уши слышали, а глаза видели, и вещи вокруг него имели смысл уже до того, как их окрылили слова.

С другой стороны, у первобытного человека не было огромного преимущества маленькой Хелен – разумного присутствия других людей, в совершенстве владевших искусством пользоваться символами и знаками, как с помощью жестов и прикосновений, так и с помощью звуков. Так что если в грубом приближении приравнять первоначальное состояние человека к ее положению, то можно взять на себя смелость высказать догадку, что в некий сходный момент (собственно, под этим «моментом» имеется в виду бесчисленное множество моментов, возможно, длившихся тысячи и тысячи лет) он испытал сходное озарение и, подобно Хелен, был ослеплен новыми возможностями, которые открывали перед ним слова. Когда простые животные сигналы стали превращаться в сложные человеческие сообщения, расширился весь горизонт существования.

Оценивая этот последний шаг, сделавший возможным полноценный и непрерывный диалог между человеком и миром, где человек обитал, а также между различными членами общины, не следует забывать и о стойкости более ранней фазы, о которой я говорил выше. Я имею в виду основополагающую потребность в аутистическом  выражении – внешнее проявление напряженной нервной деятельности человеческого организма и его повышенную отзывчивость. Как проницательно указал Эдвард Тайлор много лет назад, эту потребность в устном выражении замечательно иллюстрировал случай Лоры Бриджмен, так как, «будучи не только глухонемой, но и слепой, она даже не могла имитировать слова, видя, как они произносятся. И все‑таки она издавала звуки – например, «хо‑оф‑ф» означало удивление, а знаком удовольствия служило нечто вроде кудахтанья или хрюканья. Когда ей не хотелось, чтобы ее трогали, она фыркала. Учителя отучали ее издавать нечленораздельные звуки; однако ей они доставляли огромную радость, и порой она запиралась где‑нибудь и наслаждались звуками до пресыщения.»

Оставалось совершить последний шаг; однако он занял столько времени, что его результаты возымели действие задолго до того, как пришли в столкновение с сознанием. Это был переход от символической передачи непосредственно воспринимаемых предметов и событий к созданию новых сущностей и ситуаций в уме, путем чистой манипуляции символами. После этой позднейшей перемены носителями смысла стали уже не отдельные слова или фразы, а структуры, образованные словесными сочетаниями, которые разнились в зависимости от говорящего, от ситуации и от содержания.

Главным магическим свойством речи было то, что отвлеченные звуки оказались способны вызывать в памяти живых людей конкретные места и предметы; однако еще более могущественная магия заключалась в том, что те же самые или сходные звуки, иначе организованные, могли воскрешать в сознании давно совершившиеся события или отражать абсолютно новый опыт. Это был переход от замкнутых кодов животного мира к открытым человеческим языкам; он сулил бесконечные возможности, которые наконец встретились с неисчерпаемыми возможностями самого человеческого мозга. Когда язык достиг этой точки, и прошлое, и будущее сделались живой частью настоящего.

По мере развития языка главные сопутствующие ему черты – аутистическое выражение, родовое и социальное единение, разумное общение, – укреплялись и взаимодействовали; в живой речи они и по сей день почти нерасторжимы, хотя в практических целях передачи информации первые три компонента сводятся к минимуму или вовсе исчезают. Изначальный экспрессивный аспект языка, который до сих пор дает о себе знать в окраске, тоне, ритме и ударении слов, проявляется только в устном общении; и исчезли бы некие весьма существенные свойства самой природы человека, если бы, предпочтя одностороннее общение и прагматичный упор на абстрактную мысль, он потерял связь с теми частями своей природы, которые не подвластны подобным превращениям.

А сколь важна для развития человека была эта потайная область выражения! В начальном формировании человеческого характера, в установлении групповой идентичности и в создании осознанной сплоченности, которая уже не зависела единственно от кровного родства или проживания сообща в определенной местности, роль понятийного мышления была довольно незначительной. Функция языка, способствующая развитию и утверждению полноценного человеческого «я», утрачивается при любом сведении речи к простой коммуникативной системе. Языки, при всем их богатстве абстрактных понятий, по сей день обнаруживают следы своего первоначального предназначения – упорядочивания бессознательного, утверждения связного и устойчивого социального порядка, совершенствования социальных связей.

Полезно обратить внимание на то, как тончайшие градации тона и произношения, пронизывающие все слова и предложения, характеризуют любую «замкнутую группу», будь то племя, каста, деревня, регион или народ; между тем, владение особым словарем быстро выявляет статус и занятие человека, не требуя дополнительных свидетельств. Ни одно другое искусство не в силах соперничать с речью, которая требует посильного вклада от каждого члена группы: ни одно другое искусство не выражает индивидуальность столь же определенно и столь же экономично.

Хотя птицы подают голосом сигналы, прогоняя чужаков со своей территории, язык долгое время служил человеку объединяющим посредником, помогавшим отдельным общинным организациям держаться вместе. В языковом отношении каждая группа окружена невидимой стеной молчания в образе иной языковой группы. Множественность существующих языков и диалектов (в общей сложности около четырех тысяч), несмотря на объединяющие факторы вроде торговли, транспорта и путешествий, заставляет предположить, что экспрессивная и эмотивная функции языка были не менее важны для возникновения культуры, чем функция сообщения: хотя бы потому, что они не давали человеческим способностям затухнуть под влиянием механизации. Поэтому всякий политический завоеватель стремится в первую очередь принизить родной язык завоеванного народа; и наиболее эффективное средство защиты от подобного принижения (впервые об этом сказал Руссо) – возрождение национального языка и литературы.

 

 

4. Становление языка

 

Наши размышления об истоках языка не имели бы ни малейшей ценности, если бы не подкреплялись современными наблюдениями; хотя, разумеется, последние сто тысяч лет развития языка привели к таким генетическим изменениям, которые дают о себе знать уже в гримасах и лепете младенца, еще не научившегося говорить.

Подражание, «родовое сознание», идентификация, ритуальный порядок: где и когда берут они начало? Никто не может ответить на этот вопрос. Можно прислушаться к Иесперсену, возводившему происхождение языка к любовной игре (как другие – к охотничьим командам) как к одному из сотен возможных источников; однако первичная ситуация обучения языку заключается (как признавал и он) в отношениях между матерью и ребенком. Почти с первых дней у младенца проявляются телесные начатки символического выражения: он тянет руки и хватает, надувает щеки и улыбается, кричит и заходится плачем.

Своими телодвижениями, голосом, гримасами младенец заставляет откликаться ту часть своего окружения, которая ему более всего необходима, – свою мать: здесь‑то и возникает главный человеческий диалог. Вначале мать и молоко – одно и то же. Но в тот миг, когда «мама» уже означает мать, а не молоко, а «молоко» – только молоко, а не мать, начинает сказываться медленно постигаемая, зато часто повторяющаяся ситуация, соответствующая внезапному прозрению Хелен Келлер: особенные звуки означают разные предметы, отношения, действия, чувства, желания. И тут окончательно рушатся все прежние грубые теории происхождения языка (возводившие его к каким‑нибудь «гав‑гав» или «динь‑дон»), ибо наконец на первый план выходит истинный символ – сплав внутренней потребности с внешним опытом.

Может показаться, что эта сугубо семейная ситуация далека от общинных ритуальных отправлений, которые и Сюзанна Лангер, и я считаем основополагающими, – если забыть о том, что воспитание ребенка (даже пока он постоянно находится в материнских объятиях) происходит в окружении довольно многочисленной группы взрослых. Маргарет Мид уделила должное внимание этой социальной среде, внутри которой и существует само материнство. Она замечает, что «когда ребенок народа манус перенимает от взрослого или от старшего ребенка какое‑нибудь слово... учитель заводит подражательную песенку: ребенок говорит: «па пивен», и взрослый говорит «па пивен»... и так шестьдесят раз. Можно сказать, что обучение здесь происходит путем подражания определенному действию... Подражание такого рода начинается уже через несколько секунд после рождения ребенка, когда одна из повитух‑помощниц подхватывает крик новорожденного.» Вот первый «оттиск» порядка, нравственного авторитета и смысла.

Ни первая, ни даже сотая ассоциация между словом и движением и жестом и внутренним состоянием, навеянным сновидением, не породили бы даже первого смутного проблеска связного смысла. Возможно, для образования языка понадобились годы и столетия подобных усилий, опиравшихся лишь на действия, которые долгое время совершались исключительно ради них самих. Без укоренения в точном, по‑видимому, даже обязательном, ритуале, неожиданный результат – осмысленные звуки – так и не появился: целый мир смысла, обнаруживавший все более осмысленный мир. Каковы бы ни были его многочисленные воображаемые источники, сотворение языка не было удачной цепочкой случайностей, и уж тем более досужим развлечением, отдыхом после трудов; скорее, это было непрерывное и целенаправленное занятие древнего человека с момента его появления.

Без этих упорных, повторяющихся подражательных усилий, начавшихся, как я предполагаю, в изначально бессловесном, но не беззвучном ритуале, тончайшие координации голосовых органов никогда бы не сделались достаточно натренированными, чтобы воспроизводить устойчивые фонетические элементы речи: речь оставалась бы бессвязным потоком звуков, непригодных для подражания. Поэтому для появления даже простейшей речи была необходима определенная доза механической муштры; и муштра эта, должно быть, стала делом более постоянным, чем изготовление орудий или охота.

Однако не следует оставлять без внимания существенную связь между всяким  физическим движением и обретением речи, ибо к этому выводу независимым путем пришли теперь психологи. В случаях с детьми, у которых речь задерживается или становится неразборчивой, они выяснили, что способность ребенка обращаться со словами можно восстановить, если заново заняться его моторным поведением – а именно, заставить его снова ползать, так как именно эта стадия обычно сопровождает первые попытки овладеть речью или следует непосредственно перед ними.

По‑видимому, австралийские аборигены обнаружили эту важную связь задолго до современных исследователей, – и это представляется вполне закономерным в свете нашей гипотезы о первичности ритуала. Когда ребенку исполняется год (а он уже готов заговорить), сообщают Берндты, бабушка с дедушкой должны научить его простенькому танцу. Так пожилые люди «воскрешают» саму ассоциацию, которая изначально сделала возможной связную речь: особенно если вспомнить, что примитивный танец сам по себе уже является действием повтора. Совершенно очевидно, что ребенок готов к ритуалу и речи задолго до того, как он окажется готовым к труду. Языковеды‑марксисты упорно отказывались признавать этот неоспоримый биологический факт.

Пока совершался этот переход от животных сигналов к связной человеческой речи, человек, по всей видимости, не догадывался о своем предназначении, до тех пор пока не завершил его и не узрел результаты; по сути, только сейчас мы обладаем достаточными сведениями, чтобы воссоздать весь этот переход и восполнить с помощью воображения недостающие (и никак иначе не восполнимые) звенья этого долгого пути. Стоило человеку создать лишь начатки языка, и пути назад уже не было: отныне ему приходилось цепляться за речь, как за собственную жизнь, ибо он навсегда утратил многие из своих доязыковых животных реакций.

Характерно, что даже у шимпанзе отсутствуют некоторые жизненно важные инстинкты: например, они не научаются спариваться или выкармливать детенышей, если рядом нет старших опытных сородичей; только подражая им, они перенимают нужные навыки. При повреждениях мозга, затрагивающих речевые центры, страдают и другие аспекты личности, если эту специализированную функцию со временем не берут на себя другие участки мозга. Без речевых ассоциаций мир, который человек видит вокруг себя, уже не столь осмыслен, каким он предстает другим. Мне известен случай, когда потеря связной речи в старости даже породила иллюзию слепоты: то, что видел глаз, становилось «невидимым» – оно уже «теряло всякий смысл». Без слов те способы передачи смысла, которые есть у других животных, полностью исчезают.

От обособленных жестов и знаков, сколь бы многочисленны они ни были, язык отличается тем, что он образует сложную разветвленную структуру, которая в ее понятийной целостности составляет некое Weltbid [9], или всеобъемлющее символическое обрамление, способное охватить множество сторон действительности; это не статичное изображение, какими являются живопись или скульптура, но подвижная картина предметов, событий, процессов, представлений, целей, где каждое слово окружено щедрой полутенью исконного конкретного опыта, а каждое предложение несет в себе некую степень новизны – хотя бы потому, что время и место, намерение и слушатели, изменяют его смысл. Вопреки Бергсону, язык – наименее геометричное, наименее статичное из всех искусств.

Для многих примитивных народов, как обнаружили антропологи, характерно следующее: племя чувствует, что его тяжкая ответственность – путем обрядов или словесных заклинаний, пунктуально совершаемых изо дня в день, помогать солнцу взойти и не давать вселенной распасться. Это гораздо более разумное прочтение подлинного назначения языка, нежели современные представления о том, что использование человеком слов вовсе ничего не значит, что сознание – иллюзия, что любое человеческое поведение можно перевести, с помощью подходящего механического аппарата и символических абстракций, в количественную систему, свободную от субъективности и не нуждающуюся в дальнейшем человеческом истолковании. Что до такой предпосылки, то тут можно задать единственный вопрос: много ли смысла останется в мире, если ученый наблюдатель исключит из него собственный субъективный вклад? Ни одна механическая система не знает, в чем смысл смысла.

Наверное, нашего внимания заслуживает еще один момент. У нас имеются веские основания полагать, что лишь постольку, поскольку звуки и слова могли быть строго упорядочены и закреплены, из их различных сочетаний и последовательностей могли рождаться определенные значения. Для того, чтобы управлять бесчисленными вариациями смысла, создаваемыми языком, сами слова должны оставаться сравнительно постоянными величинами – подобно тому, как для создания сложной протеиновой молекулы углерод, кислород, водород и азот в нормальных условиях должны оставаться устойчивыми. Очевидно, что не сами слова – как абстрактные вместилища смысла, – но могущество образуемых ими сочетаний наделили язык способностью внедряться во все сферы жизни человека, опутывать весь окружающий его мир, пронизывать все порывы его души.

Это подводит нас к новому, отличному от общепринятого истолкованию соотношения между точными вербальными формулами и магией: а именно, что слова искони не просто служили средством к отправлению магии, но сами по себе и являлись первоначальной формой магии. Поначалу верное употребление слов порождало некий новый мир, как будто находившийся во власти человека; и любое отступление от осмысленного порядка, любое смешение языков оказывалось губительно для этой магии. Страсть к механической точности, которую сегодня человек претворяет в науку и технику, восходит (если моя догадка верна) к той самой первобытной магии слов. Волшебство срабатывало лишь в том случае, если правильные слова произносились в правильном порядке.

Роберт Брейдвуд отмечает, что сходная стандартизация прослеживается в довольно ранней палеолитической культуре в изготовлении орудий. Когда была найдена удобная форма топора, ее воспроизводили снова и снова, не меняя без причины. И если со временем две эти разновидности стандартизации, несомненно, упрочивали друг друга, то стандартизация языка была гораздо существеннее и, судя по сравнительным темпам совершенствования и развития, произошла раньше.

Не будь этой строгой стандартизации, не будь этого упора на магическую точность, первые слова человека могли бы просто испариться, не оставив ни следа, еще задолго до изобретения письменности. Благоговейный страх перед словом как перед магическим заклинанием, вероятно, был необходим для того, чтобы предохранить язык от «размывания» или порчи при передаче из уст в уста. Для фазы становления языка эта обязательная упорядоченность была чрезвычайно существенна; язык сам по себе оказывался «священным», его нельзя было осквернять искажениями.

Если бы возникавшие значения не получали стандартного закрепления в словах, так что изменения занимали бы долгие годы или даже столетия, прежде чем они окончательно принимались, то каждый человек разговаривал бы на своем собственном, личном языке, который (как в случае с маленьким ребенком) могли бы распознавать лишь те, кто имел наитеснейший контакт с этим человеком: это был бы детский язык. И если бы слова менялись так же часто, как и описываемые ими явления, мы бы оказались вновь отброшены в доязыковую эпоху, разучившись удерживать в уме обретенный опыт. Ибо отдельные слова суть вместилища, а вместилища, как я отмечал в своей книге «Город в истории», могут выполнять свои функции лишь в том случае, если сами изменяются медленнее, чем их содержимое.

То, что подметил Ревеш в отношении более поздней стадии языка, верно и в отношении ранних этапов, почти с самого начала: «Без словесного оформления субъективного опыта и этических норм самосознание неполно, как неполны и самопознание, и самоконтроль.» Субъективное упорядочивание опыта достигло более высокой ступени в языке, в свойственном ему уплотнении сознания и рациональности, нежели это было возможно в ритуале или табу.

К сожалению, в наши дни сделался очевидным обратный процесс. Сегодняшняя неспособность использовать слова «хороший» или «дурной», «высокий» и «низкий», говоря о поведении, – как если бы таких различий не было в действительности, а эти слова были бессмысленны, – привела к полной деморализации в поведении. Между тем, направляющая и образовательная функция языка настолько важна, что главнейшие человеческие ценности втайне утверждают себя теперь в перевернутом виде: ибо интеллектуальное замешательство, преступления, извращения, унижения, пытки, немотивированное убийство в языке многих наших современников стали означать нечто «хорошее», тогда как рациональное мышление, сдержанность, личная добропорядочность, любовь к ближним и доброта, напротив, сделались «дурны» и ненавистны. Это отрицание и порча языка суть погружение в гораздо более мрачную тьму, нежели та, из которой человеку удалось вынырнуть, когда он впервые обрел дар речи.

Теперь мы, пожалуй, способны понять, почему один из величайших и влиятельнейших моралистов – Конфуций – полагался на два инструмента, которые, по его мнению, могли подвести новое надежное основание под общественный порядок его эпохи. Первым было возрождение древних обрядов, а вторым – очищение языка. Таковы были два древнейших инструмента общественного сплочения и контроля, лежащие в основании всех позднейших сдвигов в сторону гуманизации.

Если построение сложной структуры языка явилось главной заслугой человеческой культуры, то сам этот процесс, как полагает теперь большинство лингвистов, должен был начаться с появлением первых гоминидов. Однако труднейшая задача сотворения не просто нескольких десятков слов, но высокоорганизованной структуры, по своей осознанной целенаправленности сравнимой с живым организмом, способной охватывать почти все стороны жизненного опыта, не только именовать предметы, но и распознавать смысл различных процессов, функций, отношений, механизмов и целей, – потребовала неослабевающих усилий.

При этом сам язык, в силу своей успешности, удачно предоставил требовавшийся новый побудительный мотив. Эта сосредоточенность на языке может послужить хорошим объяснением тому, почему на протяжении почти полумиллиона лет другие необходимые инструменты культуры появлялись и развивались сравнительно медленно. А теперь, когда в области всех искусств быстро набирает силу обратный процесс – соскальзывание членораздельной речи к неряшливой грамматике, неразборчивой скороговорке и намеренно идиотской писанине, – пожалуй, можно понять, какие огромные усилия, потребовавшиеся для создания сложных структур смысла, совершили первобытные люди, чтобы дорасти до человеческого статуса.

Ни один технический прибор не в состоянии превзойти – по взаимосвязанности своих частей или по своей функциональной отлаженности – соответствующие качества даже наименее значительного языка. Леви‑Брюль указывал, что в языке маленького племени нгеум‑ба, живущего в австралийском штате Новый Южный Уэльс, «существуют изменяющиеся окончания, указывающие на то, что действие совершилось только что, в недавнем или отдаленном прошлом, или что оно совершится в скором времени, или в сравнительно отдаленном будущем, что имело место повторение или продолжение данного действия». Подобные нюансы никак не назовешь примитивными: если бы столь же детальный подход был применен в отношении изготовления орудий, то, возможно, изысканные произведения искусства появились бы гораздо раньше, чем изящные солютрейские наконечники, формой напоминающие лавровые листочки.

Вместе с тем, как только язык перешел в своем развитии определенную черту, он, должно быть, завладел вниманием человека как некая игра, пусть даже люди использовали его в более практических, социальных целях; впрочем, разумеется, сложное родовое устройство первобытных общин подразумевало существование не менее сложной языковой структуры. По всей вероятности, главным развлечением древнего человека (не считая любовной игры) стала беседа. Примитивные народы – превосходные собеседники, которым словесное общение доставляет огромное удовольствие; а в крестьянской среде, например, в Ирландии, беседа по сей день считается полноценным общественным занятием.

 

 

5. Миф как «языковая болезнь»

 

Это обобщенное описание истоков языка имело своей задачей обозначить те дологические и доутилитарные функции языка, которые оставляют без внимания общепринятые определения языка как прежде всего инструмента понятийного мышления и упорядоченного умопостижения. Языки уже на заре цивилизаций достигли высокой степени терминологической точности и грамматической дифференциации, еще не сделавшись действенными инструментами мысли; и хотя тщательное символическое описание было очень важно для полноценного и согласного общения, эта ступень была достигнута значительно позже. Наиболее весомая заслуга промышленной и сельскохозяйственной техники, начиная от неолитической стадии, заключалась в том, что ее развитие высвободило мышление из мощных тисков сновидений и мифа.

Пожалуй, единственным лингвистом‑систематиком, который с готовностью согласился бы с выдвинутым мной истолкованием, был Макс Мюллер; впрочем, и его, и мои суждения предвосхитили оригинальные прозрения великого неаполитанского философа Джамбаттиста Вико. Мюллер интуитивно понял, сколь важную роль играли метафора и миф в раннем становлении языка, когда целью речи была не передача какой‑то информации, а наделение первобытного человека способностью облечь смыслом каждую частицу своего опыта и подступиться к тайне собственного существования.

Выступив с ошеломляющим утверждением, что мифология – это «болезнь языка», Мюллер нашел верный ответ на вопрос о том, какую роль играло в первоначальном образовании словесных символов сновидение. Однако он истолковал факты в обратном порядке: «болезнью» – сновидческими символами и напоминающими сновидения мифами – был, как мы теперь заключаем, один из тех истоков, откуда появились более отвлеченные формы речи. Следовательно, как средство разумного дискурса, рациональный язык явился последним семенем в удлиненном цикле человеческого роста от бессознательности к сознанию, от непосредственных конкретных представлений и ассоциаций к упорядоченным умственным построениям, где впервые и расцвела «мифология». Четкое словесное выражение, разумная речь, отвлеченный символизм, аналитическое членение не были возможны до тех пор, пока эти цветы не увяли, а их лепестки не осыпались.

В «Науке мысли» Мюллер облек свою интуитивную догадку в следующие слова: «Было бы абсолютно невозможно схватывать и запоминать, познавать и постигать, толковать и именовать мир вне нас, если бы не эта Фундаментальная Метафора, эта универсальная мифология, это перетекание нашего духа в объективный хаос и воссоздание его в нашем собственном образе». Никому еще не удавалось лучше описать изначальное свершение языка или привести более адекватные обоснования того факта, что рациональное применение языка так запоздало, и употребление его для таких задач, как счет, классификация, определение, точное описание, потребовало столь утомительного окольного пути. Понятия «метафора» и «мифология» описывают изначальную природу языка и применимы к предварительным стадиям, отмечающим переход от беспорядочного символического содержания сновидений, обрядовых связей «праздничной игры» и религиозного ритуала в тщательно выстроенный мир определимых смыслов и осознанных целей. Если в становлении языка мысль и играла какую‑нибудь роль, то мысль эта была запоздалая.

Во всей этой трансформации «мифология», издревле неотделимая от ритуала, способствовала первому расцвету языка. Среди ранних текстов будничная проза появляется лишь в храмовых отчетах или в военных наставлениях: по правде говоря, и в последних она далека от чистой прозы. Когда для практических задач требовалась целевая речь, то важнейшее ядро отвлеченного смысла все‑таки пряталось в метафоре. Судя по позднейшим фазам развития письменных языков, архаический язык являлся преимущественно двусмысленным: аллегорические значения, богатые образами, перемешивались с инструментальными намерениями, которые долгое время скрывались под этим буйным цветом.

Ничто так удачно не иллюстрирует эту изначальную природу языка, как истолкование Малиновским бытующей у жителей островов Тробриан магической формулы для заклинания богатого урожая тайту : это заклятие, взывающее к дельфину. «Мы знаем, что дельфин большой и длинный, какими должны вырасти клубни, что он выныривает и вновь погружается в поднимающиеся и опадающие волны, как вьются и переплетаются пышные лозы, чья густая листва предвещает изобильный урожай тайту .» Хотя на первый взгляд, между морским животным и растением нет ничего общего, первое своим обликом воплощает абстрактные  качества второго. И только неспособность удерживать в памяти такие образы не позволила шимпанзе, согласно Вольфгангу Кёлеру, развить членораздельную речь.

Предположив, что поначалу язык находился под воздействием мифа и метафоры, Макс Мюллер, я полагаю, подобрал ключ к большей части умственной деятельности древнего человека. При всем том, что нам известно о его языковом способе выражения, мы должны обратить внимание на прихотливую чрезмерность и излишнее изобилие, а также на отсутствие интереса к тем многочисленным практическим заботам, которые сегодня ложатся тяжким бременем на человеческое жизнелюбие. Уайтхед верно напомнил нам в своем «Символизме», что «ни один рассказ о символах не полон без признания того факта, что символические элементы в жизни имеют обыкновение со временем дичать, подобно растительности в тропическом лесу».

Однако сама магия долгое время сохраняла одно еще более примитивное свойство речи, заимствованное из ритуала: ведь значительная часть магических формул состоит из точной последовательности бессмысленных слогов, повторяемых ad nauseam [10]. Возможно, это и есть погребенный под толщей поздних наслоений древнейший пласт любого языка, сохраняемый неизменным в магии как тайна для вновь посвященных еще долгое время после того, как разумная речь обрела более широкое применение. Язык настолько удалился от этого первоначального состояния магии и таинства, что Малиновский, занимаясь магическими заклинаниями, признавался, что его ставит в тупик «перевод непереводимого» или поиск «смысла бессмысленных слов». Разве эти выражения не уводят нас вспять, к истокам языка? И вместе с тем, разве сегодняшний научный язык с его стремлением к точности не приближается вплотную к стилю потайной обрядовой формулы, ревниво оберегаемой от непосвященных? Эта магическая составляющая никогда не исчезала из языка; и, подобно самому ритуалу, она, быть может, долго служила замедляющим фактором.

Как и сегодняшние «дикари», древний человек, должно быть, получал удовольствие от симптомов выявленной Мюллером «болезни»: миф и словесная магия долго процветали за счет более определенных значений, привязанных к рутинной стороне повседневного опыта; ибо для наиболее примитивных народов будничное и волшебное одинаково реальны. Даже сегодня, как рассказывает Шейлер Камманн, монгольский кочевник видит в полусферической форме своей юрты небесный свод, в круглом отверстии для дыма наверху – солнечные врата или дверь на небо, а столб поднимающегося дыма символизирует мировой столп или мировое древо, axis mundi [11]. Только если отбросить эти мифопоэтические атрибуты, юрта наконец станет просто юртой, дырка – дыркой, а столб дыма – просто дымом.

Усердно пестуя метафору, первобытный человек, как я полагаю, взялся, будто в игре или драме, развивать искусство языка задолго до того, как он научился успешно применять его для точного описания или сообщения, а под конец и для направленной и организованной мысли. Сами слова, которые я неумышленно использовал для характеристики его трансформации: семя, цветение, вместилища, пласт,  – показывают, что подобные метафоры по сей день цепляются к довольно обыденным, впрочем, высказываниям, цель которых – лишь передать информацию, а не вызвать эмоциональное возбуждение.

Те, кто ищет точной научной транскрипции абстрагированных событий, по праву предпочитают пользоваться ясными математическими символами. Но тем, кто предпочитает пользоваться языком, занимаясь космическими процессами, органическими функциями и человеческими отношениями как взаимодействующими единствами, следует понимать, что язык мифа способен говорить обо всем этом лишь приблизительно: в силу своей динамической сложности и целостности они ускользают от прочих способов абстракции и репрезентации.

Чем ближе подходит язык к плотным сгусткам любого бытия, тем менее отвлеченным и точным он становится. Окончательное слово о человеческом опыте есть сам человеческий опыт, не нуждающийся в посредничестве слов; и каждое существо – уже потому, что оно живет, – знает о жизни нечто такое, что никогда не станет доступно научному анализу, даже если ученым удастся свести к химической формуле или электрическому заряду все наблюдаемые проявления живых организмов. И потому последнее слово всегда можно сказать лишь при молчаливой встрече с глазу на глаз.

Вико, назвавший самую раннюю стадию человеческого развития «веком поэзии», предвосхитил суждение Йесперсена, который определил ее как «век песни»; но, скорее, это был такой век, когда танец, песня, поэзия и проза, миф, обряд, магия и грубый факт тесно переплетались и были почти неотличимы друг от друга. Однако уже в силу такого мифологического изобилия этот век держал в плену своих чар еще не сформировавшийся ум человека. А специфическая мифология нашей собственной эпохи сложилась благодаря реакции против невыносимого субъективного замешательства; и эта мифология наделяет исключительно количественные измерения и логические абстракции теми же самыми магическими свойствами, какими первобытный человек наделял красочные фигуры речи.

Однако мы бы оказались неправы, если бы стали усматривать нашу собственную, крайне специфическую, «болезнь абстракции», достигшую наивысшей точки в Витгенштейновом анализе языка, уже в истоках человеческого языка. Отрицание мифа и метафоры порождает не менее серьезное искажение. Попытка расчленить человеческий опыт абсолютно стерильными инструментами, для того чтобы предотвратить малейшее попадание бактерий изначальной метафорической «болезни» языка, приводит к тому, что опасность переходит на нож хирурга, который, устраняя очаг инфекции, одновременно нетерпеливо удаляет и другие органы, необходимые для поддержания жизни в пациенте. Если дерзостно метафоричный язык поэзии окончательно уступит место выхолощенному языку компьютера, то может исчезнуть нечто весьма важное для человеческого творчества, в том числе и в области науки.

Весьма вероятно, что существует, как полагал Бенджамин Уорф, какая‑то связь между динамичной структурой языка и природой космоса, хотя ни одному языку в отдельности и не удавалось полностью обнаружить эту природу. Ведь человек, творец языка, сам является характерным порождением космоса и воплощает его важные качества в наивысшей форме их организации и самосознания. Однако ту обширную структуру, которую обнаруживает человек, он сам и помог создать. Те, кто охотно превратил бы человека в пассивный инструмент для фиксирования ощущений, в простое записывающее и сообщающее устройство, лишают смысла даже собственную философию.

 

 

6. Языковая экономика изобилия

 

Стоит ли удивляться, что человек столь безудержно упивался чудом языка? Разве язык не наделял человека могуществом, недоступным ни одному другому животному? Вскоре после появления языка по всему человеческому небосводу разлился свет сознания. Действенная сила слов столь огромна, что человек нередко поддавался искушению (сходному с тем, что появилось при первом ликовании по поводу открытия «чудо‑таблеток») применять вербальные заклятия или заговоры в таких ситуациях, где они не оказывали никакого действия: например, чтобы повлиять не только на людские души, но и на поведение природных процессов и предметов. Как и в случае с нашими хвалеными антибиотиками, побочные эффекты зачастую оказывались пагубными.

Даже в историческую эпоху по‑прежнему считалось, что можно добиться власти, произнеся тайное имя. Египетский миф рассказывает, как богиня Инанна, хитростью выведав «истинное» мнение «всемогущего» Атума, подчинила его своей власти.[12] Из тех же побуждений какой‑нибудь сегодняшний безграмотный абориген может проглотить рецепт врача вместо того, чтобы принять лекарство, хотя в данном случае сила внушения способна перевесить терапевтическую бесполезность бумаги. Такие стойкие случаи неправильного применения словесной магии лишь служат свидетельством опьяняющей исконной мощи самого слова.

Магия слов была столь действенной и убедительной, что даже после того, как множество других изобретений расширило власть человека над физическим окружением и увеличило человеческие шансы на выживание, слову по‑прежнему принадлежала пальма первенства как главному источнику человеческой созидательности. В «Наставлениях фараону Мерикаре», написанных в пору между Древним и Средним царствами Египта, мы читаем: «Будь искусен в речах, дабы ты мог властвовать, ибо власть [человека] – его язык, а слово сильнее оружия.»

В более раннем тексте мы читаем, что созидательность Птаха – бога, сотворившего всех остальных богов, – это «его зубы и губы его уст, которые произносят имена всех вещей... Всякий божественный порядок возник благодаря тому, что мыслило сердце и приказывал язык». Как заметил Джеймс Брестед, «исключительным основанием этой древней системы [иероглифического письма] является важнейшее представление о том, что ум или мысль – источник всех вещей». По той же причине одна группа северо‑западных индейцев, которую изучал Крёбер, верила, что «верховному богу вийотов не понадобилось песка, земли, глины или палок для сотворения человека. Бог просто помыслил – и человек возник.» В этих наблюдениях содержится одна истина, опять‑таки существенная для понимания современного человека: «думание» по‑прежнему гораздо важнее «делания».

Сейчас непосредственная действенность речи в том, что касается человеческого поведения, контрастирует со все более трудными процессами управления и контролирования окружения; и, возможно, сам этот факт, в ущерб человеку, отбил у него всякое желание создать для себя более удобный дом. Как намекал еще Екклесиаст, ремесленники, исполняя черную работу на полях, в кузнице или гончарной мастерской, сделались непригодны для более высоких упражнений ума. Ведь и Бог книги Бытия, подобно Птаху, не совершил никакой «работы», творя вселенную. Он просто сказал : «Да будет свет!» – и стал свет.

Я привожу такие сравнительно поздние примеры могущественной роли речи, поскольку в дальнейшем мы увидим, что огромные технические достижения цивилизации значительно запоздали бы, если бы невежественное благоговение перед магией слова, «как будто снизошедшей с высот», не сделалось прочным основанием для действенной коллективной организации труда. Без магии языка и колоссального роста его мощи и сферы приложения благодаря изобретению письма «миф машины» был бы непредставим, а его воздействие невозможно.

Признавая критический вклад языка в развитие самой техники, не следует отрицать, что в конечном итоге это, наверное, замедлило процесс изобретательства в целом. Как предположил Алье, применение словесной магии к трудовому процессу, возможно, останавливало технический прогресс. «Человек, верящий в магию, пользуется техническими методами, которые были придуманы задолго до его времени и передавались из поколения в поколение... Ему представляется, что если он совершит какие‑либо изменения, то из‑за него они утратят всю свою силу.» Наверное, это еще один фактор, который помогает объяснить медлительность и несовершенство доисторического технического развития по сравнению с развитием языка. Кроме того, он мог бы объяснить быстроту изобретений в недавние века – с присущим им должным пренебрежением к словесной магии и с неподобающей десакрализацией слова.

Все эти препятствия и помехи не должны вызывать удивления. Разумеется, изобретение языка не устранило прочих человеческих слабостей; напротив, оно тем легче способствовало раздуванию «эго» и заставляло людей переоценивать действие слов в том, что касалось контролирования зримых и незримых сил, окружающих человека. Даже после бесконечных разочарований в высокоразвитых обществах эти помехи оставались; так, например, великий римский врач Гален сочетал магические формулы с рациональными медицинскими предписаниями. А разве это злоупотребление повторяющимися заклинаниями не продолжает существовать и сегодня в форме рекламы и пропаганды? Словесная магия – одно из главных средств достижения власти и высокого статуса в «обществе изобилия».

Поскольку наша собственная эпоха начала остро сознавать возможные случаи неверного употребления слов – семантическую путаницу и «магическое» неверное применение (быть может, из‑за того, что именно в это время беспринципный политический и коммерческий обман стал портить язык), – то мне хотелось бы скорее подчеркнуть исключительную природу этого изобретения, которому мы должны переставать удивляться. Если язык долгое время обращал человеческую энергию в иное русло, нежели изменение окружающей среды и манипулирование ею, – то он и сам наделен всеми атрибутами изощренной технологии, включая отдельные положительные черты, которые еще не преобразованы в механико‑электронную систему, находящуюся сейчас в процессе развития.

То, что Фрейд ошибочно считал инфантильным заблуждением относительно всевластия мыслей, в действительности является излишне доверчивой покорностью магической власти слов. Однако отрицание их всевластия или «всезнайства» не означает принижения их действительного назначения, которое заключается в том, чтобы воздействовать на человеческое поведение и способствовать правильному истолкованию природных событий, недоступному для понимания животных. Дело в том, что вплоть до нашего времени язык как технический инструмент превосходит любые орудия или машины: по своему идеальному устройству и каждодневному функционированию он по‑прежнему остается непревзойденным образцом (пусть и незамеченным) для всех прочих видов эффективного заводского производства, стандартизации и массового потребления.

Это вовсе не такое абсурдное утверждение, как может на первый взгляд показаться. Начнем с того, что язык – наиболее легкий для перемещения и хранения, а также для распространения, из всех социальных артефактов: это самый воздушный из всех культурных посредников. По этой причине лишь ему под силу безгранично умножать и накапливать значения, не переполняя при этом живого пространства планеты. Едва начавшись, производство слов выдвинуло первую настоящую экономику изобилия, помогавшую постоянному производству, замещению и непрестанному изобретению, и в то же время имевшую некий «встроенный» механизм контроля, который предотвращал нынешнюю злостную практику автоматической экспансии, бездумной инфляции и преждевременного устаревания. Язык – это великое вместилище культуры. Благодаря устойчивости всякого языка каждое поколение людей могло принимать и передавать дальше значительный предыдущий отрезок истории, даже если он никак иначе не запечатлевался. И неважно, насколько меняется внешний мир: благодаря языку человек сохраняет мир внутренний, где он чувствует себя как дома с собственным разумом, с собственным родом.

Хотя слова часто называют орудиями, их правильнее рассматривать как клетки сложной живой структуры, как единицы, быстро мобилизующиеся в упорядоченные группы для выполнения определенных задач в определенных случаях. У каждого члена сообщества имеется доступ к этой языковой организации, и он может пользоваться ее услугами в соответствии с возможностями собственного опыта и разума, со своей эмоциональной отзывчивостью и проницательностью. И никогда (за исключением периода изобретения письменности) язык не являлся монополией правящего меньшинства, несмотря на классовую дифференциацию его употребления; вместе с тем, сам язык как средство был настолько сложен и тонок, что ни одна централизованная система контроля над ним никогда, даже после изобретения письма, не была вполне эффективной.

Есть еще одно свойство языка, которое ставит его на более высокий уровень по сравнению с любым существующим техническим устройством или прибором; а именно, для того, чтобы вообще функционировать, ему требуются обоюдные отношения между «производителем» и «потребителем», между говорящим и слушающем: любое неравенство, вытекающее из чьего‑либо преимущества, в какой‑то мере разрушает целостность и общую ценность продукта. В отличие от любой исторической экономической системы, потребность в словах можно ограничить, не тревожа запасов: основные резервы (словарь) можно пополнять, а производство (речь, литература, особые значения) – заставлять расти, не вводя никакой коллективной обязанности потреблять излишек. Такое отношение, укорененное в особой форме бытования языка – диалоге, – наконец стала подрывать новая система контроля и одностороннего общения, которая сегодня нашла электронный способ действия; и теперь мы находимся перед лицом серьезных последствий этого процесса.

Но хотя отдельные аспекты языка стандартизованы и в каком‑то смысле являются результатом «массового производства», они достигают максимального разнообразия, индивидуальности и самостоятельности. Ни одна технология еще не приблизилась к такой степени утонченности: хитроумные механизмы так называемого «ядерного века» крайне примитивны по сравнению с языком, так как они могут использовать и выражать лишь очень узкий сегмент человеческой личности, вырванной из ее исторического контекста.

Если задать себе вопрос, почему древнему человеку понадобилось так много времени, чтобы усовершенствовать свои технические навыки и материальные возможности, то ответ должен быть следующий: вначале он сосредоточился на величайшем из всех приспособлений. Овладевая арсеналом слов, он все больше охватывал все стороны жизни и наделял ее смыслом как часть того целого, которое он удерживал в уме. Лишь в рамках этого целого могла иметь значение сама техника. Поиск смысла увенчивает любое другое человеческое достижение.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Первооткрыватели и творцы

 

 

1. Слоненок

 

Придавая равное значение сновидениям, ритуалу, речи, социальному взаимодействию и общественному устройству, а не только орудиям как перводвигателям развития древнего человека, я отнюдь не хотел сказать, будто какой‑либо из этих аспектов существовал в отрыве от всего круга человеческой деятельности. Еще менее того склонен я думать, что древний человек удалялся в уединенное место и проводил целые дни, размышляя над своими впечатлениями и заново проживая свои сны, пока наконец из этого всего не рождалась многозначительная пантомима или внятная словесная беседа. В своей интерпретации предназначения языка я лишь принимаю, расставляя акценты в обратном порядке, мнение Кеннета Оукли, большого авторитета в области доисторической техники, который заметил, что медленное усовершенствование «шелльских» орудий, возможно, говорило об отсутствии речи в ту пору.

Эту медлительность, проявлявшуюся во всем до того, как язык наделил непрерывностью и связностью индивидуальный опыт, сделав его передаваемым, хорошо объяснил Леруа‑Гуран, заметивший: «Если бы в постепенном обретении основных технических знаний появился малейший разрыв, то все бы пришлось начинать заново». До того, как сформировалась речь, эти разрывы, должно быть, возникали очень часто; а стремление избежать таких попятных шагов, наверное, объясняет ту озабоченность, с которой все культуры, вплоть до нашего времени, относятся к достижениям предков, боясь их растерять. Традиция была гораздо ценнее изобретений. Удержать и закрепить самый маленький успех значило больше, нежели добиться новых с риском забыть или потерять старые. Это была не ностальгия, а потребность в сохранении доставшихся тяжкой ценой культурных символов, которые заставили человека относиться к прошлому своих предков как к некой святыне – одновременно слишком ценной и слишком уязвимой, чтобы ее можно было с легкостью заменить чем‑то еще.

В любом случае даже те усовершенствования, которые мы замечаем в ашельских орудиях – после сотен тысяч лет неуклюжих «шелльских» попыток, – оборачиваются скопищем весьма примитивных изделий, которые обычно весьма легкомысленно принимают за охотничье оружие. Впрочем, в одной музейной табличке чистосердечно говорится, что «предмет, именуемый оружием, иногда называют киркой, а также сверлом, но, возможно, он служил и колющим оружием, так что его вполне можно определить как кинжал».

Но разве древнейшие люди были преимущественно охотниками? Над этим вопросом следует хорошенько задуматься, если мы хотим должным образом оценить ранний период изготовления орудий. Большинство видов «оружия» древнейшего периода, чаще всего относимые к целям охоты, скорее использовались для собирательства или изготовления ловушек, – ведь одних только этих занятий было бы достаточно для выживания в теплом южном климате даже во время ледникового периода. То, что обычно принимается за ручной топорик или кулачное оружие, оказалось бы весьма полезным для выкапывания клубней или для добивания зверя, попавшегося в западню.

Те, кто придерживается взгляда на древнего человека как на охотника в первую очередь, совершенно забывают о его всеядности, или же не задумываются над тем, откуда бы у него взялась такая любовь к мясу до того, как он научился мастерить оружие из кости, камня или древесины, а также убивать крупных животных без его помощи. Не дают они объяснений и тому, почему во все времена диета человечества оставалась преимущественно вегетарианской. Даже после того, как Лики продемонстрировал, что современный человек способен сделать с помощью грубых костяных или каменных орудий или, например, видов оружия, приписываемых австралопитекам, отнюдь не стало очевидным, что менее крупное и более слабое существо с небольшим мозгом и с зубами, недостаточно развитыми для пережевывания сырого мяса, могло бы проделать все то же самое.

Может быть, все дело в том, что древний человек жил прежде всего своим умом? С самого начала «мозговитость» поставила его в гораздо более выгодное положение, нежели свирепость или упрямое трудолюбие. Нет почти никакого сомнения, что на самых ранних стадиях своей «охотничьей» карьеры человек был вынужден делать то, что по сей день делают африканские пигмеи, для достижения результатов, впрочем, выходивших далеко за рамки его технического горизонта: придумывать хитроумные ловушки и смелую стратегию – вроде той, что применяют пигмеи при охоте на слонов. Чтобы поймать слона, они прячутся в яме, а когда слон попадается в нее, они атакуют его нежное брюхо оружием, которое держат наготове. Лишь на близком расстоянии, и при столкновении с гораздо более слабым животным, чем слон, так называемое «кулачное оружие» могло оказаться действительно полезнее любого бесформенного камня.

Силки и западни можно было мастерить голыми руками из камышей, ползучих растений или молодых ветвей задолго до появления топора, которым пещерный человек мог бы срубить себе легендарную дубину (оружие, которого никогда никто не находил, и которое ни разу не изображено в первобытной наскальной живописи!) или вырезать деревянное копье из твердого ствола живого дерева. В ту пору, когда Колумб открыл Вест‑Индию, туземцы там все еще делали «западни и ловушки из ползучих лоз и прочие плетеные силки» для ловли оленей.

Возможно, наибольшую пользу остроконечная кирка приносила в качестве копалки – например, когда нужно было добраться до сочных клубней Или вырыть достаточно глубокую яму. Относительно всего этого сооружения ловушек как подготовительной стадии охоты Джулиус Липе собрал немало ценных свидетельств. Аборигены Огненной Земли мастерили силки для птиц; что же касается более крупных ловушек, то они, должно быть, появились гораздо раньше, чем копье с каменными наконечниками или лук со стрелами, хотя, разумеется, от них и не осталось никаких следов, если не считать того, что подобные ловушки стали частью широко распространенной человеческой практики.

Однако сооружение западней, как и строительство гнезд, – это даже еще более древнее искусство, известное таким несхожим созданиям, как саррацения и паук. «Многие разновидности оружия первобытной эпохи, вроде ловушек или загонов, – отмечает Дарилл Форд, – применялись в течение долгого времени... Основные типы сетей [охотничьих и рыболовных] и общая техника их изготовления столь широко распространены, что, как и снасти, из которых они мастерились, эти сети, должно быть, являлись одним из древнейших человеческих изобретений.» Даже приспособления для того, чтобы опутать и поймать животное с большого расстояния – вроде аркана или лассо, – по‑видимому, тоже были изобретены в глубокой древности, так как на всех континентах встречаются такие петли, действующие по одинаковому принципу.

A. M. Хокарт сообщает, что он видел, как «дикарь» сорвал с дерева палку, зубами заострил ее конец и стал выкапывать клубни. Сейчас, когда я пишу эту книгу, до меня дошло сообщение из Австралии о некоем ранее не обнаруженном племени – биндибу, – представители которого «при изготовлении орудий используют свои ноги как зажимы и наковальни, а крепко стиснутые челюсти – как тиски и нож одновременно» – и даже расслаивают камни зубами. Кисть руки долгое время служила человеку и чашкой, и лопатой, и мастерком, до изобретения этих предметов. На заре цивилизации на Ближнем Востоке почву разрыхляли киркой, но никаких лопат для выкапывания земли или для ее помещения в корзину не найдено (и нигде не изображено).

Что мне хотелось бы подчеркнуть здесь – это количество технических операций, которые человек способен выполнять исключительно с помощью органов собственного тела: он может копать, царапать ногтями, колотить кулаками, перекручивать волокна, прясть нити, ткать, завязывать узлы, сооружать укрытия из сучьев и листьев, плести корзины, делать горшки, лепить из глины, очищать плоды, раскалывать ореховую скорлупу, разрывать зубами волокна или нити, размягчать шкуры жеванием, давить босыми ногами виноград. И хотя со временем для многих этих действий стали успешно применяться более прочные каменные или костяные орудия, они не были изначально необходимы. Там, где удавалось отыскать подходящие раковины или пустотелые тыквы, каких‑либо иных режущих инструментов или сосудов не появлялось вплоть до середины палеолитического периода.

Вглядываясь с этой точки зрения в архаичные обычаи примитивных народов, обращая особое внимание на черты, получившие всемирное распространение, можно подметить, что многие успешные шаги в технике были и необходимы, и возможны задолго до изобретения и появления соответствующих рукотворных орудий, приспособлений и видов оружия. На самой ранней стадии технического развития изобретательность в использовании органов собственного тела, без превращения какого‑нибудь из них – даже руки – в инструмент с ограниченной функцией, сделало возможным выполнение множества различных действии за сотни тысяч лет до того, как появился хотя бы намек на сравнимый по эффективности набор специализированных каменных орудий. Как я уже отмечал выше, на раннем этапе пути развития человека как изобретателя и творца величайшим и первым оформленным творением человека являлся он сам. Пока не появился homo sapiens , ни один обтесанный камешек не являл собой достаточного доказательства его технических способностей.

 

 

2. Открытия древних

 

Собирая пищу, человек одновременно начинал испытывать тягу к сбору сведений. Оба поиска шли бок о бок. Будучи не только любознательным, но и способным к подражанию, человек, скорее всего, научился от паука расставлять сети, от птиц с их гнездами – плести корзины, от бобров – строить запруды, от кроликов – рыть норы, а от змей – пользоваться ядом. В отличие от представителей большинства биологических видов, человек не колеблясь учился у других существ и копировал их повадки; перенимая их пищевой рацион и способы добычи пропитания, он умножал собственные шансы на выживание. Хотя поначалу он и не строил пчелиных ульев, на одном наскальном изображении показано, как он, подражая медведю (защищенному гораздо лучше, нежели он сам), отваживается собирать мед.

Следовательно, хозяйство человеческого общества было изначально основано не на охоте, а на собирательстве, и, как указывает Форд, существование человека на девяносто пять процентов зависело именно от ежедневных результатов собирательства. В таких условиях находили применение и проходили испытание исключительная любознательность древнего человека, его находчивость, способность к обучению и цепкая память. Постоянно что‑нибудь подбирая и выбирая, опознавая, пробуя и изучая, присматривая за потомством и заботясь о сородичах, человек развивал свой интеллект гораздо успешнее, чем если бы он только и делал, что изготовлял орудия.

Опять‑таки чрезмерный упор на сохранившиеся материальные свидетельства – каменные орудия – привел к тому, что в большинстве исследований недооценивалась роль органических ресурсов в доисторическом арсенале оснащения, хотя именно они, вероятно, вносили важнейший вклад в развитие древней техники. Боясь впасть в слишком вольные спекуляции, многие трезвомыслящие ученые возвели вокруг себя настоящую каменную стену, за которой скрываются многие важные сведения (о них лучше не гадать попусту) о характере и привычках древнего человека. Тот тип «дикаря», в котором они усматривают homo faber'а  – «человека‑делателя‑орудий», – появился довольно поздно. Перед ним – даже если обойти вниманием или вовсе отбросить особую роль речи – стоит «человек‑искатель», который, прежде чем всерьез взяться за конструктивную деятельность, изучил планету, а прежде чем начать истощать запас земных даров, нашел и приукрасил самого себя.

Древний человек в его самопоглощенности, возможно, чересчур часто погружался в сладкие мечты, но и томился кошмарами; и вполне вероятно, что последние опасно учащались по мере того, как продолжал развиваться его ум. Однако с самого начала его спасал от малейшей склонности к оцепенелому приспособлению к условиям жизни тот факт, что он был прежде всего «длинноносым» животным, а именно: без устали исследовал все части своего окружения, начиная с ближайшей – собственного тела. Он вынюхивал и пробовал на вкус, искал и тщательно осматривал, сравнивал и выбирал. Все эти черты ненасытного человеческого любопытства с юмором обыграл Киплинг в своей сказке о слоненке, которому вытянули нос.

Большинство наших сегодняшних определений разума основываются на понятиях о разрешении трудностей и созидательной деятельности, более или менее обусловленных обретенной способностью к абстрактному мышлению, которая появляется лишь одновременно с использованием языка. Однако мы упускаем из виду другое проявление умственных усилий, общее для всех животных, но, вероятно, наиболее всего свойственное человеку – это способность запоминать и распознавать разные характерные формы в нашем окружении: быстро уловить отличия между лягушкой и жабой, выявить съедобный гриб и не спутать его с ядовитым. В области науки это вылилось в обширную таксономическую работу: правда, древнего человека вынудили сделаться внимательным таксономистом суровые требования повседневного существования. Должно быть, он совершил множество ценнейших наблюдений и накопил много полезных познаний еще до того, как придумал слова, которые впоследствии помогали сохранять эти познания в памяти ради дальнейших целей. Как показал Адольф Портман, тесный и полный понимания контакт с природным окружением приносит совсем иные плоды, нежели разумное манипулирование им, – однако не менее важные. Распознавание существующих форм как непременная составляющая исследования среды стимулировала пробуждение в человеке живейшего разума.

В действительности, имеются все основания полагать, что человек перепробовал огромное количество разных видов пищи – гораздо больше, чем какой‑либо другой биологический вид, – еще до того, как изобрел какие‑нибудь подходящие орудия. Пока в науке преобладал образ древнего человека‑охотника, значение его всеядности чаще всего недооценивали. С течением времени его ботанический словарь обогащался названиями ядов и лекарств, причем порой источником таких сведений могли служить твари вроде той ядовитой гусеницы, которую употребляют в пищу африканские бушмены – и которую никакому современному человеку просто не пришло бы в голову пробовать на вкус.

Совершенно прав был ботаник Оукс Эймс, предположивший, что если древний человек уже обладал значительными ботаническими познаниями, почерпнутыми у родственных ему приматов и гоми‑нидов (например, горилла поедает более двух десятков видов растений), то он изрядно пополнил их, не только используя корни, стебли, орехи, или отвратительные на вкус или токсичные в сыром виде, но и экспериментируя с теми свойствами трав, которых другие животные, видимо, «инстинктивно» избегают. Два слова, которые почти первыми произносят дети австралийских аборигенов, – это «съедобное» и «несъедобное».

К сожалению, мы едва ли отваживаемся гадать, в какой степени познания, накопленные человеком к концу палеолитической эпохи, достигли того состояния, которое наблюдается у сегодняшних примитивных народов. Может быть, уже мадленские охотники следовали бушменской практике, смазывая наконечники стрел сильными или слабыми ядами, добытыми из амариллиса, скорпиона, паука или змеиных жал, в зависимости от размера и мощи намеченной жертвы? Вполне вероятно. Однако такого рода наблюдения, относящиеся равным образом и к первобытной медицине, способствовали появлению науки, и, пожалуй, не будет ошибкой предположить, что на их накопление у человека ушло не меньше, если не гораздо больше, времени, нежели на обретение самого языка.

Что мне хотелось бы особо выделить среди всех этих смутных, но несомненных свидетельств, – это сквозящая в них невероятная разборчивость, проницательность и изобретательность – равная той, что проявлялась в эволюции ритуала и языка, и намного превосходящая ту, что до наступления позднепалеолитической культуры находила применение в изготовлении орудий. Поначалу единственными животными, входившими в рацион древнего человека, были лишь маленькие существа вроде грызунов, черепах, лягушек, насекомых, которых можно было поймать голыми руками, как их до сих пор ловят в пустыне Калахари или в австралийском буше маленькие примитивные племена, пользующиеся лишь скудным набором палеолитических орудий – камней, дротиков и луков, к которым позднее добавились духовые ружья и бумеранги. Со временем первобытный человек стал убивать более крупную дичь, как на то указывают многочисленные находки костей в пещерах в самых разных уголках света; но разумнее предположить, что зверей загоняли в западню или ловушку, а не убивали на охоте. Отсутствие эффективного оружия могли возместить лишь более высокая общественная организация и продуманная хитрость.

Если «диета» древнего человека и не могла похвастаться изобилием – пожалуй, за исключением обитателей тропических краев, – то зато он отличался разнообразием благодаря его настойчивым экспериментам. Однако новые виды пищи приносили пользу не только телу: постоянная привычка выискивать, пробовать, отбирать, опознавать и, главное, замечать результаты (порой это могли быть судороги, болезнь, ранняя смерть и тому подобное) – имела, я повторяю, более важное значение для умственного развития человека, чем долгие века высекания кремней или охоты на крупную дичь. Подобные поиски и эксперименты требовали значительной двигательной активности; и это пытливое добывание пищи, наряду с танцем и ритуалом, заслуживает более высокой оценки с точки зрения его влияния на развитие человека.

Теперь я приведу конкретный пример того, как развивался ум человека задолго то того, как у него появился достаточный набор орудий или материального снаряжения, сравнимый с арсеналом ориньякских охотников. Превосходное описание действительно примитивного хозяйства, почти лишенного каких бы то ни было следов позднейшей культуры, за исключением языка и традиции, можно найти в рассказе Элизабет Маршалл о бушменах из пустыни Калахари.

В засушливое время года, когда каждая капля воды на вес золота, бушмены собирают растение под названием «би», имеющее водянистый волокнистый корень, и приносят его в «верф» – нору, служащую жилищем, пока солнце еще не стало жарким. Корневища скоблят, из получившейся массы выжимают сок и выпивают его. Потом они выкапывают себе неглубокие ямки в тени. Они мочатся на выжимки, оставшиеся от «би», и выстилают этой влажной кашицей ямы, а затем ложатся в них и проводят там целый день, давая влаге, испаряющейся из мочи, сохранять их тела влажными. Для этой процедуры, за исключением скобления корней, не нужно никаких орудий; однако подобная догадливость относительно причинного механизма и сезонная наблюдательность, обнаруживаемая в такой спасительной для жизни рутине, говорит о необычайной смекалке. Стратегия выживания была здесь выработана благодаря пристальному наблюдению за таким отнюдь не очевидным процессом, как испарение, и использованию всех подручных материалов, в том числе жидкости из собственного тела.

Здесь мы видим в действии три качества ума, которые были неотъемлемы от процесса развития языка, а также от приспособления к окружающей среде: это способность узнавать, способность различать и умение догадываться о причинах вещей. Последнее качество, которое западный человек чересчур часто почитал собственной особенной заслугой, причем весьма недавней, никак не могло отсутствовать у первобытных людей: если древний человек в чем‑то и ошибался, то скорее в том, что преувеличивал или неверно усматривал роль причинности, приписывая и случайные события, и самостоятельные органические процессы – например, болезнь, – намеренному вмешательству злых людей или духов.

В отличие от позднейших охотничьих культур, которые были основаны на преследовании кочующих стад бизонов или северных оленей, народы, в более раннюю эпоху занимавшиеся собирательством, должно быть, вели сравнительно оседлый образ жизни: ведь такое существование требует досконального знания своей среды обитания на протяжении всего круга времен года, а также проверенного опытом знания свойств различных растений, насекомых, мелких зверей, птиц, которого можно достичь, лишь изучая из поколения в поколение достаточно небольшой регион, чтобы стал знаком каждый его потайной уголок. Современный пример подлинно первобытного человека – это не Кожаный Чулок, а Торо.

Такого рода дотошные знания, добывавшиеся путем подобных пытливых поисков, должно быть несли большие утраты до возникновения языка. Но задолго до того, как появился намек хотя бы на грубейшую форму одомашнивания, человек уже вооружился энциклопедическими познаниями о содержимом своего природного окружения: у каких растений съедобные семена или плоды, у каких питательные корни или листья, какие орехи следует выщелачивать или поджаривать, какие насекомые вкусные, какие волокна прочные, и тысячи прочих маленьких открытий, от которых зависела человеческая жизнь.

Все эти открытия знаменуют не просто привычку любознательности, но и способность к абстракциям и качественным оценкам. Судя по более поздним свидетельствам, некоторые из таких знаний были совершенно самодостаточны и не имели ничего общего с обеспечением физического выживания. Леви‑Стросс ссылается на одного исследователя, изучавшего быт индейцев племени пенобскот, который обнаружил, что они располагают точнейшими знаниями о пресмыкающихся, хотя никак ими не пользуются (кроме тех редких случаев, когда им нужны заговоры от болезней или чародейства).

Если мы будем упорствовать во мнении, что на протяжении всего раннего периода существования человека основным источником его пропитания была охота, а главным его занятием – обработка орудий, то тогда представляется, что культурный прогресс человека происходил непостижимо медленно, ибо, по сути, и для изготовления изысканных солютрейских, и для высекания грубых ашельских орудий требовался один и тот же процесс: камень ударял о камень.

Эту черепашью скорость всегда отчасти скрывала обычная практика хранения палеолитических орудий и оружия в музеях, где разделяющие их отрезки времени как будто сплющиваются, так что создается впечатление, будто за сравнительно короткий промежуток совершались значительные скачки вперед. Если бы каждый фут такого музейного пространства обозначал год, то эти последовательные «шаги» вытянулись бы на расстояние примерно в девяносто миль, из которых лишь последние пять или десять миль знаменовали бы период быстрого продвижения. Однако если согласиться с предположением, что орудия впервые начали изготовлять австралопитеки, то тогда скорость этого продвижения окажется втрое ниже, а эффект от «вынужденной избирательности» (согласно которой мозг якобы стал развиваться благодаря изготовлению орудий) оказался бы еще более сомнительным.

Чего недостает этой привычной закоснелой модели – так это тех знаний, той искусности и ловкости, которые человек, в глубокой древности начав исследовать свою среду, передавал из поколения в поколение собственным примером. Возможно, именно его активное собирательство, для которого почти не требуется орудий, может отчасти объяснить, почему они так медленно совершенствовались. Как указывает Дарилл Форд, лучшими вспомогательными (и длительное время – единственными) орудиями человека служили шесты – «для стряхивания плодов на землю, для выманивания крабов или моллюсков из‑под камней, для выкапывания подземных тварей».

Вместе с тем, непрерывные исследования и интенсивная эксплуатация небольшой территории, должно быть, благоприятствовали не только пополнению знаний, но и стабильности семейной жизни; а при таких условиях человек, лучше заботясь о потомстве, мог надеяться, что накопленные им знания будут тверже усвоены путем подражания. Дарвина удивила в примитивных народах их изощренная мимикрия: они поразительно точно повторяли новые слова и телодвижения, выказывая необычайную цепкость памяти. По‑видимому, эти черты говорят о некой непрерывной преемственности в рамках одного ареала. Поэтому есть основания поддержать гипотезу Карла Сауэра о том, что палеолитический человек являлся главным образом не кочевником, а населявшим одну территорию, привязанным к семье, воспитывавшим детей, оседлым существом; что он по привычке собирал и накапливал все необходимое для жизни, и, как правило, с переменой сезонов передвигался с открытых мест или прерий в леса, с низин долины на склоны гор.

Подобный образ жизни мог бы послужить достаточным объяснением того (если моя изначальная гипотеза верна), что древний человек уделял столько внимания ритуалу и языку. «Историческая традиция, – заметил философ Уайтхед, – передается прямым опытом физической среды обитания», – разумеется, если это окружение остается неизменным и устойчивым. В таких условиях материальные приобретения должны были оставаться незначительными, зато приобретения нематериальные, не оставившие видимых следов, могли быть чрезвычайно важными.

С одной стороны, первоначальный метод человека добывать пропитание собирательством и заготовкой запасов, казалось бы, являл собой безысходно тягостный, тревожный и не имеющий никакого отношения к культуре способ существования. Вместе с тем, он приносил подлинное вознаграждение и оставлял глубокий след в человеческой жизни; ибо, в силу самих условий своего существования, собиратель «прочесывал» свое ближайшее природное окружение гораздо основательнее, чем это делалось потом – вплоть до XIX века. И если он часто сталкивался со скупостью и суровостью природы, то он знал и кое‑что о ее разносторонней щедрости, когда средства к жизни удавалось добыть без предварительных замыслов и нередко без особых мускульных усилий.

Собирательство и заготовка запасов шли рука об руку; а некоторые из древнейших находок в пещерах свидетельствуют о том, что первобытный человек хранил там не просто провизию или мертвецов. В пещерах, которые населял пекинский человек, находили камни, попавшие туда из весьма далеких краев, но не имевшие сколько‑нибудь явного предназначения. А Леруа‑Гуран замечает, что в культурных слоях, относящихся к перигорскому  периоду, дважды находили куски свинца: они были отобраны, как и позднейшие простые и драгоценные камни, за их блестящую поверхность и кубическую кристаллическую структуру.

Эти первые попытки покорить окружение (хотя они и выглядят тщетными, если искать их видимых результатов) наложили отпечаток на все последующие достижения в культуре, пусть даже точной связи между ними и нельзя установить. По этому поводу я могу вновь привести слова Оукса Эймса: «Когда мы изучаем хитроумные методы обработки некоторых растений, призванных нарушить однообразие жизни, становится совершенно очевидно, что первобытному человеку открывались свойства съедобных и наркотических растений отнюдь не благодаря случайности. Должно быть, он был зорким наблюдателем, раз постепенно обнаружил процесс брожения, воздействие и местонахождение алкалоидов и токсичных смол, а также додумался обжаривать или прокаливать продукты, чтобы добиться от него желаемого наркотического эффекта или приятного аромата (кофе). Цивилизация чрезвычайно многим обязана брожению и огню». Но прежде чем люди смогли передавать познания с помощью языка, не говоря уже о письменной традиции, – возможно, порой уходило около тысячи лет на то, чтобы закрепить одно‑единственное достижение.

Итак, эта подготовительная стадия разведки и собирательства явилась прелюдией к более поздним искусствам сельского хозяйства и обработки металла; такое коллекционирование продолжается и поныне, затрагивая самые разнообразные предметы – от почтовых марок и монет до оружия и костей, книг и живописных полотен. А в качестве венца этого древнейшего проявления человеческой культуры нам пришлось создать особое заведение – музей – для хранения подобных коллекций. Из этого можно было бы сделать вывод, что основы потребительского общества были заложены задолго до появления общества изобилия. Но если пороками собирательского хозяйства были накопительство и скаредность, скрытность и алчность, в более благоприятных условиях оно приносило чудесное чувство облегчения, когда почти все человеческие потребности удовлетворялись немедленно, безо всяких побочных приготовлений и мучительных физических усилий, с которыми сопряжена даже охота.

Возможно, именно с тех далеких времен собирательского хозяйства человечество по сей день преследуют мечты о сверхизобилии, достигаемом без труда – мечты, которые быстро сбываются для тех, кто отправляется собирать ягоды, грибы или цветы. Этих даров леса так много, что их всегда остается в избытке, и можно вернуться за ними вновь. Эти долгие часы, проводимые под лучами солнца, обладают невинным очарованием, поспорить с которым (впрочем, уже не столь невинно) может разве что удовольствие золотоискателя или добытчика алмазов. Эта старая как мир страсть обнаруживается и на более продвинутом уровне. Притягательность гигантских супермаркетов в глазах нынешнего поколения можно частично объяснить тем, что они являют механические подобия стародавнего Эдема – до того мига, пока не приближаешься к кассе.

Однако, подчеркивая, что для древнего человека было важнее находить, нежели делать, и собирать, нежели охотиться, было бы ошибкой утверждать что главным его способом добычи пропитания являлось собирательство, а не охота, как считалось раньше. «Человек по своей природе всеяден, – справедливо напоминает нам Дарилл Форд, – и потому никогда не существовало в чистом виде собирателей колосьев, охотников или рыболовов.» Древний человек никогда не ограничивался одним‑единственным источником пищи или одним‑единственным образом жизни: он расселился по всей планете и испробовал жизнь в совершенно несхожих условиях, изведав плохое и хорошее, суровый и умеренный климат, ледяную стужу и тропический жар. Его приспособляемость, отказ от специализации, его готовность находить множество решений для какой‑то одной проблемы животного существования, – вот был ключ к его спасению.

 

 

3. Технический нарциссизм

 

Отталкиваясь от забот нашей собственной необыкновенно продуктивной – и в то же время чудовищно расточительной и разрушительной – эпохи, мы порой незаслуженно приписываем древнему человеку львиную долю наших собственных алчности и агрессивности. Слишком часто мы высокомерно представляем себе, будто отдельные группки людей раннего каменного века вступали в отчаянную борьбу за выживание, в яростные столкновения с другими, столь же несчастными и дикими, существами. Заметив, что некогда переживший расцвет неандерталец вымер, даже некоторые весьма сведущие антропологи чересчур поспешно сделали вывод, что его истребил homo sapiens , хотя за отсутствием свидетельств они могли бы, по крайней мере, допустить, что виной тому могла оказаться вспышка какой‑нибудь новой болезни, вулканическая активность, истощение запасов пищи или же упорная неприспособляемость к каким‑то условиям жизни.

Вплоть до сравнительно позднего палеолита почти ничего не указывало на то, что человек мог по крайней мере потягаться с пчелой в переустройстве своего непосредственного окружения, хотя, быть может, у него уже имелся символический дом – вроде норы африканских бушменов, так называемого «верфа», или перекрещенных палок сомалийских племен. Наверное, в этих сооружениях воплотились его самые ранние идеи – прежде чем он сделал первую землянку, или выложил первый глиняный очаг, или стал строить «дома» с двускатной кровлей, прообраз которых был обнаружен в «крышеобразных» рисунках на стенах мадленских пещер.

Однако была одна область помимо языка, где находили применение все те черты, которые я выискивал и оценивал: находки в древних пещерах свидетельствуют о том, что одним из феноменов, которые человек изучал наиболее усердно и использовал совершенно виртуозно, было его собственное тело. Как это было и с даром языков, оно не только являлось самой доступным элементом среды, но и постоянно зачаровывало человека, который охотно экспериментировал с ним, добиваясь коренных, хотя и не всегда здоровых, перемен. Хотя греческий миф и предвосхитил открытие современного психолога, согласно которому в отрочестве человек влюбляется в собственный образ (нарциссизм), древний человек, как ни странно, любил этот образ не ради него самого: он скорее рассматривал его как сырье для собственных особенных «усовершенствований», которые помогли бы ему изменить свою природу и дать выразиться своему другому «я». Можно сказать, человек стремился исправить свой телесный облик раньше, чем он узнал, как он, собственно, выглядит.

Такая наклонность, возможно, восходит к широко распространенной привычке животных всячески охорашиваться, особенно ярко проявляющейся у обезьян. Без этого стойкого «косметического» инстинкта, когда вылизывание и поиск блох почти неотделимы от взаимных ласк, ранняя социальная жизнь человека была бы значительно беднее; в самом деле, без такого тщательного ухода длинные волосы на голове и лице у людей многих рас превратились бы в спутанный клубок, грязный, кишащий паразитами и лезущий в глаза. Когда поймали одичавшую индийскую девочку Камалу, то из‑за гротескно разросшейся шевелюры она больше походила на зверя, чем опекавшие ее волки.

Из универсальности орнаментов, косметики, украшения для тела, масок, костюмов, париков, татуировок, надрезов, бытовавших у всех народов вплоть до нашего времени, можно сделать вывод, что (как я заметил выше) такая воздействующая на характер практика возникла в глубокой древности, и что голое, нераскрашенное, недеформированное, лишенное украшений человеческое тело следует рассматривать или как чрезвычайно раннее явление, или как чрезвычайно позднее и редкое культурное достижение.

Судя по наблюдениям за нынешними примитивными людьми (а это наши собственные маленькие дети или те немногочисленные первобытные племена, что в большинстве случаев продолжали жить в каменном веке, когда их обнаружил западный человек), не было ни одной телесной функции, которая бы на ранней стадии не вызывала любопытства и не пробуждала тяги к экспериментам. Древний человек взирал с почтением, часто даже со страхом, на всяческие телесные истечения и выделения – не только на кровь, которая, безостановочно вытекая, могла положить конец жизни, но и на послед и «сорочку» новорожденного, а также на мочу, испражнения, семя и менструальные выделения. Все эти явления вызывали или изумление, или страх и потому в каком‑то смысле считались священными; а сам воздух, который человек выдыхал, в конце концов стал отождествляться с высочайшим проявлением жизни – с душой.

Такого рода инфантильный интерес, который и сегодня испытывают некоторые взрослые люди с различными нервными расстройствами, должно быть, заполнял определенную часть досуга первобытного человека, если полностью принять во внимание те многочисленные следы, которые он оставил в нашей культуре. Со временем подобный интерес к продуктам собственной жизнедеятельности мог порой приносить практическую пользу: так произошло с мочой, которую бушмены по сей день используют для дубления кож – точно так же, как древнеримские металлоплавилыцики смешивали мочу с сукновальной глиной. Крёбер замечает, что совокупность подобных черт знаменует «отсталость по сравнению с передовыми культурами», но это не мешало ему написать, что через несколько лет писатели и художники так называемых «передовых западных культур» начнут заявлять о своей разобщенности, снова забарахтавшись в таком инфантильном символизме.

В не меньшей степени, чем функции и выделения человеческого тела, пробуждало ранний интерес и стремление к модификациям и само его строение. Подрезание, завивка, заплетание или склеивание волос, удаление крайней плоти, прокалывание пениса, отсечение мошонки, даже трепанация черепа, – таковы были результаты многочисленных замысловатых экспериментов, которые человек проводил над самим собой (возможно, под влиянием магических наваждений), задолго до того, как он стал состригать шерсть с овечьих спин или кастрацией превращать свирепого быка в послушного вола в ходе религиозной церемонии, где животное, скорее всего, служило заменой человеческой жертвы.

На первый взгляд, большинство этих экспериментов подпадают под понятие «brotlose Künste» [13], как моя бабушка обычно отзывалась о подобных не приносящих вознаграждения занятиях. Однако они обнаруживают некоторое сходство с проявлениями «праздного любопытства», в котором Торстейн Веблен видел вернейший признак научного интереса, или с еще более поразительными примерами «праздного экспериментаторства», встречающегося во многих сегодняшних биологических лабораториях: так, например, заживо свежуют собак, чтобы убедиться, какие физиологические перемены происходят под воздействием шока. Первобытный человек, менее цивилизованный, но, пожалуй, и более гуманный, довольствовался лишь собственным телом для проведения самых дьявольских пыток; и некоторые из практиковавшихся им увечий оказались далеко не бесполезными.

Трудно сказать, что именно побуждало человека экспериментировать с собственным телом. Многие из этих примитивных телесных преображений требовали сложного и болезненного хирургического вмешательства, а зачастую, учитывая вероятность инфекции, были весьма опасными. Между тем, согласно сообщению аббата Анри Брейля, исследовавшего пещеру в Абасете в Испании, древний человек практиковал и татуировку, и надрезы, и манипуляции над половыми органами. Более того, многие такие хирургические операции не только деформировали тело, но и снижали его способности: примером тому служит относящийся к периоду позднего плейстоцена череп негра с выбитыми верхними резцами; должно быть, это добровольно перенесенное увечье сильно мешало жевать пищу. Жестокая практика подобных самоистязаний до сих пор распространена не в одном примитивном племени.

Представляется уместным вывод, что первая атака первобытного человека на свое «окружение» была, вероятно, «атакой» на собственное тело; и его первые попытки добиться магического могущества были направлены на себя самого. В и без того достаточно суровых жизненных условиях человек еще больше закалял себя подобными гротескными «косметическими» пытками. Шла ли речь об украшении или хирургии, ни одна из этих операций не оказывала прямого влияния на физическое выживание. Скорее, они свидетельствуют об одной еще более глубокой склонности человека, а именно – навязывать природе собственные условия, сколь бы неприемлемы они ни были. Вместе с тем, что более важно, они указывают и на сознательное стремление к самообладанию, самовыражению и даже – пусть зачастую это принимало извращенную, иррациональную форму – самосовершенствованию.

Не следует, однако, оставлять без внимания техническую сторону перемены или украшения телесного обличья. Возможно, переход от чисто символического ритуала к эффективной технике стал возможным благодаря хирургии и орнаментации тела. Надрезы, удаление зубов, раскрашивание кожи, не говоря уже о позднейшей более сложной практике татуировки, расширения губ, растягивания ушей и удлинения черепа, стали первыми шагами человека на пути к освобождению от самодовольного животного существования, которое обеспечила ему природа. Такому повышенному вниманию к собственной персоне едва ли удивятся наши современники – и уж тем более, не будут им шокированы. Несмотря на нашу привязанность к разного рода машинам, в странах с высокоразвитой техникой на косметику, духи, прически и косметические операции, тратиться не меньше средств, чем на образование; кстати, еще в сравнительно недавние времена цирюльник был «по совместительству» и хирургом.

Однако каким‑то странным, до сих пор не совсем понятным образом, искусство украшения тела, пожалуй, способствовало становлению человеческой личности. Ибо оно сопровождалось пробуждением сознания внешней красоты, которое мы находим разве что в горделивом красочном оперении птицы шалашника. Капитан Кук подметил в жителях огненной земли следующее: «Хотя они не знают одежды, видно, что им очень хочется выглядеть красивыми. Их лица изрисованы разнообразными узорами; глаз чаще всего обведен белой краской, а остальную часть лица испещряют горизонтальные полосы красной и черной красок. При этом едва ли найдутся хотя бы два совершенно одинаковых лица... И мужчины, и женщины носили браслеты, сделанные ими из морских раковин или костей.»

Никогда еще мы так не уверяемся в присутствии существа, которое мыслит и действует так же, как мы сами, чем когда мы находим рядом с его скелетом (даже когда нет и намека на орудия) первые ожерелья из зубов или ракушек. И если заняться поисками прообраза колеса, то мы обнаружим его древнейшие очертания не в устройстве трута и не в гончарном круге, а в полых кольцах, вырезанных из слоновьих бивней, – находках ориньякского периода. И весьма примечательно, что три наиболее важных компонента современной техники: медь, железо и стекло – использовались в качестве материала для бус (возможно, это связывалось с магическими представлениями) за тысячи лет до того, как им нашли промышленное применение. Так, если железный век начался приблизительно в 1400 г. до н. э., то железные бусы встречаются еще среди находок, относящихся к периоду до 3000 г. до н. э.

Так же, как язык и ритуал, украшение тела явилось попыткой утвердить человеческую личность, человеческую значимость, человеческие цели. Без этого все прочие поступки и труды совершались бы впустую.

 

 

4. Камень и охотник

 

Ледниковый период, который геологи называют плейстоценом, охватил последний миллион лет и покрыл значительную часть северного полушария льдом. Четыре долгих холодных периода чередовались с более короткими промежутками умеренного климата – более теплого, влажного и облачного. Под давлением столь сурового влияния среды древний человек сам творил свой облик, совершенствуя свое анатомическое сложение, благодаря чему научился ходить на двух ногах, разговаривать и делать разные предметы своими руками, а самое главное – заставляя все эти умения приносить пользу уже более социализированной и очеловеченной личности.

Выживание человека у самой границы ледяного покрова – «близ гибельных зубов» – говорит и о его упорной выносливости, и о его приспособляемости. Судя по имеющимся свидетельствам, человек стал добывать огонь и охотиться примерно пятьсот тысяч лет назад, а изготовлять орудия – наверное, несколько позже. Каковы бы ни были унаследованные от предков недостатки человека, он был по крайней мере весьма закаленным существом. Для многих животных такие климатические условия оказывались суровыми. Некоторые, вроде мамонта и носорога, преодолевали их, обрастая густой шерстью; сам же человек, достаточно преуспев в охоте, не просто защищал свое тело мохнатыми звериными шкурами, но даже сшивал их в более или менее облегающие одежды типа эскимосских.

На конечной стадии обледенения, начавшейся около ста тысяч лет назад, географические горизонты сузились, зато человеческие – расширились. Здесь весьма уместно привести мнение А. Дж. Тойнби о том, что суровые условия существования мобилизуют и укрепляют человеческие возможности, тогда как более легкая жизнь в тропическом климате этого не требует. В этот‑то период и появился новый мутант первобытного человека – homo sapiens . Он шагнул вперед во всех областях культуры, дальше, чем его предшественники за промежуток времени, вдесятеро превышающий срок его существования, – быть может, только оттого, что последние шаги всегда оказываются самыми легкими.

Довольно высокая скорость человеческого прогресса в течение периода, когда физические условия существования, вплоть до 10 000 г. до н. э., зачастую были просто чудовищными, указывает, по‑видимому, на два фактора: дальнейшие генетические и социальные изменения, благоприятствовавшие развитию интеллекта, и значительный успех в символотворчестве в речи и образном мышлении, позволивший передавать приобретенные привычки и знания более эффективно, чем это происходило когда‑либо раньше. Обоим этим факторам имеются многочисленные свидетельства в наскальных рисунках, впервые обнаруженных сто с лишним лет назад в пещерах на территории Франции и Испании. Эти находки помогли целиком пересмотреть представления о древнем человеке; однако эти древние изображения его грубого существования столь неподвижны, что по сей день выражение «пещерный человек» быстрее всего ассоциируется у многих со словом «дубинка».

Вплоть до этой фазы, по всей видимости, в первобытном обществе не существовало четкого разделения труда, а потому не возникало чисто профессиональных побуждений совершенствовать каменные орудия; так что те усовершенствования, которые заслуживают внимания, следует измерять отрезками уже не в десять, а в пятьдесят тысяч лет. Согласно Брейдвуду, начиная с середины плейстоцена намечается четкая стандартизация по крайней мере тесаных орудий. Это говорит о том, что «у людей появились понятие об идеальной стандартной форме, подходящей для выполнения какой‑то особой работы, и они научились точно воспроизводить ее». Брейдвуд справедливо считает, что это подразумевает наличие у человека двух способностей: во‑первых, предвидеть будущую потребность в данных орудиях, и во‑вторых, символотворчество, благодаря которому видимое и слышимое это  соотносится с невидимым тем .

Это самое общее суждение, которое можно вынести относительно древнейших технических свершений человека. Те же грубые формы, что типичны для ашельской культуры, продолжали применяться еще двести тысяч лет; между тем, несколько улучшенные орудия сменившей ее леваллуазской стадии просуществовали почти столь же долго – в сорок раз дольше, нежели длился весь период документированной человеческой истории. Даже неандертальцев, которые уже имели крупную черепную коробку и погребали мертвецов около пятидесяти тысяч (или больше) лет назад, нельзя обвинить в том, что они двигались вперед семимильными шагами.

Однако приблизительно тридцать тысяч лет назад этот временной масштаб меняется. Хотя новые находки, быть может, внесут поправки в эти предварительные датировки, наблюдается следующая картина: одна четко определяемая культура сменяет другую через интервалы от трех до пяти тысяч лет; это чрезвычайно короткие промежутки в сравнении с предшествующими фазами. Холод этой последней стадии ледникового периода привел к суровым изменениям в жизни растений и животных северного полушария: сезон, благоприятный для роста, стал таким же коротким, каков он сегодня вблизи арктического круга; и перед первобытными общинами, зависевшими главным образом от собирательства, встал выбор: либо переселиться в более теплые края, либо переменить образ жизни и начать промысел крупных стадных животных, которые тоже проявили стойкость к климатическим переменам.

Под давлением таких обстоятельств человек быстро достиг успехов в изготовлении орудий; он начал добывать камень в карьерах и даже разрабатывать копи; а заметно возросшие навыки в обработке камня говорят о наметившемся разделении труда и, возможно, о занятии ремеслом в течение всей жизни.

Итак, палеолитический человек отнюдь не устрашился суровых условий ледникового климата, а впоследствии благодаря им лишь набрался смелости и, по‑видимому, во многих отношениях даже преуспел: ведь, овладев искусством охоты, он начал получать больше протеинов и жиров, чем он мог получить при прежнем, более скудном, рационе. Скелеты рослого ориньякского человека, подобно телосложению современных акселератов, свидетельствуют о том, что его «меню» обогатилось. Проявляя изрядную изобретательность и согласованность при сооружении западней или ям для крупного зверя, устраивая или обращая себе на пользу лесные пожары, пугавшие большие стада, совершенствуя каменные орудия – так, чтобы протыкать ими крепкие шкуры, которые невозможно было пронзить прокаленными на огне наконечниками копий, – и, несомненно, извлекая выгоду из зимних холодов для сохранения заготовленного мяса, эти новоявленные охотники как никогда раньше покорили природное окружение и даже, благодаря дополнительным запасам жира, приспособились к длинным зимам. И хотя такое существование было чрезвычайно тяжелым, а жизнь – скорее всего, довольно короткой, у человека все‑таки оставалось время на размышления и изобретения, на ритуал и искусство.

И здесь опять‑таки, рискуя впасть в тенденциозное преувеличение, я должен отметить, что чрезмерное сосредоточение на каменных орудиях отвлекло внимание от других сфер технического воздействия человека: обработки кожи, жил, волокон и дерева, – и, в частности, помешало по достоинству оценить один выдающийся вид оружия, изготовление которого началось в этих условиях, – оружия, свидетельствующего о развитой способности к абстрактному мышлению. Ибо приблизительно тридцать – пятнадцать тысяч лет назад палеолитический человек изобрел и усовершенствовал лук со стрелами. Это оружие, пожалуй, и стало первой настоящей машиной.

До той поры орудия и оружие человека являлись лишь продолжением его собственного тела – как, например, дротик, или имитацией специального органа какого‑то другого существа, как бумеранг. Однако ничего, похожего на лук со стрелами, в природе нет: это столь же странное, столь же своеобразное порождение человеческого ума, как, скажем, корень квадратный из минус единицы. Это оружие – чистая абстракция, перенесенная на физическую форму; но одновременно оно было обязано своим существованием «трем китам» первобытной техники: дереву, камню и звериным жилам.

Итак, существо, которое додумалось использовать потенциальную энергию тетивы, чтобы пускать маленькое копье (стрелу) на расстояние, превышающее обычный отрезок, пролетаемый брошенным орудием, – уже достигло нового уровня мышления. Это был шаг вперед по сравнению с более простым устройством, стоящим на полпути между орудием и машиной, – дротиком. Вместе с тем, такая комбинация паза и метательного копья была столь эффективной, что, как заметил капитан Джеймс Кук, на расстоянии ста пятидесяти футов оказывалась более точной и смертоносной, чем его собственные мушкеты.

Эти технические усовершенствования шли бок о бок с подобными же успехами в искусстве, хотя в последнем случае с подготовительными стадиями обстоит неясно, ибо появляются умело вылепленные фигуры как будто внезапно – из загадочного «ниоткуда», которое по‑прежнему не поддается адекватному описанию. Исходя из самой природы этих успехов, можно по справедливости заключить, что в древнейшем искусстве языка происходили еще более решительные сдвиги к лучшему, возникали те тончайшие оттенки значений событий во времени и пространстве, которые имеются в языках более поздних эпох. Первый музыкальный инструмент – дудка, или свирель, обычно связываемая с именем Пана, – появляется в росписи мадленского периода, где изображена весьма «паноподобная» фигура – то ли волшебник в маске, то ли вымышленное создание, получеловек‑полуживотное, как и сам Пан. Но кто знает, когда впервые изобрели тростинки, издающие мелодичные звуки?

«Укване достал свой лук и, уперши один его кончик в засохшую дынную корку, принялся водить камышинкой по тетиве, извлекая звук.» Этот образ, взятый из замечательной книги о бушменах, на которую я ссылался и раньше, свидетельствует о весьма раннем взаимодействии искусства и техники: он уводит нас к тем временам, когда Прометей и Орфей были близнецами – почти сиамскими близнецами. Можно высказать догадку (пусть и сомнительную), что вначале лук использовался как музыкальный инструмент, и лишь потом звенящая струна навела людей на мысль о многих других своих предназначениях – в качестве оружия охоты или же инструмента, вызывающего вращательное движение трута. Тогда эта гипотетическая история лука должна заканчиваться возвращением к исходной точке в последних изысканных усовершенствованиях кремонской скрипки.

Лук со стрелами может послужить исконной моделью для многих позднейших механических изобретений, облекавших человеческие потребности – но не всегда естественные склонности – в отделяемые, специализированные, отвлеченные формы. Как и язык, ключевая идея «отделяема». С другой стороны, оперение стрелы, обеспечивающее точность попадания, возможно, объяснялось изначальным магическим отождествлением летящей стрелы с крыльями живой птицы. Вот один из тех многих случаев, когда магическое мышление зачастую сбивало людей с пути тем, что иногда действительно «срабатывало». Но между изобретением лука и позднейших видимых машин, вроде гончарного круга, прошло, по‑видимому, около десяти или двадцати тысяч лет.

Тем временем усовершенствование орудий и изготовление различных предметов помогало ремесленникам палеолита в трех отношениях. Во‑первых, регулярность затрачиваемых усилий оборачивалась неким порядком по сравнению с чересполосицей жизни охотника. Во‑вторых, неподатливость твердых материалов вынуждала древних мастеров ближе знакомиться с природной средой, так как они понимали бессилие одного лишь чисто субъективного желания или магического ритуала, не сопровождающегося разумным подходом и физическими усилиями: требовалось и то, и другое. И в‑третьих, возросшая ловкость палеолитического человека повышала его уверенность в себе и приносила немедленное вознаграждение – не просто удовольствие от работы, но и сам произведенный предмет – его собственное творение.

Теперь, когда я уже достаточно задержался на закостенелом представлении о древнейшем хозяйстве человека, пора отдать должное той положительной роли, которую действительно играл камень с весьма ранней стадии человеческого развития. Камень выделялся среди всех прочих элементов среды собственными отличительными свойствами – своей твердостью и прочностью. Реки могли менять свое течение, большие деревья, если в них ударяла молния, рушились или сгорали, – зато обнажения каменных пород оставались самыми долговечными урочищами в изменчивом пейзаже. На протяжении всей человеческой истории камень служил и средством, и символом целостности; а сами его твердость, цвет и текстура, по‑видимому, зачаровывали и притягивали древнего человека. Возможно, поиск камней шел бок о бок с собирательством, еще задолго до того, как человек распознал и стал искусно применять такие камни, как кремень и обсидиан, особенно ценные для изготовления орудий.

Разработка кремневых месторождений и изготовление каменных орудий впервые привило человеку вкус к систематическому, непрерывному труду. То, что долбить кремень киркой – это занятие, требующее огромных мышечных усилий, я убедился сам, когда в 1918 году меня призвали во флот: одним из первых моих заданий было вгрызаться в кремневый холм на нашей островной военной базе в Ньюпорте на Род‑Айленде. Даже стальная кирка ненамного облегчала этот каторжный труд: так что, вполне вероятно, древнему человеку требовалось призывать себе на помощь вселяющую надежду магию для выполнения столь изнурительной работы. Правда, усилия вознаграждались появлением своеобразной мужской гордости – гордости, которая долгое время (до появления автоматизации) была свойственна всем горнякам.

Отчасти благодаря обработке камня древний человек научился чтить «принцип реальности» – необходимость упорных и напряженных усилий для достижения отдаленной награды, – в отличие от принципа удовольствия, предписывающего повиноваться мгновенному импульсу и ожидать немедленного вознаграждения, не прилагая особых усилий. Если бы палеолитический человек оказался столь же равнодушным к камню, сколь долго цивилизованный человек оставался равнодушен к своему органическому окружению, то сама цивилизация никогда бы не получила развития, ибо, как мы вскоре увидим, она изначально была порождением каменного века, созданным с помощью каменных орудий человеком с каменным сердцем.

 

 

5. Охота, ритуал, и искусство

 

За великолепными ремесленными навыками и выразительным искусством, характерными для последних фаз палеолитической культуры, стоял образ жизни, обусловленный преобладанием охоты на крупную дичь. Для такой охоты требовались коллективная стратегия и большее число следопытов, загонщиков и убивающих; а это уже предполагает существование племенного или родового устройства общества. Одиночным семейным группам, насчитывавшим менее пятидесяти человек, из которых взрослые мужчины составляли лишь меньшинство, едва ли под силу была подобная задача. В ледниковом периоде такая охотничья жизнь неизбежно зависела от передвижений крупных стад, искавших новые пастбища; вместе с тем, люди уже приучились селиться вблизи удобных урочищ: рек, источников, лугов, летних пастбищ, даже пещер и, наконец – уже на закате палеолита – в деревушках, где строились хижины.

Если любопытство, хитрость, приспособляемость, привычка к повторению являлись, наряду с общительностью, главными достоинствами древнего человека, то жившему в более позднюю эпоху палеолитическому охотнику требовались дополнительные качества: смелость, воображение, ловкость, готовность к столкновению с неожиданным. В критический момент охоты, когда разъяренный буйвол, уже раненный, набрасывался на охотников, обступавших его плотным кольцом, – только умение действовать сплоченно, слушаясь приказа самого опытного и смелого охотника, помогало избежать увечья или внезапной гибели. Аналогов подобным ситуациям не было ни в собирательстве, ни даже в позднейших способах ведения неолитического сельского хозяйства.

Пожалуй, ближайшим современным эквивалентом охоты на крупную дичь в палеолитические времена была охота на другое крупное млекопитающее – кашалота, – которого промышляли сто с лишним лет назад. Чтобы излишне не напрягать свое воображение, можно обратиться к роману Мелвилла «Моби Дик», на страницах которого даются прекрасные параллели психологическим и социальным реалиям палеолитической охоты. В обоих случаях для успеха предприятия были необходимы настойчивость в преследовании, несгибаемая отвага и умение предводителя отдавать приказы и добиваться повиновения; кроме того, молодость здесь ценилась, должно быть, выше, чем возраст и опыт. Руководство и верность, эти главные ключи к военному успеху и крупномасштабным объединениям, играли важнейшую роль в среде охотников. В более поздние времена оба эти качества значительно помогут развитию техники.

Из этой‑то культурной совокупности главный персонаж – вождь‑охотник – и шагнул наконец на сцену исторических времен, найдя отражение в эпосе о Гильгамеше и в надгробной «охотничьей плите» додинастического Египта. Как мы вскоре увидим, сочетание беспрекословной покорности ритуалу (древнейшей и глубоко въевшейся черты) с ликующей самоуверенностью, с азартной отвагой и, не в последнюю очередь, с несколько дикарской готовностью пожертвовать жизнью, явились важнейшими предпосылками первого величайшего достижения в области техники – создания коллективной человеческой машины.

В отличие от собирательства, охота несла в себе коварную угрозу наиболее мягкой, родительской, покровительственной стороне человеческой природы: это необходимость убийства как периодически возобновляемого занятия. Копье или стрела с каменными наконечниками, способные достигать цели и на большом расстоянии, и вблизи, расширили диапазон убийства и, по‑видимому, впервые пробудили в человеке тревожные опасения относительно их действия. Скорее всего, палеолитический человек питал священный страх даже перед пещерным медведем, которого выгонял из укрытий и чье мясо ел, как и перед другими более поздними тотемными животными. Нередко черепа таких животных обнаруживали размещенными в определенном порядке, словно они служили предметами культа. Подобно тому, как это делают по сей день некоторые охотничьи племена, палеолитические охотники, наверное, просили прощения у убитых существ, оправдывая свою жестокость голодом, и ограничивали убийство лишь тем количеством мяса, которое было необходимо для насыщения. Прошли тысячелетия, прежде чем человек додумался хладнокровно убивать себе подобных, даже не нуждаясь в предлоге – будь то магическом или каком‑то ином, – будто ему нужно поедать их.

Вместе с тем, сама необходимость выказывать все больше грубых мужских качеств могла вылиться, согласно интерпретации Юнга, в разрастание женской составляющей в мужском бессознательном. Так называемые богини‑матери в палеолитическом искусстве, возможно, отображают инстинктивное стремление охотника уравновесить обусловленную его промыслом чрезмерную сосредоточенность на убийстве повышенной отзывчивостью на сексуальное удовольствие и покровительственной нежностью. Когда мой сын Геддес служил в армии, он заметил, что самые уродливые и толстокожие солдаты в его роте часто очень любили детей: вот компенсация того же рода.

Систематическое убийство крупной дичи оказывало, вероятно, и еще одно воздействие на палеолитического человека: он сталкивался со смертью, причем не просто очень часто, а практически каждый день своей жизни. В той мере, в какой он, наверное, отождествлял себя с жертвой, он поневоле сознавал, что когда‑нибудь придется умереть ему самому, его семье, его сородичам и соплеменникам.

Возможно, здесь, вновь под воздействием сновидений, и зародились окольные попытки человека продлить себе жизнь в воображении. Он стал верить в то, что мертвые, пусть они физически и устраняются из этого мира, все‑таки в каком‑то смысле продолжают жить, наблюдать, вмешиваться и подсказывать – порой благосклонно, служа нам источником мудрости и утешения; однако довольно часто духи умерших, полные злобы, преследуют нас в сновидениях, и тогда их нужно изгонять или умилостивлять, чтобы они не причинили несчастья. Вероятно, всевозможные мемориалы в скульптуре и живописи, впервые расцветшие в наши дни, явились намеренными попытками перехитрить смерть. Жизнь прекращается, зато образ остается – и помогает жить другим.

Большая часть палеолитического искусства сохранилась в пещерах; и судя по некоторым живописным изображениям и изваяниям, найденным там (около десяти процентов от общего количества), у нас есть основания связывать произведения искусства с магическими ритуалами для успешной охоты. Однако художники, создававшие эти изображения в чрезвычайно тяжелых условиях, не пугаясь грубых поверхностей, а порой и обращая себе на пользу их очертания, должны были прежде достичь такого мастерства где‑то за пределами пещерных стен. Подтверждение такому взгляду приводит Лео Фробениус, наблюдавший за группой африканских пигмеев. Однажды, когда он предложил поохотиться на слона, те сослались на неблагоприятные условия и отказались. Но на следующее утро он обнаружил, что охотники собрались в укромном месте. Начертив на очищенной поверхности земли фигурку слона, они стали пронзать ее копьями, одновременно повторяя магические заклинания. Только после этого они были готовы к охоте.

Это удачное свидетельство проливает свет на некоторые стороны палеолитического искусства и ритуала. Охота в условиях палеолита не была беспорядочной погоней за пищей: она требовала предварительного обдумывания, тщательно разработанной стратегии, глубоких – графически передаваемых – знаний анатомии намеченного в жертву зверя: знаний, подобных тем, что отразились в иллюстрациях к Везалию и предвосхитили успехи хирургии и медицины уже в нашу собственную эпоху. Как указал Соллас, схожий магический ритуал можно найти у североамериканских индейцев‑оджибуэев: там шаман рисовал на земле животное, намеченное для охоты, и обозначал ярко‑алым пятном его сердце (как это часто встречается и в наскальных изображениях в европейских пещерах), и прочерчивал линию от сердца до рта животного: вдоль этой черты должно было потечь волшебство, чтобы заклясть его смерть. Сюда же относится случай с Джорждем Кэтлином, которого индейцы племени мандан приветствовали как врачевателя, потому что его рисунки «приводили бизонов».

«Недавно, – сообщает Фернанд Уинделс в своем исследовании пещер Ласко, – этнологи провели несколько месяцев в глуши Австралии среди туземного племени и вернулись с отснятыми там фильмами. В одном из них показывается, как один австралиец, вождь племени, расписывает стены своей пещеры... Это зрелище поистине потрясающее. В кадре мы видим не художника за работой, а жреца или колдуна за священнодействием. Каждый свой жест он сопровождает песней и ритуальной пляской, и им отведено гораздо более важное место во всей церемонии, чем собственно росписи.»

Если, как я доказывал выше, танец, песня и язык вышли из ритуала, то, быть может, то же самое произошло и с живописью: изначально все искусства являлись священными, поскольку человек прилагал необходимые усилия и шел на жертвы ради эстетического совершенства только для того, чтобы достичь единения со священными силами. С этой целью связывались такие действия, как танец, ритуал и графические движения, которые, вероятно, объясняют таинственные рисунки, напоминающие макароны, на стенах разных пещер: эти абстрактные изображения могли быть побочными продуктами ритуальных телодвижений – таким образом запечатленных на стенах, как их сейчас возможно запечатлевать на кинопленке.

Если охотник совершал магический ритуал, то оттого, что самим его совершением он обретал и знание, и ловкость, необходимые для того, чтобы успешно выполнить свою задачу. Та четкость линий, которую мы видим в изображениях бизонов в Альтамире или оленей в Ласко, говорит о прекрасной сенсорно‑мускульной координации, а также об острейшей зоркости к мельчайшим деталям. Охота – как известно каждому, кто охотился хотя бы раз в жизни, – требует высочайшей степени зрительной и слуховой чуткости к малейшим движениям в листве или траве, а также готовности мгновенно реагировать. То, что мадленский охотник достиг такой степени сенсорной живости и эстетического напряжения, следует не только из необычайного правдоподобия его крайне отвлеченных изображений, но и из того факта, что многих животных он изображал в движении. Это гораздо более высокое достижение по сравнению со статичными символическими формами.

Одной из целей создания реалистичного изображения животного было «поймать» его, а наибольший триумф заключалась как раз в том, чтобы поймать его р движении – и тут проходила высочайшее испытание ловкость охотника в обращении с ассегаем или луком и стрелами.

До сих пор, говоря о портретах, мы употребляем выражение «верно пойманное сходство». Однако это искусство было не просто средством практической магии: оно и само по себе являлось высшей ступенью магии, столь же чудесной, как магия слов, но еще более потаенной и священной. Подобно внутреннему пространству самой пещеры с ее сводами и стенами, созданными силами природы и внушившими человеку первые смутные представления о возможностях символической архитектуры, – эти образы приоткрывали дверь в мир цвета и формы, выходивший за эстетические рамки природных предметов, ибо этот мир включал в себя как неизбежный элемент и собственную личность человека.

Может быть, это было не просто магическое и священное искусство, но нечто большее – тайный культ, ведомый отнюдь не всем членам племени? Физическая трудность доступа к пещерным пространствам с расписанными стенами, где порой приходится осторожно передвигаться ползком, возможно, указывает на прохождение некоего инициационного обряда. Быть может, это был осознанный выбор верхушки общества, которая в замкнутом пространстве пещеры нашла себе идеальное место для обучения искусству сотворения образов (ранний прообраз и аналог эзотерического языка и запретного храмового святилища)? Быть может, смутные воспоминания о темной полости пещеры всплыли в головах тех, кто сооружал потайной коридор, уводивший в погребальную камеру в недрах египетской пирамиды? Всем этим вопросам суждено остаться без ответа; однако важно, чтобы мы не прекращали задавать их себе, иначе мы слишком быстро отвернемся от тех положительных свидетельств, которые могут нам что‑нибудь подсказать в будущем.

Кое‑что, напоминающее о такой пещерной скрытности и потаенности, вплоть до нашей десакрализованной современной культуры, обычно присутствовало при всех значимых событиях жизни – таких, как рождение, акт любви, посвящение в различные возрастные стадии и наконец смерть. А если поймать сходство означало обрести власть над душой, как по сей день верят многие примитивные народы, то это, пожалуй, объясняет тот факт, что в наскальной живописи практически нет человеческих лиц, хотя иногда и изображались удлиненные тела с масками или птичьими головами. Этот «пробел» объясняется отнюдь не отсутствием мастерства, а, скорее, страхом нечаянно причинить вред изображенному человеку. О том, насколько глубоко въелся такой страх перед воспроизведением реального образа, мне напомнили угрожающая гримаса и протестующие жесты гавайского туземца, которого я однажды фотографировал с приличного расстояния на рынке в Гонолулу.

Значение палеолитического искусства отнюдь не исчерпывается связью некоторых (но не всех) образцов пещерной живописи с магическим ритуалом. В своем всеохватном исследовании пещерного искусства, столь же богатом свидетельствами, сколь и изобилующем свежими гипотезами и трезвом в суждениях, Андре Леруа‑Гуран, исходя из характера и расположения изображений и знаков, убедительно доказывает, что пещерные художники пытались сформулировать свои новые религиозные воззрения, основанные на полярности мужского и женского начал. Безусловно, эти изображения служили не только практическим целям – воспроизведению дичи и обеспечению удачной охоты. В чем можно почти не сомневаться, говоря об искусстве, созданию которого сопутствовало столько трудностей, – это в том, что источником наскальной живописи являлись верования главнейшей важности, казавшиеся гораздо существеннее для развития человека, нежели насущное пропитание и телесное благополучие. Лишь в поисках некой более значимой жизни человек проявлял подобное усердие или безо всяких сожалений шел на подобные жертвы.

С появлением скульптуры на сцену выдвинулся другой интерес и, возможно, получила выражение другая функция. Здесь смелая трактовка человеческого тела – включая женские обнаженные фигуры, не имевшие себе равных вплоть до египетской эпохи, – указывает на существование некой домагической культуры. Даже в случае пещерной живописи я отнюдь не уверен (в отличие от некоторых истолкователей) в том, что изображения предположительно беременных животных безусловно являются только попытками обеспечить – путем какой‑то сочувственной магии – большую добычу. Такое объяснение не очень согласуется со свидетельствами о необычайном изобилии этих животных, число которых было столь велико, что маленькому охотничьему населению не под силу было бы его истребить. Однако в скульптуре нашли отражение совсем иные интересы и чувства: резные изваяния стоящих друг напротив друга каменных козлов, найденные в Ле Рок‑де‑Сер, едва ли символизируют что‑то иное, кроме самих себя; а «Венера» из пещеры Лоссель – это женщина с головы до пят. Может быть, скульптура представляла собой плоскость повседневного существования, тогда как живопись стояла ближе к сновидению, магии, ритуалу?

Всё, что мы можем с уверенностью сказать об этой фазе человеческого развития, – это то, что охота служила подходящим посредником для становления изобразительных искусств. И наконец‑то перегруженная нервная система человека обрела сферу приложения, достойную ее возможностей. Опасности при охоте на крупную дичь породили новое энергичное и уверенное в себе поколение людей – с быстрой эмоциональной реакцией, готовым запасом адреналина, подстегиваемого страхом, возбуждением и яростью, а главное – с отличной координацией движений, которая оказалась чрезвычайно ценна не только для убийства животных, но и для живописи и резьбы по камню. Теперь нашли применение оба вида ловкости, оба вида чуткости.

Поэтому, с одной стороны, крупномасштабная охота требовала от человека подвигов мышечной силы и порождала некую «хирургическую» жесткость взгляда на причинение боли и лишение жизни, а с другой стороны, заметно возрастало эстетическое чутье и расширялся диапазон чувств, что служило прелюдией к дальнейшему развитию символических способов выражения. Такое сочетание отнюдь не является чем‑то необычным. То, что привычка к жестоким убийствам порой соседствует с крайней эстетической утонченностью, нам известно из длиннейшего ряда исторических примеров, тянущегося от Китая к ацтекской Мексике, от Рима времен Нерона до Флоренции эпохи Медичи. Не следует забывать и о нашем недавнем прошлом, когда у входа в нацистские лагеря смерти красовались аккуратные и ухоженные цветочные клумбы.

Сколь бы тяжела и азартна ни была охотничья жизнь, она высвобождала воображение и обращала его к искусствам: прежде всего, если судить по дошедшим до нас хрупким свидетельствам, этому воображению была присуща повышенная сексуальность, одарившая нас множеством изображений обнаженных женских форм, причем интерес художника сосредоточивался на половых органах, грудях, ягодицах: во многих изваяниях, помимо знаменитой «Венеры» из Виллендорфа, все эти части тела предстают увеличенными и как будто распухшими.

Обычно такие фигуры называют «богинями‑матерями», и многие этнологи полагают, что они служили предметом религиозного поклонения. Однако придерживаться такого суждения – значит приписывать весьма ранним культурам то значение, которое будут иметь подобные фигуры уже в гораздо более позднюю эпоху. Единственный однозначный вывод, который здесь можно сделать, – это то, что возникло повышенное внимание к полу, а также появилось сознательное стремление удержать его с помощью символических изображений, чтобы продлить его действие на ум, а не дать ему раствориться без остатка в немедленном совокуплении. Сексуальным актом, этим древнейшим способом человеческого общения и взаимодействия, отныне творчески управлял разум.

Поскольку изображения мужского фаллоса иногда находят в тех же пещерах, что и изображения женских форм с отверстым лоном (нечто подобное можно и сегодня увидеть в индуистских храмах), у нас имеются основания подозревать, что там совершались ритуалы, призванные пробудить, расшевелить и усилить интерес к полу; возможно, там проводились даже вполне определенные групповые инициации и наставления, как это распространено почти у всех примитивных народов. Вероятно, дополнительное поощрение половой активности было необходимой мерой в суровом климате, где долгие зимы и вынужденное бездействие, порой сопровождавшееся скудным рационом, оказывали на человека обычное действие холода и голода – гасили сексуальное влечение и снижали потенцию. Так как мужские и женские фигурки находили вперемешку, можно смело оспорить версию о «богине‑матери»: ведь фигурки настолько малы, что их можно было носить с собой повсюду, – так что они служили скорее личными амулетами или оберегами, нежели объектами группового культа.

Здесь мы сталкиваемся с противоречием общества с ярко выраженным мужским характером, где женщине не находилось иных занятий, кроме второстепенных: например, разделывать мясо, готовить пищу, дубить кожи; вместе с тем, особые функции и возможности женщины, ее способность к сексуальной игре, воспроизведению потомства и воспитанию детей превозносились настолько, что область пола становилась притягательной, как никогда прежде. И скульптура, и многие сохранившиеся украшения – от раковин до оленьих ожерелий – указывают на разнообразные попытки подчеркнуть женскую телесную красоту и усилить сексуальную привлекательность. Это был дар, полностью воспользоваться которым человек смог лишь в ту пору, когда новая совокупность технических изобретений, относящихся к одомашниванию животных, отодвинула охоту на задний план.

Такое мнение о творческом преобразовании искусства и половой сферы, сопровождавшем совершенствование оружия и техники коллективной охоты, подкрепляется и самим фактом необычайно широкого распространения женских фигурок, относящихся к данной эпохе. Как указывает Грэм Кларк, один и тот же тип фигур с ярко выраженными сексуальными формами встречается среди находок на территории от Франции и Италии до южнорусских равнин – «чаще всего из бивня мамонта или различных видов камня», но также из обожженной глины – в Чехословакии. «То, что все эти изваяния определенного происхождения, – отмечает Кларк, – были найдены в поселениях, будь то в пещерах или на месте искусственных построек, – говорит скорее в пользу их домашнего употребления, нежели общественного или торжественного назначения.» Однако, опираясь на разные исторические свидетельства от Урарту до Рима, я бы добавил, домашний характер жреческих функций, отправлявшихся главами семейств, явно не исключает церемониального назначения скульптур. В ортодоксальных иудейских семьях отец семьи по сей день исполняет подобную роль.

Наряду с этой символической сосредоточенностью на половой жизни, появляются первые свидетельства о том, что центром оседлой жизни становится очаг и дом: это была мутация охотничьей культуры, сделавшаяся преобладающей формой существования на последующих стадиях неолитической культуры и с тех пор навсегда утвердившаяся среди большинства народов. А для дальнейшего развития техники имел значение и тот факт, что впервые (не считая самого очага) глина была использована как сырье для искусства – вспомним бизонов в пещере Тюк‑д'Одубер – за тысячи лет до засвидетельствованного возникновения гончарного дела. Разгадка здесь проста: палеолитический человек начал одомашнивать себя самого раньше, чем он стал одомашнивать растения и животных. Это был первый шаг – наряду с ритуалом, языком и косметикой, – который помог изменить человеческую личность.

И здесь, как раз в той точке, где символические искусства объединяются и дополняют друг друга, homo sapiens  – Человек Познающий и Постигающий, – предстает в той роли, которая характерна для всей его позднейшей истории: он теперь не просто уныло борется за существование, хватая и собирая, изготовляя орудия и охотясь, но уже отчасти отстраняется от этих животных потребностей – танцует, поет, играет, рисует, лепит, жестикулирует, гримасничает, подражает, разговаривает – разумеется, разговаривает! – и, возможно, впервые смеется. Именно смеху, а не орудиям, предстоит отличать человека и утверждать его господство.

Словно евангельский Лазарь, человек позднего палеолита окончательно выбрался из пещерной могилы предсознательного существования, и у него имелись все основания смеяться. Его ум, постепенно освобождавшийся из‑под гнета грубой необходимости, тревоги, сновидческой пелены, панического страха, обрел всю свою живость. Когда человек стал полновластным господином слов и образов, ни одна часть его мира, будь то внутреннего или внешнего, одушевленного или неодушевленного, уже не находилась всецело за пределами его умопостижения. Человек наконец усовершенствовал свое творение – символ, опираясь на который, его высокоорганизованный мозг мог работать напрямую, обходясь без иных орудий, кроме тех, что предоставляло ему собственное тело. Что касается мадленских пещер, то они являют собой доказательство еще более общих и многосторонних достижений в возведении символического мира.

Эти дарования были разрозненны и неравномерно распределены; и они продолжали развиваться неравномерно, так что ни одно обобщение, сделанное о «Человеке», нельзя отнести к человеческому роду в целом, ко всем временам и всем краям: это было бы далеко не верно. Вместе с тем, каждый новый шаг в символотворчестве оказывался столь же поддающимся передаче и сообщению, как и все генетическое наследие, связывающее человечество воедино; а общественная по преимуществу природа человека сделала так, что со временем ни одна группа населения, сколь бы малочисленна, далека или обособлена они ни была, не могла быть полностью отрезана от этого общего для всех людей культурного наследия.

 

 

6. Вокруг огня

 

Нельзя воздать должное достижениям палеолитического человека, не вспомнив под конец о том главном открытии, которое стало залогом его выживания после того, как он утратил свой прежний косматый облик: это использование и поддержание огня. Наряду с языком, это считается уникальным техническим достижением человека, равного которому нет ни у одного другого биологического вида. Другие животные используют орудия, строят жилища, запруды, мосты, роют тоннели, плавают, летают, совершают ритуалы, живут семьями и воспитывают потомство; и даже – как это случается у муравьев с их четким общественным строем – воюют с противниками, одомашнивают другие виды и выращивают сады. Но лишь один человек отважился затеять игру с огнем: так он научился заигрывать с опасностью и обуздывать собственные страхи; должно быть, оба этих умения необычайно укрепили его уверенность в себе и господство над окружающим миром.

В ледниковый период существовало много условий, замедлявших умственную деятельность: постоянные угрозы голодной смерти, утомление от чрезмерной физической активности и оцепенение от холода, которое приводит к умственной медлительности и сонливости. Но огонь спасал человека, пробуждал его, а впоследствии и помогал ему строить общество. Кроме того, обретя власть над огнем, это голое существо сделалось свободным от своего исконного тропического окружения. В центре его жизни теперь находился очаг; а когда появились начатки языка, то он, несомненно, принялся совершенствовать искусство речи, ведя нескончаемые беседы и рассказывая истории вокруг костра. Это древнее искусство растрогало Скулкраф‑та, любознательного протоантрополога, когда тот оказался у бивачного костра в гостях у индейцев, которых прежде воображал угрюмыми, грубыми, свирепыми – и молчаливыми. Простое ли это совпадение, что культурные очаги, где сегодня обнаруживают первые следы «неолитического» оседлого жилья, находятся в горных районах Палестины и Малой Азии, где некогда в изобилии произрастали леса – запасы топлива?

Начиная с огня, большая часть предметов и приспособлений, необходимых для обеспечения дальнейшего развития человека (за исключением прирученных животных и окультуренных растений) уже существовала до того, как последняя фаза ледникового периода подошла к концу – приблизительно около 10 000 г. до н. э. Пора подвести итог этим преимущественно палеолитическим изобретениям, прежде чем переходить к неолитической стадии одомашнивания, расширившей их диапазон и восполнившей их недостатки.

Если мы возьмем материальную сторону, то найдем: веревки, ловушки, сети, кожаные мехи, светильники, возможно, корзины, наряду с очагами, хижинами, деревушками; затем следуют различные специализированные орудия, в том числе хирургические инструменты, разные виды оружия, краски, маски, живописные изображения, графические знаки. Однако куда важнее этого арсенала материальных изобретений было устойчивое накапливание носителей смысла, общественного наследия или традиции, которые находили выражение в каждом способе бытования ритуала, обычая, религии, общественного устройства, искусства – и, прежде всего, языка. К мадленской эпохе умы высшего порядка не только уже существовали, но и породили культуру, благодаря которой дотоле не раскрытые возможности могли обрести воплощение и применение.

Делая обзор палеолитической техники, я стремился уравновесить существующий чрезмерный упор на орудия и оружие как таковые, сосредотачиваясь скорее на том образе жизни, который они помогли сформировать. Суровые условия, в которых приходилось действовать палеолитическому человеку (по крайней мере, в северном полушарии), как представляется, усиливали реакцию человека и увеличивали дистанцию, отделявшую его от прежнего животного состояния: тяжкие испытания не сломили, а закалили его.

При таких обстоятельствах страхи, тревоги и внезапные прорывы фантазии, которые я отнес к атрибутам «далекого прошлого, похожего на сон», возможно, были уменьшены до вполне обозримых размеров – подобно тому, как неврозы многих лондонцев, по свидетельству психиатров, практически исчезли во время массированной бомбардировки. Люди нередко достигали вершины своих возможностей в условиях стресса и физической угрозы: буря, землетрясение, сражение способны пробудить в нас такую энергию и побудить нас к таким проявлениям самоотверженной храбрости и самопожертвования, каких не приходится ждать при более или менее благополучном образе жизни. Было бы странно, если бы некоторые из качеств, избирательно сохраненные палеолитическим человеком, не составляли и сейчас части нашего биологического наследия.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Предварительные стадии одомашнивания

 

 

1. Пересматривая «сельскохозяйственную революцию»

 

Когда ученые впервые заметили, что каменный век распадается на два обширных периода, казалось, что можно провести четкую линию между ранними орудиями из расслоенного камня и поздним ассортиментом отточенных и отшлифованных орудий. Первые предположительно принадлежали кочевым собирателям плодов и охотникам, а последние – скотоводам и оседлым земледельцам, которым за период приблизительно в пять тысяч лет удалось окультурить растения и одомашнить животных. Но археологу гораздо легче проследить изменения, произошедшие в типах орудий, оружия и утвари, чем гораздо более важные перемены в животноводстве; и потому вплоть до недавнего времени неолитическая стадия ассоциировалась в основном со шлифованными каменными орудиями и – ошибочно – с глиняными горшками.

Некоторое время подобная картина представлялась правдоподобной, однако в течение последних нескольких десятилетий почти каждая ее деталь подверглась тщательному пересмотру. Орудия и утварь составляют лишь малую часть атрибутов, необходимых для физического выживания, не говоря уже о культурном развитии. Даже сугубо техническая история материальных усовершенствований, которые имели место, далеко не самоочевидна. Чтобы узнать, как, почему и когда какое‑то изобретение сделалось важным, нужно знать не только о материалах, процессах и предшествующих изобретениях, ставших основой для него. Следует также попытаться понять потребности, желания, надежды, открывшиеся возможности, магические или религиозные представления, с которыми они с самого начала были связаны.

Чтобы разъяснить те огромные перемены, которые в конечном итоге принесло одомашнивание, я буду употреблять термины «палеолит», «мезолит» и «неолит» лишь для ссылки на те или иные временные отрезки, не всегда привязывая их к какому‑то конкретному культурному или техническому содержанию. Поздний палеолит – это эпоха приблизительно между 30 000 и 15 000 гг. до н. э.; мезолит – между 15 000 и 8000 гг. до н. э., а затем приблизительно до 3500 г. до н. э. продолжается неолит; разумеется, эти даты можно использовать, лишь ведя речь о тех районах, где впервые произошли важные изменения и где каждое из них достигло своей вершины. Технические достижения и приметы повседневной жизни, зародившиеся на каждой из этих стадий, до сих пор остаются с нами.

Постепенное окультуривание растений началось еще задолго до конца последней фазы ледникового периода. Связывать этот процесс с тем моментом, когда был получен конечный результат, или приписывать произошедшие перемены усовершенствованию в изготовлении орудий означало бы отвлекаться от реальных проблем. Глиняные серпы, найденные в Палестине, говорят о том, что зерно вначале систематически хранили в амбарах, и лишь потом стали намеренно засевать, а каменные ступы использовались для растирания минеральных красок за тысячи лет до того, как их стали использовать для перемалывания зерна. Тем не менее, между двумя эпохами пролегают глубокие культурные различия, несмотря на все свидетельства о непрерывных культурных волокнах, пронизывающих последовательные исторические слои, которые обнаруживает при раскопках археолог.

Отчасти из‑за того, что условия жизни в ледниковую эпоху были столь суровы, палеолитический человек (если не считать его игры с огнем) воспринимал свое окружение как данность и подчинялся его требованиям, даже сделавшись специалистом в одном из типов адаптации – охоте. Как я попытался показать выше, формирование человека главным образом касалось его собственных тела и разума. Зато неолитический земледелец совершил множество конструктивных изменений в своем окружении; при этом ему благоприятствовало потепление климата и – после великого таяния льдов и последовавших за ним наводнений – высыхание болот. С помощью топора он прорубался сквозь густые леса, сооружал плотины и водохранилища, рыл оросительные каналы, строил частоколы, устраивал террасы на склонах гор и холмов, отмечал вехами постоянно обрабатываемые поля, вбивал в землю сваи, возводил глиняные или деревянные жилища. То, чего не удавалось сделать ни рудокопу, ни охотнику, наконец‑то сумели совершить дровосек и земледелец, способные прокормить многочисленное население на малом участке земли: они создали совершенно человеческую среду обитания.

Позднейшие цивилизации были бы попросту немыслимы без этих грандиозных неолитических заслуг: потому что работа подобного масштаба могла совершаться лишь в довольно больших общинах. Если палеолитический художник, всецело сосредоточившись на изображении, оставлял стены пещер какими они были – шершавыми и неровными, – то в эпоху неолита люди уже расщепляли доски, обтесывали и шлифовали камень, обмазывали стены дома или место для живописных изображений глиной или гипсом, чтобы создать гладкую поверхность.

Рассматривая эту работу в целом, следует признать, что в мезолитическом и неолитическом искусстве (пока мы не достигаем порога городской жизни) нет ничего такого, что с эстетической точки зрения сравнимо с более ранними резными или лепными фигурками из палеолитических пещер, или с наскальной живописью в Альтамире и Ласко. Однако в неолитической культуре появляется новая черта – «прилежание», способность усердно работать над какой‑то одной задачей, для выполнения которой порой требовались годы и даже поколения. Хаотичной деятельности палеолитического человека в области техники было уже недостаточно: все основные достижения неолита, от скотоводства до строительства, осуществились благодаря длительным, упорным и непрекращающимся усилиям. Мужчины в эпоху палеолита, если судить по обычаям доживших до наших дней народов‑охотников, выказывали аристократическое пренебрежение к любому труду: вся тяжелая и нудная работа доставалась в удел женщинам. Поэтому неудивительно, что, когда неолитические народы взялись за работу, женщина с присущим ей терпеливым и непоколебимым характером взяла верх над мужчинами.

При таком переходе от преимущественно охотничьего хозяйства к сельскому, земледельческому, многое было приобретено; но кое‑что оказалось и утрачено. И противоречие между двумя этими культурами пронизывает значительную часть человеческой истории; а в примитивных общинах, сохранившихся до нашего времени, его можно наблюдать и сегодня. Один современный исследователь в Африке, не догадываясь о предмете моего нынешнего интереса, подметил разницу между охотниками народа батуа, «радующимися каким‑то бесхитростным забавам», и «довольно угрюмым поведением среднего банту», занятого своим делом. И он задался вопросом: «Возможно ли, что тяжелая, но лишенная всяких оков жизнь охотника дает ту свободу духа, которую утратили оседлые земледельцы?» Глядя лишь на дошедшие до нас изделия и предметы искусства, мы вынуждены ответить: на самом деле вполне возможно, что это так – причину этого нам предстоит вскоре выявить.

 

 

2. Взгляд скотовода

 

Под пристальным скотоводческим взглядом неолитического человека, а тем более неолитической женщины, почти все части окружающего мира сделались податливыми и отзывчивыми к человеческому прикосновению. В некотором смысле, проявление этой новой черты в области техники символизировало широкое использование глины – в противовес камню. Некоторые животные, теперь высоко ценные из‑за своего вкусного мяса, под опекой человека сделались ручными и послушными; а если прежде лишь малая часть дикого растения была съедобна, то теперь, в условиях тщательного отбора и особого ухода, на специально обработанной земле, их корни разбухали, стручки лопались от питательных бобов, они в изобилии приносили ароматные семена, сочную мякоть и яркие цветы. Вооружившись крепким каменным топором, человек вырубал в лесу просеки и поляны, где среди выжженных пней и корней можно было высаживать травянистые однолетние растения, давно употреблявшиеся в пищу; в условиях такой открытой и защищенной культивации растения быстро скрещивались, а тем временем на лесных опушках размножались кусты со съедобными ягодами, семена которых разносили кардиналы и зяблики.

Взявшись за культивацию растений и строительство, в эпоху неолита человек впервые стал сознательно преображать лик земли. На открытой местности умножались приметы круглогодичной человеческой деятельности: небольшие деревушки и поселения возникли во всех уголках света. Вместо стихийного богатства и разнообразия природы, в неолитическом хозяйстве заметны начала продуманного порядка; и эта упорядоченность, это усердие воплощали в материальные структуры многое из того, что долгое время ограничивалось лишь сферами ритуала и устной традиции.

Если неблагоразумно оценивать этот новый период, опираясь исключительно на шлифованные орудия, то столь же неверно было бы рассматривать процесс окультуривания как нечто внезапное – как сельскохозяйственную «революцию». Подоплека «революции», порожденная надеждами и фантазиями XVIII века, довольно обманчива: ведь революция подразумевает безоговорочное отрицание прошлого, полный разрыв с ним; и в этом смысле ни одной революции в сельском хозяйстве не произошло вплоть до наших дней. Археологи долгое время не желали замечать того, что Оукс Эймс назвал «пережиточным периодом» непрерывных знаний о съедобных растениях – начиная с эпохи существования приматов, – которые в мезолитической фазе вылились в намеренный отбор и улучшение съедобных растений, особенно тропических плодов и ореховых деревьев, высоко ценившихся собирателями плодов, еще до того, как начался систематический посев однолетних растений.

Значение этой долгой подготовительной стадии подчеркивал Эймс – ботаник, изучавший окультуренные растения и продолживший первоначальные исследования де Кандолля. «Наиболее важные однолетние растения, – указывал он, – не встречаются в диком виде. Впервые они появляются в связи с человеком. Они являются частью его истории в той же мере, что и поклонение богам, чьей благой воле человек приписывал происхождение пшеницы и ячменя. Следовательно, их одновременное появление в документированной истории указывает на то, что сельское хозяйство существует гораздо дольше, нежели до сих пор полагали археологи и антропологи», – чем они до сих пор полагают, добавил бы я тут.

Хотя и сейчас еще имеется тенденция относить великий скачок в сельском хозяйстве к периоду от 9000 до 7000 гг. до н. э., у нас есть все основания считать, что это был гораздо более постепенный процесс, который совершался в течение гораздо более долгого периода, распадающегося на четыре или, возможно, пять этапов. Вначале это были первые знания о растениях и их свойствах, приобретенные и сохраненные палеолитическими собирателями; эти знания могли быть частично утрачены в северных зонах, но, скорее всего, сохранились в тропических и субтропических регионах. Некоторые растения стали употребляться в такой далекой древности, что даже опийный мак, первое болеутоляющее средство, нигде уже не встречается в дикорастущем виде. В тот ранний период человек, надо полагать, познакомился и с повадками диких животных, узнал, чем они кормятся и как размножаются, что объясняет позднейшее одомашнивание животных.

По‑видимому, оно началось с собаки, но, если был прав Эдуард Хан, в числе первых животных на скотном дворе были также свинья и утка. Затем, третьей стадией следует считать мезолитическое окультуривание растений, состоявшее в уходе за различными питательными крахмалистыми тропическими клубнями вроде ямса и таро, а затем, возможно, и их высаживании. Постепенно начался двойной процесс одомашнивания и растений, и животных одновременно, который ознаменовал наступление неолитической фазы и в большинстве регионов Старого (но, увы, не Нового) Света заложил основы практики смешанного земледелия, делавшего возможным восстановление почв. Одомашнивание быка, барана и козла происходило одновременно с появлением в саду бобов, тыквы, капусты и лука; параллельно шли отбор и культивация (наверное, начавшаяся задолго до того) плодоносных деревьев – яблони, маслины, апельсина, смоковницы и финиковой пальмы. А когда человек научился давить маслины и виноград, и сбраживать злаки для получения пива, появилась потребность в сосудах для хранения из обожженной глины.

Теперь, накануне цивилизации, началась последняя стадия этого сложного и длительного процесса: она ознаменовалась окультуриванием пшеницы‑однозернянки и начатками крупномасштабного земледелия на открытых полях, приносившего чистый урожай. В результате в плодородных землях Месопотамии и Египта неизмеримо увеличились запасы продовольствия, так как сама сухость семян злаковых позволяет хранить это зерно при обычной температуре в течение более длительного периода, чем все остальные виды пищи, кроме орехов; а их богатство протеинами и минеральными веществами наделяет их исключительной питательной ценностью. Зерновые запасы стали потенциальной энергией – и древнейшей формой капитала: вспомним о доденежных торговых операциях, при которых подсчет велся в мерах зерна.

Однако обозначать этот последний шаг как «тот самый» сельскохозяйственный переворот означало бы недооценить все более ранние шаги, которые подготовили его; ибо все еще будучи дикорастущими, многие из растений, впоследствии окультуренных, уже использовались в качестве материала для орудий, пищи, утвари, веревок, красителей и лекарств. И даже после того, как данная стадия достигла зрелости, процесс приручения продолжал идти полным ходом: он коснулся таких животных, как лама, викунья, онагр, верблюд, слон и, самое главное, лошадь, которую стали использовать как тягловую силу и как средство передвижения.

Наиболее поразительные события сельскохозяйственных преобразований действительно пришлись на неолитическую стадию. Вскоре после того, как они достигли кульминации, первоначальный импульс к одомашниванию затух. Некоторые из древнейших окультуренных растений, вроде семени амаранта, вышли из употребления; в то же время, новых видов почти не прибавилось. Напротив, и в природе, и в земледельческих хозяйствах наблюдалось непрекращающееся умножение все новых разновидностей существующих видов; особенно ярко это сказалось на примере одного из древнейших прирученных животных – собаки. В разных частях света туземные жители лишь частично использовали неолитические достижения в технике, зачастую довольствуясь и половиной проделанного пути.

Но даже там, где эти перемены были полностью завершены, все равно не перевелись собиратели плодов, да и, что более актуально, охотники продолжали заниматься своим необходимым промыслом, потому что нельзя успешно выращивать урожай или разводить домашний скот там, где ловцы и охотники не истребляют хищников и вредителей урожая вроде оленя или обезьяны. В моем собственном округе Датчесс, издревле заселенном, плодящиеся со страшной скоростью еноты, которых уже не промышляют ради шкурок, зачастую уничтожают целые поля маиса.

«Палеолитический» охотник не просто оставался всегда где‑то рядом: его характерная роль безупречно владеющего оружием вождя оказала существенное влияние на переход к высокоорганизованной городской цивилизации, который стал возможным благодаря неолитическому сельскому хозяйству. Как в притче о цветах и сорняках – то, что мы находим, зависит от того, что мы ищем. Если мы ищем свидетельств лишь об изменениях в культуре, мы можем пройти мимо столь же важных свидетельств о преемственности. Ведь культура – это некий компост, в котором многие составляющие могут временно исчезать или становиться неразличимыми, но почти ничто не утрачивается бесследно.

В «Культуре городов», замечу в скобках, я указывал на то, что любую культуру можно разделить на четыре главных компонента, которые я тогда назвал доминантами и рецессивами, мутациями и пережитками. Сегодня же, чтобы избавиться от такой неуместной генетической метафоры, я бы прибег к несколько иным терминам: доминантные и устойчивые, возникающие (или мутирующие) и остаточные составляющие. Доминанты задают каждой исторической фазе ее стиль и окраску; однако без субстрата активных устойчивых и без обширного пласта остаточных компонентов (чье существование остается столь же незаметным, что и фундамент дома, до тех пор, пока тот не проседает или не обрушивается), – ни одно новое изобретение в культуре не могло бы добиться преобладания. Помня об этом, можно по справедливости оценивать любую культурную фазу по заметной в ней главной новой черте; однако в целом корпусе культуры устойчивые и остаточные компоненты, сколь бы запрятаны они ни были, неизбежно занимают большее место и играют более существенную роль.

Все это станет гораздо яснее, когда мы проследим это крупнейшее изменение последовательно и подробно. Однако, сколь бы радикально нам ни пришлось изменить эту картину внезапного преобразования, нет никаких сомнений в том, что развитие новых методов, касавшихся выращивания, хранения и использования урожая, изменило отношение человека к своей среде обитания в целом и предоставило в его распоряжение обширные ресурсы пищи и жизненной энергии, к которым раньше он не мог и приблизиться. С тех пор добыча пропитания перестала быть приключением: она пошла по накатанной колее. Охотник был вынужден или сменить свои жизненные привычки, или удалиться в джунгли, степи или арктическую тундру, потому что ему не могло не мешать неуклонное наступление культивируемых полей и человеческих поселений и одновременное уменьшение и пространства для охоты, и количества дичи.

Если мы истолковываем имеющиеся данные верно, то различные охотничьи народы преуспели во всех трех способах выживания. Но наибольшую выгоду охотник получал, если вступал в симбиотические отношения с новоявленными крестьянами и строителями и помогал созданию нового хозяйства и новой техники – техники, основанной на оружии, с которым, благодаря своему воображению и своей отваге, он, составив аристократическое меньшинство, мог завладеть властью над многочисленным населением.

 

 

3. От собирательства к высаживанию растений

 

По мере накопления свидетельств становится ясно, что одомашнивание мезолитического периода, при котором люди круглый год жили на одном и том же месте, знаменует неизбежный переходный период (в далеко отстоящих друг от друга районах и в разное время) между палеолитом и неолитом. На более поздних стадиях развития культуры северные земли Европы всегда отставали на два‑три тысячелетия от ближневосточных территорий, где произошли окончательные нововведения в приручении скота и окультуривании зерновых; и потому вполне обоснованным будет усмотреть в хорошо укорененной мезолитической культуре Дании убедительные свидетельства, указывающие на многие значительно более ранние достижения, совершенные в других местах.

Надо полагать, для долгого ряда экспериментов, необходимых для культивации и улучшения сортов растений, понадобился некий «запас прочности», охранявший человека от голода. И лишь большой улов рыбы вроде лосося, который ловился в запрудах, как, например, на северо‑западе Тихоокеанского побережья, или изрядный запас моллюсков мог бы дать человеку возможность начать заниматься каким‑либо постоянным частным делом, – например, обработкой земли. В подобных тропических или субтропических краях дополнительным источником пищи служили деревья вроде кокосовой и финиковой пальм, банан и хлебное дерево. Срок, необходимый для культивации плодовых и ореховых деревьев, созревание которых длится порой тридцать лет или больше, намного превышал промежуток времени, нужный для скрещиванья однолетних растений. Как указывал Оук Эймс, это доказывает, что защита деревьев и уход за ними начался гораздо раньше. Иными словами, садоводство (вознаграждающее труд превосходными плодами) предшествовало сельскому хозяйству, нацеленному на большие урожаи, и ровно как сделало его возможным. Главнейшие тропические продукты – таро, маниока, кокос, плоды хлебного дерева, не говоря уж о бананах, манго и дурьяне, – широко распространились по побережьям Тихого океана и Южных морей; а ямс, самый распространенный из всех клубневых овощей, достиг даже Южной Америки.

Хотя имеющиеся крохи сведений весьма разрозненны и плохо сгруппированы, они все же позволяют сделать достаточно твердый вывод: в мезолитической культуре мы видим начало постоянной обработки земли в течение всего года , – а именно такое условие важно для досконального наблюдения за свойствами тех растений, которые размножаются половым путем и которые нужно возделывать, разбрасывая или засеивая семена. Возросшая в результате стабильность жизни, наверное, не раз соблазняла голодного охотника. Впрочем, союз охотника с земледельцем служил на пользу обоим: ведь когда выдавался неурожайный год, пережить тяжелую пору общине помогали охота и рыболовство. Во время «великой депрессии» 1930‑х годов в США многие семьи в нищих шахтерских поселках сумели выжить отчасти благодаря рыбалке и охоте.

Вместе с этой надежностью, вызванной регулярным снабжением едой, сама жизнь тоже приняла новый регулярный характер – и, если можно так выразиться, новую одомашненность. Небольшие мезолитические общины прочно приросли к месту своего обитания, словно клубни или моллюски. А это, в свою очередь, явилось благоприятным фактором для дальнейших экспериментов по одомашниванию.

Знания, необходимые для подобных экспериментов, вероятно, передавались дальше по тем же маршрутам, по которым распространялись и излюбленные типы камней. Эти камни, проделывавшие изрядные путешествия, свидетельствуют о высокой развитости искусства их добычи и что они подвергались сравнительным пробам на качество. Эванс в своем исследовании «Роль человека в преобразовании облика земли» замечает: «Некоторые топорики из медного купороса, обнаруживаемые на территории Британских островов, происходят из маленького месторождения порцелланита  на Тивбуллиаге... – островке столь крошечном, что он ускользнул от внимания даже Ирландского Геологического надзора.»

Ган постулировал, что с первыми шагами к окультуриванию растений произошел соответствующий сдвиг в приручении животных: одомашнивание собаки и свиньи. Биологи и этнологи сходятся на том, что собака стала первым одомашненным животным; столь же очевидным представляется и то, что приручили ее отнюдь не из‑за охотничьих качеств. Предков собаки – шакалов и волков – скорее привлекало к человеческим поселениям то же самое, что заставляет соседских псов у меня в деревне, как бы хорошо их ни кормили хозяева, наведываться ко мне в мусорник: это любовь к костям и требухе.

Со временем собака полностью сжилась с человеческой общиной, превратившись в верного стража, который (как и другое издревле прирученное животное – гусь) голосом давало знать о приближении чужака, подавая голос. Лишь позднее собаки стали охранять маленьких детей и помогать человеку охотиться и пасти скот. Однако главное назначение собаки в начальный период одомашнивания было поедать отбросы; и в таком качестве мусорщика она, как и ее товарищ свинья, благополучно просуществовала на протяжении всего развития тесных человеческих общин, вплоть до девятнадцатого века, даже в таких больших городах, как Нью‑Йорк и Манчестер. Примечательно, что уже в историческую эпоху в Месопотамии свинья и рыба считались священными животными; оба они составляли часть изначального мезолитического созвездия.

Наиболее важные стороны этого длительного процесса одомашнивания можно описать, не упоминая каких‑либо новых орудий, кроме топора; но, разумеется, форма топора, уже давно использовавшегося человеком, была усовершенствована, и лезвие уже прикреплялось (пусть непрочно) к топорищу. Кроме того, появилась новая техника изготовления других режущих приспособлений: мелкие острые камни – микролиты – в один плотный ряд загоняли в доску или скрепляли глиной и использовали наподобие пилы с зубьями.

Действительно, одна из причин, из‑за которой техника подготовки земли к обработке и разрыхления почвы развивалась даже медленнее, чем шло само окультуривание растений, была ограничивающая человека нехватка соответствующих новых орудий. Хотя неолитическую культивацию зачастую называют мотыжной культурой, сама мотыга была довольно поздним изобретением. Дешевых и хороших мотыг не могло быть вплоть до железного века. Главным средством для обработки почвы, вплоть до египетских и шумерских времен, оставалась палка‑копалка, к которой для веса иногда прикреплялся снизу камень. Даже когда был изобретен плуг, поначалу он представлял собой ту же палку‑копалку, которую волочили по земле, а не тот взрывающий борозды плуг, который появился лишь в более поздний период железного века. Сравнительно поздний шумерский «Диалог между Плугом и Киркой», где обсуждаются достоинства обоих инструментов, заставляет предположить, что главенство плуга утвердилось отнюдь не сразу.

Невероятный рост урожаев, о котором свидетельствуют хозяйственные записи на Ближнем Востоке, объяснялся использованием перегнойных почв, на месте бывших болот, а также использованием навоза, орошением и, прежде всего, селекцией семян: таким образом, усовершенствование орудий не имело к этому никакого – или почти никакого – отношения. Что касается плуга, запряженного волом, то его главное преимущество состояло в том, что он позволил обрабатывать большие участки земли мало используя ручной труд. Такой способ экономии труда позволил увеличить площадь обрабатываемых земель, но сам по себе не повысил урожай с каждого акра.

Ботанические знания, приобретенные в ходе длительной культивации растений, не опирались ни на какую строгую систему абстракций с помощью символов, – так что современный исследователь едва ли осмелится бы назвать их научными. Но разве эти знания принесли бы такую пользу, если бы не были, по сути дела, результатом проникновения в причины вещей и важные взаимосвязи, которые передавались из поколения в поколение с помощью речи? Если некоторые из магических предписаний, которые на протяжении тысячелетий сохранялись в поговорках и народных приметах, и оказались ошибочными, то все‑таки подавляющее число древних наблюдений демонстрирует замечательную способность делать элементарные здравые выводы. Последним достижением архаических народов стала привычка хранить необходимые знания в форме метких пословиц. К счастью для настоящей интерпретации, некоторые из таких традиционных наблюдений позже проникли в письменные памятники – например, в поэму Гесиода «Труды и дни».

Те, кто по‑прежнему пренебрежительно относится к заблуждениям, свойственным донаучным представлениям, не замечают массы накопленных позитивных знаний, которые оправдывали их; и зачастую эти знания оказывались куда важнее применявшихся материальных орудий. Задолго до того, как техника бронзового века стала во всю мощь использовать более ранние достижения в садоводстве и земледелии, архаический человек уже проделал предварительную – исследовательскую – работу настолько хорошо, что, за исключением лишь нескольких растений вроде садовой клубники и ежевики, все наши сегодняшние домашние растения и животные являются «конечными продуктами» неолита. Цивилизованный человек улучшил более ранние породы, увеличил количество получаемой из них пищи, усовершенствовал их форму, вкус и строение тканей, скрестил с растениями различных культур и вызвал бесконечный ряд вариаций. Все это так: однако он не ввел в культивацию ни одного нового вида.

Если не считать отрезка времени, необходимого для совершения этих первых шагов, значимость самого достижения вполне сопоставима со значимостью научных открытий, которые в конце концов привели к расщеплению атома и расширению космического пространства.

Задолго до возникновения цивилизаций, использовавших металлы, древний человек выделил наиболее полезные для него разновидности растений, животных и насекомых из тысяч существующих видов (в свою очередь, выделенных из сотен тысяч видов), которые он, должно быть, терпеливо перепробовал. Все виды пищи и большинство материалов, пригодных для одежды, жилья и транспорта, человек узнал и стал использовать до возникновения металлургии. Хотя горечь, как правило, неприятна на вкус, древний человек путем экспериментов научился удалять из потенциально полезной пищи ядовитые алкалоиды и кислоты; и хотя крахмалистые твердые зерна несъедобны в сыром виде, наши неолитические предки научились измельчать их в муку и готовить тесто, чтобы выпекать из него на плоском камне легко усваиваемый хлеб.

Лошадь стали использовать как тягловую силу и для езды верхом довольно поздно – значительно позже, чем запрягли онагра. И мы знаем, что египтяне – уже в исторические времена – пытались приручить некоторых особенно свирепых кошачьих, чтобы держать их в качестве домашних животных или брать с собой на войну, – однако ни то, ни другое им не удалось, поскольку все еще дикие создания, впадая в панику во время сражения, нередко набрасывались на собственных хозяев. В амазонских лесах примитивные народы стали использовать сок каучукового дерева (этого важного подспорья для современного мототранспорта) для изготовления мячей и плащей; возможно, это произошло довольно поздно – тогда же, когда научились пить настой кофейных бобов в качестве стимулирующего средства. Как знать? Важно помнить о том, что все эти нововведения, ранние или поздние, явились непосредственным порождением «неолитического» садоводства. И если бы человек не продолжал беспрестанно разыскивать и пробовать всё новые растения – что было характерно для первобытного собирательского хозяйства, – то завершающая стадия – отбор и культивация – так и не была бы достигнута.

Исчерпывающий характер этой первоначальной цепочки открытий почти столь же ошеломляющ, что и разнообразие, достигнутое благодаря половому отбору и скрещиванию. Эдгар Андерсен в книге «Растения, человек и жизнь» отмечал, что «существует пять естественных источников кофеина: чай, кофе, кола, какао, а также мате и его родственники. Древний человек обнаружил все пять растений и понял, что они снимают усталость. Биохимические исследования не добавили ни одного нового источника к уже известным.»

Точно так же, не какой‑нибудь дотошный химик из сегодняшней фармацевтической лаборатории, а первобытные америнды впервые открыли, что змеиный корень (резерпин) помогает успокаивать людей, находящихся в состоянии помешательства. Это было гораздо более невероятное открытие, нежели пенициллин: лишь дух эксперимента и способность к тонким наблюдениям позволили установить подобную закономерность; и все равно оно остается поразительным, поистине таинственным, как и народное поверье – оправдывающееся в случае хинной коры, – что естественное лекарство относится к тому же роду веществ, что и те, которые порождают данную болезнь.

Таким образом, знания, требовавшиеся для культивации, не ограничивались лишь умением идентифицировать съедобные растения: скорее, они затрагивали свойства почв, смену времен года, климатические изменения, качества удобрений, снабжение водой; это была чрезвычайно сложная группа переменных, различных для каждого растения, даже если они произрастают в пределах одной климатического ареала. Многие такие наблюдения предшествовали воплощению в жизнь окультуривания растений в период неолита: так, австралийцы, собиратели зерна, продолжавшие жить в палеолитических условиях, в своих поисках оказались достаточно наблюдательными, чтобы заметить, что злаки лучше растут, если их обильно поливать; они даже могли изменить русло ручья, чтобы он увлажнял участок земли с дикими колосьями, которые они употребляли в пищу.

Итак, прежде всего я хотел бы подчеркнуть, что неолитическую фазу отмечают отнюдь не изменения – действительно произошедшие – в изготовлении орудий и утвари; ведь главные технические успехи (применение сверления и шлифовки, а потом и преобразование возвратно‑поступательного движения во вращательное движение, как, например, в устройстве смычковой дрели и палочки для добывания огня) являлись, в большинстве своем, порождениями позднего палеолита. Даже глина нашла себе применение в палеолитических лепных фигурках животных и людей задолго до того, как начала служить материалом для месопотамских домов и горшков (здесь, опять‑таки, искусство обгоняет утилитарные нужды). Чтобы понять технику одомашнивания, мы должны сосредоточиться скорее на религиозных переменах, которые все больше затрагивали жизнь, воспитание и половую сферу – во всех их проявлениях.

Этот новый культурный стереотип начал распространяться по всей планете приблизительно около 6000 или 7000 г. до н. э. Отдельные изобретения, сопровождавшие эти социальные изменения, передавались весьма хаотично, так что людям везде приходилось использовать исключительно местные ресурсы и возможности для изобретения орудий одомашнивания растений и животных; но сам стереотип в целом послужил тем огромным пластом, на который опирались все высокоразвитые цивилизации, вплоть до нынешних дней.

 

 

4. Ежедневный тяжкий труд

 

Согласно нашему толкованию, одно лишь усовершенствование орудий – за исключением топора и более поздней кирки, или мотыги, – имело мало общего с неолитическими успехами по одомашниванию. Однако в одном отношении неолитическое производство орудий проливает значительный свет на все остальные стороны культуры. Я имею в виду то обстоятельство, что, если не считать раннего изобретения своеобразного микролитического «зуба», неолитические орудия изготовляли главным образом методом обтесывания, сверления и шлифовки.

Практика обтесывания, или обтачивания, зародилась в эпоху палеолита, как полвека назад убедительно доказал Соллас; однако изготовление орудий путем обтесывания явилось усовершенствованием именно неолита. Само по себе, это несет в себе четкую характеристику целой культуры. Терпеливый труд, состоящий в выполнении какого‑то одного вида деятельности, которая сводилась к набору однообразных движений и медленно, почти незаметно приближалась к завершению, – всё это было весьма далеко от занятий, типичных для собирателей плодов или охотников. Эта новая черта впервые сказалась в работе искусных точильщиков кремня, которые изготавливали превосходные солютрейские и мадленские наконечники для копий и резцы. Однако обтесывание даже мягких пород камня было процессом тягостным и трудоемким; гранит и диорит, оба чрезвычайно твердые, требуют готовности выполнять нудную работу, какую люди никогда не взваливали на себя прежде. Даже английское слово, обозначающее скуку – «boring», – возникло как производное от другого его значения – «бурение, сверление». Вот пример ритуального повтора, доведенного до последней крайности.

Лишь те общины, которые были готовы оставаться подолгу на одном месте, прилежно заниматься какой‑то одной работой, повторять одни и те же действия день за днем, были способны освоить полезные достижения неолитической культуры. А беспокойные, нетерпеливые и стремящиеся к приключениям натуры, должно быть, находили эту каждодневную рутину неолитического селения невыносимой по сравнению с возбуждающей гонкой охоты или азартной рыбной ловлей сетями или удочкой. Такие люди занимались охотой или становились скотоводами‑кочевниками.

Мы не сильно преувеличим, если скажем, вкратце, что неолитический изготовитель орудий впервые изобрел «ежедневный труд» в том смысле, в каком его в дальнейшем понимали и практиковали все более поздние культуры. Под «трудом» здесь подразумевается старательное выполнение определенного задания, конечный продукт которого имеет общественную пользу, но непосредственное вознаграждение за которое для самого работника незначительно; если же работа длится чересчур долго, то она даже превратится в наказание. Такая работа оправдывалась лишь в том случае, если ее конечная польза для общины оказывалась больше, нежели та, которой можно было добиться при более необязательном, легкомысленном, «любительском» подходе к труду.

Одно из наших распространенных выражений, обозначающих скучную работу, – «the daily grind»[14] – не было бы фигурой речи в ранненеолитическом сообществе. Однако ежедневного перемалывания требовало не только зерно. Одновременно с первыми палеолитическими каменными изделиями – ступкой и каменным светильником – стало использоваться и круговое движение, чрезвычайно важное для всех последующих технологий. Когда же это движение стало выполняться не рукой, а колесом, а лучше: «появился гончарный круг, новая важная машина после лука со стрелами.

При перемалывании или обтесывании неустанное внимание гораздо важнее, чем хорошая сенсорно‑двигательная координация, требующаяся для раскалывания кремня. Те, кто был готов подчиниться такой дисциплине, наверное, обладали и терпением для наблюдения за одними и теми же растениями, пока те росли, сезон за сезоном, и повторяли те же действия год за годом, чтобы добиться одного и того же ожидаемого результата. Такие привычки, опиравшиеся на постоянный повтор, оказались невероятно плодотворными. Однако, вне всякого сомнения, они в известной мере притупляли воображение, так что для подобной работы отбирались и преуспевали в ней люди более покорного склада, и они в свою очередь обеспечивали наибольшие запасы пищи и лучше других размножались и выживали.

Процесс обтесывания имел то преимущество, что он позволял точильщику не ограничиваться всего несколькими породами камня – вроде кремня, который особенно податлив и легко обтачивается: теперь орудия можно было делать из других, более твердых камней вроде гранита, а утварь типа горшков или ваз можно было вытачивать из мягкого песчаника или известняка еще до того, как придумали посуду из обожженной глины. Наибольшим стимулом для перемалывания стало окультуривание злаков: ведь до изобретения печных горшков для того, чтобы сделать зерна пригодными для еды, их нужно было размолоть в муку и запечь на камне. Механический процесс и функциональная потребность, вкупе с ботаническими познаниями для отбора и культивации растений, развивались бок о бок.

Одновременно с культивацией злаков в уголках планеты, не обласканных тропическим изобилием и ровным климатом, стал возможным новый тип поселений: ибо колосистые травы столь же широко распространены, что и сама трава; и хотя систематическая культивация злаков, по‑видимому, началась всего в нескольких долинах великих субтропических рек, в конце концов ячмень, пшеница и рожь позволили снимать изрядные урожаи зерна и в других, гораздо более холодных краях. Так началось шествие земледелия в сторону полюсов – и в северном, и в южном полушариях.

Окультуривание зерновых сопровождалось столь же коренным новшеством в приготовлении пищи: изобретением хлеба. Обретя бесконечное разнообразие форм – от пшеничных или ячменных опресноков на Ближнем Востоке до плоских маисовых лепешек в Мексике и дрожжевой выпечки более поздних культур, – хлеб утвердился как основа любого рациона, и таким он остается по сей день. Ни один другой вид еды не отличается такой же универсальностью, такой же доступностью и легкостью в перевозке. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь»: это стало всеобщей, всем понятной молитвой; и столь почитаема сделалась эта еда, символизирующая саму плоть Господню, что в некоторых культурах и поныне считается святотатством резать хлеб ножом.

Насущный хлеб принес человеку небывалую дотоле уверенность в завтрашнем дне – благодаря обильным закромам. Несмотря на сезонные колебания в количестве урожая, в зависимости от наводнений или засух, культивация злаков обеспечила человека ежедневным прокормом – разумеется, если тот постоянно размеренно трудился, – чего не было прежде, когда ему приходилось надеяться лишь на обильную дичь и на удачу охотничьих вылазок. В куске хлеба с растительным или животным маслом, с ломтем ветчины, неолитические культуры обрели костяк сбалансированного богатого энергией рациона, в дополнение к которому требовались лишь свежие фрукты и овощи с домашнего огорода.

Обретя такую стабильность, человек мог смело смотреть в будущее и строить планы. За исключением тропических краев, где не практиковалась регенерации почв, общины могли теперь укореняться в каком‑то одном месте, в окружении постоянно обрабатываемых полей, и понемногу улучшать ландшафт, прорывая канавы и оросительные каналы, прорубая террасы на склонах холмов, сажая деревья, за что им были благодарны последующие поколения. Здесь‑то и начинается накопление капитала и заканчивается жизнь, нацеленная на сиюминутные потребности выживания. С окультуриванием зерновых будущее сделалось как никогда раньше предсказуемым; причем культиватор стремился не просто сохранить достижения предков, но расширить и свои собственные возможности: обеспечив себе ежедневное пропитание, человек вскоре стал охотнее перемещаться в пространстве и переселяться, что со временем способствовало возникновению поселений городского типа.

 

 

5. Ритуализация труда

 

С культивацией злаков рабочая рутина взяла на себя ту функцию, которую прежде исполнял только ритуал; или, вернее было бы сказать, что регулярность и повторяемость ритуала, благодаря которым древний человек научился в некоторой степени контролировать злостные и зачастую опасные выплески своего бессознательного, наконец оказалась перенесена в область работы и направлена на служение самой жизни, в русло ежедневных трудов в саду и в поле.

Это подводит меня к выводу, который оставляли без внимания исследователи, мыслящие в рамках техники и машин, сосредоточивавшиеся главным образом на динамических составляющих техники. Главные радикальные новшества, привнесенные неолитом, затрагивали прежде всего разного рода сосуды и емкости; и как раз здесь тягостный процесс обтесывания и обтачивания частично вытеснило применение первого пластичного материала – глины. Дело не только в том, что глинозему легче придавать форму, чем камню: к тому же, его легче и удобнее перевозить. И пусть обожженная глина более хрупка и ломка, чем камень – зато взамен разбитой утвари легче изготовить новую. Как подчеркивал Эдвин Лёб, создание влагонепроницаемых, не допускающих течи, защищенных от паразитов глиняных сосудов для хранения зерна, масла, вина и пива стало важнейшей чертой всего «неолитического» хозяйства.

Многие ученые, без труда признающие, что орудия суть механические подобия мускулов и отдельных органов мужского тела (например, что молоток – это кулак, копье – удлиненная рука, клещи – человеческие пальцы), почему‑то упрямо отвергают представление о том, что женское тело тоже можно подвергнуть подобной экстраполяции. Они отрицают, что матка – это защитный сосуд, а грудь – кувшин с молоком; и потому им не удается по достоинству оценить тот факт, что огромное разнообразие сосудов появляется как раз в тот период, когда, как мы знаем из других источников, женщина начала играть в обществе более важную роль «кормилицы» и могущественной владычицы, чем раньше, в эпоху собирательства пищи и охоты. Орудие и посуда, как и мужской и женский пол, выполняют взаимодополняющие функции. Одно движется, манипулирует, нападает, другая пребывает в покое, чтобы держать, защищать и сохранять.

В целом, все подвижные, динамичные процессы имеют мужское происхождение: они преодолевают сопротивление материи, толкают, тянут, рвут, проникают, рубят, истощают, двигают, перемещают, уничтожают; тогда как статичные процессы носят женский характер и являются отражением преобладающего анаболизма женской физиологии: они действуют изнутри, как это бывает во всякой химической реакции, и чаще всего остаются во многом на месте, претерпевая качественные изменения – от сырого мяса к вареному, от сбраживаемого зерна к пиву, от посаженного семени к растению, полному семян. Сегодня бытует распространенное заблуждение, будто статичные процессы уступают по значимости динамичным; однако маститые ученые, которых забавляет тот факт, что древние рассматривали круг как более совершенную форму, чем эллипс, сами допускают не менее наивную дискриминацию статики по сравнению с динамикой, хотя оба аспекта являются равноправными составляющими природы.

Так исторически сложилось, что приготовление пищи, доение, окраска тканей, дубление кож, пивоварение, садоводство являлись преимущественно женскими занятиями; все они связаны с жизненно важными процессами оплодотворения, роста и упадка, или с останавливающими жизнь органическими процессами стерилизации и консервации. Все эти функции неизбежно увеличивали роль всяческих емкостей: в самом деле, их нельзя представить без корзин, горшков, ведер, чанов, бочек, амбаров; между тем, настоящая домашняя жизнь, с ее тесным переплетением сексуальности и ответственных родительских отношений, становится осуществимой лишь при наличии постоянного жилища, скотного двора и оседлого поселения. Как и другие составляющие неолитической культуры, такая перемена отнюдь не явилась внезапным переворотом: она долгое время подготавливалась. Напомню читателю, что сама деревня возникла как порождение палеолитического образа жизни по меньшей мере двадцать тысяч лет назад, а возможно, и раньше, хотя такой образ жизни стал преобладающим только после отступления ледников.

Как создательница и хозяйка дома, хранительница очага, горшечница и садовница, женщина отвечала за огромное количество утвари и прочих приспособлений, которое характерно для неолитической техники, – изобретения, столь же существенные для развития более высокой культуры, что и любые позднейшие машины. И женщина налагала личный отпечаток на каждую часть своего окружения: если у древних греков бытовало представление, будто первая патера была вылеплена по груди Елены, то женщины народа зуньи, в подтверждение таковой легенды, изготовляли свои сосуды в форме самой настоящей женской груди. Даже если возможной моделью для таких сосудов могла послужить округлая тыква‑горлянка, то ведь и сам этот овощ рос в огородном царстве женщины.

Защита, хранение, замыкание, накопление, непрерывность, – все эти завоевания неолитической культуры в значительной мере обязаны своим возникновением женщине и ее занятиям. В своей сегодняшней одержимости скоростью, движением и расширением пространства мы невольно недооцениваем все эти стабилизирующие процессы; даже те емкости, которыми мы пользуемся, – от чайной чашки до магнитофонной ленты – обречены быть столь же преходящими, что и материал, из которого они сделаны, и те цели, для которых они предназначены. Однако без этого изначального упора на объекты воплощающие преемственность, впервые олицетворенную в самом камне, а затем в неолитическом домашнем существовании, – высшие более высокие аспекты культуры так никогда и не смогли бы развиться. По мере того, как в нашем обществе в условиях автоматизации труд как таковой исчезает, а понятие каждодневной рутинной работы ради пропитания теряет для нас личный смысл, мы, пожалуй, впервые начинаем осознавать, какую роль сыграла неолитическая культура в очеловечивании человека.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сад, дом и мать

 

 

1. Триумф одомашнивания

 

Первым одомашненным животным стал человек; и сам термин, который мы используем для обозначения процесса одомашнивания, – «доместикация» – выдает свое происхождение: по‑латыни «domus» и означает «дом». Первым шагом в одомашнивании (доместикации), сделавшим возможными все последующие шаги, стало создание постоянного очага посреди надежного укрытия: быть может, посреди лесной поляны, где женщины могли бы присматривать за первыми окультуренными растениями, в то время как мужчины продолжали бродить по окрестностям в поисках дичи или рыбы.

Дарилл Форд обращает внимание: у тех сохранившихся народов, что по сей день живут приблизительно в тех же самых условиях, «...среди некоторых австралийских аборигенов было принято оберегать, частично расчищать и передавать от матери к дочери участки земли, где в изобилии рос дикий ямс». Когда охотник возвращался с пустыми руками, нередко замерзший и промокший, он садился к очагу, который продолжал гореть для него, и утолял голод съедобными кореньями или орехами, которых было запасено вдоволь.

Культура садов, отличная от более поздней культуры полей, являлась преимущественно – почти исключительно – плодом женского труда. Совершенно очевидно, что первые шаги в сторону одомашнивания сделала именно женщина. Если эта культура и не была матриархальной в политическом отношении, она, тем не менее, носила материнский характер: опека и пестование жизни. Прежняя роль женщины как собирательницы ягод, кореньев, листьев, съедобных и лекарственных трав, сохранилась среди крестьян и по сей день: старухи‑ведуньи умеют находить целебные травы и применять их «силу» для смягчения боли, снятия лихорадки или залечивания ран. Неолитический процесс окультуривания значительно расширил эту роль.

Поскольку питание стало более изобильным и регулярным, не замедлили сказаться и другие результаты, увеличившие, в свой черед, значимость домашнего очага: более богатая и разнообразная диета повышала не только сексуальные аппетиты, но и, как известно, вероятность зачатия; а постоянное жилище и обильные запасы пищи способствовали выживанию и лучшей заботе о младенцах – отчасти потому, что в деревнях оседлых жителей никогда не было недостатка в женщинах разных возрастов, которые присматривали бы за подрастающими детьми.

Таким образом, хотя точить камни было тоскливым занятием, а жить все время на одном месте тоже казалось однообразным, имелись и некоторые компенсации за ежедневную скуку. В новых условиях обеспеченности человеческая жизнь продлевалась: это позволяло накапливать больше знаний и передавать их потомству; и если отныне выживало все больше младенцев, то и стариков, служивших кладезями устной традиции, становилось все больше. Теперь, как никогда раньше, ценились уже не столько юность и отвага, сколько возраст и опыт. Демократический совет старейшин – это прежде всего неолитическое изобретение.

Однако существовало четкое различие между ранней и поздней фазами неолитической культуры, приблизительно соответствующее разнице между садоводством и земледелием, между выращиванием цветов, плодов и овощей – и выращиванием зерна. Если не считать самого дома и деревушки, первый период – это период малых емкостей: таких, как очаг, жертвенник и ниша для святынь, корзины, горшки и ямы для хранения овощей; позднее же складывается период больших емкостей, канав и каналов, полей и скотных дворов, храмов и городов. Но, в независимости от размера, особым значением наделяется имечно емкость, вместилище – не считая одного важного нового орудия, топора.

Во второй фазе главенство вновь переходит – ввиду жесткой потребности в человеческих мускулах – к мужским занятиям и мужским ролям; хотя даже после того, как охотник заново утвердил свое владычество, начав строить крепости и править городами, в религии и делах повседневной жизни женщина еще долгое время играла важную роль наравне с мужчиной, как о том свидетельствуют записи, найденные в Египте и Вавилонии. Но если мы хотим сосредоточиться на самых решающих достижениях неолита, то искать их следует в кругу интересов женщины: прежде всего, это сад – новый мутант неолитической культуры.

 

 

2. Влияние сада

 

Средоточием всего процесса одомашнивания являлся сад: он служил мостиком, соединявшим вечную заботу о саженцах и избирательное культивирование клубней и деревьев с прополкой сорняков и высаживанием ранних колосящихся однолетних растений – таких, как эммер[15], однозернянка и ячмень. Массовая культивация злаков – кульминационная точка в этом длительном экспериментальном процессе; и как только этот шаг был совершен, хозяйство обрело твердую почву под ногами.

Первое успешное окультуривание злаков не могло бы произойти на лугах или в болотах Ближнего Востока. С помощью существовавших тогда орудий – например, неолитического топора, – было гораздо легче вырубить в лесу поляну, чем удалить массивные корни трав на открытой равнине: всякому, кто хоть раз пытался справиться с такими корнями стальной мотыгой или лопатой, известно, почему. Оукс Эймс упоминает, что в Новой Гвинее используют палку‑копалку длиной от десяти до четырнадцати футов, чтобы измельчить неподатливый дерн, причем орудуют ею восемь мужчин; хотя подобные коллективные усилия могли частично компенсировать отсутствие хороших орудий, совершенно очевидно, что такой метод требовал слишком больших затрат энергии, чтобы получить повсеместное распространение.

Поскольку первые сады, должно быть, возникли из обыкновения охранять клочки земли, где произрастали дикие растения со съедобными листьями или плодами, древнейшим садам, как указывает Эдгар Андерсон, наверное, была свойственна некоторая доля дикости: он наблюдал это на примере крайне разнообразных и беспорядочно разбитых садов в современных мексиканских деревушках. В подобных неолитических садах выращивалось множество разных ботанических видов: одни уже находились на пути к окультуриванию, а другие оставались сорняками, причем те растения, которые больше всего напоминали самые окультуренные сеянцы, часто и принимали за желаемый вид (такое нередко случается и сегодня с садоводами), – так что этот смешанный сад представлял собой особенно благодатную среду для всяческих скрещиваний, зачастую с помощью «добровольцев».

На ранней стадии культивации для поддержания плодородия земли не требовалось никакой скотины: если выжигания и удобрения навозом было мало, люди просто перемещались в другое место и вырубали новую поляну. Если верить трезвой реконструкции Андерсона, в неолитическом саду произрастали пригодные в пищу растения, приправы, ароматические и лекарственные травы, полезные волокна, цветы, ценившиеся за яркие краски, запах, прекрасную формы или значимость для религиозного ритуала, а также, подобно некоторым видам – как, например, настурция, – в равной степени за пищевые качества салатной зелени и за красоту. Следует отметить чрезвычайное разнообразие и отсутствие специализации, заботу скорее о качестве, нежели о количестве; и, возможно, не случайно некоторыми из полезнейших культивировавшихся растений оказывались те, что поначалу, наверное, были выбраны за яркие цвета – например, горчица, тыква, перечное дерево, бобы, дикий горошек, – или даже за их запах, как большинство ароматических растений.

Андерсон, отделяя садовую культуру от полевой, даже отождествляет последнюю с явным отсутствием интереса к цветам и декоративным растениям. Ограничив наши представления об окультуривании растений исключительно злаками, мы совершенно упустили бы из виду эту жизненно важную эстетическую сторону земледелия, затрагивавшую не только окраску и форму цветов, но и целое множество тонких вкусов и запахов, – настолько отличающихся от резкого запаха животной пищи, что многие вегетерианские народы, например, японцы, находят отвратительными телесные запахи, исходящие от европейцев‑мясоедов. Хороший вкус – по крайней мере, проявляющийся в одежде и еде, – несомненно, имеет неолитическое происхождение.

Из Индонезии, где, вероятно, впервые возникло тропическое садоводство, целый ряд неолитических изобретений, основанных на применении бамбука, по‑видимому, распространился на весьма значительную часть мира, пусть даже глина, камень и металл не сделались главными элементами прогрессивной технологии. Альфред Рассел Уоллес, впервые исследовавший Малайский архипелаг, указывал множество примеров использования одного только бамбука: «...расщепленный и тонко нарезанный, [он] служит прочнейшим материалом для корзин; курятники, клетки для птиц и конические рыболовные неводы очень быстро изготовляют из одного‑единственного бамбукового сочленения. Вода поступает к домам по небольшим акведукам, сделанным из огромного бамбука, разрубленного пополам и укрепленного на перекрещенных палках различной высоты так, чтобы сохранялся определенный угол наклона. Единственные сосуды для воды, какими пользуются даяки, – это длинные тонкие стебли бамбука... Кроме того, они служат превосходной кухонной утварью: в них отлично варятся овощи и рис». К перечисленным способам применения бамбука можно также добавить и многие другие, придуманные японцами и китайцами; в частности, в Китае из бамбука делают трубопроводы для природного газа.

Итак, задолго до массовой и систематической культивации полей, на маленьких садовых участках человек стал намеренно высаживать первые съедобные растения, собирать урожай, а излишек семян вновь засевать. Широкое распространение бобовых и кабачков с тыквами говорит о древности такого способа ведения хозяйства. К тому времени, когда появляются внятные документальные свидетельства (возможно, это было спустя четыре или пять тысяч лет после последней фазы ледникового периода, за три или четыре тысячи лет до возникновения городов в Месопотамии), человек уже окультурил основные съедобные и волокнистые растения, а некоторые съедобные растения, вроде Camelina  («золото наслаждения»), ныне не культивирующиеся, использовались в ту пору для изготовления масла. Лен тоже, наверное, выращивали ради семян, из которых выжимали масло, задолго до того, как догадались изготовлять из его волокон льняную нить; возможно, бытовавший среди русских крестьян обычай приправлять картошку льняным маслом отражает неолитическую практику.

Полноценное питание, появившееся с окультуриванием злаков и приручением животных, было бы невозможным для людей, кормившихся исключительно плодами собственного огорода. Но поскольку древние сады отличались разнообразием и качеством урожая, поставляя на стол человека множество витаминов из свежесрезанных листьев и свежесобранных ягод, – все это восполняло недостаток количества; и впервые в истории неолитические народы получили хорошо сбалансированную диету, поддерживавшуюся круглый год благодаря тому, что некоторые плоды и коренья можно было засушивать и долгое время хранить.

Я уже подчеркивал положительное воздействие таких операций, как обтесывание и перемалывание, на привыкание неолитических земледельцев к монотонному труду; теперь же следует уравновесить эту характеристику, вспомнив, что органические процессы – и, не в последнюю очередь, выращивание растений, – полны едва заметных изменений, зачастую ставя неожиданные проблемы перед человеком. Таким образом, если требуется постоянная наблюдательность, то необходима и известная чуткость к малейшим переменам; и это имело особенное значение во время первых стадий одомашнивания и акклиматизации.

На тесном садовом участке «перенаселение» растениями привело бы к уменьшению урожая, а чрезмерный простор мог бы излишне благоприятствовать появлению сорняков; поэтому избирательность являлась непременным условием достижения и сохранения разнообразия. Защита излюбленных растений была значительным элементом более общего стремления охранять, пестовать и лелеять силы жизни. Если охота – по определению хищническое занятие, то садоводство – занятие симбиотическое; и в вольном экологическом облике раннего сада взаимозависимость живых организмов стала зримой, а прямое участие человека в его существовании послужило условием его плодоносности.

За всеми многообразными изменениями в окультуривании стояла внутренняя перемена, смысл которой исследователи древнего человека постигали очень медленно, как будто неохотно: это была перемена, произошедшая в мышлении самого человека и перенесенная на формы религии, магии и ритуала задолго до того, как люди научились извлекать из них хоть какую‑то практическую пользу, – перемена заключалась в осознании сексуальности как главнейшего проявления самой жизни и особой роли женщины как в осуществлении, так и в воплощении сексуального наслаждения и органического плодородия.

Такая сексуальная трансформация, такая эротизация жизни еще давала о себе знать в ранних египетских и шумерских легендах: Энкиду[16] пришлось хитростью отвлекать от его варварского холостяцкого увлечения охотой, для чего послали городскую блудницу, чтобы она зачаровала и соблазнила дикого человека. Однако к тому времени, когда сексуальность нашла отражение в ритуале или сказаниях, многие из ее незасвидетельствованных аспектов, вероятно, уже исчезли. То, что документально зафиксировано, – это обряды, связанные с Осирисом, или священный ритуальный союз Царя и Богини в обличье жрицы, который совершался на вавилонском празднестве Нового года. А другой обряд – эллинские оргиастические пляски обезумевших женщин из свиты Диониса – вероятно, указывает на какое‑то более древнее проявление культа плодородия.

 

 

3. Пик одомашнивания

 

Чрезмерно материалистические заботы нашей собственной эпохи, ее нетерпеливые попытки превратить бедные, малоприбыльные хозяйства в изобильные промышленные гиганты вводят нас в соблазн рассматривать весь процесс окультуривания как более или менее сознательное стремление увеличить запасы пищи. И лишь с большим запозданием до немногих ученых дошло, что первобытный человек отнюдь не глядел на мир с такой точки зрения; первичное побуждение для нас, в его жизни играло лишь второстепенную роль (если вообще играло).

Реконструируя процесс окультуривания, нам следовало бы рассматривать осознание сексуальности, носившее прежде всего религиозный характер, как господствующую побудительную силу во всех этих переменах; исходя из позднейших данных, мы можем с достаточной правдоподобностью воссоздать некий религиозный культ, превозносивший женское тело и его сексуальные функции как высший источник всякой созидательности и плодородия. Как я уже отмечал, первые свидетельства такого повышенного осознания сексуальности, наверное, приняли форму палеолитических изваяний из слоновой кости, в которых все женские прелести были особо подчеркнуты и увеличены. Но до наступления исторической эпохи в подобных изображениях и мужчина, состоящий с женщиной в паре, и ее ребенок отсутствуют: они появляются впервые в Иерихоне, где, по словам Эриха Айзека, «...встречаются священные фигурки по трое: мужчина, женщина и ребенок».

С окультуриванием растений особые сексуальные характеристики женщины приобрели символическое значение: начало менструаций, знаменующее наступление половой зрелости, разрыв девственной плевы, проникновение во влагалище, кормление грудным молоком делают ее жизнь прообразом остального творения. Все эти события, будучи сгущенными и увеличенными, становились священными. Интерес к центральной роли женщины усиливал и осознание пола во многих других отношениях.

Птицы, почти отсутствующие в наскальных изображениях на стенах пещер, водились повсюду в тропических краях и быстро размножались в умеренном поясе, на полянах, где росло множество ягодных кустов и виноградных лоз. Птицы стали символом человеческой сексуальности в силу своего добрачного охорашивания и ухаживания, способствовали этому и их аккуратные гнезда, служившие постоянными жилищами, их призывы и песни, их неустанная забота о яйцах и неоперившихся птенцах. Вполне возможно, что перья, которые оставались, наряду с цветами, основной формой украшения тела в Полинезии, остатки этого древнего отождествления человека с птицей и осознания роли красоты в сексуальной активности. Быть может, птичья песня некогда и пробудила в человеке дремавшие музыкальные способности.

Одной из примет окультуривания, еще заметной в искусстве, является та роль, которую и птицы, и насекомые начинают играть в человеческом воображении; возможно, такой интерес пробудился потому, что одни играют важную роль в разбрасывании семян, а вторые – в опылении однолетних растений. Превращение жука из личинки в крылатое существо сделалось символом преображения и освобождения человеческой души; а египетские живописные изображения птиц могут соревноваться с изображениями Одубона как по наблюдательности, так и по красоте. В египетской религии огромную роль играли божества с головами ястребов и ибисов; а в далекой Сибири обнаружено высеченное на каменной глыбе изображение (которое один русский археолог датировал 3000 г. до н. э.) птичьих голов; между тем, появление крыльев у древних фигурок людей и богов указывает на более позднюю ассоциацию птичьего полета с властью и с быстрым сообщением. Аристофан небезосновательно выбрал птиц для того, чтобы символизировать оба эти качества в своей комической Тучекукуевской утопии[17].

Неотделимость птиц и насекомых от культивации садов и полей, необходимость птиц для того, чтобы не допустить чрезмерного размножения насекомых (вроде саранчи, набеги которой до сих пор случаются в Месопотамии), должно быть, обнаружили древние культиваторы, узнавшие также, как улучшить урожай финиковых пальм, вручную удобряя вокруг них почву.

Повышенное осознание женщиной своей сексуальной роли наделило ее не только новым чувством достоинства – ведь она была уже не просто терпеливой спутницей охотника в походах, занятой грязной работой, разрывающей и пережевывающей кишки животных для изготовления нитей, выделывающей и сушащей шкуры; а благодаря воображению, это осознание проникало в другие ее занятия – например, лепку ваз, окрашивание тканей, украшение тела, облагораживание воздуха ароматом цветов.

Разумеется, тот лунный ритм, который управляет менструальным циклом женщины, был перенесен и на культивирование растений: по сей день примитивные земледельцы во всем мире благочестиво оглядываются на фазы Луны. Если Александр Маршак был прав, истолковав сделанные тридцать пять тысяч лет назад надписи на древних костях северного оленя, как лунный календарь в соответствии со сходными значками в азильской наскальной стенописи – то это лишь подтверждает мнение, что начальные шаги, приведшие к окультуриванию, восходят к стадии собирательства.

Мир растений был миром женщины. С гораздо большим основанием, чем все ссылки на сельскохозяйственную или городскую революции, можно назвать эту важную перемену, послужившую прелюдией дальнейшим изменениям, которые повлекло за собой окультуривание, сексуальной революцией. Все повседневные дела человека обрели сексуальный, эротический смысл. Этот образ сделался настолько всемогущим, что в целом ряде фигурок и живописных изображений сама женщина – какой она представала в палеолитическом искусстве – просто исчезла: остались одни только половые органы.

С произошедшей переменой следует связать – опираясь пусть на туманные, но зато широко распространенные свидетельства, – миф о Великой Матери. Однако главенство женщины имело и темную сторону, которая явно обнаруживается в поздневавилонском эпосе о кровавой борьбе Мардука с Тиамат[18], этой свирепой Urmutter [19]: ибо, забрав себе верховную роль в культурной трансформации, мужской воинственный дух, дремлющий в женщине, должно быть, нередко выплескивался наружу. В нескольких поздних религиозных мифах она рисуется как могущественная богиня, сопровождаемая львами, как мстительная фурия, богиня‑разрушительница – например, всепожирающая Кали в индуистской религии; между тем, мужское начало в мифе о Великой Матери изображается в обличье второстепенного любовника – скорее как аксессуар, нежели как равная личность. Забывать – все равно, что приукрашивать и искажать всю историю.

 

 

4. Таинство жертвоприношения

 

Как неоднократно обнаруживали антропологи, для так называемых примитивных народов нашего времени характерно смешение практических знаний и верных догадок с магическими предписаниями, зачастую основанными на фантастических ассоциациях; та же картина, скорее всего, наблюдалась и в более ранних культурах. Никакой миф, сколь бы жизненным он ни был, не является полностью рациональным в своих побуждениях; а постепенного накопления эмпирических познаний, которое сопутствовало развитию древнейшей садовой культуры, было явно недостаточно для противостояния сомнительным, нередко извращенным подсказкам бессознательного, получавшим одобрение первоначально в силу какого‑то случайного их оправдания.

Пожалуй, самый таинственный из всех человеческих обычаев – который часто описывался, но так никогда и не находил адекватного объяснения, – это обряд человеческих жертвоприношений: некая магическая попытка либо искупить вину, либо вызвать более обильный урожай. Возможно, в сельском хозяйстве ритуальное жертвоприношение стало практиковаться из‑за общего отождествления человеческой крови со всеми остальными проявлениями жизни; быть может, отправной точкой послужила ассоциация менструальной крови с плодородием. Наверное, подобное представление ложно подкреплялось эмпирическим знанием садовника: чтобы вырастить несколько крепких и здоровых растений, необходимо выкорчевать сотню сеянцев. В садоводстве такое жертвоприношение служит верным способом обеспечить рост нужных растений; и от внимательных глаз, обнаруживших назначение семян и отобравших и окультуривших множество ботанических видов, должно быть, не ускользнула польза от прореживания и подрезания.

Но там, где правильных догадок о причинности вещей оказывалось достаточно для учреждения абсолютно рациональных методов мульчирования[20], поливания, прореживания и прополки, бессознательное, возможно, превратно поняло процесс и предлагало собственное инфантильное усовершенствование в качестве более надежного и быстрого способа достичь тех же самых результатов: например, нужно умертвить не несколько растений, а живого человека, чья кровь принесет более обильный урожай плодов. Разве кровь – не существо жизни? Вполне вероятно, что такое представление основывалось на наблюдениях за тем, как над неглубокими человеческими погребениями появляется особенно буйная растительность, – и в этом смысле жертвенное приношение порой оказывалось не менее эффективным, чем обычай американских индейцев закапывать дохлую рыбу под холмом, засеянным зерном.

Данные догадки невозможно проверить, однако они отнюдь не беспочвенны. В пользу того, что в неолитическом обществе приносились человеческие жертвы, свидетельств имеется значительно больше, чем в пользу чего‑либо, что можно было бы определить как войну. Следует принимать во внимание и еще одну возможность наряду с многочисленными достижениями, совершенными в ходе окультуривания и укорененными в культе матери, со временем могло появиться и отклонение, вылившееся в форму человеческих жертвоприношений.

Здесь нам требуется прибегнуть к помощи исследователя религий. «Согласно мифам древних садоводов из тропических краев, – замечает Мирча Элиаде[21] в «Граде непобедимом», – в природе не существует съедобных растений: они являются плодами первородного жертвоприношения. В мифические времена полубожественное существо приносится в жертву, чтобы из его либо ее тела выросли клубни или плодовые деревья». Сходное свидетельство содержится в ранних ближневосточных мифах об Осирисе и Таммузе, а также в более позднем мифе о Дионисе[22].

Торжественное умерщвление одной или нескольких жертв, часто юной девушки, в начале вегетативного сезона, практиковавшееся во многих весьма широко разбросанных уголках мира, является исторически засвидетельствованным фактом. И хотя этот обычай с постепенным возникновением цивилизации переносился на животных, на плоды или растения, практика человеческих жертвоприношений так и не была навсегда забыта. В передовых культурах майя и ацтеков людей продолжали приносить в жертву вплоть до эпохи испанского завоевания. Среди цивилизованных майя на пиршествах знати часто убивали рабов – просто для того, чтобы придать обеду подобающую пышность. Характерно, что жертвы земледельца Каина, приносившего плоды, были менее угодны Иегове, чем приношения пастуха Авеля, жертвовавшего скотину.

Итак, человеческое жертвоприношение является мрачной тенью – смутной, но зловещей, – которая сопровождала миф о материнстве и великолепные технические и культурные успехи одомашнивания. И, как это часто случается, именно данное отклонение, количественно ограниченное в рамках породившей его культуры, подчинило себе и извратило выросшую из нее городскую цивилизацию, приняв другую, уже коллективную, форму: коллективное жертвоприношение войны, отрицательный аналог жизнеутверждающих ритуалов окультуривания.

Но если жертвенный алтарь явился одной производной от домашнего очага, то кухонная плита, печь для обжига и плавильный горн стали другими производными; начав обжигать кирпичи и глиняные сосуды, в конце концов научились и превращать песок в стекло, а из камня добывать металл. И здесь вновь искусство опередило практическую пользу: стекло поначалу использовали для изготовления декоративных бус, а из железа делали кольца; кроме того, в древнем Иерихоне глиняные фигурки быков появились раньше глиняной утвари: палеолитические глиняные бизоны были на много тысяч лет старше неолитической дойной коровы.

 

 

5. Почитание животных

 

Как теперь показывают археологические находки, одомашнивание стадных животных происходило на том же уровне, что и сельское хозяйство, основанное на засевании семян, и одно едва ли было бы возможным без другого, хотя со временем скотоводство распространилось и на обширные луга, выделившись в особую кочевую культуру. Карл Сауэр приводил убедительные аргументы, доказывая, что смешанное земледелие предшествовало пастушескому образу жизни, а за отсутствием противоположных свидетельств его доводы представляются решающими.

Но здесь опять‑таки представляется сомнительным, чтобы первые шаги в сторону одомашнивания животных были совершены благодаря какому‑то стремлению увеличить запасы продовольствия. Как это было и с более ранним приручением собаки и свиньи, даже приносимая ими польза – пожирание отбросов, – должно быть, имела второстепенную важность по сравнению с игровыми отношениями товарищества, какие до сих пор существуют у австралийских аборигенов с опоссумами и кенгуру. Что касается таких чрезвычайно полезных животных, как бык, овца и коза, то, быть может, поначалу человек увидел в них выразительные символы половой мощи, нашедшие отражение в религиозных и магических ритуалах.

Эрих Айзек отмечал, что «...ввиду большого размера и свирепости животных, первые люди, приручавшие их, должны были обладать мощным стимулом для преодоления всех трудностей, сопутствующих этой задаче. Маловероятно, чтобы стимул носил экономический характер, поскольку нельзя было заранее предвидеть, для каких целей удастся приспособить то или иное животное, а единственная очевидная польза – поедание мяса, вовсе не подразумевала, что, поймав животное, человек станет долго держать его живым в плену, да вдобавок кормить его... Наиболее убедительное объяснение предложил Эдуард Хан, который высказал догадку, что тур, или первобытный бык, был одомашнен по религиозным, а не по хозяйственным причинам. И хотя остается неясным, почему тур наделялся религиозным значением, возможно, это было связано с рогами животного, соответствовавшими, согласно поверьям древних, рогам Луны, которая, в свой черед, отождествлялась с Богиней‑Матерью». Хатхор, египетская лунная богиня, имела обличье коровы. Задолго до того, как в Египте появился ее культ, на стенах одной палеолитической пещеры появилось изображение человеческой фигуры, держащей рог в форме полумесяца.

Если миф о Великой Матери превозносил сексуальную мощь, то очевидно, бык являлся воплощением и сексуальности, и мощи: достаточно лишь взглянуть на его могучую грудь, огромные семенники и неожиданно, словно копье, выскакивающий детородный член. В позднейшие века бык появлялся как символ, обозначающий царя, – например, на плите Нармера[23]; к тому же, в исторические времена быка часто приносили в жертву вместо Божественного Царя. Если в неолитической культуре высшим проявлением женского владычества было убийство или оскопление мужчины, то одомашнивание тура можно объяснить как защитную меру, принятую мужчиной, чтобы животное стало заместительной жертвой взамен него самого. Нельзя оставлять без внимания тот факт, что главные мифы позднейших времен, связанные с плодородием, вроде мифов об Осирисе или о Дионисе, повествовали об умерщвлении и жестоком расчленении тела мужского божества, чья смерть и воскресение порождают растительную жизнь.

Итак, вполне вероятно, что приручение животных началось с ловли баранов и быков ради ритуальных целей, подразумевавших жертвоприношение. По‑видимому, одновременно стали использовать – тоже в религиозных целях – излишки молока от овец и коров, необходимого для прокорма потомства захваченного скота. Выхаживание молодняка, с которым обращались как с «членами семьи», как с органичной частью домашнего хозяйства, возможно, усилило общий процесс смягчения нравов: это было нечто вроде истории с Ремом и Ромулом, только наоборот. Сохранение мочи и испражнений священных животных, по сей день практикующееся в Индии, вероятно, имело то же самое религиозное происхождение. Хокарт, вслед за Ханом, не преувеличивает, когда утверждает, что «...унавоживание... трудно объяснить с точки зрения так называемых «рациональных причин»... Возможно, впервые навоз стали разбрасывать по полям в качестве очистительного жизнеподателя».

И здесь снова, подобно произошедшему с доением, практика, возникшая как религиозный ритуал, принесла результаты, вероятно, не укрывшиеся от внимания неолитических культиваторов, задолго до того, как их ценность для сельского хозяйства была столь хорошо осознана, что земледелец в аккадской поэме[24] приветствует выпас чужого скота на своем необработанном участке. Даже поедание домашних животных поначалу, наверное, имело религиозный смысл, отличный от поедания охотничьей добычи или пойманной рыбы: при этом человек поедал тело и кровь бога, или, по крайней мере, заместительной жертвы вместо бога.

Когда одомашнивание животных достигло той стадии, на которой человек использовал их молоко, кровь или мясо, появился обычай, порожденный непосредственно ритуальным жертвоприношением: намеренное хладнокровное убийство своего товарища по играм, спутника и друга. Лишь собаке и лошади, древнейшему и позднейшему из всех одомашненных животных, как правило, удавалось избежать этой печальной участи, – хотя в Мексике и собака ее не избежала.

Цивилизованный человек, которому приручение животных долгое время было на руку, привычно закрывает глаза на эту уродливую практику. Когда охотник уходит за крупной дичью, он часто рискует жизнью, чтобы добыть пищу: но скотовод и его потомки ничем не рискуют, кроме собственной человечности. Такое хладнокровное убийство, такое подавление жалости к существам, которых человек кормил и защищал, даже лелеял и любил, по сей день остается неприятной оборотной стороной одомашнивания, стоящей в одном ряду с человеческим жертвоприношением. И этот обычай послужил дурным прецедентом для следующей стадии человеческого развития; ибо, как показали проведенные Лоренцем наблюдения за кроликом и голубем, жестокость и садизм цивилизованного человека и вновь и вновь, превосходили аналогичные качества плотоядного зверя. Известно, что дьявольским сообщником Гитлера в его массовых пытках и истреблении человечества был пресловутый «добропорядочный семьянин».

Первоначально сексуальные и религиозные побуждения одомашнивания животных подкреплялись механическими изобретениями, которые во многих частях света оказались полезными, и к тому же, весьма существенными, для культивации семян. Знаменательно, что, насколько известно, впервые скотину стали запрягать в сани или повозки именно в религиозных процессиях; кроме того, самыми древними из сохранившихся перевозочных средств были не крестьянские телеги и даже не военные колесницы, а похоронные дроги, найденные погребенными вместе с тягловыми животными и слугами в царских гробницах в Кише, Сузах и Уре. Так и плуг, указывает Хокарт, вначале мог служить исключительно религиозным инструментом, влекомым священным быком, которого вел жрец: проникая своим маскулинным орудием в чрево Матери‑Земли, он подготавливал почву к оплодотворению; так что сады и поля, прежде обрабатывавшиеся с помощью палки‑копалки или кирки и еще не тронутые никаким плугом, остались в выигрыше от такого ритуала. «Плуг с момента своего возникновения, – вновь замечает Айзек, – ассоциировался со скотиной, исполнявшей ритуальную роль.»

Как и любой другой аспект культуры, одомашнивание являлось процессом кумулятивным; и, исследуя все изменения, порожденные этим новым образом жизни, следует уделять должное внимание не только новшествам, но и пережиткам, а также не забывать о тех культурах, в которых новый комплекс установлений отсутствовал. В Шумере, несмотря на огромные урожаи зерновых, животноводства было недостаточно развито, чтобы досыта накормить людей мясом. Как замечает С. Н. Крамер, «...сохранились тексты, где говорится о поставках оленей, диких вепрей и газелей», – и этому не стоит удивляться: ведь и сегодня в определенные сезоны на фешенебельные столичные рынки Лондона или Парижа привозят оленину, куропаток и зайцев.

Впрочем, хотя доколумбовские народы Нового Света одомашнили собак, морских свинок, лам и викуний, у них так и не сложилось того смешанного земледельческого хозяйства, какое мы замечаем в Старом Свете; в результате, по словам Гертруды Леви, неудача «...лишила эти народы полутонов пастбища и овчарни... объединивших в себе защитную роль Богини‑Матери с глубоко укорененным в памяти культом зверей, на которых велась охота».

 

 

6. «Неолитический» синтез

 

Когда скот сделался неотъемлемой частью земледелия, «неолитическое» одомашнивание объединило на более высоком уровне два старейших способа хозяйствования – собирательство и охоту. И хотя смешанное земледелие не распространилось на все до одного уголки света, такое распространение произошло со многими его вспомогательными изобретениями: не в последнюю очередь это касается традиционно сложившегося комплекса архаической деревни.

Начальные стадии одомашнивания – пусть и медленные, если оценивать их с оглядкой на скорости последних трех столетий механизации, – изобиловали смелыми приспособлениями и полезными неожиданностями. Каждая новая добавка к пищевому рациону, каждое увеличение размера или улучшение качества плода, каждое новое волокно, оказывавшееся ценным для прядения и ткачества, каждое новое лекарственное растение, притуплявшее боль, заживлявшее раны или снимавшее усталость, должно быть, давали людям куда больше оснований радоваться и дивиться, чем какая‑нибудь последняя модель автомобиля или ракеты сегодня.

Предметом мысли и искусства стало не только выращивание пищи, но и ее приготовление: с возникновением глиняных сосудов, появившихся приблизительно в восьмом тысячелетии до н. э., люди научились варить пищу, а также жарить и печь, – хотя, возможно, утварь из зеленого бамбука в тропиках все‑таки предшествовала глиняной посуде. С возросшим разнообразием еды и приправ кулинария – то есть умение правильно распорядиться этим разнообразием – сделалась настоящим искусством (по крайней мере, во время сезонных пиршеств).

На протяжении этой фазы окультуривания порожденные творческой фантазией свободные формы, свойственные палеолитическому искусству, исчезли. Росписи первой узорной утвари ограничивались геометрическими фигурами – вне сомнения, символическими, однако скупыми и пресными; а ткани, изготовление которых было медлительным, вдумчивым и основанным на повторении занятием, долгое время вовсе не имели декоративных узоров. Тем не менее, многие неолитические растения, являвшиеся красителями и использовавшиеся раньше для раскраски тела, со временем стали применяться для окрашивания тканей, а порядок и регулярность неолитической культуры нашли зрительное выражение в позднейших геометрических символах.

Хотя на Ближнем Востоке и не совершалось множества изобретений в области орудий и утвари вплоть до конца неолитической фазы, когда появились ткацкий станок, глазурованная посуда, плуг и гончарный круг, – эта предполагаемая нехватка объясняется сегодняшней привычкой ограничивать понятие «изобретения» только механическими приспособлениями. Настоящая книга – обоснованный протест против такой неправильной привычки. Согласно более правдоподобному истолкованию, никогда больше, вплоть до XIX века, не было периода, столь же богатого изобретениями: ведь изобретением являлось каждое новое растение, которое человек отбирал, скрещивал или заставлял обильнее плодоносить. Сейчас, когда в Соединенных Штатах новые гибриды растений патентуют, наравне с новыми антибиотиками, – указанный факт может получить более широкое признание. В течение пяти тысяч лет, предшествовавших бронзовому веку, в этой области изобретений было сделано безгранично больше, чем удалось цивилизации впоследствии за тот же отрезок времени.

Использование в сельском хозяйстве стадных животных и зерна, происходившее между 5000 и 2000 гг. до н. э. в том краю, который Брестед назвал «полумесяцем плодородных земель» (от Нила наискосок к дельте Евфрата) – завершило процесс одомашнивания, открыв горизонт для новых возможностей. Но поскольку оно привело к коренному улучшению, то можно предположить, что такую перемену сделал столь успешной не какой‑то один набор орудий, и не какой‑то один растительный или животный вид, а весь процесс, вся тенденция в целом: ведь на острове Лусон Филиппинского архипелага искусные земледельцы игороты[25], орошающие землю и вырубающие на склонах гор террасы, до сих пор не пользуются плугом, а Иерихонский оазис поддерживал существование целого города еще до появления гончарной утвари.

Результатом упомянутого процесса было повсеместное пробуждение жизненных сил, по‑видимому, сопровождавшееся чувством благополучия и безопасности. Когда появились большие запасы зерна для приготовления хлеба и пива, а также возможность хранить его в ларях, амбарах и закромах, защищаемых от грызунов котами и змеями, либо стенами из обожженной глины, – то для многочисленных групп людей исчезла угроза голодной смерти (разумеется, если не вмешивалось какое‑то жестокое стихийное бедствие). Там, где прежде ютилась лишь кучка рыбаков, охотников и капканщиков, теперь могло селиться во много раз большее число земледельцев. Деревни перерастали в маленькие и даже крупные города, о чем свидетельствуют руины Иерихона и Чатал‑Хююка[26].

Однако эта завершающая стадия одомашнивания имела один непредвиденный результат: она положила конец владычеству женщины. Первым следствием приручения животных стало восстановление равновесия полов, что произошло еще до установления патриархального пастушеского образа жизни. Карл Зауэр четко подводит итог: «Скот, телега, плуг, посев зерна и прокладывание борозд, – все это стало впервые использоваться в ходе церемоний возникшего на Ближнем Востоке культа плодородия, где жрецами были мужчины, а следовательно, уход за скотиной и работа за плугом приобрели статус мужских занятий. Таким образом, мужчина взял на себя выполнение сельскохозяйственных работ, а женщина вернулась к дому и саду». Мужскими занятиями стали не только скотоводство и пахота, но и холощение, забой скота и разделка туш: все это оказалось весьма существенным для нового хозяйства.

Если отныне богини, царицы и жрицы изображались бок о бок с мужчинами, то подавлявшийся прежде мужской элемент теперь заново отвоевывал утраченные позиции во всех сферах хозяйства. Зато женщина, освободившись от мужских обязанностей работать и властвовать, уже не терпя телесного ущерба от чрезмерного физического труда, сделалась более привлекательной уже не только в силу чистой сексуальности, но и благодаря своей красоте. Учитывая знания в области животноводства, накопленные в ходе одомашнивания, было бы странно, если бы они не оказали некоторого воздействия и на человеческий половой отбор. Нежные очертания и грациозные линии женского тела служили неиссякаемым источником вдохновения египетским ваятелям; и даже сегодня изящно вырезанная нагая красавица на крышке саркофага искушает мужчин погладить изображение рукой, о чем красноречиво свидетельствует отполированный mons veneris [27] многих изваяний в коллекции Лувра.

 

 

7. Культура архаической деревни

 

Теперь уже должно стать ясно, что неолитическая доместикация породила смешанный тип хозяйства, сочетавший различные формы культивации растений и животных в зависимости от особенностей каждого конкретного региона; однако за всеми поверхностными изменениями стояло обогащение сексуальной сферы и приведение жизни в гармонию с процессами сезонного роста и плодоношения. Главной фигурой в этом смешанном хозяйстве, в конечном итоге, был земледелец, культивировавший семена; по‑прежнему сохраняют свою значимость каменщик, рыбак и капканщик; а вот собиратель и охотник становятся реликтами. Однако до окончательного перехода к бронзовому веку, пребывая в тени, остаются почти незамеченными две фигуры: это лесоруб и горняк, хотя едва ли с самого начала и тот, и другой являлись узкими профессионалами в своем деле.

Лесоруб, вырубая деревья, делал лес пригодным для культивации семян, и он же, сооружая плотины и оросительные каналы, поставляя топливо для плавильных горнов и печей для обжига глины, строя плоты и лодки, сани и повозки, играл неясную роль на самых ранних стадиях, поскольку и орудия, которыми он пользовался, и произведения его рук, в отличие от камня, могли сохраниться до наших дней лишь благодаря счастливой случайности. Но, по сути, древний лесоруб был своего рода первобытным инженером, и его труд имел огромное значение для всей металлообрабатывающей и инженерной деятельности, которая впоследствии отпочковавшейся от неолитического хозяйства. Первые крупные энергетические машины современной промышленности, водяная и ветряная мельницы, изготовлялись из дерева; и даже паровые котлы первых паровозов и локомотивов тоже были деревянными.

Из каждого участка долинных земель культура неолитической деревни черпала свои ресурсы и технику. И хотя деревня крепко пускала корни в почву, жители даже самых ранних деревень отправлялись на поиски камня, древесины или минералов – как и на поиски подходящей супружеской пары, – выходя за привычные рамки повседневной жизни. И даже если перемены в технике происходили медленно, все равно новые изобретения понемногу просачивались в нее: земледельческий календарь по сей день свидетельствует о том, что крестьянин с древнейших времен был многим обязан астрономическим успехам бронзового века, тогда как железные мотыга, лопата и плужный лемех говорят о позднейших достижениях железного века, тоже оказавших земледельцу большую услугу. Но если начальная неолитическая культура предвосхитила многие позднейшие успехи цивилизации, то это случилось весьма вовремя. Без принуждения к тому с помощью грубой силы, она не стала бы добровольно выменивать проверенный товар на какую‑то сомнительную выгоду.

Обычаи архаической неолитической культуры передавались благодаря более или менее непрерывной традиции, которая восходит вглубь времен к мезолитической фазе; и эта традиция довольно рано распространилась по всей земле. Архаическая деревня представляла собой укорененную на одном месте общину; а так как корни ее уходили очень глубоко, она соприкасалась с еще более глубинными источниками в человеческом прошлом, сохраняя (подобно культурным сортам цветов, дикие предки которых сегодня уже не встречаются в природе) кое‑что из древнейшего – хотя, разумеется, уже не поддающегося опознанию – человеческого опыта в фольклоре, пословицах, загадках, песнях, танцах и даже в детских играх, о первоначальном смысле которых теперь можно только догадываться по отдельным намекам, не имея возможности точно расшифровать его.

Когда деревня начала сама обеспечивать защиту и преемственность традиции, появилось больше времени для внимательной опеки и наставления молодежи; и по всей вероятности, намного возросло число тех, кто благополучно переносил детские болезни, не в последнюю очередь благодаря улучшившейся диете. А поскольку снизилась детская смертность, в одном семейном гнездышке стало больше братьев и сестер; это, в свою очередь, способствовало скорейшему усвоению знаний и увеличивало заботу дедушек и бабушек, на примере которых воспитывали внуков – ибо, помимо младенцев, выживало все большее и большее количество стариков. Хотя первые куклы появились, наверное, еще во времена палеолита, возникновение детских игрушек указывает не только на то, что условия жизни отныне благоприятствовали всяческим играм, но и на возрастание интереса к детским потребностям. На охоте маленькие дети бесполезны – скорее, даже мешают свободному передвижению взрослых. Зато у них появилась возможность просто радоваться жизни, как это делают щенки и котята; к тому же, дети были весьма полезны в чистке овощей, а когда они чуть‑чуть подрастали, их привлекали и к выпасу скота.

С самого начала такому хозяйству сопутствовало целое множество древних магических обрядов и религиозных представлений, тесно связанных с различными практическими достижениями. Из них и складывалось то, что Андре Вараньяк определил как архаическую культуру; верования, суеверия, наблюдения и церемонии этой культуры распространены во всем мире и по сей день дают о себе знать, прорываясь сквозь верхний слой более искушенного позднейшего опыта. Эванс так описывал многие проявления неолитической практики, до сих пор бытующие среди ирландских крестьян: «В канун Майского дня приветствуют наступление лета, украшая цветами дома, коровники, навозные кучи и источники, которые тем самым становятся частью золотой цепи плодородия, ибо выбранные для этой цели цветы – ноготки, первоцветы и утесники – имеют золотисто‑желтый цвет свежесбитого масла. Здесь ясно ощущается элемент симпатической магии. Например, одуванчик, наделенный золотистой головкой и молочным стеблем, – это «цветок Бригитты», связанный с именем любимой ирландской святой, которая была дояркой, покровительницей коров и, видимо, христианской ипостасью какой‑то языческой богини».

Там, где времена года отмечают празднествами и пышными церемониями; где различным возрастным отрезкам жизни сопутствуют семейные и общинные ритуалы; где еда, питье и сексуальные игры составляют сердцевину жизни; где труд, даже тяжкий, почти неотделим от ритма, песни, человеческой дружбы и эстетического удовольствия; где жизненная активность считается столь же ценной наградой за труд, что и его плоды; где над самой жизнью не берут верх ни власть, ни выгода; где семья, соседи и друзья являются частью зримой, осязаемой, тесно сплоченной общины; где каждый мужчина и каждая женщина в состоянии справиться с любой задачей, какую может выполнить и любой другой человек, – там неолитическая культура в ее важнейших чертах продолжает существовать по сей день, пусть даже люди пользуются железными инструментами или товары на рынок привозит дребезжащий грузовик.

Общественные нововведения неолитической культуры внесли не менее ценный вклад в становление цивилизации, чем любое из ее технических изобретений. Почтение к образу жизни и мудрости предков помогло сохранить многие обычаи и обряды, которые не поддавались письменной передаче, в том числе основные нравственные начала: благоговейный трепет перед жизнью, совместное использование общей собственности, привычка обдумывать будущее, поддержание общественного строя, установление самодисциплины и самоконтроля, беспрекословное сотрудничество во всех делах, необходимых для сохранения целостности или процветания общинной группы.

По‑видимому, такой порядок закрепился задолго до появления первых записей, – и настолько прочно, что продолжал сохранять свою силу в течение всего того времени, пока зарождались и погибали цивилизации, делались, уничтожались и вновь восстанавливались документальные записи. Какая бы рациональная критика при этом не требовалась, все же можно сказать, что рассматриваемая культура имела два основных качества: она была всеобщей и выживала после любой из катастроф. В эпоху, беспорядочные научные триумфы которой заставляют нас всерьез усомниться в самой ее способности к выживанию, названные черты, пожалуй, заслуживают более тщательного анализа и более точной оценки. Уверены ли мы в том, что эти стойкие архаические традиции – наихудшее проклятие человечества, величайшее препятствие для его дальнейшего развития?

Как указывал французский географ Макс Сорр, до наступления нынешнего периода урбанизации большая часть человечества (в ту пору, примерно четыре пятых населения земли) по‑прежнему проживала в деревнях и с рождения до смерти вела привычный образ жизни, который весьма напоминал неолитический способ существования предков – за исключением использования каменных орудий. Даже сквозь наслоение новых массовых религий вроде христианства упорно продолжали проглядывать старые боги и духи домашнего очага и местных святилищ – в Италии и Франции ничуть не меньше, чем в Мексике, Китае или на Яве.

Необычайная стойкость неолитической сельской культуры по сравнению с более дерзкими переменами позднейших городских цивилизаций свидетельствует о том, что она всегда воздавала справедливость природным условиям и человеческим способностям куда более подобающим образом, чем более динамичные, но менее уравновешенные культуры.

С того момента, как эта культура достигла вершины, ее дальнейшие достижения были незначительны: новых вершин достигнут уже металлообрабатывающие цивилизации, которые возникли впоследствии. Однако всем запасом культуры, необходимым для обеспечения ее преемственности, можно было овладеть за годы юности, чтобы затем передать ее общине, насчитывавшей всего около пятидесяти семей; а увеличение числа и распространение таких общин по всей планете позволило этим основополагающим человеческим достижениям пережить все природные бедствия или исторические кризисы. Пусть враги сравнивали с землей великие города, грабили храмы, сжигали библиотеки и записи: но деревни, словно птица‑феникс, заново возникали среди развалин.

Секрет такого общественного и технического успеха был двояким. Каждый член общины имел доступ ко всему культурному наследию и обычно овладевал всеми его составляющими; при этом не существовало какого‑то порядка власти или какой‑то иерархии очередности, кроме естественной возрастной, поскольку в подобной общине тот, кто дольше жил, больше знал. Легкость взаимообмена всяческими навыками и рабочими приемами при минимальной в ту пору специализации труда наделяла деревенскую культуру гибкостью и широтой, которые служили противовесом ее неизбежному консерватизму, когда были проделаны первые важнейшие опыты по одомашниванию. Даже профессионалы, ставшие непременной частью таких общин, – гончар или кузнец, мельник, пекарь или ткач, – в пору сбора урожая могли принимать участие в общих полевых работах.

Короче говоря, каждый член сельской общины независимо от возраста с самого детства принимал деятельное участие во всей ее хозяйственной и общественной жизни, внося посильный личный вклад по мере своих способностей. В своем блестящем исследовании, посвященном островитянам Тробриана[28], существование которых во многих отношениях соответствует уровню земледельцев раннего неолита, Малиновский описывает эти счастливые взаимоотношения. «Маленькие дети, – пишет он, – собственными руками создают себе сады; более тяжелую работу, разумеется, выполняют взрослые, но и им приходится по много часов всерьез трудиться, расчищая землю, сажая растения и выпалывая сорняки, причем это занятие – вовсе не пустячная забава для них, а строгая обязанность и предмет острого честолюбия.» Ежедневное участие в осмысленной деятельности – это именно то, чего лишено современное машинизированное хозяйство, и чем, вероятно, в значительной степени объясняются бездельная скука и преступность среди нынешних подростков.

В рамках неолитического хозяйства человек впервые соприкоснулся с работой, которая была в одинаковой мере разнообразной, трудной и приятной и в которой могла принимать участие вся община, а уровень жизни оказался гораздо выше, чем самый наилучший в условиях преимущественно собирательского хозяйства. Каждодневный труд не просто объединял «принцип реальности» с «принципом удовольствия», делая первый непременным условием второго: он приводил внешнюю и внутреннюю жизнь в состояние гармонии, максимально используя человеческие возможности, но не облагая их чрезмерно тяжелой податью и не делая упор на какую‑то одну сторону в ущерб остальным. Руководствуясь соображениями безопасности и просто удовольствием от работы, земледельцы трудились больше, чем было строго необходимо для получения хорошего урожая.

«Общинные сады, – подчеркивает Малиновский, – не просто средство пропитания: они служат источником гордости и главным предметом коллективного тщеславия. Огромное внимание уделяется красоте... отделке работы, совершенству различных уловок и внешнему виду еды.» То, что искусство и способы украшения тела у неолитических народов были менее яркими, чем у палеолитических охотников, возможно, связано с отсутствием необходимости в этом – их эстетические потребности удовлетворялись непосредственно благодаря повседневному труду, сексуальным играм и просто наслаждению формами и запахами цветов. Наверное, значительная доля этих удовольствий исчезла с началом массовой культивации злаков и с ростом больших городов, где перенаселение неизбежно означало достаточно убогое и мрачное существование. Однако радость от работы целыми семьями, когда можно было самим производить и сообща использовать необходимые жизненные блага, превращала регулярный труд в некую церемонию и священнодейство, в источник физического и нравственного здоровья, а не в наказание или проклятие.

День за днем каждый житель архаической деревни сознательно соприкасался со всеми делами в поле, в саду, на пастбищах и болотах: он был свидетелем и добровольным участником основных полевых и скотоводческих занятий; кроме того, он зачинал и вскармливал собственное потомство. Таким образом, он пребывал в единстве со всеми порождающими силами жизни, тем более что самые острые и опьяняющие радости, доступные телу, – радости секса, – пронизывали все его ежедневные ритуалы, будь то в форме обещания или свершения. Труд и игра, религия и воспитание сливались в единое целое. Эта сторона архаической культуры и сегодня дает о себе знать в тех деревнях, что по‑прежнему близки к старинному быту; один американский врач, работавший в Восточной Африке, сообщал мне в письме, что с лиц его туземных пациенток, невзирая на все тяготы их жизни, никогда не сходит «выражение удовлетворенного желания».

Беззастенчивая сексуальность сельских общин – в историческую эпоху нашедшая весьма яркое выражение в Греции в фаллических гермах, которые ставились за дверью жилого дома и часто представляли собой изваяние мужчины с поднятым членом, – являлась полной противоположностью тому сексуальному изнурению, что бичует себя порнографией в сегодняшних огромных развратных городах. Еда и совокупление, пение и пляска, беседы и рассказывание сказок были неотъемлемыми частями трудовой жизни; и несмотря на всю однообразность каждодневной рутины, древние люди, подобно крестьянам, из «Анны Карениной» Толстого, радовались тому, что составляют единое целое с миром – в отличие от сегодняшних бесчисленных несчастных, которые чувствуют себя совершенно чужими по отношению к своей выхолощенной среде, постылой рутине и поблекнувшим удовольствиям и развлечениям современного города.

«Все это потонуло в море веселого общего труда. Бог дал день, Бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нем самом награда», – отмечал Толстой[29]. Они не ощущали себя «испуганными чужаками» в мире, которого не создавали. Их предки помогли создать для них мир; и они, в свой черед, должны сохранить этот мир и передать его – обновленным и порой улучшенным – собственным детям.

Большинство предметов, делающих дом уютным, – очаг, комод, шкаф, кладовка, кровати, стулья, кухонные принадлежности, посуда для питья, одеяла, скатерти и занавески, – одним словом, вся обстановка домашней жизни, – являются неолитическими или халколитическими изобретениями, датированными, в основном, до 2000 г. до н. э. Если бы какая‑то злая фея вдруг разом уничтожила все это неолитическое наследие, оставив нам только пылесосы, электрические стиральные и посудомоечные машины, электрические тостеры и автоматическую отопительную систему, мы бы уже не смогли содержать в порядке свой дом: точнее, у нас уже не было бы дома – остались бы лишь безликие и непривлекательные «жилые помещения», какие (увы!) сегодня во все большем количестве появляются в бюрократических строительных проектах повсюду – от Парижа и Нью‑Йорка до Сингапура и Гонконга.

Это, безусловно, свидетельства в защиту архаического неолитического синтеза; однако, когда окультуривание семян было завершено, его великие дни миновали, и все отважные эксперименты по одомашниванию подошли к концу. К пятому тысячелетию до н. э. неолитические общины на Ближнем Востоке уже заложили основы для устойчивого и безопасного существования: отныне жизнь стала предсказуемой и управляемой. Такое хозяйство, пока оно лишь обеспечивало текущие нужды и оставляло достаточный запас еды на случай всяких неожиданностей, было легким в управлении и поддержании. Его девиз: «Достаточно – значит много». Как только привычные потребности были удовлетворены, отпала необходимость и дальше упорно трудиться, чтобы достичь каких‑то новых целей. Боги, покровительствовавшие домашнему хозяйству, не требовали непомерных даров и жертвоприношений. Если в хозяйстве накапливался излишек запасов, община с легкостью избавлялась от него, делая подарки соседям или расходуя его на сезонных празднествах.

Несмотря на все главные преимущества, какие давала архаическая деревня человеку, ее мирок был все‑таки очень замкнут: в ее обычаях не было ничего героического, никакая святость или самоотвержение не служили достижению высшего блага. Подобно утопической общине в Амане, в штате Айова, на заключительной стадии ее существования в XIX веке, сами процветание и щедрость в распределении материальных благ привели, в конце концов, архаическую деревню к ослаблению людских усилий и снижению продуктивности. Когда и труженик, и бездельник получают равное вознаграждение, даже самые старательные работники со временем начинают трудиться вполсилы. Устойчивость и плодотворность такой общины могут стать причиной того, что она преждевременно прекратит опыты и успокоится на достигнутом. Обособленность, внутригрупповая преданность, самодостаточность, – эти черты архаической деревни не способствуют дальнейшему росту. Самодовольство «Главной улицы» зародилось в глубокой древности.

Короче говоря, неолитической сельской общине пришлось расплачиваться за свои успехи: она попала в ловушку собственных достоинств. Горизонт слишком сузился, рутина привычных дел тоже ограничивалась узким кругом, религия была тесно связана с культом мелких прадедовских божков, сама деревня сделалась чересчур самодовольной в своей обособленности, чересчур нарциссичной и самопоглощенной, чересчур подозрительной по отношению к посторонним, чересчур враждебной к чужим обычаям: ее маленькое местное «хорошо» превратилось в упрямого врага любого иноземного «лучше». Даже язык в подобных деревнях чаще всего становился столь «семейственным», что порой местный диалект переставал быть понятным уже на расстоянии дневного перехода. В сохранившихся до нашего времени племенных общинах все эти недостатки лишь упрочились за пять тысяч лет повторения, защитного обособления и превратного усердия: созидательное начало давным‑давно иссякло.

Такие черты способствовали устойчивости и прочности – но на низком уровне. Сформировавшись, неолитическая культура начала испытывать недостаток именно в тех качествах, которые и делали ее столь привлекательной поначалу, – в исследовательской любознательности и отважном экспериментировании. Во многих частях света происходило создание неолитической техники; но дальнейшее человеческое развитие, хоть оно всегда откатывалось вспять к неолитическому прошлому, когда ему грозило истребление, встало на другой путь, взяв на вооружение не пол, а власть: это был путь цивилизации.

Однако, пожалуй, не просто совпадением объясняется то, что трудотерапия, которая сегодня применяется для возвращения пациентов‑невротиков к нормальной деятельности и умственному равновесию, использует главные неолитические искусства – ткачество, лепку, изготовление ковров, гончарное дело. Повторяющийся характер этих воспитательных задач позволяет контролировать хаотичные неуправляемые импульсы личности и в конце концов приносит желанное вознаграждение, подчиняя человека конструктивной рутине. Это не последнее по важности достижение неолитической культуры научило человека, что важны не только отношения между полами или родственные связи, но и постоянный труд. Мы же сегодня рискуем позабыть преподанный нам урок.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Владыки как перводвигатели

 

 

1. Роль общественного устройства

 

В течение третьего тысячелетия до н. э. в человеческой культуре произошли глубокие перемены. Возникла история – понимаемая как передаваемые записи событий во времени; а в нескольких больших речных долинах зародились новые установления, которые мы связываем с понятием «цивилизация» (данный термин я позднее заново определю и уточню). Археологи пытались представить эту перемену главным образом как результат технических изменений – изобретения письменности, гончарного круга, ткацкого станка, плуга, использования металла для изготовления орудий и оружия, массовой культивации злаков на открытых полях. Гордон Чайлд[30] даже ввел сомнительное понятие «городской революции» как завершающей стадии предшествовавшей ей «сельскохозяйственной революции».

Все эти технические усовершенствования были очень важны; однако за ними скрывалась более значимая движущая сила, которую обычно не замечают – открытие власти как нового вида общественного устройства, способного повысить человеческий потенциал и вызвать изменения во всех сферах существования: о таких изменениях мелкие, привязанные к земле общины, стоявшие на ранненеолитической ступени, не могли бы даже и мечтать.

Пытаясь гипотетически реконструировать доисторические времена, я стремился показать, что каждое техническое достижение было связано с необходимыми психосоциальными преобразованиями, как предшествовавшими ему, так и следовавшими за ним: эмоциональное единение и строгая дисциплина ритуала, начатки отвлеченного общения с помощью языка, нравственное наполнение всякой деятельности, подчинение дисциплине табу и строгих обычаев помогали обеспечить сплоченность человеческой группы.

На отмеченных «трех китах» – единение, общение и сплоченный труд, – и стояла деревенская культура в целом. Однако за пределами замкнутой территории племени или села эти важнейшие социальные принципы действовали лишь спорадически и неэффективно. Сам общинный порядок был распространен повсеместно, однако каждая группа оставалась своего рода социальным островком, отрезанным от всех прочих групп. Везде, где деревенская культура была предоставлена самой себе, она со временем превращалась в «окаменелость»; а если позднее она продолжала развиваться, то либо ее понуждало к слиянию более крупное общество, либо она перенимала новые обычаи, просачивавшиеся в нее из более высокоразвитых цивилизаций.

Из раннего неолитического комплекса установлений вырос новый вид социальной организации – уже не рассеянный по маленьким группам, а объединенный в одну большую; уже не «демократичный», то есть основанный на соседской близости, давних привычках и согласии, а авторитарный, с централизованной властью, которая находится в зависимости от господствующего меньшинства; уже не привязанный к ограниченной территории, а намеренно «выходящий за границы», чтобы завладевать сырьем и порабощать беззащитных людей, насаждать свое владычество и налагать дань. Эта новая культура была посвящена уже не просто улучшению жизни, но расширению коллективной власти. Совершенствуя новые инструменты принуждения, правители такого типа общества к третьему тысячелетию до н. э. добились промышленного и военного могущества в масштабах, остававшихся непревзойденными вплоть до нашей эпохи.

Отныне человеческие устремления покидают ограниченную горизонтальную плоскость деревни и семьи и устремляются вверх по вертикальной плоскости целого общества. Новая община образовала иерархический строй – некую социальную пирамиду, которая от своего основания до вершины охватывала множество семей, множество деревень, множество занятий, нередко множество региональных сред обитания, и – что тоже немаловажно – множество богов. Такое политическое устройство явилось главным изобретением новой эпохи; без него не были бы возведены ни ее памятники, ни ее города – как, впрочем, не произошло бы их преждевременного разрушения.

Некоторые из благоприятных культурных результатов таких перемен я уже обрисовал в «Городе в истории», поэтому здесь сосредоточусь на их технических последствиях. Новый общественный строй, по‑видимому, способствовал объединению и слиянию двух культурных комплексов, доисторический ход которых мы старались проследить выше; и не удивительно, что это соединение произошло в жарких речных долинах Иордана, Тифа и Евфрата, Нила и Инда. С палестинских, иранских, абиссинских нагорий спустились охотники и лесорубы и, по всей вероятности, сделались первыми культиваторами зерна. В низовьях рек, где среди пересыхающих болот и озер начали возникать зеленые островки культивации, по‑прежнему оставалось достаточно дичи, чтобы пробуждать пыл в охотнике и доставлять хлопоты земледельцу: поэтому некоторое время оба сосуществовали в счастливом симбиотическом союзе.

Зато с юга и востока явилась мезолитическая культура садов с ее сахаром, маслами, крахмалами и пряностями – необходимым дополнением к зерну, позволявшему прокормить все более многочисленное население. Народам, живущим в основном финиками, кокосами или плодами хлебного дерева, известна та свобода от изнурительного труда, которая, наверное, и придавала их землям сходство с Садом Эдема – каковым они продолжали казаться и Герману Мелвиллу[31] всего сто с лишним лет назад. Свидетельством в пользу такого смешения могут служить предметы месопотамского происхождения, найденные в Хараппе и Мохенджо‑Даро на реке Инд[32], тогда как под слоем гипса Вулли откопал в Уре[33] две бусины из амазонита – камня, ближайшее месторождение которого находится в горах Нилгири в Центральной Индии. Возможно, что подобный широкий обмен окультуренными растениями начался на еще более ранней стадии.

И технические, и общественные составляющие «цивилизации» возникли почти в то же самое время в «классических» речных долинах, протянувшихся от Нила до Хуанхэ; и если смешение разнообразнейших потребностей и изобретений послужило причиной невероятного взрыва могущества, который в действительности произошел, то для подобного смешения нельзя было найти лучших географических условий. До изобретения колесного транспорта и одомашнивании лошадей и верблюдов (а этот процесс, по сути, продолжался вплоть до конца XIX века) главным средством и перевозок, и связи оставалась река; и даже огромный океан был меньшим препятствием человеческому общению, чем горы и пустыни.

Крупные реки служили дренажными бассейнами не только воды, но и культуры; по ним переправляли как растения, так и различные ремесла и технические изобретения; к тому же, присутствие реки обеспечивало запас воды, необходимый для выращивания больших урожаев в толстых слоях плодородного ила. В Месопотамии можно было каждый год снимать по два или три урожая ячменя или пшеницы. При надлежащем обращении (а оно уже вскоре появилось) прежнее деревенское хозяйство, нацеленное преимущественно только на выживание, со временем должно было превратиться в экономику изобилия.

Новый приток энергии, поступивший от пищи (и сравнимый с той энергией, которую в XIX веке давали уголь и бензин), помогая человеку и в работе на земле, и в создании нового типа политического общества. Однако никакое орудие и никакая машина в общепринятом смысле слова не определяло ту форму, какую принял этот строй, поскольку в Египте, в Месопотамии и, наверное, в других местах новый социальный и идеологический комплекс утвердился еще до изобретения колесного транспорта и плуга – и даже письменного языка. Обычные механические изобретения лишь ускорили и облегчили становление этой новой формы общественной организации.

 

 

2. Изменение масштаба

 

С точки зрения нашего нынешнего технического состояния, этот прорыв к «цивилизации» истолковать трудно. Хотя ни один технический фактор в отдельности не отмечал перехода от неолитического хозяйства к типичным формам хозяйства, сосредоточенного вокруг власти, во власти недостатка не было, – причем в такой власти, что могла возводить, – а то и сдвигать – горы, еще до того, как начали плавить руду и применять металлические орудия с твердыми краями. Вместе с тем, «цивилизация» с самого начала сосредоточивалась на машине; и нам будет легче понять, что нового появилось в постнеолитической технике, если мы поместим новые изобретения рядом с теми институтами власти, которых они требовали. Тогда мы увидим, как мощь незримой машины предвосхитила саму машину.

Обратившись к ранним шумерским и египетским записям, мы увидим, что главным источником власти по‑прежнему является сельское хозяйство: это массовый посев злаков на огороженных и измеренных полях, границы которых обязаны восстанавливать общественные власти, если их размоет наводнение. Культивация зерна происходит под контролем властей, так как земля и ее плоды принадлежат местному богу, а излишки урожая свозятся в специальные закрома внутри мощных крепостей недавно возведенных городов. По мере того, как население в долинах рек росло и все доступные земли оказывались в чьих‑то руках, сеть оросительных каналов, прежде действовавшая в деревнях в скромных масштабах, отныне уступала место обширной системе водоснабжения, которой тоже ведали власти; и именно благодаря неусыпному и всестороннему контролю со стороны храмов и дворцов впервые появилась письменность – для того, чтобы вести учет количеству собранного и израсходованного урожая. Правительственные чиновники, собиравшие и распределявшие зерно, имели власть над всем населением.

В этих операциях становились все заметнее два изменения: изменение порядка и изменение масштаба. Общим фактором, характерным для всей этой деятельности, было возрастание механической упорядоченности, математической точности, специализированных навыков и знаний и, самое главное, централизованной информации. Эти новые качества проистекали напрямую из систематического наблюдения за небосводом и тщательного вычисления движения планет и смены времен года.

Хотя наши сведения о вавилонской астрономии и математике почерпнуты из очень поздних документов, возникновение египетского календаря в начале третьего тысячелетия до н. э. указывает на то, что он явился завершением длительного и всеохватного процесса точного наблюдения и образной математической системы счисления. Интерес к небесным телам и обнаружение динамичного порядка в их мнимо хаотичном расположении, наверное, знаменовали один из первых триумфов цивилизованного человека.

Разработка этого нового языка наделила владевших им людей – то есть раннее жречество – исключительной властью астрономических, а позднее и метеорологических предсказаний, что послужило источником сверхъестественного могущества жрецов, ибо они сделались толкователями космических явлений и их воздействия на человеческие судьбы. И это умение, в отличие от магии, уже не терпело поражений перед лицом каких‑нибудь недвусмысленных событий. Упорядоченный космос, открывавшийся таким образом умопостижению, удовлетворял одну из глубочайших потребностей человека, – хотя, пожалуй, сама эта потребность и явилась порождением выявленного порядка. Вольтерьянское представление будто институт жречества был создан только для того, чтобы дурачить и шантажировать легковерный народ, не служа при этом никаким видимым целям, не учитывает, что храм, в силу владения этим высшим знанием, вносил существенный вклад в массовое земледелие, согласовывая во времени все сельскохозяйственные работы.

Древнейшая стадия такой религиозной трансформации предшествует возникновению письма, и потому о ней можно судить лишь по позднейшим документам. Однако имеющиеся свидетельства в целом указывают на смещение культового интереса от богов вегетативного и животного плодородия – подверженных людским слабостям, страданиям, несчастьям и гибели, – к богам небес: Луне, Солнцу и планетам, молнии и бурному ветру – могущественным и неумолимым, страшным и беспощадным, никогда не сбивающимся со своего пути. Атум и Энлиль, как позднее Мардук и Зевс, являлись воплощениями космической мощи[34]. В хеттском ритуале, который надлежало совершать при возведении нового царского дворца, произносились такие слова: «Мне, Царю, боги – Бог Солнца и Боги Погоды – вверили землю и мой дом».

В большинстве культур эти земные и небесные боги продолжали сосуществовать бок о бок; но если вегетативных богов народ по‑прежнему любил и жалел больше, не стоит сомневаться насчет того, кто оказывался могущественнее.

Регулярность и упорядоченность, которые впервые появились благодаря таким неолитическим занятиям, как обтачивание и шлифовка, и сделались заметными в геометрических узорах и украшениях, отныне распространились на весь природный ландшафт: прямоугольники, треугольники, пирамиды, прямые линии, огороженные межами поля свидетельствовали и об астрономическом порядке, и о строгом человеческом контроле. Стандартизация стала отличительной чертой нового царского хозяйства практически повсеместно. Конфуций, говоря о гораздо более раннем достижении этой культуры, заметил: «Теперь во всей империи повозки имеют колеса одинаковой величины, все записи делаются одинаковыми значками, и правила поведения тоже везде одинаковы».

Но, что самое важное, произошло изменение масштаба. Отличительные приметы новой технологии – определение количества (и его увеличение). Вместо маленького неолитического капища вырастает огромный храм – «Дом‑Гора», – а поблизости – громадный амбар; вместо кучки хрупких деревенских домишек с глинобитными стенами, где обитало несколько десятков семей, строится опоясанный мощными стенами город, вмещающий уже тысячу или больше семейств, – не просто человеческий дом, а обиталище какого‑то бога: по сути, копия Небес. Такое же изменение масштаба сказывается во всех сферах жизни и, не в последнюю очередь, в ее ритме. Перемены, для совершения которых некогда понадобились бы десятки лет, теперь совершались чуть ли не мгновенно, – и не оттого, что в распоряжении строителей и ремесленников появились лучшие орудия или снаряжение, а оттого, что отныне воцарился чрезвычайно действенный тип общественного устройства, до тех пор не известный.

Поскольку наши документы относятся в основном к недолго продолжавшемуся бронзовому веку и последовавшему за ним железному у ученых появлялся соблазн делать особый упор на многочисленные технические достижения, впервые ставшие возможными благодаря использованию меди и бронзы. Но те коренные изменения, на которые призываю обратить внимание я, произошли за многие века – возможно, даже тысячелетия, – до эпохи металла.

Гордон Чайлд, попытавшийся объяснить этот повсеместный быстрый рост могущества и самоуверенной человеческой власти главным образом изобретениями вроде плуга и военной колесницы, обошел вниманием самый важный факт – а именно, что технологический эксгибиционизм, характерный для начала «эпохи пирамид», воплощался в жизнь с помощью только мелких, скромных, примитивных в механическом отношении инструментов – резцов, пил, молотков и веревок. Огромные каменные плиты, которые издалека доставляли к пирамидам в Гизе, везли на деревянных санях и ставили в нужное положение, не прибегая к помощи колеса, шкива, лебедки или подъемного крана или даже животной тяги: все делалось исключительно силами самого человека, овладевшего знаниями механики.

 

 

3. Культ царской власти

 

Увеличение количества продовольственных запасов и населения, отметившее начало цивилизации, вполне можно назвать взрывом, если не революцией; а вместе они оттеняют цепочку более мелких взрывов во многих направлениях, продолжавших происходить через некоторые промежутки времени на протяжении всего хода истории. Однако такой всплеск энергии подчинялся ряду институтов власти и мер физического принуждения, никогда прежде не существовавших; и власть эта покоилась на идеологии и мифологии, которые, возможно, имели своими отдаленными корнями магические церемонии в палеолитических пещерах. В центре всего этого развития лежал новый институт царской власти. Миф машины и культ божественных царей зародились одновременно.

Вплоть до XIX века общепринятая история оставалась преимущественно хроникой подвигов и подлостей царей, знати и войск. Возмутившись таким нарочитым невниманием к повседневным делам рядовых людей, демократически настроенные историки бросились в противоположную крайность и стали преуменьшать действительную роль правителей и установлений, выросших на почве царской власти. Сегодня и историки, и антропологи рассматривают царскую власть менее предубежденно – в том числе и потому, что сосредоточение централизованной экономической и политической власти в каждом современном государстве, хоть тоталитарном или квазитоталитарном, пролило новый свет на сходные явления в далеком прошлом.

Институт царской власти – как указывал ее блестящий современный исследователь Анри Франкфорт, – явился одним из тех ранних нововведений, которые мы можем соотнести с приблизительной датой, местом и деятелем – сравнительно точно для Египта и более широко для Месопотамии. Как записано на двух знаменитых египетских табличках, этот поворот в истории произошел, когда палеолитический охотничий вождь, первый среди равных, превратился в могущественного царя, единолично прибравшего к рукам все полномочия и прерогативы общины.

Что касается источника безграничного верховенства царя и его особых технических средств, то здесь нет места сомнениям: именно охота вскормила предприимчивость, самоуверенность и беспощадность, которыми должны были обладать цари, чтобы достичь господства и удержать его, и именно охотничье оружие служило выполнению приказов правителя – неважно, разумных или нет, – опираясь на высший авторитет вооруженной силы: и прежде всего, на готовность убивать.

Это исконное родство царской власти с охотой оставалось заметным на протяжении всей документированной истории: от стел, на которых и египетские, и ассирийские владыки хвастаются своей отвагой в охоте на львов, до обычая современных королей и правителей оставлять в своем безраздельном владении обширные охотничьи угодья. Бенно Ландсбергер замечает, что в Ассирийской державе охота и сражения были для царей занятиями почти взаимозаменяемыми. Одним из наиболее действенных изобретений царской власти стало беспринципное применение охотничьего оружия для контроля за политической и хозяйственной деятельностью целых общин. Благодаря этому со временем и возник длинный ряд вспомогательных механических новшеств.

В смешении палеолитической и неолитической культур, несомненно, совершался и обмен психологическими и социальными навыками, и до поры до времени это, наверное, давало некоторые преимущества. Неолитический земледелец, должно быть, перенимал от палеолитического охотника те качества воображения, которых не пробуждал в нем скуповатый, скучный и трезвый круг полевых работ. До сих пор археологи не откапывали на месте древнейших неолитических селений никакого охотничьего, и тем более военного, оружия, – хотя в железном веке оно уже, наверное, получило достаточное распространение; возможно, отсутствием оружия и объясняется послушность первобытного крестьянина и та легкость, с которой он покорялся властям и практически впадал в рабское состояние: ведь у него не было ни испытанной в боях отваги, ни необходимого оружия, ни даже средств сплотиться в многочисленный отряд и дать поработителям отпор.

Но в то же время расписанная по часам, благоразумная, методичная жизнь сельскохозяйственной общины отчасти передавала начинающим правителям кое‑что из неолитических привычек к стойкости и упорядоченной работе, отнюдь не поощрявшихся образом жизни охотника – с его неожиданными взрывами энергии и необязательными наградами. А для продвижения цивилизации были необходимы обе совокупности этих качеств: если бы цари не имели уверенности в том, что поля принесут излишки урожая, они не смогли бы строить города, содержать жречество, войско и множество чиновников – или вести войны. Последняя возможность никогда не отличалась особым размахом, ибо в древние времена по всеобщему согласию войну нередко приостанавливали до тех пор, пока не будет собран весь урожай.

Но одна лишь грубая сила еще не привела бы к той поразительной концентрации человеческой энергии, к тому созидательному преобразованию среды, к тому подъему в искусстве и церемониале, которые произошли в действительности. Для этого требовалось сотрудничество или, по крайней мере, благоговейное подчинение и пассивное согласие всего общества.

Институт царской власти, через чье посредничество осуществлялась такая перемена, явился плодом союза между налагавшими дань охотничьими вождями и хранителями важного религиозного святилища. Без этого сочетания, без этого освящения, без этого славного возвышения позиция новых правителей, требовавших беспрекословного повиновения их царственной верховной воле, никогда бы не утвердилась: понадобилась дополнительная, сверхъестественная власть, исходившая от некоего бога или группы богов, чтобы царская власть укрепилась на вершине крупного общества. Разумеется, большое значение имели оружие и вооруженные люди, профессиональные человекоубийцы, – но одной лишь силы было недостаточно.

Еще до того, как стали доступными документальные записи, развалины, относящиеся к древнейшему додинастическому эль‑обейдскому периоду Ура, указывали на то, что такая трансформация уже совершилась: здесь, как и в других местах, Леонард Вулли обнаружил храм внутри священного участка, где некогда размещались и царские закрома, служившие одновременно и складом, и банком. Власти – облеченные жреческими или царскими полномочиями, – собиравшие, запасавшие и распределявшие зерно, держали под контролем огромное зависимое население, – а для этого царские амбары окружались крепкими стенами и неусыпно охранялись стражей.

Под защитным символом своего божества, находившимся в массивном храме, царь – он же верховный жрец – пользовался такими полномочиями, о которых не дерзнул бы и мечтать ни один охотничий вождь только на том основании, что он является предводителем племени. По уподоблению, город – некогда всего лишь разросшаяся деревня – сделался священным местом, если можно так выразиться, божественным «трансформатором», где неумолимая и могучая божественная воля открывалась человеческому разумению.

Такой сплав священной и земной власти высвободил огромное количество дремавшей энергии, как это происходит в ходе атомной реакции. В то же время, он вызвал к жизни новую форму господства, о существовании которой не имеется свидетельств в простых неолитических деревнях или в палеолитических пещерах: узкий круг, сосредоточивший в своих руках всю власть, начал упиваться богатством и роскошью благодаря податям и налогам, насильно взимавшимся с общества.

Действенность царской власти на протяжении всей человеческой истории зиждилась именно на этом союзе между охотничьей хищной отвагой и умением отдавать приказы, с одной стороны, и жреческой осведомленностью в области астрономии и божественных предсказаний – с другой. В простейших обществах эти функции долгое время распределялись между военным и мирным вождями. В обоих случаях магические атрибуты царской власти объяснялись особой мерой практической целесообразности – готовностью брать на себя ответственность и принимать правительственные решения. Этому способствовали наблюдения жрецов за природными явлениями, наряду с умением правильно истолковывать знаки, собирать сведения и обеспечивать выполнение приказов. Царь присваивал (или приписывал себе) право жизни и смерти над всеми своими подданными. Такой способ обеспечивать слаженный труд на куда большей территории, нежели имелась когда‑либо прежде в объединенном виде, являл резкую противоположность мелким масштабам жизни в земледельческой деревушке, где обычный круг дел выполнялся благодаря общему взаимопониманию и согласию и где люди повиновались давним обычаям, а не приказам.

В Египте с самого начала, а иногда и в Месопотамии, царь сам считался божеством. С этого момента и зародилась египетская история – как некая постоянно передаваемая весть. Благодаря такому объединению космической и земной власти правитель становился одновременно и живой личностью, и бессмертным богом: рождаясь и умирая, как все прочие люди, он в то же время и возрождался, как его другое «я» – Осирис, – ибо могущество правителя обновлялось всякий день, как всякий день возвращается солнце, Ра‑Атум, благополучно миновав ночь и вновь показавшись с Востока.

Как это было и с Птахом, главным египетским божеством, слова, исходившие из уст царя, сотворяли мир; и когда он отдавал приказ, ему следовало повиноваться. Властитель не просто обладал правом жизни и смерти над всеми своими подданными, он олицетворял живое воплощение множества этих подданных: они были едины, как сам Птах был един со всеми своими творениями. Жизнь, благоденствие и здоровье фараона означали жизнь, благоденствие и здоровье всего египетского общества. Общество жило и процветало косвенно – благодаря своему владыке; и потому, благочестиво приветствуя каждое упоминание его имени словами «Жизнь, Благоденствие, Здоровье», – подданные фараона призывали эти блага и для себя самих.

Ранние племенные вожди и их преемники, отлично вооруженные, с презрением смотревшие на физические увечья или лишения, не зная утомительной рутины земледельческих и скотоводческих занятий и не имея склонности к систематическому труду, вероятно, уже использовали эти протомилитаристские качества, чтобы вводить в подчинение и облагать данью – будь то пищей или женщинами – своих робких, уступчивых, невооруженных соседей‑сельчан. А оружием, на которое опиралось это новое правление силы, была никакая не военная колесница бронзового века (да простит меня Чайлд!) – до ее изобретения оставалось еще много лет, – а куда более примитивное оружие: булава, или палица. Такая дубинка с тяжелым каменным навершием удобная для нанесения прицельного удара по черепу крупной дичи, как выяснилось, оказалась не менее полезной и для усмирения запуганных и лишенных оружия крестьян или для устрашения захваченных вождей и воителей из соседних племен, которые изображены на сохранившихся каменных табличках и стелах съежившимися от ужаса пленниками. Вспомним здесь и завершающий эпизод битвы Мардука с первородной богиней Тиамат: «Он сокрушил ее череп своей беспощадной булавой»[35].

Так стоит ли удивляться, что период политического объединения Верхней и Нижней долин Нила, ознаменовавший начало царской власти в Египте, совпадает с появлением массовых захоронений, в которых было найдено необычайное количество раздробленных черепов? Важность этого вида оружия, и особенно время и место его появления, почему‑то всегда обходят вниманием. Как указывал Джеймс Мелларт, в шестом тысячелетии до н. э. в хозяйстве поселения в Хаджиларе[36] наблюдался значительный упадок в охоте и отсутствие охотничьего оружия; однако булава и праща сохранились. Поэтому не удивительно, что булава – в слегка облагороженной форме скипетра – на протяжении всех эпох оставалась символом царской или королевской власти и непобедимого могущества. Когда происходят заседания британского парламента, на столе спикера лежит огромная булава.

Итак, мы уже достаточно сказали о тех темных событиях, что, по‑видимому, привели к возникновению царской власти. Следующий шаг, давший ей основание, на котором она продержалась, изредка терпя неудачу, в течение более чем пяти тысяч лет, был совершен уже в пределах исторической эпохи, точнее, в пределах священной истории, ибо он опирался на применение сверхъестественных сил для контроля над человеческим поведением.

Ключ к этой второй стадии лежит в первом документированном деянии Менеса (Мины) – объединителя Верхнего и Нижнего Египта и самого древнего фараона, о котором сохранились записи, – деянии, впоследствии неоднократно повторяемом многими владыками на протяжении истории: он заложил в Мемфисе, где еще в глубокой древности находилось всеми чтимое святилище, новый храм и объявил себя божественным Солнцем, Ра‑Атумом. Документ, повествующий об этом событии, гласит также, что прежде возникновения мира уже существовал всеобъемлющий бог Птах, чьей энергией пронизано все сущее.

К тому времени, когда царская власть сделалась объединяющим элементом, преодолевшим местные рамки, уже существовало множество божеств – мужских и женских, больших и малых, «олицетворенных» или, скорее, «одушевленных» в облике соколов, жуков, коров, гиппопотамов, львов, причем каждый со своим характером и своими социальными функциями, часто связанными с разными аспектами человеческой среды. И из числа этого плодовитого и многоглавого семейства богов, у которого имелся целый рой дальних родственников в каждой деревушке, в Египте особо выделился бог Солнца. Новый институт царской власти удерживался на своем троне не благодаря одной только грубой силе, а благодаря тому, что он воплощал собой вечную власть и космический порядок.

Здесь зародился новый вид науки – отличный от того тщательного наблюдения и умения прослеживать тесную связь между вещами, которые благоприятствовали окультуриванию растений и животных; новая наука опиралась на отвлеченный безличный порядок: счет, измерение, точную систему записи; без раннего развития этих атрибутов такие совершенные памятники, как пирамиды, никогда не были бы построены. Счет дней, наблюдение за лунными месяцами и солнечным годом, измерение уровня подъема воды в Ниле и выхода его из берегов – все это входило в обязанности жреческой касты. Как я уже говорил, новая власть и новый порядок нашли прекрасное символическое выражение в учреждении первого египетского солнечного календаря.

Астрономические знания – пусть и чересчур перегруженные драматичными сказаниями, чувственными метафорами и инфантильной магией, – проникли во все сферы жизни. Зарождавшиеся установления цивилизации нацеливались на власть, действовали с оглядкой на космос и механически управлялись и организовывались. Пространство и время, власть и порядок стали основными категориями божественно управляемого существования; повторяющиеся движения луны и солнца или мощные проявления природных сил – такие, как наводнение, буря и землетрясение, – оставляли глубокие следы в умах людей и, по‑видимому, пробуждали (по крайней мере, в среде господствующего меньшинства) желание испытывать и применять собственную физическую силу, подражая самим богам.

В древнекитайской «Книге перемен» («И‑Цзин») говорится: «Мы можем встать впереди неба – но небо не изменит своего хода; мы должны следовать за ним и сообразовываться с его порой и его переменами». Повсюду, в древности и позднее, такое представление ложилось в основу нового строя и становилось источником еще более строгого управления. «В древнем Китае, – замечает Джозеф Нидэм, – распространение императором календаря являлось правом, сопоставимым с правом чеканить монету с определенным изображением и надписью в западных странах позднейшего времени.»

Обе прерогативы являлись символами разумного порядка и принудительной физической силы, и обе, что характерно, оставались царской или жреческой монополией на протяжении веков; ибо исключительное право чеканить деньги и устанавливать единую систему мер и весов является эмблемой всякого государственного суверенитета. Календарь же, по которому живет сегодня большая часть мира, был впервые одобрен императором Юлием Цезарем, а позднее исправлен римским папой Григорием XIII. Без этого широко распространившегося уважения к неуклонному космическому порядку великим техническим достижениям ранней цивилизации недоставало бы присущих им математической точности и физического совершенства.

Из‑за отождествления личности царя с безличным, а главное, неумолимым порядком небес, царская власть получила в свое распоряжение огромное, чрезмерное количество энергии: политическое могущество самодержца, опиравшееся на оружие и войско, расширилось еще и благодаря тем стихийным сверхъестественным силам, которые ему приписывались. Такое положение вещей утвердилось в Египте, где царская власть приобрела наиболее абсолютный характер и наиболее самоуверенно отождествила себя с божеством – благодаря близкой ассоциации с древнейшими органическими жизненными энергиями, то есть с наиболее ранними проявлениями сына Гора, и его отца, Осириса, бога растительности, научившего людей земледелию и ремеслам. В системе символов царь изначально изображался быком – этим живым воплощением физической силы и сексуального плодородия, которое, несомненно, связывалось в подсознании со Священной Коровой – Хатхор, являвшейся одновременно богиней домашнего скота и луны.

Боги луны, солнца, ветра, как замечает Элиаде, возникли из «...небесной иерофании (высота, яркость, ослепительность неба, дождь): шумерский небесный бог ан сделался главнейшим божеством вавилонян, и его храм в Уруке назывался Небесным домом.» Такое пристальное внимание к космическим силам было здравым истолкованием положения самого человека – то есть, его зависимости от не подвластных ему физических явлений. Если палеолитическое отождествление с животным миром и неолитическое погружение в сферу пола по‑прежнему сохранялись, то небесные религии отличались большей возвышенностью. Созерцание далеких небес, осознание неизмеримой протяженности времени могли лишь зарождаться в более ранних культурах: за исключением круглых амулетов и костей с вырезанными изображениями, в пещерном искусстве не имеется никаких вразумительных следов подобного интереса.

Новый интерес к высокому, далекому, правильному, регулярно повторяющемуся, предсказуемому и исчислимому совпал с зарождением царской власти; однако и прежние взгляды на мир не так‑то легко уходили в прошлое. Напротив, наиболее обманчивые представления симпатической и словесной магии по‑прежнему сохраняли силу и связывались с пантеоном небесных богов: слово продолжало казаться настолько важным, что в одном сказании богиня Исида пытается добиться власти, с помощью волшебства узнавая тайное имя Атума. Туринский папирус эпохи девятнадцатой династии (1350–1200 гг. до н. э.), из которого стала известная эта легенда, сам служил заговором, и написанные на нем слова повторяли для исцеления от змеиного укуса.

Но в конце концов небесные боги закрепили за собой полное господство. Небесные явления, измерявшиеся со все возраставшей тщательностью и точностью, убеждали человека в существовании упорядоченного мира, который хотя бы частично возвышался над первородным хаосом или человеческим капризом. В качестве главного представителя этих небесных сил – по крайней мере, в пределах собственных территорий, – царь должен был повсюду поддерживать порядок. Понятие порядка, некогда ограничивавшееся лишь сферой племенного ритуала и членораздельной речи, отныне сделалось всеохватным.

Со временем вавилоняне стали накладывать то же понятие предопределенного порядка и на плоскость якобы случайных событий повседневной жизни: определяя ход и положение планет в миг рождения человека, они таким образом предсказывали весь ход его будущей жизни. Биографические данные, необходимые для подобного вычисления, опирались на систематические наблюдения. Таким образом, из института божественной царской власти родилась не только математическая регламентация, но и научный детерминизм. Основные математические и научные начала в астрономии были заложены задолго до ионийских натурфилософов VI века до н. э. Это была совокупность рациональных прозрений и иррациональных предположений, которые породили новую технологию власти.

Прежде чем обратиться к рассмотрению последствий такой перемены, давайте выясним, как действовали те же явления в совершенно иных географических и социальных условиях. Если мифу о божественной царской власти предстояло овладеть силами цивилизации и впоследствии перерасти в производный от него «миф машины», то было крайне важно, чтобы он оказался способен преодолеть чисто местные обстоятельства и извлечь выгоду из различных культурных условий. Что любопытно, на протяжении позднейших эпох институт царской власти проник в более примитивные племенные общины; а вдобавок, этот технический и социальный комплекс так или иначе распространился по всей планете – от Китая и Камбоджи до Перу и Мексики.

Ниже я вновь обращусь к свидетельству, весьма компетентно исследованному Анри Франкфортом, – чтобы прийти совсем к другим выводам.

 

 

4. Укрепление Месопотамии

 

В Месопотамии царская власть возникла примерно в то же время, что и в Египте (правда, ни в первом, ни во втором случае не удается точно датировать самое раннее ее проявление). Древний шумерский владыка Лист не выражает ни малейшего сомнения касательно происхождения царской власти: она «снизошла с небес». Это означает, что царская власть с самого начала являлась религиозным феноменом, а не просто утверждением физической доблести и организованной воинской силы, или каким‑нибудь расширением всеми чтимого авторитета предков.

С момента зарождения царская власть в Шумере или Аккаде сочетала в себе авторитет и могущество, мудрость и приказ – те самые качества, которые, как отмечал Брестед, выступали атрибутами Бога Солнца после 3000 г. до н. э. Одновременно происходило и сходное усиление чувства времени. Египетская, месопотамская, индуистская религии, позднее и религия майя, охватывали тысячелетние циклы; а одному‑единственному царю Лугалбанде приписывали 1200 лет правления – срок, какого с лихвой хватило бы для целой династии. Даже если эти годы в действительности являлись всего лишь месяцами, как предполагали древние комментаторы хронологии Манефона[37], все равно – отрезок времени весьма внушительный. Следовательно, царям приписывалась не просто преувеличенная космическая мощь, но и более напряженная и продолжительная жизненная сила. Все измерения существования – на земле или на небесах – были увеличены во много крат.

Правда, в Месопотамии не всегда случалось так, чтобы царь (начиная с Нарамсина) нарекал себя богом. Тем не менее, Анри Франкфорт, обратившись к рассмотрению истории, чтобы подчеркнуть подлинные различия в культурах Шумера и Египта, насчитал почти два десятка таких случаев на протяжении восьми столетий. Однако уже само желание выявить разницу наводит на мысль о том, что на деле между двумя культурами все‑таки имелось большое сходство. Разумеется, царской власти повсюду приписывалось божественное происхождение, и все цари пользовались исключительными полномочиями по «божественному праву», ибо царь являлся необходимым исполнителем повелений богов, а также главным вдохновителем таких важных коллективных действий, как строительство больших городов и оросительных систем.

Характерно, что именно на протяжении правления третьей династии в Уре – а это был период энергичной строительной деятельности – все цари, кроме основателя династии, объявляли себя божествами. Данный факт позволяет с уверенностью связать божественность царской власти с типичной программой общественных работ и со становлением мегамашины. Маленькие задачи по‑прежнему оставлялись маленьким людям, зато большие задачи находились в ведении царя в силу тех особых полномочий, которыми он обладал: прежде всего, это было уникальное право создавать из своих подданных колоссальную рабочую машину.

Как и во многих примитивных племенных общинах, изученных за последние несколько веков, а также у некоторых позднейших исторических народов, царь исполнял две роли – священную и светскую: он выступал то религиозным, то военным главой. Такая двойственность имела место на протяжении всей цивилизованной истории человечества и до сих пор заметна во многих примитивных племенах. Даже сегодня носитель британской короны является титулованной главой государственной церкви, а, как обнаружил Эдуард VIII, одобрение со стороны ее архиепископа, в свою очередь – непременное условие обладания королевскими полномочиями. Такова была архе‑типическая модель отношений с самого начала. Так и выскочка Наполеон, желая сделаться законным императором, прибег к услугам папы римского, дабы тот освятил его коронацию, – хотя, выхватив корону из рук папы и самолично возложив ее себе на голову, его самонадеянное «эго» совершило святотатство, которое – по представлениям любого древнего вавилонянина – неминуемо навлекло бы на него проклятие небес.

И для установления, и для сохранения царского могущества чрезвычайно важно было присутствие божественной власти. Однако постоянное общение с Небом, необходимое царю, требовало профессиональной помощи жрецов, магов, прорицателей, толкователей сновидений и разгадчиков небесных знамений, а те, в свой черед, зависели от светской власти царя и его богатства, поддерживавших их собственное положение в обществе.

Этот важный союз царской военной мощи с часто сомнительным авторитетом сверхъестественного происхождения предвосхитил сегодняшний сходный альянс между учеными и теоретиками математических игр с высшими правительственными чиновниками; и он был подвержен сходным погрешностям, просчетам и заблуждениям. Вновь и вновь зависимость от не поддающихся проверке сведений с Небес мешала принимать разумные решения в сражениях, например, исходя из непосредственно наблюдаемых обстоятельств. Слишком часто пустым советам «провидца» придавали больше значения, чем профессиональным знаниям солдата, как явствует из писем, найденных в Мари.

Итак, в отношении богословских оснований царской власти картина в Месопотамии представляется столь же ясной, что и в Египте, при всех исторических и географических различиях в их культурах. И слова, произносившиеся древнейшими царями обеих земель, продолжали звучать на протяжении человеческой истории как в заявлениях «законных» королей вроде Людовика XIV, так и в не менее экстравагантных утверждениях Гитлера, Сталина или Мао, которым их самоотверженные и восторженные последователи приписывали всеведение. Слова, произнесенные юным вавилонским богом Мардуком перед тем, как он стал главным защитником других богов от древней богини первородных вод Тиамат, цари учились произносить задолго до того, как Мардук занял свое место в вавилонском пантеоне. По сути, боги – это цари бессознательного, чья роль возрастала по мере того, как цари, в свою очередь, становились воплощениями богов сновидений, обретавшими зримое верховенство над явью и переносившими свои притязания на нерушимое владычество на весь государственный аппарат.

В качестве условия своей помощи Мардук настаивает на беспрекословном повиновении остальных богов его приказу. «Пусть слово мое вместо вас определит судьбы: пусть будет неизменным то, что я сотворю. Пусть не придется мне ни повторять, ни изменять приказ, слетевший с моих губ.» На эти слова стоит обратить особое внимание. Они очерчивают те условия и рамки, в которых и возник новый коллективный механизм.

Этот новый упор на неограниченное право отдавать приказы, по‑видимому, в некоторой степени явился неизбежной реакцией на беспорядки и трудности, увеличившиеся с ростом населения. Отныне желанными политическими целями сделались отлаженность и надежность: ведь если небольшие группы людей при возникновении угрозы могут переселиться куда им угодно, то население целого города или пустивших крепкие корни на земле деревенских жителей невозможно куда‑то выселить на длительное время в случае наводнения или вызванного засухой голода. Такие задачи, как регулирование речного потока и возмещение ущерба, нанесенного наводнениями, распределение воды для орошения полей, ежегодная заготовка такого количества пищи, которого хватило бы для предупреждения голода до следующего урожая, – все это оказывалось уже не под силу самим местным общинам. Возникла настоящая потребность в такой власти, что объединила бы под своим началом огромные долины; а за неимением более разумной коллективной силы навстречу этой потребности пошла царская власть.

Хотя неолитическое хозяйство приносило небывалое дотоле изобилие пищи, само это изобилие породило новые тревоги. «На протяжении всей месопотамской истории, – замечает Франкфорт, – считалось, что царская власть богов зародилась не как естественный спутник упорядоченного общества, а как плод смятения и тревоги.» Но, по моим наблюдениям за некоторыми друзьями, некогда страдавшими от нищеты, а потом сколотившими состояние, – богатство и надежность способны вселить в людей постоянную тревогу, которой они не испытывали в те времена, когда не знали, что будут есть завтра.

Если в Месопотамии силы природы порой вызывали катастрофы – начиная с исторического библейского потопа, – то сходные тревоги не были чужды и благополучному Египту: вспомним о семи «тощих» годах из рассказа о библейском сновидце Иосифе[38]. Сохранились и другие указания на неурожаи и голод в Египте, случавшиеся не только из‑за нашествий саранчи, но и из‑за недостаточных летних разливов Нила. Во время таких кризисов возникала необходимость в твердой власти, которая бы разумно организовывала рабочую силу во множестве общин и справедливо распределяла их ресурсы; и если приложенные усилия давали желанный результат, то правитель, который взялся за это, получал всеобщую благодарность и заручался поддержкой на будущее.

К сожалению, царскую власть продолжали связывать с тревогой, страхом и кризисами еще очень долгое время. Торкилд Якобсен доказал, что старейшим из известных политических установлений, которое можно выделить по месопотамским текстам, являлось городское собрание всех свободных мужчин[39]. Это собрание предоставляло право решать текущие вопросы группе старейшин, однако в наиболее тревожные времена они избирали царя, чтобы тот «...возложил на себя всю ответственность на ограниченный срок». Тысячелетия спустя Геродот описывает сходное делегирование власти у мидян и персов; римляне, когда над обществом нависала угроза, назначали временного диктатора. Такая же временная концентрация власти в случае «национальной тревоги» до сих пор входит в конституционные прерогативы президента США, хотя лишь в наши дни нашелся президент, который осмелился сфальсифицировать тревогу, чтобы завладеть всей полнотой власти и дать политическое оправдание своим ошибочным суждениям и бесчеловечным деяниям во Вьетнаме.

Могущество, которое таким образом сосредоточивалось в руках царской особы, в свою очередь, порождало источник новых тревог благодаря постоянному ведению войн. Повсюду война в качестве главной прерогативы и основного занятия царя преобладала даже над охотой. Ибо, устанавливая закон и порядок в пределах священной территории своих богов, цари вступали в столкновение с соперниками – другими царями и иноземными богами, – которые отличались не меньшей дерзостью в силу приписывавшегося им божественного могущества и требовали к себе той же слепой верности и благоговейного повиновения. Слишком часто у них возникал соблазн утверждать верховенство своей власти, нападая на соседние государства и грабя их жителей.

Даже когда природа благоволила общине, – всегда где‑то рядом таилась создаваемая самим человеком катастрофа войны, сеявшая беспорядок и поддерживавшая абсолютную власть царей. В летописях Шумера и Аккада то и дело говорится о столкновениях между разными городами из‑за водных и земных границ; но помимо таких споров, улаживание которых могло служить предметом разумного компромисса, существовали еще и иррациональные стремления тщеславных и тираничных «богов» добиться рабского повиновения.

Здесь Якобсен вновь подкрепляет толкование Франкфорта. «Упорядоченный мир [для месопотамцев] немыслим без высшей власти, повсюду насаждающей свою волю.» Можно дополнить это утверждение Якобсена о вере в высшую власть; приведя слова из египетской «Сатиры о ремеслах»: «Нет такой работы, где над работником не было бы господина». Житель Месопотамии убежден, что власти всегда правы, – или, по крайней мере, что спорить с ними бесполезно. «Приказание дворца, как и приказание Ана, нельзя отменить. Слово Царя всегда верно; и его речениям, как и речениям бога, нельзя прекословить.» Эти слова несут в себе болезненное сходство с установками нынешних тоталитарных государств – как «демократических», так и «коммунистических».

Данное изречение – первое выражение того, что известно в сегодняшних политических системах под названиями «партийной линии» или.«консенсуса» – уменьшает (в указанном контексте) важность многих различий между древними цивилизациями на Ниле и в междуречье Тигра и Евфрата. В обоих случаях царь обладал богоподобными полномочиями; и с практической точки зрения, не так уж важно, в каком качестве он выступал: как бог – в Египте или как заместитель божества в Месопотамии, где он мог с полным правом «действовать по доверенности», то есть от имени бога, пока ему сопутствовала удача. Его миссия заключалась в том, чтобы участвовать в постоянной борьбе между хаосом и порядком, борьбе, которая, по словам Эфраима Шпайзера, «...была роковой драмой, возобновлявшейся каждый год».

Стоит ли удивляться, что перед лицом столь тревожных обстоятельств и столь яростных средств подавления подобных тревог деревня отказалась и от своей автономии, и от своей относительной самодостаточности, в пользу высшей власти – царя и государственных войск, правительственных чиновников и сборщиков податей, которые строго выполняли царские приказания. Разбросанные по разным краям села отныне слушались повелений, исходивших из центров власти.

На земле такого безусловного повиновения мог требовать лишь один единственный человек, назначенный богами царем, – человек, который, обороняясь от скептиков или явных противников, опирался бы в своих притязаниях на вооруженную силу, который сломил бы устои самоуправления, сложившиеся в маленьких общинах на основе обычаев предков и собственных ограниченных способностей держать совет и выносить трезвые решения.

Трезвомыслия – почти по определению – всегда как раз и недоставало царской власти: когда выполнялись приказы царя, никто никогда не отваживался сказать ему, чем они впоследствии оборачивались. Абсолютной власти, присущей царям, сопутствовали тщеславие, беспощадность, жесткость, привычка к принуждению, нежелание прислушиваться к голосу разума, – чего никакая маленькая община не потерпела бы ни от одного из своих членов. Впрочем, эти агрессивные и неприятные в человеческом смысле качества, создающие условия для тщеславного господства, можно было встретить повсюду – как обнаружила Маргарет Мид среди мундугуморов, чьи вожди известны в общине под именем «настоящих злодеев» – агрессивных, жадных до власти и почета.

Но с тех пор, как царская власть и институты, на которые она опиралась, прочно утвердились, этот альянс оставался главной политической моделью цивилизованного общества вплоть до конца XIX века; за пять тысяч лет он достиг и гораздо более примитивных общин, вроде шиллуков в Африке, где все магические предписания и идеологические предпосылки сохранились в том неприкосновенном виде, в каком они пребывали с самого начала, – наряду с той же породой скота с загнутыми рогами, которую так любили древние египтяне.

И если со временем царская власть приобрела несколько более человечный нравственный характер, сжавшись до более скромных размеров, то произошло это главным образом благодаря упрямому сопротивлению деревенских общин, чьи обычаи и образ жизни нередко перекочевывали – вместе с самими переселенцами из деревень – в новые города. Вскоре мы обнаружим, что эта подспудная борьба между демократической и авторитарной техникой продолжалась на протяжении всей истории человечества.

 

 

5. Механизм божественного правления

 

К сожалению, большинство наших сведений о царской власти исходит из документов, которые были записаны спустя столетия, даже тысячелетия, после самих событий. Если взять за свидетельства нижние культурные слои Иерихона, можно обнаружить, что еще до каких‑либо следов появления царской власти там уже имелось хозяйство, достаточно изобильное для возведения большого города и снабжения его жителей постоянной работой. В таком случае следует предположить, что «первобытная демократическая община» (как называет ее Франкфорт) достигла довольно высокого уровня технического развития и ремесленных навыков еще без всякой царской власти. Возможно, это произошло при какой‑то иной – более мягкой, действовавшей скорее убеждением – форме правления, которая, по гипотезе Кэтлин Кеньон, могла возникнуть в более благоприятных климатических условиях, преобладавших в этих краях сразу после таяния ледников. Результаты недавних раскопок в Чатал‑Хююке на территории Турции придают дополнительную привлекательность данной гипотезе.

Прежде чем особые установления, основанные на принуждении и наказании, приняли окончательную форму, царская власть возникла как некая мутация в сельскохозяйственных общинах, где все еще не существовало сколько‑нибудь постоянного распределения труда или четкого разделения на касты, но имелась минимальная экономическая дифференциация благодаря профессиональной специализации, частной собственности или рабству: такое состояние более или менее соответствовало гесиодовскому «золотому веку». Если это так, то оно могло бы объяснить стойкое присутствие царской власти, заметное в значительно более позднюю пору в культуре Нового Света, например, у инков, – в частности, ее авторитарный коммунизм: строй, контролируемый государством, но воспроизводящий в масштабах большого сообщества совместный труда, и осуществляющий совместное распределение его продуктов, что характерно для деревни. В целом, тот же бескорыстный дух и тот же тип принудительной организации стоят за явлением современного коммунизма.

Когда царская власть вытеснила управление сельскохозяйственных общин, их местные функции, только в расширенном масштабе, перешли в руки на центральной власти – храмовой или дворцовой. Общественная собственность оставалась общественной собственностью, но теперь она принадлежала богу в лице царя. А когда правитель распределял между своими приближенными или эту собственность, или свеженаграбленную добычу, то она становилась «частной» собственностью, вокруг которой на протяжении всей истории сохранялась аура царской, если не божественной, неприкосновенности. Первым признаком такой неприкосновенности была установленная для бога доля в порождениях земли, взимаемая храмом; впоследствии этот древний обычай плавно перешел и в традицию церковной десятины в средневековом: христианстве. В то же время, каждому члену общины причиталась своя привычная доля. Пока люди чтили богов и повиновались царю, им были обеспечены безопасность и некоторая частица божественной щедрости. Так называемое «государство всеобщего благосостояния» сегодня сохраняет – или, лучше сказать, «восстановило» – многие из этих политических особенностей.

Регулируемый государством коммунизм, по‑видимому, отмечал наиболее раннюю стадию становления царской власти: сама земля, общие функции и общие права попадают под контроль царя, а в случае необходимости его указы и законы вытесняют вековечные обычаи и установления местной общины. Ведь это благодаря царю община пользуется благоволением богов; и пока народ платит дань зерном и трудом, ему обеспечена надежная жизнь. Существование такого рода коммунизма засвидетельствовано в Египте и Месопотамии, и опять‑таки в Перу; и если царская власть покоилась на подобных традиционных устоях, лишь расширяя и укрепляя их, – это, возможно, объясняет, почему укоренились наиболее грубые проявления данной системы, хотя вскоре в установившиеся отношения вкрались откровенные проявления неравенства – например, между рабами, свободными общинниками и знатью, – сопутствовавшие росту частной собственности.

То, что до сих пор называется суверенитетом государства, в полной мере сохраняет исконные царственные притязания на власть и привилегии на имущественное первенство и беспрекословное повиновение, а также на такие кары или жертвоприношения, какие суверену покажется уместным применить во имя национального благоденствия.

Подобная солидарность между облеченным божественной властью правителем и его подданными достигла классического выражения в Египте: по словам Франкфорта, «...доверие народа к своим «пастырям» приводило к тому..., что фараону надлежало иметь всю полноту абсолютной власти, которой его наделило божество и которая, как ничто другое, позволяла ему обеспечивать благосостояние всего общества». Однако те же отношения господствовали в равной мере, пусть и с некоторыми нюансами, повсюду, например, как пишет Уилсон, – в Египте. «Это царь возводил храмы и города, выигрывал сражения, издавал законы и строил щедрые гробницы своим приближенным», – вторит ему Крамер, описывая деятельность царя Лагаша[40]. О том же говорят и некоторые фигуры речи, традиционно используемые царскими особами: например, в Шекспировой исторической драме «Генрих V» короли обращаются друг к другу именами своих стран – «Англия» и «Франция».

Отношения между царем и подданными выходили за рамки таких понятий, как верность клану, семье, соседям; этим объясняется, почему цари – и даже выскочки‑самозванцы, тираны, – нередко заручались народной поддержкой – в противовес таким второстепенным соперникам в борьбе за власть и авторитет, как магнаты и знать. Под мистической аурой абсолютной власти, функции которой впоследствии возьмет на себя машина, первоначально формировались и выполнялись исключительно уникальным институтом царской власти.

Поначалу идея такой власти связывалась с идеей об управлении и ответственности перед богами. К 2000 г. до н. э. ни один фараон не мог надеяться на бессмертие, если он не служил делу праведности и справедливости (которые олицетворяла богиня Маат[41]). В тексте, относящемся к периоду Среднего царства, Атум[42] провозглашает: «Я  учинил великое наводнение, дабы бедняк имел те же права, что и знатный человек. Я  сделал так, чтобы каждый человек уподобился прочим». В таком заявлении можно увидеть признание настойчивого давления, целью которого было не только узаконить власть но и сделать ее нравственной, – то есть, удерживать ее в известных границах и заставить ее уважать человеческую жизнь.

Так божественный глава этой иерархии власти возвращался – по крайней мере, на словах, – к эгалитарным общественным и нравственным идеалам деревенской культуры. Правда, в этих отношениях всегда сохранялась некая двойственность: доброта правителя, подчеркивавшаяся в египетских текстах, выступает наравне с его способностью внушать страх и карать смертью. В то же время, память о более ранних общинных атрибутах царской власти, наверное, частично оттеняла повседневные напоминания о личных прихотях владыки и суровости его ближайшего окружения. Однако, как нередко явствует из документов, чиновники, исполнявшие царские приказы, отождествляли себя с самим источником власти и часто злоупотребляли царской самоуверенностью, не являя взамен царской милости.

Более примитивные типы общин с успехом действуют единодушно, цепко держась за прочно укоренившиеся привычки и «незапамятные обычаи»: конформизм – вот цена взаимной терпимости, а остракизм – суровейший вид наказания, какой обычно назначается в таком обществе. Но чтобы обеспечить выполнение царских приказов с помощью ремня передач, образованного длинной цепочкой людей, зачастую действовавшего на большом расстоянии от самого центра власти, царская власть нуждалась в более отлаженном механизме послушания. Чтобы государственная организация срабатывала без помех как единое целое, согласие всего народа должно было быть автоматическим и полным.

Механическое повиновение достигалось путем различных символических и практических ухищрений, и в первую очередь, – созданием непреодолимого психологического барьера между царем и всеми, кто пытался к нему приблизиться. Особа царя была не просто неприкосновенна и неприкасаема: допускавшиеся в его присутствие обязаны были простираться ниц, словно мертвецы, полностью осознавая, что, случись им оскорбить царя, ничто не спасет их от смерти. В присутствии царя высший сановник пресмыкался как последний раб. Процитируем одно из писем, найденных в Телль‑эль‑Амарне (ок. 1370 г. до н. э.): «К двум стопам Царя, моего господина, небесного Бога Солнца, семижды семь раз я припадал, и навзничь и ниц». Проситель же называл себя «первым, на кого ты ступаешь».

Такое подобострастие, такое добровольное самоуничижение никогда не имели аналогий среди скромных членов любой деревенской общины, до тех пор пока и в эти общины не просочились «цивилизованные» нравы и порядки. Однако муштра в послушании постепенно превратила людей в «вещи», которых одним царским приказом можно было использовать, как покорное стадо для выполнения особых поручений, сколь бы они ни нарушали ход их семейной жизни и не противоречили нормальной рутине деревенского быта.

Не последним из зол этой системы было ощущение человеческого унижения, возникавшее из обязанности чиновников рабски подчиняться приказам вышестоящих властей. Как указывает М. И. Финли, свободные граждане Древней Греции и Древнего Рима крайне неохотно принимали административные должности именно по вышеназванной причине; поэтому даже очень важные правительственные и военные посты часто доставались рабам, которые, уже в силу самого своего положения обязанные подчиняться, не ощущали подобного унижения. В мегамашине не было места личной инициативе или ответственности: ведь такая свобода могла бы привести к отмене ошибочных приказов или к неповиновению безнравственным приказам. Преданные человеческие винтики мегамашины во все времена оставались эйхманами[43] – вдвойне униженными, так как они не сознавали собственного унижения.

Впрочем, вместе с понятиями о подчинении и абсолютном повиновении, послужившими фундаментом для сооружения огромной человеческой машины, появились и возможности ослушания, измены и бунта. И для того, чтобы божественные полномочия царя должным образом почитались, царской власти приходилось опираться на силу: и не просто на голую силу, а на силу в самой свирепой и садистской ее форме, в какую отливались кошмарные и бесчеловечные прихоти жестокости. Совсем недавними примерами таких изобретательных и жутких извращений власти могут послужить злодеяния, учиненные «цивилизованными» правительствами в Варшаве, Освенциме, Токио и Вьетнаме.

И здесь вновь образцами для царей служили боги: так, Мардук, сражаясь со своей давней соперницей Тиамат, прибег к помощи «злого Ветра», Смерча, Урагана; тот впрягает в свою вихревую колесницу скакунов – «Убийцу, Беспощадного, Топтуна, Быстрого». «Остры были их зубы, отравленные ядом.» Опять‑таки, эта черта присуща не только славившимся своей яростью и воинственностью вавилонянам, ассирийцам или хеттам. В метафорах, использованных в самом древнем из «Текстов пирамид», где описывается обожествленный фараон, мы встречаемся со своеобразной нескрываемой каннибальской страстью во всем, что относится к размаху власти божественного царя. Царская власть – как она там изображена – являлась поистине людоедской прожорливостью. В поисках параллелей к этим пугающим символам можно обратиться к пьесе одного нашего современника, который описывает, как женщина поедает гениталии своего любовника.

Чтобы не быть голословным, я приведу здесь выдержки из этого текста в переводе Эрмана:

«Он – тот, кто поедает людей; кто питается Богами, кто распоряжается посыльными и рассылает приказы... Бегун‑со‑всеми‑Ножами... душит их для него, извлекая их внутренности, он – вестник, с которым рассылается смерть... Он – тот, кто поедает их волшебство и проглатывает их великодушие. Большие идут ему на завтрак, средние – на обед, а малые – на ужин... Он переломил хребет со спинным мозгом, он вынул сердца Богов, он пожрал Красную Корону, он проглотил Зеленую Корону. Они кормится легкими Мудрецов, наслаждаясь тем, что питается сердцами и их магией».

Видеть в подобном описании лишь изысканный риторический прием – значит, намеренно закрывать глаза на социальный контекст данных слов. Грубое принуждение являлось необходимым сопровождением массовой организации общества и особых порядков, насаждавшихся царем. Повествование Геродота полно отталкивающих описаний безумной жестокости правителей – например, история, которую он рассказал о Камбисе[44]. Один из ближайших друзей царя намекает ему, что он пьет слишком много вина, а это вредно для ума и тела. Вознамерившись доказать, что вино не оказывает на него никакого действия, Камбис принимается пить безрассуднее прежнего, а затем берет лук и, велев поставить на другом конце зала сына этого неосторожного друга, прицелившись, убивает юношу, после чего вырывает у него из груди пронзенное сердце, чтобы показать, сколь безупречно достигла цели его стрела.

Первобытное общество, как правило, признает два главных преступления: нарушение табу на кровосмешение и убийство. Но с появлением новой системы управления и новых сводов законов, введенных царями, число возможных преступлений возросло и наказания сделались более устрашающими. Неповиновение приказам вышестоящего по чину считалось худшим из грехов; и даже «рассуждения» в ответ на приказание рассматривались как серьезное оскорбление. Если можно судить по обычаям индейцев‑чейеннов, то, наверное, такое отношение было отголоском палеолитической охоты: одно из трех преступлений, за которые у чейеннов полагается нести наказание, – неповиновение приказам вождя во время охоты на буйвола.

Вулли приводит слова одного хеттского закона: «И если рабу случится разгневать своего хозяина, пусть его либо убьют, либо изуродуют ему нос, глаза или уши.» Подобные увечья были излюбленной формой наказания. Сравнив эти законы с благопристойными и человечными обычаями современных примитивных народов, мы поймем, как угнетающий культ власти привносил в людские нравы ту степень свирепости и низости, которые были неведомы более ранним племенным группам, где если кто‑то и наносил телесные увечья, то только себе  – и, главным образом, из магических соображений.

Даже в сравнительно мягком кодексе Хаммурапи[45] дозволялось систематически наказывать пытками или постоянно калечить тела людей, хотя подобная практика была совершенно чужда архаическим малым общинам до наступления железного века. Эти садистские методы, применявшиеся в равной степени и в воспитании, оставили след, который лишь недавно удалось изгладить. В шумерских школах, как рассказывает Крамер, привычной фигурой был чиновник с кнутом для поддержания порядка; а древнеегипетский глагол «учить» означал также «наказывать». Собственно, последнее словоупотребление сохранилось и до наших дней: так, родители, наказывая ребенка, нередко приговаривали: «Я тебя научу , как надо себя вести!» (пока не возобладал принцип «вседозволенности» с его садизмом навыворот, метнувшийся в противоположную крайность и обращающий наказание на всех кого угодно, кроме  ребенка).

Помимо убийства и изнасилования, самые страшные преступления, наказываемые цивилизованными властями, восходят вспять к «непростительному греху» – неподчинению суверену. Принуждение – вплоть до убийства – было царской формулой, позволявшей утверждать власть, обеспечивать послушание и взимать добычу, дань и налоги. По существу, всякое царское правление было правлением террора. С расширением царской власти этот подспудный террор сделался неотъемлемой частью новой техники и новой экономики изобилия. Иными словами, скрытая сторона прекрасного сна представляла собой кошмар, который цивилизация до сих пор так и не сумела окончательно стряхнуть с себя.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сотворение мегамашины

 

 

1. Незримая машина

 

Воздавая должное безграничности и мощи Божественной царской власти и в качестве мифа, и в качестве действующего установления, я приберег для более пристального рассмотрения один ее важный аспект, ее величайшее и оказавшееся наиболее стойким нововведение – изобретение первичной машины. Это необычное изобретение, по сути, оказалось самой ранней моделью для всех позднейших сложных машин, хотя постепенно акцент смещался с человеческих рабочих звеньев на более надежные механические элементы. Уникальной задачей царской власти стало набрать нужное количество живой рабочей силы и распоряжаться ею для выполнения таких масштабных работ, какие никогда раньше не предпринимались. В результате этого изобретения пять тысяч лет назад были проведены огромные инженерные работы, способные поспорить с лучшими сегодняшними достижениями в сфере массового производства, стандартизации и детального проектирования.

Эта машина обычно ускользала от внимания и потому, естественно, так и оставалась неназванной вплоть до нашей эпохи, когда появился гораздо более мощный и современный тип, использующий целое множество вспомогательных машин. Для удобства я буду обозначать архетипическую форму разными именами, в зависимости от конкретной ситуации.

Так как составляющие этой машины, даже если она функционировала как совершенно слаженное целое, неизбежно разделялись пространством, в некоторых случаях «незримой машиной»; когда же речь пойдет о выполнении сложной работы с высокой коллективной организацией, я буду называть ее «рабочей машиной»; а применительно к действиям коллективного принуждения и уничтожения, она заслуживает прозвания (имеющего хождение и сегодня) «военной машины». При сочетании сразу всех компонентов – политических, хозяйственных, военных, бюрократических и царских, – ей подойдет термин «мегамашина»: иначе говоря, Большая машина. Техническое оборудование, порожденное такой мегамашиной, становится «мега‑техникой» – в отличие от более скромных и разнообразных способов технологии, которые вплоть до нашего столетия продолжали выполнять большую часть повседневной работы в цехах и на полях, иногда с помощью энергетических механизмов.

Люди обычных способностей, полагаясь только на мускульную силу и традиционные навыки, могли выполнять широкий круг задач, в том числе изготовлять посуду и ткать, без всякого внешнего понуждения и научного руководства, за исключением знаний, заключенных в традициях местной общины. Не так обстояло дело с мегамашиной. Только цари, полагаясь на учение астрономической науки и опираясь на религиозные санкции, оказались способны собрать мегамашину и управлять ею. Это было незримое сооружение, состоявшее из живых, но пассивных человеческих деталей, каждой из которых предписывалась особая обязанность, роль и задача, чтобы вся громада коллективной организации производила огромный объем работы и воплощала в жизнь великие замыслы.

Поначалу ни одному мелкому вождю было не под силу организовать мегамашину и привести ее в движение. И хотя абсолютное утверждение царского могущества покоилось на сверхъестественных санкциях, сам по себе институт царской власти не получил бы столь широкого распространения, если бы эти притязания не оправдывались колоссальными свершениями мегамашины. Её изобретение явилось высшим достижением ранней цивилизации – техническим подвигом, который послужил моделью для всех позднейших форм механической организации. На протяжении почти пяти тысяч лет эта модель передавалась (причем иногда все ее части сохранялись в хорошем рабочем состоянии, а иногда в видоизмененной форме) исключительно благодаря человеческим средствам, прежде чем она была переработана в некую материальную структуру, наиболее всего отвечавшую ее особенностям, и превратилась во всеобъемлющий свод установлений, охватывающий все стороны жизни.

Понять момент возникновения мегамашины и ее дальнейшую «родословную» значило бы по‑новому взглянуть на истоки нашей нынешней чрезмерно механизированной культуры, на судьбу и участь современного человека. Мы обнаружим, что первоначальный миф машины отразил причудливые надежды и желания, которые с лихвой исполнились уже в нашу эпоху. В то же время, он налагал суровые ограничения и принуждал к жестокому рабству; и эти обстоятельства – как напрямую, так и в силу вызванного ими противодействия – сегодня угрожают человечеству куда более гибельными последствиями, чем в эпоху пирамид. Наконец, мы увидим, что с самого начала все благие деяния механизированного производства омрачались процессом массового уничтожения, ставшим возможным благодаря мегамашине.

Хотя мегамашина возникла в ту пору, когда впервые начали использовать медь для изготовления орудий и оружия, это было независимое изобретение: механизация труда самого человека началась задолго до механизации его рабочих инструментов, так как ее корни следует искать в древнем порядке ритуала. Однако, едва появившись, этот новый механизм стал быстро распространяться, – его перенимали для самозащиты, а также насильственным путем насаждали цари, действовавшие словно боги или, как минимум, помазанники божий. Где бы ни была успешно применена мегамашина, она увеличивала производство энергии и позволяла выполнять работу на таком уровне, о каком раньше нельзя было и мечтать. Возможность сосредоточивать огромную механическую силу вывела на сцену новый динамизм: в результате своих же собственных успехов он преодолевал ленивую рутину и легкое сопротивление деревенской культуры, бытовавшей совсем в ином масштабе.

Энергия, ставшая доступной благодаря машине царской власти, значительно расширила пространственно‑временные измерения: те операции, на завершение которых прежде ушли бы столетия, теперь выполнялись всего за несколько десятилетий. Среди гладких равнин по царскому изволению выросли рукотворные горы из камня или обожженной глины – пирамиды и зиккураты; по сути, преобразился весь ландшафт: отныне его строгие линии и геометрические формы несли отпечаток одновременно космического порядка и несгибаемой человеческой воли. Ни одна сложная энергетическая машина, хоть сколько‑нибудь сопоставимая с этим механизмом, не применялась с подобным размахом вплоть до XIV столетия нашей эры, когда Западную Европу заполонили механические часы, ветряные и водяные мельницы.

Почему же этот новый механизм укрывался и от археолога, и от историка? По той простой причине, которую мы уже упоминали в нашем первом определении, что он состоял исключительно из человеческих деталей; и обладал вполне определенной функциональной структурой лишь до тех пор, пока религиозные предписания, магические заклинания и царские повеления, сводившие это все воедино, принимались всеми членами общества как нечто, не поддающееся никаким сомнениям. Но стоило только ослабнуть поляризующей силе царской власти – например, если владыка умирал или терпел поражение в битве, либо из‑за недоверия народа или мстительных восстаний, – и вся машина рушилась. Тогда ее элементы либо заново группировались в меньшие единицы (феодальные или городские), либо исчезали вовсе, – как прекращает существовать разгромленная армия, когда прерывается цепочка командования.

В действительности, эти первые коллективные машины так же подвергались разрушению и в чем‑то были так же хрупки и уязвимы, как и богословско‑магические представления, легшие в их основу. Поэтому те, что распоряжались действием этих машин, постоянно пребывали в состоянии тревожного напряжения, – зачастую небезосновательно опасаясь ереси или измены от своих ближайших подчиненных, а также бунтов и мятежей со стороны беднейших масс населения. Если бы не покорная вера и беспрекословное повиновение царской воле, которого добивались правители, полководцы, чиновники, надсмотрщики, эту машину невозможно было бы привести в действие. И когда нужные условия не соблюдались, мегамашина легко ломалась.

С самого начала человеческая машина представляла два аспекта: один – отрицательный, принудительный, слишком часто разрушительный, и второй – положительный, благоприятствующий жизни, созидательный. Однако вторые факторы не могли как следует срабатывать, если в большей или меньшей мере не присутствовало первых. Хотя зачаточные формы военной машины почти наверняка возникли раньше рабочей машины, именно последней удалось достичь непревзойденного совершенства исполнения – не только по количеству сделанной работы, но и по качеству и сложности ее организованных структур.

Называя эти коллективные единства машинами, мы не просто играем словами. Если машину можно определить (более или менее в соответствии с классическим определением Франца Рело[46] как сочетание сопротивляющихся частей, каждой из которых отводится особая функция, действующее при участии человека для использования энергии и для совершения работы, – то тогда огромную рабочую машину можно с полным основанием называть настоящей машиной: тем более, что ее компоненты, пусть они состоят из человеческих костей, жил и мускулов, сводились к своим чисто механическим элементам и жестко подгонялись для выполнения строго ограниченных задач. Хлыст надсмотрщика служил залогом согласия. Подобные машины были собраны, если не изобретены, царями уже на ранней стадии эпохи пирамид, в конце четвертого тысячелетия.

Именно в силу своей оторванности от каких бы то ни было жестких внешних структур, эти рабочие машины отличались гораздо большей способностью к изменению и приспособлению, чем ограниченные металлические аналоги какой‑нибудь современной монтажной линии. В строительстве пирамид мы видим не только первые несомненные свидетельства существования такой машины, но и доказательства ее поразительной эффективности. Куда бы ни распространялась царская власть – «незримая машина», если не в созидательной, то в разрушительной разновидности, следовала за ней. Это верно в отношении не только Египта, но и Месопотамии, Индии, Китая, Юкатана, Перу.

К тому времени, когда мегамашина обрела форму, все предварительные стадии ее подготовки уже были преданы полному забвению: так что нам остается лишь гадать, как именно отбирались ее «винтики», как между ними распределяли места и обучали обязанностям. В некоторой точке этого процесса некий изобретательный ум (или скорее, сразу несколько изобретательных умов), продолжая следовать по начатому пути, должно быть, сумел постичь главную задачу: нужно мобилизовать огромное количество людей и строго согласовать их действия во времени и пространстве для выполнения заранее определенной, ясно сформулированной и четко обдуманной цели.

Трудность заключалась в том, как превратить случайное собрание оторванных от своих семей, общин и привычных занятий людей, у каждого из которых имеется собственная воля или, по крайней мере, память, – в некое механизированное единство, коим можно было бы управлять с помощью приказов. Секрет механического контроля – в едином разуме с хорошо определенной задачей во главе организации, а также в методе передавать нужные сообщения по цепочке чиновников‑посредников, пока те не будут доведены до малейшего «винтика». При этом непременными условиями являются и точное воспроизведение приказа, и беспрекословное его выполнение.

По‑видимому, впервые сложность этой задачи и познали квазивоенные организации, в которых сравнительно небольшое число охотников, приученных слушаться своего предводителя, должны были присматривать за гораздо более многочисленными, но лишенными всякой организации, крестьянами. Так или иначе, созданный тип механизма никогда не срабатывал, если за словесным приказом не имелось мощного резерва принудительной силы; и сам такой метод действий, и сопутствующая ему структура, скорее всего, почти без изменений перешли во все позднейшие известные нам военные организации. По сути дела, с помощью армии стандартная модель мегамашины и передавалась от культуры к культуре.

Если и требовалось одно‑единственное изобретение, чтобы этот огромный механизм срабатывал как для выполнения конструктивных задач, так и для принуждения, то это была письменность. Метод переноса речи в графические записи позволил не просто передавать различные приказы и известия в пределах всей системы, но и фиксировать те случаи, когда письменные приказы не выполнялись. Подотчетность и письменное слово шли рука об руку в истории, так как приходилось контролировать действия огромного количества людей; и не случайно письменные знаки впервые были употреблены не для передачи идей – религиозных или каких‑либо иных – а для ведения храмовых отчетов о зерне, скоте, посуде, об изготовленных, собранных и израсходованных товарах. Произошло это весьма рано; так, на додинастической булаве Нармера, хранящейся в Ашмолеанском музее в Оксфорде, имеется запись о захвате 120 000 пленников, 400 000 быков и 1422 000 козлов. Представляется, что арифметический подсчет был даже большим подвигом, чем сам захват добычи.

Действие на расстоянии, при посредничестве писцов и гонцов‑скороходов, являлось одним из отличительных признаков новой мегамашины; и если писцы составляли сословие привилегированных профессионалов, это объяснялось тем, что машина не могла обходиться без их постоянных услуг: для ее успешного функционирования требовалось зашифровывать и расшифровывать царские повеления. «Писец заправляет всякой работой, какая ни есть в этой земле», – читаем мы в одном египетском сочинении эпохи Нового царства. По сути, писцы играли роль, пожалуй, в чем‑то сходную с ролью политруков в советской Красной армии. Они осуществляли постоянные «отчеты перед политштабом», чрезвычайно важные для функционирования подчиненной единому центру организации.

Не важно, какая машина появилась первой – военная или рабочая: механизм у них был одинаковый. Что представляли собой египетские и месопотамские отряды, устраивавшие набеги на соседей или разрабатывавшие копи, – военные или гражданские организации? Поначалу эти функции были неразличимы, вернее, взаимозаменяемы. В обоих случаях основной единицей являлся небольшой отряд, находившийся под началом главы отряда. Такой порядок организации господствовал даже на территориях богатых землевладельцев Древнего царства. Согласно Эрману[47], эти отряды объединялись в своего рода товарищества, выступавшие под собственными знаменами. Во главе каждого товарищества стоял главный работник, имевший должность «предводителя товарищества». Можно смело сказать, что ничего подобного не существовало в ранненеолитических селах. «Египетский чиновник, – замечает Эрман, – не способен думать об этих людях иначе, как о целой группе; отдельный работник не существует для него, как не существует отдельный солдат для наших высших армейских чинов.» Именно таков был изначальный образец первичной мегамашины, который с тех пор существенно не менялся.

С развитием мегамашины широкое разделение труда очень рано стало применяться в крайне специализированных областях в зависимости от задач и обязанностей, долгое время знакомое нам по армии. Флиндерс Петри замечает, что в деле разработки копей (как я уже говорил, и в Египте, и в Месопотамии этим занималась рабочая армия, практически не отличавшаяся от армии военной) практиковалось весьма дотошное разделение труда. «Нам известно из записей, найденных на мумиях, – говорит Петри, – как дотошно распределялся труд. Каждая деталь вменялась в обязанность какому‑то одному человеку; один разведывал руду, другой испытывал породу, третий заботился о добытом металле. Насчитывается свыше пятидесяти квалификаций и степеней чиновников и работников, названных среди участников таких поисковых экспедиций.»

Распределение обязанностей неизбежно стало частью общественного устройства в целом, действовавшего за пределами замкнутого пространства мегамашины. А к V веку до н. э. – то есть к тому времени, когда Египет посетил Геродот – тотальное разделение труда и мельчайшее дробление по специальностям – уже не ограничивавшееся мегамашиной, – достигло уровня, почти сопоставимого с тем, что наблюдается в наши дни. Так, Геродот замечает, что «...одни врачи лечат глаза, другие – голову, третьи – зубы, четвертые – живот, а прочие – болезни внутренних органов».

Однако следует отметить разницу между древней человеческой машиной и ее современными «соперниками», уже не столь нуждающимися в людской силе, – разницу в методе достижения цели. Каковы бы ни были конечные результаты, приносимые современными машинами, все эти машины задумывались как устройства, экономящие труд : то есть, они должны выполнять максимальное количество работы с минимальным непосредственным участием человека. В замысле же древнейших машин не предусматривалось никакой экономии людского труда: напротив, это были устройства, использующие труд , и у их изобретателей имелись основания гордиться увеличением числа занятых работников, которых они могли, при умелой организации, привлечь к новым задачам, – лишь бы объема самой работы хватало.

Общее предназначение обоих типов машин совпадало: их изобрели чтобы они с безошибочной точностью и слаженной мощью выполняли такие задачи, какие были не по плечу вооруженным оруднями, отдельным людям, не объединенным в строгую организацию. Оба типа машин достигли дотоле недостижимого уровня исполнения. Но вместо того, чтобы освободить труд, царская мегамашина похвалялась тем, что пленила и поработила его.

Нужно признать: если бы возобладали естественные человеческие способы работы, при которых люди добровольно брались бы за выполнение насущных задач, то колоссальные замыслы древних цивилизаций, скорее всего, так и не были бы воплощены в жизнь. Вполне вероятно даже, что современная машина, не состоящая из людей, управляемая внешними источниками энергии и предназначенная для экономии труда, – никогда бы не была изобретена: ведь, чтобы полностью механизировать саму машину, вначале следовало «социализировать» механических посредников. Но в то же время, если бы коллективная машина не могла использовать принудительный труд – обеспечивавшийся или периодическим набором людей, или порабощением, – возможно, удалось бы избежать колоссальных ошибок, просчетов и ненужных трат, которыми неизменно сопровождалась работа мегамашины.

 

 

2. Механические стандарты исполнения

 

Теперь давайте изучим человеческую машину в ее архетипической форме. Как это часто бывает, изначальный вариант отличался определенной ясностью, утраченной впоследствии, когда машина растворилась в более сложных структурах позднейших обществ, смешавшись с привычными более скромными пережитками. И если мегамашина никогда не достигала более высокого уровня исполнения, нежели в эпоху пирамид, – это, возможно, объясняется не только исключительными инженерными дарованиями тех, что замыслили и запустили в действие ранние машины, но еще и тем, что миф, который помог сплотить человеческие элементы машины, никогда впредь не обретал такой массовой притягательности, какая сохранялась вплоть до правления шестой династии, не зная ослабления и опасностей. До того времени триумфы этого мифа были неоспоримы, а его хронические пороки оставались все еще незамеченными.

Среди всех строительных подвигов, которыми прославилась мегамашина, архетипической моделью может служить пирамида. Своими основными геометрическими формами, изысканной точностью пропорций, а также организацией всей необходимой рабочей силы и громадным объемом строительных работ, потребовавшихся для их сооружения, законченные пирамиды в совершенстве демонстрируют уникальные свойства этого нового технического комплекса. Чтобы выявить свойства данной системы, я сосредоточусь лишь на самой пирамиде, – а именно, на Большой пирамиде в Гизе.

Египетская пирамида задумывалась как гробница для забальзамированного тела фараона, откуда ему предстояло благополучно перейти в загробный мир. Поначалу лишь у царя имелась такая надежда продлить свое существование, уподобившись богам. В мумии и пирамиде время символически останавливалось навсегда. Небесная участь царя изменяла все земные установления; однако, как и в случае с сегодняшним покорением космоса, простой человек не играл в этом никакой роли – разве что платил подати натурой или принудительным трудом.

Между появлением первой каменной пирамиды – ступенчатой формы, какую позднее мы обнаружим в Месо‑Америке, – и строительством мощной пирамиды Хеопса (Хуфу), фараона из четвертой династии, этого первого и самого долговечного из «семи чудес» древнего мира[48], прошло менее полутора столетий: такая перемена сопоставима по скорости с развитием строительной техники с применением стальных каркасов в нашу эпоху. С точки зрения временного масштаба, приложимого к изобретениям древности, наиболее примитивная форма и форма окончательная, никогда более не превзойденная, возникли практически одновременно.

Быстрота этого развития свидетельствует о концентрации физической силы и технического воображения. Трансформация тем более поразительная, что усыпальницы фараонов не были одиночными постройками: они являлись частью целого города мертвых, сложной структуры со зданиями для жрецов, которые совершали особые обряды, необходимые, как верили египтяне, для того, чтобы усопшее божество могло в будущем вести счастливую загробную жизнь.

Большая пирамида – один из грандиознейших и совершеннейших образцов инженерного искусства всех эпох и всех культур. Даже если не делать скидок на примитивность орудий, доступных в третьем тысячелетии до н. э., ни одно современное сооружение не превосходит ее ни технической виртуозностью, ни смелостью замысла. Между тем, великий замысел был приведен в исполнение культурой, которая только что вышла за рамки каменного века и еще долгое время продолжала использовать каменные орудия, хотя применялась и медь для резцов и пил, служивших для обработки массивных каменных плит для новых памятников. Все операции выполнялись вручную.

Всеобщая рабочая повинность (если не прямое рабство) был важной частью системы: он служил источником необходимого количества энергии. Эрман утверждает, что даже жречество не освобождалось от этой трудовой повинности. Сами строительные операции выполнялись рабочими, владевшими особыми ремесленными навыками, а им помогала целая армия неквалифицированных или полуквалифицированных работников, которых периодически набирали из числа земледельцев. Всю работу осуществляли без применения каких‑либо механических приспособлений, не считая двух «простых машин» классической механики – наклонной плоскости и рычага, ибо в ту пору еще не изобрели ни колеса, ни шкива, ни винта. По сохранившимся изображениям подобных строительных работ мы знаем, что группа людей тащила по песчаной пустыне сани, груженные огромными каменными глыбами. Но вспомним: одна лишь каменная плита, закрывавшая вход во внутреннюю усыпальницу Большой пирамиды, где покоилось тело фараона, весила пятьдесят тонн. Сегодня любой архитектор дважды подумает, прежде чем начнет призывать к таким подвигам механики.

Между тем, Большая пирамида – нечто большее, чем гигантское нагромождение камней с площадью основания в 54 тыс. м и высотой в 146,6 м. Она представляет собой сооружение со сложным внутренним пространством, состоящим из ряда коридоров, проложенных на разных уровнях и ведущих к спрятанной в глубине погребальной камере. В то же время, каждый отдельный элемент пирамиды строился с такой точностью, какая бывает свойственна (как верно подметил Брестед) скорее искусству часовщика, нежели современному мостостроителю или архитектору, создающему чертежи небоскребов. Каменные глыбы пригонялись друг к другу вдоль длинной черты, а зазоры между ними не превышают 0,02 мм, тогда как длины сторон в основании разнятся не более чем на 20 см – при том, что все сооружение простирается на целые акры. Таким образом, тщательные измерения, безошибочная механическая точность и безупречное совершенство не являются монополиями нашего века. Фараоновское общественное устройство перешагнуло через пять тысячелетий, создав первую крупномасштабную энергетическую машину – машину, мощность которой составляла от 25 000 до 100 000 человеческих сил, что равняется по меньшей мере 2 500 лошадиным силам.

Совершенно ясно, что ни обычные человеческие руки, ни обычные человеческие усилия, ни обычный способ человеческого взаимодействия, какой использовался при строительстве деревенских хижин или при обработке полей, не смогли бы мобилизовать эту сверхчеловеческую силу или достичь этих почти сверхъестественных результатов. Лишь богоподобный царь мог потребовать такого мощного и целенаправленного выплеска коллективной человеческой воли и произвести такие крупномасштабные материальные преобразования. Возможно ли было завершить столь трудоемкие инженерные работы без помощи машины? Разумеется, нет. Эти громадные сооружения можно было возвести только посредством сложной энергетической машины. Сам конечный продукт показывает, что он явился плодом работы не просто машины, но чрезвычайно хитроумно устроенной машины. И хотя материальное оснащение династического Египта все еще оставалось на очень примитивном уровне, этот недостаток восполняли терпеливый ремесленный труд и строгий метод. Мегамашина состояла из множества единообразных, специализированных, взаимозаменяемых, но функционально дифференцированных частей, строжайшим образом подогнанных друг к другу и настроенных на единый процесс, организованный и управляемый из одного центра: так каждый элемент действовал как механический компонент механизированного целого.

Спустя каких‑нибудь три столетия (а в Египте, наверное, и в два раза раньше) человеческая машина была усовершенствована. Мышление, задумавшее и пирамиды, и массивные храмы, и обнесенные мощными стенами большие города, отражало новый человеческий тип, способный воплощать абстрактный ряд сложных функций в некое структурное единство, окончательная форма которого определяла каждый этап работы. Для возведения этих грандиозных построек требовались не только математические вычисления, но и подробнейшие астрономические наблюдения, так что каждая сторона здания была вытянута вдоль прямых, в точности указывавших направления стрелок компаса. Тщательные измерения сочетались со строгими стандартами ремесла – непревзойденными вплоть до нашей эпохи. Поскольку в сезон разлива Нила пирамиды находятся на расстоянии лишь четверти мили от речных вод, для них понадобился каменный фундамент – а для этого пришлось удалить лишний слой песка. У Большой пирамиды периметр основания отклоняется от истинного уровня на полдюйма с лишним.

Умы, решавшие эти задачи и приводившие в исполнение эти замыслы, были безусловно умами высшего порядка, удивительным образом аккумулировавшими в себе способность к теоретическому анализу, практическую смекалку и творческое предвидение; так, Имхотеп, построивший первую каменную пирамиду в Саккаре[49], прославился не только как архитектор, но и как государственный министр, астроном и врач. Это были не «узкие специалисты» и не какие‑нибудь «эксперты», а люди, свободно перемещавшиеся по всему полю человеческого существования, подобно великим художникам итальянского Ренессанса. Их дерзостная искусность и самоуверенность выдерживала любое испытание: порой она даже бросала вызов благоразумию и исчерпывала без остатка силы своих могучих машин, – как произошло позднее с вырубленным в скале Асуанским обелиском, весившим 1168 тонн, который так и не удалось отделить от скального основания.

У рабочих, воплощавших все эти замыслы, тоже развилось мышление нового порядка – механически обусловленное, исполнявшее каждое задание в строжайшем соответствии с инструкциями, безгранично терпеливое, ограничивавшее реактивность лишь повиновением словам приказа. Машинную работу может выполнять только машина. Личность рабочих, пока они были заняты трудом, как бы сводилась исключительно к рефлексам, чтобы обеспечивать механически совершенное исполнение. Впрочем, их начальники умели читать письменные приказы; да и наемные работники, наверное, разбирали кое‑какие знаки, потому что, как упоминает Эдварде, они оставили на глыбах Медумской пирамиды свои имена, нанесенные красной охрой: «Лодочная артель», «Сильная артель», «Умелая артель» и так далее. С такой привычкой к механическому порядку они, наверное, чувствовали бы себя как дома на какой‑нибудь сегодняшней фабричной линии сборки. Не хватало только фотографии красотки, приклеенной к стене.

Схожие по организации, по способу работы, по темпу производства и по конечному продукту, машины, которыми строились пирамиды и большие храмы и которыми выполнялись все крупные строительные работы «цивилизации» в других краях и культурах, – были бесспорно настоящими машинами. Своими основными действиями они коллективно выполняли эквивалент операций целого множества экскаваторов, бульдозеров, тракторов, механических пил и пневматических дрелей, с такой точностью измерений, чистотой приемов и ровным количеством выработки, какие могли бы и сегодня послужить предметом гордости. Данные качества были характерны не только для Египта: «Немецкие археологи, раскапывавшие древний Урук, подсчитали, что для возведения одного лишь храмового комплекса Proto‑Literate должно было потребоваться 1500 человек, с условием, что каждый работал по десять часов в сутки, а строительство продолжалось пять лет».

Такое расширение размеров во всех направлениях, такой «подъем потолка» для человеческих усилий, такое подчинение личных способностей и интересов процессу механической работы, такое объединение множества работников для выполнения единой цели могло исходить лишь из одного источника – божественной власти, которой обладал царь. Царь (или, скорее, царская власть) являлся перводвигателем. В свою очередь, ошеломляющий успех предприятия укреплял его власть.

Не следует забывать, что такой строгий и всеобъемлющий порядок исходил свыше: это было осознание предсказуемых движений Солнца и планет, или даже (если была верна давняя догадка Зелии Наттолл) еще более устойчивого и предсказуемого положения полярной звезды. В гигантских коллективных действах – например, в храмовых церемониях, – именно царь отдавал начальные приказания, и именно царь требовал абсолютного повиновения и карал даже малейшее ослушание. И один лишь царь обладал божественным правом превращать людей в механические объекты и собирать из этих объектов нужную ему машину. Тот порядок, который перешел от Небес к царю, распространился на каждую из частей машины, а со временем породил и подспудное механическое единство в прочих установлениях и делах: все они стали обнаруживать ту же регулярность, которая прослеживалась в движениях небесных тел.

Ни одному более древнему мифу, ни одному божеству вегетации и плодородия не удавалось в прежние времена учредить такого рода абстрактный порядок или сосредоточить в руках одного человека столько власти, оторванной от непосредственного служения жизни. Но обратим внимание на то, что к этой власти было по‑настоящему причастно лишь меньшинство, тесно связанное с мегамашиной; зато сопротивлявшиеся ей заигрывали со смертью: они с таким же успехом могли бы противиться движению звезд. Несмотря на многочисленные промахи и неудачи, эти «космические» фантазии остались в неприкосновенности вплоть до наших дней: по сути, они лишь заново явились в обличье «абсолютного оружия» и «абсолютного суверенитета» – этих далеко не невинных галлюцинаций «атомного века».

 

 

3. Монополия власти

 

Чтобы понять устройство или действие человеческой машины, недостаточно сосредоточить свое внимание лишь на тех моментах, где она себя материализовала. На таком уровне невозможно понять даже нашу нынешнюю технологию с ее обширным разветвлением видимых машин.

Для работы машины были необходимы два фактора: надежная организация знаний о вещах как естественных, так и сверхъестественных, – и тщательно разработанный порядок, позволявший отдавать приказы, выполнять их и следовать им. Ответственность за первый фактор лежала на жрецах, без чьей активной помощи сам институт царской власти просто не сложился бы; второе же условие обеспечивали чиновники. И жречество, и чиновничество являлись иерархическими организациями, на вершине которых стояли, соответственно, верховный жрец и царь. Без их объединенных усилий весь комплекс власти не смог бы действенно срабатывать. Такое же положение сохраняется и по сей день, хотя существование автоматизированных фабрик и компьютерного управления помогает скрыть и человеческие составляющие, и религиозную идеологию, важную даже для нынешней эпохи автоматизации.

То, что сейчас назвали бы наукой, с самого начала составляло неотъемлемую часть новой машины. Это упорядоченное знание, основывавшееся на регулярном характере космоса, как мы видели, расцвело одновременно с культом солнца: наблюдение за звездами и создание календаря совпало со становлением царской власти и поддержало ее, жрецы и прорицатели посвящали немалые усилия истолкованию значения таких необычных событий, как появление комет, солнечные или лунные затмения, или гаданию по странным природным явлениям – например, по полету птиц либо по внутренностям жертвенных животных.

Ни один царь не мог действовать уверенно и успешно без опоры на организованное «высшее знание», точно так же, как и Пентагон сегодня не способен действовать без консультаций с различными учеными‑специалистами, техническими экспертами, теоретиками игр и компьютерами; эта новая иерархия, на первый взгляд, менее подвержена ошибкам, чем предсказания птицегадателей, – однако, судя по некоторым грубым просчетам, ненамного более надежна.

Чтобы такое знание могло приносить пользу, оно должно оставаться тайной монополией жреца. Если бы у всех имелся равный доступ к источникам знаний и к системе толкования, никто бы не верил в их непогрешимость, поскольку в таком случае ошибки не удавалось бы утаивать. Поэтому возмущенный протест Ипувера[50] против мятежников, которые свергли Древнее царство в Египте, объяснялся тем, что «таинства храма были разоблачены», – иначе говоря, что они сделали «секретную информацию» общедоступной. Тайное знание – ключ к любой системе тотального контроля. До изобретения печатного станка и письменное слово оставалось преимущественно классовой монополией. Сегодня язык высшей математики и компьютеризация заново породили и тайну, и монополию, позволив возобновить тоталитарный контроль.

Не последней по важности чертой сходства царской власти с солнцепоклонством было то, что царь, как и солнце, источал могущество на расстоянии. Впервые в истории власть стала осуществляться на расстоянии, намного превышавшем непосредственный радиус действия человеческой руки. Ни одно военное оружие само по себе не обладало таким могуществом. Все, что требовалось, – это особая разновидность передаточного механизма: армия писцов, гонцов, управляющих, надсмотрщиков, артельщиков, главных и второстепенных исполнителей, само существование которых всецело зависело от их преданного выполнения царских приказов или приказов непосредственных начальников – могущественных сановников и полководцев. Иными словами, неотъемлемой частью мегамашины служила хорошо организованная бюрократия – то есть, группа людей, способных передавать и выполнять приказания с ритуалистичной педантичностью жреца и бездумным послушанием солдата.

Воображать, будто бюрократия сравнительно недавнее изобретение, – значит, пренебрегать анналами древней истории. Первые документы, свидетельствующие о существовании чиновничества, относятся к эпохе пирамид. В надписи на кенотафе[51] в Абидосе некий чиновник, служивший при дворе фараона Пепи I из шестой династии, ок. 2375 г. до н. э., докладывал: «Его величество отправил меня во главе войска, тогда как знать, хранители печати царя Нижнего Египта, единственные спутники Дворца, главы номов и градоправители Верхнего и Нижнего Египта, товарищи и главные переводчики, главные прорицатели Верхнего и Нижнего Египта, и главные сановники, – каждый из них стоял во главе отдельного отряда Верхнего или Нижнего Египта, или же деревень и городов, которыми они управляли.»

Данный текст говорит не только о существовании бюрократии, но, как и свидетельство Петри, приводившееся выше, показывает, что уже произошли разделение труда и специализация функций, необходимые для успешного действия чиновничьего механизма.

Это развитие началось по меньшей мере тремя династиями раньше: а именно (что не случайно) при строительстве большой каменной пирамиды Джосера в Саккаре. В «Граде непобедимом» Джон Уилсон замечает: «Мы обязаны Джосеру не только началом монументальной каменной архитектуры в Египте, но и созданием нового чудовища – бюрократии». Это не было простым совпадением. И У. Ф. Олбрайт, комментируя данное событие, указывает, что «...возросшее число титулов, обнаруживаемое в печатях периода первой династии ... несомненно, заставляет предположить существование довольно сложного аппарата чиновников».

После учреждения иерархической структуры человеческой машины теоретически уже не было границ для числа рабочих рук, которыми она управляла, или для власти, которой она обладала. Устранение человеческого измерения и органических пределов, собственно, и составляет предмет гордости подобной авторитарной машины. Частично ее эффективность объяснялась применением неограниченного физического принуждения для преодоления человеческой лени или телесной усталости. Важным шагом в сотворении человеческой машины стала и профессиональная специализация: ведь достичь сверхчеловеческой точности и совершенства результата можно было только благодаря напряженной концентрации навыков в каждой точке рабочего процесса. Здесь и берет свое начало масштабное разделение и подразделение труда, характерное для современного промышленного общества.

Римский афоризм, гласящий, что закону нет дела до мелочей, можно по справедливости отнести и к мегамашине. Силы, приводимые в движение царем, требовали коллективных проектов соразмерного порядка: крупномасштабных операций, связанных с изменением облика земли, – поворота рек, рытья каналов, сооружения мощных стен. Как это обстоит и с современной технологией, мегамашина начинала все больше навязывать свой диктат обслуживавшим ее рабочим, перечеркивая другие, более живые человеческие потребности. Человеческие машины по природе своей были огромны и безлики – если не сказать, что намеренно обесчеловечены; они или действовали с большим размахом, или вовсе бездействовали, ибо никакая армия чиновников, сколь бы усердна она ни была, не могла бы непосредственно управлять работой тысячи маленьких мастерских или земельных хозяйств, если бы у них всех сохранялись собственные традиции, собственные ремесленные навыки, своя осознанная личная гордость и чувство ответственности. Поэтому жесткая форма контроля, присущая коллективной машине, вплоть до нашей эпохи ограничивалась лишь крупными массовыми предприятиями и крупномасштабными операциями. Этот изначальный недостаток мешал расширению мегатехники до тех пор, пока не изобрели механической замены для живых работников.

Значение бюрократического звена между источником власти – божественным царем – и теми живыми человеческими машинами, что выполняли строительные или разрушительные работы, едва ли можно переоценить; к тому же именно бюрократия занималась сбором ежегодных налогов и податей, которые поддерживали новую социальную пирамиду, и насильственным образом набирали рабочую силу, составляющую основу новой механической фабрики. По сути, чиновничество являлось третьим типом «незримой машины» (можно назвать ее машиной коммуникаций), существовавшей рядом с военной и трудовой машинами и служившей неотъемлемой частью законченной тоталитарной структуры.

Не последней по важности особенностью классической бюрократии является то, что она ничего не производит: ее задача – передавать без изменений или отступлений приказы, исходящие свыше, из центрального «штаба». Никакие местные сведения или человеческие соображения, которые могли бы изменить этот неподатливый процесс передачи, не допускаются. Жесткую организацию могут нарушить лишь коррупция или открытый бунт. В идеале, подобный административный метод требует старательного подавления любых самостоятельных порывов личности, а также готовности исполнять повседневную работу с ритуальной точностью. Как мы уже видели, такой ритуальный порядок проникает в рабочий процесс не впервые; в действительности, представляется в высшей степени сомнительным, чтобы подобного подчинения бесцветному режиму бесконечного повтора можно было бы добиться на данном этапе, если бы этому не предшествовала тысячелетняя дисциплина религиозного ритуала.

Бюрократическая регламентация на самом деле являлась частью более общей регламентации жизни, порожденной ориентированной на власть культурой. Ничто так не явствует из «Текстов пирамид», с их утомительным повтором формул, как невероятная способность выносить однообразие – способность, предвосхитившая тот пик всеобщей скуки, которого достигла уже наша эпоха. Это тяжкое давление слов – психологическая сторона систематического и всестороннего давления, породившего и запустившего машину. Лишь те, что оказались достаточно послушными, чтобы выносить такой режим, – или достаточно инфантильными, чтобы радоваться ему, – становились эффективными «винтиками» в человеческой машине на каждой из стадий ее работы, от получения приказа до его выполнения.

 

 

4. Возвеличивание личности

 

Приметы этого космического механического порядка легко опознаваемы. Прежде всего, как мы уже отмечали, произошло изменение масштаба. Привычка «мыслить по‑крупному» появилась одновременно с первой человеческой машиной; ибо сверхчеловеческий масштаб, примененный к индивидуальным структурам, увеличивал личное могущество властителя. В то же время, он способствовал уменьшению видимого размера и значения всех необходимых человеческих составляющих, кроме энергичного и поляризующего центрального элемента – личности самого царя.

Парадоксальным образом, монополия власти породила и монополию личности, ибо только царь был наделен всеми атрибутами личности – как теми, что коренились в общинном устройстве, так и теми, которые, по‑видимому, именно в эту пору стали постепенно зарождаться и в человеческой душе, теперь уже проклевывавшейся сквозь социальную скорлупу, внутри которой прошел весь эмбриональный период ее существования.

На этой наиболее ранней стадии личность и власть шли рука об руку: обе воплощались в фигуре царя. Ведь один только царь мог принимать решения, изменять старинные местные обычаи, создавать новые установления и претворять в жизнь коллективные деяния, никогда прежде не то что не совершавшиеся, но даже и не замышлявшиеся. Короче говоря, он вел себя как ответственная личность, способная на разумный выбор и свободная от уз племенного обычая: когда этого требовала ситуация, он волен был поступать как нонконформист и своими указами и законами вызывать отклонения от давних традиций предков. Как и некоторые исконные царские монополии – например, на бессмертие, – отдельные из этих прерогатив могли в конце концов, под известным давлением, переходить и ко всей общине. Однако здесь следует обратить внимание на усиление личности: все старые мерки были преодолены – точно так же, как раздвинулись и физические границы деревенского горизонта и узкой сельской общины. Отныне границей служил небосвод, а город представлялся не больше и не меньше, чем целым самостоятельным миром, оказавшимся во всех отношениях ближе к Небесам.

И на практике, и тем более в воображении, это увеличение масштаба применялось ко времени и пространству. Крамер замечает, что при ранних династиях легендарным владыкам приписывали невероятно долгие сроки царствования: всего восемь царей якобы правили около четверти миллиона лет до всемирного потопа, а две первые династии после потопа – около двадцати пяти тысяч лет. Это соответствует тем промежуткам времени, которые египетские жрецы все еще приписывали древней истории периода пребывания в Египте Геродота и Платона. Даже для чистого вымысла это огромные цифры. Новая черта культуры достигла апогея в отвлеченных вычислениях майя; так, Томсон сообщает: «На одной стеле в городе Киригуа начертаны тщательные подсчеты, уводящие нас вглубь прошлого на девяносто миллионов лет с лишним; а на другой стеле, неподалеку, самое раннее из указанных событий, судя по дате, произошло будто бы четыреста миллионов лет назад».

Но такое умножение истекших лет выступало лишь светской стороной более общего процесса расширения власти, символически представленного в царских притязаниях на бессмертие. Поначалу в Египте оно считалось исключительно атрибутом божественного царя, пусть даже слуги и приближенные сановники царя тоже могли разделять эту надежду на бессмертие (как было и в Шумере, где в помещении царской усыпальницы в Уре одновременно умерщвляли всех придворных – предположительно, для того, чтобы они сопровождали своего владыку в загробный мир).

В шумерском мифе о потопе царь Зиусудра («двойник» библейского Ноя) получает награду от богов Ана и Энлиля, но не символическую радугу, а дар «вечной жизни, как у богов». Желание жить безгранично долго являлось частным случаем общего стремления к устранению всяких границ, которое возникло при первой огромной концентрации власти посредством мегамашины. Любая человеческая слабость – и прежде всего, смертность, – оспаривалась и опровергалась.

Но если биологическая неизбежность смерти и разложения смеется над инфантильными фантазиями об абсолютной власти, за осуществление которых взялась человеческая машина, – то не меньше смеется над ними и сама жизнь. Картина «вечной жизни» – без зачатия, роста, плодоношения и распада, – то есть картина существования такого неподвижного, такого же лишенного любви и цели, такого же неизменного, как и существование царской мумии, – это не что иное, как картина смерти, только в ином обличье. Ну чем не возврат к тому состоянию покоя и неподвижности, в каком пребывают устойчивые химические элементы, еще не соединившиеся в достаточно сложные молекулы, чтобы творить новые формы? С точки зрения человеческой жизни, да и всякого органического существования, такое утверждение абсолютной власти было признанием психологической незрелости – полным непониманием естественных процессов рождения и роста, созревания и смерти.

Культ древних богов плодородия никогда не чурался смерти: он не творил монументальных посмешищ в камне, а обещал возрождение и обновление в ритмичном порядке жизни. А то, что обещала царская власть, было велеречивой вечностью смерти. Если бы не возобладали властные боги, если бы царская власть не нашла негативный способ увеличить размах действия человеческой машины и тем самым не возвысила царские притязания и не добилась абсолютного повиновения, – весь дальнейший ход цивилизации мог бы оказаться совсем иным.

Помимо желания вечной жизни, достигавшейся как материальными, так и магическими средствами, цари и их боги питали и другие амбиции, которые впоследствии сохранялись на протяжении веков и становились частью вульгарной мифологии нашей собственной эпохи. В шумерском сказании Этана садится верхом на орла, чтобы отправиться на поиски целебной травки для овец, которых поразило бесплодие. Уже тогда у человека родилась (или, по крайней мере, открыто заявила о себе) мечта о полете; правда, эта мечта все еще казалась столь дерзкой, что Этана, подобно Икару, был низринут на землю, когда уже приближался к цели.

Однако вскоре царей стали охранять крылатые львы; а еще в их распоряжении были небесные вестники, покорявшие пространство и время, чтобы доставлять приказания и предупреждения их земным подданным. Так, внутри царственного мифа машины уже появлялись тайные зародыши будущих ракет и телевизоров. Джинны из сказок «Тысячи и одной ночи» – лишь позднейшие народные продолжения этих гораздо более древних форм властной магии.

Тяготение к власти, отличавшее все ориентированные на небеса религии, со временем сделалось самоцелью. На протяжении всего существования ранней «цивилизации», между 3000 и 600 гг. до н. э., созидательный импульс достичь абсолютного контроля и над природой, и над человеком переходил от царей к богам и обратно. Иисус Навин приказал солнцу остановиться и сокрушил стены Иерихона звуками военной музыки[52]; до этого раньше сам Иегова предвосхитил ужасы атомного века, когда уничтожил Содом и Гоморру, пролив на эти города огонь и cepy[53]; а несколько позже он даже прибег к бактериологической войне, чтобы посеять ужас среди египтян и помочь исходу евреев.

Короче говоря, ни одна из разрушительных фантазий, овладевших умами вождей нашего века – от Кемаля Ататюрка[54] до Сталина, от кремлевских ханов до пентагонских канов[55], – не была чужда душам богопоставленных творцов первой машинной цивилизации. С каждым новым усилением аппарата власти из бессознательного вырывались все новые причудливо садистские и убийственные импульсы. Эта травма наложила уродливый отпечаток на дальнейшее развитие всех «цивилизованных» обществ. И именно данный факт испещрил всю историю человечества кровавыми пятнами – вспышками коллективной паранойи и племенной мании величия, к которым примешивались злобная подозрительность, смертоносная ненависть и жестокие нечеловечные деяния.

Парадоксальным образом, несмотря на обещание вечной загробной жизни, другой великой прерогативой царской техники стала быстрота: все замыслы царя должны были воплощаться уже при его жизни. Скорость сама по себе является функцией эффективной власти и, в свою очередь, одним из главных средств ее выставления напоказ. Эта часть мифа машины настолько глубоко въелась в основы нашей собственной технологии, что большинство из нас потеряло из виду исходную точку. Но царские повеления, как и срочные приказы в армии, требуют выполнения «мигом». Именно там имеет свои истоки нынешняя страсть к сверхскоростному передвижению как показателю статуса человека, уже комично заявляющая о себе в межконтинентальных «порханиях» на реактивных самолетах деловой и правительственной элиты.

Лучшей иллюстрацией увеличения скорости может служить тот факт, что в Египте (как позднее и в Персии) каждый новый монарх эпохи пирамид строил себе новую столицу, которая оставалась таковой при его жизни. Для сравнения достаточно вспомнить хотя бы длившееся столетиями строительство средневековых соборов в свободных городах, не имевших возможности, подобно царям, собирать для своих нужд огромную силу. С практической точки зрения, прокладывание дорог и каналов, которые служили главными средствами ускорения перевозок и сообщения, на протяжении всей истории было излюбленной формой царских общественных работ; и форма эта достигла своей вершины в железном веке, когда римляне при Нероне задумали проложить Коринфский канал, прорубившись сквозь тридцать метров щебня и скальной породы: если бы эта работа была завершена, она явилась бы увенчанием всех древнеримских подвигов в строительстве дорог и водопроводов.

Лишь экономика изобилия, причем в эпоху, когда в долине Нила насчитывалось самое большее около четырех‑пяти миллионов жителей, могла бы себе позволить ежегодно привлекать к работе сотни тысяч людей и обеспечивать их необходимой пищей, для поддержания сил при выполнении своей колоссальной задачи; что в отношении к благосостоянию общества было совершенно бесполезнейшей тратой рабочей силы, какую только можно себе представить. Хотя многие египтологи и не желают согласиться с подобным выводом, высказанное Джоном Мейнардом Кэйнсом определение «пирамидостроения» как ухищрения, необходимого для того, чтобы справиться с избытком рабочей силы в изобильном обществе, правители которого противятся социальной справедливости и экономическому равенству, – отнюдь не неуместная метафора. Это – архетипический пример симулированного производства. Ракетостроение – вот его точный сегодняшний эквивалент.

 

 

5. Бремя потребления

 

Но самым долгосрочным экономическим эффектом первого мифа машины стало разделение всех людей на работающих и тех, кто живет праздно за счет излишка, отнятого у тружеников, вынужденных влачить жалкое существование. Принудительная нищета влекла за собой принудительный труд; в сельскохозяйственном обществе и то, и другое объяснялось царской монополией на землю и царским правом узуфрукта. Согласно аккадским и вавилонским преданиям, боги сотворили людей, чтобы самим освободиться от тягостной необходимости трудиться. Здесь (как и во многих других случаях) боги уже сделали в людском воображении то, что в действительности сделали цари.

В мирное время цари и знать жили по принципу удовольствия: ели, пили, охотились, играли, совокуплялись, – и все это делалось в обстановке показной роскоши. Поэтому в период, когда обретал форму миф машины, в поведении и фантазиях правящих сословий впервые сказались проблемы экономики изобилия, – и здесь как бы заранее отразив процессы, разворачивающиеся в нашу эпоху.

Если внимательно проследить за развитием заблуждений правящих классов на протяжении всей истории, мы увидим, сколь далеко было большинство из них от понимания ограничений простой физической силы и жизни, сосредоточенной на легком потреблении, – то есть убогой жизни паразита, кормящегося за счет терпеливого хозяина. Скука пресыщения с самого начала преследовала эту экономику избыточной власти, производившую избыточные товары: она приводила к неосознанной личной роскоши и еще более неосознанным актам коллективных правонарушений и разрушений. А те, в свою очередь служили средством установления высшего статуса правящего меньшинства, чьи желания не знали пределов и чьи преступления превратились в ницшеанские добродетели.

За ранними примерами досадных сторон изобилия далеко ходить не надо. Одна египетская история, переведенная Флиндерсом Петри, повествует о пустоте жизни фараона: любое желание правителя исполняется слишком легко, а время давит на него невыносимой тяжестью. В отчаянии фараон обращается к своим советникам, чтобы те помогли избавиться ему от скуки. Тогда один из них дает ему классический совет: пусть царь велит заполнить лодку облаченными в тонкие одеяния, почти нагими, девушками, которые будут грести по воде и петь для него песни. К величайшей радости фараона, ему удается на время прогнать мучительную тоску; так, по меткому замечанию Петри, придворный фараона изобрел первое «музыкальное ревю» – это неизменное утешение «усталых дельцов» и солдат в увольнении.

Однако слишком часто подобных преходящих способов развеяться оказывалось недостаточно. Среди немногочисленных литературных документов, обнаруженных к настоящему времени, имеются два текста – один египетский и один месопотамский, – где говорится о самоубийстве. В обоих случаях знатный богач, которому доступна любая роскошь и чувственное удовольствие, находит свою жизнь невыносимой. Его легко сбывающимся мечтам недостает пряной приправы действительности. Египетский спор между человеком и его душой относится к периоду, последовавшему за крушением эпохи пирамид, и описывает отчаяние представителя высшего сословия, решившего уйти из жизни, – что по‑своему снимало иррациональность, господствовавшую в верхах египетского общества. Но месопотамский диалог богатого хозяина со своим рабом, относящийся к первому тысячелетию до н. э., еще характернее: вельможа признается, что ни накопленные богатства, ни власть, ни любовные наслаждения не наполняют жизнь смыслом. Другой текст, относящийся уже к VII веку до н. э., – «Диалог о жалкой участи человека», – более подробно затрагивает данную тему. Этот документ окрестили «вавилонским Екклесиастом», что само по себе свидетельствует о глубине его пессимизма: в «Диалоге...» говорится о горечи власти, не знающей смягчения любовью, о тщете богатства, обреченного наслаждаться лишь теми благами, что продаются за деньги.

Если это – всё, на что могло надеяться обласканное судьбой меньшинство, в оправдание тысячелетий неустанных коллективных усилий и жертвоприношений, то становится очевидным, что культ власти с самого начала основывался на грубом заблуждении. Поэтому конечный результат оказался для сословия правителей таким же вредоносным, каким был сам механизм для обездоленных и социально униженных тружеников и рабов.

Итак, уже с самых ранних ступеней развития, под давлением мифа о божественной царской власти деморализующие стороны неограниченной власти проступали как в легендах, так и в документированной истории. Однако долгое время эти недостатки заслонялись непомерными надеждами, которые пробуждала в умах людей «незримая машина». Хотя множество отдельных изобретений долгое время оставалось вне досягаемости коллективной машины, которая могла предоставлять лишь частичную и неуклюжую замену, тот дух, что стоял за этими изобретениями, – стремление покорить пространство и время, ускорить передвижение и сообщение, укрепить человеческую мощь с помощью космических сил, значительно увеличить промышленное производство, насколько возможно повысить потребление, установить систему абсолютного контроля и над природой, и над человеком, – все это уже укоренилось и обрело щедрую подпитку на почве фантазии в первую эру мегамашины.

Одни семена сразу же пустили мощные ростки, а другим, чтобы прорасти, понадобилось пять тысячелетий. Когда это происходило, вновь появлялся – в том или ином обновленном обличье – божественный царь. И сопровождали его все те же инфантильные амбиции, раздутые паче прежних границ, предстающие иными лишь из‑за того, что они наконец стали осуществимыми.

 

 

6. Эпоха строителей

 

Итак, хотя никакое установление не может держаться на одном лишь самообмане и заблуждениях, мегамашину все же следует считать одним из величайших механических изобретений; в самом деле приходится сомневаться в том, удалось ли бы довести машины до нынешнего совершенства, если бы начальные уроки «машиностроения» не были впервые проведены на податливом и обособленном человеческом материале.

Мегамашина не просто явилась моделью для всех последующих сложных машин, но и позволила привнести необходимый порядок, преемственность и предсказуемость в сумбур повседневной жизни, когда запасы продовольствия и система водных каналов вышли за пределы масштаба неолитической деревушки. Более того, мегамашина нарушила капризное единообразие племенного обычая, предложив взамен более рациональный (и потенциально универсальный) метод.

Правда, для основной массы людей тот строгий, ограниченный и зачастую угнетающий образ жизни, какой навязывала им «цивилизация», не имел смысла в сравнении с деревенским образом жизни, внутренние императивы и правила которого были более человеческого свойства. Однако вся структура, порожденная мегамашиной, имела неизмеримо большее значение: ведь она наделяла самое малое из своих звеньев космической участью, выходившей за рамки обычного биологического существования или общественной преемственности. В новых городах все разъединенные человеческие части сводились в некое единство высшего (как представлялось) порядка.

Как мы увидим, когда полнее представим себе устройство мегамашины, многие отрицательные факторы, сопутствовавшие ее возникновению, лишь усиливались, а не ослабевали по мере ее успешного развития. Однако прежде чем исследовать эти отрицательные черты, необходимо объяснить и практический успех, и видимую популярность самого института в течение многих веков и в различных культурах.

Поначалу достоинства божественной царской власти, должно быть, поражали и ослепляли всех людей. Ибо это была «эпоха строителей», и возводившиеся новые города изначально задумывались как подобия Небес. Никогда прежде нельзя было заполучить такое количество энергии для постоянного выполнения величественных общественных работ. Вскоре города, возводимые на рукотворных насыпях, возвышались на двенадцать метров над уровнем воды, их окружали стены толщиной в шесть, а то и в пятнадцать метров, причем наверху они достигали такой ширины, что там могли свободно разъехаться две колесницы. Воздвигались и огромные «дворцы», где размещалось пять тысяч вооруженных людей, столовавшихся на общей кухне. А храмы высотой в двадцать пять метров – как, например, в Шумере, – находились внутри священного участка, огороженного еще одной стеной. Такие «теменосы» были настолько велики, что во время празднеств там умещалась большая часть населения, чтобы лицезреть священные обряды.

В новых городах Месопотамии выросли большие здания, глиняные поверхности которых были покрыты блестящей глазурью, иногда даже отделаны золотом, а порой инкрустированы полудрагоценными камнями и украшены монументальными изваяниями львов или быков; подобные же сооружения, построенные в различной форме и из разных материалов, стали появляться повсюду. Такие здания, естественно, составляли предмет общей гордости; ведь даже последний работяга в новых пышных центрах и городах был косвенно причастен к этим порождениям мощи, к этим чудесам искусства, каждодневно лицезрея жизнь, совершенно чуждую каким‑нибудь скромным крестьянам или пастухам. Даже на селян из дальних краев эти монументальные постройки действовали как магнит: периодически, в дни празднеств, народ со всей страны стягивался в крупные столицы – в Абидос или Ниппур, а позднее – в Иерусалим или Мекку, в Рим или Москву.

Масштабная строительная деятельность сделалась основой более напряженного, сознательно направляемого образа жизни: ритуал перевоплощался в драму, на смену старым порядкам приходили новые обычаи, новые ресурсы, стекавшиеся со всех концов огромной долины, индивидуальные умы постоянно оттачивали свои способности, общаясь с другими, превосходившими их, умами; коротко говоря, это была новая жизнь города, где каждая прежняя сторона существования усилилась и увеличилась в объеме. Городская жизнь во много крат превосходила деревенскую во всех отношениях, благодаря поставкам сырья с больших расстояний, быстрому освоению новой техники, смешению разных расовых и национальных типов. В книге «Город в истории» я уже воздал должное этим коллективным выражениям порядка и красоты.

Если деревни и небольшие города были исконными образцами поселений, возведение и культурное возвышение целых огромных городов являлось преимущественно делом мегамашины. Быстрота строительных работ и укрупнение всех измерений города, особенно его главного ядра – храма, дворца и зернохранилищ, – свидетельствуют о том, что направляла эту работу царская воля. Стены, укрепления, главные дороги, каналы и города в любую эпоху оставались тем, чем они были в «эпоху строителей»: важнейшими свершениями «суверенной власти». В самом начале это выражение означало не какую‑то конституционную абстракцию, а живого человека.

На протяжении всей истории изначальный образ большого города требовал изрядного человеческого усердия и труда. Великое предназначение царской власти заключалось в преодолении замкнутости и обособленности мелких общин, в устранении тех зачастую малозначащих различий, что отделяют одну человеческую группу от другой и не позволяют им свободно обмениваться идеями, изобретениями и прочими благами, которые могли бы, в конечном счете, подчеркнуть индивидуальность каждой из них.

При царской власти были созданы общие стандарты мер и весов: границы не просто четко обозначались, но и – частично из‑за экспансии царского могущества, – расширялись, вовлекая все большее число общин в единую систему. С появлением общего свода законов поведение людей делалось более упорядоченным и предсказуемым, реже случались отступления от правил. В известной степени, эти достижения в области закона и порядка заложили основу более широкой свободы: они открывали путь в мир, в любой части которого любой представитель человеческого рода мог бы чувствовать себя как дома, как в родной деревне. В той мере, в какой царская власть служила залогом такого полезного единообразия и универсальности, каждая община и каждый член общины получали от этого выгоду.

В строительстве городов и создании всех сопутствующих им особых установлений царская власть достигла высшей точки своей созидательности. Большинство видов творческой деятельности, которые мы связываем с «цивилизацией», можно возвести к этому изначальному применению общественных и технических сил. Эти работы порождали крепкую уверенность в могуществе человека, отличную от магических заблуждений и наивного самообмана. Цари продемонстрировали, как много могут совершить многочисленные общины, если их организовать в коллектив из крупных механических единиц. Воля, которая смогла добиться этого величайшего свершения, казалась поистине богоподобной. Если бы это не исказило человеческую психику, со временем благотворные последствия могли бы распространиться на всю человеческую деятельность, возвысив и усилив всю обыденную жизнь на планете.

Могучие культурные герои и цари, замыслившие мегамашину и выполнившие эти задачи, от Гильгамеша и Имхотепа до Саргона и Александра Македонского, пробуждали своих современников от ленивой спячки и пассивного приятия узких «естественных» ограничений: они призывали их «затеять невозможное». А когда такая работа совершалась, то, что прежде казалось невозможным для человеческих сил, оказывалось осуществленным. Начиная приблизительно с 3500 г. до н. э. ни один из замыслов, посещавших человеческое воображение, уже не казался недостижимым для могущества царской власти.

Впервые за всю историю развития человека личность (по крайней мере, некоторые фигуры, возвысившие себя над прочими) наконец преодолела привычные границы пространства и времени. Благодаря самоотождествлению и косвенному участию – пусть в качестве свидетеля, если не активного помощника, – простой человек с гордостью ощутил весь размах человеческих возможностей, получивший выражение в мифах о богах, в астрономических познаниях жрецов, в чреватых серьезными последствиями решениях и деяниях царей. В течение одной людской жизни ум достигал более высокого состояния созидательности и более насыщенного сознания бытия, чем было доступно любым живым существам когда‑либо прежде. И именно это – а не расширение торговых связей или имперские походы – являлось самой важной составляющей так называемой городской революции.

Хотя такое обостренное осознание человеческих возможностей было уделом дерзостного меньшинства, оно не могло, подобно астрономическим знаниям жречества, оставаться «тайной за семью печатями», ибо пронизывало все проявления «цивилизации» и окружало их атмосферой благополучной рациональности. Люди уже не жили, день ото дня благоговейно оглядываясь на прошлое, воскрешая его в мифе и ритуале, и одновременно опасаясь любых новшеств в страхе потерять все, что было. Письменность и архитектура, да, по сути, и сам город, стали прочными и независимыми воплощениями человеческого ума. Хотя городская жизнь породила внутренние конфликты и трудности, от которых малые общины в силу своего единомыслия были защищены, – новые особенности этого более открытого образа существования раскрывали перед человеком и новые возможности.

Если бы были осознаны все зарождающиеся преимущества этих масштабных замыслов, а высшие функции городской жизни получили более широкое распространение, большинство ранних сбоев мегамашины можно было бы вовремя предотвратить, и даже ее случайные понуждения удалось бы как‑то облегчить и в конце концов устранить. Но, к несчастью, боги обезумели. Божества, на которых лежала ответственность за эти успехи, предпочитали пороки подлинным достоинствам: ибо они жирели на человеческих жертвоприношениях и изобретали войну как окончательное доказательство «суверенной власти» и высшего искусства «цивилизации». Если в подъеме «цивилизации» главную роль сыграла рабочая машина, то ее двойник, военная машина, отвечала главным образом за повторяющиеся циклы истребления, разрушения и самоуничтожения.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Бремя «цивилизации»

 

 

1. Общественная пирамида

 

Посредством мегамашины царская власть стремилась сделать силу и славу Небес достоянием человека. И стремление это обернулось таким успехом, что невероятные достижения первичного механизма долгое время превосходили по техническим качествам и результатам все важные, но скромные заслуги, которые принадлежали остальным современным машинам.

Новый коллективный механизм – неважно, снаряжался он для труда или для войны, – навязывал людям ту же общую регламентацию, практиковал те же способы принуждения и наказания и распределял ощутимую награду главным образом среди господствовавшего меньшинства, которое создавало и контролировало мегамашину. Кроме того, он сужал границы общественной автономии, личной инициативы и самоуправления. Каждый подогнанный под единый стандарт компонент, находившийся под чьим‑то началом, был человеком лишь отчасти, выполнял лишь часть работы и жил лишь отчасти. Запоздалый анализ разделения труда, проделанный Адамом Смитом, где разъясняется произошедший в XVIII веке скачок в сторону менее гибкой и менее человечной, зато более производительной системы, – в равной степени применим и к древнейшей «промышленной революции».

В идеале, обслуживающий персонал мегамашины должен состоять из людей безбрачных, лишенных всякой семейной ответственности, общинных связей и просто человеческих привязанностей; подобный вынужденный целибат и сегодня существует в армии, в монастырях и тюрьмах. Другое название такого разделения труда, когда оно превращается в одиночное заключение с целью выполнения одного‑единственного задания в течение всей жизни, – расчленение человека.

Порядок, навязывавшийся мегамашиной, со временем проник и в область местных ремесел, превратив их в полурабский труд, ограничивающий рамки жизни; ибо в ремесленной работе не остается ничего живого, когда, например, в изготовлении простого копья участвуют семь специалистов, выполняющие семь раздельных операций. Ощущение, что всякая работа наносит ущерб человеческому духу, перешло незаметно от мегамашины на любой другой ручной труд.

Почему этот «цивилизованный» технический комплекс всегда рассматривался как безусловный триумф, и почему человеческий род терпит его так долго, – навсегда останется одной из загадок истории.

Следовательно, цивилизованное общество делилось, грубо говоря, на два класса: большинство, приговоренное пожизненно к тяжелому труду и работавшее не только ради того, чтобы хоть как‑то прокормиться, но и ради излишка, который выходил за рамки семейных или общинных нужд, – и «знатное» меньшинство, презиравшее ручной труд в любой его форме и посвящавшее жизнь целиком утонченным «упражнениям в праздности», как сардонически выразился Торстейн Веблен. Часть произведенного излишка, надо признать, шла на поддержание общественных работ, приносивших пользу всем слоям общества; однако львиная доля расходилась по частным карманам богачей, любивших окружать себя материальной роскошью, и позволяла им содержать несчетную армию слуг и вассалов, наложниц и любовниц. Однако в большинстве обществ, пожалуй, наибольшая часть излишка уходила на прокорм, Вооружение и полное снаряжение военной мегамашины.

Общественная пирамида, установленная в эпоху пирамид в землях «плодородного полумесяца», продолжала служить моделью любого цивилизованного общества еще много веков после того, как строительство этих геометрических усыпальниц вышло из моды. На вершине стояло меньшинство, лопавшееся от гордости и власти, возглавлявшееся царем и его вельможами, знатью, военачальниками и жрецами. Главным общественным обязательством этого меньшинства было управление мегамашиной, служившей благосостоянию (или дурносостоянию) общества. Единственным бременем – «обязанность потребления». В этом отношении древнейшие правители выступали прототипами нынешней элиты, задающей стиль и вкус в моде в нашем чрезмерно механизированном массовом обществе.

Исторические свидетельства начинаются в эпоху, когда уже твердо устанавливается эта пирамида цивилизации, с ее разделением на сословия и широким основанием из рабочих, придавленных грузом вершины. А поскольку подобное разделение сохранялось вплоть до нашего времени (а в некоторых странах, вроде Индии, даже ужесточилось, превратившись в неприкосновенную систему наследственных каст), то его нередко принимали за естественный порядок вещей. Но мы должны задаться вопросом: как возникла такая система, и на каких мнимых основаниях разума или справедливости она столь долгое время просуществовала, – ведь неравенство статуса, пусть оно укоренилось в законе и собственности, может лишь случайно совпадать с неравенством природных способностей, ибо с каждым новым поколением в биологическом наследии людей происходят значительные изменения.

Полемизируя в книге «Доисторическая эпоха и начатки цивилизации» со своими русскими комментаторами‑коммунистами, британский археолог Леонард Вулли был явно озадачен их настоятельными требованиями: а именно, чтобы он непременно сделал упор на том положении вещей, которое ему, очевидно, казалось настолько «нормальным», что он даже не счел нужным о нем упомянуть. Даже Бре‑стеда можно было упрекнуть в подобном недосмотре; ибо он датировал появление справедливости и нравственной отзывчивости тем моментом, когда «Жалоба Красноречивого крестьянина», направленная против алчного землевладельца, беззаконно обобравшего его, наконец была выслушана «в суде».

К сожалению, Брестед придал чрезмерное значение улучшению закона и нравственности (назвав это «пробуждением совести»), потому что он мысленно взял за исходную точку использование власти в своих интересах, которую практиковали первые властители вроде «Нармера» и «Скорпиона», а также их преемники. По этой причине он оставил без малейшего внимания дружелюбные, нехищнические обычаи неолитической деревни, где господствовали терпимость и взаимопомощь, как чаще всего бывает в до‑«цивилизованных» обществах. Брестед усмотрел в знаменитом папирусе возросшее этическое чувство у правящих классов, изъявивших желание защитить несчастных земледельцев от их арендаторов, которые нередко жестоко с ними обращались и бессовестно их грабили. Однако он даже не задался вопросом – а как, собственно, господствующее меньшинство достигло положения, позволявшего им безраздельно применять власть.

Кризис совести, на котором останавливает внимание Брестед, был бы куда похвальнее, если бы не оказался столь запоздалым: так же спешно заглаживала свою вину, отказываясь от феодальных привилегий, французская знать накануне Революции 1789 года. Красноречивый крестьянин в конце концов добился справедливости – как сообщается в месте обрыва рукописи – но, не следует забывать, что это произошло лишь после того, как над ним вволю поиздевались, как его помучили и даже отхлестали кнутом – чтобы подольше поглумиться над комичной дерзостью бедняка, осмелившегося встать на защиту своих прав и обвинить своего хозяина. В односторонней системе общения, типичной для всех мегамашин, подобная попытка «поднять голос» расценивалась как неслыханное оскорбление высшим чинам; да так оно, по сути, и остается до сих пор в армейской среде с ее воинской дисциплиной. В своем «чинопочитании» современное государство сохранило как дурные манеры, так и ошеломительную власть древних правителей.

Эта система молчаливо подразумевает, что богатство, досуг, уют, здоровье и долголетие по праву принадлежат правящему меньшинству, тогда как тяжелый труд, постоянные физические и моральные лишения, «рабский стол» и ранняя смерть составляют удел основной массы людей.

И с тех пор, как установилось это разделение, удивительно ли, что мечтой тружеников на протяжении всей истории – по крайней мере, в те сравнительно счастливые периоды, когда они осмеливались рассказывать друг другу сказки, – было желание праздной жизни и материального достатка? Впрочем, знать держала в узде эти желания, не давая им целиком захлестнуть бедноту: а именно, она устраивала периодические празднества и пиршества. Однако мечты о существовании, близком к тому, что вели правящие классы (например, поддельная бижутерия, которую носили в викторианской Англии бедняки, имитировала в меди золотые побрякушки высшей знати), не меркли век от века; напротив, они и сегодня служат активными составляющими фантазий о легком богатстве, витающими, словно розовый туман, над мегаполисами.

Несомненно, уже с самого начала главным бременем цивилизации была тяжесть самой мегамашины: она не только превращала повседневный труд в тягостное наказание, но и сводила на нет то психологическое вознаграждение, которое получают охотники, земледельцы и пастухи за свою подчас изматывающую работу. И никогда это бремя не было тяжелее, чем в начале, когда масштабные общественные работы в Египте имели своей главной целью поддержку притязаний фараона на божественность и бессмертие.

Чтобы придать вороху заблуждений подобие «правдивости», в XXIX веке до н. э. «...усыпальница царевича Некуры, сына фараона Хаф‑Ра[56] из четвертой династии, получила в дар из личного имущества царевича целых двенадцать городов, весь доход от которых шел исключительно на содержание усыпальницы». Столь же суровое налогообложение ради не менее тщеславных целей было типично и для Солнечного божества (Le Roi Soleil [57]), построившего Версаль. Но к чему останавливаться на этом? Подобные свойства царской власти проявлялись на каждом отрезке истории.

Цену таких усилий отмечал, в другом контексте, Франкфорт: «В Египте все таланты уходили на увековечение царских особ. Захоронения в Ка‑эль‑Кебире – кладбище в Среднем Египте, использовавшееся в течение третьего тысячелетия, – обнаруживают крайнюю скудость обстановки, причем худшего ремесленного качества, хотя в тот период расцвета Древнего Царства возводились пирамиды.» Этим сказано все. Будущие историки больших государств, запускающих сегодня в космос пилотируемые ракеты, несомненно, придут в своих наблюдениях к тем же выводам (если только наша цивилизация просуществует достаточно долго, чтобы довести сведения о себе до потомков).

 

 

2. Травма цивилизации

 

Хотя о развитии рабочей машины на протяжении истории можно объективно судить скорее по самим общественным сооружениям вроде дорог и укреплений, чем по каким‑либо подробным описаниям, мы обладаем более полными документированными сведениями о мегамашине из примеров ее массового негативного применения в войнах. Повторяю, что именно в виде военной машины весь ранее описанный порядок трудовой организации, – с его распределением по отрядам, артелям и более крупным единицам, – переходил от одной культуры к другой без существенных изменений, кроме тех, что затрагивали усовершенствование дисциплины и механизмов нападения.

Это ставит перед нами два вопроса: почему мегамашина просуществовала так долго в своей негативной форме, и – что даже важнее – какие побуждения и цели стояли за очевидными действиями военной машины? Иными словами, как случилось, что война сделалась неотъемлемой частью «цивилизации», что ее стали превозносить как высшее проявление всякой «суверенной власти»?

В своем изначальном географическом окружении рабочая машина почти целиком объясняла и даже оправдывала свое существование. Как еще могли бы так называемые гидравлические цивилизации управлять и пользоваться потоками воды, необходимой для выращивания большого урожая? Жителям маленькой общины, даже если бы они сплотились, было бы не под силу справиться с такой задачей. Но что касается самой войны, то она не может служить подобным оправданием: напротив, она опрокидывала все терпеливые усилия неолитической культуры. Те, что пытаются приписать войну врожденной биологической склонности человека, рассматривая ее как проявление хищной «борьбы за существование» или как пережиток инстинктивной звериной агрессии, просто не понимают разницу между фантастической, превращенной в ритуал бойней войны и другими, не столь тщательно продуманными видами вражды, противостояния и чреватых смертоносными последствиями столкновений. Драчливость, жадность и убийство ради добычи – действительно биологические свойства, по крайней мере, у плотоядных; но война – это уже порождение человеческой культуры.

На самых ранних этапах неолитической культуры не было и намека на вооруженные стычки между соседними деревнями; возможно, даже массивные стены, окружавшие древние города вроде Иерихона, вначале выполняли лишь магико‑религиозное предназначение и только потом стали служить военно‑оборонительным целям (как подозревал Бахофен и утверждал Элиаде). При раскопках неолитических поселений бросается в глаза, полное отсутствие оружия, хотя в орудиях и черепках от посуды нет недостатка. Подобные свидетельства – пусть «от противного» – широко распространены. У таких охотничьих народов, как бушмены, в древнейшей пещерной живописи нет изображений смертельных сражений, тогда как в более поздних росписях, относящихся к периоду возникновения царской власти, сцены сражений есть. Так и на Крите, который в древности был заселен инородными и, следовательно, потенциально враждебными, пришельцами, коренные жители, как указывал Чайлд, «...по‑видимому, уживались с ними вполне мирно, ибо на острове не найдено никаких следов укреплений того периода».

Все это не должно вызывать удивления. Война, как удачно заметил Грэм Кларк в «Археологии и обществе», всегда «напрямую ограничена – основой физического выживания, так как ведение любого продолжительного конфликта подразумевает избыточность в отношении запасов и людской силы». До тех пор, пока неолитическое общество не стало производить такой излишек, палеолитический охотник был занят исключительно охотой на собственную дичь. А это занятие позволяет выжить не более чем пяти или, самое большее, десяти охотникам на квадратную милю. Учитывая столь малое число, смертоносная агрессия была бы трудным и, хуже того, самоубийственным делом. Даже установление «территориальных границ», если оно и существовало между охотничьими группами, отнюдь не требовало кровопролитных столкновений, как нет их и у птиц.

В неолитическую эпоху обильные урожаи, которые давали большие равнины «плодородного полумесяца», изменили эту картину и предоставили новые условия жизни как земледельцем, так и охотникам. Обычные трудности культивации усугублялись нападениями опасных животных – тигров, носорогов, аллигаторов, гиппопотамов, – во множестве водившихся в Африке и Малой Азии. Эти хищники, да и едва ли менее опасная крупная скотина (вроде тура), еще не одомашненная, взимали гибельную «подать» и людьми, и домашними животными, и часто вытаптывали или пожирали урожай.

С такими животными отваживались вступать в борьбу только искусные в ремесле убийства охотники, оставшиеся с эпохи палеолита, а не трудолюбивые садовники или земледельцы, которые в лучшем случае умели ловить сетями рыбу или ставить силки на птиц. Земледелец, крепко привязанный к доставшемуся ему тяжким трудом клочку земли, привыкший к размеренной работе, являл полную противоположность охотнику – любителю приключений и странствий, – и был совершенно неспособен на агрессию, практически парализованный своими миролюбивыми добродетелями. Не последним из скандалов, вызвавших негодование одного из представителей старого общественного порядка, когда эпоха пирамид с шумом закончилась, стал случай с «птицеловами» – обычными крестьянами, а не охотниками!, – которые сделались военачальниками.

В Египте и Месопотамии эти оседлые привычки возобладали, должно быть, еще до того, как охотники научились обращать их себе на пользу: древнейшие города Шумера отстояли друг от друга не более чем на десяток миль, и потому, скорее всего, их основали в ту пору, когда подобное близкое соседство еще не порождало захвата спорной собственности и столкновений. И что еще важнее, эта пассивность, эта покорность, не говоря уж об отсутствии оружия, – позволяли небольшим группам охотников без труда взимать дань (выражаясь языком сегодняшних реалий, выколачивать деньги «за крышу») с значительно более многочисленных земледельческих общин. Таким парадоксальным образом, рост могущества воинов предшествовал самой войне.

Почти неизбежно, эта перемена произошла сразу во многих местах; и немедленно стали появляться бесспорные свидетельства о вооруженных столкновениях между двумя независимыми и политически организованными группами: на таком определении критериев войны настаивал Малиновский, чтобы отличать ее от простых территориальных угроз, какие бывают и у птиц, от грабительских набегов или каннибальской охоты за головами. Война подразумевает не только агрессию, но и вооруженное коллективное сопротивление этой агрессии: если последнее отсутствует, то речь идет скорее о завоевании, порабощении и истреблении, а не о войне.

Разумеется, снаряжение, устройство и тактика войска не были изобретены в одночасье; видимо, понадобился какой‑то переходный период, прежде чем большие отряды научились слаженно действовать по приказу одного или нескольких предводителей. До того, как возникли города с их достаточно сосредоточенным населением, прелюдией к войне являлись организованные, но односторонние проявления мощи и воинственности, принимавшие форму захватнических походов за древесиной, малахитом, золотом, рабами.

Коренные перемены, которые привели к возникновению войны как таковой, нельзя, на мой взгляд, объяснять только биологическими или, скажем, рациональными экономическими причинами. За этим стоит более важный иррациональный компонент, до сих пор практически не изученный. Цивилизованная война начинается не там, где охотничий вождь непосредственным образом превращается в царя, затевающего войны: она берет свое начало в произошедшем гораздо раньше переходе от охоты на животных к охоте на человека; а особой целью этой последней охоты (если осторожно наложить на далекое прошлое неоспоримые позднейшие свидетельства) являлся захват людей для человеческих жертвоприношений. Имеется много разрозненных данных (которые я уже затрагивал, говоря об одомашнивании), наводящих на предположение, что местные человеческие жертвоприношения предшествовали межплеменным столкновениям или войнам между крупными городами.

Если придерживаться этой гипотезы, то война с самого начала являлась побочным продуктом религиозного ритуала, своей жизненной важностью намного превышающую для общины те более «мирские» выгоды вроде захвата земель, добычи или рабов, которыми более поздние общины пытались объяснить свои параноидальные навязчивые желания или зловещие массовые истребления людей.

 

 

3. Патология власти

 

Чрезмерное стремление личности к власти как к самоцели всегда вызывает подозрение психолога: тот усматривает в нем попытку скрыть какую‑то неполноценность, бессилие или тревогу. Когда же эта тяга сопровождается непомерным тщеславием, неуправляемой злостью, и подозрительностью, и утратой всякого ощущения положенных человеку пределов, порождающей «манию величия», она становится типичным синдромом паранойи – психического состояния, от которого избавиться чрезвычайно трудно.

Выходит так, что у древнего «цивилизованного» человека имелись основания страшиться тех сил, которые он сам же высвобождал путем целого ряда технических достижений. На Ближнем Востоке многие общины всеми силами вырывались за тесные рамки позволявшего лишь прокормиться хозяйства, с его четко определенным кругом занятий, и устремлялись навстречу миру, распахнувшемуся на все стороны, осваивая все более обширные территории, а после 3500 г. до н. э. с веслами и под парусами отправлялись в дальние края за различным сырьем, часто вступая в контакт с другими народами.

Мы хорошо знаем, как трудно добиться равновесия в экономике изобилия; и наше желание возложить всю ответственность за коллективные действия на плечи одного президента или диктатора является (как заметил Вудроу Уилсон задолго до того, как диктаторы вновь вошли в моду) одним из условий – самым легким и одновременно самым опасным – достижения такого контроля.

Я уже пытался проследить последствия этой общей ситуации на примере становления царской власти; теперь же остановимся подробнее на ее отношении к жертвенным ритуалам войны. По мере того, как община распространялась все шире и связи внутри нее становились все теснее, внутреннее равновесие ослаблялось, и угроза ущерба или лишений, голода и гибели делалась все более серьезной. В условиях, которые не поддавались никакому местному воздействию, вероятно, росла нервная тревога. Магическое отождествление божественного царя с целой общиной не уменьшало поводов для тревоги, потому что, вопреки своим пышным притязаниям на божественную милость и бессмертие, цари, как и прочие смертные, были подвержены пагубным случайностям и неудачам; и если царь возвышался над простыми людьми, то его падение могло оказаться и крахом всей общины.

На ранней стадии, о которой нет письменных документов, мечта и действительность, миф и наваждение, эмпирические знания и суеверные догадки, религия и наука составляли единый ком. Одной благоприятной перемены погоды после жертвенного обряда было достаточно, чтобы подобные умилостивительные убийства совершались с большей уверенностью и в гораздо более крупном масштабе. Имеются основания подозревать, опираясь на позднейшие свидетельства из Африки и Америки, собранные воедино Фрэзером, что когда‑то, быть может, в ритуальную жертву приносили самого царя – просто оттого, что он и воплощал свою общину.

Чтобы спасти обожаемого правителя от такой мрачной участи, видимо, со временем стали уговаривать простолюдинов ради общего блага сделаться заместительной жертвой; а когда и такие жертвоприношения стали неприемлемы – как явствует из классического эпоса майя «Пополь‑Вух», – пришлось искать другую замену, а именно – добывать пленников из чужих  общин. Превращение захватнических набегов в полноценные войны между царями как равными «суверенными владыками», при поддержке не менее кровожадных богов, не документировано. Однако это единственная догадка, которая связывает все составляющие войны воедино и в некоторой степени объясняет, почему данное явление продолжало существовать на протяжении всей истории.

Условия, благоприятствовавшие организованной войне, которую вела чрезвычайно мощная военная машина, способная полностью сокрушать массивные оборонительные стены, разрушать плотины, обращать в обломки города и храмы, – значительно окрепли благодаря настоящему триумфу рабочей машины. Однако крайне маловероятно, чтобы эти героические общественные работы, требовавшие почти нечеловеческих усилий и выносливости, были предприняты в каких‑то исключительно мирских целях. Община никогда не стала бы истощать свои силы и, тем более, жертвовать частной жизнью ради какой‑либо иной цели, кроме той, что почиталась великим священнодействием. Лишь трепетное благоговение перед неким mysterium tremendum [58], неким проявлением божественного начала во всей его страшной силе и сияющей славе, могло вызвать столь избыточные коллективные старания. Это магическое могущество неизмеримо перевешивало любые соображения хозяйственной выгоды. А в тех более поздних случаях, когда подобные усилия и жертвоприношения совершались явно ради каких‑то чисто экономических преимуществ, выяснялось, в свою очередь, что сама эта мирская выгода превратилась в божество, в некий священный сладострастный объект, – не важно, назывался он Маммоной или как‑то иначе.

Очень скоро у военной организации, необходимой для захвата пленников, появилось другое священное предназначение: а именно, активно защищать царя и местное божество от ответных мер, предупреждая вражеские нападения. С появлением этой новой цели расширение военной и политической мощи вскоре сделалось самоцелью, как высшее свидетельство могущества богов, управлявших общиной, и верховного статуса ее царя.

Цикл, состоящий из завоевания, истребления и мести, – хроническое состояние всех «цивилизованных» государств, и – как заметил еще Платон, – война является их «естественным» состоянием. Здесь, и множество раз позднее, изобретение мегамашины как усовершенствованного инструмента царской власти породило новые цели, которым ей впоследствии предстояло служить. В этом смысле, изобретение военной машины сделало войну «необходимой» и даже желанной – так же, как изобретение реактивных самолетов сделало «необходимым» и прибыльным массовый туризм.

При появлении первых документов обнаружился примечательный факт: распространение войны как непременного спутника «цивилизации» лишь усилило ту коллективную тревогу, которую прежде был призван унять обряд человеческого жертвоприношения. И по мере того, как общественная тревога возрастала, ее становилось уже невозможно успокоить символическим раздиранием жертвы на алтаре: эту малую кровавую дань требовалось заменить уже коллективным расставанием с жизнью.

Тревогу необходимо было унимать магическим жертвоприношением: обычай человеческих жертвоприношений привел к охоте на людей, а со временем эти односторонние набеги превратились в вооруженные стычки и взаимную вражду между соперничавшими правителями и народами. Так в эту жуткую церемонию вовлекалось все большее число людей со все более смертоносным оружием, и то, что сначала было случайной прелюдией к символическому жертвоприношению, само превратилось в «священное жертвоприношение», совершавшееся en masse [59]. Это идеологическое заблуждение явилось последним вкладом в усовершенствование военной мегамашины, ибо способность вести войну и приносить в жертву жизни множества людей оставалась отличительной чертой любой суверенной власти на протяжении всей истории.

К тому времени, когда появляются письменные свидетельства о войне, все предшествовавшие события в Египте и Месопотамии были уже забыты и утрачены для истории, хотя, возможно, они и не отличались от тех, что, как мы точно знаем, из обнаруженных позже источников происходили у майя и ацтеков. Однако, уже во времена Авраама голос Бога приказал любящему отцу заколоть любимого сына на жертвеннике[60]; а публичное жертвоприношение пленников, захваченных на войне, оставалось одной из обычных церемоний в «цивилизованных» государствах вроде Древнего Рима. То, что современные историки сплошь и рядом превратно истолковывают все эти свидетельства, показывает, насколько важно было для «цивилизованного» человека заглушить такие дурные воспоминания, чтобы сохранить уважение к себе как к разумному существу – иллюзию, позволяющую жить дальше.

Итак, два противоположных полюса цивилизации – это механически организованный труд и механически организованное уничтожение и истребление. Для обеих целей применимы приблизительно одни и те же силы и одинаковые способы действия. В некоторой степени, систематическая ежедневная работа позволяла держать в узде ту своенравную энергию, которая теперь могла претворять случайные мечты и прихотливые фантазии в реальность; однако у правящего сословия не было такой спасительной отдушины. Для пресыщенных праздностью богачей война стала «настоящим делом» и благодаря сопряженным с нею лишениям, ответственностью и смертельному риску заменила почетный труд. Война сделалась не просто «здоровьем государства», как называл ее Ницше, но и наиболее дешевой разновидностью якобы «творческой» деятельности, потому что всего за несколько дней она порождала видимые результаты, которые уничтожали плоды усилий многих поколений.

Это колоссального масштаба «негативное творчество» постоянно разрушало действительные достижения машины. Трофеи, добытые в успешном военном походе, были, говоря языком экономики, «полной экспроприацией». Однако, как позднее обнаружили римляне, замена оказала плохой – ведь с процветающей экономической организации можно ежегодно взимать постоянный подоходный налог. Как это было позднее с испанцами, награбившими золото в Перу и Мексике, такие «легкие деньги», должно быть, нередко подрывали хозяйство победителя. Когда такие империи с грабительской экономикой сделались господствующими и стали охотиться друг за другом, они уничтожили возможность однобокой выгоды. Экономический результат оказался столь же неразумным, сколь и военные средства.

Но чтобы компенсировать такие слепые вспышки враждебности и такое нарушение упорядоченных норм поведения, необходимых для жизни, мегамашина учредила куда более суровый внутренний порядок, чем наблюдавшийся в большинстве скованных старинными обычаями племенных общинах. Этот механический порядок дополнял ритуал жертвоприношения, ибо всякий порядок – неважно, насколько строгий, – уменьшает потребность в выборе и, следовательно, ослабляет тревогу. Как указывал психиатр Курт Гольдштейн, «принудительные формы порядка» становятся важными, когда тревога порождается чисто физическим поражением мозга.

Ритуалы жертвоприношения и ритуалы принуждения были отработаны до совершенства действием военной машины. И если тревога представляла собой изначальный мотив, вызывавший субъективный отклик в форме жертвоприношения, то война, расширяя возможное поле жертвоприношений, заодно сужала поле, в пределах которого мог действовать нормальный человеческий выбор, основанный на уважении ко всем творческим возможностям организма. Словом, принудительная коллективная форма порядка являлась главным достижением негативной мегамашины . В то же время, порожденное усилиями мегамашины возрастание власти впоследствии вызвало явные симптомы порчи в умах тех, кто привыкал к обладанию такой властью: правители не просто становились бесчеловечными, но порой безвозвратно теряли всякое чувство реальности, – подобно шумерскому царю, который увлекся покорением чужих земель, а вернувшись в собственную столицу, обнаружил, что она в руках врага.

Начиная с IV века до н. э., появляется множество стел и монументов великих царей с бессмысленной похвальбой своим могуществом и тщетными угрозами тем, кто осмелится разграбить их гробницы или уничтожить надписи, – но все‑таки и то, и другое постоянно происходило. Подобно Мардуку в аккадском варианте эпоса о сотворении мира, правители нового бронзового века всходили на колесницы, «непобедимые и ужасающие», «искусные опустошители, умелые разрушители..., облаченные в доспехи ужаса». С подобными страшилками мы хорошо знакомы и сами: их постоянно тиражирует Пентагон в своих выпусках «ядерной прессы».

Такие постоянные утверждения власти, несомненно, представляли собой попытки облегчить завоевание, заранее запугав врага. Но они свидетельствуют и о возрастании иррациональности, почти пропорциональном орудиям уничтожения, имевшимся в распоряжении властелинов; нечто похожее мы тоже наблюдали в наш век. Эта паранойя была столь методична, что завоеватель не раз стирал город с лица земли – лишь затем, чтобы снова выстроить его на том же месте, и продемонстрировать свою двоякую роль: разрушителя‑творца, или дьявола‑бога в одном лице.

Полвека назад данные о подобных исторических деяниях еще могли показаться сомнительными; однако правительство США в точности повторило эту технику при полном разрушении и последующем послевоенном восстановлении Германии; победив жестокую военную стратегию – смертоносные бомбардировки – столь же низкими политическими и экономическими методами, оно передало победу нераскаявшимся сторонникам Гитлера.

Эта амбивалентность, эта двойственность двух типов мегамашины, нашла выражение во вкрадчивой, леденящей душу угрозе, содержащейся в конце шумерской поэмы, которую цитирует С. Н. Крамер:

 

Топор и корзина возвели города,

И прочный дом строит топор...

Дом, восстающий против царя,

Дом, непокорный царю своему,

Тот же топор царю подчинит.

 

С утверждением культа царской власти потребность в усиленной власти не уменьшилась, а лишь возросла; ведь города, некогда мирно существовавшие почти на виду друг у друга, как первоначальные городские скопления в Шумере, отныне сделались потенциальными врагами: у каждого имелся свой воинственный бог, каждым управлял свой царь, и каждый был способен собрать огромную вооруженную рать и истребить соседнее поселение. В таких обстоятельствах первоначальная нервная тревога, которая требовала коллективных церемониальных жертвоприношений, вскоре легко превратилась в разумную тревогу и обоснованный страх, делавшие неизбежным принятие контрмер того же порядка – или, напротив, готовности сдаться без боя, как предложил Совет старейшин в Эрехе[61], – когда появилась серьезная угроза.

Полезно обратить внимание на то, что говорится в «Хронике Саргона» в похвалу одному из древнейших представителей этой новой системы власти – аккадскому царю Саргону: «У него не было ни соперников, ни противников. Он ослеплял своим ужасающим блеском все сопредельные страны». Чтобы поддерживать ореол власти, который, как замечает Оппенгейм, окружает лишь царские особы, «5400 воинов ежедневно ели в его присутствии», – то есть, внутри цитадели, где они охраняли сокровищницу и храмовые зернохранилища, эти монополистические инструменты политического и экономического контроля. Стена вокруг цитадели не только обеспечивала дополнительную надежность на тот случай, если будут проломлены внешние городские стены, но и защищала находившихся внутри от всяческих восстаний местного населения. Присутствие в крепости постоянной армии, в любой момент готовой схватиться за оружие, указывает сразу на два обстоятельства: во‑первых, потребность в подручном средстве принуждения для сохранения порядка, и, во‑вторых, способность держать в строгой узде само войско, которое в противном случае могло бы обратиться в опасную толпу бунтовщиков – как слишком часто случалось впоследствии в Риме.

 

 

4. Путь империи

 

Первоначальное торжественное отождествление царской власти со священным началом, человеческими жертвоприношениями и военной организацией, я полагаю, составляло ядро всего развития «цивилизации», происходившего между 4000 и 600 гг. до н. э. Скрывшись под новыми личинами, оно неистребимо и в наши дни. Сегодняшнее «суверенное государство» – это лишь увеличенный отвлеченный аналог боготворимого царя; а такие установления, как человеческое жертвоприношение и рабство, по‑прежнему живы, равно укрупнившись в масштабе и став более властными в своих требованиях. Всеобщая воинская повинность (набор людской силы по фараоновой модели) значительно умножила число священных жертв, тогда как конституционное правительство с помощью «консенсуса» лишь сделало власть правителя более абсолютной, поскольку несогласие и критика просто не «признаются».

Со временем магические побуждения, толкавшие людей к войнам, приняли более достоверное обличье утилитарной выгоды. Погоню за жертвенными пленниками можно было превратить в еще более массовое и жуткое убиение захваченных женщин и детей, но те же жертвы, если их пощадить, можно было обращать в рабство, тем самым умножая рабочую силу и экономическое преуспеяние народа‑завоевателя. Так побочные результаты военных усилий – рабы, добыча, земля, дань, налоги, – вытеснили и коварно скрыли первоначальные, некогда ничем не прикрытые, иррациональные мотивы. Поскольку общее расширение экономической производительности и культурного богатства сопровождало существование царской власти и даже оттеняло ее разрушительную деятельность, люди вынужденно принимали зло как единственный способ достичь добра; притом, если мегамашина исправно работала, у них просто не было альтернативы.

Постоянная гибель цивилизаций от внутреннего распада и внешних нападений, обильно документированная Арнольдом Тойнби подчеркивает тот факт, что злые элементы в этом сплаве чаще всего одерживали верх над добрыми и благотворными. Одним из непреходящих достижений мегамашины стал миф самой машины – представление о том, что машина по самой своей природе совершенно непреодолима – и в то же время, если ей не сопротивляться, в конце концов полезна. Эти магические чары по сей день завораживают и тех, кто распоряжается мегамашиной сегодня, и ее массовых жертв.

По мере того, как военная машина становилась сильнее, авторитет храма терял свою необходимость, и дворцовая организация, разбогатев и сделавшись самодостаточной в пределах большого территориального государства, часто затмевала значимость религии. Оппенгейм приходит к такому выводу, изучив период, последовавший за падением Шумера; однако подобное смещение равновесия мощи и авторитета происходило неоднократно. Зачастую жречество шло на уступки той самой мегамашине, которую оно же первоначально и помогло освятить и утвердить.

Успехи мегамашины усугубляли опасные возможности, прежде не вырывавшиеся наружу лишь вследствие простой человеческой слабости. Врожденная слабость всей этой системы власти сказывается в том, что царей, вознесшихся над всеми прочими людьми, постоянно обманывали, задабривали лестью, закармливали лживыми сведениями – и ревниво оберегали от беспокойств, то есть уравновешивающей «обратной связи». Поэтому цари никогда не могли понять – ни из собственного опыта, ни из истории – того, что неограниченная власть вредна для жизни: что их методы самоубийственны, военные победы эфемерны, а высокомерные притязания насквозь лживы и нелепы.

В конце первой «эпохи строителей» в Египте, то есть в период правления фараона Пепи I из шестой династии, появляется свидетельство, подтверждающее эту неизбывную иррациональность, – тем более впечатляющее, что исходит оно от довольно трезвомыслящих и не склонных ко всякой дьявольщине египтян:

 

Войско благополучно вернулось,

Опустошив землю Жителей Песков.

... Разрушив их ограды...

Вырубив их смоквы и виноградники...

Предав огню все их жилища...

Истребив десятки тысяч их людей.

 

Это короткое описание прослеживает путь любой Империи, где бы то ни было: те же хвастливые слова, те же злодеяния, те же грязные результаты – от древнейшей египетской плиты до последнего выпуска американской газеты (он у меня в руках) с репортажами о массовых жестокостях, которые военные силы США с помощью напалмовых бомб и ядов, убивающих всякую растительность, хладнокровно чинят над крестьянским населением Вьетнама; невинный народ был оторван от своей земли, запуган, отравлен и заживо зажарен лишь ради того, чтобы сделать «правдоподобными» властолюбивые фантазии американской военно‑промышленно‑научной элиты.

Однако самим актом санкционирования разрушения и убийств война во всей ее губительной спонтанности временно преодолевала ограничения, изначально присущие мегамашине. Поэтому начало войны часто сопровождалось чувством радостного освобождения: цепи повседневной рутины сбрасывались, а до подсчета искалеченных и убитых еще оставалось время. При завоевании страны или взятии города привычные добродетели цивилизации выворачивались наизнанку. Уважение к собственности сменялось разнузданным разрушением и грабежом, сексуальная подавленность – официально поощряемым насилием, а ненависть народа к правящему сословию умело обращалась в счастливую возможность калечить и убивать чужеземных  врагов.

Короче говоря, угнетатель и угнетаемые, вместо того, чтобы сцепиться друг с другом внутри своего же города, направляли свою агрессию вовне, на некую общую цель – и нападали на чужой город. Таким образом, чем сильнее была социальная напряженность и чем тяжелее повседневный гнет цивилизации, тем полезнее становилась война как некий защитный клапан. Наконец, война выполняла еще одну более важную функцию, если верна предлагаемая мною гипотеза о связи между тревогой, человеческим жертвоприношением и войной. Она как бы являлась оправданием самой себе, вытесняя смутную нервную тревогу рациональным страхом перед лицом реальной опасности. А когда война разражалась, появлялись действительные основания для мрачных предчувствий, ужаса и компенсаторных проявлений отваги.

Совершенно очевидно, что хроническое состояние войны слишком тяжкая цена за хваленые блага «цивилизации». Стойкого улучшения можно было добиться, лишь искоренив миф о божественной царской власти, разобрав непомерно могучую мегамашину и положив конец ее беспощадной эксплуатации людской силы.

У психически здоровых людей нет потребности предаваться фантазиям об абсолютной власти; не приходит им в голову и добровольно становиться калеками или преждевременно заигрывать со смертью. Но роковая слабость любой чрезмерно регламентированной институциональной структуры (а «цивилизация» почти по определению чрезмерно регламентирована с самого времени своего возникновения) заключается в том, что, как правило, она не порождает психически здоровых людей. Жесткое разделение труда и обособление каст ведут к неуравновешенности характеров, а механическая рутина возводит в норму – и поощряет – такие привычные к принуждению личности, которым страшно сталкиваться с приводящей в замешательство пестротой жизненных проявлений.

Иными словами, упорное пренебрежение естественными пределами человеческих возможностей вредило тому действительно ценному вкладу и в устройство людских дел, и в понимание места человека в космосе, который привнесли в мышление новые религии, обращенные к божественным небесам. Динамизм и тяга к экспансии цивилизованной техники могли бы оказаться жизненно важным противовесом застойному и обособленному характеру деревенской культуры, если бы ее собственная природа не была еще более враждебна вольнолюбивой жизни.

В целом, любая система, основанная на вере в абсолютную власть, чрезвычайно уязвима. Сказка Ганса Христиана Андерсена об императоре, который отправился на воздушном корабле покорять землю и потерпел поражение из‑за крошечной мошки, забравшейся к нему в ухо и мучавшей его, прекрасно обобщает множество прочих подобных промахов. Сильнейший из городов можно победить хитростью или предательством, как нас учат примеры Вавилона и Трои; а одна лишь легенда о возвращении Кецалькоатля привела к тому, что Монтесума не стал принимать никаких мер, чтобы напасть на малочисленный отряд Кортеса. И даже суровейшие царские наказы могут оставить без внимания люди, еще умеющие прислушиваться к собственным чувствам и доверять собственным суждениям, – как поступил сердобольный пастух, тайно ослушавшийся своего царя и спасший жизнь младенцу Эдипу.

После второго тысячелетия до н. э. в использовании колоссальной рабочей машины обнаружились перебои: она никогда уже вполне не достигала той небывалой вершины производительности, о которой свидетельствует немая громада великих пирамид. Частная собственность и частный найм понемногу вытеснили многие функции, некогда являвшиеся общественными, поскольку ожидание выгоды оказалось более действенным стимулом, чем страх наказания. С другой стороны, военная машина – хотя она весьма рано достигла вершины упорядоченности в шумерской фаланге, – способствовала многим техническим усовершенствованиям и в других областях. Едва ли будет преувеличением сказать, что механические  изобретения вплоть до XIII века н. э. обязаны гораздо больше военному делу, нежели мирным искусствам.

Такое положение сохранялось на протяжении значительных отрезков истории. Колесницы бронзового века появились раньше, чем вошли в общий обиход повозки для мирных нужд; кипящее масло сначала использовали для отпугивания врага, осаждающего город, и лишь много позже – чтобы приводить в действие машины и отапливать помещения; а ассирийские войска применяли особые надувные меха для переправы через реки за тысячи лет изобретения «спасательных кругов» для тех, кто учится или не умеет плавать. Металлургические успехи тоже проявлялись куда быстрее в военном, нежели в гражданских искусствах; косы для истребления людей стали прикреплять к боевым колесницам гораздо раньше, чем к сельскохозяйственным сенокосилкам; а знания Архимеда в области механики и оптики были применены для уничтожения римского флота, напавшего на Сиракузы, задолго до того, как их додумались использовать для более конструктивных промышленных целей. От греческого огня до атомных бомб, от баллист до ракет, военное дело оставалось главным источником тех механических изобретений, которые требовали металлургических или химических познаний.

И все же, даже признав и оценив должным образом эти изобретения, можно утверждать, что ни одно из них (да и все они, вместе взятые) не внесло столь же важного вклада в технические возможности и крупномасштабные коллективные действия, как сама мегамашина. Как в созидательной, так и в разрушительной роли, мегамашина учредила новый порядок работы и новый стандарт исполнения. Дисциплина и самопожертвование, присущих армии, оказались для любого общества тем необходимым элементом, что позволяет заглянуть за деревенский горизонт; а упорядоченная система счетных книг, которые впервые появились при храмах и дворцах, легла в основу экономических знаний, ценных для всякой крупной системы делового сотрудничества и торговли.

Наконец, отвлеченная модель мегамашины подразумевала существование самоуправляемой машины, не зависящей от ежеминутного человеческого надзора, если и не от всякого контроля вообще. То, что прежде неуклюже делали человеческие «винтики», причем непременно в большом количестве, исподволь подготовило механические операции, которые сегодня с легкостью выполняются почти без участия человека: так, автоматическая гидравлическая электростанция заменяет энергию ста тысяч лошадей. Ясно, что многие механические триумфы нашей эпохи уже таились в зачаточном виде в самых ранних мегамашинах, и, более того, воображение древних уже предвосхищало нынешние успехи. Но прежде чем попусту чваниться нашим собственным техническим прогрессом, давайте вспомним, Что одно термоядерное оружие способно сегодня уничтожить десять миллионов человек и что люди, которые занимаются сейчас разработкой этого оружия, уже доказали: они так же не застрахованы от практических просчетов, ошибочных суждений, порочных фантазий и психических срывов, как и цари бронзового века.

 

 

5. Протесты против мегамашины

 

С самого начала балансир механизированной власти, по‑видимому, клонился в сторону разрушения. Пока мегамашина переходила в нетронутом виде от одной цивилизации к другой, ее преемственность утверждалась в негативной форме военной машины: строгая выучка, единый стандарт и разделение на обособленные части. Это относится даже к деталям военной дисциплины и организации – например, к раннему профессиональному разделению между ударным оружием и огнестрельным оружием дальнего действия, между лучниками, копейщиками, мечниками, конниками и колесничими.

Не становись воином, советует египетский писец эпохи Нового царства: ведь новобранец «...получает жгучий удар по телу, гибельный удар по глазу... и его череп проломлен. Его валят наземь и колотят... Он избит кнутом до крови и синяков.» На таких страданиях рядовых воинов зиждилось «славное могущество»: разрушительный процесс начинался уже с подготовки самого маленького отряда. Совершенно очевидно, что «прусская» армейская муштра имеет гораздо более долгую историю, чем обычно принято считать.

Хотелось бы утешиться мыслью, что созидательная и разрушительная стороны мегамашины уравновешивают друг друга, предоставляя развиваться дальше более важным человеческим стремлениям, основанным на предыдущих достижениях в окультуривании и очеловечивании. В некоторой степени, это действительно происходило, поскольку обширные земли в Азии, Европе и Америке были завоеваны (если вообще завоеваны) лишь номинально, и, не считая уплаты налогов и податей, их жители вели, в целом, обособленную и замкнутую общинную жизнь, порой доводя собственную провинциальность до той точки, где она граничила с самооглуплением и пагубной тривиальностью. Но, пожалуй, величайшая угроза работе мегамашины исходила изнутри – в силу ее негибкой природы и тяги к подавлению всякой индивидуальной одаренности, а порой и вовсе из‑за отсутствия какой‑либо разумной цели.

Помимо разрушительной направленности, военной машине было свойственно много «врожденных» ограничений. Само возрастание реального могущества воздействовало на правящие сословия таким образом, что высвобождало буйные фантазии бессознательного и позволяло вырываться наружу садистским импульсам, которые прежде не находили коллективного выхода. В то же время, работа машины зависела от слабых, подверженных ошибкам, глупых или упрямых людей, – так что под давлением весь аппарат грозил рухнуть и распасться на части. А механизированные человеческие компоненты невозможно было постоянно удерживать в плотном рабочем единстве, вне поддержки глубокой магико‑религиозной веры в саму систему, – например, отражавшуюся в почитании богов. Поэтому под гладкой и внушительной поверхностью мегамашины, пусть даже опиравшейся на призванные пробуждать благоговейный трепет символические фигуры, должно быть, с самого начала скрывалось множество трещин и щелей.

К счастью, дело обстоит так, что человеческое общество невозможно привести в полное соответствие с умозрительной структурой, которую породил культ царской власти. Слишком многое в повседневной жизни ускользает от действенного надзора и контроля, не говоря уж о принудительном порядке. С древнейших времен стали появляться указания на негодование, открытое неповиновение, удаление и бегство людей от властей: все это увековечено в классическом библейском повествовании об исходе евреев из Египта. Даже когда не предоставлялось подобных возможностей коллективного спасения, повседневные дела на поле, в мастерской или на рынке, влияние семейных уз и верность местным традициям, культ второстепенных богов, – как правило, несколько ослабляли систему тотального контроля.

Как уже отмечалось выше, наиболее значительное крушение мегамашины произошло, по‑видимому, в тот ранний период, когда эпоха пирамид, судя по оставшимся от нее погребальным сооружениям, переживала свой пик. Ничто, кроме восстания и последовавшего за ним переворота, не может служить достаточным объяснением для междуцарствия, которое продолжалось около двух столетий и отделило «Древнее царство» от «Среднего царства». И хотя в конце концов прежний архаичный комплекс власти удалось восстановить, были все же сделаны некоторые важные уступки, в том числе – допущение, что бессмертие (некогда привилегия фараона и его приближенных) является и уделом прочих людей. Хотя у нас и не имеется документальных данных о событиях, которые вызвали и сопровождали это низвержение центрального правительства, однако, помимо красноречивых немых свидетельств, включая и прекращение строительных работ, мы располагаем ярким и подробным рассказом Ипувера, приверженца старого порядка, о таких переменах, какие могли последовать лишь за насильственным переворотом. Ипувер рисует картину переворота изнутри, так же живо (если не с меньшей долей вымысла), как «Доктор Живаго» – большевистскую революцию.

Этот первый бунт против установленного порядка перевернул «вверх ногами» пирамиду власти, на которой держалась мегамашина: как рассказывает папирусный текст, женам вельмож пришлось стать служанками или блудницами, а простолюдины заняли высшие должности. «Привратники говорят: «Давайте чинить грабежи.» ... Человек видит врага в собственном сыне. ... Знать сетует, а нищие веселятся. ... Вся страна утопает в грязи. В эти дни не увидишь людей в чистой одежде. ... Строители пирамид, сделались земледельцами. ... Запасы зерна в Египте ежедневно расхищаются.»

Очевидно, в эту пору действительность пробила брешь во внушительной богословской стене и обрушила прежнюю социальную постройку. На некоторое время чары космического мифа и централизованной власти рассеялись, и бремя правления возложили на себя феодальные князья, крупные землевладельцы, региональные правители, городские и сельские советы, вернувшиеся к служению своим мелким местным божкам. Такое едва ли случилось бы, если бы мрачные и тяжкие условия жизни, навязанные царской властью, невзирая на великолепные технические достижения мегамашины, не сделались совершенно невыносимыми.

Этот ранний переворот доказал, о чем, пожалуй, было бы полезно напомнить и сегодня, что ни точность науки, ни искусность в инженерном деле не являются панацеей от безрассудности тех, кто управляет системой. И самое главное – что мощнейшую и исправнейшую из мегамашин можно разрушить, что человеческие заблуждения не вечны. Крушение эпохи пирамид наглядно показало, что мегамашина зиждется на человеческой вере, которая может угаснуть, на человеческих решениях, которые могут оказаться ошибочными, и на человеческом согласии, которое исчезает, если люди перестают верить в магию. Человеческие элементы, составляющая мегамашину, по природе своей были механически несовершенными: на них никогда нельзя было полностью положиться. До тех пор, пока не начали производить в достаточном количестве настоящие машины из древесины и металла, способные заменить большинство людских компонентов, мегамашина оставалась уязвимой.

Я сослался на этот бунт потому, что его последствия (если не сама приведшая к нему причинная цепочка) помогают понять многие другие протесты, мятежи и восстания рабов, память о которых, вероятно, была старательно вычеркнута из официальных хроник. К счастью, к имеющимся сведениям мы можем прибавить пленение и избавление евреев, о чьем рабском труде на египетскую мегамашину рассказано в Библии; кроме того, нам известно о восстании рабов в Древнем Риме при аристократическом правлении братьев Гракхов. У нас есть основания подозревать, что многие другие человеческие бунты столь же беспощадно пресекались, как были подавлены и восстание Уота Тайлера, и Парижская Коммуна 1871 года.

Однако помимо открытого восстания, имелись и другие, более мирные способы выражения как отчуждения, так и сопротивления. Иные из них были настолько мирными, что представляли собой в действительности просто здоровое развитие мелкомасштабных хозяйственных операций и светских интересов. Сам город, хотя поначалу он являлся главным предметом честолюбивых царских замыслов, сделался не только активным соперником мегамашины, но и, как выяснилось, ее более человечной и действенной альтернативой, куда лучше пригодной для управления экономическими делами и использования всяческих человеческих способностей. Ведь великая экономическая мощь города заключается не в механизации производства, а в осмысленном накоплении наибольшего количества разнообразных навыков, возможностей и интересов. Вместо того, чтобы насильно выравнивать человеческие различия и нивелировать человеческие реакции, – с тем, чтобы мегамашина лучше функционировала как единое целое, – город, напротив, признавал и подчеркивал эти различия. Благодаря постоянному общению и взаимодействию, городские власти и сами граждане научились использовать даже свои несогласия для извлечения выгоды из не раскрытых ранее человеческих возможностей, которые в иных обстоятельствах просто погибали под гнетом жесткой регламентации и общественного конформизма. Городское коллективное сотрудничество на основе добровольного компромисса на протяжении всей истории являлось серьезным соперником механической регламентации и зачастую успешно ее одолевало.

Правда, город никогда полностью не уходил от влияния мегамашины; да и как бы ему это удалось, если его средоточием была цитадель – зримое воплощение организованного сращения священной и мирской властей, постоянное напоминание о вездесущей царской власти? И все же, жизнь в городе благоприятствовала многоязыкому человеческому диалогу – в противовес сковывающему языки монологу царского величия, хотя, разумеется, возникновение этих ценных качеств городской жизни никогда не входило в изначальные замыслы царей, и потому они нередко подавлялись.

Кроме того, город поощрял маленькие группы и объединения, основанные на добрососедстве или на профессиональной общности, и верховные власти всегда смотрели с подозрением на их угрожающую независимость. Как указывал Лео Оппенгейм, в Месопотамии (пусть и не в Египте) город все‑таки обрел достаточно могущества и уважения к себе, чтобы потягаться с государственной организацией. «Малое число древних и важных городов пользовалось привилегиями и свободами от царя и его власти. ... В принципе, жители «вольных городов» требовали – с большим или меньшим успехом, в зависимости от политического положения, – освобождения от барщины, освобождения от военной повинности... а также налоговых льгот.» Иными словами, если воспользоваться предложенной мною терминологией, эти древние города требовали большой степени свободы от мегамашины.

 

 

6. Обуздание мегамашины

 

Поскольку основные перемены в установлениях, предшествовавшие созданию мегамашины, носили магический и религиозный характер, не следует удивляться, что и наиболее мощный протест против нее исходил из тех же главных источников. Письма двух моих корреспондентов подсказали мне мысль об одной подобной реакции: а именно, что священный институт субботы являлся, по сути, способом намеренно приостанавливать работу мегамашины через определенные промежутки времени, давая отдохнуть рабочей силе. Раз в неделю победу одерживал маленький, тесный человеческий круг – семья и синагога; так заново утверждались в своих правах те человеческие компоненты, которые сурово подавлял мощный аппарат власти.

В отличие от всех прочих религиозных праздников, обычай праздновать субботу распространился из Вавилона по всему миру, главным образом найдя отражение в трех религиях – иудаизме, христианстве и исламе. Однако он имел узкое местное происхождение, и причины гигиенического порядка, выдвинутые Карлом Судхоффом для оправдания этого обычая, при всей их справедливости с физиологической точки зрения, тем не менее, не дают полного объяснения его возникновению. Изымать из трудовой недели целый день – это уловка, которая могла возникнуть лишь там, где имелся экономический излишек, это желание хотя бы ненадолго сбросить бремя принуждения и потребность в утверждении более важных человеческих забот. Последняя возможность, должно быть, казалась особенно привлекательной такому угнетенному и порабощенному народу, как древние евреи. В субботний день люди из самых низших сословий в общине наслаждались свободой, досугом и достоинством, доступными в остальные дни только избранному меньшинству.

Подобное дерзкое отступление, очевидно, не было результатом какой‑то намеренной оценки или критики системы власти; должно быть, оно явилось из гораздо более глубоких и темных коллективных источников: возможно, на дне его лежало стремление подчинить не только тело человека принудительному труду, но и его внутреннюю жизнь – заведенному ритуалу. Впрочем, евреи, первыми начавшие соблюдать субботу и передавшие этот обычай другим народам, неоднократно становились жертвами мегамашины, когда весь народ обращали в рабство; и во время вавилонского пленения они дополнили празднование субботы другим побочным продуктом того же исторического эпизода – учреждением синагоги.

Этот священный институт не имел ограничений всех более ранних религий, привязанных к территориальным богам, недосягаемому жречеству и столице, поскольку его можно было перемещать повсюду; и глава такой общины, рабби (раввин) являлся скорее мудрецом и судьей, нежели жрецом, зависимым от царской или городской власти. Подобно деревенской общине, синагога воплощала собой тесные отношения, по типу «Я‑и‑Ты»: ее единство держалось не просто на соседской близости, не просто на общности ритуалов и на особом дне, отведенном для религиозного служения, но и на регулярном наставлении и спорах о сущности древних обычаев, нравственности и законах. Именно эта интеллектуальная функция, которой недоставало деревенской культуре, сложилась под влиянием городской жизни.

Насколько сейчас известно, ни одна другая религия до 600 г. до н. э. не сочетала в себе этих важнейших атрибутов, включая легкость проникновения в самые малые группы и общедоступность, – хотя Вулли и усматривает их в тех обычаях домашней религии, которые Авраам мог перенять в Уре, где даже погребение покойников совершалось в крипте под жилым домом. Благодаря синагоге еврейская община вновь обрела самостоятельность и способность к самовоспроизводству, которые утратила деревня из‑за роста более крупных политических организаций.

Данным фактом объясняется не только чудесное выживание евреев на протяжении долгих веков гонений и напастей, но и их расселение по всему миру. Более того, он показывает, что эта малая по своим масштабам организация, пусть такая же безоружная и открытая внешнему гнету, как и деревня, смогла сохраниться в качестве активного ядра самодостаточной умственной культуры на протяжении более чем двадцати пяти веков, тогда как более крупная разновидность организации, опиравшаяся исключительно на власть, исчезла. Синагога обладала внутренней мощью и стойкостью, всегда недостающими высокоорганизованным государствам и империям, несмотря на все их временно эффективные инструменты принуждения.

В силу своих особенностей, маленькая общинная ячейка в ее иудейской форме имела и серьезные недостатки. Уже краеугольный камень ее веры – существование особых отношений, о которых уговорились Авраам с Иеговой и которые делали евреев «избранным народом», – представлял собой утверждение столь же самонадеянное как и божественные притязания царей. Эта неудачная предпосылка долгое время не давала другим народам следовать примеру синагоги, пока внутри нее не созрела ересь христианства, которая позволила разнести по разным странам традицию подобного религиозного общинного устройства. Обособленность иудейской веры превосходила даже обособленность племени или деревни, где, по крайней мере, не возбранялся, а даже поощрялся брак с членами другой группы. Однако, при всех своих слабостях, уже по тому сопротивлению, какое вызывала еврейская община, становится ясно, что и в институте синагоги, и в обычае строго соблюдать субботу евреи нашли способ чинить помехи мегамашине и опровергать ее непомерно раздутые притязания.

Враждебное отношение к иудеям и ранним христианам со стороны могущественных государств служило мерилом неприязни, которую испытывали грубая военная мощь и «абсолютная» политическая власть при столкновении с маленькими общинами, крепко связанными традициями общей веры, нерушимыми обрядами и разумными идеалами. Власть не может длительное время удерживаться на высоте, если у тех, на кого она распространяется, нет причин уважать ее и доверять ей. Маленькие, с виду беззащитные организации, облагающие внутренней цельностью и собственным складом мышления, в конечном итоге часто оказывались куда более способными победить произвольную власть, чем многочисленные войска, – хотя бы потому, что трудно уследить за ними и напрямую с ними столкнуться. Поэтому на протяжении всей истории крупные государства всячески стремились обуздать и подавить подобные организации, – не важно, были то почитатели тайных культов, содружества, церкви, цеха или гильдии, университеты или профсоюзы. В свою очередь, этот антагонизм указывает, каким именно образом можно в будущем обуздать саму мегамашину и установить над ней известную меру разумной власти и демократического контроля.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Изобретение и искусства

 

 

1. Два вида техники

 

Поскольку мегамашина была своего рода незримой организацией, исторические документы практически ничего не рассказывают о ее существовании: наши знания почерпнуты из разрозненных деталей или фрагментов, которые лишь в совокупности друг с другом становятся единым целым.

Создатели этой машины, разумеется, не сознавали, что их творение – машина: да и как им было понять это, если даже немногие существовавшие тогда машины, куда более примитивные по своему замыслу, не могли навести на такую догадку? Но одно несомненно: движущая сила мегамашины требовала огромного количества человеческих единиц в качестве перводвигателей, а потому ее успешное существование было возможно только в немногих процветающих сельскохозяйственных районах, благоприятных для развития городской цивилизации, где легко сосредоточить многочисленное население и принуждать его к труду. Без постоянного притока свежей рабочей силы машина могла бы функционировать не лучше, чем водяная мельница на пересохшем русле реки.

В силу этого она так и не укоренилась как производительный механизм во многих районах мира с редким населением. Уже после возникновения мегамашины мелкие общины, объединявшиеся на племенной или феодальной основе, иногда перенимали в точности многие внешние черты, появившиеся вместе с царской властью, – от шиллуков в Африке[62] до полинезийских племен в Тихом океане. Однако как способ организации труда мегамашина терпела поражение в подобных краях; а если все‑таки кое‑где сохранились явные свидетельства в пользу ее существования – на что указывают, например, каменные изваяния на острове Пасхи и, разумеется, крупные города и дороги на месте бывших империй майя, ацтеков и инков на территории Мексики и Перу, – то следует предположить, что некогда эти земли были заселены гуще, чем сейчас.

Короче, мегамашина в миниатюре – это противоречащее само себе, почти комичное понятие, даже если отвлечься от того факта, что в небольших общинах трудно достичь необходимой десоциализации и обезличивания отдельных человеческих элементов. А универсализация мегамашины произошла исключительно благодаря перенесению ее атрибутов на неодушевленные – деревянные или металлические – эквиваленты прежних живых частей.

С момента изобретения первоначальная мегамашина уже не подвергалась дальнейшему усовершенствованию в целом, хотя отдельные ее части путем особой подготовки могли доводиться до более высоких степеней автоматизма. Но незримая машина как исправно работающий аппарат никогда не превосходила высоких стандартов эпохи пирамид ни по производительности, ни по тщательности ремесленной работы. Македонская фаланга была «механизирована» ничуть не больше, чем шумерская двумя тысячелетиями ранее; римская же фаланга не экономила энергию по сравнению с македонской; а спустя еще две тысячи лет знаменитое британское воинское каре, пусть даже оснащенное мушкетами, как военная машина все еще пребывало на том же уровне, что и его исторические предшественники.

В данной области изобретения прекратили делать на весьма ранней стадии. Однако, это отчасти указывало на адекватное рабочее состояние мегамашины, когда условия ей благоприятствовали. Массовые достижения в гражданском инженерном деле – от сооружения месопотамской системы водных каналов (недавно исследованной Торкилдом Якобсеном и его коллегами) до возведения Великой китайской стены – совершались исключительно по мановению царской власти через посредничество наместников и прочих чиновников. Ни одна малая община не могла бы затеять предприятий такого масштаба – даже если бы какой‑нибудь совет старейшин и дерзнул замыслить нечто подобное.

Технологические новшества и успехи долгое время находились вне сферы действия и влияния мегамашины; в значительной мере они служили продолжением того же рода маломасштабных начинаний, опиравшихся на эмпирические знания и на общий человеческий опыт, который привел к окультуриванию растений и приручению животных и значительно повысил энергетический потенциал человеческой общины. Эти усовершенствования поражали воображение значительно меньше, чем колоссальные сооружения и разрушения, выполнявшиеся мегамашиной; и большинство из них – например, само земледелие – являлись плодами труда многих маленьких людей, которые накапливали опыт, сохраняли традиции и заботились скорее о качестве и ценности для человека своих изделий, нежели о количественных показателях мощи или материального богатства. Традиция ремесел, как и старейшие изобретения в области общественного устройства, языка и сельского хозяйства, никогда не оказывалась всецело в руках самолюбивого меньшинства, стоявшего во главе централизованной организации.

Почти с самого момента возникновения цивилизации, как мы теперь видим, бок о бок существовали два различных вида техники: один – «демократичный» и рассеянный, второй – тоталитарный и централизованный. «Демократичный» метод, основанный на маломасштабных ремесленных операциях, продолжал жить во множестве мелких деревушек, мирно соседствуя с земледелием и скотоводством, но при этом и распространяясь на растущие провинциальные городки и, наконец, просачиваясь в крупные столичные города. Для такого хозяйства ремесленная специализация и обмен путем бартера или купли‑продажи были столь же необходимы, что и в эпоху палеолита: поэтому, хотя особые виды сырья – например, медь и железо для кузнеца, или минералы для глазуровки керамики, или особые красители для тканей из хлопка или льна, – могли поступать откуда‑то извне, большинство ресурсов и людей с нужными навыками для их обработки все‑таки находились на месте. Любые нововведения происходили медленно, не нарушая издревле сложившегося хода вещей.

Чтобы четко прояснить разницу между демократической и авторитарной техникой, следует определить используемый в данном контексте термин «демократия», поскольку авторитарную систему я уже охарактеризовал ранее.

Термин «демократия» сделался чрезвычайно путанным и размытым в силу его неразборчивого, неряшливого употребления; и зачастую к нему относятся с покровительственным пренебрежением – если только не поклоняются ему бездумно, словно демократия – панацея от всех людских бед. Стержневой принцип демократии – представление о том, что качества, потребности и интересы, общие для всех людей, имеют главенство над теми, которым отдает предпочтение какая‑то особая организация, учреждение или группа. Это не означает отрицания природного превосходства дарования, особых знаний, опыта или технических навыков: даже примитивные демократические группы признают отдельные или все эти отличия. Но демократия состоит в том, чтобы благоволить скорее целому, нежели части; а именно живым людям свойственно воплощать и выражать это целое, не важно – действуют они в одиночку или с чьей‑то помощью. «Общество есть удлиненная тень человека.» Да, но это лишь тень человека.

Демократия – в том смысле, что я вкладываю здесь в это слово, – неизбежно проявляется наиболее активно в малых общинах и группах, члены которых постоянно видятся, взаимодействуют на равных и лично знакомы друг с другом; такое положение прямо противоположно анонимным, обезличенным, чаще всего незримым формам массовой связи, массового сообщения, массовой организации. Но там, где речь заходит о больших цифрах, демократия должна или подвергаться контролю извне и централизованному управлению, или браться за трудную задачу делегирования полномочий некой кооперативной организации.

Первый выбор намного легче; точнее, это почти и не выбор, а нечто такое, что происходит само собой, когда не делается попыток поднять произвольный демократический способ привычного контроля на более высокий уровень разумной организации. Исторический опыт показывает, что гораздо проще вытеснить демократию, если учредить такой порядок, при котором власть переходит лишь к тем, что стоят на вершине общественной иерархии. Вторая система на первых порах часто достигает высокой степени механической эффективности – однако ценой непомерно высоких человеческих затрат.

К сожалению, формы и методы тоталитарной техники не ограничивались одной мегамашиной; во всех крупных городах, где сосредоточивались большие массы населения, где накапливался многочисленный безземельный и все более теряющий связь с традицией пролетариат, принудительные методы проникали даже в процессы ремесленного труда и «механизировали» их – то есть, превращали людей в механизмы. Крупномасштабная организация пролетариата по специализированным мастерским и фабрикам с применением «современных», на сегодняшний взгляд, методов укоренилась еще в эллинистическом и римском мире, как указывал Ростовцев[63]; но началась она, должно быть, намного раньше. Так методы, изначально присущие мегамашине, стали просачиваться даже в более человечные институты, оставшиеся от более раннего способа хозяйства.

Оба вида техники имели как свои достоинства, так и свои недостатки. Демократичная техника обеспечивала надежность мелких операций, совершавшихся под непосредственным контролем их участников, которые работали в русле традиций и находились в знакомом окружении; однако она находилась в зависимости от местных условий и порой несла тяжелый урон от природных причин, невежества или плохого управления, причем помощи со стороны ждать не приходилось. Авторитарная же техника, опиравшаяся на количественную организацию, способная справиться с большим числом людей и путем торговли или завоеваний черпавшая ресурсы в других регионах, была куда лучше приспособлена производить и распределять излишки. При правителях, наделенных политической проницательностью, такое распределение совершалось справедливо. Однако мегамашина сводила на нет собственные же успехи – как в пределах рабочих мастерских, так и в масштабе целого государства, – из‑за своей алчности и садистской эксплуатации людей. В идеале, оба метода могли бы обогатить друг друга – однако ни одному из них не удавалось надолго наладить выгодное взаимодействие.

Если маленькая земледельческая община служила благоприятной средой для демократичной техники, то возросшее применение металлов – вначале меди, потом бронзы, и наконец железа, – совпавшее по времени с возникновением и распространением царской власти, помогло развиться авторитарной форме и впоследствии переносило ее в другие сферы промышленности, от одной эпохи к другой. Сама живучесть военных операций приводила ко все новым усовершенствованиям в металлургии; и именно в копях, плавильнях и литейных мастерских промышленные процессы стали грубо требовать от человека тех же героических усилий, какие прежде являлись особыми чертами лишь военного режима.

При занятии охотой и земледелием труд считался священным предназначением, полезным взаимодействием с силами природы, призывавшим богов плодородия и органического изобилия вознаградить своей благодатью старания человеческой общины; возвышенное благоговение и удивление перед космическим чудом перемешивались здесь с напряженными мышечными упражнениями и скрупулезным ритуалом. Но для тех, кто становился частью мегамашины, работа переставала быть священным предназначением, исполняемым по доброй воле и сулящим награду как за деятельность, так и за ее результаты: она превращалась в проклятие.

В библейской книге Бытия Господь связал это проклятие с изгнанием Адама из тропически роскошного Эдемского сада, предписав ему в поте лица вскапывать и возделывать твердую почву, дабы та давала урожай злаков[64]. Разумеется, для такого привычного к свободному перемещению пастушеского кочевого народа, как древние евреи, было естественным связывать проклятие с непривычными и суровыми обязанностями сельского хозяйства – иными словами, принижать земледельца Каина и восхвалять пастуха Авеля. Однако данное истолкование заслоняет собой один исторический факт. В действительности не земледелие, а разработка копей, механизация, милитаризм и производные от них занятия лишили повседневный труд всякой радости и заменили его беспощадной, притупляющей ум системой беспросветно черной работы.

Везде, где добровольно применялись орудия и мускульная сила, которой распоряжались сами работники, их труд был разнообразен, ритмичен и зачастую приносил глубокое удовлетворение – в том смысле, в каком приносит удовлетворение всякий целенаправленный ритуал. Возрастание ремесленной искусности вело к субъективному удовольствию, и это ощущение собственного мастерства усиливалось при виде произведенной вещи. Главной наградой за рабочий день ремесленника была не плата, а сам труд, совершавшийся в привычном и приятном кругу товарищей. В пространстве этого архаичного хозяйства находилось время для труда и время для отдыха, время для постов и время для пиров, время для прилежных усилий и время для беспечной игры. Отождествляя себя со своим трудом и стремясь довести его до совершенства, работник сам творил собственный характер.

Все похвалы, которые ошибочно звучали в адрес производства и применения орудий в ходе развития древнего человека, начинают оправдываться с наступлением неолитической эпохи, и впоследствии, при оценке позднейших ремесленных достижений, им следовало бы стать еще громче. Создатель и создаваемый предмет вступали во взаимодействии друг с другом. Вплоть до нынешних времен большая часть человеческой мысли и воображения – кроме эзотерических знаний жрецов, философов и астрономов – проходила через руки человека.

В условиях демократичной техники единственным занятием, которое приковывало к себе внимание в течении всей жизни, было становление полноценным человеком, способным выполнять свою биологическую роль и принимать должное участие в социальной жизни общины, перенимая и передавая дальше человеческие традиции, осознанно доводя до более высокой ступени эстетического совершенства те церемонии, которые он выполнял, съедобные виды растений, которые он высаживал, изваяния, которые он лепил, утварь, которую он вырезал или расписывал. Любая часть работы была жизненно важной. Такое архаичное отношение к труду имело широкое распространение; и несмотря на все усилия западного человека с XVI века, пытавшегося подорвать и истребить эту основополагающую культуру, она все‑таки продолжала существовать в крестьянских общинах, а также в выживших племенных объединениях, еще в начале нынешнего века сохранивших в неприкосновенности древний быт. Франц Боас[65] отмечал это чрезвычайное почтение к ремеслам среди так называемых примитивных народов; аналогичное отношение подчеркивал и Малиновский у своих «коралловых садоводов», чье существование протекало почти на неолитическом уровне.

Машинная культура в ее первоначальной рабской форме была напрочь лишена этих благотворных склонностей: она сосредоточивалась не на самом работнике и его жизни, а на продукте, на системе производства и на материальной или денежной выгоде, извлекаемой из этого производства. Совершавшиеся мегамашиной процессы – приводились они в действие под хлыстом надсмотрщика или неостановимым движением сегодняшней поточной линии – были нацелены на скорость, единообразие, стандартизацию и количественное измерение. Какое воздействие оказывали такие установки на рабочего или на жизнь, в остававшиеся после окончания рабочего дня свободные часы – это совершенно не заботило тех, кто распоряжался всеми механическими операциями. Принудительные меры, отражавшие такую систему, были коварнее откровенного рабства, однако, как и обычное рабство, они в конечном итоге унижали и рабочую силу, и тех, кто ею управлял.

На самом деле, при домашнем рабстве между рабом и хозяином могли устанавливаться (и порой устанавливались) добрые личные отношения; а это, в свою очередь, могло привести к возвращению независимого положения: так как любимый раб, например, в Древнем Риме, мог приобретать собственность, выполнять постороннюю работу за деньги и, наконец, мог выкупить себе свободу. Рабы, занимавшиеся изготовлением предметов искусства (а этой отрасли промышленного производства в древности отводилась куда, более важная роль, чем сейчас), достигали внутренней свободы и личной радости, так что их жизнь, по существу, мало отличалась от жизни тех, кто посвящал себя такой работе добровольно: в V веке до н. э. в Греции, да и в других странах, они трудились бок о бок. Но везде, где укоренялся распорядок, навязанный мегамашиной, любая работа становилась проклятием, даже если работник был формально свободен, и во многих областях промышленности она являлась формой наказания, даже если труженик не совершал никакого преступления или проступка.

Широкое применение металлов не сняло этого проклятия, хотя оно и позволило разработать лучшие по качеству и более дешевые орудия, а также оружие. Ведь добыча, извлечение и выплавка руды, как и дальнейшие этапы обработки металлов, требовали длительных физических усилий в гораздо более вредных для здоровья и угнетающих условиях, нежели те, в которых трудились земледелец или мастеровой, владевший каким‑нибудь домашним ремеслом. Работая в маленькой мастерской, плотник, кожевенник, гончар, прядильщик и ткач – пусть зачастую они тоже терпели притеснения и бедствовали – наслаждались преимуществом человеческого товарищества, более или менее напоминавшего семейные отношения, и в работе им помогали родственники.

Но разработка подземных копей с самого начала была мрачным, опасным и изнурительным занятием, особенно если велась с помощью грубых орудий и снаряжения, которые продолжали применять вплоть до XVI века нашей эры, а во многих местах – и вплоть до XX. Физическое принуждение, болезни, телесные увечья придавали горному делу разительное сходство с полем сражения: и пейзаж, и горняк выходили из схватки со шрамами, даже если последний оставался жив. С древнейших времен, как указывает Мирча Элиаде, ритуальным сопровождением металлургии было кровавое жертвоприношение. Проклятие войны и проклятие работы на рудниках почти равноценны: их объединяла смерть.

Об этом сходстве сохранилась масса исторических свидетельств. Хотя иногда для работ в копях, как и для военных походов, набирали крестьян, труд этот на протяжении большей части истории считался настолько отвратительным, что на рудники в основном посылали только рабов или осужденных преступников: это было «заключение с тяжелыми работами», тюремный приговор, а не профессия для свободных людей.

По мере того, как культ власти расширял сферу своего влияния, возраставший спрос на металлы для нужд войны – этого главного ненавистного потребителя металлов во все времена – распространял такое рабство и такие жертвенные ритуалы на всё новые и новые земли. И если, как предполагал Гордон Чайлд металлурги были первыми «специалистами, занятыми полную рабочую неделю», то подобное разделение труда поощряло и усугубляло первородное проклятие трудом, которое делало жизнь горестной и, по сути, укорачивало ее. С «продвижением» цивилизации эта система труда в ужесточенном режиме, основанная на фактически тюремной модели рудников или галер, постепенно была перенесена и на более обыденные задачи повседневной жизни.

Рассмотренное с самого начала проклятие труда, как можно заметить, было не чем иным, как проклятием мегамашины: проклятием, которое превзошло срок найма, растянувшийся на целую жизнь. Это проклятие породило в качестве компенсации мечту о «золотом веке», представлявшую собой отчасти воспоминание, отчасти миф: она рисовала картину беззаботной жизни, где не было тяжкой борьбы или соревнования, где дикие звери не причиняли никому вреда и даже человек был добр к другим людям. Мечта, впервые записанная на аккадской табличке[66], позднее была перенесена в будущее как описание загробной жизни на Небесах, когда всякая работа прекратится и все смогут наслаждаться существованием, наполненным чувственной красотой, материальным достатком и нескончаемым досугом; с поправкой на массовое потребление, она представляла собой копию той жизни, что в действительности протекала в стенах огромных дворцов и храмов, ради поддержания и дальнейшего укрепления которых и была когда‑то изобретена мегамашина.

Поскольку во многих городских ремеслах возрастало разделение труда, поле деятельности для работника‑одиночки сужалось, а возможность сменить одно занятие на другое – как это происходит в зависимости от сезона в сельском хозяйстве – становилась все эфемернее. Довольно рано крупный город, некогда замышлявшийся как повторение Небес, перенял многие черты военного лагеря: он сделался местом заключения, ежедневной муштры и наказания. Оставаться привязанным день за днем, год за годом, к одному‑единственному занятию, к одной‑единственной мастерской, наконец, даже к одной‑единственной ручной операции, которая представляла собой лишь часть целой цепочки подобных операций, – вот каков теперь был удел рабочего.

Каждое из обособившихся ремесел – именно в силу их обособленности – порождало типичные для него «профессиональные недуги» – искривленный позвоночник, чрезмерно развитые мускулы, бледность кожи, близорукость, увеличенное сердце, силикоз легких, а также смежные с ними заболевания и постоянные анатомические аномалии. Чаще всего эти болезни были хроническими и неизлечимыми: более высокий уровень смертности свидетельствовал о низком уровне жизни. Вплоть до наших времен жизнь простого английского крестьянина, нередко живущего в тесноте, питающегося грубой пищей, постоянно работающего в дождь или на ветру, – тем не менее, была намного здоровее, чем жизнь заводского рабочего, даже значительно лучше обеспеченного, причем не только денежным довольствием, но и санитарным состоянием жилища.

В таких обстоятельствах выражение «проклятие трудом» не было пустой фразой. В египетском папирусе, где восхваляются все преимущества, какими пользуется писец по сравнению с представителями прочих профессий, одна за другой описывались разные беды, сопутствующие другим ремеслам: это каждодневные лишения, грязь, опасность, еженощная усталость. Ученые, воображающие, будто такие наблюдения сильно преувеличены, и называющие этот документ сатирой, слишком плохо осведомлены об истинном состоянии, в котором пребывал городской рабочий класс независимо от исторической эпохи.

Все напасти, описанные писцом, разумеется, были особенно жестокими для ремесленников, работавших в четырех стенах, в плохо освещенных и плохо проветривавшихся помещениях – в отличие от беднейшего из крестьян, имевшего возможность свободно двигаться. Вот, напрмер, участь ткача: «Он не дышит свежим воздухом. Если он раньше времени прекратит ткать, то получит пятьдесят ударов плетью. Он должен подкупить пищей привратника, чтобы тот позволил ему взглянуть на дневной свет.» Этот фрагмент ясно показывает, что суровая дисциплина мегамашины уже распространилась и на городские мастерские – за тысячи лет до того, как она достигла фабрик XVIII века.

Условия труда, навязывавшиеся мегамашиной, оказывали на человека угнетающее действие, но и во многих обычных ремеслах на протяжении всей истории они оставались достаточно мрачными; впрочем, эта картина не везде была одинаково удручающей, и в некоторые эпохи в некоторых странах – например, в Афинах в V веке до н. э. или во Флоренции в XII веке, если обратиться лишь к наиболее очевидным примерам, – обстановка сложилась достаточно благоприятная. Не удивительно, что подобные угнетающие обстоятельства породили представления не только о том, что труд – это непременно проклятие, но и о том, что наиболее желанная жизнь начнется тогда, когда все необходимое будут выполнять волшебные механизмы или роботы без участия человека. Иными словами, возникла идея механического автомата, который должен повиноваться всем приказаниям и делать за человека его работу.

Эта мечта преследовала человечество на протяжении всего существования цивилизации, повторяясь с волшебными вариациями в сотнях сказок и народных преданий задолго до того, как наконец вылилась в современный лозунг: «Пусть автоматизация упразднит всякий труд». Часто она сопровождалась другой мечтой, целью стремлений которой было освобождение человечества от еще одного проклятия, наложенного мегамашиной на подвластное ей население, – от проклятия бедностью. Рог изобилия, благословенная земля, где по мановению руки является неистощимое множество еды и прочих благ: иными словами, инфантильный современный рай непрестанно расширяющейся экономики – и ее конечный продукт, общество изобилия.

Проклятие трудом являлось подлинной мукой для тех, кто попадал под беспощадное колесо авторитарной техники. Но идея упразднить всякий труд, переложить все искусные уменья рук, не напрягая воображения, на бездушную машину, – это была всего лишь мечта раба, выдававшая отчаянную, но начисто лишенную полета воображения надежду раба; ведь она игнорировала тот факт, что труд, который не ограничен одними только мускульными усилиями, а затрагивает все струны человеческого ума, – не проклятие, а благословение. Ни один человек, действительно нашедший дело своей жизни и вкусивший его награды, не станет лелеять подобных фантазий, ибо для него они будут равносильны самоубийству.

 

 

2. Прекращались ли изобретения?

 

Как предполагало большинство исследователей истории техники, авторитарная промышленная и военная техника, на которую опиралась цивилизация, достигла фазы плато в чисто механическом отношении еще в раннем железном веке: начало этого периода можно грубо датировать 1200 г. до н. э. О направленности такого прогресса и результатах такого мастерства свидетельства древней мудрости не оставляют почти никаких сомнений.

 

Кто же тот первый, скажи, кто меч ужасающий создал?

Как он был дик и жесток в гневе железном своем!

С ним человеческий род узнал войну и убийства,

К смерти зловещей был путь самый короткий открыт[67].

 

– писал в I веке до Рождества Христова Альбий Тибулл, вторя давним сетованиям Гесиода.

Можно не сомневаться, что современники Тибулла[68] сочли бы такое описание «истерическим», но уже к V веку н. э. на зловещие последствия «железного века» нельзя было закрывать глаза, а оставленные им глубокие следы – хотя бы потому, что они увеличили и расширили возможности мегамашины – видны нам и сегодня. Когда историки сравнивают общий объем изобретений, сделанных за этот длинный период, с тем, что происходило в Западной Европе с XVIII века до наших дней, они обычно ищут объяснений тому, что кажется им любопытной технической отсталостью, и задаются вопросом: «Что же встало на пути изобретений?» Они даже не пытаются пойти в своих исследованиях по иному пути и задать себе другой вопрос, который сейчас собираюсь рассмотреть я: «Действительно ли прекращались изобретения?»

Но вначале давайте изучим влияние железа. Железо оказалось наиболее удобным сырьем для изготовления не только смертоносного оружия, но также роющих и режущих инструментов. В этом смысле, оно облегчило бремя труда, или, по крайней мере, повысило уровень производительности при тех же затратах человеко‑часов. В сельском хозяйстве железная мотыга давала громадные преимущества по сравнению с костяной или каменной; лопата, заступ и железная кирка снабдили земледельца всеми орудиями, необходимыми для того, чтобы справиться с любым типом почвы. А железный топор оказался настолько мощным инструментом, что ему можно отчасти вменить в вину (наряду с прожорливыми козами) беспощадное уничтожение лесного покрова во всем Средиземноморье.

Доктор Фриц Гейхельгейм полагает даже, что применение железа поначалу послужило своего рода общественным уравнителем, улучшив условия жизни рабочих классов, и расширило ареал культивации, так как железный плуг позволял обрабатывать более неподатливые и тучные долинные земли. В то же время, возросшее производство железа настолько удешевило его, что правители стали целиком оснащать свои войска железными доспехами и оружием и затевать все более смелые завоевательные походы. Тот же ученый‑классик замечает, что «население Средиземноморья уменьшилось между 201 и 31 гг. до н. э. благодаря римским завоевательным и гражданским войнам, социальным переворотам и охоте за рабами.»

Преобладающее сегодня мнение склоняется к тому, что, когда применение железа стало повсеместным, развитие техники, по‑видимому, достигло мертвой точки, и не изменялось между 100 г. до н. э. и 1500 г. н. э.; а вместо совокупного прогресса, который сопровождался бы ускоренным появлением новых изобретений, повсюду, напротив, наблюдалось замедление и затухание всякой технической деятельности. Даже столь сведущий историк техники, как Р. Дж. Форбз, тоже придерживается такого суждения и объясняет его, как и многие другие ученые, преобладанием рабства, которое якобы и служило главным стимулом к производству экономящих затраты труда машин. Это во многих отношениях сомнительное объяснение. Разве не экономящая затраты труда хлопкоочистительная машина – джин Эли Уитни[69] – породила еще больший спрос на рабов в хлопковых штатах Северной Америки?

С другой стороны, иногда такую предполагаемую несостоятельность технических изобретений и инициативы приписывают оторванности высших сословий от ручного труда, поскольку древние считали, что свободному уму положено заниматься лишь умозрительными размышлениями, не опороченными ручным трудом или вульгарной приземленностью. Даже Архимед, этот виртуоз технических знаний, по‑видимому, разделял подобную точку зрения, хотя война и побудила его придумать ряд хитроумных приспособлений, чтобы отразить нападение римского флота на Сиракузы.

Однако это «патрицианское» презрение к труду, распространявшееся даже на торговлю, было далеко не абсолютным: так, знатные афинские юноши приходили поучиться мудрости к старому камнерезу по имени Сократ. Не послужило оно и препятствием для возникновения весьма деятельного купеческого сословия. Ничто не мешало свободным ремесленникам, работавшим на самих себя или на хозяев маленьких мастерских, изобретать машины, если у них имелся к тому достаточно сильный интерес. В тех ремеслах, которые были затронуты торговлей на экспорт по Эгейскому региону, – например, гончарное или ткацкое дело, напоминавшие скорее систему массового производства, нежели изготовление индивидуальных предметов, рассчитанных на одного покупателя, – должно быть, уже наметилось разделение и обособление различных операций. Еще несколько шагов, и такую работу можно было бы переложить на специальные машины, как это произошло в Европе между XV и XIX веками.

Хотя высшие сословия и смотрели с пренебрежением на «жалкие механические уловки», как они их называли, рабский или принудительный труд преобладал только в металлургическом деле и в крупномасштабных общественных инженерно‑строительных работах. Даже при тиранических режимах у инженеров и ремесленников имелся большой простор для введения технических усовершенствований; да, собственно, ряд усовершенствований и был сделан.

Наше собственное сегодняшнее понимание затуманивалось тем, что величайшие технические достижения древности относились к сфере статики, а не динамики, гражданского, а не механического инженерного дела, строительства зданий, а не машин. Если историк видит недостаток изобретений в более ранних культурах, то это оттого, что он принимает за главный критерий механического прогресса особые виды машин или автоматов, работающих от собственного источника энергии, – критерий, к которому сейчас так привязан западный человек, и в то же время не придает значения таким важным изобретениям, как центральное отопление и уборная со смывом – или даже невежественно приписывает последнее изобретение нашей собственной «промышленной революции»!

Несомненно, и рабство, и презрение высших сословий коварно способствовали подрыву уважения к работнику как к личности и, пожалуй, снижению его собственного интереса к труду. Шекспировой жестокой карикатуре на «Рыло» и «Заморыша»[70] – как будто телесные уродства и муки голода были предметом для веселых насмешек! – вторило тысячеголосое эхо схожих эпитетов. Такое отношение и существование общественных барьеров, возможно, отбивало интерес к механическим изобретениям: но и это еще не всё.

Общее мнение, будто между совершенствованием мегамашины в «железном веке» и ее воскрешением уже в нашу эпоху не происходило сколько‑нибудь значительного технического прогресса, отчасти объясняется и тем, что современные исследователи, как правило, недооценивают уровень производительности в древнем мире. Должно быть, наблюдался порядочный излишек во многих сферах, помимо земледелия, который и позволял постоянно вести дорогостоящие войны и массовое разрушение городов; и немалая часть этого излишка являлась результатом механических изобретений.

Главным центром таких изобретений была Греция, где физический – «рабский» – труд считался неподобающим занятием для свободного гражданина. Однако едва ли случайно новые механические изобретения зарождались именно там; ведь греческая культура в главных городах, в частности, в Афинах, осудила и свергла режим царской власти весьма рано. Даже в гомеровских поэмах цари предстают не более чем местными вождями, живущими в хоромах, весьма напоминающих постройки позднейшей феодальной Европы, а отнюдь не превознесенными до небес священными владыками, обладающими божественными прерогативами; и греческие мифы, хотя они и имели отдаленные месопотамские корни, никогда всерьез не поддерживали «нелепых сказаний» (если воспользоваться нелестной характеристикой Геродота), связанных с культом божественной царской власти. Даже в период возвышения эллинской городской культуры демократическая деревенская мерка продолжала сохранять прежнее значение; и, как правило, удерживала горные проходы или на мощных греческих военных галерах гребла горстка мужественных свободных людей, а не многочисленная армия.

Дело в том, что большинство составляющих позднейших сложных машин было или изобретено греками между VII и I веками до н. э., или изготовлено при помощи тех машин и механических деталей, которые первыми изобрели греки. Вот два главных таких изобретения: винт и токарный станок.

Создание греками винта (возможно, в VII веке до н. э.) сделало возможным целый ряд других изобретений. Архимед применил принцип винта к подъему воды – и это открыло для земледелия новые территории по всей Северной Африке и всему Ближнему Востоку. Позднейшие ирригационные машины, некогда называвшиеся «типично восточными», на деле, как указывает Гейхельгейм, были изобретены в III веке до н. э. в ходе эллинистического прогресса в математике. Ктесибий, живший позже Архимеда, изобрел всасывающий и нагнетательный насосы, которые вскоре вошли в употребление[71]; а Архит[72], предположительно изобретатель винта, применил знание геометрии к механике, как прежде другие геометры применяли его к зодчеству. Это не первый и не последний пример взаимодействия между точными науками и машиной.

Изобретение токарного станка было не менее важным достижением, так как осторожно поворачиваемые просверленные цилиндры и колеса служат главным элементом любой вращательной машины. Хотя нельзя с определенностью указать ни места, ни времени этого изобретения (некоторые авторитеты считают, что оно имеет раннее месопотамское происхождение), представляется вероятным, что винту предшествовали машинные валы. Так или иначе, без винта переход от одушевленной машины, состоявшей из людей, к машине неодушевленной едва ли мог бы осуществиться.

Хотя усовершенствование винта происходило медленно, он с самого начала был таким же незаменимым приспособлением, экономящим затраты труда, как колесный транспорт или парусное судно, а благодаря множеству способов применения – и в той же степени важным. Непосредственное применение производные токарного станка находили в подъемных устройствах, шкивах, лебедках и кранах, а также при погрузке товаров и поднятии парусов; однако нашлось этому приспособлению место и в классической греческой трагедии: так, бог, в критический момент вмешивавшийся в человеческие дела, назывался «бог из машины» (по‑латыни deus ex machina), поскольку он спускался на сцену сверху при помощи настоящей машины. Разве тот факт, что греческие зрители не видели в этом приспособлении ничего несообразного, не наводит на мысль, что машину они воспринимали как некоего сверхъестественного посредника?

Если винт и токарный станок были наиболее выдающимися изобретениями, то сопутствовали им и многие другие новшества. Чеканка металлов для изготовления монет – греческое изобретение VI века – совершила переворот в области торговых сделок, хотя пришлось ждать еще долгие века, прежде чем процесс клеймения стали использовать в печатном деле. Что касается потрясающего мастерства греков в отливке бронзовых статуй методом «выплавленного воска», – то здесь мнение об их предполагаемом равнодушии к технике или неосведомленности в ней оборачивается фантастической ложью. Всякий, кто помнит рассказ Бенвенуто Челлини о том, как трудно ему было отливать своего Персея – довольно небольшую фигуру, – поймет, сколь огромное техническое мастерство требовалось для отливки гораздо больших по величине бронзовых изваяний, которые во множестве создавали греческие ваятели.

Восхищаясь законченной формой греческого храма, архитектурные критики нередко забывают, какая инженерная изобретательность потребовалась, например, для перевозки тяжелых каменных глыб вверх по крутым склонам Акрополя при строительстве Парфенона. Не меньше поражают форма и подгонка массивных каменных плит, положенных в основание храма Аполлона в Дельфах: эти каменные плиты с гладкими поверхностями, но совершенно неправильной формы, без цемента подогнанные друг к другу, словно в какой‑нибудь составной картинке‑загадке, были отличной защитой от землетрясений; изучив разметку и подгонку плит храма Аполлона, уже невозможно впасть в соблазн недооценки греческой инженерной сноровки.

Следует признать, что блестящие технические новшества не всегда находили немедленное применение, как, например, паровой шар (эолипил) Герона Александрийского[73]; к тому же, не надо забывать, что параллельные изобретения, столь же самобытные, делались в Китае, Индии и Персии – изобретения, которые помогают понять и поразительные достижения этих народов в ваянии и зодчестве. Но весьма сомнительно, чтобы ряд механических усовершенствований, вводившихся в Западной Европе начиная с XI века, мог бы воплотиться в жизнь или даже зародиться в чьей‑нибудь голове, если бы не долгая цепочка давних предварительных усилий и поисков.

Я приберег напоследок самое революционное из всех этих механических изобретений, тоже, по всей видимости, греческое, – водяную мельницу. Изначальный образец для такого изобретения, возможно, занесли войска Александра, возвращаясь из Индии, где игрушечные водяные колеса использовались для массового «начитывания» буддийских мантр. Но опять‑таки, едва ли случайность, что водяная мельница не как магическая игрушка, а как практическое изобретение пришла к нам из Греции – из культуры, которая упрямо сохраняла демократичную технику архаической деревни и никогда не пресмыкалась перед тоталитарной идеологией царской власти, лишь позднее возрожденной Александром Македонским и его преемниками – «царями‑спасителями»[74].

К тому же, надо отметить, что афиняне не переняли и другую необходимую составляющую мегамашины – профессиональную и постоянную бюрократию. Они сохранили как горделивый знак гражданства административные должности, которые в иных государствах передавались специальным чиновникам; вместо того, чтобы сделать управление чьим‑то пожизненным занятием, греки предпочитали сменный порядок несения государственных обязанностей. Поэтому механический перводвигатель в его чистой форме – без применения даже животной силы – стал греческим изобретением; это была первая успешная попытка вытеснить коллективную человеческую машину как источник энергии для производительного труда.

Судя по имеющимся свидетельствам, древнейший тип водяной мельницы представлял собой небольшое горизонтальное устройство (известное теперь как «норвежский» тип), годившееся только для местного домашнего употребления, хотя именно оно и подходило для маленьких речек. Возможно, первыми это изобретение стали использовать жители греческих горных деревень; а первое упоминание о водяной мельнице в литературе мы находим в стихах Антипатра Фессалоникского, жившего в I в. до н. э. – I в. н. э.:

 

Дайте рукам отдохнуть, мукомолки; спокойно дремлите,

Хоть бы про близкий рассвет громко петух голосил:

Нимфам пучины речной ваш труд поручила Деметра;

Как зарезвились они, обод крутя колеса!

Видите? Ось завертелась, а оси крученые спицы

С рокотом движут глухим тяжесть двух пар жерновов.

Снова нам век наступил золотой: без труда и усилий

Начали снова вкушать дар мы Деметры святой.[75]

 

Такое точное описание верхнебойного водяного колеса с лопастями, хотя его безо всяких объяснений отверг бы историк техники, на самом деле указывает на гораздо более раннюю дату изобретения, поскольку нижнебойное мельничное колесо предположительно более древняя и менее эффективная его разновидность. По самым разумным оценкам, должно было пройти сто или двести лет, прежде чем подобное изобретение привлекло бы внимание поэта – даже поэта местного значения – и вызвало бы такое лирическое восхваление, по‑видимому, прекрасно продемонстрированного успеха. Вероятно, более малогабаритный и простой тип мельницы был изобретен еще раньше; он и просуществовал на Гебридских островах[76] вплоть до XIX века.

Здесь важно понять, что с этим изобретением неизбежная ранее рутина домашнего помола муки – по крайней мере, теоретически, – закончилась, хотя многие и продолжали пользоваться ручными мельницами. Возможности водной энергии как способа сбережения человеческого труда были оценены по достоинству. Если это изобретение медленно распространялось по Средиземноморью, то, вероятно, скорее в силу географических условий, чем по вине человеческой лени и инерции; ведь в Греции горные речки летом часто пересыхают, превращаясь в тонкую струйку, и, что того хуже, независимо от времени года, во многих местах никак не обойтись без мельничной плотины или мельничного лотка.

Хотя сфера применения водяной мельницы оказалась вынужденно ограниченной, о ее распространении и активном использовании там, где это было возможно, сохранились достоверные свидетельства. Сделанная в Барбегале, под Арлем, находка – шестнадцать водяных мельниц, водруженных на восьми симметричных фундаментах и относящихся к 308–316 гг. н. э., – доказывает, по мнению Бертрана Жилля, что при Диоклетиане и Константине[77] спад в использовании рабского труда привел к широкому применению энергетических машин, которые вытеснили систему рабского и свободного домашнего труда другой системой, основанной на механических перво‑двигателях. Пожалуй, это самое раннее историческое свидетельство о полностью механизированном массовом производстве, хотя другой поэт, Авсоний из Бурдигалы (ныне Бордо), живший чуть позже, упоминал об использовании водяных мельниц для распиливания известняка в Мозельской долине. У нас имеются основания предполагать, что в XI веке, когда вновь появились документальные свидетельства о широком применении водяных мельниц, это было возвращение к давнему изобретению.

Хотя я выделил три ключевых греческих изобретения, сделав это потому, что их обычно недооценивали, но к ним следует добавить и многие другие, производные от уже названных, – например, бурав, шкив, лебедку и винтовой пресс для механической отжимки масла и вина. Они указывают на то, что общепринятая оценка целого периода как технически отсталого по причине рабства отражает лишь стереотипное академичное суждение, которое, к сожалению, успело прочно закрепиться до того, как обнаружились противоречащие ему свидетельства.

Все, что было здесь сказано по поводу греков, в равной степени относится и к целому ряду изобретений, совершенных в других странах и в позднейшие века. Они долгое время оставались сокрытыми, а некоторые, без сомнения, так никогда и не обнаружатся, потому что о них не было сделано записей в книгах и от них не сохранилось никаких вещественных улик. В промышленном музее в Дойлстауне, штат Пенсильвания, собрано множество примеров замысловатых ранних американских изобретений; чаще всего, это деревянные приспособления для упрощения домашней работы и облегчения труда земледельца. Но, как и машина для рубки репы на корм скоту, большинство этих штуковин исчезло из‑за коренных перемен в методах культивации и животноводства, и если бы не такие вот музеи, о них не осталось бы и следа в памяти людей.

Точно так же, как наш помешанный на машинах век не догадался поставить в один ряд с механическими изобретениями разведение овощей и фруктов, отказал он в названии изобретения и обработке пищевых продуктов методом соления, копчения, варки, жарки, возгонки и так далее. Яркие описания подобных процессов в Месопотамии и Египте, восхвалявшие усовершенствования во вкусе пива, привлекают внимание к схожим поискам и в других областях кулинарного искусства. Хотя мы не можем даже приблизительно указать, когда было впервые отжато оливковое масло или приготовлена первая колбаса, и то, и другое засвидетельствовано в классической греческой литературе. Колбаса сама по себе – настолько замечательное средство для сохранения мяса в удобной форме, что она благополучно просуществовала до наших дней, не претерпев никаких улучшений до тех пор, пока не появилась сомнительная пластиковая упаковка. Ни от одного из подобных усовершенствований не следует отмахиваться, их просто нужно оценивать иначе, нежели механическую изобретательность или производительность.

В своей озабоченности масштабными промышленными способами применения мы позабыли о технических нововведениях в других областях. Чрезвычайное разнообразие древнеримских хирургических инструментов, крайне специализированных, напоминает нам о том, что и в медицине не прекращались изобретения; а рассказ Геродота о ряде операций по удалению матки, сделанных наложницам лидийского царя, почти наверняка указывает на открытие действенных обезболивающих; этот профессиональный секрет был известен и жрецам в Дельфах, которые удаляли глазную катаракту, предварительно усыпив пациента. Но, к сожалению, секрет этот столь бдительно охраняли, что, по всей видимости, он не дошел до последующих поколений.

 

 

3. Более широкий обзор

 

Прежде чем завершить обзор ранних технических достижений, которые наша эпоха неблагодарно усвоила, даже не заметив этого, мне бы хотелось указать на одну важную причину и промышленной, и общественной отсталости, до сих пор обойденную историками, занимающимися развитием техники. И причина эта куда серьезнее, чем рабство: речь идет о многократных, хронических разрушениях и опустошениях, причинявшихся войнами.

Множеству достижений со знаком плюс нам придется противопоставить этот колоссальный минус. Когда выжигались деревни и стирались с лица земли города, неоднократно уничтожалось нечто большее, нежели просто здания и мастерские: уничтожались традиции промыслов, секреты ремесел, новые изобретения, а также исчезало то чувство уверенности в будущем, которое и пробуждает в людях желание жертвовать драгоценными днями своей жизни ради наслаждения, полученного впоследствии от плодов работы. В условиях постоянных набегов и нападений можно было сохранять и передавать лишь часть технической традиции, даже если работников не убивали, а обращали в рабство. Ибо рабство сопровождалось утратой личной инициативы и, по‑видимому, определенной долей мстительного саботажа – «сознательным снижением эффективности».

Большинство ремесленных знаний умещалось в голове человека и находило применение лишь тогда, когда под рукой были подходящие материалы: процессу учились, наблюдая за мастером или слушая его наставления, и поэтому потери, наносимые войной, должно быть, оказывались огромными – немыслимо огромными. Не видеть в войне причину общей технической отсталости и сосредоточиваться лишь на ее побочных продуктах – рабстве и презрении правящего класса к утилитарным искусствам – значит принимать вторичные факторы за первичные.

Пожалуй, наименее всего были признаны существенные технические достижения в области домашних искусств: медленное, но постоянное усовершенствование утвари и различных предметов, которые создают и повышают домашний уют. Я имею в виду широкий спектр изобретений, от тканей и ножевых изделий до стульев и кроватей. Если формы некоторых из этих предметов, например, посуды, оставались устойчивыми, то это потому, что какие‑либо дальнейшие усовершенствования были уже просто невозможны. Безвкусные или нелепые фантазии в дизайне мебели, посуды и прочей домашней утвари, стремящиеся завлечь наших современников своей чудовищной новизной, служат достаточным доказательством от противного преимущества древних изобретений.

Если обратиться к обстановке жилища и кухонному оборудованию, то мы поймем, что уже в весьма ранний период люди сделали целое множество ценных изобретений в этой области. Например, паз в виде ласточкина хвоста – древнеегипетское изобретение, благодаря которому выдвижные ящички – тоже чрезвычайно полезная вещь – не разваливались. Плетеный стул, по форме напоминавший современный китайский стул, был также изобретен в Египте, а этруски еще до римского завоевания изготовляли и стулья, и кровати из бронзы – за тысячи лет до того, как англичане стали самодовольно расхваливать железные остовы кроватей как уникальный пример викторианского прогресса в механике.

Многие искусные изобретения для ухода за детьми, личной гигиены или сельского хозяйства относятся к якобы неизобретательному «междуцарствию», установившемуся после того, как стали пользоваться лошадьми и железо сделалось главным промышленным металлом. Даже частичный перечень изобретений или народных приспособлений включает в себя складной походный стул, детский ночной горшок (греческий), ванну, душевое устройство, систему отопления трубами с горячим воздухом и водопровод, уборные со смывом, систему стока нечистот, цеп, жатку, бочку, маслобойку, насос, подкову, стремя, строительный лоток, тачку и – не на последнем месте по важности – бумагу. Заметим, что лишь отдельные из этих изобретений можно назвать машинами. Многие, как явствует из их сельскохозяйственного или домашнего предназначения, являются предметами повседневной утвари или оснащения, производными от исконно неолитического искусства находить применение различным видам емкостей, о котором я говорил раньше.

Что касается города, то он – сам представлявший собой сложное социальное изобретение со множеством обособленных элементов – служил фоном для многих других изобретений, одновременно функциональных и, что никак не менее важно, наполненных особым смыслом. Общественные бани, гимнасии, театры, общественные сады, – всё это было настоящими изобретениями, ничуть не менее полезными оттого, что они находятся вне области механики. В своей сегодняшней одержимости динамизмом, промышленным оборотом, быстрыми перевозками мы напрочь забыли о том, что жизнь, лишенная устойчивых вместилищ, стала бы просто разваливаться на куски – как это, собственно, и происходит сейчас очень быстро с нашей собственной жизнью. Во всем мире город безжалостно принесли в жертву всеобщему желанию иметь личный автомобиль, хотя одиночные перевозки на автомобилях самая неэффективная замена, какую только можно было придумать, сложной транспортной сети, необходимой для обслуживания – и спасения – города.

Я не замедлю дать обзор этого длительного, якобы застойного междуцарствия уже с совсем иной точки зрения, нежели основанной на производительной эффективности. Пока я лишь старался показать, что действительная производительность как в сфере изобретений, так и в сфере их приложения, недооценивалась из‑за нынешнего пристрастного отношения западного мира к орудиям и машинам. Но даже после такого обзора, тем не менее, остается несколько областей, в которых отсутствие технического прогресса не поддается никаким объяснениям сколько‑нибудь правдоподобными рациональными причинами: возьмем, например, стекло. Первые стеклянные бусы относятся приблизительно к 4000 г. до н. э.; а культура, которая изобрела печь для обжига и плавильню для руды, могла бы без труда развить технику изготовления стекла: ведь ее главное сырье – песок – раздобыть куда легче, чем металлосодержащие каменные породы. Но, если не считать тех бус, самые ранние известные нам предметы из стекла датируются примерно 2500 г. до н. э., и лишь спустя несколько тысячелетий вновь появляются первые стеклянные сосуды.

К концу I века до н. э. относятся достаточно убедительные свидетельства о существовании стеклодувного дела; а менее чем век спустя Сенека рассказывает как о новинке о «стеклянных окнах, которые позволяют проникать полному блеску дневного света сквозь прозрачную поверхность». Но, хотя не имелось никаких серьезных препятствий для изготовления оконных стекол – и хотя наблюдалась явная потребность в лучшем освещении помещений в жилищах, а особенно в скрипториях[78] и ремесленных мастерских, – прозрачные оконные стекла, по‑видимому, оставались диковинкой даже в Риме; такое положение дел сохранялось в жилых домах Европы вплоть до XVI века, а кое‑где и дольше.

Такая медлительность представляется еще более загадочной ввиду того, что совсем недавно (в 1965 году) в пещере в окрестностях Хайфы был найден огромный кусок стекла, вес которого оценивается примерно в восемь тонн, а датировка колеблется между 400 и 700 гг. н. э. Что это: результат уникального технического фокуса, подобно столбу химически чистого железа, найденного в Индии, или же следы некоего трезвого замысла, осуществлению которого помешал очередной взрыв вооруженного насилия? В любом случае, применение стекла для изготовления самых разных предметов – от ваз и химических перегонных кубов до очков и зеркал, – начинается лишь с XIII века – с той самой эпохи, которую зачастую тоже ошибочно считают периодом пустых богословских диспутов и технического застоя, хотя Линн Торндайк приводит множество документальных свидетельств в пользу противоположной точки зрения.

Разумеется, существовала необъяснимая отсталость отнюдь не в одной области, где техническое усовершенствование было вполне осуществимо без нарушения каких‑либо общественных установлений или ремесленных традиций. Однако отчасти такую отсталость можно объяснить, исходя из той же теории, которую я уже приложил к отсталости в сфере изготовления орудий до возникновения позднепалеолитической культуры: просто интересы человека сосредоточивались совсем в иных областях – на религиозном ритуале, магии, литературе, пластическом и графическом искусствах. Когда появились основополагающие ремесла и простые машины, успехи в технике достигались преимущественно за счет роста мастерства, оттачивания формы, проработки деталей. Жертвовать эстетической стороной или функциональной «правильностью» ради удвоения количества продукции или даже для того, чтобы ускорить процесс производства, – было в корне чуждо всему строю до‑механизированной цивилизации, как демократичной, так и авторитарной.

Нельзя сказать, чтобы количеством вовсе пренебрегали: это появилось вместе с капитализмом и торговлей с дальними странами. Даже в случае символических объектов количество и дешевизна могут играть определенную роль. Уменьшив размер производимого предмета – например, танагрской статуэтки, – ремесленники стали поставлять на рынок большее число таких товаров по более низким ценам. В целом, забота о качестве долгое время служила тормозом для производства; но, снижая производительность и уменьшая круг возможных потребителей, она, с другой стороны, не давала товару слишком быстро устаревать и предотвращала появление чрезмерного мусора. Если считаться с этими противоречиями между авторитарной и демократичной техникой, то они помогут создать более точную картину технического развития, чем та, которая получится, в результате грубого сравнения древней техники с техникой нынешней эпохи.

 

 

4. Первичность искусства

 

Итак, вся картина «отсталости» переменится, как только мы перестанем судить о древней технике по провинциальным меркам нашей собственной сосредоточенной на власти культуры с ее преклонением перед машиной, ее трепетом перед всем единообразным, перед массовым производством и массовым потреблением, с ее невниманием к индивидуальности, разнообразию и выбору, если только они не находятся в строгом соответствии с требованиями мегамашины.

Исходя из сегодняшних критериев, все прошлые культуры, вплоть до наступления нашей собственной, действительно покажутся неизобретательными. Но как только мы осознаем, что при ремесленном производстве, пусть даже оно подчинялось мегамашине, главным источником изобретений оставалось искусство, – тогда взаимное положение двух типов техники окажется перевернутым. Если смотреть сквозь эстетическую и символическую призму, то как раз наша нынешняя культура сделалась болезненно неизобретательной, с тех пор, как еще в XIX веке ремесла и сопутствовавшие им народные искусства лишились всех жизненных соков. Конечные продукты живописи и скульптуры – по крайней мере, те, из которых можно сегодня извлечь наибольшую прибыль, – теперь намеренно низводятся до уровня, находящегося неизмеримо ниже древнейших палеолитических творений.

В то время, как утилитарные изобретения переживали медленный и прерывистый прогресс вплоть до XIX века, – для каждой культуры, даже самой скромной, были характерны свои особые эстетические изобретения, отмеченные обилием разных стилей, образцов и творческих форм. Как это происходило и при начальном отдалении человека от своих немых животных предков, наиболее напряженный поток человеческой энергии всегда, вплоть до наших дней, устремлялся в искусства выражения и общения: именно здесь, а не в области промышленности или инженерного дела, находилось главное поле приложения изобретений.

Даже весьма беглое перечисление эстетических изобретений, сделанных между 3000 г. до н. э. и 1800 г. н. э., оказалось бы задачей более трудной, чем написание истории техники в собственном смысле слова. Такой перечень превратился бы в целую увесистую энциклопедию всех искусств, как народных, так и дворцовых; и они представали бы не просто как формы в пространстве, а как языки человеческого духа, вполне сравнимые по богатству и тонкости с языком как таковым.

Эстетические изобретения играли в попытках человека создать осмысленный мир не меньшую роль, чем практические нужды; а из‑за своих требований они служили и значительным стимулом к развитию техники. Величайшие технические завоевания древней цивилизации после того, как были завершены неолитические процессы одомашнивания, переместились в область строительства и домашних искусств. Начиная с древнейшего шумерского зиккурата[79], зодчество сделалось ареной для целого ряда крупнейших изобретений: по сути, каждая постройка, благодаря своему сочетанию объема, массы, цвета, орнаментального узора, фактуры, являлась новым изобретением, выражавшим и варьировавшим идею о взаимоотношениях человека с мирозданием. Пирамида, обелиск, башня, арка, купол, шпиль, крестовый свод, перекидная подпора, окно из цветных витражей, – вот лишь немногие примеры необузданной технической дерзости, приведенной в исполнение не в порядке удовлетворения физических потребностей или желания материального достатка, а в силу более глубокого поиска смысла.

Хотя архитектура, использующая сразу множество искусств и по природе своей обладающая изначальной сложностью, может послужить главным примером эстетической изобретательности, то и для остальных искусств было характерно то же бесконечное движение форм, включая даже изготовление самых обычных горшков и тканей. Ни один предмет, даже предназначавшиеся для приземленного каждодневного использования, не мог считаться завершенным, если на нем не лежала некая узнаваемая печать человеческого духа – будь то роспись или внешняя форма. Это множество эстетических изобретений выдерживает в свою пользу сравнение с общей массой механических изобретений, сделанных за последние несколько столетий. Но эстетика отнюдь не ущемляла технику (как сегодня экономика ущемляет искусство): напротив, обе ветви изобретений взаимодействовали друг с другом.

Таким образом, нынешнее размежевание искусства с техникой дурная примета современности. До того, как машина единолично завладела нашим вниманием, имелось постоянное взаимодействие между количественным порядком и рабочей производительностью, с одной стороны, и качественными ценностями и целями, отражавшими человеческую личность, с другой. Отказывать в имени изобретения творческим выражениям субъективных форм – значит отказывать в цельности самому организму и отпечатку, оставляемому человеческой личностью.

Изготовление музыкальных инструментов, начиная с пастушьей свирели Пана, барабана и арфы, насчитывает историю не менее долгую, чем, например, искусство ткачества. Наверное, не случайно одним из самых ранних наблюдений в математической физике явилось открытие Пифагором связи между длиной вибрирующей струны и соответствующей ей музыкальной нотой. Таким образом, отнюдь не будучи отсталыми, субъективные искусства не только порождали собственные методы и стили, но и, в свою очередь, стимулировали развитие механических изобретений. Так, Герон Александрийский придумал водяную мельницу, работавшую как орган, а позднее стали использовать пар для приведения в действие воздуходувных мехов, – задолго до того, как обе силы додумались применять для откачивания воды из шахт.

Такая тесная взаимосвязь между искусством и техникой сохранялась, к их обоюдной выгоде, на протяжении всего времени существования штучного ремесленного производства. Скрипка, усовершенствование которой явилось великолепным вкладом не только в барочную музыку, но и во все позднейшие оркестровые сочинения, сама по себе была исключительным изобретением; ибо тот обманчиво простой с виду инструмент, какие изготовляли в Кремоне, состоял из семидесяти отдельных частей, сделанных из специально отобранного, обработанного и получившего нужную форму дерева. Что до музыкальных сочинений, которые позволяла создавать скрипка, то и они являлись изобретениями в не меньшей степени, чем те инструменты, на которых их исполняли.

Даже самый беглый исторический обзор искусств выявляет плодовитость изобретений в области формы, не знавшую никаких утилитарных аналогов в области инженерного дела вплоть до XIX века. А выработка новых эстетических форм предъявляла новые требования к технической изобретательности, как это случилось с рядом изобретений в текстильном деле, исторически начатых дамасскими ткачами, получивших продолжение в средневековых гобеленах и, наконец, сказавшихся в изысканных орнаментальных узорах, которые привели к возникновению жаккардова станка[80]. Именно жаккардов станок помогает понять тот взгляд, который я отстаиваю, так как его сложное карданное устройство послужило моделью для позднейших изобретений, например, сортировальных и счетных машин.

Итак, в декоративных, символических и выразительных искусствах прогресс сохранялся даже в те эпохи, которые в ретроспективе кажутся нам застойными. Задолго до появления парового двигателя и моторного ткацкого станка здесь были сделаны первые важные шаги к количественному производству: причем не просто с помощью печатного станка, но и в самих искусствах гравюры по дереву и по металлу, что позволяло тиражировать изображения – порой даже величайших художников – в достаточном количестве, чтобы их за разумную цену могли покупать для частных домашних коллекций.

Таким образом, значительную часть еще не автоматизированного производства характеризовали не только эстетические, но и механические изобретения, делавшиеся ради достижения или усовершенствования чисто эстетических или символических результатов. Этот вклад всегда недооценивали – несмотря на его техническую подоплеку, сводя понятие техники исключительно к завоеванию времени, пространства и энергии. Древнюю ремесленную традицию, передававшуюся главным образом через устное слово и личный пример, было не так‑то легко утратить или уничтожить, ибо она успела распространиться по всему миру. Если бы в Китае разучились делать глазурованную посуду, то пропавшее искусство восполнила бы Япония или Италия. Если бы все мастерские в каком‑нибудь городке оказались сожжены, то отдельные ремесленники, которым удалось бы спастись и спасти свои инструменты, при необходимости смогли бы восстановить их. Война, разумеется, тормозила дальнейшие усовершенствования, но неолитическую технологию, распространенную по всему миру, нельзя было полностью подавить, пока сама мегатехника не приняла столь же повсеместный характер.

Чтобы истребить широко распространенную и хорошо укорененную техническую традицию, понадобилось бы полностью уничтожить ее опору – соответствующую культуру и отдельную личность. Это, собственно, и стало происходить после XVI века, с «изобретением изобретения», наделившим машину той первичностью, прежде принадлежавшей ремесленнику‑художнику, которая отныне сводила личность всего лишь к сосчитанным частям, в принципе переносимым на неодушевленный механизм.

По трагичной иронии судьбы, это произошло как раз в то время, когда в распоряжении демократичной техники, сосредоточенной в стенах маленькой мастерской, оказалось достаточно механической энергии, чтобы она могла соперничать с работой мегамашины. С появлением в малом масштабе энергетических машин, способных повысить количественное производство, не разрушая эстетической восприимчивости и не ущемляя личного творческого начала, расцвет искусств, наблюдавшийся в Европе начиная с XIII века, мог бы продолжаться и дальше. Создавалась настоящая политехника, которой было по силам примирить порядок и эффективность мегамашины с творческой инициативой и индивидуальностью художника. Однако всего за несколько веков вся эта система оказалась подорванной новой безличной рыночной экономикой и воскрешением в новом обличье тоталитарной мегамашины.

Многие процессы, относившиеся к различным ремеслам, можно было укоротить, упростить или усовершенствовать с помощью машины – как, например, когда‑то усовершенствовали гончарное дело, изобретя гончарный круг. Всякий, кому, как и мне однажды, посчастливилось увидеть за работой старомодного токаря в Чилтерн‑Хиллс в Англии, который разрубал топором приготовленное бревно на одинаковые полена, а затем быстро и точно вытачивал из них на своем токарном станке ножки для стула, – знает, что между ручным ремеслом и самой машиной нет никакой врожденной вражды. Напротив: при личном контроле машина или машинный инструмент – настоящая благодать для свободного работника.

В прошлом веке два мыслителя быстро осознали преимущества передовой технологии – с применением малых машин, работающих на эффективной и дешевой электрической энергии, – для восстановления естественного человеческого масштаба, а с ним и коммунального сотрудничества, присущего тесной общине, что к тому же, не уничтожало преимуществ быстрого сообщения и перевозок: ими были Петр Кропоткин и Патрик Геддес. В своем сочинении «Поле, завод и фабрика» Кропоткин обращал внимание на возможности этой новой экономики. Любопытно, что доктор Норберт Винер, чьи научные труды содействовали автоматизации, заново открыл эти возможности двумя поколениями позже, хотя и не знал ничего о предыдущих аналитических работах, написанных Кропоткиным, Геддесом и мною. Но господствующие силы XIX века, в том числе и авторитарный коммунизм Карла Маркса, оставались на стороне крупных организаций, централизованного управления и массового производства: рабочий мыслился не иначе как трудовая единица мегамашины. И потому эти возможности были хотя бы отчасти изучены лишь в современном американском доме с его множеством обогревательных и охладительных приборов, стиральных машин, миксеров, тостеров, кофемолок, кухонных комбайнов, пылесосов и прочего.

Свободе ремесленника‑кустаря не суждено было дожить до наших дней, одолев авторитарную экономическую систему, основанную на организации сложных машин, которые не под силу ни купить, ни контролировать ни одному рабочему, и обещающую «надежность» и «изобилие» лишь в обмен на подчинение. Философу А. Н. Уайтхеду[81] удалось разглядеть важность этого кульминационного периода в западной ремесленной традиции лучше, чем большинству историков, и его слова стоит процитировать. «Что касается их индивидуальной свободы, то в Лондоне в 1633 году было больше свободы... чем сегодня в любом промышленном городе мира. Нам не понять общественную историю наших предков, если мы забудем о растущей свободе, которая существовала в городах Англии, Фландрии или в долинах Рейна и Северной Италии. При нашей теперешней системе промышленности такая разновидность свободы теряется. Эта утрата означает, что из человеческой жизни исчезают ценности, имеющие для нее безграничное значение. Индивидуальный темперамент уже не может найти себе различных применений и достичь разнообразных видов удовлетворения в серьезной деятельности. Остаются лишь «железные» условия найма и банальные развлечения в качестве досуга».

Если не считать того, что Уайтхед выбрал в качестве примера XVII век (что, пожалуй, верно для Англии, но слишком поздно для остальной Европы), его характеристика подводит нас к огромному разлому в западной истории, когда демократичная техника оказалась побежденной авторитетом, мощью и массовым успехом – в собственных узких рамках – мегамашины. Но, прежде чем приступать к этой истории и пытаться объяснить себе ее результаты, мы должны рассмотреть ту силу, которая противодействовала мегамашине на протяжении почти двух тысяч лет: это сила «осевых» религий и философий, различные, но вместе с тем родственные друг другу системы ценностей, бросавшие вызов и пытавшиеся сбросить бремя «цивилизации», за счет направления усилий на преобразование не окружающей среды, а индивидуальной души.

 

 

5. Наделение власти нравственным смыслом

 

С распространением городской цивилизации было накоплено огромное количество технического оборудования и материального богатства; во многих краях жизнь в таких центрах власти предоставляла стимулы, благоприятные условия и прочие возможности, выходившие далеко за рамки архаической деревни. С другой стороны, значительная часть человечества вплоть до нашей эпохи никогда не жила в крупных городах и вовсе не стремилась принимать как некий дар свыше ту жизнь, что там протекала. Сами правящие сословия порой тоже отчасти разделяли недовольство мнимыми преимуществами цивилизации, как это показывают «Диалоги о самоубийстве», которые я уже цитировал выше; богачи либо держали загородные поместья, где они жили время от времени, либо – когда разрушалось все сложное политическое здание – находили там постоянное укрытие, частично восполняя утраченные блага «цивилизации» возвращением к старинным занятиям вроде охоты, рыболовства, садоводства или животноводства.

Что же до массы городских рабочих, то они, должно быть, взирали на собственную мрачную участь (если конечно, вообще осознавали ее) с чувством горького разочарования. Смирившись с разделением труда, они, в силу товарищества и сотрудничества, утратили собственную индивидуальную цельность, не получив взамен ничего равноценного на более высоком общинном уровне. Зрелища могущества, устраивавшиеся мегамашиной, могли развлекать или возвышать их, однако неполноценная жизнь так же удручающа, как и неполноценное питание: в лучшем случае, рабочий был вынужден голодать среди окружавшей его роскоши и с полным основанием чувствовал себя одураченным. Это ощущение разочарованности во всем, что могла предложить жизнь, становится очевидным в ранней месопотамской литературе и с тех пор постоянно выплывает вновь. Суета сует, всё суета, говорит Проповедник[82]. А итог всей этой суеты – в том, что «...люди пустились во многие помыслы»[83]. Так появились первые признаки загнивания «цивилизации».

Исследуя условия, которыми можно было бы объяснить медлительность в расширении сферы действия мегамашины после того, как был совершен первоначальный скачок конструктивной деятельности, – нужно помнить не только об отрицательном воздействии войны: неоднократно наблюдалось и разочарование в самой власти, в материальном богатстве, когда они становились чужды целенаправленному и осмысленному ходу жизни сообщества. Со временем это разочарование коснулось эксплуататоров, точно так же как эксплуатируемых.

Правящие классы постоянно расслабляло то изобилие земных благ и удовольствий, которое они присвоили себе столь беспощадным образом. Слишком многие из этих бесстыдных правителей и их приспешников скатились, по сути, на обезьяний уровень: подобно обезьянам, они захватывали пищу только для себя, даже не думая поделиться ею с другими; словно обезьяны, наиболее могущественные владыки требовали себе больше женщин, чем положено; наконец, как и обезьяны, они постоянно пребывали в состоянии раздраженной агрессии против возможных соперников. Иначе говоря, они совершенно отдалились от своих чисто человеческих качеств, и, в этом смысле, реальный выигрыш во власти и богатстве привел их к мертвой точке, не породив соответствующего умственного богатства.

Приблизительно между 3500 и 600 гг до н. э. физическая скорлупа цивилизации утолщилась; однако находившееся внутри нее существо, которое и изготовило эту скорлупу, ощущало себя все более сдавленным и стесненным, можно даже сказать, что его окутала прямая угроза. Награда за крупномасштабную организацию и механизацию была куда меньшей по сравнению с необходимыми для этого жертвами. Лишь возросшим чувством разочарования можно объяснить народные восстания, которые понемногу начали вспыхивать между IX и VI веками до н. э.; это был бунт внутреннего человека против человека внешнего, духа против оболочки. Поскольку такой бунт не зависел от физического оружия, его не удавалось окончательно подавить кнутом, дубинкой или кандалами; и потому он спокойно угрожал обрушить всю систему власти, основанную на монополии на землю, на рабстве и на пожизненном жестком разделении труда.

Первым ученым, который описал это одновременное движение и понял его значимость, был почти забытый сегодня шотландец, Дж. Стюарт Гленни, призывавший также обратить внимание на указанный пятисотлетний цикл в культуре; а Карл Ясперс и я сам, не сговариваясь, назвали эти новые религии и философии «осевыми» («аксиальными»): этот намеренно двусмысленный термин включает и идею «ценности», как это имеет место в науке аксиологии, и идею центральности[84], то есть, сведения всех независимых институтов и функций к человеческой личности, вокруг которой они вращаются.

Начавшийся в сознании, этот бунт принялся понемногу подтачивать материалистические представления, которые приравнивали человеческое благосостояние и волю богов к централизованной политической власти, военному господству и все возраставшей экономической эксплуатации, символичным выражением которых были стены, башни, дворцы и храмы крупных городских центров. По всей Европе, на Ближнем Востоке и в Азии (особенно не в городах, а в деревнях) возвышались новые голоса таких людей, как Амос, Гесиод или Лао‑цзы; они высмеивали культ власти, объявляя его чудовищно несправедливым, бесполезным и бесчеловечным, и провозглашали новые ценности – противоположные тем, на которых и вырос миф мегамашины. Не власть, а праведность, – говорили эти пророки, – служит основой человеческого общества; не хватать, отнимать и сражаться нужно, а делиться с другими людьми, сотрудничать с ними и даже любить их; не гордость похвальна, а смирение, не безграничное богатство, а благородная добровольная бедность и чистота.

К VI веку до н. э. этот вызов был брошен повсюду: давало о себе знать одинаковое общее отношение к жизни, одинаковое пренебрежение благами цивилизации, одинаковое презрение к властелинам при дворе, в военном лагере, в храме или на рыночной площади, которые, по словам Уильяма Блейка, будут «всегда подавлять умственную и длить телесную войну». И, самое главное, одинаковая жалость к бедным и униженным, легче других становившимся жертвами власти.

От Индии и Персии до Палестины, Греции и, наконец, Рима воспламенялся этот новый дух – будто самопроизвольное возгорание. И в каждом месте появлялся свой новый вид личности, порождавший целую вереницу сходных личностей. Это было народное движение, а не причуда высших сословий. Идеальный человек перестал быть героем, существом исключительной телесной крепости и физической доблести, как Гильгамеш, Геракл или Самсон; он не был больше царем, хваставшимся количеством убитых им львов или числом царей‑соперников, которых он захватил в плен и унизил или изувечил; и уже не свойственно было этой идеальной фигуре похваляться обилием наложниц, с которыми он сошелся за одну ночь.

Новые пророки – люди скромные и человечные: – стремились вернуть жизнь к деревенскому масштабу и первичной человеческой мере; из своей слабости они сумели сотворить новый вид силы, который не признавался ни во дворце, ни на рыночной площади. Эти кроткие, тихие, вызывающе смиренные люди появлялись в одиночестве или в сопровождении горстки таких же смиренных последователей, невооруженные, беззащитные. Они не искали официальной поддержки, а напротив осмеливались проклинать и осуждать тех, кто занимал высокие должности, и даже предсказывали их гибель, если те не отрекутся от своих роскошных привычек: «Мене, мене, текел, упарсин»[85]. «Ты взвешен на весах и найден очень легким»[86].

Еще бескомпромисснее, чем цари, «осевые» пророки дерзко отказывались не только от общепринятых обычаев и традиций, принадлежавших цивилизации, но и от сексуальных культов с их оргиями и жертвоприношениями, сохраненных еще с неолитических времен. Для них ничто не было священным, если не вело к высшей жизни; а под «высшим» они понимали нечто, освобожденное как от материалистической роскоши, так и от животной необходимости. Отвергая олицетворенное телесное могущество царской власти, они отстаивали его полную противоположность – власть личности в каждой живой душе.

Эти новые пророки кормились не «высоким» ремеслом писца или чиновника, а скромной работой своих рук.

Нет никакого позора в работе: позорно безделье...

Хочешь бывалое счастье вернуть, так уж лучше работай, – убеждал автор «Трудов и дней»[87]. Амос был пастухом, Гесиод земледельцем, Сократ камнерезом, Иисус из Назарета плотником, а Павел кровельщиком. Правда, Сиддхартха, Будда, был царевичем, – но он покинул дворец и семью, чтобы найти новое видение жизни в лесном уединении. Конфуций же, хотя и отличался ученостью и знатностью, хронически не мог найти себе работу: при дворе его не жаловали, несмотря на безупречную «дворянскую» изысканность.

Здесь важно отметить, что новое движение отвергало не только явные пороки и недостатки «цивилизации», но и ее очевидные блага и достижения. Это был не просто бунт против системы регламентации, которая позволяла возвыситься тщеславным и беспощадным и угнетала сговорчивых и дружелюбных: это был бунт против всяческой показной пышности мирского благополучия, против давних ритуалов, успевших сделаться пустыми («тщетные языческие обряды»), против колоссальных изображений, помпезных зданий, пиров для чревоугодников, бездумных и беспорядочных любовных связей, человеческих жертвоприношений, – словом, против всего, что унижало человеческое достоинство и уродовало дух. Эти новые личности скорее увещевали, нежели повелевали: они стремились быть не правителями, а учителями – «наставниками в праведности», – побуждавшими своих последователей вернуться к средоточию собственного «я» и руководствоваться скрытым в них самих светом.

Удаляясь от привычных дел, постясь и медитируя, новые властители дум обнаруживали внутри себя способность жить какой‑то новой жизнью, которая опрокидывала всю прежнюю шкалу ценностей – даже ту, что была мерилом архаичного земледельческого общества с его чрезмерным вниманием к сексуальности, его исключительной заботой о сородичах и соседях; но еще более решительно, они отрицали стандарты самой цивилизации. По сравнению с тяжеловооруженными ратниками, порожденными царской властью, эти пророки были духовно нагими и физически безоружными: множество Давидов перед лицом облаченных в медь Голиафов мегамашины. Новые вожди оказались достаточно отважными, чтобы сделать такую ничем не защищенную личность образцом для подражания. Согласно Конфуцию – одному из наиболее влиятельных новых пророков, – «совершенным человеком» мог называться лишь тот, кто стремился совершенствовать свою личность с помощью музыки, ритуала и ученых занятий.

Эпоха, явившаяся вместе с этими пророками и их универсальными религиями или философиями, стала новой эрой: настолько новой, что имя одного из величайших пророков вытеснило имя Цезаря на календаре, по которому до сих пор большинство народов отсчитывает время. Ища дружбы с подобными себе по духу, независимо от каких‑либо местных богов или территориальных и языковых границ, они утверждали, что человеческая личность важнее любых физических частностей и официальных условностей.

Полагаясь на непосредственный людской контакт посредством слова или примера, на обуздание и направление в верное русло природных аппетитов, сосредоточиваясь в сиюминутных поступках на отдаленной цели в будущем, эти пророки возвращались к самому ядру, к самой сути человека и особых порождений его ума. Они восстанавливали ту связь, которая оборвалась, когда в силу роста населения неолитические культуры Ближнего Востока – еще до того, как забрезжила цивилизация, – приступили к односторонней эксплуатации среды.

Из царей прежнего типа, с их притязаниями на божественную власть, ни один не оставил сколько‑нибудь длительного отпечатка на позднейших поколениях, отразившегося в изменениях в характере, которые он бы совершил: в самом деле намеренное подражание личности царя было бы непростительным оскорбленим, если не святотатством. Любуясь их великолепными гробницами и монументами, нам остается лишь усмехнуться чудовищной суете и детскому тщеславию этих властителей, как усмехаемся мы при виде хвастливой надписи, оставленной для потомков Озимандией. Что за комплекс неполноценности требовал столь непомерной компенсации? Что за умственное расстройство порождало такое хвастовство? Совсем иное дело – духовные вожди нового типа, о которых поэт сказал: «Кто с Временем самим вступил в неравный бой, /Для нас спустя века останется живой». Исайя, Будда, Конфуций, Солон, Сократ, Платон, Иисус, Магомет, – все они и другие, сходные с ними люди, до сих пор в той или иной мере живы, и память о них прочней и сохраннее любого вещественного памятника, и черты их по сей день можно различить в лицах и поведении живущих ныне потомков, словно совершенные ими перемены запечатлелись в людских генах.

Вообразить, будто столь глубокие и широко распространившиеся перемены никак не сказались на развитии техники, смогут лишь те, кто полагает, будто общество всегда разделялось на водонепроницаемые отсеки. Новый образ жизни, отказав в доверии и целям, и средствам «цивилизации», отвращал человеческую энергию от служения ей не столько открытой борьбой с правящими сословиями, сколько молчаливым уходом и неучастием. Возвращаясь к исконным инструментам развития человека, стремясь задать его уму иное направление, вырвать его из наезженной официальной колеи, новые духовные вожди, на первый взгляд, открыли путь для дальнейшего развития; хотя в действительности, как я показал в «Трансформациях человека», они слишком скоро сами погрязли в тех установлениях, которым прежде бросали вызов.

Новые духовные веяния коснулись и царской власти: прежде всего, в лице Будды, затем Ашоки[88] в Индии и Марка Аврелия в Риме. И не одни только древнееврейские пророки осмеливались наставлять царей и побуждать их придерживаться высших нравственных правил. Дион Хризостом (40–115 гг. н. э.) в своем первом рассуждении о царской власти без обиняков подошел к сути вопроса. «Добрый царь, – писал он, – также почитает своим долгом иметь большую долю не богатств, но мучительных забот и тревог; потому он несказанно больше любит труд, нежели многие любят удовольствия или богатство. Ибо он ведает, что удовольствия, вдобавок к общему вреду, который они наносят тому, кто предается им постоянно, еще и быстро лишают способности испытывать удовольствие, тогда как труд, помимо даруемых им прочих благ, постоянно увеличивает в человеке способность к труду.»

Это прозвучало совершенно новой нотой, в той же мере противоположной изначальным постулатам царской власти, что и само христианство. Древний царь не поверил бы собственным ушам, если бы кто‑либо дерзнул в его присутствии произнести такие слова, ибо он никогда не смотрел на свои упражнения в битвах иначе, как на удовольствие, – если только не терпел поражение. Однако вскоре Марк Аврелий уже сам стремился жить по новым правилам.

С такой точки зрения, человеческая жизнь перестала быть дешевой, но сделалась бесконечно драгоценной: ею нельзя было бездумно поступаться ради погони за эфемерными благами. Новая вера в главенствующую роль личности сместила акцент с механической организации на человеческие отношения и взаимную помощь; а это, как заметил Кропоткин, оказало свое воздействие и на технику. Начиная с XII века, эти перемены можно разглядеть на примере средневековых профессиональных гильдий, или цехов, в Западной Европе: ибо их предназначение заключалось в том, чтобы совершать дела милосердия, поддержки и товарищества – помогать вдовам и сиротам, устраивать достойные похороны умершим собратьям, участвовать в братских пирушках и церемониях, в постановке мистерий и других спектаклей.

Такой новой «осевой» религиозно‑этической переориентации было суждено оказать серьезное влияние на развитие техники: вначале она помогла облегчить участь рабов, а затем постепенно привела к упразднению рабства. Если не на войне, то в мирных операциях этот источник живой силы для мегамашины был отключен и заброшен; реформа ускорила процесс изобретения альтернативных – не основанных на людском «материале» – энергетических систем и машин. Едва ли кто‑нибудь усомнится в том, что это было положительное достижение.

К сожалению, в Европе та самая церковная организация, которая некогда решительно ниспровергла прежние материалистические ценности «цивилизации», сама захватила власть, учредив бюрократическую административную организацию римского государства. Со временем папство стало даже командовать собственной армией, наряду с другими средствами принуждения, например, инквизицией, оснащенной хитроумными приспособлениями для последовательных пыток, едва ли превзойденными в нашу эпоху нацистскими «инквизиторами» и их уродливыми военными собратьями в других странах. Перестраивая римское государство в соответствии с «осевыми» линиями, Римская католическая церковь, парадоксальным образом, сама превратилась в нечто вроде эфироподобной мегамашины, которая работала во славу Божию и ради спасения душ, находящихся под покровительством Божественного Царя. И опять‑таки – чтобы дополнить сходство, – все это совершалось при участии прямого земного представителя Божественного Главы – папы римского, – чьи высказывания в делах веры и нравственности, одобрявшиеся духовенством, считались непререкаемыми.

Но к той поре, как новые ценности, утверждавшиеся «осевыми» пророками, закрепились в общественных установлениях и воплотились в новых архитектурных формах и произведениях искусства, – на чертежных досках, так сказать, готовились наброски и рабочие чертежи для создания более мощного типа мегамашины. После веков постепенного разрушения старая мегамашина нуждалась в полной перестройке – даже в армии, где традиции, пусть и не вполне непрерывные, сохранялись наиболее ревностно.

Чтобы перестроить мегамашину в совсем новом порядке, понадобилось перевести и старые мифы, и старое богословие на новый, более универсальный язык, что позволило бы ниспровергнуть и удалить фигуру царя, заменив ее еще более гигантским и бесчеловечным призраком «суверенного государства», наделенного абсолютными, но далеко не божественными полномочиями. Но прежде чем это смогло осуществиться, потребовался долгий подготовительный период, на протяжении которого главным «осевым» верованиям – буддизму, конфуцианству, христианству и исламу – довелось играть активную, хотя во многом неосознанную роль.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Первопроходцы механизации

 

 

1. Бенедиктинское благословение

 

Теперь мы подошли к одному из самых любопытных парадоксов истории: некоторые недостающие компоненты, необходимые для расширения сферы деятельности мегамашины, для повышения ее эффективности и для того, чтобы сделать ее окончательно приемлемой как для правителей и управителей, так и для рабочих, – на деле оказались восполнены трансцендентальными, устремленными в иной мир религиями, в частности, христианской.

Отдельные из этих компонентов были усовершенствованы благодаря «осевым» философиям. Конфуцианство – с его упором на ритуал, сыновний долг, умеренность, учение – заложило основу образцовой чиновничьей организации Китайской империи, опиравшейся не только на статус и привилегии, но и с помощью суровой системы экзаменов набиравшей на высокие должности людей из всех сословий. Первая серьезная попытка переместить машину на новый фундамент, уделяя больше внимания подражающим жизни механизмам как таковым, а не машинной «перемолке» человеческих частей, произошла в христианской церкви. И во многом именно поэтому западной цивилизации удалось догнать, а затем и превзойти, по технической изобретательности цивилизации Китая, Кореи, Персии и Индии.

Христианство не просто поменяло местами изначальные силы, сочетавшиеся в мегамашине, но и привнесло именно тот единственный элемент, которого ей недоставало: преданность нравственным ценностям и общественным целям, выходившим за рамки установленных форм цивилизации. Теоретически отказавшись от власти, достигавшейся главным образом путем принуждения людей к труду, оно укрепило свою власть в той форме, в какой можно было распространять ее шире и более действенно управлять машинами.

Результаты такой перемены стали заметны лишь начиная с XVII века; однако впервые эта перемена проявилась, по‑видимому, в бенедиктинском монастыре. Все то, что прежде машина была способна делать лишь с оглядкой на экстравагантные притязания на божественное право, опираясь на крупномасштабные военные и околовоенные организации, отныне, в этом новом учреждении, делалось в малом масштабе, небольшими сообществами собравшихся по доброй воле людей, которые видели в работе – да и во всем техническом устройстве своей системы – не рабское проклятие, а часть нравственной жизни свободного человека.

Перемена произошла вследствие того, что начиная с III века н. э. в Западной Европе наблюдалось неуклонное падение интереса к благам и обычаям «цивилизации», сопровождавшееся оттоком людей из крупных городских центров власти вроде Рима, Антиохии и Александрии. Небольшие группы кротких, миролюбивых, смиренных, богобоязненных мужчин и женщин из всех сословий удалялись от шума, гама и насилия мирской жизни, чтобы начать совсем новую жизнь, посвятив ее спасению своей души. Когда подобные люди образовывали общины, они привносили в каждодневную рутину новый ритуал упорядоченной деятельности, новые правила и такие мерки разумного и предсказуемого поведения, какие до тех пор оставались недостижимыми.

Бенедиктинский орден, основанный Бенедиктом Нурсийским в VI веке, выделялся из числа многих сходных монашеских организаций тем, что налагал особые обязательства, помимо обычных, как то: постоянные молитвы, повиновение старшим, обет бедности и повседневное наблюдение за поведением друг друга. Ко всем этим обязанностям бенедиктинцы добавили еще одну: ежедневное выполнение какого‑либо труда как христианского долга. Устав ордена предписывал заниматься ручным трудом не менее пяти часов в день; и – как и при устройстве первоначальной человеческой машины – «артель» из десяти монахов находилась под надзором настоятеля.

Превратившись в организацию самоуправляемого хозяйственного и религиозного сообщества, бенедиктинский монастырь заложил основы порядка столь же строгого, какой прежде удерживал в целости самые ранние мегамашины; разница же заключалась в его скромном масштабе и в том, что такая суровейшая дисциплина налагалась на себя членами ордена добровольно. Из семидесяти двух глав бенедиктинского устава двадцать девять посвящены дисциплине и наказаниям, а еще десять касаются внутреннего распорядка: итого более половины.

Совершавшийся по общему согласию отказ монаха от собственной воли соответствовал аналогичному отрицанию собственной личности, которого требовала прежняя мегамашина от всех своих человеческих «винтиков». Авторитет, послушание и повиновение старшим по чину были неотъемлемыми частями этой бесплотной и наделенной нравственным смыслом мегамашины. Бенедиктинский орден даже предвосхитил более позднюю стадию механизации, основанную на двадцатичетырехчасовом режиме: мало того, что свет в келье горел всю ночь, монахи еще и спали, словно солдаты во время боев, в дневной одежде, чтобы быть немедленно готовыми к своим каноническим обязанностям, прерывавшим их сон. В каком‑то смысле, этот церковный орден был более суровым и требовательным, чем армейский строй, ибо монахам не полагалось никаких периодических поблажек или развлечений. Систематические лишения и отречения, наряду с регулярностью и регламентацией жизни, со временем перешли в дисциплину позднейшего капиталистического общества.

Вероятно, изначальный упор, который делал Бенедикт на обязанности заниматься ручным трудом, был продиктован практической необходимостью содержать себя в эпоху, когда рушилась старая городская экономика и обращение к земледелию было единственной альтернативой безысходному голоду или унизительному рабству. Но вне зависимости от непосредственной причины такого подхода, конечным его результатам суждено было сделаться чем‑то таким, чего недоставало в равной степени и привилегированным сословиям, и угнетенным рабочим в ранних городских культурах: человек обретал уравновешенную жизнь, и такой образ существования, какой сохранялся, пусть на очень низком умственном уровне, лишь в исконной деревенской культуре. Телесные и материальные лишения монашества имели своей целью усилить духовное рвение людей, а не предоставить в распоряжение богачей больше благ или власти.

Физическая работа уже не занимала весь день: она чередовалась с эмоциональным единением братии посредством молитвы и распевания грегорианских хоралов. Рабочий день невольника от восхода до заката сменился пятичасовым днем, так что появилось много досуга, который, следует отметить, не был ничем обязан в первую очередь  каким‑либо экономящим трудовые затраты машинам. И новый образ жизни получал эстетическое наполнение благодаря созданию просторных помещений, ухоженных садов и цветущих полей. А такой распорядок, в свой черед, уравновешивался умственными занятиями – чтением, переписыванием рукописей, беседами и, не в последнюю очередь, планированием разнообразной сельскохозяйственной и промышленной деятельности монашеской общины. Совместный труд имел то преимущество, что позволял и совместно думать.

Порядок и правильность, привнесенные в день монахов – чтобы всякая обязанность выполнялась в должной последовательности, через установленные промежутки времени, разделенного на семь «канонических часов», – отмерялись водяными, солнечными и, наконец, механическими часами. Из монастыря такая привычка наблюдать за ходом часов перешла на рынок, где, возможно, она и зародилась в классическую эпоху; так, с XIV века весь город сверял свои дела с колоколами часовой башни на ратушной площади.

Бенедиктинский монастырь утвердил в своих стенах ту дисциплину и тот порядок, которые огромная коллективная рабочая машина изначально вводила в качестве атрибута своей земной власти. Но в то же время, монастырь наделил эту дисциплину разумными и человечными чертами; ибо сам монастырь не просто придерживался человеческого масштаба (чтобы основать монастырь, достаточно было всего двенадцати человек), но и отказывался от некогда крепко сколоченного комплекса цивилизации – мельчайшего разделения труда, классовой эксплуатации, обособления сословий, массового принуждения и рабства, пожизненной привязанности к какому‑то одному занятию или какой‑то одной роли, централизованного контроля.

Каждый здоровый член монашеской братии выполнял равную долю работы, каждый получал равную долю вознаграждения за труд, хотя излишки, в значительной мере тратились на строительство и оснащение монастыря. Такое равенство, такая справедливость редко отмечались прежде в каком‑либо цивилизованном обществе, хотя подобная практика была обычным делом в первобытной или архаичной культуре. Каждому члену общины полагалась равная доля добра и пищи, а также забота и врачебный уход, не считая дополнительных привилегий – например, мясного рациона в старости. Так монастырь стал первой моделью «государства всеобщего благосостояния».

Позволяя людям переходить в течение дня от одного занятия к другому, монастырский распорядок преодолел один из худших и наиболее стойких дефектов ортодоксальной «цивилизации» – пожизненное занятие одним‑единственным видом работы и круглосуточную сосредоточенность только лишь на работе до полного изнурения. Подобная умеренность, подобное равномерное распределение сил, подобное поощрение разнообразия прежде были возможны лишь в малочисленных, традиционных, лишенных тщеславия общинах, которые воспользовались преимуществами более богатого умственного и духовного развития. Отныне такое отношение стало образцом совместных человеческих усилий в высочайшей культурной плоскости.

Благодаря регулярности и плодотворности своей деятельности монастырь заложил фундамент и для капиталистического устройства, и для дальнейшей механизации; и, что даже важнее, он наделил нравственной ценностью весь трудовой процесс, независимо от приносимой им награды. Очевидно, что монашество добилось этих замечательных результатов, чрезмерно упростив проблему человеческого существования. Прежде всего, оно упустило из виду первичную форму человеческого сотрудничества – а именно, взаимодействие полов, – и оставило без внимания тот факт, что физически полноценным мужчинам и женщинам, которые неизбежно испытывают плотские желания, ибо им на роду написано плодиться и размножаться, – не вполне подходит монашеский образ жизни. Позднее другие идеальные общины, достигшие столь же выдающихся экономических и технических успехов, – например, колонии шекеров в США, – тоже споткнутся об этот камень.

К сожалению, сексуальная односторонность монашеской организации внесла собственный извращенный вклад в механизацию: на позднейших стадиях развития разрыв между фабрикой или конторой, с одной стороны, и домом – с другой, сделался столь же резким, что и разрыв, который наблюдался между древнейшими первичными холостяцкими армиями, создававшимися для войны и работы, и смешанными земледельческими общинами, откуда они набирались. Мораль муравейника, гласящая, что специализированную работу лучше всего выполняют бесполые труженики, все чаще применялась и к человеческим общинам, а сама машина, таким образом, становилась средством выхолащивания мужчин и дефеминизации женщин. Подобный «антисексуализм» наложил свой отпечаток и на капитализм, и на технику. Он проявился, например, в нынешних научных проектах искусственного осеменения и экстракорпорального оплодотворения. И все же, природные порывы рано или поздно разбивали оковы монашеского распорядка: оказалось, что и желание власти, и власть желания очень трудно подавить.

Вместе с тем, бенедиктинская система продемонстрировала, сколь эффективно можно выполнять повседневную работу, если сообща планировать и упорядочивать ее, если принуждение заменить добровольным сотрудничеством, и если человек посвящает труду всего себя (закрыв глаза на половые потребности), – прежде всего, когда род и объем совершаемой работы диктуется высшими нуждами человеческого развития. Собственным примером бенедиктинцы опровергли рабскую предпосылку, будто всякий труд – проклятие, а ручной труд – особый признак унижения. По сути, они доказали, что такой труд способствует – без помощи каких‑либо особых гимнастических упражнений вроде тех, что разработали греки, – как физическому здоровью, так и умственной уравновешенности. Наделяя нравственным смыслом весь трудовой процесс, монастырь повысил его производительность; а само выражение «le travail Benedictin»[89] сделалось синонимом ревностного усердия и отточенного исполнения.

Так на ручной труд перестали смотреть исключительно как на притупляющее ум нудное занятие, а умственные упражнения, по тому же принципу, перестали казаться некой лишенной телесной оболочки «головной работой», которая использует лишь минимум биологических возможностей, простой игрой, которая ведется с помощью абстрактных фишек и оторвана от всяких чувственных впечатлений, и непрерывной проверкой отвлеченной мысли осознанными конкретным опытом и действием. Сделав труд общим повседневным бременем, монашеский орден облегчил его тяжесть: труд, ученье и молитва шли рука об руку. И если девиз бенедиктинцев гласил: «Трудиться – значит молиться», – то это означало, что обязанности ритуала и труда наконец сделались взаимозаменяемы; и вместе с тем, каждая часть жизни была устремлена к некоему более возвышенному предназначению.

 

 

2. Умножение числа машин

 

Распределив рабочие задания по часам суток, бенедиктинцы сделали еще один шаг вперед: они приступили к умножению числа машин и их сборке. Освободившись от бесчеловечной рутины коллективной машины – прежней рабочей или военной армии, – монахи обнаружили настоящие способы применения и преимущества машины. Ведь этот новый тип машины был уже не огромной людоедской мегамашиной вроде той, что создали фараоны, а просто экономящим труд устройством, которое почти не нуждалось в усилиях человеческих мышц. Это была не последняя по значимости победа нового учения.

Хотя бенедиктинцы помогли снять проклятье изнурительного труда и как никогда раньше уравновесили его бремя (по крайней мере, внутри собственной общины), они не заблуждались на тот счет, что всякий труд является благодатью. Следуя собственному уставу, бенедиктинцы, должно быть, обнаружили то, что на собственном опыте узнал Эмерсон[90] (а спустя столетие после Эмерсона – я): даже самый вознаграждаемый вид ручного труда, то есть садовый, если заниматься им подолгу, притупляет ум. Ведь если целый день, проведенный за работой в саду, служит лучшим успокаивающим и безвреднейшим снотворным, то после выполненного тяжелого труда все высшие функции мозга засыпают. Наверное, физическая усталость в куда большей мере предотвращала бунты против суровых условий каждодневной работы, чем, скажем, пьянство или угрозы. Даже снисходительный Эмерсон проницательно высказался об эмигрантских рабочих отрядах, строивших первые железные дороги, вкалывая за жалкие гроши по пятнадцать‑шестнадцать часов в сутки: «Это лучше всякой полиции поддерживало среди них порядок.»

Подлинным избавлением от этой трудности, с которой к XI веку столкнулись монахи, стало изобретение и применение экономящих труд машин. Это началось с систематического использования первичных двигателей вроде жерновов, вращавшихся на лошадиной тяге, водяных, а затем и ветряных мельниц. Изобретение машин и их организация в крупные рабочие единицы шли параллельно. Главные черты этого процесса рационализации нашли изящное воплощение в первоначальной строительной планировке монастыря св. Галла, которая пережила физическое разрушение изначального комплекса построек. В XII веке цистерцианцы[91] ввели централизованную систему управления, и, что любопытно, новые монастыри стали строить по стандартному плану.

Сама механизация монастырей представляла собой часть повсеместной рационализации, которая охватывала весь технологический процесс и лишь сравнительно недавно была оценена по достоинству. Перемены в свободной промышленности, опиравшейся не только на обычные орудия и ремесленные процессы, но и на широкое использование экономящих труд машин, начались около X века и впервые ознаменовались неуклонным увеличением числа водяных мельниц в Европе. Уже в 1066 г., когда Вильгельм Завоеватель захватил Англию, там насчитывалось 8000 водяных мельниц, обслуживавших около миллиона людей. По самым скромным подсчетам, если на каждую мельницу приходилось по две с половиной лошадиные силы, то это вдвое превышало количество энергии, затраченной при строительстве Большой пирамиды (100 000 человек), и, вероятно, в двадцать раз – если учитывать пропорциональное соотношение численности населения в обеих этих странах.

Хотя нам недостает данных, чтобы говорить об этом сколько‑нибудь уверенно, теперь мы, пожалуй, можем понять, почему первые эффективные экономящие труд машины возникли не в технически передовых центрах империи, но среди варварских народов, живших на ее окраинах и никогда полностью не разделявших под очарование священных мифов о божественной царской власти: то есть, в Греции и Галлии или в самом Риме после  крушения имперской власти.

Андре Вараньяк указывал, что и кельтские, и германские племена упрямо придерживались обычаев демократии и сопротивлялись попыткам римлян навязать им безличные формы своей «механизированной» цивилизации. Он также добавлял, что эти «варварские» народы проявляли недюжинную техническую изобретательность в течение так называемых «темных веков»: действительно, как только мегамашина вновь сломалась, начали появляться новые специализированные машины и специализированные ремесла; и из‑за отсутствия излишка людской рабочей силы в Западной Европе все более важную роль играли лошадиная сила и гидроэнергия.

На этой «эотехнической стадии», как я назвал ее в своей книге «Техника и цивилизация», такое распространение свободной энергии явилось куда более значимым вкладом в развитие техники, чем фараоновский способ сосредоточения людских масс. Везде, где быстро текла вода или дул ветер, можно было устанавливать первичные двигатели и обращать на пользу человеку солнечную энергию и вращение земли. Самой крохотной деревушке или маленькому монастырю применение таких машин приносило не меньшую пользу, чем какому‑нибудь крупному городу, и прогрессивное использование подобных средств приносило все более ощутимые плоды. Эти новшества в значительной мере способствовали и росту, и последующему процветанию свободных городов, где отныне свободный труд позволял людям объединяться в корпорации и гильдии, практически не зависевшие ни от феодальных, ни от королевских установлений.

Но монастырь, уже самой своей устремленностью в мир иной, имел особые стимулы к развитию механизации. Как указывал Бертран Жиль, монахи стремились избегать ненужного труда, чтобы больше времени и сил посвящать размышлениям и молитвам; и, возможно, добровольное погружение в религиозный ритуал расположило их в пользу механических (повторяющихся и стандартизованных) решений. Хотя сами монахи были приучены к регулярному труду, они с готовностью перекладывали на машины те операции, которые можно было выполнять без особого участия разума. «Благодарную» работу – переписывание и иллюстрирование рукописей, резьбу – они оставляли для себя. А работу «неблагодарную» – обтесывание, перемалывание, распиливание – предоставляли машине. Проявив такую вдумчивую избирательность, они показали свое умственное превосходство над многими нашими современниками, которые предпочитают оба вида работы сваливать на машину, даже если в результате жизнь получается бездумной и бессмысленной.

 

 

3. Машины для досуга

 

Чтобы не оставалось никаких сомнений в том, насколько проникла механизация в цистерцианский монастырь, я позволю себе процитировать большой фрагмент из Бертрана Жиля, который, в свою очередь, передает рассказ Миня[92] в его «Patrologia latina» о Бернаре.

«Река проникает на территорию аббатства в той мере, в какой это позволяет стена, служащая заграждением. Она врывается сначала в зерновую мельницу, где падает на тяжелые колеса, перемалывающие зерно, а затем помогает трясти тонкое сито, отсеивающее от муки отруби. Потом вода поступает в следующую постройку и наполняет котел, где монахи нагревают ее для приготовления пива (на тот случай, если лоза не вознаградит труд виноградаря обильным урожаем). Однако на этом река не окончила своей работы: теперь она вливается в сукновальные машины, следующие за мельницей. Она уже потрудилась над приготовлением пищи для братии, а здесь ее долг – потрудиться над их одеждой. Справляется река и с этим, как не отказывается ни от чего, что от нее потребуют. И вот, она попеременно поднимает и опускает тяжелые молоты и молоточки, а вернее, деревянные опоры сукновальных машин. Образуя мощный водоворот и заставляя все эти колеса быстро вращаться, она обильно пенится. Теперь река поступает в сыромятню, где посвящает премного заботы и труда изготовлению необходимых материалов для монашеской обуви; затем она разветвляется на множество ручейков и на своем деловитом пути проходит через разнообразные отделения, повсюду отыскивая тех, кто нуждается в ее услугах для любых целей – будь то для варки, вращения, сокрушения, орошения, омовения или перемалывания, – всегда предлагая свою помощь и ни в чем никогда не отказывая. И наконец, дабы заслужить полнейшую благодарность и не оставить дел без завершения, она уносит мусор и оставляет позади себя чистоту.»

Как не преминул указать Жиль, это отнюдь не единичный показательный пример средневековой технологии: «...большинство ранних аббатств имели обширную систему водоснабжения того же типа», а «...аббатству Фонтене в Бургундии до сих пор принадлежит фабрика – огромное здание с четырьмя помещениями, построенное в конце XII века». На мой взгляд, это лучшее описание эффективного использования энергетической техники применительно именно к тем трудоемким операциям, которые истощают человеческие силы своим однообразием и снижают тонус всего организма. Так, во времена Бернара Клервоского – задолго до пробуждения городской жизни по всей Европе – бенедиктинские монастыри добились целого ряда технических успехов, позволявших сберегать труд для иных целей и бесконечно повышавших общую производительность самих ремесел.

Сколь велико было это освобождение, можно судить хотя бы по числу праздников, которые имел средневековый работник. Даже в отсталых шахтерских общинах вплоть до XVI века больше половины дней считались выходными, а по Европе в целом общее количество праздников, включая воскресенья, доходило до 189 – а это больше, чем насчитывалось празднеств в имперском Риме. Ничто не указывает более красноречиво если не на существование пусть и не материальных благ, то, как минимум, на излишек пищи и человеческой энергии. Современным рационализаторским приспособлениям пока не удалось добиться большего.

В XII веке, с заимствованием персидского изобретения – ветряной мельницы – в тех краях, где люди могли полагаться лишь на такой источник энергии, производительность труда значительно возросла; а уже к XV столетию любой прогрессивный город окружали целые батареи ветряков. Это достижение сопровождалось огромным нравственно‑политическим ростом – последовательным уменьшением человеческого рабства и закабаления и, наконец, полным его упразднением во всех передовых промышленных странах Европы.

Первоначальный шаг, сделанный христианством и исламом, – принятие раба как равного члена в духовную общину, – ныне впервые в истории цивилизации увенчался последовательной отменой самого рабства вообще. Главным образом, благодаря техническим успехам, впервые достигнутым усилиями стремившегося к святой жизни монашества, те «невозможные» условия для отмены рабства, которые изложил Аристотель в знаменитом месте своей «Политики», наконец‑то осуществились. «Если бы каждое орудие могло выполнять свойственную ему работу само, по данному ему приказанию или даже его предвосхищая, и уподоблялось бы статуям Дедала или треножникам Гефеста, о которых поэт говорит: "сами собою [αυτόµατοι]они приближалися к сонму бессмертных"[93]; если бы ткацкие станки сами ткали, а плектры сами играли на кифаре, тогда и зодчие не нуждались бы в работниках, а господам не нужны были бы рабы.»[94] И вот, воплощение фантазии в жизнь приблизилось.

Благодаря такому сочетанию упорядоченного течения повседневной жизни и технического мастерства, бенедиктинские монастыри благоденствовали: они продавали излишки своей продукции другим заведениям ордена по всей Европе, а кроме того, вкладывали изрядную часть капитала в величественные церкви аббатства и другие постройки, так что их даже принялись проклинать иные более чувствительные христианские души, которые находили, что, отрекшись от частной собственности при вступлении в орден, монахи более чем сполна возместили свое лишение избытком коллективного имущества; со временем это привело к тому, что и стол их стал богаче и обильнее, и напитки они употребляли более утонченные – в том числе дистиллированные жидкости вроде бренди и тех самых ликеров, которые до сих пор носят имена бенедиктинского и картузианского орденов.

При управлении с хозяйственными делами, тот же подход, что некогда понадобился для упорядочивания религиозных обязанностей, оказался пригодным и для любой формы ведения записей и точных измерений. В XII веке эффективный рационализаторский метод, который разработали в монастыре, уже можно было переносить и на различные светские занятия. Ибо бенедиктинцы доказали то, на что много веков спустя укажет английский евангелист Джон Уэсли: а именно, что христианская бережливость, трезвость и правильность должны неизбежно привести к мирскому успеху. Многие из тех обычаев, которые Макс Вебер ошибочно рассматривал как специфические черты кальвинистского протестантизма XVI века[95], в действительности успешно практиковались в стенах средневекового цистерцианского монастыря.

 

 

4. Средневековое равновесие

 

Подведем итоги. Бенедиктинская преданность «труду и молитве» не просто сняла с труда древнее проклятье. Ибо плодотворность такой системы утверждала, равным образом, экономическую ценность методично упорядоченной жизни; и такая мораль не прошла мимо ремесленников и торговцев того времени. Венецианский купец Луиджи Корнаро в своем классическом очерке, посвященном достижению долголетия, писал, что такая правильность и бережливость служат залогом не только плодотворной жизни, но и денежного преуспевания. Эти «протестантские» добродетели намного опередили кальвинизм.

Начатое монастырями подхватили средневековые ремесленные гильдии; они заложили новую основу для объединений на почве единого ремесла или профессии, и кроме того, возродили эстетические и нравственные ценности, определенные религией, которыми и руководствовались всю оставшуюся жизнь. Они тоже представляли собой самостоятельные корпоративные организации, учреждавшие общие правила дисциплины, упорядочивавшие работу и регулировавшие заработки и цены. С постепенным упразднением рабства и кабалы, которое поощрялось и ускорялось из‑за дефицита работы в XIV веке, по окончании «черной смерти», – положение работника улучшилось, а спрос на машины расширился. То, что производительность в Европе удалось восстановить всего за сто лет после страшной эпидемии чумы, унесшей жизни примерно трети или даже половины всего населения, – свидетельствует о ставшем доступным огромном количестве человеческой и механической энергии.

Такая перемена оказалась решающей, и потому нет нужды ее преувеличивать. Соединение труда с моральными предписаниями, с требованиями эстетической выразительности и общественной надежности никогда не было бы полным внутри гильдий, не говоря уже о монастырях. По мере накопления богатств, особенно если дело касалось оптовой торговли или разработки месторождений и судоходства, экономический разрыв между бедными и богатыми гильдиями неуклонно увеличивался. Стремясь защитить собственное ремесло от внешней конкуренции и оградить свое «семейное гнездо» от чужаков, каждая гильдия не просто ограничивала допустимую численность своих членов, но и зачастую закрывала глаза на технические успехи, совершавшиеся где‑то за пределами законной защиты городских центров; и, как это происходит сегодня с профсоюзами, они не обращали внимания на растущую массу случайных рабочих, обремененных бедностью и отсутствием квалификации. Поэтому ясно, что успехи в производительности и творчестве были неодинаковы; но, вместе с тем, общий результат этого развития вплоть до XVI века, который знаменует поворотную точку, остается впечатляющим.

Благодаря зарождавшейся новой экономике, сочетавшей ремесленные навыки с механизацией и использованием энергетических машин, возникло нечто вроде равновесия, более благоприятного для разнообразной и гуманной жизни, нежели было возможно прежде, при технике старого типа, поскольку в таких странах, как Нидерланды, она привела к улучшению в области перевозок, сельского хозяйства и промышленности. Техническая скорость, сохранявшаяся неизменной в течение предыдущих трех тысячелетий, сразу же возросла, но без какого‑либо ущерба для эстетической стороны, которая прежде получала усиленное развитие исключительно ради высших классов. К XVI веку применение печатного станка устранило классовую монополию на знания, а репродуктивные процессы печати книг и гравюр еще более демократизировали изготовление изображений; между тем, то в одной, то в другой области материальные блага, некогда доступные лишь узкому кругу людей, отныне делались достоянием все большей части населения; по сути, энергетическая машина пообещала людям расширить все эти преимущества до их теоретического предела.

До наступления XVII века во многих областях установилось удачное равновесие между деревенским и городским, между органическим и механическим, между статичным и динамичным компонентами. То, чего этому режиму недоставало в мощи, он наверстывал во времени, ибо даже самые обычные вещи производились с установкой на прочность. Так, великие архитектурные творения не только строились в течение веков: им было суждено простоять и пережить долгие века; и многие из них в конце Второй мировой войны продолжали горделиво стоять на прежнем месте, возвышаясь среди развалин новых, обратившихся в щебень и пыль, зданий.

В отличие от преемственности, которой достигли искусство и архитектура древнего Египта после «века пирамид», средневековая преемственность сохранялась посреди постоянных изменений как содержания, так и формы, а ее живучесть на протяжении веков являла резкую противоположность основанной на принудительном труде и рассчитанной на жизнь одного поколения экономике, существовавшей при фараонах, или, скажем, при абсолютных монархах вроде Людовика XIV или Петра Великого, которые притязали на сходные полномочия в XVII веке.

Но процесс наделения труда нравственным смыслом и объединения его со всеми прочими видами человеческой деятельности так никогда и не был доведен до конца. Ибо одно универсальное установление средневековой эпохи в Западной Европе – христианская Церковь – в критический момент XIV века обратило все свое могущество на поддержание сил, специализировавшихся на власти – абсолютизма, милитаризма и капитализма, – оторванных от общественных интересов монастыря, гильдии и свободного города. Взаимодействуя между собой, эти институты, пусть, быть может, и ненамеренно, заложили фундамент дегуманизированной технологии, а в конце концов – и чего‑то такого, что оказалось еще более роковым: нового мифа машины. Попробуем проследить, как начинался этот процесс.

 

 

5. Механизация мамоны[96]

 

Разработка автоматических источников власти – одна из важнейших заслуг монашества, другая его заслуга – по мнению сведущего историка‑медиевиста Г. К. Коултона, – создание капиталистического предприятия в современной систематической форме. Но если монашество изначально посвящало себя одной‑единственной цели – стремлению к спасению отдельной души, – то капитализм в его ортодоксальной форме посвящал себя прославлению Маммоны и стремлению к спасению более ощутимого рода, расширяя возможности получения прибыли, накопления капитала и безудержного потребления.

Сосредоточившись на своей цели, капитализм в первую очередь, разумеется, принялся за низвержение требовавших самоограничения и воздержанности обычаев всех «осевых» религий. Тот факт, что изначальная монашеская установка на отказ от мирских радостей и самоотречение могла породить свою капиталистическую противоположность – жадность и страсть к накопительству, – не удивил бы Карла Маркса, однако это остается одним из наиболее противоречивых поворотных моментов истории.

Разумеется, капитализм – отнюдь не современное явление. Здесь мы понимаем под капитализмом перевод всевозможных товаров, услуг и энергий в отвлеченные денежные понятия, причем основным предметом приложения человеческих сил становятся деньги и торговля, а выгоду получают прежде всего собственники, которые идеально подготовились к тому, чтобы рискнуть своими сбережениями, вложив их в новые предприятия, и жить на доходы от уже действующих промышленных и торговых организаций. При такой трактовке капитализма можно считать, что он впервые появился в зачаточной купеческой форме уже вскоре после возникновения царской власти и стал принимать все более четкие корпоративные формы по мере роста капиталовложений. Хотя возможность получения прибыли впервые появилась благодаря контролю над землями и взиманию арендной платы, капиталистические предприятия со временем распространились и на такие области, как кораблестроение, морская торговля, разработка копей и выплавка металлов, которые требовали крупных вложений, – при том условии, что эти предприятия оставались слишком маленькими или слишком сложными, чтобы ими могла управлять неуклюжая государственная бюрократия.

По мере более глубокого знакомства с древними месопотамскими и египетскими документами, начинает представляться вероятным, что частному капитализму (если не частному бартеру) мог предшествовать государственный капитализм, при котором купец выступал в роли государственного чиновника; начиная с XIII века капитализм многое перенял от дисциплины монашеской организации, но при этом он лишь следовал более ранним обычаям регламентации, установленным первоначальной мегамашиной. Капиталистов – землевладельца, купца, перекупщика – на этих ранних стадиях можно (пусть немного нелицеприятно) уподобить шакалам, которые кормились менее привлекательными остатками царской львиной добычи.

Действительно, торговля, промышленность и банковское дело долгое время оставались зависимыми от власти суверена. Их прибыль и привилегии постоянно сходили на нет во время войн, когда разрушались города и разграблялись храмы, сокровищницы и дома богатых горожан, а в мирное время не давали покоя непрерывные вымогательства, поборы и неоправданно обременительные налоги, сумму которых нередко намеренно завышали нечестные чиновники‑мытари.

Чтобы достичь процветания, меркантильному капитализму приходилось охватывать своей деятельностью регион столь же обширный, как какая‑нибудь империя, и рисковать средствами куда большими, чем отваживался кто‑нибудь из купцов‑одиночек. Капиталистам требовались особые проницательность, ловкость, изворотливость и предприимчивость, чтобы избежать всех мыслимых опасностей; и не удивительно, что уже с самых древних времен алфавит, чеканные монеты и арабские цифры заносили в новые края чаще всего именно люди, промышлявшие внешней торговлей или эксплуатацией колоний. Марко Поло не был ни первым, ни последним из таких искателей приключений; а Якоб Фуггер, Ротшильд и Джон Д. Рокфеллер, каждый в свою эпоху, явились воплощениями этого человеческого типа.

Классическая теория накопления капитала была впервые сформулирована в средние века, и не экономистами, а учеными мужами в их сугубо богословском учении о «сокровищнице спасения»: накапливая земные заслуги путем воздержания и самопожертвования, мы тем самым приуготовим себе огромную награду уже на Небесах. В XIII веке один из таких теологов, Винсент де Бовэ, убеждал людей трудиться не просто для прокорма, но и ради накопления, которое привело бы к дальнейшему возрастанию богатств. Ученые, настойчиво повторяющие анахроничное утверждение Макса Вебера, что дух капитализма равняется протестантизму, вынуждены просто закрывать глаза на многочисленные средневековые данные, противоречащие этому взгляду.

Протестантизм в том виде, в каком он впервые появился в XII веке в учениях купца‑еретика Пьера Вальдо[97], был, по сути дела, яростным протестом против нового капитализма и покаянной попыткой вернуться к образу жизни ранних христиан, презиравших земные блага и коварные искусы торговли. Общественные взгляды вальденсов, уиклифитов, лоллардов, бегинов и анабаптистов[98], и в первую, и в последнюю очередь носили воинственно антикапиталистический характер; таковы же были, по сути, автократические экономические принципы и антиростовщическая полемика Мартина Лютера.

После Вальдо, спустя век, Франциск Ассизский совершил сходную попытку возродить каждодневным смиренным трудом главное учение раннего христианства, но неослабный гнет капиталистической экспансии обрек его стремление на неудачу: бедность не способствовала накоплению капитала, а добровольное служение ради блага общины лишь нарушало новую систему оплаты труда, пришедшую на смену кабальным отношениям. Сама папская власть, осмотрительно включившая францисканский орден в состав официальной Церкви, недавно провозгласила (устами папы Иоанна XXII), что распространенное представление, будто ранние христиане действительно практиковали коммунизм, – подлежащая проклятью ересь.

Страсть к деньгам, указывал Фома Аквинский, не знает пределов, тогда как все природные богатства, принимающие конкретное обличье пищи, одежды, мебели, домов, садов, полей, – имеют строго очерченные границы производства и потребления, диктуемые природой самого товара, а также органическими потребностями и возможностями его потребителя. Бытующее мнение, что у человеческих желаний не должно быть никаких пределов, нелепо: сама жизнь существует в весьма узких пределах, заданных температурой, воздухом, водой и пищей; и идея, будто одни лишь деньги, или власть, позволяющая распоряжаться услугами других людей, должны быть свободны от таких ограничений, – это простое умопомрачение.

Желание обладать неограниченным количеством денег имеет такое же малое отношение к благополучию человеческого организма, как и стимуляция «центра удовольствия», который недавно обнаружили в мозгу ученые‑экспериментаторы. По‑видимому, этот стимул субъективно столь велик, что подопытные животные готовы подвергать себя чему угодно, вплоть до голодной смерти, лишь бы наслаждаться им. Когда капиталисты осознали природу такой гипертрофированной денежной стимуляции, некогда называвшейся проклятьем Мидаса[99], – они стали или накладывать на себя руки, или покаянно ударяться в служение обществу и благотворительность.

В идеальном капиталистическом «эго» безудержное накопление денег смешано с рьяным приобретением безграничных богатств, точно так же как аскетичные привычки монаха сочетались с отважными деяниями воина. Выражаясь языком Фрейдовых терминов, страсть к деньгам одинаково привлекала и «анальный», и «оральный» типы личности. Новоявленные капиталисты в значительной мере заслужили то прозвище, которое дали им позднее, – «купцы‑авантюристы»; и в весьма ранний период эти противоположные, но в то же время взаимодополняющие черты нашли совместное выражение в ордене рыцарей‑храмовников, этих средневековых воителей‑банкиров. Кроме того, не противоречило новому капиталистическому духу и то, что торговые союзы в крупных городах Ганзы были организованы, по сути, на манер монашеских общин и подчинялись жесткой военной дисциплине.

Это сочетание качеств, в свою очередь, перешло в научную идеологию XVII века: готовность поддерживать смелые гипотезы, желание расчленять сложные органические единства, в то же время поверяя новые теоретические догадки внимательным наблюдением и экспериментом. Несмотря на разницу в происхождении и вроде бы несовместимые цели, монах, воин, купец и новоявленный натурфилософ или ученый‑экспериментатор стояли друг к другу куда ближе, чем сами это понимали. Как Ион Габриэль Боркман[100] – ибсеновский герой, который подытожил капиталистический дух XIX столетия, – каждый был готов испытать любовь и пожертвовать жизнью, чтобы достичь власти – сколь бы сублимированной или до неузнаваемости преображенной эта власть ни представлялась.

Но в то же время капитализм, удовлетворяя свою ненасытную страсть к материальным богатствам, перенял и перевел на язык собственных понятий экономику изобилия, которая изначально была делом – и отличительной приметой – божественной царской власти. Действительный рост производительности приносил зачастую счастливое освобождение от мучительных оков природной бедности и хозяйственной отсталости; к тому же, он ускорял приближение нарастающего бунта против аскетических запретов ортодоксального христианства, которые легко было проповедовать в «смутное время», когда им не находилось соблазнительных альтернатив, но которые теперь казались беспричинными и неоправданно враждебными жизни.

Спустя несколько веков новый капиталистический дух бросил вызов срединной христианской этике: в безграничном эгоизме сэра Джайлза Оверрича[101] и его товарищей по рыночной площади не было места милосердию или любви в каком‑либо из исконных смыслов этих слов. Капиталистическая система ценностей, по сути, превратила пять из семи смертных грехов христианства – гордыню, зависть, скупость, алчность и похоть – в положительные общественные добродетели, видя в них непременные побуждения ко всякого рода хозяйственной деятельности; а главные добродетели, начиная с любви и смирения, были отвергнуты как «вредящие делу» – не считая тех случаев, когда они делали рабочий класс более послушным и покорным хладнокровной эксплуатации.

 

 

6. Денежные стимулы динамического развития

 

Вернер Зомбарт как‑то заметил, что, если бы его попросили установить дату наступления капитализма, он бы указал приблизительно 1202 г. н. э., то есть дату публикации «Liber Abbaci» Леонардо Пизано – первого популярного трактата по арифметике. Выбор какой‑либо единственной точки отсчета, разумеется, останется спорным: ведь можно привести десятки столь же переломных моментов. Однако среди важнейших черт новоявленного капитализма – его особо пристальное внимание к отвлеченным количествам, которое развилось как раз благодаря подобным наставительным сочинениям.

Эта новая форма универсальной отчетности обособляла от живой ткани событий именно те факторы, что можно было оценивать на безличном, количественном уровне. Счет числам начался здесь, а под конец только числа и принимались в расчет. Собственно, это и было более важной заслугой капитализма, чем любой из вещественных товаров, которые покупали и продавали торговцы. Лишь тогда, когда привычка прибегать к математическим абстракциям укоренилась среди подавляющего большинства общества, физические науки смогли вновь утвердиться на тех позициях, какие они занимали прежде в крупных торговых городах ионической Греции. И снова – отнюдь не случайна связь. Фалес, этот первый философ, занимался спекуляцией более чем в каком‑то единственном смысле: согласно Диогену Лаэртскому, однажды, предвидя большой урожай маслин, он заранее по дешевке скупил все давильни и потом разбогател, перепродавая их по дорогой цене.

Везде, где утверждался капиталистический дух, люди сталкивались с отвлеченным счетом бухгалтерского толка: расчет по времени, взвешивание и измерение, все более точного характера, стало отличительной приметой всего этого режима. Такая перемена не была чем‑то самопроизвольным: она явилась результатом осознанного намерения и настойчивого внушения. Уже с XIII века, начальная школа, включавшая обязательные дисциплины чтения, письма и арифметики, насаждала в умах учеников также основы науки, позволявшей осуществлять куплю‑продажу на расстоянии, составлять договоры, вести бухгалтерские книги и счета. Спрос на надежную информацию и тщательные предсказания, необходимые при заочной закупке товаров, способствовал укоренению количественных оценок во всех областях; это коснулось не только системы мер и весов, но и астрономических наблюдений в навигации, ставших еще точнее.

Безличный бюрократический характер бухгалтерии соревновался с монашеским или военным порядком за право заложить основания жесткой дисциплины и безличной правильности, которые теперь постепенно распространялись на все стороны официальной жизни западной цивилизации. Этот порядок незаметно перешел на автоматические машины и компьютеры, способные выносить человечные суждения и проявлять тактичность еще меньше, чем какой‑нибудь вышколенный клерк. Новая бюрократия, занимающаяся управленческими делами и координацией, вновь сделалась необходимым придатком всех крупномасштабных и действующих на расстоянии предприятий: при единообразии норм – ведение счетов и записей задавало тон для всех прочих частей машины. Неспособность считаться с этой математической стороной механизации как прелюдией к промышленным изобретениям породила искаженное и однобокое представление о современной технике. На наш взгляд, именно отдельные орудия и машины сами по себе в первую очередь способствовали переменам, которые сначала произошли в человеческом мышлении и впоследствии были перенесены на различные установления и механизмы.

В течение тех веков, когда капитализм и механизм обретали форму, их окончательные тенденции оставались в значительной мере скрытыми, ибо на их пути стояло упрямое соперничество и чудовищная инерция многих других установлений. Уже в XVI веке богословы из Парижского университета осудили открытие государственных банков на том основании, что ростовщичество (одалживание денег под проценты) есть грех согласно христианской теологии; а человеколюбивая опека, которую гильдии предоставляли своим членам, в XVIII веке была настолько сильна, что новые предприятия, использовавшие более дешевые методы производства, были вынуждены (как указывал Адам Смит) перемещаться куда‑нибудь в сельскую местность или в не охваченные цеховой системой пригороды, тайком переправляя свои товары в город.

Устремленные к загробному миру церковные доктрины и строгие феодальные обычаи – например, не подлежащая продаже земельная собственность, цеховые правила, высокие стандарты ремесла, семейные интересы, – всё это замедляло скорость капиталистических завоеваний. Стремление к качеству долгое время конфликтовало с потребностью в количестве. Даже в XVI веке, когда крупнейший австрийский финансист и промышленник Якоб Фуггер Старший предложил своему брату войти в его весьма прибыльное дело, последний отказался, объяснив, что столь греховное предприятие помешает ему спасти свою душу. В ту пору еще стоял такой выбор.

Более того, городской капитализм в раннюю пору своего распространения в Западной Европе был подвержен тем же порокам, какие порождала царская власть. Ведущие купеческие города прибегали к вооруженному насилию для уничтожения экономической мощи в других городах‑соперниках и для установления максимально полной собственной экономической монополии. Эти столкновения были более дорогостоящими, разрушительными и, в конечном счете, даже более бессмысленными, чем столкновения между купеческим сословием и феодальными порядками. Города вроде Флоренции, беспричинно нападавшие на другие процветавшие города – например, на Лукку и Сиену, – не только подрывали их экономику, но и подвергали собственную относительную свободу опасности таких же яростных нападений с их стороны. Когда же капитализм шагнул за океан, то его представители обходились с туземцами, которых они повстречали в чужих краях, так же свирепо, как привыкли обращаться со своими ближайшими соперниками.

Таким образом, капитализм везде, где бы он ни процветал, установил три главных канона успешного хозяйственного предпринимательства: измерение количества, счет и регламентация времени («Время – деньги») и концентрация на абстрактном денежном вознаграждении. Его высшие ценности – Власть, Прибыль, Престиж – проистекают из тех же источников; все они, практически не меняя личин, явились из «эпохи пирамид». Первая «ценность» порождала повсеместный и постоянный подсчет прибыли и убыли; вторая обеспечивала высокую производительность труда как машин, так и людей; а третья привносила побудительный стимул в повседневную жизнь, в принципе, вполне равноценный – с позиций капиталиста – монашескому стремлению к вечной награде на Небесах. Погоня за деньгами сделалась страстью и наваждением – целью, по сравнению с которой все прочие цели выступали лишь средствами.

Когда вместо созерцательной жизни людей религиозных стала повсеместно цениться деятельная жизнь купцов, моряков, финансистов и промышленников, эти каноны обрели форму нравственных императивов – если не невротических побуждений. Вместе с тем, прежняя система ценностей оставалась настолько незыблемой, что даже в XIX веке желание удалиться от суетных дел в расцвете лет все еще было для многих купцов намного заманчивее, чем накапливать все больше и больше денег, постоянно занимаясь прибыльным делом.

Однако абстрактным выкладкам капитализма, в конечном итоге, суждено было сыграть куда более значительную роль и внести куда более важный вклад в области науки. В середине XVII века, когда в Лондоне было основано Королевское общество, купцы и банкиры заняли там ведущее место – и не просто как люди, выделявшие средства на его содержание, но как активные участники‑экспериментаторы новой науки. Представления о том, что следует учитывать всякий предмет обмена и что «счета должны сходиться», возникли на столетия раньше, чем учение Роберта фон Майера[102] о сохранении энергии.

Так ведение счетов и счет времени вошли во всеобщее употребление в XVI веке, а для жертв, которых требовала такая система, стали, к тому же, залогом обещания осязаемого вознаграждения. При царской власти вознаграждения привилегированным сословиям не вытекали напрямую из их службы, а зависели от прихоти правителя и часто бывали непропорциональны затраченным усилиям или ценности результата. Но при новых «бухгалтерских» правилах игры капитализма неудача напрямую каралась убытками, зато успех, связанный со старательностью и предвидением, оборачивался более прибыльным вознаграждением.

Иными словами, капитализм основывался на методе соответствия, который успешно применяется дрессировщиками животных, чтобы добиваться повиновения приказам и выполнения усложненных трюков. А поскольку царская власть делала упор на наказание – метод, имеющий четкую границу (смерть человека, наказанного слишком сурово) – то при раннем капитализме у возможностей вознаграждения не было границ. Вдобавок, новое побуждение оказалось привлекательным отнюдь не для какого‑то одного сословия: теоретически, оно сулило надежду даже скромнейшему из людей, если тот согласился бы целиком посвятить себя делу. Как позднее утверждал «бедный Ричард», можно было сделать большое состояние, начиная с малого и добиваясь своего бережливостью, проницательностью и сосредоточенностью. Теоретически, любой Дик Уиттингтон мог бы стать лорд‑мэром Лондона.

Эдуард Торндайк[103], чьи психологические эксперименты установили, что для эффективного соотношения между затратой и наградой вознаграждение имеет большее значение, чем наказание, – сознавал контраст между методом наказания – традиционным средством политического управления, и противоположным ему методом, которым обычно пользуются в бизнесе. «Переход от феодального состояния к договорным основам современного мира явился в некоторой степени переходом от привычки и обыденности, основанных на угрозах и наказаниях, к экспериментированию, основанному на надеждах и вознаграждениях», – отмечал он. Однако особенность капиталистической экономики заключалась в том, что немедленное вознаграждение чаще всего обретало отвлеченную форму денег, а всякое дальнейшее получение награды рабочим и потребителем откладывалось до той поры, пока инвесторы и управляющие не были полностью удовлетворены (хотя, в принципе, их желание получить еще больше прибыли не сковывалось никакими границами). В телеологии делового предприятия прибыль являлась конечной целью жизни. В сравнении с таким подходом древняя фараоновская система, устремленная к достижению «Жизни, Здоровья, Благополучия», была гораздо ближе требованиям органической действительности.

Коротко говоря, капитализм взял на вооружение и растиражировал мощную положительную мотивацию, которая – по вполне понятным человеческим причинам – никогда не применялась в более примитивных обществах. Правда, в течение веков капиталист продолжал пользоваться только негативной формой – наказанием вместо вознаграждения, – для понуждения рабочего к послушанию, осмотрительно приберегая награду для себя, для своих коллег‑управителей и для инвесторов.

Деньги – как связующее звено во всех человеческих отношениях и как главная мотивация всех общественных действий, – пришли на смену взаимным обязательствам между членами семьи, соседями, гражданами, друзьями. И по мере того, как прочие нравственные и эстетические соображения ослабевали, динамика могущества денег возрастала. Деньги стали единственной формой власти, которая, в силу самой своей отвлеченности от всякой реальности, не знала пределов, – хотя, в конце концов, такое безразличие к конкретной реальности обернулось возмездием в прогрессирующей инфляции «расширяющейся экономики».

 

 

7. Входит ученик чародея

 

Хотя к XVI веку капитализм уже начал утверждать новый стиль мышления, и был в этом не одинок; на деле, ему едва ли удалось бы проделать столь быстрый путь вперед без поддержки других установлений и интересов, иные из которых возникли благодаря первым успехам в создании энергетических машин и автоматов.

Начиная с XIII века, появлявшиеся по всей Европе новые изобретения смешивались с гораздо более древними, которые никогда бесследно не пропадали. Долгое время подобные фантазии о могуществе – могуществе, выходящем за рамки естественных возможностей человека, в том числе и его биологической смертности – витали в воздухе, посещая различные умы; прежде всего, пожалуй, здесь сказалась зависть человека к птицам и его желание покорить небо. Эта мечта, отразившаяся еще в древнем месопотамском мифе, приняла более реалистические черты в древнегреческой легенде о Дедале, а затем распространилась повсюду – вплоть до Перу, воплотившись в фигуре Аяр Каци, летающего человека, – не говоря уж о ковре‑самолете из сказок «Тысячи и одной ночи».

Сходным образом, давнее желание найти рог изобилия – источник нескончаемых богатств – влекло искателей приключений в дальние страны; не давали покоя и поиски эликсира жизни, панацеи – ныне называемой чудесным снадобьем, – которое исцелило бы все человеческие болезни. А алхимики – за много веков до родственных им по духу ученых вроде Германа Мюллера и Ф. Г. К. Крика, – всячески вынашивали мысль о сотворении живого гомункула в пробирке.

Путь, проделанный мифом из области бессознательного в плоскость реальной жизни, обычно бывает темным и окольным. До тех пор, пока он не подкрепляется переменами в повседневном существовании и, в свою очередь, не подкрепляет их, можно только догадываться о его существовании, потому что в лучшем случае он остается неким неуловимым импульсом, своего рода тщетным желанием, которое, будучи провозглашаемо публично, кажется чересчур дерзким, чтобы его можно было принять всерьез, и, разумеется, слишком глубоко затаенным, чтобы сразу выплеснуться на поверхность обычной жизни.

Вместе с тем, раздумья о разных новых видах энергетических машин, собираемых и приводимых в действие без всяких магических ухищрений и заклинаний, занимали умы многих людей, начиная с XIII века, – в частности, Альберта Великого, Роджера Бэкона и Кампанеллу (все они, надо отметить, были монахами). Мечты о безлошадных экипажах, летающих машинах, устройствах для мгновенного сообщения на расстоянии или для превращения одних веществ в другие принимали все новые обличья. Несомненно, пищу таким фантазиям давали те зачаточные машины, которые в ту пору уже существовали: ведь, должно быть, был когда‑то момент, когда первая ветряная мельница или первый автомат, приводимый в движение заводным механизмом, казались столь же чудесными, какими представлялись первая динамо‑машина или первая «говорящая машина» меньше века назад.

Попутно следует вспомнить об одном характерном проявлении, которое сопровождало все эти мечтания, потому что его вскоре стали подавлять или безоговорочно отметать. Дело в том, что при своем появлении подобные мечтания отнюдь не всегда сулили счастливый конец: напротив, они переплетались со зловещими предсказаниями.

Древние скандинавские саги содержат прорицания о страшной катастрофе, когда наступит Рагнарёк, то есть Сумерки богов, а мир охватит пламя, и чудовищные великаны и злобные духи одержат верх над добром, людьми и богами. С другой стороны, яростные протесты христианской церкви против анатомического рассечения человеческих трупов (даже если оно производилось ради усовершенствования медицинской и хирургической практики) свидетельствовали о страхе, что подобное надругательство над естеством единственно ради подробного и точного знания могло оказаться не менее враждебным человеческому спасению, чем откровенная погоня за властью; впрочем, культура, налагавшая запрет на такие научные исследования, тем не менее, запятнала себя изобретением чудовищных машин для пыток, которые применяла инквизиция.

Эти мифические побуждения и чаяния со временем породили удачный результат, перечеркнувший всяческие предощущения катастрофы. Уже к концу XV века самые проницательные мыслители Европы были убеждены, что вскоре начнется великий цикл перемен, которому предстоит долгое время развиваться подспудно. Анджело Полициано пророчески истолковал открытие Нового Света Колумбом, предвещая, что оно произведет благотворные изменения в жизни всего человечества; а его современник, калабрийский монах Томмазо (Фома) Кампанелла, с нетерпением предвидел технические достижения, которыми будет сопровождаться эта новая колонизация планеты воинствующими державами Европы. В своем утопическом сочинении «Город Солнца» Кампанелла рисовал «особые суда и галеры, ходящие по морю без помощи весел и ветра, посредством удивительно устроенного механизма»; а под конец повествования Мореход, посетивший это идеальное государство, обращается к своему собеседнику с такими словами: «О, если бы ты только знал, что говорят они на основании астрологии, а также и наших пророков о грядущем веке и о том, что в наш век совершается больше событий за сто лет, чем во всем мире совершилось их за четыре тысячи...».[104]

В ту же эпоху те же прозрения посещали и других людей. Человечество – по крайней мере, его пробуждавшееся меньшинство в Западной Европе, – уже с готовностью устремлялось навстречу новому миру; и если эти люди, вслед за сэром Томасом Мором, и не считали, что благословенный новый мир находится на другой части земного шара, то, вслед за великим утопистом, они верили, что этот новый мир можно создать и у себя в стране, с помощью благосклонного монарха, путем принятия единых указов и разумных законов, или же введением новых механических изобретений, вроде инкубаторов для цыплят в «Утопии». И, не в последнюю очередь, они могли намеренно создать более гуманные общественные установления, чем существовали когда‑либо раньше.

Хотя за созданной Мором картиной идеального государства последовала целая вереница утопических сочинений, знаменательно, что одним‑единственным текстом, прямое влияние которого можно проследить до сих пор, оказался фрагмент утопии, написанной Фрэнсисом Бэконом: именно в его «Новой Атлантиде» впервые была рассмотрена возможность совокупного ряда операций, в которых новая система научных исследований сочеталась бы с новой технологией. В тот момент, когда ожесточенная борьба внутри христианства между противоположными учениями и сектами зашла в тупик, сама машина, по‑видимому, указала альтернативный путь, ведущий на Небо. Обещание материального изобилия на земле – благодаря исследованию, упорядоченному завоеванию и изобретению, – звучало одинаково заманчиво для всех общественных сословий.

 

 

8. Радикальные изобретения

 

Итак, как уже отмечалось выше, первые попытки запустить машины и расширить сферу человеческого влияния совершались отнюдь не только в фантазии. Хотя такие средневековые новшества, как ветряная и водяная мельницы, сделали возможными великие достижения XVIII века за столетия до того, как в повсеместное употребление вошел паровой двигатель, – главные изобретения, на которые опиралось все остальное, были сделаны в Европе до XVI века; и изобретения эти произвели глубокие перемены в пространственно‑временной картине цивилизованного мира – и видоизменили как внешнее окружение, так и внутренний характер человека.

Первая группа изобретений была связана с усовершенствованием стекольной мануфактуры, благодаря возросшим научным знаниям в области оптики (выказанным, например, Роджером Бэконом): так стали получать чистое стекло для очков, помогающих исправлять дефекты зрения, особенно возникающие в старости. Изобретение очков продлило и обогатило умственную жизнь зрелых людей в среднем на пятнадцать лет, если принять шестидесятилетний рубеж за ожидаемый предел жизни сорокапятилетних; а во многих случаях, когда близорукость проявлялась раньше, очки позволяли вести активную умственную деятельность и гораздо дольше. Среди всех тех факторов, которые перечисляли, стремясь объяснить феномен «возрождения учености», влияние очков, несомненно, стоит не на последнем по важности месте.

Однако непосредственное воздействие этого изобретения не ограничивалось продленной способностью чтения благодаря диагностике и оптической коррекции зрения; ибо полученные таким образом знания пригодились вначале для изготовления простого увеличительного стекла, а затем для открытия необычайного эффекта увеличения, который получается при использовании сложных линз. Изобретение микроскопа и телескопа в XVII веке изменило все прежние измерения мира: то, что раньше оставалось невидимым, поскольку было слишком мелким или находилось слишком далеко, – отныне становилось видимым при просмотре сквозь особую систему стекол. Так эти изобретения открыли для человека новый мир – с одной стороны, микроорганизмов, а с другой стороны – далеких звезд и галактик: пространство куда большее, чем земли Нового Света, открытые Колумбом и Магелланом.

Впервые (не побоимся повторить здесь уже порядком затертое клише) появилась возможность заглянуть в глубину  как космоса, так и своего органического окружения. Не отходя от микроскопа или не покидая астрономической обсерватории, человек Нового времени мог теперь созерцать то и размышлять о том, что прежде не приходило ему не ум даже в самых дерзких мечтаниях. Эта первая трансформация пространственных измерений ничем не была обязана машинам, функцией которых являлось мгновенное сообщение или быстрое перемещение (они появились гораздо позднее): всех этих масштабных перемен достигли стекольщики, мастера по изготовлению линз, и ученые‑оптики, пользовавшиеся простейшими инструментами и приспособлениями. Здесь вновь «обнаружение» предшествовало «созданию», и статичные изобретения послужили толчком для динамичных преобразований.

Значение очков чрезвычайно возросло благодаря другому изобретению, сделанному несколькими веками позже, – печатному станку и его усовершенствованиям после изобретения передвижных литер для оттиска на неподвижной странице. Это перевернуло прежний медленный процесс переписывания рукописей, превратившийся теперь в стандартизированный, аккуратный и изящно стилизованный машинный процесс копирования. Окончательному усовершенствованию этого искусства способствовали результаты ряда изобретений, сделанных по всему миру – от Кореи и Китая, через Персию и Турцию, до последней точки, поставленной – почти одновременно – в Гарлеме и Майнце, когда Гуттенберг и Иоганн Фуст отлили передвижные литеры шрифта. Это – первый пример того, как массовое производство с помощью создания шаблона превращается в динамичный процесс, в котором задействованы стандартизированные, взаимозаменяемые и сменные части. Печатный станок, если обратиться к его собственной истории, наглядно демонстрирует переход от механизации рабочего к механизации самого процесса труда. (Более полный обзор этой темы можно найти в моей книге «Искусство и техника».)

Но, помимо прямого воздействия печатного станка на изобретение позднейших машин, его появление повлекло за собой один общественный результат, который был, пожалуй, не менее важным: почти сразу же дешевое и быстрое производство книг сломало давнюю сословную монополию на знание – особенно на ту разновидность точного отвлеченного знания, математических операций и физических явлений, которая долгое время оставалась уделом узкого сословия профессионалов. Печатная книга делала все больше знаний доступными для всех, кто умел читать, даже для последних бедняков; и одним из результатов такой демократизации явилось то, что само знание – в противовес легенде, догматической традиции или поэтическому вымыслу – сделалось предметом серьезного независимого интереса, распространившись посредством печатной книги на все области жизни, так что неизмеримо возрастало число людских умов – в прошлом, настоящем и будущем, – которые таким способом общались между собой.

Обогащение коллективного человеческого разума посредством печатания и распространения книг, сравнимо только с соединением вместе отдельных умов и разновидностей опыта, ставшим возможным благодаря изобретению дискурсивного языка. Расширение области научных открытий и ускорение механических изобретений тоже можно в значительной мере приписать возникновению печатной книги, а начиная с XVII века – и появлению печатных научных докладов и обозрений. Перемены, для которых при ограниченном количестве рукописных копий понадобились бы целые века, благодаря станку происходили почти молниеносно.

Третье ключевое изобретение – механические часы – стало источником длинной цепочки других изобретений, завершивших в области времени и движения то, что сделало увеличительное стекло с пространством. Механические часы появились в XIV веке, хотя некоторые части этого механизма и, разумеется, сам процесс измерения времени возникли гораздо раньше, вместе с водяными часами и астрономическими приборами вроде армиллярной сферы, позволявшими следить за движениями планет и сменой времен года. Машина, механизировавшая само время, не просто упорядочивала ход дневных забот: она соизмеряла человеческие дела не с восходом и закатом солнца, а с условными перемещениями часовых и минутных стрелок; таким образом, она привносила точность измерений и контроль над временем во все области жизни, задавая независимый стандарт, по которому можно было размечать и подразделять целые сутки.

В XVI веке часы с городской башни на рыночной площади, где они висели все средневековье, переместились и в дома знати, заняв место на каминной полке, а к XIX веку они уже уменьшились до таких размеров, что почти превратилась в предмет человеческого костюма: их носили на жилетной цепочке, в кармане или на запястье. Пунктуальная точность, перестав быть «вежливостью королей», превратились в необходимый атрибут повседневных дел в тех странах, где одерживала верх механизация. Измерение пространства и времени сделалось неотъемлемой частью системы контроля, которой западный человек опутал всю планету.

Карл Маркс одним из первых понял значение часов как архетипической модели для всех позднейших машин: в 1863 г. в письме Фридриху Энгельсу он замечает, что «часы – это первая автоматическая машина, приспособленная к практическим целям; благодаря им развилась целая теория производства и правильного движения ». Курсив – автора письма, и это не преувеличение; однако влияние часов не ограничивалось лишь фабрикой: ведь помимо того, что в заводном устройстве часов были решены важнейшие механические проблемы передачи движения и управления им, часы к тому же, благодаря все более успешному достижению точности увенчались в XVIII веке изобретением судового хронометра, сделавшись образцом для всех точных инструментов.

По сути, часы явились прообразом всевозможных автоматов: практически все, чего можно достичь с помощью автоматов и чего мы ожидаем от них, было впервые осуществлено в часовом механизме. В постепенном превращении огромных кафедральных часов XVI столетия в крошечные наручные часы «с автоматическим заводом», с их функциями календаря и будильника, тоже можно увидеть самый ранний пример процесса миниатюризации, которой сегодня так гордится (и небезосновательно) электронная технология. Автомат времени в форме часов – лучший образчик всех более крупных систем автоматизации.

Итак, между XII и XVI веками были сделаны все ключевые изобретения, на основании которых предстояло выстроить целое полчище новых машин, совершив первый шаг к созданию нового типа мегамашины: это водяная и ветряная мельницы, увеличительное стекло, печатный станок и механические часы. От указанных изобретений в значительной степени зависели все позднейшие технические успехи, в корне отличные от достижений более ранних индустриальных культур. Именно благодаря этим новым техническим достижениям ученые XVII века обрели реальную возможность совершить то, что позднее назовут мировой революцией, и что, во всех своих главных посылках и целях, странным образом обнаруживало сходство с «эпохой пирамид».

 

 

9. Предупреждения Леонардо да Винчи

 

В уме Леонардо да Винчи (1452–1519), одного из крупнейших интеллектуалов великой эпохи, рядом с идеальными размышлениями соседствовало множество практических изобретений. Леонардо и его современники, художники и инженеры, еще в XVI веке продемонстрировали, сколь многие технические достижения нашей собственной эпохи уже предвкушались в воображении и даже порой испытывались на настоящих моделях или в чертежах.

Сегодня все знакомы с многочисленными дерзкими, но в то же время поразительно практичными замыслами Леонардо и с его не менее практичными предвидениями, – а в числе прочего, и с его неудачной «большой птицей». Последняя являлась, в сущности, планером с неподвижными крыльями – не удавшейся по причинам, которые вскоре предстояло объяснить современнику Леонардо, Борелли, проводившему замечательные исследования передвижения животных и, в частности, анатомии птиц. Даже если бы Леонардовы крылья были легкими как перья, чтобы махать ими, потребовались бы столь же мощные грудные мускулы, как те, что пропорционально величине тела развиты у птиц.

Почему‑то, воздавая должное Леонардо как изобретателю и инженеру, ученые обычно замалчивали, что он был весьма встревожен собственными механическими фантазиями. Подобно Роджеру Бэкону, Леонардо тоже предсказывал в загадочных выражениях (как будто видя все это во сне), что «люди будут передвигаться, не двигаясь [автомобиль], говорить с отсутствующими [телефон], слышать тех, кто не разговаривает [фонограф].» Но в другой своей фантазии, облеченной в форму письма, он создает образ жуткого чудовища, которое нападет на человеческий род и истребит его. Хотя Леонардо наделил это чудовище осязаемым гигантским недочеловеческим обличьем, злодеяния монстра, пожалуй, слишком напоминают чудовищные научно разработанные способы уничтожения людей, имевшие место уже в нашу эпоху. Неуязвимость самого чудовища к нападениям лишь довершает картину сходства с переносимым по воздуху атомным, бактериальным и химическим оружием, которому сегодня под силу уничтожить все человечество. Описание Леонардо, напечатанное в переводе его дневников, выполненном Маккерди и озаглавленном «Сказки», необходимо привести здесь целиком.

«Увы, сколь много раз пытались нападать на этого свирепствующего демона, но ему все нипочем. О злосчастные люди, не помогли вам ни неприступные крепости, ни высокие стены ваших городов, ни многочисленные полчища, ни ваши дома и дворцы! Не осталось иного места, кроме малых щелей и подземных пещер, где, словно крабы, сверчки и другие подобные существа, могли бы вы обрести укрытие и средство спасения. О, сколь многие злосчастные матери и отцы лишились своих чад! Сколь многие женщины лишились своих возлюбленных. Поистине, друг мой Бенедетто, не верю я, что с той поры, как был сотворен мир, так сетовали и стенали люди, объятые столь великим ужасом. Поистине, роду человеческому в таком бедствии приходится завидовать всем иным живым созданиям... Ибо нам, злосчастным смертным, не суждено спастись бегством: чудище, ступая вперед медленно, намного превосходит по скорости быстрейшего из бегунов.

Не знаю я, что говорить или делать, ибо повсюду мне представляется, будто я плыву со склоненной головой внутри чьей‑то могучей глотки и сам не различаю собственной смерти, найдя погребение внутри огромного чрева.»

Разумеется, невозможно доказать, что эти кошмары являлись оборотной стороной других, исполненных надежд, мыслей Леонардо о будущем: однако современники последней половины столетия, испытали на себе и механические триумфы, и принесенный ими человеческий ужас; к тому же мы знаем – даже лучше, чем Леонардо, – что историческая действительность во много крат превзошла предугаданные им злодеяния.

Подобно своим последователям, которые действительно всячески поддерживали миф машины набиравший практическую силу, Леонардо едва ли сознавал, что он сам и предвещает появление этого мифа, и служит ему. Как и они, он, вероятно, полагал, что создает некий более ощутимый рациональный порядок, дающий возможность его проницательному разуму при помощи более адекватных методов и средств, чем все когда‑либо ранее доступные, сделать природные явления предметом человеческого понимания. Технические предпосылки казались столь простыми, их цель – столь разумной, а методы – столь доступными всеобщему подражанию, что Леонардо так и не задался вопросом, над которым должны сегодня задуматься мы: является ли одно только разумение, каким бы чистым и незапятнанным оно ни было, подходящим средством для того, чтобы оценить потребности и цели жизни?

И все же, некоторые догадки на этот счет уже мелькали в глубинах осознанных интересов Леонардо и несколько омрачали его, в остальном, благоприятные представления о пользе рациональных изобретений для человека. С интеллектуальной точки зрения, он был слишком крупной личностью, чтобы укладываться в рамки стандартных категорий, например, инженера, изобретателя, художника или ученого; впрочем, подобно своим ближайшим современникам, Микеланджело и Дюреру, да и многим более ранним и более поздним выдающимся фигурам, Леонардо интересовался весьма широким спектром наук – от геологии до человеческой анатомии. Но он осознал ограниченность одного лишь механического изобретения. В одной из своих дневниковых заметок он написал: «Да будет угодно Создателю нашему, чтобы я сумел раскрыть природу и обычаи человека так же хорошо, как я умею изобразить его фигуру».

Леонардо, по крайней мере, уловил нечто такое, что отсутствовало в механической картине мира. Он понимал, что человек, которого он препарировал в анатомическом театре и правдоподобно изображал на бумаге – это еще не весь человек. Неподвластное глазу и скальпелю, было не менее важно для описания любого живого существа. Без понимания истории, культуры, надежд и мечтаний человека сама сущность его бытия оставалась необъяснимой. Так Леонардо познал ограниченность своих анатомических штудий и механических изобретений: человек, которого он рассекал и затем воспроизводил на листе бумаге – еще не весь человек; и собственным примером он показал, что подавляемая часть бессознательного мира человека в конце концов вырвется наружу в виде тех самых кошмаров, что преследуют ныне все человечество.

К несчастью, таланты Леонардо – как это и сегодня часто случается с лучшими учеными, занятыми вопросами техники, – враждовали с его совестью. Стремясь полнее овладеть машиной, он был готов – подобно многим современным ученым – продать свои услуги герцогу Миланскому[105], одному из виднейших деспотов той эпохи, – лишь бы получить возможность на деле испытать свой изобретательский талант. Однако, поскольку новая идеологическая система тогда еще не сложилась, Леонардо сохранял ту интеллектуальную свободу и нравственную дисциплину, о какой после XVIII века приходилось только мечтать. Так, изобретя подводную лодку, он сам же и отверг свое изобретение «по причине злобной натуры человека, который готов убивать себе подобных даже на дне морском». Такая сдержанность говорит о нравственной отзывчивости, у Леонардо не меньшей, чем его изобретательские способности; лишь горстка современных ученых – таких, как покойный Норберт Винер или Лео Силард[106] – в наши дни выказывали подобную же озабоченность последствиями своих открытий и умение вовремя остановиться.

Упорная озабоченность Леонардо нравственными вопросами, касавшимися того нового человека, которым он становился сам и которому он, в свою очередь, помогал сформироваться, – ставит его в стороне от тех, кто ограничивал свое внимание лишь наблюдениями, опытами и уравнениями, не испытывая ни малейшего чувства ответственности за последствия своих занятий. По‑видимому, такая чувствительность к социальным последствиям изобретений порождала внутренний конфликт, препятствовавший успеху Леонардо. Однако столь силен был напор и механизации, и войны, что, поддавшись влиянию своего механического демона, Леонардо все‑таки изобрел не только подводную лодку, но и сухопутные танки и скорострельные пушки, а также множество других устройств подобного рода. Если бы яркие предчувствия и внутренние борения мучили и всех остальных ученых, вся позднейшая механизация развивалась бы более медленными темпами.

Леонардо гордился своим статусом инженера: он даже составил перечень из полудюжины инженеров классической эпохи – от Каллия Родосского до Каллимаха Афинского (того самого, который умел отливать крупные изваяния в бронзе), – словно для того, чтобы самому себе отвести достойное место в ряду древних мастеров. С чувством истории, утраченным инженерами позднейших времен, он рылся в анналах античности в поисках каких‑нибудь ценных подсказок от греческих и римских инженеров. Леонардо даже ссылался на тот факт (к нашему нынешнему изумлению), что египтяне, эфиопы и арабы пользовались древним ассирийским способом надувать меха, чтобы переправлять верблюдов и воинов по воде при форсировании рек; кроме того, он одобрительно высказывался о строительстве непотопляемых лодок для перебрасывания войск, тоже по древнеассирийскому образцу.

В своем интересе к войне Леонардо был не одинок; многочисленная группа чрезвычайно изобретательных умов Италии, Франции и Германии посвятившая себя военному инженерному делу. Непосредственными услугами этих ученых мужей – пусть и не целиком их изобретательскими дарованиями – пользовался целый ряд абсолютных монархов, которые воспроизводили в миниатюре могущество и честолюбие более древних властителей‑единодержцев. Эти талантливые инженеры сооружали каналы со шлюзами и различные укрепления; они изобрели суда на гребных колесах, водолазный колокол, ветряную турбину. Еще до Леонардо Фонтана изобрел велосипед и военный танк (1420), а Конрад Кайезер фон Эйхштедт – водолазный костюм (1405) и адскую машину.

Не стоит удивляться, что спрос на подобные изобретения определяли отнюдь не сельское хозяйство и ремесленная промышленность; стимулом к изобретениям, а то и прямой практической поддержкой, послужил социо‑технический комплекс власти, породивший и предыдущие мегамашины: абсолютизм и война.

Кроме того, Леонардо был знаком со старинным немецким способом приготовления отравляющего газа (из перьев, реальгара[107] и серы) для удушения вражеских гарнизонов: это мрачное изобретение XV века – предшественник первого массового применения отравляющих газов уже в XX веке все теми же немцами. Подобно другим военным инженерам своей эпохи, Леонардо вынашивал идею броненосных танков, передвигавшихся с помощью ручных рычагов, а также – идею вращающихся кос, которые двигались впереди запряженной лошадьми колесницы и скашивали врагов, словно траву.

Мы начинаем понимать, сколь глубоко стал вновь укореняться в современном мышлении давний миф о неограниченной власти, когда наблюдаем, как Леонардо – этот великодушный и гуманный мыслитель, нежный душою, покупавший на рыночной площади птиц в клетках, чтобы выпустить их на волю, – оставил живопись и отдал столько умственной энергии военным изобретениям и разрушительным фантазиям. Сосредоточив свои великолепные технические таланты на сельском хозяйстве, он смог бы совершить в этой области механический переворот, сравнимый с тем, что действительно начался с его изобретением челнока для автоматического ткацкого станка.

Вопреки чрезмерно оптимистичным пророкам XIX века, приравнивавшим механические изобретения к усовершенствованию человечества, мечты Леонардо омрачались осознанием чудовищной человеческой жестокости и предвидением коварных злодеяний, для совершения которых и предназначались некоторые из придуманных им самим военных орудий. В его снах эти ужасы смешивались с ожидаемыми чудесами, как, например, в следующем пророчестве: «Людям будет казаться, что небеса грозят им новой погибелью, и пламя, нисходящее сверху, словно обратит в бегство, в ужасе спасаясь; они услышат, как существа различного рода разговаривают на человеческом языке; они разбегутся по разным сторонам света, не двигаясь с места; и посреди тьмы узрят сверкающий свет. О дивное человечество! Что за безумие обуяло тебя!»

От туманных и двусмысленных прорицаний современника Леонардо, Нострадамуса, можно легко отмахнуться, но сам Леонардо доверил бумаге куда более удивительные предсказания касательно того мира, который в конце концов породят наука и механизация. В своих записях о некромантии он беспощадно критиковал людей, в ту пору всерьез рассуждавших о каких‑то «незримых существах», якобы наделенных фантастической могучей способностью преобразовывать современный мир. Многие из этих фантазий представляли собой всего лишь ранние бессознательные проекции природных сил, которые позднее обрели конкретную форму; и никто не описывал последствия таковых сил более резко, чем Леонардо, хотя он и вовсе отрицал их существование.

Если верить утверждениям некромантов, писал Леонардо, то «...нет на земле ничего, что обладало бы такой способностью навредить или сделать добро человеку... Будь это правдой... можно было бы возмутить безмятежную ясность воздуха и окрасить ее в сумрачные цвета ночи, вызвать разгул стихий и сотворить бури ужасающими раскатами грома и вспышками молний, прорывающихся сквозь тьму, яростным ураганом обрушить высокие дома и выкорчевать леса, сбросить их на войска и опрокинуть врагов, и – даже страшнее – учинить разрушительные бури, чтобы тем самым лишить земледельца награды за его труды. Ибо какой иной способ ведения войны может навлечь на врага больший вред, как не тот, что отнимет у него весь урожай? Какая морская битва сравнится с яростной схваткой повелителя ветров, вызывающего губительные бури, которые способны потопить любой флот? Поистине, властелин таких непобедимых сил, сделается повелителем всех народов, и ни одно человеческое умение не сумеет противостоять его разрушительной мощи. Недоступные сокровища, драгоценности, сокрытые во чреве земли, откроются ему; и ни один затвор, ни одна крепость, сколь бы прочными они ни казались, не спасут никого от воли такого некроманта. Он велит перенести себя по воздуху с Востока на Запад, а затем по всем дальним концам вселенной. Но к чему я говорю все это, добавляя пример за примером? Разве есть еще хоть что‑то, невозможное для такого сведущего в механике искусника? Почти ничего – кроме избавления от смерти.»

Что же сегодня, в свете истории, более поразительно: сами эти чистейшие фантазии, выплеснувшиеся из глубин бессознательного без всяких подсказок со стороны истории или тогдашнего опыта, или Леонардово истолкование тех последствий для человечества, которые вытекают из уверений некромантов, если в них есть хоть доля правды? Этот первый отклик ясно предвосхитил в обличье сна то, что спустя века стало чудовищной действительностью: столь мощный контроль над силами природы, что его достаточно для полного уничтожения всего живого на земле. Надо отдать должное Леонардо, он предчувствовал – почти за пять столетий!  – смысл этих страшных видений. Он предвидел, чем может обернуться безграничная власть, окажись она в руках непрозревших и неперерожденных людей, предвидел так же явственно, как уже в реальности наблюдал Генри Адаме накануне ее достижения.

Выражая отношение к такой некромантской мечте, Леонардо допустил только одну ошибку: он счел, что эта мечта беспочвенна, «... ибо не существует тех бестелесных сущностей, о которых твердит некромантия». Он не мог предположить даже теоретическую вероятность подобного – слишком уж далека от возможного была на его взгляд, некромантская мечта, чтобы предвидеть, что спустя века наука обнаружит эти «бестелесные сущности» в сердцевине столь же невидимого атома. Когда же роковое открытие было сделано, все остальные звенья в цепочке рассуждений Леонардо оказались здравыми обоснованиями.

Я отнюдь не одинок в таком истолковании зловещих предсказаний Леонардо: да и сам Леонардо не был одинок, как указал сэр Кеннет Кларк[108]. Кларк видит в рисунках Леонардо, изображающих потоп, предвестие космической катастрофы, которую он связывает с другими апокалиптическими размышлениями, появившимися около 1500 года и навеявшими Дюреру сон о сходном космическом бедствии, который тот изобразил на рисунке, датированном 1525 годом. Эти сновидения оказались даже более важными, чем деформированные образы и лопнувшая пустота многих произведений современной живописи: ведь последние, не являясь пророческими предчувствиями, едва ли многим ценнее непосредственно запечатленных наблюдений физических руин и нарушенных умственных состояний. И замыслы Леонардо, и его тревоги проливают свет на то, что произошло много позднее.

В течение четырех следующих столетий видения ужаса, о которых писал Леонардо в своих личных дневниках, по‑видимому, не давали о себе знать: их заслонял заметный и очевидный рост упорядоченных научных толкований и конструктивных технических достижений. Люди – по крайней мере, наиболее благополучные сословия промышленников, численность и влияние которых продолжали расти, набирая силу в противовес прежним феодальным и клерикальным владениям, – поверили в то, что выгода от науки и механизации перевесит их собственные недостатки. И, разумеется, тысячи новых изобретений и ощутимых улучшений подтверждали многие из этих надежд.

Однако при ближайшем рассмотрении общественные результаты были куда тревожнее, чем хотели бы признать пророки механического прогресса. Уже с начала XV века изуродованные пейзажи, оскверненные реки, загрязненный воздух, перенаселенные грязные трущобы, эпидемии заразных болезней, беспощадное искоренение старинных ремесел, разрушение ценных памятников архитектуры и истории, – все эти потери уравновешивали приобретения. Многие из появившихся зол оправдывались уже в трактате Агриколы о горном деле – «De re metallica»[109]. В пору промышленного расцвета XIX века Джон Стюарт Милль, отнюдь не враг механического прогресса, в своем сочинении «Начала экономики» еще мог усомниться, облегчил ли весь доступный тогда арсенал машин хотя бы один трудовой день хотя бы одному‑единственному человеку. И все же, многие из достижений были действительно полезными; некоторым из них предстояло заслуженно стать частью стойкого наследия человечества.

Если блага, которые сулили механические изобретения и капиталистический строй, было, естественно, легче предвидеть, чем пороки, то одно зло – куда более огромное, чем все прочие, вместе взятые, – ввиду отсутствия каких‑либо исторических сведений в ту пору, было невозможно предугадать заранее или предотвратить. Я имею в виду воскрешение мегамашины. Коалиция всех установлений и сил, обзор которых мы только что завершили, расчистила место для создания мегамашины в столь колоссальном масштабе, о каком не могли бы и помыслить даже Хеопс или Хефрен, Нарамсин, Ашшурбанипал[110] или Александр Македонский. Накопленное множество механических приспособлений наконец позволило невероятно увеличить размах мегамашины, последовательно заменяя непокорные или неуверенные человеческие компоненты специализированными точными механизмами из металла, стекла или пластика, задуманных так, как не задуман ни один человеческий организм, для выполнения своих особых функций с неколебимой верностью и точностью.

Наконец‑то сделалась возможной такая мегамашина, которой после сборки требовался лишь минимальный объем человеческого участия и согласования. Начиная с XVI века, тайну мегамашины стали понемногу открывать заново. После ряда эмпирических поисков наугад и импровизаций (причем в них едва ли проглядывалась конечная цель, к которой движется общество), этот громадный механический Левиафан наконец был выужен из глубин истории. Экспансия мегамашины – ее царство, ее сила, ее слава, – постепенно становилось главной целью или, по меньшей мере, навязчивой идеей западного человека.

Как начали утверждать «передовые» мыслители, машина не только служила идеальной моделью для объяснения, а впоследствии и подчинения, всех органических процессов, и к тому же, само ее создание и непрерывное усовершенствование являлось единственным, что придает смысл человеческому существованию. За век или два идеологическая постройка, на которую опиралась древняя мегамашина, была реконструирована и поставлена на обновленный и более прочный фундамент. Мощь, скорость, движение, стандартизация, массовое производство, количественное измерение, регламентация, точность, единообразие, астрономическая правильность, контроль, прежде всего контроль, – все эти понятия стали ключевыми паролями современного общества, живущего по законам нового западного стиля.

Теперь, чтобы собрать и поляризовать все новые составляющие мегамашины, недоставало лишь одного: рождения Бога‑Солнца. И в XVI веке, при участии Кеплера, Тихо Браге и Коперника в роли акушеров, родился новый Бог‑Солнце.

 

 

БИБЛИОГРАФИЯ

 

Agricola, Georgius (Dr. Georg Bauer). De Re Metallica. First edition: 1546. Translated by Herbert C. and Lou H. Hoover. Dover edition. N.Y.: 1950. Aldred, Cyril. The Egyptians. N.Y.: 1961.

Aldrich, Charles Roberts. The Primitive Mind and Modern Civilization. N.Y.: 1931. Al‑Jazari. См. Coomaraswamy. Ames, Adelbert. См. Cantrill, Hadley.

Ames, Oakes. Economic Annuals and Human Cultures. Cambridge: 1939.

Anderson, Edgar. Plants, Man and Life. Boston: 1952. The Evolution of Domestication. См. Tax, Sol (editor).

Anshen, Ruth (editor). Language: An Enquiry into Its Meaning and Function. N.Y.: 1957.

Ardrey, Robert. African Genesis: A Personal Investigation into the Animal Origins and Nature of Man. N.Y.: 1961.

Armstrong, E. A. Bird Display and Behaviour. London: 1947. Atkinson, R. J. C. Neolithic Engineering. In Antiquity: December 1961. Bacon, Roger. Thе Opus Major. 2 vols. Translated by Robert B. Burke. Philadelphia: 1928.

Bartholomew, George A., Jr., and J. B. Birdsell. Ecology and the Protohominids. Cm. Howells, William (editor).

Bates, Marston. Where Winter Never Comes: A Study of Man and Nature in the Tropics. N.Y.: 1952. The Forest and the Sea: A Look at the Economy of Nature and the Economy of Man. N.Y.: 1960.

Beckmann, J. History of Inventions, Discoveries, and Origins. 1 vols. London: 1846. German title: Beitrage zur Geschichte der Erfundungen. 5 vols. Leipzig: 1783–1788.

Benedict, Ruth. Patterns of Culture. Boston: 1934.

Bergounioux, R. P. La Préhistoire etses Problémes. Paris: 1958.

Berndt, Ronald M., and Catherine H. The World of the First Australians: An Introduction to the Traditional Life of the Australian Aborigines. N.Y.: 1954.

Bibby, Geoffrey. The Testimony of the Spade. N.Y.: 1956.

Biderman, Albert D., and Herbert Zimmer (editors). The Manipulation of Human Behavior N.Y.: 1961.

Birket‑Smith, Kaj. Primitive Man and His Ways: Patterns of Life in Some Native Societies. London: 1960.

Bloch, Marc. Feudal Society. 2 vols. Chicago: 1961.

Boas, Franz. The Mind of Primitive Man. N.Y.: 1911; Primitive Art. First edition. N.Y.: 1927.

Bowra, C. M. (Sir Maurice). Primitive Song N.Y.: 1962.

Brach, Jacques. Conscience et Connaissance: étude sur les étres artificiels, les animaiux et les humains. Paris: 1957.

Braidwood, Robert J. Prehistoric Men. Chicago: 1961.

Braidwood. Robert J., and Gordon R. Willey (editors). Courses Toward Urban Life: Archaeological Considerations of Some Cultural Alternatives. Chicago: 1962. Bramson. Leon, and George W. Goethals (editors). War: Studies from Psychology, Sociology, Anthropology. N.Y.: 1964.

Breasted James Henry. Development of Religion and Thought in Ancient Egypt N.Y.: 1912. A History of Egypt from the Earliest Times to the Persian Conquest. N.Y.: 1905; The Dawn of Conscience. N.Y.: 1933.

Breuil, Henri, and Raymond Lantier. Les Hommes de la Pierre Ancienne (paleolithique el mésolithique). Paris; 1951.

Breuil, H., et al. The Art of the Stone Age: Forty Thousand Years of Rock Art. N.Y.; 1961.

Brumbaugh, R. S. Ancient Greek Gadgets and Machines. N. Y.; 1966.

Bucher, Karl. Arbeit und Rhythmus. Sixth improved and enlarged edition. Leipzig: 1924.

Bushnell, G. H. S. Ancient Arts of the Americas. N.Y.: 1965.

Butzer, Karl W. Environment and Archaeology: An Introduction to Pleistocene Geography. London; 1964.

Caillois, Roger. Man and the Sacred. Glencoe, 111.; 1959. Cantrill, Hadley. The Morning Notes of Adelbert Ames, Jr., including a correspondence with John Dewey. New Brunswick, N. J.: 1960. Cassirer, Ernst. Language and Myth. N.Y.; 1946. The Philosophy of Symbolic Forms. Vol. I: Language. New Haven; 1953. Catlin, George. Episodes from Life Among the Indians and Last Rambles. Edited by Marvin C. Ross. Norman, Okla.; 1959.

Chapuis. Alfred. Les Automates dans les oeuvres d'imagination. Neuchátel; 1947.

Chapuis. Alfred, and Edmond Droz. Les Automates: figures artificielles d'hommes et d'animaux: histoire et technique. Neuchatel; 1948.

Childe. V. Gordon. What Happened in History. Harmondsworth; 1941; Social Evolution. N.Y.: 1951; The Dawn of European Civilization. N.Y.; 1958.

Clark, Grahame. Prehistoric Europe: The Economic Basis. London; 1952; Archaeology and Society. London; 1939; World Prehistory: An Outline. Cambridge; 1961; Prehistory and Human Behavior. In Proceedings of the American Philosophical Society. Philadelphia; April 22, 1966; The First Half‑Million Years. См. Piggott, Stuart (editor). Clark, Grahame, and Stuart Piggott. Prehistoric Societies. N.Y.; 1965. Clark, Wilfred Edward Le Gros. Antecedents of Man. London; 1960. Clarkson, J. D., and T. C. Cochran. War as a Social Institution. N.Y.; 1941. Cole, Sonia. The Neolithic Revolution. London; 1963. The Prehistory of East Africa. N.Y.; 1963.

Cook, James. The Journals of Captain James Cook. 4 vols. Edited by J. C. Beaglehole. London; 1955.

Coomaraswamy, Ananda K. The Treatise of Al‑Jazari on Automata. Museum Fine Arts. Boston; 1924.

Cornaro, Luigi. Discourse on a Sober and Temperate Life. N.Y.: 1916. Coulton, G. C. Medieval Panorama: The English Scene from Conquest to Reformation. Cambridge; 1939.

Count, E. W. Myth as World View: A Biosocial Synthesis. См. Diamond, Stanley (editor).

Cressman, L. S. Man in the New World. См. Shapiro, Harry L. (editor).

Critchley, Macdonald. The Evolution of Man's Capacity for Language. См. Tax, Sol (editor).

Dart, Raymond A. (with Dennis Craig). Adventures with the Missing Link. N.Y.: 1959.

Darwin, Charles. The Voyage оf the Begle. London: 1845. The Expression of Emotion in Animals. London: 1872.

Daumas, Maurice (director). Histoire Générale des Techniques. Tome I. Les origines de la civilisation technique. Paris: 1962.

Davis, Emma Lou, and Sylvia Winslow. Giant Ground Figures of the Prehistoric

Deserts. In Proceedings of the American Philosophical Society: February 18, 1965

De Beer, Gavin. Genetics and Prehistory. Cambridge: 1965.

De Morgan, Jacques. Prehistoric Man: A General Outline of Prehistory. N.Y.: 1925.

Derry, T. M., and Trevor I. Williams. A Short History of Technology: From the Earliest Times to A. D. 1900.

De Terra, Helmut. Humboldt: The Life and Times of Alexander von Humboldt: 1769–1859. N.Y.: 1955.

Diamond, A. S. The History and Origin of Language. N.Y.: 1959.

Diamond, Stanley (editor). Culture in History: Essays in Honor of Paul Radin. N.Y.: 1960.

Dobzhansky, Theodosius. Mankind Evolving: The Evolution of the Human Species. New Haven: 1962.

Donovan, J. The Festal Origin of Human Speech. In Mind: Oct. 1891‑July 1892,

Driver, Harold E. Indians of North America. Chicago: 1961.

Dubos, Rene. The Torch of Life. Continuity in Living Experience. N.Y.: 1962.

Du Brul, E. Lloyd. Evolution of the Speech Apparatus. Springfield: 1958.

Eccles, J. The Neurophysiological Basis of Mind. Oxford: 1953.

Eco, Umberto, and G. B. Zorzol. The Picture History of Invention: From Plough to Polaris. Milan: 1961. N.Y.: 1963.

Edwards, I. E. S. The Pyramids of Egypt. Harmondsworth: 1947.

Eiseley, Loren C. Fossil Man and Human Evolution. In Thomas, William L., Jr., Yearbook of Anthropology. N.Y.: 1955.

Eliade, Mircea. Patterns in Comparative Religion. N.Y.: 1958; The Sacred and the Profane: The Nature of Religion. N.Y.: 1959; The Forge and the Crucible. N.Y.: 1962; The Prestige of the Cosmogonic Myth. In Diogenes: Fall 1958.

Elkin, A. P. The Australian Aborigines. N.Y.: 1964.

Erman, Adolf Life in Ancient Egypt. Translation. N.Y.: 1894; The Ancient Egyptians: A Sourcebook of Their Writings. London: 1927.

Etiemble. The Written Word London: 1961.

Etkin, William (editor). Social Behavior and Organization Among Vertebrates. Chicago.: 1964.

Evans‑Pritchard, E. E. The Institutions of Primitive Society. Oxford: 1954. Feldhaus, Franz Maria. Ruehmesblaetter der Technik. Leiplig. 1926. Technik der Antike und des Mittelallers. Potsdam: 1931. Finley, M. I. Between Slavery and Freedom. In Comparative Studies in Society and History. The Hague: April 1964.

Finley, М. I. (editor). Slavery in Antiquity: Views and Controversies. London: 1948;

Fleure, Herbert John, and Harold Peake. Times and Places. Oxford: 1956. Forbes, R. J. Studies in Ancient Technology. 5 vols. Leiden: 1955. Forde, C. Daryll. Habitat. Economy, and Society: A Geographical Introduction to Ethnology. London: 1945.

Frankfort, Henri. Kingship and the Gods: A Study of Ancient Near Eastern Religion as the Integration of Society and Nature. Chicago: 1948; The Birth of Civilisation in the Near East. Bloomington, Ind.: 1954.

Frankfort, Henri, John Wilson, Thorkild Jacobsen, et al The Intellectual Adventure of Ancient Man: An Essay on Speculative Thought in the Ancient Near East. Chicago: 1946.

Frazer, James George. The Golden Bough: A Study in Magic and Religion. 1 vol. abridged edition. N.Y.: 1942; Magical Origin of Kings. London: 1920.

Freud, Sigmund. Totem and Taboo: Resemblances Between the Psychic Lives of Savages and Neurotics. N.Y.: 1918.

Frobenius, Leo. Kulturgeschichte Afrikas: Prolegomena zu Einer Historischen Gestaltlehre. Zurich: 1933.

Fromm, Erich. The Forgotten Language: An Introduction to the Understanding of Dreams, Fairy Tales, and Myths. N.Y.: 1951.

Fuhrmann, Ernst. Grundformen des Lebens: Biologisch‑Philosophische Schriften. Heidelberg: 1962.

Gantner, Joseph. Leonardos Visionen von der Sintflut vom Untergang der Welt. Bern: 1958.

Garrod, D. A. E. Environment, Tools and Man. Cambridge: 1946.

Geddes, Patrick. An Analysis of the Principles of Economics. Part I. London: 1885.

Gennep, Arnold van. Les Rites de Passage. Paris: 1909.

Gerard, Ralph W. Brains and Behavior. См. Spuhler, J. N. (editor).

Gesell, Arnold. Wolf Child and Human Child: being a narrative interpretation of the life history of Kamala, the Wolf Girl. N.Y.: 1940.

Giedion, Sigfried. The Eternal Present: A Contribution on Constancy and Change. The Beginnings of Art. Part I, Vol. 6. N.Y.: 1962. The Beginnings of Architecture. Part II, Vol. 6. N.Y.: 1964.

Gille, Bertrand. Esprit et Civilisation Techniques au Moyen Age. Paris: 1952. The Renaissance Engineers. London: 1965.

Girardeau, Emile. Le Progres Technique et la Personnalite Humaine. Paris: 1955.

Glennie, J. Stuart. The Application of General Historical Laws to Contemporary Events. In Sociological Society. Sociological Papers. Vol. II. London: 1905. Goldstein, Kurt. Human Nature in the Light of Psychopathology. Cambridge: 1940; Language and Language Disturbance. N.Y.; 1948.

Hahn, Eduard. Das Alter der Wirtschaftlichen Kultur der Menschheit: Ein Ruckblick und ein Ausblick. Heidelberg: 1905. Die Haustiere und ihre Beziehung zum Menschen. Leipzig: 1896. Die Entstehung der Pflugkultur. Heidelberg: 1909.

Haldane, J. В. S. Animal Ritual and Human Knowledge. In Diogenes: Autumn 1953.

Hallowell, A. Irving. Ojibway Ontology, Behavior, and World View. См. Diamond, Stanley (editor). Self, Society, and Culture in Phylogenelic Perspective. См. Tax, Sol (editor).

Harlow, H. F. and M. K., R. 0. Dodsworth, and G. L. Arling. Maternal Behavior of Rhesus Monkeys Deprived of Mothering and Peer Associations in Infancy. In Proceedings of the American Philosophical Society: February 18, 1966.

Harrison, H. S. Pots and Pans. London: 1923. The Evolution of the Domestic Arts. London: 1925. War and Chase. London: 1929. Harrison, Jane. Ancient Art and Ritual. London: 1913.

Haskins, Caryl P. Of Societies and Men. N.Y.: 1951.

Hawkes, Jacquetta. Man on Earth. N.Y.: 1955.

Hawkes, Jacquetta, and Leonard Woolley. Pre‑History and the Beginnings of Civilization. Vol. 1. In History of Mankind series. N.Y.: 1963. Hayes, William. Most Ancient Egypt. Chicago: 1965.

Heichelheim, Fritz M. An Ancient Economic History: From the Paleolithic Age to the Migrations of the Germanic, Slavic, and Arabic Nations. Vol. 1. Leiden: 1958. Henderson, Lawrence J. The Fitness of the Environment: An Inquiry Into the Biological Significance of the Properties of Matter. N.Y.: 1927. Herrick, C. Judson. The Evolution of Human Nature. Austin: 1956. Herskovits, Melville J. Man and His Works: The Science of Cultural Anthropology. N.Y.: 1952.

Hesiod. The Works and Days. (Loeb Classical Library.) Cambridge, Mass.: 1936. Hoagland, Hudson, and Ralph W. Burhoe (editors). Evolution and Man's Progress. In Daedalus: Summer 1961.

Hobhouse, Leonard T. Development and Purpose: An Essay Towards a Philosophy of Evolution. London: 1913.

Hocart, A. M. The Progress of Man. London: 1933. Kings and Councillors: An Essay in the Comparative Anatomy of Human Society. Cairo: 1936. Social Origins. London: 1954.

Hodges. Henry. Artifacts: An Introduction to Early Materials and Technology. London: 1964.

Hoijer, Harry. Language and Writing. См. Shapiro, Harry L. (editor). Holsti, Rudolph. The Relation of War to the Origin of the State. Helsingfors: 1913.

Hooke, S. H. (editor). Myth, Ritual, and Kingship: Essays on the Theory and Practice of Kingship in the Ancient Near East and in Israel. Oxford: 1958. Hough, Walter. Fire as an Agent in Human Culture. United States National Museum. Bulletin 139. Washington: 1926.

Howells, William. Back of History: The Story of Our Own Origins. Revised edition. Garden City: 1963. Mankind in the Making: The Story of Human Evolution. N.Y.: 1959. Howells, William (editor). Ideas on Human Evolution: Selected Essays 1949–1961. Cambridge, Mass.: 1962.

Hubbard, Henry D. The Ancient Egyptians Had Hardened Steel. In American Machinist: April 16, 1931.

Hubert, Henri, and Marcel Mauss. Sacrifice: Its Nature and Function. Chicago: 1964.

Hudson, W. H. The Naturalist in La Plata. N.Y.: n.d.

Huizinga, J. Homo Ludens: A Study of the Play‑Element in Culture. London: 1949. Humboldt, Alexander von. Cosmos: A Sketch of a Physical Description of the Universe. 2 vols. Berlin: 1844. London: 1949. Huxley, Julian S. Man Stands Alone. N.Y.: 1927. The Uniqueness of Man. London: 1941; Evolution, Cultural and Biological. См. Thomas, William L., Jr. (editor), Yearbook of Anthropology: 1955.

Isaac, Erich. Myths. Cults, and Livestock Breeding. In Diogenes: Spring 1963. Jacobsen, Thorkild. Primitive Democracy in Ancient Mesopotamia. In Journal of Near East Studies: 1943.

James, E. 0. Myth and Ritual in the Ancient East: An Archaeological and Documentary Study. London. 1958.

James, William. The Will‑to‑Believe. N.Y.: 1903.

Jaspers, Kari. The Origin and Goal of History. London: 1953.

Jespersen, Otto. Language: Its Nature. Development and Origin. N.Y.: 1922.

Jolly, Alison. Two Social Lemurs. Chicago: 1966.

Kenyon, Kathleen M. Digging up Jericho. London: 1957. Archaeology in the Holy Land. N.Y.: 1966.

Klemm, Friedrich. A History of Western Technology. London: 1959,

Klima, Bohuslav. Coal in the Ice Age: The Excavation of a Paleolithic Settlement. In Antiquity: September 1956.

Koffka, Kurt. The Growth of the Mind: An Introduction to Child‑Psychology. N.Y.: 1925.

Kraeling, Carl H., and Robert M. Adams (editors). City Invincible: A Symposium on Urbanization and Cultural Development in the Ancient Near East. Chicago: 1960.

Kramer, Samuel Noah. The Sumerians: Their History. Culture, and Character. Chicago: 1963.

Kroeber, A. L. Anthropology: Race, Language. Culture, Psychology, Prehistory. N.Y.: 1923. Revised Edition: 1948. Masterly.

Kroeber, A. L., et al. Anthropology Today: An Encyclopedic Inventory. Chicago: 1953.

Kubzansky, Philip E. The Effects of Reduced Environmental Stimulation on Human Behavior. См. Biderman and Zimmer (editors). Kuehn, Emil. The Rock Pictures of Europe. Fair Lawn, N. J.: 1956. Laming‑Emperaire, Annette. La Signification de I'art Rupestre Paleolithique. Paris: 1962.

Laming‑Emperaire, A. (editor). La Decouverte du Passe: progress recents et techniques nouvelles en prehistoric et en archeologie. Paris: 1952. Lang, Andrew. Myth, Ritual, and Religion. 2 vols. Revised edition. London: 1899. Langer, Susanne. Philosophy in a New Key: A Study in the Symbolism of Reason, Rite, and Art. Cambridge, Mass.: 1942.

Lanyon, W. е., and W. N. Tavolga. Animal Sounds and Communication. Publication No. 7, American Institute of Biological Sciences. Washington: 1960. Lashley, K. S. Brain Mechanisms and Intelligence: A Quantitative Study of Injuries to the Brain. Chicago: 1929.

Leakey, L. S. B. Adam's Ancestors. Fourth, revised, edition. London: 1953. The Origin of the Genus Homo. См. Tax, Sol (editor). Working Stone. Bone and Wood. Cm. Singer, Charles (editor). Lefranc, Georges. Histoire du Travail et des Travailleurs. Paris: 1957.

Lenneberg, E. H. Language, Evolution, and Purposive Behavior. См. Diamond. Stanley (editor).

Leonardo da Vinci. The Notebooks, Arranged, Rendered into English and Introduced by Edward MacCurdy. N.Y.: 1939.

Leroi‑Gourhan, Andre. Milieu et Techniques. In series: Evolution et Techniques, part of collection: Sciences d'aujourd'hui. Paris: 1945. Prehistoric Man. N.Y.: 1957. Prehistoire de I'Art Occidental. Paris: 1965.

Lethaby, W. R. Architecture, Nature, and Magic. N.Y.: 1956.

Levi‑Strauss, Claude. La Pensee Sauvage. Paris: 1962; Totemism. Boston: 1963; Structural Anthropology. N.Y.: 1963.

Levy, Gertrude Rachel. The Gate of Horn: A Study of the Religious Conceptions cf l he Stone Age and Their Influence upon European Thought London: 1948. Lewis, M. M. Language in Society: The Linguistic Revolution and Social Change. N.Y.: 1948.

Linton, Ralph. The Tree of Culture. N.Y.: 1955.

Lips, Julius E. Fallensysteme der Naturvolker. Leipzig: 1927; Paleolilhische Fallenz.eichnungen und das Ethnologische Vergleichsmalerial. In Tagungsberichte der Deutschen Anthropologische Gesellschaft. Leipzig: 1928; The Origin of Things. N.Y.: 1947.

Loeb, Edwin Ы. Die Institution des Sakralen Konigtums. In Paideuma: Mitteilungen zur Kulturkunde: December 1964; Wine. Women, and Song: Root Planting and Head‑Hunting in Southeast Asia. См. Diamond, Stanley (editor).

Lorenz, Konrad Z. King Solomon's Ring: New Light on Animal Ways. London: 1952; On Aggression. N.Y.: 1966.

Lowie, Robert H. Primitive Religion. N.Y.: 1924.

MacGowan, Kenneth, and Joseph A. Hester, Jr. Early Man in the New World. N.Y.: 1962.

Magoun, H. W. Evolutionary Concepts of Brain Function Following Darwin and Spencer. См. Tax, Sol (editor),

Malinowski, Bronislaw. Myth in Primitive Psychology. N.Y.: 1926; A Scientific Theory of Culture, and Other Essays. Chapel Hill: 1944; Magic, Science, and Religion. N.Y.: 1948; Coral Gardens and Their Magic. Vol. I: Soil Tilling and Agricultural Rites in the Trobriand Islands. Vol. II: The Language of Magic and Gardening. London: 1935. Bloomington, Ind.: 1965.

Mallery, Garrick. Sign language among North American Indians compared with that among other peoples and deaf‑mutes. In First Annual Report of the Bureau of Ethnology. Smithsonian Institution. Washington: 1881.

Marett, R. R. Faith, Hope, and Charity in Primitive Religion. N.Y.: 1932. Sacraments of Simple Folk. Oxford: 1933.

Maringer, Johannes. The Gods of Prehistoric Man. N.Y.: 1960.

Marshack, Alexander. On Early Calendars. In Science; November 7, 1964.

Marx, Karl. Capital: A Critique of Political Economy. Edited by Friedrich Engels. Revised by Ernest Untermann. Fourth edition. N.Y.: 1906.

Marx, Karl, and Friedrich Engels. Selected Correspondence: 1846–1885. N.Y.: 1942.

Mason, Otis T. The Origins of Invention: A Study of Industry among Primitive Peoples. N.Y.: 1895.

Mauss, Marcel. The Gift: Forms and Functions of Exchange in Archaic Societies. London: 1954.

Mayr, Ernst. Animal Species and Evolution. Cambridge, Mass.: 1963. McCurdy, George C. Human Origins. 2 vols. N.Y.: 1926. McLuhan, Marshall. The Gutenberg Galaxy: The Making of Typographic Man. Toronto: 1963.

Mead, Margaret. Continuities in Cultural Evolution. New Haven: 1964. Mellaart, James. Earliest Excavations in the Near East. N.Y.: 1965. Mellink, Machteld J. Anatolia: Old and New Perspectives. In Proceedings of the American Philosophical Society: April 22, 1966.

Meyerowitz, Eva L. R. The Divine Kingship in Ghana and Ancient Egypt. London: 1960.

Mitchell, Arthur. The Past in the Present: What is Civilization? Edinburgh: 1880.

Mountford, Charles. Art in Australian Aboriginal Society. См. Smith, Marian W. (editor).

Movius, H. L., Jr. The Old Stone Age. См. Shapiro, Harry L. (editor). Muller, [Friedrich] Max. Lectures on the Science of Thought. 2 vols. N.Y.: 1862–65.

Mumford, Lewis. Technics and Civilization. First edition. N.Y.: 1934; The Condition of Man. N.Y.: 1944; Art and Technics. Bampton Lectures in America. N.Y.: 1952; The Transformations of Man. N.Y.: 1956; The City in History. N.Y.: 1961.

Murray, Henry A. (editor). Myth and Myth Making: A Symposium. In Daedalus: Spring 1959.

Narr, Karl J. Urgeschichte der Kultur. Stuttgart: 1961.

Naumburg, Margaret. Art as Symbolic Speech. См. Anshen, Ruth (editor).

Needham, Joseph, Wang Ling, and Derek Price. Heavenly Clockwork: The Great Astronomical Clocks of Medieval China. Cambridge: I960.

Nef, John. The Conquest of the Material World. Chicago: 1964.

Neumann, Erich. The Origin and History of Consciousness. German edition. Zurich: 1949. N.Y.: 1954.

Nougier, Louis‑Rene. Géographie Humaine Préhistorique. Paris: 1959.

Nuttall, Zelia. The Fundamental Principles of Old and New World Civilizations. Cambridge, Mass.: 1901.

Oakley, Kenneth P. Man the Tool‑Maker. First edition: 1949. The Earliest Firemakers. In Antiquity: June 1956.

Oppenheim, A. Leo. Ancient Mesopotamia: Portrait of a Dead Civilization. Chicago: 1964.

Pearce, Roy Harvey. The Savages of America: A Study of the Indian and the Idea of Civilization. Baltimore: 1965. Pei, Mario. The Story of Language. Philadelphia: 1949. Peller, Lili E. Language and Its Pre‑stages. In Bulletin of the Philadelphia Association for Psychoanalysis: June 1964.

Penfield, Wilder, and T. Rasmussen. The Cerebral Cortex of Man: A Clinical Study of Localization of Function. N.Y.: 1952.

Penfield, Wilder, and L. Roberts. Speech and Brain‑Mechanisms. Princeton: 1959. Petrie, W. M. Flinders. Egyptian Tales: translated from the papyri. First Series, IVth to Xlllth Dynasty. London: 1895.

Phillips, E. D. The Greek Vision of Prehistory. In Antiquity: September 1964, The Royal Hordes: The Nomad Peoples of the Steppes. См. Piggott, Stuart (editor), Piggott, Stuart. Ancient Europe: From the Beginnings of Agriculture to Classical Antiquity. Edinburgh: 1965.

Piggott, Stuart (editor). The Dawn of Civilization. N. Y.: 1961.

Polanyi, Michael. Personal Knowledge: Towards a Post‑Critical Philosophy. Chicago: 1958.

Portmann, Adolf Animals as Social Beings. Zurich: 1953. Translation. N.Y.: 1961. New Paths in Biology. N.Y.: 1964.

Postan, M., and E. E. Rich (editors). The Cambridge Economic History of Europe. Vol. II. Trade and Industry in the Middle Ages. Cambridge: 1952.

Price, Derek J. de Solla. Automata and the Origins of Mechanism and Mechanistic Philosophy. In Technology and Culture: Winter 1964.

Pritchard, James B. (editor). Ancient Near Eastern Texts: Relating to the Old Testament. Princeton: 1955.

Pumphrey, R. J. The Origin of Language: An Inaugural Lecture. Liverpool: 1951. Radcliffe‑Brown, A. R. Structure and Function in Primitive Society: Essays and Addresses. Glencoe, 111.: 1952.

Radin, Paul. Primitive Religion: Its Nature and Origin. N.Y.: 1937.

Raven, Christian P. Oogenesis: The Storage of Developmental Information. In the

Permanon Series on Pure and Applied Biology. N.Y.: 1961.

Recinos, Adrian (translator). Popul Vuh: The Sacred Book of the Ancient Quiche Maya. English translation by Delia Goetz and Sylvanus G. Morley. Norman, Okla.: 1950.

Redfield, Robert. The Primitive World and Its Transformations. Ithaca: 1953; How Human Society Operates. См. Shapiro, Harry L. (editor); Thinker and Intellectual in Primitive Society. См. Diamond, Stanley (editor).

Révész, G. The Origins and Prehistory of Language. N.Y.: 1956.

Rivers, W. H. R. Medicine. Magic and Religion. N. Y.: 1924.

Robertson, H. M. Aspects of the Rise of Economic Individualism: A Criticism of Max Weber and His School. Cambridge: 1935.

Robinson, J. Т. The Australopithecines and Their Bearing on the Origin of Man and of Stone Tool‑making. См. Howells, William (editor).

Roe, Z., and G. G. Simpson (editors). Behavior and Evolution. New Haven: 1958.

Róheim, Géza. Animism, Magic, and the Divine. N.Y.: 1930; The Riddle of the Sphinx, or Human Origins. London: 1934. The Eternal Ones of the Dream: A Psychoanalytic Interpretation of Australian Myth and Ritual. N.Y.: 1945.

Sapir, Edward. Language: An Introduction to the Study of Speech. N.Y.: 1921. Language. In Encyclopedia of the Social Sciences. Vol. 9. N.Y.: 1931.

Sauer, Carl O. Agricultural Origins and Dispersals. N.Y.: 1952; Land and Life. A Selection from the Writings of Carl Ortwin Sauer, edited, with an introduction by John Leighly. Berkeley: 1963; Cultural Factors in Plant Domestication in the New World. In Euphytica. Wageningen: November 1965.

Sayce, R. U. Primitive Arts and Crafts: An Introduction to the Study of Material Culture. Cambridge: 1933.

Schailer, George. Year of the Gorilla. Chicago: 1964.

Schmidt, W. The Origin and Growth of Religion: Facts and Theories. London: 1931.

Sears, Paul. Changing Man's Habitat: Physical and Biological Phenomena. In Yearbook of Anthropology: 1955.

Semenov, S. A. Prehistoric Technology: An Experimental Study of the Tools and Artefacts from Traces of Manufacture and Wear. Moscow: 1957. London: 1964.

Service, Elman E. The Hunters. In Foundations of Modern Anthropology Series. Englewood Cliffs, N.J.: 1966.

Shapiro, Harry L. Human Beginnings. См. below.

Shapiro, Harry L. (editor). Man, Culture, and Society. N.Y.: 1956.

Sherrington, Charles. Man on His Nature. N.Y.: 1941.

Simpson, George Gaylord. The Meaning of Evolution: A Study (of the History of Life and Its Significance for Man. New Haven: 1949.

Singer, Charles. A Short History of Science to the Nineteenth Century. Oxford: 1941.

Singer, Charles, E. J. Holmyard, and A. R. Hall (editors). A History of Technology. Vol. I: From Early Times to the Fall of Ancient Empires. London: 1954; Vol. II: The Mediterranean Civilizations and the Middle Ages. c. 700 B.C. to c. A.D. 1500. London: 1958.

Smith, Cyril Stanley. Materials and the Development of Science. In Science: May 14, 1965.

Smith, Marian W. (editor). The Artist in Tribal Society. N.Y.: 1961. Smith, W. Robertson. Lectures on the Religion of the Semites. First edition: 1889. Revised edition: 1907.

Sollas, W. J. Ancient Hunters: and Their Modern Representatives. London: 1911. Sombart, Werner. Der Moderne Kapitalismus. 6 vols. First edition: 1902. Sommerfelt, Alf The Origin of Language: Theories and Hypotheses. In Journal of World History: April 1954.

Sorre, Max. Les Fondements de la Geographic Humaine. Tome II. Les Fondements Techniques. Paris: 1950.

Spengler, Oswald. Man and Technics: A Contribution to a Philosophy of Life. N.Y.: 1932.

Spuhler, J. N. (editor). The Evolution of Man's Capacity for Culture. Detroit: 1959.

Stalin, Joseph. Marxism and Linguistics. N.Y.: 1951.

Sudhoff, Karl. Essays in the History of Medicine. N.Y.: 1926.

Taton, Rene (editor). Histoire Générale des Sciences. La Science Antique et Mediivale. Paris: 1957.

Tax, Sol (editor). Evolution After Darwin. 3 vols. Chicago: 1960.

Taylor, Alfred. Mind as the Basic Potential. In Main Currents in Modem Thought: March 1958.

Theal, G. M. History of South Africa from 1795 to 1872. London: 1873. Thomas, Elizabeth Marshall. The Harmless People. N.Y.: 1959. Thomas, William 1. Primitive Behavior: An Introduction to the Social Sciences. N.Y.: 1937.

Thomas, William L., Jr. (editor). Man's Role in Changing the Face of the Earth: An International Symposium Under the Co‑chairmanship of Carl 0. Sauer, Marston Bates, and Lewis Mumford. Chicago: 1956. Thompson, Homer. Classical Lands. In Proceedings of the American Philosophical Society. Philadelphia: April 22, 1966.

Thompson, J. Eric S. The Rise and Fall of Maya Civilization. Norman, Okla.: 1954. Thomdike, Lynn. History of Magic and Experimental Science During the First Thirteen Centuries of Our Era 2 vols. N.Y.: 1923. Science and Thought in the Fifteenth Century. N.Y.: 1929. Tinbergen, N. Social Behaviour in Animals: With Special Reference to Vertebrates. London: 1953.

Tout, Thomas Frederick. The Collected Papers . . . With a Memoir and Bibliography. Vol.lll. Manchester: 1934.

Toynbee, Arnold Joseph. A Study of History. 10 vols. London: 1934–1954. Turney‑High, Harry Holbert. Primitive War: Its Practice and Concepts. Columbia, S. C: 1949.

Tyler, Edward B. Primitive Culture: Researches into the Development of Mythology, Philosophy, Religion, Language, Art, and Custom. 2 vols. First edition: 1865. Fourth edition. Revised. London: 1903. Researches into the Early History of Mankind and the Development of Civilization. First edition. London: 1865. Chicago: 1964.

Usher, Abbott Payson. A History of Mechanical Inventions. First edition. N.Y.: 1929. Revised edition: 1954.

Varagnac, Andre. De la Prehistoire au Monde Moderne. Essai d'une anthropodynamique. Paris: 1954. Civilisation Traditionelle et les Genres de Vie. Paris: 1948. Varagnac, André (editor). L'Homme Avant I'Ecriture. Paris: 1959. Veblen, Thorstein. The Instinct of Workmanship. N.Y.: 1914. The Theory of the Leisure Class. N.Y.: 1899.

Vico, Giambattista. The New Science. Translated from third edition (1744) by Thomas Goddard Berin and Max Harold Fisch. Ithaca: 1948. Vinci, Leonardo da. См. Leonardo. Waddington, C. H. The Ethical Animal. London: 1960; The Nature of Life. N.Y.: 1962.

Wales, Н. G. Quaritch. The Mountain of God: A Study in Early Religion and Kingship. London: 1953.

Wallace, Alfred Russel. The Malay Archipelago: The Land of the Orang‑Utan and the Bird of Paradise; a Narrative of Travel with Studies of Man and Nature. N.Y.: 1869.

Wallon, Henri. Histoire de Tesclavage dans l'antiquité. Paris: 1879. Walter, W. Grey. The Living Brain. London: 1953.

Washburn, Sherwood L. Speculations on the Inter‑relation of the History of Tools and Biological Evolution. In Human Biology. Vol. 31: 1959. Washburn, Sherwood L. (editor). Social Life of Early Man. Chicago: 1961. Washburn, Sherwood L., and F. Clark Howell. Human Evolution and Culture. См. Tax, Sol (editor).

Welby, V. (Lady Victoria). What Is Meaning? Studies in the Development of Significance. London: 1903. Values in a Universe of Chance. Garden City: 1958.

Westermann, W. L. The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity. Philadelphia: 1955.

White, Leslie A. The Evolution of Culture: The Development of Civilization to the Fall of Rome. N.Y.: 1959. Four Stages in the Evolution of Minding. См. Tax, Sol (editor). White, Lynn, Jr. Medieval Technology and Social Change. Oxford: 1962. Whitehead, Alfred North. Symbolism: Its Meaning and Effect N.Y.: 1927. Whorf, Benjamin Lee. Language, Thought, and Reality: Selected Writings. Cambridge, Mass.: 1956.

Willey, Gordon R. New World Archaeology in 1965. In Proceedings of the American Philosophical Society: April 22, 1966.

Wilson, John A. The Burden of Egypt: An Interpretation of Ancient Egyptian Culture. Chicago: 1951.

Wilson, Richard Albert. The Miraculous Birth of Language. N.Y.: 1948. Windels, Fernand. The Lascaux Cave Paintings. N.Y.: 1950. Wolf, Eric R. Peasants. Englewood, N. J.: 1966.

Woolley, [Charles] Leonard. Abraham: Recent Discoveries and Hebrew Origins. N.Y.: 1936. Excavations at Ur: A Record of Twelve Years' Work. N.Y.: 1954.

Wymer, Norman. English Town Crafts: A Survey of Their Development from Early Times to the Present Day. London: 1949. English Country Crafts. London: 1946.

Wynne‑Edwards, V. C. Animal Dispersion in Relation to Social Behaviour. Edinburgh: 1962.

Young, J. Z. Doubt and Certainty in Science: A Biologists Reflections on the Brain. N.Y.: 1960. A Model of the Brain: Mechanisms of Learning and Form Discrimination. Oxford: 1964.

 

 

 

---

[1] Игра слов: «валянье дурака» или «обезьяннечанье». (Прим. пер. Т. Азаркович).

 

[2] Речь идет о найденных в начале XX века в Англии, около Пилтдауна, фрагментах человеческого черепа и сильно недоразвитой нижней челюсти. По этим останкам ученые поспешили сделать вывод о существовании ок. 500 тысяч лет назад некоего «пилтдаунского человека», или «эоантропа». Однако проведенные в середине века исследования показали, что это фальшивка: челюсть принадлежала обезьяне, а череп – человеку, жившему всего 750 лет назад. (Прим. пер.)

 

[3] Фрэзер Дж. (1854–1941) – англ. религиовед и этнолог. Наиболее известная работа – «Золотая ветвь». (Прим. ред. Е. О. Пучковой)

 

[4] Жезл повелителя (франц.).

 

[5] Пико делла Мирандола, «Речь о достоинстве человека». Перевод Л. Брагиной. – В кн.: Эстетика Ренессанса. Т. 1. М., «Искусство», 1981, с. 249.

 

[6] Платон, Государство, IX, 571c‑d, 572 b. Перевод А. Н. Егунова.

 

[7] Малиновский (Malinowski) Бронислав Каспер (1884–1942) – англ. этнограф и социолог, основатель функциональной школы в этнографии. Работа, о которой идет речь, – «Аргонавты Западного океана». (Прим. ред. )

 

[8] «Привычку он зовет своею няней» (нем.).

 

[9] Мировоззрение (нем.).

 

[10] До тошноты (лат.).

 

[11] Ось мира (лат.).

 

[12] Инанна – центральная богиня шумеро‑аккадской (а не египетской) мифологии. Побеждает она бога Ана (Ану), а не Атум. (Прим. пер.)

 

[13] «Бесхлебные искусства» (нем.).

 

[14] «Каждодневное перемалывание»; слово «grind» в английском обозначает и размалывание, оттачивание, и, в переносном смысле, – рутинную, однообразную работу. (Прим. пер.)

 

[15] Эммер [нем. Emmer] – разновидность пшеницы, иначе – двузернянка культурная. (Прим. пер.)

 

[16] Энкиду – сотворенный богами дикий человек, мирно живущий среди зверей – один из героев шумеро‑вавилонского эпоса о «Гильгамеше». (Прим. ред.)

 

[17] Имеется в виду комедия Аристофана (род. ок. 445 до н. э. – ум. ок. 386 в Афинах) «Птицы» (414), повествующая о птичьем государстве. (Прим. ред.)

 

[18] Имеется в виду вавилонская поэма о сотворении мира «Энума Элищ». (Прим. ред.)

 

[19] Праматерью (нем.).

 

[20] Мульчирование (от англ. mulch – обкладывать корни растений соломой, навозом и т.п.) – в агротехнике – сплошное или междурядное покрытие почвы мульчбумагой, торфяной крошкой, навозом, перегноем и др.; ослабляет испарение влаги с поверхности почвы, предупреждает образование почвенной корки, угнетает прорастание сорняков.

 

[21] Мирча Элиаде (1907–1986) – румынский философ и писатель, долгое время живший во Франции и США, обрел мировую славу благодаря своим исследованиям по истории религии и магии. (Прим. ред.)

 

[22] Осирис – египетский бог мертвых и плодородия; Таммуз – месопотамский бог плодородия; Дионис – греч. бог виноградарства и виноделия. (Прим. ред.)

 

[23] Нармер – египетский фараон, один из объединителей Верхнего и Нижнего Египта (нач. 3‑го тыс. до н. э.), предшественник основателя I династии Мены, с которым его отождествляют ученые. (Прим. ред.)

 

[24] Имеется в виду памятник древней шумерской литературы – эпос о Гильгамеше, который по преданию был царем Урука. (Прим. ред.)

 

[25] Иготы («горные жители») – один из филиппинских горных народов бон‑ток‑игот. (Прим. ред.)

 

[26] Чатал‑Хююк (Catal Hiiyiik) – неолитическое поселение в Южной Турции (7–6‑е тыс. до н. э.) (Прим. ред.)

 

[27] Бугорок Венеры (лат).

 

[28] Тробриан – острова в Папуа‑Новой Гвинее. (Прим. ред.)

 

[29] Толстой Л. Н. Анна Каренина. – М., 1985, с. 273.

 

[30] Чайлд (Childe) Гордон Вир (1892–1957) – англ, археолог, оставивший труды по археологии и истории древних Европы, Ближнего Востока и др. (Прим. ред.)

 

[31] Мелвилл Герман (1819–1891) – американский писатель. Отдавал превосходство нравам туземных племен над обычаями цивилизованного общества («Ому», 1847). (Прим. ред.)

 

[32] Хараппа – руины одного из гл. центров хараппской цивилизации в Пенджабе (Пакистан) (сер. 3‑го – 1‑я пол. 2‑го тыс. до н. э.); Мохенджо‑Даро – остатки города 3–2‑го тыс. до н. э. в пров. Синд в Пакистане, также одного из центров Хараппской цивилизации. Предметы, о которых идет речь – керамика, печати и пр. (Прим. ред.)

 

[33] В 20‑е годы нашего столетия англ, археолог Леонард Вулли обнаружил и исследовал усыпальницу шумерских правителей – городскую стену вокруг Ура, в которой было замуровано более 1800 захоронений. Стена с погребениями была покрыта слоем гипса. (Прим. ред.)

 

[34] Атум (Ра‑Атум) – египетское верховное божество в космогонии Древнего Царства, создавшее Шу (Воздух) и Тефнут (Влагу), которые в свою очередь произвели на свет Геба (Землю) и Нут (Небо). Энлиль – шумерский бог воздуха. Мардук – бог‑покровитель г. Вавилона, верховное божество вавилонского пантеона; отождествлялся с шумерским Эмлилем. Зевс – верховное божество в греч. мифологии. (Прим. ред.)

 

[35] В других вариантах вавилонской поэмы о сотворении мира «Энума Элиш» Мардук убивает Тиамат стрелой. (Прим. ред.)

 

[36] Хаджилар – остатки поселения эпохи неолита и энеолита у г. Бурдур (Турция). В 8–7‑м тыс. до н. э. поселение охотников и собирателей, переходящих к земледелию; в 6 – нач. 5‑го тыс. до н. э. – укрепленное поселение земледельцев и скотоводов. (Прим. ред.)

 

[37] Манефон (2‑я пол. IV – нач III вв. до н. э.) – египетский историк, верховный жрец в Гелиополе. Автор истории Египта на греч. яз. Ему принадлежит принятое в основном в науке разделение истории Египта на 30 династий фараонов и на периоды Древнего, Среднего и Нового Царств. (Прим. ред.)

 

[38] Быт. 41.

 

[39] Jacobsen Т. Mesopotamian Religions: An Overview, in ER 9, 447–66. (Прим.ред.)

 

[40] Лагаш – древнее государство в Шумере (на терр. совр. Ирана) с одноименной столицей (совр. Эль‑Хиба). Первые поселения в кон. 5‑го тыс. до н. э., расцвет в 26–24 вв. и в 22 в. (Прим. ред.)

 

[41] Маат – египетская богиня закона, порядка, регулярности и т.п. (Прим. ред.)

 

[42] Атум – египетский бог заходящего солнца. (Прим. ред.)

 

[43] Адольф Эйхман (1906–1962) – чиновник в нацистской Германии, заведовавший центральным агентством, которое занималось охотой на евреев в оккупированных странах и их пересылкой в лагеря смерти в Восточной Европе. Был схвачен, приговорен к смерти и повешен в Израиле в 1962 г. (Прим. пер.)

 

[44] Речь идет о Камбисе II, царе персов с 529 по 522 до н. э., чья жестокость и деспотичность не раз фигурируют в греческих преданиях. (Прим. ред.)

 

[45] Хаммурапи – царь Вавилонии в 1792–1750 до н. э. Сохранившиеся законы – ценный памятник др.‑восточного права, отразивший характерные черты рабовладельческого права. (Прим. ред.)

 

[46] Рело Франц (1829–1905) – немецкий ученый в области теории механизмов и машин. Впервые (1875) четко сформулировал и изложил основные вопросы структуры и кинематики механизмов; разрабатывал проблему эстетичности технических объектов. (Прим. ред.)

 

[47] Эрман Адольф (1854–1937) – немецкий египтолог, чьи работы по грамматике др.‑егип. языка, истории египетской культуры и религии сегодня считаются классическими. Издал самый полный словарь др.‑егип. языка. (Прим. ред.)

 

[48] Пирамида‑усыпальница Хеопса (927 в до н. э.) в Гизе – крупнейшая в Египте (вые. 146,6 м). (Прим. ред.)

 

[49] Речь идет о ступенчатой пирамиде и заупокойном храме фараона Джосера, построенных Имхотепом (ок. XXVIII в. до н. э.) Шесть ступеней пирамиды возвышаются на 60 м, в основании прямоугольник размером 107x123 м. (Прим. ред.)

 

[50] По другому чтению, Ипусера. (Прим. ред.)

 

[51] Кенотаф – могила, не содержащая погребений. (Прим. ред.)

 

[52] И. Нав. 6; Евр. 11,30.

 

[53] Быт. 19, 24–25.

 

[54] Ататюрк (Atatürk, букв. – отец турок) Мустафа Кемаль‑паша (1881–1938) – руководитель нац.‑освободительной революции в Турции 1918–1923, а также 1‑й президент (1923–1938) Турецкой республики. (Прим. ред.)

 

[55] Герман Кан (1922–1983) – американский военный аналитик и писатель, оказывавший влияние на формирование военной стратегии США с 50‑х по 70‑е гг. (Прим. пер.)

 

[56] Хаф‑Ра (Хефрен) – сын Хеопса, царствовал после него (кон. 27 – нач. 26 вв. до н. э.). Пирамида Хефрена в Гизе (выс. 143,5 м) – вторая по величине после пирамиды Хеопса. (Прим. ред.)

 

[57] Король‑Солнце (франц.).

 

[58] Ужасным таинством (лат.).

 

[59] Массово (франц.)

 

[60] Быт. 22, 1–14.

 

[61] Вариант названия Урука. (Прим. ред.)

 

[62] Шиллуки – народ группы луо в Судане, живущий на левом берегу Белого Нила и в окрестностях г. Малакаль. (Прим. ред.)

 

[63] Ростовцев Михаил Иванович (1870–1952) – русский историк античности и археолог, эмигрировавший после окт. революции. (Прим. ред.)

 

[64] «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратимся в землю, из которой ты взят... И выслал его Господь из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он был взят». Ср. Быт. 3; 19, 23.

 

[65] Боас (Boas) Франц (1858–1942) – американский лингвист, этнограф и антрополог пришел к данному заключению на основе наблюдений за индейцами и эскимосами. (Прим. ред.)

 

[66] Аккад – древний город в Месопотамии, столица централизованной семитской империи при царе Шаррукине (Саргон). Аккадские таблички – месопотамский эпос, написанный (выдавленный) на глиняных табличках. (Прим. ред.)

 

[67] Тибулл. Элегии, I, X, 1‑4. Перевод Л. Остроумова. (Прим. пер.)

 

[68] Тибулл Альбий (ок. 50–19 до н. э.) – римский поэт, поведавший в любовных элегиях о своей мечте об идиллической жизни в деревне. (Прим. ред.)

 

[69] Уитни – американский изобретатель и промышленник, создатель первой хлопкоочистительной машины (1793). (Прим. ред.)

 

[70] Персонажи комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь». (Прим. пер.)

 

[71] Помимо указанных насосов, Ктесибий (ок. 2–1 вв. до н. э.), древнегреческий механик из Александрии, изобрел также водяные поплавковые часы и водяной орган (гидравлос). (Прим. ред.)

 

[72] Архит Тарентский (ок. 428–365 до н. э.) – др.‑греч. ученый, представитель пифагореизма. (Прим. ред.)

 

[73] Герон Александрийский – греческий ученый по прозвищу Механик, датировка жизни колеблется между 100 г. до н. э. и 200 г. н. э. Работал в Александрии во времена Цезаря или Нерона в качестве инженера, математика и топографа, известны его работы «Pneumatica» и «Automata». (Прим. ред.)

 

[74] Намек на эллинистическую династию Сотеров («Сотер» по‑гречески значит «спаситель»). (Прим. пер.)

 

[75] Anthologia Palatina, IX.418. Перевод Л. В. Блуменау. (Прим. пер.)

 

[76] Гебридские острова (гебриды) – архипелаг в Антлантическом океане в составе Великобритании. (Прим. ред.)

 

[77] Диоклетиан Гай Аврелий Валерий (ок. 245–03.12.316) – римский император с 17.11.284 по 01.05.305. Константин Флавий Валерий – Константин I Великий (27.2. 272 [?] – 22.5.337) – римский император с 25.07.306. (Прим. ред.)

 

[78] Скрипторий (от лат. scriptorius – писчий) – мастерская рукописной книги в зап.‑европ. монастырях 6–12 вв. (Прим. ред.)

 

[79] Зиккурат – культовая башня в архитектуре Древней Месопотамии. Зиккураты имели 3–7 ярусов из кирпича‑сырца, соединявшихся лестницами и пандусами. (Прим. ред.)

 

[80] Зевообразовательный механизм ткацкого станка для выработки крупноузорчатых тканей (декоративной ткани, ковры, скатерти и т.п.) Дает возможность раздельно управлять каждой нитью основы или небольшой их группой. Станок назван по имени создателя – Жозефа Мари Жаккара (Jacquard) (1752–1834). Это изобретение датируется 1804–1808 гг. (Прим. ред.)

 

[81] Англо‑американский ученый Альфред Норт Уайтхед (1861–1947) был не только философом‑неореалистом, но также и выдающимся математиком и логиком, создателем (совместно с Б. Расселом) основополагающего труда по математической логике «основания математики». (Прим. ред.)

 

[82] Еккл. 1, 1.

 

[83] Екл. 7, 29.

 

[84] Слово axial («осевой») происходит от латинского слова axis – «ось», а в слове axiology («аксиология») присутствует греческий корень: αςια – «ценность», αςιος – «ценный». (Прим. пер.)

 

[85] Дан. 5, 25.

 

[86] Дан 5, 27.

 

[87] Гесиод. Труды и дни, 311, 314. Перевод В. В. Вересаева. (Прим. пер.)

 

[88] Ашока – правитель из династии Маурье др.‑инд. Магадхской империи в 268–232 до н. э. Государство Ашоки охватило территорию почти всей Индии и части современного Афганистана. (Прим. ред.)

 

[89] Бенедиктинский труд (франц.).

 

[90] Эмерсон Ралф Уолдо (1803–1882) – амер. философ‑идеалист и писатель, чьим жизненным идеалом была простая и мудрая жизнь в единении с природой. (Прим. ред.)

 

[91] Цистерианцы – члены католического монашеского ордена, осн. в 1098 г. 1‑й монастырь ордена Цистерциум. (ок. Дижона, Франция). С XII в. после реорганизации ордена Бернаром Клервоским, стали называться и бернардинцами. В 12–13 вв. орден имел в Европе ок. 700 монастырей. (Прим. ред.)

 

[92] Минь (Migne), Жак‑Поль (1800–1875) – франц. аббат, знаменитый издатель творений отцов церкви (Patrologiae cursus completus». Series latina, 1844–1856, 220 тт. Series graeca, 1857–1866, 161 тт.)

 

[93] Гомер. Илиада, XVIII, 376. Перевод Н. Гнедича.

 

[94] Аристотель, Политика. Книга первая, II, 5. Перевод С. А. Жебелева.

 

[95] См. его «Протестантская этика и дух капитализма». (Прим. ред.)

 

[96] Маммона (Маммон) – у древних сирийцев божество, олицетворявшее богатство, земные блага. (Прим. ред.)

 

[97] Вальдо Пьер – зачинатель движения приверженцев ср.‑век. ереси (вальденсов), зародившейся в конце 12 в. в Лионе. Вальденсы призывали к «евангельской бедности», к аскетизму; выступали против католической церкви, отвергали необходимость духовенства как особой категории.

 

[98] Уиклифиты – последователи Джона Уиклифа (между 1320 и 1330–1084), англ, реформатора, идеолога бюргерской ереси. Предшествовали Реформации. Лолларды – народные проповедники, участники антикатолического крестьянско‑плебейского движения в Англии и др. странах Западной Европы (впервые появились в Антверпене в нач. 14 в.) Анабаптисты (от греч., anabaptizo – вновь нагружаю, т. е. крещу вторично) (перекрещенцы) – участники народно‑радикального сектантского движения эпох Реформации и 16 в., гл. образом в Германии, Швейцарии, Нидерландах.

 

[99] Мидас – царь Фригии в 738–696 до н. э. Согласно греч. мифу Мидас был наделен Дионисом способностью обращать в золото все, к чему бы он ни прикасался. (Прим. ред.)

 

[100] Герой одноименной пьесы «Ион Габриэль Боркман» (1896 г.) норвежского драматурга Генрика Ибсена (1828–1906) (Прим. ред.)

 

[101] Сэр Джайлз Оверрич – персонаж пьесы английского драматурга Филиппа Мессинджера (1583–1640) «Новый способ платить старые долги», старый ростовщик и скряга. (Прим. пер.)

 

[102] Майер (Mayer) Юлиус Роберт (1814–1878) – нем. естествоиспытатель и врач, первым сформулировал закон сохранения энергии (эквивалентности механической работы и теплоты) и теоретически рассчитал механический эквивалент теплоты (1842). (Прим. ред.)

 

[103] Торндайк Эдуард (1874–1949) – амер. психолог, разработавший методику исследования поведения животных при помощи «проблемных клеток» (клеток с сектором, механизм которого должно «открыть» само животное), а также сформулировавший закон «проб и ошибок». (Прим. ред.)

 

[104] Перевод Ф. А. Петровского.

 

[105] В это время Миланским герцогством правил герцог Сфорца. (Прим. ред.)

 

[106] Винер (Wiener) Норберт (1894–1964) – американский ученый, сформулировавший осн. положение кибернетики. Силард (Сцилард) (Szilard) Лео (1898–1964) – венгерский физик, работавший в Германии, Великобритании и США. Выступали за запрещение ядерных испытаний, хотя, например Сцилард имел прямое отношение к созданию первого ядерного реактора и определению критической массы 235 U. (Прим. ред.)

 

[107] Реальгар [франц. realgar] – минерал, сернистый мышьяк, хрупкий, оранжево‑красного цвета, часто пылевидный; ядовитый; применяется для получения мышьяка и его соединений. (Прим. ред.)

 

[108] Кларк Кеннет (1903–1983) – известный англ. историк искусства, директор лондонской Национальной галереи, снискавший широкую известность благодаря циклу телевизионных лекций «Цивилизации». Его книга «Готическое Возрождение» выдержала около 10 переизданий. (Прим. ред.)

 

[109] Агрикола (Agricola) (наст. фам. Бауэр) (1494–1555) – нем. ученый, впервые обобщивший опыт горно‑металлургического производства. Трактат «О горном деле...» (1550, 12 книг, изд. 1556) до 18 в. служил основным пособием по геологии, горному делу и металлургии. (Прим. ред.)

 

[110] Нарамсин (Нарам‑Суэм) – царь Аккада ок. 2236–2200 до н. э. В Лувре хранится памятник аккадского искусства – стела в честь похода Нарамсина против племени луллубеев. Ашшурбанипал – царь Ассирии 1669 – ок 633 до н. э. (Прим. ред.)