Ба Цзинь
Дождь
1
Несколько дней подряд льет
дождь; небо сплошь затянуто тучами.
С утра до позднего вечера я
сижу за письменным столом. Стол стоит у окна, и, поднимая голову, я вижу, как
дождевые ручейки струятся по стеклам. Взгляд мой уходит дальше, за окно, где
виднеется лишь мутная пелена дождя; его капли с монотонным шорохом падают на
каменные плиты двора.
Вначале этот шорох доходил
лишь до моего слуха, затем постепенно проник в самую душу, лег камнем на
сердце, мешал сосредоточиться. К вечеру текст стал расплываться перед глазами,
я захлопнул книгу, встал, прошелся по комнате и закурил.
После двух‑трех глубоких
затяжек в глазах потемнело, но я по‑прежнему отчетливо слышал звук собственных
шагов.
Чудовищная мысль пришла мне в
голову: может быть, я один во всем мире? Эта мысль гнала меня из дома. Не медля
больше, я бросил сигарету, надел пальто, шляпу и, поспешно спустившись по
лестнице, через черный ход вышел на улицу.
В узком переулке было тихо.
Ноги скользили по мокрым плитам тротуара, капли дождя били в лицо, заливали
стекла очков. Но я не обращал внимания – внутри у меня пылал огонь. Я
радовался дождю, который мог его загасить. Из переулка я вышел на довольно
широкую улицу – передо мной расстилалась холодная пустота: тусклый свет фонарей
дрожал над дверьми лавок, беззвучно катились коляски рикш. Мимо мелькали какие‑то
бесплотные тени. Все было мертво. Только дождь шумел настойчиво, неумолчно,
ударяя каплями о безжизненную землю.
Я шел быстро, не замедляя
шагов. С полей шляпы струилась вода, оседая брызгами на стеклах очков, но я не
пытался их смахивать, даже не вынул рук из карманов пальто. Я ничего не видел
впереди, и не старался увидеть. Что‑то неведомое давило на меня своей тяжестью,
и сопротивление было бесполезно. Единственное, что мне оставалось, – это
идти и идти.
Но куда идти – я не знал, да
и не хотел знать. Я шел по лужам, промочил ботинки, носки. Но лишь одна мысль
владела мною – идти вперед, ни на секунду не останавливаясь, не то, казалось
мне, меня схватят чьи‑то цепкие руки.
Я миновал одну улицу… затем
другую… передо мной по‑прежнему лежала холодная пустота. Не знаю, как долго я
шел, не замечая ни холода, пи усталости, но меня сжигал все тот же огонь, и
холодные капли, пробравшись под одежду, не принесли ни малейшего облегчения.
У какого‑то переулка я вдруг
остановился и, даже не успев подумать, зачем я это делаю, свернул в него.
В переулке тоже было тихо. В
редких окнах еще горел свет, но из них не доносилось ни шуток, ни смеха. У
черного хода дома номер три я остановился, и лишь когда собрался постучать в
дверь, со смешанным чувством изумления и испуга осознал, что здесь живет Юй.
За те четыре‑пять дней, что
мы не виделись, его и без того бледное лицо стало пепельно‑серым. Увидев меня,
он растерялся и молча провел вверх по лестнице в свою комнату.
– Зачем ты здесь? Я же
не велел тебе приходить, – с укором произнес Юй, но тут же крепко, по‑дружески
пожал мне руку.
Я взглянул на него с
признательностью, легонько высвободил руку и шепотом спросил:
– Ничего нового?
В глазах Юя появилось
страдание; он кивнул было, но тут же с убитым видом покачал головой.
– Неужели пет никакой
надежды? – спросил я и сам испугался своего вопроса.
Он тронул меня за плечо:
– Не так громко. –
И помолчав, добавил: – Где она, мы не узнали, но говорят, условия в тюрьме
сносные.
– А это точно?
– Кто знает! Во всяком
случае, нам известно только это. Мы многим поручали разузнать о ней, но пока
безуспешно. Боюсь, нам не удастся с ней увидеться.
Юй старался держаться
спокойно. Несколько дней назад он говорил то же самое – очевидно, за это время
не узнал ничего нового.
– Стой! Да ты весь
мокрый, – воскликнул он вдруг. – Тебе не следовало приходить сюда.
Надо быть осторожным.
С грустной улыбкой я снял пальто
и намокшую шляпу, положил их на табурет и присел к письменному столу.
– Не могу я больше так
жить, – вырвалось у меня. – Задыхаюсь один в своей комнате. Ты не
знаешь, как это страшно – страшнее, чем в тюрьме.
– Больше выдержки! И
старайся не думать о своих страданиях! – Он тоже сел, участливо поглядел
на меня и стал уговаривать прерывающимся голосом: – Надо быть терпеливым. Разве
я лучше живу? – Он замолчал и стал ерошить рукой волосы, что‑то, видимо,
его мучило, может быть, какие‑нибудь горестные воспоминания? Я знал, что он
думает о ней.
– Приехала ее
мать… – Он опустил руки, с силой прижав их к столу. Затем, пересилив себя,
тихо продолжал: – Она живет здесь. У меня не хватает духа сказать, что
случилось с ее дочерью, да и скрывать нелегко. Ведь она тетка мне, я вырос у
нее на глазах. Она договорилась с Хуа, что приедет сюда. Хуа сказала мне об
этом. Тогда мы не думали, что такое случится. Сам посуди, как я могу сказать ей
правду – ведь она уже немолода, скоро пятьдесят…
Голос его дрожал, и он умолк,
чтобы не разрыдаться передо мной.
Хуа не раз говорила, что
очень любит свою мать; часто рассказывала нам о том, какая она хорошая:
оставшись вдовой, она не вышла вторично замуж, чтобы дать Хуа образование,
вырастить ее. Ей так хотелось, этой умной, добросердечной женщине, чтобы Хуа
нашла себе хорошего мужа и была счастлива. Она не всегда понимала дочь, но
любила ее всей душой. А теперь… Я вспомнил, что говорила мне Хуа, и с трудом
подавил боль в сердце.
– Надо во что бы то ни
стало придумать, как спасти ее, – сказал я тихо, словно обращаясь к самому
себе. Я мучительно думал над тем, как помочь девушке, но голова моя вдруг
отяжелела, а мысли будто застыли.
– Что придумаешь, если
никто не знает, куда ее увезли, – с горечью произнес Юй.
Я знал, что это не пустые
слова, Юй делал все возможное, чтобы выяснить, где Хуа.
«Может быть, она уже покинула
этот мир», – неожиданно пришло мне в голову; я пытался отогнать эту
мысль, но она не уходила, и я невольно высказал ее вслух.
– Нет, нет, не может
быть! – с жаром возразил Юй. будто от участи Хуа зависела и его жизнь;
голос его понемногу окреп. Казалось, он был полон решимости вырвать Хуа из рук
врагов. – Она же не совершила ничего противозаконного.
– А разве для них это
имеет значение? – Я стремительно поднялся, опершись руками о стол, и стал
опровергать его доводы: – Она не хотела влачить жалкое существование, как
другие, говорила то, что думала, делала то, что считала нужным – разве этого
для них не достаточно?
Юй молча, растерянно смотрел
на меня. Я успокоился и снова сел. Перед моим взором возник холщовый мешок.
лека… Вот меток падает в воду. В мешке мертвое тело. Я крепко зажмурился, так
что глазам стало больно, сжал легко руками.
– Не может быть! Она
живя – Решительный тон Юя заставил меня раскрыть глаза Но уверенность его вдруг
погасла, и он с сомнением произнес:– Впрочем, все случилось так неожиданно. В
наше время ни за что нельзя ручаться.
Сверху послышался кашель, но
вскоре затих. Юй что произнес больше ни слова. Комната погрузилась в тишину, но
мне казалось, что я все еще слышу кашель женщины. Это была мать Хуа, и я
невольно вспомнил о дочери. Боль и гнев снова овладели мною.
– Она еще не спит,
засыпает только глубокой ночью. – Лицо Юя вновь помрачнело, и, глядя на
меня, он с грустью проговорил: – Все думает о дочери. Боюсь, она уже кое о чем
догадалась. Я не умею лгать и мог легко себя выдать. Недаром она часто смотрит
на меня так печально, с немым укором.
– Она не
догадывается, – неопределенно произнес я.
Я не собирался его
успокаивать – просто нужно было хоть что‑то сказать, и мне самому стало легче.
– Придет день, и я все
ей скажу; не могу больше лгать, – произнес Юй тихим голосом, исполненным
покорности и отчаяния; мне казалось, что он ждет от меня какого‑то ответа, но я
промолчал. Испуганно взглянув на меня, он неожиданно воскликнул;
– Кровь. Кровь. У тебя
на лице…
Поднеся руку к лицу, я провел
до щеке – на ладони были следы крови.
– Подумаешь, кровь!
Всего лишь капля, – равнодушно ответил я.
Юй молчал; лицо его выражало
не то удивление, не то испуг.
Я боялся услышать его голос,
боялся встретиться с ним взглядом, боялся этой гнетущей тишины. Я встал, надел
пальто, шляпу и, не произнеся ни слова, направился вниз. Мои шаги, по‑видимому,
обеспокоили мать Ауа: она снова закашлялась. Звуки кашля гнали меня, как удары
бича. Я стремительно сбежал с лестницы.
Юй поспешно спустился вслед
за мной; тихо, но очень настойчиво он уговаривал меня быть осторожнее. Это я
слышал уже не в первый раз. Буркнув что‑то в ответ, я вышел на улицу.
Невидимый огонь по‑прежнему
жег меня. Все так же лил дождь, Я шлепал по лужам, разбрызгивая во все стороны
воду. В разгоряченное лицо бил ледяной дождь, вокруг была кромешная тьма. Я
вздохнул, поднял воротник и зашагал дальше.
Казалось, впереди все окутано
туманом. Я весь вымок до нитки, от воды шляпа стала тяжелой, на брюки налипла
жидкая грязь. Но я все шел и шел, только бы не возвращаться в холодную, пустую
комнату, где я так измучился.
Я потерял счет улицам, но
которым прошел, потом свернул в переулок, остановился у дверей какого‑то дома и
поднял голову: белый лист бумаги с черной цифрой 10 на выкрашенной оранжевой
краской двери.
Мысли неожиданно прояснились.
Я не стал стучаться, а отступил на два шага и впился взглядом в неосвещенное
окно наверху, черное и безжизненное. Совсем недавно стоило мне позвать:
«Хуа», – как тотчас в окне доказывалась девушка, махала мне рукой, затем
спускалась вниз и открывала дверь, Зa круглым столиком мы пили чаи, обсуждая
самые различные вопросы. Я рассказывал о том, что сделал за день‑два, пока мы
не виделись, а она с жаром говорила о своей работе; иногда задавала вопросы до
прочитанным книгам, нежно глядя на меня своими большими угольно‑черными
глазами, она Изливала все, что было у нее на душе, я же в свою очередь открывал
ей свои самые сокровенные мысли. Такие встречи происходили у нас часто, иногда
приходил и Юй. Еще дней десять назад я и Юй навестили ее и просидели в этой
комнатке несколько часов. Но теперь все изменилось, и так неожиданно.
Друзья не раз меня
предупреждали, чтобы я не приходил сюда, но ноги сами несли меня к этому дому,
хотя я знал, что уже не найду здесь Хуа.
Не было сил уйти, и я, не
отрываясь, смотрю на плотно закрытое темное окно – новые жильцы, по‑видимому,
еще не въехали. Вдруг я подумал, что Ауа дома и просто уснула, но тут же горько
усмехнулся. Неожиданно передо мной мелькнули угольно‑черные глаза, и казалось,
только дождевые капли на очках мешают мне как следует их разглядеть. Так, под
проливным дождем, я стоял до тех пор, пока в одном из соседних домов с шумом не
распахнулась дверь; тут я подумал, что пора уходить – ведь меня могли увидеть.
Безжизненно‑тусклые фонари
едва освещали улицы; приказчик в папиросной лавке закрывал ставни; навстречу
мне попалось двое‑трое прохожих с зонтиками. Но все это словно меня не
касалось. Л вдруг ощутил себя совершенно чужим в этом большом городе, и мне
стало еще тяжелее, а огонь в душе жег все сильнее и сильнее. Я даже не ощущал
дождя, который не ослабевал. Я шел по краю мостовой, едва волоча отяжелевшие, в
облепленных грязью ботинках ноги, как вдруг услышал резкий сигнал несшегося на
большой скорости автомобиля и отскочил в сторону. Меня обдало грязью, и вслед
за тем я услышал звонкий смех.
«Насколько люди безразличны
друг к другу!» – усмехнулся я с грустью, В то время как мысли, одна страшней другой,
терзают мне мозг, другие весело смелются. Никому нет дела до моих страданий.
Одиночество угнетало меня, вселяло в сердце невыразимую тоску. Пальцы рук,
засунутых в карманы пальто, с хрустом сжались в кулаки. Пусть дождь льет
сильнее и сильнее, пока потоп не поглотит меня и все окружающее!
Но дождь стал затихать.
Стиснув зубы, охваченный отчаянием, я шел вперед. Я больше не видел холодных
улиц, мне было все равно, куда идти. Вот еще переулок. Свернул в него и
очутился у дома номер три. Я стоял у ворот со смешанным чувством страха и
нерешительности: войти или не войти.
Я не хотел приходить сюда,
боясь увидеть печальное лицо друга, услышать кашель несчастной женщины;
я не смел протянуть руку и постучать, но ноги, как нарочно, снова привели
меня сюда.
Я взглянул наверх: окно не
светилось и было плотно закрыто, как и то, другое, которое я только что видел.
Очевидно, женщина спит! Я многое бы дал, чтобы знать, что ей снится.
Несомненно, веселая, жизнерадостная Хуа. Мысли мои обратились к матери Хуа. У
нее было доброе лицо. Хуа показывала мне ее фотокарточку. Глазами и линией рта
Хуа напоминала мать. Мной вдруг овладело желание увидеть мать Хуа, настолько
сильное, что я не мог его преодолеть. Но ее сухой кашель терзал мне сердце, и я
понял, что не смогу войти. Вздохнул и пошел дальше.
Домой я возвращался быстро,
словно за мной гнались. Ни разу не остановился, не оглянулся и пришел, шатаясь
от усталости.
2
На улице пасмурно и холодно.
Хмурое небо лишает последней надежды. Я не нахожу себе места, не могу ни лежать,
ни сидеть, хожу по комнате и курю сигарету за сигаретой, пока не закружится
голова.
Вчера никто ко мне не
приходил, и я ничего не знаю. Мучаюсь мыслями о Хуа. Ждал, что друзья хоть что‑нибудь
сообщат, но никто так и не постучал в мою дверь. Я вышел, побродил немного у
дома Хуа и уныло поплелся домой. Всю ночь мне снилась Хуа, ее лицо, тоненькая
фигурка.
Но, проснувшись, я уже не мог
увидеть ее так же отчетливо.
Я снова стал шагать по
комнате, но вскоре устал и сед к столу. Полистал какую‑то книгу, прочел вслух
несколько фраз, не вникая в смысл прочитанного.
Тихонько скрипнула дверь. Я
поднял голову. Хуа тенью скользнула в комнату и, как обычно, слегка улыбнулась.
– Хуа! – крикнул я
с радостным испугом, вскочив с места.
Но дверь была по‑прежнему
заперта. Нет, Хуа не придет!
Я порылся в ящиках стола, в
книжном шкафу, надеясь найти хоть что‑нибудь, напоминающее о девушке. Перерыл
все, но так ничего ж не нашел. Ни бумаг, ни писем. Правда, в моем дневнике было
немало записей о Хуа, и, листая его, я словно видел перед собой девушку; часто
говорил ей, смеясь, что она живет в моем дневнике. Но теперь и дневник был
уничтожен. Как же восстановить в памяти ее облик?
В одной из старых книг я
совершенно неожиданно обнаружил поблекшую от времени фотографию. На ней были
Хуа, я и еще двое товарищей. Обычно такой группой мы не фотографировались, но в
тот раз – не знаю почему – снялись в парке. Это было два года назад, когда Хуа
еще носила косички.
Я долго смотрел на
фотографию, пытаясь вспомнить то счастливое время, но на выцветшей фотографии
Хуа трудно было узнать. Я с грустью держал в руках эту единственную фотографию,
зная, что и ее придется уничтожить.
С трудом дождался я вечера,
когда пришел Юй. За те два дня, что мы не видались, у него прибавилась прядь
седых волос.
– Какие новости? –
спросил я, замирая от страха.
– Боюсь, что все
кончено, – с болью в голосе ответил он и устало прилег на кровать.
Я ждал такого ответа и не
стал больше спрашивать, лишь ходил по комнате и курил.
– Хуан! – позвал
меня Юй, поднявшись с кровати. – Надежды, видимо, нет, – сказал
он. – Они отрицают, что Хуа была у них; говорят, будто о такой не слыхали.
Значит, ее нет в живых. Ты был прав.
Полные отчаяния, воспаленные
глаза друга были устремлены на меня. Казалось, он сейчас разрыдается. Но он сдержал
слезы, только лицо его исказилось от боли.
Юй подтвердил предположение,
высказанное мной в тот вечер, но сейчас мне стало страшно.
– А что будет с матерью
Хуа? – спросил я.
– Вернется домой, –
ответил Юй упавшим голосом.
– Домой? Не дождавшись
дочери?
– Как раз об этом я и
хотел с тобой поговорить. – Он подошел к столу и сел. – Я обо всем ей
рассказал, не мог больше выдержать. Вчера вечером вернулся поздно, в ее комнате
было темно, и я подумал, что она спит. Но не успел войти к себе, как она
окликнула меня и робко вошла. Волосы ее были растрепаны, она едва держалась на
ногах от усталости. Сказала, что вот уж несколько ночей не спит, чувствует, что
с дочерью случилась беда. Умоляла сказать правду. О многом она сама догадалась.
Я пытался скрыть от нее правду, тогда она заплакала. Ты же знаешь, Хуан, я
вырос у нее на руках, она вынянчила меня.
Она терзалась и умоляла лишь
об одном – сказать ей все, как есть. Мог ли я не внять ее мольбам? Помню, Хуа
приехала поступать в институт, и тетя наказала мне хорошенько заботиться о
дочери, не давать ер в обиду и всегда горячо меня благодарила, когда я приезжал
домой. А теперь… Подумай, Хуан, мог ли я спокойно лгать ей? Я забыл, что мои
слова могут ее убить. И рассказал всю правду…
Юй был убит горем и
совершенно но владел собой.
Я глубоко ему сочувствовал и,
чувствуя, как снова начинает жечь в груди, взглядом спросил: «Ну, а потом?»
– Она не сделала ничего
безрассудного, – продолжал Юй после некоторого молчания, – даже не
закричала; лишь дрожала всем телом, и казалось, сейчас упадет. Ее глаза, полные
слез, смотрели на меня с укором и сожалением; она сказала: «Я давно этого
ждала, давно… хотя все двадцать лет надеялась, что этого не случится. Кто знал,
что все кончится так же, как тогда!» Она опустилась на стул, стоявший в углу, и
застонала. В ее стоне мне почудились и смех и рыдания… «Уж не помутился ли у
пее рассудок», – подумал я, не зная, что предпринять. Я подошел к ней, но
лицо ее выражало лишь страдание, на нем не было и следов помешательства, по
щекам текли слезы. Не успел я и слова вымолвить, как она с горечью сказала: «Не
надо меня утешать. Я все понимаю и давно готова к этому. Характером Хуа очень
похожа на своего отца, и я все время опасалась, что ее ожидает га же участь. Я
назвала ее Жо‑хуа,[1] не читала ей книг, хотела учить ее лишь
вышиванию и мечтала, что она вырастет, найдет себе мужа и мирно и счастливо
проживет жизнь. Тогда не пропало бы зря ее воспитание, которое так тяжело мне
далось. Но я слишком сильно любила ее – ее нельзя было не любить. Она так
просила отпустить ее учиться, что отказать я не могла. Я разрешала ей все, чего
бы она ни захотела. Это не удивительно – я слишком слабовольна. Не отпусти я ее
учиться, возможно, этого бы не случилось. Ты не знаешь, что было с твоим дядей,
ее отцом… Я скрывала это даже от Жо‑хуа. Мой муж умер в тюрьме, не пробыв там и
двух месяцев – не выдержал истязаний. Это было в последнем году правления
«Сюаньтун»;[2] я как раз готовилась стать матерью. На
свиданиях в тюрьме он рассказал мне, ради чего пошел на это. За себя он не
боялся, лишь за меня и за будущего ребенка. Он верил, что родится мальчик, и
хотел, чтобы я воспитала его продолжателем дела отца. Я спросила: «А если
родится девочка?» Он ответил разочарованно: «Тогда выдай ее по своему
усмотрению замуж».
Через два месяца после его
гибели на свет появилась Жо‑хуа. Я была счастлива, что родилась девочка, и
думала, что, по крайней мере, смогу уберечь ее…Кто мог предполагать, что и дочь
пойдет по стопам отца!»
Она замолчала; глаза ее
смежились, голова, откинутая на спинку стула, слегка покачивалась. Только
теперь мне стало ясно, что она разбирается во всем лучше меня. Ее рассказ меня
взволновал, но вместе с тем отнял у меня последнюю крупицу надежды. Я
неожиданно осознал: то, что случилось с Хуа, вполне закономерно, этого нельзя
было избежать. Подобный вывод прозвучал словно смертный приговор мне самому.
Вдруг тетя поднялась. Ласково
глядя на меня, она вздохнула: «Я тебя не виню, ни в чем не виню». Нетвердой
походкой она вышла из комнаты. В эту ночь она, по‑видимому, не сомкнула глаз и
все время кашляла. Ее кашель напомнил мне о тяжелой жизни этой женщины. Помимо
собственных страданий, я как бы переживал теперь и ее страдания. Мне тоже не
спалось. Утром я собрался выйти из дому. В комнате у тети было тихо, и я
подумал, что она спит. Но когда я проходил мимо, дверь открылась, и она позвала
меня. Лицо ее было мертвенно‑бледным. «Подожду еще день, – произнесла она
слабым голосом, – и завтра после обеда вернусь домой». Ничего не добавив и
не дожидаясь моего ответа, она прикрыла дверь. Я стоял на лестнице, размышлял,
стоит ли войти и поговорить с ней. Тут я услышал тихий плач. Мне стало не по
себе. Я не стал беспокоить ее и быстро ушел. После службы зашел кое‑куда, а
потом – к тебе. Все говорят, что я болен. Мог ли я за эти дни не заболеть?! В
таком состоянии я долго не продержусь!
Юй встал, подошел к кровати и
тут же свалился как подкошенный. Пока он говорил, я не видел его лица, и он не
мог видеть моего. Комната давно погрузилась в темноту, а я не зажигал света.
Я сел за стол, туда, где
только что сидел Юй. Он молча лежал на кровати.
Так, в темноте, мы провели
довольно много времени. Он тяжело дышал. Мало‑помалу я потерял способность
думать и чувствовать; на душе у меня была пустота – казалось, я мертв.
Наконец Юй встал, включил
свет и сказал:
– Я пойду. Если что‑нибудь
узнаю, сообщу. Будь осторожен и без надобности никуда не выходи!
Он тихо ушел. Я остался один.
Я хорошо слышал, что он
сказал, и собирался последовать его совету, но не прошло и часа, как я снова
оказался на улице. Ноги не давали покоя – они несли меня к тому месту, которое
пыталось забыть мое сердце.
3
Проснулся я поздно: солнце
уже заглядывало в окно. Накануне весь вечер бродил по улицам. Не помню, когда
вернулся домой, когда уснул.
Выходя из того переулка, я
увидел впереди себя девушку, фигурой очень походившую на Хуа. Я долго шел за
ней по пятам, все время порываясь позвать ее но голос не повиновался мне – я
отчетливо понимал, что это не может быть Хуа. Я вспомнил слова Юя: «Боюсь что
все кончено». Но даже встреча с незнакомой женщиной, напоминавшей Хуа, принесла
некоторое утешение. Я потерял ее из виду лишь на одном из перекрестков, где
путь мне преградили машины. Женщина исчезла так же бесследно, как и Хуа.
Постепенно воспоминания мои
стали более отчетливыми. Я раскрыл окно, подставил голову ласковым лучам солнца
и снова попытался восстановить в памяти события прошлого вечера. Может быть, та
женщина была действительно Хуа? Но ото уже не могло меня успокоить: в душе моей
бушевали горечь и гнев. Совет Юя быть осторожным, всплывший почему‑то в памяти,
причинил еще большие мучения: я не могу жить, скрываясь ото всех, не могу
прятаться и бездействовать, не могу позволить себе терзаться переживаниями.
Я не переставая курил, но это
не помогало, меня одолели воспоминания. Сквозь сизые облачка дыма перед взором
моим по‑прежнему стояли угольно‑черные глаза, в ушах звучал кашель. Я понимал,
что эти мучения никогда не кончатся. Надо что‑то делать, чтобы не сойти с ума.
Около двух часов дня пришел
Юй, мрачный, с покрасневшими и вспухшими глазами – было ясно, что он плакал. Я
ждал его прихода и даже догадывался, что он скажет.
Мы обменялись тревожными
взглядами. Он заговорил первый:
– Только что проводил
тетю. Когда поезд отходил, она не плакала, плакал я. Она окончательно
рассталась с дочерью; еще раз поручила мне узнать о ней и сказала, что стойко
перенесет любой удар, как бы тяжел он ни был. Но я не верил в это, я видел,
что, пробыв здесь всего несколько дней, она так подалась, словно перенесла
тяжелую болезнь. Сильно кашляла и похудела до неузнаваемости. Я чувствовал себя
преступником. Поэтому и плакал…
Голос его задрожал. Не в
силах продолжать, он снова зарыдал.
Мне было очень тяжело: к
пережитым страданиям прибавились еще страдания Юя. Мир велик, но Юй, видимо,
решил сосредоточить все страдания в одной‑единственной комнате. Я так ждал его
прихода, а он лишь плакал передо мной, усугубив мое отчаяние, увеличив тяжесть
на сердце.
– Зачем ты плачешь, Юй?
Даже мать Хуа не плакала. Сколько слез пролито! Целое море! А пользы никакой!
Возьми себя в руки и успокойся!
Я не собирался упрекать Юя,
просто хотел преодолеть обрушившееся на нас горе. Я столько вытерпел! Но теперь
пришла пора сбросить бремя страданий.
Юй испуганно глядел на меня,
видимо, не понимая, что со мной происходит. Однако всхлипывать он перестал и
сказал, утирая слезы:
– Я не плачу… не плачу…
только Хуа уже нет.
Он вытащил из‑за пазухи
смятый листок бумаги и протянул мне.
Дрожащей рукой я вырвал у
него записку. Глаза мои впились в обтрепанный листок, на котором карандашом
было написано:
«Мое
положение безнадежно; конечно, возможен любой исход, но я думаю, что конец
наступит очень скоро, и удивляться не следует. Я часто вспоминаю прошлое.
Однако не раскаиваюсь, даже рада, и никогда не забуду вас. Хорошенько смотрите
за моей матерью! Она слишком любит меня и может не перенести удара. Самое
лучшее, чтобы она не узнала всего сразу. Подготовьте ее к этому. Не забывайте
меня, будьте осторожны…
Хуа».
Я прочел записку раз, другой,
пока каждое слово, каждая фраза не откликнулась эхом в моей душе. Я ощутил
какое‑то успокоение, будто Хуа была рядом и разговаривала со мной.
– Человек, доставивший
это письмо, сказал, что ее уже нет в живых. – Голос Юя похоронным звоном отдавался
у меня в ушах. – Я скрыл это от тети, не мог поступить вопреки воле Хуа.
Но я солгал в последний раз.
Юй тихо плакал, и сердце мое,
минуту назад ощутившее успокоение, вновь тревожно забилось. В нем звучал голос
Хуа: «Я часто вспоминаю прошлое!» Этот голос я слышал в последний раз. Но разве
я мог вернуть Хуа, сказать ей, что я тоже вспоминаю прошлое?! Теперь было уже
поздно! Между мной и ею лежал целый мир. Мною снова овладело отчаяние. Даже
солнце потускнело, вновь собирался дождь. Все вокруг было серым, тоскливым,
грустным, безнадежным.
Я не мог слышать, как плачет
Юй. Пусть он и другие предупреждают меня, пусть даже меня постигнет участь
Хуа, – я не стану больше прятаться. Я должен выйти из дому, что‑то
сделать! Медлить нельзя – потом будет слишком поздно!
– Юй! Пошли к Чэну!
– Но ведь начался
дождь, – в раздумье тихо проговорил Юй и смахнул слезы.
Я взглянул за окно: первые
капли дождя, падая на оконное стекло, бессильно повисали на нем. Было тихо.
Горькая усмешка тронула мои губы. Я решительно выпрямился. Что для нас дождь?
Пойдем!
1936
Комментарии
Отправить комментарий
"СТОП! ОСТАВЬ СВОЙ ОТЗЫВ, ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ!"