Станислав Лем Диалоги

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Станислав Лем

 

Диалоги

 

 

Аннотация

 

Размышления знаменитого писателя-фантаста и философа о кибернетике, ее роли и месте в современном мире в контексте связанных с этой наукой – и порождаемых ею – социальных, психологических и нравственных проблемах. Как выглядят с точки зрения кибернетики различные модели общества? Какая система более устойчива: абсолютная тирания или полная анархия? Может ли современная наука даровать человеку бессмертие, и если да, то как быть в этом случае с проблемой идентичности личности?

Написанная в конце пятидесятых годов XX века, снабженная впоследствии приложением и дополнением, эта книга по-прежнему актуальна. Многое из того, что предвидел Лем, сбылось, многому еще, возможно, предстоит осуществиться...

 

Предисловие

 

Эта книга, написанная в 1954—1956 гг., изданная в 1957 г., возникшая из очарования кибернетикой, в массе приведенных фактов местами анахронична, в области же предсказаний, в ней содержащихся, – уже частью обесценена, частью исправлена самим течением времени, прошедшего с момента ее написания. Вот по меньшей мере сомнительные рекомендации текста, который предполагался как для популяризации основных понятий кибернетики, так и для прогнозирования ее дальнейшего развития. Полное осовременивание выводов оказалось невозможным – для сохранения первоначального замысла книгу пришлось бы переписывать заново. Я же не заменил в ней ни единого слова, только, как я объясню ниже, включил в нее самостоятельное приложение. Потому что, прочитав ее заново, я усмотрел в ней определенную ценность – правда, не ту, что была задумана изначально. Время способствовало тому, чтобы «Диалоги» превратились в свидетельство почти безграничного познавательного оптимизма, какой не только у меня пробудило возникновение кибернетики. В книге рассматривается не столько кибернетика или ее основы, сколько представления о ней конца пятидесятых годов – представления, которые принадлежали отнюдь не только мне. Чтобы этот ее изменившийся характер сделать еще более очевидным, я включил в настоящее издание упомянутое приложение. Прежде всего туда входят два критических наброска, из которых в одном сокращенно представлены исторические перипетии кибернетики, а другой представляет собой рассуждения из области кибернетической теории социопатологических явлений управления. Первый набросок – это сопоставление суждений из «Диалогов» с реальным положением дел в течение шестнадцати лет, прошедших с момента появления книги до сегодняшнего дня. Это сопоставление делает очевидной не только мою наивность; как автор «Диалогов» я выражал суждения, достаточно распространенные в кругах энтузиастов кибернетики в пятидесятые годы. Сравнение мнений тех лет с теперешним состоянием представляет собой интересный материал для истории науки. Он иллюстрирует ту экстраполяционную прямолинейность, какую разжигает в науке, пожалуй, каждый ее переворот; перспективы дальнейшего прогресса в области знаний рисуются тогда современникам так отчетливо, как если бы запутанное, со множеством кружных путей и тупиков движение познания, которое как раз и привело к очередной революции в науке, именно в этот момент должно остановиться и преобразоваться в лавину все более умножающихся знаний – уже без всяких отступлений и преград. Так же регулярно наступает впоследствии расхождение чересчур оптимистических ожиданий с действительностью. Эта регулярность проявилась и в отношении кибернетики. Следует добавить, что реакцией является последующий познавательный пессимизм, диаметрально противоположный предшествовавшему оптимизму, а также то, что такая реакция в большинстве случаев оказывается недоразумением: потому что, хотя кибернетика и не оправдала по сути того, чего от нее ожидали с таким нетерпением – прежде всего, она не стала лекарством для науки от заболевания специализацией (а должна была бы стать как интер– или вообще супердисциплинарное знание, унифицирующее как естественные, так и гуманитарные науки), – однако она реализовала то, чего от нее никто не ожидал. Цифровые машины не стали, правда, равноправными личными партнерами человека, зато они оказались незаменимым уже сегодня инструментом в управлении мировой экономикой; да теория информации не стала новым философским камнем, зато проникла туда, где ее помощь оказалась неожиданной, к примеру, в теоретическую физику; примеров такого расхождения ожиданий и свершений можно было бы привести много.

Учитывая все вышесказанное, я посчитал, что книга с включенным в нее приложением обретает определенное познавательное достоинство – особенно сегодня, когда пышным цветом расцветают футурологические концепции, так часто сводимые к тиражированию старательно детализированных прогнозов, неактуальность и попросту смехотворность которых через пару лет после их обнародования обнаруживается достаточно часто (последнее адептами футурологии, пожалуй – с ущербом для дела, – игнорируется. Достаточно сравнить, к примеру, то, что предсказывалось по поводу глобальных изменения в мировой политике в книге Германа Кана «Год 2000», написанной совместно с Дж. Веснером, в 1967 г., чтобы убедиться: что бы ни произошло, произошло совершенно иначе, чем предсказывали «канонические» и «неканонические» «сценарные прогнозы» этого незаурядного произведения.) Задачи познания, несомненно, важнее, чем амбиции футурологов; и именно сопоставление прогнозов и точек зрения, предложенных относительно недавно, с мнениями нынешними может нас многому научить.

Вторую часть приложения составляет очерк в дополнение к тому, о чем идет речь в последних разделах «Диалогов» – проблемам патологии общественного управления. Это замечания неспециалиста; включить их в книгу меня побудило то, что вторая ее часть не потеряла актуальности в такой степени, как первая.

И наконец, я включил в это издание две статейки, опубликованные в свое время в «Философских исследованиях», поскольку тематически они смыкаются с общими выводами. В первой рассматривается «этика технологии и технология этики», вторая же посвящена проблеме «ценности в биологии». Таким образом, первая посвящается проблемам порядка социально-цивилизационного и этического, а вторая – отношениям, существующим между аксиологией и предметом исследования теоретической биологии. Включение обеих статей в это издание я объясняю следующим образом: «Диалоги» были задуманы не как расписанный на голоса трактат о некой новой науке и ее возможном развитии, но как поиск исследовательского инструментария и средств, способных помочь нам в освоении человеческого и нечеловеческого мира. Это значит, что кибернетика была представлена с точки зрения своего возможного применения, а не как «чистая» наука, подобная математике (какой хотели бы ее видеть некоторые ученые). Итак, в конечном счете «Диалоги» стали выражением как любознательности, так и беспокойства, свойственного мышлению нашего времени; и именно эта «первая причина» оправдывает включение в приложение обоих упомянутых опытов.

 

Краков, декабрь 1971

 

ДИАЛОГИ

 

I

 

ФИЛОНУС. Привет, друг. О чем ты одиноко размышляешь в этом прекрасном парке?

ГИЛАС. А, это ты. Рад тебя видеть. Этой ночью я пришел к мысли, которая открывает перед человечеством беспредельные возможности.

ФИЛОНУС. Что же это за бесценная мысль?

ГИЛАС. Я пришел к убеждению (несомненно, бесспорному), что в будущем люди обретут бессмертие.

ФИЛОНУС. Не ослышался ли я? То есть ты презрел материализм, которому был верен до сих пор?

ГИЛАС. Никоим образом. Мысль моя нисколько не противоречит материализму, напротив, следует из него неуклонным образом.

ФИЛОНУС. Как интересно! Слушаю тебя, друг мой.

ГИЛАС. Как тебе известно, не существует ничего, кроме материи. Эти тучи, эти осенние кроны, это неяркое солнце, мы сами, в конце концов, – все это суть материальные предметы, то есть скопление атомов; разнообразные же особенности тел проистекают из различий атомных структур. Поэтому в наиболее общем смысле можно сказать, что существуют только атомы и их структуры. Так вот, я стал размышлять о том, почему наперекор течению времени я ощущаю себя все тем же самым Гиласом, который бегал здесь ребенком. И я спросил себя: что, это чувство индивидуальной идентичности вызвано идентичностью строительного материала, то есть атомов, из которых оно состоит? Но этого не может быть. Ведь мы знаем благодаря естественным наукам, что атомы нашего тела постоянно обновляются едой и питьем, а также воздухом, которым мы дышим. В костях, нервных клетках, мускулах неустанно заменяются атомы, заменяются так быстро, что через несколько недель все материальные частички, из которых состоял мой организм, уже носятся в речных волнах и среди облаков, я же продолжаю существовать и ощущаю неизменность своей личности. Чему я этим обязан? Наверное, только неизменяемой структуре атомов. Посуди сам, новые атомы моего тела – не те же самые, из каких оно состояло месяц назад, но они такие же, и этого вполне достаточно. Поэтому я могу утверждать, что идентичность моего существования зависит от идентичности моей структуры.

ФИЛОНУС. Согласен. И что дальше?

ГИЛАС. В будущем люди станут все точнее копировать атомные структуры всех материальных созданий. Уже сейчас они способны создавать искусственные алмазы и сапфиры, искусственную мочевину и даже искусственный, синтезированный в ретортах белок. Таким образом, люди непременно овладеют в конце концов искусством создания молекул живого тела и самого живого тела из атомов. И тогда они обретут бессмертие, ибо будут в состоянии вернуть к жизни любого умершего, тщательно соединив атомы в структуру, формировавшую тело при жизни. Этот процесс воскрешения будет, как мне кажется, происходить внутри машины, в которую введут соответствующую схему, своего рода план, то есть структурный образец определенного человека, после чего механизм создаст из атомов белковые частицы, клетки, сухожилия, нервы – и этот человек выйдет из него живой и здоровый, исполненный радости жизни. Что ты на это скажешь?

ФИЛОНУС. Скажу, что проблему следует рассмотреть всесторонне.

ГИЛАС. Да что же тут еще рассматривать? Такой механизм мы сегодня построить не в состоянии, однако развитие науки убедительно свидетельствует, что в будущем мы сможем его построить, а для нас, философов, несущественно, произойдет это через тысячу лет или через миллион. Как я уже сказал, в природе нет ничего, кроме атомов и их структуры. И прежде всего, нет никакой бессмертной души, улетающей в иные миры после смерти. Поэтому тот, кто постигнет искусство соединения атомов в структуры давно истлевших тел, сможет вернуть к жизни эти тела в их первоначальном облике с их функциями. Кто составит уже умершего человека заново из атомов – тот и увидит его в полном здравии, пусть даже скончавшийся столетия назад был погребен в земле...

ФИЛОНУС. Ты так думаешь? Замечательно. Позволь тогда задать тебе пару вопросов, и из твоих ответов я смогу яснее представить себе предлагаемый тобой механизм воскрешения из атомов.

ГИЛАС. С большой охотой.

ФИЛОНУС. Отлично. Представь себе, Гилас, что суждено тебе сегодня умереть, ибо ты попал в руки тирана, который торжественно постановил лишить тебя жизни, и у него имеются неограниченные возможности исполнить это. Время казни определено на семь утра. В шесть, как раз об эту пору, снедаемый печалью и страхом, ты отправляешься на последнюю в твоей жизни прогулку, встречаешь меня и рассказываешь мне о своем несчастье.

Ты согласен принять такое вступление к дискуссии об этой воображаемой ситуации, где ты будешь осужденным на смерть, а я – твоим другом, жаждущим тебе помочь, и одновременно изобретателем машины для воскрешения из атомов?

ГИЛАС. Согласен. Говори.

ФИЛОНУС. Бедный Гилас! Ты должен погибнуть, о горе, о ужас! Но ведь ты материалист?

ГИЛАС. Да.

ФИЛОНУС. Тогда все складывается великолепно. Я как раз сконструировал машину, о которой мы столько говорили в последнее время. Копии, которые я произвожу с ее помощью, ничем не отличаются от оригинала. Человек, сложенный моей машиной из атомов, не только телесной наружностью повторяет оригинал, но и обладает такими же характеристиками мышления; в качестве примера приведу здесь память – как тебе известно, она зависит от определенных индивидуальных особенностей структуры мозга. Так вот, моя машина воссоздает копию со всеми особенностями строения мозга, включая память о прошлых событиях, с мыслями, воспоминаниями и желаниями. Короче, мой Гилас, когда через час ты подвергнешься насилию и умрешь, не успеет еще твоя оболочка остыть, а я уже запущу машину, и из таких же атомов, из каких сейчас состоит твое тело, создам живого, мыслящего Гиласа. Ручаюсь тебе. Ну что, ты рад?

ГИЛАС. Конечно, конечно, многократное «да». Только ты должен исследовать мою атомную структуру, чтобы ввести ее в машину.

ФИЛОНУС. Ну, разумеется. Позволь только, друг мой, укрепить твою уверенность в том, что ты переживешь собственную смерть. Ты знаешь меня, веришь моим словам, моим заверениям, однако созданные человеком вещи несовершенны, а в данном случае необходима уверенность. Поэтому разреши, чтобы того Гиласа, который должен стать твоим продолжением, я бы сделал уже сейчас. Он будет ждать твоей смерти, а после нее вместе с ним, то есть с тобой, мы предадимся радостям воскрешенной жизни.

ГИЛАС. Что ты говоришь, Филонус?

ФИЛОНУС. То, что ты слышишь: для укрепления твоей уверенности я создам твою копию уже сейчас...

ГИЛАС. Но это же абсурд!

ФИЛОНУС. Почему?

ГИЛАС. Это будет отдельное от меня, чуждое существо!

ФИЛОНУС. Ты так считаешь?

ГИЛАС. А как же иначе? Этот человек, может, и будет бесконечно на меня походить, все его будут за меня принимать, он будет испытывать те же самые эмоции, желания, привязанности, даже работу, начатую мной, он закончит в том же духе, но это буду не я! Это будет двойник, как бы близнец, я же умру навсегда!

ФИЛОНУС. Откуда такая уверенность?

ГИЛАС. Потому что, если ты создашь его теперь и он будет здесь присутствовать, то я буду о нем говорить «он», как о любом другом человеке, и увижу его внешним по отношению к себе – это будет другое, отдельное от меня, совершенно иное человеческое существо, как каждый человек, и то, что мы с ним будем похожи как две капли воды, ни в малейшей степени не усладит моей смерти. Конечно, для продолжающих жить, для моих родственников он станет иллюзией моего существования, законченной и совершенной, но я – я умру и жить уже не буду.

ФИЛОНУС. Откуда такая уверенность?

ГИЛАС. У тебя не может быть сомнений по этому поводу, Филонус, ты только испытываешь меня. Ведь если бы ты поднял с земли вот этот мокрый, увядший лист и подал бы «другому Гиласу», если бы он здесь стоял, то это ведь он бы вдыхал и обонял его дивный терпкий запах, а не я. И то же самое произошло бы и после моей смерти, поскольку в результате моей кончины в моем двойнике ничего бы не изменилось, ничего бы нового не возникло. Он будет дальше гулять по миру, радоваться его красоте, я же при этом полностью перестану существовать.

ФИЛОНУС. Да? Хм, и что же делать? Скажи, что я должен сделать с машиной, чтобы гарантировать твое воскрешение?

ГИЛАС. Очень просто. Ты должен создать мою живую и мыслящую копию после моей смерти.

ФИЛОНУС. Ты так думаешь?

ГИЛАС. Да.

ФИЛОНУС. Копия, созданная после твоей смерти, будет тобой, а созданная до твоей смерти будет не тобой, а человеком, пусть даже бесконечно похожим, но другим? В чем же разница между двумя этими существами? Объясни, пожалуйста.

ГИЛАС. Во-первых, тот, кто создан до моей кончины, видел бы меня, а я – его, он будет знать, что я умираю, а он – вновь создан, он будет...

ФИЛОНУС. Если препятствие только в этом, я его без труда устраню: копия, выпив сонного зелья, и в том, и в другом случае будет сладко спать и проснется лишь после твоей кончины, так что она ничего не будет знать о неприятных событиях, связанных с твоей смертью, а также о том, как сама она появилась на свет.

ГИЛАС. Нет, не в этом дело. Вижу, Филонус, я не все продумал. К этой проблеме следует приступать, вооружившись разящим орудием разума. В то мгновение, когда я умру, во всем мире не найдется способа, чтобы определить, я это или только моя копия. Верно?

ФИЛОНУС. Верно.

ГИЛАС. А если бы ты сделал копию заранее, то легко было бы доказать, что она мною не является, потому что копия существовала бы какой-то период одновременно со мной, она занимала бы в пространстве место наряду со мной. Таким образом, это было бы сосуществование, ipso facto [1] исключающее продолжение. Да, теперь я вижу, в чем заключалась ошибка. Копия, созданная после моей кончины, будет мной, созданная же до – будет другим, чужим, отдельным человеком. И не говори, что ты можешь произвольно перемещать во времени момент создания так, что в конце концов одна миллионная доля секунды будет отделять мое воскресение от создания чуждого мне двойника. Не говори так, поскольку, хотя это и странно выглядит, так и должно быть. Особенная ситуация порождает и особенные последствия.

ФИЛОНУС. Хорошо. Итак, ты утверждаешь, что копия соединений атомов, возникшая до твоей кончины, будет человеком, абсолютно тебе чуждым, с которым тебя не связывает ничего, кроме чрезвычайного подобия. Копия же, созданная после твоей кончины, будет твоим продолжением, то есть самим тобою, так ли?

ГИЛАС. Так.

ФИЛОНУС. А можно узнать, чем эти копии отличаются друг от друга?

ГИЛАС. Временем создания. Существование копии одновременно со мной исключает продолжение, существование же в будущем времени относительно меня, после моей кончины, делает его возможным.

ФИЛОНУС. Так ты говоришь, что существование копии после твоей кончины делает продолжение твоего существования возможным? Великолепно. А теперь узнай, какую смерть приготовил тебе тиран. Ты выпьешь чашу быстродействующего яда. Агония будет продолжаться час. Когда я должен привести в действие свою машину?

ГИЛАС. Когда я перестану жить окончательно.

ФИЛОНУС. И если тогда я создам копию, она будет продолжением тебя, то есть самим тобою?

ГИЛАС. Созданная после моей смерти – будет.

ФИЛОНУС. Очень хорошо. А если злобный тиран велит своим медикам, чтобы тебя, умершего от яда, снова оживили известным способом вливания в горло противоядия через гусиное перо, то что тогда произойдет? Копия, созданная машиной после твоей смерти, была, как ты сам признал, тобою. А вот теперь, в результате твоего воскресения на месте казни, перестанет ли внезапно копия быть тобою и в одно мгновение станет полностью чуждым тебе человеком?

ГИЛАС. Как же можно меня, уже мертвого, оживить?

ФИЛОНУС. Это, несомненно, легче, чем создать машину для воскрешения из атомов. Дорогой мой Гилас, мы обсуждаем технические или философские детали? Разве существует какой-нибудь основополагающий принцип, препятствующий возвращению к жизни только что умершего? Разве хирурги не в состоянии уже сегодня оживить умерших на столе во время операции? Ты об этом не знаешь? Скажи мне, пожалуйста, что же станет с этой копией, которая уже была твоим продолжением, что станет с нею в тот момент, когда ты, отравленный, оживешь? А может быть, это уже не ты воскреснешь в своем первозданном теле, а кто-то совсем иной?

ГИЛАС. Это исключено. Разумеется, это я воскресну в том теле, которое тиран лишил жизни ядом. А копия перестанет тогда, в силу порядка вещей, быть моим продолжением.

ФИЛОНУС. Ах так? Но посмотри, Гилас. Попробуй представить, что именно ты являешься этой копией. Вот, скажем, показываю я тебе машину и говорю, что именно в этот момент (минуту назад) ты вышел изнутри. Ты чувствуешь себя, конечно, Гиласом до кончиков ногтей – потому что машина воссоздала тебя полностью. И вот представь себе, что это ты «тот Гилас», который находился во власти тирана, был час назад отравлен, а как раз в этот момент медики противоядием вернули его к жизни. Почувствуешь ли ты какое-нибудь изменение своей личности в результате этого отстраненного от тебя события?

ГИЛАС. Нет.

ФИЛОНУС. Вот видишь! Копия является живым, нормальным человеком (это проистекает из предпосылок), и в ней не могут происходить никакие изменения, зависящие от того, что происходит с «оригиналом». Пьет ли он во время казни яд или противоядие – копии это не касается, не изменяет ее. И мы можем сделать вывод: поскольку нет никакой причинной связи между тобой, перипетиями твоей жизни и тем Гиласом, личностью, созданной машиной, через год ли, при жизни ли твоей или после твоей смерти, для тебя он в любом случае (при всех условиях) является чужим человеком, с которым у тебя нет ничего общего, кроме обескураживающего подобия. То, что одновременное существование с копией исключает преемственность, – с этим я согласен. Однако то, что копия, возникшая после твоего уничтожения, действительно является тобою, то есть что такая вероятность открывает перед тобой возможность возобновленной жизни, – это нуждается в доказательствах. Пока что все противоречит такому пониманию вещей.

ГИЛАС. Подожди. Как ты чудно все запутал. Вот мое тело... Когда оно умрет и будет уничтожено, то тогда сможет возникнуть аналогичная структура в будущем... а! Понял! Знаю! Следует повременить с созданием копии до того момента, пока тело мое перестанет существовать, пока его структура не исчезнет полностью.

ФИЛОНУС. Следовательно, будешь ли ты воскрешен, зависит от того, насколько быстро сгниют твои останки, правильно я тебя понимаю? Таким образом, воскресение зависит от скорости разложения твоего тела. А если тиран прикажет тебя забальзамировать, ты что же, никогда не оживешь?

ГИЛАС. Нет, чтоб тебя, не так! Видимо, придется абстрагировать рассуждения от живых существ. В размышления о человеке, очевидно, вкрадывается некий вносящий помехи фактор – страха или беспокойства. Попробуем, рассуждая на эту тему, рассматривать неживые предметы. Вот у меня тут драгоценная камея, вырезанная из кости. Вот я ее распыляю на атомы, а потом создаю из таких же атомов ничем не отличимую копию. Что можно сказать? Суть дела представляется мне так: если мы условимся, что копия —продолжение оригинала, то она им будет. Если же мы решим, что она им не является, то она им и не будет. Условие зависит только от нашей договоренности, потому что при исследовании камей «предыдущей» и «последующей» никакой разницы между ними заметить невозможно – обе они ex definitione [2] одинаковые.

ФИЛОНУС. Наконец-то ты ясно представил суть проблемы. Итак, твой окончательный вывод применительно к человеку представляется следующим образом: когда ты умрешь в семь часов, а я воссоздам тебя из атомов, то в зависимости от того, как мы предварительно договоримся, ты будешь или не будешь жить дальше. А ты не находишь, что это абсурд? А если бы тебе пришлось умереть на операционном столе под ножом хирурга, но мастерство врачей вновь вернуло бы тебе жизнь, то ты так же будешь утверждать, что ты жив или нет в зависимости от того, как мы с тобой предварительно договорились?

ГИЛАС. Как я вижу, трудность состоит в том, что по отношению ко всем вещам, объективно существующим вокруг меня, проблему преемственности решает произвольно принятая договоренность. Когда же аналогичный эксперимент происходит лично со мной, то сам этот принцип договоренности порождает абсурд. Не понимаю, почему так происходит? Ведь человек так же материален, как обломок скалы, льняная ткань или кусок металла!

ФИЛОНУС. Я тебе укажу источник, из коего проистекают недоразумения. Когда мы приступаем к определению преемственности существования некоего предмета, то предварительно (или одновременно с этим) следует установить конкретные способы, с помощью которых можно определить, наличествует преемственность или нет, то есть что как теперь, так и прежде это один и тот же предмет. Таким образом, приступая к определению порядка вещей, мы выбираем implicite [3] (а иногда и explicite [4]) методы, которыми мы будем определять состояние вещей. Мое же сознание дано мне без моего участия, и поэтому вовсе не от меня зависит выбор метода обнаружения у меня сознания в данный момент. Что касается других людей, то они могут воспринимать меня как предмет, и относительно моего возможного существования после моей смерти и воссоздания из атомов могут произвольно устанавливать договоренность. Один только я не могу в этом участвовать. Это – общая проблема методологии. Произвольно взятое тело открывает нам свои разнообразные свойства в зависимости от того, каким методом мы его исследуем. Человеческое же сознание становится явным для своего обладателя наиболее непосредственным, первобытным, очевидным образом, без использования какого-либо метода или – если угодно – одним и тем же методом для всех нормальных людей, пребывающих в сознании. По-разному можно представлять себе структуру и механизм возникновения сознания, однако того, что оно равно существует у каждого отдельно взятого индивида, отрицать невозможно.

ГИЛАС. Тогда знаешь что? Ты просто комбинируешь провокационные вопросы. А проблема изначально сформулирована неправильно, представляя собой argumentum ad hominem [5]. Ты меня спрашиваешь о том, что еще только произойдет в будущем, и я вынужден представлять себе, как все будет происходить, хотя ни один человек этого еще не пережил. Мало того: здесь существенны лишь мои предсмертные высказывания, потому что когда я умру, а ты станешь спрашивать у созданной машиной копии, является ли она мною, то она, естественно, ответит, что да, что она и есть Гилас, тот самый, что вел с тобой эту беседу. Таким образом, все, что я только что сказал по поводу будущего, которое меня ожидает, и воссоздания моего тела из атомов, в особенности то, что я говорил о том, буду ли я жить потом или не буду... Иными словами, все это, говорю тебе, Филонус, суть мои субъективные представления, рассуждения, мысли, предчувствия, сомнения и ничто иное.

ФИЛОНУС. Как же это? Значит, машина не возвращает жизнь умершим?

ГИЛАС. Я этого не говорю. Я не знаю, как все будет выглядеть на самом деле. Во всяком случае, научно в данном вопросе доказать ничего нельзя. Невозможно даже провести никакого решающего эксперимента, поскольку копия, отвечая на заданный ей вопрос, станет говорить, что является мною, а способа доказать, не является ли она всего лишь двойником, не будет и быть не может. Таким образом, исходя из предпосылок эмпирических наук, следует сделать заключение, что решение данной проблемы – призрачно, оно всего лишь видимость, сейчас и всегда, а высказывания – мои или других лиц – могут свидетельствовать лишь об определенных особенностях человеческого разума и не говорят о будущих событиях, а если создается впечатление, что говорят, так это только болтовня и ничего более. Да, это призрачная идея, Филонус, теперь я в этом убежден.

ФИЛОНУС. Ты прав в том, что эту проблему нельзя решить экспериментальным путем. Даже если бы машина уже стояла здесь перед нами, если бы ты согласился подвергнуться эксперименту и, убитый, ожил бы внутри машины, не было бы известно, ты ли это восстал из мертвых или только похожий на тебя человек, как бы близнец. Здесь возникает случай логически строгой альтернативы: или копия является продолжением оригинала, или же не является им. Из обеих возможностей, если считать их истинными, вытекают определенные выводы. Если эти выводы приводят к логическому противоречию, то мы должны их отбросить вместе с тем выводом, который мы приняли изначально. Таким образом мы найдем решение, логически непротиворечивое, и примем его за соответствующее, по всей вероятности, действительности. Во всяком случае, призрачной эта идея, по моему мнению, не является. Призрачной можно считать идею, которой вообще не существует. Если проблема призрачна, ирреальна, то у тебя нет повода беспокоиться о том, что произойдет в семь часов согласно намерениям жестокого тирана.

ГИЛАС. Ты шутишь, Филонус, в то время как задача трудна и следует ее основательно обдумать. Осужденный на смерть, я беспокоюсь, поскольку предстоящая казнь – это факт, который должен свершиться, а не призрачная идея, предложенное же – и признанное мною несомненной возможностью – воскрешение обнаруживает в себе не понятые до этого момента и нераскрытые тайны. Попробуем рассмотреть проблему преемственности на примере другого человека. Предположим, что существует человек Икс и что при его жизни мы создаем в машине его копию, Икс-с-точкой. Икс и Икс-с-точкой обладают одинаковым чувством собственной индивидуальности и имеют одну и ту же память. На поставленный вопрос каждый из них отвечает, что пережил то же, что и другой. Однако в действительности только Икс пережил то, о чем говорит, что он это пережил, Иксу-с-точкой это только кажется. Таким образом, об идентичности человека свидетельствует не только атомная структура, но и генетическая связь его настоящей, актуальной структуры с его структурой предыдущей. Итак, мы спасаем для наших исследований понятие идентичности посредством введения в него элемента генетики. Можно, следуя Левину, назвать его гено-идентичностью.

ФИЛОНУС. Я с удовольствием выслушал твои выводы, мой друг, однако мне кажется, что они ничего не дают для решения вопроса, напротив – отдаляют от него.

ГИЛАС. Почему это?

ФИЛОНУС. Во-первых, иным, чем в предыдущих высказываниях, способом ты старался доказать, что преемственность невозможна при сосуществовании. Затем, чтобы доказать преемственность, ты стремишься признать неоспоримым понятие генетической идентичности. Но ведь это перечеркивает сам принцип действия машины, ибо что мы в результате имеем? Если тиран прикажет своим палачам, чтобы тебе заткнули рот на некоторое время, то ты умрешь. Какой-нибудь ученый, вдохновленный твоей теорией гено-идентичности, добросовестно исследовав труп, придет к выводу, что покойник гено-идентичен Гиласу, что он является продолжением Гиласа, разве что только неживым. Таким образом он откроет несомненную истину, разве что только не новую, что человек, умирая, становится покойником, и этот покойник продолжает оставаться тем же самым человеком, разве что только неживым, однако это открытие ни в малейшей степени не прольет свет на нашу проблему. Ты ведь сам отказался от постулата гено-идентичности в начале нашей беседы, справедливо заметив, что для ощущения цельной личности важна сохранность не тех же самых атомов, а той же самой структуры. Скажем, палачи отрубили тебе руки, машина же из атомов создает новые живые руки, естественным образом растущие из тела. Будешь ли ты по-прежнему собой?

ГИЛАС. Разумеется.

ФИЛОНУС. А теперь палачи отрубают тебе голову, я же при помощи машины создаю копию твоего тела, с головой, как водится. Кто тогда оживет – ты сам или твой двойник?

ГИЛАС. Я сам оживу.

ФИЛОНУС. А если после твоей смерти я создам цельную копию со всеми членами, то это уже будешь не ты?

ГИЛАС. Подожди. Мне пришла на ум совсем другая мысль. Ты до этого говорил о способе вести наблюдение. То есть о методах, которые мы выбираем, чтобы удостовериться, продолжается ли существование некоей вещи или нет. Так вот, это наблюдение должно быть непрерывным, не правда ли? Только такое наблюдение можно считать естественным и пригодным для поисков истины.

ФИЛОНУС. Отнюдь нет. Каждый из нас, вознамерившись отдохнуть после трудового дня, иногда засыпает очень крепко, освобождаясь тем самым от сознания своего существования. Однако, пробуждаясь утром, несмотря на этот ночной перерыв, ты, к примеру, прекрасно понимаешь, что ты – тот самый Гилас, который вечером лег спать.

ГИЛАС. Да, действительно! Ты прав. Послушай, не слишком ли много значения мы придаем ожиданиям человека, который должен умереть? Может быть, проблема исчезнет, если он вообще не будет знать о скорой смерти? Человек ложится отдохнуть, а потом атомную копию, крепко спящую, мы укладываем в постель. Когда она проснется, неужели нельзя будет сказать, что было создано продолжение, что это – тот же самый человек, который вечером лег спать, и что это – сущая правда?

ФИЛОНУС. Досточтимый Гилас, давно не случалось мне услышать от тебя такого обилия высказываний, отражающих искажение мысли. Во-первых, наверняка невольно (мне не хотелось бы думать иначе) ты дал понять, что, если человека убивают во сне или – говоря в более общем смысле – в таком состоянии, когда он ничего не знает о грозящем ему убийстве, то таким образом ему причиняется меньший вред, чем если бы он осознавал свою близкую кончину. Эту проблему, как относящуюся к этике, я обойду молчанием. Во-вторых, я начинаю подозревать, что ты руководствуешься совершенно неразумными метафизическими опасениями. Так, непонятно почему, тебе представляется, что когда после смерти человека создается его копия, нужно, чтобы эта копия была как можно ближе к тому месту, где человек перестал существовать. В твоем примере укладывание в одну и ту же кровать и сон должны создавать как бы наилучшие условия для удачной «пересадки» личностного «я» из одного тела в другое, из того, которое существовать перестало, в то, которое существовать начинает. Это – проявление иррациональной веры в то, что «я» есть некая монолитная сущность, нераздельная, ни к чему не сводимая, и это «я» должно быть перенесено из одного тела в другое, что является изложением чистейшей метафизики, какую только я могу себе вообразить. Но речь ведь идет не о том, чтобы видимость, сформированная внешними обстоятельствами, соответствовала нашим наивным верованиям, как, например, близость умершего и его копии, состояние беспамятства (полагаю, ты думал о несчастном случае на операционном столе и хотел подогнать ситуацию именно под это), а о том, чтобы логическим путем прийти к заключению, которое справедливо при всех обстоятельствах, в каких только воскрешение из атомов можно себе представить. Хороша была бы теория гравитации, справедливая только для яблок, падающих на землю, а применительно к грушам или, там, к лунам бессильная! Что ты скажешь о таком образе будущего? Каждый человек, отправляющийся в опасное межзвездное путешествие, оставляет дома свою «атомную схему внешности». Если получено известие, что человек во время экспедиции погиб, семья приводит в действие машину, после чего мертвец тут же выходит из недр машины живой и здоровый, ко всеобщей радости и веселью. Если этот человек погиб в пламени звезды Гончего Пса, скажешь ли ты, что копия есть продолжение умершего, или же расстояние между точками смерти и воскрешения не позволит тебе утверждать подобное?

ГИЛАС. По существу, поскольку в обоих случаях – моем и твоем – нет принципиальной разницы в том, что касается сути воссоздания, следует заключить, что копия является продолжением.

ФИЛОНУС. Да? А если выяснится, что информация была ложная и тот, кто отправился в путешествие, вернется живой – что тогда?

ГИЛАС. Тогда, разумеется, окажется, что семья была введена в заблуждение, и что человек, созданный машиной, всего лишь имитация, копия, что он является двойником.

ФИЛОНУС. Так от чего же зависит подлинность преемственности? От того, что известие о смерти верно?

ГИЛАС. Да.

ФИЛОНУС. И какая связь между прибывшей со звезд информацией и структурой человека, который выходит из машины, созданный в ней из атомов? Между этой информацией и его мыслями, всей его личностью? Никакой. Верно ведь?

ГИЛАС. Действительно, никакой.

ФИЛОНУС. Ну а каким же образом то, что никоим образом не связано с личностью и индивидуальными особенностями человека, может иметь решающее влияние на то, является ли он тем самым, который отправился к звездам, или же он всего лишь такой же , то есть абсолютно чужой, существующий одновременно с первым двойник?

ГИЛАС. Не знаю, честное слово. Разреши, друг, я попробую по-иному подступиться к этой проблеме. Когда ты создашь копию после смерти человека, то ты можешь назвать ее продолжением, можешь не называть, однако же спорность обнаруживается только на словах, поскольку человек продолжает свое существование, он живет. С одинаковым успехом можно было бы препираться о том, существую ли сегодня «я вчерашний» или же «меня вчерашнего» сегодня уже не существует. Подобно тому, как невозможно передать в словах эту проблему, так же нерешаем вопрос, является ли копия «тем самым человеком» или же только «таким же». Разница несущественна, потому что она не меняет реального факта, актуального состояния. Таким образом, альтернатива здесь не более чем видимость.

ФИЛОНУС. Альтернатива – это видимость? Вообще она не существует? Как же так? Ведь один из двух вариантов развития событий должен иметь место: или через пятнадцать минут ты погибнешь от руки тирана и пустота поглотит тебя на веки, созданная же копия будет как бы близнецом, поразительно на тебя похожим, который всем заменит потерю полностью и совершенно, и только ты один существовать уже никогда не будешь, – или же благодаря машине ты сам глаза откроешь и желанный зефир в легкие вдохнешь. Разве есть иной, третий вариант?

ГИЛАС. Не знаю. Может быть, есть. Позволь, я буду размышлять вслух. Пока человек живет, его продолжение невозможно. Ты согласен?

ФИЛОНУС. Вне его – невозможно. Согласен.

ГИЛАС. Когда он перестанет существовать, его продолжение становится возможным – для всего мира. Это точно. Но для него?.. Полагаю, здесь происходит искажение грамматики, потому что, спрашивая, возможно ли «для него» продолжение, мы говорим об умершем, а умерший – это тот, кого нет, кто не существует в такой степени, как если бы вообще никогда не существовал – ведь умерли его чувства, его сознание, память и так далее. И в таком случае имеет место непозволительная эксплуатация синтаксиса.

ФИЛОНУС. Ну ты хорош! Синтаксис у тебя виноват. Я-то вовсе не с мертвецом дискутирую, а с тобой за несколько минут до того, как ты превратишься в мертвеца. Подожди. Перед этим ты упомянул, что невозможно объяснить словами, существуешь ли сегодня «ты вчерашний» или же «тебя вчерашнего» уже нет. А я не вижу никакой трудности в решении этой проблемы. Если я тебя спрошу, где лежит твоя вчерашняя одежда, то ты сразу поймешь, что я имею в виду одежду, которую ты носил вчера, так?

ГИЛАС. Так.

ФИЛОНУС. Одежда твоя материальна не в большей и не в меньшей степени, чем ты сам; значит, в таком объективном понимании и ты вчерашний сегодня существуешь. Что же касается субъективных ощущений, которые ты испытывал вчера, то и с этим все просто. Я не вижу на твоей одежде некоей складки, которая вчера образовалась из-за того, что ты сидел на пороге дома, однако тщательное исследование твоей одежды, несомненно, обнаружило бы перемещение молекул в ткани, вызванное тем, что вчера она была смята. Перемещение это следовало бы назвать – понятно, метафорически – «воспоминанием» складки. Таким образом, ты видишь, что все предметы, в том числе наши тела, понимаемые как предметы, которые вчера существовали, сегодня продолжают существовать. Впечатления же наши (а в более общем виде – вчерашнее состояние сознания) существуют не иначе как в нашей памяти, материальным же их следом являются изменения молекулярной структуры мозга, которые определяют память. Как видишь, проблема прекрасно решается, надо только следить за тем, какое значение мы вкладываем в слова. Как фраза «Я вчерашний существую», так и «Я вчерашний не существую» отражают действительность таким образом: если под «я вчерашний» подразумевается мое тело, с любой точки зрения, я сегодня существую как тот, который существовал вчера. Если же под «я вчерашний» понимать композицию мыслей и чувств, какие проявились вчера в моем сознании, то актуального, сегодняшнего бытия им приписывать нельзя.

ГИЛАС. Я признаю, что ошибся. Скажи, однако, что дает твой вывод для решения нашей проблемы?

ФИЛОНУС. Да ничего. Потому что объективно копия либо является продолжением оригинала, если мы предварительно договорились, либо нет, если мы договоримся по-другому и примем другие методы проверки состояния вещей. Проблема заключается в субъективном восприятии, то есть необходимо определить, возможно ли вывести логически, что после воссоздания из атомов мозга в нем вновь оживает сознание умершего, который обладал аналогичным мозгом при жизни. Или же этот вывод ведет к противоречию.

ГИЛАС. Да, ты прав. Вот где надо искать ошибку! Мы постоянно смешиваем субъективное и объективное понимание вещей! Если весь эксперимент невозможно провести объективно, логика ему несвойственна и наши рассуждения пусты.

ФИЛОНУС. Ты так считаешь? Ну хорошо, Гилас. Сменю modus operandi [6]. Теперь он будет совершенно объективный. Снимаю также проблему, проистекающую из дилеммы одно– или же разновременности воссоздания. Ты не находишь, что это нам разъяснит – и полностью упростит – все дело?

ГИЛАС. Соглашусь с большим удовольствием. Говори, друг, слушаю тебя.

ФИЛОНУС. Я уже никого не буду ни о чем спрашивать, не буду терзать твою обремененную предсмертными мыслями psyche [7] вопросами, мало приличествующими в подобных обстоятельствах, а сделаю-ка я вот что: сначала лишу тебя жизни, а потом создам твою копию, да не одну, мой Гилас, а для пущей верности сразу целый легион. Тогда, если ты погибнешь (а тебе уже осталось жить всего пять минут), а я создам много копий твоей личности, то ты будешь существовать как множество Гиласов, к тому же бессчетное, потому что я обещаю тебе не прекращать работу, пока все планеты, солнца, звезды, луны, сферы и небесные тела не заселю Гиласами, столь велика моя любовь к тебе. Что ты на это скажешь? Можешь стать таким образом вездесущим во вселенной ты один?

ГИЛАС. Это было бы очень странно. Здесь есть логическое противоречие?

ФИЛОНУС. Я не говорю, что есть, подумай сам. Вот тысячи Гиласов проводят время, предаваясь труду и радостям жизни. Ну так как же, существует ли твое единственное «я», поделенное между всеми одновременно, существует ли оно, охватывая их? Соединяет ли некая загадочная общность одной индивидуальности все эти копии в неразделимое целое?

ГИЛАС. Это невозможно. Каждый из этих индивидов обладает своим собственным, исключительным, субъективным «я», таким же, как мое.

ФИЛОНУС. Каждый, говоришь, обладает таким же «я», как твое? А не тем же самым?

ГИЛАС. Не тем же самым, потому что тогда они бы были одним человеком, что является противоречием.

ФИЛОНУС. Великолепно. У каждого, следовательно, такое же «я», как у тебя, Гилас. А у кого же из них то же самое «я», кто представляет твое продолжение? Почему ты молчишь? Что тебе подсказывает логика?

ГИЛАС. Логика подсказывает, что никто. Но подожди. Меня кое-что осенило. Ну конечно! Естественно! Дорогой друг, дело обстоит так. Идентичность определяется не материальным тождеством, а исключительно структурой, о которой мы договорились, не правда ли?

ФИЛОНУС. Правильно.

ГИЛАС. О структуре же можно сказать, что она «та же самая», а не только «такая же». Вот я рисую равнобедренный треугольник. Если я нарисую второй, то можно будет сказать, что в них обоих прослеживается «та же самая» структурная особенность равнобедренности. Я могу нарисовать много таких треугольников, но с точки зрения структуры это будет лишь один треугольник, повторенный многократно. Подобным образом я могу сказать, что все эти созданные машиной Гиласы, по сути, являются «тем же самым», икс раз повторенным человеком. Что ты на это скажешь?

ФИЛОНУС. Ты очень ясно это себе представил. Теперь ты позволишь, чтобы я уже при жизни сделал твою копию?

ГИЛАС. Как это?

ФИЛОНУС. Ну, раз копия – не другой человек, а всего лишь «такой же», но, как ты сам сказал, с субъективной точки зрения (что нам как раз и нужно) она – «тот же самый» человек, что и ты, то отсюда следует, что когда тиран тебя умертвит, а копия останется жить, то и ты останешься жить, ибо будет продолжать существование человек, который является «тем же самым» Гиласом, что и ты. Разве не так?

ГИЛАС. Неужели я ошибся? Как же так? Ведь если рассматривать неодушевленные предметы, возникает подобная дилемма?..

ФИЛОНУС. Дилемма возникает, но мы тут же ее ликвидируем нашим собственным определением точек зрения. Признаем ли мы копию продолжением оригинала или нет, зависит исключительно от нашей договоренности. В случае с человеком, правда, дело обстоит иначе, поскольку всю картину портит фактор сознания. Можно, к примеру, заменить одну глиняную миску другой, поразительно на нее похожей, можно заменить одного на другого двух поразительно схожих близнецов, поскольку мы рассматриваем их внешне, как предметы. Однако ни один близнец сам себя заменить на другого никогда не сможет. Подобным образом и ты не можешь даже по ошибке заменить себя на свою копию, существующую одновременно с тобой, созданную машиной. Что же нам делать? Уже через минуту здесь появится тиран. Ты знаешь, какую смерть он тебе готовит?

ГИЛАС. Ты говорил про яд, а потом про удушение.

ФИЛОНУС. Только для примера, для образности аргумента, а вовсе не потому, что это соответствовало его намерениям. Ты умрешь иной смертью. Этот тиран заморозит твое тело, прекратятся все движения, все малейшие колебания атомов, все ткани застынут, процессы остановятся, структуры замрут. Будет ли это смерть, Гилас, если ты, замкнутый в ледяной глыбе, окажешься брошен в пучину Северного Ледовитого океана?

ГИЛАС. Несомненно.

ФИЛОНУС. А если я, твой друг, выловив ледяную глыбу из бездны, растоплю ее, и твое замерзшее тело так искусно согрею, и такими лекарствами его напитаю, что все молекулы снова придут в движение, и ты оживешь, что тогда? Не кажется ли тебе, что это именно ты, стоящий сейчас здесь и глядящий на меня на фоне осенних деревьев, оживешь, выведенный из ледяной тюрьмы, из мрака небытия на дневной свет?

ГИЛАС. Да, это я оживу.

ФИЛОНУС. Без всякого сомнения?

ГИЛАС. Без всякого сомнения.

ФИЛОНУС. А если тебя распылят на атомы, а я потом тебя из этих атомов восстановлю, то это уже будешь не ты? Почему? Что, твое личностное «я» улетит куда-нибудь, как птичка из клетки?

ГИЛАС. И в этом случае, как мне кажется сейчас, я оживу.

ФИЛОНУС. Ты сам, Гилас, а не человек, бесконечно на тебя похожий?

ГИЛАС. Я сам.

ФИЛОНУС. Хорошо. А если создать две твои копии, одну из тех же атомов, из которых сейчас состоит твое тело, а другую – из таких же самых, то будет ли эта первая копия твоим продолжением, тобою настоящим, а вторая – только двойником?

ГИЛАС. Возможно.

ФИЛОНУС. Но ведь эти атомы ничем между собою не отличаются. Подобным образом и копии эти ничем не отличаются – что же делает одну из них твоим продолжением, а другую – абсолютно чужим тебе человеком?

ГИЛАС. Не знаю. Действительно, те же самые или только такие же самые атомы – выходит, что это все равно. Все атомы одинаковые, и ни один ничем не отличается.

ФИЛОНУС. Так что, обе копии будут твоим продолжением? Или ни одна? Что ты молчишь? Седьмой час наступает, вот уже и тирана с отрядом палачей следует ждать с минуты на минуту, а ты, Гилас, хотя я и предоставил тебе все возможности воскрешения, какие только может себе вообразить истинный материалист, продолжаешь изрекать суждения, постоянно изменяющиеся и диаметрально противоположные: то вопрос, будешь ли ты жить, считаешь обусловленным договоренностью, то снова предполагаешь множественность продолжений, ведущую к абсурду, то воскрешение свое из атомов ставишь в зависимость от того, насколько быстро будет протекать разложение твоего трупа, и так до бесконечности. Вынеси же свое окончательное суждение, друг! Тиран уже близок, я вижу в конце аллеи его одежды, забрызганные кровью твоих предшественников. Быстро говори, что я должен делать с машиной, чтобы ты ожил, и убежден ли ты, что благодаря воссозданию из атомов глаза твои снова будут видеть. Будут ли видеть твои глаза, мой Гилас? Скажи, будут ли видеть?

ГИЛАС. Честное слово, я уже ничего не понимаю, друг мой Филонус. Подозреваю, что я совершил ужасную вещь, доказывая per reductionem ad absurdum [8], что кроме атомов и их структур существует что-то еще, и что именно это загадочное «что-то» делает воссоздание человека, его воскрешение из мертвых невозможным, поскольку вернуть к жизни можно только такого же самого, а не того же самого индивидуума. Не есть ли это доказательство существования нематериальной души и не являешься ли ты его автором, Филонус?

ФИЛОНУС. Ни в коей мере, друг. Per reductionem ad absurdum  я доказал только ложность тезиса, который ты рассматривал как истинный и само собой разумеющийся, а именно: что сознание сводимо к атомам или же к их структуре. Однако оно не является ни тем, ни другим – quod erat demonstrandum [9]. Из чего, правда, не следует, что оно не есть явление материальное. Вообще это проблема очень сложная и заслуживает изучения другими, более современными методами. Мы, быть может, сумеем перейти от критики к позитивным достижениям, применяя одновременно разработки таких отдаленных на первый взгляд друг от друга наук, как психология и теория электрических сетей или термодинамика и логика. Только исследование, опирающееся на новейшие научные достижения, позволит нам хоть самую малость раздвинуть границы познания.

 

II

 

ФИЛОНУС. Здравствуй, Гилас. Ты так спешишь пройти через парк, что я с трудом тебя догнал. Почему вчера я нигде не мог тебя найти? Ведь мы с тобой хотели начать обсуждение жемчужины познания – кибернетики.

ГИЛАС. Ах, друг мой, ты не представляешь, в какой хаос ввергли меня твои рассуждения. К тому же мои друзья-философы утверждают, что истинным твоим намерением было восстановить в правах иррационализм и подорвать доверие к познавательной силе человеческого разума. Все же, что ты сказал в заключение (так они говорят), – лишь дымовая завеса, чтобы не сказать прямо – уловка.

ФИЛОНУС. Что я слышу?

ГИЛАС. Я говорю тебе правду. И, подумав хорошенько, я пришел к убеждению, что лучше всего было бы твои выводы вовсе не обнародовать, а, напротив, предать их забвению. Ты тем более со мною согласишься, если признаешь, что твои рассуждения по сути были лишь отрицанием, вызывали противоречия, пробуждали беспокойство и сомнение, не утверждая при этом никаких новых позитивных ценностей.

ФИЛОНУС. Ах так? Ну что же, друг, я об этом подумаю. Разреши только мне воспользоваться нашей встречей и рассказать тебе историю о том, что случилось довольно давно. Среди плодородных равнин обитало в те времена некое племя, в котором одни занимались охотой и разведением скота, другие же, их было меньше, силились понять мир, в котором жили, – как это свойственно природе человека. Один из них, более сообразительный, однажды заметил, что, стоя посреди равнины, можно видеть предметы на расстоянии не дальше чем две тысячи шагов, все же, что находится за этой границей, будь то дерево, шалаш или человек, исчезает полностью, как будто перестает существовать. Он сказал об этом другим. Они же до тех пор не замечали подобного феномена, потому что зрение у них было хуже, чем у него, – однако, напрягши зрение, вынуждены были согласиться. Подумав, они ему сказали: «Брат, ты прав. Однако же открытие, которое ты сделал, может иметь пагубные последствия, поскольку вызовет повсеместное убеждение, будто некая нечистая сила похищает все предметы и существа, удалявшиеся от наших домов более чем на две тысячи шагов. Тем самым открытие твое породит веру в духов и прочие вредные предрассудки. Поэтому лучше будет, если мы его не обнародуем, а, напротив, сообща о нем забудем, с чем ты, наверное, согласишься, тем более что твое открытие вызывает лишь беспокойство, укореняет неуверенность, отрицает и явно не способствует прогрессу, не утверждая никаких новых позитивных ценностей...» Что ты скажешь, мой Гилас, об этой истории? Догадываешься, наверное, об истинном механизме этого открытия?

ГИЛАС. Разумеется. Расположенные вдали предметы невозможно увидеть, поскольку от глаз наблюдателя их заслоняет кривизна Земли.

ФИЛОНУС. Совершенно справедливо. Однако же это племя ничего о шарообразности Земли не знало, а тот, кто первый заинтересовался этим явлением, смог постичь его только, так сказать, в виде некоего запрета, некоторой невозможности рассматривать отдаленные предметы...

ГИЛАС. Неужели ты полагаешь, что между твоим выводом и этой историей существует аналогия и что, таким образом, твой вывод содержит определенный рациональный элемент познания?

ФИЛОНУС. Да, друг, – именно так я и считаю.

ГИЛАС. О, прошу тебя, убеди меня в этом, только убеди, и я тут же первый начну громко провозглашать твою идею, только убеди меня, дорогой Филонус. Что за истина скрывается в глубине твоего вывода, которая в твоем рассказе соответствует шарообразности Земли?

ФИЛОНУС. Этого, к сожалению, я не знаю, Гилас, как не знал и тот первооткрыватель. Не единожды случалось так, что прогрессивная человеческая мысль открывала новые истины именно в форме неясности, сомнений или непосредственных запретов...

ГИЛАС. Значит, ты ничего не можешь мне сказать?

ФИЛОНУС. Ну, не настолько. Для начала я набросаю тебе в двух словах собственно мой вывод. Мы обдумывали, как ты помнишь, можно ли воскресить человека после смерти путем воссоздания его тела из атомов как совершенный портрет, копию, абсолютно верную оригиналу, со всеми признаками жизни. Это предположение привело нас к противоречию, и мы были вынуждены его отбросить как несовместимое с истиной. Если я правильно тебя понимаю, ты хочешь знать, почему так произошло?

ГИЛАС. Да. А кроме того, я еще хочу знать, возможно ли воскрешение человека из атомов или нет, а если нет, то почему?

ФИЛОНУС. Великолепно. Может быть, мы начнем именно с этого момента: можно ли воскресить человека посредством воссоздания такого же точно тела из атомов? С этой целью мы должны сначала составить как можно более детальный план расположения всех атомов в теле данного человека, верно?

ГИЛАС. Естественно.

ФИЛОНУС. Естественно – но выполнимо ли? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся за помощью к физике. Ты, несомненно, знаешь принцип неопределенности Гейзенберга, один из фундаментальных принципов современной физики. Согласно этому принципу, невозможно определить точную локализацию отдельно взятого атома. Сделать это можно лишь приблизительно, поэтому образом атома является не точка, а как бы размытое пятнышко, нечто вроде изображения на смазанном негативе. Для нас существенно то, что эта невозможность точного определения локализации атома вызвана не современным уровнем развития измерительных приборов, а определенным проявлением качества самого атома, который не имеет протяженности в том значении, какое обнаруживают макроскопические объекты нашего привычного окружения. Так вот, если невозможно строго обозначить расположение отдельных атомов, то тем самым невозможно создать подробный и четкий план их размещения в организме. Отсюда следует невозможность создания тождественной копии живого человека... quod erat demonstrandum . Ты доволен?

ГИЛАС. Вовсе нет. Ведь если принцип неопределенности теоретически не позволяет создать абсолютно точную копию организма, так это, Филонус, трудности технического порядка, в то время как мы с тобой обсуждали познавательную, философскую сторону проблемы, и следует продолжить именно в этом духе.

ФИЛОНУС. Это ошибка, Гилас. То, что ты, дорогой мой, называешь «технической трудностью», является, по сути своей, некоей неотъемлемой, весьма существенной особенностью реального мира атомов. Из принципа Гейзенберга следует определенный «запрет» – запрет производить точные измерения атомов. Этот «запрет» не является препятствием на пути нашего познания, скорее он – элемент этого познания. Точно так же «запрет» рассматривать удаленные объекты – никакая не «техническая трудность», а проявление определенной особенности строения мира, в котором живут люди, а именно шарообразность Земли. Если бы философы из этого племени попытались изучить строение Земли, исходя из предпосылки, что она плоская, то они, так же как и мы, пришли бы к неизбежным противоречиям и абсурду. Потому что речь идет не о том, что принцип Гейзенберга существует в мире атомов в качестве некоего «запрета» на точные измерения. То, что мы выводим из многочисленных наблюдений и обобщаем в качестве этого принципа, – попросту неотъемлемое свойство самих атомов, о котором мы знаем сегодня лишь одно: этот принцип не позволяет точно определить место, где находятся определенные частицы. Таким образом, мы имеем дело не с преодолимыми трудностями и не с запретом, существующим в мире атомов, а с определенной особенностью, но сегодня она нам известна исключительно как некая «невозможность». Очень может быть, что если бы атомы не были такими сложными объектами, обнаруживающими столь индивидуальные свойства, как, например, подчинение принципу неопределенности, но представляли бы собой, скажем, маленькие твердые шарики, то состоящий из них мир выглядел бы совершенно иначе, не так, как реальный мир, – и очень может быть, что из таких атомов вообще не могли бы возникнуть ни живые организмы, ни нервные структуры, являющиеся основой психических процессов.

ГИЛАС. Я не очень хорошо тебя понимаю. Ты хочешь сказать, что принцип неопределенности – это та самая особенность атомов, которая дает возможность объединять их в такие структуры, где обнаруживается жизнь и сознание?

ФИЛОНУС. Нет, это слишком сильное утверждение. Исчезновение объектов за горизонтом вызвано шарообразностью Земли, не правда ли?

ГИЛАС. Да.

ФИЛОНУС. Шарообразность Земли позволяет обойти ее кругом и вернуться в исходную точку, так?

ГИЛАС. Разумеется.

ФИЛОНУС. Однако можно ли утверждать, что исчезновение предметов за горизонтом дает возможность обойти Землю по кругу? Нельзя, правда? Оба эти явления возможны, поскольку Земля шарообразна, но связь между ними опосредованна: оба они проистекают из той особенности нашей планеты, что она шарообразна. Теперь так: принцип неопределенности – это проявление некоего свойства атомов. Психические процессы на их последней стадии тоже обусловлены определенными свойствами. Только будущее покажет, каковы те фундаментальные свойства атомов, благодаря которым возможны оба упомянутых явления. Мне кажется, что ответ не будет столь однозначен, как в этой истории о планете. Видимо, откроется целая цепочка промежуточных звеньев, а кроме того, в орбиту проблемы будут вовлечены процессы и наблюдения, связи которых с обсуждаемыми здесь явлениями сегодня никто еще даже не предполагает.

ГИЛАС. Например?

ФИЛОНУС. Не знаю. Я не пророк.

ГИЛАС. Твои рассуждения напомнили мне одно расхожее утверждение, что принцип неопределенности – проявление «свободы воли» атомов, из которой следует «свобода воли» человека. Что ты на это скажешь?

ФИЛОНУС. Принцип неопределенности не предполагает никакой «свободы воли» атомов. Это обычные лингвистические трудности – непозволительное манипулирование понятиями. Я действительно предполагаю связь между свойствами атомов и происхождением сознания, но я не могу принимать всерьез настолько плоские и вульгарные гипотезы, пытающиеся объяснить эту связь. Работу электронного мозга, несомненно, характеризует ясность мышления в том смысле, что он действует четко, строго логически и однозначно. В подобных механизмах процессы «понимания» выполняет электричество. Так или иначе, мы знаем, что громы и молнии дают яркий свет, и это тоже проявления электричества. Однако же утверждать на основании этого, что «свет разума» электронного мозга следует из «света» молний, было бы, согласись, полнейшей чепухой. А ведь какая-то связь между этими явлениями существует, поскольку и тут, и там основным двигателем процессов является электричество. Привнесение принципа неопределенности в психические процессы способом, о котором ты упомянул, – очень вредная бессмыслица. Подобные плоские, поверхностные аналогии можно плодить массово, как, собственно, и плодят их различные метафизически настроенные умники, которые по ошибке вместо мистики занимаются атомистикой. Однако вернемся к нашей теме. Тебя удовлетворили мои объяснения по поводу невозможности воскрешения из атомов?

ГИЛАС. Нет.

ФИЛОНУС. Почему так?

ГИЛАС. Может быть, принцип Гейзенберга действительно делает невозможным воссоздание умершего организма из атомов. Но в нашей дискуссии мы вовсе не принимали его во внимание. Если же мы сделали вывод, не учитывая этот принцип, то как же он мог отрицательно повлиять на само заключение нашего вывода, взорвать его изнутри, доводя до абсурда? Разве не так?

ФИЛОНУС. Нет, не так. Мы этот принцип, мой Гилас, учли без обсуждения в тот момент, когда признали его ложным, что нас впоследствии и подвело.

ГИЛАС. Не могу припомнить, чтобы о нем вообще шла речь.

ФИЛОНУС. А ты вспомни! Когда речь зашла о методе изготовления копии: относительно того, что атомы в копии следует расположить в тех же самых точках, в каких они находились в теле «оригинала», помнишь?

ГИЛАС. Да.

ФИЛОНУС. Название «атом» означает, как ты знаешь, «неделимый». Поскольку атом можно делить (и весьма успешно), это название – анахронизм. Возможно, физики согласятся назвать атом по-другому, например «неуместибельный», что более соответствует действительности. Что же мы тогда сделали? Мы сказали: «...следует в копии разместить неуместибельные...» Как видишь, едва лишь приступив к рассуждениям, мы произвели противоречивую по сути, недопустимую операцию, которой ничто в реальном мире не соответствует. Теперь мои объяснения тебя удовлетворяют?

ГИЛАС. Нет. Загадочные, не поддающиеся разрешению сомнения, которые возникли в процессе рассуждений, не могут быть, на мой взгляд, объяснены полностью той первой ложной операцией. Ведь известно, что при определенных обстоятельствах мы умеем изготавливать совершенно точные копии атомов, например, синтезируя некоторые простые белковые молекулы, которые ничем по структуре не отличаются от оригинала. Может быть, эти бесконечно малые неточности измерения, обусловленные принципом неопределенности, вообще несущественны для создания копии живого организма. Ведь природа в состоянии создавать бесконечно похожие копии организмов, взять хотя бы однояйцевых близнецов. Кто знает, не научатся ли люди действовать подобным образом, и тогда перед ними встанут все те проблемы, с которыми мы столкнулись.

ФИЛОНУС. Природа создает подобия так же, как и мы создаем точные изображения (например, белковых молекул, о которых ты вспомнил). Однако же абсолютно точное расположение атомов не есть подобие, и, может быть, именно в этом кроется загадка возникновения психических процессов в определенных структурах. Впрочем, не буду настаивать. Я с самого начала предупредил тебя, что у меня нет ясного понимания того, какая, собственно, истина таится в недрах моего вывода, а принцип Гейзенберга представляет собой лишь одну из возможностей. Есть и другие.

ГИЛАС. Было бы интересно услышать об этих других возможностях.

ФИЛОНУС. Единственное, что кажется мне несомненным, Гилас: этот «запрет», на который мы наткнулись, «запрет» воскрешения умершего человека из атомов, был чем-то вроде сигнала, что мы оперируем понятиями атомов и сознания, не соответствующими их реальному значению. На эти «злоупотребления», возможные при бездумном использовании понятия атома, я тебе уже указывал. Плохо также, что мы неверно подошли к проблеме сознания. Одним из его основополагающих качеств является продолжительность во времени (субъективном). Смерть приводит к обрыву этой временной нити, к ее исчезновению. Возможно, раз оборванная, эта нить уже не натянется вновь.

ГИЛАС. Почему? Ведь обрывается же она у спящих или у умирающих на краткий миг во время операции так называемой клинической смертью? Мы же вспоминали об этих случаях в процессе обсуждения.

ФИЛОНУС. Многие люди, ложась спать, в состоянии наперед установить, через сколько времени они проснутся, у них это получается. Отсюда следует, что даже когда они крепко спят, при полном затмении сознания, в их мозгу неустанно идет процесс исчисления времени – иначе это явление невозможно. В состоянии клинической смерти мозг продолжает действовать – на это указывают активные токи в коре головного мозга, которые можно измерить. Так что в обоих случаях фундаментальные процессы в мозгу продолжаются, происходит лишь частичное разложение, частичная дезинтеграция этих процессов. Это разложение обратимо только до определенного момента, до определенной границы. Когда некоторые атомные структуры мозга окажутся повреждены слишком сильно, тогда нарушатся наиболее фундаментальные процессы, и клиническая смерть перейдет в смерть настоящую. Только тогда можно говорить о полной остановке протекания субъективного времени. Возможно, течение времени нельзя возобновить по причине, сегодня нам неизвестной, но столь же основополагающей, как и те причины, по которым никакое тело не способно достичь скорости света. Об этом последнем мы знаем благодаря теории относительности, сознание же еще ждет своего Эйнштейна.

ГИЛАС. Должен признать, что сегодняшние твои выводы несколько отдают софистикой. Ты пытаешься разрушить здание, которое сам же построил накануне собственными руками, ни в малейшей степени при этом не демонстрируя мне тех позитивных новых ценностей, которые, видимо, должны обретаться в глубине reduсtio ad absurdum .

ФИЛОНУС. Я не разрушаю, Гилас, я лишь пытаюсь понять. Значащими могут оказаться и другие факторы, из которых я хотел бы упомянуть еще только два. Во-первых, вспомни, что вопрос о том, является ли сознание созданного из атомов индивида тем же самым, что и у умершего, или нет (тот ли это человек или только такой же) – так вот, этот вопрос мы не смогли решить иначе как посредством опрашивания субъекта, допытываний и наблюдений за ним, в то время как, в сущности, следовало бы стремиться к объективному решению проблемы. С этой целью надо было найти способы исследовать его сознание непосредственно, как бы «включиться в него», я бы сказал, а не довольствоваться словесными утверждениями испытуемого.

ГИЛАС. Но ведь это невозможно.

ФИЛОНУС. Откуда ты знаешь?

ГИЛАС. Оттуда, что «непосредственное включение в сознание» возможно только для его обладателя. Заглядывая под черепную коробку живого человека, увидеть можно лишь мозг, а не сознание.

ФИЛОНУС. И однако же я попытаюсь тебе позже доказать, что существуют достаточно серьезные предпосылки, которые в будущем позволят «включаться» в сознание другого человека.

ГИЛАС. Это невозможно, поскольку тут надо быть одновременно и самим собой, и кем-то другим (не могу себе представить, как иначе можно «включиться», как ты говоришь, в чужое сознание). А это исключено.

ФИЛОНУС. Да? А можно находиться одновремнно в одном месте и совсем в другом, от него удаленном?

ГИЛАС. Нет.

ФИЛОНУС. А сидя у телевизора – тоже нет?

ГИЛАС. Это другое.

ФИЛОНУС. Ну, посмотрим, не удастся ли мне тебя переубедить.

ГИЛАС. Слушаю тебя с величайшим вниманием, говори.

ФИЛОНУС. Сначала ты должен мне сказать, удовлетворен ли ты объяснениями относительно моего вывода?

ГИЛАС. Нет.

ФИЛОНУС. Это почему же?

ГИЛАС. Я так и не знаю, почему мои рассуждения абсурдны и возможно ли воссоздать человека из атомов.

ФИЛОНУС. Ну ты и упрямец! Я же тебе целый час объясняю, что и я не знаю этого с полной уверенностью, я предлагаю тебе различные варианты ответа. Вот еще один, о котором я пока не вспоминал. Скажем, человек умирает, а машина производит две абсолютно одинаковые копии. Которая из них – продолжение умершего? Рассуждением, как оказалось, этого решить невозможно. Может быть, как раз оно в данной ситуации и не помогает. Почему? Потому что рассуждение это ведется в рамках формальной логики, которая не позволяет выводить равенство типа А =2А , считая его противоречивым. А в нашем случае, по-моему, А  как раз и равняется 2А , поскольку произошло «умножение личности». Быть может, здесь следовало бы применить логику без принципа исключенного третьего, иными словами, многозначную логику? Во всяком случае, ты видишь, что невозможность решить проблему могла быть следствием не только недостаточно четко определенных основных терминов («атомы», «сознание»), но и использования несоответствующего инструмента для рассуждений (то есть логической системы). Ты наконец удовлетворен моими объяснениями?

ГИЛАС. Они удовлетворили мня настолько, что я уже не считаю твой вывод нападением на рационализм... но...

ФИЛОНУС. Но что?

ГИЛАС. Теперь мне жаль твое доказательство – оно было такое убедительное, ясное, простое, а оказывается, это была ошибка...

ФИЛОНУС. Да ни в коем случае! Ценность моего доказательства в том, что оно – как бы знак, как бы сигнал неведомого. Оно позволило нам понять, что там, где – как мы считали – никакой проблемы нет, где все уже известно, в самой сути еще скрываются тайны. Разве этого мало? Поэтому не только не следует закрывать на него глаза или от него открещиваться, чтобы оно превратилось в аргумент иррационализма, но напротив: надо вновь и вновь возвращаться к этой теме, исследовать ее, углубляя наши знания об атомах, о жизненных и психических процессах, чтобы знание это окрепло и стало бы инструментом решения уже материальными средствами. Вот ты увидишь, что определенные перспективы открывает здесь кибернетика, а вернее, некие следствия из нее...

ГИЛАС. Друг, я начинаю подозревать, что именно ты – тот самый, грядущий Эйнштейн сознания...

ФИЛОНУС. Отнюдь нет, Гилас. От постановки вопроса до получения ответа пройдет много времени. Я еще только пытаюсь правильно сформулировать вопрос.

ГИЛАС. А как он звучит, можешь ли ты мне это сказать?

ФИЛОНУС. Я сделаю это с большим удовольствием, но не сегодня. Встретимся здесь завтра. А что, вывод из нашей прошлой беседы для тебя уже ясен?

ГИЛАС. Нет.

ФИЛОНУС. И для меня – нет, но, по-моему, как раз это-то и хорошо. Когда человек уверен, что он уже все окончательно знает и понимает и для него нет никаких тайн, вот тогда-то он зачастую и ступает на путь к гибели.

 

III

 

ФИЛОНУС. Что с тобой, Гилас? Куда это ты так мчишься напролом через сад?

ГИЛАС. А, это ты? Я как раз тебя ищу. Я опроверг твой вывод, Филонус, представляешь? Ты ведь не будешь на меня за это сердиться, правда? Это так просто! Поражаюсь, как это я сразу не догадался!

ФИЛОНУС. Опроверг мой вывод? Какой такой вывод?

ГИЛАС. Ну как же, тот, об атомном воскрешении, ну это твое reductio ad absurdum . То, что ты говорил в прошлый раз об этих запретах как форме открытия неизвестных ранее качеств явлений, неизвестных законов, в этом случае абсолютно несущественно, поскольку твой вывод был ошибочным. Как фокусы иллюзиониста обманывают зрение, так этот твой вывод обманывал разум.

ФИЛОНУС. Что ты говоришь? Какое интересное открытие, честное слово! Так ты говоришь, что опроверг его?

ГИЛАС. Да-да. Опроверг. И таким образом вся эта махина, это нагроможденное здание скептицизма рухнуло. Будучи человеком, почитающим истину, ты поймешь, что мною двигало. А?

ФИЛОНУС. Наверняка пойму. Задеть меня ты можешь только нелогичностью, слабостью твоих выводов, а их силой – никогда. Итак, может, откроешь мне свой метод?

ГИЛАС. Это действительно очень просто, ведь само идет в руки! Как я мог этого не увидеть? Не пойму. Мы установили, что психическую идентичность человека определяет исключительно идентичность структуры, не так ли?

ФИЛОНУС. Абсолютно верно.

ГИЛАС. Однако, мой дорогой, ведь структуры вне материи, структуры «без материи», реальные «сами по себе» не существуют. Делая акцент только на структурной идентичности, ты полностью игнорировал материальную сторону, и поэтому мы пришли к абсурду. И этот абсурд отнюдь не был проявлением «запрета», сигнализирующего о существовании еще не познанных свойств атомов или сознания, а проистекал из несвойственного, недозволенного способа рассуждений.

ФИЛОНУС. Ты так считаешь? И в чем же состояла ошибка аргументации?

ГИЛАС. Ну я же говорю: в игнорировании, пренебрежении материальной стороной проблемы. Стоит лишь видоизменить твой вывод таким образом, что необходимым условием должна быть идентичность структурной и материальной частей человеческого тела – и парадоксальная ситуация, при которой один и тот же человек существует «дважды одновременно», когда он может быть одновременно и здесь, и в каком-либо другом месте – исчезает.

ФИЛОНУС. Ты говоришь, что если принять в качестве обязательного условия как идентичность структуры, так и идентичность материи плоти, то парадокс исчезает? И что – это должно обозначать, что одновременное выполнение обоих условий гарантирует воскресение?

ГИЛАС. Бесспорно. Если из тех же атомов, из которых я сейчас состою, ты воссоздашь живое тело Гиласа, структурно аналогичное моему, тогда оживу именно я. Жаль, что в таком аспекте проблема становится совершенно банальной и не стоящей дальнейшего анализа.

ФИЛОНУС. Хотя ты и убежден в своей правоте, позволь, я расскажу тебе короткую историю. Представь себе, пожалуйста, что на необитаемом острове живут двое: ты и твоя копия, созданная из атомов, полностью идентичная тебе.

ГИЛАС. И что с того? Эта копия – не я, поскольку она состоит из других атомов, таких же, но не тех же самых, что атомы моего тела.

ФИЛОНУС. Совершенно верно. Однако – минуточку терпения, пожалуйста. Оба вы, то есть ты и твоя живая копия, потерпели кораблекрушение и спаслись с утонувшего корабля. На острове нет ничего съедобного. Так вот, этот человек, то есть «другой Гилас», настолько подчиняет тебя своей воле, что ты позволяешь ему себя съесть. И вот он съедает тебя в этой печальной и полностью воображаемой ситуации до последней косточки, так что по истечении некоторого времени все материальные частицы твоего организма оказываются в его теле, более того, они создают его тело, поскольку в результате обмена веществ те частицы, которые прежде составляли его тело прежде, уже через несколько недель вышли из него. В этой ситуации я ведь могу утверждать, что теперь ты являешься этим человеком как с точки зрения структуры, так и с точки зрения материи, поскольку его мускулы, нервы, кости, мозг складываются из частиц, которые прежде составляли твою сущность. Произошел, как видишь, столь вожделенный тобою случай одновременной идентичности структуры и материи, однако ты, наверное, со мною согласишься, что ты, съеденный, не будешь иметь ни малейшей выгоды в смысле воскрешения, поскольку, по существу, выживет только человек, похожий на тебя, как близнец, и вдобавок имеющий на своей совести столь отвратительный и достойный всяческого осуждения проступок, как людоедство. А может, несмотря на это, ты считаешь, что этот людоед – ты, что это не он, а ты, съеденный, ходишь по острову и любуешься закатами? Что ты на это скажешь, Гилас?

ГИЛАС. Только то, что ты в очередной раз меня победил. Действительно, теперь я ясно вижу, что даже постулат идентичности атомов, добавленный к постулату структурной идентичности, не способствует возможности воскрешения посредством воссоздания из атомов. Воистину, ты меня победил. И все же, друг, я не могу примириться с мыслью о бренности нашей жизни и ищу в пучине материального мира какую-нибудь лазейку, какой-нибудь шанс очнуться после кончины, возможность воссоздания того бесценного сокровища, каким является осознающее себя существование. Ведь это явление – единственно верное среди разнообразных событий, это источник роскоши мышления и познания. Как же такое возможно, чтобы оно представляло собой лишь краткую вспышку, маленькую искру, гаснущую во мраке небытия? Если круговорот материальных превращений вечен, то почему не может в нем когда-нибудь овеществиться мое мыслящее «я», «я», которое представляет собой живую и чувствующую цельность, не сводимую ни к каким элементам?

ФИЛОНУС. Ну вот опять. Ты полагаешь, что твое «я» – это цельность, несводимая к элементам? В высшей степени ошибаешься, друг. Что значит твое (или любое другое) «я»? В материальном смысле, естественно, это твое живое тело, а в смысле психическом – некая абстракция, некое обобщение и равнодействующая.

ГИЛАС. Абстракция? Мое «я» – абстракция? Что ты такое говоришь?

ФИЛОНУС. Увы, друг мой, увы! Если мы проследим историю твоего «я», возвращаясь в годы твоего детства, то окажемся во времени, когда ты, начиная говорить, не называл себя «я», а определял себя в третьем лице. Ты же знаешь, что так разговаривают все дети между вторым и третьим годами жизни. Способность говорить и думать о себе «я» требует такой абстракции мышления, которая маленьким детям еще недоступна. Итак, абстракция... Ты помнишь свое начало? Начало своего сознательного существования?

ГИЛАС. Нет.

ФИЛОНУС. Не помнишь, потому что это невозможно. Ты – это ты, потому что у тебя есть память. Если бы не она, у тебя не только не было бы никаких воспоминаний, радостных или печальных, ты не помнил бы о собственных переживаниях, заботах, надеждах, ты не мог бы знать (то есть – узнавать) родителей, знакомых, друзей, более того, у тебя не было бы вообще элементарной способности учиться не только в том узком смысле, какой придает этому понятию школа, но и в самом широком. Поэтому ты бы не смог научиться ни ходить, ни действовать, ни смотреть (ведь ты же знаешь, что новорожденные еще только учатся смотреть, то есть подстраивать под краски и движения в поле своего зрения определенные образы, значения, пространственные и временные композиции, отнюдь не рождаясь с уже готовым даром постижения). Точно так же ты не мог бы, ясное дело, научиться говорить, понимать или думать, то есть ты был бы, конечно, живым, но совершенно беспомощным созданием, слепым, глухим, немым и инертным существом, и не было бы способа сформировать в тебе сознательное чувство обособленности твоего существования. Именно поэтому память о событиях, вернее, их обобщение, подчиненное определенным центрам психической жизни, иерархически более высоким, определяет твое «я». Обобщение и – вместе с тем – производное. Производное тысяч и тысяч явлений, которые имели к тебе отношение, в которых ты принимал участие, производное сотен актов выбора, решения, постановки для себя новых целей в свете предшествующих достижений, производное конфликтов и триумфов, поражений и побед как плотских, так и духовных. Все это вместе взятое из года в год, изо дня в день формировало твое «я» до тех пор, пока оно не стало соответствовать тому зрелому, в расцвете умственных сил человеку, которым ты являешься, достойный Гилас. Однако если бы мы начали уничтожать в твоем мозгу все закрепленные там воспоминания, все сведения и весь (также присутствующий в памяти) автоматизм хождения, удерживания равновесия, смотрения, слушания, твоя умственная жизнь делалась бы все более убогой, и в конце концов ты перестал бы быть самим собой и незаметным образом стал бы никем, Гилас, да, никем, пусть даже твое тело продолжало бы жить. Это была бы твоя истинная смерть, смерть твоего «я», полное его уничтожение – такого результата, достойного сожаления, мы достигли бы, исключив те структурные изменения твоего мозга, которые произошли в нем за прошедшее время. Вот каким образом представляется проблема твоего «я», наглядно сводимого к целому множеству разнообразных элементов. Что скажешь?

ГИЛАС. Да, ты действительно прав. Странно, что я сам об этом не подумал, ведь я это все хорошо знаю. Видимо, я пребываю в каком-то особенном смущении, вызванном усилием обнаружить возможности возрождения сознательного существования, ежели пропускаю в своих рассуждениях столь банальные истины.

ФИЛОНУС. Если это настолько поглощает твое внимание, мы можем рассмотреть этот вопрос. Изложи свои мысли.

ГИЛАС. Я старался размышлять как можно более строго и могу сказать, что уже пришел к определенным – пусть даже скромным – результатам. Я пытаюсь понять, нельзя ли математически рассчитать возможность такого события в будущем (после моей кончины), когда определенное количество атомов вновь сложится и соединится в структуру моего живого организма? Не напоминает ли подобная мысль желание рассчитать возможность многократного выбрасывания двенадцати очков в игре в кости?

ФИЛОНУС. Нет, подобная мысль не похожа на вычисление вероятности следующего выпадения костей, мой дорогой. Между последовательностью одинаковых выпадений костей, с одной стороны, и последовательностью существующих друг за другом во времени Гиласов – с другой, нет аналогии в том смысле, какой ты ищешь. Пожалуйста, сформулируй более четко, как ты представляешь себе такое новое пробуждение твоей осознающей происходящее личности?

ГИЛАС. Сегодня ночью, сидя на пороге своего дома, я размышлял, глядя на звезды. Рядом не было ни одной живой души. Я ощущал себя единственным сознательным существом перед лицом бесконечности, перед этими звездами, и мне подумалось, что это не просто мимолетное впечатление, но истина, ибо все вместе взятые живые создания – животные, растения, бактерии, какие только были на земле с начала ее существования до сегодняшнего дня, – представляют собой лишь микроскопически малую, ничтожную часть всей материи Космоса, которая в своей ужасающей громаде туманностей и галактик мертва до самых отдаленных своих границ. Какая же удивительная возможность, думал я, какой же редкий и счастливый случай приводит к тому, что некая мертвая песчинка, некая глыба инертной, безвольной, бесчувственной материи включается в сферу жизненных интересов, и они ее формируют, ассимилируют, превращают в ткани живого существа, она становится высшим творением бытия – мыслящим существом. А ведь такой случай, совершенно необыкновенный, уже произошел с материей моего тела. Так я размышлял под звездным небом. Подумай, друг, ведь та материя, которая наполняет мой череп, когда-то была мертвой, эти атомы фосфора, углерода, кислорода, железа бесконечно обращались в сфере ледяных туманностей, кружили в космическом мраке и вот наконец оказались на Земле и по прошествии миллионов лет, вовлеченные в орбиту эволюции, дошли до того, что превратились в мой мозг! Если же это произошло раз, то почему подобное не может повториться?

ФИЛОНУС. Тебе следовало бы стать поэтом, дорогой Гилас, так ты меня взволновал лирическим жаром своих речей. Однако что касается их познавательной ценности, тут я с досадой вынужден констатировать: она ничтожна. Ведь я уже представил тебе столь жадно искомое тобою событие, а именно – когда твой посмертный прах, твои хладные останки окажутся заново «вовлеченными в орбиту жизненных процессов» в результате поедания тебя твоим двойником на необитаемом острове. Однако ты отверг эту идею как ничего не сулящую в смысле возобновления твоего существования. Должен признать, что та ситуация в деталях своих была несколько тривиальна и далека с точки зрения романтических ценностей от той, которую ты рисовал в своем воображении под звездным небом, но что, милый мой, нас интересует в данный момент: эстетическая оценка событий или же их познавательное содержание?

ГИЛАС. И вновь ты вернул меня с небес на землю, друг. Отрезвленный, я вынужден признать, что мои высказывания были нечеткими и несколько неосмотрительными. Как же так, неужели и впрямь нельзя математически рассчитать шансы моего возобновленного существования после смерти – в сугубо материальном аспекте, отбрасывая метафизические спекуляции на тему души и ей подобных фикций?

ФИЛОНУС. Вопрос о твоем будущем существовании – это вопрос о завтрашнем веянии вчерашнего ветра. Ты представляешь собой неповторимое явление, мой милый.

ГИЛАС. Почему?

ФИЛОНУС. Если не принимать во внимание звезды, ощущение оставленности под звездным небом, стремление к бессмертию и прочие лирические ценности, то дело представляется совсем простым. Да, действительно, можно рассчитать, какова вероятность нового возникновения существа, структурно аналогичного тебе.

ГИЛАС. Вот видишь!

ФИЛОНУС. Подожди. Твое тело могло бы возникнуть, например, в лоне какой-нибудь остывающей туманности посредством особенно удачного соединения именно таких атомов, из каких ты состоишь, причем эти атомы должны были бы сойтись в одном месте и вступить между собой в соответствующие органические связи. Во всяком случае, это было бы явление скорее особенное. Скажи мне, возможно ли, что люди наткнутся в глубине залежей железной руды на современный автомобиль, возникший таким образом, что атомы железа сложились бы случайным образом в раму, мотор с поршнями, провода, колеса, кабели и кузов?

ГИЛАС. Нет, это невозможно.

ФИЛОНУС. Почему? Если спросить физика, он ответит, что его наука не исключает маловероятных событий. Тут нам приходит на помощь второй закон термодинамики, утверждающий, что чаще всего возникают состояния наиболее вероятные. После соответствующих расчетов мы получим результат, согласно которому, например, если в ближайшие семьдесят квинтиллионов лет люди будут активно разведывать залежи железной руды на ста триллионах планет Галактики, то они найдут наш автомобиль (это значит, что находка автомобиля станет фактом с большой долей вероятности). Так вот, произвольная кристаллизация из железной руды автомобиля – чрезвычайно банальное, просто обыденное событие по сравнению с самопроизвольным возникновением человеческого тела посредством стечения восьмидесяти триллионов атомов... Скажем, шансы такого события составляют один к центиллиону. Если Космос будет существовать бесконечно долго, времени у нас достаточно, и такой счастливый для тебя случай в конце концов произойдет. Ну и что из этого? То, что ты с этого «главного выигрыша космической лотереи» ничего не будешь иметь – всего лишь потому, что этот «будущий Гилас» ничем с тобою не связан и между вами нет никакой преемственности. Может быть, он уже сейчас возник в тихом уголке туманности Гончих Псов. Так ведь это он сейчас познает данную туманность и прохаживается в ее вихрях, а не ты. То же самое произошло бы и после твоей смерти. Шансы «забросить Гиласа в игру атомами» соответствуют возможности выпадения двенадцати очков в игре в кости, но здесь возникает то различие, что каждый такой Гилас есть Гилас сам по себе, а не Гилас, связанный как-то с теми другими. Между ними нет связи памяти, представляющей особую форму причинной связи.

Впрочем, по-моему, мы слишком много времени посвятили столь банальной проблеме. Вызвано это и твоим упорством в преследовании миражей «атомного воскрешения». К такому выводу не придерешься с точки зрения математики, что же касается физики, то говорить о Вселенной через сто квинтиллионов лет полностью бессмысленно, поскольку для подобных временных экстраполяций современных знаний недостаточно. Оставь, прошу тебя, эти бесплодные уловки мышления, которое (мы об этом знаем) отзывается на все, включая попрание законов разума, лишь бы замаячила надежда новой жизни. Это неверный путь.

ГИЛАС. А что, есть другой?

ФИЛОНУС. Есть. Но это путь долгий и трудный. Чтобы по нему отправиться, мы должны многое исследовать и обдумать. Готов ли ты на это?

ГИЛАС. Да.

ФИЛОНУС. Ну хорошо. Для начала представлю тебе некую картину, которая поможет нам в дальнейших рассуждениях. Помнишь, мы говорили о том, что мозг взрослого человека сформирован как бы на основании записи всего того, чему научился этот человек, что он испытал в своей жизни? Таким образом, все воспоминания, уроки, суждения и предрассудки, все знания и способности присутствуют в мозгу как определенные изменения в его структуре. А теперь представь себе, что подобно тому, как одна заряженная частица может передать свою энергию другой, незаряженной, точно так же один мозг может через столкновение или через другую форму контакта передать другому мозгу весь «груз» своей памяти. Или, говоря в более общем смысле, мозги способны обмениваться между собой всем объемом своих структурных особенностей (тех самых, которые ответственны за индивидуальные различия). Таким образом, перед нами предстает следующая картина. Индивид А  живет, познает мир и других людей, в связи с чем его мозг претерпевает структурные изменения, соответствующие всем тем событиям, которые пережил А , и являются их носителями. Теперь А  сталкивается с индивидом В  и передает ему полный объем структурных особенностей своего мозга аналогично тому, как две частицы обмениваются электрическими зарядами. С этой минуты, после того как А  и В  разойдутся, все свойства личности А – то есть особенности его характера, таланты, его идиосинкразия, навыки, предпочтения, пороки и т.д. вместе с полной памятью обо всех пережитых событиях – окажутся в мозгу индивида В . Если бы такие действия мы производили вновь и вновь, возникло бы удивительное явление: отдельная индивидуальность, понимаемая как память о жизненных событиях, навыках, опыте, может кочевать, будучи передана от одного материально понимаемого индивида к другому. Мир, в котором происходили бы подобные процессы, был бы, во всяком случае, логически непротиворечив. Ба! Мы могли бы даже создать точную его модель, сконструировав, например, соответствующую группу автоматов, обладающих электронным мозгом такой конструкции, что при контакте один автомат мгновенно передавал бы другому, скажем, серию электрических импульсов – полную запись своей индивидуальной памяти. В процессе этого он сам становился бы свободным от всякой информации, как чистый лист или, если тебе больше нравится, как дитя в момент рождения, и тем самым был бы готов принять груз другой памяти, отличной от своей. Как видишь, в этом гипотетическом мире разделены два – в нашем мире неразделимые – свойства человеческого существования, то есть материальная индивидуальность, телесная идентичность организма и его психическая индивидуальность, основанная на памяти и характере. Таким образом, каждый индивид через определенные промежутки времени, не нарушая при этом своей материальной преемственности и идентичности, становится субстратом, носителем новой, абсолютно иной, чем та, что была у него до этого, психической индивидуальности. В этой ситуации могли бы происходить совершенно необычные любовные драмы, поскольку человек, влюбленный в индивидуума противоположного пола – если объект его любви psyche , а не тело – был бы вынужден без устали переносить свои чувства то на одного, то на другого в зависимости от перемещений психики возлюбленной, «кочующей» из тела в тело... Кроме того, он бы временами не знал, в какое новое тело переместилась возлюбленная, и тогда ему грозили бы совершенно непонятные и полностью чуждые переживания...

ГИЛАС. Да, очень красиво, но это все лирика, правда, в обстоятельствах, сложившихся по-иному, – а мы предполагали обсуждать философские проблемы.

ФИЛОНУС. Ты прав, признаюсь, красноречие меня увлекло.

ГИЛАС. Что же следует из представленной картины в познавательном смысле?

ФИЛОНУС. Благодаря этому наглядному примеру мы значительно приблизились к пониманию того, чем, собственно, является психическая индивидуальность, говоря точнее – к чему она сводима в физическом смысле. А именно: задумаемся над тем, что конкретно передавали мозги в нашем образном примере, что это была за вещь, что за явление, которое мы обозначили для краткости «груз памяти»? Не правда ли, это была вся совокупность структурных изменений, приобретенных мозгом за время его существования, то есть конкретный объем информации? Это слово определяет для нас кардинальный пункт наших рассуждений. В самом деле, проблема информации, ее сущности, возникновения, накопления, хранения и использования составляет самую суть кибернетики и одновременно является ключом к разгадке системы, подобной нашему мозгу.

ГИЛАС. Что же такого особенного представляет собой информация?

ФИЛОНУС. Это нечто из ряда вон выходящее, мой дорогой, информация – это не материя и не энергия, хотя и представляет собой абсолютно реальное явление. Она ни в коем случае не является материальным объектом, поскольку подобный объект может находиться одновременно только в одном месте, тогда как одна и та же информация может присутствовать во многих местах одновременно (во многих экземплярах одной и той же книжки, к примеру). Ее можно измерять методами физики – можно определить объем информации, ее количество. Ее можно пересылать с помощью материальных средств. Вне этих средств информация существовать не может, однако она не идентична им. Материя определяется законом сохранения, материю нельзя уничтожить, можно лишь превратить ее в энергию. Информацию же можно уничтожить необратимо.

ГИЛАС. Не является ли она, следовательно, видом энергии?

ФИЛОНУС. Нет. Ведь энергию, так же как и материю, нельзя – как я тебе уже сказал и как ты сам хорошо знаешь – аннигилировать, уничтожить. Энергия одного вида, например, световая, переходит в другую, например, тепловую, в то время как информацию можно уничтожить полностью.

ГИЛАС. И правда, весьма странно. Так что же это такое?

ФИЛОНУС. В том-то и состоит важное значение работ кибернетиков, что они нашли ответ на этот вопрос. Информация – это дитя термодинамики, образно говоря, поставленной, на голову, ибо она есть противоположность энтропии. Энтропия – физическая величина, мера дезорганизации, роста беспорядочности, увеличения хаотичности в материальных системах. Чтобы проанализировать это фундаментальное понятие без использования математики, нам придется – увы! – прибегнуть к разнообразным примерам и сравнениям.

Во всех без исключения процессах, происходящих в природе – как в звездах, так и в скоплениях атомов, – мы в основном наблюдаем увеличение беспорядочности, возрастающую дезорганизацию энергии. Летящему метеору присуща определенная внутренняя упорядоченность, которая выражается в том, что все его частицы движутся в одну сторону. Когда этот метеор упадет в ванну с водой, организованная энергия его направленного движения превратится в беспорядочное, хаотичное тепловое движение частиц, что проявится в закипании воды. О таком явлении мы говорим, что кинетическая энергия упорядоченного движения превратилась в энергию хаотического теплового движения. Так вот, в этом явлении чрезвычайно важна его необратимость. Невозможно, чтобы произошло нечто обратное, то есть чтобы вода, нагретая в ванне до температуры кипения, остыла, одновременно выбрасывая вверх метеор (или какое-то другое тело). Раз приведенные в состояние хаотического теплового движения частицы уже не способны преобразовать свою энергию в организованную энергию направленного движения метеоритной глыбы. Во всей природе мы наблюдаем постепенную дезорганизацию энергии, увеличение беспорядка, а мерой этого явления как раз и является энтропия. Стакан, брошенный на землю, разбивается: энергия упорядоченного движения переходит на низший уровень организации. Произошло нечто необратимое, ибо предоставленные сами себе осколки никогда не сложатся в целый стакан. Второй закон термодинамики обобщает это явление, глася, что энтропия замкнутой системы, предоставленной самой себе, может только возрастать, но не уменьшаться. Это означает, что наиболее естественным и привычным в природе является рост хаотичности, энергетическая дезорганизация, и именно поэтому спонтанно происходят лишь необратимые процессы. Газ, заполнивший под давлением сосуд, тут же расширится и рассеется, если этот сосуд открыть, – тем самым уменьшится энергетический порядок его частиц. Нагретые тела остывают, поскольку большее количество тепла характеризует большую энергетическую упорядоченность системы, а путь в природе ведет от порядка к хаосу, от организации к дезорганизации. Термодинамика отвечает на наш вопрос, какова вероятность появления некоего состояния, причем вероятен всегда и только рост хаотичности. Так вот, возвращаясь к кибернетике, – информация является противоположностью энтропии. В то время как энтропия есть мера беспорядка, информация – мера упорядоченности. Энтропия представляет наиболее вероятный ход явлений, информация же – мера процессов наименее вероятных, в том смысле, что информация, вложенная в определенную систему, самопроизвольно возрастать не может. Информацию, заключенную в замкнутой системе, можно уничтожить, но, раз уничтоженную, ее нельзя в этой системе воссоздать.

ГИЛАС. Как это – нельзя воссоздать информацию? Если еще раз собрать необходимые данные...

ФИЛОНУС. Я сказал: в замкнутой системе. Если эта система контактирует с окружением, дело обстоит иначе. Предоставленные сами себе, отрезанные от внешнего влияния, все системы, будь то планеты, горы или туманности, характеризуются с течением времени постоянным возрастанием дезорганизованности частиц, разложением структурного порядка, причем пределом этого процесса будет максимальный рост энтропии, которому соответствует полный беспорядок материи и энергии, иными словами – рой атомов, вообще не упорядоченных, перемешанных случайным образом. Противоположное явление, то есть самопроизвольный рост внутреннего порядка, будет в высшей степени невероятным. Разрушенные эрозией скалы не поднимутся сами из осыпей и не станут скалами, упавшие метеоры не взовьются обратно к звездам, разбитые кристаллы не восстановятся без притока внешней энергии (солнечной, например). И хотя явление роста энтропии подтверждается в туманностях и среди звезд, на небе и на Земле, однако существуют системы, которые создают видимость выпадения из этой общей закономерности.

ГИЛАС. Ты имеешь в виду наши тела?

ФИЛОНУС. Да. Ведь оплодотворенная яйцеклетка находится на более низком уровне, чем тот зрелый организм, который из нее развивается. Однако же организм возникает именно из частички белковых соединений, представляющей собой зиготу. Создается впечатление, что жизненные процессы идут «против течения» всех процессов природы в том смысле, что за пределами живых систем мы наблюдаем в природе одно лишь возрастание беспорядка, распад, уничтожение, упрощение структур, в то время как все протекание биологической эволюции представляет собой обратное явление: непрекращающееся уменьшение энтропии в пределах последующих организмов, которые более сложны, чем родительские формы.

ГИЛАС. Это явление вовсе не опровергает второго закона термодинамики, Филонус. Ведь известно, что живые организмы не являются изолированными системами, напротив, они живут именно благодаря окружению, поскольку их рост и развитие происходят за счет снижения уровня организации потребляемых ими продуктов. Звери питаются растениями, растения, в свою очередь, используют для синтеза собственных тканей энергию солнечных лучей, которая в результате подвергается дезорганизации, так что общий термодинамический баланс по-прежнему характеризуется возрастанием энтропии.

ФИЛОНУС. Ты прав, однако общий термодинамический баланс, подтверждающий правильность второго закона термодинамики, ни в малейшей степени не объясняет явления жизни. Подумай вот о чем: определенный механизм, определенная машина может воспроизвести только определенный механизм или же объект, структурно более простой, чем он сам. Попросту говоря, машина, производящая ботинок, более сложна, чем этот ботинок, машина для изготовления гвоздей более сложна, чем гвоздь, и так далее.

ГИЛАС. Всегда ли она должна быть более сложной? Мне кажется, сложность того, что производит, и того, что производится, может быть одинаковой. Возьми, к примеру, штамповочный механизм и отливку, им произведенную.

ФИЛОНУС. Всегда, всегда более, друг!

ГИЛАС. Но подожди-ка. Ведь на относительно простой машине, например токарном станке, можно изготовить очень сложный предмет.

ФИЛОНУС. Никогда. Более простая машина лишь тогда способна изготовить предмет более сложный, чем она сама, когда ее направляет человек, а в этом случае в расчет берется уже машина плюс человеческий мозг, то есть плюс вся его структурная сложность, равной которой в Космосе не существует.

ГИЛАС. Ну хорошо, а электронная счетная машина, которая выполняет невиданно сложное задание? Разве это задание не может быть структурно более сложным, запутанным, чем она сама? Правда, не представляю себе, как, собственно, измерить эту разницу в «запутанности»?

ФИЛОНУС. «Запутанность», или «усложненность структуры», в нашем понимании, – просто количество информации, мой Гилас. Счетный автомат может выполнить задание, которое структурно гораздо сложнее его, если мы поместим в него соответствующую инструкцию. Однако эта инструкция является определенной структурой, а говоря точнее – определенной информацией. Таким образом, окончательный баланс обнаружит перевес в сложности в пользу счетной машины, а не в пользу ее продукта – решенного задания. Рассмотрим для большей наглядности простой пример – твою формовочную машину. Штампует она, скажем, человеческие маски с формы. Таким образом форма в процессе штамповки передает глине определенный объем информации, при этом на практике некоторые незначительные детали формы утрачиваются в процессе штамповки, так что продукт (отливка) всегда чуточку менее сложный (обладающий меньшей информацией), чем сама отдельно взятая форма. Это проявление общего закона, по которому в процессе (при передаче) информация может уменьшиться, может подвергнуться упрощению, но сама собой она не увеличится. Это, как видишь, «обратная», кибернетическая, форма второго закона термодинамики, гласящего, что энтропия системы может спонтанно возрастать, но не может самопроизвольно уменьшаться. Однако идем дальше. Так вот, если бы мы процесс штамповки масок продолжили таким образом, что с каждой отливки изготавливали бы новую форму (негатив) и с нее отливали бы следующую маску, потом с этой следующей снова делали негатив (форму) и так далее, то после определенного количества таких повторений мы получили бы в конце концов маски, гораздо менее выразительные, чем исходная форма. Таким образом, мы смогли бы наблюдать постоянную дегенеративную тенденцию, проявляющуюся в том, что в процессе штамповки каждой последующей маски каждый раз утрачивались бы определенные детали рисунка. После многих тысяч операций мы получили бы в качестве отливки просто ком, лишь общим контуром приблизительно напоминающий исходный оригинал – и ни малейшей скульптурной изысканности. Так вот, следует отметить тот замечательный факт, что эта дегенеративная тенденция напрочь отсутствует в процессе, аналогичном рассмотренному, то есть при размножении живых организмов. Если бы подобная тенденция прослеживалась, дети всегда были бы несколько беднее (в смысле организации системы), чем родители, и через несколько поколений возникли бы системы, дезорганизованные настолько, что уже не были бы способны к жизни.

ГИЛАС. Какой же выход из этой дилеммы? Не значит ли это, что законы передачи информации не работают при рассмотрении живых систем, то есть вовсе не объем информации, заключенный в яйцеклетке, обусловливает появление из нее наследственного организма?

ФИЛОНУС. Законы обращения и передачи информации обязательны везде, во всех системах, живых или мертвых, так же как и законы термодинамики. Однако мы считаем, что в процессе эволюции действует некая закономерность, нейтрализующая проявление дегенеративной тенденции. В процессе эволюции проявляется, как нам кажется, феномен, неизвестный в мертвой природе, а именно: преодоление порога минимальной сложности. Что это значит? Это значит, что только ниже определенного уровня сложности системы не могут создавать другие системы, равные по сложности себе. Когда же воспроизводящее устройство превысит этот уровень, то есть достигнет «порога минимальной сложности», тогда оно уже будет в состоянии создавать устройства, равные по сложности себе.

ГИЛАС. Подожди-ка! Недостаточно, чтобы они были по сложности равными родительским. Ведь в процессе эволюции из более простых организмов возникают более сложные. Из этого следует, что при определенных обстоятельствах из меньшего объема информации может возникнуть больший объем, не так ли? Значит, закон кибернетики, утверждающий, что в процессе передачи информация не может возрастать, а может только уменьшаться, – этот закон не действует в процессе эволюции, которая его постоянно опровергает. Что ты на это скажешь?

ФИЛОНУС. Закон кибернетики в процессе эволюции не нарушается. Проблема, признаться, чрезвычайно сложна. Дело обстоит так: организм для рождения более сложного, чем он сам, потомка не создает информацию из ничего, но черпает ее из окружения. Подобным же образом, чтобы не допустить роста внутрисистемной энтропии, организм черпает из окружающей среды средства пропитания, энергетическая дезорганизация которых уравновешивает его термодинамический баланс. Каким образом организм черпает информацию из окружающей среды? В общих чертах мы можем сказать, что это происходит одним из двух способов. Во-первых, есть информация, которую получает из окружающей среды его нервная система. Она служит только данному организму, а не его потомкам, поскольку, как ты знаешь, индивидуальная память о событиях и жизненный опыт не передаются по наследству. Во-вторых, информация получается из окружающей среды непосредственно в процессе рождения и смены поколений.

ГИЛАС. А вот этого я абсолютно не понимаю. Как ты себе это представляешь?

ФИЛОНУС. Чтобы это выяснить, мы должны в двух-трех словах обрисовать второе фундаментальное понятие кибернетики, а именно – понятие обратной связи. Оно означает, что информация о результате воздействия организма на окружение возвращается обратно в организм с тем, чтобы корректировать его последующее действие. Таким образом, обратная связь – это механизм, позволяющий постоянно контролировать результаты деятельности организма или другого устройства, которое благодаря этой связи становится самоуправляемым: оно ведь не действует вслепую и, постоянно корректируя последующие этапы своего развития, может достигать определенной цели. Приблизительности этой формулировки – по крайней мере на данный момент – нам будет достаточно. Когда я протягиваю руку, чтобы поднять с земли вот этот листочек, информация о результатах моего предприятия устремляется по закону обратной связи через глаза в мозг, так что, если я коснусь рукой земли дальше или ближе листа, то, проинформированный об этом зрительным впечатлением, смогу тут же ввести соответствующую поправку для последующих движений. Это, надеюсь, тебе понятно?

ГИЛАС. Да.

ФИЛОНУС. Теперь вернемся к эволюции: здесь тоже действует обратная связь, только не по отношению к тому же самому организму, а к последующему поколению. Организм «воздействует на окружающую среду» тем, что рождает потомка. Если это действие было «целенаправленным» (как ловкое подхватывание рукой листочка), то потомок будет способен существовать в окружающем мире, будет размножаться, создавая последующие поколения. Если же это действие, каковым является потомок, не было «целенаправленным» (как промах протянутой за листочком руки), то окружение, подобно фильтру, «не пустит» потомка дальше, «внесет поправку», заключающуюся в том, что, неспособный к поддержанию жизни, он погибнет. Таким образом, обратная связь в процессе эволюции охватывает жизненный цикл поколений. Организмы последующих поколений, проходящие через «фильтр среды», являют собой положительную обратную связь – эти организмы будут жить и размножаться в дальнейшем. Несоответствующие, то есть неспособные пройти через «фильтр среды», вымирают – чаще всего не в первом же поколении, но после ряда проходов через «фильтр» (т.е. через несколько поколений). Приспособление организмов в процессе эволюции равнозначно смене информации, заключенной в генеративных клетках. Эта информация увеличивается в генных мутациях, причем неподходящую информацию отметает, не пропуская ее дальше, «фильтр», иными словами – совокупность условий окружающей среды. Подавляющее большинство мутаций не позволяет полезной информации возрастать и потому поглощается «фильтром». Только мутации, вызванные полезной информацией (в смысле способности к выживанию в данных условиях), проходят через «фильтр среды». Процесс этот – очень медленный, если учесть, что то, чему в индивидуальной деятельности организма соответствует один управляемый обратной связью акт, в процессе эволюции соответствует одно поколение систем. Однако же эволюция предоставляет организмам достаточно времени: ни много ни мало – около двух миллиардов лет. Откуда же берется в общем балансе эта дополнительная информация, из поколения в поколение закладываемая в хромосомы генеративных клеток тех организмов, которые проходят через «фильтр»? В конечном счете она увеличивается за счет дезорганизации фотонов солнечного света, которые поддерживают и делают возможным существование и развитие жизни на Земле. Ясно ли представляется тебе теперь кибернетическая интерпретация процесса эволюции?

ГИЛАС. Отнюдь нет. Особенно мне не нравится концепция, согласно которой информация, заключенная в гаметах, увеличивается из-за случайности, по воле слепого случая – ведь мутации по сути случайны. Количество информации, содержащейся в генах генеративных клеток, как я читал, более или менее соответствует количеству информации, заключенной в полном издании Британской энциклопедии. Мыслимое ли дело, чтобы эти сорок толстенных томов можно было бы напечатать, швыряя на пол типографские кассы с литерами, прочитывая то, что случайно сложилось, и последовательно уничтожая бессмысленные комбинации? Мне кажется, что, повторяя такой процесс хоть даже миллиард лет, мы бы все равно не смогли напечатать энциклопедию. А ведь именно так, с точки зрения кибернетики, представляется образ эволюции. Впрочем, проблему – то есть вопрос о том, наследственны ли свойства, приобретенные в процессе индивидуальной жизни, или нет – можно разрешить благодаря именно измеримости информации. Можно ведь рассчитать, какова математическая вероятность того, что количество информации, содержащееся в человеческой гамете, возникло за два миллиарда лет под воздействием эволюционной обратной связи в системе «случайные мутации – селекционный фильтр среды». Если подобная вероятность окажется, как я и предполагаю, ничтожной, то придется принять гипотезу о наследовании приобретенных качеств. Другого выхода нет.

ФИЛОНУС. Все не так просто, как ты считаешь, Гилас. С точки зрения статистики, и в том, что касается количества информации, – действительно, здесь наблюдается аналогия между энциклопедией и гаметой, поскольку обе они – «информационные» системы. Однако в динамическом смысле, в смысле внутренних системных закономерностей, это вещи в высшей степени различные и несравнимые. В особенности же несравнимы издание энциклопедии путем случайных сочетаний литер и действие обратной связи эволюционных систем, фильтрующих мутационный разброс генотипа популяции.

ГИЛАС. Почему это? Ведь генетика популяции подчиняется той же математической статистике, которая позволяет рассчитать вероятность составления энциклопедии бросанием литер из наборной кассы на пол?

ФИЛОНУС. Да, но «фильтр среды» действует только в отношении организмов, уже появившихся на свет, а поэтому в феномен входит – в качестве более ранней фазы – развитие зародыша, то есть динамичное высвобождение заряда информации, содержащейся в генах, которая преобразует определенный объем биологического строительного материала в живой наследственный организм. Энциклопедия – это каталог собранных вместе информационных блоков, из которых ни один не влияет ни на какой другой. Изменение же элементов информации (мутация гена) в клетке оказывает порой очень далеко идущее влияние на развитие всего зародыша. Именно потому, что с точки зрения внутренней монолитности, с точки зрения влияния одних информационных элементов на другие, гамета отличается от энциклопедии, нельзя применять одинаковые методы для исследования гаметы и энциклопедии.

ГИЛАС. Мне это непонятно. Что значит «внутренняя монолитность информации» гаметы? Вероятно, ничего – кроме того, что это информация, «посвященная», скажем, только одной задаче, каковой является творение, конструкция организма, в то время как информация, содержащаяся в энциклопедии, не обладает подобным однонаправленным характером. В таком случае давай заменим в нашем рассуждении энциклопедию толстым томом, в котором рассказывается о строительстве, к примеру, атомной электростанции; вот тогда аналогия будет точной, поскольку в обоих случаях мы будем иметь дело с информацией, касающейся только одной проблемы.

ФИЛОНУС. Отнюдь нет, мой дорогой. Учебник сам по себе не построит атомную электростанцию, в то время как зигота сама выстраивает наследственный организм. В том-то и дело, что зигота – нечто большее, чем «инструкция по строительству», – в ней еще хранится каталог обратных связей, ответственных за реализацию постройки. Суть в том, что вокруг плода происходит обращение информации, формирующее его развитие благодаря действию внутренних обратных связей. Даже если бы ты построил электронный мозг, способный преобразовывать введенные в него инструкции в определенные действия, и ввел в него в качестве такой инструкции твой учебник, вырвав предварительно последние двадцать страниц, то этот электронный мозг не справился бы с задачей ввиду недостатка информации. В то время как зародыш, даже поврежденный (если повреждение не слишком серьезное), может переорганизоваться так, что компенсирует увечье и, несмотря ни на что, создаст здоровый и нормальный наследственный организм.

ГИЛАС. А почему зародыш способен компенсировать повреждения, а электронный мозг не сможет восполнить пробелы инструкции?

ФИЛОНУС. Ну, конечно, можно бы сконструировать такой электронный мозг, который был бы способен самостоятельно восполнять пробелы в инструкции (например, если бы для восстановления отсутствующих данных ты бы предварительно провел соответствующие испытания). Однако это было бы устройство намного более сложное, чем то, которое лишь верно и слепо реализует инструкцию. Разница между ними в том, что первый электронный мозг способен к обучению, а второй нет. Поскольку зигота соответствует первому, более сложному мозгу, то мы приходим к удивительному умозаключению, что она способна к обучению. Так оно и есть на самом деле, поскольку зрелый организм представляет собой структуру, гораздо более богатую информацией, нежели зародыш. Эту информацию плод получает в период эмбрионального развития благодаря действию внутренних обратных связей. Происходящая в нем взаимная подстройка структуры, функций и химических реакций постоянно его обогащает информацией как целое.

ГИЛАС. Как-то это все неправдоподобно. Плод учится? Обогащается информацией благодаря обратным связям? Как же это происходит?

ФИЛОНУС. Благодаря распространенной всюду способности реагировать, которую проявляет каждая живая ткань, в том числе (а может, и прежде всего) зародышевая, а также благодаря тому, что эта потенциальная реактивность связана, интегрирована на высшем уровне в комплексе общественных обратных связей. Функции всех тканей и органов развиваются одновременно с ними самими – сердце зародыша, чуть только начнет формироваться, уже бьется; кровь зародыша, пробегая по жилам, стимулирует своим давлением стенки сосудов, они становятся крепче и растут. Коротко говоря: соединение хромосомных генов приводит в действие уровни развития, а не его сухой регламент; оно как бы выпускает на волю табун цепных химических реакций, звенья которых в процессе действия влияют друг на друга, да так, что равнодействующей их влияния становится моделирование, формирование органов, клеток, тканей одновременно с их деятельностью. Таким образом, зигота – это «инструкция построения, способная к обучению», то есть к усвоению в процессе реализации дополнительной, формирующей развитие информации. Значит, мутация представляет собой такое изменение элементов информации, которое отразится на широком фронте «строительных работ», а не на одном только свойстве. Отсюда – хотя и не только отсюда – проистекают трудности математического анализа явления в полном объеме.

ГИЛАС. Ты ничего не сказал о том, что зигота – это система, которая преодолела порог минимальной сложности. Не есть ли это еще одно различие между энциклопедией и генеративной клеткой?

ФИЛОНУС. Ты совершенно справедливо вспомнил о пороге минимальной сложности. Эта гипотеза нам многое объясняет. Во-первых, она объясняет, почему живые существа являются творениями, системами столь немыслимо сложными, почему не могут существовать живые организмы, представляющие строение такого уровня сложности, как, например, обыкновенные механизмы. Это потому, что более простые структуры, подверженные дегенеративной тенденции, вымерли бы через несколько – или через несколько десятков – поколений. Во-вторых, порог минимальной сложности обозначает четкую, измеряемую в физических единицах границу между миром механизмов в классическом смысле (машин) и миром организмов. Обрати внимание, что я не говорю «и миром живых организмов». «Жизнь» в этом случае понятие более узкое, а «организация» – понятие более широкое, включающее в себя и понятие «жизнь». Новая граница, проложенная порогом минимальной сложности, указывает на возможность существования организмов, то есть систем, ведущих себя, как живые белковые системы, но сконструированных из частей, из мертвых элементов. Ты вникаешь в то, что я говорю? В этом смысле «мертвый организм» означает не «труп», а определенную материальную систему, построенную, например, из стекла, серебра или никеля, такой сложности, что порог преодолен и организм способен к самовоспроизводству, к самоналадке регенерации, к сбору и использованию получаемой в процессе жизнедеятельности информации, к устремленности, в конце концов, к определенной цели. Тебе понятно, о чем я сейчас говорил?

ГИЛАС. Не совсем. В первую очередь я не нахожу ничего интересного в том, чтобы заниматься такими «мертвыми организмами», и потом – не вижу никакого смысла, никакой необходимости их конструировать. Далее – я не улавливаю ни малейшей связи между этим «органическим машинным видом» и нашей основной темой.

ФИЛОНУС. Я постараюсь тебе все объяснить – но не сейчас. За время, которое отделяет нас от следующей встречи, проработай, пожалуйста, фундаментальные понятия теории информации, энтропии и порога сложности, на которых, как на нерушимых столпах, мы будем возводить великолепное здание кибернетики.

 

IV

 

ФИЛОНУС. Здравствуй, друг. Почему ты так мрачен? Ведь ты сидишь у такого прелестного ручья!

ГИЛАС. Приветствую тебя, Филонус. Действительно, должен признаться, что меня уже не радует ни красота пейзажа, ни вообще ничего с того момента, как ты поколебал до основания самые прочные мои убеждения. С того дня мне кажется, что я уже ничего не знаю. Меня мучит загадка сознания, просто отчаяние охватывает, когда начинаю об этом размышлять, ибо проблема вот уже тысячу лет ни на волосок не продвинулась в своем разрешении. Науки совершенствуются, терминология уточняется, делается все более утонченной, а между сознанием и материей по-прежнему зияет такая же пропасть; любая попытка анализа приводит к отвратительному circulus vitiosus [10], в котором мысль вращается, как лошадь в конном приводе, не находя выхода. Ужас!

ФИЛОНУС. Море слов, все перемешалось, какой хаос! Что такое ты говоришь, друг мой? Где же эта бездна, эта загадка сознания?

ГИЛАС. Когда я исследую человека как невролог, то прихожу к выводу, что звуковые волны попадают в ухо, преобразуются там в нервные импульсы и по нервам передаются в мозг, там они переключаются уже на другую часть коры мозга; отсюда импульс по нервам устремляется в мышцы руки, и человек ее поднимает. Всю последовательность этапов этого явления, от попадания в ухо звуковых волн, несущих приказ поднять руку, вплоть до его исполнения, я могу представить как цепь физических причин и следствий, во всех последовательных фазах которой принимают участие атомы, атомы и еще раз – выделывающие всякие па, колеблющиеся атомы. В этой цепи нет никакого обрыва, никакого пробела, куда можно бы было поместить человеческое сознание – и что же: некоторая часть этих пляшущих атомов и есть сознание? Но как же такое возможно, чтобы одни атомы были сознанием, а другие нет? Ведь это – я говорю об атомах, – ведь это вакуум, в котором вращаются миниатюрные электрические заряды, обладающие собственными квантованными орбитами, волнами вероятности, спинами, магнитными моментами и черт его знает чем еще. Стало быть, сознание состоит из вакуума и электрических зарядов? Я уже ничего не знаю. Когда же я сам ставлю себя на место испытуемого и мне велят поднять руку, то я слышу этот приказ, понимаю его и исполняю, полностью осознавая происходящее. В первом случае перед нами предстала физическая сторона явления, доступная для восприятия извне, во втором – его психическая сторона. Физическая сторона доступна любому человеку, любому наблюдателю, и потому этот род явлений называют объективными; то же, что происходит в моем сознании, непосредственно доступно только для меня, и никто, кроме меня, не может утверждать, слышал ли я приказание и выполнил его, потому что мне так захотелось, или же вообще осознанно его не слышал, а задействован был только определенный автоматизм, скажем, своего рода условный рефлекс.

ФИЛОНУС. Гилас, ты говоришь о вещах, которые стары как мир. Что же в них доводит тебя до отчаяния?

ГИЛАС. Как что? И ты еще спрашиваешь?!! Одни говорят, что физиологические процессы не влияют на психические, и наоборот, а последовательности обоих этих явлений происходят рядом, параллельно, таким образом, что определенным явлениям одного рода соответствуют явления другого. Это точка зрения параллелистов. Другие утверждают, что психические явления – это лишь какие-то «добавки», пассивный «отблеск» физиологических явлений, постигаемый тем, в ком эти процессы происходят, благодаря «внутреннему чувству». Так говорят эпифеноменалисты. Есть также теория «двух аспектов» и «двух сторон», согласно которой физиологическое и психическое – это различные виды одного и того же, поскольку определенный процесс в реальности, когда я наблюдаю его извне (например, исследуя твой мозг), представляется мне как физиологический; когда же ты его наблюдаешь «изнутри себя», он представляется тебе психическим переживанием. Есть еще спиритуалисты и материалисты разных мастей, вдобавок еще и физикалисты, которые с достоинством заявляют, что вся проблема сознания – не более чем видимость, и поэтому ученые не должны о ней упоминать. Это – как если бы кто-нибудь сказал, что да, ходить нам можно, но ради бога, ни слова о ногах! Я начинаю подозревать, что тут кроется какое-то принципиальное «низзя» осознания фактического состояния вещей. В самом деле, разве нет связи между явлениями, происходящими в сознании, воспринимаемыми субъективно, и явлениями, которые может наблюдать любой? А если этот «запрет» скрывает какие-то фундаментальные тайны природы вроде гейзенберговского запрета на точное определение локализации атома?

ФИЛОНУС. Знаешь что? Не спеши объявлять об этом «запрете» и не отчаивайся так, прошу тебя. Что ты сам думаешь о сознании?

ГИЛАС. Если бы я знал! Во-первых, это, несомненно, не вещь и не объект, это процесс, цепь событий. Во-вторых, сознание проявляется и действует исключительно в живых организмах высокого уровня развития, то есть в людях. В-третьих...

ФИЛОНУС. А откуда такая уверенность, что сознание может проявляться только у живых существ?

ГИЛАС. Филонус! Ты в этом, наверное, не сомневаешься?

ФИЛОНУС. Действительно не сомневаюсь.

ГИЛАС. Вот видишь!

ФИЛОНУС. Не сомневаюсь в том смысле, что я убежден: сознание может возникнуть в системах, принадлежащих к определенному классу, обладающих определенным общим свойством, но этим свойствам ни в коей мере не является жизнь.

ГИЛАС. Не хочешь ли ты сказать, что сознание могло бы возникнуть в структуре, скажем, построенной из стекла и металла?

ФИЛОНУС. Да, именно это я и хочу сказать.

ГИЛАС. Мой дорогой, ты грешишь против очевидности!

ФИЛОНУС. Прошу тебя, друг, не употребляй в дискуссии со мной слова «очевидность». Бесконечные споры в философии происходят именно из-за того, что одним кажется очевидным то, что совершенно не является очевидным для других. Поэтому мы ни в коем случае не будем ссылаться на какую-то там «очевидность», тем более что «очевидность» – та самая последняя инстанция, согласно которой в былые времена считалось, что на противоположном полушарии люди ходят вниз головой или что возможна одновременность событий, происходящих на отдаленных друг от друга звездах. Для меня как ученого ничто не является в достаточной степени ни «очевидным», ни «само собой разумеющимся», и каждое утверждение заслуживает подробного анализа и проверки его результатов опытным путем. Так ты утверждаешь, Гилас, что в металлической конструкции не может возникнуть сознание?

ГИЛАС. Да. Можешь ли ты привести доказательства в пользу противоположного утверждения?

ФИЛОНУС. Я могу прямо сейчас указать тебе место, где металл дает начало сознанию.

ГИЛАС. И где же, интересно?

ФИЛОНУС. Вот здесь, в твоей голове.

ГИЛАС. Что за шутки?

ФИЛОНУС. Никаких шуток. Ты же знаешь, что в твоем теле – а следовательно, и в мозгу – находится железо. Находится в виде дыхательных ферментов. Без этого фермента, то есть без этого железа, ты не мог бы даже секунды ни жить, ни думать.

ГИЛАС. Это правда, но...

ФИЛОНУС. Подожди. Железо является незаменимым элементом живой ткани, в том числе той, из которой состоит твой мозг. Таким образом, железо это принимает участие (может, не решающее, но вполне определенное) в процессах, которые происходят в твоем мозгу. Эти процессы лежат в основе сознания. Quod erat demonstrandum . Что скажешь?

ГИЛАС. Скажу, что это железо находится в белковом органическом соединении, в результате чего оно утрачивает свои обычные свойства...

ФИЛОНУС. Вынужден прервать тебя, ибо ты рассуждаешь неразумно. Какие особенности утрачивает железо в качестве частицы фермента оксидазы? Те, которые ему свойственны, когда оно представлено подковой или гвоздем? Значит, по-твоему, качества, какими железо обладает в подкове, это «обычные», а те, какими оно обладает в капле фермента, – «необычные»?

ГИЛАС. Нет, конечно, они не «необычные», просто это железо – как часть чего-то большего – вовлечено в систему жизненных процессов.

ФИЛОНУС. А что, в подкове железо выступает как сверхчистое, выделенное, самостоятельное? Может, существует некое «имманентное» железо? Даже если я соглашусь излагать доказательства подобными словами, то таким «исконным» железом следует считать, видимо, химически чистый металл, а не ту мелкокристаллическую, полную разнообразных примесей структуру, какую мы находим в подкове. Не правильнее ли сказать, что атомы железа, существующие в таких-то и таких-то условиях, в кристаллической структуре с добавлением углерода и серы, обнаруживают те свойства, какие мы можем наблюдать, например, в подкове, а атомы железа, связанные с молекулой белка, обнаруживают свойства, отличные от предыдущих? И в каждом случае мы имеем дело с проявлением законов определенной системы (то есть системных законов), только и всего.

ГИЛАС. Блестяще! Не хочешь ли ты сказать, что из того, что в моей голове присутствуют атомы железа, неотвратимо следует, что если бы моя голова была сконструирована исключительно из железа, то я так же бы думал, чувствовал, обладал бы сознанием?

ФИЛОНУС. Ты провоцируешь меня ответить «да», и я отвечаю: да, именно так я и думаю и убежден в этом – с одной, однако, существенной оговоркой, что это железо должно было бы представлять строительный материал для системы, с точки зрения функционирования, тождественной твоему мозгу.

ГИЛАС. Ты предусмотрителен, друг мой, но не является ли это всего лишь игрой слов? Ты говоришь: «Железный мозг мог бы думать, если бы обладал функциональными особенностями живого мозга». Или: «Железный мозг мог бы жить, если бы обладал способностями живого мозга». Однако железный мозг не может быть живым, потому он и не может породить сознание. Железный мозг – это contradictio in adiecto [11].

ФИЛОНУС. Знаешь что? Так мы ни к чему не придем. Ты утверждаешь, что процессы жизни и сознания неразделимы, что происходит следующее: не каждый процесс жизни сознательный, но каждый сознательный процесс – процесс жизни. Верно?

ГИЛАС. Да, именно так я и думаю.

ФИЛОНУС. Тогда прежде всего мы должны задуматься над тем, что, собственно, это такое – сознание? Итак, сознание – некое абстрактное понятие. Это только мы, постоянно о нем рассуждая, рассматриваем его как определенную сущность, такую же элементарную в переживании, как, например, способность видеть. По самой своей сути сознание является абстракцией. Если я утверждаю, что я что-то осознаю, то это значит, что я понимаю нечто, или нечто воспринимаю, или что-то думаю. Не более того. Но и не то же самое, поскольку, когда я вижу или думаю, то кроме того, что я вижу или думаю, я сознательно чувствую как бы «за этим», «сверх того» мое приближение, а это значит всего лишь, что ты видишь меня издалека, и ничего более. Разве не так?

ГИЛАС. В принципе, ты прав. Хотя я вообще-то не воспринимаю вещи таким образом, что я как бы сознаю то, что я сознаю эту вещь (или воспринимаю ее), однако если я умышленно сконцентрирую внимание на собственном акте восприятия, то обнаружу, что, кроме самого восприятия, я одновременно фиксирую и акт восприятия.

ФИЛОНУС. Разумеется, акт восприятия можно одновременно фиксировать в сознании. И что из этого следует? Ты можешь подумать, глядя на меня: «Я вижу Филонуса» или «Я осознаю, что вижу Филонуса», но это только одновременный с восприятием «мыслительный контекст». Точно так же я могу просто петь, а могу еще и петь об этом пении (то есть я пою, что пою) или же могу мысленно сказать, что я воспринимаю восприятие, но это всего лишь одновременная с восприятием попытка обобщить его, то есть включить в совокупность классов однотипных явлений, названных сознательными. Таким образом, ты пытаешься создать в себе дистанцию обобщения по отношению к простому акту восприятия, призвать на помощь классификационные способности своего разума и – тем самым – непосредственно вступить на путь создания абстрактного понятия «сознания вообще». Если я думаю о чем-нибудь, то я просто думаю об этом «что-нибудь». Этим «что-нибудь» может быть также и мышление, сам мыслительный процесс. Однако в мышлении всегда присутствует некий его определенный объект. Если бы «мышление о мышлении» качественно отличалось бы от «мышления о поедании», то так же, как ты допускаешь существование «осознания собственного сознания» (его называют «самосознанием»), ты должен будешь допустить существование и более высокого уровня, который мы выразим так: «Гилас думает о том, как он думает о собственном мышлении». Тут тебе уже будет «сознание третьей степени», и этот regressus [12] можно было бы повторять ad infinitum [13], из чего бы, разумеется, следовало, что существует бесконечное количество «этажей сознания». А это – абсурд. Конечно, мы можем абстрагироваться от любого объекта, а заодно и от процесса абстрагирования, и от сознания как явления, но в каждом таком мыслительном акте существует его данное содержание – конкретное, единственное, и ничего, кроме него. И поэтому, как ты видишь, понятие сознания включает некие общие черты столь различных психических явлений, как ощущение, мышление, видение и т.д. Спроси, наконец, ребенка, есть ли у него сознание, и окажется, что он вообще не знает, о чем ты его спрашиваешь, хотя, если ему шесть или семь лет, ты, наверное, не откажешь ему в наличии сознания?

ГИЛАС. Хорошенькое дело! Значит, по-твоему, получается, что сознания вовсе нет? Ты очень остроумно все о нем растолковал, и что же нам осталось выяснить? Не считаешь ли ты это несуществующей проблемой? Может, ты в последнее время заделался физикалистом? Что же касается примера с ребенком, то будь любезен, подумай, можно ведь говорить прозой, ничего о ней не зная. Следовательно, и сознанием можно обладать, ничего об этом не ведая.

ФИЛОНУС. Хороший аргумент, но он направлен не против меня, как ты полагаешь, а против тех, кто считает, что «сознание Гиласа» – это понятие другого уровня, чем «пищеварение Гиласа», в том смысле, что это не обобщение ряда процессов, а некая первозданная сущность, полностью элементарная и в высшей степени очевидная, априорная. Ведь только философы – поскольку они постоянно работают с этим понятием, в своем роде «сознательно профессионально» – пришли к убеждению, что их сознание – это нечто чрезвычайно монолитное, первозданное и априорное. Именно «говорить прозой», именно «проза» – пример обобщенного понятия, такого, как сознание, и поэтому можно прекрасно прожить жизнь, ничего о нем не зная. Потому что ситуация представляется так: существуют два больших класса «говорения вообще» – «говорение стихом» и «говорение прозой». Это, конечно, обобщение, сам видишь, и когда я утверждаю: «Это проза», то имею в виду примерно следующее: «Если принять во внимание определенные особенности – стилистические, ритмические и т.п., тогда то, что здесь написано, можно отнести к прозаическим высказываниям, то есть к классу всех возможных фраз, выраженных прозой». Сознание, таким образом, отнюдь не является «несуществующей проблемой», это – обобщение ряда психических явлений, которые мы относим к некоей совокупности, определенному классу под названием «класс сознательных явлений», короче – сознание. С этим мы разобрались. Теперь приступим к конструированию твоей «головы из железа, которая мыслит». А именно: построим из железа (или из другого металла, не важно) электронный мозг. Это возможно?

ГИЛАС. Возможно. Но этот мозг будет мертвым творением.

ФИЛОНУС. Разумеется, творение мертвое, но думать может.

ГИЛАС. Да, но только формально, то есть применяя определенные операционные правила в использовании определенных знаков (символов). Такой мозг не способен думать по существу. Даже некоторые кибернетики называют процессы, происходящие в таком электронном мозге, квазимышлением.

ФИЛОНУС. Это правда. Если хочешь, мы можем и решения проблем, которые выдает такой мозг, называть квазирешениями, хотя мы будем их применять совершенно так же, как обычные решения проблем, найденные живыми «счетоводами». Так же можно утверждать, что настоящий пенициллин – лишь тот, который производится грибком, только живая плесень, а синтетический пенициллин – это «квазипенициллин». Почему нет? Я только не понимаю цели, ради чего поступать подобным образом. Нужно ли возводить стену или выкапывать ров между электрической сетью проводов электронного мозга и нервной системой белкового мозга? К чему такую стену возводить и зачем она нужна, если состоит из одних только слов? Не лучше ли вместо того, чтобы предупреждать, ограничивать, утверждать, что то или это «изначально» невозможно – не лучше ли вещь sine ira [14] исследовать методами логики и опыта?

ГИЛАС. Следовательно, я беру назад термин «квази-мышление». Однако я по-прежнему придерживаюсь того мнения, что электронные мозги не могут думать по существу, то есть с пониманием, с субъективным ощущением смысла совершаемых действий.

ФИЛОНУС. Тогда ты заговорил о чем-то новом. И прежде всего тебе придется мне доказать, что там, где нет мышления по существу, не может возникнуть сознание. Но давай продвигаться последовательно. Вот мы конструируем наш электронный мозг и снабжаем его огромными «резервуарами памяти» слов, а еще фотокамерным устройством для чтения. Это возможно?

ГИЛАС. Возможно.

ФИЛОНУС. Можно будет с этим мозгом разговаривать?

ГИЛАС. Каким образом?

ФИЛОНУС. Мы должны, разумеется, подключить к нему принимающее устройство для звуковых волн, а также анализаторы частоты колебаний. Подобный аппарат уже существует в виде протеза для глухих. Нам бы пришлось сильно увеличить в размерах наше мозговое устройство, оно будет во много раз больше обычного мозга.

ГИЛАС. Возможно.

ФИЛОНУС. Ну вот, в нашем устройстве есть «вход», то есть орган, через который импульсы снаружи проникают внутрь, а также «выход», то есть орган, через который импульсы изнутри мозга устремляются в окружающую среду. Теперь можно с нашим «мозгом» договориться. Ты согласен?

ГИЛАС. Договориться с ним мы можем только в том смысле, что, если мы ему дадим какое-то задание, то он его выполнит (насколько он будет способен это сделать, оно понятно). Однако любое задание он будет выполнять, рассуждая формально, а не по существу.

ФИЛОНУС. Твоя предусмотрительность делает тебе честь. Та-а-к, в этом месте мы откроем скобку и подумаем, что же это такое – рассуждение по существу. Если я тебя правильно понимаю, то ты имеешь в виду следующее: когда я говорю, что, если смотреть вдоль движения по железной дороге, возникает впечатление, будто рельсы сливаются в одну линию на горизонте, – ты понимаешь меня мгновенно, с ходу, так?

ГИЛАС. Да.

ФИЛОНУС. То есть ты постигаешь значение без использования формальных методов, какие представил бы анализ всего высказывания с применением соответствующих законов геометрии и канонов физиологической оптики. Почему ты понимаешь меня без использования формальных рассуждений, которые в этом случае тебе совершенно не нужны? Не правда ли, потому, что ты знаешь, «интуитивно чувствуешь», что дело обстоит именно так, как я это выразил, что действительно кажется, будто рельсы сходятся на горизонте? А наше мозговое устройство смогло бы прийти к этому результату?

ГИЛАС. Да, но справедливость утверждения оно бы смогло доказать только формальным рассуждением. Ему следовало бы представить правила оперирования такими понятиями, как «рельсы», «горизонт», «соприкасаться», а также определить в инструкции манипуляции, какие оно должно проделать, используя законы геометрии и оптики, о которых ты вспоминал. Тогда, и только тогда, получится правильный результат.

ФИЛОНУС. Прекрасно. А теперь представь себе, что есть человек, от рождения парализованный, слепой, глухой и немой, а также, кроме всего прочего, лишенный осязательной способности по всей поверхности своего тела, за исключением внутренней стороны одной ладони. Только этим участком поверхности кожи он может воспринимать чувственные впечатления. Этого человека с огромным трудом мы научили общаться с окружающими, рисуя ему на ладони буквы. И теперь я говорю этому несчастному, что рельсы, когда на них смотришь, кажутся сходящимися на горизонте. Я говорю ему это, естественно, рисуя буквы одну за другой на ладони. Так вот, этот человек, он поймет меня с ходу или воспримет значение этой проблемы по существу?

ГИЛАС. ...

ФИЛОНУС. Молчишь, друг? Правильно делаешь, потому что этот человек, хотя и живой, хотя и одаренный сознанием (его мозг функционирует нормально), не знает, о чем идет речь, поскольку у него нет опыта, соответствующего значению таких выражений, как «смотреть», «отдаленный предмет», «близкий предмет», как «уменьшаться, отдаляясь, согласно законам оптической перспективы» и так далее. А ведь этот человек способен понять то, что я сказал. То есть он может истинность моих слов подтвердить только в общих чертах. Как? Да путем формального рассуждения! Потому что мы можем научить его геометрии, а также оптике (ведь геометрические и оптические законы могут быть выражены формализованным языком математики), и, применяя эти законы в данном случае, то есть размышляя формально, этот человек сможет соединить в логическое целое и признать истинным предложение: «Рельсы как бы сходятся на горизонте». Как видишь, то, что для одного может быть предметом исключительно формального рассуждения, для других, например для нас, будет представлять содержание, значение, воспринимаемое без использования окольных путей, схватываемое на лету, непосредственно. А теперь представь, что единственным чувственным инструментом обычного электронного мозга является анализатор, который изучает дырочки в ленте с инструкцией, и весь внешний мир, который доступен этому мозгу, сведен к одной этой ленте. Согласись, что подобная связь с миром еще более убогая, чем у того несчастного калеки из моего примера. Чтобы электронный мозг был способен рассуждать по существу, нужно было бы, с одной стороны, безмерно расширить его внутреннюю электрическую сеть, чтобы она давала большие возможности взаимодействия импульсов (это ассоциации), а с другой стороны, придется сконструировать органы для всестороннего контактирования с внешним миром: оптические рецепторы, тактильные (осязательные), химические и так далее.

ГИЛАС. Почему же конструкторы этим не занимаются?

ФИЛОНУС. Конструкторов не интересует слепое подражание человеческому поведению в тех областях, где это бездумное копирование создало бы только упрощенную (другой не получится) имитацию жизни. Их интересует нечто совершенно противоположное – конструирование аппаратов, невиданно высоко– и одновременно невиданно узко-специализированных. Существующие в настоящее время электронные мозги – это «дебилы-счетоводы», поскольку они наряду с быстротой и четкостью формального математического мышления обнаруживают абсолютную неспособность, полную «тупость» во всех прочих областях умственной деятельности.

ГИЛАС. И поэтому ты считаешь, что электронный мозг, если только его снабдить в нужном количестве органами восприятия и электрической цепью, будет способен думать по существу?

ФИЛОНУС. Да, друг мой. Конечно, я не стану преуменьшать многочисленные трудности, которые возникнут на пути конструирования такого электронного мозга. Однако об этом, об этой ошеломляющей перспективе, о возможностях ее реализации мы поговорим позже. А сейчас я веду к следующему. Вот, скажем, сконструировали мы такой мозг. Ты приходишь ко мне, конструктору, и застаешь машину за чтением книги. Спрашиваешь ее, что она делает. Читаю, отвечает. Что ты читаешь? Книгу читаю, отвечает. А кто читает? Я, отвечает она, электронный мозг. Таким образом, ты видишь, что машина обладает своим «я», что она читает, видит, а если у нее будет соответствующий электрический орган, то можно ее потрогать, и она скажет, что чувствует прикосновение. То есть она обладает и ощущениями. А мы ведь пришли к выводу, что чувствовать, видеть, читать, воспринимать – это то же самое, что иметь сознание, значит, такой усовершенствованный мозг будет обладать сознанием, quod erat demonstrandum . Что ты на это скажешь?

ГИЛАС. Скажу, что никогда с этим не соглашусь. Сознание не может возникнуть там, где нет жизни.

ФИЛОНУС. Откуда ты знаешь? Просто потому, что до сих пор ни с чем подобным не сталкивался? Но до сих пор не существовали и электронные мозги. А однако эти мозги, их существование – это факт. Правда, такого, с которым можно было бы пообщаться описанным мною образом, который бы словами отвечал на слова, еще нет. Подобный мозг был бы неизмеримо сложным, его структура, возможно, была бы в миллионы раз сложнее уже существующих, но это вопрос технический, который нас, теоретиков познания, не занимает. Что скажешь?

ГИЛАС. Скажу, что в твоих рассуждениях кроется какая-то ошибка, что это парадокс, софистские штучки, и все. Почему мы все, люди или другие системы, не сделаны из какого-нибудь там железа, никеля или стекла, из которых построен этот твой электронный мозг? Почему нет нигде мыслящей мертвой природы? Почему эволюция была только одна – биологическая, то есть живых организмов, и только в процессе биологической эволюции возникли существа неизмеримо сложные и при этом живые? Не следует ли отсюда, что совершенствующаяся организация и жизнь – суть два процесса, безусловно нераздельные, и что ни один из них не встречается в природе отдельно, как не существует в ней отдельно материи без массы?

ФИЛОНУС. Наконец-то изложение с появлением концепции заблистало остроумием. Я согласен с тобой – в эволюционном, биологическом смысле электроный мозг со всей очевидностью мертвый, но ведь по рассуждении получается, что он способен (в принципе, не в современной реализации) произвести сознание. Если мы внимательно изучим данную проблему, то она может нам открыть новые, неожиданные перспективы познания. Ты спрашиваешь, почему мы не сконструированы из какого-нибудь металла или стекла – почему мы созданы из коллоидных белковых соединений? Попробую тебе ответить. Во-первых – обрати внимание, – хотя различные органы нашего тела и состоят из живых тканей, это отнюдь не является необходимым и обязательным условием их нормального функционирования.

ГИЛАС. Как это?

ФИЛОНУС. А так: возьмем, например, сердце, кровеносные сосуды или почку. Ты же знаешь, уже существует искусственное механическое сердце и искусственная почка, а также искусственные кровеносные сосуды, и мы можем продолжительное время замещать ими действие естественых живых органов.

ГИЛАС. Это правда.

ФИЛОНУС. Тогда сделаем так: создадим для себя некие коллекции. В каждую такую коллекцию включим всевозможные устройства, выполняющие какую-нибудь – одну и ту же – функцию. И только выполнение этой функции будет основанием для включения в то или иное собрание, а вот материал, размеры или технологические особенности конструкции таким критерием не будут. Таким образом мы создадим, например, коллекцию разнообразных насосов. Туда войдут насосы поршневые и беспоршневые, центрифуговые и вакуумные, абсорбирующие, ртутные и т.д. И кроме всего прочего, туда, в эту коллекцию, войдут и сердца живых существ. Еще одна – коллекция всевозможных фильтров. Среди многих сотен тысяч возможных фильтров мы там обнаружим почки живых существ. Еще у нас будет коллекция устройств, которые мы назовем системами с обратной связью, среди них будет находиться нервная система...

ГИЛАС. Предполагается, что это – ответ на мой вопрос?

ФИЛОНУС. Нет, это лишь вступление. Пока мы только пришли к выводу, что функции отдельных созданных из живой ткани органов нашего тела могут замещать со все большим успехом устройства, произведенные инженерами и конструкторами, созданные из неживой материи, и это как раз – путь еще пока медленно развивающегося, но уже громко о себе заявившего протезирования живых систем. Прогресс в этой области обеспечила именно кибернетика, сейчас идет работа над созданием слухового протеза и даже зрительного, для глухих и слепых. Однако вернусь к теме. Почему, спрашиваешь ты, мы построены из белковых коллоидов, а не из каких-нибудь элементов вроде металлических проводов, колесиков, винтиков и т.д.? Ответ простой. Когда я в качестве конструктора приступаю к созданию протеза сердца или почки, к проектированию искусственного глаза, то мои начальные условия, или конкретные обстоятельства, с которыми я вынужден считаться, приступая к работе, в высшей степени отличны от тех условий, какими, образно говоря, располагала Природа, когда миллиарды лет назад приступала к синтезу организмов. Конечно, «Природа» в данном случае понятие символическое. Ведь тогда не было никакого конструктора, никакого существа, которое находило бы соответствующие молекулы, подбирало их одну к другой, соединяло и скрепляло, пока из этих все более сложных структур не возникли первые бактерии. Ничего подобного не происходило. Существовал только первичный высокотемпературный океан, в его глубинах – растворы органических и неорганических солей – и ничего более. Как нам теперь известно, до биологической эволюции в собственном смысле слова долгое время шла «эволюция органических соединений», а говоря точнее, «эволюция химических реакций», вернее, их взаимная конкуренция, их «естественный отбор». На определенном этапе этого процесса, когда в результате протекания реакций из скрученных атомных нитей возникли крупные частицы (полимеры), соединения таких частиц выделились из горячего океана в виде мельчайших коллоидных капелек. Это произошло в результате действия элементарных законов физики и химии, и мы можем произвольно воссоздать это событие в лабораторных условиях. Эти капельки еще не были клетками, но клетки возникли из них в процессе дальнейшей «химической эволюции», может быть, в течение миллиарда лет, а может – всего лишь сотен миллионов. Представь себе, что коллоидный характер кирпичиков протоплазмы, этого дальнейшего строительного материала многоклеточных, определился на очень раннем этапе эволюции, поскольку нигде, кроме этих капелек, представляющих собой сгущенную реагирующую фазу определенной группы соединений, не могло возникнуть явление «естественного отбора» химических реакций. Таким было начало. Потом условия менялись, плазма приспосабливалась к новым условиям, но и по сей день различные свойства структуры и функции нашего тела свидетельствуют, что жизнь зародилась в океане, в его соленых, как наша кровь, водах. Природа создавала организм там, где это было возможно – в воде, – потому что при существующих на Земле температурных условиях corpora non agunt, nisi soluta [15]. Далее, природа строила из того, что было под рукой, и состав наших тел опять-таки этот факт подтверждает: в водной среде определенных веществ было достаточно, других – всего ничего, а каких-то не было вовсе. Конструктор же, который стремится создать мозговой протез, имеет возможность работать не только с водными растворами клеистых коллоидов, не только с относительно низкими температурами, но и с разнообразными механизмами, редкими элементами, при высоких температурах, различном давлении и т.д. Таким образом, мой вывод должен подкрепить доказательства того, что строение наших тел, нашего мозга не является следствием исключительно тех биологических целей, каким эти тела и мозги служат сегодня, но это строение отражает весь долгий, запутанный, гигантский путь биологической эволюции. Поэтому в наших телах мы можем обнаружить результаты воздействия двух групп факторов: во-первых, тех, которые существовали у колыбели жизни, которые определили возникновение коллоидных капель в предбиологический, до-жизненный период; во-вторых, тех факторов, которые включались в формирование живых организмов на более поздних стадиях эволюции в качестве условий естественного отбора, таких, как изменения среды, внутри– и межвидовая конкуренция и т.д. Более того, эволюция на самом деле не была непрерывным движением от низших форм к высшим, без заминок и катастроф. Она не была одним только совершенствованием, упорядочиванием структур и процессов. В целых огромных ответвлениях эволюция обнаруживала явление регрессии, отступления, дегенерации, исчезновения, гибели определенных форм и видов. Но даже в сохранившихся линиях развития изменения внешних и внутренних условий системы привели к различным осложнениям, в результате чего путь от простых одноклеточных до человека, если охватить его одним взглядом, полон зигзагов, отступлений, тупиков, и наши тела по сей день обнаруживают следы и следствия не одного из этих «тактических маневров» эволюционного процесса. Естественно, конструктор мозгового протеза или электронного мозга отнюдь не должен заботиться об этих зигзагах, об этих следах сумеречных этапов эволюции. Его также не должно заботить, что сохранилось в наших телах от приспособлений к условиям, в которых жили древние предки человека. И раз уж я обладаю склонностью к пространным рассуждениям, упомяну кстати, что недолговечность индивидов не результат какой-то «конструктивной ошибки» эволюции, а, наоборот, – результат конструктивной необходимости, поскольку двигатель эволюции – изменяемость форм и их последовательная сменяемость. Там, где нет смерти отживших форм, их замещения потомками, там нет и самой эволюции. Таким образом, смерть индивида – та цена, которую мы платим за возможность непрекращающегося развития вида в целом. Вернемся теперь к нашей теме: биологическая эволюция, о чем свидетельствуют факты, была единственной возможностью достичь и преодолеть тот пресловутый порог минимальной сложности, о котором мы беседовали. Путь от водных растворов к коллоидным капелькам, от этих капелек к клетке, от клетки к многоклеточным и к человеку был единственной возможностью в тех условиях, какими располагает планета Земля. Когда этот порог минимальной сложности был достигнут, когда возникшие таким путем создания обрели механизм противодействия губительной дегенеративной тенденции, началась в собственном смысле слова эволюция организмов. Естественно, конструктора протезов, искусственных сердец, искусственной почки, глаз или мозгов ничто из этого не волнует. Тут можно сделать такой вывод: природе пришлось преодолеть многочисленные трудности. Из них конструктор может ввести в рассмотрение только некоторые. Именно это дает нам возможность предположить, что конструкторы в будущем смогут построить машину, продуцирующую сознание, – из стекла или из металла, в то время как нас эволюция производила из водянистого клейкого белка.

ГИЛАС. И поэтому ты считаешь, что жизнь и сознание могут существовать отдельно и что может существовать структура, созданная из неживых элементов (в обычном смысле слова), в которой возможно возникновение сознания?

ФИЛОНУС. Самым серьезным образом. Более того, я считаю, что основополагающие принципы действия мозга одинаковы во всех уголках материальной Вселенной, хотя существа, обладающие этими мозгами, могут в такой же степени отличаться от человека, как звезда отличается от морской звезды. Это могут быть существа, в высшей степени на нас непохожие – и, однако, их мозги, функционируя, будут обнаруживать правила индукции, дедукции, бритвы Оккама (минимальность гипотез)...

ГИЛАС. Прекрасно. Позволь мне задать тебе несколько вопросов на тему сознания.

ФИЛОНУС. Пожалуйста, спрашивай, друг.

ГИЛАС. Принимаю твой тезис о том, что понятие сознания включает в себя целый класс явлений, но для удобства мы и в дальнейшем будем пользоваться одним словом, как и прежде. Только скажи мне, пожалуйста, где, по-твоему, помещается мое сознание? Может быть, в моей голове?

ФИЛОНУС. А где же еще?

ГИЛАС. Итак, в моей голове. А ты можешь мне его показать?

ФИЛОНУС. Мое пищеварение помещается в органах моей брюшной полости, не правда ли? Не будешь ли ты любезен показать мне мое пищеварение?

ГИЛАС. Я мог бы продемонстрировать тебе и всем другим желающим процессы твоего пищеварения посредством хирургического вскрытия живота под местным наркозом. Если же ты мне после трепанации черепа под местным наркозом покажешь (в зеркале, например) мой мозг, то мы оба – как ты, так и я – не увидим моего сознания, хуже того, мы не увидим даже никаких процессов, напоминающих это обобщающее название. Ведь невозможно будет увидеть ни моего восприятия, ни мыслей об облаках, ни моей зубной боли. Поэтому я считаю, что сознание вовсе не локализировано в объективном физическом пространстве. Если бы мы согласились с тем, что сознание можно и нужно локализовать, то в нашей речи это отразилось бы в очень забавных формулировках, например, что когда я наклоняюсь перед обедом, то это мой голод наклоняется (то есть чувство голода), что когда я, несчастный влюбленный, бьюсь головой о стену, то это моя любовь ритмично удаляется от этой стены и приближается к ней и т.д. Что скажешь?

ФИЛОНУС. Скажи мне, пожалуйста, Гилас, где помещается «отталкивание тел, имеющих одинаковый заряд»?

ГИЛАС. Понимаю, к чему ты клонишь. «Отталкивания вообще» я тебе показать не могу, это абстракция. Однако я могу тебе показать конкретное явление отталкивания на паре тел с одинаковым зарядом.

ФИЛОНУС. Ты так считаешь? Ты покажешь мне только, как увеличивается расстояние между двумя телами. Увидеть можно движение, а не «отталкивание». «Отталкивание» является определенным обобщением, абстрактным понятием, так же точно, как любовь. Если лабораторный стол, на котором ты будешь демонстрировать опыт с частицами, имеющими одинаковый заряд, мы поднимем к потолку, то будешь ли ты утверждать, что отталкивание поднялось? Можем взять другой пример. Ты в состоянии увидеть электрон?

ГИЛАС. Естественно – в камере Вильсона или на фотонегативе.

ФИЛОНУС. Ничего подобного! В камере Вильсона ты увидишь только струйку пара, сконденсированного на ионах, которые из-за чего-то слегка сместились, и это «что-то» был электрон, а на фотонегативе ты увидишь несколько почерневших зернышек эмульсии. Непосредственно ты электрон не увидишь. Ты всегда будешь только делать вывод о его наличии, основываясь на следах его пребывания и физической теории. Точно так же, когда нейрофизиология разовьется достаточно, я смогу показать тебе определенные химико-электрические процессы в твоем мозгу и, опираясь на них, делать выводы о том, что ты видишь, слышишь или думаешь (например, думаешь «с нежностью и преданностью» о некой особе, что будет проявлением любви). Определенная группа процессов будет происходить в твоем мозгу тогда, и только тогда, когда ты будешь грустить. Потому что чувство твоей печали присутствует в пространстве точно так же, как в нем существует сознание. И то и другое – суть абстракция, обобщение, охватывающие ряд явлений, связанных между собой и поэтому рассматриваемых в совокупности.

ГИЛАС. Ты меня не убедил. Ведь печаль или зубную боль можно чувствовать, можно ощущать голод, переживать его, но невозможно «пережить» или почувствовать «отталкивание» или «электрон».

ФИЛОНУС. Сделай одолжение, задумайся над тем, что именно происходит, когда ты испытываешь голод? Почему ты голоден? Потому что твой пустой желудок посылает определенные нервные импульсы в мозг, не так ли?

ГИЛАС. И что с того? Эти нервные импульсы может обнаружить каждый исследователь – при помощи гальванометра, например, – но он не ощутит таким образом мое чувство голода. Это – мое «частное» ощущение, в противоположность «видимым всем» нервным импульсам из желудка в мозг. Пожалуйста, не пытайся не замечать этой разницы.

ФИЛОНУС. И не пытаюсь нисколько. Если бы ты заглянул внутрь своего живота, то увидел бы, что твой пустой желудок участвует в движении, называемом «желудок подводит». Это тебе подскажет чувство зрения на основе информации, которая от глаза проходит по нервам в мозг. Голод же ты чувствуешь потому, что информация об этом идет от желудка к мозгу по другим нервам. Разница состоит в том, что информация о голоде адресована исключительно твоему мозгу, потому что твой желудок «подключен» нервами именно к нему, а не к другому мозгу. Но если мы вскроем твой живот, то каждый человек сможет увидеть твой желудок. Только увидеть, ясное дело. А вот если бы нервы твоего желудка соединить с моим мозгом, то тогда я чувствовал бы голод, хотя пустым был бы твой желудок.

ГИЛАС. Ты основываешься на неестественном опыте.

ФИЛОНУС. Ну, Гилас, чепуху говоришь! Сшить твой нерв с моим – «неестественный» прием? Если так, то использование электронного микроскопа для того, чтобы увидеть атомные микроструктуры, тоже «неестественный» прием. В обоих случаях мы производим эксперимент, имеющий целью проверить наши предположения и глубже исследовать действительность (которая состоит как из предметов, нас окружающих, так и из наших тел). Если запретить ученым поступать «неестественно», то придется ограничиться действиями, сводимыми к утолению голода, жажды, полового влечения, и только. Это будет «естественно». Я надеюсь, что ты не требуешь этого всерьез?

ГИЛАС. Ну и диатриба! Беру назад слова о «неестественности» приема. Продолжай.

ФИЛОНУС. Итак, мы условились, что разница между «частным» и «общественным» фактом сводится к отношению, которое возникает между определенным индивидом и определенной информацией. Информация о том, что происходит внутри тела какого-нибудь индивида, доступна (благодаря нервным окончаниям) только ему. Информация из окружающего мира доступна непосредственно всем присутствующим. Вот и вся загадка.

ГИЛАС. Позволь, я повторю твое утверждение. Ты говоришь, что разница между субъективным восприятием («я голоден») и объективным («я вижу фотографию» или, точнее, «здесь находится фотография») сводится к отношению между информацией и ее адресатом. Информация о внутрисистемных процессах адресована мозгу этой системы и поступает туда по нервам. Информация же из окружающего мира доступна всем.

ФИЛОНУС. Да. Еще из этого следует, что определенная информация может поступить в твой мозг двумя способами при условии, что она поступает из твоего тела. Свой пустой желудок ты можешь или видеть глазами (естественно, когда мы тебе вскроем живот), или «ощущать его», то есть «ощущать его пустоту» благодаря непосредственным нервным связям. Это отличие, конечно, является результатом эволюционного развития, поскольку было бы совершенно излишним, даже вредным, если бы мы испытывали чужой голод или зубную боль.

ГИЛАС. Хорошо. А откуда поступает информация, что я печален, что я испытываю огорчение?

ФИЛОНУС. Эта информация является оповещением твоего мозга о его собственном состоянии благодаря «внутренней обратной связи» системы. Я считаю, что к этому моменту мы рассеяли сомнения относительно предмета в целом. Тем самым мы уже готовы приняться за главную тему – анализ функционирования устройства, принадлежащего к упомянутому выше классу «систем с обратной связью».

ГИЛАС. Исследованием этого класса занимается кибернетика?

ФИЛОНУС. Да. Однако это тема трудная и обширная, тут необходима большая интеллектуальная сноровка. Поэтому, полагаю, лучше отложить эту тему до следующей встречи. Тем временем, пожалуйста, обдумай на досуге проблемы, о которых мы сегодня говорили, и прежде всего – проблему эволюции, воспринимаемой с точки зрения конструктора.

 

V

 

ГИЛАС. Друг мой, ночь прошла для меня в размышлениях о том, что мы с тобой обсуждали, и у меня возникли вопросы, на которые я хотел бы получить ответ прежде, нежели ты продолжишь изложение очередных последствий, какие философ видит в открытиях кибернетики. Если я правильно тебя понял, разницу между «субъективным» и «объективным» ты усматриваешь в различном «подключении» информации к нашей нервной системе. Следуя этой логике, мы делаем вывод, что мой желудок «подключен» нервом к моему мозгу, и поэтому я могу ощущать его состояния, например, голод. Окружающие объекты не «подключены нервами» к моему мозгу, и поэтому я могу их воспринимать, но не в силах «ощущать их состояние». Однако проблема усложняется, когда за объект наблюдения я приму собственный мозг. Я могу воспринимать его двояко, и поэтому он существует для меня «вдвойне»: в одном случае это мозг, «ощущаемый изнутри» («непосредственно»), а в другом – это «вещь» («ощущаемая опосредованно»), когда, просверлив себе дыру в черепе под местным наркозом, я рассматриваю свой мозг в зеркале. Первым из этих доступов к моему мозгу обладаю только я, вторым же обладают все желающие. Как понимать эту двойственность?

ФИЛОНУС. Никакой двойственности тут нет, поскольку не существует мозга, «ощущаемого изнутри», как ты это сформулировал. Это всего-навсего ошибочное, а потому и неподходящее определение психической жизни, то есть мышления, переживания, наблюдения, которые происходят в твоем мозгу, но не являются им. Твой мозг «есть», то есть «существует» только единственным образом – именно таким образом, каким его может исследовать любой человек.

ГИЛАС. Нельзя ли это как-нибудь уточнить, сформулировав определение сознания в объективных терминах?

ФИЛОНУС. Можно. Давай скажем, что сознание – это такое свойство системы, которое проявляется тогда и только тогда, если оно само является этой системой. Я привел тебе тут необходимые и достаточные, полностью объективные условия. Если кто-то разговаривает с кем-то по телефону, то только он сам получает информацию от собеседника, хотя мы, конечно, можем подсоединить к телефонному кабелю еще одну трубку. Аналогично, если бы ты подключился к чужому мозгу, то мог бы непосредственно участвовать в обращении информации в нем, то есть в его психической жизни. О том, в каких условиях был бы возможен подобный эксперимент, мы еще поговорим. Какой твой следующий вопрос?

ГИЛАС. Несмотря на все твои объяснения, я по-прежнему не понимаю – вынужден признать, – чем по сути своей является сознание...

ФИЛОНУС. Мой дорогой, объяснить кому-то, чем что-то является, значит свести это «что-то» к «чему-то», указать на связи одного с другим, построить этого «чего-то» модель (математическую, механическую или какую-либо другую), и все. Другого способа узнать или понять в нашей юдоли нет. Что ты, собственно, подразумеваешь под пониманием явления сознания? Потому что мне действительно не ясно.

ГИЛАС. Может быть, исключительно сложный электронный мозг действительно мог бы при помощи соответствующей аппаратуры наблюдать окружающую среду, исследовать ее, а одновременно – закономерности собственной жизнедеятельности, мог бы думать, высказывать свои мысли, понимать – но мы по-прежнему не будем знать, сопутствует ли этим процессам сознание, есть ли у него сознание или нет. Чтобы быть уверенным в своих выводах, надлежало бы, по твоему определению, самому превратиться в электронный мозг.

ФИЛОНУС. Ты погряз в предрассудках и устаревших представлениях, аж жалость разбирает, Гилас. Говоришь, что не знаешь, что такое сознание, а оказывается, у тебя исключительные знания в этом вопросе, и, несомненно, они происходят из неземного откровения.

ГИЛАС. О чем это ты?

ФИЛОНУС. Из твоих слов следует, что ты не считаешь, будто сознание представляет собой некое обобщение, охватывающее такие процессы, как мышление, наблюдение и т.д., но – по твоему мнению – сознание есть некая идея, некий абсолют, который только заботливо сопровождает все эти процессы, опекает их, однако к ним не сводится, и таким образом сознание – это определенное «надъявление», своего рода эпифеномен, который носится над нашими процессами наблюдения и мышления, как дух над водами. Так вот ты и оказался эпифеноменалистом, Гилас. Я неустанно повторяю тебе, что сознание – это и есть зрение, это и есть слышание, это и есть ощущение, наблюдение, воспоминание, учение, и ничего более. Ты уже сам к этому пришел, согласившись, что сознание складывается из психических процессов, как армия состоит из солдат – и тут вдруг опять мистический призрак возвращается с метафизическим румянцем на щеках, полный сил и здоровья.

ГИЛАС. Ты прав. Признаю неразумность моего высказывания. Но... но из этого, если я не ошибаюсь, следует, что ты сводишь сознание к реакциям организма (или электронного мозга) на раздражители. Таким образом ты затушевываешь различие, какое можно (а по моему мнению, должно) наблюдать между мертвой, хотя и мыслящей машиной, и живым человеком. Мое наблюдение, мои мысли – это мое сознание. Согласен. Но следует ли из этого, что наблюдательность электронного мозга, его мысли – это именно его сознание? На этом пути от человека к машине теряется внутреннее качество всех моих психических процессов.

ФИЛОНУС. Разрешение этой дилеммы можно найти только в процессе эксперимента, эмпирии. Зная внутреннее качество собственных психических процессов, ты ведь не отказываешь в этом качестве другим людям, поскольку они сконструированы так же, как и ты, из того же строительного материала. Что же касается электронного мозга, я отлично понимаю твое предубеждение, поэтому постараюсь подсказать тебе условия, при которых ты (или другой человек) мог бы сам превратиться в электронный мозг, и таким образом проверить, уничтожается в процессе этой перемены внутреннее качество психических процессов или нет.

ГИЛАС. Но ведь это абсурд, это невозможно!

ФИЛОНУС. Мы в этом убедимся, но только тогда, когда соберем достаточное число фактов и погрузимся в знания о кибернетике настолько, что сможем постулировать свой опыт, то есть признать его достоверным. А до этого времени ты вынужден будешь по-прежнему пребывать в сомнениях.

ГИЛАС. Хорошо. Ты, видимо, намерен поговорить теперь о комплексе систем, называемых сетями?

ФИЛОНУС. Да. Этот комплекс включает системы со степенью сложности равной или большой чем w . Под w  я понимаю минимальную сложность, какую должна обеспечивать данная система, чтобы мы могли включить ее в комплекс.

ГИЛАС. Все ли элементы этого комплекса обладают, по-твоему, сознанием?

ФИЛОНУС. Если мы определим сознание как свойство системы, которое непосредственно обнаруживается только тогда, когда ты сам являешься этой системой, то последовательность требует признать наличие сознания у рептилий, птиц, рыб, и даже у куколок насекомых («брюшной мозг», то есть ганглий). Однако такое расширительное понятие сознания неточно.

ГИЛАС. Таким образом, твое определение развалилось?

ФИЛОНУС. Отнюдь нет. Мы только введем в него дополнительное уточнение условий в следующем виде: сознание – это свойство системы, которое проявляется только тогда, когда ты сам являешься этой системой, причем по сложности система приближается к уровню человеческого мозга. И таким образом мы разумно ограничим диапазон понятия. Что же касается мозга других животных, а также тех сетей, которые не являются мозгами живых организмов, то мы единственно только можем допустить, что в разной степени в них проявляется некое подобие человеческого сознания, и таким образом, чем выше организация данной сети, тем более «высоким», тем более «ясным» сознанием она обладает. Этот достаточно туманный и несовершенный способ словесного описания происходит от того, что мы еще не умеем измерять сознание физическими средствами. То есть мы умеем это делать в принципе, теоретически, но еще очень далеко до практической реализации идеи подобных измерений.

ГИЛАС. А как ты представляешь это «измерение сознания»?

ФИЛОНУС. Разумеется, речь идет об измерении «обратимости энтропии» системы, т.е. заключенной в ней информации, причем измерение должно учитывать не только количество информации, но и все возможные преобразования, каковым эта информация может подвергаться внутри данной сети, а также в связи с воздействием этой сети на окружение, и наоборот. Очень может быть, что способность информации к преобразованию является функцией сложности системы. И если бы это действительно так и было (а об этом свидетельствуют многочисленные данные), то мы смогли бы вывести формулы – я имею в виду математические уравнения, – которые бы однозначно представили связь между сложностью системы и уровнем сознания, которое может в ней возникнуть. В этом смысле наша коллекция представляет собой некую иерархию сетей, от простейших, которые с трудом достигают сложности w  и обладают очень «тусклым» сознанием, до наиболее сложных, со сложностью wn , благодаря этому одаренных «наияснейшим», «наивысшим» сознанием. Ты понимаешь, что, если бы эта проблема была разработана с точки зрения физики и математики, то нам не пришлось бы прибегать к таким расплывчатым терминам, дающим простор для недоразумений, как «ясное», «затемненное», «низкое» или «высокое» сознание.

ГИЛАС. Постой-ка. Из твоих слов следует одна удивительная вещь. Ты говоришь, что в этой коллекции у основания иерархии находятся простые сети, а наверху – сети наиболее сложные, с «наивысшим сознанием». Однако ведь сложность можно увеличивать произвольным образом, а следовательно, и сознание могло бы в связи с этим неограниченно возрастать. Теоретически отсюда бы следовала возможность существования бесконечно сложной сети, наделенной «бесконечно высоким» сознанием. Математическая формулировка этого тезиса была бы, боюсь, равносильна математизации понятия божества, существа с «бесконечным сознанием»...

ФИЛОНУС. Это забавно – то, что ты сейчас сказал, – но в действительности все обстоит по-другому. Кроме порога минимальной сложности, существует также, насколько мы можем об этом судить, граница максимальной сложности.

ГИЛАС. А что она ограничивает?

ФИЛОНУС. Дело в том, что существует, вероятно, определенный максимум роста сознания, после превышения которого дальнейшее увеличение сложности сети будет уже демонстрировать признаки отката, регресса, дегенерации.

ГИЛАС. Как же это возможно?

ФИЛОНУС. Ну, например, так, что после превышения оптимальной сложности в сети начинается дезинтеграция функций. Отдельные ее части высвобождаются из-под общего унифицирующего влияния и проявляют тенденцию внутреннего конфликта отдельных процессов, тенденцию к автономизации, ведущую к полному распаду слишком сложной сети на ряд квазисамостоятельных единиц, поглощенных взаимным противоборством, то есть вредно влияющих друг на друга.

ГИЛАС. Не фантазия ли это в чистом виде?

ФИЛОНУС. Нет. Конечно, мы понятия не имеем о том, близок ли уже человеческий мозг к пограничному качеству, то есть достиг ли он уже оптимальной сложности или нет, но, однако, в определенных обстоятельствах он явно проявляет тенденцию к автономизации своих отдельных частей – я подчеркиваю, что в функциональном, а не материальном смысле.

ГИЛАС. Что это за проявления и почему ты подчеркиваешь их функциональность?

ФИЛОНУС. Речь идет о функциональности в том смысле, что распад процессов и связанная с ним утрата монолитности функционирования (или «личности») сети не влечет за собой некоего расщепления системы, рассматриваемой материально. Так, например, раздвоение личности может зайти у человека очень далеко, и при этом не обнаруживается никаких изменений, отмечаемых морфологически или автономно. Думается, что для определения оптимума сложности следует учесть целый ряд факторов, таких, например, как скорость передачи импульсов, увеличение «степеней свободы», являющееся производной от увеличения числа возможных, то есть предоставленных на выбор, проводящих путей, и так далее. Говоря о функциональной автономизации, обнаруживающейся в сложных сетях, мы приближаемся к границе гигантского наследия психических явлений, связанных с проявлениями так называемого подсознания.

Это область психологии, как мало какая другая «заболоченная» туманной терминологией, огромным количеством непроверяемых и ложных гипотез, выдвигаемых чаще всего неспособными или методически не подготовленными последователями Фрейда. Поэтому кибернетический анализ этой сферы явлений, их исследование с опорой на директивы теории информации является особенно необходимым и ценным.

Рискуя погрязнуть в общих выражениях и определенных повторениях (поскольку собственно о динамике сети мы будем говорить позднее), отважусь, однако – именно, для того, чтобы затронуть проблему подсознания в кибернетическом аспекте, – высказать тебе на эту тему несколько замечаний – с тем, что я буду стараться охватить проблему скорее генетически, ограничиваясь исключительно рассмотрением психического развития человека и не сопоставляя динамики нейронной сети с другими сетями (электронными, например), поскольку это другое рассмотрение, которое я назвал бы «конструкторским», мы себе оставим на потом.

Психоаналитики говорят, что психическая жизнь человека состоит как бы из двух частей, она является следствием двояких процессов: сознательных (которые олицетворяет так называемое ими «ego», то есть «сознательное я», «сознательную личность») и подсознательных (субстратом которых является так называемое «оно», «id», то есть комплекс психических явлений, недоступных при нормальных условиях их носителю).

Сознательные процессы обладают явным и ярко выраженным целевым характером приспособления, то есть являются проявлениями биологически рациональной, происходящей по понятным (вполне объяснимым) причинам адаптации человеческого организма к окружающей действительности, в которой этот организм живет. Они возникают в процессе обучения всем необходимым для жизни действиям сети, при этом безрезультатные процессы, не ведущие к достижению цели, тормозятся благодаря действию отрицательной обратной связи, элиминируются из поведения организма.

Подсознательные процессы не имеют этого целеустремленно-делового, причинно-рационального характера. Создается впечатление, что они служат целям принципиально недостижимым, более того, биологически бессмысленным, иррациональным. В значительной мере эти процессы представляют собой персеверацию (бесконечное повторение) определенных действий, имеющих характер навязчивой идеи, фобии, невроза т.п., которые проявляются частично даже в поведении так называемых нормальных людей, но особенно явственно и сильно обнаруживаются у неврастеников.

Каков генезис и каков механизм этих процессов?

При рождении младенец от природы наделен системой, в которой прежде всего происходят явления «рассеянные», случайные, бесцельные. Эти явления вызывают беспорядочные движения мышц, хаотическую переменчивость реакций, неспособность к какой бы то ни было целеустремленной деятельности. Опытным путем, начиная от рождения, ребенок постепенно исключает все бесцельные (бессмысленные) действия как не ведущие к цели, и таким образом полностью хаотичная система, действующая по принципу «статистического разброса» сетевых процессов, начинает организовываться в определенные функциональные группы, подчиненные определенным задачам.

Таким образом ребенок учится смотреть, то есть устремлять взгляд в выбранном направлении, ходить, говорить и т.д. Эту «статистическую случайность» действий «новорожденной сети» надо воспринимать cum grano salis [16], чтобы не впасть в какой-нибудь «физический абсолютизм», стремящийся трактовать такую функционально неорганизованную сеть аналогично, например, статистическому ансамблю атомов, поскольку понятно, что сеть с самого начала своего существования обладает определенными динамическими «средствами кристаллизации деятельности», и действия ее вовсе не столь хаотичны, как движения броуновских частичек в капле воды.

Во всяком случае, путь от действий более или менее хаотических к согласованным, от мыслей неясных, многозначных, смутных к четко сформулированным в речи, от младенческого поведения к сознательной деятельности зрелого организма ведет именно через обучение, исключение нецелевых процессов и специализацию, организованность, динамическое структурирование процессов, причем критерием отбора является успешность приспосабливания данной психической функции или же ее воздействия на двигательные функции.

Каждая только что заново освоенная функция мгновенно требует полной сосредоточенности на ней сознания, то есть всех тех сетевых процессов высшего уровня, которые психоаналитики называют «личностью» – «ego». После усвоения функция перемещается из области сознательного в бессознательное в качестве автоматизированной. Уже не вся сеть участвует в создании динамической модели функции для достижения адаптационного эффекта, уже нет необходимости в непрерывной концентрации внимания на каждом этапе новой функции – поскольку произошло формирование специальной подгруппы функционирования, готовой к действию по первому требованию, которую можно привести в движение в любой момент. Таким образом, автоматизации и последующему перемещению в подсознание подвергаются все без исключения функции, от упомянутого выше целенаправленного вращения глазных яблок (которому младенец учится не без труда!) и до наиболее замысловатых двигательных (акробатика, жонглирование) и психических функций, таких, как абстрактное математическое мышление, отдельные фрагменты которого, совершенно недоступные для непосвященного, опытный математик производит автоматически.

Все приведенные выше случаи автоматизма характеризуются и тем, что каждый из них можно как произвольно привести в действие, так и произвольно переместить в сферу сознания. Так, например, автоматизм дыхания, езды на велосипеде, акробатики можно переместить в центр субъективно сконцентрированного внимания и интроспективно изучить отдельные элементы этого процесса.

Автоматизм под-сознания тем отличается от автоматизма в приведенных выше случаях бес-сознательного состояния, что произвольно он недостижим и даже попытка определить его источник наталкивается на серьезные трудности. Мы это объясняем тем, что от сознания его отгораживает своеобразный динамический барьер.

В основе явлений сознания, как и подсознания, лежит символизирующая (символотворческая) функция сети, но в ее применении обнаруживается принципиальное различие.

Сознательное символотворчество имеет целью использовать символы в качестве сокращенных названий, или «лозунгов», «позывных» больших групп импульсов для создания определенных «ситуационных моделей» внешнего мира или же определенных состояний самой сети, поскольку создание таких моделей и оперирование ими, трансформация их (как, например, трансформация отдельных выраженных словами мыслей или математических формул) необходимы для адаптационных функций человеческого организма. Такие символы адресованы прежде всего окружающему миру и служат общению с другими людьми, одновременно формируя «модель» мира в самой сети. Биологически целенаправленная, рациональная, причинно-обусловленная, необходимая для адаптации функция данной группы сетевых процессов – сознательных процессов, добавим, – является очевидной и понятной.

Однако подобную, в принципе, символотворческоую способность обрело также подсознание, то есть те психические процессы, которые не автоматизированы в том понимании, какое мы рассмотрели выше (поскольку к ним нет произвольного доступа из-за противодействия «динамического барьера») – поэтому использование этих процессов для адаптации находится под большим вопросом.

Разумеется, недоступность подсознательных процессов относительна, поскольку если бы действительно нельзя было до них добраться, мы бы о них ничего не знали.

В действительности они проявляются в снах, под гипнозом, в многочисленных болезненных или нервных состояниях, они поддаются обнаружению в процессе исследований, главным образом методом «свободных ассоциаций».

Эти символические функции подсознания, о которых здесь идет речь, бывают «навязаны» сознанию в состоянии некоторого сетевого расстройства: в виде различных навязчивых идей, страхов, принудительных действий, фобий (страх оказаться в замкнутом пространстве, боязнь открытого пространства и т.п.). Все эти функции обнаруживают удивительное постоянство, тенденцию к персистентности, абсолютную невосприимчивость ко всем аргументам опыта и доводам рассудка, будь то со стороны самого неврастеника или окружающих.

Они обладают всеми видимыми признаками «нормальных», целенаправленных сетевых действий, а именно: 1) предварительной мотивацией; 2) набором согласованных действий; 3) целью, которой эти действия подчинены. Однако все эти элементы представляют собой целое, в сумме – полностью иррациональное, на самом деле ни к данному индивиду, ни к кому-либо другому не применимое, не представляющее собой никакой реальной адаптационной функции, наоборот – приводящее человека в состояние удрученности, если он эту функцию пытается реализовать под воздействием внутреннего императива.

Таким образом, мы имеем дело со своеобразным «перевертыванием» той иерархии психических явлений, которую мы обязаны считать рациональной и правильной. Мы знаем, что существование сознания в значительной мере обусловлено наличием огромного числа подсознательных психических процессов. Так, например, высказывание определенной мысли возможно благодаря действию значительного количества проявлений психического автоматизма, в частности, внутренних обратных связей памяти, поставляющих необходимый словарный запас, далее – обратных связей, направляющих вектор высказывания (всегда говорится «о чем-то» и одновременно мысль направлена «от чего-то» к «чему-то»), а затем исключающих из сферы восприятия и мышления все факторы, способные помешать высказыванию, его организации и реализации, и т.д. и т.д.

Существование этих процессов, этих подсознательных явлений (хотя и произвольно осознанных) – своеобразная основа, «фундамента» постройки сознания, однако создается впечатление, что навязывать необходимость однонаправленности отношений, которые должны господствовать в этой области, означает предоставить сознанию полную и произвольную власть над приводимыми в движение по прихоти, бессознательными, устанавливающими и обеспечивающими его четкую работу автоматическими действиями – однако же обратные процессы, то есть доминирование бессознательных автоматических действий над сознанием, должны быть – так по крайней мере представляется на первый взгляд – невозможны.

Взаимные связи и отношения сознательного и подсознательного в действительности значительно более сложные.

Я напомню здесь только два момента. Во-первых, вспомним наш разговор о хаотичном, статистически случайном действии «младенческой сети». Она с самого начала является «проектом гипотезотворческой аппаратуры» об окружающем мире и об отношении организма к этому миру. Она создает, как мы знаем, методом исключения по принципу «успех или поражение» модели окружающей действительности и динамические модели целевых действий. Так вот, очень важно, что «ложные модели» отнюдь не все ликвидируются, исключаются, уничтожаются без следа – после некоторых остаются определенные отметины, определенные частички, которые могут обнаружить чрезвычайную жизнеспособность. Тут подключается фактор эмоционального вовлечения организма (сети) в конкретные ситуации, которые, ложно представленные в сети, подвергаются рациональному подавлению, исключению и сознательному отсеиванию, но одновременно остаются в составе сети, укрытые за «динамическим барьером», как некие подсознательные процессы, и оттуда они могут в течение многих лет деформирующе влиять на протекание других процессов – сознательных.

Некоторый свет на эти факты бросает явление, которое я затрону в качестве второго пункта. Я имею в виду память, механизм запоминания и прежде всего запоминания произвольного.

Нейронная сеть человека – механизм не настолько совершенный, не настолько подчиненный сознанию, как полагают некоторые. Экспериментально подтверждено, что человеческая память включает приблизительно в миллион раз больше сохраненных элементов, чем доступно усилиям произвольного воспоминания. Под воздействием гипноза человек может вспомнить события и явления, к которым в сознательном состоянии у него нет никакого доступа. Так, например, исследования американских психологов показали, что загипнотизированные каменщики могут точно описать вид каждого из кирпичей, которые они укладывали восемь – десять лет назад в числе прочих десятков тысяч во время строительства. Такой человек опишет тебе некий кирпич в стене дома, который он ставил, скажем, шестым от угла в восьмом ряду на третьем этаже, потому что на нем есть красное пятнышко сбоку и немножко обколот левый угол, и это можно проверить – и это было проверено! Эти феноменальные результаты указывают на то, что память обычного человека включает до 1015 элементов, и только около миллионной их части человек может произвольно осознать благодаря усилию в состоянии бодрствования, то есть в обычном состоянии.

О связи этих фактов с явлениями подсознания мы сегодня можем только строить предположения. Быть может, подсознание – это комплекс явлений, неизбежно проявляющихся в сетях, которые преодолели определенный порог сложности; и таким образом, это побочный, не предполагавшийся эволюцией, но неизбежный эффект действия структур, достаточно сложных, в которых присутствует сознание.

Как следует из экспериментальных данных, над запасами памяти мы обладаем только ограниченной – и очень ограниченной! – властью. В пределах этих запасов протекают разнообразные малоизученные процессы – как бы спонтанное налаживание связей отдельных энграмм, следов памяти. Это приводит к возникновению определенных связей, скрытых за «динамическим барьером» подсознания, которые непонятным образом влияют на все сознательные процессы. Сегодня мы можем набрасывать приблизительные схемы нейронных соединений, которые предположительно соответствуют описанным процессам, то есть выключению энграмм из области, доступной произвольному запуску механизмов памяти и включению их в область функциональных компонентов, представляющих собой субстрат подсознания. Это все первые шаги кибернетического анализа на таком, столь сложном и столь неблагодарном для исследователя пространстве. Особенно ценным здесь является метод свободных ассоциаций, потому что он позволяет нам как бы «ввести зонд» в глубину подсознательных процессов и доставать оттуда «образчики», «случайные сгустки» сырья этих процессов, в то время как анализ содержания сознания ограничивается тем материалом, который оказался профильтрованным через «динамический барьер», подвергнутом и организации, и структурированию, и поэтому немного или вообще ничего не говорит нам о явлениях, происходящих за пределами поля сознания.

Выделяя главное, можно сказать, что существование сознания не было бы возможно без автоматизированных бессознательных процессов. Аналогично без существования символотворческой функции не могло бы существовать подсознание, которое главным образом проявляется в снах, под гипнозом, в невротических состояниях, а кроме того, в нормальных состояниях в виде, к примеру, ошибочных действий, забывания определенных фамилий, имен т.п., вызванных скрытым влиянием подсознательных процессов.

ГИЛАС. Следовательно, символотворческая функция подсознания непонятна в том смысле, что мы не знаем, чему она служит – и можно подозревать, что она является побочным эффектом действия очень сложной структуры типа сети, не так ли?

ФИЛОНУС. Да. Думаю, на этом мы завершим наши туманные рассуждения на тему психоанализа. Мы вспомнили об этих явлениях, чтобы констатировать, что проявление относительной свободы, автономии некоторых психических явлений является существенной, важной закономерностью действия всех нейронных сетей. Это проблемы, которые кибернетика не в состоянии сформулировать достаточно четко только потому, что как наука еще находится в пеленках и пока что не существует, собственно, никакая обобщающая математическая теория автоматов типа сетей с достаточно высокой степенью сложности.

ГИЛАС. А какую, собственно, теорию ты имеешь в виду? Я не очень хорошо тебя понимаю.

ФИЛОНУС. Наиболее сложные сети, какие сегодня конструируются, это счетные машины. В них насчитывается три-четыре тысячи элементов – речь идет о числе электронных или кристаллических проводников. Нет сомнения, что даже при использовании современных технологий и знаний самые сложные сети, какие возможно создать, не будут иметь более чем 10 000 функциональных элементов. Таким образом, показатель сложности этих сетей – 10 000, то есть 104. В то же время центральная нервная система, сеть человека, имеет 1010 элементов (нейронов) или является в миллион раз более сложной, чем самая сложная «искусственная» сеть. А откуда взялась эта граница создания сложных автоматов, эта высшая достижимая сложность уровня всего лишь 10 000 элементов? Основную трудность представляют технологические факторы: размер ламп, относительно большое потребление мощности, приводящее к тому, что электронный мозг, в 100 000 раз больший, чем те, которые существуют, созданный с применением электронных ламп, потребовал бы для охлаждения Ниагарский водопад. Однако в этой области наблюдается уже значительный прогресс, потому что благодаря транзисторам оказалось возможным уменьшить размеры и потребление мощности на 90% в сравнении с электронными мозгами, сконструированными с использованием катодных ламп. Другая трудность вызвана нашим невежеством в области теории. Речь идет об общей теории автоматов. Дело обстоит так. Первые самолеты можно было создавать чисто эмпирически, методом проб и ошибок, и однако же без теории полета, аэродинамики, теории прочности материалов, теории вынужденных колебаний и т.д. дальнейшее развитие авиации было бы невозможно. Конструирование сетей сейчас все еще ведется, собственно говоря, методом проб и ошибок, поскольку не существует теории, обобщающей их действия. Теория автоматов счетного типа, каковыми являются счетные машины, должна рассматриваться как раздел формальной логики. Например, формальная логика не занимается тем, каково должно быть количество элементарных операций, необходимых для решения данной задачи, а занимается она тем, решаема ли в принципе задача или нет. Для формальной логики безразлично, что для выполнения какой-нибудь задачи необходимо, к примеру, такое количество элементарных операций, выполнение которых заняло бы десять миллиардов или квадриллион лет. А при постройке автомата как раз и необходимо ответить на вопрос о количестве операций, необходимых для достижения цели – решения задачи. Это одно. Другое – то, что при каждой элементарной операции сеть может совершить ошибку. Если этих операций будет очень много, то и вероятность ошибки возрастает. Организм применяет для минимализации ошибок корректировку, подобную которой мы организовать не можем, поскольку она действует благодаря «самоисправляющей» тенденции тканей. Подобной тенденции технические устройства не обнаруживают. Это очень существенное препятствие. Теория автоматов, которая должна быть создана, будет анализировать длительность цепей анализа задания, а для этого необходимо принять во внимание фактор времени, кроме того, следует учесть и предусмотреть возникновение ошибок при анализе задачи. Поэтому такая теория должна, во-первых, объединить определенные элементы логики и термодинамики (которая учитывает фактор времени в процессах возрастания энтропии, а как ты знаешь, информация является противоположностью энтропии), во-вторых – учесть данные биофизики. Пока это только общие директивы, потому что, как я уже сказал, такой теории нет.

ГИЛАС. Эта теория, как мне кажется, сможет по существу определить оптимальную сложность, то есть ту высшую пограничную отметку сложности, после которой начинает распадаться монолитность действия сети. Но я совершенно не могу себе представить, как сможет теория, изначально физическая и поэтому выраженная математическим языком, измерять уровень сознания, который представляет данная сеть.

ФИЛОНУС. Она сможет выразить четкость действий, разветвленность, скорость и результативность всех процессов, определяющих сознание, не более того. Приведу тебе пример, из которого, может быть, станет видно, что в состоянии дать такая теория. На основе изучения ряда нейронных сетей Маккалок и Питт обнаружили, что, если воздействовать на кожу человека – короткое время – холодным предметом, то он ощутит тепло. Это предположение было проверено экспериментом. Для выделенных и наиболее простых нейронных сетей мы уже в состоянии составить математический эквивалент их действия. Для более сложных сетей это пока невозможно.

ГИЛАС. Однако все это не затрагивает проблему «внутреннего качества» психических процессов.

ФИЛОНУС. Почему же? Ты же знаешь, что сознание человека не всегда одинаково «ясное». Есть химические средства, которые определенным образом «заостряют» сознание, другие понижают восприимчивость, кроме того, у человека меняется сознание в зависимости от того, спит он или бодрствует, болен или устал, существует состояние помрачения и т.д. и т.п. Все эти возможности будут предусмотрены теорией. А может быть, речь все же не об этом? Может быть, ты думаешь о том «внутреннем качестве», которое проявляется, например, в мозге рыб или в ганглии насекомого, то есть, говоря метафорическим языком, «что и как ты будешь ощущать, если ты муравей или карась»? Так вот, естественно, «качества» «психического опыта» ни муравья, ни карася теория нам не представит так, чтобы мы могли прочувствовать, каково это – быть насекомым или рыбой.

ГИЛАС. Мне пришло в голову еще одно очень существенное возражение, касающееся всей кибернетики, особенно ее философского обоснования. «Сети с обратной связью», которыми занимается наука, это ведь механизмы. А стало быть, кибернетика пытается свести явления, происходящие в нервной системе, даже психические, к механическим процессам, и таким образом является новой реинкарнацией старого механистического материализма XIX в., согласно которому все явления, в том числе и живой жизни, можно переложить на язык механики. Однако прогресс в биологии и физике обрушил и развалил здание наивных механистических рассуждений. Что ты на это скажешь?

ФИЛОНУС. Ты говоришь, что кибернетика – продолжение старого механицизма. Однако подумай, откуда взялось основополагающее понятие этого направления? Философия всегда есть отражение, абстракция практической деятельности человека. На ранней стадии своего существования люди, уже объединившиеся в коллективы, зародыши общества, и овладевшие речью, старались влиять на окружающий мир и объяснять его с позиций, выработанных в процессе общения людей друг с другом. Поэтому они приписывали личностные качества явлениям природы, небесным телам, звездам и т.д. Это была первая общая модель явлений, антропоморфическая и анималистическая одновременно. На значительно более позднем этапе развития, в XVII и XVIII вв., началось формирование новой модели явлений. Такой моделью стал механизм – искусственное произведение, сконструированное человеком по образцу часов; теоретическим обобщением этой модели была ньютоновская небесная механика. Физика стала рассматривать материю как комплекс мельчайших упругих тел, подчиняющихся законам механики. Законы механики помогли раскрыть загадки функционирования сердца и кровообращения. Механика помогла в создании паровой машины. Общая для всех рассмотренных явлений концепция «механизма» обнаруживает следующие особенности: целое сводимо к сумме своих частей; любой процесс может произвольно развиваться как в одном направлении, так и в противоположном; механизм всегда вне истории, то есть не формируется своим прошлым. Его можно при желании разобрать или снова составить, это ни в чем не изменит его работы. Можно повернуть вспять его развитие – он все равно вернется к исходной точке. Можно на основе знания о расположении его частей предвидеть, каково будет его состояние в любом отдаленном будущем, нужно только знать все воздействующие на него факторы. Однако подобные утверждения справедливы лишь по отношению к таким системам, как часы или паровая машина, а вот к явлениям биологическим или квантовым их применить невозможно. Все постулаты механицизма разрушила практика: организм – это нечто большее, чем сумма своих частей, происходящие в нем процессы необратимы, он формируется своей собственной историей, а его будущее состояние невозможно предсказать со стопроцентной уверенностью, основываясь на знании его предшествующих состояний. Таким образом, механизм в качестве модели явлений, происходящих в природе, представлял собой сомнительную ценность. Особенно эта модель подводила в случае процессов, происходящих в живых системах (говоря в общем, в организмах, живых или неживых, с точки зрения нашего «порога минимальной сложности»). Отсюда, разумеется, не следует, что в свое время эта концепция не сыграла положительной роли в прогрессе науки. Однако мы должны остерегаться, чтобы не скатиться к механицизму, и поэтому кибернетика отвергает предлагаемую им модель явлений, создавая новую, основанную на понятии системы, которая несводима к своим частям, отличается от них, является монолитом, сформированным своим собственным индивидуальным развитием, системы, которая активно сосуществует с окружающей системой и поведение которой невозможно полностью предвидеть, основываясь на знании о ее строении. Наречешь ли ты эту новую модель тем же именем – «механизм»? Ты, конечно, можешь так поступить, но тогда ты будешь вынужден назвать механизмами также и живые существа...

ГИЛАС. Следовательно, ты утверждаешь, что информационная сеть не является механизмом?

ФИЛОНУС. Это вопрос произвольного выбора терминов, который я не собираюсь тебе навязывать. Мы не будем углубляться ни в подобную технологию сетей, ни в их эволюцию, то есть в причины, вызвавшие их появление. Только обозначим в общих чертах, что сети могут состоять из живых тканей или из материалов, проводящих электрический ток, или это механические рычаги, или же каким-то образом связанная последовательность химических реакций (цепных). Таким образом, могут существовать нейронные сети, электрические, механические, химические, а также «комбинированные» сети, у которых разные части состоят из разного строительного материала. Важно добавить к вопросу об эволюции сетей, что сети в живых системах создала биологическая эволюция, а все другие (известные нам) являются плодами конструкторской деятельности человека.

ГИЛАС. Электрические сети – по крайней мере определенные их виды – могут, по-твоему, производить сознание, так, что ли? Если так, то каким образом можно в этом убедиться, если речь идет о внутреннем качестве системы, которое «обнаруживается только в том случае, когда ты сам являешься этой системой»?

ФИЛОНУС. Вопрос о том, обладают ли сети «внутренним качеством» восприятия, я оставлю открытым. Кибернетика этой проблемой не занимается. Ее предметом является только создание систем, которые обнаруживают такие свойства, как «память» и «учиться», как «стремление к цели», как «распознавание», как «удовлетворение стремлений» («действительных» и «мнимых»), как формирование «навыков» и «привычек», как возникновение «ценностей», как «свободная воля», «индивидуальность», «внутренняя свобода выбора», как «инициатива» и «творчество», как «характер», «личность», а также таких, как «невроз», «навязчивая идея» и многие другие.

ГИЛАС. И эти черты проявляются в устройствах, которые ты называешь сетями?

ФИЛОНУС. Да. Конечно, не во всех, однако мы рассмотрим ряд разнообразных видов, типов сетей.

ГИЛАС. Слушаю тебя очень внимательно.

ФИЛОНУС. Фундаментальной особенностью всех живых существ является их телеологический, то есть целенаправленный характер. Все жизненные функции каждого организма подчинены стремлению к цели, которой является продолжение существования как особи, так и всего рода (продолжение вида). Главная цель каждого организма относится, следовательно, к нему самому, а не к чему-то вне его. Это очевидное и банальное утверждение – люди, как и львы, гиппопотамы или мухи не служат фактом своего существования никакой цели, находящейся вне их самих. Иначе обстоит дело с машинами, творениями человека. Цель их существования и деятельности относится не к ним самим, а к области человеческих начинаний. Так, к примеру, микроскоп – это усиленный человеческий глаз, паровая машина или атомный реактор – усиленный мускул или увеличение возможностей передвижения; машины позволяют человеку выполнять действия, которые без них он вообще не смог бы совершить (самолет). В каждом таком случае для действия машины необходимо периодическое или постоянное вмешательство человека, то есть его деятельность, направляющая и регулирующая ее функции. Все они в этом смысле подключаются к нервной системе человека, который ими управляет (пилот – самолетом, механик – паровой машиной, физик – атомным реактором). Сверх того человек способен использовать для своих целей жизненные функции и особенности других разнообразных организмов (животных и растений). Точно так же он поступает, создавая сети с обратной связью. Таким образом, созданные конструкторами сети не имеют автономных, к ним самим относящихся целей: электронный мозг помогает человеку считать, автопилот – управлять самолетом и т.д. Каждая такая сеть, будучи созданием конструкторов, имитирует в определенном, очень узком разрезе функции нервной системы – не всей системы, а только ее одной, как бы выделенной части. С этой точки зрения дальнейшие аналогии между счетными машинами или иными сетями этого типа и человеческим мозгом бессмысленны. Однако это касается только тех сетей, которые в настоящее время уже сконструированы, и не относится к тем, которые будут созданы в дальнейшем или конструируются в настоящее время. Я об этом напоминаю, чтобы избежать упрека в том, что относительно мало внимания уделяю сетям существующим и действующим. А поступаю я так потому, что нас не интересуют определенные возможности узкоспециализированных сетей, возникающие в процессе использования; нас интересуют такие потенциально существующие в сетях возможности, какие мы наблюдаем в деятельности и процессах человеческого мозга, при этом в умственной деятельности эти процессы обнаруживаются значительно отчетливее. Высказав подобное предуведомление, я перехожу наконец к существу вопроса. Каждая сеть должна контактировать с окружающей средой и обладает для этого приспособлениями, называемыми обычно входом информации, а также выходом (выполняющим устройством). Информация, поступающая из сети, может – хотя и не обязательно должна – преобразовываться в физическое действие. Так вот, электронный мозг, используемый для ведения расчетов, получает информацию из окружающей среды (то есть инструкции к действию одновременно с заданием), а на выходе у него обнаруживается только информация «выполнено», что является результатом математических вычислений. В свою очередь, устройство противовоздушной обороны, состоящее из радара (вход), сети (наводящее устройство) и орудий (выход), обладает выполняющим устройством (пушкой).

Поскольку счетная машина представляет собой всего лишь изолированный кусочек мозга, куда следует ввести информацию и получить ее оттуда в переработанном виде, и поскольку машина не обнаруживает никакого «активного» отношения к окружающему, для наших целей более интересным будет рассмотреть принципы действия устройства ПВО. Оно в состоянии «заметить» самолет, от которого отражается эхо радара, «распознать» его в качестве самолета (а не, например, летящего по ветру листа), затем, основываясь на предварительно полученных данных, сохраненных в его «памяти», вычислить возможное положение самолета на несколько секунд вперед, а затем направить орудия в указанную точку и сбить самолет. Во время этих операций такая сеть, конечно, способна совершить ошибку – сначала в «восприятии» (приняв за самолет другое летящее тело, например, бумажный змей), она может «просчитаться», если самолет, выполнив маловероятный вираж, изменит направление полета, из-за чего его траектория не пересечется с траекторией выпущенного снаряда. Если не удастся поразить самолет с первого выстрела, то сеть произведет дальнейшие расчеты и повторит выстрел, действуя подобным образом до достижения цели (до попадания). Когда появятся одновременно два самолета, произойдет «конфликт», и сеть должна будет «решить», в какой самолет стрелять сначала. В случае правильных действий сеть «решится» и откроет огонь из орудий, поступая таким образом, что каждую совершенную ошибку (то есть отклонение траектории снаряда от положения самолета) можно будет исправить благодаря обратной связи в последующем выстреле, что приведет к серии уменьшающихся отклонений от цели – вплоть до ее поражения. Если же сеть не включает устройства принятия решений в случае конфликта (одновременного появления двух самолетов), то она не сможет «решить», начнет «колебаться» («проявлять нерешительность»), что проявится в серии переменных, противоречивых процессов (принятие решения, отказ от принятого решения, принятие другого).

В чем заключается основная разница между такой сетью и живым организмом?

ГИЛАС. В том, что организм живет, а сеть нет...

ФИЛОНУС. Это несомненная разница, но для нас не самая значимая.

ГИЛАС. Ну тогда, наверное, в том, что действия организма направлены на поддержание и продление его собственного существования, а действия представленной тобою сети – нет.

ФИЛОНУС. Вот именно. Обратная связь дает сети возможность последовательно стремиться к цели благодаря постоянному контролю и корректировке всех этапов деятельности на пути к этой цели, однако сама она этой цели не ставит. Цель задана – для организма эволюцией, для нашей сети конструктором. Можно в самом общем смысле констатировать, что «повод к действию», то есть «исходную мотивацию» для предпринятых усилий к достижению цели дает сети внутренний дисбаланс. Дисбаланс может быть биохимический, электрический или механический. Достигнув цели, сеть приходит в состояние равновесия. В этом смысле постановка перед электронным мозгом математической задачи, или отсутствие у животных корма, или появление самолета в поле зрения радара – все это вызывает сбой внутреннего равновесия сети (электронного мозга, животного, орудия противовоздушной обороны) и тем самым инициирует определенную систему действий. Электронный мозг, выполнивший задание; животное, получившее еду; орудие, поразившее самолет, приходят в равновесие, которое длится до тех пор, пока новый импульс (внутренний или внешний) его не нарушит.

ГИЛАС. Ты говоришь, понятное дело, только о целях, существующих объективно, а не о «осознаваемых субъективно», так ведь?

ФИЛОНУС. Да, естественно, я говорю только об определенных телеологических процессах, имеющих абсолютно объективный характер в том смысле, что ни наша противовоздушная сеть, ни счетная машина, ни животное не «осознают», в человеческом понимании этого процесса, целей, к которым они стремятся. Всегда есть событие или серия событий, в связи с которыми наступает состояние внутреннего равновесия в сети, или же дисбаланс достигает минимального значения. Это событие принципиально внешнее по отношению к сети (животное находит пищу или сексуального партнера, противовоздушное орудие сбивает самолет), но оно может также произойти внутри самой сети, а именно: когда сеть перегруппировывает свои элементы таким образом, чтобы было восстановлено равновесие.

ГИЛАС. А ты можешь привести конкретный пример стремления к цели, которое происходит только в пределах сети?

ФИЛОНУС. Подобная перегруппировка внутренних элементов сети в качестве целенаправленной деятельности происходит, когда поэт создает стихотворение. Цель является «внутренней», и предпринимаются «внутренние» действия, состоящие в объединении находящихся в пределах сети элементов (словесных символов) в новую структуру, реализация которой эквивалентна достижению цели и минимальному дисбалансу сети.

В некоторых случаях достижение реальной цели находится за пределами возможностей сети. Тогда случается, что сеть, чтобы уменьшить внутренний дисбаланс, стремится к мнимой, суррогатной цели, это явление в электронном мозге представлено коротким замыканием, а у человека – приемом наркотиков в качестве суррогата реальной деятельности. Это состояния патологии. Их границей становится самоуничтожение сети, неспособной решить поставленных перед нею задач (самоубийство, самоуничтожение сети).

ГИЛАС. Если ты рассматриваешь проблему в плоскости физических понятий, а не моральных оценок, то почему создание поэтом стихотворения ты называешь достижением реальной цели, а принятие наркотиков человеком – патологическим явлением?

ФИЛОНУС. Очень правильный вопрос. Конечно, действие наркотика приводит в конечном итоге к тому, что в сети происходит такая внутренняя рекомбинация, которая инициирует восстановление равновесия. Однако создание стихотворения свидетельствует об увеличении объема информации, а принятие наркотиков – нет. В целом можно сказать, что к патологическим относятся такие внутренние изменения сети, которые уменьшают ее способность достижения реальных целей.

Теперь перейдем к рассмотрению второй фундаментальной особенности сети, а именно: способности обучаться. Не правда ли, эта способность предполагает наличие памяти? Обучение – это модификация своего поведения на основании данных предшествующего опыта, происходящая благодаря действию обратных связей. На языке кибернетики обучением мы называем любую внутреннюю перегруппировку элементов сети, связанную с эффективным стремлением к цели. Самый простой механизм обучения состоит в выработке временных связей (условных реакций). Каким образом они возникают? В каждой сети в данный отрезок времени существуют определенные «правила внутреннего движения», или «система предпочтений». Как в уличном движении на перекрестке одни автомобили имеют преимущество перед другими – при этом все движение обусловлено конфигурацией перекрестка, числом прибывающих транспортных средств и состоянием сигнальных огней (указаниями светофора), – так и в пределах сети движение импульсов регулируется «преимущественным правом» некоторых импульсов, ее структурой (= конфигурация перекрестка), а также ее актуальным состоянием (= указания светофора). То, какие импульсы (какая информация) имеют преимущество перед другими, а также то, куда они должны быть направлены, решает действующая в сети система предпочтений.

Сеть, которая не в состоянии под воздействием нового опыта менять свою систему предпочтений, не способна к обучению. Изменение правил предпочтения означает возникновение новой системы условных рефлексов. Обратная связь либо упрочивает связи между отдельными импульсами (каждый раз перед тем, как мы даем собаке есть, звенит звонок), либо ослабляет их (звонок не звенит перед кормлением).

Одновременно излишек импульсов, вызывающий в сети «толчею», затрудняет обращение информации и тем самым снижает функциональность сети. У левшей (в их мозге доминирует правое полушарие), у которых, однако, центр речи сформировался в левом полушарии, импульсы, связанные с процессом говорения, вынуждены перемещаться из левого полушария в правое и обратно в левое, в связи с чем возникает «наплыв» в подкорковых тканях и комиссуре. Поэтому у таких людей часто проявляются затрудненность речи (вроде заикания).

В противоположном случае, то есть когда импульсов меньше, чем путей для их прохождения, имеет место явление «нерешительности» – необходимости выбора путей.

Сеть, способная к обучению, может испытывать внутренние конфликты, когда внутри нее сталкиваются две системы предпочтений: существовавшая прежде и возникающая в результате нового опыта. Чем проще сеть, тем легче решается внутренний конфликт посредством произвольного установления первенства импульсов. Чем сеть сложнее, тем больше она имеет разнообразных систем предпочтений (по отношению к различным импульсам и группам импульсов), и потому тем больше возможность продолжительных внутренних конфликтов. Поскольку сеть создает предпочтения внутри себя, не примеряя одни к другим с целью проверить, не исключают ли они друг друга логически, то предпочтения, возникшие в разные периоды ее существования, могут оказаться несогласованными и тем самым создать заколдованный круг, circulus vitiosus , попав в который импульсы кружат вслепую, что дает картину невроза, мании (навязчивые идеи). Простейший конфликт старых предпочтений с новыми возникает, например, когда водитель из страны с правосторонним движением оказывается в стране с левосторонним движением. Вот тогда происходит столкновение старых навыков с новой системой предпочтений. Высший уровень аналогичных конфликтов представляет столкновение позиций науки и религии и т.п.

Проблема предпочтений – это проблема ценностей, поскольку определение, какие сигналы, информация более важны, свидетельствует о придании им большей значимости, чем прочим. На языке кибернетики проблема «ценностей» сводится, таким образом, к «распределительной проблеме», то есть к проблеме распределения импульсов, направления их на определенные пути.

Мы обсудили до этого момента два вида сетей. Сети простые, с внутренней обратной связью, не способны к обучению. Они используются, например, в устройствах типа «автопилот» или в центре управления самонаводящимися торпедами. Сети первого типа обладают постоянной системой предпочтений импульсов. Сети второго типа способны к обучению, поскольку обладают памятью (противовоздушные радары). Все живые организмы обладают памятью, хотя иногда и очень слабо развитой, однако у всех, даже у одноклеточных наблюдается формирование условных рефлексов. И поэтому они могут менять систему предпочтений импульсов с изменением внешних обстоятельств.

Эти два типа сетей обладают обратной связью, действующей между сетью и ее органами (входами и выходами).

Третий тип сетей, кроме внешних, обладает еще и внутренними обратными связями и благодаря этому способен к символизирующей деятельности, которая является основным условием для возникновения сознания. В то время как в простых сетях циркулирует информация только об окружении или же о состоянии частей организма (которые, будучи расположены вне сети, также являются частью ее «окружения», с той лишь разницей, что присоединены к ней навечно), то в сети высшего типа кроме этих «первичных» сигналов циркулируют также сигналы «вторичные» – то есть «информация об информации».

Набор потенциальных внешних обратных связей охватывает все то, что для данной сети может стать «осознанным», что она способна для себя «осознать». Информация об информации, или вторичные сигналы, это «сокращенные значащие сигналы», то есть названия (символы), определяющие состояние некоего фрагмента сети. То, что в рамках сети подчинено этому «сокращенному» поименованию, является не каким-либо токовым импульсом, а неким моментальным состоянием набора элементов сети. Когда этот «символ» появляется в сети, то приводится в действие и посредством внутренних обратных связей вводится в участки отвечающий ему комплекс состояний частей сети.

Сознание – это не символы, но процессы, с помощью которых символы «экстрагируются» из сети и возвращаются в нее для продолжения действий.

«Значение» символа есть комплекс сигналов, потенциально с ним связанных. Символизация дает возможность обобщать все процессы и достаточно значительные их объединения, имеющие место в цепи. Символы могут обозначать как группы первичных сигналов из окружающей среды («дерево»), так и группы сигналов, идущих из самой сети («печаль»). Работа сети тем четче, чем в более высокой степени она может использовать в последующих действиях предыдущий опыт (сохраненный в памяти). Это зависит от максимальной степени экстраполяции данных памяти. Психологи называют такую экстраполяцию «трансфером» приобретенных умений, то есть перемещением их в другую сферу деятельности.

Животное можно выдрессировать так, чтобы оно, увидев два черных кружка, съедало бы только два кусочка предложенного корма, а три кусочка – если показать три кружка. Однако животное, выдрессированное таким образом, не сумеет применить опыт из области зрительного анализатора в области другого чувственного анализатора. Человек же сможет «подхватить на лету» смысл сигналов, применяя опыт, полученный в области одного анализатора, в область любого другого. Происходит это благодаря способности символизирования, то есть обобщения, словесным отражением которого будет формула «на n  сигналов – n  действий в пределах любого анализатора». Разумеется, эта формулировка может и не иметь вербального (словесного) характера. Словесный характер подчиняется процессу символизации только тогда, когда задание настолько трудно, что требует более сложного оперирования большими группами сигналов, как первичных, так и вторичных. Простой (без символизирования) трансфер приобретенного навыка создается из непосредственного возникновения связей, объединяющих области всех чувственных анализаторов с «обобщенной директивой», то есть с системой предпочтений, обязательной для любого рода импульсов. Эта система становится операционным правилом сети и действует до тех пор, пока не подвергнется изменению в результате последующих действий.

«Интеллектуальность сети» есть функция максимального трансфера, на какой способна сеть, а отнюдь не функция емкости сети. Сеть может обладать огромной памятью и не быть в состоянии ею пользоваться в достижении своих целей. Память тогда становится никчемным балластом. Через исследование собственного поведения, то есть посредством анализа собственного прошлого и обозначения определенных реакций определенными символами, сеть может «изучить» собственные операционные правила (системы предпочтений), которые тем самым она «осознает» и может тогда их «произвольно» изменять (комбинируя по-новому составные части, или включая новые элементы, или вводя другие директивы). Эти «произвольные» изменения следует отличать от изменений, вызванных действием других внешних импульсов, поскольку в первом случае изменение (переформирование системы предпочтений) происходит внезапно, в то время как во втором – через угасание одних условных рефлексов и формирование других, что всегда происходит постепенно. Внезапное изменение системы предпочтений импульсов, их внутреннюю рекомбинацию психологи обычно рассматривают как проявление «интеллектуализма» в отличие от постепенного изменения такой системы, какое наблюдается при дрессировке. Однако в определенных обстоятельствах может произойти внезапное изменение, не являющееся результатом «сознательной», то есть основанной на символизировании работы сети. Это происходит тогда, когда сеть действует, стремясь достичь цели, без плана, методом «проб и ошибок», и случайно попадает на нужную комбинацию импульсов, что позволяет достичь цели. Эта комбинация благодаря удаче сразу же закрепляется. Такое явление часто наблюдается в поведении обезьян, которые пытаются выполнить трудные для них задания (например: как достать банан, лежащий за пределами клетки, если в клетке есть две палки, из которых каждая в отдельности слишком коротка, чтобы ею можно было дотянуться до банана. Для этого нужно вставить одну палку в отверстие, находящееся на конце другой).

ГИЛАС. Я не очень хорошо понимаю, что ты подразумеваешь под «символами», если не обязательно это должны быть слова?

ФИЛОНУС. Дело в том, что сети оперируют принципиально определенными единицами действия значительно раньше, чем у них появляется способность оперировать словесными символами. Такой единицей действия для хищника, например, является вся последовательность его поведения, которое увенчивается добычей пищи (ловлей жертвы).

ГИЛАС. Я понимаю, что такое «единица действия» в случае, когда речь идет о поведении животного, но что соответствует этому поведению в сети?

ФИЛОНУС. Последовательность сменяющих одна другую двигательных директив, объединяющихся в определенное сверхуровневое целое, как ноты в мелодии. Это целое даже называют «моторная мелодия». Этот процесс накладывается на изменяющийся фон, созданный постоянно поступающими извне импульсами, которые подвергаются систематизации под воздействием систем предпочтений. Таким образом, «моторная мелодия» не является неизменной, данной раз и навсегда, но постоянно формируется под контролем обратных связей, а также импульсов, идущих из самой сети, образующих определенные иерархические комплексы, – это импульсы, создающие «динамичную пространственную схему» и «схему временных связей» очередных действий. Даже в настолько высокоорганизованной сети, какую представляет собой нервная система человека, производятся аналогичные единицы действия (предметного, то есть действия инструментами) значительно раньше, чем дело дойдет до развития речи. Символом тогда может быть не только слово, но и определенная поза, определенный жест или целая удачная ситуация (пантомима). Следует помнить о том, что роль речи в жизни индивида, облегчающая приспособляемость благодаря высокому уровню процессов обобщения и систематизирования информации, поступающей извне и изнутри, является вторичной по отношению к ее первичной роли, заключающейся в информировании представителей одного и того же вида. В этом последнем смысле речь является системой сокращенных импульсов, несущих достаточную информацию для того, чтобы одна сеть могла передать другой настолько однозначные «директивы к действию», что между процессами, происходящими в обеих, будет наблюдаться определенная аналогия («похожая настройка»).

ГИЛАС. Скажи мне, с какой целью ты так сложно описываешь процессы и явления, уже основательно изученные в психологии?

ФИЛОНУС. Усложненность моих рассуждений происходит от того, что я вынужден описывать, вместо того чтобы пользоваться математическими формулами, поскольку их еще попросту нет для высших форм организации сетевых процессов. Ты затронул проблему, по существу, очень важную. Обрати внимание, каждый случай поведения организма можно описать или словесно, или же соответствующей нейронной сетью (схемой соединений). Теоретически здесь должна существовать полная равнозначность, то есть в принципе можно бы описать словами все возможные функции данной сети – кроме того, можно начертить исчерпывающую схему ее соединений (то есть «формальную схему»). Теперь, если мы захотим начать описание возможных действий сети, ну, например, того, каким образом сеть способна распознавать самые различные треугольники как принадлежащие к «категории треугольников», то наше словесное описание будет неслыханно долгим. Когда в конце концов мы выясним, как происходит, что большие, малые, равно– и разносторонние треугольники всегда идентифицируются сетью как треугольники, нам придется создать неимоверно огромное описание, которое будет представлять собой лишь узкоспециальный и незначительный фрагмент обширной проблемы «аналогии геометрических форм». Если бы мы и с этим описанием справились, то вновь окажется, что оно – только часть функции еще более общей, а именно: распознавания похожих форм (зрительной аналогии) вообще. Все дело как раз в том, что психология поступает именно таким образом, то есть описывает поведение животных, что легкоприменимо для относительно элементарных реакций; но уже для таких, как упомянутые выше, описательный метод не годится. Мы просто не в состоянии описать то, что происходит в цепи, поскольку происходит там n  процессов одновременно и завершающий эффект, то есть действие организма, является их очень сложной равнодействующей. В то время как очень может быть, что для того, чтобы представить, что такое «визуальная аналогия», достаточно описать соединения нейронной сети в зрительной области мозга. Поэтому представляется разумным, что простейшим описанием объекта является не каталог возможных его состояний, потому что такой каталог пришлось бы составлять веками, – но сам объект, то есть сама сеть. Вот почему оказываются напрасными поиски логического определения, что есть «зрительная аналогия». В словаре к этому термину должна прилагаться схема нейронных связей сети, которая полностью адекватна этой аналогии, равноценна ей. Ты понимаешь, насколько это абсолютно новый, до сей поры неизвестный науке метод?

ГИЛАС. Не особенно. Что в нем нового?

ФИЛОНУС. Ну вот посмотри: логическое понимание также является функцией определенных видов сетей. Мы умеем строить модели сетей, рассуждающих логически. Так вот, сеть, чья функция есть формулирование связей типа «если p , то q », более сложна, чем ее формально логическое соответствие, которым является функция, выраженная предложением «если p , то q ». Однако если в подобных простых случаях обычное логическое описание (фраза «если p , то q ») является более простым, чем равноценная ему сеть, то в случаях более сложных, наоборот, логическое описание становится более сложным и значительно более пространным, чем то, что описывается, то есть сама сеть. Поэтому мы оказываемся в странной ситуации, когда самым простым логическим описанием сети является она сама, когда логика начинает превращаться, перерастать в неврологию.

ГИЛАС. Почему в неврологию?

ФИЛОНУС. Ну а как же? Потому что неврология занимается – по крайней мере занималась до сих пор – изучением нейронных сетей мозга.

ГИЛАС. Ты считаешь, что на этом пути, на пути математизации процессов, происходящих в сетях, а также конструирования их схем, можно будет найти ответ на вопрос о разнице между сознательными и бессознательными процессами?

ФИЛОНУС. Во всяком случае, это единственный путь, по которому можно идти вперед, применяя точные методы. Я представил тебе трудности, громоздящиеся при исследовании механизма «визуальной аналогии», которая, между прочим, по сравнению с процессом символизирования – просто детская забава.

ГИЛАС. А что по сути уже известно о зрительной аналогии, то есть о том, как это происходит, что мы распознаем формы, предметы, буквы как идентичные, хотя они могут быть самой разнообразной величины, вида, могут искажаться под влиянием оптической перспективы, освещения и т.п.?

ФИЛОНУС. Я могу только предложить тебе гипотезу, которая лучше прочих объясняет известные факты. Число волокон в зрительном нерве меньше количества элементов, с которыми этот нерв соединен, то есть световых рецепторов сетчатки и клеток зрительной области (area striata [17]). Таким образом, проекционных (чувствительных) волокон до отдельных анализаторов коры доходит меньше, чем в этих анализаторах находится клеток (воспринимающих нейронов). Из этого следует, что через относительно малое число передаточных каналов должно быть передано относительно большое количество информации. Как такое возможно? Можно провести аналогию с телевизионным аппаратом. В этом аппарате есть только один электронный луч, настолько узкий, что, отвесно падая на экран, обозначает на нем точку. Этот лучик с огромной скоростью движется по экрану, интегрируя его поверхность в доли секунды, последовательно пробегая (горизонтальными линиями) через все точки поверхности экрана. Благодаря тому, что наш глаз не фиксирует изменений, происходящих в долю секунды (меньше 1/16), телевизионный образ, в действительности складывающийся из мелких световых точек, размещающихся одна рядом с другой, мы видим «весь одновременно». Аналогично пространственный рецептор мозга «интегрирует» подвижным лучом зоны восприятия. Таким образом можно через относительно небольшое число каналов передать много информации (для одновременной передачи двух импульсов необходимо два канала, для передачи двух импульсов одного за другим достаточно одного). Амплитуда циркулирующего луча максимальна в тот момент, когда сигналов нет вообще. Это явление соответствует так называемому ритму «альфа» в электроэнцефалограмме, то есть равномерным синусоидальным подъемам и спадам электрического потенциала коры. Интегрирующий луч «бежит» так же равномерно, как и электронный луч, рисующий абсолютно белый, то есть пустой экран включенного телевизора. Когда в поле зрения появится какой-нибудь контур, то его пространственные элементы, постоянные в тот отрезок времени, когда интегрирующий луч совершает один круг (то есть длительности одной волны «альфа»), превращаются во временную серию (а затем пространственная серия точек – элементов контура пересылается в качестве временной серии следующих друг за другом импульсов). Благодаря этому даже канал, имеющий одно измерение (телевизионный, например), может передать пульсирующими сигналами объект, достаточно сложно представленный в пространстве.

Такая передача имеет и отрицательные стороны. Во-первых, скорость восприятия ограничена временем одного пробега интегрирующего луча. Сигналы, длящиеся меньше, чем рисуется один круг, создают впечатление движения (это объясняет тот факт, что они приходятся на разные подъемы синусоиды ритма «альфа»). Действительно, короткие вспышки производят впечатление движения, особенно если частота их появления близка к частоте циркулирующего луча (то есть ритму «альфа»). Во-вторых, процесс интегрирования требует непрекращающейся спонтанной деятельности коры, то есть существования в ней постоянно движущейся волны процессов. Такая спонтанная деятельность реально происходит, ее проявлением является в принципе не останавливающийся ритм «альфа» мозговых биотоков. Сигнал должен действовать по крайней мере 1/10 доли секунды, чтобы его можно было уловить. Более короткий сигнал попадает на фазу «нечувствительности» (здесь прослеживается определенная аналогия с «фазой реакции нерва» – краткого состояния отсутствия возбудимости зрительного волокна непосредственно после прохождения через него импульса). Когда происходит процесс восприятия, возникает наложение друг на друга токов разной частоты, ритм «альфа» пропадает и появляются быстросменяемые ритмы («бета»). Прекрасно подтверждает вышеприведенную гипотезу тот факт, что время, которое проходит от момента возникновения импульса до реакции зрительной коры, не всегда одно и то же. Происходит так потому, что импульс попадает по-разному: либо в момент, когда интегрирующий луч как раз достигает поля рецепции коры – тогда время между действием импульса и реакцией коры достаточно короткое, или в момент, когда интегрирующий луч как раз выходит из поля рецепции коры – и тогда он должен «ждать», когда луч совершит полный круг и вернется.

ГИЛАС. Хорошо, но чем же, собственно, является этот луч? Ведь в телевизоре он существует абсолютно реально – это направленный пучок электронов в вакуумной трубке.

ФИЛОНУС. В таком смысле, разумеется, луча в мозгу нет. Ведь прежде всего речь идет о том, что число нейронов обычно бывает большим, чем количество проводящих волокон, то есть каналов, по которым поступает информация. То, что циркулирует, – это попросту само очередное «подключение» проводящих волокон к анализатору и связанные с этим изменения порога возбудимости. Ты можешь представить себе это так: в круглой комнате находится человек, который должен проверять показания приборов, расположенных по стенам. Он не может снимать показания со всех одновременно, вот он и ходит по кругу, от одного прибора к другому. Естественно, он может зарегистрировать только такие изменения, которые произойдут в показаниях прибора за период не меньший времени одного прохода по комнате.

ГИЛАС. В твоей комнате изменения фиксирует человек, а в мозгу кто является этим наблюдателем?

ФИЛОНУС. Процессы более высокого порядка, протекающие внутри самой сети. Они проявляются в большей частоте потенциалов коры, возникающей при восприятии, мышлении и пр. Однако выделить эти процессы более высокого порядка гораздо труднее, чем элементарные процессы, о которых мы говорили, поскольку каждый такой процесс охватывает большие области коры головного мозга, так что его везде «понемногу», в то время как более элементарные процессы имеют тенденцию концентрироваться в пределах чувственных анализаторов. Пока мы обсудили, как происходит передача импульсов коре. Для смены серии импульсов в восприятие необходим ряд дальнейших процессов, поэтому, направив свет в глаз исследуемого, мы сначала наблюдаем скачок потенциала и нарушение ритма «альфа» в самой зрительной области (area striata ), которые сразу распространяются на окружающие эту область сенсорные поля коры второго ряда. Именно там помещаются элементы сети, дающие возможность «распознавания» по принципу «визуальной аналогии». Это исключительно сложный процесс. Давай посмотрим, как происходит распознавание куба. Его можно наблюдать под различными углами зрения и на разном расстоянии. Имея в распоряжении одну перспективную проекцию (развертку), можно без труда вывести систему уравнений, определяющих, как бы выглядел куб с произвольно выбранной точки зрения (под произвольно выбранным углом зрения). Серию этих уравнений можно ввести в соответствующую сеть (в ее память). Тогда поступающие символы будут по очереди сравниваться с данными памяти, то есть с сериями уравнений, и в тот момент, когда поступающие импульсы структурно наложатся на определенные импульсы из памяти, возникает «резонанс», и сеть «видит куб».

ГИЛАС. То ты говоришь о том, как выглядит куб, то об уравнениях. Что же конкретно хранится в памяти?

ФИЛОНУС. Ничего, кроме способности высылать определенную серию импульсов. Ей соответствует группа соединений нейронной сети, воздействие на которые воссоздает эту серию. Математическим выражением этих соединений является уравнение, его можно записать. Одно равнозначно другому в смысле логики. Мы об этом говорили, когда обсуждали вопрос «визуальной аналогии», помнишь?

ГИЛАС. Действительно ли происходит такое поочередное сопоставление поступающих импульсов с данными памяти? В таком случае распознавание должно было бы продолжаться очень долго.

ФИЛОНУС. Представленная схема – это колоссальное упрощение. Дело в том, что достаточно небольшой частичной совместимости импульсов, чтобы запустить процесс организации поля зрения по директивам памяти. В этом смысле зрительная память активна, то есть склонна «навязывать» процессам в пределах area striata  свою «концепцию». В переносном смысле можно сказать, что зрительная память «отгадывает», что она видит. Особенно наглядно это проявляется в оптических галлюцинациях, тогда, когда поступающая информация скупа, например, при плохом освещении. Тогда зрительная память в процессе организации поля видения «подсказывает» полю area striata  поочередно самые разнообразные «возможные варианты», и поэтому, идя ночью по проселочной дороге, видишь сначала человеческую фигуру, которая через минуту оказывается кустом, и т.п. В реальной нейронной сети происходит не простое сопоставление импульсов, а постоянное наложение друг на друга многозначных процессов, обладающих тенденцией формироваться в определенные динамические структуры. Все эти явления протекают ритмично, то есть в виде нейронных выбросов, а электроэнцефалограмма фиксирует лишь общий результат, равнодействующую наложенных друг на друга биопотенциалов. Отдельным процессам по самой их природе соответствуют определенные ритмы. Ряд ритмов и ряд частот в нейронной сети мозга занимают как бы привилегированное положение («альфа-ритм»), и поэтому, используя импульс, например, световой, с соответственно подобранной частотой, можно «раскачать» ритмы коры, увеличить их амплитуду, используя принцип резонанса, до такой степени, что у исследуемого может начаться приступ эпилепсии. К счастью, физиологические импульсы не обладают настолько ритмичным характером, как те, что используются в экспериментах. Прежде чем начнутся конвульсии, исследуемый переживает различные эмоции, чаще всего неприятные. Это свидетельствует о непосредственной связи между частотой колебаний потенциала нейронной сети и чувствами. Особой способностью влиять на ритмику процессов в сети обладают слуховые импульсы, и это во многом объясняет то значение, которое имеет для человека музыка. Обычно главным процессам, происходящим в цепи, сопутствуют – во время сосредоточенного восприятии (перцепции) или во время спонтанного, ненаправленного мышления – частоты гармоник более выского порядка. Возникновению гармоник зависит от «субъективно переживаемой ситуации» (эмоционального психического состояния). Когда, например, мы возбуждаем нейронную сеть импульсом частоты 12 Герц, то в лобных долях могут появиться гармоники порядка 24 Герц, а в височных – 6 Герц. Если изменится настроение исследуемого, изменятся и соотношения гармоник. Когда в сети преобладает частота 6 Герц, испытуемый переживает гнетущее чувство (он с трудом его переносит) – если же доминирующую частоту повысить до 24 Герц, то он становится способным к спокойному интеллектуальному анализу световых иллюзий, вызванных импульсом. Если попросить испытуемого не противодействовать этим световым впечатлениям, позволить им «нестись» свободно, то начинают нарастать низкие гармоники порядка 6 Герц, и очень скоро испытуемый оказывается не в состоянии дольше выдержать эксперимент. Если же поддержать аналитическую, интеллектуальную атмосферу во время исследования (по-прежнему воздействуя ритмическим световым импульсом), то обычно увеличиваются высокие гармоники (24 Герца). Медленный ритм, 6 в секунду, ощущается как норма только в угрожающей, опасной ситуации и связан с появлением соответствующих эмоций. Очень существенно то, что одни и те же ритмы импульса вызывают у разных людей различные ассоциации, но у одного человека – всегда те же самые. Это свидетельствует о сугубой индивидуальности процессов, происходящих в цепи, которая легко объясняется историческим формированием ее «личности», то есть систем предпочтений, данных памяти, навыков и т.п. Из многих гипотез, которые высказывались по вопросу значения ритмов, я приведу тебе только одну. Она основана на признанных фактах, из которых следует, что когда отсутствуют приятные впечатления, то доминирует ритм «тета» (6 Герц). Эта гипотеза состоит в том, что как «альфа» ищет зрительных впечатлений, так «тета» ищет впечатлений «приятных».

ГИЛАС. Известно ли, для чего служат гармонические частоты?

ФИЛОНУС. В принципе – да. Сверх– и около-гармоничные частоты являются носителями связи «дальнего радиуса действия» – между несоприкасающимися участками коры головного мозга, и поэтому наиболее ярко они проявляются в процессах мышления, особенно сложных. Они являются составляющими этих процессов – аналогично тому, как сигналы из оптических областей последующего ряда в area striata  являются составляющими зрительного восприятия. Поэтому нельзя сказать, чтобы они что-то «обозначали», что им соответствует конкретное явление в субъективной психической жизни человека. Если рассматриваемый мыслительный процесс мы сопоставим с целым, то гармоничные ритмы составляют некоторые доли этого целого. Мы можем их зафиксировать, но мы не понимаем их значения, не знаем, какую информацию, какие указания они передают из одной части сети в другую. Однако существует возможность провести эксперименты, которые прояснят значение этих сигналов. Если, к примеру, мы перехватим шифрованное известие, депешу, которая из одной части неприятельской армии выслана в другую, но не сможем ее расшифровать, то мы можем сделать кое-что другое: выслать ее адресату и ждать его реакции. Эта реакция сделает нам понятным содержание депеши. Подобным образом экспериментаторы стараются зафиксировать тот «шифр», каким одна часть мозга находит общий язык с другой, чтобы потом, в другой ситуации, ввести этот зафиксированный «текст», эту информацию внутрь нейронной сети и пронаблюдать, как она на это среагирует.

ГИЛАС. Такие эксперименты уже проводились?

ФИЛОНУС. Еще нет, потому что неимоверно трудно выделить такую «шифрованную депешу» из одной части сети в другую среди множества процессов, протекающих одновременно.

ГИЛАС. Еще большую трудность я вижу в том, что следовало бы такой «мозговой шифр» направить соответствующим путем соответствующему адресату, то есть во вполне определенную часть сети – а неизвестно, какая из них должна быть получателем.

ФИЛОНУС. Нет, это не препятствие, потому что, насколько можно судить, отдельные части нейронной сети соединены по принципу не телефонной, а радиосвязи: импульсы расходятся в разные стороны, но получает их только адресат. Сама «дешифровка» импульсов, сама их структура (гармоническая, прежде всего) однозначно устанавливает как содержание информации, так и ее источник и назначение (откуда – что – куда). Думаю, друг мой, на сем мы закончим экскурс в область кибернетически интерпретированной нейрофизиологии, потому что иначе нам никогда не удастся закрыть тему в обобщенных рамках, ведь мы имеем дело с явлениями такой неизмеримой сложности, что даже беглое упоминание о них, хотя бы простое их перечисление обрекло бы нас на значительно более пространные и всесторонние исследования. Поэтому я считаю, что пора уже перейти к следующим свойствам сети, рассматриваемой синтетически (то есть как целое), а именно: к фундаментальным для философии проблемам свободы воли и личности.

Под «свободной волей» мы понимаем обыкновенно субъективное ощущение свободы действия в ответ на один или несколько импульсов. При этом сознательным обычно является только сам акт принятия решения, акт выбора поведения. После принятия решения следующее за ним действие может протекать уже автоматически. Достаточно возыметь намерение, а его «приведение в действие» – дело определенных подузлов сети, соединенных в функциональные единицы. Не нужно сознательно иннервировать мышцы языка, гортани, губ, чтобы произнести слово. Достаточно принять решение, как бы «психически нажать кнопку», и высказывание произойдет «самопроизвольно». Благодаря такому иерархическому «централизму» поле сознания свободно от детального управления подчиненными ему процессами сети и вмешивается, проинформированное внутренними обратными связями, только тогда, когда действие не развивается так, как должно развиваться. Итак, «свобода» – это комплекс решений вместе с антиципированными (ожидаемыми, разумеющимися сами собой) результатами «задействования» этих решений. Эти решения в качестве разнообразных альтернатив, «предлагаемые» сетью, ее памятью, являются, таким образом, «примеркой» актуальной ситуации к прошедшим (опять же не в буквальном и статическом, а в динамическом смысле, аналогично тому, как это происходит в процессах зрительной коры первого и второго порядка). Выбор состоит в «активации» определенной единицы действия посредством введения ее в сеть в качестве правил движения (системы предпочтений). Это равносильно блокированию и торможению всей информации, сопутствующей решению, которое обнаруживает постоянную тенденцию руководства деятельностью организма. Решение принимается в тот момент, когда кумулятивный заряд уже имеющейся в сети информации начинает активно препятствовать поступлению информации, противоречащей решению. Таким образом, это является поддержанием выбранной системы предпочтений вопреки более поздней информации, то есть поступающей после акта выбора. «Свободу» в таком понимании обнаруживают даже самые простые сети, которые вроде автопилота компенсируют влияние, могущее отклонить их от направления действия, от цели. Однако в такие сети «свобода» вмонтирована раз и навсегда в отличие от сложной сети, которая может выбирать между различными системами предпочтений. Примером может служить поведение человека, который, стремясь к цели «из чувства долга», преодолевает ощущение боли, чувство страха, сомнения и т.п.

В каком смысле «воля» свободна? Во-первых, она свободна от непосредственного давления окружающей среды благодаря тому, что противопоставляет ему данные, накопленные ранее, индивидуальный опыт, который вводится обратной связью в сеть для принятия решения. Без обратной связи с собственным прошлым функционирование сети было бы детерминировано исключительно сиюминутной ситуацией, внутренним давлением. Такая сеть не была бы способна к выбору «независимого» курса, к управлению «против течения» событий, она бы просто дрейфовала. Дрейфуют, то есть покорно подчиняются влиянию окружения, мертвые предметы, а не сети. Способность к автономному поиску целей, выбору их и стремлению к ним считается ценностью в «нравственном» смысле. Возможность такого выбора и управления определяется материальной предпосылкой автономии, каковой является постоянное обладание собственным прошлым, способное активизироваться в случае необходимости. Отсюда проистекает возвышенность интегральности, нерушимость внутренних обратных связей, то есть целостности сети, выражающейся в полной функциональности систем связей с кладовыми памяти, способности ее сиюминутной активизации; однако в этих функциях возможны сбои. Опасно перегружать сеть чрезмерной подачей информации извне, а также внезапно убыстрять темп процессов обучения так, что в результате мощного давления новой информации все прошлое сети превращается в нечто блеклое, несущественное в сравнении с нынешней ситуацией. Из этого следует, что сеть становится «личностью» тогда, когда процесс обучения равномерно распределен во времени, когда он постоянен и размерен. Сеть, которая воспримет сразу слишком много нового, которая «заучивает» одномоментно слишком много, превращается в вещь, начинает вести себя как мертвый предмет в том смысле, что собственное прошлое перестает играть существенную роль в принятии ею решений. Тем самым она утрачивает способность совершать выбор и начинает безвольно дрейфовать в потоке событий.

Совершенно очевидно, что темп обучения – то есть количество информации, поступающей в единицу времени, которая, перегружая сеть, делает ее безвольной, то есть блокирует индивидуальное прошлое сети, – определяется индивидуально и зависит прежде всего от того, что мы назовем интегральностью сети. Когда весь предыдущий жизненный опыт окажется никчемным, когда сеть не сможет противопоставить ему особо прочных, неуничтожимых систем предпочтений, может произойти «внутренний надлом» (в функциональном смысле). В такой ситуации находились, например, люди в лагерях смерти. Вынужденные приспосабливаться к ситуации, теряя способность противопоставлять ей предшествующий опыт, люди становились способны на поступки «аморальные», «грешные», «бесчеловечные» в номенклатуре разных этических систем. Это ведет к формированию новых навыков и новых приемов поведения, противоречащих всей прежней индивидуальной истории сети. Это «патологическое обучение» – поскольку оно происходит через утрату внутренней слаженности, интегральности сети. Процесс этот происходит тогда, когда у сети остаются только две возможности: либо уничтожение в физическом смысле, либо утрата внутренней целостности. Тогда наступает либо внешнее, материальное уничтожение («выбор героя»), либо подчинение – и производные от него патологические состояния (в нашем понимании). Подобные явления происходят с меньшей, так сказать, непограничной выразительностью, когда сеть теряет способность свободного обучения. Свобода обучения предполагает такой темп усвоения новой информации, при котором сеть сохраняет на каждом этапе существенную, обусловливающую интегральность, часть собственного прошлого.

Когда наплыв новой информации слишком велик и сеть теряет свободу обучения, она не способна усвоить новый опыт, совместить его с прежним, уже имеющимся, а поэтому не может адекватно реагировать на изменения окружающей среды. И тогда мы говорим, что человек «отстает от событий», «не успевает» за новыми временами, новыми условиями и т.п.

Комплекс систем предпочтений, определяющих поведение сети, в сумме составляет ее «личность». «Личность» может оставаться цельной, несмотря на то что под влиянием насилия извне исполняющие органы сети будут временно заблокированы. В плену внешних сил такая сеть по-прежнему сохраняет свою внутреннюю интегральность, свою «личность», подобно кораблю, уносимому бурей, у которого, однако, не сломан руль, или подобно Гамлету, который, даже заключенный в скорлупку ореха, «чувствовал бы себя господином пространств».

«Личность сети» незначительно изменяется под воздействием каждого нового опыта и с каждым новым принятием решения. Благодаря собственному прошлому сеть не подчинена полностью данной сиюминутной ситуации. А благодаря сохранению возможности дальнейшего обучения она не зависит целиком и полностью от собственного прошлого. В этом понимании личность, характер подвергаются изменениям в процессе существования экзистенции личности. Как раз в этих конфликтах и проявляется «внутренняя свобода». Сеть, сформировавшая стереотипную систему предпочтений в прошлом и не сопоставляющая ее с новой информацией, невзирая на ее содержание, обнаруживает «дисциплину» поведения, «фанатизм», «строптивость». Подобным образом и сеть, подверженная усиленному давлению изнутри, также утрачивает полную свободу с той лишь разницей, что императив ее действий проистекает из ее собственных недр, исходит изнутри, а не снаружи. Отсюда – «консерватизм». Обычно каждая сеть проходит период оптимального обучения, усвоения новой информации, после чего обучение происходит со все возрастающим трудом, поскольку и объем памяти уменьшается, и структуры предпочтений, которые доминировали в ней чаще всего, имеют тенденцию к стабилизации, окостенению, застыванию в прежде сформированном виде.

ГИЛАС. А что ты скажешь о предвидении функций, действий сети? Считаешь ли ты, что, обладая математической теорией сети, о которой ты говорил, и зная ее актуальное состояние (располагая данными обо всем ее прошлом опыте плюс знанием систем предпочтений и т.п.), можно было бы однозначно предвидеть ее решение в актуальной ситуации?

ФИЛОНУС. По отношению к нейронной сети это невозможно.

ГИЛАС. Почему? Снова индетерминированность атома?

ФИЛОНУС. Не в этом дело. Правда, индивидуальные и непредвиденные в гейзенберговском смысле атомные флуктуации могут в определенных обстоятельствах повлиять на решение посредством влияния на сиюминутное преобладание какого-нибудь импульса, но мы не должны выискивать подобные квантовые аргументы в пользу индетерминизма поведения сети. Сам посуди, на процессы, происходящие в электронной сети, влияет такое количество факторов, что их даже перечислить невозможно. Среди прочих большое влияние на порог чувствительности нейронных синапсов, то есть на прохождение импульсов, оказывает температура тела, химический состав крови, то есть параметры, которые характеризуются постоянными незначительными изменениями, постоянными колебаниями относительно среднего значения. Эти мельчайшие колебания могут накапливаться и оказывать относительно большое влияние на протекание психических процессов. То, что в самом начале возникновения импульса является незначительным, микроскопическим отклонением, по истечении некоторого времени накапливается и в итоге может привести к совершенно иному результату, вызвать неожиданные соединения, спонтанную реакцию. Предусмотреть это невозможно. Кроме того, сеть в разной степени включается в разные решения, результат их зависит от «времени обдумывания», от «случайной» активизации какого-нибудь кода в памяти, который внезапно «вплывает в пределы сознания», и т.д. К тому же разные сети в разной степени способны к «спонтанным» реакциям, то есть неожиданным нарушениям привычных систем предпочтений. Есть сферы деятельности, где «ценность» сети решающим образом зависит от ее возможности ломки прежних предпочтений, например, в творческой работе поэта, инженера, музыканта. Однако, конечно, спонтанность как способность отказываться от старых и создавать новые системы предпочтений еще не критерий того, что сеть обладает «творческими способностями». Одной спонтанности недостаточно – она должна служить максимальному богатству новых возможных конфигураций составляющих элементов. Тот, кто ведет себя непредсказуемо, совершенно не обязательно будет творцом, художником – он может быть просто чудаком. Обладающий лишь обширной памятью может быть эрудитом. Ломка прежних структур предпочтений плюс «огромное внутреннее богатство», плюс способность интегральной организации внутренних элементов сети в абсолютно новые структуры – только эти три условия, выполненные одновременно, дают «творческую» сеть. Во всяком случае, понятно, что новые конфигурации могут возникнуть только из тех элементов, которые уже есть в сети. С этой точки зрения сеть получает информацию двумя способами: во-первых, извне и, во-вторых, рекомбинируя символы, которые в таких соединениях в рамках данной сети еще не существовали. «Внутреннее богатство» плюс «интегральность сети» свидетельствуют о ее характере. Такая сеть действует по «своей воле», обнаруживая в этом действии свой «характер».

Из вышеизложенного следует, что сеть отвечает за каждый свой поступок, поскольку в момент принятия решения она «свободна». Она ответственна за свою личность, сформированную всеми предшествующими решениями от начала существования. Никакое решение не было полностью обусловлено, оно могло (кроме всего прочего, из-за «случая») быть изменено. Вероятность такого «случая» в каждой ситуации невелика, но она существует. Когда сеть состоит из большого количества элементов (как человеческая – из десяти миллиардов), то никогда не случается так, чтобы в действие дважды подряд вступали те же самые процессы и элементы, которые присутствовали в аналогичной предыдущей ситуации. Это увеличивает возможность случайности. По традиции считается, что существует ответственность за «полностью свободный акт действия», однако в действительности подобной абсолютной свободы нет. Это – лишь недостижимая предельная ценность. То, что в сети постоянно, – это ее прошлое, ее собственная история. Каждое отдельное решение, каждый шаг на жизненном пути возникает в столкновении истории сети с ее современностью. История сети – это накопленный заряд всех предыдущих решений, это ее личность. Современность – это выбор, в какой-то степени определенный индивидуальностью, а в какой-то – случайный, поскольку он следует из статистической природы сетевых процессов. В этом смысле каждое решение представляет собой некую периферию случайности, оно может быть более или менее вероятным, но оно никогда не может быть несомненным и – тем самым – свободным. Чем дольше существует сеть, тем сильнее давит груз прошлого, тем в меньшей степени она свободна в принятии решений. Однако личность окончательно проявляется лишь в последнем опыте – в смерти. До ее наступления сеть в своих действиях по-прежнему, хотя и все в меньшей степени, свободна. Эту свободу она теряет окончательно в момент уничтожения. И это все, что я хотел тебе сказать о жизни и смерти, рассматриваемых с точки зрения кибернетики, друг мой.

ГИЛАС. Это твое сообщение, не скрою, я еще долго буду осмысливать. Однако как видятся перспективы кибернетического воскрешения, о котором ты упоминал?

ФИЛОНУС. Ну, это слишком сильно сказано. Я говорил о перспективах продолжения личного существования после смерти организма, не более того.

ГИЛАС. Но ведь это одно и то же.

ФИЛОНУС. Ты убедишься в том, что это не так, мой Гилас, – но не сегодня.

 

VI

 

ФИЛОНУС. Здравствуй, Гилас. Какой сегодня прекрасный день!

ГИЛАС. А, это ты? Я так зачитался, что не слышал, как ты подошел.

ФИЛОНУС. Что за книга так тебя увлекла?

ГИЛАС. «Записки из подполья» Достоевского.

ФИЛОНУС. Правильный выбор. Это, по сути, великолепное чтение для того, кто, как ты, стремится проникнуть в тайны кибернетики.

ГИЛАС. Ты так считаешь? А у меня в процессе чтения возникло множество сомнений, которыми я бы хотел с тобою поделиться. Эти понятные, хотя и сложные конструкции, какими являются твои сети, конечно, обладают собственными целями, свободой выбора, способны понимать, обладают интеллектуальными способностями, а все-таки что общего они имеют с миром чувств и человеческих стремлений? Возникшие, как мы считаем, в результате эволюции, которая снабдила нас целым комплексом способностей к самосохранению, мы обязаны избегать страдания, владеть интуицией, стремиться к развитию, максимально реализовывать собственные возможности – в то время как действительность гораздо сложнее. Не обманывает ли человек сам себя? Не находит ли он извращенное удовольствие в страдании, даже собственном? Не нравится ли ему уничтожать? Не является ли он существом, созданием, исполненным коварства, в котором есть множество запертых дверей, безрадостных тайников, двуличия? Жертвой дурных страстей, рабом собственных желаний, пустоты, темного стремления к реализации своих амбиций, мечты о власти? Ты можешь нарисовать мне схему сети с признаками самообмана? Или сети, которая будет приносить человеческие жертвы молоху «долга»? Или такой, что стремится к максимальному чужому страданию, потому что именно в нем обретает успокоение и наслаждение? Могут ли быть, о конструктор, сети ослепленные и фанатичные, сети, чья великолепная и сложная конструкция служит единственно для обмана и унижения себя и мира? Ты сможешь сконструировать для меня такие сети, Филонус? Если нет – нет смысла рассуждать о кибернетике.

ФИЛОНУС. Вижу, что ты внимательно читал Достоевского, друг мой. Я понимаю, что не интерес к конструкции говорил сейчас твоими устами, но слова эти вызваны гневом пополам с печалью, гневом, борющимся с отчаянием, – он обычно охватывает нас, когда мы с надлежащей добросовестностью начинаем задумываться о роде человеческом. Но на самом деле эти камни – не в огород кибернетики.

Непривычно, потому что до сих пор это нигде не практиковалось, и особенно трудно, потому что граничит с насмешкой, говорить языком физика или инженера о трагических или возвышенных сторонах сущности и психики человека. Однако, коли ты спросил, я вынужден тебе отвечать. Мы предполагали поговорить сегодня о бессмертии, а точнее, о том его единственном роде, какой может предложить человеку будущее развитие кибернетики. Темы совпадают в том смысле, что это будет не то бессмертие, какое нам хотелось бы принять, признать, какого мы хотим, о каком мечтаем. Это будет бессмертие гротескное, уродливое, неприемлемое, но другого не может быть. А теперь о сетях. Сознание, как тебе известно, Гилас, это только часть процессов, происходящих в мозге. Осознанным является то, что внутренней обратной связью вводится в определенные области сети. Но содержание того, что осознается, лишь частично зависит от воли, то есть от произвольно выбранной системы предпочтений. Эта система, как и сознание в целом, удерживается и подхватывается течением всех умственных процессов, словно земной шар – плечами Атласа. Ко входу в сознание допускаются только определенные виды информации. Таким образом, сознание действует выборочно, выуживая из океана процессов лишь их часть, блокируя остальное. Какая-то информация может представляться преувеличенно, несмотря на гораздо меньшее в процентном соотношении ее реальное участие в сетевых процессах. Другая информация может быть задержана и остановлена. Отдельные системы предпочтений можно – осознав их – в какой-то степени переиначивать. Однако если предпочтения, касающиеся, например, информации о продуктах питания, вред которых мы уже осознали, изменить легко, то не так-то просто сделать это в отношении мировоззрения, основы которого кто-нибудь разрушил у нас на глазах, обнаружив их внутреннее логическое противоречие. Вообще говоря, сеть может «фальсифицировать» не только свое собственное содержание, но и свое отношение к миру. Автомат, «воспитанный» соответствующим образом, проявит все черты «иррациональной веры», «предрассудков», будет при виде черного кота выполнять символические жесты, открещиваясь от сглаза, предастся мистическим и метафизическим рассуждениям. В этом не будет ничего особенного, просто его поведение обусловлено его прошлым. И у тебя, надеюсь, нет никаких сомнений, что младенец из ХХ века, попавший к неандертальцам, вырос бы не инженером или пилотом, а охотником на мамонтов, пожирающим сырое мясо? Вот и все по вопросу о «самообмане» сети.

Что же касается «коварства», то в определенной степени оно объясняется стремлением к заместительной цели, о чем мы уже говорили. Кроме того, это та цена, какую мы платим за наши большие возможности и таланты. Независимо от количества защитных механизмов, сети с достаточно высоким уровнем сложности подвержены различным «извращениям», механизм которых разнообразен. Человек, это существо, сформированное обществом, склонен к бунту против общества. Страсть к уничтожению, жестокости, мазохизму и десятки других пороков в принципе не были «запланированы» эволюцией, как ты это определил, как не была ею «запланирована» и наша привязанность к прекрасному, к музыке, к искусству. Подумай, ведь в сетях существуют только совместно реагирующие комплексы процессов, отражающих и интерпретирующих мир. Неожиданным образом какие-то процессы, какие-то частоты биохимических изменений, задачей которых является, скажем, поиск подобия форм, под влиянием определенных сигналов изменяются настолько, что внутренний дисбаланс сети внезапно уменьшается. Блаженство, покой, утешение – все, что дает нам искусство, – являются с точки зрения кибернетики снижением внутреннего дисбаланса сети при протекании в ней процессов, связанных с поступлением информации, такой как звуки музыки или вид заснеженных вершин. К сожалению, возможны и другие комбинации этих процессов, сеть может создать такие конфигурации, когда уменьшение внутреннего напряжения будет сопутствовать, например, убийству. Рашевский сумел математически рассчитать, какие из существующих геометрических фигур человек-наблюдатель признает «эстетичными», «красивыми». Может быть, удастся вычертить последовательность процессов, формальные соединения процессов, которые отражают радость уничтожения. Разумеется, это будет объяснение, а не оправдание, поскольку, как мы уже отметили, сеть в своих начинаниях в принципе свободна. Я ответил тебе не как конструктор, а как еще неопытный адепт науки о сетях, будучи не в силах сравниться с Достоевским ни в способности произвести воздействие, ни по языку. Но ты не должен на меня за это сердиться.

ГИЛАС. Да, ты прав, не следует упрекать кибернетику и не стоит (если стоит вообще) иметь к ней претензии. Не хочешь ли ты теперь рассказать мне об этой перспективе бессмертия?

ФИЛОНУС. Охотно, тем более что я тебя уже предупредил о ее особенностях. Речь идет о продолжении сознательного существования. Тебе ведь уже известно, что процессы, происходящие в цепи, не могут быть от нее отделены. Поэтому невозможно было бы «выделить чью-нибудь печаль», чтобы поместить ее в стеклянный сосуд, – невозможно как сегодня, так и в самом отдаленном будущем. Ведь ощущение печали есть следствие взаимодействия процессов, протекающих в определенной системе, и для создания печали необходимо создать всю эту систему. Только представь себе, как мы конструируем эту систему из разнообразных материалов! А ведь ее энергетические колебания могли бы совершаться со значительно большей амплитудой температур, чем это возможно в человеческом мозге.

Для адекватного решения задачи мы преодолеем несколько этапов, произведем ряд последовательных опытов. Опыт первый – соединение (например, хирургическое) периферических нервов двух индивидуумов. На животных это можно проделать уже сейчас. Таким образом, создается возможность того, чтобы один человек чувствовал то, что воспринимают органы чувств другого человека. И тогда стало бы возможно, чтобы один человек смотрел глазами другого – после соединения периферической части его зрительных нервов с центростремительной частью нервов другого участника опыта.

Следующий этап, значительно более трудный для реализации, – это операция по соединению окончаний нервов, исходящих из двух мозгов, посредством неких проводников биологического происхождения (фрагменты живых нервных волокон) или же каких-либо других, которые, будучи подсоединенными к нервным окончаниям одного мозга, принимают проходящие через него импульсы и передают их аналогичным нервным окончаниям другого мозга.

ГИЛАС. И ты считаешь, что подобным образом, даже если бы опыт удался, можно было бы в принципе почувствовать что-нибудь осмысленное? Боюсь, что возникли бы – то есть были бы получены – ощущения хаоса, беспорядка, замешательства, и ничего больше.

ФИЛОНУС. Ты, безусловно, прав. Определенные импульсы имеют конкретное значение только в пределах данной сети, к тому же только для своих «адресатов», то есть других частей той же сети, куда они направлены. Простое перемещение серии импульсов из одного мозга в другой, несомненно, приведет только к некоему хаосу, «психической какофонии». Это одна из самых больших трудностей на пути функционального совмещения мозгов. Однако мозг способен вынести процедуру значительно более мучительную, чем введение в него функционально чуждой группы импульсов. На мозге можно проводить очень мучительные и жестокие операции, вплоть до удаления целых сегментов, даже одного полушария, и, несмотря на это, подобные операции не влекут за собой необратимого отмирания психических функций, поскольку их способность к восстановлению, даже только в частично сохранившейся сети, поистине огромна. Так вот, эксперименты упомянутого рода, несомненно, долгое время будут робкими и несмелыми – их будут производить на животных, внимательно отслеживая их поведение и реакции после подобных операций. И поскольку на этом пути не наблюдается никаких принципиальных, касающихся основ, препятствий, то после неизбежных поражений придут и удачи. Возможны ли они и каким образом будут достигнуты? Разумеется, сначала два соединенных между собой мозга (соединенных в пределах одного или нескольких нервных окончаний, то есть подкорковых ассоциативных узлов и т.п.) будут только мешать друг другу. Но тут на помощь придет материал, собранный в неврологических клиниках. Мы знаем, как выглядят тяжелые формы проявления изменения функций после обширных уничтожений или повреждений в области мозга. Однако даже самые тяжелые изменения в значительном большинстве случаев восстанавливаются, компенсируются через определенное время (настолько, естественно, насколько сохранились области коры, которые заменить нельзя, например, проекционные области органов чувств). Восстановление функций иногда происходит самопроизвольно, однако чаще для этого необходима длительная сознательная тренировка под руководством опытных педагогов. Поврежденный мозг возмещает утраченную функцию посредством изменения действий своих частей. Как это происходит? Утраченную из-за уничтожения части коры функцию учатся выполнять части коры, которые прежде в этой функции не участвовали или же участвовали в самой незначительной степени. Например, при потере внутримышечной чувствительности человек теряет восприятие информации (действие обратной связи), информирующее его о положении конечностей и туловища, что лишает его способности двигаться, особенно ходить. Однако если он научится замещать мускульное ощущение зрительным контролем, то происходит весьма существенное восстановление двигательной функции. О еще более сложной перестройке, переключении на новые механизмы свидетельствует один случай, когда человек с повреждением мозга, приведшим к потере способности говорить (моторная афазия), был не в состоянии произнести слова, например, «муха», потому что сказав «му», он уже не мог (хотя это происходит автоматически) прекратить иннервацию мышц, участвующих в говорении, и начинал механически повторять слог «му». То, что было для него абсолютно невозможным – сказать слово «муха», являющееся символическим определением насекомого, стало очень просто выполнить, когда ему предложили представить мысленно сначала мычание коровы, а потом смех (му – ха). Тогда он сказал «муха» без всякого труда, поскольку были включены совершенно отличные от предыдущих сетевые механизмы – ведь цель была другая (и, таким образом, другие обратные связи – сохраненные, а не частично утраченные). Я подвожу к тому, что, если повреждение обширных фрагментов мозга вызывает ощущение увечности, беспомощности, замешательства в психике пострадавшего, но со временем происходит улучшение, которое очень часто оказывается результатом освоения утраченной функции заново, то по аналогии следует ожидать, что, когда мозговых механизмов не убудет, а напротив, прибудет посредством подключения одного мозга к другому, то возникнет хаос и замешательство импульсов, однако если эти два мозга пробудут соединенными более длительное время, то выработается новый modus operandi , наступит координация процессов в направлении приспособляемости, то есть обучения, – и по истечении определенного времени произойдет полное совмещение функций этих мозгов. Очевидно, что результат будет решительным образом зависеть от того, что с чем мы соединим. Мы можем предполагать, что соединение фрагментов сети низшего уровня, то есть фрагментов, ответственных только за передачу информации от органов чувств (например, волокон зрительного нерва с radiatio optica [18]), вызовет помехи относительно меньшие и легче устранимые, чем соединение путей, связывающих мозговые системы высшего уровня. Это значит, что соединение этих фрагментов обеих нейронных сетей, задача которых – обеспечение высшего уровня организации, объединение и формирование процессов сознания – вызовет наиболее устойчивые проявления замешательства (может быть, даже сумасшествие?), поскольку каждая из соединенных сетей руководствуется в своих функциях абсолютно иным, своим собственным «методом шифровки», разная частота отвечает различным символам, разные процессы по-разному взаимодействуют, синтез информации достигает результата различным образом. Я умышленно так подробно анализирую эти трудности, поскольку я очень далек от того, чтобы их преуменьшать, и однако мне кажется, что достижение слаженных действий, единого действия обоих соединенных мозгов будет возможно. Разумеется, мы обязаны всегда соединять подобное с подобным, то есть соединять единицы (волокна, пути прохождения, фрагменты мозга), анатомически и физиологически соответствующие друг другу. К тому же следует избегать включения части одного мозга в другой неповрежденный мозг, поскольку в этом случае после предварительного этапа взаимных помех следует ожидать проявления тенденции функционального доминирования неповрежденного мозга над подключенной частью. В то же время, если мы перережем, например, в обоих мозгах комиссуру и соединим левое, доминирующее полушарие одного индивида с таким же левым полушарием другого, то мы можем предположить, что по прошествии периода замешательства в результате произойдет функциональное слияние обеих частей в новую функциональную единицу. Разумеется, это функциональное слияние произойдет на основе абсолютно невообразимых для нас чувств и переживаний, поскольку субъективным ощущением будет принадлежность функционально единого мозга двум отдельным телам, соединенным лишь перемычкой, проводящей нервные импульсы.

Из этого следует, что «включение в чужое сознание» с целью субъективного и непосредственного наблюдения происходящих в нем процессов невозможно, поскольку «включение» на начальном этапе вызывает значительные перебои в деятельности сознания (как того, которое «включается», так и того, к которому подключено), а затем, на этапе взаимной адаптации, возникает общее сознание, которое представляет собой не механическую сумму обеих составляющих, а новую функциональную единицу. Поэтому не может быть и речи о непосредственном наблюдении; возможно только «участие» в чужом сознании посредством превращения в «его функциональную часть». В то же время из этого следует, что успешное функциональное соединение двух мозгов идентично завершению их предыдущего индивидуального существования; по сути, исчезают сознания А  и В , а вновь возникшее АВ  качественно отличается от обоих. Это достаточно пессимистическое утверждение в том смысле, что некий вид, некий уровень «личностного уничтожения индивидуальности» при функциональном объединении двух мозгов неизбежен. Тут имеется то примечательное следствие, что обратный процесс, то есть успешное разделение соединенных мозгов, опять же свидетельствует об уничтожении некоей возникшей из ничего функциональной единицы, в какую они до этого превратились. Обратный процесс разделения явился бы началом нового процесса несоответствий и последующего этапа обучения (или же «отучения») тому, что было обретено в период соединения, а возникшие в процессе этой сложной и рискованной операции два отдельных мозга были бы – по крайней мере могли бы быть – отличными от первоначальных мозгов А  и В  в том смысле, что вызванные объединением глубинные внутрисетевые изменения, глубокие перестроения процессов не могли бы просто механическим образом восстановиться, скорее всего новая реституция реализовалась бы благодаря столь вторичным внутренним изменениям, что в конце концов мы получили бы мозги Аx  и Вy , непохожие на исходные А  и В .

Следует также предположить, что наибольшие шансы будет иметь соединение, образованное на наиболее ранней стадии развития, когда и сами процессы формирования сети еще в полном разгаре, при максимальной гибкости и адаптационных способностях коры. Итак, самым простым было бы соединение мозгов детей, а уж совсем наверняка – если строить предположения – соединение мозгов зародышей. Наверняка какие-то эксперименты уже ведутся на зародышах обезьян.

ГИЛАС. Все это столь же необычно, сколь и чудовищно, и я абсолютно не понимаю целесообразности таких ужасающе сложных, непомерно опасных, даже угрожающих и совершенно ничего не дающих экспериментов. Может быть, речь идет о производстве уродов? Или же мы продолжаем разговор о доказательствах невозможности «непосредственного включения в чужое сознание»? Но что общего эти доводы имеют с «кибернетическим воскрешением»?

ФИЛОНУС. Довод, о котором я упомянул, мы отыскали, так сказать, походя. Однако же мои умозаключения стремились не к этому выводу. Все это были только усилия, направленные к искомой цели, а именно – к выходу за индивидуальные границы жизни. Ты поймешь, что я имею в виду, когда я объясню тебе, как выглядит следующий и – в то же время – правильный шаг. Им станет прививка психических процессов человека на мозговой протез.

ГИЛАС. Ну вот вам и пожалуйста! И как ты себе представляешь подобную операцию?

ФИЛОНУС. В принципе этот процесс представляет собой подключение к живому мозгу, то есть к нейронной сети, сети другого типа, электрической (или электрохимической). Разумеется, сначала человечество должно научиться конструировать такие сети с уровнем сложности до десяти миллиардов функциональных элементов, то есть уровня сложности мозга – на основе общей, к этому времени уже окончательно сложившейся теории сети с внутренней обратной связью. Сама прививка должна состоять из большого числа последовательно осуществляемых этапов.

ГИЛАС. Почему?

ФИЛОНУС. Потому что подсоединить мозг к сети протеза сразу – значит подвергнуть его опасности, ведь тогда возможен полный распад процессов. Подумай сам, к основным каналам сети следует подключить «вспомогательные ветви», поскольку все они должны быть представлены в протезе. А подключить сразу ко всем каналам нейронной сети боковые ответвления – значит нарушить деятельность всей сети в целом; результаты могут быть плачевными. Сеть этого мозга является замкнутой и компактной функциональной единицей, и внезапный отток импульсов в другую, функционально пустую сеть – это определенная аналогия короткого замыкания. Я не буду более детально представлять результаты этого опыта, потому что его трудно вообразить. Возможно, я преувеличиваю опасность и трудности, но когда речь идет о проблеме такого масштаба, чрезмерная осторожность не порок. Надо, чтобы «личность» сети не была нарушена. Поэтому в эксперименте следует продвигаться постепенно, поочередно подключая к нейронной сети все новые секции протеза, чтобы электрическая сеть была как бы «функционально впитанна», «функционально ассимилированна» живым мозгом. Со временем мы к этому придем, в том-то и состоит наша цель, чтобы подсоединенная цепь приняла значительную часть общего числа психических процессов. Когда это произойдет, мы приступим к следующей фазе эксперимента, а именно – к столь же медленной и постепенной редукции нейронной сети. Мы не станем ее уничтожать, мы только будем отключать ее так, как это делается, например, во время лоботомии, когда перерезаются волокна, соединяющие лобовую долю с остальным мозгом. Если мы будем продвигаться маленькими шажками, отключая небольшие участки нейронной сети и следя за тем, чтобы не действовать преждевременно – то есть прежде чем сеть протеза переймет соответствующие функции, – наша функциональная единица, какой станет комбинированная нейронно-электрическая сеть, будет действовать без каких-либо серьезных неполадок, при этом электрическая часть начнет все больше принимать на себя постепенно затухающие функции нейронной стороны. Наконец, когда нейронная сеть будет удалена, а психические процессы целиком перейдут в сеть протеза, мы получим личность человека, полностью переместившуюся в недра протеза. Его сеть включит все психические процессы – весь загруженный объем памяти, своеобразные системы предпочтений, принципы прохождения импульсов, внутренние обратные связи – которые определяли индивидуальность живого мозга. Это будет «электрическая пересадка» живого сознания на мертвый протез. Подобный «привой» может существовать произвольно долго, поскольку его строительный материал в тысячу раз более прочен, чем материал живого мозга, а кроме того, элементы системы, которые снашиваются со временем, мы постепенно сможем заменять новыми. Вот перспективы «вечной жизни» – в рамках электрической сети или химического мозгового протеза...

ГИЛАС. Подожди, а что будет с телом, с этим живым организмом, которому «принадлежал» живой мозг?

ФИЛОНУС. Это довольно существенная проблема, но отнюдь не в смысле технических трудностей, а с точки зрения морального протеста, который, видимо, вызовет последующая необходимая процедура. После замены мозга возникнет необходимость заменить также тело...

ГИЛАС. А, опять протезом?

ФИЛОНУС. Для обеспечения долговечности это представляется неизбежным...

ГИЛАС. Таким образом, «бессмертие», предлагаемое тобой, состоит в «перемещении» психических процессов человека внутрь мертвого металлического устройства? Если бы я должен был хотя бы на мгновение всерьез воспринять подобную перспективу (что, честное слово, не так-то просто!) – то я никогда бы на это не согласился. Веками существовать в виде мыслящего железного сундука? А может, ты просто надо мной насмехаешься, Филонус?

ФИЛОНУС. Я редко бываю так серьезен, как в эту минуту, друг мой. Весь комплекс психических процессов невозможно выделить, вычленить, отделить от живого, недолговечного, непрочного тела, иначе как медленным перемещением его в пределы субстрата, который в состоянии обеспечить ему произвольно длительное существование.

ГИЛАС. Хорошо – оставлю на время аргументы нравственного свойства. Но какова гарантия, насколько можно быть уверенным, что этот комплекс процессов, перемещенный, как ты говоришь, из живой нейронной сети в рамки металлических проводников, не подвергнется какому-нибудь кардинальному изменению, увечью, дегуманизации? И неужели можно всерьез обсуждать подобные перспективы? Ведь на их основе возникает безумная картина – образ мира, где роль людей выполняют железные сундуки, снабженные точными электронными органами восприятия...

ФИЛОНУС. Ты же намеревался воздержаться от эмоциональной оценки проблемы – хотя бы на время, если я правильно тебя понял? Моей задачей было показать тебе единственно реальный или – по крайней мере на сегодня предположительно возможный – путь будущих свершений, а не высказывать собственное мнение об этих возможностях.

ГИЛАС. Хорошо. Так какие же критерии позволяют судить о том, что ни сама процедура, пусть даже медленная, не приводит к уничтожению живого мозга (если я правильно тебя понял, то она заключается в некоем втыкании проводников в живую ткань?), ни «конечный продукт» не отличается существенно от своего живого предшественника, живой человеческой личности?

ФИЛОНУС. Не стоит представлять себе эту процедуру как какую-то кровавую операцию. Замена десяти миллиардов нейронов мозговой коры аппаратиками типа катодной трубки наверняка невозможна. Даже при использовании транзисторов, полупроводниковых ламп, которые на 90% экономичнее в потреблении энергии, чем обычные лампы, и примерно на столько же, чем катодные. Для обеспечения функционирования устройства, аналогичного мозгу, понадобилось бы около ста миллионов ватт энергии, в то время как живой мозг, работая, потребляет, с натяжкой, около ста ватт – таким образом, он в миллион раз производительнее. Он также почти в миллион раз меньше размером, чем этот гипотетический «мозг на кристаллах», хотя, в связи с огромным преимуществом скорости электрических импульсов в сравнении с нервными, мыслительные процессы протекали бы в мозгу на кристаллах примерно в сто тысяч раз быстрее.

ГИЛАС. Ну и пусть, раз, как ты сам говоришь, такой мозг получился бы гигантом неслыханных размеров. Но ты, наверное, не хочешь представить дело таким образом, что на время операции «пересадки» психики человека придется на годы заключить в огромное здание-машину?

ФИЛОНУС. Фон Нейман подсчитал, что теоретически живой мозг мог бы, работая, потреблять в сто миллиардов раз меньше энергии, чем потребляет ее в действительности, то есть функционировать с производительностью, в сто миллиардов раз большей. Первый шаг на пути увеличения производительности от электронной лампы к кристаллам уже сделан. Неизбежно последуют другие. Искусственный мозг будущего наверняка будет созданием все меньших размеров при все возрастающей производительности; теоретически просчитанный предел допускает даже создание искусственного мозга в сотни раз меньшего, чем человеческий (с аналогичным количеством функциональных единиц). Физика предполагает, во всяком случае, совершенно допустимым и возможным концентрацию и размещение «личности Гамлета» в ореховой скорлупе...

ГИЛАС. А эта жестокая вивисекция, каковой является сама операция «пересадки»?

ФИЛОНУС. Сегодня предполагается, что количество основных нейронных центров, то есть замкнутых цепей в мозгу, выполняющих самую существенную роль в формировании процессов сознания, не превышает десяти тысяч (в каждый такой центр входит ряд нейронных цепей; речь идет о типе цепей, какие открыл блестящий исследователь Лоренте де Но – а именно, нейроны, создающие замкнутые петли, замкнутые на самих себя цепи обращения импульсов). Очень возможно, что функциональное соединение сетей нейронной с не-нейронной удастся провести безболезненно для того, кто подвергнется подобной процедуре. Но учти, что такие операции станут реально осуществимы не раньше чем через тысячу лет; медицина, нейрофизиология и нейрохирургия тогда будут использовать неизвестные нам сейчас методы. Затем прими во внимание, что наша процедура медленного перемещения комплекса процессов из сети нейронной в электрическую в определенном смысле является аналогом явления, постоянно происходящего в живом мозге, а именно – замены материальных элементов, обмену веществ. В нас тоже происходит обмен веществ, то есть замена материальной основы, только эта «пересадка» несравнимо более радикальна, если сопоставлять стадии начальную с заключительной (белковую с небелковой). Однако по пути мы проходим все степени перемещения, что, собственно, должно обеспечить сохранение преемственности и интегральности процессов, подвергнутых перемещению.

ГИЛАС. Даже если бы все было так, как ты говоришь, то лично я концепцию «железных мыслящих сундуков» в качестве следующего этапа развития человечества считаю неприемлемой. Правда, мне как раз сейчас пришла в голову мысль о возможности избежать столь ужасающей перспективы. Что, если перемещать психические процессы из одного живого мозга, из одной нейронной сети в другую, тоже нейронную, белковую, живую, только созданную искусственно? Что ты на это скажешь?

ФИЛОНУС. Принципиальной невозможности я не вижу, однако мне кажется, как бы парадоксально это ни звучало, что такой процесс было бы осуществить гораздо сложнее, чем провести пересадку психики на мертвый протез. Дело в том, что сконструировать мертвый протез как произведение, полностью инертное, лишенное каких-либо следов памяти, а также всех «индивидуальных предложений», несомненно, проще, чем синтезировать искусственный, живой, развитый, но одновременно «пустой», «без записи» мозг – а речь ведь идет именно об этом. Кроме того, есть еще одна существенная трудность, состоящая в том, что этот новый, следующий и живой мозг данной личности через очень небольшой промежуток времени после проведения операции ощутил бы разнообразные недомогания, дефекты и быстро закончил бы свое существование.

ГИЛАС. Как это? Почему?

ФИЛОНУС. Любая сеть обладает ограниченной «проводимостью информации»; этот термин обозначает как величину объема памяти, так и общее количество информации, происходящей все равно изнутри или извне, которая способна обращаться в ее пределах. Как на то указывают экспериментальные и клинические факты, человеческий мозг вполне очевидно обнаруживает эту ограниченность, особенно в конце жизни, в старости (между прочим, потому-то старики и не могут запомнить текущие события, прекрасно помня события прошлого). Даже небольшие гормональные проблемы, вызывающие незначительное понижение порога чувствительности нейронов, способны привести к полной блокировке прохождения импульсов в перегруженном мозгу. Так дело может дойти до сумасшествия, до распада личности, вплоть до необратимых изменений. Недавно открыли некую субстанцию, которая, как предполагается, оказывает вредное воздействие на возбудимость нейронных синапсов и – если ее ввести здоровому человеку – вызывает симптомы шизофрении. Эту субстанцию выделили из крови шизофреников. Учитывая эти данные, можно прийти к заключению, что уже в начале первого «пассажа», то есть после перемещения психических процессов старика в рамки нового мозга, этот новый мозг будет с трудом справляться с освоением процессов и лишь относительно короткое время окажется способен четко функционировать, продолжая усваивать информацию из окружающей среды. Рано или поздно неизбежно появляются симптомы достижения предела информационной проводимости.

ГИЛАС. Ну хорошо, а как же в таком случае с электрической сетью, то есть с мозговым протезом?

ФИЛОНУС. Такой протез можно сконструировать с определенным «запасом», с «функциональным резервом». Однако, как ты уже, наверное, сам догадался, даже речи не может быть о каком-то там «бессмертии», ибо его носителем должен был бы быть мозг бесконечно огромный и бесконечно сложный – чтобы вместить хотя бы только сумму бесконечного (или попросту огромного) количества воспоминаний.

ГИЛАС. То есть вся перспектива, вся эта картина «перемещения» психики – не более чем фикция?

ФИЛОНУС. Нет. Это просто маловероятная, но физически, материально неисключаемая возможность. Я тебе уже говорил накануне, что нам неизвестна верхняя граница сложности систем типа сети. Может быть, при использовании электрического тока и более совершенных, чем сейчас, функциональных единиц, тождественных нейронам, можно было бы сконструировать сеть в десять или сто раз более совершенную, чем человеческая.

ГИЛАС. Отлично. Тогда у нас получился бы «синтетический гений»?

ФИЛОНУС. Посуди сам, если мы изучим общую теорию сети, то с ее помощью мы сможем конструировать сети с произвольными признаками (физически возможными, разумеется; мы не можем построить сеть, действие которой противоречило бы законам Природы). Общее доказательство выдающегося английского математика Тьюринга представляет нам теоретическую возможность создания сети, которая «может абсолютно все», то есть, ясное дело, все, что возможно. В этом смысле возможно в будущем предположить создание сети, способной творить симфонии или рассуждать, каковы могут быть отличные от земных варианты эволюции жизни на непохожих на нашу планетах.

ГИЛАС. Филонус, ты надо мной насмехаешься!

ФИЛОНУС. Друг мой, неужели ты почувствовал себя задетым с точки зрения человеческого достоинства? Но почему тогда тебя не трогает вид подъемного крана, который в десять тысяч раз сильнее тебя, и при этом оскорбляет образ машины, в тысячу раз более понятливой, чем ты? Как энергетическая машина увеличивает силу человека, так информационная машина увеличивает его познавательные способности! Заметь, пожалуйста, что накопление знаний ставит перед нами все более трудные задачи. Математика ХХ века – значительно более сложная и требующая большего напряжения мысли область, чем математика века Х, а наши мозги остаются все такими же, как и мозги людей тысячного года, поскольку математика развивается от десятилетия к десятилетию, в то время как эволюция мозга (то есть расширение его возможностей, улучшение четкости его работы) происходит в темпе, в миллионы раз более медленном. Если сами мы не в состоянии поднять определенную тяжесть, мы строим машину, которая этот груз сдвинет. Если сами мы не в состоянии разрешить определенную интеллектуальную проблему, то мы построим машину, которая эту проблему решит. Я, право же, не понимаю, что в этом унижает человеческое достоинство? Ведь, в конце концов (если ты это имеешь в виду), это мы создадим «синтетического Эйнштейна», а не он – нас!

ГИЛАС. Дело не в этом, дело в том, что такая перспектива, такая картина будущего неотступно создает навязчивое впечатление ненужности человека. Мыслящие машины типа «синтетического гения» не нуждаются в нас, в нашем сотрудничестве, в нашем контроле, как нуждаются в них подъемные краны и паровые молоты.

ФИЛОНУС. Ну и что с того, если они работают на нас?

ГИЛАС. То есть ты считаешь, что машины в будущем станут опережать человека во всех областях?

ФИЛОНУС. Эка хватил! Уже опережают! Любая плохонькая электронная счетная машина справится с заданием, с которым за всю жизнь не справится лучший математик. Существует такой в общем-то смешной и очень наивный миф о заводах будущего как о просторных, заставленных пальмами цехах, полных автоматов, где на центральном пульте стоит человек в белоснежном халате, контролирующий производство... Это (если взять для примера химический завод новой формации) абсолютно невозможно. В новой химической промышленности внимание сосредоточено на реакциях, протекающих с огромной скоростью в раскаленных газах. В этих условиях возникают, именно в области газового пламени, различные ценные химические субстанции, существующие лишь долю секунды. Чтобы их уловить, необходимо поддерживать реакцию, являющуюся их источником, и одновременно непрерывно выводить их из области высокой температуры. Процессы контроля и управления должны происходить за доли секунды, с чем человек не в состоянии справиться, если учесть малые скорости нервных импульсов. А значит, человеку в белом халате нечего делать на этом заводе, пока производство в порядке – под контролем электронного мозга.

ГИЛАС. А если этот мозг сломается, то он его починит.

ФИЛОНУС. Или он, или соответственно настроенный на подобную операцию другой электронный мозг, который выполнит ремонт значительно быстрее и четче.

ГИЛАС. А если и тот сломается?

ФИЛОНУС. А если человек заболеет? Здесь нет никакого regressus ad infinitum , есть только определенная иерархия автоматов, взаимно контролирующих функции, замкнутый круг, который, разумеется, может разомкнуться из-за какой-то неполадки. Сегодня эти дефекты устраняют люди, но завтра?

ГИЛАС. Однако в твоем примере речь в основном идет о проворстве, о быстроте реакции, как, например, в случае со счетной машиной. Получается, что электронные мозги побивают человека только в скорости действий.

ФИЛОНУС. Согласен. Давай возьмем другой пример, где речь идет не о проворстве, а о высшей способности сети как интегрирующей единицы. Как ты прекрасно знаешь из собственного опыта, мыслительный процесс тем труднее, чем больше элементов (понятий) сознание должно охватить одновременно. Поэтому легко производить в уме простейшие арифметические операции, но трудно извлечь корень четвертой степени из десятизначного числа. Однако это всего лишь проблема «временной памяти», то есть фиксации в ней промежуточных результатов, отдельных этапов математического вычисления. В таких вычислениях мы имеем дело с раз и навсегда данными, принципиально неизменными от начала и до конца указаниями к действию (сначала ты должен умножить, потом запомнить полученный результат, потом разделить и т.д.). Когда же речь идет об обобщении большого количества фактов в теорию, по мере самого процесса организации этих фактов в обобщение высшего уровня изменяются и указания к действию, которые не являются окончательными, а следуют из очередных построений. Когда, например, из данных астрономии, физики и математики мы пытаемся создать теорию гравитации более общую, чем ньютоновская, приходится иметь дело с таким огромным количеством факторов, которые необходимо учесть одновременно, что только сеть с чрезвычайно высоким коэффициентом полезного действия может с этим справиться. Такой сетью располагал, да простится мне столь неуклюжее определение, Эйнштейн. Так вот, в будущем не каждый сможет стать Эйнштейном, но каждый будет иметь к своим услугам достаточно оперативную машину для мышления.

ГИЛАС. Но представь, какие губительные перспективы открывает такая возможность! Какое-то время набирающие мощь электронные мозги еще будут выполнять действия, которые люди смогут понять, охватить разумом, оценить хотя бы приблизительно. Однако впоследствии эта раз обнаруженная пропасть начнет расширяться. Мыслящие агрегаты станут представлять нам результаты своих теоретических разработок, которые мы, возможно, и сможем применить, но понять их мы уже окажемся не в состоянии. Будет все увеличиваться область явлений, которыми станут распоряжаться автоматы. В конце концов люди съежатся до размеров безмозглых слуг железных гениев и, может быть, начнут оказывать им божеские почести...

ФИЛОНУС. Вообрази себе, дружище, что слова твоего пророчества по отношению к роду человеческому уже исполнились, к тому же в довольно отдаленном прошлом.

ГИЛАС. О чем ты? Я не понимаю.

ФИЛОНУС. Возникновение электронных мозгов – это начало эволюции средств мышления. Потенциально они могут стать независимыми от человека, как уже стали независимыми от него результаты его общественной и производственной деятельности. С возникновением общества оформилось разделение труда, специфика производственных сил и способ производства создали машину, которая, освобождаясь от человеческой воли, все более влияла на судьбу индивидов, вплоть до того, что были времена, когда человечество этой машине – государству – стало оказывать почти божеские почести... Это не случайная и не поверхностная аналогия, мой Гилас! Люди ни в коем случае не должны – ни сейчас, ни в будущем – утратить контроль над творением их собственных рук и мозгов. Они ни в коем случае не имеют права предаваться спокойной бездумности, интеллектуальной лени, розовому оптимизму, наивной вере в то, что то или иное изобретение или та или иная общественная организация спонтанно, автоматически гарантирует наступление Золотого века. Никакие проявления неудовольствия, никакое отвращение, никакие исполненные возмущения причитания вроде: «и все-таки человек – венец творения» не изменят фактов, а создание все более совершенных и функциональных электронных мозгов есть факт бесспорный, и никто их не отменит в нашей земной жизни, раз уж они в ней появились. Если человечество не будет тщательно анализировать все, именно все, то есть также и отрицательные, самые мрачные последствия развития электронного мозга, то результаты его эволюции могут оказаться еще более губительными, чем кризисы, экономические катастрофы, безработица и хаос свободного капиталистического рынка. Именно поэтому мы так много рассуждаем о кибернетике, стремясь – зачастую тщетно – понять все, что она может нам сказать о явлениях, на первый взгляд так отдаленных во времени, как биологическая эволюция и психология, общая теория информации и социология.

ГИЛАС. Ты забыл упомянуть эсхатологию, науку о последних временах, ведь ее материалом являются представления о вечной жизни, а значит, тем самым – и о твоей пересадке живой человеческой личности на мертвый мозговой протез. Допускаешь ли ты, имеешь ли ты смелость предположить, что кто-нибудь когда-нибудь попробует реализовать подобную пересадку психики из живого тела в мертвый металл машины?

ФИЛОНУС. Система привилегированных принципов мышления, то есть система предпочтений, действует не только в отдельных нейронных сетях, друг мой, но также и в обществе. В этом смысле культура – это система исторически возникших предпочтений, суммирующих определенным образом реакции представителей человечества на внешние и внутренние импульсы. Конвенциональный, то есть исторически обусловленный, относительный характер большей части этических норм, нравственных установок, действующих законов сегодня ни у кого не вызывает сомнений. Концепция перемещения живой человеческой психики внутрь мертвой машины представляется нам сегодня чем-то в корне противоречащим нашим устоявшимся фундаментальным навыкам умственной жизни, чем-то низким, недостойным, антигуманным, чем-то неприемлемым. Однако нельзя исключать того, что в будущем – в результате глубоких изменений системы общественных предпочтений, изменения норм – восприятие этой проблемы изменится диаметрально. Посуди сам, мы говорим об операции, проведение которой станет возможным только в очень далеком, на тысячелетия отстоящем от дня сегодняшнего будущем. Эволюция электронного мозга таит в своей глубине еще не одно могучее потрясение общественного мировоззрения. Только представь себе возможность создания электронного мозга, интеллектуально и функционально более или менее идентичного человеческому, причем из этих машин можно будет «воспитывать» (как я уже говорил) верующих и святош. Понимаешь ли ты, какого чудовищного противника обретут в электронном мозге все без исключения религиозные верования? Какую софистику будут вынуждены развить богословские науки в свою защиту перед лицом несомненных фактов проявления «духа» среди электрических проводников и катодных ламп? А другая проблема, значительно более масштабная, значительно более трудная для преодоления, чем конфликт спиритуализма и кибернетики: что делать людям в обществе с полностью автоматизированным производством всего? А чудовищная, производная от этого опасность возникновения общества, только потребляющего, инертного, обреченного на жизнь в наивысшей материальной роскоши и полном умственном застое – перед фактом, что любое человеческое намерение что-либо сделать будет откровенным абсурдом в сравнении с возможностью реализовать это совершеннейшим образом с помощью мыслящих устройств? Вот проблемы, с которыми человеческий разум должен соизмеряться уже сегодня, которые он должен – любой ценой должен! – одолеть. Ты требуешь от меня ответов, которых у меня нет, Гилас. Так уж есть, и всегда так было в истории, что сначала появляется неизвестное, пусть даже дело рук человеческих, что сначала возникают вопросы, и только потом, в процессе изнурительного труда возникают ответы – формируемые жизнью целых поколений, ответы несовершенные, часто ошибочные, неполные, и прежде чем проблема оформится и разрешится, на горизонте возникают уже новые непонятные явления и новые знаки вопросов. И на этом рассуждении мы сегодня закончим, оставляя себе еще только одну, видимо наиболее сложную для обсуждения проблему. Я имею в виду социологию, изложенную в понятиях кибернетики.

 

VII

 

ГИЛАС. Знаешь, Филонус, мне кажется, что я обнаружил принципиальную разницу между электронным мозгом и организмами. Ведь каждая электрическая сеть, выполнив задание, способна забыть о нем по приказу – именно так счетные электронные машины, выполнив поставленное перед ними математическое задание, самым распрекрасным образом о нем забывают. В то время как живой мозг никогда не забывает собственного прошлого – по крайней мере в его основных чертах. Из этого следует, что для нейронной сети вся жизнь от начала и до конца является как бы одним большим заданием; во время его решения формируется ее личность, характер, ее индивидуальность. Поэтому такая сеть не может начать жить «по-настоящему заново», «еще раз все начать», стать вдруг незаписанной и пустой, какой может стать электрическая сеть. Прав ли я?

ФИЛОНУС. Прав относительно существующих сегодня моделей электронного мозга, но не прав по отношению к тем, которые можно будет сконструировать в будущем. Ведь если подумать, то конструкторы сети, как я уже говорил, не имитируют подряд весь комплекс функций мозга, а стремятся только создать устройства, способные копировать определенные, отдельно взятые узкие сферы деятельности нервной системы. Понятно, что конструкторы никогда не стремились создать «самостоятельную» цепь или же сеть, «способную к созданию собственной индивидуальности», они стремились сформировать контрольно-регулирующее устройство для промышленности, машины, воспринимающие логику, орудия, сбивающие самолеты, и т.д., а возникновение в таких устройствах некоторых аналогий с функциями нервной системы для них самих было сюрпризом. Значительно позднее были начаты работы по созданию машин, имитирующих поведение живых организмов, как, например, машин, обучаемых по принципу безусловного рефлекса, обнаруживающих элементарные способности к следованию, и т.п. Необратимость процессов, происходящих в нейронной сети, тесно связана с ее необъятной сложностью, а также (в определенной степени) с самим материалом, поскольку происходящие в нем (в процессе старения) физико-химические изменения существенно влияют на нейронные процессы. Такая сеть (в случае человека) тем более индивидуальна, что формируется она в процессе индивидуального развития не только функционируя. Как ты, наверное, знаешь, у ребенка большие отделы мозга почти совсем еще не активны и включаются в функцию сети годами – между вторым и седьмым и даже десятым годами жизни. Анатомически этому процессу соответствует мнелинизация нервных волокон в определенных областях мозга (особенно в лобной доли, где – поскольку это область психических процессов высшего уровня – деятельность формируется в последнюю очередь). Несомненно, именно с этим связаны особенности функционирования нейронных сетей, из которых я выделю только одну, а именно «субъективное время», субъективное ощущение скорости его протекания. Восприятие темпа в молодости совершенно отличается от восприятия в зрелом возрасте; один час для ребенка проходит значительно дольше, чем для взрослого. Это ни в коем случае не является иллюзией, это эффект увеличивающейся дифференциации, возрастающей сложности сети (и тем самым происходящих в ней процессов). Как видишь, хотя бы на этом примере необратимость процессов, происходящих в нейронной сети, имеет свои серьезные и многочисленные причины (потому что, как мы уже отметили, такая сеть развивается как функционально, так и структурно, в объеме, увеличивая свою информационную проводимость и вместимость). Конечно, можно создать электрическую сеть, которая «росла» бы подобным образом, то есть вначале было бы только относительно простое «активное ядро», к которому со временем, по мере необходимости, поочередно подключались разнообразные вспомогательные узлы – естественно, таким образом, чтобы это не создавало конфликтов между процессами первичного «активного ядра» и упомянутыми «узлами». Однако в данный момент нас интересует не этот аспект затронутой тобою проблемы, а другая ее сторона – ее применение в исследовании структуры и функций общества. Общество парадоксальным образом более подобно электронному мозгу, чем живому организму, как система (организованное собрание) элементов, соединенных обратными связями.

ГИЛАС. Должен признаться, что я этого подобия не усматриваю. В чем оно состоит?

ФИЛОНУС. Электронный мозг может приступить к выполнению очередного задания, полностью забыв о том, что он до этого делал. Подобной внутренней перегруппировки элементов для возврата на исходные позиции нейронная сеть провести не в состоянии. Общество же способно именно к такой внутренней рекомбинации своих элементов, оно может так переменить все свои внутренние связи, как не способно ни одно живое существо. И поэтому, хотя организм и общество обнаруживают то общее, что и в том, и в другом происходит обращение информации, энергии и материи, причем эти процессы подчиняются фундаментальным кибернетическим законам (что касается, например, измеримости информации, характеристики обратных связей, систем предпочтений) – и однако между тем и другим обнаруживается та разница, что благодаря значительно более свободным соединениям составляющих элементов общество обладает таким уровнем «внутренней свободы рекомбинаций», какого не обнаруживает ни одно живое существо. Кстати, поэтому общество не представляет аналогии живому организму, и проведение социолого-биологических параллелей, с точки зрения строгой науки, является серьезной ошибкой.

ГИЛАС. В то же время электронный мозг, как ты говоришь...

ФИЛОНУС. Я, конечно, преувеличиваю сходство электрической сети и общественной структуры, поскольку общество – это система, в значительной мере отличная от существующих разработок электронного мозга, но тем не менее существует (по крайней мере теоретически) возможность создания такой электрической сети, которая представляла бы собой функционально идентичную модель общества. Правда, до ее создания нам значительно дальше, чем до возможности сконструировать сеть, идентичную человеческому мозгу.

ГИЛАС. Почему? Ведь сложность общества – как структуры – наверное, меньшая, чем сложность нейронной сети, состоящей из десяти тысяч миллиардов элементов?

ФИЛОНУС. Да, но каждый из этих элементов (людей) сам, в свою очередь, представляет собой нейронную сеть, благодаря чему располагает соответствующим богатством возможных реакций, а в результате мы имеем ту сложность, уровень которой представляет численность членов общества.

ГИЛАС. В таком освещении проблема кажется абсолютно безнадежной. Где же выход? Ты действительно считаешь, что надлежало бы создать некую ужасающих размеров электронную модель общества для исследования происходящих в нем процессов?

ФИЛОНУС. Нет, это не обязательно. Мы не должны воссоздавать мозг-чудовище, состоящий из такого количества единичных сетей, которое отражает число членов в обществе. Нам на помощь приходит явление, известное из других областей научного исследования, например, из физики или биологии. Я имею в виду статистические закономерности, а также статистические корреляции определенных параметров.

ГИЛАС. У меня вызывает легкое беспокойство тот факт, что уже в самом начале нашей беседы ты привлекаешь математические понятия. Не заведет ли это нас в глухую чащу абстрактных понятий, где мы затеряемся навсегда?

ФИЛОНУС. Математические методы, необходимые для создания теории общественных процессов, действительно достаточно сложны, но мы не станем в них углубляться, тем более что они пока еще во многом фрагментарны и несовершенны. Именно поэтому нам не удастся представить стройную систему общественной деятельности человека – в лучшем случае мы местами прольем свет на эту непомерно обширную проблему. Начнем с главного.

В основе своей организм обладает только так называемой отрицательной обратной связью. Мы потому ее так называем, что она обнаруживает постоянную тенденцию к уменьшению влияния, отклоняющего сеть от ее цели. Орудие противовоздушной обороны в последующих выстрелах корректирует точность попадания в цель. Автопилот постепенно уменьшает отклонение самолета от выбранного курса. Работа сети с отрицательной обратной связью, подверженной воздействию сил, смещающих ее с выбранного пути, характеризуется, следовательно, серией уменьшающихся осцилляций (колебаний) (ошибка в одну сторону – коррекция – ошибка в другую сторону – коррекция – попадание). Однако существует другой вид обратной связи, а именно – положительная. Эта обратная связь не уменьшает действие импульса, а наоборот, усиливает его. Чем активнее импульс, тем значительнее его усиливает такая обратная связь. Этот принцип используется в некоторых радиотехнических устройствах, например, в усилителях (так называемых реакционных). В организме положительная обратная связь происходит только в области патологии, поэтому действие этого вида обратной связи для сети (и организма) в принципе вредное.

ГИЛАС. Подожди-ка. Я пытаюсь вспомнить, что ты говорил о возможности «раскачки» электрических потенциалов коры мозга с помощью зрительных световых импульсов специально подобранной частоты. Это приводит к возрастающим колебаниям тока, заканчивающимся в итоге эпилептическим припадком. Значит, в этом случае в коре головного мозга действует положительная обратная связь?

ФИЛОНУС. К сожалению, все не так просто. Непонятно, имеем ли мы в этом случае дело с положительной обратной связью или же с отрицательной, побуждаемой к возрастанию осцилляций.

ГИЛАС. Что еще за осцилляции?

ФИЛОНУС. Обратная связь отвечает реакцией на импульс не сразу, а всегда с некоторым запаздыванием. Импульс должен поступить в сеть, должно произойти переключение, должен быть послан корректирующий импульс (ответ) – все это требует времени. Поэтому возьмем, к примеру, автопилот и управляемый им самолет. На отклонение от курса, вызванное порывом ветра, пилот отвечает тем, что отводит руль в противоположную сторону, но не мгновенно, а чуть запаздывая. Оба отклонения (вызванное ветром и реакцией пилота) накладываются друг на друга – и курс остается прежним. То есть практически он не меняется, но в действительности можно наблюдать отклонение от прямой линии: сначала колебание, вызванное ветром, а потом второе, в противоположную сторону, произведенное рулем. Если бы ветер не дул постоянно, а налетал ритмическими ударами с периодом, равным времени задержки реакции пилота, тогда эти колебания то влево, то вправо происходили бы постоянно, и вся система начала бы ритмично осциллировать. Это стремление к осцилляции – ахиллесова пята самоуправляемых систем с отрицательной обратной связью. В общем, мы говорим, что если импульс действует не постоянно, а с определенной частотой и эта частота приближается к времени задержки данной системы, то система впадает в осцилляцию. Когда обратная связь, стремясь ликвидировать отклонение, вызванное импульсом, увеличивает корректирующее отклонение, результат становится (если импульс ритмичный) обратным намерению: амплитуда осцилляции растет, а не уменьшается, и может привести к тому, что система перейдет порог прочности и сломается. Осцилляции подвержена любая система с обратной связью, если ее задержка реакции накладывается (при ритмичном импульсе) на половину периода осцилляции.

ГИЛАС. Признаюсь, мне это непонятно.

ФИЛОНУС. Правда? Ну представь себе наш самолет, который порывы ветра смещают с курса за те же самые промежутки времени, каких требует реакция пилота. Результатом будет серия постоянно чередующихся отклонений то в одну, то в другую сторону, так что линия полета превратится в синусоиду. Разумеется, разные системы имеют разное время задержки. В электрической сети оно равно тысячным долям секунды, в нейронной – десятым долям. Механизм всего явления нагляднее всего представляет простой график.

 

 

Запаздывание реакции на импульс А

 

Импульс ___________

 

Реакция _ _ _ _ _ _ _ _

 

В этом случае излишняя коррекция, то есть когда корректирующее отклонение больше отклонений, вызванных импульсом, приводит к возрастанию осцилляции. Когда отклонения импульса и реакции равны, амплитуда осцилляции будет постоянной. С положительной обратной связью зависимость между импульсом и реакцией обратная, поскольку отклонение происходит в ту же самую сторону, то есть оно совпадает со знаком действия импульса:

 

Импульс ___________

 

Реакция _ _ _ _ _ _ _ _

 

 

Несмотря на то что при отрицательной обратной связи отклонения колебаний направлены в противоположную сторону от отклонений импульса, а при положительной – в ту же самую, как в том, так и в другом случае в результате произойдет сохранение осцилляции, а не ее уменьшение. Отрицательная обратная связь подавляет все импульсы за исключением тех, которые действуют в промежутках времени, равных его собственному времени задержки (или кратных ему), в свою очередь, положительная обратная связь импульсов не подавляет.

ГИЛАС. Кажется, теперь я уже более или менее понимаю, о чем идет речь, вот только не понимаю, почему ты так подробно анализируешь явление осцилляции, возникающей в системах с обратной связью?

ФИЛОНУС. Потому что подобная осцилляция лежит в основе очень многих общественных явлений, значение которых трудно переоценить. Возьмем хотя бы осцилляцию экономической конъюнктуры в капиталистической системе, то есть попеременные периоды ее роста и спада периодического характера.

ГИЛАС. А какие виды связей действуют в этой системе – отрицательные или положительные?

ФИЛОНУС. И те и другие. Если для упрощения выделить определенный ряд явлений, то мы получим такую картину: производитель создает товар, который находит покупателей и приносит ему прибыль. Стремясь к увеличению прибыли, производитель производит больше товара. Рынок его снова поглощает. Налицо положительная связь спроса с предложением, приводящая к росту продукции. Однако в игру вступает, среди прочего, запаздывание реакции, то есть запаздывание, с каким появляется и начинает влиять на рыночную ситуацию растущее предложение товарной массы. Когда предложение превысит спрос, начинается перепроизводство. Рынок не потребляет товары, производитель получает все меньше прибыли, сворачивает производство, увольняет сотрудников. После фазы роста конъюнктуры наступает фаза ее снижения. Если снижение резкое, то оно вызывает кризис. Кризисы – это проявления разрушения существующей общественной структуры под влиянием бурно растущей экономической осцилляции. Если в фазе самой глубокой депрессии наступит изменение существующей системы (например, посредством социальной революции), то исчезнут структурные причины, вызвавшие описанную осцилляцию. Если такая перемена не произойдет, то система через какое-то время возвращается к относительному равновесию, и все разыгрывается по новой. Однако, кроме положительных обратных связей, в обществе действуют и отрицательные (корректирующие) – это усилия людей, направленные на снижение осцилляции, по крайней мере на уменьшение колебаний благодаря соответствующей регулирующей деятельности организованного характера. Мы поговорим о ней подробно потом. Но сначала займемся общей характеристикой социальной системы.

Во-первых, запаздывание, происходящее в действии ее обратных связей, значительно больше, чем в нейронных или электрических сетях. В этих сетях запаздывание измеряется долями секунды – в общественной системе оно происходит десятки месяцев, даже лет.

Во-вторых – и это самая важная проблема, – закономерности функционирования общественной системы нелинейны. Система имеет линейную характеристику, если происходящие в ней процессы пропорциональны их причинам (реакции – импульсам). Законы такой системы имеют вид дифференциальных уравнений. Поэтому состояние линейных систем мы с большой точностью можем описать простыми математическими методами. А вот для исследования нелинейных систем необходимы значительно более сложные методы, к тому же не дающие полностью однозначных и определенных выводов.

ГИЛАС. Почему?

ФИЛОНУС. Углубленные рассуждения на эту тему завели бы нас слишком далеко. Ограничимся утверждением, какова основная разница между системами обоих видов. Нелинейной системой является общество или нейронная сеть, какую представляет мозг. Линейная система – это, например, скопление атомов или звезд. Системы второго типа действуют по неизменным законам, которые можно открыть и таким образом научиться предугадывать последующие состояния на основе знания настоящих. Законы небесной механики позволяют нам с большой точностью предсказывать взаимное расположение планет и звезд (например, затмение Солнца через сто тысяч или через миллион лет).

Системы первого типа также имеют общие законы, но это непостоянные законы, они изменяются сами собой с течением времени. Изменение динамических законов в общественной системе вызывается тем, что, попав в аналогичную ситуацию во второй раз, человек ведет себя по-другому, поскольку существенным параметром процессов является их психическая реакция. Осознание последствий собственных поступков может, например, привести к тому, что в ситуации, которая раньше провоцировала возникновение войны, сегодня, зная о результатах использования атомного оружия, человечество удерживается от вооруженных действий.

ГИЛАС. Поскольку раньше человечество не располагало атомным оружием, каким обладает сейчас, трудно говорить о полностью аналогичной ситуации.

ФИЛОНУС. Ты прав – пример был не совсем удачный. Попробуем по-другому: если какой-нибудь народ исторически многократно давал примеры огромного мужества, но при этом слабой выдержки и в результате платил за свои выступления большой кровью, может случиться, что в ситуации, которая раньше всегда вызывала восстание, благодаря знанию прошлых событий народ от такого действия воздержится.

Если бы Вселенная была нелинейной системой, то в ней не существовали бы такие константы, как скорость света, постоянная Планка, атомные постоянные и т.п. Однако не исключено, что Вселенная – это как раз нелинейная система, и все величины, которые мы считаем постоянными, изменяются, но в пределах сотен миллиардов, а может быть, триллионов лет, а потому их флуктуации не поддаются нашему наблюдению. Поэтому же, замечу мимоходом, так недостоверны и неопределенны все космологические гипотезы относительно того, как выглядела Вселенная в далеком прошлом или каким представляется ее отдаленное будущее. То, что по отношению к физическим законам Вселенной является лишь вероятным и совершенно не существенным для предсказаний бытия через тысячу или миллионы лет, становится фактором, который невозможно игнорировать по отношению к общественным системам и управляющим ими законам. Они имеют, как мы уже заметили, нелинейный характер. На графике действие нелинейного закона можно представить некоей кривой. Очень короткие отрезки этой кривой можно рассматривать с допустимой на практике приблизительностью как прямые; это обозначает, что в определенном замкнутом временном интервале мы можем считать систему линейной, а ее законы – постоянными.

Одной из самых крупных и протяженных во времени нелинейных систем, какая доступна нашему исследованию, является вся эволюция жизни на нашей планете. Мы уже обсуждали циклично-возвратный характер ее составных частей. Мы говорили об обратных связях, определяющих зависимости, обнаруживаемые в пределах одного эволюционирующего вида. Однако мы не говорили об обратных связях между разными видами животных и растений. Эти явления характеризует динамика популяции. Когда мы наблюдаем два вида животных, из которых один – хищник, поедающий другого, травоядного, то такая популяция обнаруживает ритмическую осцилляцию количества представителей обоих видов, поскольку хищники активно размножаются до тех пор, пока им достаточно еды (то есть травоядных животных). Когда хищников становится так много, что они поедают больше травоядных, чем их рождается, количество первых из-за отсутствия еды начинает уменьшаться. Это вызывает через некоторое время (запаздывание реакции обратной связи) рост численности уже неуничтожаемых в таком количестве травоядных, и цикл начинается снова. Здесь наблюдается зависимость линейного характера, поскольку в исследуемом интервале времени, охватывающем, например, несколько сотен лет, отклонением явлений от постоянной пропорциональности, сформированной самим процессом эволюции форм (то есть их филогенетическим превращением, которое влечет за собой изменение их особенностей и тем самым изменяет динамику популяции), практически можно пренебречь. Поэтому дифференциальные уравнения Вольтерры, который исследовал эти явления, адекватно выражают динамику популяции. В действительности проблема значительно более сложная, поскольку обратные связи характеризуют взаимоотношения не двух видов, но охватывают всех животных и все растения на данной территории.

Зависимости, определяемые обратными связями, наблюдаются в масштабах всего земного шара. К примеру, тот факт, что общая масса живых организмов («живой материи планеты») приблизительно равняется общей массе свободного атмосферного кислорода.

Для нас существенно то, что в процессе эволюции оформилось динамическое равновесие живущих видов на основе действия обратных связей приведенного выше характера, и поэтому осцилляция популяции осуществляется в рамках приблизительно одинаковых отклонений от некоей средней. И только вмешательство человека может кардинально нарушить это равновесие. Так, например, из уравнений Вольтерры следует неожиданный, но экспериментально подтвержденный вывод, что (в случае приведенных выше двух видов) защита травоядного вида приводит к увеличению численности обоих видов.

В случае применения определенных средств для уничтожения насекомых-вредителей возможно – благодаря определенным обратным связям – нарушить существующее биологическое равновесие, что приведет к вымиранию видов, для которых применявшиеся средства – напрямую, во всяком случае – не вредны. Таким образом, незнание каких-либо обратных связей может привести к противоположному результату – как в живой природе, так и (в этом мы скоро убедимся) в рамках общественной системы.

Осцилляции, которым подвержены общественные системы, обычно принципиально отличаются от осцилляций биологических популяций.

Во-первых, обратные связи в биологических популяциях относительно постоянны, поскольку зависят от очень медленно изменяющихся условий окружающей среды и самих организмов (скорость прохождения импульсов в нейронной сети, тип реакции, продолжительность жизни, особенности питания и т.д.). Главное же – то, что запаздывание их действия постоянно для очень длительных промежутков времени (миллионов лет). Темп же действия обратных связей в обществе в историческом развитии человечества все более возрастал в связи с организованной деятельностью (трудом) благодаря изменению производственной техники, коммуникации и передаче информации.

Во-вторых, животные подчиняются динамическим законам системы, элементами которой они сами же и являются, но они не могут сознательно влиять на эти законы. С точки зрения коллективных процессов, это различие аналогично той разнице, которую можно наблюдать между способом, как «вооружается» животное, в процессе эволюции обретая клыки и рога, и методами вооружения человека в процессе его конструкторской деятельности.

ГИЛАС. К чему ты, собственно, клонишь, куда ведешь этими туманными рассуждениями на эволюционные темы?

ФИЛОНУС. В данный момент – к утверждению, что биологические виды эволюционируют не только в результате селекции, определяемой климатом и геологией той местности, где они живут, но также – а часто прежде всего – в результате действия обратных связей, наподобие описанных Вольтеррой. Появившийся новый вид может так нарушить биологическое равновесие всей популяции живых организмов, так изменить характеристику обратных связей, что это приведет к гибели некоторых других видов, непосредственно этим видом не уничтожаемых. Явление такого рода и вызвало, по современным представлениям, массовое вымирание гигантских ящеров в мезозое.

Так вот, если биологическая популяция – внутренне непостоянная, проявляющая возрастающую осцилляцию одних и понижающуюся других параметров (ведь обратные связи не ограничиваются регуляцией количества особей!) – автоматически, самопроизвольно эволюционирует благодаря действию межвидовых обратных связей, то внутренне непостоянная, проявляющая растущую осцилляцию общественная система по крайней мере не должна ни рушиться, ни эволюционировать в направлении изменений структуры (другой, новой системы).

Я отнюдь не имею намерения представить исчерпывающую характеристику динамических законов биологических популяций и общественных систем, я хочу лишь указать наиболее существенное их различие. Вот этому-то и служило все, о чем я говорил до сих пор.

При сопоставлении динамических законов биологических популяций и общественных систем мы видим, что первые способны существовать, долгое время не изменяясь лишь при достижении динамического равновесия, если они внутренне устойчивы и постоянны. Вторые же способны просуществовать длительное время даже тогда, когда внутренне они неустойчивы и нестабильны. Это происходит из-за того, что общественные системы можно заставить быть постоянными, используя принуждение. Именно поэтому изменения общественных систем в истории, как правило, имели насильственный характер, происходили в виде переворотов, в отличие от не подверженного столь бурным изменениям течения биологической эволюции.

В общественных системах возникают осцилляции ряда параметров, причем экономические осцилляции преимущественно первичны, а политические, культурные – вторичны. Эти вторичные осцилляции, вызывающие – через изменение коллективных психических параметров – изменение человеческой деятельности, в свою очередь, влияют на первичные, в чем проявляется циклический, возвратный характер этих явлений. Те осцилляции общественных систем, которые произвел исторический процесс, обычно имели тенденцию к увеличению своей амплитуды, что в конце концов – после серии все более усугубляющихся пертурбаций – приводило, как правило, к уничтожению системы революционными силами, направленными против сил, стремящихся спасти и удержать в неизменном виде существующую структуру.

До сей поры известны три метода подавления осцилляции неустойчивой общественной системы. По двум из них применяется сила в пределах принципиально неизменяемой системы; третий метод состоит в уничтожении всей существующей системы и создании новой общественной структуры путем рекомбинации ее элементов – стихийно или же согласно разработанному с этой целью плану. Эта новая система должна обладать, по замыслу авторов плана, линейной характеристикой – или хотя бы приближенной к линейной. Все эти методы мы рассмотрим в общих чертах ниже.

Первый заключается в применении «избыточного корректирования» обратных связей. На вызванное очередной отрицательной фазой общественной осцилляции выступление народных масс, «снизу», этот метод предлагает усилить давление со стороны властей, «сверху». Это – применение откровенной силы в качестве средства, подавляющего, а скорее – маскирующего осцилляцию. В капиталистической системе мы называем такой способ сохранения структуры от воздействия возрастающих колебаний фашизацией общественной жизни.

Если бы элементами общественной структуры были предметы, а не люди, этот метод можно было бы упрекнуть только в технологическом примитивизме. И действительно, представим себе инженерную метафору – тогда, если часть энергии, производимой каким-либо механизмом, использовать для уменьшения его самопроизвольной вибрации (осцилляции), результатом будет уменьшение количества производимой машиной полезной энергии. При подобной аналогии полезной энергии машины соответствует общественная деятельность, направленная на удовлетворение человеческих потребностей, энергии же, использованной на подавление вибрации, соответствуют действия, направленные не на заботу о человеческих нуждах, а на сохранение целостности существующей общественной структуры. Поскольку же элементами системы являются люди, фашизация означает не только пустую трату общественной энергии, но – прежде всего – нарушение интегральности человеческой личности во имя сохранения интегральности социальной структуры. Ведь общественная система – это как бы огромная сеть, составляющими которой являются сети отдельных индивидуумов. Так вот, для стабилизации этой общей сети приносятся в жертву свобода личности, творческие способности отдельных представителей. Как известно, такое поведение, то есть применение силы, превращает людей – этих мыслящих и самостоятельных индивидуумов, эти нейронные сети – в предметы, механические элементы, инертные по отношению к внешним событиям, а это самая серьезная катастрофа, какая может произойти с системой сетевого типа.

На практике действия, имеющие целью стабилизацию капиталистической структуры с помощью силы, не представляются обществу открыто, эта реальная цель обычно прикрывается разного рода видимостью. Такие действия позволяет осуществлять соответствующая метафизическая доктрина, обосновывающая процессы, происходящие в системе. Цель доктрины может быть одна – внутренняя экспансия в связи с якобы недостатком каких-нибудь ресурсов (например, «жизненного пространства»), их может быть больше (доктрины, основанные на дискриминации, сегрегации членов общества на «лучших» и «худших» и т.п.), также разнообразной бывает аргументация – от псевдонаучной вплоть до крайне иррациональной (государство как мистическая общность крови и земли), – однако эти рассуждения и действия всегда имеют целью такое оправдание принятых мер, которое позволит гражданам психически адаптироваться к принудительному, навязанному положению. С точки зрения кибернетики, мы здесь имеем дело с навязыванием обществу заместительных целей вместо целей реальных и, таким образом, определенный вид патологии общественных процессов, по аналогии с патологией процессов обучения, с которыми мы уже знакомы по нейронным сетям.

Второй метод подавления осцилляции в капиталистической системе заключается в плановом перемещении фазы запаздывания обратных связей. Она является результатом исследования многих экономистов, среди прочих – Кейнс.

ГИЛАС. Ты хочешь сказать, что эти экономисты применяли кибернетические методы для решения хозяйственных проблем?

ФИЛОНУС. В определенном смысле – да, хотя они рассуждали, ничего не зная ни об обратных связях, ни о кибернетике, которой еще не было на свете, когда существовала школа Кейнса.

Кейнс создал достаточно сложную доктрину – мы рассмотрим только тот ее элемент, который неплохо иллюстрирует тенденцию сохранения капитализма при помощи изменения характеристики некоторых обратных связей системы.

Как тебе известно, Маркс в капитализме ХIХ в. открыл закон обнищания пролетариата, с одной стороны, и накопления капитала – с другой. Этот закон имел линейный характер и должен был привести – после серии усиливающихся кризисов – то есть все более бурных экономических обвалов, все сильнее разрушающих структуру системы, – к ее окончательному краху. Однако линейный характер он имел только в конкретный промежуток времени – впоследствии, благодаря определенным мероприятиям, произошло изменение характера этого закона. Я уже упоминал о зависимости между предложением и спросом, а также о перепроизводстве, которое приводит к увольнению рабочих, из-за этого покупательная способность рынка уменьшается, и эта обратная связь (рост безработицы – уменьшение спроса) вызывает кризис, которому в возрастающей осцилляции нейронной сети соответствует, как ты помнишь, «короткое замыкание» – эпилептический припадок.

ГИЛАС. Ах, так кризисы – это эпилепсия капитализма?

ФИЛОНУС. Cum grano salis  можно так сказать. Так вот, Кейнс пришел к выводу, что темпы инвестиции зависят от прибыли, предполагаемой производителями, а прогнозирование прибыли, в свою очередь, зависит от рыночной ситуации. Таким образом, ситуация на рынке зависит от темпа инвестиций, а темп инвестиций зависит от ситуации на рынке.

Здесь возникают и другие производные величины, но те, о которых мы говорим, имеют решающее значение при соответствующей концентрации капитала и определенных способах производства. Поэтому Кейнс советует действовать таким образом, чтобы сдвигать определенные экономические процессы во времени, он утверждает, что легче всего регулировать темп инвестиций, если планировать их долгосрочно. Таким образом, характеристика существующей обратной связи поддается изменению. Когда снижается покупательная способность общества, следует подключить «инвестиционную скорую помощь». И тогда можно в какой-то степени притормозить колебание осцилляции. Политика постоянного вмешательства предусматривает, разумеется, наличие органов интервенции; к ним принадлежит, например, государство, которое, руководствуясь указаниями экономистов, изучающих осцилляцию параметров рынка, часть бюджета отводит на крупные заказы (инвестиции). Заметь, эти инвестиции обусловлены не реальными потребностями общества, а состоянием конъюнктуры. Это значит, что инвестиции служат не людям – точнее, не столько людям, сколько подавлению возрастающей осцилляции (спад покупательной способности).

ГИЛАС. Но у организма ведь тоже есть «скорая помощь вмешательства» в виде отрицательных обратных связей сети, которые уменьшают вредное воздействие окружающей среды (к ним относятся принципы теплообмена, давления и химического состава крови, скорость обмена веществ и т.п.).

ФИЛОНУС. Именно в этом заключается принципиальная разница между общественной структурой и организмом. Самопроизвольная осцилляция в пределах нейронной сети организма – явление ненормальное, патологическое, вызванное внутренним заболеванием или вредными импульсами извне. Система же капитализма склонна к самопроизвольной осцилляции, это, можно сказать, ее «нормальное состояние», и ликвидировать эту осцилляцию, как было до сих пор, невозможно: можно только добиться ее смягчения, уменьшения амплитуды при помощи целого ряда устройств и «буферных» действий, «посредников», из которых «инвестиционная скорая помощь» – это только одна возможность, самая важная, но недостаточная. Экономическая ситуация при капитализме является производной большого количества факторов, объединенных обратными связями. Указания экономистов, вмешательство государства стремятся ее каким-то образом регулировать; в результате получается относительное равновесие. Любое существенное изменение способов производства или окружения (мировые рынки) может сильно нарушить экономическую ситуацию.

ГИЛАС. Реальна ли такая опасность?

ФИЛОНУС. Такой реальной опасностью является начинающаяся в наше время «вторая промышленная революция», то есть массовая автоматизация производственных процессов. Эта автоматизация обычно приводит к снижению цен готовой продукции, поскольку автоматы производят быстрее и дешевле, чем человек. Здесь совпадают интересы покупателя и производителя, поскольку одни хотят дешевле покупать, другие – дешевле производить. Однако массовая автоматизация производства может привести к массовой безработице и, как следствие, к стремительному падению общественной покупательной способности. Поэтому в Соединенных Штатах она проводится, как было до сих пор, очень осторожно, ниже уровня возможности (ежегодно автоматизируется около десяти процентов предприятий, которые можно автоматизировать, при этом суммы инвестиций составляют обычно не более шести процентов капитала, инвестированного в действующее оборудование), чтобы отрицательные обратные связи не превратились в положительные. Однако общество, в котором средства производства остаются частной собственностью, не может прийти к полной или хотя бы преимущественной автоматизации производства, поскольку владение предприятиями теряет смысл, если производитель не может рассчитывать на прибыль, а как он может на нее рассчитывать, если на его (и не только на его) заводах никто не работает, следовательно, никто не зарабатывает, ergo [19], не может покупать его товары? То есть автоматизация подрывает такие основы системы, как товарно-денежные отношения и частные инвестиции. Критического состояния в области автоматизации капитализм еще не достиг, но этого можно опасаться уже через какие-нибудь десятки лет. Сейчас окупаемость инвестиций в определенной степени совпадает с общественным интересом, однако их соотношение не является ни окончательным, ни прочным, и изменения в системе производства приводят к росту расхождений между ними. То, что наиболее прогрессивно в техническом смысле, становится все более небезопасным в смысле прочности системы. Американские экономисты изо всех сил бьются над решением этой дилеммы. Пока им этого не удалось.

ГИЛАС. Действительно, будущее капитализма – по крайней мере достаточно отдаленное – не представляется для него в розовом свете. Но его настоящее – благодаря уменьшению экономических осцилляций, – ты ведь считаешь абсолютно прочным, уравновешенным, не правда ли?

ФИЛОНУС. Разница между организмом и обществом состоит (кроме всего прочего) и в том, что организм является изначально целым, первичностью, не сводимой ни к какой иной, в то время как государство есть величина производная. Интересы, так сказать, частей организма подчинены существованию организма как целого; ведь было бы очевидным абсурдом утверждать, что существование ноги или легкого человека важнее, чем существование самого человека. В то время как подчинение интересов индивидуума обществу может простираться лишь настолько, насколько это необходимо для данных индивидуумов, для их свободы и благополучия. В понятие этой «необходимости», разумеется, можно вкладывать самое различное содержание. Здесь мы вступаем в область разного рода нормативов, которые – все – существуют не по доказательству, а по выбору. Мы должны сами определить, каковы цели индивида, к чему он должен стремиться. Что может, а чего не должно делать с индивидом общество. Во имя чего, с какой целью существует общество как организованное целое. Эти вопросы можно продолжить. В подобных рассуждениях мы оказываемся далеко от границ кибернетики, а также социологии как науки, исследующей закономерности общественной динамики, потому что мы задаемся вопросами не о том, что в обществе происходит или может происходить, а о том, что должно происходить, чтобы люди были счастливы. А кибернетика, как любая точная наука, ничего не говорит о человеческом счастье. Однако, если мы согласуем на основании свободного выбора, в чем может заключаться самое полное удовлетворение человеческих потребностей, каковы самые обширные границы свободы, необходимой для индивидуального развития, то тогда мы можем обратиться к кибернетической социологии с вопросом: вот такая социальная модель, вот такая структура, в которой людям будут гарантированы такие-то и такие-то права, такое-то и такое-то количество степеней свободы – возможно ли существование такой структуры? Будут ли ее динамические закономерности иметь линейный характер достаточно продолжительное время или же с самого начала они окажутся нелинейными, иными словами, предсказуемыми только приблизительно? Будет ли она внутренне прочной или нет? Не обнаружит ли она тенденцию развития к потере прочности, равновесия, уменьшения степеней свободы, самопроизвольной осцилляции? Нужно ли эту структуру снабдить защитой от губительного изменения параметров? Если да, то каким образом? Может оказаться, что такую идеальную структуру невозможно реализовать – или же что это возможно, однако характеристика ее развития обнаруживает какие-то несоответствия; структура эта будет определенное время – скажем, в течение одного века – стабильной, однако потом внутри нее начнет развиваться какой-нибудь дегенеративный процесс. И по размышлении мы, быть может, отдадим предпочтение другой структуре, которая, правда, не отвечает нашим постулатам полностью, но зато дает большие возможности для развития, в особенности обеспечивает возникновение таких долгосрочных общественных механизмов, таких процессов линейного характера, что эта структура будет самостоятельно развиваться по пути растущего числа степеней свободы.

Я надеюсь, ты понимаешь, что капитализм не может быть этой структурой не только по причинам нравственного свойства, обязывающим осудить существующую в нем эксплуатацию, но и по объективным причинам его внутренней динамики, которые делают невозможным техническое развитие производства по пути полной автоматизации. Что же касается отрицательной нравственной оценки этой системы, то опять же обращает на себя внимание не только эксплуатация, но и – прежде всего – огромные психические затраты, то есть деформирование этой системой человеческой психики. Правда, эти затраты уменьшаются, в общем и целом, если осцилляцию выравнивать экономическими методами, а не методами грубой физической расправы, какие использует, к примеру, фашизм, тем не менее потери эти очень велики. Всевластие закона прибавочной стоимости влечет за собой тяжелые последствия во всех областях жизни. Работы фон Неймана показывают, что динамика общественных процессов имеет характер игры (в математическом, формальном смысле). Каждый, кто существует и намеревается выжить в капиталистической системе, должен принять ее правила игры, а они безжалостны. Никто тебя не спрашивает, хочешь ли ты принять их и сможешь ли их применить. Кто этого не умеет или не хочет, тот потерпит поражение. Экономические пертурбации, осцилляции рыночных обратных связей решают здесь человеческие судьбы. Все, что представляет какую-то ценность, одновременно является товаром. Происходит непрекращающаяся экономическая борьба, в которой побеждают не лучшие, а сильнейшие. Богатая, зажиточная капиталистическая страна, такая, как Соединенные Штаты, в некотором роде является аналогией тепловой машины, которая функционирует только при наличии разницы температур. Недостаточно одного лишь разогретого котла, машина заработает только тогда, когда тепло начнет перемещаться в область более низких температур. Поэтому каждая тепловая машина имеет в своем составе охлаждение как часть механизма. Таким «охладителем» для Соединенных Штатов являются зарубежные рынки и колониальные страны. Капитализм порождает неравномерность развития, потому что, как мы уже заметили, не всегда то, что нужно для общества, окупается с точки зрения выгоды. Эту критику можно продолжать. Можно было бы представить взаимозависимость государственной власти и экономических процессов, указать на вторичность этой власти, ее в действительности ничтожное влияние на общее течение общественной жизни. Но это и так уже не изменит негативного суждения об этой системе, которая в произведениях марксистских социологов получила справедливую оценку. Поэтому займемся лучше теперь поисками идеальной общественной структуры. Это не так-то просто – и мы не придем к какой-либо конкретной, разработанной в деталях модели, поскольку нам недостает еще очень многих необходимых сведений. Однако мы обретем уверенность, что создание такой системы находится в пределах человеческих возможностей – а это действительно много в ХХ веке, веке самых больших ожиданий и горчайших разочарований.

ГИЛАС. Сначала, как это следует из твоих рассуждений, необходимо установить ряд критериев, которым должна соответствовать идеальная система, не так ли? Это должна быть одна из многих возможных структур, такая именно, какая будет удовлетворять нашим требованиям – а эти требования мы изначально должны определить на основе наших убеждений, нашего мировоззрения. Думаю, что в самых общих словах можно было бы набросать некую программу, некий минимальный предел обязательных свобод индивидуума, которые удовлетворит совершенная структура, правда? Таким образом: полнота свободы действий, ограниченная такой же свободой других членов общества, затем – полнота индивидуального развития, законная свобода проявления собственной личности, получение образования по всем обладаемым способностям, талантам и т.п.; максимальное удовлетворение всех жизненных потребностей. Все это, разумеется, совершенно независимо от происхождения, условий рождения, расы, национальности.

ФИЛОНУС. С тобой трудно не согласиться, а однако – как ни парадоксально это прозвучит в свете того, что я говорил – я предпочел бы, разбирая постулированную «идеальную систему», исходить не из индивидуума, а из общества – точнее, сразу с обеих сторон. Ты делаешь акцент только на свободе, независимости личности, в то время как необходимо учитывать и их взаимные отношения.

Способности и черты характера людей взаимодополняются не только в труде, в сфере производства, то есть в экономической области, но и во всех остальных: в научном творчестве, в художественном, в семейной жизни, в дружбе и любви. Уровень этого взаимного дополнения определяет прочность общественных связей. В свою очередь, уровень индивидуальной свободы определяет способность общества к развитию. Наивысшая способность к дополнению при наивысшей индивидуальной свободе – вот формула нашей модели. Развитие такого общества происходит не через упрощение существующих связей, упрощение структуры и подчинение ей отдельной личности, а, наоборот, через возрастающую сложность этой структуры. Эта сложность возрастает под воздействием – подобно как в электронной или нейронной сети – увеличения информации, присутствующей в системе, увеличивающегося количества сфер деятельности, а также постоянной дифференциации потребностей, талантов, профессий, вкусов, пристрастий. Дифференцирующая, дезинтегрирующая динамика идеальной модели должна противодействовать возникновению в ней разрастающихся и коснеющих организаций, поскольку это является определенной закономерностью, которая проявляется в человеческих коллективах, существующих по принципу иерархии, коллективах с чертами автоматизма, общественно вредного (в отличие от автоматизма полезного, о котором речь впереди). Все амбиции индивидуумов должны иметь общественно организованную реализацию, пути максимального проявления, по возможности посредством трансформации стремлений общественно вредных в полезные. Растущей ответственности человека за самого себя, за собственную судьбу должно сопутствовать возрастающее ощущение связанности, дополнения с другими. Только в такой структуре, учитывающей как интересы всего общества, так и отдельной личности, может свободно протекать индивидуальное развитие при одновременном усилении адаптационной способности общества, которое должно обладать средствами и возможностями приспособления к любому изменению околоземного окружения, и даже межзвездного. Вот так я вижу эту идеальную модель, друг мой.

ГИЛАС. Но ведь это не модель, а всего-навсего постулаты, которые ты хочешь предъявить кибернетической социологии, чтобы она тебе ответила, возможно ли подобное соединение, сосуществование параметров и характеристик в одной и той же структуре. А какой будет следующий шаг?

ФИЛОНУС. Действительно, мои постулаты не определяют параметров, то есть измеряемых величин – а необходимо им придать такую форму, чтобы кибернетическая социология могла предпринять поиск модели, отвечающей заданным условиям, – среди тысячи возможных вариантов. Однако от осуществления подобной деятельности, от конструирования подробного плана постулированной модели мы находимся еще очень далеко – поскольку сама кибернетическая социология в настоящее время представляет собой набор постулатов и наблюдений, а не развитое, готовое для функционирования направление в науке...

ГИЛАС. Скажи, пожалуйста, существует ли фундаментальный закон данной общественной системы?

ФИЛОНУС. Можно произвольно и безапелляционно принять одну из составляющих системы за основную, как можно принять за основную черту человеческой природы, что она naturaliter christiana [20] или naturaliter socialistica [21]. Однако это способствует лишь фетишизации данной особенности, ничего нового при этом не добавляя.

ГИЛАС. Марксисты считают, что основным законом капитализма является стремление к максимальной прибыли – ты считаешь, что это не так?

ФИЛОНУС. Это, несомненно, верная, но недостаточная характеристика системы. Посмотри, какую форму имеют утверждения, предлагаемые в качестве объективных общественных законов. «Стремление к максимальной выгоде» – это определение делает акцент на цели действия, то есть implicite  предполагает существование определенного рода обратных связей в системе. Подобным образом «максимальное удовлетворение человеческих потребностей» должно представлять обратную связь, наиболее очевидную в действии системы. Законы общественных систем отличаются от законов систем материальных, таких как скопления атомов или звезд, тем, что первые описывают обратные связи, а вторые – причинно-обусловленные соединения, не обладающие обратной связью. Поэтому первые имеют целевой характер (хотя цели этой, может быть, никто для себя не осознает), а вторые – нет. В качестве систем с обратной связью, способных к целенаправленной деятельности и к обучению (возникновение национальных культур!), общественные системы, конечно, принадлежат к общему классу сетей.

ГИЛАС. А как выглядит кибернетический анализ социалистической модели?

ФИЛОНУС. В то время как все исторические системы возникали спонтанно, социалистическая модель представляет собой совершенно новый замысел, а именно – попытку создать общественную систему, опираясь на знание социальных законов. Марксистский исторический материализм определяет основной закон, общий для всех возможных общественных систем, а именно: причинную зависимость формирования и организации отношений между людьми от производственных отношений, то есть способа производства. Этот закон определяет все общественные системы аналогично тому, как законы термодинамики обязательны для любых энергетических устройств. Как при конструировании машины невозможно преодолеть или нарушить объективные законы термодинамики, точно так же, создавая общественные системы, невозможно нарушить закон зависимости человеческих отношений от отношений производственных. Однако точно так же, как возможно существование послушных законам термодинамики машин производительных и непроизводительных, способных к экономичному, долгосрочному функционированию и быстро изнашивающихся, так же могут существовать подчиненные закону обусловленности отношений между людьми от производственных отношений общественные системы, обладающие внутренней прочностью или же лишенные оной. Обязательным условием для того, чтобы начать создание новой системы, является обобществление средств производства, поскольку частная собственность на эти средства порождает, как мы уже убедились, общественно вредные конъюнктурные осцилляции, происходящие одновременно с колебанием уровня безработицы, которые обратно пропорциональны им, и все индивидуальные ценности подчиняет экономическому закону стоимости, а кроме того, частная собственность делает невозможной долгосрочную автоматизацию, иными словами, прогресс способов производства. Постулат обобществления – необходимое условие создания новой системы, но недостаточное, чтобы обеспечить ее спонтанную долговечность.

Есть множество возможных вариантов организации обобществленного производства, однако не каждый из этих вариантов запускает общественные механизмы, обеспечивающие высокий уровень роста производства в наиболее широко понимаемых интересах. Поэтому возникает почетная обязанность экспериментирования, то есть осуществления попыток, с целью выбора оптимальной модели.

ГИЛАС. Что ты имеешь в виду, говоря о системе со спонтанной долговечностью? И что это такое – «общественный автоматизм», о котором ты упоминал?

ФИЛОНУС. Каждой системе, в которой возникает произвольная осцилляция, например, капиталистической, можно навязать стабильность, применив силу. Если ее не применить, то в такой системе обнаружится под воздействием возрастающей осцилляции тенденция к распаду, к разрушению, подобно тому как разваливается неотрегулированная машина под воздействием импульса изнутри. Это может быть сила в физическом смысле, ее применяет, например, фашизм. Применяли ее и другие системы. Различие состояло лишь в ее процентном соотношении в деле сохранения интегральности общественной структуры. При капитализме прочность структуры в значительной степени может быть обусловлена экономическим давлением (действует закон стоимости, однако и в экономическом аспекте обнаруживается физическое принуждение, которое сдерживает, контролирует напряжение, возникающее между капиталом и трудом). «Идеальная» система должна, понятное дело, отказаться от применения силы. Однако ее создание начинается в недрах предыдущей, старой системы. Ее характеризует ряд особенностей, не известных никакому другому человеческому предприятию.

Первой особенностью является необходимость преодолеть сопротивление тех, кто заинтересован в сохранении существующей системы. Никакая иная конструкторская работа не происходит в подобных обстоятельствах. Для преодоления этого сопротивления необходимо применить силу.

Второй особенностью является то, что в процессе создания новой системы ее конструкторы не могут находиться вне создаваемой ими общественной машины, как это происходит с конструкторами обычных машин. В процессе создания исчезает граница между тем, что конструируется, и тем, кто конструирует.

Третьей особенностью является использование в качестве элементов конструкции людей, живого материала, в результате чего деятельность конструкторов подвергается моральной оценке, чему в принципе не подвергается никакая другая конструкторская работа.

Наконец, четвертой особенностью является одновременное действие в пределах общественной системы двух видов законов: устанавливаемых и объективных. В обычных машинах действуют только объективные законы. Оба вида законов имеют характер обратных связей, но между ними существует та принципиальная разница, что устанавливаемый закон можно нарушить, не меняя всей системы, в то время как по отношению к объективному закону это невозможно. Ведь устанавливаемые законы обладают карающей санкцией, в которой не нуждаются объективные законы. Между этими видами законов существует достаточно сложная зависимость. Устанавливаемым законом можно изменить действие объективного закона тогда, и только тогда, если этот устанавливаемый закон приводит к структурным изменениям в системе (например, указ о национализации промышленности и земли превращает капиталистическую систему в социалистическую).

ГИЛАС. Для меня это не совсем понятно. Ведь никаким устанавливаемым законом невозможно отменить причинную зависимость человеческих отношений от производственных.

ФИЛОНУС. Да, действительно. Этот фундаментальный закон социологии, о котором ты вспомнил, имеет такой же универсальной характер, как и законы термодинамики. Однако каждая машина не только подчиняется в своем действии основным законам термодинамики (например, тому, что произвести она может всегда меньше энергии, чем получила сама), но и обнаруживает ряд характерных для своей конструкции закономерностей функционирования. Так вот, динамические закономерности определенной общественной системы соответствуют универсальным закономерностям отдельных узлов работы конкретной машины. Нет машины – особенности ее действия не обнаруживаются. Если же она все-таки будет создана согласно задуманному плану, то эти закономерности начнут проявляться.

ГИЛАС. Почему ты говоришь то о законах, то о закономерностях?

ФИЛОНУС. Это различие проистекает из аспекта, который бы можно было определить как «конструкторский эмпиризм». Если бы мы знали абсолютно все объективные законы в какой-нибудь области – например, законы атомных переходов, – то мы могли бы, не прибегая к длительным и сложным экспериментам, основываясь на своде этих законов, дедуктивно вывести самые лучшие, самые совершенные планы необходимых нам устройств – к примеру, атомных реакторов или ядерных двигателей. Однако на практике мы никогда не обладаем таким совершенным знанием (и невероятно, чтобы мы когда-нибудь его достигли). Правда, новая теория гравитации Эйнштейна объясняет факты, которых не могла объяснить ньютоновская теория, но она не объясняет всех фактов. Следует предположить, что в дальнейшем возникнет новая, еще более детально отвечающая реальным процессам материи теория гравитации; и этот прогресс будет продолжаться, разумеется, еще века и века. Так вот, для конструктора важны не только объективные законы, уже известные к тому времени, когда он начинает свою работу, но также и законы, до этого времени не изученные. Или же (что на практике фактически одно и то же) еще никто не знает последствий применения законов, приблизительно известных в той области, какой он занимается. Так, например, создавая самолеты по законам аэродинамики, конструкторы не избежали трудностей, вызванных непредвиденным появлением вибрации. Можно обобщить, сказав, что каждое реализованное устройство обнаруживает в своей работе определенные закономерности; часть из них конструктор предвидел, и реализация этих закономерностей входила в его намерения, а часть из них есть проявление известных законов, действие которых в этом устройстве не было учтено. Теоретик, исследуя, например, скопления атомов или звезд, может удовлетвориться известным на данный момент содержанием закона; следует только помнить о предположительных отклонениях, возможных в применении этого закона, о реальном происхождении явлений. Конструктор не может этим ограничиться, он вынужден методом проб и ошибок, методом эмпирического исследования всего комплекса закономерностей, обнаруженных в работе созданного устройства, осуществить, отбрасывая ошибочные проекты, реализацию, в конечном счете признанной единственно верной. И поэтому знания общих законов системы, которое на практике всегда оказывается знанием неполным, недостаточно для окончательного определения усилий конструктора. Можно сказать, что конструктор действует с полным знанием объективных законов, на основании которых функционирует устройство, им конструируемое. Если это утверждение справедливо для всех областей технического конструирования, то в значительно большей степени оно справедливо при проектировании социологических конструкций, где наши познания еще относительно невелики. Это первое основание для отличия законов от закономерностей.

Другим основанием, также обусловленным эмпирическими факторами, является трудность выведения конкретных правил функционирования конкретного устройства из наиболее общих объективных законов. Конечно, не подлежит сомнению, что каждый холодильник подчиняется общим законам термодинамики, однако конструкторы холодильника относительно мало анализируют абстрактные законы термодинамики, значительно больше внимания посвящая технологическим особенностям холодильных установок, то есть закономерностям их функционирования. Здесь мы имеем дело с одной из проблем науковедения, однако ее детальное рассмотрение потребовало бы и времени, и углубленных исследований, а мы, к сожалению, не в состоянии этого сделать. В данном случае нам достаточно в рабочем порядке провести такое различие, какое мы отметили. Универсальным социологическим законам, которые говорят о зависимости человеческих отношений от производственных, подчиняются все общественные системы; но сверх того подобные системы обнаруживают в своем действии определенные, обусловленные данной системой закономерности.

Если маховик паровой машины неправильно рассчитан и не сбалансирован, машина может во время движения развалиться в результате действия центробежной силы. Здесь мы имеем действие законов механики, в то же время в данной конструкции это влечет за собой некий определенный и для нее только характерный эффект (например, резонансные вибрации ряда конструктивных узлов). Такое явление мы назовем закономерностью, которая будет прослеживаться в работе всех подобных, то есть изготовленных по тому же самому чертежу машин. Эту недоработку, из-за которой самопроизвольно возникает вибрация, мы можем устранить, заменяя, то есть совершенствуя, чертежи конструкции, что, естественно, никак не нарушит универсальных объективных законов, которым подчиняется устройство. Аналогично можно устранять какие-либо негативные явления, проявляющиеся в функционировании общественной системы, – внося изменения в ее устройство, и эти изменения можно внести устанавливаемым законом. Суть проблемы в том, чтобы устанавливаемый закон касался бы реальных и объективных причин явления, его системного источника, а не маскировал существующие нарушения.

ГИЛАС. Как это – «маскировал»?

ФИЛОНУС. Так, именно маскировал. Объективные динамические закономерности общественной системы могут серьезно препятствовать действию в этой системе необходимых для ее функционирования установленных законов.

ГИЛАС. Ну, этого я уже совсем не понимаю.

ФИЛОНУС. Я тебе это поясню на несколько устрашающем, но тем не менее представляющем неплохую аналогию примере. Представь себе, что на корабле по океану плывет путешественник. Корабль качает во время шторма. У путешественника начинается морская болезнь. Это проявление объективных физиологических закономерностей: кишечные спазмы вызывают ответные спазмы желудка с известными последствиями. В последнюю секунду путешественник внезапно узнает, что за такие проявления морской болезни на этом корабле грозит смерть (потому что здесь господствуют такие порядки, установленные капитаном). Очень может быть, что нечеловеческим усилием воли наш путешественник воздержится от кормления рыб. Вот тебе и препятствие – по крайней мере его видимость – действию объективной закономерности посредством применения установленного закона, без изменения условий, принятых в системе. Человеку, попросту говоря, может быть даже очень плохо, но угрозой карательных санкций мы сможем вынудить его скрыть свое плохое самочувствие. Подобным же образом власти могут скрывать объективный характер некоторых закономерностей общественной динамики. Я нахожу, что этот пример довольно точно проявляет механизм явления.

ГИЛАС. Да, теперь понятно. Правда, этот твой путешественник – он мог бы и не справиться с проявлениями морской болезни, но это, наверное, к делу не относится?..

ФИЛОНУС. Очень даже относится, друг мой. Ты затронул тему исключительной важности. Объективные законы биологических и общественных механизмов – а если говорить в более общем смысле, закономерности функционирования систем с обратной связью – имеют характер не четко детерминированный, а статистический, и поэтому иногда можно создавать видимость нарушения этих законов. Я говорю «создавать видимость», потому что подобное нарушение является исключением из статистически обязывающего правила. Путешественник воздержится от кормления рыб вероятно, но не обязательно. Что же касается статистической природы закономерностей общественных систем, то суммирование большого количества единичных процессов приводит к их стабильной – за редким исключением – регулярности, а тем самым возрастает предугадываемость их действия. Конечно, может обнаружиться какой-нибудь капиталист, который в припадке филантропии или помутнения рассудка подарит свою фабрику рабочим, но чтобы одновременно все капиталисты пожертвовали пролетариату свои фабрики, производя тем самым преобразование существующей общественной системы, без всякого сомнения, исключено. Подобным образом в сосуде с холодной водой могут находиться отдельные молекулы, обладающие скоростью, соответствующей температуре кипения, но статистически невероятно, чтобы эта стремительность овладела внезапно по какой-то случайности всеми одновременно частицами и чтобы вследствие этого холодная вода в кастрюле без притока тепла самопроизвольно закипела.

ГИЛАС. А что ты скажешь об общественном автоматизме, о котором ты уже упоминал?

ФИЛОНУС. Эта проблема возникает в процессе детального анализа нашей модели. Давай начнем изучать эту модель именно с данной проблемы. В капиталистической модели прослеживается глубоко укорененная независимость экономических процессов от процессов управления. Эти первые, доминируя над вторыми, устанавливают очередность в развитии общества. Обратная связь соединяет власть (центр) с периферией (обществом). Экономические же обратные связи (продукции, товарообмена) центра не имеют: этот обмен, то есть процессы производства материальных ценностей и торговли ими, в принципе «периферичен» (у него отсутствует единый центр, аналогичный центру власти). Именно в области экономических обратных связей, то есть в соединениях параметров спроса и предложения, действует в капиталистической системе автоматизм. Автоматизм всегда возникает там, где личные интересы индивидуума совпадают с общественными потребностями. Например, производитель лично заинтересован реагировать увеличением предложения на рост спроса. Однако это всего лишь элемент значительно более широкой проблемы. Автоматизм общественной динамики проявляется в том, что во всех отраслях существует равновесие между потребностями и их удовлетворением. Все общественно необходимые профессии всегда «без вакансий», хотя в принципе в капитализме отсутствуют специальные органы, которые планировали бы такое «занятие вакансий». Это результат постоянного «давления» экономических условий, которое можно сравнить с биологическим кровяным давлением, с той экспансивностью развития, которая, действуя органично в процессах эволюции, создает условия для жизни где только возможно. Или на другом примере: как максимального насыщения раствора можно достичь автоматически, помещая этот раствор над слоем нерастворенной соли, так и максимальное насыщение общественных потребностей достигается в результате создания резервной армии труда. «Давление» экономических условий означает в отношении отдельных членов общества навязывание им в качестве индивидуальной мотивации функционирования стремления к получению средств на содержание. В новой модели эта мотивация должна, на основании теоретического плана, уступить место другой, а именно: сознанию общественной полезности труда. Следует отметить, что это самое слабое место в теоретических основах плана. Этот тезис по умолчанию предполагает, что к активной деятельности человека побуждают результаты его предыдущего труда, иначе говоря: работник, оценивая общественную полезность своего труда, прикладывает максимум стараний, чтобы работать как можно лучше и как можно больше.

Современные способы производства, основанные на привычном разделении труда, приводят к тому, что рядовой сотрудник обслуживает лишь очень незначительный участок производственного цикла. Люди, чья работа охватывает весь цикл, являются в обществе исключением (представители творческих профессий, ученые, ремесленники-прикладники).

Таким образом, каждый работник вносит частичку, каплю в океан, созданный трудом всего общества. При таком характере процессов обнаружить собственное участие в общественном производстве чрезвычайно трудно. Естественная динамичная согласованность общественной системы тем больше, чем в большей степени интересы отдельного члена общества, то есть субъективное обоснование деятельности, совпадает с общественным интересом. Абстрагирование индивидуального трудового вклада в сумму коллективного производства, вызванное современным разделением труда, делает практически невозможным возникновение спонтанной, постоянной и свободной от индивидуальных проблем мотивации к действию без опоры на фактор личной экономической заинтересованности. Поэтому в действительности новая экономическая система нуждается в разнообразных компромиссах, а также создает определенные общественные устройства, заменяющие субъективную мотивацию к действию. Мы об этом еще поговорим.

В конечном счете решают цифры, показывающие, что производительность труда одного работника после сорока без малого лет эксперимента при капитализме остается более высокой по сравнению с личной производительностью труда в новой системе. Это явно свидетельствует о том, что вектор личной мотивации, даже с применением специальных общественных устройств, долженствующих усиливать человеческую активность, не совпадает с вектором общественных потребностей в такой значительной степени, как при капитализме.

ГИЛАС. Должно ли это значить, что цифры доказывают преимущество капитализма перед социализмом?

ФИЛОНУС. Этот вывод был бы, как минимум, слишком поспешным. КПД известных на сегодняшний день газовых турбин ниже, чем КПД парового двигателя, но, несмотря на это, специалисты считают, что будущее за турбинами. Дело в том, что существующие конструкции надо совершенствовать. Прежде чем мы начнем рассматривать эти возможности, исследуем предварительно механизм явлений.

В системе, которую мы рассматриваем, существует централизация власти и централизация управления производством, поэтому мы назовем такую систему централизованной. В ее функционировании наблюдаются определенные динамические закономерности, предусмотренные планом, например, отсутствие (при нормальном росте производства продукции) резервной армии труда и рост реальной заработной платы, а также ряд закономерностей, планом создания не предусмотренных.

Наблюдаем мы в ней и осцилляции длительных и средней длительности периодов. Во-первых, это осцилляции производства. Такая осцилляция может иметь скрытый характер, поскольку она не обнаруживается среди параметров количества продукции, только в ее качестве; осцилляцию, с одной стороны, составляют колебания в реализации планов производства (в первой части цикла нехватка, в другой – приложенные усилия ее преодоления), с другой же стороны – колебания рыночного предложения (сезонные, циклические перебои в снабжении).

ГИЛАС. В чем причины этой осцилляции?

ФИЛОНУС. Их много. Структура системы обнаруживает тенденцию «перемещения фактора принятия решений наверх». Это значит, что место, где возникает ответ (решение) на определенную информацию (например, об отношении рыночного предложения к спросу), перемещается все ближе к вершине иерархии власти.

ГИЛАС. Чем же вызвано столь странное явление?

ФИЛОНУС. Это некая объективная закономерность, вызванная, во-первых, нарушением индивидуальной мотивации деятельности, во-вторых, институциональным характером органов, управляющих производством. Выполнение плана производства должно теоретически полностью удовлетворять общественные потребности, естественно, в достаточно широком понимании, то есть учитывать помимо текущих потребностей также и будущие (производство средств производства). Итак, теоретически это должны быть две стороны одного и того же явления, но на практике этого не происходит – по причине разницы в длительности периодов обратных связей. Иерархические институты не только служат целям, для которых они были созданы, но и обнаруживают своеобразные динамические закономерности: тенденции к автономизации и подчинению индивидуумов. Эти институты проявляют консерватизм, склонность к разбуханию и окостенению в раз навсегда заданном способе ведения дел. Человек, будучи элементом иерархического института, становится, в силу характера самой структуры, передаточным звеном информации, в результате чего его самостоятельность в принятии решений снижается. Институт иерархии представляет собой систему обратных связей, объединяющих спрос с предложением, обратных связей с очень длительным периодом сравнительно с многочисленными проявлениями автоматизма, какими при капитализме являются производители и торговцы, чья личная заинтересованность быстро соотносит спрос с предложением. В централизованной системе обратные связи, регулирующие производство, – такие же затяжные, как и властные обратные связи: все они проходят через центр системы.

ГИЛАС. С подобным перекладыванием вины за порочное функционирование социалистической модели на институционализм я уже где-то встречался, но должен сказать, оно меня не убеждает. При капитализме тоже существуют крупные институты-организации, монополии хотя бы или тресты. Присутствуют в нем и предприятия обслуживания, которые функционируют, однако, сверх всяких похвал четко и организованно и полностью отвечают общественным потребностям.

ФИЛОНУС. Вот именно: отвечают общественным потребностям. Заметь, пожалуйста, что при капитализме непрекращающееся давление, постоянно действующие функции регулирования этих потребностей делают невозможным любое вырождение, всякого рода автономию производственных мероприятий, прежде всего, в сфере услуг. Следует обратить внимание и на то, что говорить об «предприятиях вообще» – то же самое, что говорить о «степени сложности нейронных сетей» предприятия в принципе, без уточнения целей, которым эти сети (или эти институты) служат. Ты уже знаешь, что слишком высокая степень сложности сети может навредить, подобным же образом дело обстоит с предприятиями. В эволюционном процессе регулирующим фактором являются природные условия, селективное действие обратных связей, в процессе действия которых отбрасываются все те органические конструкции, которые не способствуют сохранности вида. Не приносящая прибыли организация при капитализме автоматически прекращает существование (например, пораженное бюрократизмом бюро путешествий), она попросту обанкротится. Аналогично исчезает (вымирает) вид, не выдержавший в процессе жизни конкуренции с другими видами. Организации-предприятия централистической модели не соотносятся с этим критерием, с этим постоянным давлением реальных объективных условий. Организации достигают определенных размеров, определенной сложности, но не останавливаются на этом этапе развития, и продолжают разрастаться.

ГИЛАС. Почему?

ФИЛОНУС. Потому что, поскольку внутри относительно небольшой группы правителей со временем возникает такая концентрация обратных связей, регулирующих производство, что «информационная проводимость» этой группы становится сильно перегруженной, и возникает необходимость дальнейшего увеличения центрального аппарата управления. Моделью такой системы может быть организм, не обладающий автоматизмом, то есть рефлекторными действиями. Такой организм вынужден был бы сознательно, концентрируя внимание, регулировать работу сердца, давление и химический состав крови, дыхание, процессы обмена веществ и т.п. Такой организм был бы не в состоянии заниматься чем-либо другим, кроме попытки удерживать в более или менее сбалансированном состоянии собственные жизненные процессы.

Централизация из-за чрезмерной концентрации обратных связей не только блокирует (то есть затрудняет прохождение) информацию, но и удлиняет ее путь. Вместо коротких обращений спроса и предложения в этой системе наблюдаются иерархически нагроможденные «пункты переключения». В результате удлинения пути информации возникает запаздывание от импульса к реакции. Мы уже упоминали роль, которую играет запаздывание в системах с обратной связью. В особенности запаздывание процессов производства, то есть увеличение периода времени, которое проходит между изменением спроса и вызванными этими изменениями предложений, существенно влияет на осцилляцию при капитализме.

В социалистической модели наиболее существенным является запаздывание, вызванное увеличением периода обратных связей (периферия – центр – периферия).

Если запаздывание реакции в ответ на импульс – того же порядка, что и промежутки времени, в которые этот импульс действует, тогда само это запаздывание становится существенным параметром системы, то есть начинает активно влиять на происходящие в системе процессы. Примером может быть кино – впечатление движения, которое испытывает зритель благодаря тому, что частота импульсов (кадров на экране) приближается к запаздыванию реакции его нейронной сети. Аналогичное явление в общественной системе возникает при сбоях в фазах производственных циклов отдельных предприятий, сотрудничающих в производстве одного и того же готового продукта, что при отсутствии буферных резервов полуфабрикатов приводит к асинхронизации, разладу производства. А это, в свою очередь, ведет к простою фабрик и вызывает у работников состояние подавленности, поскольку они не имеют влияния на ход событий, что, в свою очередь, снижает производительность труда. Так возникает своеобразный circulus vitiosus [22].

ГИЛАС. Постой-ка! Мне сейчас пришло в голову, что ведь в организме существует «централизация», так как рефлекторные центры подчинены нервной системе. Пусть общественный автоматизм существует – правда, в капиталистической системе, – но ведь именно он порождает из-за анархии действия своих элементов, осцилляцию. Что ты на это скажешь?

ФИЛОНУС. Действительно, когда я говорил об организме, то допустил одно упрощение. Областью таких функций, которые организм выполняет как целое (например, поиск пищи), в принципе управляет «централизованная» нервная система. Это прежде всего процессы, формирующие отношение организма к окружающей среде. В области же внутренних процессов решающую роль играют рефлекторные центры (вегетативные), а также локальный автоматизм, действующий по принципу межклеточных и межтканевых обратных связей. Потеря связи какой-нибудь части организма с центральной нервной системой на определенном этапе не приводит к локальному нарушению функции или проявлению отторжения тканей именно благодаря существованию местных корреляций. Опасным для всего организма становится этап разрушения локальных обратных связей, который проявляется в виде нерегулируемого, несдерживаемого роста, то есть – новообразования (рак). Таким образом, оно является следствием нарушения обратных связей не на самом высоком, центральном уровне – то есть на уровне нервной системы, – а на самом низком, периферийном уровне. Как видишь, даже организмы, прошедшие миллиарды лет эволюции, не выработали механизма защиты от внутреннего разлада функциональной корреляции; и в этом аспекте более понятными становятся те огромные трудности, с какими сталкиваются создатели новых общественных систем. Можно было бы продолжить аналогию иерархических институтов, высвобождающихся из-под регулирующего влияния общественного организма и проявляющих тенденцию к неограниченному росту и эмансипации, и раковых процессов в тканях, однако я не вижу, чтобы построение подобных аналогий имело бы сколько-нибудь важное познавательное значение, поскольку оба эти вида систем весьма различны. Особенно различаются их цели; как уже отмечалось, различаются и их конструктивные элементы, так как элементы общественной структуры, то есть люди, являются автономной ценностью как индивидуумы, элементы же органической структуры имеют лишь относительную ценность, соотносимую с системой в целом.

Что же касается автоматизма в капиталистической системе, то действительно, время от времени регулируя общественную динамику, влияя на индивидуальную мотивацию деятельности, этот автоматизм вызывают – из-за наличия системы определенных обратных связей – долгосрочные перебои в ее функционировании. Я не против этого, не хвалю и не осуждаю, я только представляю и рассматриваю.

Так вот, возвращаясь к нашей теме: мы представили причины осцилляции, вызванные концентрацией и продолжительностью действия обратных связей системы, а также ослаблением индивидуальной мотивации к действию.

Угрозе невыполнения производственного плана, отставания определенных сфер производства от других, низкой производительности труда и всем вытекающим из этого явлениям, которые в сумме приводят к ухудшению качества продукции и ее количественному уменьшению, власть противопоставляет действия специального «административно-увещевательного» аппарата. Этот аппарат принуждает людей к определенным действиям, являющимся внешней заменой внутренней мотивации. Поэтому любой прирост производства, даже его отдельные циклы, такие как сев, поднятие целины или жатва, требуют своеобразной борьбы, целых кампаний характера повсеместных и чрезвычайных усилий на благо общества. Поэтому, по мере того как пропадают общественный автоматизм и субъективная мотивация деятельности, власть из планово-регулирующего органа превращается в аппарат повсеместного вмешательства и включается в каждый производственный цикл – ба! – в каждую область культурной, общественной жизни, оказывая множеством инструкций, поощрений, лозунгов, указаний и запретов административное давление на граждан. Занятые этими функциями люди – не производители, но надсмотрщики за производством. Они создают конструктивно похожую на пирамиду иерархию бюрократической администрации аппарата. В результате необходимости постоянной концентрации повсеместных усилий и внимания на проблемах производства эта иерархия превращается из средства для достижения цели, то есть удовлетворения потребностей, в цель саму по себе.

Производитель-капиталист, который не удовлетворяет своими товарами потребностей общества, угрожает собственному существованию. Эта угроза автоматически направляет все его усилия так, что в результате его личные интересы совпадают с требованиями рынка. Производственник при социализме должен выполнить план, и не он оценивает, будут ли тем самым удовлетворены общественные потребности. Следовательно, его непосредственной целью является выполнение плана, а ведь это не всегда удовлетворяет человеческие потребности – и тогда происходит новое, теперь уже не центральное (в рамках бюрократического аппарата), а периферийное (на производственных предприятиях) ослабление обратной связи спроса и предложения.

Описанные нами явления не были предвидены конструктивным планом, и вот вместо того, чтобы их исследовать и анализировать как динамические закономерности существующей структуры, ими систематически пренебрегают. То, что предусматривает план, будучи моделью, созданной в центре, соответствует «системе предпочтений импульсов» в нейронной сети: только информация, соответствующая теоретическому плану, может свободно обращаться в пределах поддерживаемых властями обратных связей между нею и обществом (пресса, радио, официальные заявления и т.д.). Однако, как мы уже знаем, организм под влиянием нового, отличного от предыдущего, опыта изменяет старую систему предпочтений импульсов. Если бы организм вел себя иначе, он не смог бы продолжить существование, упорно применяя в изменившейся ситуации навыки, которые давали положительный эффект в предшествующей ситуации, совершенно иной. В модели плана, созданной в центре, власть с максимальным напряжением сил и средств сохраняет без изменений систему первоначальных предпочтений, то есть исходный теоретический план, отказываясь от возможности внести в этот план изменения по принципу обратных связей, то есть используя анализ информации о не предусмотренных планом, но, однако, обнаруживающихся закономерностях общественной динамики. Все, что не согласуется с этой системой предпочтений, должно быть заблокировано и вынесено за пределы действия обратных связей между властью и обществом.

ГИЛАС. А что конкретно блокируется?

ФИЛОНУС. Различного рода информация о фактах, например, о недовольстве населения, вызванного нехваткой товаров, а потом о недовольстве, вызванном тем, что официально, то есть властью, навязывается выражение удовлетворения, поскольку ведь план предусматривает именно удовлетворение, вызванное ростом благосостояния; далее – определенные результаты научных исследований (например, сама кибернетика какое-то время находилась вне сферы допустимых исследований), затем информация о вредном влиянии разрастания и смены функций аппарата власти (бюрократического и репрессивного), информация о нарушениях развития (развале) сельского хозяйства и т.п. Чем большее несоответствие между правдивой информацией и информацией, постулированной (предусмотренной) теоретическим планом, тем больше требуется усилий для ликвидации социальных последствий этого явления. Воспользуемся простым примером. Представим человека, который приводит в движение паровую машину с отсутствующим регулятором Ватта, который представляет собой простейшее саморегулируемое по принципу обратной связи устройство. Этот человек свято верит в то, что машина будет функционировать отлично, без каких бы то ни было неполадок. По прошествии некоторого времени машина, разгоняющаяся все быстрее при отсутствии автоматической регулировки оборотов, вызывает вибрацию здания, угрожающую вследствие ее усиления всей конструкции. Этот человек старается прежде всего ее не замечать, то есть делает вид, будто «все происходит наилучшим образом», поскольку постулировано, что машина работает без неполадок. Ощущая, однако, растущую вибрацию и видя реальную опасность, человек начинает укреплять конструкцию здания железными балками, а когда и это не помогает, идет к машине и уменьшает подачу пара. Однако теперь ход машины слишком замедлился, стал недостаточным для выполнения поставленных задач. Поэтому вскоре человек вынужден увеличить подачу пара. Весь процесс «увеличения» и «уменьшения» периодически повторяется. Перебои хода машины, ее самопроизводные осцилляции – это осцилляции параметров производства в централизованной модели, а реакция человека – это реакция властей в этой модели. Как видишь, система обнаруживает также осцилляцию второго рода – осцилляцию арбитральной системы предпочтений, или, говоря другим языком, колебания политической линии. Они означают периодическое и переменное расширение и сужение границ, в пределах которых официально допускается несовпадение действий и образа мыслей в управлении, производстве, науке, культуре и т.п. Таким образом, мы имеем дело с замкнутым кругом, которым являются, с одной стороны, самопроизвольные общественные осцилляции, а с другой – происходящие с запаздыванием колебания реакции властей. Когда кумулятивный эффект накопившихся явлений, не предусмотренных планом, достигает пограничных пределов и «преодолевает порог чувствительности» властей, власть немедленно вмешивается с целью уменьшить или вообще исключить осцилляцию («отклонения») всеми имеющимися в ее распоряжении средствами. Поскольку власть атакует результат, а не причину, эффект от этого – лишь временный. Такое положение вещей вызывает удивительные явления в психологии людей – элементов этой системы. Поразительно, почему ни один теоретик не попытался в ритмике регулярности подобных осцилляций усмотреть некоторую объективную закономерность, проистекающую из самой динамической структуры системы, в то время как объяснения причин всех этих «извращений» и «уклонов» всегда изобиловали терминами из области субъективной психологии (в фазе «закручивания» действует «догматизм», «доктринерство», «командный тон», в фазе «послабления» – «шатания», «мелкобуржуазный дух», перемещение области принятия решений наверх вызвано обычно «перестраховкой», «мягкотелостью», «перебоями в производстве», «бездушностью бюрократов», изобретения натыкаются на сопротивление «консерваторов», «рутинеров», усматривание отрицательных явлений в жизни – это «опорочивание», «пессимизм» и т.д.). Да, собственно, и неудивительно это вовсе. Все это – слова специфического языка, задачей которого является не научное объяснение явлений, а их «толкование», а также такая интерпретация, чтобы они пришли в соответствие с конструктивным планом. По мере расхождения фактов общественного развития и априорных утверждений первоначального понятийного плана аппарат этого ad hoc [23] сконструированного языка должен расширяться.

Может быть, ты помнишь рассказ о племени, живущем среди равнин, который я представил тебе в нашей третьей беседе? Обнаруженное этим племенем явление исчезновения отдаленных предметов за горизонтом было вызвано шарообразностью Земли. Если бы все-таки по какой-то причине те люди не согласились с такой научной интерпретацией, то им пришлось бы искать другое объяснение, например, магическое: отдаленные предметы уносит «нечистая сила». Такой «нечистой силой», отвечающей за отрицательные явления, в нашей модели являются «пережитки капитализма в сознании». И таким образом, создание языка, фальсифицирующего объективный, реальный характер определенных проявлений системы, – вот первая особенность психической реакции живущих в ней людей. Она вызывает постепенное превращение научного плана новой общественной организации в систему догм, которые невозможно опровергнуть опытом, то есть в своего рода религиозное верование. Другой особенностью является превращение людей – даже, в свое время, благородных и субъективно честных – в жестоких тиранов.

ГИЛАС. Это и впрямь необычно. Ты говоришь, что причиной этого явления становятся объективные закономерности системы? Как это может быть?

ФИЛОНУС. Характерно, что люди, обремененные ответственностью за разнообразные проступки, за злоупотребления и даже преступления власти в этой системе, как правило, являются бывшими революционерами, которые до того, как стали несправедливо обращаться с другими, сами долгие годы боролись за справедливость, проявляя в этой борьбе героизм, стойкость и верность идее, а качества эти, как правило, не характеризуют тиранов, какие нам известны из истории. Посмотри сам, создание новой системы, как мы уже отметили, происходит с использованием силы, преодолевающей сопротивление экспроприированного класса. Теория предусматривает подобные действия, однако она также предполагает, что по мере укрепления новой системы необходимость принуждения будет ослабевать. Однако теория не предусматривает возможности возникновения в этой новой структуре осцилляций, которые также, в свою очередь, можно подавлять силой. Первоначально распределение усилий очевидно. Репрессии применяются к врагам более высокого общественного устройства. Когда осцилляции возникают в начальной фазе, то они ничтожны. Чтобы их погасить, не нужно применять силу. Часто достаточно убеждения.

ГИЛАС. Как это?

ФИЛОНУС. Элементами конструкции, которую мы рассматриваем, являются все-таки люди, а не мертвые узлы механизма. Об этом нельзя забывать. Представь себе разговор капитана корабля с тем путешественником, который плохо себя почувствовал, – когда качка еще невелика. «Морское путешествие – это дивное приключение, – говорит капитан, – вы это сами для себя откроете. Качка, если к ней привыкнуть, – чрезвычайно приятное состояние. Впрочем, скоро мы приплывем в очаровательный портовый город. Советую вам подавить приступы слабости и восхищаться видами окрестностей!» Через какое-то время подобных увещеваний будет уже недостаточно. Когда, несмотря на лавину распоряжений и запретов, осцилляция растет, власти не ограничиваются призывами, уговорами и поощрениями, но организуют сосредоточение повсеместных усилий на тех параметрах, которые изменились наиболее вредоносным образом. Подобная «мобилизация» производит благотворные изменения в этих параметрах, однако подобная терапия проявлений, а не причин вызывает непредполагаемое оживление новых или же усиление до тех пор не проявляемых действий обратных связей, в результате чего через некоторое время происходит дальнейшее ухудшение. Оно становится все более удручающим. Как раз в это время обычно совершается первый шаг, первое преобразование аппарата власти, который от репрессий по отношению к врагам системы незаметно переходит к репрессиям по отношению к друзьям. Аппарат подавления уже существует – и это очень существенно. Достаточно неприметного изменения направления директив этого аппарата. Подавление сопротивления врагов – неизбежная необходимость. Враги действуют очень изощренно. Почему бы им не произвести падения производства в сельском хозяйстве или снижения производительности труда? И вот начинают появляться распоряжения и законы, имеющие целью устранить вредные проявления в общественной жизни. Установленные законы начинают имитировать объективные закономерности. На бурно раскачиваемом корабле даже угроза смерти уже не остановит больного от кормления рыб. Что тогда остается? Только одно: заткнуть ему рот. Одновременно создается терминология, старательно оправдывающая каждый последующий шаг на пути подавления. Таким образом происходит медленное, постепенное превращение аппарата защиты новой конструкции от врагов в аппарат поддержания ее прочности ценой утраты свобод, ценой ущерба друзьям. Такова очередность действий, делающая каждого властителя тираном. При этом все сомнения уничтожает новый язык. Возгласы недовольства, проявления протеста – это голоса врагов, провокаторов. Требования перемен – это требования возврата к старой системе, системе общественной несправедливости. Шаг за шагом можно подобным образом дойти до совершения в новом строе самых страшных преступлений. Когда внедрение устанавливаемых законов, долженствующих убрать осцилляцию, превращается в некрасивое, невозможное для «толкований» нарушение первоначального плана (который ведь предполагал возрастание свободы, а не рабства) – тогда начинается производство тайных распоряжений, осуществляются тайные действия в нарушение законов и постановлений. Целью всегда будет сохранение официальной версии явлений, недопущение пересмотра предположений, которые не исполнились. Нарушение законов не может оказаться в сфере официально допустимой информации. Поэтому все большее число областей общественной жизни скрывает государственная тайна, то есть тайна действий во вред членам общества для сохранения нерушимости системы. Последовательность мероприятий, приведшая к такому положению вещей, ни на каком этапе не обнаруживает поступков, продиктованных «прихотью тирана». Мероприятия не противоречат друг другу и логично проистекают одно из другого, поскольку по-прежнему существует альтернатива: гасить колебания осцилляции либо при помощи силы, либо изменением самой структуры системы. Когда возможность подобного изменения не рассматривается даже гипотетически, применение силы неизбежно. Такое положение вещей способствует возникновению разницы во мнениях в пределах группы, в которой сосредоточены все обратные связи системы, определяющие параметры экономики и управления. Граница принципиального разделения пролегает между теми, кто считает, что распространение силовых методов недопустимо, что необходимо вносить изменения в существующую структуру, и теми, кто требует применения силы без ограничений. «Уклон» превращается в относительное понятие: таким определением клеймят тех, кто утратил влияние, то есть оказался отстраненным от власти. Следует подчеркнуть, что не всегда сторонники изменений структуры объективно правы, поскольку могут быть изменения, ухудшающие положение вещей. Понятно также, что в столь неизмеримо сложной динамической системе, каковой является общественная система, введение изменений, улучшающих ее действие, всегда более трудно, требует большего интеллектуального усилия и большей общественной работы, чем сохранение status quo [24] при возрастании применения силы. Здесь следует особо отметить губительное влияние окостенения осциллирующей системы на культурное и техническое развитие общества. Власти из лучших побуждений стремятся поощрять подобное развитие, которое происходит в процессе создания культурных, художественных ценностей (великие научные открытия, великие художественные произведения, великие технические революции – результат деятельности индивидуумов, скорее даже сравнительно небольших специализированных групп). Однако общественная практика затрудняет, если не делает вообще невозможной подобную деятельность, поскольку ее условием является оригинальность, которая, в свою очередь, проявляется в отказе от существующих стереотипов и технических, научных, художественных устоявшихся представлений, в результате чего она всегда грозит нарушениями, отклонением от средней статистической, увеличением флуктуации, и следовательно, в конечном счете – усилением осцилляции общественной динамики. А поскольку с этой последней происходит борьба всеми возможными способами, практически любая оригинальность действий оказывается под запретом. Это тем более понятно, что существующий теоретический план предусматривает, по замыслу создателей, дальнейшее развитие, поэтому власти стараются придать развитию общественных явлений характер предсказуемости, ведь формировать можно только то, что возможно предугадать. Отсюда следует ликвидация всех таких проявлений индивидуальной деятельности, которые уменьшают пусть даже видимость предсказуемости. В то время, когда оптимальная структура должна устанавливать только общие исходные положения развития индивидуумов и такую их взаимозависимость, поддержание которых необходимо для гармоничного коллективного существования, универсалистский план конструирования централизованной системы стремится не столько предоставлять свободное пространство для развития, сколько его формировать. Следовательно, этот план по умолчанию исключает появление изобретений, открытий, художественных шедевров, вообще – незапланированных ценностей. Именно поэтому кибернетика долгое время была областью, запрещенной для исследования, – ведь универсалистский план не предполагал возможности возникновения подобной области наук с таким широким масштабом вмешательства в технику, биологию, психологию и социологию. И таким образом, универсалистские тенденции конструктивного плана, с одной стороны, а также практически возникающая необходимость применения силы для гашения теоретически не предусмотренных осцилляций общественной динамики – с другой, – приводят к возникновению общности с высокой степенью унификации индивидуальной деятельности, общности, где наиболее выгодной и удобной является полная посредственность и неоригинальность, а для приведения в действие и последующего ускорения не обладающих автоматизмом процессов производства разрастаются две гигантские организации: бюрократическая пирамида надзора и пирамида репрессивного аппарата. Общественный труд питает эти машины принуждения. Такова реализация плана сотрудничества свободных со свободными...

ГИЛАС. И, таким образом, можно сказать, что после фазы относительного динамического равновесия в период начального этапа строительства система вступает в фазу устойчивости в результате принуждения, причем этот переход происходит незаметно?

ФИЛОНУС. Не совсем так. Для постройки дома необходима определенная работа, то есть определенным образом действующие силы. Их действие прекращается, разумеется, по завершении строительства; и правда, что был бы за дом, который сразу после постройки пришлось бы подпирать – то есть применять силу для обеспечения его прочности? Новая общественная система должна быть создана с применением силы – но, уже созданная, должна демонстрировать динамическое равновесие и внутреннюю слаженность при отсутствии этой силы.

ГИЛАС. Это явление происходит только при построении общественной системы, не так ли?

ФИЛОНУС. В принципе, да. Когда в результате астрономических наблюдений были обнаружены факты, противоречащие теории Ньютона (например, смещение перигелия Меркурия), можно было бы, конечно, вместо того, чтобы поработать над новой теорией, которая бы объяснила эти факты (как это происходит сегодня с теорией Эйнштейна), попросту создать искусственное соответствие фактов теории, например, фальсифицировав астрономические расчеты. Однако в этом случае никогда не была бы создана новая теория гравитации. В другой области, в самолетостроении, многочисленные крушения первых реактивных самолетов были вызваны самопроизвольной вибрацией их конструкций на очень высоких скоростях. Если бы вместо развития теории полета ограничились усилением ответственности пилотов за эти крушения, вменяя им в вину недостаточный профессионализм или вредительство, то не возникла бы теория вибрации, возникающей в механической конструкции, и создание самолетов без подобной вибрации вообще стало бы невозможным. Великое дело – отличить неудачу первой попытки, одного эксперимента на пути к цели (конструкции нового самолета или новой общественной системы), от доказательства объективной невозможности достижения этой цели. Из неудачи эксперимента следует только то, что он не удался, а не что достижение цели иным способом, согласно другому плану, исключено.

ГИЛАС. Ты считаешь, Филонус, что возможно создать модель новой системы вообще без применения силы?

ФИЛОНУС. Нет, невозможно.

ГИЛАС. Следовательно, ограничение индивидуальной свободы является обязательным во время этого мероприятия. Как же тогда предупредить возможные злоупотребления, разорение и несчастья целых народов?

ФИЛОНУС. Существует непреложный минимум признаков единства мышления и действий, необходимый для любого коллективного мероприятия, и как раз задачей социологии является определить, установить этот минимум и создать для него поддержку, защиту из обратных связей, противодействующих распространению унифицирующих тенденций за пределы числа, необходимого для создания общества. Отдельные человеческие свойства, такие как порядочность, совестливость, вежливость, деловая инициатива, тенденция к проявлению оригинальности в труде и соображении, быстрота принятия решений, – являются одновременно функцией общественной системы и проявляются тем шире, чем более явственную награду получают (не только в материальном смысле, разумеется). Утверждение этих качества без учета объективных закономерностей системы выглядит как призывы солдатам на поле боя, под обстрелом проявлять любовь к ближнему. Данный постулат в подобных условиях становится просто издевательством.

Внимательнее вглядываясь в капиталистическую систему, на каждом шагу обнаруживаешь черты той обратной связи, которую мы называем стремлением получить прибыль, однако же в централизованной системе не наблюдается аналогичным образом повсеместных проявлений удовлетворения человеческих потребностей. Конечно, видны попытки реализовать эту директиву в процессе всеобщей и бесплатной системы образования, в доступном медицинском обслуживании, в привилегиях для выполняющих тяжелые работы, но в то же время видна фетишизация производства, срывы и перебои спроса и предложения, преобладание интересов организаций над интересами отдельных членов общества, так что в одних областях можно констатировать существование обратных связей, действующих на пользу людям, в других же наблюдается формирование и действие связей иного рода, незапланированных, теоретически не предусмотренных, но, несмотря на это, столь же реальных, как и первые; обобщая, можно сказать, что эти иного рода обратные связи ограничивают, стесняют, деформируют человеческие потребности, вместо того чтобы их удовлетворять.

ГИЛАС. Какой же ты видишь выход из ситуации и в чем – надежду?

ФИЛОНУС. Тогда как предварительные условия построения новой общественной системы везде одинаковы – я имею в виду национализацию средств производства, ликвидацию крупного землевладения, а также существование системы общих директив (плана развития по отраслям), то в подавляющем количестве областей можно предпринимать действия, сильно отличающиеся друг от друга, и на сегодняшний день еще не известно, какие из них лучше, а какие хуже. По крайней мере это неизвестно по отношению к огромному числу вероятных реконструкций, которые вообще не были апробированы. Очевидна огромная ответственность за развертывание подобного рода экспериментов, которые заключаются в организации отношений между людьми в соответствии с определенным структурным планом, выбранным из большого числа возможных, а также в организации создания модели общества, еще не испытанной историей, в течение по крайней мере почти двух десятков лет, поскольку только за такое время могут проявиться в качестве закономерностей системы, а не как случайные и временные колебания параметров – ее собственные осцилляции. По истечении этого периода можно ответить на вопрос, заданный экспериментом: «да, это соответствующая структура» или: «нет, это плохая структура, следует от нее отказаться и начать создание другой, с измененными таким-то и таким-то образом обратными связями». Очевидно, что лучше отказаться от модели, оказавшейся несостоятельной, чем гасить осцилляцию возрастающим применением силы, которая, полностью оправданная на начальном этапе эксперимента, даже необходимая для подавления сопротивления всех тех, кто старается этот эксперимент ликвидировать, в последующей фазе, когда модель уже действует и обнаруживает в своем функционировании свойственные ей динамические закономерности, начинает использоваться в качестве инструмента обуздания злой воли там, где злой воли вовсе нет. Все пороки бюрократов, все противодействие перестраховщиков и консерваторов, вся общественная инертность не должна зависеть от «истолкований» при помощи формулировок вроде «пережиток прошлого», но должна быть исследована как результат действия внутренней динамики системы и свойством «развращенной капитализмом» человеческой природы сочтена лишь тогда, когда будут исчерпаны попытки выяснить ее объективный социологический генезис. Поскольку экспериментальное исследование закономерностей еще не реализованной системы внутри какого-нибудь гигантского электронного мозга находится за пределами возможностей, огромные человеческие жертвы, моральные и материальные, неизбежны, ибо функционально-структурная трансформация системы, предпринятая для замены неудачного варианта новым, является мероприятием, перед которым меркнут величайшие технические достижения человечества.

ГИЛАС. Если я правильно тебя понял, ты считаешь, что соответственная трансформация социалистической системы приведет в конце концов к возникновению структуры, близкой нашей «идеальной модели», да?

ФИЛОНУС. Я считаю, что это возможно, однако не знаю, сколько еще попыток, крушений, экспериментов, неудач, сколько лет и усилий отделяет нас от этой цели. Рассуди, во-первых, что для общества, которое в процессе эксперимента оказалось – в результате кумулятивного воздействия целого ряда осцилляций на мировое производство – в тяжелом экономическом положении, самой насущной проблемой станут уже не поиски самого верного конструктивного пути к идеальной модели, а стремление найти кратчайший путь максимального улучшения общественной жизни, а ведь первое – отнюдь не то же, что и второе. При негативном результате опыта часто возникает необходимость принимать какие-то компромиссные решения. Во-вторых, так же, как существует предельная сложность сети, точно так же должна иметь место и предельная, максимальная сложность общественной системы. Это значит, что число элементов, из которых состоит система, по крайней мере небезразлично для его динамики. Оптимальная структура для небольшого государства может оказаться совсем не оптимальной для гигантского, и наоборот. Централизованная система в небольшом обществе может действовать с меньшими перебоями, чем в обществе весьма многочисленном.

ГИЛАС. Ты считаешь, что такая закономерность действительно существует?

ФИЛОНУС. Можно предположить, что да, но это гипотеза, не подтвержденная достаточным количеством наблюдений. Во всяком случае, создается впечатление, что одна и та же централизованная модель не разрушается при определенных условиях и действует в государствах разной величины при разном применении силы для гашения осцилляции; в большом государстве необходимо, понятное дело, более значительное применения силы, чем в малом, из чего можно сделать ложный вывод о том, что правители большого государства обладают большей объективной склонностью к автократическому порядку, к тирании, чем главы малых стран. По существу, здесь обнаруживается только проявление определенной динамической закономерности, столь же объективной, как и та, по которой у слона такие огромные ноги по сравнению с любым другим, меньшим, чем он, млекопитающим.

Так вот, поскольку параметры производства и коллективной жизни в разных странах различны, было бы абсурдом предполагать, что все они могут одинаковым образом приняться за создание новой общественной системы. В конце концов, посмотри – в-третьих, ведь система, которая обеспечивает членам общества максимальное благосостояние, не удовлетворяет еще всех наших приведенных выше требований, поскольку обеспечение такого благосостояния является только определенным элементарным и очевидным минимумом – в то время как ценность этой идеальной системы должна обнаруживаться выше этой границы, в виде постоянной тенденции к развитию, гарантирующей рост степеней свободы личности при одновременном сохранении адаптационной свободы системы в целом. А значит, мы обязаны эту модель, в которой без перебоев работающая по принципу общественного автоматизма производственная машина поставляет людям все, что им нужно для жизни, рассматривать лишь в качестве этапа, а не предела развития и поисков. Как мы уже отметили вначале, общественные системы имеют нелинейный характер, что означает изменение динамических закономерностей с течением времени, поэтому никакая из этих систем не может существовать вечно, если функции системы проявляются в неизменяемой структуре произвольно длительное время. Любое изменение инструментов творчества становится причиной трансформации общественных параметров, и тогда прежде вполне стабильная модель в новой ситуации может разладиться.

Таким образом, человечество находится на перепутье огромного количества возможных дорог, а не просто двух, из которых одна ведет в социализм, другая в капитализм. Из них многие, по сути своей квазисоциалистические в своем начале, могут привести обратно к той или иной версии капитализма (не обязательно индивидуалистического – возможен, например, и государственный капитализм). Многие другие пути, имея те же самые исходные данные, посредством применения различных директив функционирования ведут к системам, внутренне непрочным, существование которых невозможно без применения силы. Это системы с самопроизвольной осцилляцией, постоянные по принуждению. Принципиальным недоразумением является предположение, что невыносимую для человека участь в такой системе можно изменить на лучшую посредством уничтожения принуждения в качестве метода управления людьми и производственными процессами. Это уничтожение принуждения лишь вызовет увеличение осцилляции, которая, уже ничем не сдерживаемая, очень скоро может привести к катастрофе, потому что такой способ действий можно сравнить с неограниченной подачей пара в машину без автоматического регулятора. Периодические колебания политической линии в централизованной системе являются как раз проявлением представленной выше закономерности, когда при каждом уменьшении действия силы происходит такое возрастание количества внутренних сбоев, что власть, опасаясь потерять контроль над общественными процессами, внезапно вновь оказывается вынуждена активизировать действие силы. Этот процесс, в котором не один интеллектуалист усматривал какие-то особенные элементы «демонизма правителей», по сути своей является обычной динамической закономерностью системы, не имеющей внутренней автоматической регулировки. Это простейший процесс; паровая машина без регулятора может взорваться от вибрации, вызванной ее собственной работой, но сама себя она никогда не отрегулирует. Устранение принуждения дает положительные результаты тогда, и только тогда, когда одновременно вводятся структурные изменения в систему для создания обратных связей, в режиме воспроизводства регулирующих общественные процессы.

В завершение – поскольку мы все время говорим о возможных общественных конструкциях – есть пути, ведущие к прочным системам, обеспечивающим постоянный рост производства, потребления и удовлетворения всех жизненных потребностей, а также расширения свободы личности – но не все из них обеспечивают тем самым развитие в направлении последующих, не менее прочных форм общественного существования людей.

ГИЛАС. Это различие мне непонятно.

ФИЛОНУС. Это могут быть системы, в высшей степени восприимчивые к изменениям средств производства и техники. Так, например, полная автоматизация производства, которая вообще перечеркивает само существование капиталистической системы, также и для социалистической системы создает серьезные трудности, поскольку навязывает необходимость создания новых общественных и индивидуальных целей деятельности за пределами производства материальных ценностей. Поэтому прогресс автоматизации должен идти параллельно с постепенным, без потрясений преобразованием широкого выбора профессий, говоря в более общем смысле, человеческих занятий – в сторону индивидуального и коллективного творчества всякого рода, творчества, не связанного с производством материальных ценностей так непосредственно, как это происходит сейчас.

Как видишь, идеальная общественная система характеризуется не только наличием общественного автоматизма, но сверх того – определенным «запасом прочности», внутренней сопротивляемостью к изменениям и перебоям, проистекающим снаружи или изнутри. Конечно, речь идет не о запасах силы, а о резервах адаптивной способности, о свободе и гибкости приспособления.

Наше время, друг мой, время первых проб и ошибок, эпоха, несомненно, насколько героическая, настолько и трагическая, и наверное, в большей степени определяет дальнейшие судьбы рода человеческого, чем любой другой период в истории. Разум, доброта и смелость – вот что больше всего необходимо в это время.

ГИЛАС. Таким образом, ты утверждаешь, что человечество вступает сегодня в «эпоху проб и ошибок» построения лучшего мира? Воистину трудно вообразить масштабы этой концепции, поскольку она говорит ни больше ни меньше как о превращении миллионных человеческих масс в материал для эксперимента, ретортой для которого станет земной шар. Ты говоришь о неизбежных ошибках, однако не противоречишь ли ты сам себе? Ведь раньше ты говорил о возможности – правда, теоретической – конструирования общественных моделей в некоем гигантском электромозгу. Не следует ли из этого, что люди должны подождать, пока не накопят достаточно технических знаний и не разработают теорию, чтобы проводить испытания моделей, прежде чем предпримут действия в масштабах целых народов? Не являются ли мероприятия, проводимые современными социологическими конструкторами, тем же самым, чем были предпринятые в десятых годах ХХ века попытки пересечь Атлантику на первых примитивных самолетах?

ФИЛОНУС. Электронный мозг, который мог бы представить модель, полностью соответствующую по сложности общественной системе, должен был бы обладать такой же сложностью, какой обладает система из нейронных сетей отдельных личностей; таким образом, он должен был бы состоять из почти триллиона элементов. Создание такой системы невозможно даже через тысячу лет. Поэтому единственным выходом было бы ограничиться упрощенными моделями. Что это значит? Это значит, что электронный мозг, используемый социологами-конструкторами как замена реального общества, оперировал бы в качестве элементов не эквивалентами реальных нейронных сетей, а своего рода «синтетическими параметрами».

ГИЛАС. Я тебя не понимаю.

ФИЛОНУС. Дело обстоит так: когда нам надо рассчитать путь какого-нибудь небесного тела и мы используем электронный мозг, который и производит расчеты, нам отнюдь не требуется создавать внутри этого электронного мозга модель небесного тела, равную по сложности оригиналу. Тело это состоит, ясное дело, из триллионов и квадриллионов атомов, однако мы вовсе не должны создавать математическое соответствие, единичную репрезентацию каждого из составляющих атомов этого тела, для наших целей достаточно всего лишь ввести в вычислительную машину ряд «синтетических параметров», то есть массу этого тела, его положение по отношению к другим телам, его относительную скорость и т.д. Скорости отдельных атомов, из которых состоит это тело, разумеется, отличаются от нашей средней, но эти различия не имеют никакого практического значения. Так вот, в какой-то степени аналогичный метод следовало бы применить к скоплению человеческих атомов: поскольку их однозначное представительство в электронном мозге (в связи с неизбежными осложнениями) исключено, нам придется провести предварительную селекцию параметров общественной жизни и существенными, репрезентативными, а также определяющими для динамических закономерностей совокупности признать только некоторые из них. Однако тут кроется огромная опасность. Как тебе известно, электронный мозг производит вычисления согласно определенной теории – применительно к небесным телам это будет астрономическая теория, а конкретно – теория гравитации. Если бы мы применили ньютоновскую теорию, возникли бы небольшие отклонения от реальности, которые можно было бы уменьшить, только применив лучшую теорию, каковой является эйнштейновская. Эта новая теория требует ряда параметров, которые предыдущая теория не учитывала. По отношению к обществу наблюдается очень близкая аналогия: параметры, существенные для динамики одной системы, могут быть несущественными или недостаточными для того, чтобы судить, какой будет динамика другой системы. Какие-то особые психические свойства, какие-то скрытые способности в одной системе могут не играть никакой роли. Если мы не учтем их в предварительном отборе и разработаем с помощью электронного мозга якобы «идеальную» систему, может оказаться, что в действительности она ничего общего с идеалом не имеет, поскольку в ней сосредоточиваются и проявляются такие человеческие черты, которые мы отбросим как несущественные. Таким образом, нет никакой гарантии, что наш предварительный отбор существенных параметров верен. Я даже не напоминаю о нелинейной характеристике общественных систем, серьезно затрудняющей задачу. Даже когда люди создадут электронный мозг, который социологи смогут использовать в качестве модели (от чего сегодня мы еще очень далеки), то это устройство в состоянии будет совершенно определенно давать только негативные ответы (то есть что определенная общественная система несовершенна) и никогда – позитивные (а это значит – никогда не может быть уверенности, что система, электронная модель которой действует безукоризненно, в реальности будет функционировать точно так же). Кроме того, создания даже этого упрощенного электрического устройства придется дожидаться по крайней мере целый век – в то время как единственный на сегодняшний день конкурент социалистической системы – система капиталистическая – без сомнения, пребывает в завершающей стадии своего развития, о чем свидетельствует хотя бы проблема автоматизации. Что потом? Человечество ведь ждать не может...

ГИЛАС. Я вижу, что ты прав. А как ты представляешь себе последующее развитие, начиная с сегодняшнего дня?

ФИЛОНУС. Эксперименты необходимы, как я уже сказал, при этом, подобно тому, как мы не можем закрывать глаза на потенциальную опасность развития всех наших созданий, электронный мозг ли это или ядерный реактор – точно так же мы обязаны полностью осознавать, какие ловушки могут поджидать нас на долгом и трудном пути общественных экспериментов.

Во-первых, принимая во внимание исключительную пластичность человеческой природы, ее умение приспосабливаться даже к наиболее необычным, сложным или опасным условиям жизни, общественные структуры не сразу и не без труда обнаруживают свои существенные объективные недомогания. Здесь всегда теряется граница между объективным и субъективным. В том, что в системе есть плохого, легче всего обвинить саму человеческую природу, ее недостатки и несовершенство, и для их преодоления применить ту или иную форму насилия. Вместо того чтобы приспособить систему к человеческим особенностям и потребностям, мы поступаем наоборот: человека с его характером и нуждами подгоняем под систему. Это опасность прокрустова ложа. Когда подстраивают людей под систему, а не систему под людей, то для согласования теории с практикой становится необходимым принуждение, а оно порождает ложь. Эту ложь люди осознают в разной степени – кто-то ее видит явственно, кто-то только догадывается, еще кто-то воспринимает необходимость лгать индифферентно, даже не спрашивая, не задумываясь над тем, почему так происходит. Со временем коллективное лицемерие приводит к тому, что все, выработанное в человеческом поведении под принуждением, становится автоматизмом, условностью. Притворство как маска срастается с лицом, эту маску невозможно снять, невозможно отделить от личности, потому что она становится интегральной частью человека. Так можно довести до тяжелой психической травмы.

ГИЛАС. А какую ложь ты, собственно, имеешь в виду?

ФИЛОНУС. В принципе, не существует общественной системы – во всяком случае, до сих пор не существовало, – в которой бы не присутствовала ложь в качестве элемента общественных процессов; особенно лживой бывает реальная мотивация начинаний, как индивидуальных, так и коллективных, в экономической, политической областях, во внутренней политике и в отношениях с другими государствами. Однако участие лжи в общественных процессах, наверное, нигде не достигает таких размеров, как в централизованной системе, особенно если ее создание осуществлялось с наиболее выраженной, априорной последовательностью. Любая спонтанность человеческих реакций искореняется, а вместо нее прививаются реакции организованные, то есть предписанные властью. Общественность обязана реагировать на каждое происходящее событие – и действительно реагирует подобным образом; организованными, то есть предварительно запланированными и навязанными исполнителям-участникам, становятся даже такие формы коллективного поведения, какие в прежней общественной системе были проявлением абсолютной спонтанности (например, уличные манифестации); в этой ситуации общественное мнение, превратившись в эхо, в безусловно пассивное отражение действий и оценок властей, становится чистой формальностью. Знакомство с механикой подобных явлений производит на человека, который внезапно оказался в подобном обществе, впечатление, что он принимает участие в отрежиссированном представлении, и этот человек постоянно ждет, что актеры наконец снимут маски и перестанут играть – а они играть не перестают... Отдельные акции организованных коллективных псевдоспонтанных действий, представляющих собой дальнейшую последовательность универсалистского вмешательства властей во все сферы жизни, со временем создают своего рода идеальный образец гражданина, который имеет такое же отношение к реальным людям, как изображения размещенных на манер восковых фигур на свадебных фотографиях в витринах провинциальных фотографов к прохожим, идущим мимо этих витрин, – или как обычное человеческое поведение к нормам, представленным в руководстве по savoir-vivre [25]. Происходит, во-первых, утрата индивидуальных возможностей реагирования, а во-вторых, втискивание личности в тесный корсет идущих извне указаний не только для совершения действий, но даже и для притворной демонстрации ряда эмоциональных состояний.

Возникает парадоксальная и нигде прежде не известная ситуация, в которой искренняя непосредственность индивидуальной реакции, даже если она совпадает с типом реакции, утвержденным властями, подозрительна и «плохо смотрится» только потому, что является подлинной. Ведь если кто-то хотя бы раз выступил публично под воздействием внутреннего, а не внешнего побуждения, то он может это сделать снова, на этот раз уже, возможно, и вопреки намерениям властей, и поэтому он для системы коллективного притворства потенциально опасен.

Общественная жизнь, которая в таких условиях превращается в не имеющее завершения, вечное театральное представление, с одной стороны, выделяет индивидуальности с более ярко выраженными актерскими способностями, эти люди способны создать приблизительно «психологически верно сколоченные» образы, которые, по сути, складываются из выражений чувств и поступков, обязательных в соответствии с очередными решениями властей; с другой же стороны, общественная жизнь пробуждает в тех, кто все явления только наблюдает, не принимая в них деятельного участия, чувство, что таким образом проявляется какой-то сверхъестественный демонизм, что это реализация какой-то мефистофельской, издевательской по отношению к человеческому роду концепции уничтожения личности во имя целей, совершенно непонятных.

Конечно, об этом последнем нет даже и речи: все эти процессы вызваны попросту расхождением реальных закономерностей системы с закономерностями, в ней провозглашенными, о чем мы уже говорили. Потому что власть навязывает такие поведенческие стереотипы, какие, по ее мнению, следуют из теоретических обоснований плана. Таким образом, каждый человек лжет как другим, так и в конечном счете самому себе. Он не лжет в открытую, что, мол, хлеба нет, а говорит, что не голоден. Таким образом ложь пронизывает саму возможность индивидуального развития, личных способностей, элементарных желаний. Именно это обозначается словами «прокрустово ложе», и еще сюда относится применение, навязывание в качестве основной мотивации к действию не столько стремления к награде, сколько страха перед наказанием.

Во-вторых, одним из самых тяжелых, исполненных разочарования и трагизма моментов является осознание того, что выбранная система не выдержала испытания, что она подвела и что следует от нее отказаться для опробования следующей. В подобной ситуации, особенно когда кумулятивное влияние осцилляции привело к тяжелому экономическому положению, калечащему людские судьбы, возникает повсеместная социальная жажда, повсеместное стремление найти виноватых в таком положении вещей. Так вот, в действительности «виновата» сама система (если можно так сказать о динамической структуре), «виноваты» ее объективные закономерности – но это объяснение не способно удовлетворить естественную жажду справедливости или даже мести. И тогда легко можно дойти до обвинения, до перекладывания ответственности на какие-нибудь группы людей – например, на интеллектуалистов или негров, евреев или партийных, – на того, кто по случаю «оказался под рукой». А это ведет к фальсификации и вредной для общества направленности человеческих страстей – гнева, разочарования, отчаяния – и даже к отступлению, к беспорядочному уничтожению общественной системы, и тогда будут утрачены как существующие материальные ценности общества, так и ценный опытный теоретический материал, который для лучшего будущего может быть использован только в процессе тщательного социологического анализа.

И наконец, в-третьих, возникает – кто знает, не самая ли большая? – опасность увязнуть в каком-нибудь тупике, возникшем на одном из уже испытанных направлений конструирования. Это может произойти при создании такой системы, которая будет вредоносной и непригодной, поскольку (так скажем) в высшей степени ограничит свободу личности, сведет на нет индивидуальное развитие, пресечет расцвет талантов и в то же время обнаружит значительную внутреннюю слаженность, прочность, обеспечит глобальный рост продукции, неподверженность внутренним осцилляциям, а также справедливое формирование мышления и деятельности не террором или физическим принуждением, а выработанными мировоззренческими, художественными, методологическими, из области педагогики и светской жизни, семейными и др. конвенциями. Члены такой общности, с детства закованные в броню конвенции, могли бы в конце концов утратить черты человеческой индивидуальности в том смысле, в каком общество отличается от муравейника.

ГИЛАС. Не аналогична ли эта опасность прокрустову ложу?

ФИЛОНУС. Не совсем, потому что в этой системе нет явного принуждения, в связи с чем гораздо труднее обнаружить ее вредное влияние на индивидуума. Если бы даже членам этой гипотетической модели общества удалось разрушить ее в конце концов для реализации новых, более удачных попыток создания лучшего общества, при этом произошла бы значительная задержка развития, а морально-психологический эффект будет столь велик, что, несомненно, возникнет необходимость в каком-то переходном, неизвестно, сколь длительном, этапе перевоспитания в духе свободы, отваги, инициативы мысли и действия.

И поэтому независимо от избранного пути и создаваемой модели, как можно большее количество членов общества обязано осознавать экспериментальный, то есть несовершенный, относительный характер собственной и коллективной деятельности, разумеется, не в том смысле, что она мало чего стоит (потому что это неправда), но только в том смысле, что то, что создается совместными усилиями, представляет собой аналог любой материальной или мысленной конструкции, произведенной человеком, то есть она – создание сомневающейся и исследовательской мысли, точно так же подвергаемое анализу, как и научная теория или новый механизм. И любая абсолютизация, фетишизация и мифологизация собственной деятельности, признание ее безошибочной, вообще любая априорность суждений и действий и раньше уводила и уведет в будущем человека с пути развития в глухие тупики.

ГИЛАС. Я где-то читал о возможности сконструировать «машину управления», то есть электрическую сеть, которая управляла бы всеми общественными процессами в качестве верховной общественной власти. Что ты думаешь о такой концепции?

ФИЛОНУС. Эта концепция возникла в умах ряда кибернетиков, однако ее рассматривали чисто теоретически. Дело в том, что жизнь людей при капитализме не столько сотрудничество, сколько соревнование, и поэтому в ней проявляется очень много элементов игры – игры в том смысле, в каком эту человеческую область исследовал (как я тебе уже об этом говорил) Джон фон Нейман. Соперничество и конкуренция – проявления этой игры, выигрышем становится успех, жизненный или экономический, а проигрышем – банкротство, неудачи в жизни. Разумеется, я значительно упрощаю проблему. «Машина управления» предполагалась в качестве одного из партнеров игры, привилегированного в том смысле, что ему доступна такая информация обо всех «частных разыгранных партиях», обо всех параметрах игры, какой не обладает ни один из остальных игроков. Благодаря этому машина могла бы, основываясь на тщательном анализе текущего момента, предвидеть, каким будет наиболее статистически вероятное положение вещей в будущем, и на основании этого знания производить определенные доработки, принудительно согласуя, таким образом, действия всех «участников игры», поскольку в противном случае они проиграют (то есть потерпят жизненный крах).

Таким образом, машина действует по принципу экономического принуждения, аналогично капиталистической системе, что не случайно, поскольку она, по мнению некоторых, призвана спасти то, чего не в состоянии спасти буржуазные экономисты, а именно: саму капиталистическую систему. Другие в свою очередь видят в ней некоего «электронного антихриста», молоха, который произвел бы полную унификацию общественных процессов и создал бы государство, где «статистическое благосостояние» масс установилось бы ценой потери индивидуальности в принципе. Конечно, можно когда-нибудь создать такую машину, но точно так же можно бы было создать машину для применения психических пыток, и еще множество подобных устройств, не знаю только зачем. Ведь людям нужна не машина для управления, а более совершенная, чем существующая, общественная система.

ГИЛАС. А ты можешь объяснить мне, как соотносятся между собой кибернетическая социология – и социология и экономика, повсеместно развивающиеся в наше время?

ФИЛОНУС. Кибернетической социологии в истинном смысле слова еще нет, можно отметить только ее первые шаги, отдельные открытия и методологические направления исследования. Эта наука определится только тогда, когда для общей теории информации, этого наиболее существенного и наименее разработанного раздела кибернетики, будет соответствующим образом разработан математический аппарат и когда будет собрано достаточное для обобщений количество фактов наблюдений и опытов. Буржуазные социология и экономика в последние десятилетия собрали уже не единичные факты интересных наблюдений и открытий, однако их фундаментальная ограниченность состоит в том, что они рассматривают (обычно по умолчанию) капиталистическую систему в качестве единственно возможной на веки веков, во в всяком случае, не встречается утверждений, из которых бы следовало, что в определенных обстоятельствах требовалось бы эту систему заменить другой. Это понятно, поскольку, будучи часто весьма продвинутыми в области технологий, капиталистические деятели довольно консервативны в вопросах устройства общества, и поэтому существование капиталистической системы защищено установленными законами (вроде «кто занимается подрывной деятельностью, подлежит наказанию...»). И поскольку нет законов, запрещающих переделывать производственные агрегаты, в то время как попытки перестраивать общественную машину запрещены, ученый, посвятивший себя именно этой проблеме, подвергается преследованиям. Отсюда, кроме всего прочего, проистекает огромная отсталость и запущенность в этой области.

ГИЛАС. А как можно проанализировать демократию с помощью кибернетики?

ФИЛОНУС. Демократия характеризуется существованием такого рода обратных связей, когда в них включается каждый гражданин, благодаря чему он может соизмеримым образом влиять на судьбы общества. Однако такой способ принятия решений ведет к двойственному результату. Один аспект значения демократии состоит в руководстве общественными процессами в рамках существующей системы. Здесь возможности отдельных членов общества (и всего общества в целом) ограничены объективными закономерностями самой системы. Что можно реализовать в одной системе, после принятия этого большинством, то в другой системе останется мертвой буквой закона, невозможной для реализации, или пустой видимостью. Таким образом, механизм демократии дает возможность воплотить в жизнь решения большинства только тогда, когда для этого существуют соответствующие материальные и структурные предпосылки. Кроме того, люди, широко используя демократические права, могут принимать решения об изменениях, невыгодных для самих себя, например, когда их реализация приведет к возникновению обратных связей, вызывающих вредную экономическую осцилляцию. Поэтому демократия как максимальное и повсеместное участие в управлении, не будучи подкреплена соответствующими теоретическими знаниями граждан о последствиях для общества всех изменений существующего положения вещей, может привести к серьезным негативным последствиям, подобно тому как самые общие правила вождения автомобиля могут привести к катастрофе, если люди не научатся сначала эти автомобили водить. И поэтому при отсутствии знаний народ в условиях демократии может точно так же привести страну к общественной катастрофе, как и тиран в условиях автократии. Именно поэтому само введение обратных связей, создающих условия для демократического правления, не является достаточным условием конструкции «идеальной модели», так как для этого необходимы специальные знания. В капиталистической системе подобным теоретическим знаниям соответствуют программы политических партий, однако они являются очень слабой заменой основательно проработанной научной социологической теории.

Второй аспект заключается в том, что по-настоящему развитая демократия по определению должна предоставлять гражданам возможность принятия решений о полном изменении существующей общественной системы, чего в отношении к основам капитализма и частной собственности «демократические» законы порой не допускают. Как видишь, демократия – это формальный метод управления функциями как объективных законов системы, так и ее установленных правил. Установленные законы могут не совпадать с реальными общественными процессами, особенно в области управления государством. Марксизм уже давно открыл, что наиболее демократическое правительство заботится прежде всего об интересах определенного класса, то есть определенной части граждан, а не всех без исключения. Так, например, если произвольно определенное установленным законом процентное соотношение участия в управлении (согласно положению о выборах, законам распределения власти и т.д.), другими словами, «право решающего голоса», не соответствует объективно существующей структуре отношений в обществе, то происходит перераспределение этого соотношения вопреки букве закона посредством колебаний от централизации к децентрализации принятия решений – вплоть до достижения объективной устойчивости. Это явление проявляется по-разному в разных системах (например, в качестве влияния крупного капитала на решения властей, что делает «правление народа» фикцией в значительной степени).

ГИЛАС. Люди формируют общественные отношения и в этом смысле могут менять существующую систему, однако система, в свою очередь, влияет на людей; не считаешь ли ты в таком случае, что существуют некие черты человеческой личности «постоянные», «неотъемлемые», не имеющие отношения к социальному строю?

ФИЛОНУС. В поведении людей, которые, в свою очередь, являются элементами общественной структуры, наряду с объективными закономерностями, производными от структуры, проявляются также индивидуальные, личные свойства их психики. То, в какой степени они могут проявлять эти свойства, определяется самой системой. Я допускаю, что в неандертальском обществе тоже были свои эйнштейны, только занимались они не теорией гравитации, а добыванием огня с помощью трения. Однако общественное устройство применением ли откровенного насилия, преобладанием ли закоснелых культурных обычаев (навыков) может сводить на нет проявление личных способностей на определенном этапе их развития. Что же касается «постоянных» свойств человеческой натуры, то следует различать врожденные и приобретенные; так, например, способность говорить – врожденное свойство, но язык, каким пользуется человек, – приобретенный навык, зависящий от окружающих условий. Общественная система обязана способствовать развитию индивидуальных способностей, проявляющихся, разумеется, в культурных формах и содержании данной эпохи. Открывать возможности, расширять рамки демократических свобод, а не замыкать – для окончательного формирования – личность в готовых, навязываемых условностями формах – вот цели социологических конструкций. Схоластические же споры на тему о том, что унаследовано, а что приобретено, что в человеке неизменно, а что обусловлено системой, частью которой он является, разрешить может только опыт. Можно опытным путем установить, что зависит от структуры, а что – от индивидуумов, для этого в одном случае надо будет поменять местами людей, не меняя системы, а в другом – поступить наоборот (изменить структуру, не меняя людей).

ГИЛАС. Раз уж мы заговорили о так называемой человеческой природе, друг мой, не могу удержаться и изложу мысли, которые давно меня волнуют. Не кажется ли тебе, мой дорогой, что сходство человеческих индивидуумов с мыслящими системами очень велико, только если эти системы создавать с ужасающей небрежностью, достойной порицания? Поскольку некоторые из них включают дефектные цепи логического рассуждения, у других отсутствует механизм самоконтроля, у кого-то – постоянство обратных связей, так что вместо того, чтобы стремиться к намеченной цели, они рассеянно блуждают безо всякого смысла в гуще жизни, еще кому-то не хватает внутреннего равновесия, многие способны лишь на воссоздание странного, бесформенного и упрощенного образа окружающей действительности. В конце концов, избыток экземпляров испорченных, неисправных, изломанных, просто тупых. Не кажется ли тебе, что эти системы – глупые?! Ты не находишь, что обычные физические различия между расами и национальностями – ничто в сравнении с пропастью интеллектуальных различий в пределах той же самой расы, да хотя бы и семьи, и это не только если принять за критерий сравнения творческие способности, но и вообще способность использовать культурное богатство, уже накопленное обществом? Неужели плоды слепого спаривания особей в эгоистичном стремлении к мимолетному наслаждению или массовое производство несчастных, гонимых и обездоленных жизненными противоречиями, – не глумление над всеми высокими идеалами, какие человек вообразил себе и каким он старается следовать? Не должно ли существо, размышляющее о развитии своего собственного вида, задуматься не только об изменении общественных систем, но и о биологическом изменении generis humani [26]? И не с точки зрения выращивания гениев, а просто с целью предотвратить массовое появление кретинов?!

ФИЛОНУС. Что за бурные упреки всему нашему роду, Гилас! Честное слово, не ожидал, что услышу их от тебя – после всего того, что уже было сказано.

ГИЛАС. Будешь оспаривать факты?

ФИЛОНУС. Отнюдь нет. Конечно, глупость существует на свете, и социолог обязан учесть ее в качестве одного из параметров при сопоставлении. Также очень вероятно, что когда-нибудь в далеком будущем люди займутся совершенствованием собственных биологических свойств, чтобы предотвратить возникновение физического и духовного уродства. Однако твой обличающий тон, весь твой строй мысли навеян, мне кажется, не столько философской заботой о судьбе рода человеческого, сколько нетолерантным презрением интеллектуала к простому обывателю, а это опасная и достойная всяческого порицания точка зрения, друг мой. А потому я считаю, что не будет излишним встретиться в этом парке снова для проведения еще одной, на сей раз последней беседы.

 

VIII

 

ФИЛОНУС. В прошлый раз мы говорили о социологических конструкциях, исходя по умолчанию из упрощенного принципа, согласно которому все люди, будучи строительным материалом таких конструкций, характеризуются приблизительно одинаковыми свойствами. Сегодня, отбросив это упрощение, мы рассмотрим некоторые черты, делающие человеческих особей отличными друг от друга. Таким образом, мы рассмотрим качество производного материала общественных систем. Подобное исследование – сродни изучению конструктивного соответствия и прочности материалов, которое проводят обычные конструкторы. Причиной нашей беседы стало твое последнее высказывание, которое было, возможно, не вполне осознанным проявлением sui generis [27] интеллектуального снобизма. В нем ты установил критерий, по которому люди различаются – интеллектуальный уровень, интеллект – и из этого различия сделал выводы, напрашивающиеся как бы сами собой. Ты зашел столь далеко, что почти был склонен отказать в звании человека тем, кто не достиг некоего конкретно не обозначенного уровня мышления.

ГИЛАС. Так ты считаешь, что этот критерий не является как наиболее справедливым, так и наиболее объективным? Не очевидно ли, что свое место в общественной иерархии, должность, профессию каждый должен получать в зависимости от своих способностей, ума и талантов? Разве ты не считаешь, что именно такое состояние было бы оптимальным для каждой общественной системы? И кроме того, не справедливо ли утверждение, что всем своим развитием до настоящего времени человечество обязано тем, кто выделялся своими интеллектуальными способностями, умом? Не является ли вся человеческая культура делом разума и не следует ли ставить ум превыше всего человеческого? Каковы же могут быть, по-твоему, более объективные, более рациональные и справедливые критерии?

ФИЛОНУС. Для начала следовало бы ответить на вопрос, нужны ли вообще такие критерии и такое поведение, чтобы в результате возникла некая иерархия ценностей, согласно которой одних можно признать более, других – менее значимыми, и если так, то для чего нужны подобные критерии? Ты заговорил о различиях, признавая необходимость биологического усовершенствования нашего рода. Это смелая и воодушевляющая идея, но ее невозможно реализовать в будущем, по крайней мере в обозримом будущем, хотя бы ввиду недостатка информации. Поэтому в рамках общественных систем еще очень долго будут существовать как массы людей с обычными способностями, так и очень многочисленные скопления тех, кто не достигнет даже среднего уровня умственного развития. Я не намереваюсь даже обсуждать это утверждение, потому что это истина. Создание же из указанных здесь различий некоей путеводной звезды социологического конструктивизма грозит, если мы этого не предусмотрим, выработкой еще одной теории общественного элитаризма – в данном случае интеллектуального, причем постыдной, а скорее позорной особенностью подобной теории было бы ущемление прав людей нищих духом; и кто знает, не придет ли какой-нибудь фанатик рационализма и почитатель разума в конце концов к радикальной концепции создания лагерей изоляции, а может, и уничтожения для так называемых дураков и кретинов, которые, по твоему утверждению, прямо-таки роятся по белому свету.

ГИЛАС. Я не говорил и даже не думал о подобных методах, Филонус, и ты не имеешь права приписывать мне столь чудовищных измышлений.

ФИЛОНУС. Я не приписываю тебе никаких методов или мыслей, я только довожу до логического конца то, что ты говорил, Гилас. Ты не больше ответственен за приведенные истребительные выводы, чем, допустим, теоретик и философ Ницше за практику фашизма. Раз утверждение биологической реконструкции на сегодняшний день – утопия (а с этим ты, без сомнения, со мною согласишься), твои слова – если, конечно, они не были лишь бессодержательной выборкой, не имеющей каких-либо реальных последствий, – могли бы послужить для теоретических разработок такой сегрегации людей, по которой феодальные критерии рождения, капиталистические – собственности или фашистские – расы заменены критериями интеллектуальных способностей, приводя, таким образом, к провозглашению одних людей лучшими, чем все прочие. Я обязан противодействовать этому как можно более резко, потому что любая социологическая конструкция, любая социальная система, приводящая к возникновению привилегированной элиты, ничего общего не имеет с нашими устремлениями и поисками.

ГИЛАС. Если твое неприятие вызвано причинами эмоционального и морального характера, то оно слабо мотивировано. Скажу больше: оно противоречит объективным фактам, каковыми – ты и сам это признаешь – является существование интеллектуальных различий. Как же ты с ними поступишь?

ФИЛОНУС. Разумеется, мое неприятие проистекает из нравственных предпосылок, потому что, как мы уже отметили, конструкторская деятельность в области социологии подчиняется этическим критериям – ведь строительным материалом для наших систем является человек. А вот то, что я намереваюсь тебе сказать, – это подборка научных тезисов и фактов.

ГИЛАС. Итак, я тебя слушаю. Говори!

ФИЛОНУС. Для начала необходимо определить как можно более конкретно, как обстоят дела с человеческим интеллектом. По поводу того, является ли он врожденным качеством или приобретенным, с давних пор ведутся жаркие споры. И пусть это не по вкусу многочисленным уважающим утопии социалистам, целый ряд исследований, особенно за несколько последних десятилетий, показал следующее: интеллект, то есть (естественно, я не привожу здесь точное определение) высшая умственная способность, при помощи которой человек справляется с жизненными и профессиональными задачами, определяется факторами как наследственного характера, так и среды, при том, что влияние врожденного фактора преобладает. Дифференцирующее влияние фактора среды мы можем – по крайней мере в принципе – не учитывать, чтобы получить картину, обусловленную исключительно наследственным фактором. В обществе с высокой степенью структурной неоднородности, где привилегированные классы затрудняют получение образования людям из низших слоев, среднее интеллектуальное развитие этих последних несколько отстает от умственного уровня правящих классов, в чем проявляется отрицательное влияние фактора среды на умственное развитие дискриминируемых. Однако при дальнейшем развитии демократизации, то есть при создании относительно равного и одинакового жизненного старта для всех членов общества, различия, вызванные действием фактора среды, исчезнут. Предельная точка этого процесса – состояние (собственно нигде еще на земном шаре не достигнутое), когда факторы среды практически перестают влиять на статистическое распределение интеллекта между всеми членами общества.

ГИЛАС. Я не понимаю. Как это, «перестают влиять»?

ФИЛОНУС. Я не говорю, что они перестают влиять вообще, но что не воздействуют на статистическое распределение интеллекта в обществе или, другими словами, перестают быть основой для дифференциации. Когда фактор среды воздействует на всех одинаково, он перестает быть причиной возникновения различий. Там, где доступность образования, науки не затрудняется селекцией по принципу касты или расы, фактор среды – поскольку он для всех одинаковый – мы можем из расчетов исключить. Разумеется, этот фактор по-прежнему действует, но на всех одинаково, и в такой ситуации различия в интеллекте или способностях между людьми вызваны уже только врожденными факторами.

В таком идеальном состоянии распределение интеллекта, измеряемого строго определенным способом в обществе, можно представить кривой нормального распределения Гаусса с максимальным количеством представителей среднего интеллекта, в то время как представителей с интеллектом выше или ниже среднего тем меньше, чем дальше мы отступаем от среднего значения.

Таким образом, умственное неравенство, происходящее под влиянием наследственных, относящихся к генотипу врожденных факторов, не связанных со средой, – реальный факт, с которым приходится считаться конструктору общественных систем.

Игнорирование этого факта, пусть даже вызванное самыми благородными побуждениями во имя эгалитаризма и гуманизма, рано или поздно отмстится в общественной практике, сделавшись причиной серьезных нарушений.

ГИЛАС. Таким образом, nolens-volens [28] ты склоняешься к моей точке зрения?

ФИЛОНУС. Немного терпения, приятель. Задумаемся над тем, откуда взялись, как выглядят и чему служат исследования и измерения интеллекта, о котором мы столько разговариваем. Они возникли в разделе психологии, называемом психометрией, или психотехникой. Годы проб и ошибок понадобились специалистам для обработки огромного количества контрольных заданий, в просторечии называемых тестами, которые помогают дифференцировать людей с точки зрения определенных измеримых качеств умственных способностей. Мы можем утверждать, что, хотя это выглядит парадоксом, польза – то есть реальная общественная ценность тестов – несомненна, несмотря на то что мы еще не можем сказать со всей определенностью, что, собственно, благодаря им измеряется, и по этому вопросу у специалистов возникают довольно серьезные разногласия. Суть проблемы состоит, однако, в том, что по тестам людей действительно можно дифференцировать и что обнаруженные с их помощью различия четко коррелируют с опытом практической жизни. Так, например, основанное на тестовом изучении интеллекта предсказание успеха или неудачи в процессе получения образования подтверждается и проверяется на огромном экспериментальном материале, собранном в процессе изучения молодежи за весь период получения образования. Тесты, правда, не раскрывают психологического механизма, лежащего в основе способностей или общего развития интеллекта, но точно так же и термометр ничего не говорит нам о механизме молекулярных процессов, однако температуру измеряет исправно, безотносительно того, насколько различным теориям теплового движения могут следовать пользующиеся ими люди. Тесты – такой же измерительный прибор, как и термометр. Существует очень много их видов, я был бы не в состоянии даже их перечислить, а потому ограничусь утверждением, что одни прежде всего измеряют так называемый общий уровень интеллекта (что приблизительно соответствовало бы инструменту, определяющему количество энергии всего спектра излучения), другие же – только конкретные сочетания способностей, определяющих предрасположенность к получению конкретной профессии (существуют тесты на определение механических, делопроизводительных, математических и др. способностей); эти последние соответствовали бы – разумеется, тоже учитывая всю ограниченность этой аналогии – инструменту, измеряющему некую выделенную часть спектра. Эта область исследований получила особенное развитие в Соединенных Штатах, в такой степени, что в ней определилась активно развивающаяся специализация – промышленная психология, общественная психология, консультации по профессиям и т.п. Следует отметить, что времена, когда измерительная способность тестов, то есть реальная возможность дифференциации, была предметом дискуссии, имевшей лишь теоретическое значение, de facto [29] ушли в прошлое. Это следует хотя бы из того факта, что сегодня во всем мире тесты применяются там, где без них обойтись вообще невозможно, например в авиации. Подготовка пилотов стоит так дорого, преимущество в обороноспособности столь важно, а необходимость тщательного отбора так очевидна, что тесты для наилучшей селекции соответствующего человеческого материала в этой области применяются даже там, где они проходят под совершенно другим названием – но это происходит по причинам, совершенно не связанным с наукой и рационально не объяснимым, поэтому мы на них останавливаться не будем.

Тесты обладают большой диагностической ценностью, так как при помощи соответственно подобранной их серии можно за очень короткое время провести массовое исследование и получить наиболее объективную на текущий момент картину распределения интеллекта в конкретной общности, а также определить умственные способности каждого ее члена более точно и основательно, чем это сделал бы кто-то, знающий этих людей уже много лет.

Обладают они и высокой точностью прогнозирования как в том, что касается шансов индивидуального успеха в намечаемом образовании, так и в отношении разнообразных профессий.

Исследования детей и молодежи на основании тестов обнаружили, что определенной, хотя и не очень большой точностью прогнозирования обладают исследования детей уже на шестом году жизни. Однако статистические отклонения от предсказаний в этом возрасте довольно значительные. А вот уже приблизительно на шестнадцатом году жизни точность прогнозирования достигает девяноста процентов, из чего следует, что происходящие в дальнейшем изменения интеллектуального уровня индивидуума скорее незначительны.

Все, о чем я говорил, справедливо лишь при условии, что применяются правильные тесты, то есть измеряющие конкретно взятые свойства умственных способностей, и что участники эксперимента приблизительно одинаково ознакомлены с содержанием тестов, поскольку успешно справляясь с многочисленными тестами, каждый человек приобретает в этом определенную сноровку, которая может повлиять на результаты его тестирования (коэффициент интеллекта (IQ) безосновательно увеличивается). Однако этот последний фактор вопреки возможным предположениям большого значения не имеет, потому что различия, обусловленные более близким знакомством с тестами, невелики (незначительный процент общего коэффициента интеллекта).

Попадаются, разумеется, тесты малозначимые или вообще никчемные, но в таком случае бывают достойны доверия результаты экспериментов и оценка характерологических исследований и изучения личности (например, тесты Роршаха, которые не настолько объективны, как тесты на интеллект и способности, так как оценка их результатов в значительной степени зависит от личности самого исследователя, от его внимательности, сноровки, интуиции и т.п. Это, конечно, их серьезный недостаток. Раз уж я об этом заговорил, то не могу удержаться, хотя это и не относится непосредственно к нашей теме, чтобы не высказать несколько серьезных замечаний.

Я имею в виду чрезвычайно смелые обобщения и необоснованные экстраполяции, неоднократно производимые психологами на основании методики и результатов психометрических исследований. Их методологический анализ показывает, что они сводятся к дифференцированию человеческой общности с точки зрения ряда характеристик, постоянно представленных в подобной общности. В любой более или менее значительной общности можно обнаружить Гауссово нормальное распределение интеллекта; среди прочих в ней существуют люди с интеллектом значительно ниже среднего, а также те, чей интеллектуальный уровень особенно высок. Средний уровень интеллекта в данной общности при этом не должен, разумеется, совпадать со средним уровнем всего общества; в высших учебных заведениях и в научных организациях средний интеллектуальный уровень всегда выше, чем средний уровень всего общества. Но тут я хочу задержать наше внимание на людях, одаренных самым высоким интеллектом. Психотехнологи, основываясь на фактических результатах исследований, часто склонны подменять понятие гения как чрезвычайно редко встречающегося индивидуума, одаренного выдающимися творческими способностями в определенных областях, понятием особы, чей показатель интеллекта имеет наиболее высокий уровень в сравнении со средним. Это существенная методологическая ошибка. Во-первых, никакой «абсолютной» единицы измерения интеллекта не существует, а некая условно принятая численная величина возникла из массовых исследований, то есть она соотносится со статистически средними результатами. За пределами статистически вероятного разброса коэффициентов интеллекта, то есть за пределами проводимого эксперимента (зоны, где измерения имеют значение), дальнейшее его использование теряет всякий научный смысл и напоминает поиски земных полюсов на карте в проекции Меркатора. Во-вторых, тесты в принципе не анализируют творческих способностей. Попытки создать такие тесты находятся, по существу, еще в стадии первых, скорее несмелых и не слишком удачных экспериментов. Я потому об этом говорю, что методы психотехники в принципе являются некоей особой формой проведения измерений, а известно, что каждый измерительный инструмент можно использовать только при ограниченном разбросе параметров. Термометр, отлично измеряющий температуру воды, подведет нас, если мы попытаемся измерить им температуру космического газа. Точно так же обманут нас тесты, предназначенные для исследования свойств, статистически часто встречаемых, если с помощью них мы будем исследовать то, что в качестве незаурядной творческой одаренности в данном сообществе практически не встречается вообще. Вот мои предварительные замечания.

ГИЛАС. Я высоко ценю тесты в качестве средства профессиональной селекции, но ставить в зависимость все дальнейшее течение человеческой жизни, определяя его в какую-то профессиональную область или же, наоборот, закрывая перед ним эту область, единственно от десятка или нескольких десятков ответов на вопросы (тем более в той неестественной ситуации, какую представляет собой экзаменационная комната, бланк теста и карандаш)? Мне кажется, такое обращение плохо согласуется с постулатами индивидуального, гуманного рассмотрения проблем личности. Приведу только один из множества вариантов: может произойти – и наверняка неоднократно происходит, – что тесты обнаружат интеллект ниже того, каким обладает испытуемый, из-за того что во время тестирования он был зажатый, испуганный, заторможенный!

ФИЛОНУС. Высказанные тобою замечания просто классические. Что же касается кажущейся маскировки уровня интеллекта или же способности заниматься какой-нибудь определенной профессией теми или другими препятствиями, то ведь дело обстоит не таким образом, что в человеке отдельно существуют его интеллектуальные способности и отдельно – его чувства. Ведь если испытуемый, к примеру, на способности к профессии монтера для работы с высоким напряжением не справится с тестами по каким-то эмоциональным причинам, то, видимо, следует ожидать, что он не справится по тем же самым причинам в реальной профессиональной ситуации, на своем рабочем месте, когда в момент аварии на линии высокого напряжения возникнет необходимость быстрого принятия решения и безошибочных действий. Тесты были бы бессмысленными именно в том случае, если бы не выявили этой слабости испытуемого. При отборе самым важным, разумеется, является ответ на вопрос, подходит ли этот человек для данной профессии или нет, а вот ответ на вопрос, по какой причине некто не подходит – учитываются ли при этом факторы эмоциональные или же скорее интеллектуальные, – можно получить с помощью дополнительного изучения, если понадобится. Что же касается негуманной на первый взгляд зависимости людских судеб от бланков, в которых испытуемый почеркает ответы карандашиком в течение нескольких часов экзамена, то достаточно сказать о том, что прогнозируемость психотехнологических исследований обычно в 4—10 раз выше, чем прогнозируемость всех известных нам необъективных методов (так называют исследования без использования тестов), и это независимо от личных душевных контактов с испытуемыми, без использования всякого рода мнений, характеристик, свидетельств и т.д. Результатам этих исследований, в сотнях тысяч раз уже оправдавшихся, противопоставить нельзя ничего, кроме беспочвенного, ничем не обоснованного отрицания.

Произнеся хвалебную речь психотехнологическим методам, я бы хотел теперь перейти к критике их наиболее частого применения, особенно в Соединенных Штатах. Основной упрек, который следует им предъявить, состоит в следующем: эти тесты используют для отбора в открытой системе.

ГИЛАС. Что это значит?

ФИЛОНУС. Открытой системой, в нашем понимании, является, например, биологическая популяция. Процессы эволюции протекают в ней благодаря существованию селекции, то есть выбраковыванию менее приспособленных особей, которые обречены на вымирание через одно, а чаще всего, через несколько поколений. Система «открыта» в сторону уничтожения, беспощадного отторжения, изгнания за ее пределы особей, отмеченных в качестве «худших» из-за неприспособленности. Такую же систему представляет собой общество, в котором для определенных профессий, то есть для свободных, общественно важных пунктов в пределах общественной структуры, существует «тестовый фильтр», пропускающий только способных к нему индивидуумов и отбрасывающий в качестве плевел общества тех соискателей, которые с требованиями тестов – а тем самым и с требованиями данной профессии – не справляются. Таким образом происходит селекция способных, которые, следовательно, всегда имеют больше шансов получить профессию и работу, в то время как менее способные постоянно отметаются в процессе отбора. В подобной открытой системе тесты способствуют возникновению своего рода «элиты способных». И вот для этого-то общество обязано стать закрытой системой, то есть тесты должны работать не на отметание, на отсеивание, а для определения способностей, так чтобы наиболее важной их функцией была бы диагностическая, функция профессиональной ориентации, а не функция фильтрации и отсева менее способных. Систематические консультации по выбору профессии, долговременная забота консультантов о правильном выборе жизненного пути, поиск максимальных способностей – вот задачи психотехнологий в обществе, рассматриваемом как закрытая система, то есть такая, где никого не отвергают, где никто не обречен на вечную безработицу. Только когда тесты будут повсеместно применяться с подобными намерениями и целями, они станут серьезным подспорьем как для значительного улучшения общественных процессов, так и для оптимального применения индивидуальных способностей, а тем самым – для уменьшения числа личных драм и жизненного неустройства.

На практике в Соединенных Штатах используются тесты по первой схеме (по открытой системе), поскольку все более или менее крупные учебные заведения, корпорации, банки или фирмы заинтересованы в том, чтобы с помощью тестов, как через фильтр, выловить из массы общества наиболее способных, а тем самым более продуктивных, и консультации по вопросам занятости для отверженных кандидатов не представляют для них никакого интереса. Это говорит о том, что действительно гуманное, то есть проникнутое заботой о судьбе каждого человека, применение тестов непросто внедрить в обществе, где частный интерес владельцев собственности сталкивается с интересами большинства граждан.

До сих пор мы говорили о дифференцирующем качестве тестов, поскольку они представляют собой наиболее объективную возможность исследования индивидуального уровня интеллекта, а также дают некоторые представления о структуре личности отдельных индивидов. Но мне не хотелось бы оставить у тебя ошибочное мнение, что процессы селекции происходят только там, где повсеместно используются тесты. Процессы селекции, то есть дифференцированного подбора кадров на должности и профессии, происходят в любой без исключения общественной системе. Очень часто они протекают сознательно, никем из участников не контролируемым образом, стихийно, и к тому же так, что определенные профессии, определенные места в общественной иерархии как бы «избирательно притягивают» людей с определенными чертами и способностями.

Таким образом, мы наблюдаем здесь взаимодействие двух факторов: с одной стороны, «требования» этих «пустых», не занятых мест в общественной и профессиональной иерархии, с другой же – набора человеческих качеств, предлагаемых обществом. Для тебя, я думаю, очевидно, что некоторые способности индивидуума, скажем, математические, не могли бы обнаружиться в обществе неандертальцев просто потому, что для них не было «места в обществе», если можно так коротко и неуклюже выразиться; и наоборот: в обществе может обнаружиться огромный спрос на математиков или физиков, например, в связи с необходимостью в массовом масштабе автоматизации производства, однако из-за недостаточного числа одаренных эти «пустые места» останутся незанятыми.

Эти утверждения скорее банальны. Гораздо важнее проблема того, что критерии селекции могут по тем или иным причинам быть несущественными – например, упроченные традицией, но уже устаревшие, не отвечающие реальным, существенным требованиям «пустых мест» или же обусловленные политическими или религиозными догмами, установленными в качестве обязательных.

ГИЛАС. Мне не совсем ясно, что ты понимаешь под «существенностью» критериев селекции.

ФИЛОНУС. Во-первых, то, что даже самый объективный метод, который могла бы предоставить психотехнология, – всего лишь инструмент, а потому им можно воспользоваться (как и любым другим инструментом) и на благо общества, и во зло (приведу жестокий пример, когда какой-нибудь тиран с помощью тестов станет искать наиболее интеллектуальных членов общества с целью их изоляции или уничтожения, справедливо полагая, что именно эти люди опасны для тирании). Во-вторых, на практике селекция означает предпочтительность определенных качеств для ряда должностей или профессий. Так вот, это могут быть качества, реально необходимые для лучшего выполнения конкретной функции (воображение и конструкторские способности у инженера или архитектора, ловкость, проворство и быстрота реакции у шофера или пилота, профессиональные знания и организационные способности у агронома, управляющего большим земельным наделом) или же черты, менее существенные, например – в отношении разного рода начальников – способность принуждать подчиненных к выполнению своей воли, не важно, что именно этой волей навязано, то есть оправданы ли эти распоряжения с точки зрения цели и профессиональных задач. Далее, продвигаемым качеством может быть, например, научный оппортунизм, исключительная память на цитаты, красноречие или способность ловко подольститься к начальству.

ГИЛАС. А, так ты несущественными качествами называешь те, которые служат не столько интересам общества, сколько, скорее – скажем так, – интересам элиты или правящей группы?

ФИЛОНУС. В принципе, да. Это могут также быть качества, не столько необходимые правящей элите непосредственно, сколько следующие из провозглашенной ею доктрины. Эти качества, к примеру, определяли селективный ключ теории расовой чистоты. Систематическое применение несущественных критериев, которое, между прочим, встречается в централизованных системах, в народе называемое «кумовство» и «номенклатура», может привести – при повсеместном заполнении общественно важных должностей людьми некомпетентными – к самым тяжелым последствиям для экономики и для динамики всей системы. Следует отметить, что ряда отрицательных последствий смены критериев отбора, вызванного факторами объективного развития, по-хорошему избежать практически невозможно. Так, например, когда в какой-нибудь области человеческой деятельности происходит революционный прорыв, вызывающий необходимость применения в ней новых методов и, как следствие, необходимость использования таких способностей, какие раньше не были нужны для выполнения этой функции, – в этой ситуации представители данной профессии занимают консервативную позицию, изо всех сил защищая устаревшие методы и прежние воззрения. Одним из многочисленных примеров является психология. На рубеже ХIХ и ХХ веков математические способности не принадлежали к необходимым качествам для профессии психолога. Математизация психологии, вызванная переворотом в этой области, начатым психометрическими исследованиями, привела к огромным изменениям в принципах отбора способностей, необходимых психологу. В этом аспекте полностью понятно то недоверие, которое психометрическим методам, а в более общем смысле – математизации психологии, выражают все те психологи, кто в эту профессию пришел тогда, когда критерий математических способностей еще не был обязательным.

Теперь я хочу перейти к обсуждению еще одного последствия действия дифференцирующей селекции качеств в рамках общества, которое в значительной мере определяет жизненные пути членов общества. В каждой системе, независимо от того, применяются ли в ней методы селекции, научно обоснованные и по возможности объективные, или же процессы подбора проходят стихийно, существуют люди, по тем или иным причинам неспособные соответствовать необходимым требованиям ни для каких профессий и общественных функций. Я имею в виду «неудачников по жизни», или – в более широком смысле – людей, представляющих селекционные отбросы, неспособных к адаптации вообще. Исследуя подобные группы, можно, как мне кажется, сделать очень далеко идущие выводы относительно общей ценности данной общественной системы, применяемых в ней критериев отбора, основных типичных конфликтов, противостоянии и т.п.

ГИЛАС. Эта группа будет по большей части состоять из так называемых невротиков и неврастеников?

ФИЛОНУС. Состав этой группы будет различным в разных общественных системах. Помни о том, что она представляет селективный «отсев», и, следовательно, это люди с качествами, не соответствующими селекционной доминанте данного общества – а ведь доминанты бывают разными. В некоторых обстоятельствах «селективный отсев» неприспособленных может состоять из личностей с высокими моральными качествами – скажем, в общественной системе вроде фашистского концлагеря, это будут личности, которые не способны смириться с навязанными силой условиями жизни – ну, допустим, те, кто не хочет выполнять функцию палачей для других заключенных, например обслуживать крематорий или карцер. Я говорю об этом, чтобы напомнить тебе: селекция может проводиться не только с точки зрения интеллектуальных различий. Дифференциация по степени интеллектуальных способностей, то есть интеллекта, происходит в одном-единственном измерении, в то время как селекция в рамках общественной системы обычно протекает во многих измерениях; в приведенном выше примере моральная стойкость обладала негативной дифференцирующей силой, моральная стойкость – это свойство личности.

ГИЛАС. Твое замечание о многоплановости селекционных путей наверняка очень существенно, однако в нормальном обществе отсев будет состоять главным образом из всякого рода слабаков, как с точки зрения интеллекта, так и характера – и поэтому в нем скорее всего будут преобладать невротики. Ты согласен?

ФИЛОНУС. Я не совсем понимаю, какую систему ты называешь «нормальной». Что, фашистская система – ненормальная? «Отсев неприспособленных» может в ней состоять из отдельных граждан, которых мы восприняли бы морально полноценными, потому что по навязанной властями селективной доминанте преимущество имели – по крайней мере в определенной степени – черты беспощадности, слепого повиновения, жестокости, нетерпимости – и преимущество это осуществлялось так явственно, что некоторые утверждают, будто бы ключевые посты в этой системе занимали – главным образом и в большом количестве – садисты и психопаты. Кстати, это утверждение следует признать довольно спорным, как и вообще все попытки сведения проблем социологических к индивидуально-психическим без учета влияния самой общественной структуры, потому что все в равной степени могут быть садистами – как по необходимости (если обстоятельства принуждают к этому силой), так и из удовольствия (при наличии врожденных наклонностей). Во всяком случае, утверждение, выдвинутое в свое время Кречмером, что якобы в обычные, спокойные времена нормальные граждане контролируют психопатов, а во время революций и переворотов происходит обратное – то есть в это время психопаты, попадая в верхи взорванного переворотом общества, господствуют над жизнью и смертью нормальных граждан, – так вот, этот тезис, без всякого сомнения, ложный. В преобладающем числе случаев причины преступлений, совершенных во имя общественно-политических интересов, заключаются в самой структуре существовавшей системы, в ее объективных динамических закономерностях, будь то результаты межклассовых конфликтов или же упомянутые выше меры владетельных тиранов в централизованной системе, и объяснение их исключительно с помощью психопатологического анализа – принципиальная методологическая ошибка и полнейшая дезинтеграция, вредная для прогресса науки вообще и социологии – в частности.

Что же касается невротиков, то в принципе никто невротиком не рождается, ими становятся, причем главным образом под влиянием среды. Проблема эта имеет интересный общественный аспект. В общих чертах можно утверждать, что количество невротиков прямо пропорционально благосостоянию общества. Неврозы представляются по самой своей сути побочным продуктом высокоразвитой цивилизации. Это утверждение разделяют крупнейшие специалисты. Известно, что не только легкие заболевания нервной системы (неврастенические состояния), но даже и тяжелые мании, которые в обычное время доставляли страдающим ими много неприятностей, исчезали, то есть поддавались «излечению», в концентрационных лагерях, поскольку состояния страха и навязчивые идеи отступают перед реальной угрозой смерти в подобных условиях. Видимо, не стоит добавлять, что, даже будучи реально действенными, подобные терапевтические средства не годятся для рекомендаций...

ГИЛАС. Ты затронул проблему хотя и маргинальную, но, на мой взгляд, неслыханно интересную. Признаюсь, я не раз задумывался над тем, почему столь популярный в Соединенных Штатах психоанализ не распространяется так же широко в других странах Запада, например, во Франции или в Италии. Кто знает, не играет ли здесь существенную роль именно разница в уровне жизни, потому что ведь известно, что он выше всего именно в Америке?

ФИЛОНУС. Вероятно, это действительно одна из причин такого положения вещей, хотя наверняка не единственная. Однако ты не прав, называя эту проблему маргинальной; это еще одна сторона сложной динамики общественных систем. В зажиточных классах Северной Америки принято иметь некоторые «проблемы» с собственным подсознанием и лечиться у «собственного» психоаналитика. Назвать это своего рода снобизмом было бы упрощением. Поскольку, вне всяких сомнений, психическую жизнь со всеми ее измерениями, существующими за пределами сознания, можно втискивать в самые причудливые формы, а ее проявления – интерпретировать по-разному; если, как в США, соответствующие понятия станут общепринятыми в какой-нибудь среде, то в конце концов преобладающее большинство достаточно прилично устроенных граждан приобретает качества благодатного материала для деятельности психоаналитиков. Эти люди «производят» сны согласно психоаналитической теории, в их психике обнаруживаются «комплексы» прямо по учебнику, подтверждающие любые, даже самые рискованные психоаналитические утверждения, такие как, например, пансексуализм подсознания, общепринятость эдипова комплекса, ненависть сыновей к отцам, или страх перед кастрацией. Попытки обнаружения подобным образом свойственных многим феноменов подсознательной психической жизни в обществе, в котором наличествуют противоречивые условности – ну, скажем, в централизованной системе – провалились бы полностью. И поэтому явления, открытые с помощью психоанализа, в некотором роде представляют собой замкнутую цепь с положительными обратными связями; пациенты питают веру психоаналитиков в справедливость их утверждений, а те в свою очередь укрепляют убеждения и симптомы у своих пациентов...

И следовательно, картина представляется отнюдь не таким образом, что будто бы в подсознании всех людей существуют основные сексуальные символы, страхи перед кастрацией, эдиповы комплексы и прочие, которые психоаналитик только начинает открывать, но, в сущности, это явления скорее редкие, к тому же наблюдаемые в рамках строго определенной среды (это в основном зажиточные люди, скорее, интеллигентные или претендующие на интеллигентность), однако все эти явления можно навязать, распространить в кругу несравненно более широком и тем самым получить на первый взгляд весьма убедительное подтверждение гипотезы об их повсеместном распространении.

Разумеется, это частный случай значительно более масштабного явления, а именно: навязывания обществу определенных условностей. Психоанализ лучше, чем средневековые поиски ведьм, в том смысле, что по сути не вредит никому, кроме самого пациента. Говоря в самом общем смысле: если предпринимать действия с целью установления каких-то обязательных норм, каких-либо условностей или образа жизни некоей человеческой общности, то это мероприятие, проводимое со всей беспощадностью и упорством, всегда приведет к намеченной цели, например, к желаемому расслоению группы, ранее монолитной, или к возникновению антагонизма, при котором внимание будет отвлечено от более серьезного антагонизма, не навязанного пропагандой условностей, иррациональных предрассудков или устаревших доктрин, а являющегося свидетельством объективных перебоев (осцилляции) динамики самой общественной структуры. Испокон веков известный способ divide et impera [30] осуществляется именно такими методами.

Сохраняя в памяти примеры тех страшных социологических экспериментов, какими были фашистские концентрационные лагеря, мы можем утверждать, что, используя принуждение и применяя его без ограничений, можно сконструировать практически любую систему отношений между людьми и ввести любую сегрегацию, стратификацию во имя привилегированной и обделенной касты (или же для целого ряда иерархически нагроможденных каст), причем единственной очевидной привилегией «элиты» будет лишь чуть на дольше отложенная смерть от руки палачей. Упоминая об этом, я имею в виду прежде всего то, что происходило во время оккупации в гетто. Это, несомненно, заслуживает тщательного социологического анализа.

ГИЛАС. Должен признаться, что эти новые грани проблем человеческого существования в общности (особенно что касается господства определенных установлений в психической жизни, а также общих критериев селекции в рамках данной системы) исказили тот образ, который сложился у меня во время нашего предыдущего разговора. Я имею в виду образ или, скорее, модель общества в кибернетической интерпретации. Теперь я не совсем понимаю, как можно бы было вместить в него те явления, о которых мы сегодня говорим?

ФИЛОНУС. Я далек от провозглашения методического всемогущества кибернетики, потому что вовсе не желаю замещать один универсализм другим. Однако должен признать, что никаких принципиальных трудностей я тут не вижу. Все явления, о которых мы говорили, можно, с одной стороны, интерпретировать как особенности мыслительных ходов в рамках отдельных нейронных сетей, с другой же – как обращение информации в пределах той огромной, своеобразно структурированной сети, какую представляет общество. Соответствующим образом детально разработанный математический аппарат теории информации будет обладать достаточными возможностями, чтобы представить в виде формул все общественные явления, в том числе и такие, как мы сегодня обсуждали.

Попробую изложить в нескольких фразах все то, к чему мы пришли в своих рассуждениях, с точки зрения только-только нарождающейся кибернетической социологии – конструкции общественных систем. Так вот, упрощая и излагая предельно кратко, мы можем утверждать, что все происходящее в рамках общественной системы действие принуждением, репрессией, запретами по сути стремится к единственной цели – создать из нелинейной системы линейную, к тому же простейшим способом, а именно: путем уменьшения числа степеней свободы, предоставляемых индивидуумам – элементам этой системы. Навязывая элементам общественной структуры охраняемые запретами нормы поведения, по возможности однотипного, способствуя тому, чтобы реакции членов общества были как можно более похожими, легче всего как прогнозировать дальнейший ход общественных процессов, так и регулировать и формировать его.

И напротив, чем больше свободы предоставляется отдельным единицам, тем большие нелинейные помехи возникают в коллективных процессах, поскольку разброс действий увеличивается в общественном масштабе; появляются противоречивые мнения, изменчивые индивидуальные реакции, диаметрально противоположные суждения и действия; по мере того, как эти явления прогрессируют, система в целом все более отклоняется от линейности, и все труднее и труднее становится как поддерживать ее внутреннюю согласованность, так и прогнозировать дальнейшие события.

Хотя в системе, подверженной безусловному действию силы, и легче поддерживать порядок, чем в системе, где сила не применяется, и хотя благодаря своим адаптационным способностям люди в состоянии привыкнуть к жизни в обществе, где нормы и договоренности навязаны силой, однако и история, и научные эксперименты последних десятилетий неуклонно свидетельствуют, что одна только механическая четкость действия системы, одна только линейная характеристика отнюдь не дает гарантии, что люди как элементы этой системы будут чувствовать себя хорошо – попросту говоря, что они будут счастливы.

ГИЛАС. Должно ли это значить, что следует искать некую золотую середину между линейным и нелинейным существованием системы, между той максимальной свободой, какую несет исключающая существование общественной структуры полная анархия, и тем вторым полюсом, каким является общество, закованное в условности беспощадного обезличивания?

ФИЛОНУС. В некотором смысле – да. Это только сформулированное другими словами утверждение, уже высказанное раньше – о необходимости наличия в одной и той же системе максимальной степени свободы для индивидуумов, увязанной с наиболее полной внутренней согласованностью целого, которая основывается на взаимном дополнении человеческих качеств.

ГИЛАС. Признаюсь, я все более пессимистически смотрю на перспективы создания математической социологии в качестве общей динамической теории общественных систем. Все больше обнаруживается непреодолимых трудностей, громоздящихся на пути ее возникновения. Как ты сам уже говорил, поведение человека или, если угодно, дальнейшее функционирование и состояние нейронной сети совершенно не обусловлено ее прошлым состоянием – а поэтому и прогнозирование будущих состояний общественной системы, даже основанное на математематизированной теории, – всего лишь указание на различные возможности с разной степенью вероятности. Говорить в таких зыбких и таящих разные варианты развития обстоятельствах о каком-то там «конструировании» – не значит ли это предаваться попросту ничем не оправданному исследовательскому оптимизму? Ведь если в качестве экспериментального материала для подробного анализа взять тиранию – кибернетическая модель должна была бы отразить не только факты размещения определенного рода информации, а также обращения по общественным информационным каналам сообщений, неверно отражающих действительное состояние системы, но и учесть психологический эффект, например, устрашение отдельных граждан, ведение ими двойной игры и – что было бы, вероятно, самым трудным – эта модель должна была бы отразить возможность появления какой-нибудь выдающейся личности (Маркса какого-нибудь, скажем), которая станет центром теоретически разработанного освободительного движения. Какая теория, какая математическая модель способна учесть такую возможность? Как рассчитать ее шансы? Признаюсь, я вообще не в состоянии себе это вообразить.

ФИЛОНУС. Я считаю, что это отнюдь не принципиальные трудности. Только для того, чтобы рассеять твои сомнения, я попытаюсь математически представить социологическую проблематику. Для наглядности ограничимся рассмотрением взаимоотношений трех возможных фаз: тирании, демократии и анархии. Мы, разумеется, осознаем всю приблизительность этих терминов, но она неизбежна при сегодняшнем состоянии наших знаний. На оси абсцисс обозначим степени свободы, какими располагает индивидуум. Нулевой степенью свободы будет обладать индивидуум, не способный вообще ни к какому действию, то есть мертвый. Неограниченным количеством степеней свободы – неограниченным, разумеется, только теоретически – будет обладать индивидуум, чьи действия никоим образом не ограничиваются существованием окружающих, человек, не считающийся ни с кем, кроме себя. Такой случай представляет собой, например, Робинзон Крузо. Несомненно, следует различать степени свободы по отношению к другим людям от степеней свободы вообще, то есть без различия, по отношению ли к другим людям или к материальной среде (обусловленность свободы уровнем цивилизации), однако эту сторону вопроса для простоты учитывать не будем.

Вторая шкала под осью абсцисс представляет действие силы, причем максимум обозначает такое напряжение ее действия, которое в общественной практике угрожает смертью каждому, кто хотя бы незначительно нарушит существующие нормы и законы, минимум же – отсутствие каких-либо санкций и репрессий. Само собою разумеется, что чем большая сила действует, тем меньше степеней свободы. На вертикальной оси откладываем психическую «температуру», то есть склонность к непредсказуемым действиям независимо (в том числе и наперекор) от существующих (то есть навязанных или принятых добровольно) прав, норм и установок в данной системе. Вторая параллельная шкала обозначает количество информации, активизирующей непредсказуемые действия при данной «температуре» интеллектуального состояния общества.

Получившийся график представляет собой три частично перекрывающиеся изображения тирании, анархии и демократии. Ограничивающие их линии обозначают критические состояния переходов одной фазы в другую.

Там, где фазы перекрываются частично, возможно – для указанных параметров – существование двух и даже трех (разумеется, в данной общности и в данное время только альтернативно). Поверхности, одинаково заштрихованные, – это существование безусловной социодинамической прочности отдельных фаз, а там, где заштрихованные плоскости находят одна на другую, обозначены фазы относительной устойчивости, обладающей определенной (статистически) вероятностью перехода в другую фазу. Этот график, даже столь примитивный и упрощенный, дает нам некоторую возможность рассмотреть интересующую нас проблему. Во-первых, мы видим, что при малом количестве степеней свободы, которая совпадает со значительным применением силы, а также низкой или средней психической «температуре», устойчивой фазой является исключительно тирания. Если увеличивать количество степеней свободы при неизменно низкой психической «температуре», то мы достигаем критической точки относительной устойчивости тирании; вероятность проведения переворота и, следовательно, упадка тирании растет вплоть до того момента, несколько выше определенного количества степеней свободы, когда это становится неотвратимым – однако фазой, сменяющей тиранию, может быть только анархия. Если проследить точно такой же процесс увеличения количества степеней свободы для более высокой психической «температуры», мы попадаем в область, где наряду с возможностью оказаться в фазе анархии существует и другая – перейти в фазу демократии. Однако тирания и анархия располагают территориями безусловной устойчивости, в то время как фаза демократии такого не имеет, а это значит, что ни при каком качестве параметров перехода анархии или тирании в демократию с точки зрения социодинамической вероятности не представляет никакой определенности. Выше некоей критической психической «температуры» уже возможно почти исключительно существование анархии – поскольку при такой высокой «температуре» сообщество не склонно подчиняться каким бы то ни было демократическим или авторитарным установлениям, которые превращают хаотическое скопление человеческих атомов в какую-никакую структуру (самоуправляемую или же управляемую извне). Соответственно есть также настолько большое количество степеней свободы, когда аналогично может существовать только анархия – в этом случае не из-за высокой, не поддающейся влиянию извне коллективной «температуры», а просто потому, что в этот момент права и установления отсутствуют, и невозможно организовать действия индивидуумов.

Какие еще выводы мы можем сделать на основании этого графика? Во-первых, из него как будто бы следует, что если только властителям-тиранам удастся не допустить роста психической «температуры» общности выше критической и при этом они не будут увеличивать количества предоставленных их подданным степеней свободы (то есть не откажутся от применения силы), то фаза тирании, поскольку она устойчивая в этих условиях, может существовать – по крайней мере теоретически – неограниченно долго. Во-вторых, из графика следует, что демократия является всегда только устойчивой социодинамической фазой и что увеличение в ее рамках психической «температуры» или степеней свободы выше некоего оптимума усиливает рост вероятности ее перехода в анархию, снижение же «температуры» и уменьшение количества степеней свободы должно в конце концов превратить ее в тиранию. Наконец, в-третьих, при некоторых очень низких или очень высоких психических «температурах» тирания вообще не в состоянии перейти в фазу демократии – такой переход, начавшись, немедленно ведет прямо к анархии.

Разумеется, если ты более внимательно рассмотришь эти выводы, то увидишь, что в принципе это лишь обобщение ряда фактов, хорошо известных из давней и не очень давней истории. Существенно только использование аналогии с физической химией, а точнее – с теорией термодинамического равновесия фаз и растворов; как, например, вода может существовать в жидком состоянии при температуре выше точки кипения только под давлением, так и тирания может существовать выше определенной психической «температуры» только при усиленном «давлении» репрессий. И как существует температура настолько высокая, что уже никаким давлением не вернуть воду в жидкое состояние, точно так же фаза тирании, если психическая «температура» общества станет слишком высокой (бунт обреченных), переходит в анархию даже при максимальном, предельном действии силы, угрожающей гибелью всем членам общества.

В какой-то мере этот график отвечает даже на твой вопрос о возможности предвидеть появление какого-нибудь Маркса для данного общества: эта возможность аналогична возникновению исключительно большого объема «активизирующей информации» для спонтанной нонконформистской деятельности. Вот, правда, при низкой температуре умов объем информации, необходимой для создания общности, видимо, должен быть необъятным... В этих условиях изменилась бы вероятность перехода из одной фазы в другую. Однако из графика следует, что такое изменение возможно только на участках с относительной устойчивостью, то есть относительного социодинамического равновесия фаз. Кроме социодинамической вероятности переходов, следовало бы, как мне кажется, учесть и их «социоэнергетику». Дело в том, что для уничтожения данной структуры необходимо разное количество человеческих усилий (разумеется, я учитываю различия для аналогичного качества параметров умственной «температуры» и свободы, то есть, следовательно, для двойной – двухфазовой – или даже тройной – трёхфазовой – социодинамической возможности). При аналогичной «температуре» и свободе в принципе легче уничтожить демократию для установления тирании, чем наоборот, и уж совсем немного усилий требует возникновение анархии. Переход от тирании или анархии к демократии предполагает переструктурирование, поглощающее энергию. А вот переход тирании в анархию возможен абсолютно спонтанно (аналогично, и демократии в анархию), поскольку тогда происходит распад всей структуры как таковой. (Примерный вариант объяснений: самопроизвольный распад тирании происходит тогда, когда после смерти тирана и бегства его подручных система превращается в хаос, то есть переходит в фазу анархии.)

ГИЛАС. Я только одного еще не понял: как может существовать анархия с малым количеством степеней свободы?

ФИЛОНУС. Такая вероятность возникает только при очень высокой «температуре». В этом случае действия индивидуума ограничивает не сила власти (поскольку в связи с отсутствием всякой структуры никакой государственной власти нет), а импульсивность и экспансивность других людей (огромная при такой высокой «температуре» умов). Не относись, пожалуйста, слишком серьезно к верхней части графика, если с ее помощью ты станешь анализировать отражаемые ею социологические последствия в буквальном смысле. Такая «температура» умов, которая создает как бы самопроизвольно, без участия общественной структуры, давление, уменьшающее количество степеней свободы, возникает, скажем, в момент внезапного извержения вулкана, на тонущем пассажирском корабле или в городе во время уличных боев – в условиях более обычных общностей такой «температуры» не достичь, хотя отдельные личности ее и достигают. А теперь из этого экскурса в будущее социологии вернемся в сегодняшний день...

ГИЛАС. Еще один вопрос, Филонус. Мне кажется, что на графике должны быть незаштрихованные участки, то есть такие, где (для соответствующего качества параметров) невозможна вообще никакая фаза общественной агрегации. Если повсеместное «кипение» умов исключает, как ты сам только что сказал, большое количество степеней свободы, то состояние, которое не может наступить, следовало бы назвать «запрещенным» – по аналогии с похожими физическими состояниями (в квантовой механике).

ФИЛОНУС. Поскольку график – не более чем наглядное, односторонне представленное доказательство определенных закономерностей, я предпочел бы не вдаваться в его дальнейшее обсуждение, но если ты настаиваешь, то отвечу: в какой-то мере ты прав. Состояния, которые ты называешь «запрещенными», это скорее состояния с неслыханно малой вероятностью социодинамического воплощения. Эта вероятность, в принципе, зависит от истории общности, истории, которая как раз и провоцирует нелинейность функциональной зависимости обоих наших параметров. Так, например, внезапное расширение свободы при тирании («поблажки» со стороны властей, ослабление репрессий) обычно влечет за собой рост психической «температуры», что проявляется в коллективных устремлениях к дальнейшему расширению свобод; власти отвечают на это либо предоставлением обещанных свобод, либо возвратом к репрессиям – таким образом, здесь наблюдается достаточно сложная зависимость с циклическим, возвратным характером (усиление репрессий вопреки коллективным устремлениям – это отрицательная, регулирующая обратная связь, а дальнейшее уменьшение репрессий приводит в действие положительную обратную связь – поскольку свидетельствует об усилении импульсов, то есть устремлений общественности). Однако иногда этот процесс может протекать по-другому с самого начала – когда «поблажки» властей не ведут к повышению психической температуры. Когда происходит такая, отличная от предыдущего примера, функциональная зависимость между этими параметрами? Примитивной, но бьющей прямо в точку аналогией будет пример зверя в клетке. Открывая клетку и выпуская оттуда зверя, мы предоставляем ему большее количество степеней свободы, чем у него было в клетке. Однако может случиться, что зверь, долго сидевший в клетке, поведет себя на свободе так, как если бы он по-прежнему был в клетке, ступая по пять шагов взад и вперед – поскольку дрессировка, обусловливающая его поведение (ею была его тюрьма), оказывается более сильной, чем условия новой ситуации. Так вот, общество, которое очень долго существовало в условиях тирании, к тому же тирании особенно жестокой, – может, получив «поблажку», не обнаруживать повышения умственной «температуры», то есть, несмотря на ликвидацию преград для деятельности, общество спонтанно этой нонконформистской деятельности не осуществляет. Однако если власть все более слабеет и навязанное ею общественное согласие разваливается по каким-то причинам почти до полного исчезновения – эта общность, оказавшись в пограничной фазе неустойчивости тирании, может внезапно «взорваться», перемещаясь в фазу полной анархии, с одновременным внезапным скачком «температуры» умов. Разумеется, другая общность, то есть имеющая другую историю, где не было опыта суровых репрессий, на репрессии и их ослабление среагирует совершенно иначе. Таким образом, нелинейность общественного уклада вызвана историей, прошлым опытом. Наш график не учитывает истории и поэтому не обладает свойством прогнозирования, даже не претендует на это. Вычисление социодинамической вероятности упомянутого изменения требует, таким образом, включения дополнительных параметров, что как раз и станет задачей будущей теории. Впрочем, понятия «тирании» или «анархии» как фаз социальной агрегации – тоже всего лишь обобщения разнообразных структурных возможностей, к тому же схематически обобщенное. Кроме того, теория должна будет учитывать помимо массово-статистического еще и потенциально сингулярный аспект явлений. Как тебе известно, частичка пыли, попав в сосуд с водой, не изменит ее состояния. Однако если это сосуд с водой, охлажденной ниже точки замерзания, частичка, став причиной кристаллизации, вызовет внезапное превращение воды в лед. Точно так же и роль личности в формировании общественных процессов в реорганизации существующей структуры зависит от состояния этой структуры. В фазе безусловной устойчивости тирании даже исключительно нонконформистская личность ни на что не повлияет, лишь подвергнет себя уничтожению. В период же относительной прочности (при несколько большем количестве степеней свободы) она может стать источником бунта. И это тоже не более чем упрощение, поскольку в игру вступает чрезвычайно устойчивая стратификация, классовое расслоение общества, его график тоже не учитывает. Но довольно хаотических построений – вернемся к нашим баранам.

ГИЛАС. Но позволь – почему мы должны оставить такую интересную тему, тем более когда перед нами забрезжили некие существенные формулировки? Роль личности в коллективных изменениях наверняка заслуживает изучения. Твою точку зрения я назвал бы – продолжая сравнение, взятое из физики, – катализаторской. Ты говоришь, что личность может существенным образом повлиять на ход истории, когда обладает «нонконформистским потенциалом деятельности» и когда это позволяет актуальное состояние данной общности. Тогда она влияет на протекание коллективных процессов, определяя их направление, как частица катализатора направляет в определенную сторону реагенты химической реакции. С этой точки зрения, личность обладает специфическими способностями, именно как катализатор. Однако представь себе обстоятельство, при котором личность, любая, с точки зрения способностей, сможет повлиять на ход коллективных преобразований именно тогда, когда ее привилегией будут не выдающиеся способности, а специфическое место в общественной структуре. Король или тиран может быть самым средним индивидуумом, но тот факт, что в его лице концентрируются обратные связи общественных процессов, дает ему возможность принимать решения, например, о войне и мире. И следовательно, влияние сингулярности (явлений исключительности, отдельности) на судьбы общности одинаково оказывается как «каталитическим», то есть в котором важно только состояние системы и личные особенности индивидуума, так и «топологически» обусловленным, когда оно определено местом, занимаемым в структуре.

ФИЛОНУС. Такое влияние сингулярности на судьбы общности возможно только в определенных системах. «Идеальная» система как раз и призвана в предельно возможной степени оградить социодинамику от «топологических» и «каталитических», как ты их называешь, факторов. Судьбы общности не могут, не должны зависеть от того, возглавляет ли ее «высокий ум» или простые обыватели. Социологическое конструирование было бы невозможно, если бы судьба каждой конструкции зависела от счастливого случая, от рождения и свершения политической карьеры одаренных личностей. Максимальное количество степеней свободы в рамках «идеального» общества не может означать передачи права на вершение судеб общества в руки тех или иных личностей. Максимум параметров (например, количество степеней свободы) в общественной системе – это нечто совершенно иное, чем их, параметров, оптимум, обусловливающий устойчивость структуры и процессов. Уверяю тебя, Гилас, об этом мы могли бы говорить часами. Поэтому позволь, мы все-таки вернемся к нашей теме.

ГИЛАС. Ни за что не соглашусь. Твое нежелание признать, что сингулярность влияет на судьбы общности, означает ни много ни мало, как запрет на любое «политизирование» в рамках так называемой идеальной системы, и это для предотвращения отступлений от линейности, то есть таким образом – ограничение степеней свободы, навязанное общности во имя сохранения и упрочения структуры системы. Скажи, пожалуйста, в чем же такие установки лучше поведения тиранов?

ФИЛОНУС. Но, Гилас, ведь если мы создадим «идеальную» систему – а скорее оптимальную, – то должны же мы уберечь ее от распада или превращения в систему, по различным соображениям худшую (например, подверженную осцилляции). Суть в том, чтобы защита заключалась в создании принципов действия определенного общественного автоматизма, а не репрессивной силы! С того момента, когда конструирование системы опирается на данные научной теории, уже не остается места для произвольных человеческих устремлений, то есть для какого-нибудь, скажем, многопартийного политиканства. Вот, представь себе строительство атомного реактора, которое осуществляется не по единому плану, разработанному на основе физической теории, а зависит от конкурирующих «программ», предлагаемых ad hoc  отдельными физиками. Такое строительство закончится либо взрывом атомного реактора, либо ничем. Подобным образом, если мы считаем, что детский церебральный паралич лучше всего лечить прививкой, мы не можем позволить, чтобы вместо нее разные доморощенные целители применяли «заговоры» и ненужные магические процедуры. Политики, с точки зрения научной социологии, – это знахари общественных заболеваний или (в лучшем случае) не обладающие теоретическими знаниями, опирающиеся на интуицию практики. Если, осознавая роль науки во всех областях, мы не будем учитывать ее разработок, понятных всем людям, в области общественных отношений, то окажемся в эпохе, предшествующей рождению Маркса, дорогой мой! Когда астроном утверждает, что Солнце находится на расстоянии ста пятидесяти миллионов километров от Земли, значит ли это, что подобное утверждение человечеству «навязывается»? Твои возражения – методологический нонсенс, они свидетельствуют только о том, какое гигантское иррациональное сопротивление предстоит преодолеть в человеке, чтобы он оказался готов признанию проистекающих из этого последствий.

ГИЛАС. Ты прав. Я переборщил. Однако я чувствую, что мои доводы... Подожди. Понял! Твоя забота о том, чтобы личность в рамках «идеальной» системы не могла узурпировать права устанавливать согласованность внутри системы, имеет характер чисто, скажем так, формальный. Для тебя важно не допустить возникновения статистической флуктуации действий настолько сильной, что она могла бы превратить структуру динамически устойчивую в неустойчивую. Однако так же, как и теория астрономии сохраняет свою обязательность, свою актуальность на возможно более длительный период времени, точно так же и социологическая теория должна обладать масштабом долгосрочного предвидения. Если мы заглянем в бездну времени, разверзающуюся перед человечеством, то мы придем к убеждению, что современная фундаментальная мотивация индивидуальных и коллективных действий, гнездящаяся в экономике, в будущем отомрет. Автоматизированное производство, атомная энергетика и термоядерный синтез принесут людям практически неограниченное количество разнообразных материальных благ. И что тогда? Новое, не столько «вне»-, сколько «над»– экономическое содержание человеческой деятельности, наполнив общественную структуру, оставит свой след также и на ней самой – на этой структуре, я имею в виду. Упрощенное до предела удовлетворение всех потребностей уничтожает активизирующее человека действие экономических факторов. Поскольку никакая теория не в состоянии предугадать психологического содержания, мотивации действия, установок культуры и цивилизации, которые будут определяющими в эпоху освобождения от экономической мотивации деятельности, следует признать, что этого не сможет сделать и теория «социологических конструкций», и поэтому ее «идеальная» система будет всего лишь одним из этапов на пути от общества, быт которого определен экономикой, к такому, которое вынуждено вырабатывать новые цели и задачи – каких мы сегодня даже представить себе не можем.

ФИЛОНУС. Ты несколько другими словами говоришь о том, что я сказал в нашей предыдущей беседе. Никакая система межчеловеческих отношений не может быть вечной. Теория астрономии актуальна на протяжении миллиарда лет. Социологическая, быть может, лишь на протяжении столетий. Это связано с нелинейностью общественных систем. Говоря о том, что теория будет актуальной в этом промежутке времени, я имею в виду только ее возможности прогнозирования, то есть способность конкретно определить (предвидеть) все общественные процессы. Что же касается дальнейшего возможного состояния, без математического обоснования вероятности его осуществления, то теория наверняка не окажется столь бессильной, как, по-моему, ты предполагаешь. Конечно, ты прав, говоря, что мы не можем предвидеть, каким будет содержание человеческих коллективных действий через десять тысяч лет. Однако, основываясь на факте относительной неторопливости биологической эволюции вида и предполагая, что за это время не произойдет принципиальной реконструкции нейронных сетей индивидуумов, иными словами, полагая, что общество по-прежнему будет состоять из людей – с биологической точки зрения, – очень похожих на наших современников, – исходя из этих предположений и опираясь на общую теорию социологии, мы сможем если не представить содержание будущей жизни, то по крайней мере определить ее возможные формы, то есть рассчитать возможные структуры. Откуда берется эта моя уверенность? Коротко говоря: это следствие, которое для социодинамики общества имеет сама структура нейронных человеческих систем. Динамизм структуры этих сетей обусловливает их целенаправленную (телеологическую) деятельность – в определении ценностей, символов и собственно поведения. Содержание символов, цели, признаваемые ценности могут быть самыми разнообразными, они могут отличаться друг от друга, как идеалы современников от «идеалов» неандертальца, однако фундаментальные свойства функционирования нейронных сетей принципиальным изменениям не подвержены. Общественная система, состоящая из элементов с подобными характеристиками, должна обнаруживать – невзирая на мотивационное, экономическое или внеэкономическое содержание действий – ряд самых общих закономерностей, а эти постулаты теория в состоянии обрисовать. Приведу тебе пример того, какой эффект частичного освобождения от экономической мотивации действий могла бы предвидеть теория. В странах с наиболее высоким на сегодняшний день уровнем жизни происходит парадоксальное на первый взгляд явление «беспричинного» бунта определенных анархических групп молодежи, стремящихся уничтожить существующий порядок, существующие ценности во имя самого уничтожения, противостояния, бунтарства. Никакого другого смысла в этих действиях усмотреть невозможно. Эта молодежь не должна заботиться о существовании, ей не нужно делать карьеру или зарабатывать средства на содержание себя в данной системе. С экономической точки зрения, поведение этой молодежи иррационально и беспочвенно. Предполагаемая теория, исходя из общей теории нейронных сетей, предусмотрела бы подобную ситуацию как проявление воли к целенаправленной деятельности и творческого переосмысления в условиях, когда слабеет экономическая мотивация действий. В обществе, достигшем значительного благосостояния, где господствует развитое общественное согласие, личность, усматривающая свою общественную задачу в поисках непредвиденных результатов и в открытии новых ценностей (а такими личностями чаще всего являются молодые люди), должна обладать определенными интеллектуальными способностями. Если она ими не обладает и в связи с этим не в состоянии преодолеть уровень посредственности, чтобы оказаться среди создающих новые материальные и духовные ценности, – эта личность, влекомая жаждой деятельности, если ей недостаточно простора для реализации творческих способностей, может дать выход своей жажде, лишь противопоставляя себя тому, что существует. Единственным «открытием» и «ценностью», единственным руководством к действию тогда неотвратимо становится уничтожение ценностей и порядка, которые существовали до этого. Разумеется, я упрощаю, даже ужасающим образом бесповоротно вульгаризирую. Индивидуальный психологический анализ подобных событий, по-видимому, прояснил бы нам больше – но для теории, по своей природе статистической, важны не отдельно взятые случаи, а именно общие закономерности, которые – осмелюсь утверждать – можно будет описать, абстрагируясь от конкретного содержания, формальными математическими средствами, исследуя динамическое соответствие или несоответствие единичных сетевых процессов процессам, происходящим в структуре данной системы. Потому что количество формальных процессов, количество возможных вариантов переключения, возбуждения, торможения в нейронной сети несравнимо меньшее, чем количество вариантов возможного содержания всех этих процессов, и подобным образом ограничено количество возможных и одновременно устойчивых общественных структур – решение подобных проблем не должно представлять таких трудностей, какие обнаружили бы традиционная психология и традиционный подход в отношениях личности и общества. А теперь ты, наверное, все же позволишь мне вернуться к нашей теме, более скромной, чем эти широкомасштабные, но неизбежно слишком общие рассуждения.

ГИЛАС. Ладно. Но только после того, как я скажу то, что хочу сказать, дружище. Из твоих весомых доводов возникает образ, заставляющий задуматься, – мне кажется, я хорошо понял, что ты хотел мне представить! Стремления, порывы, надежды, заботы и радости индивидуумов приходят в мир слепые, голые, неразумные. Форму, направления и цели действия придает им только принявшая их реальность. Это она называет все не знающие себя силы человеческой души, дает им имя, смысл и цель посредством включения их в общественную структуру. Торжествующая физика предлагает объективные, реальные аналогии. Отчетливо представляю себе язык этой будущей теории: социальный континуум, вероятности и потенциал социодинамических переходов, сила предсказаний, опирающихся на мощь статистики, на свободных от индивидуализации массовости перемен. Как туча атомов с самыми различными скоростями движения ограничена в своем физическом состоянии внешними условиями, стенками резервуара, давлением, возникшим из-за тесноты, как действие этих атомов зависимо от произвольно созданного русла, в которое мы их поместим – чтобы они двигали турбины, чтобы они расширялись, остывая, или кристаллизовывались бы в лед под действием насосов – так общественные атомы с разнообразной психической «температурой», под воздействием разного давления, будучи в состоянии вступать только в те соединения, существование которых допускает данное агрегатное состояние, будут производить такую работу, какую будет определять подвижная, запланированная конструкторами-социологами коллективная структура. А запланировать необходимо все возможные варианты, чтобы параметры не отказали, чтобы исключить вероятность возникновения какой-нибудь цепной реакции распада структуры, вредных сгустков и разжижений, чтобы даже вне направляющего русла «атомы» не обратили бы свою природную энергию на акты неконструктивного, лишенного рациональных мотивов и предпосылок уничтожения. Я вижу и понимаю необходимость такого предвидения и действия. Я приветствую тенденцию отказа от откровенного насилия, я понимаю, что заменить его призваны именно эти самозарождающиеся соединения общественных атомов, объективное возникновение которых в данных условиях, для данного качества параметров предусматривает математическая теория, а роль столкновения газовых молекул, в процессе которых возникает и передается энергия, в общественном резервуаре выполняют информационные «заряды», поступающие от индивидуума к индивидууму. Я признаю необходимость, но почему вместо ощущения торжества по поводу этой будущей победы человека над самим собой я ощущаю непонятное беспокойство? Прости меня и пойми, что к тебе обращается твой друг, склонный к лирическим размышлениям в одиночестве под звездами... Мне кажется, что я знаю причину этого беспокойства. Это Достоевский, его слова из «Записок из подполья»:

«Когда-нибудь откроют те законы так называемой нашей свободной воли... и может устроиться что-нибудь вроде таблички, так что мы и действительно хотеть будем по этой табличке... Вы повторяете мне, что не может просвещённый и развитой человек, одним словом, такой, каким будет будущий человек, зазнамо захотеть чего-нибудь для себя невыгодного, что это математика... Но повторяю вам в сотый раз, есть один только случай, только один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтобы иметь право  пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного... Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того, чтоб самому себе подтвердить, что люди всё ещё люди, а не фортепьянные клавиши, на которых хоть и играют сами законы природы, собственноручно, но грозят до того доиграться, что уж мимо календаря и захотеть ничего нельзя будет... Если вы скажете, что и это всё можно рассчитать по табличке, и хаос, и мрак, и проклятие, так что уж одна возможность предварительного расчета всё остановит и рассудок возьмёт своё, – так человек нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своём!»[31]

Если все это правда, то что же будет с социодинамической теорией Золотого века, Филонус?

ФИЛОНУС. Да, это правда – то есть в определенном смысле правда, выраженная также в парадоксе in terminis [32] математики: как вероятность постоянного появления в обществе нонконформистских личностей как in plus [33] (создатели ценностей), так и in minus [34] (разрушители ценностей). Однако скажи, пожалуйста, чему, собственно, с такой страстью противостоит Достоевский? Если я правильно понял – предсказуемости человеческой деятельности. Но ведь строго определенная предсказуемость человеческого поведения – это фикция. Возможна только предсказуемость вероятности определенных действий – и если кто-то считает для себя самым важным поступать всегда наименее вероятным с точки зрения «психологической предсказуемости» образом – то этому человеку я могу только посочувствовать. Но ты, наверное, как мне кажется, не это имеешь в виду, наверное ты подразумеваешь «хрустальный дворец» будущего общества, как его называл Достоевский, то есть «идеальную систему», как мы ее назвали. Так вот, что касается жизни в этом «дворце» – то это никакая не унификация и не обезличивание, совсем наоборот! Для примера: всякая зависимость одного человека от другого, в общественной структуре (любой) неизбежная, может вызвать вредную иерархизацию, стратификацию, отчуждение каких-то групп, их возвышение над остальными. Однако можно продумать такое распределение индивидуальных сфер деятельности, чтобы, если взять, к примеру, только двух человек, в области деятельности А первый будет подчиняться второму, а в области деятельности Б – второй первому. Таким образом, возникло бы равномерно распределенное по всей подвижной структуре человеческих отношений состояние относительного равновесия пределов доминирования и субмиссии (главенства и подчинения) отдельных членов общества, затрудняющее возникновение какого-нибудь вредного автоматизма, распределяя общество иерархически. Однако такое расслоение проистекает из-за существования определенной непосредственной зависимости, о которой я как раз упоминал (когда мы анализируем непосредственные отношения двух или большего количества человек). Иными словами, не только потому, что существуют, как мы можем это назвать, «краткосрочные союзы», но и благодаря «долгосрочным союзам», характеризуемым возникновением институциональных конгломератов, разрушающих однородность множества. От остального общества они отделяются по принципу деятельности (профессиональной) и т.п.; я не привожу тут всех возможностей, добавлю только, что к «долгосрочным союзам» относятся и экономически обусловленные (наличие или отсутствие средств производства). Подавление тенденции «долгосрочных» и «краткосрочных» союзов к сегрегации и стратификации является, ясное дело, камнем преткновения любой теории социологических конструкций и в то же время самой серьезной проблемой для них. Когда нам не хочется (а нам ведь не хочется!) стабилизировать идеальную структуру применением насилия, что приводит к обезличиванию и упрощению, единственный выход (приведенный выше в примере) – усложнение человеческих отношений, усложнение структуры, не абы какое, разумеется, но основанное на теоретических разработках. В такой структуре, которую значительное формальное усложнение динамично стабилизирует, не давая при этом возникнуть в ее пределах какой-либо сегрегации (в результате отношений доминирования – субмиссии, на основании духовных и физических качеств и т.д.), – в такой структуре перед личностью открываются большие возможности выбора, чем в любой из известных нам из истории структур. Впрочем, об этом уже было сказано, возможно, в несколько иных выражениях. Так что страхи и опасения по поводу возникновения какого-нибудь общественного детерминизма действительно беспочвенны. Существенной остается лишь проблема «предельных моральных издержек» экспериментирования на общностях, но без эксперимента невозможен дальнейший прогресс. Если вычленить самое главное, то все, что останется от аргументации Достоевского (а также и твоей), сводится к глубокой неприязни, к протесту против конструирования, любого моделирования общества вообще. Это было бы то же, что предать себя на волю стихийно действующих закономерностей, смиренно согласиться со всеми их губительными последствиями – потому что ведь они существуют объективно, не важно, нравится это кому-нибудь или нет. Аналогично можно было бы питать отвращение ко всякому «искусственному» лечению болезней, призывая довериться «естественным ресурсам» человеческого организма. Результаты наверняка были бы плачевными. Все несчастья, какие когда-либо терпел и по сегодняшний день терпит род человеческий, обусловлены тем фактом, что человек – animal sociale [35], происходили от недостатка знания или от несовершенного, неполного или неправильно применяемого знания – и никогда не были связаны с избытком оного, который невозможен. На чем я бы страстно желал завершить спор о высоких материях.

Мы говорили о психотехнике. Для социолога – конструктора будущего она может быть только определенным вспомогательным инструментом, но никогда – директивой к действию, потому что то, какие должности будут заняты, какие профессии и общественные функции необходимы для развития общества, каков план производства и распределения – все это решают не психотехники, а общественная структура (плюс уровень развития цивилизации). Психотехника, которая в определенном смысле соответствует материаловедению у конструкторов, может поведать нам, каким образом (а вернее – кем) заполнить вакантные места конструкции, – но эта конструкция должна уже существовать, план ее уже должен быть дан.

Возвращаясь к исходной точке, то есть к значению разума, к роли интеллектуалов в жизни общества, можно сказать вот что: несмотря на то что будущие пути развития человечества в значительной степени зависят от интеллектуалов, людей одаренных, умственно развитых в большей степени, чем все другие; однако актуальное, всегдашнее, неустанное функционирование общественной машины, без которого она не могла бы вообще существовать, а следовательно, развиваться – обусловлено прежде всего нетворческой, а скорее – творческой в меньшей степени работой масс с обычными способностями. Таким образом, перед нами явление фундаментального дополнения способностей и психических свойств всех членов общества. Психотехника как дифференцирующий измерительный прибор будет служить только для того, чтобы соответствующих людей направляли на пригодные для них, соответствующие им места, и ни в коем случае она не может быть инструментом иерархии, внедряющим элитарность, общественное неравенство или любую другую привилегированность.

Заметь, друг мой, что создание мыслящих машин вводит новый, своеобразный вид равенства в том смысле, что сегодня не существует уже, собственно, никакого рода человеческой деятельности, которую в принципе не могла бы выполнить машина, в то время как вплоть до недавних пор было распространено мнение, что механизировать можно только «низшие» функции, какими является физический труд, а вот умственный труд механизировать невозможно. В наши дни грань между умственным и физическим трудом размывается, и, следовательно, должна будет исчезнуть одна из причин, на основании которой интеллектуалы склонны считать себя за нечто более ценное, чем другие члены общества.

ГИЛАС. Я внимательно тебя слушал, потому что ты говоришь о вещах весьма интересных и значимых, однако я считаю, что у тебя нет оснований нацеливать в мою сторону полемические острия своих выводов. По крайней мере я не противопоставлял интеллектуалов людям физического труда, я только высказал что-то вроде памфлета против глупости, а ведь известно, что встречаются не только глупые сапожники, но и глупые интеллектуалы, которые своей деятельностью наносят больший вред, чем те первые.

ФИЛОНУС. Но и дураков не следует осуждать сгоряча, отказывая им в праве сосуществовать со всеми прочими людьми, раз уж им пришлось жить вместе с нами на одной планете, а любая попытка уничтожения глупости как общественного явления становится тенденцией расслоения общества – до тех пор, пока мы не изобрели средств биологического изменения вида. Что тут поделаешь? Так называемые дураки находятся по левой стороне гауссовой кривой нормального распределения интеллекта в любом обществе, но помимо этого они являются интегральной частью общества, и их видовое обособление станет, хочешь ты этого или нет, еще одним поводом для стратификации, сегрегации, дифференциации общества, то есть для явлений уровня прежних расслоений по расовому или классовому признакам, которые, кроме несчастий и борьбы, ничего, собственно, человечеству не принесли. Никакая – в том числе и идеальная – система не сделает людей запредельно неспособных потрясающе талантливыми, а потому стремиться к реализации подобных требований с помощью какой бы то ни было социологической конструкции было бы утопией, вредной и противоречащей существующей реальности. Отличающиеся друг от друга характером, скоростью психических процессов, чувствительностью, а также интеллектом люди – разные люди – должны жить вместе в одной и той же общественной системе. А поскольку они разные, они по-разному подходят для разных профессий; направление их на путь, на котором их уделом станет максимум удовлетворения от собственной деятельности при одновременном оптимальном удовлетворении общественных потребностей, – дело психотехники, однако подобный подбор не может иметь ничего общего с ценностным расслоением общества.

Кроме стратификации, происходящей в результате ценностной дифференциации по принципу умственных способностей (интеллект, характер) и физических качеств (расовых), кроме давно известной сегрегации, основанной на происхождении, обстоятельствах рождения и т.п., существует реальная опасность расслоения по причинам экономического характера (оно является основой теории Маркса). В отношении высокоразвитых обществ будущего существует опасность квазикастовой сегрегации, вызванной детализированной, продвинутой профессионально-научной специализацией.

Предусмотреть и преодолеть эти явления – первейшая обязанность конструктора-социолога. Потому что, невзирая на время, место и выбранную систему, общество должно быть однородным; никогда не будет излишней осторожность в процессе проектирования и конструирования, никогда не будет лишним перестраховаться. Как мы уже знаем, любая социальная группа, обслуживающая обратные связи между властью и экономикой, склонна к элитарному монополизированию своих функций, особенно если ее в этом поддерживает централистская система обратных связей. Истина в том, что вредные тенденции расслоения, разделения и – как следствие – вызывающего конфликты противопоставления групп и их интересов зарождаются в недрах самых разнообразных систем. Но истина и в том, что наши способности экспериментировать, отбрасывать ненужное и продолжать поиски в этой области неограниченны. Люди построят, несмотря на все промахи, катастрофы и трагические ошибки, лучший мир. Если мы забудем об этом, то утратим веру в человека и его возможности, а тогда и жить не стоило бы, дружище.

 

Краков, 1954—55 – октябрь 56

 

 

Анекс

Часть I

Диалоги шестнадцать лет спустя

 

Утраченные иллюзии, или От интеллектроники к информатике

 

I

 

Разочарование в кибернетике после двух десятилетий ее существования – частично практического, а частично теоретического свойства. И поскольку теоретические «недомогания» более фундаментальны и труднее поддаются диагностике, начнем именно с них. Известно, что отцы кибернетики – Винер, Шеннон, фон Нейман – с самого начала предостерегали от чрезмерного оптимизма видеть в кибернетике универсальный ключ к познанию. Но известно также, что сами они не смогли избежать ни эйфории вследствие ее успехов, ни завышенных ожиданий по ее поводу.

Кибернетическая программа познания – представленная, кстати говоря, скорее в популярном изложении, чем в научных трудах – провозгласила возникновение нового языка, то есть системы абстрагирования понятий и тем самым системы нового уровня обобщений, благодаря которому стало бы возможно объединить множество до сей поры размежеванных, отделенных друг от друга непреодолимыми барьерами областей – естествознания и гуманитарных наук (например, биологии, геологии, физики – и антропологии, психологии, лингвистики, социологии, литературоведения, в конце концов). Для этого нового языка кибернетика располагает системными моделями, абстрактными в такой степени, что с их помощью можно рассматривать бесчисленные явления, исследуемые самыми различными науками при сохранении идентичности основных понятий – информации, ее источника, пользователя и каналов поступления, системы, снабженной «входами» и «выходами», обладающей положительными и отрицательными обратными связями, траектории системы, обозначенной модулем трансформации[36]. Предполагалось, что эти понятия, математически выверенные, станут как бы общим знаменателем для унифицированных дисциплин и одновременно дадут возможность конкретизировать ход исследования в тех областях, где до этого считались недопустимыми методы точных наук. Однако эта программа уже при самом своем возникновении не могла быть реализована полностью – по двум причинам. Во-первых, из-за несовершенства самой кибернетики – об этом ниже. Во-вторых, в связи с проблемами, или, если кому-то больше нравится, кризисными явлениями, которые переживает сама математика двадцатого века. А именно, человеческая история выдвинула на первое место в математике и тем самым сделала частью ее инструментария направления не из основ чистой математики, а побочные, как, например, теория вероятности – основа теории информации по Шеннону, которую собственно математики долгое время рассматривали в качестве «незаконнорожденной», или же теория алгоритмов и теория систем, которые – особенно последняя! – не были полностью формально разработаны, то есть они изначально оперируют понятиями, не вызывающими доверия у математика. Мы не можем здесь – да и не умеем – преподавать математику; достаточно сказать, что эта почва в основании фундамента кибернетики, математическая почва, не очень-то была надежной. Как теория вероятности, так и теория алгоритмов (теория систем, чрезвычайно существенная для кибернетики, и вовсе остается скорее областью пожеланий, собранием набросков и предложений, чем самостоятельной дисциплиной в конкретном понимании) имеют, образно говоря, четкое, явно выкристаллизовавшееся ядро и периферии, роящиеся нерешенными проблемами и сомнениями. Попытки расширения этих уже обоснованных областей приводят к серьезным затруднениям, связанным с неоднозначностью главных терминов – как «вероятность», так и «алгоритм». Можно заключить эти рассуждения афоризмом, что в обоих направлениях можно или достичь немногого совершенно надежным образом, или сделать много с очень спорным результатом. Для развития кибернетики недостаточно простого применения теории вероятности и теории алгоритмов, поэтому предполагалось, что этой новой науке придет на подмогу чистая математика; среди прочих такую надежду обнаруживал упомянутый фон Нейман, поскольку он видел несовершенство надежных, но не универсальных приемов комбинаторики, следующих из возрожденной и внезапно сделавшейся модной булевой алгебры. К сожалению, помощи оказалось недостаточно. Кроме того, над математикой витают свойственные только ей заклятия, порожденные понятиями из области бесконечности, от которых прикладная математика, применяемая в физике, отказаться не может, потому что физика, особенно классическая, применяет дифференциальное исчисление; а понятийный аппарат бесконечности, внедренный в теорию множеств, кибернетике ни к чему, таким образом, здесь столкнулись две противоречащие друг другу тенденции развития (финитная и инфинитная). Это привело к возникновению фундаментального сомнения: чем, собственно, является кибернетика – областью чистой математики или же математически интерпретированной моделирующей областью физики? Этот вопрос не является таким уж спекулятивно бесплодным, как может показаться. В качестве раздела физики кибернетика получила бы эмпирическое происхождение и, таким образом, подчинялась бы прежде всего экспериментальным исследованиям, представляя собой теорию или же сочетание неустойчивых теорий. В качестве раздела математики она была бы генератором моделей, то есть структур, которые по определению истинны в той степени, в какой непротиворечивы расчеты, их формирующие, а вопрос их познавательных возможностей в областях, не связанных с математикой, стоял бы отдельно и был бы для кибернетиков периферийным. Надо сказать, что сами кибернетики не могли определиться со статусом своей науки внутри указанной альтернативы. Какой-нибудь фрейдист истории науки, может быть, сказал бы, что они не хотели отказаться ни от некоей дедуктивной истинности, какой отличается математика, ни от инструментальной результативности, которая характеризует естественные дисциплины, таким образом, их «подсознание» мешало им осуществить соответствующий акт классификации. Однако такое утверждение было бы хуже, чем инсинуация, оно было бы упрощением – не от какой-то там ненасытной жадности, от недостатка знаний происходило это состояние нерешительности.

«Отцы» были по образованию математиками, но только Винер ближе всех был к чистой математике: фон Нейман, ум несомненно гениальный, занимался «всем понемногу» – квантовой механикой, теорией автоматов и информации, химией, биологией, даже нейрофизиологией; Шеннон, в свою очередь, был инженером связи.

Непонятными также были – и таковыми, собственно, и остались – отношения между кибернетикой в конкретном понимании (сюда относится теория систем, имеющих входы и выходы, с обратными связями, а также их всевозможными модификациями, с участками гомеостаза, самоорганизации) и т.п. ей и их относительно автономными областями, такими как теория информации Шеннона, а также еще менее связанными с кибернетикой и более независимыми направлениями – от теории динамического программирования до теории методов организации.

Главным упреком кибернетике с самого начала было утверждение, что она не открывает ничего нового и только переводит на собственный язык давно и хорошо известные, но представленные на других языках описания системы и процессы, тем самым обрекая себя на бесплодие; это не был полностью безосновательный аргумент. Плодотворность применения кибернетического понятийного аппарата во многих областях оказалась никакой. Она достаточно много проясняет – например, в теоретической биологии, – но сама по себе к новым значительным открытиям не ведет. Применение ее не то чтобы дает неправильные результаты, а только иногда применять ее преждевременно, иногда неэффективно, например, когда отсутствие в рассматриваемой науке соответствующих фактических данных делает невозможной подробную разработку предварительно введенных кибернетикой схем.

Потом обнаружилось, что теория информации несовершенна в своем постулированном на вырост универсализме применения; что понятие информации, даже асемантической, даже шенноновской чрезвычайно трудно применять адекватно вне системы отношений, установленных человеком в качестве системы соединений. Посвятим несколько слов этому очень важному аспекту. Правда, препятствия в развитии кибернетики не сводятся к информационным проблемам, но они необычайно важны, хотя бы потому, что трудно говорить конкретно об «управлении и связях в системе и в механизме», если не установлены конкретные понятия и параметры измерения информации, при помощи которых упомянутые связи и упомянутое управление можно было бы измерить.

Наибольшие восхищение и радость, как бы сопутствующие открытию современного философского камня, вызвало отождествление передающейся информации с термодинамической энтропией, поскольку таким образом был перекинут, как говорили «отцы», например фон Нейман, мост между логикой и физикой – впервые в истории познания. Информация оказалась «отрицательной энтропией», «негэнтропией», антитезой энтропии как физической величины, измеряющей «энергетическую диссипацию», «степень неупорядоченности» системы, понимаемой вероятностно (поскольку высшая гармония термодинамически всегда соответствует наименее вероятным состояниям физической системы). К сожалению, эта радость очень скоро принесла большое разочарование и озабоченность, поскольку, как оказалось, она была оптимизмом на вырост.

Поначалу считалось, что несовершенство физикалистского определения информации связано только с особенностями его семантики, с тем, что качество информации невозможно соотнести с теорией Шеннона. Не прекращались также попытки разработать и семантическую теорию информации в духе, например, Карнапа и Бар-Гиллеля. Однако оказалось, что даже чисто ортодоксальная, из области передачи, выведенная из термодинамики теория информации страдает определенным несовершенством. Это стало очевидным, когда многочисленные исследователи в разных областях попытались установить хотя бы приблизительное количество информации, заключенной в живом организме, в яйцеклетке, в системе хромосом или же в генетическом наборе биоценозной популяции – или же определить, где содержится больше информации: в зиготе или в организме, который из нее возникает? Один из самых выдающихся лингвистов, логиков и информатиков, Дж. Бар-Гиллель, в конце концов оповестил всех, что вообще не имеет смысла в науке задавать вопросы о форме того, чем является Х  (то есть чем является информация), что это в каком-то смысле метафизически сориентированные вопросы, которые ожидают «ультимативного» ответа, делающего нам доступной «сущность» такого определенного «бытия», как информация или гравитация – сущность, которой вечно самокорректирующаяся и эволюционирующая наука прочным и устойчивым образом достичь не в состоянии. Этот его постулат имеет прецеденты, как известно, существуют вопросы, prima facie [37] совершенно обоснованные, то есть правильные с точки зрения логики, которые нельзя ставить в квантовой механике в связи с опасностью получить ответ, внутренне противоречивый и тем самым бессмысленный. Тем не менее радикализм позиции Бар-Гиллеля может вызвать удручающие результаты. Поскольку мы не только теряем шанс выяснить, чем, собственно, является информация, что, может быть, она категориально принадлежит к семейству таких понятий, как энергия и масса, что, может быть, это некое «обособленное бытие», но, кроме того – и быть может, и это самое плохое, – мы утрачиваем понимание области ее применения, поскольку обнаруживается, что не определенная для оперирования информация вообще не является осмысленной мерой ни в биологии, ни в психологии – за исключением лингвистики ее нигде нельзя использовать за пределами узкой, с инженерной точки зрения, области техники связи, то есть в коммуникационных передатчиках, каналах и приемниках. Лингвистика же потому только остается верной служению информатике, поскольку рассматривается с точки зрения комбинаторики и теории вероятности одновременно. (Хотя, собственно, и там полная математизация трудна или даже невозможна, и приходится довольствоваться эвристически определенной апроксимацией, когда, например, есть задача – точно измерить частоту обнаружения букв в этническом языке, эту частоту можно вычислить с достаточной на практике степенью точности, но невозможно вывести теоретически завершенную формулу, потому что, когда доходит до проверки выведенной формулы на материале наблюдения за говорящими, мы снова возвращаемся к исходному пункту – к давнему противоречию между эмпирической вероятностью и математической теорией ожиданий.) Надо сказать, что ограничение деятельности информатиков (если они лингвисты) исследованием этнических языков следует рассматривать как значительный урон с непредвиденными последствиями, и это потому, что якобы такой спасительный для информатики ригоризм, или, говоря иными словами, предусмотрительное самоограничение, отрезает ей все пути к параллельному исследованию того «иного» языка, каким является хромосомный код в биологии. Эмпирически прямо-таки бросающееся в глаза подобие передачи наследственности и языковой артикуляции пробудило большие надежды в области познания; ожидалось, что появится обобщение нового типа, при синтезе которого понятие информации будет играть ведущую роль, поскольку как производное одновременно из области логики и термодинамики даст возможность рассматривать в идентичном ракурсе, с помощью идентичного терминологического аппарата как естественных (этнических) языков, приспособленных для того, чтобы договариваться между собой (для межличностной коммуникации), так и проверочных языков, то есть являющихся самореализующимися гипотезами, каковые представляют собой хромосомные артикуляции живых систем. И в то время как все, казалось бы, указывало эмпирикам-натурфилософам на общую в корне природу языков этих двух порядков – системы теоретических понятий, которые должны были эти факты, обнаруженные с таким триумфом, упорядочить и открыть простор для дальнейших исследований, именно в этот момент обнаружили свою беспомощность.

Миной замедленного действия, расторопно установленной на этом участке исследования, было понятие сложности. И ведь создали целую теорию систем, однако по-прежнему пытаются конструировать только для того, чтобы в конце концов конкретизировать туманное и не поддающееся определениям, особенно математическим, независимое, «не желающее» подчиниться четкому обобщению понятие. Предостаточно также было попыток наведения мостов между понятиями физической информации сложности таким образом, чтобы измерения информации автоматически свидетельствовали об уровне сложности исследуемого объекта. Попыток было много, о чем свидетельствует возникновение терминов, определяющих информацию, – структурная, метрическая, топологическая, алгоритмическая, даже вневероятностная, комбинаторная и т.п. К сожалению, результаты принесли больше разочарования, чем успехов. Поясним коротко, доступно, а следовательно, не по нашей вине приблизительно, в чем состоит обреченность и ненадежность понятия информации по отношению к понятию сложности.

Понятие информации как бы обладает для многих субъективизмом, чуждым типичным терминам физики, поскольку измерения информации всегда относительны. Прибывающая информация – это акт выбора одного состояния из числа всех возможных состояний – и поэтому она измеряется разностью вероятностей: до поступления предпочтительного сигнала и после его поступления. Тем самым, поступление информации в измерительном смысле адекватно понижению неопределенности состояния, каким фактически характеризуется наблюдаемая система. Данная система в этом случае всегда рассматривается как один из элементов замкнутого счетного множества, включающего все возможные состояния этой системы. Для лингвиста, например, нет ничего проще, чем определить границы множества, поскольку его элементы представлены языковой артикуляцией, всегда завершенной, а объем информации поддается точному комбинаторному определению – по количеству знаков (букв алфавита), которые можно обнаружить в сообщении. Простые операции комбинарики позволяют выполнить измерение, поскольку изображение букв, их размер, конструкция, то, что они, например, расположены горизонтально или вертикально, на плоскости или на поверхности геометрического тела, закодированы ли они на материальном носителе, как бумага, или передаются, например, как фонемы, колебаниями среды (воздуха) – не имеет никакого значения. Количество информации, содержащейся в напечатанной фразе, не изменится, если ее переписать палочкой на песке или вылепить буквы из глины, отлить из металла, высечь в скальном грунте или изготовить многотонные образцы из бетона и т.п. В то время как неизвестно, собственно говоря, каким образом можно аналогично ограничить информацию, то есть сделать ее независимой от носителя, – в случае с наследственным кодом. Совокупность фраз английского языка и совокупность «хромосомных высказываний» – как линейных артикуляций хромосомного «языка» – не поддается аналогичному подытоживанию в отношении информационной насыщенности, поскольку «отделимость» слов от эмиттента (источника информации) и рецептора (получателя) отличается самым решительным образом – ведь мы знаем, что представляет собой фрагмент из нескольких фраз на английском, но не знаем, чем, собственно, является «несколько хромосомных фраз». Мы можем обозначить отдельные единицы хромосомного кода – ДНК – буквами латинского алфавита. Мы всегда можем отличить нагромождение букв от фразы по-английски, однако мы не сможем отличить нагромождения «генных букв» от «фразы» на языке наследственности. Но то, что мы сейчас этого еще не умеем, не представляет непреодолимой трудности для информационного измерения. Ведь фразы на этнических языках – например, напечатанные – никогда не являются истинными системами в физическом смысле. Системность языковой фразы не является его физической характеристикой и даже составной частью подобной характеристики. Системность фразы возникает из ее подчиненности правилам синтаксиса, лексикографии и грамматики данного языка. Если же мы станем рассматривать напечатанную фразу как физическую систему и захотим измерить ее информацию, понимаемую термодинамически, то окажется, что та мера упорядоченности, какую привносит печать (вид фразы, напечатанной на бумаге) в целое энтропического баланса бумажного листа, ничтожна настолько, что практически равна нулю. С точки зрения термодинамики лист бумаги, покрытый пятнышками или подтеками типографской краски, и лист, заполненный осмысленным напечатанным текстом, почти идентичны информационно, то есть энтропически. Это потому, что одному биту информации соответствует десять – шестнадцать термодинамических единиц энтропии. Уровень упорядоченности физической системы, каковой является лист бумаги, практически не увеличивается посредством размещения на нем письма (напечатанного текста), поскольку на листе поместилось бы от силы несколько сотен битов, в то время как его энтропия в пересчете на биты является астрономической величиной (квинтиллионы или квадриллионы битов). Подобным образом выглядит термодинамический и одновременно информационный итог любой системы, созданной человеком, например, цифровая машина порядка ста миллионов элементов: машина может вместить самое большее 4 х 109 битов, или 4 х 107 термодинамических единиц, то есть опять-таки ничтожно мало. Ситуация меняется в случае с живыми системами, в виде зрелых организмов или же клеток, например, генеративных, поскольку количество упорядоченных элементов, составляющих подобную систему, насчитывает порядка 1012, и, таким образом, физическая энтропия клетки или системы обнаруживает зависимость от количества информации, содержащейся в этой системе и управляющей ее поведением (например, эмбриогенетическим процессом). Непреодолимые трудности появляются, однако, в ту же секунду, как только мы попробуем определить количество информации во «фразе», выступающей в виде хромосомной нити из-за того, что мы используем обычный статистический подход по отношению к «фразе», составленной из единиц ДНК (дезоксирибонуклеиновых единиц). Топологические особенности напечатанной фразы ни малейшего влияния не оказывают на ее информационную насыщенность, однако на информационное содержание хромосомной нити они влияют очень существенно. Поэтому нельзя отождествлять единицы ДНК, алфавита генного, с алфавитом буквенным. Следует четко осознавать, что та легкость процедуры, какая свойственна информационной трактовке языковых текстов, проистекает попросту из того, что мы опускаем вообще все связи, в какие фраза, воспринимаемая человеком, вступает с его мозгом; откуда-то нам известно, что фраза эта становится тогда системой команд (приказов) и одновременно субстратом сложной мозговой процедуры для принятия решений, подобно тому как хромосомная нить одновременно является и системой команд (приказов), сориентированных на протоплазму зиготы, а также – вместе с этой протоплазмой – субстратом сложной процедуры для осуществления процессов (а именно: развития плода). Таким образом, фразы естественного языка всегда выступают в виде кардинального исключения из всех операций их умственного восприятия, в то время как фразы языка наследственности аналогичной автономии не обнаруживают. Правда, мы считаем, что речь идет о трудностях, вызванных как бы технически, а не какими-то совершенно принципиальными различиями, но как раз эти-то технические трудности и сводят на нет применение простых методов статистики и теории вероятности в том ее элементарном виде, которого достаточно для создания информационных расчетов в языкознании. Попытки составления информационных расчетов, неоднократно предпринимаемые биологами при изучении клеток или организмов, приводят как к гигантскому разбросу количественных оценок, так и – что гораздо хуже – к принципиальным ошибкам и недоразумениям, поскольку в процессе подобных вычислений понятие информации попросту девальвируется, теряет всякий физический смысл, объяснимый происходящими процессами. Например, оказывается, что практически объем информации в живой и мертвой системах одинаков или почти одинаков, что количество информации в зиготе может быть меньшим, чем в организме, который из нее возникает, а это придает видимость истинности утверждению, что жизненные процессы протекали «против течения» вектора энтропии и тем самым не подчинялись законам термодинамики. Это, вне всякого сомнения, ложные выводы, которыми чреваты понятия, ложно – то есть вопреки физической реальности – сформулированные. Просто мы не можем так резко отгораживаться, исследуя с информационной точки зрения явления жизни, как при исследовании языковых фраз-одиночек. То, что можно опустить во втором случае, недопустимо в первом под угрозой впадения в абсурд. Когда Шеннон советовался с фон Нейманом, как назвать фундаментальную величину в его теории, последний предложил ему назвать ее энтропией не только для сохранения идентичности формулы (поскольку формулы информации и энтропии математически аналогичны), но и потому, что, как он язвительно заметил, никто, собственно, не знает, что такое энтропия. Когда через несколько лет Л. Бриллюэн писал книгу об информации в науке, то он назвал энтропию уровнем знания о физической системе, каким мы обладаем, – а не уровнем «неупорядоченности» этой системы вообще, что вызвало оживленные отклики и недоразумения, поскольку все решили, что Брюллюэн считает энтропию – и тем самым информацию – мерой чисто субъективной, определяющей, что мы знаем о предмете, а не то, что является частью свойственной ему характеристики состояния. Мы видим, что Джон фон Нейман действительно был прав. Понятие энтропии выводится из изучения различных состояний газа, особенно идеального, и из статистической механики; оно охватывает наши представления о системе в том смысле, что данная система – например, газ в сосуде – может находиться в одном из своих бесчисленных состояний, которые мы не способны различить, поскольку невозможно локализовать в один и тот же момент времени положение всех молекул газа. И тогда энтропия относится ко всем без исключения, не идентифицируемым в данный момент состояниям системы одновременно; поскольку они равновероятны, «с точки зрения энтропии» они являются как бы одним и тем же. Итак, это действительно субъективное знание, тесно сопряженное, однако, с объективным состоянием системы; когда же система переходит в состояния менее вероятные, все более высокого уровня координации, ее энтропия уменьшается, иными словами, совокупность равноправных по отношению друг к другу конфигураций газовых молекул утрачивает численную силу за счет измерения. Принципиально недостижимый энтропический ноль был бы состоянием, в котором о системе мы знаем все (в физическом, то есть локальном смысле, а не в каком-то там метафизическом понимании), поскольку в нем установилась целиком однозначная и, что еще более важно, единственно возможная в этот момент конфигурация частиц. (Этот ноль недостижим, поскольку неопределенность квантового происхождения неустранима в принципе.) Хромосомы являются системами с упорядоченностью очень высокого уровня – ведь в них каждая молекула должна находиться в определенном для нее месте; их энтропия очень мала, их информационное содержание – огромно, близкое, может быть, к максимальной вместимости макромолекулы полимерного типа; как уже было сказано, упорядоченность фразы, напечатанной буквами, относящейся к языку, в сравнении с «генной фразой» – почти нулевая с точки зрения термодинамики. Связующая (коммуникативная) способность языка является результатом его «спусковой» функции: по отношению к языковой артикуляции мозг является чрезвычайно мощным усилителем также и физического аспекта процессов. А это – поскольку проговоренная и услышанная фраза, энтропия которой термодинамически чрезвычайно мала, – приводит в действие в мозгу лавину скоординированных процессов, служащих «пониманию» переданной таким образом и притом – микроскопической порции энтропии. Фраза в этом случае является чем-то вроде курка или спускового крючка, который приводит в движение каскад амплификации и в энергетическом разрезе (мозг для «понимания» фразы потребляет такое количество энергии, какое с точки зрения термодинамического баланса самой фразы представляется просто гигантским, хотя оно и невелико в абсолютном измерении: вся мощность мозга достигает от силы полутора десятков ватт). «Фраза» же, построенная из генов, хромосомная нить, является не курком, а автоспуском, который приводит в движение и организует процесс развития плода; такое было бы невозможно, если бы эта нить уже в самом начале не располагала физической упорядоченностью не просто высокой, а высокой сверх необходимости. Одним словом, энергия лингвистов не является собственно энтропией термодинамики, поскольку исследуемые лингвистами системы не являются системами в физическом понимании: их физический аспект, хотя и несомненный (ведь полностью вне физики ничего не происходит), в процессах языковой коммуникации как передачи информации практически никакой роли не играет (особенно во время чтения, поскольку оптический канал нормально имеет очень большую вместимость и проводимость, не такую, как акустический). Фразы языка являются детонаторами, приводящими к эскалации высокоупорядоченных процессов в мозгу, и их восприятие становится как бы «все более физическим явлением» в том смысле, что физический аспект работы мозга уже невозможно игнорировать. Такое положение вещей как раз и облегчает применение простых до примитивности измерительных процедур в лингвистике, а аналогичные измерения в генетике делает неслыханно трудными. И это потому, что физический аспект хромосомных «фраз» никогда нельзя игнорировать при подытоживании их информационной насыщенности. По этой же причине для лингвистики достаточно простой комбинаторики в качестве элемента логического анализа, и в то же время именно поэтому комбинаторика неприменима в генетике, представленной в понятиях информатики: поскольку химические, атомные и квантово-топологические аспекты написанной фразы никакого значения не имеют, в то время как химические и квантово-топологические аспекты хромосомы являются главными характеристиками ее организации.

Фраза этнического языка является корректной при условии построения ее согласно правилам лексикографии, грамматики и синтаксиса (согласно правилам семантики – не обязательно: ведь фраза: «Английские булавки отличным образом переночевали в кратерах штопоров» корректна, поскольку с лингвистической точки зрения построена правильно, хотя ее смысл весьма сомнителен).

Генная «фраза» корректна, если представляет собой систему команд, направленных на создание определенной законченной системы, обладающей всеми свойствами системы; эта система и является зрелым организмом. Она не может быть хорошо сконструирована синтактически и при этом плохо – прогностически (на деле, то есть телеологически), поскольку синтактической моделью генного кода является эмбриогенезис. Если цепочка генов (единиц ДНК) никакого вида эмбриогенезиса не инициирует, то мы не считаем, что речь идет о геноме; мы скорее предположим, что это было химически осуществимое нагромождение элементов ДНК (ведь оно представляло собой характерную спираль, хромосомную нить), на деле, однако, – эмбриогенетически – бесплодное. Теоретически можно было бы вычислить все химически возможные комбинации соединений ДНК в виде набора макромолекул размеров, сопоставимых с величиной (длиной) настоящих (встречающихся в природе) геномов; количество комбинаций получилось бы внушительным (примерно 10 в 3000-й степени, то есть в Космосе нет такого количества электронов, чтобы этот набор создать), но беспредметным, и то, что это технически неосуществимо, не имеет никакого значения. Такой набор представлял бы схему того, как можно комбинировать «кирпичики наследственности» также и в том случае, когда они вовсе не обладают функцией «кирпичиков наследственности». Задача эта беспредметна, поскольку биолог-генетик не собирается измерять «полную информацию», какую включают гены (как молекулы, как атомные конгломераты, как электронные облака, как системы, исследуемые квантовой механикой, et cetera [38]), его интересует только та часть их конструкции, которая реализует эмбриогенезис. То есть для него важны не «все биты», а только некие «биобиты», кванты, ответственные за развитие эмбриогенезиса. Но такие «биобиты» имеют не много общего с энтропией лингвистов и Шеннона. И это затрудняет создание этакой «обобщенной лингвистики», частными случаями которой оказались бы все этнические языки, с одной стороны, и все генные коды – с другой.

Поэтому не прекращались попытки спасти ситуацию путем изменения базовых понятий теории информации, об этом мы уже упоминали, однако все не-вероятностные теории информации обладают той общей неприятной особенностью, что не имеют прекрасного и естественного перехода от понятия информации к понятиям из области термодинамики, то есть из области физики, которые нам открыл Шеннон. Одновременно становится очевидным, что признание информации созданием субъективного характера (к чему склонны, например, информатики-лингвисты) безосновательно, поскольку не подлежит никакому сомнению, что зиготы, как и развитие плода, а также трансформация геномомов в органические системы существовали за миллиарды лет до возникновения человека и его этнической речи на Земле. Видимо, математический инструментарий, с помощью которого осуществлялись попытки преодоления кризиса, слишком прост. Я считаю, что от чистой математики помощь будет невелика, поскольку она никогда не приведет нас к понятию порога минимальной сложности системы, а оно должно быть существенным, если вообще не центральным в понимании явлений жизни. До сих пор мы только интуитивно отдавали себе отчет в том, что количество информации, содержащейся в объекте, не является однозначной функцией его сложности, попытка же (предпринятая уже Бриллюэлом) разделения информации на «свободную», то есть не интерпретированную физически, и «связанную», или отражающую информационную насыщенность объекта в физическом смысле, является не решением проблемы, а ее игнорированием. Также только интуитивно мы понимаем, что система, способная к самовоспроизводству, должна характеризоваться определенным минимумом сложности, ниже уровня которого она функционировать не в состоянии – независимо от конструкции. (Вопросы, связанные с этими рассуждениями, я затронул в другом контексте в опубликованном в «Философских исследованиях» эссе о ценностях в биологии, и предполагая, что его наличие в примечаниях к новому изданию «Диалогов» может быть полезным, включил эссе в эту книгу.)

Наряду с неудачами в области теории познания – внутри программы унификации различных дисциплин естествознания, выдвинутых на кибернетический «метауровень», – кибернетику постигло фиаско и на других направлениях. Относительно многие исследователи считают, что понятие информации Шеннона как бы зависло в пустоте или же осталось «недоработанным», причем надлежит стремиться к синтезу: так объединить это понятие с другими, производными от физики, mutatis mutandis [39], как теория относительности объединила категории времени и пространства в четырехмерный континуум; боюсь, что это представление по природе своей ошибочно и вводит в заблуждение, поскольку в этой области коротко, просто, ясно, конкретно и при этом точно, то есть имея возможность измерения, ничего сделать не удастся. Это совсем не означает, что я пессимист по отношению к будущему кибернетики, я просто не верю в то, что какое-нибудь терминологическое или концептуальное изобретение, какая-нибудь там революция в области понятий могут способствовать радикальному перелому, сделать кибернетику многосторонне результативной гностически – и тем самым с лихвой отдать долги, каких она понаделала, провозглашая амбициозные лозунги и программы у истоков своего возникновения.

Фиаско в других областях – более практического свойства: крах надежд создания «усилителя интеллекта», машины для перевода, машины, имитирующей, в конце концов (хотя бы только в сфере лингвистики), человека (это была программа Тьюринга) – связано, я думаю, с теми не предвиденными вначале трудностями, с какими столкнулась теория автоматов – или, если говорить менее возвышенно, попросту компьютерная техника. Крах надежд был обусловлен тем, что компьютерное программирование сталкивается с трудностями непредвиденными и вообще не существовавшими по мере того, как необходимые программы становятся все более сложными. И не столько объем машинной памяти, не столько общее направление развития – согласно оппозиции «цифровая машина параллельного действия» versus  «машина последовательного действия», не столько другие аспекты технических характеристик сильнее всего ограничивают достижения в этой области – сколько сама проблема написания программ, поскольку именно эту проблему должно бы сделать частью физически интерпретированной теории алгоритмов, а до этого, к сожалению, очень далеко, и на этом пути громоздятся трудности поистине ужасающие. Коротко говоря – то есть говоря безапелляционно и упрощая, – оптимизм первых кибернетиков основывался на обычно не высказываемом explicite  мнении, что интеллектуальная деятельность может быть автоматизирована путем замены умственных процессов типа поиска уже на ранней стадии бессмысленными процедурами с помощью ввода соответствующих алгоритмов. Мы признаем, что так откровенно этот проект никто не формулировал. Однако чем является поиск оптимальной программы шахматной игры, если не попыткой составления – методом очередных прикидок, проб и ошибок – функциональной аппроксимации алгоритма шахмат, который до сих пор невозможно составить чисто математически? Должны были возникнуть и программы, способные к самообучению... но, наверное, тоже благодаря тому, что их обучением управлял бы соответствующий алгоритм. А чем иным должен был бы быть регулирующий селектор в усилителе интеллекта Эшби, если не фильтром с алгоритмической характеристикой? Каждый раз дело заключалось в представлении механизма, осуществляющего разного рода умственную деятельность, – в самом упрощенном виде; обоснование должно было бы быть всесторонним, с включениями в структуру сетевых соединений. По умолчанию в основе этих проектов лежало убеждение о несущественной в принципе, раз можно ее проигнорировать, сложности структуры мозга. Однако не обладаем ли мы косвенным доводом в пользу утверждения, подвергающего сомнению этот чрезмерный оптимизм? Если бы тактика выживаемости поддавалась в земных обителях алгоритмизации или хотя бы ее не до конца сформализованному соответствию, то эволюция, несомненно, протекала бы иначе, чем в действительности. Она совсем неплохой конструктор. То, что она предлагает земным популяциям в качестве собственного производного гомеостаза, очень хорошо приспособлено для этих популяций – в определенном плане гомеостаза. Если бы была достижима еще какая-нибудь форма алгоритмизации техники выживания, то совокупность таких алгоритмов создала бы для спецработы эволюции поглощающий экран: потому что там, где алгоритм уже действует оптимально как процесс, осуществляющий реальные задания, не может возникнуть ничего «еще лучшего». Эволюция способности выживания свелась бы, таким образом, к подбору и селекции алгоритмов, вводимых в жизнь повсеместно. То же, что отдельные виды не являются «окончательными», что представляют собой звенья созидательной цепи организационных улучшений в нейрообласти, то, что они «пропускают» более «правильные» решения проблемы гомеостаза, раз им подчиняются, то, что мозг человека так обширен, свидетельствует в пользу утверждения, что процесс выживаемости не укладывается в алгоритмы ни в чисто математическом виде, ни в виде аппроксимации, достигаемой методом проб и ошибок.

Идей, на которых основывались планы создания искусственного мозга, выдвигалось в пятидесятые годы колоссальное количество – но никто как-то не пытался даже соорудить, основываясь на этих идеях, хоть бы простенькую действующую модель. Странной была эта утопия кибернетиков! Завороженные первым шагом, какой они совершили по пути имитации умственного процесса, они поверили в повторяемые операции как в тактику бездумности, способную функционально заменить мышление. Они говорили об этом несколько иначе, но именно к этой цели стремились – напрасно. Значит ли это, что они попросту ошибались? И да, и нет. Еще фон Нейман, сравнивая мозг и цифровую машину, сосредоточивался на разнице размера и качества функций составляющих элементов – в эпоху катодных ламп расхождения были в миллионы раз, но сегодня, когда существует мономолекулярная память, транзисторы, нейристоры, микроминиатюрные системы, интегральные схемы, блок-схемы, – они растворились в перспективе технологического прогресса – и несмотря на это, мы нисколько не приблизились к возможности сконструировать «заменитель мозга». Различия в измерениях и функциональные возможности переработки информации отдельными частями исходного образца оказались малосущественными!

Эволюция – ленивый на первый взгляд конструктор. Будучи строителем, она выжимает из своих материалов все возможности, упорно придерживаясь раз сконструированной модели, только повторяя ее во всевозможных вариантах. На радикальное изменение модели она решается один раз в сто миллионов лет или еще реже. Хочу заметить: если бы системы, значительно более простые, чем человеческий мозг, могли бы справиться с заданиями, какие обнаруживает человек в своей экологической нише, то его нервная система как раз и стала бы именно такой, значительно более простой системой. Потому что прославленная, разрекламированная, повсеместно признанная «безмерность» мозга есть фикция. Безмерен мозг в том отношении, что хотя он и утрачивает каждый день около ста тысяч нейронов, гибнущих безвозвратно, он продолжает функционировать и в глубокой старости, когда индивид располагает 60—70 процентами изначальной нейронной мощности. Он безмерен в возможности самокомпенсации, поскольку справляется с потерями своей субстанции. Однако он вовсе не безмерен относительно резервов, никогда не использованных в какой-нибудь деятельности, относительно наличия как бы спящих областей, разработка которых резко и блестящим образом повысила бы уровень индивидуального интеллекта. Ибо мозг создан согласно тому же праксеологическому правилу, которое лежит в основе всей биоэволюционной деятельности, его же безмерность есть наше заблуждение как исследователей. Заблуждение это проистекает из того, что у нас в голове не умещается, как это орган, сформированный под воздействием таких критериев естественного отбора, которые относились к области первобытного антропогенеза, в эолите, и таким образом адекватный с точки зрения заданиям «пещерного» уровня трудностей, мог, не обладая латентной в пещерную эпоху избыточностью, справляться в дальнейшем с задачами всего исторического развития: от построения пирамид и эпициклов – вплоть до создания теории относительности и компьютеров. Однако речь идет именно о заблуждении, вызванном нашим невежеством, поскольку точно так же маловероятным, точно так же неправдоподобным представляется нам, что механизм, ответственный за размножение микробов, амеб и трилобитов мог бы в принципе таким же образом создавать – миллиарды лет спустя – и гигантозавров, китов и палеопитеков, самого человека, в конце концов, но именно так оно и было, раз генный код возник однажды и по единому образцу и в своей лексикографии, синтаксисе, грамматике он один и тот же для всего, что только жило и живет на Земле. Таким образом, мозг, возникший для преодоления совокупности «пещерных» трудностей, отлично справился с решением задач тензорной алгебры и теории групп. Он совсем не изменился; изменились только каноны его индивидуального программирования, возникшие в результате аккумуляции, причем культурной, а не наследственной. И тогда, если алгоритмизация процесса познания в принципе возможна, если можно автоматизировать процессы умственной деятельности, то подобные алгоритмы не смогут составить гипотетические устройства, создание которых по сложности задачи соотносимо с созданием мозга. Такие алгоритмы, если только они вообще возможны, могут составить устройства, значительно более сложные, чем мозг, и именно потому не реализованные в прогрессивном движении эволюции – поскольку она всегда выбирает и решает задачи более простые. По-видимому, или такие устройства невозможно сконструировать вообще, или затраты на их конструирование, измеряемые временем и примененной в это время частотой креативной комбинаторики, должны превышать те средства, которые эволюционный процесс инвестировал в нас. Есть еще одна, третья возможность – вот когда бы структурно-функциональное целое, унаследованное нашим мозгом от видов из группы человекообразных оказалось бы в сильнейшем конструктивном противоречии со схемой механизма алгоритмизированного гнозиса, то и тогда эволюция не смогла бы создать такой механизм, поскольку эволюция производит изменения не резкими скачками, но нарастанием медленных изменений, ползком. Для порядка только упоминая о такой возможности, следует, однако же, признать, что она маловероятна, поскольку интеллект в земной среде является ценностью, почти полностью подчиненной выживанию, и поэтому каждый вид, который бы ею обладал, был бы предпочтительнее в селекции: и несмотря на это, никто вне ареала человекообразных не создал развитого интеллекта, то есть, иными словами, на эту территорию нет выходов в форме короткого замыкания или пролома в стене; и это следует для получения окончательного диагноза перемножить на количество всех наделенных нервной системой видов животных, какие только возникали на нашей планете в течение последних нескольких сотен миллионов лет. Таким образом, создается впечатление, что царского пути к интеллекту, понимаемого в данном случае как автоматизированное упрощение его завоевания способом применения повторяемых операций вроде алгоритма, вообще не существует.

А ведь именно люди, которые конструировали по крайней мере оригинальные и логически выверенные схемы типа логических сетей, должны были бы проложить этот путь – и фиаско их начинаний также косвенно доказывает справедливость альтернативного тезиса.

Конечно, хорошо предсказывать post eventum [40],  и к тому же этот вопрос не представлялся так ясно полтора десятка лет тому назад. Особенно в то время не было понятным, почему человеческий мозг отличается таким ничтожным, даже иногда (ложно) принимаемым за нулевой, исходным, то есть младенческим, состоянием предпрограммированности. Тогда не понимали, почему индивидуум вынужден с нуля учиться практически всему, то есть не только речи, но даже и мышечно-чувственно-двигательной координации, поскольку тогда считалось, что наследственное предпрограммирование было бы (то есть должно быть) значительно более экономичной процедурой, чем адаптация к условиям существования. Сейчас мы допускаем, что мозг именно потому так блекло запрограммирован наследственностью, что преждевременная детерминация в этой области серьезно снижает шансы приспособиться, а следовательно, и сохраниться, а это происходит по той причине, что искусство созидания мозгов – только частичка проблемы, обозначенной как «завоевание интеллекта», а другой отдельной огромной составляющей здесь является искусство правильного программирования. То есть наши мозги как бы из соображений очень серьезной стратегии исходно «недопрограммированы», и их гигантская пластичность, этот их перспективный потенциал, который во всех до сих пор известных из истории цивилизациях уступал перспективным значениям, или фактической реализации, отражает общее положение вещей, согласно которому преждевременная автоматизация операций из области познания всегда приносит больше вреда, чем пользы. Создается впечатление, что мир – это такое особое место, где компоновка замкнутого, и в то же время универсально пригодного в сфере познания объема директив принципиально невозможна – и это после преодоления трудностей более высокого уровня, чем те, какие пришлось преодолеть в процессе реализации мозга hominis sapientis [41]. Подобные рассуждения помогают пока еще только в пределах некоего контекста понять крах чересчур оптимистичных прогнозов, которые по сути стремились, хотя и опосредованно, инкриминировать эволюции, что то, что можно сделать относительно просто и легко, она производила путаным и многотрудным образом, создавая наши мозги. Поскольку очевидно, что если бы универсальный алгоритм программ гнозиса, рефлексии, познавания – в качестве игр с противником, Природой, – можно было бы создать малыми затратами, то тем самым безмерность неприспособленности человеческого мозга оказалась бы доказанной. Тем временем мозг оказался устройством не только значительно более сложным, чем это себе представляли различные специалисты – конечно, я высказываю банальные вещи, – но и, что уже не является аналогичной банальностью, устройством в какой-то степени (или вовсе) не безмерным с точки зрения своей функциональности.

Этот диагноз наряду с суждением о почти нулевом предпрограммировании наших мозгов заставляет достаточно пессимистично рассматривать предполагаемые возможности открытия простых и в то же время вполне определенных, поддающихся тиражированию, выводимых из какой-нибудь алгоритмизированной теории множеств процессов самопроизвольного программирования систем типа цифровой машины (или технически реализованной версии универсального автомата Тьюринга). В области информационных технологий, в области, отдаленной от физики, мы наблюдаем интересное соответствие тому положению дел, с которым связано высказывание Эйнштейна, что «raffiniert ist der Herrgott, aber boshaft ist Er nicht» [42]. С одной стороны, уже не подлежит сомнению, что устройство, настолько прямо-таки чрезвычайно элементарное, каковым является универсальный автомат Тьюринга, может выполнять все операции, какие только возможны в пределах произвольно выбранной сложной структуры наподобие мозга или супермозга; и отсюда напрашивается вывод, что «der Herrgott ist nicht boshaft »; однако, для того чтобы этот простой аппарат смог бы это «всё» реализовать, необходимы программы действия, которые мы уже не сведем к общему знаменателю – алгоритму. В чем, собственно, и проявляется «изощренность Господа Бога», одной рукой как будто бы отбирающего то, что Он дает другой рукой – в простоте выполняющего механизма и одновременно субстрата каждой мысли, раз этот простой и доказуемо универсальный аппарат не поддается ни простому, ни универсальному запрограммированию на выполнение функций, для которых он создан...

И, собственно, крах кибернетики, которая обещала создать усилитель интеллекта, имитацию человека, трансляционный аппарат (для перевода), отмеченное выше состояние вещей отражает в совокупности, являясь его технически-конструкторским производным.

Нелишним будет указать и на то, какими изобретениями в рассматриваемой области может похвастаться природная эволюция в сравнении с нами, которые viribus unitis [43] выдвинули ряд фиктивных изобретений. Так, генератор информации Эшби, генеративные грамматики Хомского, моя идея «пестования информации» – все они обладают той общей особенностью, что увлеченно рассматривают разнообразные варианты проекта, широко представляя теоретико-техническую сторону этой продукции, в то же время обходя молчанием или же удостаивая парой ничего не значащих слов и оптимистических намеков комплементарную проблему – селектора этого разнообразия. Что с того, что создается некий избыток вариантов артикуляции, концепций, теорий или, в более общем смысле, каких-нибудь структур, когда совершенно не известно, чем можно заменить ту часть мозга, которая занимается отсеиванием альтернативных возможностей? Что из того, что мы уже знаем, как произвести избыток, когда мы по-прежнему не имеем понятия, как от него избавиться и отцедить из него маленькую, микроскопическую частичку – ценностные структуры, то есть осмысленные предложения в лингвистическом варианте или рациональные идеи в случае с «усилителем интеллекта» – или, в конце концов, осмысленную теорию в случае с моим «пестованием информации»? В каждом случае решается легкая часть задачи, а более трудная оптимистично и небрежно сбрасывается на чужие плечи, и кто-то другой должен этим делом заняться и поскорее реализовать замысел. В то время как природная эволюция кроме генератора разнообразия, представленного «артикуляционным полем геномов», или совокупностью всех наследственных кодов, какими располагает данная популяция живых особей, на практике применяет действие селектора, оставляющего только то, что пригодно: мы имеем в виду обладающий марковской характеристикой – процесс естественного отбора. Этот так плодотворно работающий двучленный агрегат у нас как у строителей вызывает ужас, потому что деталь, определяющая успех, – отсеивающий механизм, или селективный фильтр – требует, в эволюционном варианте, прежде всего времени, измеряемого миллионами лет, чтобы творческий потенциал сконструированной подобным образом машины мог бы полностью раскрыться. Это, к сожалению, тот параметр, какого мы наверняка никогда в эволюционном варианте не примем со всем его инструментальным богатством! В качестве рационализаторского приема для победы в этом соревновании, в котором, в отличие от эволюции, у нас времени нет, возникает концепция ускорения, скажем, миллионократного, селекции и отбора, посредством передачи этой функции цифровым «световым» машинам, то есть работающим со скоростью, приближающейся к скорости света. И хотя эта перспектива представляется многообещающей, непонятно, возможно ли создание макетов необходимого уровня сложности. Не исключено, что этот путь пролегает через создание своеобразной «эволюционной лестницы» – или, лучше, иерархии автоматов и операций – такой, чтобы более простые программы помогали в составлении более сложных программ, и так до тех пор, пока на каком-то уровне организованной таким образом работы не возникнут системы, не только по своему быстродействию превосходящие реальную динамику биоэволюционной работы. Однако, говоря о таком способе организации процессов, мы предлагаем гипотезы из очень отдаленного будущего, которое отделено от нас пространством еще неизвестных открытий и идей, которые кроме успехов принесут еще не одно разочарование. А если конечный успех в области соперничества с Природой на эволюционном фронте оказался бы совершенно невозможным, то придется признать, что Эйнштейн ошибся, и констатировать, что «der Herrgott » был не только «raffiniert », но так же и злонамерен – ужасно.

 

II

 

Расхождение векторов ожиданий и свершений в кибернетике – это факт, вызывающий вопрос: если, в самом деле, мы создаем компьютеры, но не можем создать эффективной модели мозга, поскольку первая задача оказалась несравненно более простой, чем вторая, то почему природная эволюция выбрала более трудную задачу? Разве этот факт не противоречит тому, что мы сами утверждали – о свойственной ей тенденции довольствоваться минимальными усилиями и, таким образом, более простыми решениями? Вот ответ на этот вопрос: мы создаем универсальные цифровые машины, однако не в состоянии составить в такой же степени универсальных машиночитаемых программ, и нас устраивает такое положение вещей, поскольку мы устанавливаем компьютеры только там, где и при отсутствии полной автономии функционирования они справятся с предложенными заданиями. В то время как эволюция никогда не оказывалась в ситуации аналогичного выбора, потому что никогда ее продукты – живые системы – не отказывались от полной функциональной автаркии в пользу узкой специализации – с тремя исключениями: кооперация как форма специализации привела к возникновению неуплотненного конгломерата единиц гомеостаза, то есть колоний живых организмов (кораллы, муравейники), создала из клеток, утрачивающих универсальность, многоклеточные организмы и оформила паразитизм и симбиоз. Вне этих выделенных для групп секторов тактики выживаемости организмы вынуждены были бороться за решение конструкторских проблем центральной нервной системы, аналога универсальной информационной машины, а также проблемы составления для нее программ – одновременно, и поэтому до резкого разделения обеих этих задач тоже не дошло. В процессе эволюции выработалась смешанная тактика и стратегия – в эволюционных творениях; поэтому каждый организм морфологически и функционально оформлен таким образом, что представляет собой суверенную единицу – как игрока, сосредоточенного на борьбе с Природой за выживание, – и пребывает в условиях полной автаркии, ведь он не может рассчитывать ни на чью помощь, особенно информационную, – в то время как компьютеры без человека представляют собой системы настолько же точные, насколько и полностью беспомощные. Таким образом, задачи эволюции с самого начала качественно отличались от задач этой группы технологически цифровых машин. Если бы цифровая машина – либо ее биологический и в то же время изоморфный аналог – возникла в процессе эволюции и справлялась бы с типично гомеостазными проблемами, то она, несомненно, сформировалась бы в течение миллиардов лет развития биосферы. Пошаговый характер эволюции происходит от того, что польза и вред от изменений, вызванных увеличением сложности систем, никогда не уравниваются однозначно, то есть система, в которой происходит расширение и усложнение сомы и мозга, обретает благодаря этому новые преимущества и новые слабости – одним махом.

Статистика дает основание полагать, что достигнутые таким образом преимущества незначительно преобладают над возникающими одновременно экзистенциальными недостатками – в противном случае это движение от простого к сложному очень скоро бы увязло на месте. Бактерия не является более сложной системой, чем универсальная цифровая машина – новейшего типа, – однако очевидно, что способности к выживанию бактерии нельзя даже и сравнивать с «выживанием» компьютера, помещенного в произвольной среде, поскольку он в принципе не представляет собой самостоятельного гомеостата. Таким образом, специфика задач эволюционного развития определила направление конструкторских ходов эволюции, коренным образом отличных от наших в сфере информационных технологий. Эта в высшей степени несамостоятельность компьютеров, их полная зависимость от сотрудника-человека демонстрирует ошибочность представлений о том, что возможен какой-то «бунт» и как следствие – порабощение человечества машинами в форме «компьютерократии». Эти представления основаны на совершенно ложных, неприменимых в интеллектронике исторических аналогиях из области борьбы за власть, преобладание, социальной устойчивости элиты и т.п. Компьютеры нас не поработят, если мы сами до этого не доведем. А привести к этому состоянию можно двумя способами: намеренно, воплощая стремление управляющих машин, – но тогда возникает банальная с точки зрения социологии и этики проблема, раз обретение компьютерами высшей власти будет зависеть от воли человека; или при полном отсутствии подобных планов и намерений. Поэтому не исключена и такая возможность, что система «люди + компьютеры» постепенно обретет динамическую характеристику, совершенно нами нежелательную и в то же время – по крайней мере первоначально – абсолютно нам неизвестную. Наше воображение, исследуя альтернативные варианты будущего, скованное известными ему из истории моментами, ограничилось представлениями «усилитель интеллекта», «гомункулус» – а также «электронный мудрец» или такой же «черт»; этот последний предполагался особенно одаренным претендентом на роль тирана. Однако действительность радикально отступает от этих наивных, ситуативно беспочвенных моделей. Это не означает, что область сотрудничества людей и информационных машин свободна от потенциальной опасности. Просто эта опасность не содержит никакого «персоналистского» элемента: интеллектуальные системы, если уж нас и поработят, то не как «личности», так или иначе воспроизведенные. В то же время именно потому эта опасность страшнее и более реальна, чем если бы компьютеры в своей эволюции приближались к обретению «персоналистических особенностей». Поскольку тогда по крайней мере одна сторона – а именно компьютеры – действовала бы с полным знанием обстановки: тот, кто стремится к власти, будучи при этом личностью, должен осознавать, что делает! Он действует на основании разработанных планов, этически, может быть, «черных», но все-таки планов, он использует их в стратегии собственного поведения, а значит, было бы возможно это знание, содержание этих планов, каким-то образом из него выделить! И если в результате успешного срастания информационных машин и банков памяти возникнут государственные, континентальные, а потом и планетарные компьютерные сети – а это реальное направление развития, – то вся система, состоящая из людей и этих сетей, может проявлять динамику, не отвечающую надеждам цивилизации. Говоря точнее: система может лечь в дрейф. Потому что каждая большая и сложная система обладает бесчисленными закономерностями; когда же человек реализует системы подобного типа, то он сосредоточен на выгоде, какую принесет ему эта реализация, а о непредвиденных последствиях он в этот момент не знает. Проблема технологий, исторически первых, актуальных сводится к разделению надвое глобального инструментального потенциала. Исстари и до сих пор мы использовали только один вид технологий – направленных на производство энергии или предметов, на транспортировку людей и материалов, одним словом, эти технологии служили нам непосредственно. Их развитие привело к нарушению самовосстанавливающегося равновесия в биосфере, и поэтому следующий шаг в развитии технологий имеет одну исключительную задачу – поддержать это поколебленное равновесие. Таким образом, технологии первой группы служили нам непосредственно, в то время как вторая группа будет этому способствовать лишь косвенно, поскольку их задачей будет не наше благоденствие, а спасение всего земного жизненного пространства.

Аналогом физического труда, выполняемого с использованием технологий, труда по добыче полезных ископаемых и их переработке, их последующей транспортировки на большие расстояния, усилий, необходимых для выталкивания из земной гравитационной «воронки» космических снарядов, энергии для обогрева арктического жилища человека и для охлаждения его экваториального жилья и т.п., – аналогом всего этого является информационная работа, причем важно осознавать, что обе эти работы сходны в физическом смысле: поскольку суть всегда состоит в том, чтобы где-то уменьшилась энтропия за счет ее увеличения в другом месте; к подобной трансакции принуждает нас природа мира, в котором мы существуем. Мы стоим на пороге эры информационных технологий, которые, кроме полезных для нас даров, могут преподнести и дары данайцев. Потому что социально-экономический симбиоз человека и машин в информационном плане может привести к стиранию реальных границ компетенции: взаимовлияние составляющих этого симбиоза может выглядеть таким образом, что уже будет непонятно, кто, собственно, ведущий, а кто – ведомый, или, что то же самое, кто кем правит. Большая и сложная глобальная сеть, которая начнет формироваться, будет обладать очень запутанной структурой собственных закономерностей – мы будем ее успешно строить, предполагая определенные выгоды, несомненно и быстро поддающиеся обнаружению на практике; однако система эта может иметь и другие, невидимые вначале и только поэтому, а не в результате чьего-либо коварства утаенные, – такие динамические черты, что незаметно цивилизация ляжет в дрейф. Повторяю, речь не идет о некоей форме «криптократического» поведения компьютерных сетей; мы также не касаемся уже многократно обсуждаемой угрозы человеческому праву на частную жизнь, вызванной размещением в машинной памяти всех, даже самых интимных данных о каждом индивидууме, – угрозы, которой, если уж она реальна, каким-то образом удалось бы противостоять. Симбиоз машин и людей будет характеризоваться определенным вкладом обеих «сторон» – тем, каков процент их участия в принятии решений, в управлении и контроле. Однако система в целом может иметь динамическую характеристику, неподвластную в своей целостности ни одной из сторон, поскольку никакая система не может себя полностью ни описать, ни контролировать: этот принцип непоколебим. Система не в состоянии создать свой адекватный образ, то есть познать саму себя; благодаря отдельным актам созерцания и обобщения она сможет открыть законы собственного движения, но никогда не сможет обрести полную уверенность, что все законы уже открыты и освоены. Это в состоянии сделать только система более высокого уровня, выполняющая функции контроля над предыдущей. Но организация подобного контроля, которая в сфере информации была бы явным аналогом того разделения, какое сейчас происходит в технологии трудовых процессов, иными словами, создание информатики «второго броска», функционирующей не для нас непосредственно, но только наблюдающей симбиоз людей и машин, чтобы заданное ему равновесие не превратилось в какое-нибудь подобие нежелательного дрейфа, – такая организация может привести к фатальному regressus ad infinitum : или, в свою очередь, следовало бы к контролеру приставить надзирателя еще более высокого уровня, который бы присматривал за контролером: в противном случае возникает вопрос – quis custodiet ipsos custodes ?[44]

Конечно, эту проблему мы не можем сегодня решить даже приблизительно – решение это относится к очень неблизкому будущему, но о ней не стоит забывать, поскольку она является свидетельством расхождения предварительных ожиданий человека и их реализации, что, пожалуй, постоянно происходит в нашей истории. Видение бесконечного ряда «информационных зеркал» как пирамиды контроля, подвешенной над цивилизацией будущего – воистину странно, как и сам процесс «отражения», моделирования происходящего на Земле с целью оптимального за ним наблюдения – кажется, что это видение является иронической реализацией стародавних представлений-мифов о высших силах, которым все видно в человеческой жизни – и все подвластно. Если эта бесконечность пирамиды надзора карикатурно представляет функцию Бога, архангелов, престолы, господства и прочую иерархию небесной информатики, то делает это неумышленно: впрочем, такой regressus ad infinitum  не поддается воссозданию, а потому информационной машины, которая бы воссоздавала бесконечное контролирующее всеприсутствие Божества, скорее всего никогда не будет.

 

Сказанное выше наводит на следующие размышления – в различных аспектах:

1) В связи с исключительной новизной рассматриваемого явления характерно разделение исследовательской среды на противоположные лагери. Общее для них – это лозунг «Все или ничего»; сторонники кибернетики ожидали от нее «всего», в то время как критики считали ее сугубо малоценной в познавательном отношении. Значительно реже встречается промежуточная точка зрения; в пользу такой точки зрения я приводил аргументы в 1966 г. в «Сумме технологии», в разделе «Сомнения и антиномии» раздела «Интеллектроника». Поведение критиков, таких как M. Таубе, – ликвидаторское; неисправимые же оптимисты склонны к – в такой же по крайней мере степени вредному – откладыванию сроков, когда «все» будет сказано, или же к форменной фальсификации данных. Типичной в этом смысле может быть книга, изданная в 1968 г. издательством «Галлимар» в серии «Идеи», вышедшая из-под пера Ж.М. Фонты и Ж.С. Кинью, «Упорядочивающие факторы: мифы и реальность» (Les ordinateurs – mythes et realites), в которой полностью уничтожаются различия в степени трудностей при составлении разных частей кибернетической программы и прямо сообщается, что якобы в СССР переведен с английского на русский «некий» роман Диккенса при помощи машины, да так хорошо, что перевод выдержал проверку сопоставлением с литературным переводом, сделанным человеком (что попросту ложь – советские источники ни о чем таком не сообщают). Нашлись логики-профессионалы, поверившие в безграничные возможности кибернетики, если Вонг запрограммировал цифровую машину так, что она за 8,5 минут доказала большую часть теорем из фундаменального труда Б. Расселa и А. Уайтхедa «Principia Mathematica » – а эта работа потребовала от указанных специалистов нескольких лет. В то же время до сих пор нет программы, которая позволила бы вести с машиной ни к чему не обязывающую свободную беседу в «дружеском» тоне. Однако подобная несоизмеримость представляется в ином свете, если вспомнить, что человеческая рука действительно не в состоянии поднять тяжесть, пустяковую для подъемного крана, зато она может выполнить тысячи операций, на которые никакой подъемный кран не способен. Наш мозг с трудом выполняет операции чисто дедуктивные, потому что по-другому – универсально – сконструирован. Об интеллектуальных возможностях в лингвистической области (вербальной) свидетельствует количество участков, где расположены селекторы, формирующие высказывание, их количество в исключительных случаях – например, «трудного» литературного текста – просто бесчисленное. В принципе, машины могли бы уже сейчас переводить небольшие научные тексты достаточно четко – при условии, что их авторы, обстоятельно ознакомившись с особенностями компьютерных программ перевода, согласно этим особенностям и писали бы свои статьи. Однако никто таких дополнительных условий ученым не ставит, потому что жизненный опыт подсказывает, что легче просто выучить иностранный язык в необходимом объеме, чем пытаться высказываться в соответствии с переводческими способностями машины.

2) Оппоненты (например, братья Дрейфусы) утверждают, что машина могла бы сравниться с человеком, если бы сама была живым человекоподобным организмом, то есть попросту человеком, «сотворенным в реторте». Защитники же ссылаются на то, что созданию интеллектуально развитых машин препятствуют обстоятельства, не связанные с кибернетикой, – например, баснословная стоимость, отсутствие рыночного спроса на такие устройства или же чисто технические сиюминутные трудности. Более информированные знают, что все эти аргументы противоречат истине. Трудности имеют природу принципиальную и теоретическую; что же касается спроса, то существуют могущественные круги, заинтересованные в создании переданных военным «усилителей интеллекта», то есть барьер, сдерживающий развитие кибернетики, – не экономического характера. Упорство энтузиастов позволило создать программы игры в шахматы, обыгрывающие каждого, даже выше среднего уровня шахматиста, кроме мастеров мирового уровня, но этот успех является результатом совершенствования технических параметров обработки информации, а не преодоления барьеров научного поиска и выхода на более высокий уровень интеллектуальных возможностей компьютера. Как апологеты, так и противники кибернетики переиначивают положение дел. В принципе, фигурой умолчания оптимистов была возможность обойти все те действия, которые реализовывала, создавая нас, природная эволюция. Они рассчитывали на то, что развитие эволюции эквифинально алгоритмическим и эвристическим операциям, которые можно быстро механизировать. Однако, как свидетельствует об этом, к примеру, книга «Artificial Intelligence through Simulated Evolution» [45] (изданная в 1966 г., авторы: L.J. Fogel, A.J. Owens и V.J. Walsh) – выводы которой удивительно совпадают с моими из «Суммы технологии» (первое издание 1964 г.), – немало специалистов понимает необходимость выхода на более широкие позиции: исследование моделей биоэволюции как «экзаменатора» функционирования также и в интеллектуальном аспекте. Таким образом, согласно этим авторам, моделирование эволюционных процессов является необходимой предпосылкой автоматизации интеллекта.

3) Выскажемся, наконец, прямо: во всей рассматриваемой нами области абсолютно не обязательна дихотомия, на основании которой нужно или исповедовать веру в машины, равные человеку, – или не быть таким верующим и тем самым признавать неколебимое превосходство человека над его созданиями в умственной сфере. Совершенствование благодаря технологическому прогрессу параметров машин не приведет само собой создателей компьютеров к пределу, после которого возможно будет конструировать умные машины, но и синтетически сконструированный человек, взятый сам по себе, не будет равен природному homo sapiens . Задание оказалось на несколько уровней сложности более трудным, чем это казалось двадцать лет назад – однако его нерешаемости никто не доказал. Современные машины легко справляются с операциями трудными или вообще непреодолимыми для человека, в то время как человек справляется с заданиями, недоступными машине. Таким образом, до сих пор пути эволюции автоматизированного и природного интеллекта определенно расходятся. Призыв прагматиков – что следует в связи с этим ограничиться использованием машин там и только там, где они эффективны – практически разумный для современных разработок, – может быть, однако, и вредным, если фигурой умолчания, подразумеваемой в этом призыве, будет отказ от широкомасштабных исследований, венцом которых станет автоматизация самих творческих способностей человека. Потому что препятствием на этом пути – в виде абсолютного запрета – является лишь наше незнание (или нежелание знать). Эта задача непомерна и не по силам одному поколению – конечно; отсюда происходит психологически объяснимая поспешность, а затем – разочарования в результате неоправданных, слишком оптимистичных притязаний. Однако это задача, не потерявшая своей актуальности, – и поэтому рано или поздно она будет решена.

 

 

Прикладная кибернетика: пример из области социологии

 

До сих пор не появился учебник патологии социалистического управления. Магия убеждения рассматривала изложение такой патологии как «молот социализма». Согласно аналогичным рассуждениям, в которых только врагам социализма приписывается желание создать такой учебник, клиническая патология в медицине есть дело врагов здоровья, а учебник по ней может служить только кандидатам в тайные убийцы. На самом деле, создать системный план обобществления средств производства – это одно, а детально разработать оптимальную динамику управления обобществленным имуществом – совсем другое, и нет дедуктивной связи между двумя составляющими этой операции; так, общая теория полета не является исходной, дедуктивной предпосылкой конструирования самолетов. А именно, поскольку основные принципы социализма, подобно как и основные данные теории полета, принципиально неизменны, в то время как модели управления и самолетов вынуждены подвергаться изменениям в изменяющихся условиях цивилизации. Сопротивление, оказываемое тщательному изучению заболеваний новой системы, привело к дальнейшему развитию болезни, которому выборочно посвящена данная работа. Речь идет о явлениях, известных из теории регулирования, именно в пределах протекания патологии, поскольку гомеостазные системы – общественная система или живая – не подвергаются простому уничтожению при своем сходе с оптимальной траектории процессов, а продолжают функционировать, обнаруживая отклонения в регулировании функций в форме замкнутого круга или эскалации помех. Замкнутый круг является обратной связью, которая закрепляется и поддерживается патологией, эскалация же есть проявление «заразности» возникших отклонений, которые из подсистем, пораженных первыми, постепенно переходят в другие, с ними связанные. Так, например, чтобы взять что-нибудь очевидное и простое, – косоглазие у ребенка может привести к неправильному положению сидя во время чтения и письма; ребенок, перегибаясь в одну сторону, компенсирует изъян зрения, так как разное расстояние глаз от пюпитра выравнивает различие в функционировании глаз; однако в результате усиливается близорукость и одновременно вследствие неправильного напряжения мышц спины закрепляется патология осанки. Так разлаженность одной функции ведет за собой расстройство других. Подобным образом изменения в форме застаивания крови в отдельных участках системы расширяют круг действия посредством включения других функций, непосредственно с кровообращением уже не связанных.

Системы, лишенные памяти, не воспринимают частоты регулирующего вмешательства; рост числа подобных вмешательств всегда обозначает отсутствие в системе достаточно постоянного динамического равновесия, но обслуживание подобной системы требует более частого вмешательства, поскольку оно является трудоемким: ее следует постоянно контролировать, потому что эта погрешность – отклонение – вызывает изменения траектории осциллятивного характера. Системой рассматриваемого типа является, к примеру, автомобиль с плохо закрепленной системой рулевого управления, который, кроме того, из-за разницы уровней передней и задней оси отклоняется от прямой при движении, и тогда необходима постоянная и частая корректировка со стороны водителя, что приводит к движению автомобиля по синусоиде.

Системы, обладающие памятью, ведут себя иначе: частота применения корректировки в них не настолько безразлична, чтобы система, «помня» свои прошедшие состояния, стала бы тем менее восприимчивой к вмешательству, чем более часто повторяется это вмешательство. Это приводит к «инфляции» результативности вмешательства, обнаруживаемой как живой системой, о которой мы тогда говорим, что происходит привыкание к применяемым средствам (например, к снотворному, успокоительным и стимулирующим лекарствам и т.д.), так и системой общественной, где высокая регулирующая частотность, или повышенная изменяемость основного законодательства, со временем сама становится функцией, зависимой от состояния системы. Это означает, что независимо от сущности положений законодательства само ускорение его изменяемости, происходящее в виде частых корректировок, становится переменным параметром системы и дестабилизирует систему в целом (потому что любая система обретает равновесие с трудом тем большим, чем большее количество переменных параметров ее составляет и чем меньшее – неизменных). Явление это, объясняющее, почему иногда не очень качественные законы лучше оставить в неизменном виде, чем заменить их несомненно лучшими, не так уж парадоксально, как может показаться на первый взгляд. Любой закон, каждое существующее положение de facto  является переменной функцией системы в том простом смысле, что может быть изменено. Однако если закон существует длительное время, например, сравнимое по длительности с жизнью одного поколения, в сознании большинства он обретает характер неизменяемости, постоянства, изначально данного и тем самым нерушимого. Закон становится очевидным для общественного сознания и зачисляется в кодекс базовых норм, конституирующих правила общественной жизни. Разовое изменение закона за многолетний период обычно не имеет отрицательных последствий; однако если законодательная деятельность характеризуется быстрой нормативной изменяемостью, то общественной реакцией станет падение доверия к законодательству как таковому, поскольку чисто общепринятый, следовательно, условный характер закона в таком случае становится очевидным. Вред от частых перемен в законодательстве легко продемонстрировать с помощью такой умышленной гиперболы. Пусть в некотором государстве по очереди правят две партии, имеющие противоположные взгляды относительно высшей меры наказания: первая партия выступает за смертную казнь, вторая – только за пожизненное заключение. Несомненно, можно в пользу каждой из этих точек зрения привести определенные аргументы. В этом смысле невозможно констатировать, что позиция только одной партии полностью согласуется с общественным чувством справедливости. Пусть, однако, в результате каких-то кризисов наступает серия падений кабинета министров; каждый раз оппозиционная партия приходит к власти и незамедлительно проводит через парламент изменение высшей меры. Если это произойдет восьмикратно в течение двух лет, причем таким образом, что за преступления, совершенные в июле и августе, будет грозить кара смерти, а за те же самые преступления с сентября – уже только пожизненный срок, после чего с октября снова будет применяться смертная казнь, и так далее, то ощущение несправедливости, присущее этой серии изменений, станет в обществе повсеместным. Как видим, это ощущение несправедливости происходит не из сути переоценки аргументов в пользу того или другого вида главного наказания, а исключительно от того, что его применение часто меняется. Это неправдоподобный и жестокий случай; к похожим результатам может привести и не столь радикальное изменение закона в пределах отдельных правонарушений, охватывающих большие области законодательства. Таким образом, законодательная изменяемость выше определенного порога частотности может стать переменной функцией самой системы, систематически дестабилизирующей общественное равновесие, проблемы же коллективного сознания являются показателем упадка доверия к любой нормативной активности. Поэтому стремление придерживаться законов даже анахроничных не всегда является выражением общественно вредного консерватизма, потому что высокая частотность регулирующей корректировки дестабилизирует общество как систему, обладающую памятью.

Итак, уважению к закону способствует неспешность его изменений. Частые изменения могут вызвать нежелательные последствия и другого рода, проявляющиеся, когда время, необходимое для передачи одного кванта регулирующей информации, приближается по величине ко времени, за которое полностью проявляется эффект регулирования. Этот последний интервал бывает значительным: поскольку закон не начинает действовать с момента опубликования его в правительственной газете, а только когда упрочивается в административной структуре, а также в общественном сознании. Этот процесс происходит достаточно медленно, наподобие своеобразного информационного осмоса, а увеличение изменяемости законодательства замедляет его дополнительно.

Эти явления обнаруживают тот факт, что закономерности информационной и управленческой проводимости существенны для поведения всей системы независимо от семантики (содержания) пересылаемых сигналов. Из этого следует, что законодательная теория может воспользоваться достижениями кибернетики.

Попробуем теперь показать, какие никем не предвиденные явления обнаруживаются в управлении в качестве его патологии. Начнем с простой модели, возможной для реализации на машине. Если соединить входами и выходами несколько автоматизированных систем, способных к обучению условным рефлексам, через некоторое время одна из систем займет доминирующую позицию по отношению к другим. Процесс этот изначально зависит от случая; доминирующую позицию занимает не та система, которая чаще других посылает импульсы, а та, которая завышает порог чувствительности на получаемые импульсы. Интуиция подсказывает: эта система обретает автономию – автономию неопровержимости. Подобное доминирование становится фикцией, если автоматизированная система, по-прежнему посылая импульсы-распоряжения, шлет такие, которые невозможно выполнить. Хотя, согласно формальной структуре соединений, система сохраняет доминирующее положение, вся система в целом обнаруживает динамику, противоречащую схеме соединений. Вероятность попадания доминирующей системы в ситуацию фиктивного (видимого) главенства является производной от возрастания невосприимчивости на воздействие обратных связей. Чем меньше у главенствующей системы информации о состоянии подчиненной ей системы в целом, тем больше вероятность того, что высылаемые приказы-импульсы будут невыполнимыми. Вся система в это время оказывается в динамическом дрейфе и продуцирует закономерности, являющиеся равнодействующей первоначальной структуры и всех произведенных отклонений. Механическая система ведет себя не так: расхождение запланированных и реальных параметров приводит к внезапно обнаруживаему износу и в конце концов к поломке, которая уничтожает систему. Система же, обладающая обратной связью, даже поврежденная, отличается обычно тем, что, кроме оптимального, имеет еще и другие состояния относительного динамического равновесия и, входя в эти состояния, продолжает функционировать – с различными информационно-энергетическими потерями. Одним из проявлений регулирующей патологии всей системы в целом является осцилляция, о которой шла речь в «Диалогах». Другим проявлением может быть возникновение внутри системы функциональных агломератов, которые, с точки зрения соответствия термина, мы склонны были бы назвать «неформальными группами высоких уровней». Под «неформальной группой» социология понимает небольшую локальную группу людей, связанных сугубо частным образом – знакомством, дружбой, общностью интересов, целей и т.п. В таких группах формируются атомы общественного мнения, в них реализуются общественно ценные этические нормы, формируются социально значимые примеры индивидуальностей, эти группы определяют по-настоящему реальную, неформальную школу жизни как для их членов, так и для их детей, родственников и т.д. Неформальные группы в таком понимании возникают спонтанно, при полном отсутствии специальных административно-политических распоряжений, а структура, ими создаваемая, может быть различной в разных случаях, при том что относительно она однородная. Мы же будем под «неформальными группами высшего уровня» понимать такие объединения, которые отличаются двойственной структурой: реальной, которая фактически моделирует само объединение, и формальной, которая своим лишь номинальным существованием часто противоречит самому факту бытования таких групп.

Как писал об этом проф. Ю. Щепаньский, авторитарная централизованная власть приводит к исчезновению неформальных групп на низшем уровне; добавим от себя, что одновременно способствует возникновению их на высшем уровне – администрирования и управления общественным имуществом. Вообще обычно привлекают внимание только такие неформальные группы, которые классифицируются как криминальные. Речь идет о кланах, или коллективах людей, которые частным образом используют общественно значимые должности, находясь при этом на грани преступности или срастаясь с подпольной экономикой, обычно под влиянием коррупции. Но общественная патология не исчерпывается этими проявлениями. В пограничной ситуации управленческого и исполнительного (преимущественно в экономике) краха (эта ситуация может быть результатом наложения друг на друга разнообразных последовательностей событий) начинается самопроизвольное возникновение неформальных групп – для управления общественным имуществом и общественного выполнения разнообразных работ. Опытным путем установленное правило, позволяющее предсказывать возникновение таких самодеятельных объединений, гласит, что чем глубже управленческо-регулирующее поражение центральной власти, чем в большей степени эта власть, не принимая во внимание фактического положения вещей и не считаясь с ним, пытается противостоять углублению застоя лавиной приказов и директив, тем более вероятным становится возникновение – противозаконное, разумеется, – упомянутых выше правящих групп. Такие группы возникают прежде всего там, где этому способствуют некоторым образом естественные экологические условия, где затруднен контроль, то есть не столько в пределах отдельных заводов и фабрик в рамках замкнутых территориально и функционально производственных единиц, но скорее на стыке: между богатыми инвесторами, производителями и исполнителями крупных работ, располагающими большим перерабатывающим потенциалом. Это явление типично для областей градообразующего производства, строительных, транспортных, водных работ, то есть везде, где для получения конечного результата необходима кооперация большого числа различных производителей и исполнителей. Главные цели возникновения и действия неформальных групп представляются вполне благородными с общественной точки зрения, потому что призваны реализовать общественно значимые работы (строительство жилых и школьных зданий, фабрик, мостов, архитектурных ансамблей и т.п.). Однако подобные группы действуют, не соотносясь с обязательными схемами компетенции и регулирования, кроме того – противозаконно, при этом они совсем не интересуются критериями оптимального использования рабочей силы, капиталов, сырья и техники. Таким образом, начинания этих групп в определенной степени согласуются с планами экономической стратегии, но имеют другие цели – в том, что связано с допустимыми с точки зрения законодательства структурами разделения труда и служебной целесообразности поведения. Возникают эти группы легко и просто по мере того, как разбухание массы нормативных распоряжений снижает праксиологическое качество действий, и одновременно центральная власть, приведшая к инфляции регулирующих команд, теряет картину реального положения вещей, созданию которого она способствовала и которое ей заменяет по разным причинам сохраняемая фикция. В ситуации фактического маразма богатые инвесторы и производители налаживают частные взаимные контакты, чтобы доверительно и в достигнутом двух– или многостороннем согласии предоставлять средства, мощности и рабочую силу для реализации текущих планов. Критериями отношения к группе являются: 1) область фактических ресурсов и возможностей, какими располагает данный участник, а также 2) ее склонность к противозаконным действиям, обусловленная скорее персональными раскладами, конъюнктурными соображениями и last but not least [46] личными амбициями – но наверняка не духом законов, потому что речь идет о деятельности, которая будет либо обходить, либо даже нарушать существующие законы.

Таким вот образом на высшем уровне экономического развития появляется форма стародавнего обмена товаров и услуг, с тем что она лишена того характера, какой обмен имел в обществе на ранних стадиях развития экономики или при рыночном капитализме, поскольку упомянутый обмен, как и взаимно демонстрируемая готовность оказания помощи, не основывается на стремлении к личной выгоде, но на стремлении выполнить работу, которую в соответствии с существующей прагматикой или же вообще выполнить невозможно, или можно только с использованием значительно большего труда.

Дело в том, что в результате перманентного дефицита производственных мощностей, сырья и материалов, при постоянном замедлении сроков изготовления каждый руководитель располагает неким резервом, тщательно скрываемым от плановиков из центра, потому что руководитель знает, что, попав в трудное положение, он вынужден будет вести со смежниками официально запрещенные переговоры. Попытки наладить с ними служебные контакты обречены на полное поражение, если он признается в неспособности выполнить заказ, формально являющийся его спецификой, оправдываясь перегрузками и происходящей из-за них несостоятельностью. Но если богатый проситель располагает чем-нибудь взамен – сейчас или после, – уже можно рассчитывать на сотрудничество, при условии, однако, наличия взаимного доверия, которое легче обрести при существовании личного знакомства, поскольку подобные взаимные обязательства не будут официально запротоколированы – как незаконные. Таким вот образом кооперация руководителей из конъюнктурных групп неформального характера часто в состоянии спасти от угрозы крупные инвестиции, при этом, разумеется, в такой ситуации «тришкиного кафтана», как правило, за состоявшуюся договоренность платит кто-то посторонний, теряя включенные в другой план инвестиции и производственные мощности. Следует указать главные градиенты среды, где происходят упомянутые явления. В сжатом виде ситуацию можно представить так: руководство в центре старается сформировать исполнительно-производственные коллективы в масштабе государства таким образом, чтобы выполнение порученных этим коллективам планов хотя бы на первый взгляд совпадало с материальной заинтересованностью работников, при этом руководство понимает, что полностью векторы общественного и частного интереса (государства и рабочей силы) не совпадут, за амортизацию расхождения этих векторов принимают сознательную мотивацию деятельности политического и патриотического характера. Понятно, что планирование подобного рода на практике сводится к разнообразным компромиссам и представляет собой маятник, который отклоняется то к лозунгу «пожертвовать существующим поколением для счастья следующих», то к констатации полного совпадения интересов личного и общественного. С точки зрения психологии и социологии, принципиально ложным является утверждение, что хотя бы один из этих крайних пунктов управления жизнью человеческих масс может быть оптимальным в некоем абсолютном смысле. Ведь даже тогда, когда векторы общественного и частного интересов идеально совпадают, состояние это не может автоматически гарантировать максимальной производительности труда и эффективности ее результатов. Недостаточно, чтобы векторы совпадали объективно, то есть статистически и в бухгалтерских отчетах; если этому не сопутствует определенное качество субъективного человеческого опыта, то этот искомый идеал отчетности не принесет своего максимума счастья ни обществу, ни отдельным гражданам. Попросту говоря, люди должны реально осознавать, что своей работой они наилучшим образом способствуют собственному и повсеместному процветанию, чтобы продолжать работать интенсивно и добросовестно. При этом понятие «собственного блага» является очень растяжимым обобщением. Является ли удовлетворение от собственно процесса труда, независимо от оплаты, получаемой за него, составляющей этого «блага»? По-видимому, да, хотя эту часть «блага» вообще невозможно пересчитать на материальные ценности. Может быть и так, что какая-то работа необходима в интересах большинства, что она очень хорошо оплачивается и совсем несложная, а однако никто за нее не берется. На сегодняшний день это будет, к примеру, работа по обслуживанию – домработницы: потому что ни выгоды, этой работе сопутствующие, ни высокая оплата не могут противостоять общественной оценке, согласно которой статус такого работника в общепринятой иерархии очень низкий. Того, что эта домработница может опосредованно серьезно способствовать общественным интересам, когда, к примеру, разгружает творческие личности – ученых, руководителей и т.п. – облегчая им работу, общественно ценную, общественное мнение обычно в расчет не принимает, определяя социальный статус профессии. Конечно, это малозначимое явление, однако оно свидетельствует, что субъективная ситуация и ее общественная интерпретация существенным образом отличаются друг от друга, и именно поэтому утверждение о совпадении векторов частного и общественного интересов на практике оказывается невразумительным обобщением.

Другая крайность с лозунгом «пожертвовать настоящим поколением на благо последующих» может рассчитывать на практический отклик при условии, что не только сумеет убедить трудящихся в ценности их жертвы, но и что они смогут убедиться в ее эффективности. В свою очередь, ничто не оказывает такого уничтожающего воздействия на нравственность, как поручение людям работы, результаты которой разрушаются у них на глазах, никем не востребованные ни сейчас, ни в будущем.

Когда центральная власть утрачивает картину реального состояния вещей, бессознательно включив патологический вариант управления, который, создавая порочный круг регулирования, является причиной возникновения помех для последующего броска, постепенно весь экономический организм общества вступает на путь непредсказуемых перемен. Судя поверхностно, можно предположить, что возникновение групп неформального хозяйствования – положительное явление стихийного преодоления нагромоздившихся препятствий. С этой точки зрения, единственной альтернативой деятельности таких групп будет поведение наудачу; если план, раздутый и тем самым превышающий физические возможности системы, его так или иначе невозможно реализовать полностью, то можно воплотить в жизнь его часть – или любую, или же выбранную по неафишируемому согласованию «знакомых руководителей». По сути своей такое понимание вещей ложно. Приведенной альтернативы не существует. Реализация какой-нибудь части плана невыполнима, потому что исполнители – это не автоматы, логически запрограммированные, а люди. Каждый из них сразу начинает действовать сообразно с течением допустимых операций; а так как эти действия наталкиваются на сопротивление – приснопамятных объективных трудностей, – те, кто по-прежнему номинально являются сотрудниками, de facto  становятся конкурентами, прямо как в условиях свободного рынка, с той принципиальной разницей, что условия конкуренции, то есть нарушения отдельных действий руководителей, планом не предусматриваются и тем самым являются попросту противозаконными. Тем не менее эти условия существуют; раз все реализовано быть не может, то критерием реализации становятся совершенно не поддающиеся учету обстоятельства: отношения, личные знакомства. Структура перегруженной планами системы предпочитает тогда функционеров ловких и предусмотрительных, обнаруживающих способности, о каких теория систем в целом молчит; таким образом закрепляется правило заводить личные знакомства pro publico bono [47]. В чем же вред этого явления? Подобный способ управления экономикой порождает: 1) нормализацию бесправного состояния, когда обходятся или нарушаются обязательные законы и предписания, поскольку некоторый объем функций управления общественным имуществом осуществляется незаконно; 2) девальвацию критериев хозяйствования, поскольку местные начальники преследуют собственные интересы, а не интересы страны, и, как правило, не представляют себе последствий, к каким в целом приводит их деятельность; 3) обстановку всеобщей деморализации даже в такой ситуации, когда участники этих групп субъективно непогрешимы с точки зрения морали: обхождение закона как бы по неизбежной необходимости может очень просто превратиться в бездумную привычку – уже в любой жизненной коллизии.

Как это обычно бывает, субъективные намерения принадлежат к явлениям микросоциологического плана, а объективные результаты обусловленных ими действий производят макросоциологический эффект, о котором его создатели обычно не имеют понятия. Благодаря неформально установленным обязательствам возникают новые объекты – мосты, рабочие места, водозаборы и т.д. В ход идут и такие средства, каких центральный плановик не замечает, потому что их от него предусмотрительно скрывают. Исполнитель Х  соглашается построить для города Y  новый крупный объект, хотя формально делать этого совершенно не обязан; конечно, он может отстраниться, мотивируя это отсутствием производственных мощностей или только обязательными инструкциями, потому что в их избытке желающий всегда найдет ту, которая обоснует необходимость его бездействия. Несмотря на это, исполнитель Х  примется за работу, потому что он знает, что косвенно это в его – или его коллектива – интересах. Ведь город Y  со своим объектом представляет звено цепи неформальных связей, персональных, объединяющих административные единицы с политическими системами, то есть исполнитель Х  руководствуется не только экономическим расчетом. Строительство объекта для города Y  часто имеет характер звена в цепи событий, живо напоминающих сказку о петушке, который лежит и не дышит, потому что зернышком подавился, а курочка, чтобы достать для него глоток морской воды, должна поочередно выпрашивать у разных «сторон» бесчисленные услуги и предметы, так что только после длительной беготни от одного к другому по этому «сказочно-бюрократическому» хороводу получит наконец необходимый петушку глоток спасительной воды. Исполнитель Х , выполняя не по своему «профилю» объект для города Y , обретет благодарность группы влиятельных особ, которые имеют связи в некотором объединении, благодаря чему он сможет приобрести импортное оборудование, без которого исполнитель Х  не смог бы реализовать план работ, в высшей степени «профильных». Часто волокита взаимных обязательств, определяющих производственные решения, значительно более длительная – как в упомянутой сказке. Разумеется, ни к событиям из сказки, ни к последовательности связей, в каких принимает участие исполнитель Х , невозможно применить расчет оптимальных средств или усилий, потому что такая последовательность состоит из членов, в принципе неподвластных такому расчету.

Следует отметить, что в определенных ситуациях нарушение обязательного закона представляется – особенно энергичному начальнику – «меньшим злом» – например, когда при строительстве моста следует открыть противопаводковые дамбы, а управление водного хозяйства тянет с оформлением официального разрешения, потому что не хочет нести ответственности за этот шаг; строители моста перекапывают дамбу без разрешения, происходит наводнение, и уже только «свой человек», «связи», «знакомства», сначала обеспечивающие его незамедлительной помощью в людях и средствах, а потом – «замяв» дело, – могут уберечь его от серьезных неприятностей. И однако, если бы он не рискнул, то, может, и моста бы в срок не построил. Таковы реальные обстоятельства, в которых обращается управленческая деятельность влиятельного менеджера.

В этих условиях складываются по знакомству неформальные объединения, действуя согласно неписаному кодексу бытового обмена услуг и гарантий, преодолевая разные барьеры и сопротивление инстанций, иногда просто ставя их перед свершившимся фактом – или же ссылаясь, в конце концов, на общественные интересы. Вот эти условия, эти климат и субстрат, где формируется словоупотребление местоимений, когда все чаще о власти говорится «они» и все реже об общественных работах «мы» – явление, которое может осудить патриотически подкованный первоклассник, но до причин которого в запутанной социально-экономической динамике сможет докопаться только социолог, располагающий опытом и исследовательским материалом. Самым несомненным образом явление это имеет объективное основание, а совсем не политическое (в идеологическом смысле), так как участники неформальных групп, говоря о собственной деятельности и о самих себе, употребляют местоимение «мы», а верховная власть, из-за того, что затрудняет им работу, как бы вынуждена перейти с их точки зрения на позиции, определяемые местоимением «они». «Они» – это доминирующая автоматическая система, формально занимающая главенствующую позицию, которая выдает физически невыполнимые приказы; «мы» – это подчиненные казы; «мы» – это подчиненные системы, не имеющие влияния на положение вещей. Таким образом, речь идет о признаках патологии управления – раз возможно смоделировать процесс внутри цифровой машины, очевидно не подверженной никаким идеологическим колебаниям или приливам непатриотических чувств.

В том же контексте надлежит искать причину явления, охарактеризованного известным в свое время афоризмом: «Польша – это свободная федерация воеводских комитетов». Потому что по мере упрочения и распространения тактики неформальных групп локальные партийные инстанции вынуждены были подменять политическую деятельность администрированием и тем самым вливались в сферу отношений местного экономического начальства, причем перекрывание партийной структуры и структуры местной администрации на территории воеводств явлению этому способствовало. Поскольку тактика неформальных групп в деталях везде различна и одинаковой быть не может, будучи стихийным процессом, происходящим незапланированно и без верховного руководства, характер сотрудничества управленцев и политиков не мог быть везде одинаковым. В результате воеводские административные единицы постепенно стали различаться динамикой роста, степенью деловой активности, долей участия в управлении растратами и результативностью и завоевывать таким образом как бы непроизвольно частичную автономию, о которой власти знали, но не могли ей противостоять, поскольку это было производной массовых процессов усугубляющейся патологии управления. В свою очередь, отдельные воеводства соперничали за процент участия в получении благ, капиталов, средств производства, что в системе в целом вызывало замешательство и беспорядочный рост осцилляции со свойствами отрицательных обратных связей: кто больше имел на местах, тот обычно и получал больше из централизованного распределителя, потому что явно умел лучше распорядиться полученными средствами, а, в свою очередь, это было причиной углубления различий между воеводствами. Если бы эта относительная самостоятельность воеводств была результатом передачи им законной, определенной в соответствующих границах автономии, она могла бы обнаружить положительные стороны и в государственном масштабе, поскольку местные условия хозяйствования, везде разные, действительно требуют гибкости в управлении. Однако это был, как уже говорилось, стихийный дрейф, без обоснования в действующем законодательстве, опирающийся на персональные расклады, по сути своей изменчивые и неспособные гарантировать прочность однажды сформировавшегося стиля работы; неуверенность же, порожденная возможной сменой кандидатов на ключевых постах, ставящей объединения конкретных людей за пределами неизменного закона, превращалась в очередной фактор системной дестабилизации. Поэтому видно, насколько важно в управлении, чтобы закон был выше лиц и отношений.

Важно отметить, что функциональное соответствие описанной нами неформальной группы возникает всегда и везде там, где в результате какой-нибудь чрезвычайной серии событий, например аварии или катастрофы, стихийного бедствия, несчастья с гибельными последствиями и огромным количеством жертв – возникает кризисная ситуация. И тогда, идет ли речь об обрушившейся угольной шахте, или о пожаре на нефтяных резервуарах, или о голоде, или о зоне активизации смертоносных тайфунов, действия спасателей ломают замкнутость обязательных в других случаях предписаний и законов, и несущие спасение группы действуют без оглядки на цену оказываемой услуги и на трату сил и средств в результате их деятельности. Однако то, что возникает как результат из ряда вон выходящего события, что является лишь перерывом в течении нормальной работы, что допустимо единственно в экстремальных условиях, которые невозможно запланировать или предусмотреть, – одним словом, стихийная деятельность, сметающая все экономические расчеты, долгосрочные планы, законы и правила – в ситуации нарушения эффективности управления властей, на фоне постоянно растущих потребностей всегда алчной и прожорливой экономики, создает среду, где неформальные группы работают долгие годы, так что временами другой способ деятельности – а именно: соответствующей формам организации, предписанной законом, – превращается в чистую фикцию. Впрочем, как раз о сохранении этой фикции заботится центральная власть, потому что у нее нет другого выхода. В прессе, полностью контролируемой этой властью, иногда появляются заметки о побочных результатах вышеназванных процессов – то есть о том, что только по знакомству можно купить в магазине ветчину или ботиночки для ребенка, что только благодаря «связям» можно своевременно пользоваться ремонтными или какими-нибудь другими услугами; другими словами, идет описание низкого качества роз, когда леса горят. И наконец, фикцию поддерживают сами участники неформальных групп хозяйствования, потому что их сила, как это ни парадоксально, – в их прагматической нелегальности. Если бы их действия были детально изучены и преданы огласке, конфронтация реального положения вещей и фикции привела бы к кризису – то есть к развеиванию фикции и осознанию необходимости структурных реформ.

Масштабы реформ должны быть прямо пропорциональны времени систематического пренебрежения ими, потому что неизменность описанного состояния в прогрессирующей степени поражает способность власти принимать решения: чем дольше удерживается доминирующая система от принятия решения, тем труднее ей его принять. То же происходит при биологической патологии: чем дольше не предпринимается лечение болезни, тем труднее вернуть больному здоровье; чем дольше маскировать симптомы заболевания, ложно их интерпретировать или, наконец, – не замечать, борясь с последствиями, а не с причиной, тем тяжелее бывает завершающий кризис.

Следует также учитывать, что существование могущественных неформальных групп в определенной среде является секретом Полишинеля, но даже инстанциям, шлющим в область бесчисленных контролеров и издающим горы новых постановлений, известно, что внезапный развал всех неформальных групп управления был бы равносилен разгрому не только экономического беззакония – но и самой экономики в том числе. Как известно, хромого не тем можно вылечить, что ему его больные ноги пообрывать. Центральная власть знает, что тот, кто будет судорожно цепляться за все обязательные предписания, доведет до полного паралича все производительные и исполнительные функции; не будучи в состоянии ни ликвидировать, ни вывести на чистую воду неформальные группы, потому что без серьезных реформ этого сделать невозможно, власть впадает в состояние перманентного лавирования, которое ход ее, власти, основной деятельности превращает в петляющую синусоиду. Эта ситуация, в свою очередь, порождает прагматическое правило «lex ad hominem »[48]: не всякий, нарушающий закон, будет привлечен к ответственности. Руководящим инстанциям бывает удобнее прикрывать глаза не на один случай обнаружения описанной здесь практики.

«Подбору сотрудников по знакомству» способствуют, кроме бессилия управления и хаотичности приходящих в столкновение степеней иерархии, факторы чисто технологической природы. Многочисленные продукты и полуфабрикаты производятся без необходимого следования предписанным рецептурам и критериям качества, однако выбор, перед которым оказывается менеджер-получатель, бывает удручающим: или взять некачественный продукт, или не получить ничего – или же: настаивать на своем, требовать другого, лучшего (и ожидать по этому поводу репрессий со стороны производителя, припертого к стенке), или – опять же – довольствоваться убожеством.

В скооперированных системах, состоящих из большого числа звеньев, придерживаются следующего правила: если хотя бы одно звено пропускает продукты, технологически невыдержанные, вероятность снижения качества конечного продукта, а также всех производных в целой отрасли данной промышленности растет скачкообразно. Потому что тогда возникает положительная обратная связь: некачественные автомобильные шины, неравномерно изнашиваясь, вызывают не только бурный поток рекламаций от потребителей, но и более быстрое снашивание автомобильных подвесок; эти подвески приходится заменять в процессе капитального ремонта, то есть технологическая ошибка производителя шин рикошетом бьет по производителю автомобилей; в результате хронического отсутствия на рынке запчастей большое количество автомобилей ездит с поврежденной подвеской на неплотно прилегающих к проезжей части шинах; это приводит к росту числа аварий на дорогах, которому – при таком положении вещей – противодействовать чрезвычайно трудно. Постепенное снижение качества продукции означает также и уменьшение резервов производственных мощностей, что, в свою очередь, затрудняет введение технологических новшеств, всегда дорогостоящих.

Несмотря на это, существуют как предприятия, производящие скверные изделия, так и предприятия, поставляющие изделия более – или просто – качественные. Эта среда является «экологической нишей» для менеджеров, которые могут выбрать только из реально существующих предложений. Они не всегда выбирают экономически меньшее зло, поэтому их балансовые тактические расчеты и не ограничены экономикой, и она в них не превалирует; на расчеты влияют разные уровни управления, надзора, контроля качества, факторы местного значения сталкиваются в этих расчетах с сигналами из центра, деятельность их глубоко увязает в администрировании, она оценивается политически, персонально и т.п. Все вместе это делает ирреальным подобный вид научной организации труда, этот способ экономичного хозяйствования ресурсами, оптимизации решения проблем, о котором так много возвышенных и прекрасных слов можно прочитать в прессе, особенно литературно-художественной. Тем временем фактическая ситуация, заставляющая менеджера Z  приступить к выполнению работы V , вовсе не следует из рациональной оценки положений и возможностей. Чаще всего возникает производная мотивов, в которых вроде бы третьестепенные, – да даже вовсе не существенные моменты! – кто сидит в инстанции Х , а кто в управлении Y  – оказываются ключевыми.

Итогом представленных явлений становится распространение в системе, организационным принципом которой должно было быть планирование, работы наспех и спустя рукава, стихийных мероприятий, штурмовщины, замораживания работ, развернутых на недостижимо широком фронте, и все эти последствия перебоев в динамике постепенно распространяются в общественной иерархии и порождают депрессивное состояние глубокой деморализации. Власть раздираема своеобразным противоречием между громкими лозунгами и программами, которым она остается верна, и наблюдаемыми явлениями функциональной немощи в стране; и таким образом, дикие крайности, описываемые в прессе, представляют собой всего лишь отражение этого противоречия – поскольку взвешенных описаний, оценок и мнений вообще не встречается, одни лишь выражения приверженности без единого изъяна или отчаянные, на грани подавленности исследования. Возникают также теории ad hoc [49] и ad usum delfini [50], публицистика, питающаяся самобичеванием, критикой отвратительного национального характера, польской лени и анархии и т.п. Это не слишком продуманные высказывания; с одинаковым успехом можно бы обвинить в неряшливости, любви к скандалам, плохом воспитании и за отвратительный внешний вид – пассажиров, вынужденных длительное время ехать в грязном, неотапливаемом и без освещения поезде, к тому же чудовищно переполненном, стоя, без еды и питья; в таких условиях юмор, элегантность, опрятность, любезные манеры мог бы сохранить только святой.

Ни практики, ответственные за принятие решений, ни тем более участники неформальных групп не отдают себе отчета в том, что годами утрясаемый стиль работы, проложивший уже глубокие борозды противозаконного поведения, ведет их всех вместе по пути углубляющегося кризиса цивилизационно-технологического характера. Потому что стиль штурмовщины, принцип подбора сотрудников «по знакомству», учет экономических показателей в последнюю очередь – из года в год вступают во все возрастающее противоречие с направлениями развития во всем мире, где обязательно производство в условиях растущей координации, где все меньше снисхождения оказывается любой производственной неточности и где обязательно участие в непрекращающейся гонке рационализаторства – под угрозой потери мирового лидерства. Поддерживание фикции в этих условиях тождественно самоуничтожению. Однако необходимо осознавать, что уже сформировался тип личности, который реализует свои амбиции именно в неформальной организации труда, с сознанием предпринимаемого риска, который испытывает удовлетворение от осуществления «пробивных» способностей. Этот человек ведет себя скорее как игрок или партизан, чем как организатор и экономист. Он деятельно подбирает партнеров, равноправных и суверенных, не на предприятиях и производственных объединениях, в компетенции которых – поставки и услуги согласно официально установленной структуре отношений, а сообразуясь с собственным «нюхом» и чаще всего горьким жизненным опытом. Он не обращает внимания на фактически понесенные траты, зато учитывает те, которые уж наверняка не удастся скрыть от вышестоящего надзора. Также ему известно, что дело тем труднее, чем срочнее, что чем в большей степени в это дело вовлечены правительственные задачи высшего уровня, тем, правда, и риск больше, но одновременно и больше шансов на то, что достигнутый успех с лихвой перекроет не только игнорирование служебных инструкций, но даже производственные и экономические нарушения. Ясно, что такой человек приносит временные экономические выгоды и долгосрочный вред, объемы которого напрямую оценить невозможно. Подобный образ действий деморализует сначала самого менеджера, потому что кто нарушает закон и предписания из благородных побуждений, привыкая рассматривать их только как тормоз ценной инициативы, постепенно начинает пренебрегать всеми нормами – по крайней мере он на пути к этому. Коллективно организованный неформальными группами способ воссоздания экономико-управленческих структур создает новую экономическую систему, которая полностью никому не известна, а следовательно, и неподконтрольна. Если же эти произвольно возникшие динамические связи укрепляются, любая попытка общественно-экономического улучшения встречает активный отпор упомянутых групп, поскольку они уже освоились с существующим положением и любое его изменение рассматривают как угрозу своим с трудом отвоеванным укладам. Если они даже и сознают, что эти уклады ущербны, то они знают также, что перестроить их практические способы на официально допустимые и законодательно обоснованные невозможно – ни при какой реформе. В свою очередь, и власть не в состоянии успешно реформировать актуальное положение вещей, потому что имеет дело с отношениями, de facto  уже преодоленными и разрушенными в результате деятельности представленного выше вида.

Многие распорядители общественного имущества, работающие подобным представленному образом, испытывают субъективное ощущение недооценки или даже обиды, так как постоянное пребывание в роли многим рискующего игрока в течение продолжительного времени может приносить удовлетворение только исключительным лицам. Ведь «противниками» этих доверительных управляющих постепенно становятся как руководящие инстанции, так и подчиненные, поскольку неформальным группам необходим по крайней мере определенный минимум секретности действий, раз они систематически соприкасаются с незаконностью. Такие люди часто имеют завышенные представления о себе и полагают, что главным образом благодаря им Польша держится, что они изнуряют себя непосильным трудом не ради личного интереса (что, впрочем, оказывается субъективной истиной, но истина эта не меняет того факта, что подобная деятельность с точки зрения общественного влияния является исключительно вредной). Преклонение только перед узкопрагматичной, исключительно исполнительской способностью влечет за собой такие огромные экономические издержки, что под их кумулятивным бременем начинает трещать экономика. Такая деятельность не создает образцов, достойных подражания, поскольку осуществляется в рамках непрочных, неустойчивых объединений, случайно подобранных, существующих или разваливающихся под воздействием сиюминутной политической и личной конъюнктуры. Нравственным обоснованием подобной тактики является распространенное в этой среде мнение, что законным образом ничего хорошего для страны сделать нельзя, при этом для достижения требуемых результатов хорош может быть каждый способ и любой шаг, начиная с заведомо ложного информирования начальства. Но путь к высшей фазе общественной организации не проходит через взаимную поддержку хороших знакомых, и этот критерий отбора ставит с ног на голову внеличностные принципы современной подготовки организаторов и управляющих, поскольку индивидуальные услуги обязательно должны предоставляться в соответствии с буквой закона, отражающего общественные интересы в целом. Как мы видим, зло не только в том, что без знакомства в магазине невозможно купить ветчину или ботиночки для ребенка, но в том, что без соответствующих знакомств иногда невозможно ввести в эксплуатацию электростанцию или перебросить мост через реку. Побочным результатом является использование престижа и влияния, обеспеченных должностью, – в личных интересах благодаря знакомствам, облегчающим пользование услугами, выход на которые потребует много времени. Но даже когда подчиненный персонал занимается устройством для шефа подобных дел, что происходит повсеместно, и когда складывается закрытое распределение товаров повышенного спроса, вред для народного хозяйства, рассматриваемый в более крупном масштабе, незначителен и не составляет серьезного ущерба для государственной экономики. Вред заключается прежде всего в несправедливости, которой подвергаются не включенные в отношения, те, кто вынужден простаивать во все удлиняющихся очередях, впрочем, бывает, что возникает иерархия очередей, когда много избранных, и из них составляются «хвосты» более высокого уровня. Это явление, несомненно, негативное с общественно-моральной точки зрения, однако не связано непосредственно с хаотичной расточительностью хозяйствования. Подобным образом обстоит дело с приемами, банкетами и т.п.; распоряжения центральных властей, направленные на ликвидацию лукулловых пиров за счет казны, и понятны, и справедливы, но несущественны, потому что не может быть такого количества управленцев от экономики, которые своей непреодолимой алчностью могли бы разорить и тем самым привести к упадку страну экономически сильную.

Принцип хозяйствования, свойственный неформальным группам, частично сопоставим с образцами стихийной экспансии раннего капитализма, с его неукротимым стремлением уничтожить феодальную структуру, из которой он возник, и это не в стране с сильной властью и традициями правопорядка, а скорее на каких-то рубежах, где система закона неопределенна или невостребована, а способности к самому умелому выживанию проявляют люди сильные, ловкие, хитрые и без угрызений совести. Их личные качества тогда оказываются очень ценными, особенно если они сумеют сплотиться для совместной деятельности, часто наполовину скрываемой еще и для уничтожения конкурентов. Способ этот напоминает также экспансивную динамику естественной эволюции с той отличительной особенностью, что для неформальной группы управляющих средой обитания является не сама природа с ее естественными богатствами, но пространства цивилизации, бессмысленно уничтожаемой, поскольку это разбазаривание не вызвано ни личной жаждой обогащения, ни мотивами, которые можно было бы отождествить с каким-нибудь социальным дарвинизмом. Растратческое отношение к благам проистекает из условий функционирования неформальной группы, которая должна проводить определенные созидательные работы и все операции и приемы, сопутствующие этим работам, но незаконные старательно скрывать. Поскольку в этой ситуации действующее законодательство становится еще одним препятствием, то меньшим злом – и то не по выбору, а по практически возникающей необходимости – оказываются действия группы, приносящие ущерб, поскольку перед группой может быть закрыт путь незатратных и наиболее простых действий. Масштаб восприятия у таких практиков подвергается в ходе предпринятых работ характерной деформации. Из него исчезают как экономические критерии, так и этические, и в расчет принимается прежде всего сиюминутный успех, а не его оценка, ее-то было бы неплохо упрятать подальше. В результате этого – даже косвенно – хаос, произведенный действием штурмовщины, обретает самоценность, поскольку становится дополнительным средством камуфляжных работ – в их типичной незаконности.

Годы подобной деятельности способствуют формированию практических правил исключительно экстенсивного хозяйствования, не заботящегося об отдаленных последствиях, особенно общего характера. Ключевая проблема, с точки зрения центральных властей, предполагающих общий интерес государства – применение современных методов для доведения национального производства до конкурентоспособности на мировых рынках (поскольку экономическая автаркия для государств средней величины недостижима) – имеет альтернативу по сути мнимую. Можно, конечно, предположить, что производственные силы разделяются на два изолированных анклава – производство на внутренний рынок и производство экспортной продукции повышенного качества. Зародыши такого решения проблемы скрываются в недрах, разумеется, любой экономики, но они не могут развиваться без ущерба для стабильности системы. Подобное разделение может быть эффективным при низком уровне развития промышленности, когда экспортную продукцию составляют сырье и полуфабрикаты, но оно дает отрицательные результаты, когда экспортным товаром становятся современные устройства, как правило создаваемые благодаря развитому сотрудничеству многочисленных изготовителей. Такая система характеризуется возрастающей чувствительностью к помехам, источником которых могут быть мировые рынки. Проблемы сбыта, вызванные колебаниями конъюнктуры, возможны всегда; структура энергетических, сырьевых потребностей, потребности в полуфабрикатах и пр. подвергается осцилляции, а как известно, только регулятор, располагающий достаточной внутренней разнородностью, может эффективно противостоять подобным осцилляциям. Тот, кто стремится завоевать узкоспециализированные секторы экспортной продукции, становится так же зависим от колебаний конъюнктуры, как и тот, кто имеет в распоряжении только какую-нибудь сельскохозяйственную монокультуру, и так же станет жертвой любого мирового падения цен. Когда средние показатели промышленной продукции высоки во всех секторах, каждый такой сектор внутри страны может служить потенциальным резервом, к которому прибегают для выравнивания поколебленного торгового баланса; таким образом можно использовать продукцию, первоначально предназначавшуюся для внутреннего рынка, чтобы заполнить экспортную брешь почти что любым видом товара – радиоприемниками, автомобилями, холодильниками, станками и т.п. Но конечно, если из-за их низкого качества товары, адресованные на внутренний рынок, не обладают экспортным качеством, экономическая стабильность всей системы снижается при одновременном росте чувствительности на перебои за границей.

Подвижной моделью государства с развитой промышленностью, располагающей богатыми тактическими возможностями обмена с окружающим миром, является естественный биоценоз в природе, поскольку состояние его равновесия проистекает из взаимодействия огромного количества простых механизмов гомеостаза, каковыми являются отдельные виды и биотопы. Государство же, которое свои производственные мощности распределяет по приведенной схеме, напоминает скорее искусственный биоценоз, вроде выращивания какой-нибудь монокультуры, а как известно, гомеостаз подобных систем очень трудно поддерживать, поскольку они легко поддаются различным разрушительным воздействиям. Такие воздействия часто вызывают осцилляции (численности животных или растений), то есть сменяемости амплитуд тощих и тучных годов, а вывести убогую экологически систему из возникшей осцилляции очень трудно.

Об экономике, развиваемой под эгидой жесткого плана, а de facto  стихийно, можно еще добавить, что кому в ней принадлежит больше, тот больше и легче сможет разбазарить.

Нежеланием или незнанием способов радикального изменения к лучшему можно объяснить попытки переложить все бремя растущей нехватки и трудностей на плечи населения, что, разумеется, не следует из чьей-то злой воли, а просто выглядит самым простым решением. Однако население, в свою очередь систематически обрекаемое на аскетизм, начинает это навязанное себе состояние ложно интерпретировать как проявление злой воли или просто-напросто злобы, и таким образом ширится пропасть между правящими и управляемыми, причем обе стороны симметрично плохо информированы о реальном положении вещей. Когда система трубопроводов, связывающих краны с насосами, имеет течь, то для ремонта особенно эффективны два средства: увеличить давление подачи и закрыть все краны. Однако повышение давления вызывает при наличии повреждений труб скачок в потерях; в свою очередь, закручивание кранов сильнее всего ударяет по тем, кто от них полностью зависит. Таким образом, верный ход – это радикальное вдумчивое исследование и перестройка всей системы трубопровода.

В заключение отметим, что штурмовщинно-стихийная экономика, где явны цели, однако пути к ним тщательно скрываемы, где господствует антагонизм плановиков из центра и исполнителей на последующих уровнях, использует приемы статистического анализа ошибочно, поскольку для статистики проще всего смоделировать то, что происходит внутри замкнутых экономических единиц вроде фабрики или шахты, а не то, что делается в области их многочисленных стыковок. Ведь нехватка товара, который с гордостью вписывается в статистические рубрики, обнаруживается не на производственном предприятии, а совершенно в других областях; ведь некачественные, быстро изнашивающиеся шины приводят к ускоренной изнашиваемости подвесок автомобилей, то есть за недоработку одного производителя приходится расплачиваться другому; ведь чем длиннее и усложненнее последовательность взаимоотношений между производителями, тем труднее статистике выхватить звенья с критическим изъяном. Таким образом, специфика скрытой динамики успешно противодействует методам классической статистики, особенно когда целостным картинам, создаваемым статистикой, вопиюще противоречат картины местной жизни.

Перемена представленной ситуации в принципе возможна, однако это задача кропотливая и неблагодарная. Очередность действий при этом должна быть обусловлена предыдущим существованием системы. Первым этапом будет анализ ситуации, или составление карты динамики событий в их реальной структуре, отклонений от формально установленного образца. Следующий этап – это изменение структуры, представленное экономическими принципами соответствия планов развития – располагаемым мощностям, соответствие, направленное на раскрытие резервов, поскольку раскрытие резервов лишает почвы неформальные группы, сводит на нет использование ими объективных условий, а не только законодательства: пересмотром законодательства уничтожить их нельзя, поскольку они действуют вне закона. И только третьим этапом станет формирование новых общественных отношений и влияния на психику граждан. Смена очередности этих изменений не принесет желаемых результатов, поскольку внешнее руководство совестью приводит к обесценению призывов и лозунгов, это факт, который, к сожалению, превратился в параметр системы. Психологически очень понятна тенденция, кое-где уже реализованная, провозглашать подобные призывы, но надо понимать, что их результаты могут иметь характер парадоксальной реакции – противоположной благородным намерениям авторов лозунгов: своей похожестью на воззвания и лозунги, известные на протяжении многих лет, к которым глух разум, поскольку он отгораживался от них для защиты здравого смысла, будучи не в состоянии поверить словам, которым очевидная реальность противоречила на каждом шагу, этим своим неизбежным подобием лозунгам прежнего времени новые призывы запускают рефлекторный механизм подозрительности, обнаруживая стремление к тому, чтобы события не повторились бы снова автоматически. То есть чисто практический расчет, основанный на знании законов макро– и микросоциологии воздействия управления и мотивации, рекомендует здесь особую осторожность. Только последовательное освоение изменений в представленной очередности может превратить сизифов труд и бессмысленные усилия в работу, удовлетворяющую современные потребности и грядущие перспективы; без понимания этой простой истины улучшений не будет.

 

 

Анекс

Часть II

 

Этика технологии и технология этики[51]

 

Введение

 

1. Поведение льва, убивающего львицу, крольчихи, поедающей своих малышей, самки богомола, пожирающей самца после оплодотворения, мы обычно не рассматриваем как неэтичное, потому что не прикладываем к поведению животных таких мерок, хотя мы и отличаем поведение в двух первых из приведенных примеров с животными от третьего, поскольку то, что для самки богомола является видовым стереотипом поведения, то в случае с крольчихой и львом представляет собой отклонение от стереотипа. Проводя такое различие, мы основываемся на утверждении, что животные не могут – из-за предназначенной им эволюцией цели видового выживания – вести себя таким образом, что если бы это стало постоянной закономерностью их поведения, то привело бы к уничтожению вида. В этом смысле, как обусловленное телеологически, стереотипное поведение животных является рациональным – а вот не было бы таковым, например, съедение самкой богомола самца до полового акта.

2. Этика человека также обладает подобным рациональным ядром, но оно не тождественно видовому стереотипу поведения, поскольку не существует ни одного одинакового для всех людей стереотипа. Этика, как представляется, – это один из (очень отдаленных) результатов возникновения языка, благодаря чему возможно сопоставление «моделей» текущих ситуаций с прошедшими и усвоенными, причем если эти модели сравнимы с точки зрения их «соответствия» или «несоответствия» (в отличие от критериев истинности и ложности), то возникает возможность аксиологической оценки. Когда эти модели в конце концов представляют собой образцы ситуаций межчеловеческих отношений, – а из компаративистики это следует, – которые совпадают (как «соответствующие») с директивами долженствования начинаний (закрепленными в культуре), то относительные ситуации приобретают в их интерпретациях и соотнесениях этический характер.

3. То, какие конкретно ситуации могут подвергаться оценке, утверждает культура. Так, в некоторых культурах личное лодырничанье скорее нейтрально с этической точки зрения, в других же – особенно в промышленных цивилизациях – оно порицается этически. Потому что оценка зависит от главенствующего влияния культурных образцов поведения, которые устанавливают, например, что достойным является поддерживать постоянную активность определенного рода: скажем, в некоторых культурах труд sensu stricto [52] творческий пользуется уважением, а «устраивать свои дела» может быть признаваемо достойным осуждения.

4. Под «этикой технологии» в этой работе мы хотели бы подразумевать только те влияния, какие техническое развитие оказывает в социальном масштабе на этическое поведение индивидуумов. Иными словами, говоря об «этических нормах», мы будем иметь в виду те, которые можно «абстрагировать» и реконструировать на основании эмпирических исследований стереотипов поведения индивидуумов в этических ситуациях, а не нормы, одобренные ими на словах. Мы отдаем себе отчет в том, что этика, общественно провозглашенная, не обязательно эквивалентна той, какую общество практикует реально. Расхождение теоретического образца и фактического стереотипа обнаруживается в любом обществе; если же в нем наблюдается расслоение (классовое, профессиональное и т.п.), в таком обществе может прогрессировать процесс «вилки» по отношению к этическим кодексам, частично адаптационный, и тогда возникает групповая, классовая, профессиональная этика. При этом амплитуда расхождения идеальных и реальных поступков представляет собой, несомненно, существенный параметр данной культуры, однако этим вопросом мы заниматься не будем. Следовательно, говоря о влиянии технологии на этику, мы хотим ограничиться изменениями, которые происходят в «этическом бихейверизме», не уделяя большого внимания тому, в каких новых формах может быть тогда провозглашена этика в воспитании, пропаганде, просвещении и религии.

5. Из вышесказанного можно сделать вывод, что анализируемые нами влияния представимы следующей схемой: запуск технологии Х  воспринят этическими нормами А  и В , однако по прошествии некоторого времени оказывается, что действие этой технологии привело к ликвидации в системе этических норм нормы В  и замещению до этого момента не наличествующей в системе нормой С . Соотношение норм (С, С),  отличное от исходного (А, В),  можно бы назвать этикой, преобразованной в результате инструментального воздействия, или сокращенно «этикой технологии Х ».

Так вот, подобным образом технологические процессы на этические явления, помимо исключительных ситуаций, не воздействуют.

Изменения в этике, происходящие вслед за социальными переменами, произведенными эволюцией технологии, характеризуются своеобразной адаптационностью, прежде всего незамедлительной, и в этом смысле этика – это такая программа поведения, которая вырабатывается не на том уровне явлений, где она наиболее эффективна.

Аналогию здесь может представить органический мир: если мы отождествим изменения в этике и изменения в процессе появления новых видов, то увидим, что, хотя и наблюдается связь между фактором, запускающим изменчивость, и возникновением видов, однако адаптация не является простым результатом наследования приобретенных свойств. Потому что как генотипы в биогеоценозе, так и люди в обществах располагают таким избыточным разнообразием реакций на сиюминутные ситуации, которое может в случае необходимости проявлять регулирующее воздействие. При этом в генотипах наблюдается избыточность за счет резерва рецессивных генов, постоянно обогащаемого мутациями, у homo socialis [53] же – огромной гибкости поведения («потенциал реагирования») с иной структурой (не дискретной, а непрерывной).

Создается впечатление, что технология и этика представляют собой – в рамках эволюционирующей культуры – случайные зависимые переменные, и поэтому следует рассматривать изменения их обеих, принимая на веру, что они имеют стохастическую природу. Однако такие исследования проводить трудно, потому что в сложной системе, каковой является общество, часто происходит разветвление причинных последовательностей, в результате чего мы имеем перед собой так называемую каузальную цепь; явное изолирование в ней тех соединений, которые нам необходимо раскрыть, всегда оказывается несколько произвольным приемом. Таким образом, следует не столько вскрывать технические причины и увязывать их с этическими следствиями, сколько искать определенные корреляции. Но последовательным образом и с правильным документированием опытов никто, насколько я знаю, этого не делал; следовательно, например, хотя, возможно, и существует связь между тяготеющей к нигилизму этикой определенных групп молодежи и «технологическим взрывом» нашего столетия, в целом или частично, подобную гипотезу мы не сумеем надлежащим образом подвергнуть тестам на «подрывничество».

6. Во второй части этой работы мы займемся двояко понимаемой «технологией этики», то есть поиском технических средств для моделирования явлений – в том числе и этических – внутри исследовательской программы, которая имеет целью копировать общественно-культурные феномены в субстрате, который сам по себе ни «социальным», ни «человеческим» не является, а также отдельной проблемой – поиском определенного инструментария для служения (общественного) этическим директивам.

При отсутствии данных систематического наблюдения и обобщений – вместо солидного доклада мы можем в данном реферате представить только попытку, подкрепленную очень скудным иллюстративным материалом (по теме «этика и технология»).

 

I

 

1. До тех пор пока технология перерабатывает материю окружающей среды в условия, благоприятные для человеческого состояния, она является продолжением природного гомеостаза, потому что нет принципиальной разницы между органами чувств и исследовательскими инструментами, между мышцами и реакторами. Органы чувств и инструменты черпают в окружении полезную информацию; мышцы и реакторы благодаря использованию этой информации делают возможной энергетическую суверенность относительно окружающей среды. Однако раз запущенная с целью «удовлетворения потребностей» технология проявляет растущую тенденцию упрощения доступа ко всем поддающимся вычленению «удовлетворениям». С радикально инструменталистской точки зрения нет принципиальной разницы между облегчением насыщения голода пищевого и голода сексуального, раз в обоих случаях речь идет о своего рода биологическом удовлетворении. Технологии, которые уже давно проникли в область межчеловеческих отношений, осуществляют, таким образом, следующий шаг, пронизывая все более интимные пространства нашего существования – с неоднозначным итогом. Снова обнаруживается, что очередность, в которой мы завоевываем последующие фрагменты власти над Природой – нашим телом, пусть даже Никем сознательно не запланированная, может таить в себе антиномические ловушки. Технология дает возможность выбора там, где до этого времени действовал – биологический, например – фатализм. И таким образом, вероятно, в не слишком отдаленном будущем станет реальной возможность устанавливать пол еще не родившегося ребенка. Равновесие в соотношении численности особей разного пола у людей сейчас регулируют, так же как и у «неприрученных» видов, вероятностные особенности хромосом. Однако если бы решение родителей относительно желаемого пола ребенка было возможно, несмотря на упомянутые свойства хромосом, например, как следствие предпочтения в данной культуре одного из полов, нарушилось бы существующее равновесие, и с целью противодействия этому пришлось бы предпринять какие-то шаги для устранения нежелаемой ситуации. Это иллюстрация повсеместного явления: когда некоторые параметры, сохраняемые до этих пор в гомеостатически благоприятной области благодаря регулирующему влиянию «природных» обратных связей (например, таких, которые до этого времени не были подвластны инструментальному влиянию человека), оказываются – благодаря новой технологии – освобожденными от природного диктата, может возникнуть необходимость в определенных «искусственных» мерах, противодействующих выведению этих параметров из оптимальной области ценностей. Эти «искусственные» меры, в свою очередь, могут означать ограничение свободы индивидуальных действий, которая возросла другими путями благодаря новым технологическим возможностям. Тогда возникает исключительная ситуация, в которой безапелляционную простоту первоначального тезиса, этически нейтрального: «невозможно» (то есть, например, нет возможности установить ребенку пол по желанию) приходится заменить директивой «нельзя» (то есть возможно, но нельзя устанавливать новорожденному пол по желанию – по крайней мере в некоторых случаях, когда, скажем, в данный период времени уже исчерпан «контингент выбора» данного пола).

Что уж и говорить о предполагаемых сегодня биологами (более подробно об этом писал, к примеру, Ростан) возможностях более детального определения физических и психических качеств еще не родившегося ребенка. Их реализация требовала бы – эмпирически чрезвычайно трудного – коррелирующего согласования индивидуальных пожеланий родителей с общественным интересом (общество, состоящее из одних гениев, функционировать в равновесии, пожалуй бы, не смогло). Однако еще более серьезными следовало бы признать изменения, какие произошли бы в сфере чисто человеческих ценностей: если, например, было бы известно, что выдающиеся таланты господина Х  стали результатом не «хромосомного случая», как бы «выигрыша в лотерее наследственности», как это происходит сейчас, а того, что родители господина Х  добились разрешения соответствующих властей на генотипическую «доработку» для их ребенка этого могучего таланта. Поскольку – если отрешиться от эмоций – нет принципиальной разницы между «заслугами гения» сейчас и в этой воображаемой ситуации в будущем (потому что в обоих случаях двигательные причины таланта не зависят от человека и в этом смысле все равно, является ли некто великим композитором из-за того, что гены таким образом «сами» сложились, или он им стал благодаря инженеру-генетику с согласия администрации), то, наверное, в общественном мнении о подобном техническом вмешательстве, которое одних ставит в привилегированное положение по отношению к другим, возникло бы ощущение несправедливости: что не все получают то, чего почти всем недостает, как «генов таланта», к примеру. При таком положении вещей произведения этих «синтезированных» творцов по-прежнему принимались бы на ура, однако, наверное, эти личности вызывали бы повсеместную неприязнь. Впрочем, это чистое предположение; все-таки вероятно, что с внедрением технологии «генетических композиций» неизбежно произойдут изменения в общественной системе ценностей, признаваемых автономными. То есть, может быть, можно оставить будущему заботы о подобных дилеммах.

2. Из двух третей человечества, то есть из двух миллиардов, которые систематически недоедают, ежегодно в результате хронического недостатка питания умирает около 40 миллионов человек. Одновременно среди другой части населения возникает острая необходимость в специальной технологии сбора и уничтожения упаковки, в которой на рынок выбрасываются излишки производства. Но только на первый взгляд плохи дела исключительно у бедных, а у богатых все прекрасно. По сути и тут, и там нехорошо, хотя последствия избытка и недостатка имеют мало общего. Мы, однако же, в основном угрозу недостатка воспринимаем с надлежащей серьезностью, в то время как угрозой со знаком противоположным склонны пренебрегать, делая ее в крайнем случае предметом насмешки. Это понятно: наш вид в процессе эволюции сформировался в условиях постоянной борьбы за удовлетворение элементарных потребностей, поскольку именно так представлены в природе все «неприрученные» нормы естественной жизни. Ситуация же, при которой голод и жажду можно утолить слишком просто, представляет собою в нашей истории действительное novum [54] и до недавних пор относилась к состояниям, достойным реализации без каких-либо ограничений. В то время как – и мы в этом убедимся – чрезмерное удовлетворение потребностей имеет неоднозначное влияние, чаще всего вредное на общественное функционирование ценностей, представляющих основу мотиваций человеческого поведения. Вред технологической реализации удовлетворения потребностей иногда поддается измерению. Так, например, диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД) – это субстанция, несколько микрограммов которой вызывает состояние субъективно ощущаемого блаженства, ни с чем не сравнимого, как бы мистического, исполнения всех желаний. Человек – существо предвосхищающее, в положении вырвавшегося в будущее он сформировался социально; его настоящее всегда сориентировано в будущее время, и без ожиданий, надежд, стремлений жизнь для него, собственно, не имеет никакого смысла. ЛСД, уничтожая целостность индивидуальных предвидений, так усиливает незамедлительные экзистенциальные ощущения, что сиюминутность кульминируется в состояние, в котором все, кроме самого состояния, теряет смысл, – как вершина, наконец-то достигнутая. Интересным представляется сравнение влияния ЛСД на насекомых. Паук под воздействием ЛСД продолжает плести свою сеть, при этом форма ее приближается к геометрическому совершенству в сравнении с сетью нормального паука, поскольку препарат и его изолирует от внешнего воздействия, однако не нарушает раз и навсегда усвоенной наследственным программированием сноровки автоматического функционирования, которое из-за этого проявляется в особенно «чистой» форме. Человек под влиянием ЛСД теряет всякую способность к практическим действиям, потому что его механизм мотивации – сформированный культурным проникновением, а не врожденный – значительно быстрее обнаруживает свойства разлада и распада. Это состояние – по крайней мере для нормального человека – вредно, потому что приводит к потере всех связей с людьми.

Поскольку общество, состоящее из индивидуумов, подверженных влиянию ЛСД, существовать не может, этот препарат, ставший угрозой обществу, особенно в США, где его принимают миллионы молодых людей, был признан наркотиком (каковым он, собственно, не является), и его распространение запрещено под угрозой карательных санкций. Его применяют – в качестве эксперимента и с великолепными результатами – в случае неизлечимой болезни, чтобы облегчить процесс агонии (что действительно удается: достигается абсолютное равнодушие к смерти при полном сохранении сознания ее приближения).

Примерно в это же время в США появились оральные контрацептивы, причем существуют уже и такие, которые действуют «вспять», то есть принятые в период до семи дней после соития препятствуют попаданию оплодотворенной яйцеклетки в матку. Эти средства, массово применяемые, не приносят телесного вреда и prima facie  неизвестно, зачем кому-нибудь понадобилось бы выступать против такой рационализации, радикально отделившей размножение от наслаждения, какое с ним сопрягла эволюция, тем более что с точки зрения всемирных популяционных проблем эти препараты появились в самый надлежащий момент. Средства, применяемые до этого, были неэстетичны и не гарантировали результата, в то время как теперь таблетку можно принять как витаминную пилюлю, более того, можно это сделать post coitum [55], а это имеет не последнее психологическое значение (женщина до контакта с мужчиной даже перед самой собой может не обнаруживать мысль о возможности сексуального контакта).

Таким образом, оба пола обретают равноправие даже биологическое, поскольку на равных могут избежать всех последствий сношения. Облегченное функционирование технологии обладает, однако – в обоих представленных случаях, – общими отрицательными чертами. Химически гарантированное бесплодие сношения может привести (при наличии других факторов, о которых после) к ослаблению сексуальной связи, и в этом его действие подобно действию ЛСД, обрывающего – кардинально – все связи индивидуума с другими людьми. Дело не столько в сексе или в химически вызванном состоянии «познания абсолюта», сколько в способе технологического вторжения, которое доставляет полноту немедленного удовлетворения сугубо локальным воздействием. В то время как локальные действия могут иметь значительные нелокальные последствия. Так, например, использование средств борьбы с насекомыми, уничтожая одних вредителей, косвенно приводит в движение целую экологическую пирамиду видов на этой территории. Инсектициды вывели из равновесия экологическую иерархию, то есть некую материальную систему; средства же, удовлетворяющие стремления или влечения, могут разбалансировать аксиологическую систему общества. Облегчить – обесплодив – половой акт – это то же самое, что способствовать – косвенно – признанию определенных эротических недосказанностей несущественными; такое отношение лишает – впоследствии – любовное чувство серьезности. Это действие, обесценивающее сексуальный акт через тотальное лишение его естественных последствий, происходит в культурном ареале, где легкость и безответственность половых связей обнаруживается в последние десятилетия в явно нарастающей тенденции. Таким образом, происходит постепенное срывание с сексуальных контактов покровов исторически наслаивавшихся ценностей, поскольку эти ценности являются не непосредственным результатом проявления врожденных механизмов, а производным продуктом сознательного усвоения определенных (имеющих также этическую окраску) отношений, общественно одобренных и признаваемых ценными. Так называемая эротическая недосказанность культурно обусловлена, как и сложные, часто трудные и даже болезненные обряды инициации в первобытных обществах. Нет ничего проще, чем признать эту практику достойной лишь уничтожения как иррациональную, однако такая точка зрения даже с прагматических позиций неприемлема, потому что любая двойственная в культурном отношении ценность, по правде говоря, «не обязательна» – но только в том смысле, что ее роль в других культурах играют иные ценности. В различных человеческих обществах создана система препятствий для индивидуума на пути достижения зрелости (групповой, семейной, профессиональной, половой) – препятствий, которые вовсе не являются простыми «лишними трудностями». С их уничтожением ликвидируются одновременно определенные мотивации – не всегда предоставляя взамен что-нибудь другое, соответствующее. Технология гораздо более пригодна для уничтожения устоявшихся ценностей, чем для создания новых. Форсирование в этом случае создания «возможностей» может привести к «аксиологическому взрыву», то есть к развалу системы ценностей: подобное форсирование может породить ситуацию, в которой жить очень легко, но не хочется.

Мы не утверждаем, что контрацептивная фармакология в состоянии самостоятельно уничтожить эротическую любовь. Наверняка существуют культуры, так аксиологически настроенные, что «ценностноборческое» влияние этих средств могло бы в них вообще не проявиться социально. Однако в нашей – при наличии упомянутых тенденций – эти средства становятся фактором, придающим «безлюбовному сексуальному случаю» статистически возрастающую степень вероятности. Этот статистический аспект явления мы считаем самым существенным, поскольку он определяет направление развития перемен, в том числе и этических. Конечно, можно объяснить это таким образом, что женщины или девушки, которых до сих пор от сексуальных контактов удерживал только страх перед зачатием, не ценили – по сути – эротической специфики (что, впрочем, можно сказать и о представителях противоположного пола); и поэтому наблюдается всего лишь выход наружу – в поведении – своего рода падения уровня сексуальной этики, которое уже наступило, только не проявлялось достаточно массово. Подобное утверждение верно, по крайней мере в определенной степени, но оно не кажется мне достаточно существенным. Я предпочел бы вообще не заниматься сингулярным анализом психических состояний, долженствующим предварять суждения на тему эротики, потому что по этой теме у каждого своя точка зрения. В конце концов решающим для иерархии общественных ценностей является массовое поведение людей, а не то, как можно – в отдельных случаях – секционно анализировать мотивы их аксиологической ориентации. (При попытке подобного анализа немедленно возникают дилеммы: более важным является то, что люди думают, что делают, или то, что думают о генезисе их действий другие, например психоаналитики; «спонтанное» ли сознание или, лучше, «выученная» интроспекция, какую применяют, например, философы, должно быть исходным пунктом для исследования, и т.д. и т.п.).

3. Знания в наше время получают длительной напряженной учебой. Ее сделает излишней «информационносодержащая пилюля», которая наделит человека соответствующим объемом информации. Такой техники «дарового обучения» еще не существует, однако представляется возможным – хотя бы частично – ее реализовать. Однако труд, затраченный на учение, служит не только для получения определенного информационного капитала, он имеет свою, от природы этого капитала независимую роль. Он пробуждает честолюбие соперничества, закаляет для преодоления преград, делает неуязвимым для стрессов и таким образом формирует структуру личности.

«Информационная пилюля», таким образом, может, уничтожая «внеинформационные» результаты обучения, деструктивно влиять на психическое развитие человека. «Пилюля» – такая, какую мы в состоянии себе вообразить, экстраполируя скромные результаты, полученные в экспериментах, – обременила бы эрудиционным балластом ум, принципиально не подготовленный для всестороннего использования информации. Нанесенный ущерб тогда вынуждена была бы ликвидировать либо новая форма своеобразной дидактики (как пользоваться имеющейся информацией), либо – что, признаться, смахивает на абсурд – технология, которая непосредственным вмешательством в мозговые процессы довела бы их до такого состояния, до которого сейчас они доходят благодаря «обычному» воспитанию и образованию. Однако если бы даже нечувствительную к стрессам, всесторонне развитую личность и интеллект можно было бы сформировать благодаря последовательности инструментальных приемов, производимых фармакологически и электрохимически на мозге, – какие, собственно, ценности, оправдывающие существование, еще сохранились бы в подобном мире? Задача технологии не может заключаться в постоянном стремлении к «короткому замыканию» всевозможных потребностей, желаний и хотений с их предметами, потому что там, где можно иметь все и сразу, полностью отсутствуют ценности, которые формируются благодаря наличию определенной иерархии целей и градации трудностей, которые необходимо преодолеть для достижения целей.

Тем временем технология разворачивает все новые наступления на фронтах нашей системной организации, и неизвестно, как и чем укреплять тела перед подобной осадой, ведь нападающий является, пожалуй, самым благожелательным из наших союзников. Если бы идеал совершенства обретался там, где все максимально доступно, то хотя философ Панглосс, может быть, и не был прав двести лет назад, но сегодня мы со скоростью артиллерийского снаряда приближаемся к самому лучшему из миров, в котором в аптеке можно будет получить знание без обучения, мистические состояния без веры и наслаждение без угрызений совести. Такое поведение, подменяющее ценности удобствами, является современной формой грабительской экономики. Трудно протестовать против применения контрацептивных средств, потому что отчаянная ситуация требует и отчаянных средств, но следует по крайней мере называть вещи своими именами. Технология не может заменить аксиологический хребет цивилизации. В современном мире обычаи и общепринятые нравственные нормы не смогут противостоять технологическому натиску – его можно притормозить (как в случае с ЛСД) только тогда, когда результаты инструментального нововведения яростно вступают в противоречие с кодексами общепринятых законов (когда существуют – как в случае с ЛСД – законодательные прецеденты). Сколько бы при всем при том ситуацию фронтального столкновения ни заменяла обтекаемость технологических подходов, общество и его законодательные нормы практически оказываются бессильными. Позднее обнаружение ущерба, как правило, напрасно: невозможно сдержать рост широко распространившихся технологий. Они слишком повсеместны, слишком люди к ним привыкли, и прекращение их применения нам, пожалуй, показалось бы бедой. Поэтому на практике происходят крутые – и явно незапланированные – повороты в области этики. Я не знаю, исследовал ли кто-нибудь, к примеру, социоэтические аспекты открытия атомной энергии; пожалуй, о «духе времени» многое говорят такие факты, как попытки оправдать человекоубийственную политику Третьего рейха – ссылаясь на первое применение атомной энергии, попытки, ставящие почти что знак равенства между создателями газовых камер и атомных бомб – ведь и те и другие были технологами. Вместо предусмотрительности в этом секторе общественной практики действует случайность, вместо планового контроля – беспомощная, в крайнем случае беспокойная инертность, вместо обширных знаний – не очень-то даже себя осознающее невежество.

4. Пасквильному изображению отрицательного влияния технологий на нормы этики следовало бы – как представляется – противопоставить, хотя бы в дополнение, апологию ее положительного влияния, поскольку известно, что чисто инструментальные директивы больших отраслей технологии (энергетики, транспорта, промышленности распределения благ) прекрасным образом совпадают с директивами долженствования повсеместного сотрудничества и кооперации в масштабах земного шара, поскольку поведение, соответствующее этим правилам, как поощряется с точки зрения морали, так и является выгодным с экономической и конструкторской точек зрения. Но на пути этих положительных градиентов технологии громоздятся бесчисленные антагонизмы современного мира, которые умеют действенно препятствовать реализации даже того, что материально выгодно для всех. Отрицательное же влияние технологического развития на систему общественных ценностей значительно труднее поддается размещению, поименованию и распознаванию, поэтому мы и уделили ему столько внимания. Особенно двусмысленна роль современных технологий, когда с соответствующим размахом они начинают функционировать на культурных территориях третьего мира, в значительной мере застывших на относительно примитивных уровнях социоэволюции, потому что тогда очень часто рассыпаются и разваливаются традиционные бытовые нормы, несоразмерно с возникающими демографическими потоками, бессильные в новых ситуациях, в результате чего в таких обществах легко может возникнуть своеобразный нормативный вакуум, исчезновение старых ценностей при отсутствии новых, ведь искусственное ускорение эволюции этических норм невозможно. Действительно, ребенок учится этике, как родному языку, как впоследствии естествознанию или математике, но эти науки очень отличаются друг от друга; во втором случае речь идет преимущественно об информации, которую надо запомнить, в первом – о правилах поведения, которые следует освоить в процессе непрекращающегося восприятия социальныз образцов. Когда цивилизация развивается как бы собственными силами, поднимаясь с одного этажа на другой, темп этической эволюции, вернее, усвоение унаследованной от предков этики постоянно меняющихся условиях – может выглядеть органично постепенным, всесторонне гармоничным. Внезапное вторжение технологий в пределы первобытной культуры, в свою очередь, может привести к этическому разгрому, так как адаптационные механизмы обычаев и нравственности попросту не успевают за изменениями. Но даже и последовательно развивающаяся цивилизация – из-за свойства технологий постоянно ускоряться – может развить такой техноэволюционный темп, что морали, прививаемой в молодости одному поколению, на весь жизненный путь будет недостаточно, так как ускорение изменчивости слишком быстро делает эту мораль анахроничной, и в результате следующее поколение, получив в качестве воспитателей людей беспомощных и аксиологически дезориентированных, самостоятельно пытается обнаружить цель поведения, часто с сомнительным результатом, что, впрочем, неудивительно.

Я не могу сказать, перегнал ли уже техноэволюционный процесс моральную эволюцию или это еще впереди. Однако непрекращающееся ускорение прогресса возможностей делает подобный разрыв, своего рода потерю когерентности внутри цивилизации, – реально очень возможной.

Антропоморфизируя, можно сказать, что природа сама заботится о своем целостном равновесии, о постоянном самообновлении собственных элементов, а это попросту означает, что высокая стационарность природы – например, в околоземном ее исполнении – есть результат длительных, прямо-таки миллиардолетних процессов взаимной подгонки геологического и биологического факторов, частично – изменения одного другим (таким образом возникла как гомеостазное целое биосфера), частично же – адаптация второго, живого, к мертвым флуктуационным закономерностям планеты. Человек из-за своей временно-пространственной мизерности воспринимал непосредственно ему доступный земной уголок Природы всегда как открытую систему, то есть практически бесконечную. Однако, хотя массой своих живых тел человечество составляет невероятно малый фрагмент планетарной массы, на практике технологии, созданные человечеством, превратили открытую систему в закрытую, постоянное равновесие биосферной системы – в дисбаланс, свидетельством чего является возникновение новых технологий, исключительно предназначенных ликвидировать вредные последствия функционирования предыдущих технологий, тех, что непосредственно служат биологическим и общественным человеческим потребностям. Следует предположить, что возникнет, – а может быть, уже возникла – необходимость внедрения следующей ступени технологий, областью применения которых будут нематериальные отношения, то есть технологий, способных противодействовать явлению «прибежища инструментальности», или отдаления фронта реализации активных возможностей цивилизации от каждой отдельно взятой личности, входящей в ее состав, от ее аксиологического, морального горизонта, от ее восприимчивости и адаптационных способностей, которые в действительности очень велики, но они в точности такие же, как и у людей неолитических культур (в разные периоды неолита) – поскольку мы с ними одинаковы с точки зрения биологии. Я не рассматриваю тут познавательные или образовательно-воспитательные аспекты этого ускорения, которое может привести к тому, что процесс устаревания знаний, в том числе и профессиональных, сделает необходимым постоянное обучение или «переучивание» в пределах огромного числа профессий (как это, впрочем, происходит уже сейчас во многих отраслях точных наук: прогресс вынудил биологов изучать математику, экономистов – осваивать элементы кибернетики, примеры можно продолжать).

5. Эмпирика, несомненно, обязана подчиняться этике в том смысле, что – обнаруживая существование связей, незримых в быту, – мы начинаем ориентироваться в этическом содержании действий или решений, которые в прежние времена считались нейтральными с этой точки зрения (если врач уведомит молодоженов, что со значительной степенью вероятности их ребенок родится с врожденными отклонениями из-за строения генотипов родителей, то эти молодожены будут, рожая калек и недоразвитых детей, безвинными с точки зрения существующего законодательства, но с нравственной точки зрения, наверное, их решение заслуживает осуждения). Конечно, это исключительная ситуация, в которой этично не то, что непосредственно подсказывает нравственная интуиция, а только то, что сверх того получило одобрение биолога, теоретика-операциониста, специалиста в вопросах принятия решений и линейного программирования вместе с кибернетиком, занимающимся теорией игр. Вероятно: мы не встречаемся ежедневно с такими ситуациями и традиционная нравственность – особенно в кругу каждодневных человеческих контактов – пока еще не потерялась в лесу технологических решений.

В этом смысле можно, наверное, еще оставаться так называемым обыкновенным порядочным человеком, но, правда, таким, чья нравственная впечатлительность постоянно получает удары, поскольку технологически созданное информационное пространство нашего мира превращает нас в свидетелей жестокостей, совершающихся в тысячах его точек, чему мы практически ничего не можем противопоставить, кроме внутреннего осуждения – а любой, наверное, признает, что этого мало. Принадлежность к виду Homo  в наше время можно ощущать, следовательно, преимущественно как своего рода ответственность за его судьбы в целом, с которой невозможно справиться никакими действиями-ответами, поскольку в игре мировых сил личные возможности несоизмеримо ничтожны. Эта несоизмеримость также является результатом действия многих технологий, которые слишком односторонне связали каждого из нас с трехмиллиардной остальной частью человеческого мира.

6. Говорить в полном объеме о «технологии этики» в предварительно упомянутом понимании – было бы все равно что рассуждать о теории идеального общества (по аналогии с теорией идеального газа), поскольку этика – часть культуры, и рассматривать отдельно ее можно лишь условно и упрощенно – как подмножество активных параметров системы «человечество». Следовательно, было бы фантазией, лишенной основы в сегодняшних знаниях, захотеть – а мы захотим – ограничиться рассуждениями только о том, что обосновывается опытом. Поэтому мы ограничимся анализом как бы вступительного раздела этой «технологии» – о моделировании (формальном) интересующих нас явлений.

 

II

 

1. Под этикой мы будем понимать произвольно взятую часть правил «игры в общество». Некоторая часть этих правил, без сомнения, имеет инструментальный характер, то же, что местами она может иметь также и этическую окраску, зависит, среди прочего, от полного набора этих правил, то есть от всей культуры. То, какие из ситуаций имеют этический аспект и какой оценке они тогда подлежат, наиболее однозначным образом определяется тогда, когда это явление анализируется в рамках определенной культуры; в свою очередь, разброс ситуаций, маркированных этически, а также и эти маркировки – оказываются переменными (но не – неограниченно переменными!), когда они рассматриваются по отношению к различным культурам. Особенно – различны те оценки ситуаций, возникающих с людьми, в рамках одной культуры, которые даются наблюдателями, находящимися за пределами культурного круга, что необходимо предполагает наличие у наблюдателя какой-то другой культурной закваски. Отказаться от осуждения чуждой культуры с позиций собственной нельзя иначе как через осознание того, что наблюдаемые явления в культурном смысле ничего не значат, что они тождественны сохранению элементов некоего сорганизованного и очень сложного материального комплекса. Можно, наверное, стремиться к максимальному объективизму без применения настолько откровенной, прямо-таки физической атомизации «человеческого материала», но такой метод имеет границу, которую никто, у кого есть совесть, очертить не захочет, потому что сам не знает ее пролегания: о том, что есть в нашем поведении «внекультурного», то есть никакому релятивизму неподвластное, можно было бы судить по экспериментам, какие – по очевидным причинам (этической природы) – проводить нельзя. По этим же причинам многого можно ожидать как от сравнения культур, по возможности многочисленных, включая и такие, что возникли на подобном технологически уровне развития, в подобных с иных точек зрения условиях (например, в похожей биологической среде, у народностей, антропологически родственных), как и таких, что развились в условиях максимально различных.

2. Исследования антропологов многократно доказывали, что биологические различия человеческих рас – по отношению к культурам, какие этими расами созданы – практически несущественны. Следовательно, если сравниваемые культуры отмечены одинаковыми географическими и климатическими параметрами, а также технологическими, их сопоставление покажет, перекрываются ли – при отсутствии других факторов влияния – пути развития и структуры таких общностей (как этого бы – prima facie  – следовало ожидать).

Такое совпадение – как известно – не происходит; с точки зрения обычаев, верований, этических и эстетических норм примитивных обществ (здесь говорится о них) значительно отличаются друг от друга. Без сомнения, во всех них придерживаются ряда основополагающих принципов – во главе с принципом кооперации, – что, пожалуй, в определенном смысле и тривиально, и очевидно в одно и то же время, потому что тотально противостоящая всем формам внешнего сотрудничества общность не смогла бы существовать в принципе. А отмеченное сходство ограничивается, собственно говоря, тем, что во всех культурах окружены уважением принципы, не придерживаться которых было бы невозможно по причинам чисто биологическим. Подходя к вопросу скорее логически, чем эмпирически – принцип кооперации необходимо было заложить в основу культурного развития; тогда можно было бы полагать, что различие культур сводится к тому, что – дойдя до одинакового технологического уровня различными, может быть, путями (например, в разной очередности появлялись простейшие изобретения и усовершенствования, разные методы установки силков или устройства ловушек, другие способы охоты, устройства крыши и т.п.) – эти культуры различными материальными средствами и способами реализуют по сути одинаковые цели. Однако это не так. Культуры, если даже они фактически «обустроены» вокруг первоначального принципа кооперации, проявляют правила поведения, характер которых – по отношению ко всем инструментальным функциям – очевидно избыточный, то есть он не сводится ни к тому основополагающему принципу, ни к специфике применяемых методов обработки орудий, возделывания почвы и т.п. По неизвестным причинам одни культуры патриархальны, другие – матриархальны, одни придерживаются этики, называемой западными исследователями аполлионической, другие придерживаются дионисийской; можно отметить значительное число таких систем (каталогизировано, вероятно, около трех тысяч отличных друг от друга примитивных культур). В каждой такой культуре функционирует определенный «идеальный образец» человека или просто человеческой природы. Поразительно широкой является область изменчивости этих образцов.

Возникает вопрос, не обстоит ли – в свою очередь – дело таким образом, что причиной «избыточных» (с точки зрения экономической целесообразности) действий и средств является в каждой культуре комплекс используемых в ней орудий и способы их применения; таким образом, это представляло бы собой некое средоточие функций, пригодных к вторичной автономизации, к своего рода превышению реальных потребностей, превышению, которое наверняка с рационально-«инженерной» точки зрения излишне, но которое можно было бы объяснить ссылкой – скажем – на своеобразный менталитет человека на низшей ступени развития («склонность к анимизированию, магические склонности» и т.п.). Смешение иррационального элемента, то есть сосредоточенного на целях, физически фиктивных, и рационального, то есть инструментально телеологического, действительно можно обнаружить во многих первобытных культурах, однако эти наблюдения по-прежнему не проясняют нам, почему одни общности осуществляют этику скорее «спартанскую», даже в крайне жестоких формах, другие же – точно так же умственно и технологически развитые – создали этику, в нашем понимании высоко «либеральную», близкую западным идеалам гуманизма, где приоритет имеют предписания практически для всех проявлять благожелательность и деликатность. Как бы ни разрешалась эта дилемма, уже из самого сопоставления следует вывод, что ничего такого, что обычно называют «неизменной человеческой природой», на свете не существует, что природа человека не является ни «имманентно доброй», ни «имманентно злой»: она такая, какой ее создают условия. Когда под влиянием культурной закваски, свойственной данному социальному кругу, формируется местный образец «человеческой природы», вместе с ним формируются и система ценностей, в том числе и этических, которые там повсеместно признаны. Но откуда же, собственно говоря, – мы настойчиво повторяем этот вопрос – взялось это, часто столь значительное, столь ошеломляющее исследователя разнообразие?

Нам кажется, что ответ дает ряд экспериментальных исследований, проведенных, впрочем, за пределами антропологии – в рамках теоретической биологии в виде численного моделирования явлений биоэволюции.

3. Высокой результативностью отличается моделирование эволюционных процессов по марковским схемам. Обычно применяется относительно простая схема марковского (по А.А. Маркову) вероятностного (стохастического) процесса, в котором участвуют зависимые переменные производные, а именно так называемая однородная цепь Маркова (предваряя то, что будет сказано позднее, заметим, что наверняка социо-культурногенетические процессы так просто моделировать не удастся). Эти процессы мы называем марковскими, если предсказание о будущем состоянии основано исключительно на знании о состоянии актуальном, информация же обо всех более ранних состояниях несущественна для определения. Один и тот же процесс может быть при одном способе описания марковским, при другом – нет. Если мы рассматриваем развитие популяции, то его сугубо фенотипическое описание не является марковским (потому что в нем отсутствует информация о рецессивных признаках). Описание же на генетическом уровне уже будет марковским. Немарковское описание обычно встречается тогда, когда мы пускаем некоторые параметры, существенные для сохранения системы. Так, например, определение поведения человека на основании знания его биографии является немарковским как основанное на знании о его прежних состояниях. А вот если бы мы могли тщательно исследовать мозг этого человека и заключенные в нем нейронные предпочтения передачи импульсов, мы могли бы сформулировать прогноз поведения по марковской схеме. В языке этого описания не возникло бы слово «память», поскольку, как заметил Эшби, «память» – это краткое наименование скрытых от нас параметров системы.

4. Приведу фрагмент работы А.А. Ляпунова и О. Кулагиной (№ 16 журнала «Кибернетика» за 1966 г.): «Марковские схемы эволюции имеют следующее свойство: увеличение количества некоторых форм, способных к автономному развитию, увеличивает вероятность появления особей той же формации в следующем поколении. Таким образом, каким бы ни было начальное состояние популяции, если отбор происходит только на уровне особей и одинаково для обоих полов, то любое отклонение популяции от исходного состояния повышает вероятность дальнейшего ее отклонения того же рода, то есть происходит действие положительной обратной связи между отклонением от нормы в последующих поколениях. Отсюда вывод, что когда схема размножения такова, что производительные пары с близким генотипом легче создают потомство, чем производительные пары с генотипом отдаленным, то следует предположить, что по достаточному числу поколений должна произойти „поляризация“ популяции, то есть в описанной схеме заложены перспективы дивергенции, причем флуктуации работают на положительной обратной связи. Иначе говоря, исходный генетический расклад популяции может оказаться неустойчивым. На основании этого можно выдвинуть прогноз, согласно которому природное свойство, ведущее к биологической изоляции, должно обладать тенденцией к стабилизации. Эта стабилизация будет тем более явной, чем меньшее количество распознаваемых состояний возможно определить в данном свойстве. Например, право– и левосвернутые аминокислоты не образуют между собой полимеров. В таком случае, если бы в определенный момент существовали живые формы на основе, с одной стороны, правых, а с другой стороны, левых аминокислот, то они представляли бы собой два биогеоценоза, не взаимодействующих в процессе обмена веществ. Эти биогеоценозы поглощали бы одни и те же элементы, и между этими двумя объектами живой природы возникла бы острая конкуренция (...). Следует предположить, что через некоторое время одна из форм победила бы. Следовательно, тот факт, что в живой природе существует только одна форма, из левосвернутых аминокислот, – не может служить аргументом в пользу тех или иных механизмов возникновения жизни. Эта особенность характеризует один из аспектов принципа, сформулированного Вернадским, о необоснованности обратной (регрессивной) экстраполяции эволюционного процесса».

Это отрывок из статьи, посвященной численному моделированию эволюционных процессов, в котором сформулированы выводы, следующие из подобных экспериментов.

Не вдаваясь в несущественные для нас здесь подробности, мы только повторим за авторами, что эволюционный процесс, отслеженный на насчитывающей от 100 до 150 особей популяции, дифференцированной на протяжении от 45 до 90 поколений под влиянием генетических дрейфов, которые были вызваны случайными флуктуациями (то есть среда сохраняет неизменность, является стационарной, и в этом смысле естественный отбор в качестве «адаптационного сита» активности не обнаруживает), прошел через три принципиально различных фазы: две из них являлись некоторой формой стабилизации (по принципу дивергенции, т.е. при возникновении нескольких, чаще всего двух видов, уже неспособных к скрещиванию, или через перенасыщенность генотипами, тоже стабилизирующую, в рамках одного вида), третья заключалась в том, что поддерживалось состояние, названное авторами «постоянством непостоянных». Отдельные составляющие этого состояния непостоянны, но постоянен их набор. Первые два случая соответствуют тупикам эволюции (то есть возникновению изменений, уже необратимых по отношению к генотипу, в результате чего вид оказывается «отданным на милость среды» и будет существовать до тех пор, пока она стационарна, изменениям же среды вид соответствовать не в состоянии, поскольку у него отсутствует резерв адаптационной изменяемости генотипа), третий же – сохранению эволюционной гибкости (или, говоря иначе, вид располагает определенным резервом разнообразия, необходимым для регуляции, как об этом писал, к примеру, Эшби во «Введении в кибернетику».)

5. Эти результаты, указывающие на большую роль фактора случайности в эволюционном процессе, очень интересны. Марковские цепи с конечным числом состояний отличаются тем, что, если можно выделить такое подмножество состояний, что по истечении длительного времени цепь с ненулевой вероятностью перейдет в одно из состояний этого подмножества, шанс же выхода системы из подмножества этих состояний близок к нулю, то с большой степенью вероятности после соответствующего числа шагов одно из состояний марковской цепи разместится именно в этом подмножестве. Такие подмножества были названы поглощающими экранами. Вероятно (А.А. Ляпунов, указ. соч.), в подобном экране оказались огромные мезозойские ящеры и поэтому погибли. Если флуктуации среды попеременны и не превышают определенных граничных величин, вид может сохраниться даже внутри «поглощающего экрана». Возникает предположение, что процесс развития культуры следует также признать эволюцией в марковском смысле (стохастическом), рассматривая его как случайное блуждание общности, которая или может долгое время (но наверняка не произвольно длительное!) сохранять это внутреннее разнообразие, что делает возможным, к примеру, постоянный рост сложности, хорошо нам известный в форме промышленной цивилизации, или же – на ранних стадиях – наталкивается на «поглощающие экраны» стационарных состояний, которым соответствует застывание определенных общностей на низших ступенях технологического развития.

6. При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что грань между случайной флуктуацией и эволюционной закономерностью («градиентом прогресса») чрезвычайно зыбка. Потому что существует положительная обратная связь (как об этом говорится в приведенном фрагменте) между отклонением от начального состояния в последующих поколениях. Впрочем, такого рода обратные связи наблюдаются в неживой природе. К примеру, известно, что вызванное чисто случайной флуктуацией (двойной или тройной серией очередных зим, более холодных, чем средняя климатическая) увеличение массы ледника создает уже не случайную закономерность его дальнейшего роста. Тогда нагроможденные в большом количестве массы льда, не уменьшаясь во время летних сезонов до размеров периода до катаклизма, вызывают возникновение положительной обратной связи: льда тем больше, чем его больше, и этот градиент, выражающийся в схождении ледника в долину, продолжается до тех пор, пока не произойдет статистическая флуктуация с противоположным знаком (несколько особенно жарких летних сезонов и коротких зим), когда ледник начнет отступать. Аналогичным образом чисто случайная флуктуация в пределах популяции, в результате которой рождается большее число особей с определенным свойством, порождает тенденцию к росту количества таких особей в последующих поколениях. Эти свойства могут и не принести никакой адаптационной выгоды, увеличивающей шансы выживания особи , лишь бы они были в этом смысле нейтральными (то есть биологически безвредными).

7. Указанный механизм, который можно назвать превращением случайности в закономерность, изменением случайных независимых переменных – в такие же зависимые переменные (стохастические) – может объяснить – как предполагает Ляпунов – разнообразие форм жизни, которое с давних пор биологи интуитивно рассматривали как избыточное по отношению к классическому двигателю эволюции (изменчивости, изживаемой способом адаптации в процессе естественного отбора), то есть большее, чем то, какое возникло бы, если бы фактор, дифференцирующий видообразующе, ограничивался этой дарвиновской двойкой. Речь идет о так называемом генетическом дрейфе, следовательно, дифференциация вызвана процессами внутри генотипа, в возникновении результатов этого процесса среда активно не участвует (например, организующе), поскольку эти результаты нейтральны по отношению к среде. Иными словами, эволюционирующая сложная система может обладать некоторой, большей или меньшей областью свободы, где могут реализовываться конфигурации, возникшие случайно, но превращающиеся в закономерность (ортоэволюционную), причем подведение под этот вид мутирующего фактора не изменяет его существенным образом до тех пор, пока почва для мутаций, то есть частотность появления «новинок генотипа», еще достаточно бедна.

8. Возникает суждение, что аналогичным образом могла возникнуть «избыточная» с точки зрения факторов среды (климатическо-географических), а также инструментальных факторов (общественно реализованных технологических действий) дифференциация первобытных культур, и что следует их «избыточность» пояснить стохастической схемой. Несомненно – материальная база культуры представляет собой не детерминирующий показатель, а только создающий определенный приблизительный промежуток, определенный обширный класс, где может обнаруживаться изменчивость, зависимая уже от марковской игры элементов. Как в биологической популяции, дифференциация благодаря генетическим дрейфам происходит от ряда конкретных свойств, которые уже присутствуют в ее генотипическом составе, так же и в общественных группах дифференциация может возникать из каких-нибудь простейшим образом в них уже закрепившихся отношений, таких, что обладают потенциальным шансом произвольного отклонения от актуального состояния, перестраивания, увеличения сложности, своеобразного путешествия в пространстве конфигураций возможных состояний. Конечно, это совершенно иное «пространство конфигураций», чем в схемах биоэволюции, поскольку речь идет не об отождествлении обоих процессов в их своеобразии, то есть не о сведении перемен социального типа к переменам биологическим, речь идет о поисках механизма, который в определенной степени, с динамически-формальной точки зрения, свойственен им обоим. Быть может, зародышами кристаллизации, обустраивающей «украшательно» и – в культуре – символически и по смыслу, отношения внутри группы (исходного состояния), были половые связи одновременно с отношениями сотрудничества, поскольку продолжение рода и удовлетворение элементарных потребностей, без сомнения, должны были относиться к процессам, какие эволюционирующая группа перенимала из биологической области, докультурной, в область начинающейся социоэволюции. Возникшая изнутри дифференциация (то есть та, действующие силы которой функционируют внутри системы, а не возникают из ее «игры с Природой») в обоих случаях, био– и социоэволюции, ограничена конкретным первоначальным раскладом элементов (генных, докультурных), а также условиями среды, которые должны быть выполнены как conditio sine qua non [56] выживания. При этом, разумеется, само выживание не является чем-то обязательным, то есть гарантированным: когда условия, составляющие его conditio sine qua non,  нарушаются в эволюции системы, тогда данное направление биологического или культурного развития становится потенциально самоуничтожающимся.

9. Марковская схема подразумевает существование конечного числа возможных состояний, и неизвестно, действительно ли выполняется это условие какой-либо эволюцией из тех, о которых идет речь, потому что мы не знаем ни в отношении древа биоэволюции, ни в отношении древа культур, «испытали» ли они фактически все формы, какие могли на них потенциально развиться. Численное моделирование на этот вопрос нам ответить не может, потому что доступная этому моделированию сложность явлений (из-за ограниченности наших биологических познаний и машинной памяти, а также несовершенства программирования) значительно уступает реальной. В случае с явлениями социоэволюции проблема еще более сложна; попыток численного моделирования ее феноменов до сих пор не предпринималось.

10. Следовательно, на вопрос, почему в одних общностях функционирует «спартанская» этика, а в других – «дионисийская» или «аполлоническая», почему одни группы подчиняют личность целостности своей структуры, другие же, «либеральные», личность ставят выше «ценностей» всей группы, почему культурная модель личности предстает то в свете всеобщей кротости, то как источник агрессии, почему модели поведения иногда поддерживают и упрочивают проявления положительных эмоций, иногда же любое их обнаружение подавляют как заслуживающее порицания – приходится констатировать, что реализовать состояния, так непохожие одно на другое, удалось потому, что именно эти результаты – после очень длительной серии шагов марковского процесса – были «выброшены» из стаканчика «игры в общество» в качестве ее правил, выбранных случайными факторами.

11. На основании этого можно было бы заключить, что восприимчивость человека («человеческой природы») в принципе не имеет направленности, а для создания общественной группы требуется выполнение ее членами таких условий, которые – для ее же прочности – необходимы, но их недостаточно для объяснения существования многочисленных этических принципов. При этом, однако, нельзя исключать присутствие внешнего фактора «этической селекции» в каждом отдельном случае. Потому что всегда можно выдвигать переживание данной общностью «катастрофического» периода, например голода, эпидемий или других стихийных бедствий, в качестве общественной причины, как селекционного сита, которое способствует упрочению гипотетического принципа «человек человеку волк», когда безжалостность, коварство, соперничество – даже жестокое – обретает характер правила, придерживаться которого необходимо для выживания. Этот прием – гипотетическое принятие направленной на действие причины, ответственной за селекцию, – подводит нас к методологически любопытной дилемме, свойственной марковским схемам.

12. Потому что и в биоэволюции установление ее «беспримесного» протекания, согласно Маркову, есть не что иное, как поведение в соответствии с «бритвой Оккама». Ведь невозможно каждый раз исключить участие в происхождении новых свойств фактора среды, который затем исчезает и никаким исследованием его обнаружить уже нельзя. Все, что мы можем, – это доказать моделированием процессов биоэволюции, что видопроизводная дивергенция может происходить в отсутствие такого фактора, однако это не адекватно утверждению, что фактически именно так было в отдельных случаях; потому что по отношению к любому конкретному свойству мы не сможем выяснить с полной уверенностью, участвовала ли среда в его, свойства, закреплении, или же его обусловила «чистая» флуктуация с последующей марковской стабилизацией через обратную связь. Разумеется, усложняя моделирование, то есть вводя в него также факторы среды, разнообразно (с точки зрения флуктуации) активной, мы можем получить значительное количество разных протеканий биоэволюционного процесса. Но если бы оказалось, что, например, одно и то же свойство может закрепиться в популяции на 35% благодаря «чистой» марковской последовательности, а на 20, 35 и 10% соответственно – благодаря воздействию трех различных факторов внешнего происхождения, являющихся проявлением в среде флуктуации (от которой не осталось и следа) – какой из этих вариантов, основываясь на каких рекомендациях, должен принять исследователь с точки зрения реального процесса? Еще Гиббс заметил, что ретроспекция в серии вероятностных процессов в высшей степени обманчива; когда же мы имеем дело с эргодическим процессом, «уничтожающим следы» своего конкретного пути следования и достигающим определенных состояний последовательностью значительно различающихся между собой состояний, то никакое моделирование не может предположить реального развития (с его диахроническим путем) явления. В процессе исследования можно только выделить комплекс таких путей или последовательностей и примириться с невозможностью обозначить то, что фактически произошло: эта неопределенность отличается от – скажем – гейзенберговской, потому что – без сомнения – исследуемый процесс не был «размазан» на несколько путей, а следовал каким-то одним, но только мы не можем его выделить.

13. Гипотеза происхождения этики в результате превращения случая в стереотип (отклонения от начального состояния – в закономерность, повторяемую в поколениях) является – prima facie  – «лучшей» методологически, чем гипотеза происхождения этики благодаря «исчезающим» причинам (переживаниям, например, «катастрофического» периода), поскольку представляет достаточный механизм и, одновременно, более экономичный, чем вторая, если принять во внимание необходимые действующие факторы («сущности» в понимании Оккама). Однако гуманитарными умами вторая гипотеза принимается легче, поскольку она обнаруживает, что нечто с точки зрения внешнего человека отвечает за создание конкретной этической системы; правда, признание ее приводит к дилемме: возникает ли этика «более гуманная» попросту тогда, когда отсутствуют проблемы (катастрофы), или же anima humana [57], однако, naturaliter bona est [58], то есть возникновение этики требует, в свою очередь, наличие фактора «положительной этической селекции»? Но трудно сохранять гипотезы в такой простой форме, потому что они основывают линейность фактора «этической селекции» (от недостатка к изобилию, от «жестокости» среды к такой же «деликатности», от угрозы к блаженству), в то время как этому не соответствует многомерный «призрак» действительно наблюдаемых систем этики в первобытных культурах. Это только мы здесь сознательно их упростили, утверждая, что всех их можно бы было разместить по одинаковой шкале. Таким образом, раз определение однозначной зависимости этических систем от влияющего на них фактора среды недопустимо, поскольку нельзя осмысленно говорить о том, что «гуманные» этические системы возникали якобы в «лучших» в бытовом смысле условиях (и наоборот), вернемся к схеме, по которой связные этические системы возникают благодаря влиянию бессвязных нарушений, исходящих от окружения, и таким образом мы заново открываем марковскую природу всего явления этикогенезиса как вероятностного перехода групповой морали через последовательные состояния к состоянию, которое оказывается стационарным – то есть выполняет роль «поглощающего экрана».

14. Марковский процесс принципиально не обладает памятью и обозначает вид «обучения», в высшей степени неэкономичный. Память об историческом прошлом функционирует в первобытной культуре неуверенно и неточно. Этикогенезис был в ней явлением таким неспешным, что действия, формирующие поведение общности, как-то ускользали от ее внимания. Как мы уже видели, спорной является локализация стохастического механизма, который закрепляет культурные образцы, но если среда принимает участие в генерировании марковской последовательности, это сотрудничество невозможно представить схематически, когда «хорошие условия» создают «хорошую» (в нашем понимании, то есть «гуманную») этику, а «плохие» – «плохую». Та или иная локализация стохастического генератора не имеет – по крайней мере в рамках этих рассуждений – большого значения, как и этот – нами почти не отмеченный – «этический минимум», который без ущерба можно свести к принципу коллективной кооперации, которая делает возможным выживание биологическое, а затем и социальное первобытной группы, и на основании которого возникают зародыши инструментальной деятельности. Стохастический генератор для нас является попросту механизмом, который случайно выбирает среди всех элементов возможных образцов человеческого поведения – такие системы этих элементов, которые составляют связное целое, наделенное участниками культурного процесса определенным значением. Таким образом, в целом этот процесс обладает аспектом физическим, а также представляющим как бы его обратную сторону – семантико-культурным. Быть может, исследовать этот первый аспект – все равно что пытаться – путем обнаружения чисто структурных отношений – создать формальные культурные модели по аналогии с языковедческими исследованиями, в которых мы стараемся понимание языка заменить поддающимися алгоритмической формализации грамматикой и синтаксисом.

15. Взгляды на историю, как известно, разнятся диаметрально, занимая пространство от формулировок, по которым она является последовательностью состояний, принципиально не обладающих направлением, последовательностью, лишенной закономерностей (направлений, векторов), и до таких, по которым история представляется последовательностью развития с ярко выраженными телеологическими закономерностями. Примирение настолько противоречивых точек зрения представляется возможным на основании утверждения, что течение истории – неоднородно, но в нем возможно различить по крайней мере три вида явлений, по-разному сочетающихся друг с другом, а именно: процессы марковские, процессы кумулятивные и процессы случайные. Под марковским процессом, обладающим «одношаговой памятью», можно подразумевать комплекс явлений преобразования биологического вида в культуропроизводный – в процессе социализации, тем отличающейся от наблюдаемой у животных, что необходимая для ее реализации информация передается вненаследственными каналами: появляясь на свет, муравьи, а не человек, «уже заключают в себе» готовый план общественной структуры. (В этом смысле вид homo [59] управляется по двум каналам: генными и культурными указаниями.) В принципе, марковской является эволюция и общественного строя, обусловленная техноэволюцией (немарковской). Дело в том, что эта первая вместо «одношаговой» памяти применяет на деле более глубокую (значительно дальше простирающуюся в прошлое) после возникновения письменности и исторических хроник, однако управляющее влияние этой памяти на вероятность перехода от актуального состояния в следующее довольно призрачное; ведь до возникновения теории социализма эта память не использовалась эффективно для управленческих мероприятий, таким образом, с физической точки зрения процесс по-прежнему остался марковским: неиспользуемая инструментально память не существует (не функционирует). Так вот – что существенно методологически – техноэволюция обнаруживает закономерности, более регулярные, чем марковские, потому что происходит постоянная кумуляция достижений (или процесс эффективного обучения), однако эволюция наделила ее «управляющей памятью», но при этом влияние ее на марковскую последовательность изменений строя – в глазах наблюдателя, помещенного внутри марковской цепи – случайно. Это частный случай повсеместного явления: когда у нас две системы, нежестко соединенные (например, стохастически), с неодинаковыми собственными закономерностями, тогда то, что является регулярностью одной, если эти результататы проникают в глубь другой, может быть признано случайным в воздействии, оказанном на вторую систему (потому что в другой – с позиций внутрисистемных закономерностей – такое вторжение не могло быть предусмотрено). Так, например, можно за две стохастически связанные системы принять едущие параллельно друг другу автомобили, причем в восприятии одного водителя поведение другого, ведущее к столкновению, случайно, хотя бы оно и следовало из неслучайных закономерностей с точки зрения второй машины (потому что, например, закономерностью другого водителя является так называемая замедленная реакция). Тогда то, является ли история серией случайной или же она подчиняется своим законам, может в какой-то степени определять произвольность, которая ставит наблюдателя то перед одной, то перед другой последовательностью перемен.

16. Кроме подобных массовых аспектов, история обладает еще и сингулярным, известным как пресловутая проблема в ней личности. Перемещенная в область кибернетики, эта проблема обнаруживает свою многозначность, потому что то, играет ли кто-то роль рулевого в определенной системе, решает руководящая характеристика, кроме того, термины «рулевой» и «регулировщик» – не синонимы. В определенной степени является рулевым водитель автобуса (и в его руках – судьба пассажиров), но им не является пчелиная матка в улье, хотя ее существование для поддержания жизни роя необходимо (таким образом, ее влияние – регулирующее, а не управляющее). И дальше, степень, в какой личные психические качества рулевого могут влиять на курс (на динамическую траекторию) системы, зависит от строения этой системы; определенные виды систем представляют собой «усилители» таких качеств, другие, в свою очередь, сингулярную изменяемость свойств – подавляют или гасят. Также деятельность рулевого может быть представительной для системы и поддерживать полезные ценности параметров в наиболее благоприятном режиме, не прилагая к этому никаких особенных усилий; но может также возникнуть такая комбинация условий, при которой функции управления станут – по отношению к системе – случайными актами, то есть непредсказуемыми на основании ее массово-статистических закономерностей как не обладающие свойством регулярности, выводимой из общей динамики.

17. Предложенную здесь тройственность описаний общественной динамики можно было бы умножить, и это не было бы неправильным, потому что – когда мы имеем дело с системой достаточно сложной – в ней можно различить разнообразные «подмножества», пересекающиеся различным образом, и лучшим следует признать то описание, которое позволяет максимально выразить наше знание о системе (и его будущих состояниях), при этом, однако, может быть и так, что отдельные описания расположены по отношению друг к другу по принципу дополнительности. В свою очередь, другие виды описания, особенно такие, что «протаскивают по-тихому» формы «неинструментальных» оценок, являются – познавательно – непригодными; непригодны и те, что приводят к сопоставлению и гомогенной трактовке явлений разного уровня, неоднородных или же используют туманные аналогии (например, старая, известная компаративистика общественных и биологических систем).

Выделяемая в исторических последовательностях тройственность изменяемости затрудняет их системную интеграцию, поскольку ведущую роль в них играют то массово-статистические процессы (того рода, какой исследует статистическая механика, например, в термодинамике), то – кумулятивные и телеологические (которыми занимается теория конечных автоматов, наделенных памятью), а то, наконец, процессы типично сингулярные; поэтому-то язык историка обычно представляет собой смешение по крайней мере трех разных языков – результат сочетания разноуровневых подходов.

18. Системная структура (представленная в качестве модели, обретающей заданную структуру) некоторым образом соответствует тому, чем является – в конкретных условиях – рассматриваемая с точки зрения техники и технологии сеть дорог какой-либо страны. Этика же, а шире – общепринятая культура – это то же самое, что правила дорожного движения, то есть полное собрание правил «правильного» поведения на дорогах, причем между ними наблюдаются определенные зависимости. Ведь дорожный кодекс должен соответствовать реальной сети дорог, в противном случае, оказываясь «нежизненным», то есть попросту нереализованным, приводит к расхождению долженствующей быть теории и фактически наблюдаемой практики. Мы хорошо знаем, как быстро становятся анахронизмом – в связи с темпом развития моторизации – предписания движения; так же динамично (хотя и не вплоть до содержания) происходят изменения в результате отставания «этической эволюции» от эволюции, вызванной технологическими изменениями. Специалист по движению общественного транспорта хорошо знает о том, что, хотя водителями отдельных машин всегда являются люди, однако законы, управляющие поведением больших скоплений машин на дорогах по превышении определенных величин «запруженности», все меньше обнаруживают элемент, выводимый из индивидуальной психологии, и все больше – элемент из молекулярной кинематики (так, например, ему известны явления «пульсирования» скопления машин на шоссе, возникновения «фазовой волны» внутри потока движения, когда начало наталкивается на преграду, замедляющую общий ход и т.п.). Взывание в подобных обстоятельствах к «доброй воле» отдельных водителей дает чрезвычайно жалкие по своей результативности эффекты, если бы даже неизвестно каким образом все эти водители были идеально дисциплинированными людьми и обнаруживали самое горячее желание подчиниться существующим предписаниям. Там, где отдельная машина фактически перестает быть такой «молекулой движения», чью траекторию можно интерпретировать «психологически», никакие призывы к сознанию уже не помогут; надо или изменить расположение дорог (увеличивая пропускную способность, сооружая многоуровневые развязки), или вводить новые дорожные правила; при этом если пропускная способность дорог уже исчерпана, эти правила должны будут некоторую часть пользователей дороги дискриминировать.

19. Были различные попытки обосновать этическое поведение: трансцендентными ссылками, логическими, утилитарными, психобиологическими, в конце концов. Наконец, неопозитивисты дошли до предположения о неэмпиричности этики, раз, как отметил в тридцатые годы Карнап, из фразы «Убийство – это плохо» невозможно вывести никаких следствий для анализа их с помощью тестов на ложь, потому что после совершения убийства можно увидеть труп, а вот «зла» от этого действия нигде нельзя обнаружить. Заставляет задуматься то, что это суждение поддержал также Рейхенбах, который одно время занимался законами вероятности, правда, также только в области физики. Если бы, однако, философы-неопозитивисты обратились к низшей области ее применения, каковой является технология, они бы заметили, что в ней не существует, к примеру, «истинных машин» в отличие от «ложных», но именно «хорошие» и «плохие» – или, пожалуй, «лучшие» и «худшие». «Хорошей» в таком понимании является машина или любое другое материальное множество, которое отвечает определенным критериям чисто инструментальной оценки. Технологии известны также директивы долженствования, являющиеся следствием принятия этих критериев. Например, в принципе можно сравнить оценку железнодорожных инженеров: «Столкновение поездов – это плохо» с этической оценкой: «Убийство – это плохо», потому что они изоморфны. Правда, обе обладают тем недостатком, что вводят критерий, который не является ни истинным, ни ложным, поскольку «зло» обозначает в них нежелаемое положение вещей, которого следует избегать: поезда на путях, а люди в обществе обязаны перемещаться без столкновений. Этические оценки тем должны отличаться от инструментальных, что их не нужно доказывать, чего в действительности, однако, не происходит. Без сомнения, инженер, на чьем участке поезд сходит с рельс на стрелке, имеет возможность проверить, кроме всего прочего, действие тех законов физики, благодаря которым энергия движения превращается в тепловую, сминает вагоны, локомотив и т.д., однако он не восклицает тогда: «Физика истинна!» – он, пожалуй, закричит: «Плохая стрелка», то есть скверно сконструирована. Таким образом, существуют качественные эмпирические тесты для материальных систем, не идентичные тестам, применяемым в физике. Согласимся, что законы физики не зависят от не относящихся к физике мнений людей, которые их изучают, инженер-путеец же, если он принимает участие в партизанской войне, может придерживаться точки зрения, что «столкновение поездов – это хорошо». Так в действительности и есть, но тогда он отказывается от присущих его технологии инструментальных директив и выводимых из них оценок – в пользу других, уже не сугубо технологического характера. Аналогичным образом «общественный инженер», который рассматривает общество в качестве сложной машины (в кибернетическом понимании), может оценивать ее в соответствии с определенными инструментальными критериями как «лучшую» или «худшую» в сравнении с другими машинами-обществами уже в целом, уже в границах ряда параметров. Что же касается этики, она редуцировалась бы в его глазах до такого «кооперативного минимума», без наличия которого общество не смогло бы функционировать, или общность, где каждый может любого обмануть, убить, ограбить, не способна была бы существовать. При этом этика действует в обществе как вероятностный закон (или скорее как система таких законов); она обнаруживается – в приближении чисто инструментальном – как некое усреднение огромного количества сингулярных процессов, то есть таким образом, как, к примеру, температура газа под постоянным давлением: с точки зрения такой «этической механики» в целом нельзя прямо переходить к сингулярной этике, как нельзя в аспекте классической статистической механики говорить о температуре одного атома.

20. Граница подобного определения проходит там, где атомные скопления перестают быть гомеоморфными человеческим, потому что человеческие обладают тем особенным свойством, что являются системами, чьи актуальные закономерности следуют из их истории. Иметь историю в этом смысле – это то же самое, что обладать будущей траекторией, определяемой (вероятностно) траекторией прошлой; по сути, если бы законы сохранения атомов зависели от их прошлой судьбы, не было бы фундаментального различия между множествами атомным и человеческим. Потому что множество атомов можно признать системой, элементы которой запрограммированны «раз и навсегда» совершенно неуничтожаемым образом, то есть в качестве граничных случаев в области уничтожения изменяемости законов, охватывающей определения полностью агенетическое, через марковское, до телеологических и диахронических одновременно. И наоборот: человеческую общность можно принять за такую систему молекул, законы которой являются функцией времени; мы суть атомы, одаренные памятью и способностью к обучению – до сих пор, заметим в скобках, развитую достаточно ничтожно.

21. В свою очередь, более детальный аспект этических явлений – как определенных законов, управляющих человеческими коллективами – относится к выбору «соответствующего кодекса». Он нас интересует, с точки зрения наших попыток моделирования, в следующем виде: можно ли каким-то образом «правильную этику» отождествить с определенным классом динамически «оптимальных решений», в сугубо инструментальном понимании, или же следует обязательно ссылаться на субъективные переживания и понятия вроде «нравственной интуиции», «добродетели», «милосердия», «сочувствия», а также – «агрессивности», «инстинкта смерти», «жажды власти» и т.п. – чтобы возможно наиболее полным образом описать интересующие нас явления, как синхронически, так и диахронически (то есть в их возникновении и функционировании). Полагаю, что предопределяющими в этом могут быть результаты моделирования общественных явлений: априори не нужно в обязательном порядке стремиться к тому, чтобы «материал», из которого сконструирована «общественная машина», был «исходно» – для ее динамических закономерностей – существенным в детерминирующем смысле, то есть что общества таковы, каковы люди (в таком понимании «человеческая природа» обретала бы в социальном строе только свой «усилитель»). Возможным представляется даже, что «материал» здесь точно так же малосуществен, как для модели мозга не особенно важен материал, из которого модель изготовлена, надо только, чтобы модель отвечала некоторым простым условиям (чтобы псевдонейроны обладали двумя альтернативными состояниями). Может быть, когда-нибудь удастся провести иллюстрирующий процессы развития «социогенезис», в начальной стадии которого будут помещены то «молекулы, имманентно хорошие», то – «имманентно плохие». Интуитивно я предполагаю, что результатом стали бы эквифинальные состояния, потому что социогенезис является эргодическим процессом по отношению к предложенному исходному состоянию: это значит, что общественный строй не зависит ни от того, что в человеке «хорошо», ни от того, что в нем «плохо». Попытаемся представить себе систему дорог, на которые мы выпускаем тучи автомобилей, водители которых проинструктированы, чтобы – в одном случае – продемонстрировать максимум «недоброй воли» по отношению к окружающим (провоцировать дорожно-транспортные происшествия, бессовестно проезжать первыми, никому не уступать дороги и т.п.), в другом же – оказывать участникам движения максимум «полного расположения». Несомненно, на первом этапе агрессивного эксперимента будет очень много дорожно-транспортных происшествий, несравнимо больше, чем во втором, однако когда будет достигнута определенная степень насыщенности («плотность движения»), различия в состоянии безопасности на дорогах невозможно уже будет свести к хорошим или плохим намерениям: физические закономерности подавят «этические установки»! Следовательно, различны пути к эквифинальному состоянию и разной ценой оплачены несчастные случаи и катастрофы, но заключительное динамическое состояние – скорее всего особенно в статистическом усреднении – будет почти неотличимо.

22. Отношения того, что «этично», и того, что «физически динамично» в общественной системе можно было бы моделировать иначе: сложность психики обычного индивидуума актуально существующими общественными системами используется в различной степени. Наверняка существует какой-то необходимый минимум использования структурой адаптационных возможностей индивидуума – минимум, без которого эта структура не могла бы существовать (а ведь в любом случае ее существование представляет важность для индивидуумов). Но требования различных структур в этом отношении разнообразны и – следует полагать – как правило, явно избыточны по отношению к интегральности отдельной личности. Чтобы моделировать эти процессы, следовало бы, быть может, установить, что нам достаточно двух попеременных (дискретных) состояний «общественных элементов» – «марковское» и «немарковское», подразумевая под этим: не обладающее памятью (и следовательно, управляющей автономией) и – обладающее ею. Но ближе к реальности будет некорректное определение, по которому эти состояния будут границами шкалы, в пределах которой происходит постоянное изменение. В «абсолютной тирании» все элементы «лишены памяти» – потому что важны только установки, директивы и приказы сегодняшнего дня; в «идеальном строе» – сингулярная память функционирует полностью свободно. Тем самым первая система является линейной, а вторая – нелинейной; в свою очередь, можно было бы выделить различные «типы тирании»: стабилизация структуры преимущественно с применением физической силы – или же информационным воздействием; в первом случае целое стабилизирует так называемое откровенное насилие, а во втором – коэффициент эффективности внутреннего воздействия информационных директив; первый случай – это, пожалуй, какая-то беспощадная военная оккупация, а второй – что-то вроде ордена иезуитов. Добавим, что – вопреки тому, что иногда говорят, – биологический организм – внутри вышеприведенной схемы – является очень интересным примером скрещивания «информационной тирании» и «силовой». Однако тогда как такие организмы замечательно чувствуют себя в природных условиях, тираны обычно живут не слишком долго, потому что без применения определенных усилий, которых до сей поры, на счастье, искусственно реализовать не удалось, людей невозможно превратить в стопроцентно марковские элементы (лишенные памяти), каковыми являются клетки организма.

23. Поскольку вышеприведенная модель не учитывает «частичной» памяти, каковой располагают личности внутри «тирании», она предельно упрощена; в этом понимании «тирания» как бы «органически» несовместима с человеческой природой, предоставленной биологией, поскольку не обнаруживает плоскости для потенции руководящих действий, которые являются функциями биографии, характера, склонностей, способностей и т.п. Однако и модель, представляющая эти «локальные» свойства, будет неполной, поскольку она, таким образом, является «акультурной»: культуры были бы в моделировании «энергетически подобными», но «информационно разными» состояниями среди такого их сочетания, которое возможно реализовать в рамках структуры данного строя (примитивная аналогия: возможная множественность «дорожных кодексов» по отношению к идентичной сети одинаковых по техническим параметрам шоссе и автомобилей). Это следующее определение и в то же время еще одно уточнение, потому что оно еще не учитывает свойства такой культуры, которая – как наша – обладает памятью (знанием) обо всех культурах, какие ее предварили и какие открыты в странах, для нас экзотических. Таким методом последовательных приближений можно конструировать разнообразные, все более близкие к реальности, динамические модели реальности.

24. Однако в процессе такого моделирования, если бы даже оно и было возможным, – учитываются ли те своеобразные ценности, в которых как бы выражены этические явления? Можно ли не учитывать при исследовании – скажем – феноменов «борьбы за власть» в рамках правящей элиты личные установки, мотивации, намерения? Мы не утверждаем, что кто-то якобы не мог испытывать особого удовлетворения от попадания в определенные дифференцированные с точки зрения управления элементы структуры, мы только полагаем, что тот, кто моделирует такие явления, может с чистой совестью не рассматривать проблему этого удовлетворения, так же как и так называемого имманентного зла человеческой природы. В данной ситуации он поведет себя как биолог, который, правда, называет некоторые новообразования злокачественными, но никаких намерений раковым клеткам не приписывает и не занимается проблемой, испытывают ли они некое сладострастие, атакуя здоровые ткани организма и уничтожая их локальную автономию. Эти проблемы для онколога совершенно несущественны, однако же его целью является борьба именно против таких системных отклонений гомеостаза.

25. Как можно сформулировать наши суждения? Экспериментов по моделированию, о которых мы упоминали, не ведется, поэтому только в порядке предположения мы можем утверждать: по мере возрастания «окостенения» организационных связей между людьми влияние личного предварительного программирования на поведение индивидуумов все более ослабевает. Мы появляемся на свет без этических воззрений, а только с определенного рода направленной эмоциональной реагируемостью, которая уже младенца заставляет отвечать улыбкой на улыбку и которая лежит в основе так называемой высшей чувствительности, более гибкой в ранний период жизни (в детстве), который – практически во всех культурах – человек переживает внутри семьи; там же он получает первое «этическое образование» одновременно с освоением языка. Полученные в кругу семьи чувственно-эмоциональные установки позже определенным образом экстраполируются на более широкие круги общества, причем этот процесс все более явно детерминирован культурой (в том смысле, что связи между ближайшими родственниками относительно наименее подвержены культурному влиянию). Однако как детская память неадекватна по отношению к требованиям, выдвигаемым структурой строя отдельному гражданину, так и та форма коллективной памяти, которую мы называем культурой, может быть неадекватна по отношению к вызываемым – также и технологически – общесистемным переменам человеческого множества. С ростом темпа эволюции множество ведет себя так, как если бы оно утратило память: оно становится марковским, и его последующие состояния зависят уже только от состояния, актуально фиксируемого. И далее: предварительное программирование «детства» частично создает внутреннюю «антимарковскую» защиту у отдельных индивидуумов; однако то, какова интенсивность этой «защиты» против «утраты памяти», зависит от самобытности культуры, которая ведь сформировала и саму эту семью (таким образом, мы имеем дело с иерархической серией петляющих процессов действия обратных связей: родители учат ребенка тому, чему сами «этически» научились у своих родителей). В сингулярном аспекте также нельзя обойти индивидуальную личностную характеристику (но только в этом аспекте). Таким образом возникает тенденция проявления «этических» поступков как «слабых локальных воздействий». Под «локальным» мы отнюдь не подразумеваем физического расстояния – а только ситуации, в которых отдельный представитель, производя определенные действия, представляет исключительно себя (а не какие-нибудь более или менее значительные группировки вроде слоя, класса, армии, организации, государства и т.д.). Однако все виды этой «защиты» не обеспечивают фактической сингулярной независимости по отношению к «сильным воздействиям», в целом обусловленным принадлежностью к упомянутым выше системам. Напротив: именно эти воздействия на практике побеждают «защиту». По этой причине полностью утопично, к примеру, благое пожелание, согласно которому, чтобы предотвратить войну, достаточно, чтобы все призывники отказались повиноваться властям. А такого никогда не случалось. Ибо господствующие отношения невозможно усовершенствовать призывами к лучшим чувствам – о чем марксистам, впрочем, давно и хорошо известно.

26. Говоря о «технологии этики», мы имели в виду определенные способы моделирования этических феноменов техническими средствами. Однако как невозможно, к примеру, смоделировать изолированные от нейронного субстрата – пусть даже псевдонейронного – эмоциональные явления, чтобы получить «чистую печаль» или «утраченную радость» в пробирке, точно так же невозможно смоделировать то, что этично – вне общества, и именно поэтому мы были вынуждены отступить от тематического центра. Моделирование, в свою очередь, может или стремиться только к тому, чтобы удалось повторить определенные процессы (допустим, «марковское» проявление этики в первобытных культурах), или же оно может иметь результат, отличный от чисто познавательного по причине своей инструментальной пригодности. Иными словами, вопрос в том, поможет ли моделирование произвести гомеостатически правильный выбор «среди множественности этических систем». В своем предельном выражении эта точка зрения гласит, что этика состоит, как и дорожные правила, из определенного набора указаний, того или иного – невыводимого чисто логически из описания материального состояния – однако являющегося производным определенного инструментализма, причем в виде всесторонне оптимального решения. Этика, как и эти правила, призвана минимизировать число вероятных конфликтных ситуаций и коллизий, и к тому же делать это «жизненно», то есть так, чтобы это было всем на пользу и не обременяло бы отдельных представителей излишними неудобствами или страданиями (потому что тогда люди станут повсеместно избегать придерживаться предписаний).

27. Однако может ли рационально мыслящий гуманист до такой степени «технологизировать» свою любовь к общественному благу? Расчет показывает, что человечество в мирное время объединено не только чем-то «благим само по себе» (функциональное бессилие этого суждения представляется очевидным), но что состояние возможно более полной кооперации было бы наиболее статическим, наиболее динамично стабилизированным, максимально защищенным от любых – даже космических – помех; и таким образом – следовательно – этика, подкрепленная инструментальным, экономическим, информационным расчетом – именно то, чему гуманист охотнее всего отдаст предпочтение. Однако нельзя ли – спросим мы – аналогично рационализировать суждение, согласно которому этика разделения, сегрегации, насилия и эксплуатации была бы «по крайней мере не хуже», чем этика в понимании чисто операционном и инструментальном? Так вот, не мы, а действительность доказывает, что знака, указывающего на равенство этих этических систем, – в плане чисто инструментальной компаративистики – поставить нельзя. Инструментальные аргументы беспомощны только (если речь идет о поддержке гуманистических устремлений) по отношению к стационарным культурам, если в одной более господствует мягкость, а в другой – скорее жестокость, но может оказаться и так, что стабильность равновесия в целом в обоих аналогичная. Использовать же чисто гуманистические аргументы – при нашем операционном подходе – мы не имеем права. Мы стремимся их избегать не потому, что охвачены модной кибернетической манией, но потому только, что в культурном отношении они релятивизированы; в свою очередь, если бы то, что в поступках хорошего, могло бы как-то совпадать с тем, что гарантирует – также и во внекультурных периодах – статичность и оптимальную прочность, мы получили бы такой компас для действий, которого не сможет отменить даже самое неожиданное будущее. Положения антиэгалитарные невозможно сравнивать с эгалитарными – в рамках технологически ориентированной цивилизации. Во-первых, и это тривиально, хотя бы потому, что энергия, даваемая рабским трудом людей, несравнима с доступной в природе; далее, поскольку полученные благодаря разделениям (на «своих» и «чужих», «низших» и «высших» и т.д.) состояния равновесия непрочны; если даже пренебречь образующимися в этом случае силами общественного антагонизма и возлагать надежды на неограниченное применение силы, то таким образом стабилизированные структуры могут просуществовать лишь недолгое время, отделяющее одну промышленную революцию от другой. Так, например, новая информационная эпоха отсчитывает время от выведения на постоянные орбиты передающих спутников, которые тотальную «информационную обработку» в каком-нибудь пункте планеты сделают попросту невозможной (чисто технически). Поэтому дезинформировать – с прогрессом передающих устройств – все труднее. В свою очередь, в области экономики цивилизация, если она сумеет подключиться к энергии материнской звезды или же реакции ядерного синтеза и одновременно удержит привилегию частной собственности подобных источников, поступит – только в инструментальном аспекте – очень нерационально и будет вынуждена бороться со все возрастающим количеством проблем, совершенно излишних, поскольку они исчезнут сразу, как только она откажется от принципа этой нерушимой собственности. По всей вероятности, эти расчеты не дают подобных результатов при применении в пределах небольших отрезков времени. Техноэволюция не является точной синтетической заменой справедливости, осуществляемой незамедлительно, той, что плохих наказывает, а хороших награждает – но на более длительное время действия ее именно так и представят. Какая-нибудь однородная тирания могла бы, впрочем, в конце концов, применяя жестокие и изощренные средства, парализовать развитие на некоем достигнутом им уровне – если бы действовала в масштабах всего земного шара (хотя производная нейтрализация ряда действий и исследований могла бы погубить и ее – как только иссякнут энерго-сырьевые источники, соответствующие тому техническому уровню, на котором наступило бы общественное «обездвиживание»). Однако это состояние далеко от реальности; мы наблюдаем как раз ускорение техноэволюционного темпа, который придает вес чисто инструментальным расчетам, поскольку все более явно превращает цивилизацию – в энерго-информационную машину, чье равновесие в целом во все большей степени зависит от равновесия в отдельных точках. И следовательно – если только рассматривать в масштабах всего земного шара (сделать это позволяет техническая интеграция) – этически правильное поведение (в гуманистическом понимании) одновременно является разумным как рациональное, совпадающее с градиентами развития; любое же другое рано или поздно обрекает соответствующий общественный порядок на гибель. Однако следует добавить, что эта гибель может стать судьбой всего вида – как глобальный финал локальной близорукости или просто глупости.

28. В части I мы упомянули о вредном влиянии некоторых технологий на общественные ценности; возникает вопрос, может ли технология функционировать как своеобразный союзник или усилитель этики и, следовательно, как оптимизирующий регулятор человеческих отношений. Это – с некоторыми ограничениями – возможно. Потому что технические средства могут представлять собой модераторы межчеловеческих «столкновений», начиная уже с просто физических; ведь соответственным образом сориентированный подбор технологий производства, строительства и пр. может разрядить свойственные современности ситуации «толчеи» в очень широком понимании – то есть ситуации непрекращающегося избытка индивидуумов, неумышленно соперничающих в обладании материальными благами, местом в транспорте, в квартирном пространстве и т.д. – с которыми мы постоянно сталкиваемся. Правда, таким образом применяемые технологии не функционируют бесконфликтно, потому что одним из результатов их массового внедрения является переход – в наиболее развитых странах – с уровня толчеи пешеходов – на уровень автомобильной толчеи на дорогах. Следовало бы, в свою очередь, этих дорог построить достаточно много, но – как оказывается – это слишком дорого даже для самых богатых. Однако принципиально возможным представляется обволакивание, так сказать, каждого человека своего рода оболочкой технически воспроизведенного «отстранения» от других людей, которое на практике облегчает к тому же сохранение так называемого собственного достоинства (в толпе с ним трудно), а также притормаживает возникновение тривиальных или бедственных конфликтов с окружающими на почве несовершенства быта. Технические средства воздействуют тогда как бы с позиций некоего скептицизма по отношению к этическому совершенству индивидуума: их роль сводится к тому, чтобы он не был вынужден подвергать свою нравственность слишком частым испытаниям (то есть чтобы попросту ему не было бы выгодно быть хамом или свиньей). Таким образом созданный комфорт не является, понятное дело, усилителем этики, но всего лишь амортизатором человеческих контактов, таким, какой профилактически не допускает самой вероятности их заострения. Разумеется, применение такого рода технических усовершенствований утрачивает свое посредническое значение, если они становятся привилегией, а не выравнивающим фактором. Используемая подобным образом технология является посредником, нейтральным с этической точки зрения, поскольку, предупреждая зло, этим и ограничивается. Собственник домика и автомобиля в этическом смысле вовсе не должен быть лучшим, чем бездомный пешеход – просто он далек от определенных ситуаций морально осуждаемого поведения, поскольку вместо этих ситуаций он в состоянии по своему желанию создать другие. И даже такой профилактической функцией технологии не следует пренебрегать.

29. Мы не знаем способов, какими бы технология могла активно способствовать выработке внутренних достойных нравственных установок; однако она может в роли социальной инженерии стабилизировать равновесие общности таким образом, что поведение ее участников становится безукоризненным – чисто внешне. Может быть, существование в столь безукоризненной внешне общности может способствовать закреплению моральных основ.

Критическими точками коллективной структуры, где одни люди могут причинять зло другим, являются точки зависимости одного индивидуума от относительно независимого решения другого. Эти точки не слишком сложно выделить. И снова технологический фактор может редуцировать различные виды такой зависимости (пожалуй, типичной мечтой сегодняшнего дня является повсеместная автоматизация чиновничьей администрации, превратившая бы ее в однозначно четкий механизм, не подверженный «бюрократической отчужденности»), представляя не упомянутую оболочку отдельных представителей, о которой шла речь выше, а как бы фильтровально-распределительную систему, собственность общества в целом, которая безличностно и надежно направляет соответствующих людей на соответствующие должности, объективно устанавливает критерии профессиональной состязательности, а также условия труда, оплаты, действуя как универсальный регулятор, не подверженный какой бы то ни было пристрастности или прямой враждебности. Таким образом можно создать структуру, где личность оберегаема как бы двойным слоем защиты (индивидуальной «технической оболочкой», которая состоит, к примеру, из дома, автомобиля, мастерской, – и общественной системой селекции и направления по жизненным путям), что опять же только усиливает функции технологии как защитной преграды между людьми, которая избирательно не пропускает от человека к человеку определенных действий (осуждаемых этикой). Конструкторским идеалом представляется – если начинать с подобных позиций – общество, в котором никому не нужно «делать добро», потому что никто этого вовсе от нас не требует, разве что в ситуациях совершенно исключительных (катастрофы, аварии, стихийные бедствия), и зла никто никому не приносит, потому что это было бы канительно, сложно и не приносило бы никакой выгоды (кроме, конечно, чистого удовлетворения, которое от нанесенного ближнему зла люди, к сожалению, иногда испытывают). Признаюсь, я не в восторге от подобной модели, но вынужден признать, что в ней заключено много достоинств, каких современное общество чаще всего лишено. Пожалуй, каждый согласится, что замалчиваемым (не полностью) принципом этой конструкции является предельное недоверие к человеку – возможно, и рациональное, но не очень красивое.

30. При всем том главным недостатком этой модели является ее стационарность. Тогда как только в культуре фактически стационарной не слишком существенно, являются ли индивидуальные мотивы поведения результатом внешнего давления или же, может быть, внутреннего, то есть следуют ли они из движений сердца или же из инструментального принуждения. (Я не говорю, что это вообще не имеет значения, поскольку мы рассматриваем только практику, где нравственность, основанная на определенном «дрейфе» или привычке, в своем усредненном варианте неотличима от проистекающей из сознательного выбора добродетели.) Нестационарная же культура должна неустанно регулировать свое достаточно шаткое равновесие; эта нестационарность проявляется в постоянном возникновении, разрастании и смене самых разных организаций (производственных, образовательных, распределительных и т.п.), и сложно представить, как этому трансформизму может соответствовать технология упомянутой «этической нейтрализации» отношений между людьми. В такой культуре имманентные этические ценности оказываются незаменяемыми; выбранная предварительно позиция «недоверия к человеку» требует, чтобы все, даже предполагаемые вредные последствия новых изобретений или технологий, могущие создать почву для (этических, бытовых) злоупотреблений, были бы предусматриваемы с таким запасом времени, который бы позволил соответственно синхронно ввести в действие технологию «этического предохранения». Однако как неравномерность научно-технического развития, так и его непредугадываемость (особенно на длительную перспективу) практически сводят на нет успешность подобной профилактики.

31. Мы ограничили наши рассуждения в основном этическим аспектом явлений; в более широком смысле их можно было бы представить как поиски оптимальных гарантий защиты развивающегося человечества от него самого, то есть от действий, которые могут оказаться губительными для лиц, групп, обществ или для всего вида. Мы отметили, что рационализм этического поведения на всех уровнях коллективной интеграции (от семьи до государства) тем труднее для инструментального обоснования, чем меньше численность анализируемой поочередно общности. Труднее всего – если вообще возможно – обосновать нерациональность плохих поступков отдельных личностей, поскольку известно, как много негодяев совершают их безнаказанно; технологии на службе криминалистики, позволяющие увеличивать раскрываемость преступлений, не обязательно являются аргументом в пользу большей добродетели, потому что с таким же успехом это может быть аргумент в пользу необходимости совершенствования ловкости злоумышленника.

32. Технология как своеобразная помощница этики может – как мы уже указали – много сделать на ниве общественной инженерии, даже только «монтируя дроссели зла» в существующие структуры или постепенно их совершенствуя; тогда идеалом была бы структура с тройной характеристикой: общественной непроводимости отрицательных (плохих) личных или групповых действий, проводимости, с усилением, положительных, а также – между этими ограничениями – максимального количества степеней свободы личного поведения. Это должна была бы быть, без сомнения, «умная» структура как таковая, а не состоящая – из «умных» – личностей по необходимости; речь идет о «мудрости», обнаруживаемой, например, структурой живых организмов, поскольку она демонстрирует тенденции к самоисправлению в случае повреждения, ее нелегко вывести из состояния равновесия (она сверхстабильна), коэффициент же полезного действия – энергетический – организма в целом не зависит исключительно от «мудрости», сосредоточенной в его нервной системе. Вероятнее всего, биоэволюция была бы невозможна, если бы адаптационный успех в ней зависел от того, «догадается» ли некоторое животное, что для сохранения жизни оно должно дышать или противопоставить яду бактерий те, а не иные белковые антитела. Как известно, и с куриными мозгами можно великолепно устроиться, но пока еще ни одному государственному образованию не удалось расцвести политически и экономически при наличии управляющих с высоким уровнем интеллектуальной квалификации. То есть общепризнанный недостаток общественных структур – то, что они функционируют «разумно», если возглавляют их (благодаря счастливому стечению обстоятельств) разумные «рулевые». Этот фактор удачливости, без которого на данном этапе нельзя обойтись, мог бы – prima facie  – нейтрализовать соответствующую структурную реконструкцию. Биоэволюция создала одни только «хорошие», то есть «разумные» структуры, поскольку располагала достаточным количеством времени, в котором даже лишенный кумулятивной памяти марковский процесс мог завершиться динамически оптимальным результатом; а вот период «проб и ошибок» в области конструирования общественного строя, продолжающийся всего-навсего несколько десятков веков, как невыразимо короткий аналогичных успехов не достиг.

33. Вдобавок все эти попытки были лишены фазы теоретического планирования, которая, как мы знаем, способна бурно ускорить прогресс. Однако возникает вопрос, нужно ли реализовывать это замечательное «сито», пропускающее только «добро» и задерживающее «зло», если бы даже оказалось возможным изготовить его из человеческих атомов, и возможна ли в социальном аспекте его реализация – если бы это было возможно технически? Говоря приблизительно, три группы трудностей стоят на пути такого моделирования общественных феноменов, они представляли бы собой предварительный этап этой реализации. Первая охватывает формальные и технические по своей природе трудности, то есть выбора языка (языков) описания, существенных параметров, а также критериев проверки качества получаемого результата. В особенности почти неразрешимой представляется задача, каким образом можно «оптимальную структуру» сделать неизменчивой в процессе всех тех трансформаций, каким она будет подвергаться в результате очередных технологических переворотов, непредсказуемых на более отдаленную перспективу. Также предположительно можно утверждать, что то, что для моделирования еще самое простое (развитие жестко ортоэволюционного типа), является и тривиальным, и малопригодным, в то время как более интересным системам с высоким уровнем сложности и, одновременно, сингулярной свободы соответствуют нелинейные системы. То же, что легче предусмотреть благодаря явной регулярности, не слишком необходимо реализовывать, а то, что следовало бы, не поддается основательному воспроизведению в образцах. Впрочем, подобных проблем – легион. Так, например, возможно, что большие системные агломераты минуют очередные критические точки развития, в которых влияние фактора удачливости на их последующие пути доминирует над внутрипроизводными закономерностями обратных связей (то есть система внезапно становится очень чувствительной к местным квантовым флуктуациям, изменяющим ее траекторию); в подобном случае, наверное, следовало бы рассмотреть гигантское количество таких альтернативных путей в качестве потенциального излучения. Потому что удачливость явления, конечно, можно моделировать, но только удачливость как целое, превышение же определенного количества возможных решений сделает задачу практически неразрешимой, несмотря на то что теоретически решение будет. Но, с другой стороны, наличие ортоэволюционной тенденции в технологически ориентированной культуре утешительно, потому что облегчает моделирование. Эти проблемы следует оставить будущим специалистам.

Вторую группу трудностей представляет, пожалуй, повсеместное неверие в возможность самого мероприятия. В этом измерении уже многое изменилось к лучшему, однако по-прежнему отсутствует климат повсеместной благожелательности и понимания того, что изолированные усилия мало к чему или вообще ни к чему не приведут, что если вообще можно проводить исследования такого рода, то только в больших коллективах, в сотрудничестве с антропологами, социологами, математиками и т.д., и т.д., что самое время – признать приоритетность всей проблематики. Это повлекло бы за собой и соответствующую направленность усилий, в том числе инвестиций, и указало бы правильную дорогу умам как высококлассным, так и соответственно образованным. Однако еще одну трудность в этой группе являет собой, без сомнения, сопротивление политического характера; без лишних слов достаточно вообразить, как некая группа исследователей представила бы решение вьетнамской проблемы, противоречащее военной доктрине США; дискуссия между ними и правительством Соединенных Штатов или исследование по существу пользы от их предложения были бы немыслимы, поскольку в стратегической доктрине Соединенных Штатов implicite  фигурируют такие, к примеру, понятия, как возможность – недопустимая – «потери лица», если на одну чашу весов можно положить судьбы вида, а на другую – не «покроет» ли «стыдом» великую державу определенные ее действия. Известно также, как бы было принято математическое открытие по теме, к примеру, функционирования факторов отбора и селекции в элитарных кругах власти при высоких степенях ее концентрации.

Наконец, третья группа трудностей относится к тому, что невозможно иметь полную уверенность в результатах моделирования исходя из следующего суждения: людям должно быть, как нам кажется, «хорошо» в «оптимальной» культуре – следовательно, в современной цивилизации контроль общественных параметров может достичь такого совершенства, что общественные ситуации, для внешнего наблюдателя практически неотличимые, будут, по существу, диаметрально противоположны. Так, например, возможно будет имитировать – осуществляя соответствующий контроль – проявление коллективного энтузиазма, гнева или хаоса, которые, по сути, были старательно срежиссированы и навязаны изнутри. (Например, полная путаница указателей и дорожных знаков в Южной Англии в период Второй мировой войны была создана искусственно с целью введения в заблуждение немцев в случае их высадки на эту территорию.) И тогда нет ничего проще, чем создать ситуацию, когда все утверждают, что им хорошо; громадную проблему представляет собой не этот факт тривиальной возможности навязывать реакции или скорее их притворную демонстрацию, а тот, что достаточно продолжительное подобное притворство может стать – парадоксально – sui generis  правдой, хотя и чудовищной. Так, например, исследования показали, что некоторые люди, особенно долго пребывающие в концентрационных лагерях, до такой степени утратили представление о жизни за пределами лагеря, что на открывающиеся лагерные ворота реагировали страхом, снижением или утратой всякой активности, проявлением чувства безысходности, даже душевного надлома, потому что этого нового, свободного мира как себе незнакомого они боялись больше, чем условий существования ужасающего, но уже знакомого, к которому они приспособились. Образно говоря, не всегда достаточно снять с невольников кандалы, чтобы сделать их свободными. Поэтому априори нельзя исключить и того, что модель, признанная оптимальной и внедренная в жизнь, может оказаться прокрустовым ложем, и только чрезвычайная адаптационная гибкость человека затруднила бы обнаружение этой несообразности, поскольку может быть, что, вытянутые на этом ложе, люди бы высказывались о нем искренне – самым лучшим образом, а испытываемую ими неловкость своего положения склонны были бы приписывать скорее собственному организму или обвинять в этом соседа.

34. Если, несмотря на это, мы неустанно повторяем, что уже настало или по крайней мере уже настает время начать мероприятия по социоэволюционному моделированию, где ведущую роль будут играть технологии, что даст возможность – например, с помощью цифровых или аналоговых машин – воссоздать в ускоренном темпе общественные процессы – то это потому только, что без этих попыток, где успех будет только частичный и не в нашем еще, вероятно, столетии, само техноэволюционное ускорение сделает планетарное равновесие еще более неустойчивым, чем сегодня, и исследования могут оказаться необходимыми тогда, когда уже будет поздно. Все представленные здесь аналогии, эти варианты «физикализации» темы следует рассматривать как крайне примитивные, но в то же время невозможно совершать открытия или иметь реальные достижения там, где не только отсутствует методологическая согласованность, но нет даже и соответственно подготовленных специалистов или оперативных групп. Следует отметить, что если бы не та масштабная мобилизация умов и ресурсов, которая была вызвана военным положением, проблема получения атомной энергии была бы, может, и до сегодняшнего дня не решена. Так вот такая, а то и большая концентрация усилий необходима и для нашей темы. Хотя это и представляется утопией, я могу только повторить некогда уже сформулированное: «Нет еще социологов, которые бы вслед за физиками требовали миллиарды на машины „для моделирования общественных процессов“, что уж говорить об этологах, которые сегодня, как тростник Паскаля, трепещут на всемирном ветру. Но надо верить, что эта ситуация когда-нибудь изменится в корне».

 

РЕЗЮМЕ

 

1. Здесь было выражено убеждение, что явления, охватывающие влияние не относящихся к этике факторов, вроде технологии, на формирование и функционирование этических систем, а также влияние обратных связей этического на то, что рассматривается вне этики, можно исследовать опытным путем, подробным образом, и что результаты подобных исследований, подкрепленные моделированием этих явлений в субстрате, отделенном от общества и человеческих отношений (например, в цифровых машинах), могут обнаружить существенные директивы для инструментального продвижения к созданию «идеальной общественной структуры».

2. Представленное в деталях мнение рассматривает этические явления как своеобразный результат усреднения и упрочения в общественной среде значительного количества элементарных (скрытых) актов индивидуального поведения, которые формируют, с одной стороны, общепринятые, свойственные данной культуре морально-этические нормы, с другой же – представляющие собой как бы идеализацию этих норм – обобщения аксиоматического характера, то есть, таким образом, что-то вроде императивно-аксиологического образца. При этом в качестве одного из существенных параметров культуры можно рассматривать степень расхождения в ней поведения реального и этого идеального образца, степень, возможную для изучения тоже только в виде некоего массово-статистического разброса.

3. Индивидуально-психологический аспект (переживательный) этического поведения здесь принципиально не рассматривается по причине того, что замена этой формы описания «офизиченной» формой представляется – за исключением ряда исключительных ситуаций – серьезным упрощением предположительного будущего моделирования явлений. Однако это не тождественно признанию, что эти нерассмотренные явления не были бы в своем роде «важны»; мы выбрали подобный способ, соотносясь, к примеру, с медициной, которая, представляя больных индивидуумов, минимум места посвящает страданиям (подразумеваемым интроспективно), вызванным болезнями, хотя в принципе вся она нацелена именно на облегчение этих страданий.

4. Согласно представленной гипотезе, то, что «этично», является частью направляющей характеристики группового поведения, включающей наиболее вероятную реализацию приемов этого поведения в соответствующих ситуациях; частью, которая – вместе со всем объемом группового программирования поведения – может быть признана равнодействующей по крайней мере трех процессов последовательности, участвующих в закреплении этого поведения, а именно: явлений случайных (как, например, климатическая флуктуация среды), марковских процессов (закрепляющих результаты случайного отклонения от исходного состояния положительной обратной связью) и кумулятивных (например, техноэволюционных). Эти процессы создают определенную внутрикультурную модель «человеческой природы», а также устанавливают некоторые образом примыкающую к этой модели систему норм и этических оценок, которая для участников соответствующей культуры не обладает характером своего рода скопления обыкновенных вероятностных предпочтений, а насыщена символическими значениями.

5. В этом смысле в создании этики участвуют и факторы «внеэтические», но, разумеется, эти факторы в качестве ее генераторов могут совмещать только такие элементы человеческого поведения, какие, во-первых, не являются вопиющим противоречием обязательным директивам (кооперации, удовлетворению биологических потребностей), от реализации которых зависит способность группы к выживанию, во-вторых же, будь то фактически, будь то в понимании членов этой группы, являются для обеспечения преемственности этой группы элементами незаменимыми, одновременно будучи физически возможными для реализации (поскольку не могут возникнуть ни обычай летать, ни норма, обязующая летать, потому что для этого отсутствуют природный биологический механизм или же инструментальные средства).

6. Были представлены аналогии развития докультурной группы и биологической популяции живых форм – основываясь на марковских схемах, при этом была отмечена тождественность излучения изменяемости в биологии и в культурной антропологии; изменяемость эта в обоих случаях имеет характер избыточности в отношении факторов селекции и отбора. Другим допустимым элементом аналогии является существование устойчивых состояний («поглощающих экранов») марковского процесса; окостенение биологических или культурных форм на определенных этапах развития может иметь причину именно в этом. Была также представлена гипотеза о состоянии «постоянного непостоянства» культуры, сориентированной технологически, которая сохраняет относительное равновесие только благодаря осуществлению в ней – в ускоренном темпе – технологической эволюции.

7. Представлена – примитивным образом – воображаемая «физическая» модель общества, в которой этические феномены различаются как «слабое местное воздействие» – в противовес «воздействиям нелокальным» и «сильным», возникающим внутри крупных объединений и между ними, причем эти вторые названы «сильными», поскольку обычно они преобладают над первыми. Из этой картины не следует делать вывод о нестыковке (в психике индивидуумов) норм, сформированных «сильным воздействием», с этическими нормами («слабыми») и в особенности о невозможности превалирования этических норм в регулировании поведения отдельной личности, поскольку мы принципиально не рассматривали то, что переживают в процессе действия исполнители распоряжений, члены коллективных организаций, представители предприятий и т.д., но мы рассматривали только то, как они фактически себя ведут, к тому же в усредненном варианте.

8. Было представлено в качестве примера влияние определенной узкоспециальной технологии вмешательства в «биологическую природу» человека на функционирование этического фактора (сексуального) в определенной ситуации, характерной для высокоразвитой технически современной цивилизации; в рассматриваемом примере это влияние проявляется как опосредованное действие, одновременно в массовом усреднении – девальвирующее определенные ценности, традиционно признаваемые существенными. Отсюда следует вывод о необходимости прогнозирования в этико-моральной и общекультурной областях, перед внедрением таких технологий, которые каким-то образом (например, «улучшая» или «облегчая») изменят природные параметры функционирования человеческого организма.

9. Были представлены также технологические средства, распространение которых может в общественном масштабе затруднить совершение отдельными членами общества действий, заслуживающих порицания с этической точки зрения, воздействуя на такие поступки, как зацепляющий их (предусмотрительно) дроссель или фильтр. Эти средства являются «этически нейтральными», и их действие ограничивается «несоздаванием возможности» для поступков, которыми одни люди могут принести вред другим.

10. Из представленного предположительно следует, что культуру практически стационарную, то есть такую, которая не подвергается существенным изменениям в течение жизни по крайней мере нескольких поколений, можно моделировать как иерархическую целостную систему с характерными для нее закономерностями «сильных влияний», которые формируют «местные слабые влияния» прежде всего в одном направлении: это значит, что обратное влияние «слабых» воздействий на «сильные», как правило, ничтожно, то есть направления главных общественных градиентов фактически не могут подвергаться под влиянием признанных этических норм корректировке, характерной для регулирующего воздействия отрицательных обратных связей, и поэтому системная структура (являющаяся генератором этих градиентов) нечувствительна к этическому («локальному») воздействию или чувствительна только в очень небольшой степени. Таким образом, хотя «воздействия сильные» и «слабые» являются случайными зависимыми переменными, эти вторые подавляются первыми. Однако одновременно прочность – во всех культурах – их элементарных семейных клеток делает возможным то, что некоторая часть унаследованного, к примеру, от старой цивилизации программирования «слабого воздействия» может оказаться в какой-то степени инвариантной относительно актуального влияния «сильных» воздействий. Подобные зависимости по причине своей разноуровневости немного напоминают схему биоэволюционного происхождения видов, согласно которой факторы изменяемости гено– и фенотипа, правда, скоррелированны, но происходит обращение (марковское) информации, направляющей на разных уровнях (то – на «микроуровне» генотипа, то – на «макроуровне» фенотипа, то есть зрелых особей). Стационарная культура при этом является подобным образом ультрастабильной, как оптимально приспособленный вид; «этические изобретения», «усовершенствования», «упорядочения», проводимые на уровне малочисленных групп или на уровне единичных особей, не могут быть (кроме ситуаций исключительных) навязаны общности и ею восприняты; эти возникающие в отдельном существовании черты поведения, не ассимилированные в культурном отношении, напоминают ту биоэволюционную схему, по которой усвоенные сингулярные особенности видом не наследуются.

11. В культуре, технологически сориентированной, происходит процесс явного ускорения изменяемости жизненных условий, часто дающий результаты в морально-этической сфере, причем при опережении определенного темпа ускорения изменяемости могут возникнуть затруднения передачи норм (инструментальных и неинструментальных) от поколения к поколению, поскольку нормы родителей оказываются анахроническими, не подходящими к ситуации, в которой живут дети. И тогда результатом может стать своеобразный общественный дрейф ценностей в потоке помех, вызванных технологическим ускорением. (Мы не рассматривали явления так называемой массовой культуры и их моральные производные по причине ограниченного характера работы, поскольку для их обсуждения понадобилось бы слишком много места, и, кроме того, они в настоящее время стали темой многочисленных специальных работ.)

12. Прибегая к преднамеренной односторонности, мы представили внутрикультурное функционирование индивидов таким образом зависимых от «сильных воздействий», как если бы «материал», из которого «изготовлено» общество, не имел слишком большого значения, убеждая тем самым, что сингулярные «личностные» параметры, то есть то, что обычно называют характером, сопротивляемостью стрессам, индивидуальным интеллектом, стимуляцией (активизацией) действий, экстра– или интроверсией, эмоциональной реактивностью, наконец, не должно быть детально отражено в модели общества, воспроизведенной в качестве определенного своеобразного вида сложной системы (в кибернетическом смысле). При этом мы ссылались на несущественность «материала» для моделирования мозговых процессов вне мозга. Эта точка зрения стала результатом установки на максимальную экономию средств (и оккамовских «сущностей»), без которой усилия что-либо смоделировать (и так еще сегодня нереальные для воплощения) не смогли бы реализоваться никогда. Эта точка зрения не означает, таким образом, признания индивидуальных параметров за «просто несущественные», поскольку мы придерживаемся мнения, что общество должно существовать для индивидуумов, а не наоборот. «Умаление» человеческих особей до своего рода «точек» в некоем «конфигурационном пространстве» следует, таким образом, воспринимать только как принятие катастрофически упрощенных методов описания.

13. Наконец, мы вспомнили о главных препятствиях, стоящих на пути упомянутого моделирования, – трудностях частично технической, частично эпистемологической природы, а в итоге методологической – потому что именно таковой можно признать проблему антиномии, или двузначности («неопределимости») результатов тестирования элементов – людей в определенной «экспериментальной» общественной системе – с применением таких эмпирических тестов, на основании которых кто-то пытается установить, «хорошо» или «плохо» живется людям в этой системе.

14. Из всего объема материала, который здесь рассматривался, похоже, следует вывод о практической невозможности моделирования крупных исторических процессов (эволюции земной цивилизации), которое марковская природа явлений (запрещающая, к примеру, обратную экстраполяцию в любом слишком эргодическом процессе) делает тщетной настолько, что иных доказательств этой «невозможности» можно и не приводить. Эта «невозможность», относящаяся также к реальному протеканию земной биоэволюции, однако, не исключает частичного моделирования процесса, причем следует признать цивилизацию, технологически ориентированную, системой более пригодной благодаря своей явно телеологической направленности для работ по моделированию, чем примитивную культуру, снабженную только инструментами. Откуда и некоторый оптимизм, обращенный в будущее.

 

 

Биология и ценности[60]

 

Введение: ценности и цели

 

О ценностях обычно говорят или так, как если бы это были факты, или так, как если бы это были члены отношений. В первом случае говорят, что нечто является ценностью, а во втором – что нечто обладает ценностью. Первый способ называния свидетельствует о безотносительности ценности. Поскольку, если я говорю, что Х  является фактом, а Х  – это расстояние от Земли до Солнца, то я констатирую некоторое состояние, которое существует независимо от всех прочих состояний явления. И подобным образом, когда я говорю, что Х  является ценностью, то я констатирую состояние предмета, который не соотносится ни с чем за пределами себя. Если рассматривать ценности, как если бы это были факты в вышеприведенном понимании, то их утверждение имеет неэмпирический характер. Потому что нет способа, которым можно было бы определить, что действительно некое Х  является ценностью или же что это неправда, якобы Х  является ценностью. Фразы, которыми безапелляционно устанавливаются некие ценности, не принадлежат в таком случае к эмпирическому языку в качестве устойчивых; невозможно ни фальсифицировать, ни проверить фразы типа: «добродетель есть ценность» или «человек является ценностью». Если же речь идет о том, что Х  обладает ценностью, то я проговариваю не всю фразу, а только ее фрагмент. Потому что в этом случае имеется в виду всегда то, в каком отношении определенной зависимости, пригодности, полезности находится Х  по отношению к чему-то, что Х -м не является. Ценность, какой обладает Х , определяет степень его пригодности к тому, чтобы произошло определенное Y . Таким образом, ценности в первом понимании автономны и безотносительны, а во втором – поставлены в отношения и неавтономны; эти вторые обычно называют инструментальными. Многие утверждения об автономных ценностях можно переформулировать так, чтобы они превратились в неустойчивые утверждения об инструментальных ценностях (можно стремиться к обнаружению того, какие выгоды имеет общество, если его члены добродетельны; после чего от фразы: «добродетель есть ценность» переходим к фразе «добродетель обладает ценностью – в качестве стабилизатора общественных отношений», например). Фразы обоих видов вводят определенные зависимости – в смысле человеческих поступков. Первые делают это категорически и директивным образом, будучи приказаниями выбрать точку зрения или предпринять действие в соответствии с данной аксиологической установкой, а вторые делают это условно и относительно. Поскольку только тот, кто придет к выводу, что следует стабилизировать общественные процессы, будет склонен к тому, чтобы обдумать в принципе вопрос о внедрении образцов добродетели в коллективное существование, и только тот, кто намеревается построить дом, будет склонен исследовать инструментальную ценность разнообразных видов строительного материала.

Все это говорит о том, что об автономных ценностях рассуждают так, как если бы они были фактами внеисторическими и вневременными; правда, ни один аксиолог не признает, что можно бы сказать: «добродетель является ценностью с 1456 г.» или «справедливость была ценностью между 1366 и 1890 гг.». Однако если бы кто-то пожелал выразиться именно так, это значит, что он, собственно, имеет в виду: «некоторые люди были добродетельными тогда-то и тогда-то». Таким образом оказывается, что этот кто-то сотворил ипостась, поскольку он овеществил определенные действия, замкнутые в некоем пространственном промежутке.

Инструментальные ценности являются временными и историческими, что следует, например, из того, что инструментальная ценность заостренного кремня была значительной, а сейчас она нулевая; если же некоторые объекты предположительно обладают инструментальной ценностью, не соотнесенной с какой-нибудь конкретной технологией (воздух обладает такой ценностью), то это потому, что эти объекты – именно как воздух – постоянно «включены в технологию» человеческого организма, и их присутствие необходимо для поддержания жизни. Однако мы хорошо понимаем, что всегда имеется в виду относительная ценность; если бы подверглась уничтожению вся атмосфера Земли, то воздух утерял бы инструментальную ценность, поскольку не было бы уже ничего и никого, для кого бы он служил субстанцией, поддерживающей жизнь.

Поскольку первые ценности устанавливаются, а вторые – открываются, то характеристика первых, как зависимая от установок, глубоко увязывается с основами онтологии, в то время как характеристика вторых может быть доведена до состояния полной онтологической индифферентности, каковая свойственна эмпиризму. Первые ценности оказываются, таким образом, в конце концов соотнесены – но с данной онтологией исключительно; они являются тем – и они таковы, – как она определяет.

Каждый аксиологический вывод определенным образом (впрочем, не одинаковым) связан с телеологией. Под телеологическим мы подразумеваем или такое поведение (любого объекта), когда из актуального состояния некто стремится неуклонно к определенным будущим состояниям, и тогда будущие состояния являются целями; или же такое, которое к определенным будущим состояниям направляется факультативно. Любое описание телеологического поведения в первом понимании переложимо на язык обычного причинного описания при условии абсолютного детерминизма. И это потому, что нет никаких эмпирических («обращаемых») способов, которые помогли бы обнаружить различие между ситуацией, когда то, что неизбежно происходит, является немедленным результатом какой-то прошедшей причины, и ситуацией, когда то, что неизбежно происходит, является целью как конечным состоянием, достигнутым на определенном пути, ведущем от начальной позиции. И тогда с одинаковым успехом можно утверждать, что материальные системы в результате роста неупорядоченности переходят в состояния с возрастающей энтропией, и можно утверждать, что целью любой подобной системы является состояние максимальной энтропии. Однако же этот второй способ использования названия «телеология» в настоящее время в эмпиризме не применяется из-за того, что пугает стремление, именно эмпирическое, использования телеологических понятий только в первом понимании; поскольку эмпирически тогда понимается только такая цель, достижение которой не является тавтологически адекватным причинному детерминированию. Иначе говоря: реальные цели находятся там, где возникает реальная возможность их поразить. А если существуют процессы, происходящие, как если бы вопреки происходящему таким образом, они вели к определенному финальному состоянию, причем то, что эти финальные состояния достигнуты, можно констатировать на опыте, физически измеримые отклонения от пути достижения, а также от достижения конечной цели, оказываются подчинены инструментальным оценкам. И таким образом, то, что является препятствием на пути к данной цели, приобретает отрицательную ценность, а то, что помогает на нем удержаться, – положительную инструментальную ценность.

Таким образом, измеримые ценности появляются там, где можно обнаружить реальные цели. В качестве реальной мы рассматриваем только такую цель, которую не всегда можно достигнуть. Реальной целью является мишень, но ею не может быть finis mundi [61], понимаемый в энтропическом смысле. Что же касается аксиологии, то она в той степени может быть подвергнута эмпиризации, насколько сама она индифферентна онтологически.

 

I. Аксиология и физика

 

С точки зрения лапласовского детерминизма нет информационной разницы между знанием о прошлом и знанием о будущем: и то и другое может быть одинаково совершенным, то есть исчерпывающим. Демон Лапласа, располагая подобным знанием, сможет на основании актуального состояния атомов описать на языке физики любое поведение звезд, амеб или людей, хоть ретроспективно, хоть предикатно, вообще не прибегая к аксиологическим терминам. То, попадет ли стрелок в летящего голубя, как и то, соединится ли Ромео с Джульеттой согласно своим намерениям, им обоим неизвестно: ведь и для стрелка, и для Ромео – соответственно голубь или союз с Джульеттой – являются реальной целью, а стремление к этим целям придало им исключительную ценность. Но демон Лапласа знает, попадет ли стрелок, еще до того, как он прицелился, и знает также, что ждет любовников, еще до того, как они познакомились. Потому что как ценности, обнаруживающиеся в человеческом выборе, так и цели, к которым стремятся люди, для демона – фиктивны. Разница между фиктивностью цели стрелка и фиктивностью цели Ромео есть только разница между относительно малым объемом знания о расположении атомов в событиях, необходимого для предсказания последствий выстрела, и большим объемом знания, необходимого для предсказания последствий любви. Но, собственно, ни поражение или промах по голубю, ни соединение или несоединение любовников не являются последствиями первоначальных событий той определенной последовательности, которая начинается на стрельбище или на балконе. Причиной этих, как и вообще всех событий, является то расположение атомов, которое господствовало в первоначальной туманности; все, что потом происходит, представляет собой его полностью детерминированную причинную последовательность. Для демона, обладающего знанием ультимативным как наиболее совершенным, поскольку большего, чем оно, быть не может, нет иных целей или иных ценностей, кроме кажущихся. Поскольку реальная цель – это то, как мы уже сказали, чем является будущее состояние, обеспеченное индетерминизмом свершения. Для стрелка голубь – реальная цель, поскольку стрелок не располагает оптимальным знанием. Если господствует абсолютный детерминизм, то каждый, кто считает, что целится, подобен пассажиру трамвая, принимающему решение «выбора» относительно пути этого трамвая. От его решения путь не зависит нисколько, таким образом, подобный выбор цели нереален. Когда мы говорим, что господин Х  наметил какую-то цель, мы подразумеваем, что он выделил ее с точки зрения ценности среди всех возможных. Демон Лапласа, описывая господина Х , не использует никаких телеологических или аксиологических понятий.

В этом случае господин Х  подобен трамваю, катящемуся по рельсам, он полностью детерминирован в своих очередных состояниях, и только он сам об этом не знает. Потому что ценности, о которых он говорит, являются не чем иным, как выражением неведения о фактическом состоянии собственном и окружения. Следовательно, ценности – это (исходя из знания демона, то есть оптимального) ложные гипотезы относительно того, что влияет на то или иное поведение Х -а. Физик знает, что господин Х  должен поступить так-то и так-то, что никаких возможностей реального выбора у него нет, что его намерения фиктивны точно так же, как и намерения человека в трамвае, проезжающем через однозначно установленную стрелку, но господин Х  вводит в описание своего поведения некое пространство свободы, в котором выбор будет зависеть от ценностей, им признаваемых за высшие. В понятиях крайнего детерминизма цели и ценности – это такие термины, которые возникают для заполнения пробелов на картине очередных состояний системы, представляющих ее диахронический путь. Таким образом, ценности и цели – это видимость, ощущаемая эпифеноменально, это мысли трамвая о том, что он вовсе не трамвай и что он двигается вовсе не по рельсам. Физическое знание, таким образом, является единственным и императивным одновременно, таким, которое, заполняя пробелы в описании, удаляет из него всякий след ценностей и оценивания.

Однако подобный «трамвайный» детерминизм даже для физики является грезой, которой в реальности ничто не соответствует. Вслед за современной физикой я считаю, что абсолютная детерминация является идеальной границей реальных состояний и что отношения этих состояний имеют стохастический характер, который на практике, впрочем, может часто не учитываться. Поэтому его можно не принимать во внимание, исследуя затмения Луны, но его нельзя не учитывать при изучении дифракции электронов. Таким образом, поведение господина Х, как и поведение любой стохастической системы, например игральной кости, мы можем описывать языком математических вероятностных структур (например, цепью Маркова).

Гомеостат – это система, сохраняющая устойчивость в пространстве помех. То есть – система, обладающая постоянным балансом, но не таким, который тождественен максимальной термодинамической или механической вероятности (в понятиях статистической механики).

Между гомеостатом и негомеостатом та же разница, что и между детерминированным и недетерминированным поведением материального объекта. Когда объектами являются атомные частицы, описание, если оно претендует на какую-то предикативную ценность, должно учитывать их квантово-индетерминистские особенности. По мере того, как возрастает количество частиц, вплоть до того, как они составят макроскопический объект, мы можем постепенно, все более успешно не учитывать квантовые аспекты объекта и ограничиваться в описании схемами классической физики. То, в какой степени мы можем не учитывать квантовые особенности объекта, зависит от его размеров, а эти размеры определяются количеством элементарных частиц, участвующих в «событии» как в их «встрече», которая определяет объект. Кроме того, это зависит от степени упорядочения частиц, составляющих объект. Подобные упорядоченности создают множество всех возможных сочетаний; а это множество располагает определенным «подмножеством» систем, называемых гомеостатами. Однако это подмножество никоим образом не может быть выделено четко. Поскольку в зависимости от того, какие возникают параметрические обратные связи как результаты упорядочений, система будет обнаруживать различные степени устойчивости по отношению к разного рода влияниям; а чем более устойчивым окажется ее равновесие, а также чем большее количество помех не выведет ее из состояния равновесия, тем в большей степени система будет гомеостатом. Постоянный внутренний баланс – необходимое условие, но недостаточное для того, чтобы назвать систему гомеостатом. Остывшее небесное тело в изоляции обладает постоянным механическим и термодинамическим балансом, но гомеостатом не является, поскольку любое механическое или термодинамическое воздействие выводит его из состояния равновесия – таким образом, оно не отражает помехи, а поглощает их. Планета, на которой есть океаны и атмосфера, при увеличении инсоляции ведет себя как гомеостат в пределах одного параметра – температуры поверхности, поскольку рост инсоляции приводит к увеличению парообразования на поверхности воды, а возникающие тучи увеличивают ее альбедо. Таким образом, значительная часть поступающего излучения отражается в космическое пространство и температура поверхности не поднимается до уровня, до которого она могла бы подняться при отсутствии этой зависимости параметров. В принципе, в астрофизике могла бы идти речь о разных планетах как о лучших или худших гомеостатах в вышеприведенном понимании, а если этого не происходит, то не потому, что подобное рассмотрение было бы физически неправильным, но потому только, что эта термически компенсационная работа планеты для состояний свойственной ей физической эволюции является маргинальной. (Ну может, только в случае, если бы мы занялись исследованием планет с точки зрения их экосферической приспособленности для производства жизни: тогда можно с полным основанием говорить о том, что одни планеты «лучше», а другие – «хуже» пригодны в качестве колыбели биогенетического процесса.)

Для данной среды, а также данных параметров давления, температуры, химического состава и т.д. существуют такие состояния сосредоточения материи, которые существенно не изменяются какое-то время без притока энергии, и такие, что без поступления энергии существовать не могут. Мы не рассматриваем в качестве гомеостатов такие материальные образования, которые обнаруживают неизменяемость, некое «автоконсервирование», при отсутствии поступления энергии. Таким образом, не будет гомеостатом каменная глыба, чугунный шар, стол или бриллиант, хотя эти объекты сохраняют структурную и материальную идентичность в течение длительного времени. Не будет гомеостатом и капля масла, плавающая в спирте. Поступление энергии, необходимое для гомеостата, означает, что для сохранения структуры неизменной, то есть для заключения ценности группы системных параметров в данном промежутке, необходима работа. Однако мы не считаем гомеостатом и паровую машину; и это потому, что для машины необходимо поставлять источники энергии, которых она сама себе соорудить не способна. Паровая машина, которая сама искала бы топливо, а в случае поломки обнаруживала способность к саморемонту, например, к сращиванию поврежденных в результате работы частей, была бы гомеостатом. Она должна была бы быть снабжена многочисленными информационными датчиками, поскольку для поиска топлива необходима хорошая ориентация в пространстве. Но если бы мы вместо паровой создали машину на основе фотосинтеза, для нее датчики оказались бы излишними, по крайней мере значительное их количество, и такая машина тоже может быть стационарной, поскольку Солнце светит на всей Земле – хотя бы время от времени. Такой гомеостатической машиной является трава или вообще любое зеленое растение.

Искусственно созданные модели гомеостатов отличаются от естественных гомеостатов тем, что по-настоящему не обнаруживают гомеостатических функций в этой их автоконсервационной сфере, каковая требуется в обычной земной среде. Это гомеостаты скорее только на четверть, и к тому же узкоспецифические. Подобные устройства повторяют некую выделенную функцию стабилизации системных ценностей параметров – как это делает, например, гомеостат Эшби. Баланс гомеостата Эшби реально не является автоконсервационным. Реально автоконсервационным является гомеостат, который в ответ на попытку его сломать убегает или кусает напавшего – как собака. Но гомеостат Эшби можно уничтожить многими способами, чему он не попытается сопротивляться, поскольку не имеет для этого функционально-структурных особенностей. Если некая система является гомеостатом, то это означает, что некое состояние окружающей среды способствуют сохранению определенного статуса, а другие это сохранение затрудняют или делают невозможным. Для подобной системы первые состояния имеют положительную ценность – как благоприятствующие, вторые отрицательную – как вредные. Это точка, где теория гомеостаза расходится с физикой. Потому что для физика несущественно, подвергнется исследуемая система разрушению или не подвергнется. Он отмечает и описывает состояния, физически выделенные, – устойчивого или неустойчивого – равновесия но не оценивает их. То есть он не утверждает, что те звезды лучше, которые, излучая ядерную энергию экономичнее, – дольше светят, в противовес энергетически худшим, разбазаривающим энергию. Инструментальная аксиология появляется в языке описания в тот момент, когда явления, происходящие в гомеостазе, начинают соотноситься с неким образцовым, заданным состоянием, которое «должно быть» сохранено. Когда голова кометы входит в земную атмосферу, а заледенелый газ, в ней находящийся, под воздействием повышения температуры формирует газовую подушку, благодаря амортизирующему действию которой камни ядра кометы упадут на землю неповрежденными, мы не будем говорить, что комета поступила «правильно» и что благодаря этому она «спаслась». Но когда космонавт, приземляясь, перед вхождением в атмосферу соорудит себе из пенного пластика амортизатор, который позволит ему приземлиться в целости и сохранности, мы скажем, что он поступил «правильно» и что «спасся». Потому что мы считаем, что комета в физическом смысле не могла повести себя иначе, а космонавт мог поступить по-другому. Но в чем состоит оперативное различие между необходимостью и возможностью поведения? «Мягкое приземление» кометы чрезвычайно маловероятно. Чтобы повысить эту вероятность, следовало бы подвергнуть комету определенной доработке. Можно поместить замороженный газ в передней части кометы. Однако неизвестно, какой частью она войдет в атмосферу. К тому же скорость превращения льда в газ имеет существенное значение для «мягкой посадки». В результате подобных рассуждений придется отдельные фракции материи кометы расположить определенным неслучайным образом. Иначе говоря, комета станет системой более упорядоченной. Шансы мягкой посадки дополнительно увеличит датчик, например, радар, который высчитает расстояние до атмосферной оболочки, и по этим расчетам будет происходить ориентировка кометы. Расчеты может выполнять компьютер на Земле, передавая результаты на приемник кометы по радио. Но этот компьютер можно разместить и в самой комете. Таким образом, мы приближаемся к устройству самоориентирующемуся и координирующему траекторию полета, в которое мы преобразовали комету. Но она по-прежнему представляет собой детерминированную систему, хотя теперь – с вероятностно выделенным сектором поведения. Ничто нам не мешает эту комету после ее «мягкого приземления» разбить вдребезги, ударами молота, например. А чтобы ее спасти от этого уничтожения, следовало бы в программу поведения, связанную с приземлением, включить другую программу и снабдить «комету» дополнительными датчиками и усилителями. Не все, что происходит вокруг места, где она приземляется, несет в себе угрозу. Информация, получаемая системой датчиков, в этом случае должна пройти дискриминационную фильтрацию, то есть нам придется вмонтировать в «комету» что-то вроде перцептрона. После достаточного количества доработок в конце концов у нас получится устройство, которое на основании предварительно запрограммированных указаний, а также собственного опыта принимает решения о необходимости мер по автоконсервации. Система из детерминированной превращается в ультрастабильную и вероятностную постепенно, очередными подходами. Таким образом, мы представили серию трансформаций кометы в такой объект, который становится все более похожим на космонавта. Конечно, он еще не тождественен астронавту; он, например, не владеет языком, не может иметь детей. Но это проблемы последующей доработки высших уровней сложности. На вопрос о том, когда и как возникают инструментальные ценности, а также откуда они берутся, следует ответить, что разница между присутствием аксиологии и ее отсутствием, так же как и разница между реальной целью и отсутствием цели обнаруживается не менее дилеммным образом, чем разница между лысиной и шевелюрой. Когда в поле тяготения падает камень, мы не говорим, что он принял решение по вопросу о том, следует или нет ускорять падение. Когда же вирус приближается к клетке, мы вступаем в область классификационной неустойчивости. Так как, с одной стороны, реакция вируса – это обычные катализные ходы среди крупных частиц белковых полимеров, а с другой стороны – вирус «атакует» клетку и уничтожает ее как паразит, используя ее энергию и строительный материал для размножения. Если мы примем, что вирус не принимает решений в аксиологическом смысле, и то же самое мы определим для бактерий, то возникнут затруднения с амебами, а если не с амебами, так с кольчатыми червями и т.д. Потому что в принципе все происходит таким образом: если мы сможем понять общую схему действия, например, электрического звонка, то место «принятия решений» у нас займут причинные связи, возможно – если эти связи обратные, вместо выполнения действий для достижения цели – вероятностные последовательности, создающие структуры, которые в пограничных случаях (мышь, обезьяна, человек) обретают статус модели среды, окружающей гомеостат. «Ценности» тогда оказываются некими отношениями между физическими состояниями, к тому же это такие отношения, которые статистически представляют поведение системы. Чем же, однако, являются эти отношения? Это не энергетико-материальные отношения в том смысле, когда мы говорим, что отношение фундамента к стене является отношением поддерживающего к поддерживаемому. Речь идет об информационных отношениях, которые являются фактами, но не представляют собой предметы (расстояние до жертвы для хищника является фактом, но это не предмет).

Информация в физическом смысле как измеряемая величина выступает предметом исследований термодинамики и статистической механики. Но чем реально является – с точки зрения физики – информация в смысле логики? Она является упорядочением; что же физически представляет собой операция по упорядочению? Допустим, африканец А  съедает отравленное мясо козы и умирает. Африканец В  съедает неотравленную козлятину – и тоже умирает. Поведение африканца А  мы можем исчерпывающе описать физическим образом. Поведение же африканца В  не поддается описанию на этом языке, потому что в этом языке нет терминов, позволяющих установить, что для африканца В  мясо козы было табу, а узнав, что по рассеянности он съел козлятину, он испытал шок со смертельным исходом. В физическом описании появится только упоминание о шоке как о причине смерти, но это описание не включает связи между съедением мяса и смертью.

Африканец В  умер, потому что поеданию мяса козы он придал крайне отрицательную ценность. Что соответствует приписыванию отрицательной ценности как табу – в физическом описании? Prima facie  представляется, что абсолютно ничего, но по существу этому соответствует серия физических событий, которые состояли в том, что африканец В  оказался соответственно запрограммированным – через личный опыт. Это вопрос связи семантики с физикой. Для всех доступных физических исследований нет никакой разницы между африканцом А  и африканцом В . Однако они в действительности не изоморфны, поскольку один, съев козлятины, умирает, потому что она была отравлена, а другой – несмотря на то, что она отравлена не была.

Способность умереть, съев табуированное мясо, является таким свойством африканца В , которую мы могли бы предвидеть с определенной степенью вероятности, если бы мы знали все предыдущие состояния этого африканца, а кроме того еще – и все предыдущие состояния его культурной группы, от времени ее вступления в область антропогенетических изменений, приведших к возникновению языка. Поскольку суждение о том, что усовершенствование физического описания могло бы нас когда-нибудь доставить в ту точку, где изучение мозга человека, владеющего языком, позволяет раскрыть семантику этого языка, – это суждение ложно в принципе. Несмотря на то что перцептрон в сравнении с мозгом представляется необычайно простым инструментом, невозможно посредством его произвольно выполненного демонтажа или иного способа его «вивисекции», обнаружить, какие геометрические фигуры он научился распознавать. Потому что на заре науки составные части перцептрона были соединены наполовину случайно, и чистейший случай определяет, какие из них и в каких сочетаниях придут в движение; это приведение в движение, вначале задаваемое случайным раскладом, со временем, после ряда повторов («уроки узнавания»), уже превратится в неизменяемую особенность поведения определенных групп элементов. Но абсолютно ничего такого нет ни в самих, взятых отдельно, фигурах, ни в самом, взятом отдельно, перцептроне, что заставило бы любое такое устройство в процессе обучения различию геометрических форм испытывать изменения, создающие в конце концов структуру, тождественную для целого класса фигур и перцептронов. Подобным образом ничего такого нет ни в предметах, представленных отдельно, ни в отдельно рассматриваемых их названиях (представляющих собой слова этнического языка), что могло бы нам подсказать, какие из этих названий стали упорядочены – с теми, а не иными объектами. Поскольку упорядочение, приводящее к тому, что названия определяют объекты устойчивым образом, имеет характер логический, а не физический. Но, как мы видим на примере перцептрона, процесс, в результате которого возникает логическое упорядочение, сам является уже совершенно «обычным», физическим процессом; всегда имеется в виду точно такое же явление, только различной сложности (она иначе представлена у перцептронов, иначе у пчел, создающих язык, еще по-другому – в лингвистическом антропогенезисе). На выходе мы имеем независимое распределение виртуальных «назначений» и их виртуальных «названий»; происходит стохастическая «притирка», «совмещение шестеренок», которое от неупорядоченной случайности приходит к упорядочению уже совершенно неслучайному. А поскольку речь идет о таких вероятностных явлениях, которые отличаются определенными статическими состояниями на выходе (как функционирующий язык или распознающий перцептрон), мы имеем дело с процессами эргодическими.

Тогда мы имеем такую картину:

Пока «совмещение шестеренок» взаимодействия фактов и взаимодействия поведения (перцептрона, пчелы, человека) носит чисто физический характер, оно не является логическим упорядочением. Когда же в итоге оно станет логическим упорядочением, исчезает та физическая связка, которая ее реализовала. Таким образом, значение как физическое состояние, выделенное логически, возникает в процессе успешного отсеивания подборки виртуальных названий – как определенных конфигураций, «прикрепленных» к этой подборке виртуальных «назначений». Фактором, который, так сказать, «энергетически раскручивает» эту взаимную подгонку взаимодействий, который жестко ограничивает случайный разброс событий (поступков) до тех пор, пока они не станут названиями, этим фактором является производная процесса адаптации (эта производная в перцептроне смоделирована, поскольку перцептрон «не заинтересован» в распознавании геометрических фигур, поэтому он мог возникнуть только искусственно – но пчелы «заинтересованы» в наличии сигнализации мест кормежки, и группа людей, подчиненная социализации, «заинтересована» в обретении кода руководства группой).

Таким образом, когда случайность переходит в закономерность, в качестве инварианта возникает семантика. Это, понятно, связано с тем, что до значения «табу», как и вообще до какого угодно лингвистического значения дорогой физической селекции мозгов добраться невозможно, потому что речь идет о поисках того, что – как физическое явление (как лингвокреативное взаимодействие) – уже с прадавних времен не существует. Мы можем наблюдать как бы запоздалые в застывании своей динамики результаты полузабытых причин; как если бы физик наблюдал камни, которые падают не потому, что их отпускаешь из рук в поле тяготения, но потому, что когда-то они так падали и «запомнили» это поведение.

Таким образом, программа «физикализации культуры» представляется утопией во все времена. А если бы ее можно было реализовать, ценности оказались бы – сущностями «излишними» в представлении Лапласова демона (как «entia praeter necessitatem »[62]).

Известно следующее утверждение создателя перцептрона Розенблатта: перцептрон из элементов, первоначально соединенных совершенно случайным образом, может начать функционировать (распознавать формы), только если число составляющих его элементов бесконечно.

То есть только «бесконечный перцептрон» может начать действовать вообще без предварительной организации. В то же время, чем выше уровень первоначальной организации, тем меньшим может быть количество элементов, то есть тем более простым оказывается перцептрон. (Это утверждение называют теоремой самоорганизации.)

Это исключительно важное утверждение невозможно, к сожалению, применять в биологии непосредственно, поскольку нервная система не является перцептроном, ни простым, ни иерархическим, а степень предварительного программирования (наследственного) ее отдельных подсистем подчинена наверняка не одному какому-нибудь принципу. Но соответственно переформулированная эта теорема может служить классификатором типичных эволюционных ходов, касающихся конструирования систем согласно их переменно подпитываемой «информационной почве возникновения законов строения» в качестве «пограничного промежутка территорий», распознаванием которых может воспользоваться особь – мозгом, вид – генетически-популяционно. Специализация ведь тоже может быть способом «овладения знаниями». Теорема самоорганизации, соответственным образом детализированная, может кое-что сообщать о потолке информативного распределения мозгоподобных систем. Но об этой возможности будущего вторжения перцептронной техники в область эпистемологии мы здесь упоминаем только вскользь.

Аксиологическая эволюция в качестве коррелята биологической эволюции с трудом поддается моделированию, так как то, что мы можем смоделировать, как правило, является банальным случаем. Если можно так сказать, мы получаем в виде моделей то, что сами же и задумали, поэтому в познавательном смысле такие эксперименты имеют характер тавтологии. Самоорганизацию, которая систему, аксиологически нейтральную, превращает в аксиосоздающую, мы реализовать не можем. Гомеостат же, который периодически, при слабеющем напряжении своего зарядного устройства ищет источник подзарядки, то есть такой, который в условиях энергетического голода предпочитает захват электрического контакта всем другим точкам пространства, в котором он обращается, не был подобным образом доработан воздействием некоей электрической эволюции, но поведение его является результатом предварительного программирования, включенного в его структуру (то есть в зависимости от того, как подключены его электрические сети), а следовательно, в этом смысле он детерминирован, как и трамвай, только в него заложены «предварительно детерминированные рельсы». Гомеостат – «истинный» аксиогенератор – только тот, какой от отметки аксиологического нуля, характерного для «обычных» предметов как физических объектов, переходит в состояние некое «личной адресованности» автоконсервирующего знания (о том, что он «должен» сделать, чтобы сохранить активность). Гомеостат, который бы «исключительно сам» и «быстро» был бы способен понять, «что он должен сделать» для автоконсервации, это как раз и есть бесконечный перцептрон Розенблатта; однако если целый мир как окружающая перцептрон среда – это вид экрана, на котором появляются фигуры, окружение живого гомеостата необычайно сложно. Тогда только чистейшая случайность определяла бы то, какой из бесконечных перцептронов научится отличать треугольники от квадратов, какой – зелень травы от алости маков, а какой – автоконсервацию от самоуничтожения. Однако было бы достаточно, чтобы один такой перцептрон из триллиона или квинтиллиона сохранился – а с ним чтобы сохранился принцип его функционирования, – и вот уже в нашем распоряжении начало «обычной» природной эволюции как гомеостаза. Поскольку, как мы видим (на том, что здесь представлено естественно наглядным примером, а не попыткой реконструировать биогенезис!), все эти «пол», «четверть» и даже «три четверти» гомеостата подвергаются быстрому уничтожению в случайных отклонениях и колебаниях окружающей среды, и только почти «индивидуальные», всесторонне самодостаточные системы сохраняются благодаря усилиям «выученной» автоконсервации, именно это и отделяет в мире физические объекты, не являющиеся ни ценностно-производными, ни ценностно-изменяемыми, от гомеостатов, в этом смысле «вдвойне подчиненных аксиологии». Поскольку они и ценности обнаруживают (своим выборочным поведением), и сами, будучи гомеостатами лучшими или худшими, могут быть оцениваемы согласно критериям инструментальной способности – к самосохранению.

Таких организмов, которые бы с нуля должны были обучаться определенному минимуму функций для выживания, в природе быть не может. Этот необратимый урок получила – своим возникновением – биосфера. Различные по виду организмы различны прежде всего тем, является ли их информационная насыщенность системно однородной или же обнаруживает системные градиенты. Некоторым образом, почти все физиологически активные виды тканей насекомого информационно почти неизменяемы, а это значит, что при рождении насекомого его белые кровяные тельца «знают все, что должны делать», аналогично его нервным узлам. Максимум же анизотропии в подобном знании обнаруживается у млекопитающих: хотя белые кровяные тельца сосунка точно так же насыщены информацией о функциональности, как и белые кровяные тельца философа, но мозг младенца – это почти вакуум в информационном смысле в сравнении с мозгом философа (или вообще взрослого человека). Но все организмы являются гомеостатами, чуть только они начинают формироваться; ведь и невежество сосунка велико не настолько, чтобы он не смог отличить молока как еды от бензина. В этом смысле аксиологический минимум, аналогичный гомеостатическому, присутствует в любом организме. Директива выживаемости определяет детерминированность каждого элемента той совокупности, которая составляет предмет биологии.

То исключительное значение, какое в настоящее время приобрело понятие обратной связи, не должно умалять факта, что такие связи являются главными опорными элементами системного самосохранения и динамичными формирующими процессов обучения – однако преимущественно только в таких гомеостатах, которые фактически уже являются гомеостатами, и не всегда в таких, которые являются только системами, находящимися на пути, ведущем к состоянию гомеостаза на основании некоего подобия. Обобщая, можно сказать, что когда тот вид нарушений, каким является произведенная система, мог бы представлять собой последовательность, аналогичную и в повторениях, как аналогичными являются повторения, например, одной и той же проигрываемой грампластинки или той же самой последовательности ходов какого-то дедуктивного действия, или если бы существовала среда с особенностями некоей «гармонии до установления законов», то функцию гомеостата в такой среде могла бы выполнять система, не имеющая обратных связей, снабженная только датчиками – спусковыми крючками однонаправленных реакций. Минимальным тут является требование, чтобы среда одним импульсом сигнализировала начало серии нарушений или трансформаций, а система, которая должна в этой среде сохраниться, ответит адекватной реакцией, поскольку благодаря полученному от датчика сигналу она приведет ее в действие. Разумеется, только в исключительных условиях, например в цифровой машине, возможна подобная «дедуктивно неизменяемая» среда, и потому же природные гомеостаты – живые организмы – вынуждены применять корректирующий механизм обратных связей даже тогда, когда саму программу функционирования им полностью задает наследственность (как, например, у насекомых), когда отдельные фазы реализуемой программы должны быть подогнаны к конкретным, не предвиденным априори, изменяющимся условиям среды – начальным и конечным. Правда, прогресс, произведенный кибернетикой в исследовании животных систем, и значительно более скромные успехи, каких она достигла в исследовании растений, в принципе не обладающих нервной системой, свидетельствуют – этой разницей – что плодотворность гомеостаза вовсе не поддается сведению ее к информационно максимализированной способности направлять, если под этой способностью мы понимаем универсализм типично «ориентированного» и «ориентирующего» действия – как сети связей между гомеостатом и его жизненной средой. Системы типа растений реализуют стратегию своеобразного последовательного обобщенного ответа на большие классы импульсов, не всегда внутрисистемных. Это стратегия, не вступающая ни в какую тактическую детализацию, особенно в быстродействующих реакциях. Подобно как у животных, это минимаксовая стратегия, поскольку она состоит в создании возможности для среды трансформировать группу системных параметров, чтобы ценой этого влияния сохранилась в ценностях жизненного промежутка другая группа параметров, уже неотвратимо существенных. Ее можно было бы назвать стратегией, обладающей «смазанной», или нерезкой аксиологией. По этому вопросу трудно сказать больше, потому что растительный вариант гомеостаза еще не изучен так плодотворно, как животный. Мы даже не знаем, почему «скрещивание» невозможно (теоретически представляется, что система, которая попеременно была бы то растением, то животным, могла бы из подобного применения смешанной тактики извлечь значительную выгоду в смысле выживаемости; однако, видимо, подобные «гибридные принципы» конструктивно невозможны).

Суммируя сказанное, мы видим, что можно различать два рода ценностей. Первые – инструментальные – определяют степень пригодности неких средств для достижения заданной цели, причем эта цель по достижении может, в свою очередь, оказаться средством для достижения очередной цели, и т.д. На самой вершине этой пирамиды обычно оказывается ценность второго рода. Раз ценность строительного материала, из которого построен мост, инструментальна, то может быть инструментально измерена также и польза этого построенного моста; но от того, ч т о люди по нему двигаются, мы перейдем к вопросу, почему бы им лучше не сидеть дома, и тогда попадем в коловращение, из которого нет выхода, поскольку одни инструменталии будут отсылать нас к другим, если только мы не удовлетворимся ответом, характеризующимся ценностью второго рода: а именно тем, что люди выполняют разные действия, поскольку поддержание жизни (в ее возможном разнообразии) они признают такой ценностью, которая не может быть сведена ни к какой иной. А когда эта система вопросов и ответов переносится на почву биологии, тогда инструментальным ценностям соответствуют измеряемые функции систем, нацеленные на выживание, которые задаются характеристикой их физического строения. Разумеется, всегда можно сказать и то, что человеческое признание жизни высшей ценностью также дано людям в качестве физической характеристики их строения. Это описание – в неодинаковых языках – одинакового положения вещей.

Ценности второго рода возникают только при наличии объектов, их признающих (не обязательно это признание является сознательным, достаточно существование системы реакций, определяющих закономерности «поведения»). Инструментальные же ценности как бы объективны, поскольку они напрямую зависят от свойств материального мира. Ценность железа в качестве строительного материала для строительства мостов была уже задана по физическим параметрам в те времена, когда людей на Земле не было. В таком случае можно принять, что мы не создаем эти ценности, а только открываем их в окружающем мире в соответствии с объемом наших научно-технических знаний. Это знание также обладает инструментальной ценностью, потому что и ее мы не создаем установлениями, но «экстрагируем» из Природы. Возникает вопрос, имеем ли мы право реально утверждать, что инструментальные ценности существуют в отсутствие каких бы то ни было гомеостатов?

Лучше сказать, что в это время их нет, потому что нет никаких целей, к каким бы стремился кто-либо (или что-либо); ведь эти ценности характеризуют степень пригодности неких средств для достижения какого-то определенного состояния. Хотя и не совсем верно утверждать, что инструментальные ценности железа как строительного материала мостов были определены в планетарное отсутствие людей – самими физическими параметрами железа, однако следует отдавать себе отчет в том, что без доработки существенными определениями такой метод формулировки легко может привести к уже неправомерному отождествлению существующего в быту статуса инструментальных ценностей и статуса материальных объектов.

Это следует из конкретных обстоятельств, присутствие которых необходимо в ситуациях аксиологического измерения для того, чтобы это измерение обрело эмпирический смысл (чтобы его возможно было проверить интерсубъективно, как любой обычный опыт). Инструментальная ценность – это пригодность для чего-то, и именно поэтому ее тем легче измерить, чем точнее мы определим, чему должен служить оцениваемый объект или поступок. Некоторые продукты технологии обладают как бы «встроенной в себя» целью, как мост или фотоаппарат; в общем мы можем сказать, что системы с единственной функцией легче оценивать однозначно, чем системы со многими функциями. Чем больше разнообразных функций может выполнять объект, тем труднее однозначно установить его инструментальную ценность без учета «целевых» ограничений. Если же мы какой-то объект вообще не рассматриваем в качестве служебного по отношению к неким целям, то тогда это значит, что или его инструментальная ценность неизмерима как бесконечно огромная (и она становится ценностью второго рода), или же что она нулевая. Звезда для нас не обладает никакой инструментальной ценностью, поскольку не служит ничему, но она имеет ценность путеводителя для моряка. Человек же, не обладающий «встроенными целями» и имеющий возможность «все делать», то есть ориентировать себя на любые цели, тоже неподвластен инструментальной аксиологии. Если в таком случае я говорю, что инструментальная ценность железа такая-то и такая-то, то я подразумеваю принадлежность железа к области технологической практики людей.

«Быть инструментальной ценностью» – это отношение, такое же как «быть возбудителем болезни»; измеримость вместе с осмысленностью в таких названиях определяется вторым членом отношения (ценность – по отношению к чему? возбудитель болезни – у кого?). Люди научились использовать железо в своих целях, но свойства, позволившие это сделать, существовали до их появления; бактерии приспособились к высшим системам, вызывая в них болезни, но они уже обладали свойствами (хоть в какой-то степени), благодаря которым они могут это делать, прежде чем появились высшие организмы.

Таким образом, чем точнее обозначена цель, тем более четко можно определить инструментальную ценность всего, что служит ее достижению – в рамках определенной технологии. Если же мы не устанавливаем этих рамок, на практике может оказаться, что эта цель достижима бесконечным множеством разнообразных технических способов. И поэтому инструментальные ценности всегда соотносимы с какой-то системой.

Инструментальная ценность питания соотносима со всем, что живое; подобная же ценность мяса – с любой мясопоглощающей системой. Об инструментальных ценностях пока достаточно.

Ценности второго рода отличаются тем, что появляются только тогда, когда их кто-то признает. Потому что надо признавать отрицательную ценность табу, то есть быть соответственно информированным, для того чтобы съеденное козлиное мясо могло вызвать шок. Если результаты того, что познается, заносятся в систему адаптационных механизмов организма, то есть участвуют в повышении его выживаемости (видовой или индивидуальной), то тем самым ценность становится инструментальной. Но если эти результаты излишни по отношению ко всему меню гомеостатических функций – и при этом не представляют собой чисто случайной совокупности – мы приходим к выводу, что организм в своем поведении обнаруживает присутствие (через предпочтения) ценностей второго вида. Смешение ценностей обоих видов в «behaviour» может быть таким, что четкое разграничение «компетенций» на практике оказывается невозможным. (Следует добавить, что мы вовсе не обязаны знать, что организм воспринимает в субъективном смысле; мы его в этом случае рассматриваем как черный ящик и ищем корреляции для соответствия между суммой импульсов на входе и суммой реакций на выходе.) Ценности второго вида либо обнаруживаются на основании расчетов (сумма информации, применимой в процессе, а также информации, в смысле адаптации бесполезной, но, однако же, систематически организмом различаемой, – это будет общий итог перерабатывающей информацию работы системы), либо основываются на нашем типично семантическом понимании (без такого понимания мы не смогли бы обнаружить связи между смертью африканца, который съел неотравленное мясо, и табуированной ценностью этого мяса).

Нам остается более детально рассмотреть общий вопрос, касающийся того, является ли сам гомеостат объектом с ценностями первого или второго вида. Этот вопрос не затрагивает потенциала возникновения самих ценностей – это он определяет собственным выбором (попросту своим поведением). Если мы примем, что некое Х  является гомеостатом, то тем самым мы признаем, что Х  некие ценности отличает, то есть не обнаруживает индифферентности, свойственной мертвой глыбе материала. Но, собственно, на основании чего мы делаем вывод, что Х  (как гомеостат) является телеологическим аксиокреационным устройством, а Y  им не является, если Х  – это ящерица или моллюск, а Y  – планета с атмосферой или музыкальная шкатулка с танцующими на крышке фигурками? Так вот, еще раз повторяя то, что мы уже, собственно, сформулировали, мы принимаем решение на основании красноречивого свидетельства длительной серии наблюдений, а не отдельных замечаний. О том, что некое Х  является природным (живым) гомеостатом, нам сигнализирует присутствие в нем трех групп параметров.

Во-первых, существует такая совокупность параметров Х -а, что эти параметры должны присутствовать в определенном промежутке значений для того, чтобы Х  мог оставаться Х -м.

Кроме того, существует такая совокупность параметров Х -а, в которой, когда эти параметры соблюдаются, Х  «погибает», но одновременно – или перед этим – он производит Х -ы «потомки». Эта вторая совокупность – более сильная, чем первая.

И наконец, для всего класса Х -в (для всего вида организмов) существует такая совокупность параметров, еще более сильная, что если эта совокупность выдерживается, то, правда, Х -ы «пропадают» вместе с потомством Х -в, но это их «исчезновение» происходит через трансформацию в другой вид – каких-нибудь Z -в, – то есть происходит специация. Таким образом формируется новый вид гомеостатов.

Следует добавить, что – согласно теористическим представлениям современной биологии – совокупность Х , которую мы исследуем, возникла из последовательности предшествующих совокупностей и что была совокупность каких-нибудь В  или А , которая возникла не из какой-нибудь совокупности родительских гомеостатов, но самопроизвольно реконструировалась из мертвой материи. Таким образом, самозарождение, самосохранение, способность к размножению, а также постоянная способность эволюционировать – вот четыре характерные особенности природных гомеостатов. Когда мы их моделируем, мы, однако, не обязаны создавать все свойства одновременно, а это означает, что свойства биологически неразделимы, но разделимы технически. Возможно сконструировать устройство, способное к автоконсервации, но неспособное к размножению, устройство, способное эволюционировать через специацию, но неспособное к самозарождению, а также, может быть, способное к самозарождению, но неспособное к устойчивому гомеостазу. Некоторые варианты этих комбинаций проблематичны (особенно последний из приведенных). Во всяком случае, понятно, что необнаружение части этих свойств в некоем объекте приводит нас в состояние классификационного замешательства и неуверенности в принятии решений, потому что мы тогда не знаем, имеем ли мы дело с настоящим гомеостатом или же с таким прибором, который не слишком успешно имитирует гомеостат (как заводная кукла, например). Что же касается ценности гомеостата в этом аспекте – является ли она действительно инструментальной, то следует признать, что ценность эта представляет собой некий особенный вариант – технологический.

Все наши технические продукты наделены свойствами, которые способствуют их сохранности. Наверняка часть защитных свойств является как бы необходимым вкладом строительного материала в строимое. Но часто можно выделить в технических производных такие их составляющие, которые служат специально для консервации и именно посредством ее, то есть опосредованно, могут выполнять вспомогательные функции и по отношению к собственно предназначению данного создания. Защитными свойствами наделены также и такие устройства, которые являются гомеостатами, «стремящимися к саморазрушению», – например, самонаводящиеся орудийные головки, которые не должны подвергнуться уничтожению до достижения намеченной цели. Так вот, необходимым условием для определения машины как устройства, которое не только само может сохраняться, но кроме того еще и выполнять определенные задания, направленные на цель, внешнюю по отношению к этому устройству во времени или пространстве, является определение такой машины, которая никаких заданий «во внешнем режиме» не выполняет, но функционирует только таким образом, чтобы продлевать как можно дольше свое собственное существование. Машина – объект, производящий различные трансформации, и если класс трансформации определяет целенаправленность машины (знание класса информирует нас о том, к чему пригодна эта машина), то должно быть что-то такое, что, эту трансформацию реализуя, само не становится ее добычей. В скобках добавим, что единственным исключением из этого правила являются «одноразовые» машины, например бомбы, задание которых – произвести трансформацию, уничтожающую «машину» вместе с ее окружением. Таких же машин, которые бы функционировали исключительно с целью самоуничтожения, по очевидной причине никто не создает. (Согласно некоторым интерпретациям второго закона термодинамики, такой машиной является мир.) Таким образом, понятие машины включает определенную группу неизменяемых параметров, и только то, что выходит за ее пределы, свидетельствует о конкретном характере применения как предназначении машины. Поскольку же прочность устройств можно рассматривать в отрыве от их предназначения, как об этом свидетельствует наличие специализированных дисциплин, исследующих, например, прочность материалов, теорию строения машин и т.д., то технические науки предлагают критерии для измерения разного рода функций гомеостата как «машины, не пригодной ни для чего, кроме реализации собственного поведения».

Подобная ситуация при всей своей эмпирической измеримости сомнительна, потому что мы сталкиваемся с каким-то circulus vitiosus : инструментальная ценность – это способность достижения цели, а этой целью, возможно, окажется значительная инструментальная ценность! Если мы в отдельности изучим части какого-нибудь природного гомеостата, то тогда цель действия объекта в целом мы признаем изначально заданной. Например, мы можем основательно и последовательно выяснить, как используются свойства средств передвижения, например – для собирания пищи. Переваривание пищи – это дело отдельных органов гомеостата, и снова мы можем тщательно исследовать, насколько умело этот орган перерабатывает пищу в энергию, которая потом направлена, кроме всего прочего, для приведения в движение системы перемещения. Таким образом, круг замыкается; организм движется, чтобы найти пропитание, которое он поглощает, чтобы двигаться. Поэтому технолог, хотя он и предоставляет биологу шкалу и инструменты для измерения отдельных функций организма и даже его способностей как целого, очерченных программой гомеостаза, не может в качестве технолога признать такое устройство рациональным. Трудности истолкования по замкнутому кругу можно переместить уровнем выше, подчеркивая подчиненность данного поколения организмов – следующему поколению, поскольку особые свойства гомеостаза направлены на гарантию размножения. А учитывая, что некоторые виды гомеостатов служат другим в качестве корма, что животные без растений не могли бы существовать, можно отстраняться от проблематики «ультимативной цели» процессов в целом – однако это промедление с ответом в конце концов прекращается на границах биосферы. Поскольку она уж наверняка ничему, кроме себя, не служит, и кроме того, что существует, а также как она это делает, по ее поводу ничего в аксиологическом смысле сказать нельзя. Заметим, однако, что многие из вышеозначенных затруднений вызывает наша манера говорить, то есть описание, с помощью которого обычно выделяются системы. Потому что по сути мы то сосредоточиваем внимание на индивидуальном самосохранении гомеостатов, то – на видовой, а то – на целостной эволюции. Организм, таким образом, оказывается то «автотелеологическим устройством», то – все-таки чему-то с точки зрения своей целостности служащим, и к тому же еще эти разнообразные служебные функции в их телеологии изменяются последовательно. Например, трава «служит» травоядным, а кроме того, как производитель кислорода всем животным, и т.д.

Во всяком случае, следует опасаться впадения в известную логическую ошибку, на основании которой отождествляются фразы: «вот корзина с большими яблоками» и «вот большая корзина с яблоками», после чего от утверждения «вот совокупность целевых устройств» переходят к утверждению «вот целевая совокупность устройств». Хотя отдельные «устройства» и могут функционировать целенаправленно, но, однако, из этого не следует, что на этом основании их биосферическая совокупность будет аналогично целенаправленным устройством. Таким образом, поиски «целей эволюции» лишены какого бы то ни было эмпирического смысла, если этот вопрос выходит за рамки желания установить, каковы возможности распространения биоэволюционного процесса во времени и пространстве, то есть каким образом условия эргодических теорем устанавливаются в процессе планетарного развития жизни. Можно, например, рассматривать отдельные организмы, а также отдельные органы в качестве предварительных конструкций (по теории предикторов), но нельзя аналогичным образом рассматривать в качестве некоего предиктора – земную биосферу. Поскольку на самом деле организмы – это ярко выраженные и очень функциональные предикторы, а биосфера является недостаточно сплоченным целым, чтобы ее можно было ставить рядом с подобными устройствами. Напротив: в ее поведении в целом обнаруживаются определенные функции, которые можно отождествить даже с гомеостатическими, даже (представляющими собой их часть) – предикторскими, но это и гомеостат, и предиктор, отличающийся от организмов очень существенным образом. Если активное сосредоточение на ценности – это, в конце концов, то же самое, что и оптимизация ультрастабильных состояний, развитие науки пойдет таким образом, что биология с физикой встретятся как бы на полпути; при этом первая отбросит балласт в высшей степени анахронических терминов из области аксиологии в их внеинструментальном аспекте, а вторая поглотит сферу инструментованной проблематики ценностей в разделах теории антиэнтропийных систем – как во фрагменте общей теории физических систем.

 

II. Биология и технология

 

Введем теперь два элементарных понятия: гомеостата минимального и гомеостата идеального. Минимальный гомеостат – это такой, который является для данной среды, то есть обозначенных условий амплитуды помех, реализацией самосохраняемой системы, наиболее экономичной в энергетическом и материальном отношении, при соответственной надежности.

Идеальный гомеостат – это такой, который максимум самосохраняемой функциональности обнаруживает в максимальном количестве сред, разнообразных в отношении помех. Это еще, конечно, не определения, на которых мог бы что-либо основывать биолог-аксиометр, поскольку они не учитывают многих условий. Так, например, «самосохранение» можно интерпретировать по-разному: как структурно-материальное или как только структурное, или в конце концов обозначать только совокупность неизменных параметров их обоих и т.д.

Гомеостаз как действие против помех означает конфликтную ситуацию, и поэтому его можно описывать на языке теории игр. Можно и злоупотреблять языком этого описания. Если, например, камни падают с обрыва в ручей, то мы можем принять, что и это есть некая «эволюционная игра». Камень округлой формы оказывает при перекатывании наименьшее сопротивление, поэтому он переместится по ручью дальше других. Тогда мы скажем, что это «топологическая эволюция», в которой выигрывает то, что оптимализирует форму наибольшим приближением к форме шара; «целью» розыгрыша является достижение шарообразными камнями моря. Это описание верно представляет факты, но неправомерно их помещение в телеологической структуре, потому что границы «системы» и событий в ней выделены безапелляционно (способом не совсем произвольным, но подогнанным несоответственно оккамовской бритве, потому что дистрибуционная убедительность совокупности фактов окажется недостаточной для того, чтобы мы были вправе гравий в ручье назвать «эволюционирующей системой»).

Если разрешить аксиометрию гомеостатов, то тем самым смогут существовать очень хорошие, хорошие, посредственные и никчемные гомеостаты, причем эти последние уже не будут гомеостатами, как топор не является плавающим объектом.

До сих пор мы говорили о ценностях гомеостатов как автоконсервации потенции, обнаруживаемой с помощью функционального теста. Такая их оценка сопряжена с функцией производства ценностей. Идеальный гомеостат является таким пределом измерительной шкалы, где эта аксиологическая двойственность («быть ценным» и «оценивать») переходит в единство. Потому что, раз быть совершенным гомеостатом – это то же самое, что одинаково справляться с любыми помехами в любой среде, для такого гомеостата ничто не может быть как событие «вредным», а следовательно, и «плохим». Таким образом, идеальному гомеостату «все равно», где его поместить, потому что никакие внешние состояния не могут его собственного состояния ни ухудшить, ни улучшить (потому что он уже «совершенный»). В то же время, чем дальше гомеостат от этой границы шкалы, тем явственней оказывается – ценности производящий, на ценности сориентированный, он обнаруживает «свой интерес»; одни события ему вредят, и их – как имеющие для него отрицательную ценность – он будет избегать; другие – с положительной ценностью – являются объектом преследования. В свою очередь, на противоположном конце шкалы, там, где гомеостаз прекращается, опять исчезают ценности, на этот раз уже все: теперь потому, что объекту, который не может использовать никакие события «лично», для автоконсервации, все они «одинаково ни к чему». Это естественная ситуация валуна или горсти земли с их «равнодушием», «аксиологическим нейтралитетом».

Живые организмы, поскольку они все время просеиваются через эволюционный фильтр, принадлежат к гомеостатам «хорошим», то есть функциональным, хотя не являются «совершенными» (для каждого можно выделить помехи, приводящие к их уничтожению). Устройства, которые мы создаем искусственно в виде, например, компьютеров или перцептронов, своими функциями моделируют изолированные параметры гомеостаза, а не его оперативную целостность, и это нас сбивает, когда мы хотим установить, производят ли они ценности (по своему выбору).

Современный технолог своими конструкциями заполняет естественный пробел между пассивными физическими объектами и полностью функциональными органическими гомеостатами. Правда, этот пробел и прежде не очень-то пустовал, потому что трудно сказать, принимает ли вирус решение, начиная наступление на клетку, или же это обычный акт одной из химических реакций катализа. Если бы мы прислушивались к кибернетикам, создающим логические устройства для принятия решений, нам пришлось бы признать, что вирус тоже принимает решения, однако в таком случае то же самое делают молекулы хлора, соединяясь с содой в поваренную соль, а обычный электрический звонок оказывается таким логическим аппаратом, который без устали попеременно сообщает «да» или «нет». Логики поступают на законном основании в том смысле, что ряд физических явлений они относят к области логики, раз это дает изоморфизм обеих территорий. И только с очень относительным приближением создатель перцептрона вправе объявить, что устройство, распознавая определенные формы, тем самым придает им положительную ценность, поскольку она возвышена ценностью других форм. Так можно сказать, только если помнить о том, что все это производные явлений, взятых из гомеостаза и лишь в него полноправно вписанных. Разумеется, технолог мог бы в конце концов построить настоящий гомеостат. Перед ним открылись бы тогда два пути: или – конструкция устройства, черпающего солнечную энергию для автоконсервации (тогда оно бы могло быть стационарным, потому что на земле везде, хотя бы время от времени, светит Солнце), или же – создание системы, которая бы сама, активно перемещаясь, искала источники энергии. Таким образом, общие соображения, хотя и не связанные с дихотомией органических форм планеты, ставят конструктора в ситуацию выбора между проектами, один из которых является функциональным гомологом растений, другой – животных.

Признание правомочности телеологического подхода, и как следствие – аксиологического в биологии как эмпирической дисциплине, – представляет собой предварительную аккредитацию определенной исследовательской позиции, однако еще не предопределят, располагает ли современный исследователь теоретическими и техническими средствами, позволяющими реализовать программу объективной аксиологической экспертизы. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что если биология и ожидала помощи со стороны других дисциплин, то уж меньше всего – со стороны технологии, понимаемой как инженерно-конструкторская деятельность. Так было по крайней мере каких-то сорок лет назад. И однако же именно эта помощь сейчас начинает иметь решающее влияние в успехе – в том числе и теоретической биологии. Конечно, между конструктором и биологом существует серьезное различие. Во-первых, биолог исследует данные системы, которых сам он не конструировал, из-за чего ему не известна ни их «цель» в функциональном предназначении, ни детальная характеристика системных подчиненных комплексов. Конструктор же всегда имеет заданную цель и, поддерживаемый ею, создает проекты, а потом воплощает различные варианты устройств, причем – это следует подчеркнуть – обычно его предварительное знание – о свойствах создаваемого – полно пробелов. Поэтому многие – особенно комплексные, сложные – системы конструктор не создает, основываясь исключительно на расчетах, теоретико-прогностически, но скорее происходит так, что разработка осуществляется в виде последовательных ходов – состоящих, например, в применении метода пробных прототипов. Такова принципиальная разница подхода к проблеме. Во-вторых, каждая технология, особенно в фазе своего апогея, создает собственное обрамление из парадигм и общих директив, то есть как бы локальный субститут «культурной нормы», устанавливающий определенные, уже неподвергаемые сомнению области, в пределах которых можно задавать конкретные инструментальные ценности создаваемых продуктов. Речь идет о том, например, что в самом техническом знании нет ничего такого, что могло бы нас информировать о том, двойным или тройным следует делать коэффициент безопасности с точки зрения предполагаемой (как нормальной) функциональной нагрузки конструкции. Так вот, каждый специалист наиочевиднейшим образом должен знать правила, составляющие упомянутое «обрамление» технологии, из нее самой впрямую невыводимые, раз он их применяет в повседневной практике. Тогда он сможет отличать то, что является определенным абсолютным минимумом, инвестированным в конкретный продукт, и тем, что представляет собой конструктивный избыток, создающий многоотраслевой резерв безопасности. Биологу же аналогичное знание не дано, хуже того, традиция научной отрасли, главенствующей в естествознании, каковой является физика, которой биолог был бы рад подчиниться, вообще не знает различий подобного типа, потому что физик вполне справедливо не считает, что атомы якобы обладают «встроенным» функциональным минимумом и какой-то там надстройкой гарантированной избыточности. Таким образом, предмет биологических исследований больше похож на плоды конструкторской работы, чем на физические объекты.

Хотя технология постепенно становится поставщиком исследовательских методов, образцов моделирования и формальных структур для биологии, однако любая аппаратура, передаваемая таким образом, все еще недостаточна для отождествления условий биолога, исследующего организм, – с условиями конструктора, исследующего машину. Самое серьезное затруднение в области теории вызывает то, что формальный аппарат анализа, перенятый биологами из области технологий (которые условно можно было бы назвать «кибернетическими»), для исследования сложности типично биологических систем слишком прост. Это не вызовет удивления, если добавить, что этого аппарата недостаточно уже и самим технологам.

Еще очень далеко до того, чтобы конструктор мог бы в каждом случае сказать, а к тому же еще – измерить и этим измерением установить, насколько данное устройство приблизилось к абсолютному потолку совершенства, которое вообще возможно реализовать для данного типа технологий. Потому что эта планка постоянно поднимается, в том числе и для данной, перенасыщенной очередными усовершенствованиями технологической области. То есть то, что было лучшим двигателем внутреннего сгорания в 1940 году, уже этим (в поршневом варианте) не является в году 1968; то, что было лучшей цифровой машиной в году 1949, не может ею быть в году 1970. Однако хотя это двойное движение – прототипных усовершенствований на данном отрезке времени, в данном синхроническом разрезе техноэволюции, а также усовершенствований на всем пути, который диахронически проходит отдельно взятая технология от зарождения до смерти (например, великое парусное мореплавание принадлежит к умершим технологиям) – бесконечно перетасовывает подборки критериев, устанавливающих мерки для инструменталиста-аксиометра, однако усложненность, порожденная этим явлением, не является просто хаосом. Для данного периода времени – инструментальные критерии, позволяющие применить инструментальную аксиометрию, бывают как раз очень четкими. То же, что технолог не узнает у колыбели новой технологии, как представляется область ее теории (а только тогда он смог бы точно предсказывать, в том числе и в аксиометрическом диапазоне), совсем не мешает ему на практике. Можно сказать, что технолог воплощает свои знания в собственных произведениях, что он на них учится, что, обнаруживая их слабые стороны, то есть методом проб и ошибок, он творит следующую генерацию устройств, более продвинутых в сторону оптимизации, и т.д. Следовательно, его знания ширятся пропорционально возрастающему совершенству его изобретений, потому что между ним и этими устройствами действует обратная связь. Наверняка ничего подобного не может быть в биологии. Биология организмов «простейших», к примеру, каких-нибудь инфузорий, сама вовсе не является теоретически и формально «простейшей» областью; то есть происходит вовсе не таким образом, чтобы в ней от организмов, «построенных элементарно», действительно можно было бы постепенно переходить ко все более сложным. Не потому, чтобы все они располагались на одном и том же уровне сложности, но потому, что даже эти простейшие являются еще на несколько порядков более сложными, чем применяемые к ним теоретически моделированные структуры. Так, например, в организмах отсутствуют другие регулирующие системы, кроме нелинейных, и наверное, не из-за озлобленности на исследователя, а потому что такие регуляторы более функциональны. Но мечта алгоритмизировать нелинейные системы более чем тщетна. Здесь удобно воспользоваться приблизительными схемами, скорее даже грубыми упрощениями (например, принять, что нелинейным является только один блок управления, а другие – линейные, что приемлемо, но не соответствует истине), или же численным моделированием (этот метод оказывается лучшим изо всех). Такое положение вещей свидетельствует, что технологические знания все еще неизмеримо «отсталые» и «примитивные» по сравнению с тем их объемом, каким обладают живые организмы начиная с бактерий. Подобное «отставание» грозит непредсказуемыми для биолога последствиями, особенно если бы он захотел применить инструментальную аксиометрию к предмету своих исследований, а не только говорить о ней в общих выражениях или обосновывать ее важность чисто теоретически. Неудобство точки зрения ученого лучше всего видно на примерах. Если бы инженер-энергетик середины девятнадцатого века задумал исследовать инструментальную ценность современной атомной электростанции, то он столкнулся бы с непреодолимыми трудностями. Какие-то узлы этой электростанции были бы для него достаточно обычными, однако принципы действия других он бы вообще не понимал. Если не известны ни фундаментальные принципы определенной технологии, ни ее предельные возможности (а они представляют собою функцию свободной ориентации в области теоретических основ), то невозможно установить, какую функциональность, какую производительность, какое – одним словом – совершенство воплощения демонстрирует данная конструкция. Инженер девятнадцатого века захотел бы, возможно, применить критерии безопасности, установленные для паровых котлов, к измерению безопасности урановых котлов; я сомневаюсь, чтобы такое сравнение имело какой-то смысл. Ведь то, как предохраниться от взрыва, вызванного превышением давления, не имеет почти ничего общего со взрывом как результатом потери контроля над ходом ядерной реакции – и т.д.

Биолог по отношению к исследуемым объектам находится в положении еще более неудобном, чем тот инженер, а результатом этого неудобства является неодинаковость аксиоматики оценок в различных областях биологии.

Продвигаясь вдоль линии трудов «синхронистов» – исследователей организмов, актуально существующих, – мы встречаем работы, в которых оптимальность биологических решений признается изначально данной. Насекомые, возможно, могут показаться примитивными специалисту по анатомии человека, но не энтомологу. В этом плане невозможно обнаружить критики конструктивных основ отдельных видов системной организации. Это понятно: невозможно критиковать то, чего не знаешь и не понимаешь детально. Например, невозможно критиковать потребность в сне, которая возникает у всех «цефализованных» животных, раз мы понятия не имеем, для чего, собственно, сон существует.

Продвигаясь, в свою очередь, вдоль линии рассуждений «диахроников», то есть эволюционистов, занимающихся палеонтологическим компаративизмом, мы наталкиваемся на утверждения, информирующие о том, что ряд форм был сконструирован «хуже» других – как бы менее функционально анатомически и физиологически. Так же нетрудно заметить, что это утверждения, выстроенные по схеме post hoc, ergo: propter hoc [63]. Потому что сначала утверждается, что ряд форм погиб целыми видами, а потом, в силу вещей, начинаются поиски – в форме догадок – что в их конструктивной «плохости» привело к эволюционному краху. Мало кто запрещает себе выдвигать подобные гипотезы; мало кто признает, что сама локализация внутри организма действующего фактора уничтожения проблематична. Тогда как, если действительно взрыв сверхновой уничтожил в мезозое ящеров – эта аннигиляция никоим образом не может служить доводом их «конструктивной плохости».

Эти две последовательности утверждений взаимно контроверсийны. Были попытки их согласовать, выдвигая гипотезу, что когда-то лучшие и худшие устройства существовали, но сейчас эволюция дошла до предела; а по причине стагнации уже ничего лучшего, чем то, что есть, не возникает. Эту популярную в свое время гипотезу сегодня почти никто не защищает. Эволюционный процесс продолжается (хотя и с заданной ему культурой пертурбацией). В принципе и сейчас одни формы подвергаются отсеиванию, а другие, в качестве «лучших», фильтр селекции пропускает в растущих пропорциях. Итак, как примирить биологию «синхроническую» с «диахронической» – ту, которая только хвалит, с той, которая критикует?

Диахронические утверждения согласовывались бы с синхроническими, устанавливающими «оптимальность» организмов, только при условии, что происходит это по следующей схеме: к актуально существующим свойствам окружающей среды каждая очередная проекция организмов приспособлена великолепно, эволюционные же градиенты создаются изменениями этой среды; то, что сначала было оптимальным решением проблемы адаптации, перестает им быть в связи с изменениями среды, таким образом, целостность таксономической иерархии составляет как бы одна огромная догоняющая система, контролирующая ценности параметров окружающей среды и послушно этим видом обратных связей направляемая. Однако схема эта очевидно ложная. Как правильно отметил С. Бир в своей книге «Кибернетика и управление» (Cybernetics and Management), когда первые позвоночные начинали летать, это происходило не под влиянием изменения их среды обитания на воздушную, даже если на более раннем этапе от рыб произошли пресмыкающиеся только благодаря тому, что пересыхали их влажные места обитания. Однако можно предположить, что сведение эволюции пресмыкающихся к явлению «догоняющему» представляет собой гипотезу в той же степени необоснованную, в какой эта гипотеза не обосновывает рассуждения, чем было вызвано вторжение земных организмов в область атмосферы. Наступление новой окружающей среды, к которой принадлежала атмосфера, наивной концепцией «следования за изменениями среды» объяснить невозможно. Приходится смириться с тем, что генератор разнообразия форм организмов, обусловленный изменчивостью генотипа, обладает некоей созидательной, а не только покорно догоняющей потенцией. Понятие «оптимального приспособления» оказывается – в свете подобной ревизии эволюционно-селекционной схемы – упрощением реального положения вещей. Ничего похожего на «приспособленность, оптимальную безотносительно», не существует, но здесь возможны очередные уровни разнообразных атак тех же самых задач адаптации, и именно явление зарождения непрекращающейся мутационной изобретательности обнаруживает, что финальный образ эволюционного процесса, пронизанный представлениями об однозначно стабилизирующей роли естественного отбора, противоречит самим основам как главной характеристике биоэволюции.

Поэтому мы должны проявить скромность и, памятуя о масштабах собственного невежества, допустить возможность того, что среди форм, которые кажутся нам одинаково хорошо адаптированными, сейчас существуют как и такие, которые подвергаются как раз в это время, из-за своей плохой адаптации, отсеиванию, так и такие, что находятся в стадии трансформации, перестройки, только мы не в состоянии одни от других отличить. Мы не можем этого сделать в диахроническом режиме, исследуя суммарно и в целом результаты длительных серий селекции и отсеивания, потому что для этого слишком короток наш век; аналогично весь двухвековой период существования биологии с точки зрения темпа эволюции является мгновением слишком ничтожным, чтобы из него можно было бы заметить изменения подобного рода в их направленности. Мы не можем сделать этого в синхронном режиме, потому что для этого нам необходимо досконально знать численные ценности – характеристики внутренней таксономии обратных связей. В технике первый подход соответствовал бы длительной серии наблюдений, представляющей, например, историю летающих машин легче воздуха, а второй – знанию кинематики и управления, а также устойчивости таких машин, сопоставленных с характеристиками самолетов. В первом подходе мы опускаем сведения об «имманентных» свойствах этих летающих устройств, ограничиваясь констатацией того, как фактически происходило развитие (то есть того, что воздушные шары и дирижабли были побеждены самолетами в «борьбе за существование»). В другом же, отказываясь от исторического ракурса, то есть не дожидаясь завершения соперничества, выдвигаем предположения, основанные – иначе их выдвигать невозможно – на знании «имманентности» этих устройств, то есть на теоретическом компаративизме летных характеристик дирижаблей и самолетов. Таким образом, наши возможности в биологии более или менее соответствуют положению инженера девятнадцатого века, который уже знал о том, что пароходы победили в соперничестве по передвижению парусные суда и весельные галеры, но, наблюдая первые цеппелины и первые самолеты-этажерки, и не будучи в состоянии дождаться результатов их «взаимной конкуренции», и не зная теории полета обоих этих «типов», не имел основания предполагать, кого из них ожидает светлое будущее, а кого – погибель.

Вся разница в предмете исследований биолога и технолога сводится – как показывает приведенный пример – к тому, что технолог имел в своем распоряжении две формы, одинаково примитивные, несовершенные, которых он не мог отличить в их потенции развития, в то время как биолог имеет дело с формами, представляющимися ему одинаково совершенными, причем он тоже не знает, какие динамически-структурные характеристики этих форм представляют собою код, которым записана их потенция выживаемости.

 

III. Эволюция скачкообразная и непрерывная

 

Сходство техно– и биоэволюции имеет предел. Аксиометрический анализ природных гомеостатов можно предпринимать по крайней мере двояким образом: признавая условия биогенетического старта либо обязательными, либо – случайными. Если мы признаем их обязательными, это значит, что стартовые условия мы принимаем безоговорочно, а сомнению подвергаем только вызываемые последствия процесса. Потому что процесс этот, начавшись однажды, обрел явно случайную характеристику, которая, к примеру, проявилась в том, что там, где в «эволюционной игре с Природой» участвовало большое количество популяций, – как на больших континентах – могли возникнуть живородящие млекопитающие, а там, где таких «партнеров по розыгрышу» было значительно меньше – как на просторах изолированной Австралии, – возникли «только» сумчатые. Из этого следует, что функция выигрыша в эволюционной игре с Природой зависит, среди прочего, от того, как много «партнеров» – организмов – составляют «коалицию», противостоящую «мутационными мероприятиями» Природе как жизненной среде. Чем больше партнеров, тем больше вероятность того, что кто-то из них «вытянет» из мутационной мешанины особенно редкую конфигурацию генов, ту, которая представляет собой как бы «главный выигрыш» данной партии. Эта проблема в некоей наиболее общей формулировке аналогична постановке вопроса о том, исчерпали ли все эти конфигурации генотипов, которые все вместе составляют целое собрание организмов, какие только существовали на Земле, исчерпали ли они уже комплекс оптимальных конструкций гомеостаза или не исчерпали? Этот вопрос можно назвать и «проблемой неиспользованных возможностей», выигрышей, на которые в эволюционном процессе не выпал жребий. Эволюцию следует признать процессом обучения, который проходил под исключительно жестоким надзором, потому что протекал между полюсом репрессии в виде уничтожения и полюсом награды в виде премии выживания. О жестокости метода мы говорим не в каком-то там моральном смысле, но предельно откровенно, потому что способа преподавать более радикально вообразить себе уже нельзя, поскольку эволюционная селекция – это такой метод проб и ошибок, когда за совершенную ошибку карой является смерть, а за удачную попытку – ее отсрочка. Подобные решительные меры как бы компенсируют чрезвычайную неповоротливость собственно темпа процесса, который в принципе является марковским, то есть наделенным некумулятивной памятью; и поэтому даже наиболее совершенные изобретения мутации подвергались уничтожению и исключению из хода эволюционного совершенствования, если вид, который был носителем таких изобретений, за совершенную ошибку исключался из игры. По той же причине подобные изобретения скрупулезно складывались из простейших генных комбинаций бесчисленное количество раз заново. Именно в свете этого два типичных для эволюции явления представляются особенно существенными и, одновременно, поразительными. (Следует добавить, что поразительное в науке означает попросту незнание причинных механизмов.)

Прежде всего мы имеем в виду конструктивную универсальность генного кода, которая позволяет информационной системе, возникшей на ранней стадии эволюции, в основе своей одноклеточной, впоследствии обнаружить пластичность, соответствующую требованиям строительства согласно всей совокупности известных нам многоклеточных растительных и животных форм. Подобная функциональная избыточность озадачивает, поскольку сформировалась за сотни миллионов лет до эпохи ее фактического – эволюционного – использования. Тогда как генный код с его «лексикографией» и синтаксисом был первоначально – очень длительное время, кто знает, не порядка ли миллиарда лет – информационным инструментом создания организмов со степенью сложности амебы, после чего позднее оказался способным воспроизводить организмы, равных по сложности насекомым или позвоночным. Априори скорее можно было бы ожидать значительно более раннего истощения комбинаторского потенциала, его погрязания в экране форм не слишком отдаленных от тех, которые на старте совершили открытие дезоксирибонуклеинового кода. Мы не можем объяснить универсальности, проявившейся так рано, иначе как только признанием, что между генным кодом и языком возникает глубокое не случайное сходство, иными словами, и там, и тут речь идет об информационных системах, принципиально открытых, о теоретико-множественной характеристике, о примерно одинаковом количестве степеней свободы, причем природа этого родства кажется независимой от – насколько же разных! – субстратов как носителей информации. Из этого бы следовало, что как генезис кода ДНК, так и этнический язык представляют собой два разных частных случая, представляющих эволюцию динамических информационных структур. Мнение, что якобы код наследственности был формой языка, еще, собственно, не стало общепринятым, и даже, говоря именно так, большинство ученых высказывается как бы метафорически. Однако мне не кажется, чтобы речь шла только о метафоре, и именно структурно-лингвистические исследования позволят нам, быть может, наконец понять, какие главенствующие законы управляют возникновением всех возможных (а не только этнических) языков. И только таким образом достигнутый уровень понимания вещей устранит наше восхищение перед хромосомным явлением, которое займет свое естественное место в общей теории (информационных) систем.

В то же время о генераторе, произведшем язык наследственности, нам абсолютно ничего не известно, кроме того, что это должно было быть удивительно сложное устройство.

Элементы кода наследственности элементов никакой детальной технологии нам не напоминают, потому что мы хорошо знаем о том, что любая технология исторически оказывалась замкнутой, завершенной, как бы нерастяжимой системой, посредством чего она достигала предела своих возможностей. Тем же, что последующий прогресс оказывался возможным, мы обязаны нашей способности радикально отбросить устаревшую технологию и обратиться к радикально новой. Так, например, от технологии преобразования разных температурных потенциалов в электрическую энергию необходимо будет по истечении некоторого времени отказаться, поскольку существует предел производительности тепловых устройств, который непреодолим. Тогда переходят к ядерному производству электричества, без использования теплообменных аппаратов, или к непосредственной трансформации энергии химических связей в энергию тока. Во время такой промышленной революции огромный объем знаний, как теоретический, так и накопленный в конструкциях (например, паровых машин), попросту идет на слом. Если бы эволюция натолкнулась на подобный барьер, она бы на нем определенно застряла, поскольку тотальная реорганизация вкупе с излишками и полным отказом от определенных решений в ней невозможны; иной прогресс, кроме непрерывного, в ней реализовать нельзя (он включает в себя генные кванты и поэтому зернистый, то есть микроструктурно дискретный, но этот аспект проблемы в фенотипах вообще пропадает из-за того, что его замещает компенсационно-регулирующая работа онтогенетических буферов). Из этого следует, что эволюция технологий, особенно там, где она производит значительный переворот, скачкообразна, тогда как биологическая всегда следует из суммирования мелких изменений. Можно спорить о масштабах этих изменений, но по уровню значимости они никогда не составляли чего-то такого, что бы можно было сравнить с отказом от энергетики пара в пользу энергетики атомного ядра.

Однако указанное различие скорее поверхностно и, более того, следует из не во всем приемлемой методики сравнения. Потому что принцип технологической инновации заключается в последовательной смене энергетических источников, строительных материалов, инструментов для обработки и способа управления этими инструментами. А источники энергии, строительный материал, инструменты и управление ими до сегодняшнего дня в эволюции такие же, какими они были вначале. Энергетика, материал и управление, таким образом, остаются в ней без изменения. Кроме того, создается впечатление, что невозможно никакое существенное изменение в их рамках. Это означает, что при любой перетасовке генов в возникающих организмах не происходит отказа от химической энергетики в пользу иной (ядерной, например) или замены материала или же правил его трансформации. И следовательно – только в аспекте этой неизменной троицы – правомерно ставить вопрос о том, возможна ли такая комбинаторика генов, которая бы производила подобия организмов, нетривиально отличающихся от их совокупности, реализованной в процессе эволюции?

Перед тем как ответить на этот вопрос, следует подчеркнуть, что ответ окажется чрезвычайно упрощенным по причине масштабов нашего неведения. Оценочные расчеты позволяют предполагать, что принцип полного отсутствия заданности мутаций и селекции их результатов не дает суммарно такой совокупности упорядочений, во всем их разнообразии, которая хотя бы приблизительно перекрывала то организационное разнообразие, которое эволюция фактически воплотила. Кроме того, из существующей на сегодня теории следуют вещи по крайней мере странные, если не обыкновенный обман. Так, например, количество людей, живущих в настоящее время, уже сейчас равняется количеству всех их предшественников – где-то начиная от палеопитека. А поскольку считается, что homo sapiens  возник от предшественника человека благодаря мутации генов популяции, то из этого должно следовать, что популяция homo  сегодняшняя должна представлять разнообразие того же порядка, какую обнаруживали родительские по отношению к ним популяции. То есть, собственно, ежедневно мы должны ожидать возникновения форм homo  в такой степени новых, в какой он сам был инновацией в отношении неандертальца по крайней мере. Чего, однако, не происходит. Более того, по смерти энтелехии иногда пытаются ее остаток включить в гены, приписывая им своего рода всесилие в виде ответственности, локализованной хромосомно, за все, что происходит с фенотипами организмов. Потому что считается, что существуют гены, определяющие степень вероятности заболевания раком, и даже – что естественная смертность животных является результатом радикального неотсеивания летальных генов, которые лениво функционирующая селекция только лишь как бы вымела из одного угла жизни в другой, перемещая их из фазы размножения организмов в фазу завершенного размножения, то есть в период старческого упадка. Но ведь не происходит так, чтобы – скажем – деструктивные для автомобиля результаты усталости материала, из которого он изготовлен, возникали из-за аналога летального гена, каковым бы являлась ошибка проектировавшего конструктора. Логической моделью эмбриогенезиса как трансформации исходного элемента в организованную конечную совокупность (заданную подотделами), будет вычисляемая и упорядочиваемая серия пошаговых операций. Вот уж логическое обоснование таких трансформаций может быть любым, поскольку дедуктивным операциям чужда ненадежность как информационная, так и материальная. Но совершенно точно оно не может быть произвольным – это логическое обоснование эмбриогенетического процесса, то есть существует предел конструктивной функциональности, заданной стартовой инструкцией генотипа, потому что из-за превышения определенно заданной сложности, а также определенной длительности пути – отмериваемой последовательными шагами (отдельными делениями клеток эмбриона) – инструкция утрачивает функциональную силу, то есть контроль над процессом, поскольку она подвергается окончательному погружению во всякого рода «шумы». Конструкторская концепция, которую эмбриогенезис воплощает во всем государстве жизни, сводится к тому, что целое функциональной информации по отношению к конечному продукту готово в самом начале, в «одном флаконе» – оплодотворенной клетки, – и что никакая регулирующая или направляющая «помощь» этому процессу формирования «попутно» доставляться уже не будет. Иными словами, тут активно проявляется принцип конструкторской автаркии. Тот самый, который потом столько проблем создает «непрошенным эволюцией» помощникам организма – врачам, когда они пытаются с помощью пересадки внедрить в него здоровый орган, взятый от другой особи вида.

Таким образом, мы не имеем права ожидать, что произвольным продолжением текста исходной инструкции, соответственно углубленной этим продолжением значимостью эмбриогенетических операций – удастся находить «абсолютно новые решения» задач гомеостаза как «оригинальные прототипы организмов». Потому что генотип имеет границы функциональности – как самореализующийся прогноз. Таким образом, ограничения, изначально наложенные на генный алфавит как некая функциональная совокупность, по крайней мере двойные. Их можно назвать ограничениями «в ширину» и «в длину», если под первыми понимать – барьеры, не пропускающие к новой энергетике, к новым материалам и к новому управлению, а под вторыми – барьеры, создаваемые кумуляцией «шумов» в ходе строительства, пересиливающего направляющий потенциал. Но если инженерия генотипов оказывается бессильной перед первым ограничениям, она вовсе не обязана быть столь же беспомощной перед вторыми, потому что такой процесс воспроизведения, который начинает из-за чрезмерных сложностей как бы «сам о себя спотыкаться», в принципе можно подрегулировать снаружи, наблюдая за его ходом и поддерживая его информационно-энергетическими корректировками. В этом смысле к состояниям, к каким естественным путем эволюция никогда прийти не сможет, генная инженерия прийти бы смогла. И этот факт оказался бы беспредметным (как бессмысленный) только в том случае, если бы оказалось, что вне той сферы конструкций, к которым ведет природный биогенетический путь, нет уже вообще никаких основательных решений задач гомеостаза, то есть что то и только то, что «креативные регуляторы» генотипов в состоянии соорудить, соматические регуляторы фенотипов смогут стабилизировать.

Возможный с этими ограничениями комбинаторный набор генотипов (искусственных генотипов, потому что мы говорим о созданиях «инженера-генетика»), производимый на основании данного алфавита ДНК, а также свойственного ему «синтаксиса», несмотря на эти ограничения, обладает значительно большей мощностью, чем все множество электронов Космоса. И даже подмножества этого множества, заполненные только теми результатами перетасовок, которые представляют собой функциональные гомеостаты (с оговоркой, что это организмы, способные к выживанию только в земной среде), не намного меньшей мощности. Однако преобладающее большинство элементов подмножеств – это варианты реальных организмов, они банальны (скажем, вроде коня с копытами).

Кирпичиками любой такой конструкции являются клетки. Что касается их свойств, то здесь тоже революций не ожидается, потому что, вопреки видимости, недифференцированные клетки от предельно дифференцированных различаются не слишком существенно – речь идет, самое большее, о таком параметрическом пространстве, которое отделяет сокращаемость амебы от сокращаемости отдельного мышечного волокна – или проводимость импульсов, свойственную амебе, от такой же проводимости – нейрона. Понятно, что такие различия жизненно важны для организмов, но все они помещаются в промежутке одного порядка величины. Импульс тогда передается то со скоростью нескольких десятков сантиметров, то больше десяти метров в секунду. Поэтому почти весь огромный запас различий, которые возникают между организмами разных эволюционных уровней, является производной скорее структурно-целостных решений, чем «выдавливания» из кирпичиков материала таких новых функций, каких в нем сначала не было. Потому что физические параметры строительного материала даны при сильном и тем самым непреодолимом принуждении – сразу.

Таким образом, сенсационность гомеостатических изобретений является функцией мощности множества целостных конфигураций как построек, возникших в результате перетасовывания генного словаря. И тогда эта сенсационность – в протяженности ее разнородности – оказывается под вопросом. Ведь невозможно на основании генного алфавита произвести иную, чем данная, энергетику, иное, чем испытанное, устройство для передвижения (что, впрочем, тесно связано с энергетическим принуждением), кроме крайних условий, определенных скелетно-мускульным типом движений (причем скелет может быть внутренний, рычажно-осевой, или внешний, кожуховый, и ничего другого тут «выдумать» невозможно), иной – с точки зрения информационной проводимости – структуры центров управления.

Когда задана под сильным принуждением клеточная микроструктура и под более слабым – макроструктура, каких еще синтетически реализованных сенсаций мы могли бы ожидать? Не значит ли это, что эволюция все стоящие попытки уже реализовала? В этом можно сомневаться – согласно следующему рассуждению: эволюция «забывает» – вымершими формами – различные конструктивные решения, и их можно в качестве как бы генной инструкции «подсказывать». Затем, представляется возможной определенная реорганизация организмов – достаточно радикальная. Так, например, переход от гемодинамики на иной способ доставки кислорода тканям не представляется возможным, может быть, только благодаря совершенно непредсказуемым открытиям, которые позволят доставлять тканям вместо кислорода – сами электроны в каких-нибудь «упаковках». Но приходится сомневаться в том, что даже тогда можно было бы вообще отказаться от циркуляционного решения (то есть выталкивания определенной жидкости с помощью сети сосудов в глубь всего организма). Ну может, по крайней мере усовершенствовать систему, приводящую в движение кровь. У всех животных ее приводит в движение вид механического насоса, примитивного конструктивно (следует оговориться: примитивен сам принцип насоса, а не его реализация; в эволюционном смысле подобная реализация приближается к границе возможностей, но сама граница, обозначенная физической характеристикой таких насосов, уже с места не двигается). Замена его насосом электродинамическим представляется соблазнительной. Конструкция самого подобного насоса не представляет какой-то серьезной проблемы (ведь генные инструкции позволяют, как мы знаем, создавать функциональные электрические органы). Зато проблематичным оказывается придание перемещаемому – кровяным тельцам – магнетической или электрической полярности. Магнитов, как и вообще металлических элементов, генотип произвести не может; в этом случае решения наверняка должны быть – ионными (иных жидкая среда не допускает). Может быть, необходимая концентрация ионов оказалась бы недопустимой для тканей. Но, в свою очередь, можно вообще отказаться от насоса, помещенного наподобие сердечной мышцы, и использовать в качестве него, то есть электродинамического двигателя с полным отсутствием подвижных частей – просто все стенки сосудов.

В этом пункте рассуждений мы подходим не только к признанию того, что такое решение проблемы выглядит возможным для воплощения, но, что более важно, к пониманию, почему его не произвела эволюция. Прототипом сердца-насоса было что-то вроде маленькой сжимающейся трубочки у относительно небольших животных, и это решение проблемы «протаскивалось» по всем разветвлениям эволюционного дерева. Речь идет о таком устройстве, которое тем лучше, чем в меньшем организме оно «испытывается». Так, например, трахеи у членистоногих, благодаря которым природа обходится без легких и легочного кровообращения, надежно работают у мелких животных – насекомых, а впоследствии они оказываются фактором, ограничивающим увеличение размеров тела, из-за чего насекомые «не смогли поумнеть» (потому что соотношение информационноперерабатывающей способности с объемом восприятия нервной системы приблизительно постоянное, и поэтому нейронный мозг невозможно «миниатюризовать» так, чтобы в конце концов ночная бабочка или муравей оказались хотя бы только «как крыса, умные»). Вполне возможно предположить, что если бы насекомые не споткнулись бы так незадачливо об эти трахеи, нас бы на свете не было. Потому что после определенного граничного предела развития, который наверняка можно обнаружить только с помощью статистики на эволюционном пути, отдельные решения целостных проблем гомеостаза становятся необратимыми. Это значит, что как «из трахей», которые однажды возникли основательно, так и из «механического насоса – сердца» выкарабкаться уже нельзя – естественным эволюционным образом.

А однако переход от прерывистой подачи крови толчками на непрерывное течение дает множество преимуществ – например, облегчает стабилизацию кровяного давления, облегчает пропорциональный доступ крови к отдельным частям тела. И поэтому такая «рационализация» была бы с одобрением воспринята «инструментальной аксиометрией» – гомеостазом.

Однако почему эволюция «сама не пришла к этой мысли»? Сравнительно со всеми, ею вообще не замеченными, следует отметить, что вероятность нетривиальной инновации (каковой мы считаем упомянутую) зависит от значения вероятности одновременного (синхронного) появления и исчезновения – определенного числа мутаций, которые должны представлять собой явления, независимые друг от друга. Тогда – понятная вещь – что, чем больше таких мутационных событий, случайных по отношению к друг другу, должны совпадать в одной и той же системе для того, чтобы «возникло изобретение», тем меньше вероятность подобной встречи, а выше определенного количества одновременных мутаций их необходимое совпадение оказывается явлением уже астрономически редким. А именно: чем-то таким, чем было бы выпадение тысячи «орлов» одновременно при броске тысячи монет. Эволюционная игра вообще оказалась бы обречена на безнадежное невезение, если бы не хитрый маневр, состоящий в создании подобия «туза в рукаве» игрока – в виде явления рецессивности в аллелях. И тогда рецессивный ген как раз является чем-то вроде козырного туза, причем, «спрятанный», он еще не козырная карта, но может ею стать внезапно в один из моментов продолжающейся игры. Это легко показать на простом примере. Время, которое должно пройти для игрока в бридж, пока в результате случайной комбинации карт после перетасовывания у него на руках оказался бы большой шлем, достаточно длительное. Однако если бы у него была хотя бы одна карта, спрятанная в рукаве, он сделает шлем, даже если получит на руки расклад с одним пробелом, а если бы у него в рукаве было больше карт, то шлем для него перестанет быть проблемой пассивного ожидания удачного хода. Но не может у игрока быть спрятана в рукаве целая колода, так же и организм не может обладать произвольным количеством удерживаемых наготове рецессивных генов. Тем более что большинство таких генов «ни на что не годно», то есть ни в одном из возможных с точки зрения популяции раскладов не может обнаружить «инструментальной ценности». Потому что организм не так устроен, чтобы он мог проводить какую-никакую селекцию среди собственных рецессивных генов, рассуждая, что какой-то из них «стоит сохранить», а остальные «не стоит». Однако то, чего не может сделать организм, сможет когда-нибудь сделать «инженер по хромосомам».

Этот вывод приводит нас в конце концов к ситуации, которая должна особенно интересовать эволюционного аксиометра. Потому что эволюцию иногда «упрекают» за чисто марковский тип регулятора, который в ней отвечает за специацию. В качестве марковского этот регулятор неэкономичный и необычайно медлительный в обучении; это, среди прочего, приводило к тому, что столько биологов считали наследование приобретенных свойств – то есть немарковский тип хромосомного «обучения» – эволюционно обязательным. Но метод эволюции, при всей своей расточительности, оказывается тем не менее более надежным на длительном отрезке времени, потому что то равновесие, какого достигает марковская цепочка, – оно недостаточно. Неуправляемость мутационного регулятора мира, проявляющаяся prima facie  в как бы хаотичном растранжиривании «бессмысленных» комбинаций, которые селекция вынуждена постоянно обтачивать, фактически является неисчерпаемым источником разнообразия, поскольку лишь в высшей степени возможное разнообразие является ультимативным гарантом осуществления перемены – любой. Таким образом, наследование приобретенных свойств, в пределах короткого периода времени несомненно значительно более результативное, чем осуществление по Маркову, с легкостью могло бы поставить виды в безвыходную ситуацию. Именно марковский регулятор позволяет как бы постоянно начинать игру сначала – и только цена, которую за эту свободу приходится платить эволюции: пустое существование миллиардов существ – неподвластна нашему воображению. Мы не утверждаем, что этот вид регуляции наверняка был бы лучшим из всех возможных, но кажется, что он был бы лучшим из всех, достижимых в процессе эволюции, то есть достижимых при помощи естественных изменений. И хотя марковский регулятор начинает игру как бы все время заново – в «партии» пресмыкающихся, змей, млекопитающих – однако не могут быть его новации, управляемые случайностью, действительно целиком независимыми от прежних. Потому что постоянное давление временных тактических решений по отношению к целостной стратегии приводит в результате к лимитированию состояний, отстоящих, может быть, на миллиард лет, – состоянием, в котором принимается определенное решение. Одним словом, марковская последовательность событий не препятствует возможности блокировки выходов на будущие гомеостатически лучшие состояния – посредством худшего решения проблемы, однако такого, которое попросту стало реальностью. На то, что перед праамебой открылось когда-то несравненно больше эволюционных возможностей, чем их открывается перед млекопитающим, случайный марковский генератор уже не имеет никакого влияния. Потому что эволюция является настоящей игрой с точки зрения теории игр, то есть такой последовательностью ходов, где инстанцией, более мощной, чем любая используемая стратегия, является случай – и где проигрывает тот, кому изменила удача.

Следующей особенностью эволюции жизни, в сопоставлении с технологической, является отсутствие в биоэволюции того, что в технологии называют моральным устареванием устройств. По крайней мере prima facie  дело выглядит таким образом, если древнейшие коралловые рифы сосуществуют с «современным» дельфином, улитка – с человеком, а примитивные лишайники – с последним словом эволюционной изобретательности в ее ботаническом ракурсе. Из этого видно, что в совокупности эволюционных реализаций отсутствует аксиометрическая упорядоченность, единообразно измеряемая. Поэтому существуют такие эволюционные задачи, которые можно решать разнообразными конструктивными способами, и оптимальность этих решений невозможно сравнить по одной шкале. В действительности, ситуация не слишком отличается от господствующей и в технике. Поскольку и там и тут присутствует проблема принятия решений, неотвратимо увязанная с необходимостью компромиссов. Речь идет о дилеммах, которые можно назвать конструкторскими антиномиями. Они возникают каждый раз, когда оптимальный максимум одних функций представляет собой неоптимальный для других, не менее необходимых. Это, например, касается отношения между корректировкой отклонений и тенденцией колебаний, которую сразу обнаруживают системы, оптимально корректируемые. Обычно такие коллизии значительно сложнее (они состоят не только из двух параметров). Как кто-то сказал однажды, не бывает кита с подвижностью блохи; поэтому эволюция осуществляется в среде, переполненной такими дилеммами.

Следует добавить, что технолог превосходит эволюцию как конструктор не так уж и значительно, как это могло бы показаться на основании его способности прогнозирования, которой эволюция лишена. Потому что и он действует на основании информации, полной пробелов. А поскольку он не может ожидать до бесконечности получения благоприятных вестей о конструируемом, в определенном смысле любая его изобретательская реализация является «преждевременной». В технологии – высокая ненадежность (первых самолетов, например), а в эволюции – высокая смертность – вот цена, которую приходится платить за «преждевременные» решения, потому помещенные в кавычки, что другими они быть не могут. Следовательно, компромисс неизбежен. Причем для характеристики процесса не имеет значения, реализует ли его кто-то сознательно или, как эволюция, «безлично».

При таком состоянии вещей инструментальная аксиометрия биологии должна научиться оперировать методами, выработанными технологией. Как уже было сказано, меры ценности осмысленны и даже однозначно объективны в пределах определенной конкретной технологии; можно по многим аспектам сравнивать реактивный самолет с обыкновенным, но нельзя сравнивать самолет с роликами. Ценностям внутри системы определенной технологии будут тогда соответствовать ценности внутри конкретных схем телесной организации в биологии. В каких-то границах можно бы, кто знает, аксиометрически упорядочить всех насекомых или всех наземных млекопитающих, но нельзя ни спрашивать, ни отвечать на вопрос, лучше ли организация насекомых, чем организации млекопитающих.

Таким образом, меры ценности неприменимы тем очевиднее, чем менее детализированы, чем более обобщены условия их применения. Ничего, кроме аксиометрии, которая позволила бы нам объективно установить, что человек является «венцом творения», возникнуть не может. Он является разрешением адаптационной проблематики, существенно отличным от всех остальных в животном царстве, но это отличие чем-то «лучшим» в чисто инструментальном смысле стать не может. Нужно в критерии включить образцы неинструментальных ценностей, чтобы получить ответ, столь желанный для многих.

Об аксиометрии «случайно-начальной» здесь мы можем только упомянуть, потому что она, собственно, выходит за рамки биологии. Я напомню, что первый «начально-обязательный» ее тип, в общих чертах представленный выше, следует из утверждения, что генный алфавит «попросту дан» – то есть сомнению не подвергается. Аналогично можно утверждать, что не только развилки и зигзаги эволюционного процесса представляют собой перипетии, необязательные в каждой детали специационных воплощений, но также что сама «лексикография» и «синтаксическая» характеристика проверочной «артикуляционной» системы эволюции – то есть характеристика ДНК – является результатом случайных событий, результатом, который мог быть совершенно иным.

Быть может, мы фантазируем, потому что ничего такого как раз возникнуть-то и не могло; но пока мы этого не знаем, гипотезы иного содержания еще позволительны.

Как мы старались это показать, проверочный «артикуляционный потенциал» генов, построенных из ДНК – с технологической точки зрения – не только не бесконечны, но даже (в определенных границах!) равен возможностям человеческих технологий. Потому что гены не могут, например, реализовать энергетику вне химии и помимо белка. ДНК не может войти ни в одну из областей таких явлений, которые можно воплотить только при высоком давлении, высоких температурах, высоких степенях радиации. И т.д. О том же, что поле генной функциональности изначально ограничено полной замкнутостью, мы знаем очень хорошо. Аналогично сам этот исходный алфавит и его синтаксис могут быть подвержены сомнению в аспекте их единого космического возникновения. Может быть, другие начальные условия, как геологические, так и химические, создадут возможность для возникновения другого рода «артикуляционной аппаратуры» – какого-нибудь небелкового или не только белкового типа. На этот след можно выйти либо в лаборатории на Земле, либо же открыть эту возможность в процессе исследования небесных тел. Тогда биология окажется исследованием только определенной особой формы жизненных процессов. Разумеется, это приведет к новой релятивизации присущей ей аксиометрии. Потому что то, чего нельзя осмысленно оценивать с инструментальной точки зрения, раз оно является элементом совокупности нереализуемых генным образом конструкций, окажется пригодным для оценки в качестве реализованного иным генератором наследственных кодов, создающего другое поле, другое конфигуративное пространство решений задач гомеостаза. Но сегодня мы можем только отметить саму такую возможность, потому что ничего из подчиненной ей конкретики мы не знаем.

 

IV. БИОЛОГИЯ И НЕИНСТРУМЕНТАЛЬНЫЕ ЦЕННОСТИ

 

Ценности, названные нами «вторым видом», являются типичным явлением культуры[64], хорошо известным, например, антропологам как исследователям, которые практически весь свой труд посвящают их открытию и сравнению. Возникает вопрос: возможно ли в принципе обнаружить в биологии наличие аналогичных ценностей – и каким объективным способом? Так вот, вероятно, что принципиально это возможно. Однако эта программа поиска требует создания определенных предпосылок. Если бы было так, что все, что в организме относится к особенностям, даже в малейшей степени неадаптационным, и тем самым является местом энергичного приложения сил отсеивания, ценности второго вида не могли бы возникнуть в процессе эволюции.

Но если бы в действительности происходило именно так, то есть если бы жизненная среда не обнаруживала ни капли «нейтральности» по отношению по крайней мере к некоторым свойствам организма, процесс антропогенеза не поддался бы ограничению эволюционной схемой. Потому что в нем ex nihilo nihil fit [65]. Ведь должны же были как-то появиться зародыши таких механизмов, которые на более поздних стадиях антропогенеза обнаруживают свой ценностно-производный характер (во втором, неинструментальном значении). Эти механизмы из ничего возникнуть не могли, как не могли из ничего возникнуть мозг человека или крыло птицы: в предшественниках этих систем должны были присутствовать в зародыше черты, поддающиеся селекционному развитию. Так, например, по крайней мере вероятным является наличие в организмах свойств, которые не только и исключительно адаптационные. Наверняка эти свойства связаны с адаптационными и тем самым представляют собой их избыточность. Такие «надстройки» подвергаются протаскиванию через игольное ушко селекции благодаря тому, что их не отсеивает фильтр среды и что существует нечто такое, что им уже не нейтрально способствует. Это «благоприятствование» может выступать в форме обычного «бездейственно-статистического» генного дрейфа – в небольших популяциях. Но тогда свойства, проявившиеся в результате дрейфа, вообще не представляют собой субстрата, который что-либо «значил» функционально, это всего лишь какие-то придатки, инструментально безвредные и непригодные. Однако если бы эти свойства были выделены в результате полового отбора, может оказаться, что на правах критериев в нем участвуют – факторы «эстетической» природы. Их присутствие равно «открытию автономных ценностей» – на биологическом пространстве. Гипотезы подобного рода уже выдвигались, хотя и проговаривались несколько иначе. И это понятно. Мы, возможно, можем обнаружить благодаря инструментальной аксиометрии, что «ни к чему не годны» некие такие свойства, как особенно красивое «брачное» оперение птиц. Потому что простую функцию сигнализирования, способствуя половым контактам, может выполнять значительно более скромно разработанная, «менее эстетизированная» узорная фактура такого оперения. Если бы можно было окончательно доказать его информационную избыточность, ту, которая уже ни самой сигнализации (полового партнера) не служит, и не представляет собой излишества, направленной против уровня «шумов» окружающей среды, ни, наконец, не помогает в специфике своей узнаваемости сигналу (чтобы было можно его отличить от всех других аналогичных сигналов, какими пользуются различные виды в той же окружающей среде) – этот остаток следовало бы признать результатом таких «эстетических решений», которые принимают половые партнеры. Поскольку тогда данный образец выделялся бы также и по внесигнализационной причине – потому что «нравится».

Конечно: совершенно законным образом биологии не удастся это постулировать – собственно говоря, никогда. Поскольку все, что можно обнаружить, представляет собой неадаптационную избыточность какой-нибудь информации. Причины, по которым именно она получает привилегию в случаях, предоставляемых половым отбором, наверное, навсегда должны остаться тайной в их «познавательном» аспекте. И только мышление по аналогии, экстраполирующее головокружительным с точки зрения метода образом с человека на другие организмы, позволяет приписать эту избыточность – не только и не просто характера, инструментально невосприимчивого, но на заполнение этой «адаптационной пустоты» – названием «эстетические критерии», какое якобы могли применить некие птицы (а также и какие-нибудь ящерицы, например), когда они готовятся спариваться. Однако, чтобы обнаружить то, что является инструментально излишним в информации, которой располагает организм, необходимо для начала с максимальной точностью определить границы применяемости всей информации внутри организма. То есть «открытия ценностей второго вида» могут быть только производной – и то при определении названия ненадежным – основательного укоренения инструментальной аксиометрии гомеостаза, каковое искомое состояние отстоит от нас на неизвестное количество поколений биологов.

 

V. Аксиометрия прогресса

 

Слово «прогресс» означает добавление определенных функций, если его используют в биологии. Правда, не всегда: можно ведь говорить о том, что болезнь в организме «прогрессирует». Но вообще «прогресс» означает состояние, несколько лучшее по сравнению с предыдущим. Кумулятивная красноречивость пути, какой эволюция прошла от клетки до человека, представляется неотразимой, будучи выражением прогресса, наблюдаемого на этом пространстве. Но если мы попробуем применить к этому выдающемуся достижению аксиометрические действия, то столкнемся с непреодолимыми трудностями.

Мы их не ощущаем, занимаясь компаративизмом элементов и функций организма – в отдельности. Различные эволюционные решения «проблем» видения, слышания, движения крови, перемещения, создания «образа мира» как его модели в нервной системе – возможно расположить по параметрам нарастающих функций. Как обычно, когда у нас есть цель, поставленная в виде определенной задачи, формулировка технологической оценки не сталкивается с серьезной дилеммой.

Могло бы показаться, что результаты подобных сравнений достаточно перенести на отдельные формы организма, отмеченные на эволюционном древе, чтобы установить, в какой степени они не достигают – параметрически – отметок оптимизации на нашей шкале. Но измерение сразу оказывается бессмыслицей, потому что, как не являются лучшим увеличительным стеклом для часовщика микроскоп и лучшей автомобильной фарой – морской маяк, так не был бы глаз орла «лучшим» глазом мухи и «более прогрессивным» не стал бы солитер, обретший органы зрения.

Фиаско этого метода ориентирует в сторону компаративизма организмов в целом как гомеостатов. Но по теории лучший гомеостат – это не наиболее крупный или обладающий наибольшим количеством конструируемых датчиков (включая и те, что могут, например, обнаруживать переменное свечение каких-нибудь звезд), а также – и не тот, что построен наиболее гармоническим или наиболее сложным способом, не является им также гомеостат, наиболее невероятный термодинамически, но лучший гомеостат – попросту такой, что самоконсервируется наиболее надежно.

Гомеостатическая задача неодинаково трудна в различных средах как зависящая от разного качества и уровня их «шумов». Не представляется возможным все земные среды распределить в очередности, согласно тому, как гомеостаз в них становится все более трудным, потому что некоторые виды помех, присутствующие в одной среде, создают проблемы для гомеостатического решения иные, чем в другой; поэтому следовало бы скорее ввести понятие «гомеостатического минимума» для данной среды, чтобы при сравнении из него исходить. В свою очередь, можно было бы также создать понятие «обобщенного минимума» как потенциала выживания в двух, трех средах или в еще большем количестве различных сред (на суше, в воде и в воздухе). Конечно, экологическая классификация различает много локальных ниш в окружении, с точки зрения среды, тождественном (адаптация в прибрежных отмелях совершенно непохожа на адаптацию в морских глубинах). Несмотря на это, концепция «минимального гомеостата» из одной среды, а также «обобщенного» для нескольких сред могла бы быть, если бы эволюционные ходы осуществлялись неким образом параллельно к этим образцам. Однако это не так, раз неоднократно одну и ту же экономическую нишу заселяют организмы с радикально непохожим строением. Критерием отличия, устанавливающим степень конструктивной «прогрессивности», не может быть соответствующая теорема о разнообразии (которая гласит, что регулятор должен обладать разнообразием, достаточным для удвоения вариантов состояния среды). Эта теорема аксиометрически предполагает то, что регулирующий процесс – в нашем случае гомеостаз – должен протекать непрерывно. Потому что приостановка жизненных функций представляет собой – согласно этой теореме – проявление гомеостатической ненадежности. Но как раз часто бывает так, что эта приостановка жизненных процессов является обратимой. В этом явлении для нас обнаруживается фортель, или выкрутас, благодаря которому гомеостат для данной среды как бы субминимален, поскольку обитает в этой среде и вместо того чтобы противопоставлять разнообразие – разнообразию, на некоторое время перестает быть гомеостатом. Технолог не может оценить такой маневр отрицательно, потому что сам был бы рад применить этот фортель. Если самолет попадает в аварию, то для него хорошо бы было хоть на миг получить «форму выживаемости», например, приземляясь на парашюте; то же, что так не происходит, обусловлено техническими сложностями проекта, а не технологическими указаниями осуществления процесса. Действительно: человека, который в тяжелые времена, вместо того чтобы бороться с трудностями вместе с современниками, прячется в холодильник, чтобы там в состоянии «обратимой смерти» эти времена переждать – такого человека легко назвать оппортунистом. Но речь также идет об оценке поведения в сопоставлении с культурными нормами, которое не совпадает с инструментальной оценкой. Ведь, как говорится в Писании, живой заяц лучше дохлого льва.

Поскольку не существует такого организма, который бы смог справиться со всеми возможными помехами, аварийная способность обратимого умирания стала бы благом для всех вообще форм жизни, и если эволюция не реализовала ее повсеместно, то из-за огромных трудностей, возникающих при решении этой задачи, на которую покушаются постоянно медицина с биологией. (Искусственная гипотермия имеет своим аналогом естественный зимний сон ряда млекопитающих, но нет природного аналога для обратимой смерти, произведенной заморозкой, о которой мечтает биотехнолог.)

Итак, эволюция создает «субминимальные» гомеостаты, но производит также и гомеостаты «избыточные» – их, как правило, называют «прогрессивными» формами. Ведь эволюция представляет собой игру, усложняющуюся в ходе самой себя, в том числе, и благодаря тому, что правила этой игры, вначале ограниченные отношениями между организмами и средой, обрастают правилами, возникающими из отношений между организмами (одного, а потом и разных видов). Задачи передвижения достаточно просты, когда инфузорию-вегетарианца преследует инфузория-хищник, и они усложняются, когда лев гонит антилопу. Но обе эти задачи попросту несравниваемы; они также не годятся для сравнения, если льва с антилопой мы заменим щукой и лещом. Все это – решения гомеостатических задач для неодинаково избыточных уровней гомеостаза.

Если можно так сказать, эволюционный прогресс, будучи реальным, не является рациональным – с любой технологической точки зрения, ориентированной на гомеостаз в живой природе. Потому что технолог считает, что поставленную задачу следует решать наиболее простым способом, не множа сверх необходимости «конструктивных состояний». Если мы находимся в Европе, а наша цель расположена в Америке, то, разумеется, любое транспортное средство, которое переносит нас из Европы в Америку быстрее, чем использовавшееся ранее, является решением транспортной проблемы как рациональным, так и более прогрессивным. Потому что недостижимым идеалом для передвижения является мгновенное перемещение, то есть такое, которое вообще не нуждается во времени, и оно венчает шкалу усовершенствований. Но если задача состоит в том, чтобы создать гомеостат, то нет причины, ради которой следовало бы этот гомеостат все более и более усложнять; если бы было так, что увеличение сложности приближало бы нас к упомянутому выше пределу шкалы, который представляет собой «идеальный гомеостат», то усложняющие действия были бы оправданы усилением гомеостатических свойств и приближали бы к этому совершенному состоянию, заслуживая тем самым технологического одобрения, и таким образом эти действия оказались бы подчинены выводимой из технологии инструментальной аксиометрии. Но не так все происходит. Потому что ложно утверждение, что якобы высшие организмы как гомеостаты действительно лучше функционируют, чем низшие, и неправда, что увеличение сложности обозначало бы прогресс в направлении «идеального гомеостата». Разница между муравьем и антилопой – это разница между шашками и шахматами, а не между велосипедом и самолетом. Потому что последняя является разницей между функциями, в принципе предназначенными для одной и той же цели, которые просто разыгрываются на неодинаковом уровне сложности. В целом эволюционный прогресс, рассматриваемый на примере организмов, сводится к внедрению все большего количества элементов в системы, стремящиеся к стабилизации; а поскольку задачи, которые для этого приходится решать, в аспектах энергетически-материальном, регуляторно-локальном и направляюще-целостном становятся все более сложными, как об этом свидетельствует наше еще очень поверхностное знание теории регулирования и динамического программирования, то разница между информацией, заключенной в муравье, и, соответственно, в антилопе, – физически измерима, но не может быть основанием для технологической аксиометрии. Ни муравей, увеличенный до размеров антилопы, ни антилопа, «микроминиатюризованная» до муравья, не могли бы функционировать. Когда мы сравниваем животных с приблизительно одинаковой схемой строения – например, колибри с альбатросом, – то они оказываются различными решениями задачи полета; альбатрос является планеристом на дальние расстояния, а колибри – порхающей птичкой, с точки зрения параметров полета близкой к крупным насекомым. Необоснованность оценок, выставляемых таким разным организмам при их сравнении, приводит к тому, что – скорее всего бессознательно – апологет прогресса в эволюции использует в подтверждение своей гипотезы аргументы ad hominem . Так, например, Дж. Гексли противопоставляет орла и солитера, призывая читателя представить себе огромный «прогресс», различающий две эти формы. Однако в какие критические инстанции направлен этот призыв? Только наши эстетические критерии позволяют нам представлять бытие орла – прекрасным и героическим, а солитера – оппортунистическим и отвратительным. Они, однако, не являются инструментальными ценностями. Кроме того, высказывание Гексли по умолчанию включает некое особенное значение, в области техники не существующее. Потому что в технике нельзя сказать, что электрификация миллионного города более прогрессивна, чем электрификация поселка – или что регулировка движения на крупной железнодорожной магистрали более прогрессивна, чем на обычной железной дороге. Первые задачи более трудные, чем вторые, только и всего. Невероятно, чтобы кто-нибудь нас спросил: «Крупной или средней железнодорожной сетью ты хотел бы быть?» Потому что нам бы такой вопрос показался бессмысленным. Но можно спросить: «Кем бы ты хотел быть – орлом или солитером?» – и хотя эмпирически это тоже бессмыслица, любой, считая, что он понимает суть вопроса, выбирает «ситуацию орла», не потому что она как бы «объективно лучше», чем ситуация солитера – об этом никто ничего не знает, – но потому, что, как он считает, «орлиная ситуация» как-то так ему экзистенциально ближе. Таким образом, скрытым подтекстом далеко не одного аргумента в пользу эволюционного прогресса является тезис: «Чем высшим по уровню эволюции животным ты являешься, тем это приятнее (или: достойнее, интереснее, разнообразнее по опыту и т.д.)». На степени убедительности подобных аргументов можно не останавливаться.

Изменение условий среды является тем же самым, что и изменение правил игры. Фактором же, способствовавшим прогрессу цефализации, или, в более общем смысле, «личному потенциалу обучаемости» организмов – было систематическое отставание максимального темпа обучения, на который генотип способен, от темпа изменений окружающей среды. Причем в силу вещей, чем длиннее цикл жизни особи, тем медленнее должен быть темп «усвоения знаний хромосомами». Потому что «квантом» урока является отдельный проход организмов через среду. Упрощенно дилемма адаптации представляется таким образом: как создать регулятор, который бы справился с актуально протекающей игрой, а одновременно – с любым возможно значительным и возможно быстрым изменением ее правил? На этот вопрос эволюция давала конструктивно разнообразные ответы. Во-первых, такой: если изменение правил значительное и внезапное, необходимо временно выйти из игры – в «пережидательном виде». Однако эта тактика предполагает возврат – через некоторое время – начальных условий (игры, которую организм вести умеет). Потом такой: следует максимализовать предпрограммное разнообразие регулятора и само это предпрограммирование сделать эволюционно пластичным. И наконец: следует отказаться от предпрограммирования регулятора, если только это возможно, а зато снабдить регулятор потенциалом самопрограммирования на основе обучения.

На практике «ответы» в виде организмов «смешанны». Первый ответ охватывает класс «переживательных» решений. Этот ответ был дан раньше других, потому что состояние обратимого гомеостаза тем достижимее, чем проще гомеостат.

Второй ответ охватывает класс решений, представленных насекомыми. Потому что насекомые разыгрывают огромное количество предпрограммных игр, а это предпрограммирование стабилизировалось в формах, проверенных многомиллионными прохождениями через сито окружающей среды.

Третий ответ охватывает класс решений, типично цефализированных. Третье решение является безальтернативно лучшим, чем второе, потому что между ними возможны самые разнообразные компромиссы. Первое же решение остается в своем роде совершенством, непревзойденным последующими. Зимняя спячка млекопитающих есть некоторое к нему приближение.

Когда сравнивают насекомых с формами высших животных, то утверждают часто, что это низшие формы, в которых виден некоторый эволюционный успех. Но успех и прогресс – это разные вещи.

Насекомые существуют несколько сотен миллионов лет. Одни насекомые строят подземные города, другие выращивают определенные растения для собственного пропитания и «одомашнивают» животных (других насекомых); это единственная животная форма, которая создала простой, но эффективный язык для инструментальных договоренностей (пчелы), и это язык наследственный. Видов их в четыре раза больше, чем видов остальных животных вместе взятых. Их можно обнаружить в любой земной среде за исключением океана. Ни одна из высших форм, появившихся значительно позднее, не вытеснила насекомых из их экологических ниш. За это время планета успела пройти все характерные для нее фазы случайных осцилляций. Горы вздымались и рушились, пустыни превращались в джунгли, а джунгли – в пустыни, высыхали гигантские болота, что привело к гибели ящеров, проходили ледниковые эпохи, замерзали некогда тропические экваториальные территории, изменялась флора целых континентов – а насекомые прошли невредимыми через все эти сита окружающей среды. В конце концов появился человек с технологией производства инсектицидов. За короткое время насекомые приспособились и к нему, и к его ядам. Итак, налицо успех, но он не свидетельствует о «прогрессивности» их строения. Однако если прогрессивность их строения является чем-то иным, нежели оптимизацией выживаемости, характеризующейся вариантностью для многочисленных сред обитания, то гомеостатических критериев для ее измерения не существует. Насекомые по сути не удовлетворяют тому условию «прогрессивности», которое, если следовать Гексли, лежит в основе возможности постоянного эволюционирования. (Данная форма не только должна быть оптимально приспособлена, но, кроме того, она должна «пропускать» к высшим формам.) Легко заметить, что вся неясность этого определения сосредоточена вокруг обоснования подобной «обязанности». Аналогом эволюционной ситуации в науке будет ситуация эмпирической теории, которая должна не только предсказывать факты, но и иметь свойство опровержимости – то есть должны быть возможны такие факты, которые фальсифицируют теорию.

Однако если оказывается, что теория по-прежнему эффективна в предвидении, то она обретает все новые подтверждения в фактах, а если не обнаруживаются противоречащие ей факты, то со временем мы признаем эту теорию блестящей. По крайней мере мы не считаем, что обнаруженное в этой теории отсутствие необходимости ее перерабатывать и изменять плохо о ней свидетельствует. Наоборот, чем дольше, чем на большем количестве фактов, чем в большем промежутке времени и пространства она верна, тем она лучше.

Можно сказать, что эти отношения теории – «внешние», то есть касающиеся отношений с реальным миром, с окружением; мы оцениваем теорию согласно особенностям этих отношений. Также возможна и другая оценка – ее внутренних особенностей (обозначенная применяемыми нами критериями структурной простоты, логических отношений следования и т.д.).

И если теперь нам кто-то предложит совсем иную теорию, значительно более сложную внутренне, которая в области предсказаний может то же, что и прежняя, то мы никогда не признаем новую «более прогрессивной» – лишь на основании того, насколько она более искусна конструктивно, насколько в ней больше изысканности, математического искусства вложено в ее построение!

Потому что теорию мы оцениваем в основном по ее способности предсказания; а чем способность предсказания является в науке, тем в эволюции является способность выживать. Следовательно, ни «возвышенная радость», которую животное с большим объемом мозга получает от жизни, ни совершенно исключительная усложненность его структуры, ни продуманность регуляторных решений его тела не дают оснований для подобной инструментальной оценки, которая благодаря этим состояниям превозносила бы млекопитающее в сравнении с насекомым. Мы, конечно, можем применить другую оценку: потому что в принципе возможен компаративизм «по уровню сложности». Но тогда самая высокая оценка – самой большой сложности – обусловлена выбранными нами принципами, которые не являются инструментальными. Потому что, прежде всего мы обязаны признать, что то, что труднее создать, именно этим как раз и заслуживает высшей оценки. Другими словами, тогда оказывается, что вероятность произвольно взятого состояния обратно пропорциональна его ценности. Но почему? Неизвестно.

Игра с Природой, которую ведут насекомые, не отличается от игры с Природой, которую ведем мы, более низкой результативностью, потому что это неправда. Вид, просуществовавший сотни миллионов лет, уже не должен так «показывать себя» в смысле выживания, как вид, насчитывающий еще только шестьсот тысяч лет. Первый уже сдал экзамены; второй к ним еще только приступает. Без сомнения, насекомые находятся ближе к «гомеостатическому минимуму», чем мы. Их решения проще; эти решения оказались, что и говорить, надежными. Является ли цефализирующее решение более прогрессивным, поскольку оно лучше, – вот вопрос, над которым стоило бы задуматься.

Постулат сохранения постоянной пластичности относителен. Он соотносится с совокупностью возможных помех в процессе гомеостаза. Если возникнет форма, нечувствительная к любым препятствующим возможностям, то уже «лучшей», чем она, не возникнет; может быть только другая, которая иначе решает принципиально ту же самую задачу.

Но действительно ли не подверглась изменению сама эта задача? Не добавила ли к ней цивилизация новых условий решения, которые частично противоречат установленным процессом эволюции? Когда, к примеру, цивилизация стремится к минимизации смертности особей, то тем самым она обнаруживает некий аналог «инженерной экономичности», чуждой эволюционной деятельности, поскольку эволюция нисколько не минимизирует фактора индивидуальной смертности; сохранение вида представляется в ней главенствующей задачей по отношению к сохранению индивидуумов, а в свою очередь, сохранение, то есть продолжение самого биосферного процесса – задачей еще более высокого уровня. Всю эту иерархию цивилизация пытается изменить. Все это правда, но ведь и компаративизм мы можем применять только там, где речь идет об аналогичных задачах. Если летающая форма не является автоматически лучшей, чем наземная, тем, что способна летать, то форма, организующая космические полеты, не является тем самым автоматически лучшей, раз она может что-то, чего никакой другой вид до сей поры не смог. Потому-то не на основании избыточности определенных решений, но прежде всего сравнивая реализацию «задачи-минимум», надлежит сравнивать организмы.

Лейтмотивом теории эволюционного прогресса является тезис о безусловном превосходстве цефалического решения над всеми прочими. Наращение массы нервной ткани, отмечаемое в диахронии палеонтологических протоколов, действительно представляется подтверждением универсальной пригодности мозга, и одновременно – адаптационным преимуществом животных, обладающих большим мозгом, чем другие. Но что, собственно, принесло дельфину наличие у него мозга такого исключительного размера, что его можно сравнить даже с мозгом высших? Удачное соседство по экологической нише с акулами, несомненными «глупцами» – и ничего более. В процессе эволюции действительно необходимо «сначала создать рыбу», затем «превратить ее в пресмыкающееся», от него же дорога к млекопитающим – «только сквозь змеи ведет» и т.д. А то, что часть эволюционной массы организмов застревает «по пути» в поглощающих экранах, решение, наиболее совершенное в нейронном аспекте – следовательно, антропогенетическое – и по сути своей самое сложное как наименее вероятное. Но высшая гомеостатическая ценность этого решения требует отдельного доказательства, поскольку иначе мы попадаем в circulus in explicando [66]: разум лучше всего, потому что к нему самый долгий путь, а путь самый долгий, потому что он лучше всего. То, что разум создал культуру, стоит особняком. Мы не можем оценивать этого имманентно: в рамках биологии позволительно применять только биологические критерии функциональности. Должно быть одно из двух: или разум превосходит в автоконсервационном ракурсе – гомеостазы – в масштабе всех эволюционных решений, или он есть только одно из многих решений, не имеющее универсальной ценности.

Пока еще все происходит так, что растения прожили бы без животных, но не животные без растений. Это касается и человека. Пока еще предельная амплитуда помех, которую бы пережили низшие формы, больше, чем та, которую перенесли бы высшие – включая человека. Потому что примитивные организмы, самые живучие, не погибли бы ни в результате атомной войны, ни из-за взрыва поблизости сверхновой, ни в результате многих других возможных катаклизмов космического или планетарного масштаба, в результате которых цивилизация бы погибла. Правда, разум позволяет нам это неравенство постичь, и таким образом соответственно сосредоточить усилия цивилизации – но какими мерками можно измерить ценность диагностического таланта, особенно когда это, может быть, талант тростника Паскаля? И это тем более что оптимализация функциональности, эволюционно лидирующей, всегда соотносима с состоянием равновесия системы в целом, достигнутого в биоценозе. Так много прежде говорили о «клыках и когтях» эволюции, что забыли о совершенно ином ее аспекте, о том, который саму форму – слишком результативно действующую хищническим образом, уничтожившую все потенциальные жертвы – приводит к гибели. Это хорошо видно на примере эволюции паразитов: молодых с точки зрения эволюции паразитов можно узнать по тому, что они «слишком результативны» и кормильцев своих убивают, чем впоследствии создают угрозу себе. Поэтому эволюционно «старые» паразиты стремятся к неубийственному балансу со своими кормильцами. Но это «стремление» попросту является результатом эволюционного исчезновения форм, слишком исключительных в своих автоконсервационных усилиях, слишком уж ограниченными именно этими стараниями – в их случае имеющими преходящее значение. Форма, побеждающая всех в конкуренции, тем самым нарушает экологический баланс, и вместо того, чтобы превратиться в совершенный гомеостат, она становится гомеостатом самоуничтожающимся. Поэтому, как известно, «эволюционно искушенные» паразиты обнаруживают такой степени «сдержанность», что когда их одновременно окажется множество внутри одного кормильца, они его отчасти «щадят». Но то, что можно наблюдать в результате длительных временных серий как неизбежный результат процесса, в чисто физическом понимании (и что есть равновесие, которое одновременно является критерием сингулярных гомеостатических функций видовых форм и динамическим состоянием, способным к дальнейшим усложняющим поискам только при условии сохранения общесистемной устойчивости) представляет собой одну большую регулирующую автоматику, которую так называемые разумные действия скорее нарушают и уничтожают, чем в состоянии поддержать. Потому что, хотя спасение биосферы и в интересах человека, понимаемых инструментально, акция эта не слишком хорошо ему удается – по многим фронтам. Это значит, что от момента появления разума как инструмента гомеостаза до его обезвреживания в смысле ликвидации угрозы самому себе путь цивилизации еще очень долог. Конечно, разум может стать окончательно независимым от процессов биосферы, и, отданная на его милость, она могла бы просуществовать, только если ему этого захочется по каким-либо гуманным, а не инструментальным соображениям. Но, говоря об этом, мы имеем в виду какое-то непомерно отдаленное будущее, предполагаемое состояние которого ведь не может быть мерой вещей, происходящих сейчас.

Условие, иногда implicite , иногда explicite  сформулированное в контексте утверждения тезиса о прогрессе эволюции, таково, что антропогенезис не имеет преходящего характера. Критерий эволюционной прогрессивности, как его четко обозначил Дж. Гексли, охватывает два аспекта: означает адаптацию, оптимальную на данный момент, и одновременно «дальше» – к следующим решениям – пропускающую процесс эволюции. Но человек должен быть «заключительной» формой, экраном, уже совсем непроницаемым для эволюции; по крайней мере это стараются нам доказать утверждением, что не существует лучшего инструмента для приспосабливаемости, чем его разум. Но с чисто организационной, статистической, а также адаптационной точек зрения, устройства, которые замещают биологические формы и создают некий монолитный, автономный «планетарный гомеостат» – представляют собой решение более основательное, как и более функциональное, чем человеческая цивилизация. Поиск среди арсенала эволюционных критериев аргумента в пользу более значительной ценности цивилизации по сравнению с гомеостазом механических устройств напрасен: таких инструментальных критериев нет. Что мы сделаем, если кибернетические машины заявят нам, что они являются «следующей ступенью эволюции»? Или принцип «пропускаемости» как показатель прогресса нелокален, и тогда на такое dictum [67] машин нам придется собирать манатки, или же только локален, и тогда оказывается, что мы объявили автоапологию такого рода, что она метит на «общий закон» системы, которая нас создала. Как мы видим, установление верховной, как бы ультимативной ценности разума является таким самовосхваляющим действием, которое может оказаться обоюдоострым. Потому что в соревновании чисто инструментальных функций мы можем проиграть, и поэтому мы не должны признавать достаточным – эволюционно-инструментальное обоснование культуры, а признать ее недоказуемую автономную ценность. Конечно, машины, претендующие на роль наших самых совершенных последователей, такое действие будут рассматривать как некую отчаянную попытку со стороны человека; однако дальнейшая дискуссия с ними, наверное, уже выходит за рамки интересующей нас темы.

Ригоризм нашей оценки разума может выглядеть как попытка отрицания ценностей, сосредоточенных в «психозоической кульминации». Однако он строго следует из принятых принципов – «обратимой» и экспериментальной аксиометрии. С точки зрения этой аксиометрии жизнь есть самосохраняемая системная реакция, неуничтожимая настолько, насколько это физически возможно. Эта неуничтожимость равна гомеостатическому минимуму, ограниченному окружающей средой до амплитуды условий биосферы. Возможная прочность отдельных гомеостатов, как их индивидуальная долговечность, стремящаяся как бы к – практически недостижимой – границе бессмертия, в оценке свой ничем не отличима от варианта, когда устойчивость процесса осуществляется благодаря частому его обновлению (рассматриваемому в качестве «метода однодневки»). Таким же образом экспансивный характер жизни, исходящей из среды во все стороны, можно оценивать только по возрастающей сопротивляемости помехам, в то время как сама эта экспансивность никакой ценностью не является, поскольку есть подобие увеличения тестов на сопротивляемость. То есть так же, как и в технологии об инструментальной ценности объекта нас уведомляет результат испытания на прочность, а само это испытание в его техническом воплощении подчиняется аксиометрии, определяемой теорией измерений. Таким образом, совокупность манипуляций, из которых состоит тест, оценивается с точки зрения проявленной результативности обнаружения таких свойств исследуемого (по мере возрастания), какие нам нужны. Итак, в технологии тест соотнесен с целью, ради которой проводится тестирование, в биологии же «все на тестах заканчивается»: потому что это положение вещей обусловлено автоконсервационным принципом гомеостаза. Если бы продукты эволюции обнаруживали прогрессирующий рост функциональности в качестве автоконсервации в условиях постоянно возрастающего уровня шумов, то увеличение сложности объяснялось бы чисто инструментально: поскольку возникала бы пропорция между разнообразием гомеостаза и разнообразием окружающей среды, и это все для того же самого, в принципе, гомеостатического минимума. Но подобная пропорциональность только сосуществует с другими показателями биоэволюционной характеристики, и эта характеристика к ней несводима.

Культура является отдельной и исключительной формой адаптации, во-первых, потому что ее создает другой, ненаследственный канал управления гомеостазом (канал, позволяющий осуществить внехромосомное кумулятивное обучение), а во-вторых, потому, что – в противоположность биоэволюционному изменению – изменение в культуре принципиально обратимо. Это видно по тому, что уничтожение культуры, какими бы факторами оно ни было вызвано, не вредит биологии человека, но как бы возвращает его к исходной точке социогенеза (разумеется – только в определенных рамках, поскольку тотальная дословно гибель культуры исторически была явлением редким, и лишь определенные разумные действия могут – уничтожая ее при этом – включаться в лишенную культурных покровов, чисто биологическую, то есть обусловленную одноканально, только наследственностью, эволюционную характеристику человека). Хотя здесь это не совсем к месту, но следует добавить, что человеческие усилия были направлены на то, чтобы сделать культуру – вот именно, что необратимым феноменом, в упомянутом понимании, и по-прежнему недостижимость этой цели, по мере ее осознания, признается особой слабостью культуры. Но это явление нельзя оценивать по типично эволюционным критериям. Закономерности развития культуры не являются биоэволюционными закономерностями, поэтому от эволюции ничего нельзя добиться относительно культурных обязанностей, как и наоборот: невозможно примерять на эволюцию культурные критерии. Из этого следует, что точка, где процесс эволюции выходит за пределы свойственной ему моноселекционной (поскольку только биологической) стохастики, или «антропогенетический locus [68] эволюции», не может представлять собой верх шкалы ценностей, какой пользуется биолог-аксиометр. Потому что то, для чего существуют свойства этой точки, уже неизмеримо по шкале биологических ценностей. Ведь это точка, где сама упомянутая шкала подвергается переопределению: здесь биология оценивается с точки зрения культуры. Однако эта оценка не обязательно имеет инструментальный характер. Таким образом, мы не высказываем противоречия, то говоря, что «нельзя к эволюции применять критерии культуры», а то, что «биология оценивается с точки зрения культуры». Потому что первая «невозможность» означает отсутствие точки, внешней по отношению и к культуре, и к биологии одновременно, а вторая «возможность» – оценку биологии, возникающую в недрах культуры, и тем самым – не полностью эмпирическую. Следовательно, приписывание разуму главенствующей ценности, или значение, которое мы придаем шопенгауэровскому principium individuationis [69], который реализуется индивидуально, или стремление к бессмертию, наравне с оценкой человеческого стремления к «ультимативной определенности» познавательных установок, до «понимания мира» – должны обладать по отношению к эволюционным процессам случайным характером. Эта непредсказуемость касается исключительно оценок, а не наблюдаемых фактов. Эти факты позволяют оценить, в какой степени те или иные черты эволюционной динамики исходно обозначают те или другие зародыши культурной деятельности человека (это принципиально стохастическое обозначение, сопровождаемое сильной неопределенностью поздних результатов). Но эта стохастика по своей характеристике не является «хорошей» или «плохой», не могут также быть «хорошими» или «плохими» ее показательные результаты, в произвольном внегомеостатическом смысле. Даже если бы всевозможные варианты разума были эквифинальными состояниями многочисленных планетарных биоэволюций, то и тогда оценка каждой из этих биоэволюций, составленная представлением ее «разумного итога», обладает характером суждения, высказанного на основании произвольной точки зрения. Даже если бы весь Космос трещал по швам под напором толп разумных созданий, это никоим образом не узаконило бы какой бы то ни было оценки процессов, приведших к этому состоянию. Жизнь разного рода способами воплощает гомеостатические минимумы и гомеостатические избыточности, в каждом случае демонстрируя определенную функцию. Мы можем называть прогрессивным реальный рост различных функций, происходящий по мере продвижения по ветвям древа эволюции. Однако трудно представить, чтобы существовали метры, позволяющие измерить, сколько инструментария возникнет между биогенетическим началом и психозоическим финалом эволюции, поскольку там, где нет единого прогрессивного процесса, но скорее их непомерное множество, невозможно однозначно говорить о ценности.

 

 

 

 

---

[1] в силу самого факта (лат.). – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. ред.

 

[2] по определению (лат.).

 

[3] в скрытом виде, неявно (лат.).

 

[4] в развернутом, раскрытом виде, явно (лат.).

 

[5] «довод к человеку» (лат.),  т.е. предназначенный убедить данное лицо, но не опирающийся на достаточные основания.

 

[6] образ действий (лат.).

 

[7] душа (греч.).

 

[8] путем доведения до абсурда (лат.).

 

[9] что и требовалось доказать (лат.).

 

[10] порочный круг (лат.).

 

[11] противоречие в определении (лат.).

 

[12] отступление (на другую ступень) (лат.).

 

[13] до бесконечности (лат.).

 

[14] без гнева, в переносном смысле беспристрастно (лат.).

 

[15] тела не вступают в реакцию, если не растворены в воде (лат.). – Примеч. ред.

 

[16] не в буквальном смысле (лат.).

 

[17] полосатое тело (лат.).

 

[18] зрительная лучистость (лат.).

 

[19] следовательно (лат.).

 

[20] по природе христианская (лат.).

 

[21] по природе социалистическая (лат.).

 

[22] порочный круг (лат.).

 

[23] для данного случая (лат.).

 

[24] существующее положение (лат.).

 

[25] уменье жить (искусство жить) (фр.).

 

[26] род человеческий (лат.).

 

[27] своего рода (лат.).

 

[28] волей-неволей (лат.).

 

[29] фактически (лат.).

 

[30] разделяй и властвуй (лат.).

 

[31] Ф.М. Достоевский. Записки из подполья. Ч. I, гл. 8. – Примеч. ред.

 

[32] в терминах (лат.).

 

[33] с положительным знаком (лат.).

 

[34] с отрицательным знаком (лат.).

 

[35] общественное животное (лат.).

 

[36] Понятие, близкое к тому, что позднее стали обозначать словом «программирование», или то, что сейчас на бытовом уровне определяется словом «программирование», Лем называет «траекторией системы, обозначенной модулем трансформации». – Примеч. пер.

 

[37] на первый взгляд (лат.).

 

[38] и так далее (лат.).

 

[39] с соответствующими изменениями (лат.).

 

[40] после наступления событий, явления (лат.).

 

[41] человека разумного (лат.).

 

[42] Бог изощрен, но не злонамерен (нем.).

 

[43] соединенными силами (лат.).

 

[44] кто будет сторожить самих сторожей? (лат.)

 

[45] К искусственному интеллекту через моделирование эволюции (англ.).

 

[46] последнее, но не по значимости (англ.).

 

[47] ради общественного блага (лат.).

 

[48] закон для человека (лат.).

 

[49] для данного случая (лат.).

 

[50] для наследника престола, т.е. – приспособленные, упрощенные (лат.).

 

[51] Пересмотренный текст реферата для конференции, посвященной нравственным проблемам науки, организованной Мастерской по философским проблемам естественных наук в ИФиС ПАН в Варшаве 24—25 ноября 1966 г., опубликованный в № 3 «Философских исследований» за 1967 г. – Примеч. автора.

 

[52] в узком смысле (лат.).

 

[53] человек общественный (лат.).

 

[54] новое (лат.).

 

[55] после совокупления (лат.).

 

[56] необходимое условие (лат.).

 

[57] душа человека (лат.).

 

[58] по природе хорошая (лат.).

 

[59] человек (лат.).

 

[60] Первая публикация: «Studia Filozoficzne» 1968, № 3—4

 

[61] конец света (лат.).

 

[62] сущность, кроме необходимой (лат.).

 

[63] после этого, значит: вследствие этого (лат.).

 

[64] Разумеется, за исключением той ценности, которой жизнь демонстрирует свою тенденцию к самосохранению, поскольку она является одновременно как до-, так и внекультурной. В этой работе я предлагаю точку зрения «умеренного редукционизма», который согласно Оккамовой бритве стремится минимализовать количество «состояний», в этом случае – ценностей в соответствии с практикой эмпирии, что проявляется в качестве вытеснения аксиологических названий, перегруженных онтологическими понятиями посредством номенклатуры, заимствованной из инструментальной технологии и теории. «Крайний редукционизм» характеризовался бы отрицанием существования любых «изначально рациональных», то есть инструментальных ценностей в области биологического феноменализма, то есть крайнюю физикализацию той исследовательской территории, которая, однако, приводит к выплескиванию ребенка с водой, как, например, об этом свидетельствует история бихевиоризма Ватсона, поскольку именно для него оказалось невозможным применить последовательность. Введение понятий с аксиологическим содержанием в эмпирику до недавнего времени противоречило ее традициям, то есть ее исследовательской парадигме. В настоящее время ее можно применять нетрадиционно, например, в пределах схемы оптимизации или динамического программирования. Но определенный аксиологический минимум тогда должен быть непререкаемым, то есть как бы аксиоматически общепринятым, другими словами, определенные ценности оказываются («ценность жизни» как «автотелическая» (самоцельная. – греч.) ни к чему, помимо себя, не сводимыми. Это просто следует из неизбывной служебности всего, что может оказаться инструментальной ценностью. Тогда каждая такая ценность обязательно включает в себя какую-нибудь автономную ценность, то есть как раз ни к чему не сводимую. Конкретно предлагаемый подход имеет характер конвенции, в особенности же «гомеостатический минимум» является аналогом образцовой единицы меры. Конечно, ее можно заменить другой конвенцией, но какая-нибудь необходима обязательно. Потому что целостные парадигматические структуры изучаемого пространства явлений непосредственно не дедуцируются до совокупности фактов, но их конституция требует активного конструктивного участия со стороны исследователей. – Примеч. автора.

 

[65] из ничего ничто не происходит (лат.).

 

[66] круг в объяснении (лат.).

 

[67] заявление (лат.).

 

[68] место (лат.).

 

[69] принцип индивидуализации (лат.).