Янка Дягилева Янка Дягилева. Придет вода (Сборник статей)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Янка Дягилева

 

Янка Дягилева. Придет вода (Сборник статей)

 

 

 

 

* * *

 

Зачем мы затеяли все это?

Наверное, затем, чтоб вы все это прочли. Потому что пришло время, и сейчас, спустя почти восемь лет, боль потери переросла в настоятельное желание рассказать о Янке все, что мы знаем и можем рассказать.

Писали о ней, впрочем, уже многие и многое – даже при жизни, хотя традиционно считается, что Родина наша – страна некрофилов. Публикации о Янке в «официальной» и самиздатовской прессе собраны в первой части этой книги. Мы печатаем их в первозданном виде, оставив все, как есть, разве что снабдив кое‑где необходимыми комментариями; в них много неточностей, повторов, вымысла – вы сами решите, чему верить, над чем смеяться, с чем соглашаться, многое наверняка вызовет у вас не только интерес, но и горечь, недоумение, злость. Это естественно. Мы сами прошли через весь этот спектр эмоций, и не будем подсказывать вам никаких выводов – делайте их сами.

Материалы о фестивалях, в которых участвовала Янка, организованы по отдельному принципу: дана одна «базовая» статья о фестивале, наиболее полная и подробная, из всех прочих сделаны нарезы. Из статей же, непосредственно к Янке не относящихся, приведены отдельные интересующие нас фрагменты. В основном материалы подобраны в хронологическом порядке, хотя это правило соблюдается не всегда – есть случаи, когда смысловой порядок важнее хронологического.

Однако, при всем разнообразии газетно‑журнальных публикаций о Янке в них есть одна общая черта: некоторое количество фактов, очень много попыток осмысления янкиного творчества – и почти ничего не говорится о ней как о человеке, что переводит Янку отчасти в разряд персонажей канонически нереальных. Для того, чтоб разрушить уже наметившиеся стереотипы, дополнить мозаику живыми, дышащими, реальными кусочками, мы сочли необходимым взять серию интервью у друзей и знакомых Яны. Эти интервью приведены в форме монологов (поскольку вопросы задавались в основном одни и те же) и представляют собой очень личные и субъективные мнения очень разных людей, которых объединяет одно – искренняя любовь к Янке. Она объединяет и нас с вами, не правда ли?

Последняя часть книги отдана дискографии – настолько полной, насколько это было возможно, и снабженной всеми издававшимися рецензиями на все, что хоть как‑то было отрецензировано.

Однако наверняка что‑то мы упустили, и за рамками этой книги остались статьи, фото, люди, нам неизвестные. Поэтому мы приглашаем вас к совместной работе над последующими изданиями книги, и будем благодарны за любые материалы, любую помощь и поддержку.

Хочется поблагодарить тех, кто уже помог нам – фотоматериалами, статьями или как‑то иначе: Алексея Истомина, Елену и Александра Галиных, Анну Калинину‑Артемову, Светлану Кошкарову, Алексея Маркова, Татьяну Хрипкину, Сергея Фирсова и многих многих других.

Отдельное и огромное спасибо Якову «Я‑Хе» Соколову (СПб) и Алексею Коблову (Москва): без их помощи, участия и любви эта книга никогда бы не состоялась.

 

Е. Борисова.

 

 

 

 

ЯНКА: ПОЧЕМУ Я НЕ ДАЮ ИНТЕРВЬЮ

 

… Я вообще не понимаю, как можно брать‑давать какие то интервью. Я же могу наврать – скажу одно, а через десять минут – совсем другое. А потом все будут все это читать. Ведь человек настоящий только когда он совсем один – когда он хоть с кем‑то, он уже играет. Вот когда я болтаю со всеми, курю – разве это я? Я настоящая только когда одна совсем или когда со сцены песни пою – даже это только как если, знаешь, когда самолетик летит, пунктирная линия получается – от того, ЧТО ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ.

 

«КонтрКультУра», Москва, 1 /90 г.

 

 

ПРИЖИЗНЕННЫЕ ПУБЛИКАЦИИ

 

ЯНКА: ХРОНИКА ЯВЛЕНОЙ СМЕРТИ

 

Порой умирают боги ‑ и права нет больше верить…

 

«Нам еще предстоит осознать, кого мы потеряли», – было сказано сразу после ее смерти. С тех пор осознавать пытались многие – да нет, началось раньше, еще когда Янка была жива – но это было либо ошеломленно‑неконкретное «крупнейшее, если не единственное открытие в русском роке последних лет», либо неуклюжие попытки сравнить, сваливающиеся в набивший оскомину штамп: «Это звучит так, как если бы в STOOGES пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин», в беспомощные пристежки к Бичевской, к Джоан Баэз, к Патти Смит. Садясь за эту статью, я стала было искать более аргументированные сравнения – ну, скажем, с Мелани – как вдруг пришло в голову очевидное: да не нужно этого! Янка – уникальна, не было никогда нигде никого похожего! Почему никто не сказал этого вслух? От закомплексованного ли убеждения, что все хорошее неизбежно уходит корнями в Запад, от стыдливого ли неумения осознать – засмеют, мол, если признаюсь, что в жизни подобного не слышал?

Что мы знаем о Янке? Почти ничего: была, пела… 9‑го мая 1991 года умерла 24‑летняя девушка, великая русская певица, и с ней ушел пласт жизни, мыслей, чувств, фактов; остались песни и стихи, которых немного, но, в общем, достаточно, чтоб понять масштаб явления. Но все же, если попытаться собрать разрозненные факты, воссоздать и осмыслить, может, будет меньше расхожих и ничего не значащих фраз, и вовсе не будет нелепиц подобных высокомерно‑оскорбительному ляпу в автобиографии вечно всем недовольного Юрия Морозова, отозвавшегося о янкином выступлении в Череповце так: «…Подвыпившая Янка, с грохотом скакавшая под неизбывную умцу‑умцу по сцене и голосившая не своим голосом, чтоб затем вскоре повеситься».

То, что я хочу написать – не биографический очерк, но хроника, описание публичного янкиного существования, в концертах, записях (интервью она никогда не давала, считая их изначально фальшивыми), в разрозненных газетных репортажах. Попробуем?

Яна Станиславовна Дягилева родилась в Новосибирске 4 сентября 1966 года. После школы поступила (по настоянию вскоре умершей матери) в Новосибирский Институт Инженеров Водного Транспорта, но ушла уже со второго курса. Увлечения той поры – английская поэзия, гитара, песни БГ и Бичевской. Первые известные стихи датируются 85‑м годом.

Влияния? О них писали немало – от академического исследования Марины Кудимовой «Вопленица», где янкино творчество привязывается к таким авторам, о которых она, наверное, и слыхом не слыхивала, до упорного желания Марины Тимашевой запараллелить янкины песни с Башлачевым. Документальных сведений о знакомстве Янки с Башем нет – кроме брошенной вскользь фразы в одной газете о янкином доме на Ядринцевской, 61: «…здесь останавливался Саша Башлачев, пел свои песни…» да апокрифического рассказа Задерия об их с Башем совместном знакомстве «где‑то в Сибири» с девушками Леной и Яной, где Яна – как раз Янка Дягилева. Но если и так, по стихам (не по песням; стихов, между прочим, гораздо больше) влияния, сходства не отследить. Да и нужно ли? Есть стихотворение 87‑го года, посвященное «А. Б.», есть насквозь аллитеративное «Я голову несу на пять корявых кольев…», которое могло быть написано в порядке творческого соревнования, что ли – но не стоит копать, выискивать и сравнивать. Что бы там ни было, это не наше дело.

Зато писано‑переписано о фатальном участии в янкиной судьбе Егора Летова; Ник Рок‑н‑Ролл, великий кочевник и янкин друг, открыто обвинял Егора в ее смерти. Сомневаюсь: Янка не кажется способной столь полно и буквально принять идеи и мироощущение даже такого мощного творца, как Летов. Более того, ругань между ними на почве идеологически‑мировоззренческих разногласий, разного подхода к основным принципам творчества, кажется, была обычной и постоянной; окончательно разругались они задолго до янкиной смерти. Теперь Егор пытается представить Янку солдатом, погибшим за ЕГО дело на ЕГО фронте. Бог ему судья.

Пока же – лето и осень 87‑го года они вместе мотались по стране автостопом, вместе выступали, вместе записывались. Впрочем, «вместе» немного не то слово: участие Янки в егоровых альбомах менее всего было равноправным. Егор знал, что ему надо, и брал это – не главное, красочку, оттенок – у всех, кто оказывался под рукой. Оказалась Янка – в кучу и Янку: стишок в «Тоталитаризме», песенка в «Некрофилии», каверы совковых стандартов – «Ничего Не Вижу», «Белый Свет», подпевки, металлофон, «Нюркина Песня»… Одну написали вдвоем («В Каждом Доме»), одну вдвоем спели («Деклассированным Элементам»)… Всё.

Неравноправие всплыло еще раз – собственно янкины альбомы Летов делал‑записывал исключительно на свое разумение. «Раздражающую меня этакую скорбную, пассивную и жалкую констатацию мировой несправедливости, заметно присутствующую в янкином голосе и исполнении, я решил компенсировать собственной агрессией… Возможно, в результате возникло не совсем ей СВОЙСТВЕННОЕ (а, может быть, и совсем не свойственное), зато получилось нечто ОБЩЕЕ, грозное и печальное, что в моем понимании – выше, глубже, дальше и несказанно чудеснее изначального замысла». В его понимании. Это про Ангедонию и Домой!. Егором же перелопачен альбом Не положено!. Янка бунтовала, Егор пожимал плечами – зато, мол, вышел не «бессильный бабий плач», а крутой панк, без «эстетства и утонченности», а тем паче – без презираемой Егором жалости к миру. Она, эта жалость, все равно рвется наружу сквозь шум и грязь, сквозь все это треклятое электричество, заглушающее чистый янкин голос. Но скажите, сделала ли она хоть одну запись так, как хотелось ЕЙ САМОЙ? От начала до конца свободно, без цензора и музыкального инквизитора в лице друга Егорушки? Зачем она уступала – из женской мягкости, из уважения к егоровым познаниям в звукозаписи? Зачем пыталась быть басисткой в ОБОРОНЕ, зачем убеждала себя (а Летов – других), что она панк‑певица? Причем тут вообще панк?

Бывают таланты природные, от Бога. Зрелые с самого начала, отшлифованные без всяких инструментов. Какова была бы Янка без Егора? Наверное, он ей многое дал. И, наверное – не меньше отнял.

Первое публичное янкино выступление – на первом (и последнем) панк‑фестивале в Тюмени, в ДК Нефтяников (24–26 июня 1988 года), в составе ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ – группы егоровских дружков, Игоря «Джеффа» Жевтуна (гитара) и Евгения «Джексона» Кокорина (барабаны – его полную профнепригодность отмечают все, кто ОКТЯБРИ когда‑либо слышал). Мнение очевидца: «Уральские баллады о тусовочной жизни современной девушки хиппи. С панк‑роком ничего общего не имеет». Шандец тебе, Егорушка! «Баба‑панк к хиппизму отношения не имеет, чистый панк, агрессивный». Ну, да, да…

Тогда же писался «тюменский бутлег» Деклассированным Элементам  – в местной «полустудии», на магнитофон «Сатурн».

Очередной автостопный сезон забрасывает Янку с Егором в Питер – первые квартирники уже ждали известного по самописным альбомам Летова, получали в комплекте Янку и обалдевали. Все. Всегда. В Москве – та же реакция. «Духовно анемичная, изверившаяся Москва ходила на Янку, как куда‑то в эпоху Возрождения, дивясь в ней той силе чувств, которую не видела в себе», – вспоминает Гурьев, добавляя беспощадно: «Мы ее ели». Не знаю. «От песен Янки веет безысходностью, но с ними почему‑то легче безысходность эту преодолеть», – написала менее авторитетная журналистка, но это справедливее и уместнее – невозможно есть человека, настолько жалеющего мир. Верующие причащаются плоти и крови христовой; съедают ли они Христа?

Но: «От вселенской любви только морды в крови». Чьи? Янку боготворили, обожали, преклонялись – перед плотной основательной сибирской девочкой, руки в феньках, на рыжих лохмах хайратник, шитый бисером; не мадонна, не анемичное хрупкое чудо. Кажется, она жила, вовсе не замечая этого преклонения, жила полностью в себе. Песни – абсолютно интимны. «Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах…» – могла написать только безоглядно (и безответно?) влюбленная женщина. В кого?

После 88‑го года – и чем дальше, тем заметнее – стихи и песни становятся все более темными, неконкретными, тяжкими. Многие – в мужском роде. И много карнизов, падений и многоэтажек.

 

А я почему‑то стою и смотрю до сих пор

Как многоэтажный полет зарывается в снег…

 

Январь 89‑го, 28 число – первые публичные концерты в Москве, в ДК МАМИ: сначала Летов в электричестве, потом Янка с ГО, белый свет в зале, обдолбанные пункера, урбанистический концерт. 19 февраля – в ДК МЭИ, аншлаг (из‑за ОБОРОНЫ). 20 февраля – концерт памяти Башлачева в Питере, маленький зальчик ДК Пищевиков, в сборной солянке из необъявляемых исполнителей (в лицо знали, кажется, только Ревякина и Задерия) три песни, доведенные ревером до языческих заклинаний: мороз по коже, шепот: «Кто это?»

Концерт в Иркутске.

Концерт в Харькове 26 июня, ДК «Пищевик» (дались всем эти пищевики!). Порвалась струна – перестроила гитару на пять, потом другая – доиграла на четырех. «А могла бы, наверное, доиграть и на одной». В Харькове ее еще плохо знали, но приняли безоговорочно.

Осень – концерт в рамках «Некст Стоп Рок‑н‑Ролл» в Новосибирске. В 89‑м же – альбомы (те самые, перелицованные Егором), а в начале года еще один – Домой! , акустическая запись на две гитары с Летовым, сделанная дома у Фирсова – специально для русской эмиграции в Париже (зачем?), в 95‑м переизданная под названием Продано! .

Год 1990 открылся для тех, кто следил за янкиными выступлениями, череповецкой «Рок‑Акустикой», о которой написано больше всего, которая записана – да только никто этих записей не издает («Слышали, на «Мелодии» выходит ваша пластинка? – Ложь. Не записывалась и записываться не собираюсь, даже если предложат»). Мнения обо всех, кто там играл, разнородны и разноречивы, о Янке – однозначны: «…как живительная влага для искаженной и опаленной солнцем земли. Ее голос вливался в вены, пульсировал внутри, разгоняя кровь и очищая душу от тех фекалий, которыми загружает нас окружающий социум». «Ты, Янка – большая река». Сколько раз потом цитировалась эта фраза Маши Володиной? Это не пророчество, это о песнях.

 

…Исохнут ключи в пустынях, а взрыв потрясает сушу

Когда умирает богиня, когда оставляет души…

 

Через месяц, в феврале – мемориал Башлачева в Питере, в БКЗ, тоже записанный и разобранный по полочкам. Опять в связке с Летовым, опять мало песен – всего три, да надо ли больше? Липницкий в «СДВИГ‑афише» упрекнул Янку в излишней безысходности и отсутствии юмора в песнях. Вам нужен янкин юмор? Не верю, что в жизни она была вечно печальна, но нет ни одной смешной песни (разве что лукавая «Печаль Моя Светла», ранняя, старая), ни одного забавного стишка. Какой, к черту, юмор на поминальном концерте, какой оптимизм? Ни Янка, ни Егор не участвовали в финальном хоровом (жизнеутверждающем) пении ильченковской «Бей, Колокол». Ни Янка, ни Егор не попали в телеверсию этого концерта.

Кстати, оба на тот момент числились членами ленинградского Рок‑клуба.

Зима‑весна – серия квартирников в Питере, в Кирпичном переулке – Летов‑Янка‑Олди. И более или менее хождение по рукам записей, в основном акустических.

Осень 1990 – зеленоградский фестиваль «Молодой Европейский Андеграунд» (уж так гордо!), организаторы – Гурьев, Коблов, Никитин – «КонтрКультУра», «Тихий Парад». Без Летова, с ОКТЯБРЯМИ, с дикими аппаратными проблемами, пропадавшей гитарой, неслышным голосом. Все равно – «О‑о‑о!», как всегда. И все как будто боятся писать о Янке, боятся навредить даже восторженным словом. «Подснежнику все равно, кто его раздавил – белка или медведь». Почему все к ней относились так, только ли из‑за песен?

Последний из больших фестивалей с Янкой – «Рок‑Азия» в Барнауле (в предыдущих фестивалях этой серии, называвшихся «Рок‑Периферия», она не участвовала – по причине «абстрактного облома») 9‑13 октября 1990 г. играла с ОКТЯБРЯМИ. Мнение Тоби Холдстворта из «Синсер Менеджмент» (Лондон): «Это большое искусство. Грязь со вкусом – это круто!» Мнение из зала: «Боже, где она нашла таких лабухов!» Сама тоже, кажется, была недовольна – едва закончив последнюю песню, сорвала гитару и грохнула ею о сцену. И ушла.

Кто‑то додумался обозвать ее «леди‑панк».

В начале 1991‑го она записала четыре песни, темные и страшные – «Выше Ноги От Земли», «На Дороге Пятак», «Про Чертиков». «Придет Вода». На конец весны кем‑то планировался янкин совместный с БГ и КАЛИНОВЫМ МОСТОМ тур по городам Золотого Кольца/Русского Севера (ура‑кобура!), ждали ее и на первых московских «Индюках». Но на дверях ДК Русакова висел огромный плакат «Летова не будет!», а о Янке передавали друг другу изустно: у нее жуткая депрессия, приезжала в Москву, пролежала сутки на кровати лицом к стенке и уехала домой… Домой.

Тревогу подняли тоже в Москве, не дома. В Новосибирск звонил художник Кирилл Кувырдин, ему отвечали, мол, с ней так бывает: ушла, погуляет, вернется. Потом журналист Щекочихин, толком и не знавший, что за Янка такая, достал по каким‑то своим каналам новосибирскую милицию, которая стала искать. И нашла.

Дальше вы все знаете. Статьи‑исследования‑поминания, переиздания на CD прижизненных альбомов, бутлегов. Диапазон от почтительно сохраненного Олегом Ковригой квартирника 89‑го года (Акустика) до наглого джулиановского Столетнего Дождя. Изданная Летовым книжка со стихами – своими, Кузи Уо и янкиными. Всё.

Зачем она сделал это? Я не верю в «солдатскую» версию Летова. Я не верю в гурьевское «мы ее доели». При чем тут мы? Она не для нас жила, да и пела, может быть, не для нас. Для кого? Кто позвал ее за собой? Или – от кого, чего она бежала – головой в реку?

 

Погаснет огонь в лампадах, умолкнут священные гимны

Не будет ни рая, ни ада, когда наши боги погибнут

Так иди и твори, что надо, не бойся, никто не накажет

Теперь ничего не свято…

 

 

Е. Борисова.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, № 5 1998 г.

 

 

из статьи: «ФИРСОЛОГИЯ»

 

Вопрос: Янка – это творческая ветвь ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ?

Сергей Фирсов: Яна как бы сама по себе человек достаточно энергичный, они старые друзья и так далее. Но, если бы не Егор, она, наверное, сидела бы у себя дома в Новосибирске, в одноэтажной избе 14‑ти квадратных метров, где она жила с отцом и пела бы свои песенки себе.

ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ – неудачное, придуманное второпях, во время писания альбома, название, я все уговаривал поменять, но оно уже прижилось.

Вот если бы назвать альбом Яна и ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ…, а ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ по идее – название дурацкое.

Егор в ОКТЯБРЯХ играет на басу и всегда очень хвастает этим.

 

«Ура Бум Бум», Ростов‑на‑Дону, № 6/1989 г.

 

 

1‑Й ТЮМЕНСКИЙ ПАНК‑ФЕСТИВАЛЬ 24–26 ИЮНЯ 1988

 

ТАK, ЧТОБ ЗВЕЗДЫ С КРЕМЛЯ СЛЕТЕЛИ

 

Свершилось! То, что вызывало животный страх участкового Ленинского района Тюмени, произошло. Состоялся первый, блин, фестиваль панк‑рока в СССР. Панк… Еще недавно все были напуганы слухами о мифических панках, наводнивших нашу страну и имевших целью возрождение «нового порядка» на ранее не оккупированных землях, выбривание у тюменских комсомольцев свастик на головах и загон бомжей, женщин и детей в концлагеря. Нефть… Только нефть даст государству силы справиться с ними, – думал нефтяной обыватель и бурил матушку землю до посинения. Если где‑то и произошли перемены (например, сняли Ельцина или там Соколова), то в Сибири ничего такого нет, и вообще, что вам, собственно, надо? Есть нефть – добывать, нет нефти – добывать, есть что‑то девятнадцатое, то непременно достойную встречу. «Кукуруза для народа, кукуруза для скота» (ПУТТИ). И вот к этому царствию Божию начали подтягиваться городские подонки всех мастей и расцветок (наркоманы там всякие), и их радушно встречали новоиспеченные специалисты плюралисты из райкома (страшно подумать) комсомола. Фестиваль альтернативной и леворадикальной музыки 24–26 июня заявил о себе раскрашенным райкомовской краской забором в центре города, где – стало быть – местного жителя приглашали повеселиться вместе с переодетыми сотрудниками милиции, громадной тусовкой системной шизы и кооперативщиками из кафе в фойе ДК Нефтяников.

Итак… Что мог увидеть среднестатистический житель (сибиряк) внутри ДК с рублевым пирожным в желудке?

Официально: сцену, задник, искусно оформленный тусовщиками, 3 микрофона на сцене (один не работает), шнуры, громкоговорители‑игрателе‑орители, ударную установку непонятного оттенка и микшер‑пульт со звукооператором слева от установки, рок группы, а именно: ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА (Омск), Ник Рок‑н‑Ролл (Симферополь), БОМЖ (Н‑ск), ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ (Омск), ТИНА (Казань), ПУТТИ (Н‑ск), АССОЦИАЦИЯ ПЫХ (Н‑ск), КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ (Тюмень), КООПЕРАТИВ НИШТЯК (вариоус артисте) и КАРТИННИК (Свердловск). Остальные не приехали – наверное, учатся где‑нибудь или работают на заводах страны нашей необъятной.

Конфиденциально: кучу пункеров и хиппанов, причем пункеров, зацикленных на панк‑музыке, пост панк‑музыке, моторной панк‑музыке и т. п. (Всегда у нас так бывает: например, рокеры в значении «мотоциклисты» говорят исключительно о запчастях к тачке, а провинциальные музыканты блюдут каноны, навязанные гениями типа ГЕНЕЗИС и ЛЕД ЗЕППЕЛИН.) А хиппаны мне нравятся – я вообще считаю их второй ступенью брахманов, может быть.

Мне кажется, цель этой статьи – не сухость во рту от недокуренной сигареты, а проникновение в атмосферу фестиваля (кстати, без жюри, но с призами: «За верность идее» – ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, «За беспредел» – Ник). Вот так и попытаемся повитать в сигаретном дыму в ДК Нефтяников, изредка прокалывая логикой факты. Не стойте, как часовой у Кремля, и не надейтесь, что я просто надену вам события на штык винтовки, плотно прижатой к носку сапога.

Спонсоры (ах, эти модные слова) фестиваля: Ленинский РК ВЛКСМ Тюмени, городской рок‑клуб Тюмени, панк‑клуб Омска.

Все, можно пройти… Что? Нет подписи коменданта. Извините… Я не знал… У меня нет ничего и пистолет не мой… да, я вождя убить хотел. Кстати, о ТИНА. После публикации статьи в прессе (не центральной) «Из какого болота «Тина»?» и полемики иже с ними, написавшими, второй секретарь горкома, скрипя зубами, все же отправил нас на это чудное мероприятие, пожелав нам удачи. Не хочется себя рекламировать – читайте РИО (февраль 88).

Все тусовщики и музыканты жили в кемпинге за 30 км от города. Оттягиваясь в полный рост. За плохое поведение ТИНУ не полюбил президент Н‑ского рок‑клуба (по‑моему, бывшего) и постоянно жаловался на нас администрации (видите ли, ночью кричим). Эх! Дык. Елы‑палы. В фойе работала выставка митьков, видеомультфильмы и кости перестукины. Ментов в форме, БКД, ОМОНа не было! Цензуры не было! Ничего страшного не произошло (только наш басист что‑то сказал в микрофон матом). Стычек с местными люберами не было, только кого‑то из местных металлистов замочили слегонца.

ПУТТИ открывала фестиваль. Абсолютно нестремная группа. Играет электропоп. Солист бегал по сцене в трусах с генеральскими лампасами и пацификом на заднице, крича: «Я люблю Сергеича!» Отличный барабанщик. Всем подарили значки ПУТТИ. Способны завести любой зал. 92 студийные записи за 1987 год!

ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, наверное, сейчас ведущая команда в панк‑роке нашей страны. Играет в стиле «Антисов». Короче – отлично, особенно в кайф прошел выпуск какого‑то шизоида на сцену с бумажкой – апогей всего фестиваля. Шизоид стал петь по бумажке абсолютно не в ритм такую чушь, типа: «В доме, который построил Маркс» (около ста раз подряд). Зал визжал от восторга (Маркс и не предполагал).

Ник Рок‑н‑Ролл. Ну, если вы не видели Ника – вы ничего не видели из нашего панк‑рока. Свин – ничто по сравнению с ним.

БОМЖ стали играть лучше, но лично мне они не нравятся. Чего бы это?

ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. В полный рост! Уральские баллады о тусовочной жизни современной девушки хиппи. Ее зовут Яна (вокалистка, гитаристка и композитор). С панк‑роком ничего общего не имеет. На концерте хиппи балдели, сидя по‑турецки на краю сцены.

ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ, панк‑рок. Напор агрессивной шизофрении в зал. Как будто мы виноваты, что они ненормальные. Очень сильная группа. Солист Рома – отличный парень (придурок – ред.), но зациклен на политике. Зал тащился, как стая удавов по стекловате.

КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. Лично я пил какие‑то напитки во время их выступления. Последние две вещи слушал, сползая со стула. Очень интересно, но слов не понял. Панки выли от восторга. Кстати, в Тюмени очень плохо с дринчем, но все почему‑то ходили шатаясь. Наверное, самогонку пьют или таблеток нанюхались, паразиты! Ника после концерта забрали в какую‑то комнату люди(?) в штатском. Отдали после митинга всех музыкантов.

ТИНА, панк‑шоу. Прыгали в зал, сломали какую‑то аппаратуру. Уронили памятник Пушкину (400 т). Очень большое освещение сцены придавало некоторую комичность шоу. Не очень удачно выступили, но мне кажется, что панк‑рок – это не хеви‑метал в упрощенном виде, как это было у остальных. Панк – это вообще отсутствие стиля как рамок. Как понятия рамок вообще. Может, я не прав.

АССОЦИАЦИЯ ПЫХ. Я люблю Растафари. Джа даст нам все! Тусовщики – два человека. Непрофессионально, зато со вкусом и любовью.

ПИФАЙФ – тюменская АЛИСА. Полная лажа. Как они сами объяснили, хеви‑гоп‑рок. Похоже, ребята думают, что зритель им что‑то должен, но забыл это взять с собой.

КАРТИННИК – свердловские поэты и художники примитивисты. Языческая русская культура. Скоморошничество, жемчужина фестиваля. Шоу показывали на центральной улице. Было четыре человека. Способны на все. ТИНА делала им ритм‑секцию и музыку на флейтах. Всем советую их к себе приглашать. Все увидите и услышите сами. Открою секрет: сами поучаствуете.

В общем, так оно и было, наверное. С гранатами гласности под танк партконференции. То ли еще будет.

Фестиваль закрывал гала концерт и джем (ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА + Ник). Комендантский час в Тюмени не ввели, нефть добывать не перестали. Одеколон пьют.

 

Дмитрий Драгунский.

«Ауди‑холи», Казань, 7/1988 г.

 

 

ПОСЛЕДНЯЯ ТУСОВКА

 

Это было в самом начале 1989 года. Только что отшумели новогодние празднества. Трудящиеся Новосибирска снова впряглись в будничную жизнь, а местные панки наоборот – решили организовать грандиозную рок‑тусовку. Впрочем, в сравнении, например, с фестивалем РОКФЕСТ‑88 намечавшееся сборище было событием невеликим. Однако, на фоне умирающего рок‑движения оно привлекло к себе большое внимание со стороны панков, рокеров, хиппарей.

Сейшн проходил в актовом зале НЭТИ, в программе участвовал весь цвет сибирского панка – группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, ПУТТИ и Янка Дягилева. Лишь только одна команда ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ, заявленная вместе с Янкой, была мало кому известной.

Задолго до начала концертов территорию института, прилегающую к актовому залу, оккупировали представители несознательной молодежи, то бишь любители рока. Они сидели или лежали на скамейках, подоконниках, лестничных ступенях, либо прямо на полу. Группа непонятных девиц хиппиобразного вида фланировала по коридорам и горланила песню «Все Идет По Плану».

Больше всего народу скопилось возле входа в актовый зал. Тут я встретил много знакомых лиц и среди них предводительницу барнаульских панков – Веронику. Незадолго до этого дня я кирял с ней на новогодней тусовке, но мне и в голову не могло прийти, что эта, с виду попсовая герла, пользуется авторитетом в рок‑кругах.

Вероника схватила меня за рукав и оттащила в сторону. «Вот, знакомься, – сказала она мне, указывая на крикливую толпу юнцов, – это мои орлы!» Хотя на своем панковском веку я насмотрелся всякого, и удивить меня было не так‑то просто, но тут я офонарел – уж больно круто выглядели эти «орлы». Их прикид состоял в основном из проклепанных кожанок, цепей, металлических браслетов, ошейников. На руках у каждого были напульсники, прошипованные стомиллиметровыми гвоздями, а рожи «орлы» размалевали себе краской так сильно, что напоминали североамериканских индейцев.

Поприветствовав вероникиных металлопанков, я ретировался к дверям зрительного зала, куда, кстати, уже валом валил народ. В зале отыскал своих сотоварищей, и мы не спеша взобрались на самые верхние ряды, расселись в углу прямо на полу и на ступенях.

Первой выступила группа ПУТТИ. Музыканты завели зал с пол‑оборота. Мэднесс, как всегда голый по пояс, одетый лишь в бриджи с генеральскими лампасами, перепоясаный пулеметными лентами, с кобурой от маузера на боку, не оставлял сомнений в том, что анархия – мать порядка. С выражением свирепого дебила на лице он орал в зал: «Здравствуйте, Рейган! Здравствуйте, Тэтчер! Здравствуйте, Мао! Здравствуйте, Черчилль! Но я люблю Сергеича! Я люблю Сергеича!» И все понимали – он действительно обожает Сергеича.

Своим забойным роком «путейцы» подготовили благодатную почву для выступления следующей участницы программы. Ею была Янка с группой ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. Как оказалось, ОКТЯБРИ – это временное формирование, предназначенное для музыкального сопровождения «панк‑звезды из глухой Сибири» (так Янку назвала «Комсомольская Правда» в одной из своих статей). Состояли ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ в основном из участников группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Тут были и Аркаша, и Джек, и сам Егор Летов.

Несмотря на то, что под янкины мелодичные песни толпе побалдеть не удалось, все же ее концерт прошел «на ура». «Яна! Яна!» – скандировала разогретая публика почти после каждой ее песни. Сама панк‑звезда, похоже, сильно взволновалась от своего выступления, потому что поднявшись после концерта к нам на верхотуру (многие из нашей компании были янкиными приятелями), она закурила и приумолкла.

Я не расслышал, как объявили выступление ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. Но то, что суперпанки во главе с Егором появились на сцене, было ясно по оглушительному реву и топоту зрителей, по свисткам, сигналам горнов и трескотне барабанов. Так почитатели панк‑рока встречали своих кумиров. Эта какофония звуков практически не стихала до самого окончания концерта.

«Я люблю голубые ладони и железный занавес на красном фоне!» – с ненавистью вопил Егор, наматывая на себя шнур микрофона. – «Я люблю умирать напоказ, погружаясь по горло в любую грязь!!! Некрофилия, некрофилия, моя изнуренная некрофилия!!!» Казалось, зычный голос лидера ОБОРОНЫ пронзал каждого насквозь. Многие в зале повскакивали с мест. Толпа была в экстазе. Впереди, возле сцены, бесновалась барнаульская урла. Среди кожанок и джинсовок мелькала розовая блузка «атаманши» Вероники.

«Рожденному мертвым пришейте пуговицы вместо глаз!», – яростно орал Летов. – «То, что не доделал Мамай, Октябрь доделал, довел до конца!» Зал ходил ходуном. Барнаульцы, не выдержав, повыскакивали на сцену и, стоя рядом с Егором, пели: «Партия – ум, честь и совесть эпохи! Здорово и вечно! Ха‑Ха! Здорово и вечно!»

Когда ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА спела последнюю песню и покинула сцену, в зале тут же включили свет, дабы шумливая публика не надеялась на продолжение представления и побыстрее покинула помещение. Люди уже было потянулись к выходу, но тут на сцену выскочил Егор и начал говорить: «Я хочу вас предупредить, что на улице стоят любера, они думают спровоцировать махаловку. Поэтому советую вам держаться всем вместе!» На это Валера Рожков, ближайший друг Летова, задумчиво заметил: «Егору вечно любера мерещатся…» Однако, на сей раз опасность действительно была. Еще перед концертом около актового зала появились жлобы в тренировочных костюмах (некоторые – с комсомольскими значками на груди) и, ухмыляясь, пообещали «разобраться».

Предостерегающее выступление лидера ОБОРОНЫ поддержал и известный панк Щепа. Он встал посреди зала и, потопав своими кирзовыми сапогами по полу, крикнул: «Если вы хотите добраться до дому своим ходом, а не на скорой помощи, то собирайтесь возле выхода! Пойдем все толпой!»

Все же любители рока в тот вечер покинули место представления без каких‑либо эксцессов. Может быть, любера предпочли не связываться с ними потому, что на стороне новосибирцев была «дикая» барнаульская урла. Кстати, Егору алтайцы понравились, и он пообещал съездить к ним на гастроли.

Вот так закончилась эта панковская тусовка. Она стала одной из последних немногочисленных вех умирающего массового новосибирского рок‑движения.

 

Бывший Панк.

Новосибирск, 12.01.89 г.

 

 

 

КОНЦЕРТ С «ИНСТРУКЦИЕЙ ПО ВЫЖИВАНИЮ» в Кургане 01.08.88

 

ДРУЖ‑БА‑НАЙРАМДАЛ!

(Открытие нефтепровода «Курган‑Тюмень»)

 

«…строим путь железный, а короче – БАМ»

(САМОЦВЕТЫ, Москва, 1973)

 

«…наказанием за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам…»

(Янка и ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ, Новосибирск, 1988)

 

Все началось со слухов о крутом фестивале в Тюмени. Чем насыщенней становилась информация, тем больше росло желание познакомиться с тюменскими панками.

Мне повезло, потому что быстро я наткнулся на домик тюменского МЖК, а в домике – на предводителя рок‑клуба Гузель. Потом еще была перепалка с «инструктором по выживанию» Ромычем (на его квартире), оказавшимся ярым анархистом. Не сразу я раскусил его имидж и, поначалу, серьезно оскорбился за наезды на наш рок‑клуб. Но, копнув поглубже, почуял, что его понятие «анархия» и мое – «неформальность» по сути схожи, это – общее неприятие «рок‑клуба» как четкой организации со своими обязанностями, регламентациями, подчинением меньшинства большинству, выборными органами и, вообще, всем тем, что может живую, изменяющуюся, ищущую мысль вогнать в какие‑то, пусть яро демократические, структуры, формы, рамки.

Через 3 недели, 1 августа, по просьбе тюменцев мы провели совместную тусовку в ДК Горького. Зал был полный. Комната, где до концерта и в перерыве показывали по видику самодеятельных рокеров, тоже набивалась довольно плотно.

В «курганском» отделении концерта выступили ПОСТОРОННИМ В. Начали вяло. Шоу никакого не было. Это пошло в минус. Соответственно и тусовщики в зале жидко посвистывали и похлопывали. Перелом произошел после новой, спокойной песни, восторженно воспринятой. И под конец (просьба не опошлять!) ПОСТОРОННИЕ окончательно реабилитировали себя. Птица весело подпрыгивал и спел напоследок «Париж», помянув друзей из МИНИМХМА (отправленных за связь с рок‑клубом в места, не столь отдаленные, на 2 года).

В начале «тюменского» отделения на сцену неожиданно вынырнул, взял гитару и приготовился что‑то изображать Пан Власов (известный читателям «Рок‑Трибуны» по статье в 8‑м номере, в которой, проявив политическую незрелость, призывал к многопартийности и допускал вольные высказывания в адрес М. С. – нет, не МАЙОРА СЕРГЕЕВА!). И вот обнаглевший пролетарий протиснулся к микрофону и начал рычать под гитару свои песни. В этот момент с балкона донеслось что‑то похожее на стрекот кузнечиков. Это шпионы обкома комсомола застрочили в своих закладных книжках, выполняя задание т. Батова фиксировать все «антисоветские» фразы на концерте. А народ в зале балдел и яро аплодировал Пану Власову, который, однако, немножко увлекся и забыл про тюменцев. А те, в свою очередь, боялись перекипеть и рвались на сцену.

Первыми Гузель выпустила ВЫЖИВШИХ ПО ИНСТРУКЦИИ (осколки от первого состава ИПВ). В первых песнях – что‑то от АЛИСЫ, но дальше – более походило на панк. Металлисты в зале воспрянули духом, самые молодые полезли на сцену.

Потом пела Янка из Новосибирска со смешанной тюменско‑новосибирской группой. Тексты и мелодика песен мне напомнили ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ (помните стихи Янки в альбоме Мышеловка ГО?). Оригинально сочетается ее лирический голос с мрачными крутыми текстами. Янке повезло – в записи она получилась лучше, нежели ВЫЖИВШИЕ или Коля.

Коля Рок‑н‑Ролл (из Симферополя) устроил на сцене натуральный бардак, хотя до варварства в стиле АРМИИ МОРКВИ дело не дошло. На сцене тусовалось человек 20–30 (вместе с нашими металлистами). Моя попытка подыграть на рояле не удалась – я не слышал ни рояля, ни колиных музыкантов. Но зато мы с Вадиком протащили через сцену стол с распластанной на нем Наташкой, схватившей мертвой хваткой пустую бутылку. Завейборода все рвался поучаствовать в этом неформальном шабаше, завидев, что бас‑гитара лежит посреди сцены без дела…

Праздник тюменского панка в Кургане благополучно закончился. Для зрителей. А для нас он еще продолжался 1,5 суток. Первую ночь знакомились на квартире у Папы Карло. Потом, во второй части дня досконально просмотрели в киноклубе обе видеокассеты, привезенные тюменцами о Подольском и Шушарском фестивалях, канадский видеофильм о ленинградских рокерах. Вторую ночь провели у Птицы. Слушали МАЙОРОВ, ОБОРОНУ, челябинцев… Утром мы покинули спящих панков и поехали провожать Гузель.

Отголоском концерта были: вызов Бороды в обком комсомола, где Батов сделал ему внушение по поводу этого хулиганского мероприятия, а также песни Янки Дягилевой и ПОСТОРОННИХ, прозвучавшие по радиосети горсада им. Ленина в нескольких десятках метров от обкома партии.

РОК‑Н‑РОЛЛ ЖИВ!

Смерть бюрократам!

 

08.08.88. Юрий Ванясов.

«Рок‑Трибуна», Курган, сентябрь 1988 г.

 

 

СТРАШНО ДАЛЕКИ ОНИ ОТ НАРОДА

 

Кажется, это сказал Герцен, сказал давно, сказал о декабристах, но как хочется повторять удачную эту фразу, когда я вспоминаю общение с панками и хиппи. Общение, которое состоялось благодаря организованному рок‑клубом концерту 1 августа в ДК Горького. В более и менее непринужденной обстановке мы разговаривали, курили, смеялись и с интересом, с толикой недоверия рассматривали друг друга. Мне чертовски жаль, что эта роскошь (человеческого общения) была для меня ограничена единственной ночью, за которую, как показалось мне (лично мне), так и не удалось побороть недоверие людей, идущих к одной цели разными дорогами. А ведь какая была ночь! Я впервые, пожалуй, столкнулся так близко с утопией, с красивой романтической сказкой духовной свободы в гнилом переплете реалий жизни.

Вот такое вот полухудожественное предисловие, ну и конечно, Пан Власов не был бы Паном Власовым, если бы после этого он не заговорил о классовой борьбе и роли хиппи и панков в развитии политической системы в нашей стране. Ну положим, конечно, насчет классовой борьбы я загнул лишку, но вот о прогрессивных изменениях сознания путем духовного самосовершенствования, путем отрицания отжившего (и не только этого) поговорить стоит. Я не буду распространяться насчет теории хиппизма и панка, надеясь на информированность читателя по этому вопросу. И все же почему лезет на язык эта фраза Герцена?

Дисгармония! Это было самое главное, что я заметил. Какие‑то ненормальные, отторгающие отношения с окружающим миром, с целью обретения внутренней свободы, духовной свободы художника. Появляется свобода, но исчезает смысл, высший смысл, ради которого художник (любой человек – художник!) творит – изменение мира через красоту, потому что мир (читай: люди) в ответ на твое отторжение отторгают тебя и уже не воспринимают. Ты уже для них сторонний наблюдатель с планеты «Хиппи» или «Панк», чудаковатый, экзотичный, колоритный, не глупый, но сторонний. Услышит ли твою боль мать‑одиночка, живущая в зловонном общежитии с вечным сквозняком, на свою скудную зарплату, мечущаяся по городу после работы в поисках дешевой и вкусной пищи, стоящая километровые очереди за детской одеждой, получающая, как милостыню, от государства гроши на содержание ребенка, плачущая над больным дитем, которому наши врачи не умеют помочь? Услышит ли она тебя, Яна? Поймет ли? Я уверен – нет! Виновата ли она в этом? Нет!

Моя догма в этом вопросе: «Бытие определяет сознание», а не наоборот. Переделав на справедливой, истинно социалистической, а стало быть гуманной основе мир – добиться повышения духовной свободы всех людей. Можно уйти от мира и повысить свое сознание, но это уже эгоизм. Отсюда и дисгармония, отсюда и пессимизм и пр. и пр. Не был бы я пролетарием – обязательно стал бы хиппи. Хорошо с вами – чисто! Сравнительно чисто, конечно. Совсем чисто будет лишь при т. н. коммунизме, а жаль…

Вот такое получилось продолжение ночных разговоров. Все! Про себя сказал, как обычно, намного больше и добродушнее. Пора спать.

Спокойной ночи, товарищи!

 

22.08.88 г. Пан Власов.

«Рок‑Трибуна», Курган, сентябрь 1988 г.

 

 

 

СЕРИЯ КОНЦЕРТОВ В МОСКВЕ. ЯНВАРЬ 1989 г.

 

28 ЯНВАРЯ. ДК МАМИ

ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА/ЯНКА

 

Концерт (делал известный столичный тусовщик О. Берт) не удался: мало публики, плохо слышно (аппарат – 200 ватт). Вошел в историю московского рок‑движения исключительно как первое появление Янки в столице в электричестве.

ГрОб играл свою традиционную забойную программу («Я Всегда Буду Против», «Все Идет По Плану» и пр.), но все неожиданно вышло очень тихо, интеллигентно: басист Иг. Староватов после «Сырка» ушел, Джефф перелез на бас, Егору опять попала в руки гитара, сделав его статичнее. С учетом плохого звука все в сумме получается гораздо слабее, чем на «Сырке».

Янка спела 8 песен в составе: ритм‑секция ГО, Егор Летов – лидер‑гитара, Янка – ритм‑гитара с чистым звуком, без фузза. Менее бешеный, чем у ГО звук и более адекватная контексту камерность позволили ей прозвучать в МАМИ даже ярче собственно Егора. Янка – тема для особого лирического отступления.

 

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О ЯНКЕ

 

ЯНКА (урожденная Яна Дягилева, г. Новосибирск). Янка близка к образу «митька». В прошлом – хипповая девочка, каталась по стране, писала стихи; свела судьба с Егором Летовым, под влиянием которого стала серьезно петь. Одно время пыталась стать басисткой ОБОРОНЫ, но, к счастью, не смогла. Ближе к лету 1988 года у нее набралась программа (около 10 песен), появилась возможность работать, и она в Тюмени записывает альбом Деклассированным Элементам в виде импровизированной группы ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ (Янка + Летов – бас, Джефф – гитара, Джексон из ИНСТРУКЦИИ ПО ВЫЖИВАНИЮ – ударные – последние‑то все и портят слабостью своей). Альбом по звучанию – еще не панк, а скорее лирическое кантри, но драматизированное вкраплениями мрачных аранжировок в духе THE CURE. Постоянные концерты в сопровождении ГО вскоре формируют электро‑сейшеновую концепцию Янки: вокал – резкая балладно‑кантровая лирика, ложащаяся в виде распевных мелодий на яростную панк‑основу. Соединение в принципе, наверное, эклектичное, но на искренности исполнения достигается волшебный контрапункт. Стало популярным тусовочное определение: «Это звучит, как если бы в СТУДЖИС пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин». Тексты у Янки – отличные, выросшие из хиппизма – если сравнивать со столичными системщицами, то круче Умки. Выделяются 3 вещи: «От Большого Ума», «По Трамвайным Рельсам» и «Особый Резон» (в мелодике последней возникают неожиданные пересечения с «Билли Джин» М. Джексона). Имидж: плотная, длинные прямые рыжие волосы, поет с закрытыми глазами – очень хорошая аура, но для хиппи – жесткая. Последнее определение – нашего сотрудника А. Серьги: «балладно‑мантровая лирика плюс экстатическая панк‑аранжировка». Янка полна сил, энергии. Пожалуй, она – крупнейшее, если не единственное открытие русского рока последних лет.

 

Лю Ша О’Цыц (Лев Гончаров).

«УРлайт», 6(24)89 г.

 

 

из статьи: 19.02.89. ДК МЭИ

МАТРОССКАЯ ТИШИНА/ЖЕНЯ МОРОЗОВ/ГО/ЯНКА

 

…Короче, все орут, бегают, матерятся, всем хорошо, весело, посуда под ногами звенит, курят прямо в зале чуть ли не коноплю. А уж как Егор вышел – так что ж тут началось, это ж ежели б вы видали. «По Плану» (да и все остальное) пели хором и едва ли не строем. М‑да. Если весь наш народ, как один человек… Казалось бы, все клевейше, братушки, оттягивайтесь… Только вот времена, кажись, поменялись, да и не те это люди ГО, на которых оттягиваются.

Вот, вроде, как интересно получается: нельзя найти одного определенного человека и ткнуть в него пальцем – ага, попался, гад. «ГрОбом» торгуешь! Все выходит как‑то само собой – тот майки сделал, тот еще чего – и ведь все хотят как лучше, честнейшие люди; да и денег‑то на этом особо не заработаешь (на данном этапе). Просто все подходят по старой привычке с теми же методами, что и к ДДТ или там, АЛИСЕ. Привычная формула – это рок, а если рок – значит нужно и можно делать то‑то и то‑то. Нельзя…

Впрочем, не мне Егора учить, он сам все прекрасно понимает: кроме того, он человек умный и видит все то, что так и не успели разглядеть… (их уже… ну, много). А самое главное, что он – другой человек. И вот на нем‑то эта сука себе зубья и поломает. Ведь он не оставляет следов на свежем снегу…

…Боюсь что все, что я тут понаписал – это вот вроде этих самых маечек. И все же.

Янка. Ну, это совсем отдельный разговор, и он будет (к счастью ли, к несчастью…) – это я все про маечки.

Я сейчас, вообще, скажу очень странную вещь – те, у кого есть записи Янки – не занимайтесь их распространением!!! Все, кто очень‑очень захочет ее услышать – все равно услышат. А остальным это просто не надо. И не дай Бог…

 

Л. Гончаров.

«УРлайт», 6(24)89 г.

 

 

ПО МОТИВАМ АЛЬБОМА «Деклассированным Элементам»

 

 

ПЯТЬ ВОСТОРГОВ О ЯНКЕ

 

На кого похожа плотная, желтоглазая тигроватая Янка? Ни на кого, или на Жанну Д’Арк, девушку из народа, одержимую таинственными голосами. «Выразить словами невозможно» состояние, в которое повергают меня янкины голоса‑баллады – «вены дрожат», но это, увы, не мои слова, а ее собственные.

Чем покорила меня Янка с первого взгляда? Спокойствием и естественностью, с которой она держалась в раздерганно возбужденной толчее столичного квартирника. Решительная и смущенная одновременно, Янка, нависнув над гитарой, впадала постепенно в некий «медитативный транс» (определение опять же не мое, а краденое). Впрочем, я бы отнесла его не только к самому выступлению, но и к той атмосфере, в которую погрузился яростно сопротивлявшийся тому респектабельный флэте «Мадонной» в серванте и сладчайшим Маковским на стене. Аккурат под Маковским и пылала Янка, захлестывая публику давно не виданной искренностью исполнения и потоками живительной и драматичной женственности… Неожиданным получилось завершение. Кажется, впервые за весь вечер, выглянув из‑под песочной челки, Янка вскинула руку и уже подсевшим голосом умоляюще произнесла: «Еще одну песню, одну – последнюю…» Забалдевший народ был тронут и окончательно покорен.

Чем удивила меня Янка? Звучанием изначально акустической балладно‑кантровой лирики в электричестве – когда мне потом притащили альбом. На фоне рокочущего егорова баса, атональной гитары второго плана янкино пение, нисколько не утратив проникновенности, обрело разнообразие, объемность и еще большую притягательную энергию. Действительно прекрасную обволакивающую ауру не сдержала даже общая кастрюльность записи.

Чем восхитила меня Янка? Текстами, текстами и еще раз текстами. Завораживающим сочетанием недамского размаха и эпичности с щемящим лиризмом. Слова «Особого Резона», «От Большого Ума», «Берегись» я бы напечатала карабкающейся вверх лесенкой – каждая следующая фраза неожиданней и круче предыдущей. С замиранием у сердца ждешь, что вот сейчас дыхание у Янки кончится, и она споткнется на какой‑нибудь банальной «рыбе». Но тут вклинивается издевательски‑абсурдное «знамя на штык, козел в огород» – и вся эта чудная пирамида вместо того, чтобы развалиться на куски, уплывает неведомо куда, и уже «параллельно пути черный спутник летит» – все завертелось по новой.

После Башлачева мне не доводилось слышать ничего столь своевольно и в то же время стройно сложенного, возникающего как бы единым духом, сразу и целиком. Так воспринимаются не только отдельные лучшие вещи. Все песни текут как один монолог‑исповедь, звучащий на разные лады, с разной долей откровенности и внятности – не только для слушателя, но и для самого автора. Наверное.

Лексика, обороты, спонтанный разнобой янкиных стихов ассоциируются прежде всего с двумя вещами. Как исток – фольклор во всех смыслах этого слова – от традиционного до совкового. Как источник – тот же фольклор, но опосредованный поэзией Башлачева. К счастью, неизмеримо преобладает первое, причем даже не как литературный образец, а как способ чувствовать и соотносить внутреннее и внешнее. Некоторые вещи поэтому трудно назвать стихами. «Под руки в степь, в уши о вере, в ноги потом стаи летят. К сердцу платок, камень на шею, в горло – глоток, – и в самом конце изнемогающий всхлип – может простят». Это вряд ли сочинено, но сложилось само и захватывает не словами с отдельным смыслом, а магической значимостью целого, как причитание, плач или заклинание.

Янкины взаимоотношения с совковым фольклором выходят за рамки обычного для рок‑поэзии соцартистского иронизирования над лживыми мифами. Вербальные клише – от патетически патриотического «Вперед за Родину в бой» до безобидного школьного «железного Феликса» и уж совсем общеупотребительного «особого отдела» (и вообще особого чего бы то ни было) складываются в блоки так, что сквозь их привычную стертость и обеззвученность проступает жуткая изначально бесчеловечная суть. На этом мрачном эффекте целиком построен текст «Особого Резона» – одной из самых сильных и законченных вещей альбома.

Не знаю, какие импульсы преобладают в янкином творчестве, но иногда кажется, что она лишь добросовестно записывает зрительные впечатления. За фантастическими строчками с зашифрованным смыслом возникает очень определенный ряд зрительных образов, словно увиденных сверху, с полета, с движения. Невозможно отделаться от ощущения, что ты не столько слышишь и понимаешь, сколько видишь и оказываешься вовлеченным в воображаемое пространство. Будь я художником, не удержалась бы и проиллюстрировала, например, «Декорации» («Фальшивый крест на мосту сгорел»), хотя в такой работе оказалось бы мало самостоятельной ценности – ввиду заданности центрической композиции и густого контрастного колорита.

Впрочем, архаичный метод иллюстрирования для Янки не годится: «На Черный День» – не картина, а динамичная смена кадров видеоклипа. А лирически‑гротесковый сюжет «По Трамвайным Рельсам» так и просится в параллельное кино: готовый сценарий с энергичной мрачновато‑интригующей завязкой, захлебывающимся отчаянием погони в кульминации и обреченной застылостью финала. С предельной краткостью обозначены не только зловещий удушливый пейзаж, предрешенность конца героев и темп развития действия, но даже резкий монтажный перепад: «Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах». Сценаристу удалось стать режиссером и оператором своего фильма.

…Янку принято сравнивать с Дженис Джоплин. По‑моему, в этом мало смысла – правда, в сопоставлении с отечественными рок‑дамами его еще меньше. Монументальность янкиного стиля заставляет увидеть и в Насте, и в Инне, в лучшем случае, кружевниц.

Обращаясь все же к Янке с Дженис, думается, что при сопоставимой силе темпераментов они являют собой два принципиально разных способа общения с людьми. Дженис – это западная раскованность, эмоциональность, открытость чувств – вплоть до самозабвенно‑смертельной экзальтации. У Янки, впитавшей славянские традиции, напряжение и боль прорываются сквозь сдержанность, почти строгость исполнения, покой – лишь тогда, когда сдержать их уже действительно невозможно.

Чем потрясла меня Янка? Истинной трагичностью творчества, необыкновенной вообще для рока конца 80‑х. Вред совкового бытия, мрачность урбанистических закоулков и затерянность в них человека в янкиной интерпретации выглядят не иронической чернухой, не мрачным фарсом, а именно тем, что в классические времена называлось высокой трагедией. Даже совершенно матерные куплеты: «Я повторяю десять раз и снова…» – звучат трогательно, горестно и чисто.

Трогательно, горестно и чисто…

 

Екатерина Пригорина.

«КонтрКультУра», 1/90 г.

 

 

 

КОНЦЕРТ ПАМЯТИ БАШЛАЧЕВА 20.02.89, ДК Пищевиков, Ленинград

 

НА ЖИЗНЬ ПОЭТА

 

17 февраля исполнился год со дня смерти Александра Башлачева, добровольно ушедшего из жизни. Чем больше времени проходит, тем более загадочной кажется эта фигура. Кто он был? Когда‑то был журналистом – учился на соответствующем факультете Уральского университета. Работал. Но бросил все и взял в руки гитару. Так называемый автор‑исполнитель? Так называемый рок‑музыкант? По большому счету, для тех и других – чужак, одиночка, отбившийся от стаи. Личность. Поэт. О концерте в его память рассказывает наш корреспондент.

На Ковалевском кладбище было холодно и ветрено. И было множество людей самого разного вида и возраста, которые пришли, чтобы положить на могилу гвоздики, постоять молча, взглянуть еще раз на фотографию, что заменяет любую бронзу и гранит – и тихо уйти, чтоб не помешать в скорби тем, кто пришел сюда после них.

А вечером был концерт его памяти. Устроители решили сделать его подчеркнуто некоммерческим в противовес масштабному московскому шоу 20 ноября, омраченному возней разного рода предпринимателей от музыки. Решено было провести концерт в небольшом зале и собрать не рок‑звезд, но друзей, которые хотели бы спеть негромко в память о Саше Башлачеве, но… что‑то вышло не так. Испугавшись, вероятно, неуместного ажиотажа, организаторы полностью отказались от рекламы – ни анонса в газете, ни афиши, ни самой крошечной записки на дверях рок‑клуба. И получилось все наоборот: двери маленького ДК Пищевиков трещали под напором дюжих ребят, которые кричали: «АЛИСУ давай!» и которым, скорее всего, до Башлачева не было никакого дела. Таких было немного, но меньшинство это было крикливым и бесцеремонным, так что почти каждый исполнитель, выходя на сцену, начинал со слов: «Тише, ребята, не забывайте, по какому поводу мы собрались!» Стыдно. Но, наверное, если бы заранее было известно, кто будет выступать, случайных людей в зале оказалось бы меньше… Весь сбор от концерта пошел сыну Башлачева.

Вначале был фильм – любительская съемка с похорон Башлачева, душераздирающее немое кино. А потом четыре часа подряд к двум стульям и четырем микрофонам на сцене выходили люди с гитарами – самые разные – и пели. Пели тоже по‑разному, так что концерт получился очень неровным. Выступали музыканты из Москвы и Новосибирска, Горького и Киева, известные и неизвестные совсем, некоторые из неизвестных пели замечательно (как светловолосая девушка в черном с ее почти языческими песнями‑заклинаниями), но на шепот зала: «Кто это?» – не мог ответить никто, а жаль… (это и была Янка – прим. составителя). Из тех, кого представлять было не надо, запомнился Слава Задерий (НАТЕ), сыгравший удивительно деликатно и мягко одну из песен Башлачева; Вова Сигачев с его пронзительным «Серым Мальчиком»; ребята (кстати – пушкинцы) из группы МАСТЕРСКАЯ, которые немного растерялись, увидев перед сценой гогочущую бессмысленную толпу, но все же сыграли точно и красиво.

О нескольких выступлениях стоит сказать отдельно. Олег Гаркуша (АУКЦЫОН) удивил всех не столько тем, что не пел, а читал стихи, сколько безусловной органичностью своего выступления. Совершенно неожиданным было выступление Алексея Хрынова, у себя в Горьком известного под прозвищем Полковник. В Горьком Полковник – знаменитость, в Питере же его слышали чуть ли не впервые и были покорены его злыми, гротескными, полными чисто медвежьей грации песнями. Вот это было «наше», лапотное, то, на что, кроме Шевчука, пожалуй, никто не замахивается. И ладно. Достаточно Полковника.

Владимир Рекшан. Профессионал, за спиной которого школа, и еще какая! Выступление его было мощным, отточенным, блестящим и… несколько неуместным в силу именно излишне продуманной отточенности и актерства, в котором на фоне местами неуклюжих, но безусловно искренних выступлений других ребят было больше разума, чем сердца. А это был все‑таки не просто концерт, а вечер памяти друга.

Жемчужиной концерта стало выступление Дмитрия Ревякина (КАЛИНОВ МОСТ), меланхоличного черноволосого мальчика, который, единственный из музыкантов (в отсутствие заболевшего Кинчева) не стал уговаривать толпящихся у сцены гопников помолчать, а просто цыкнул на них – и после долго пел невероятно, почти медитативно красивые две песни под две гитары и пронзительно‑тоскливую гармонику…

А закончился это вечер выступлением блюзовой или, вернее, кантри‑блюзовой группы КИНГСТОН, которая разрядила напряжение четырехчасового концерта. Веселая музыка показалась бы неуместной, если б не добрая сила, исходившая от нее и заставившая вспомнить слова Задерия: «Если бы Саша был с нами, он не хотел бы, чтоб мы плакали». Наверное, и вправду не нужно слез, ими ничего не изменишь. Нужна память – и песни.

 

«Поэты живут и должны оставаться живыми!..»

 

 

Екатерина Борисова.

«Вперед», Пушкин, 10.03.89 г.

 

 

из статьи: ТРЕТИЙ РОСТОВСКИЙ

 

…ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ – сказать, что это группа из Омска, будет неточно, потому что жизнь группы протекает и в Тюмени, и в Новосибирске, поэтому скажем так: к нам едет сибирский панк‑рок! Вождь ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ – женщина – Яна Дягилева, (бас‑гитара, вокал), а гитарист – известный человек – Егор Летов.

ОКТЯБРИ играют мелодичный пост‑панк и говорят, что записали три альбома.

 

«Курьер», Черкесск, апрель 1989 г.

 

 

 

НЕКСТ‑СТОП‑РОК‑Н‑РОЛЛ. Новосибирск, октябрь 1989 г

 

 

из статьи: ВЕСТИ С НАШЕЙ ПЕРЕДОВОЙ

 

…Конец октября в Сибири был отмечен двумя знаменательными событиями. Состоялось два больших фестиваля: «Некст Стоп Рок‑н‑Ролл» в Новосибирске и Третий Всесибирский фестиваль «Рокпериферия‑89» в Барнауле! В Новосибирске, например, выступили: ДЯДЯ ГО, ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ, ПУТТИ, ЧОЛБОН, БОМЖ, ВОСТОЧНЫЙ СИНДРОМ, ЯНКА.

 

Руслан Татаринцев.

«Волжский Комсомолец», 03.12.89 г.

 

 

РОК‑АКУСТИКА 12–14.01.90. Череповец

 

из статьи: ЧЕРЕПОВЕЦ: ТРИУМФ, УСПЕХ, ПРОВАЛ?

 

…Так называемые рок‑барды разнообразием не радовали. Тем более ярко выглядели на их фоне те трое, что заслужили овации – Янка, Андрей Цыбин и Алексей «Полковник» Хрынов. Последний был одарен цветами – случай уникальный! Для фестиваля, но не для «Полковника». Скажем так: Алексей не только заслуживает признания, но и получает его.

 

Д. Крюков, Е. Богушев.

«Ленинская Смена», Горький, 31.‑1.90 г.

 

 

из статьи: МУЗЫКА ДЛЯ ДРУЗЕЙ

 

…Вышедшая на смену Нику Янка была как живительная влага для искаженной и опаленной зноем земли. Ее голос вливался в вены, пульсировал внутри, разгоняя кровь и очищая душу от тех фекалий, которыми загружает нас окружающий социум.

 

А. Кушнир, А. Пигарев.

«ПНС», Барнаул, 2/90 г.

 

 

АКУСТИКА‑90

 

Вместе со всей страной передовое рок‑н‑ролльное движение с арьергардным попсом переходит от коллективных свершений к свершениям индивидуальным. Еще три года назад и позже провернуть какую‑нибудь крупномасштабную акцию типа фестиваля было под силу лишь официозной концертной организации. Теперь все переменилось: крупный концерт, музыкальная прокатная организация, фестиваль связываются с именем одного‑двух человек (см. Стас Намин, В. Киселев, Тропилло‑Житинский и т. п.). Но как не трудно заметить, такие суперодиночки появляются лишь в столицах.

Эту закономерность решил нарушить простой череповецкий меломан Женя Колесов, загоревшись авантюрной идеей провести в пролетарско‑нероковом своем городе всесоюзный акустический фестиваль. Остается загадкой, почему такая замечательная идея не родилась в головах более коммерческих, обитающих в мьюзик‑центрах. Энергичный Женя поднял на ноги полстраны, задействовал всех: от Артема Троицкого, «Взгляда» и «Мелодии» до расколовшегося «УРлайта».

В отличие от традиционной оргнеразберихи, Женя с «группой поддержки» действовал четко: никаких переносов сроков, найден спонсор, приглашена пресса, поселены в гостиницу даже фаны. Правда, в последнюю минуту выяснилось, что забастовавший «Взгляд» отказывается от съемок. Но эта неприятность с лихвой компенсировалась приездом ленинградской «Мелодии» во главе с Юрием Морозовым и Андреем Бурлакой для записи материалов фестиваля.

Никаких иных золотых гор и воздушных замков предполагаемым участникам не обещали: ни гонораров, ни отелей. Даже суточные платили только музыкантам, армия журналистов приехала за свой счет (кстати, в Череповец съехались представители и формальных, и неформальных изданий из чуть ли не десяти городов – случай для нынешнего времени нетипичный). Несмотря на такие далеко не выгодные условия, предварительное согласие дали и Макаревич, и Гребенщиков, и Шевчук, и Кинчев (притом последние двое уже купили билеты на поезд и переменили свое решение буквально на вокзале). Из звезд, а точнее, «монстров», до Вологодской области добрались Майк, Юрий Морозов, Юрий Наумов, Силя, Володя Сигачев, Сережа Рыженко и ЧАЙФ в акустике. Приехали набирающие популярность Полковник, Янка. Остальных достойных отбирал сам Е. Колесов, временами советуясь с достойными рок‑критикам и, на основании присланных на конкурс записей. Но выяснилось, что вкус одного человека не всегда идеален, поэтому подбор остальных двадцати участников не всегда был удачен (но об этом после).

И вот на тихий областной город, заводские трубы которого выписывают на небе такие кляксы, которым позавидует любой авангардист, с 12 по 14 января свалился рок‑н‑ролл. Город и администрация были морально и физически готовы к встрече с прекрасным. Прошлогодний фестиваль местного рок‑клуба при участии ленинградских гостей (ДУХИ, СОБАКА ЦЕ‑ЦЕ, МИСС «А») познакомили местную общественность с существованием иногородних групп. Августовские «Монстры Оф Рок» с АЛИСОЙ и прочими «черными кофями» познакомили сотрудников гостиницы и милиции с буднями межконцертной тусовки.

Видимо, поэтому для подготовки «Рок‑Акустики‑90» был создан оргкомитет, куда вошли все секретари обкома комсомола, партийные и исполкомовские деятели, председатель рок‑клуба (но почему‑то не вошел Женя Колесов).

Рядовые череповчане (или черепки – не знаю, как правильно) почему‑то встретили музыкантов нерадостно. В центральную гостиницу города с трогательным названием «Ленинград» их просто отказались пустить, и Михаил Науменко, например, был поселен как корреспондент газеты «Вечерний Ленинград».

Фестиваль проходил в скромном зале ДК Строителей, что имело и плюсы, и минусы. Слава Богу, что организаторов не захватил вирус гигантомании, и они не загнали акустику на местный стадион. Но звуковые достоинства стандартного дворца культуры оставляли желать лучшего. И хотя аппарат (по слухам, арендованный у ЛАСКОВОГО МАЯ) вроде был неплохой, музыканты были удручены звучанием, определенным как «плоский звук». Публика вызывала смешанные эмоции: непонятно откуда образовавшиеся малолетние панки, традиционные гопники на галерке и причудливая смесь из ветеранов труда и зевающих поклонников Александра Малинина, чуть разбавленная старыми друзьями РОК‑СЕНТЯБРЯ и Башлачева.

Не менее смешанные эмоции вызвало сценическое действие. С самого начала выступающие разделились на «аквариумистов» и «башлачевистов» (я имею в виду имена новые). При этом армия аквакультуры выигрывала на уж слишком подражательном фоне «башлачевистов», временами переходивших в явное КСП или даже блатняк. Владимир Барадихин (Всеволожск), Кирилл Комаров (Ленинград), Михаил Илюшин (Череповец) и еще несколько совершенно не запомнившихся людей, одиноко кричавших что‑то неоригинальное в микрофон, не украсили фестиваль. Открытием из рок‑бардов стали лишь Андрей Цыбин из Горького плюс отчасти Саша Холкин, который, правда, начинает уже утомлять.

Значительно разнообразнее оказались аквагруппы. Традиционная скрипочка, две гитары, перкуссия, порой флейта, но все же, больше всего симпатии и зала, и критиков привлекли, пожалуй, АДО. Многие слышали их на записи, но живьем раньше не видели. Они, конечно, не избегли влияния совсем раннего и совсем позднего АКВАРИУМА, но их песни были практически единственным именно светлым пятном на всех пяти концертах. Они вряд ли станут всесоюзно популярны, быть может, это не явление в роке, но они пытаются сохранить то, о чем все молодые, кажется, забыли – чистый непритязательный свет.

В том же ключе, но уже более эстетски‑замысловато играли барнаульский ДЯДЯ ГО и киевский ПАРК РАЗБИТЫХ ФОНАРЕЙ.

Была и группа, совершенно выпадающая из двух обозначенных направлений – незаявленный в программе московский БАХЫТ‑КОМПОТ – творение В. Степанцова (одного из текстовиков БРАВО). На сцену выскочили три персонажа, закутанные в нечто «под Восток», и стали эпатировать разморенного зрителя прилипчивыми хитами типа «Курящая мать никогда не станет отцом». Большинство «закулисников» восприняло это действо без восторга, скорее с негодованием. А мне этот кисель напомнил покорившего Могилевский фестиваль минского Васю, которого Саша Старцев грозится вывезти в Питер. Все под девизом «долой серьезность плюс абсурд ради абсурда». Продолжение Н.О.М. а, но на другом уровне, с меньшим упором на средства.

Из групп, известных хоть отчасти, сильно разочаровали ДУХИ. Разочаровали даже больше местную череповецкую публику, чем музыкантов и гостей. Полгода назад команда сильно понравилась, хотя это было их первое выступление. В январе ДУХИ, видимо, почувствовали себя слишком звездными для простого фестиваля, и в Череповец приехал один Миша Башков. Он под гитару спел три свои, пожалуй, самые слабые и невыразительные вещи и гордо свалил. Его явление сильно напоминало приезд БГ на фестиваль Тропилло‑Житинского, если не делать разницу в уровне и летах.

Временами действие на сцене становилось таким вялым, что публика тихо перетекала в фойе. Тут наступало время знаменитых свердловских КАРТИННИКОВ с их шумом и живописью. Но однажды их место неожиданно заняли местные панки УХА, вызвавшие, несмотря на диссонанс, живой интерес у всех.

Была даже группа, которая переместилась из фойе на сцену. Это никем не званная, появившаяся сама по себе новгородская АССОЦИАЦИЯ ПРОЛЕТАРСКИХ МУЗЫКАНТОВ – тоже родственники АВИА и Н.О.М., но еще в зачаточном, хоть и в любопытном варианте.

И все‑таки: а что же ветераны? А по‑разному. Юрию Морозову пришлось привлекать внимание зрителей импортным пивом, поскольку выяснилось, что в провинции сотни его альбомов неизвестны.

Юрий Наумов был принят и сыгран, как всегда, с той разницей, что тусовку заинтриговали слухи, что это последнее Юрино выступление.

Полковник и Янка доказали, что способны заводить совершенно «не свою» и не знакомую публику. Это были, пожалуй, одни из сильнейших выступлений фестиваля.

Силя сильно расстроил. На басу‑то он, наверно, играет хорошо, а вот песни его то ли свое отжили, то ли никогда и не…

Осмысленность ВЫХОДА сомнительна.

Интересен был Саша Демин из Владивостока, пока мало известный по стране, но достаточно злобный.

Володя Сигачев доказал, что ему лучше все же играть с группой.

ЧАЙФ в акустике оказался не хуже, чем в электричестве. Шахрин показал новую, отчасти, программу, более лирическую и оригинальную, чем прежний, не сильно симпатичный мне лично ЧАЙФ.

Ну и, наконец, Сережа Рыженко и Майк – самые ветераны.

От Рыженко, пожалуй, такого напора, такой мощи и такого неувядания никто не ожидал. Ему сильно помогли не попавшие на фестиваль со свей программой музыканты ПОЧТЫ.

По плану фестиваль завершал Миша Науменко. Это должна была быть красивая кода. Майк честно в номере с Демой и Дейвом готовился все три дня к этому концерту и сильно обломался, когда Вова Сигачев в состоянии веселья в компании Юры Спиридонова устроили ему такое сопровождение, что после трех вещей ему пришлось свалить, оставив впервые видевших живого ЗООПАРКА черепков в полном недоумении. Впрочем, «закулисники» другого и не ожидали, поскольку вообще считали Майка фестивальной галлюцинацией.

Вот так и прошла «Рок‑Акустика‑90». Нервно, странно и звучно. Говорят, будет продолжение, дай Бог.

Жаль только что для участников кульминацией стали не концерты, а старый новый год в дискотеке «Мандраж» ресторана «Три тополя», где все в едином порыве под звуки трубы кричали: «Дай мне напиться!..»

А знаете, почему все так получилось? Потому что одному человеку такое дело не под силу, а организаторам помогать у нас не принято. Доколе все будет держаться на энергии одиночки? Нет, не наступит фестивальный рок‑коммунизм в отдельно взятом советском рок‑клубе.

 

А. Лаврентьева.

«Рокси‑Экспресс», Санкт‑Петербург, № 1/90 г.

 

 

из статьи: МАРТИРОЛОГ

 

 

ЯНКА ДЯГИЛЕВА

 

В январе 90‑го, после череповецкой рок‑акустики, я брал у нее небольшое интервью в вагонном тамбуре. Янка была очаровательна и застенчива, на концерте же ее мужская, почти медвежья мощь покрывала зал с головой. Когда она пела «Никто не знает, как же мне…», милиция почему‑то не бросалась размахивать черными дубинками: сержанты цепенели от ее интонаций, офицеры слушали, сжав зубы.

Это было оружие той силы, что сопротивляться ему, как и подделать его невозможно. Никто не напишет песню «а‑ля Янка», и уже за это огромное ей спасибо. Ей было 24.

 

Дмитрий Крюков.

«Ленинская Смена», Горький, 27.02.93 г.

 

 

РАКУШКА‑ЖЕМЧУГ

 

Только что в Череповце закончился первый всесоюзный фестиваль «Рок‑Акустика». Организаторы – Молодежный Центр металлургического комбината (директор В. Кулешов) и Рок‑клуб (президент Е. Колесов). Спонсор – НТТМ «Гермес».

На свет роскошной идеи слетелись журналисты со всей страны – в основном представители независимой прессы.

А идея действительно роскошная.

Рок‑музыка в нашей стране просачивалась сквозь необычные отверстия и приняла своеобразную, нетипичную для Запада форму. В годы тотального запрещения рок‑концертов «голь» исхитрилась и стала играть в квартирах, где мощная электрическая аппаратура вряд ли бы доставила радость соседям – разве что после вмешательства органов правопорядка. Добавьте сюда извечную русскую любовь к звучащему слову, традиции «бардов» и отсутствие самых необходимых инструментов – и налицо условия для роста крепкой акустической ветви. Сегодня многие склонны искать в акустике специфически отечественный путь развития и панацею от кризиса.

Переплетающиеся буквы фестивальной эмблемы образовали вензель «Ракустика». Ракушка. Не пора ли снова сомкнуть створки?

Вернувшись из Череповца, я пришла к твердому убеждению: в кризисе не жанр, а отдельные его представители, спивающиеся (что можно понять и простить) и продающиеся (к ним отношусь жестче). Во всяком случае за три дня я увидела многих, на кого кризис не распространяется.

Сознательно обделяя музыкантов, читателей и самое себя, останавливаюсь на трех по‑разному сильных впечатлениях.

Сергей Селюнин, Силя – личность уникальная. Один из первых музыкантов нашей «новой волны», лидер группы ВЫХОД, претендовавший в начале 80‑х на место четвертого «мушкетера» в блистательном поединке АКВАРИУМА, ЗООПАРКА и КИНО с серой гвардией музыкального официоза.

Сегодня, отказавшись от участия в азартной игре «Зашиби бабки!», Силя появляется на сцене от силы раз в год. А между тем это едва ли не самый «рок‑н‑ролльный» человек нашей необъятной Родины. Он музыкален так, как бывают музыкальны разве что чернокожие исполнители. Умен, ироничен, интеллигентен.

Герой его песни вдохновенно и непринужденно рубит топором прекрасную картину: «В наш атомный век есть дела поважнее…» Может быть, и есть (что сомнительно), но это что – повод топором махать? Ах, как играет стертым лозунговым словом, как подманивает его к самоуничтожению длинный застенчивый Силя – осунувшийся «изысканный жираф» с гумилевского озера Чад…

Силя – самое светлое впечатление фестиваля. Самое темное и страшное – появление владивостокской группы КОБА во главе с Ником Рок‑н‑Роллом. Ни одному человеку я не желала бы это увидеть. Это не культура и не бескультурье, не эстетика и не антиэстетика. Не рок‑н‑ролл, а пляска смерти: по‑настоящему, без пощады. Такое ощущение, что она – страшная беременная старуха средневековых гравюр – сама приплясывает за спинами КОБЫ, заставляет одержимых ею музыкантов полосовать руки лезвиями, смотрит в зал их безумными глазами: «Веселись, старуха, весели старика, Советская власть намяла бока».

Было жутко. Я постепенно осознавала, что гениальное пушкинское: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…» – или совсем неправда, или на меня не распространяется. Увольте.

Перед этим была едкая злость на музыкантов, сыплющих словами «Бог», «Иисус», «храм». Только что твердилось: «Негоже поминать всуе». А сейчас, глядя на сцену, чуть не вслух шепчу: «Господи, спаси их».

А меня, неверующую, спасает Янка – Яна Дягилева. Простоволосая, рыжая, крепенькая сибирячка с растерянно‑беззащитными глазами – пожалуй, самое хрупкое и драгоценное, что у нас есть.

Когда‑то Саша Башлачев объяснял мне, почему не хочет больше петь свои песни: «Они лежали на столе. Их мог взять кто угодно. Скорее всего – женщина. А взял я. Я украл. У женщины украл». Все это казалось очередной «телегой» – странностью, когда Саша был жив.

Янка тогда уже пела – никому не известная. Но для нас, узнавших ее после сашиной смерти, вышло так: он положил песню обратно. Она – взяла.

 

А мы пойдем с тобою погуляем

по трамвайным рельсам.

Посидим на трубах

у начала кольцевой дороги.

Нашим теплым ветром будет

черный дым трубы завода,

Путеводною звездою будет желтая

тарелка светофора.

Если нам удастся, мы до ночи

не вернемся в клетку.

Мы должны уметь в одну секунду

зарываться в землю,

Что б остаться там лежать, когда по нам

проедут серые машины,

И возьмем с собою тех, кто не умел

и не хотел в грязи валяться.

…Нас убьют за то, что мы гуляли

по трамвайным рельсам.

Нас убьют за то, что мы с тобой

гуляли по трамвайным рельсам.

 

Янка ни в коем случае не версия Башлачева, это его «бабья» песня. Ее баллады насквозь, навылет трагичны: «…Нас убьют за то, что мы с тобой гуляли по трамвайным рельсам».

Янка оплакивает живых. Но Янка – женщина, и Жизнь – женщина. И пока она поет, мы будем живы.

Мои друзья говорят: «Знаешь про Янку – молчи об этом». Я их понимаю: опять налетят наши купчики, станут трясти хоть «деревянными», да большими рублями, опять повалят на концерты люди, которым не нужна Янка с ее песнями, а надо говорить, что «был, видел» – ан еще один человечек пропал. Но я считаю так: раз в этой стране все еще появляется что‑то живое, настоящее – люди должны знать. И еще я надеюсь, что Яночку голыми руками и тугими кошельками не взять. Очень верю…

 

Марина Тимашева.

«Экран и Сцена», Москва, № 5 01.02.90 г.

 

 

из статьи: ЧЕРЕПОВЕЦКИЕ НАБРОСКИ

 

…В параллельной плацкарте, в окружении урлы, жрущей пиво из пластмассовых банок для бензина, ехала Янка.

Зрелище и запахи страшные. Все существующие в природе виды панковских причесок.

Заходит Коблов. Коблов и Янка совокупно перекрашивают себе волосы в огненно‑атомный цвет, наводящий духовно‑колористический мост между купе и плацкартой, усиливающий ирреальность происходящего.

 

* * *

 

– Он матерился со сцены, – строго сказал майор.

Машка с Янкой переглянулись. Из‑за бесстрастных полицейских стен, казалось, доносился печально‑могучий бас плененного Полковника.

– Отпустите его! Вы будете его бить! – решительно запищала Янка.

– Что?! Мы?! Да как вы…

– Нет! Я знаю! Вы будете его бить!

Майор опустил глаза.

 

* * *

 

После всего этого ужаса вышла, сказала вежливо‑взволнованно:

– Здравствуйте.

Пела, очень заведенная Ником – отнюдь не «возвращая нам веру и свет», как пытались убедить всех некоторые, а продолжая на другой лад тему эсхатологического отчаяния.

Так как все пишет «Мелодия», то пела словно из клетки микрофонных стоек.

«Ангедония» – плач вселенской женщины.

Опять – не кто‑то, «делающий музыку», а процесс горения. Переставая петь, удивленно опускает голову к грифу: что там руки делают?

 

С. Гурьев.

«КонтрКультУра», Москва, 2/90 г.

 

 

из статьи: В ОЖИДАНИИ ГО

 

…Вообще о фестивале.

Был праздник. В фойе продавалось все – от бубликов до Родины, выступали Янка и Ник, ждали Летова (это уже стало традицией). Было 4–5 башлачевых, 2–3 аквариума, что говорит об общем интеллектуальном взрослении масс. До сих пор аквариумы давили башлачевых – только шум стоял.

О Янке писать не хочется – это сделают все остальные, только все равно «Ангедония» под гитарку, без поддержки электричества, на добрую тыщу человек – это маленький подвиг. Ник опять набрал команду (половина – урла, как обычно). Впечатление, что Ник любит контрастировать. Ну, представьте себе – Ник, рокер № 1 в этой стране, поет свою балладу о любви, а рядом скачет пьянющий Гатт, являя собой живую иллюстрацию к строкам Высоцкого «Забирай Триумфальную арку. Налетай на заводы Рено». Я верю, что Ник откажется от этого – как он отказывался от всех поз.

 

К. Уваров.

«КонтрКультУра», Москва, 2/90 г.

 

 

из статьи: НЕВЪЕБИЗМЫ

 

Еб твою мать! Гнедков! Где шляешься ты, вечный странник, с улыбкой, подобной лунному затмению, с хайром, способным закрыть полнеба и вызвать полночь? Только полыхание Янкиной гривы в силах засветить ее. Но где ныне розовокудрая?

А помнишь ли, Янка, себя при дворе помутненного Колесова? Помнишь ли Янка – купала Ты нас, и стали мы – братья в голосе Твоем. Ты – большая река, Янка. И вставала Ты со стула, и уходила по коридору сквозь палево, а потом приходила вновь, и была Ты всегда. И будешь. Ты, Янка – большая река.

Палево передавалось из уст в уста, как хороший анекдот с летальной развязкой. Народ улетал, и при посадке едва различал огни встречной полосы.

 

М. Володина.

«КонтрКультУра», Москва, 2/90 г.

 

 

из книги Юрия Морозова «ПОДЗЕМНЫЙ БЛЮЗ»

 

…Эпохальность и величие русского рока я осознал только в ресторане города Череповца после окончания акустического фестиваля, где сам я выступал в роли артиста и звукорежиссера записывающей бригады фирмы «Мелодия». Череповец был окован 30‑градусным морозом, и все три дня в плохо отапливаемой гостинице я жил с внутренним холодом в груди. С таким же холодком наш с Михеевым дуэт прозвучал со сцены и довольно прохладно был принят в зале. Зато с необыкновенным энтузиазмом публика встречала анемичную подделку под АКВАРИУМ, группу АДО, пьяного еще до приезда в Череповец Майка, так и не сумевшего промычать в микрофон хотя бы один куплет, подвыпившую Янку, с грохотом скакавшую под неизбывную умцу‑умцу по сцене и голосившую не своим голосом, чтобы затем вскоре повеситься. Кто‑то выступал более музыкально и менее пьяно, но водочный перегар и шум бардаков, как знамя рок‑н‑ролла густо веял по морозным улицам черепноовцового города. После возвращения домой я простудился так, что из немощи выкарабкивался недельным голоданием. Но все эти пустяки смела волна народного энтузиазма в ресторане после окончания «фестиваля». Устроители его организовали грандиозный закусон на тысячу персон, да только водки на каждый стол пришлось лишь по бутылке. И после 3‑минутной разминки этой безделицей свирепые рокеры стали требовать с официантов добавки, а те с наглыми рожами отвечали, что ни водки, ни вина во всем Череповце больше нет ни грамма. И все звезды и гордость русского рока, пьяные и трезвые, майки, чайфы, янки, адо, рыжовы и еще не порыжевшие – все, как один затопали ногами и дружно заревели одним могучим всенародным гласом: «Водки! Водки! Водки!» От рева и грохота тряслись и звенели люстры, дребезжали окна, метались, как крысы на тонущем корабле, официанты. И после 10‑минутной эпохальности свершилось чудо, и на всех столах заблистала волшебными зайчиками судьбоносная влага в заветных бутылках. Такого размаха и единения не знал даже хваленый Вудсток. Кто после Череповца кинет теперь камень в русский рок с упреком в его мелко‑травчатости и сепаратизме? Конечно, никто. А мемориальная доска на стене ресторана – та необходимая малость, которая может восполнить значительные пробелы в истории «русского рока».

 

Стр. 277, Санкт‑Петербург, 1994 г.

 

 

 

МЕМОРИАЛ БАШЛАЧЁВА В БКЗ «ОКТЯБРЬСКИЙ» 20.02.90, Ленинград

 

СВЯТЫХ НА РУСИ ТОЛЬКО ЗНАЙ – ВЫНОСИ

 

По замыслу организаторов, этот Мемориал Башлачева, видимо, должен был быть сдержанным и строгим, в отличие от предыдущих двух ленинградских (1988, 1989) и московского (ноябрь 88‑го). Каждый из них был по‑своему показательным, потому что, как теперь понятно, все, связанное с именем Башлачева, концентрирует для внимательного взгляда многие проблемы развития, существования и перспектив русского рок‑н‑ролла. Так уж повелось в России, что главным поводом для объединения людей чаще становится не какая‑нибудь позитивная и светлая идея, а похороны и оплакивание посмертно канонизированных героев. И, увы, даже в этих случаях центром внимания становится не сам человек, а миф о нем, отношение к которому имеют как бы и все подряд, но ответственность за свою причастность чувствуют немногие. И уж совсем у немногих находится достаточно силы и понимания, чтобы сохранить в атмосфере неуверенности, печали и безысходности чувство перспективы и сопричастности чему‑то большему и просто по возможности лучше делать свое дело.

Первый ленинградский концерт прошел в атмосфере неуверенности и невозможности осознания того, что, собственно, произошло. Но, довольно быстро, лейтмотивом в разговорах рок‑сообщества стала безусловная исключительность роли Башлачева в русском рок‑н‑ролле. И, отягощенные сознанием этого, люди организовали московский лужниковский концерт и второй ленинградский – и были ошеломлены, увидев, что публика в своем большинстве вовсе не склонна относиться к Башлачеву с должным пиететом. Противоречие между местом Башлачева в пантеоне русского рока и очевидной ненужности его тем, ради кого организуются концерты, проявилось вполне недвусмысленно. Московское шоу продемонстрировало также несовместимость (в наших условиях) вполне благородных целей сбора денег на благотворительные нужды и мемориального вечера. Действительно, для того, чтобы собрать деньги, лучше всего организовать просто хороший рок‑н‑ролльный концерт, а вспоминать Башлачева лучше все‑таки среди людей, для которых это действительно важно.

В этой неуютной ситуации оказался и концерт 20 февраля в большом концертом зале «Октябрьский». Полный зал, красно‑синяя подсветка, большой портрет Башлачева, черная борода и черный галстук ведущего Анатолия Гуницкого… Концерт был заявлен как акустический: ни Кинчев, ни Цой, ни Гребенщиков, ни Бутусов не были упомянуты в афише (и не выступали), что должно было послужить неким фильтром для публики, потому что имени Башлачева и участников концерта было вполне достаточно для того, чтобы заполнить 2,5‑тысячный зал. Слухи о Кинчеве все же ходили, и некоторое количество красногалстучной молодежи просочилось на концерт, создав несколько нервозную обстановку у входа. В отсутствие вышеперечисленных лиц самым притягательным для «молодой шпаны» довольно неожиданно стал Егор Летов, что только добавило мрачности герою подполья.

Первая половина концерта, если не считать регулярных выкриков: «Костю давай!», свиста в адрес неизвестных публике персонажей, таких как Инна Желанная и угрюмо и деловито дефилировавших «спецназовцев», прошла чинно и спокойно: молодящийся герой 70‑х Юрий Ильченко, малоизвестный певец «Сайгона» Андрей Дворин, немного растерянная Желанная, инвалид рока Сергей Рыженко, Андрей Макаревич с песнями в духе монологов М. Задорнова… Большим знаком препинания в спокойном течении концерта стал Олег Гаркуша, прочитавший свое стихотворение «Если меня убьют». «Митьки» в Ленинграде всегда к месту и к слову, каковыми оказались и полномочные представители митьковской культуры Дюша Романов и Миша Васильев (ТРИЛИСТНИК). Официальный комфорт самого респектабельного в Ленинграде зала смог нарушить лишь Егор Летов. На протяжении трех коротких песен он выплеснул в лицо зрителям такую порцию ярости и ожесточения – по силе равную двум‑трем десяткам гребенщиковских «Козлов», к которым БКЗ уже вроде бы успел привыкнуть – какой привычное вместилище кобзонов и пьех не получало никогда. И… сорвал самые громкие аплодисменты за весь концерт, в которых отчасти потерялась выступавшая следом Янка. Выход Шевчука предваряло длинное инструментальное вступление Никиты Зайцева (скрипка) и Михаила Чернова (флейта), за которыми последовали десятиминутные «цыганские» напевы того рода, который вызывает пренебрежительную усмешку у молодежи, вскормленной на СМИТС и КЬЮР, как нечто «слишком русское» и традиционное раздражение у профессиональных патриотов, как вызывающе антинациональное. Шахрин с Бегуновым непритязательно и уверенно сыграли свой уральский ритм‑энд‑блюз и выглядели наиболее естественно и уместно.

Закончилось все несколько натужным пением ильченковского гимна 70‑х «Бей, Колокол!» всеми участниками за заметным исключением Летова и Янки. Возможно, этот финал должен был означать некое единение все и вся под набат несуществующего колокола, но киноверсия «От Винта» в исполнении певца времени колокольчиков, прозвучавшая прямо перед этим, говорила сама за себя – и за всех – достаточно ясно.

В одной из пауз своей программы Юрий Шевчук открытым текстом и даже несколько добродушно выразил как бы то же самое, о чем за полчаса до него с таким остервенением пел Летов: «Пускай в этом году настанет конец этой чертовой власти». Только вот Летова нынче, как, может быть, и Башлачева в свое время, беспокоит совсем другое.

Ветераны отправились в ДК Связи на неофициальную часть мероприятия, а Егор с Янкой, сопровождаемые ленивыми выкриками осточертевших поклонников – вдоль по сырой Лиговке к метро.

 

Сергей Афонин, Сергей Чернов.

РИО, Ленинград. «ЭНск», Новосибирск, 4/90 г.

 

 

из статьи: МЫ – ИНВАЛИДЫ РОКА, МЫ – ВЕТЕРАНЫ СУДЬБЫ…

 

…Концерт 20 февраля в Ленинграде, через два года после его гибели. Концерт, превратившийся в фестиваль: те, кто хотели петь в этот день, приехали из Москвы, Горького, Омска, Свердловска, Киева…

Половина сцены – ночной (или загробный) мрак черной драпировки, в котором фото с алыми цветами – как в рамке. Другая половина – небо: то рассветное, то беспредельно‑голубое, то обагренное опускающимся шаром, то с нарождающимися звездами. Нет ни ударной установки, ни гор электроники. Музыка акустическая – так пел СашБаш.

Его память пришли почтить не только друзья и знавшие его музыканты, но и те, кто просто хотел склонить голову.

Слава Задерий – без грима, без знаменитого велосипеда на спине – и Андрей Селюнин из группы НАТЕ! были тихи и печальны. Егор Летов (ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА) еще более жесток и яростен, нежели «Полковник» Алексей Хрынов. Монументальная и дикая Янка Дягилева, томящая струнами душу Инна Желанная – по‑женски глубоки и богаты на чувства, но по‑мужски не слезливы. АКВАРИУМ – акустическую группу № 1 – представлял ТРИЛИСТНИК (БГ, к сожалению, не смог приехать из Англии). Андрей Романов («Дюша»), Михаил Васильев («Фан»), Юрий Ильченко, Сергей Рыженко, Андрей Макаревич и многие другие музыканты «старой гвардии» здесь были наравне с молодыми. Читал стихи Олег Гаркуша. Уральский рок представлял Владимир Шахрин и ЧАЙ‑Ф…

 

Т. Байдакова.

«Российская Музыкальная Газета», Москва, 3/90 г.

 

 

из статьи: ТОЛЬКО ХОРОШИЕ УМИРАЮТ МОЛОДЫМИ

 

…И вот на сцене тот, ради кого пришел самый нетерпеливый и пристрастный контингент из собравшейся публики – Егор Летов. Находит ли он то, что делал Башлачев, уникальным в нашей музыке? – «Да, я считаю, что это лучшее, что есть». Во вступительном слове Летов сравнивает свои ощущения от данного мероприятия с концертом памяти Селиванова, гитариста ОБОРОНЫ. Звучат нестройные аккорды песен ГО, притягивающих каким‑то животным, мистическим магнетизмом: «Непонятная Песня», «Вершки И Корешки», «Все Как У Людей».

Как объявил Старый Рокер, тема Сибири продолжается: Егора сменяет Янка – вторая и последняя вокалистка на концерте в «Октябрьском». «Гори, Гори Ясно», «Новая Смерть» и «Домой!» – эти хорошо известные песни возводят в квадрат тот неосознанный энергетический накал, коим за несколько минут до этого питал присутствующих Летов.

 

Дм. Сидоренков.

«Виниловый Наркоман», Санкт‑Петербург, 1/90 г.

 

 

из статьи: ПЕТЕРБУРГСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

 

В акустике кризис в советском роке, с одной стороны можно проследить особенно четко: отсутствие поддержки в пару‑тройку киловатт обнажило бессмысленность последних песен Славы Задерия; безнадежно увязли в начале 80‑х славные старые песни Рыженко (Сережа выступал с новым, наспех сколоченным составом, и ему это не помогло); бестолковую ярость Егора Летова и ГО.

Но тот же чистый звук выявил нежную мощь наших рок‑барышень – Инны Желанной и Янки Дягилевой, и позволил блеснуть неувядаемому Андрею Макаревичу новой песней: «У Ломбарда». Исключительная песня Янки Дягилевой «Домой!» уже не в первый раз оставляет в моей душе смешанные и тягостные чувства. Вроде бы и та же былинная мощь, что у героев 60‑х – Моррисона и Джоплин, но вспомним, песни американцев были путеводными звездами для поколения «детей цветов», и, несмотря на внутреннюю боль и душевный надлом их авторов, оптимистичны. А здесь – ухвачена только одна грань жизни, как если бы Башлачев писал только такие пронзительные песни, как «Ванюша», и лишил бы нас своего блистательного, легкого пушкинского юмора. Отсеките от наследия Галича его уморительный цикл о «мамаше Климе» и «Песню О Прибавочной Стоимости», у Высоцкого – «Свадьбу» и в «В Цирке», и станет не понятно, как мы вообще смогли дожить до «солнечных дней» (пусть и тревожных).

Поэтому творчество «новой сибирской волны» меня и настораживает своей безысходностью; ее представители в этом качестве смыкаются с провинциальными писателями, авторами таких ужасных и одновременно незабываемых повестей, как «Пожар» и «Людочка». Мне кажется, художнику никогда нельзя забывать, что какое бы тысячелетие ни было на дворе, жизнь на его бедах не кончается. Все проходит, и если в песнях нет игры мысли, юмора и ироничного отношения к собственным невзгодам, то они, увы, могут оказаться так же преходящи и мимолетны, как и наши трудности. Хочу обратить внимание на один новый и крайне неприятный момент, пока еще не поздно: чрезмерная политизация общества всасывает в себя вся и всех – ведущий концерта, «Джордж» Гуницкий, поначалу долго заклинал подростков не ломать в зале кресел и не драться с бронежилетами, а закончил… неожиданным оскорблением со сцены Бориса Ельцина. «Я его не люблю», – парировал Джордж мое замечание о том, что при таком раскладе наивно призывать молодежь вести себя на концертах так, как это принято в остальном мире. На Западе Джордж, вернувшись с концерта домой, обнаружил бы в тот же вечер повестку в суд и отделался бы от тюрьмы только в случае быстрой выдачи народному избраннику кругленькой суммы тысяч этак в 100 долларов в качестве компенсации. Как следствие, неудивительно, что, сильно задетый Троицким в его статье в «ЛГ», лидер ГО Егор Летов, тоже со сцены, свалил все беды советского рока (а заодно и государства) на «эстетов вроде Артемия», позабыв о памяти того, кто объединял всех в этот скорбный вечер. В такие минуты среди зрителей воцарялось недоумение, ибо далеко не всем, пришедшим на концерт, интересна политическая физиономия Ельцина, и уж тем более, разборки на уровне «УРлайта».

 

А. Липницкий.

«Сдвиг‑Афиша», Москва, 1990 г.

 

 

ЛЕТОВ – ЗА КАДРОМ

 

Телеверсия Мемориала Башлачева («Поп‑антенна», 18 марта) имела мало общего с самим концертом, откуда были полностью изъяты Егор Летов и Янка и некоторые другие нежелательные места. Выиграла, пожалуй, одна Инна Желанная, неплохой фолк которой, подпорченный на концерте свистом гопников, удалось по‑настоящему расслышать и оценить.

 

«ЭНск», Новосибирск, 4/90 г.

 

 

 

МОЛОДОЙ ЕВРОПЕЙСКИЙ АНДЕГРАУНД, осень 1990 г… Зеленоград

 

«МОЛОДОЙ ЕВРОПЕЙСКИЙ АНДЕГРАУНД» – В ЗЕЛЕНОГРАДЕ

 

Идея авангардного действа витала по всему Союзу – прежде чем пыльцой осесть в чистеньком и демократическом спутнике столичного мегаполиса – Зеленограде. Вчерашние диссиденты уверенно инструктировали оробевших постовых и администраторов – хотя народ не спешил стекаться на плохо анонсированный сейшн во Дворец Молодежи.

Святая троица московского андеграунда – Гурьев («КонтрКультУра»), Никитин («Тихий Парад»), Коблов (критик) – как организаторы остались недовольны своим детищем: слишком долго делали сцену, слишком тупые пультовики, слишком случайный зритель. Лишь железная воля и винище снимали этот напряг. КОТ (Калининград) и Ник Рок‑н‑Ролл (Владивосток, Москва) прошли на одном зевке – это ладно. Но Баженов (запомнившаяся фигура фестиваля «Черноголовка‑87») выдал более индивидуальный риффованный саунд, текст типа «не скрывайте своих слов… глаз… слез» плюс экспрессивное мотание волосней – и повеяло теплой хипповой ностальгией. Зеленоград выставил на фестиваль НТО РЕЦЕПТ, который сбацал по аксиоме «тупое + классное = дерьмограунд». Ленинградец Силя был один на один с бас‑гитарой и – в своем амплуа: песни про политику и любофф с рифмованием строк «лунный свет, в волосах ее играя» и «раздевайся, дорогая». Я согласен с рыцарями Янки (Новосибирск), что о ней надо писать особо и осторожно. Как о ранимом подснежнике. И все же: эта Мелани или Джоплин сибирского пост‑панка одних пригвоздила к месту, других сорвала с него. «О‑о‑о‑о!» – зимней вьюгой неслось над кочанами, моталками и гребешками. Подруги, фраера, выпендреж – в out. Тянуло к самой колонке, впитать все до капли, чтобы потом, в автобусе на Москву, вспомнить, о чем песня: леший, девушка, бегство, смятение, горечь, победа?.. Нет, не то. «Я не люблю интервью, не наговариваю и не публикую стихи, только пою их»,  – скажет Янка потом. Подснежнику едино, кто его раздавил – белка или медведь. Янкин имидж, янкин говорок («Эй, чо у меня с монитором такоя?»), расшитая лямка поверх дождя волос – это уже и не музыка, а что‑то от нашего несостоявшегося «я». Ударник упорно стучал по чарли вместо бочки – но это детали…

ХРОНОП (Горький) сделал удивительно слаженную программу хитов постмодернистского толка, сдобренную ржавыми проходами гитары, минималистским вокалом Вадима Демидова и наивной (как годовалый ползунок на парламентской сессии) флейтой.

Ребят засыпали (в том числе я), как каких‑нибудь «битлов», всяческими эпитетами. Вадим покраснел, как рак, и схватился за сердце. Шутки – шутками, но «хроноповский» звук – это и правда кайф, обволакивающий, вездесущий, прозрачный. Тексты на него лягут любые. ХРОНОП пробивает столь же классный менеджер (Игорь Крупин).

Плох был сейшн или хорош – он есть наш интеллектуальный альтернативный рок, который еще существует. И слава.

 

В. Б.

«Red Rose», Москва, 02/90 г.

 

 

из статьи: РОМАШКА В ЗЕЛЕНОМ ГОРОДЕ

 

…ЯНКА. Дюймовочка в тусовочных штанишках и серой распашонке. В ушах невоображаемо длинные нити красного бисера – серьги? Прямые пшеничные волосы. Красные ботинки – явно из детского мира. Гитара во время концерта – неотъемлемая часть ее самой.

Нервничает, да и не женское это дело возиться с настройкой аппарата. Настраивалась Янка больше всех, перерыв всех достал и тусовка потянулась в зал, укушавшись бутербродов с колбасою и соком в буфете. Всего было много, т. к. народу было мало.

20 минут, потом еще 20. Голос отсутствовал, т. е. абсолютно. Гитары не звучали вообще. Какой‑то страшный звук в мониторах бил по ушам. «А последняя электричка в 23.30», – заволновалась Ромашка. – «А в 23.00 обещали в чертоге выключить свет». Пипл тоже заволновался. А Ромашка почему‑то думала, что новая жизнь – это Янка. Только красный свет на сцене и помощи ждать неоткуда. На сцене бились с аппаратом одни ребята Янки, т. к. звукооператоры ушли, мол, давно уже стемнело. 2–3 песни, и снова пропал голос, а потом гитара. Что‑то все время фонит. Все пропало. Какие же нервы у этой девочки. Вышел Гурьев и проскандировал, что есть еще легендарный Ник Рок‑н‑Ролл. А в 23.00 вырубают свет. Народ же, одурев от пары янкиных песен скандировал: «К черту Ника, даешь ЯНКУ!» И она дала еще четыре песни. Но в 22.50 вырвала гитару и ушла. Этот стон назвать песней было нельзя. Сволочи!

Благоразумие восторжествовало или здоровое чувство страха, и Ромашка пошла искать Белорусский вокзал. Он показался ей надежнее Зеленого города. «Жаль ВЕСЕЛЫЕ КАРТИНКИ на завтрашнем сейшене не увидю».

Иностранные ребята из завтрашнего сейшена подошли к концу вечера, тепло приняли ЯНКУ и даже добрыми советами пытались помочь Янке наладить аппаратуру. Одеты иностранцы как наша попса. А может и рок играют, кто знает?

 

Ю. Романов‑Второй.

«О’Корок», Могилев, 2(7)/91 г.

 

 

 

ЯНКА ПО ПОВОДУ РОК‑ПЕРИФЕРИИ “89

 

ПНС: Яна, ты Бэбика знаешь?

Яна: Да, знаю.

ПНС: Дело в том, что Бэбик влетел по статье 206 часть 2 УК, за то, что изобразил на сцене свой голый зад, в знак протеста против притеснений в Омске.

Яна: Я знаю, что ни задом, а передом.

ПНС: А почему ты не хочешь выступать на Рок‑периферии?

ЯНА: Пока не хочу.

ПНС: У тебя есть конкретный облом, что ли?

Яна: Нет, скорее абстрактный.

ПНС: Не местные распри?

Яна: Нет, нет, ни в коем случае.

ПНС: Здесь никто влияния не оказывал?

Яна: Нет, абсолютно никто не оказывал.

 

«ПНС», Барнаул, 2/90 г.

 

 

РОК‑АЗИЯ, 9‑13.10.90. Барнаул

 

ФАНСЯ ЦЯНБА

 

Да простит чувство прекрасной меры – у меня его нет. С самого начала обзагадила идея организаторов приплести азиатский колорит в букет фантастического алтайского меда. Иными словами: Жашасын сюрреализм!

«Фанся Цянба!» – глубокомысленно провозгласил, открывая фестиваль, его директор Женя Колбашев, заодно предупредив тусовку, запыхавшуюся по пути в Барнаул, о своеобразии внутрисовковой инъекции голодному сибирскому рок‑н‑роллу емкости «толстого» кошелька имущих российских меценатов, впрочем, самих не менее голодных. Хотя доброжелательства публике, настолько же почтеннейшей, сколько и волосатой, и в отсутствие спонсорского кошелька было не занимать. Со времени предыдущей Рок‑Периферии‑89 утекло на стороне немало жидкости различного толка, и болезненная тяга к вливанию в русла среди старых, дружеских рож и усадила всех страждущих в транспорт, двигающийся в Барнаул, где и произошло самое крупное на тот момент рок‑событие разложившегося Союза.

Прибыли и новички, слабые и сильные, левые и упрямые – всех выслушали и приняли. Концертные дозированные порции музыки (две, чаще гитарных, пилюли по два раза в день, хотя вообще‑то пилили не только гитаристы) перемежались со свободной продажей в фойе санкт‑столичных фетишей и обширнейшего по своей географии и мрачного по ксерографическому облику совкового рок‑самиздата, а также задорным хэппенингом господина Букашкина и его команды все дни напролет. Хватало стилизаций под псевдорок, стилизаций стилизованного, которые жили всегда и будут жить всегда, порождая очередные стилизации, убивая многомерной вложенностью.

Отметились: ВОЙНА С САЛАМАНДРАМИ из Красноярска, ПРИНЦИП НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ из Иркутска, местный ОСОБЫЙ ОТДЕЛ, ВОЛОСЫ – Томск, ДСП – Омск, БИОСИНТЕЗ и ЦЕНТР АЗИИ из Кызыла, ЗАПИСКИ МЕТВОГО ЧЕЛОВЕКА из Казани, СЭРГЭ из Якутии. Запомнился спокойно‑самоуглубленный, необычайно техничный ТРИУМВИРАТ – по жизни тянущий суровую лямку патриарха алма‑атинской рок‑культуры, ни на йоту не поступающийся во взглядах, во многом благодаря своему бессменному лидеру Саше Словарю. Противоречивые оценки насобирал КУЛЬТУРНЫЙ БУНКЕР из Бердска своим, пусть старомодным по форме, но надежно скрепленным мировоззренческим архетипом творцов, психоделическим шоу с элементами оргии милых мутантов, погружающим в нирвану притихший бункер зала. Оттянулась тусовка в потоке дабл‑драйва двух ударных установок опопсовевшей барнаульской команды 9. Надежно, но очень уж невнятно откатали программу новосибирцы НЕБЕСНОЕ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО – грязь звука на верхней середине сварила кашу из гитары и вокала Гены Пестунова. Думаю, что не ошибусь, отметив выделение из общей струи магаданских команд: искрящийся задор и внутреннее свечение выплеснула в зал МИССИЯ: АНТИЦИКЛОН, и не было в той лоханке ни капли нашей упаковочной бедолажности. Качественный товар завернут в идеальную для него яркую оболочку, напоминая минувшие времена английской моды на костюмированные зрелища – стиль глэм‑рок, и не было в зале равнодушных к этакой легкомысленности; затем настал черед АССОЦИАЦИИ «КОНЕЦ СВЕТА!» и, раскачав пипл многообещающим анекдотом, Саша Шевчук, вокалист КОНЦОВ, продержал эту ниточку взаимного оттяга до, извините за невольный каламбур, конца, продемонстрировав жесткий качественный инструментал группы.

Красочные места со словом Божьим в стиле «трэш‑метал» привезла в Россию нидерландско‑американская команда NO LONGER MUSIC. Килограммы Нового Завета и баптистских брошюр обрушились на головы беспечных краснокожих подростков со сцены. «Да они стебутся над Совком!» – воскричал местный рокер Андрон, пораженный невиданной сердечностью заезжих последователей Христа, но глас его был недюж поворотить толпу вспять от получения божественного дара и участия в грандиозной совместной молитве приобщения к Всевышнему.

Блеснули каким‑то внеземным шаманским музыкальный вкусом ребята из Якутии – ЧОЛБОН, толпа их фанов не стеснялась своих публичных улетов к духам праотцов под изысканные завороты утробных звуков вокалиста.

Последний день начался затаенным дыханием слившегося воедино объема тысячи легких, замершего, по одной причине: способствовал тонкий вкус и мастерство музыкантов ДЯДИ ГО – хозяев фестиваля. Назло всем некрологам дядюшка алтайского рока не канул в лету и, похоже, не канет. Для земли сибирской он уже просиял. В меня сквозь комок в горле сочились буковки, склеиваясь в Дядю Ницше: «Вы совершили путь от человека к червю. И еще многое в вас – червь». Наверное, меня пробило?

Грязный же саунд Янки Дягилевой и ее ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ высоко и искренне оценил Тоби Холдсворт из лондонской компании «Синсер менеджмент». Тоби Холдсворт: «Это большое искусство. Грязь со вкусом – это круто!»

Добавлю еще раз о стремлении к самоутолению различных видов тусовочной жажды. Рок‑н‑роллу как воздух нужно, чтобы его пророки слушали друг друга, смотрели своими глазами в чужие и чужими в свои для поддержания огня в очаге. Телесам свойственно разрушаться в яростном буйстве огня. Памятуя о том, что сухое дерево сгорает сразу, а сырок сначала высыхает, хранители огня растягивают удовольствие самосожжения шестьюдесятью процентами замедлителя, а остальные сорок придают пламени яркость. В этом пламени сгорают дешевые недоразумения и надстрочные фантасмагории, конфликты времен и народов. Гут дринч! Если бы Рок‑Периферии не было – ее следовало бы родить!

Благодарные потомки еще оценят бесшабашную святость организаторов – фирмы «Лотос», которая вкладывает деньги в рок‑н‑ролл (это в ваш огород, друзья миллионеры‑меломаны, зернышко)…

Низкий вам поклон, живые, верные, выжившие в смутные годы существа, донесшие до Сибири и хранящие светоч костров средневековых ирландских бардов, скрип колес и струн удалых цыган и гордый стук сердец святых русичей‑юродивых. ЛОНГ ЛИВ РОК‑Н‑РОЛЛ!..  (Хотя многоточия не ставят в молитвах и заклинаниях.)

 

Къ.

«Red Rose», Москва, 3(4)/91 г.

 

 

из статьи: РОК‑АЗИЯ‑90

 

…И наступил день последний. Альберт Кувезин (Кызыл) – немало удивил всех техникой горлового пения, сорвав аплодисменты по максимуму. Но программа в целом была нескомпанованной.

ПУТТИ (Н‑ск) на сей раз подготовились основательно и врезали плотным звуком и мощным драйвом. Сразу же захотелось вжаться в кресло, чтобы не снесло. А в это время группа отчаянных панкеров рубилась на сцене, вовлекая в диалог публику и поднимая с места даже самых спокойных. И так добрых сорок минут.

ЯНКА предстала в окружении ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ. И… сразу же вышел из строя аппарат. Не знаю, кто сидел за пультом, но с удовольствием оторвал бы ему руки. Ни слова, ни звука – сплошной гул. Подоспевший Кокорин спас положение, но время уже было на исходе.

ЗАПИСКИ МЕРТВОГО ЧЕЛОВЕКА (Казань) – ничем не порадовали, но и не огорчили. Разве что отсутствием имиджа у вокалиста: впрочем, это беда большинства наших фронтменов…

Так, «Рок‑Азия‑90», ставшая последним крупным событием «бурных восьмидесятых», завершилась, став предметом обсуждений, исследований, споров и, наконец, просто Историей.

 

Михаил Шишков, независимый журналист.

«Рокси‑Экспресс», Санкт‑Петербург 3/91 г.

 

 

из статьи: БАРНАУЛ – СТОЛИЦА РОКА

 

…Когда на сцену вышла Янка (Яна Дягилева) и группа ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ, зал устроил бешеную овацию. Знаменитый «Особый Резон» сразу установил необходимый тонус концерта, а «Гори, Гори Ясно» еще раз доказала, что сегодня леди‑панк Союза по праву стоит в числе лучших рок‑поэтов страны. Накал был страшный. Это было самое горячее выступление за все дни «Рок‑Азии». Но, Боже правый, откуда Янка нашла таких лабухов? Тот, кто раньше не слышал этих песен – вряд ли смог разобрать хоть полслова за совершенно безумным и бестолковым грохотом. Не знаю, но, может быть, именно поэтому, едва допев строчку последней песни, Янка сорвала гитару с плеча и яростно ахнула ею о сцену! Кода!

 

С. Туник.

«Ленинская Смена», Алма‑Ата, 23.10.90 г.

 

 

из статьи: БРОСАЙ ОРУЖИЕ

 

…Янку Дягилеву (Новосибирск) я очень давно хотела услышать, но даже не предполагала, что она оставит после себя что‑то похожее на шок. От нее шла такая энергия, такой драйв, и все это было настолько стремительно, что зал опомнился только тогда, когда она ушла, швырнув гитару…

 

Е. Клепикова.

«Комсомолец Узбекистана», 30.10.90 г.

 

 

из статьи: МУЗЫКА МИРА НАД СИБИРЬЮ

 

…Сильна национальная основа и в собственно «русском» роке сибирского происхождения. С Дмитрия Ревякина (КАЛИНОВ МОСТ) берет начало так называемый «былинный рок». Лирика в его «акустическом» выступлении на «Рок‑Азии» была, как всегда, полна «русским» содержанием, свободой в обращении со словом. То же и в лирике Николая Гнедкова (Новосибирск), плюс его пристрастие к хиппоромантике и библейским мотивам. С ними тесно «стыкуется» ЯНКА (Яна Дягилева), которую считают крупнейшим открытием русского рока последних лет. Хипповая девочка, катавшаяся по всей стране, писавшая стихи – она оказалась серьезным поэтом, музыкантом, чьи корни – в народной балладе. А если добавить к этому ее неприятие ханжества, яростную панк‑основу, странно сочетающуюся в ее музыке с яркой мелодией, то вот вам и уникальное явление, в котором, однако, отразилось наше время, его ломанный, захватывающий лейтмотив.

 

А. Беликов.

«Сибирская Газета», Новосибирск, 02.01.91 г.

 

 

 

из статьи: НАСЕЛЕНИЮ О «ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ»

 

(со слов Аркаши‑ударника о мероприятиях по гражданской обороне в гостинице «Золотая долина» Н‑ского Академгородка).

– Так, вероятно, сейчас у вас установка на Питер?

– Да, скорее всего, мы переезжаем в Питер, наверное, вместе с Янкой. Еще туда переезжают НЕ ЖДАЛИ, ВЕСЕЛЫЕ КАРТИНКИ. Вообще, в рок‑клубе там практически ничего хорошего не осталось. КИНО фактически обосралось за границей, БГ помахал всем ручкой и укатил в Штаты, видимо, надолго, а, возможно, и навсегда. Единственная клевая группа – АУКЦЫОН. Скоро голландцы должны пригнать в Питер специальный автобус для 92‑канальной записи – в том числе в расчете и на ГО.

 

Записано Дэйвом.

«ДВР», Владивосток, 8/89 г.

 

 

КТО ЕСТЬ КТО или ОПЫТ РОК‑РЕЙТИНГА

 

Какие группы входят в состав Ленинградского рок‑клуба? Вопрос, казалось бы, простой: те, чьи трудовые книжки в данный момент лежат в организации, официально именуемой Молодежный Музыкальный Центр «Ленинградский рок‑клуб». Однако РК – это не просто место работы, а понятие куда более широкое и скорее – творческое, духовное, подчеркивающее некое единство взглядов.

Каковы успехи ленинградских групп? Вопрос тоже с закавыкой: известно же, что далеко не всегда официальная и даже андеграундовая популярность есть свидетельство качества их музыки.

И тем не менее вместе с президентом ЛРК Николаем Михайловым мы попытались составить некий рейтинг‑лист. Вот как понимать наши кодированные знаки:

+ (перед названием группы) – в данный момент этот коллектив трудится в ММЦ ЛРК; соответственно – те группы, что выступают от всевозможный театров‑студий, кооперативов, МЦ и МКЦ, но считаются в рок‑клубе «своими» в нашем листе проходят без всякого обозначения;

+++++ – супергруппа, то есть та, что собирает сегодня дворцы спорта, пользуется любовью средств массовой информации, почитается и в независимой рок‑прессе;

++++ – звезды жанра, собирающие залы в 800‑1000 мест, имеющие стабильный успех, выпускающие пластинки, отмеченные на всевозможных рок‑фестивалях и т. д.;

+++ – «крепкие» группы, известные любителям жанра по всей стране, хотя, может быть, и не обласканные официозной прессой, радио, ТВ, зарубежными гастролями;

++ – команды, которые играют рок не первый год, имеют стабильный состав, ездят по стране, однако не имеют какого‑то особого резонанса ни у зрителей, ни у критиков; сюда же мы отнесли группы, ориентированные на экспериментальную рок‑музыку, как правило, в ее сугубо некоммерческих ответвлениях;

+ – новые группы, молодые составы;

? – знак вопроса в данном случае можно расшифровать как показатель неопределенности сегодняшней ситуации в той или иной группе, связанной обычно с переменами в составе или изменением в стилистике, либо с затянувшимся творческим кризисом;

! – в том случае, когда прогресс группы не оставлял у нас сомнений, однако было рано говорить об ее переходе из одной «звездочной» категории в другую, мы употребляли этот условный знак.

Разумеется, данный рейтинг очень и очень условен, и каждый следящий за рок‑ситуацией волен поправить нас либо предложить свою версию.

АВИА++++

+АЗАРТ?

АКВАРИУМ+++++

 

* * *

 

+ВЕСЕЛЫЕ КАРТИНКИ (Москва‑Ленинград)+++

+ ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ++!

+ ГОРА, НА КОТОРОЙ РАСТУТ БОБЫ (Выборг)+

+ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА (Омск)+++!

ДДТ+++++

 

* * *

 

ТЕЛЕВИЗОР++++

+ТИХИЙ ОМУТ++

ТРИЛИСТНИК++!

+ФРОНТ+++

+ФРУКТЫ И ОВОЩИ?

+ЮГО‑ЗАПАД+!

+ЯНКА (Омск)+!

(Положение на 22 января 1990 года).

 

«Антракт», Санкт‑Петербург, 02.02.90 г.

 

 

из статьи: НАВЕРНОЕ, ЧТО‑ТО СЛУЧИЛОСЬ

 

…Если вдруг выйдет пластинка Янка, то это будет уже не Янка, а пятьдесят, скажем, тысяч одинаково бездушных кусков пластмассы, которые можно продавать на балке по чирику, или запихнуть на магазинную полку между АВГУСТОМ и Ротару, или, вообще, выкинуть на помойку. И мы будем выбирать их в «Мелодии» на Калининском, наступая фарце на ноги, и просить: «Девушка, эта Янка какая‑то кривая, поменяйте мне ее на другую Янку». А сама она будет смотреть на нас с десятков типографских обложек на полках, такая, какой она была раньше, до размножения путем деления на пятьдесят (или сколько там) тысяч, и какой она уже никогда не будет.

 

Лев Гончаров.

«КонтрКультУра», Москва, 1/90 г.

 

 

ПАНК‑ЗВЕЗДА ИЗ ГЛУХОЙ СИБИРИ

 

Рок‑музыка, как времена года. Стоит бывшим ребятам с клубных подмостков отправиться в супертурне на Маракану или на «МТВ», как с самого низа поднимаются все новые и новые с гитарами наперевес… И им есть, что сказать. Именно поэтому сегодня мы рассказываем о Янке Дягилевой – не вписанной в супербизнес певице нового рок‑поколения.

Панк умер в России. Так как, собственно, не оказалось предмета искусства: вся жизнь, как панк. Поэтому ни СЕКС ПРИСТОЛЗ, ни Свинья не снискали всенародной славы…

 

От большого ума – лишь сума да тюрьма

От лихой головы – лишь канавы и рвы

От красивой души – только струпья да вши…

 

Нехитрая народная мудрость, этот хрупкий голос – это Янка.

Вне стадионов и теленастырных хит‑парадов эта сибирская певица‑поэт‑композитор знакома каждому, кто следит за сгоранием Феникса советской рок‑музыки. От Урала до Камчатки ее боготворят, и на каждом фестивале все задают друг другу один вопрос: «А Янка приехала?» Если да – все нормально. Потому, что живые концерты – это единственный шанс послушать… Ну, кроме плохоньких записей.

Хорошее слово «индепендент». «Независимые». Ими были все настоящие русские рокеры доперестроечной эры. Это ныне они пытаются собрать до последнего колоска стадионную жатву. Клубные команды на стадионе. Смешно, как АУКЦЫОН на Уэмбли. Янка Дягилева стадиона не соберет. Это факт. Но –

 

Собирайся, народ, на бессмысленный сход

На всемирный совет, как обставить наш бред

Принять волю свою в идиотском краю…

 

Русской культуре везло – ее умудрились сохранить Юлий Ким, Анатолий Ким и Виктор Цой. Теперь вот пришла сибирская девчонка Янка, и стало ясно, что второй этап развития русской рок‑музыки без огромной страны «Сайберии» не обойдется.

Ближайший аналог на Западе Янке – Патти Смит – она так же неконформна и так же ее творчество связано с глубинными корнями народной традиции. Янка заполнила собой разрыв между роком и русской культурой, когда эту брешь оставили после себя Виктор Цой и Дима Ревякин.

После двадцати лет экспериментов России с рок‑н‑роллом наконец‑то начала проклевываться естественная, не вымученная связь этой музыки с древней народной культурой. Порядком пришибленной.

О чем поет Янка? В отличие от групп «социального рока», которые потерпели поражение в зрительских симпатиях, в песнях Янки нет социального протеста. Ну, так же, как нет его в никудышных грязных дорогах, в зоне Припяти, в наших несчастных матерях, которые всю жизнь мечтали, что хоть мы‑то будем жить лучше.

И не надо жать на педаль, когда можно сказать просто:

 

Здесь не кончается война

Не продолжается весна

Не начинается лето

Нам остались только сбитые коленки…

 

В отличие от Патти Смит, которую у нас знают просвещенные круги меломанов, у Янки нет своего Ленни Кейя – классного музыканта. Поначалу с ней играли ребята из ИНСТРУКЦИИ ПО ВЫЖИВАНИЮ, где сама Янка числится менеджером. (Талант многогранен?). Клубная любительская команда.

Нет у нее и продюсера. Требовательного. Западного толка. Эту роль пытается взять на себя русский панк в обличье хиппи Егор Летов (ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА). Но его ненависть настолько губительна для музыки, что сквозь нее слушатель продирается с трудом.

И он убивает искусство Янки. (Извини, Егор!). Пример – все записанные вместе песни, за исключением, пожалуй, «Деклассированным Элементам».

Душу греет именно ранняя Янка. На этом пути – было будущее русской современной музыки. Можно назвать ее «рок».

Легкая отстраненность в исполнении и потрясающая мелодичность. Даже неподготовленного слушателя, когда он слышит этот мальчишеский ломкий голос, «цепляет» сразу:

 

А мы пойдем с тобою

погуляем по трамвайным рельсам

Посидим на трубах

у начала кольцевой дороги

Нашим теплым ветром

будет черный дым с трубы завода

Если нам удастся,

мы до ночи не вернемся в клетку…

 

И вдруг будничная констатация: «Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам». Рок‑Оруэлл такой. «1984»‑1990. Но никаких жалоб. И в этом ее сила.

Только мне всегда было интересно – в какой сибирской деревушке она слышала столько народных песен?

 

И. Мальцев.

«Комсомольская Правда», Москва, 23.09.90 г.

 

 

ДЕТИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ ВЫХОДЯТ НА СВЯЗЬ

 

Советский андеграунд – это процентов, пожалуй, пять от общего числа молодежи. Это те, кто «тусуется», живет в выселенных домах, одевается на рынках у старьевщиков, «отращивает хаер» или совсем не имеет оного.

У андеграунда есть своя культура, так не похожая на то, что лезет из телека или книжек о молодежи. Андеграунд, не получая того, к чему он стремится, сам создает свою культуру – и тогда появляются Янка и ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, Лаэртский и Дрон, Сорокин и Шинкарев, Братья Алейниковы и Юфит, Сольми и Миллер, «УРлайт» и отколовшаяся от него «КонтрКультУра», «Новые Дикие» и «Общество Фурманого»… Известные и не очень, эти люди составляют вчерашний, сегодняшний и завтрашний андеграунд.

Им не надо помогать, их просто надо понять. Надо спуститься к ним в подполье и рассмотреть его в полумраке – отвлекаясь от пустых бутылок, сладкого дымка, странных причесок и одежд. Понять, что обитатели этого подполья – не жители горьковского дна, гордые и много чего повидавшие люди.

Тому, кто привык искать какую‑то пользу во всех проявлениях человеческого бытия, никогда не понять обитателей андеграунда.

Хочется, чтобы, читая о таких людях, вы поняли – почему и для чего они так живут.

 

Костя Горький.

«Комсомольская Правда», Москва, 16.12.90 г.

 

 

из статьи: 1989: ВРЕМЯ МЕНЯТЬ ИМЕНА?

 

…Но больше всего альбомов среди заявленных на участие в хит‑параде принадлежат перу Егора Летова. Создается впечатление, что это самая популярная в ушедшем сезоне рок‑личность страны: его сольный акустический альбом Русское Поле Экспериментов, принадлежащий ленинградскому периоду творчества музыканта, находится на 14‑м месте списка. Альбом ведомой им группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА Armageddon Pops, занимает почетное 23‑е место, а спродюсированный Егором сольный альбом сибирячки Яны Дягилевой под названием Домой! замыкает двадцатку.

 

Д. Сидоренков.

«Комсомолец», Ростов‑на‑Дону, 28.03.90 г.

 

 

из статьи: ДОЛГИЙ ПУТЬ ДОМОЙ, или КОНЬ В ПАЛЬТО

 

А. Старцев: У Юсфина есть такая мысль, что когда папуасы пляшут под свои тамтамы – это тоже рок.

БГ: Не совсем. Они там у себя дома. Рок – это реакция подсознательного на объединение культур, происходящее в технологическую эпоху. Поэтому он из городов и идет. Возврат к мифологии на новом витке, потому что мифология не особенно менялась – архетипы, они как были, так и остаются. А критики не хотят признавать, что рок имеет дело в основном с архетипами.

Вот на конкурсе магнитоальбомов «Авроры» Саша Житинский давал мне слушать разные кассеты. Я послушал кассету лауреатов. И больше всего мне с этой кассеты понравилась АЛИСА. Потому что все остальное, при все моем хорошем отношении к массе групп, звучало как самодеятельность. Никто из них не поет нормально, все поют со странным акцентом, все старательно выламываются, все старательно показывают, что это не они, что они показывают нелепость современного мира, и все удивительно похожи друг на друга. Все на что‑то реагируют, все что‑то пародируют, а где же у них истинное, настоящее? У АЛИСЫ тоже не полностью настоящее, они просто все это с наибольшим апломбом делают.

А. С.: Ну, в Косте и настоящего немало.

БГ: Я знаю. У него есть все, чтобы это стало настоящим. Просто там идет повторение прежних клише. Вот я послушал Янку Дягилеву – это да! Это первое после АДО что я услышал, что мне понравилось, что настоящее. Мне АДО нравятся, может это не такого масштаба, как Шевчук, но все равно чистое. У них нет пафоса, как у Шевчука, который, подобно Маяковскому, завяз в революционной тематике.

Да и на Западе то же самое. R.E.M. едва ли не единственная группа, которая что‑то делает, участвуя своими душами, своими телами в том, что делает… У большинства остальных это поза либо делание денег, даже у любимых мною КОКТО ТВИНЗ.

 

Интервью с БГ Александра Старцева, октябрь 1989 г.

«Иванов», Тула, 15/90 г.

 

 

из статьи: СЕВА НОВГОРОДЦЕВ: «Здесь же надо бороться за еду…»

 

– Слышали ли таких исполнителей, как Янка Дягилева, Егор Летов?…

– Янку я знаю, ее песни крутил как минимум раза три, а Летова – довольно много… О Янке и статьи читал, и на фото видел… У нее есть песни совершенно потрясающие. Только среди моих записей не у всех качество, к сожалению, удовлетворительное, поэтому не могу использовать все.

– Нужны ли Западу такие как Янка и Егор?

– Нет, не нужны. Они нужны только России.

 

Интервью Б. Суранова.

«Кукиш», Сыктывкар, № 8

 

 

ОТ БОЛЬШОГО УМА???

 

Н‑ну, почему я не читаю «Комсомольскую Правду»?! Один мой приятель, например, говорит, что «она становится все круче и круче»: тут‑те и обнаженные дамы, и политика, и сплетни, и все такое‑прочее. А я не читаю. С чего бы это? Может тут наложил (приложил) свою лапу факт моего давешнего сотрудничества с неким райкомом комсомола – эдакий мезальянс длинною в четырнадцать месяцев, итогом которого – увольнение по собственному желанию ввиду полного несоответствия моих желаний (заниматься некой формой рок‑н‑ролла) и возможностей (по сбору дани‑взносов и приему в сей союз упорно не желающей туда вступать работающей молодежи: «Вечно ты куда‑нибудь вступишь – то в комсомол, то в говно!»)…

А может всему виной крутые статьи журнала «УРлайт» дораскольничьего периода, в результате прочтения которых сей «союз» представляется мне некоим дебилообразным переростком желто‑коричневого колера; левой рукой у этого монстра – «Комсомольская Правда», правой – «Молодая Гвардия», а где‑то пониже и посередине болтается изрядных размеров и неопределенного цвета пенис – «Московский Комсомолец»…

Так или иначе, давненько я не брал в руки шашек, т. е. эту самую газетку. А тут вдруг прибегает ко мне один малец из тех, для которых еще стоит чего‑то делать – не потерянный, то есть – и прямо с порога: «Читал, мол, как твоего (моего??) Егора Летова в «Комсомолке» протянули?! Мол, извини, Егор, ты не прав, обсераешь всю малину неплохой маленькой девочке Янке!!..»

Любопытно мне сделалось – и с каких это пор «комсомолия» вдруг такими именами заинтересовалась? И откеля они, вааще, о таких вещах проведали? Да, сам себе думаю, оторвался ты, господин‑товарищ, от народных‑то масс. Наверстывать надо. И прямиком – в библиотеку. Шасть туда‑сюда – нету! Совсем было собрался обматерить в очередной раз родной «совок», да нашелся еще один малец – добрая душа, металлист – сгонял, притарабанил мне ее, родимую. Присел я, углубился…

«…Панк умер в России. Так как, собственно, не оказалось предмета искусства: вся жизнь, как панк. Поэтому ни СЕКС ПИСТОЛЗ, ни Свинья (группа АВТОУДОВЛЕТВОРИТЕЛЬ, Питер – прим. У. Родца) не снискали всенародной славы…» Па‑а‑азвольте не согласиться! Что, то есть, «умер»?! А ГрОб, а ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ, а ПУТТИ, а ДЕТИ ОБРУБА, а ПИЩЕВЫЕ ОТХОДЫ, а ЧУДО‑ЮДО, а НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНИЕ, а… впрочем, так я полдня буду перечислять. Однако ж, тут есть козырь и покрупнее: все перечисленные, я бы сказал, такой «русско‑интернациональный панк» в сравнении с нашей, типично‑совковой панк‑командой, которая‑то как раз и «снискала всенародную славу». Я имею в виду – ЛАСКОВЫЙ МАЙ. И не спорьте со мной, не размахивайте руками: по звуку, по умению (неумению) играть, а особливо, по качеству текстов – ну, типичный совковый (!!) панк (и на клавишах‑то они лабают, потому что на гитарах хоть как‑то уметь надо)… (Я приношу извинения тем НАСТОЯЩИМ, которых мог нечаянно обидеть таким соседством!)

Едем дальше, видим мост: «…Янка Дягилева стадиона не соберет. Это факт…» Это‑то, как раз, и не «факт». Жаль, не дал себе труда подумать автор хоть пару секунд: «А на кой хер он нужен Янке, этот стадион?!» Опять вы, гражданин Мальцев (авт. сего «комсомольского» опуса), лезете в чужой огород со своей «социалистической экономикой»: побольше народа сбежалось – побольше капусты накосил. Опять мерите всех на аршин ром Жуковых и юрок Шатуновых… Но тут я обо всех этих раскладах в момент позабыл, ибо прочел: «…Русской культуре везло: ее умудрились сохранить Юлий Ким, Анатолий Ким и Виктор Цой. Теперь вот пришла сибирская девчонка Янка… Янка заполнила собой разрыв между роком и русской культурой, когда эту брешь оставили после себя Виктор Цой и Дима Ревякин…» Честно говоря, я почти о..ел: вот, оказывается, кто сохранил русскую культуру! А я и подумать не мог. Только почему всего эти трое, и почему ИМЕННО ЭТИ?? С таким же успехом можно назвать… Высоцкого, Окуджаву и Гребенщикова. Или Галича, Вертинского и Шевчука. Или, наконец, Белова, Сычева и Васильева. А, че?! Тоже ведь… это… как его…. «сохраняли» (не хочу ничего плохого сказать про их мать!). Но самое‑то, пожалуй, важное, что никаких «брешей» Янка собой не заполняла! И Цой, и Ревякин, и Янка, и многие другие существуют па‑рал‑лель‑но, никто ничьего места не занимает, никто ни за кем не гонится: это не тараканьи бега! Не всем, правда, дано понять эту простую вещь.

Дальше: «…в песнях Янки нет социального протеста…». Так, стало быть, так‑таки и нету?!?! Да, Янка уже сама по себе – социальный протест, как и Егор Летов, как Рома Неумоев, как «КонтрКультУра» и проч. Протест самим фактом своего существования! Впрочем, дался всем этот «социальный протест»! Привыкли, что только на концерт придешь или кассету поставишь, а тут тебе: «Твой папа – фашист‑т‑т!», или еще интереснее: «Иван Ильич – участник перестройки‑и‑и…»

А вот дело и до ляпсусов дошло. Уж коль берешься цитировать – почему‑то все время ни к селу, ни к городу – тексты песен, так хоть слова не перевирай.

В статье читаю: «Здесь не кончается война/Не продолжается весна/Не начинается лето…», а у Янки в песне «Тихий Омут»: «Здесь не кончается война/ Не начинается весна/Не продолжается детство…»

Еще дальше идет сплошное обсералово: «…поначалу с ней играли ребята из ИНСТРУКЦИИ ПО ВЫЖИВАНИЮ… Клубная любительская команда…» Что‑то я такой факт из жизни Янки упустил. Я‑то считал, что с Янкой с самого начала играл сборный состав под водительством Егора и названием ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. А «клубная любительская команда», кстати, – одна из самых ярких in the end. Вот.

И снова цитата. «…Нет у нее и продюсера. Требовательного. Западного толка. Эту роль пытается взять на себя русский панк в обличье хиппи (?!?!?!) Егор Летов… Но его ненависть настолько губительна для музыки, что сквозь нее слушатель продирается с трудом. И он убивает искусство Янки…» Во, завернул. Ай, да, Мальцев, ай, да, сукин сын! (прим. Штирлица). У Егора одну только ненависть и разглядел: чует, небось, против кого «ненависть»‑то направлена! А насчет продюсера… Так что я могу сказать нового? Все то же: на фуй он Янке не в..ался!! Я понимаю, вы‑то небось хотите, чтобы всякие намины‑киселевы превратили Янку в очередную попс‑шмопс‑драмс‑блямс звездочку а‑ля гермафродит Женя Белогузов! На фиг!!! Не сметь своим нечистым рылом здесь чистое мутить с говном и… с прочими пахучими веществами!

Однако, буду закругляться. Последний аккорд: «…Мне всегда было интересно, в какой деревушке она слышала столько народных песен?» Мне почему‑то кажется, что ни в какой. Там сейчас и услышишь‑то скорее всего: «По речушке лом плывет из села Кукуева/Ну и пусть себе плывет, железяка фу‑е‑ва‑а…» А по поводу народности и посконности… Так народ правильно, хорошо сказал: «Не в свои сани не садись!» Может пора, гражданин Мальцев, переквалифицироваться в управдомы?!

 

Ю. Романов‑Второй.

«О’Корок», Могилев, 1(6)/91 г.

 

 

из статьи: ГОВОРЯТ, ЧТО…

 

…лидер известной панк‑группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА Егор Летов рассорился с Янкой Дягилевой. Говорят, что к этому у них шло давно. Кстати, ГО, похоже, распалась. Во всяком случае, последний альбом Летова датирован декабрем 1990 года и не относится к дискографии ГО. Интересно то, что в альбоме нет ни одного нецензурного слова (в предыдущих записях Летова их было в избытке), хотя в названии «словцо» присутствует.

 

«Молодой Коммунар», Воронеж, 12.03.91 г.

 

 

из статьи: «ГЛАШАТАЙ ПЕ‑РОК‑СТРОЙКИ»

 

…Янка Дягилева, лучший образец интеллектуальной «анархистки», возрождает давно забытый на Западе стиль Мелани и Джоплин. Она посредственная гитаристка, но в свои стихи и вокал вкладывает душу. Песни невозможно запомнить: что‑то из сказки, что‑то из сновидения, что‑то из вашего нереализованного «я». Янка держится просто и скромно, никогда не дает интервью, не выступает на официальной эстраде. Янка – феномен рок‑вокалистки. Диапазон: одна‑две октавы, но пробирает до мозга костей.

 

В. Баев.

«Комсомолец», Петрозаводск, 19 марта 1991 г.

 

 

 

ПОСМЕРТНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ

 

УШЛА ЯНКА

 

Вчера в 9 часов утра в притоке Оби, реке Ине, рыбаками было обнаружено тело Яны Дягилевой, поэта, певицы, рок‑барда из Новосибирска.

9 мая Янка с родственниками была на даче. Ушла погулять и не вернулась. Ждали, надеялись – в последнее время Янка была печальна и неуравновешена: может быть, куда‑то уехала, вернется?

В милицию сообщили только в понедельник, тринадцатого. Поиски результатов не дали – только вчера…

Как сообщил по телефону начальник новосибирского ГУВД полковник Корженков, опознание неопровержимо подтвердило личность погибшей. Судмедэкспертиза еще предстоит, но, по предварительным данным, признаков насильственной смерти нет. «Это или несчастный случай, или самоубийство», – считают в милиции.

Янка не записала ни одной пластинки, не выступала по телевизору, но была известна ценителям рок‑музыки всей страны. Наша газета писала о ней 23 сентября прошлого года. Ни одной фотографии в редакции нет.

Нам, видимо, еще предстоит осознать, кого мы потеряли…

 

О. Пшеничный.

«Комсомольская Правда», Москва, 18.05.91 г.

 

 

ПРОЩАЙ, ЯНКА ДЯГИЛЕВА…

 

Ну почему, почему слепая судьба отнимает у нас самых молодых, самых талантливых, самых неравнодушных?

Янка Дягилева, девочка со сбитыми коленками и щемяще‑детским голосом, больше никогда не споет нам. В День Победы она ушла и не вернулась. 17 мая, как сообщила «Комсомольская Правда», ее подняли из холодной весенней воды сибирской реки… Она почти ничего не успела сделать в своей короткой и далеко не радостной жизни. Ведь то, что написано и спето ею, не идет ни в какие сравнения с тем, что не написано и не спето.

Еще не утихла боль прощания с Виктором Цоем. Не прошло и года – новое горе обожгло сердца нашего рок‑поколения. И нет больше сил терпеть, и опускаются руки и хочется кричать. Друзья уходят. Кем их заменить?

P.S. И у нас в редакции, как и в «Комсомолке», нет фото Яны Дягилевой. Все ее снимки в рок‑прессе можно пересчитать по пальцам. Но мы постараемся достать хотя бы одну ее фотографию. Ведь Яну почти не знали в лицо…

 

«Молодой Коммунар», Воронеж, 22.05.91 г.

 

 

ЯНКА

 

Теперь по‑особому прочтется каждая ее строчка. Каждая. «В моей крови песок мешается с грязью»… Прочтется теми, кто слушал в пол‑уха. Или теми, кто не слышал вовсе. Те, кто слушал и слышал, не могли не почувствовать в ее песнях то, отчего «дрожат вены». То, что билось в голосе Башлачева, – предчувствие, предначертанность, что ли… Если принять две милицейские версии: «Несчастный случай или самоубийство», то мне понятнее вторая.

Тяжело и тоскливо – Янки больше нет.

17 мая в 9 утра в притоке Оби – реке Ине – рыбаками было обнаружено тело Яны Дягилевой.

Вода держала тело девять дней…

Я вспомнила написанное Машей Володиной задолго до того, как вода унесла Янку: «Помнишь ли, Янка – купала ты нас, и стали мы – братья в голосе Твоем. Ты – большая река, Янка. И вставала Ты со стула и уходила по коридору сквозь палево, а потом приходила вновь, и была Ты всегда и будешь. Ты, Янка – большая река».

Думаю, что если я напишу, что Янка была «сибирской Дженис Джоплин», талантливым поэтом, что она играла на бас‑гитаре (одно время) в ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ, пока не пришла к сольным выступлениям, или с импровиз‑группой ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ, то это ни о чем не скажет…

 

Г. Пилипенко.

«Аксинья», Ростов‑на‑Дону, 25.05.91 г.

 

 

СВЯТЫЕ ПУСТЫЕ МЕСТА – ЭТО В НЕБО С МОСТА…

 

ЯНА ДЯГИЛЕВА, ЯНКА – ПОЭТЕССА, ПЕВИЦА И РОК‑БАРД ИЗ НОВОСИБИРСКА. 17 мая ее тело было обнаружено в притоке Оби, реке Ине. Наряду с трагически погибшим три года назад в Питере Александром Башлачевым Янка являлась одним из крупнейших явлений русского рока последних лет, известная ценителям музыки всей страны, хотя при жизни не записала ни одной пластинки, ни разу не появлялась на экранах телевизоров…

 

«Под руки в степь, в уши – о вере,

В ноги потом стаи летят.

К сердцу платок, камень на шею.

В горло – глоток,

Может, простят…»

 

Давно не виданная искренность исполнения и боль, пронизывающая ее исповедальные монологи, откровенность и пылающая, захлестывающая живительная и драматичная энергия, открытость чувств и сила темперамента в самозабвенно смертельной экзальтации, истинная трагичность ее текстов определили короткий, но яркий расцвет ее своевольного творчества. «Бред совкового бытия, мрачность урбанистических закоулков и затерянность в них человека в янкиной интерпретации выглядели не ироничной «чернухой», не мрачным фарсом, а именно тем, что в классические времена называлось высокой трагедией, которая звучала трогательно, горестно и чисто…», – писал о Янке журнал «КонтрКультУра», Москва. «Одна из тех немногих, кто готов был пожертвовать художественной формой, или даже не мог ей не пожертвовать», – сказал однажды его редактор Сергей Гурьев, – «ибо изначально целиком и полностью были ориентированы на выпуск из себя в незамутненной форме излучения своего состояния и ощущения чистой энергии, не отвлекаясь на какие‑то эстетические навороты. Они могли и играть не совсем то, их можно было упрекать за плохие аранжировки… Но когда они находились на сцене, от них шло эмоциональное ощущение именно того, что надо – полное и глубокое восприятие».

 

И. Ваганов.

«Комсомолец, Наше Время», Ростов‑на‑Дону, 15.08.91, № 157(13443).

 

 

ВОТ И ЯНКИ НЕ СТАЛО…

 

Строки официального сообщения мало что говорят: 9 мая была с родителями на даче, ушла погулять – и пропала. Тело нашли через шесть дней. Утонула. Несчастный случай? Сама решила уйти из жизни? Кто может сейчас это сказать точно? Да и в этом ли дело: в союзном нашем роке никто Янку Дягилеву не заменит.

Она была из плеяды сибирских рокеров, демонстративно отказывалась выступать на помпезных и официозных фестивалях и концертах, работала с Егором Летовым, ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ, в сольных проектах. У нее был готов материал для нового альбома. Сейчас, может быть, что‑то и появится из янкиных песен на виниле. При жизни они были слишком резки и нелицеприятны как для «Мелодии», так и для радио и ЦТ. Лишь не так давно несколько из них прозвучало в «Тихом Параде» Всесоюзного радио…

Смерть дарований – повод для того, чтобы после нее на их имени делала себе имя и деньги всякая околокультурная шушера. Янка, да избавит тебя Бог от такой участи!..

 

«На Смену», Свердловск, 25.05.1991 г.

 

 

РОКЕР – ХРУПКАЯ ЯНКА

 

Ударившее как гром среди ясного неба известие – гибель новосибирской панк‑певицы Янки Дягилевой – подсознательно заставило всех нас принять эту еще одну чисто рок‑н‑ролльную смерть. Кладбище русского рока в этом году стало еще на одну могилу больше. А совсем недавно появилась еще одна – могила старого рокера Майка Науменко, игравшего в группе ЗООПАРК…

Бог прибрал Янку. Несколько месяцев назад ее тело нашли в сибирской реке.

Еще недавно она исполняла свои песни на фестивале «Памяти погибших музыкантов» в Кемерово, собиралась приехать в Нижний… Не приедет: «в гости к Богу не бывает опозданий». Только не надо слать открытки: «Яна Дягилева – лучший рокер». Хрупкая девчонка просто не сдюжила. «Добрым прохожим продана смерть моя…» – пела она безболеутоляюще. И, казалось бы, уже истратив последние силы, она продолжала нести свой крест до конца. Она не была обычной девчонкой, исполняющей свои песни подобно рок‑бардам. Она была неподдельным, исключительным явлением отечественного панк‑рока, и ее песни говорят сами за себя… «Я повторяю десять раз, и снова: никто не знает, как же мне…»

P.S. Как стало известно из достоверных источников в Москве на фирме «Эрио» готовится выйти в свет посмертный акустический альбом Янки Дягилевой.

 

Д. Паулин.

«Дзержинец», Горький, 1991 г.

 

 

«НЕ ПЛАЧЬТЕ, КОГДА…»

 

«Несчастная жизнь – она до смерти любит поэтов.

И за семерых отмеряет и режет. Эх, раз, еще раз…»

(А. Башлачев)

 

Еще раз… Не стало Янки – Яны Дягилевой – певицы из Новосибирска, самого дорогого, что появилось для меня в искусстве второй половины восьмидесятых. Обстоятельств ее гибели я не знаю – несчастный случай слишком похож на самоубийство.

Говорят, окна ее дома находились вровень асфальту, а сам дом стоял на перекрестке дорог, и мимо все шли и шли какие‑то машины, грузовики, бетономешалки. Теперь понимаю, почему она так ненавидела городскую «клетку», отчего только воспоминанием детства сквозил в ее песнях ветер и светило солнце. Я понимаю, почему она ушла умирать за город. К реке, к своему детству.

Я писала, что Янка взяла «бабью песню» Башлачева. Родство фольклорной интонации, мелодии, даже образности очевидно.

 

«Как вольно им петь

и дышать полной грудью на ладан.

Святая вода на пустом

киселе неживой.

Не плачьте, когда семь

кругов беспокойного лада

Пойдут по воде над

прекрасной шальной головой»,

 

– Башлачев.

 

«И в тихий омут буйной головой.

Холодный пот – расходятся круги»,

 

или

 

«Нелепая гармония пустого шара

заполнит промежутки мертвой водой»,

 

– Янка.

 

«Поэта не взять все одно

ни тюрьмой, ни сумой,

Короткую жизнь. Семь

кругов беспокойного лада,

Поэты идут. И уходят от нас

на восьмой…»,

 

– Башлачев.

 

«На черный день усталый танец

Пьяных глаз, дырявых губ.

Второй упал. Четвертый сел.

Восьмого вывели на круг…»

 

или

 

«От большого ума – лишь тюрьма да сума…»,

 

– Янка.

Если бы она наследовала только его песням, но не его смерти… Я писала, что Янка – сама Жизнь. Жизнь умерла.

Последнее, что было новорожденной Жизнью в нашей рок‑музыке.

Надо было бы этим закончить. Но мне очень важно сказать вот что: до тех пор, пока вымороченное «подполье» будет оборачиваться сектантством, пока саморазрушение будет возводиться в эстетическую категорию, пока мы не поймем, наконец, что депрессия – не сильная усталость или плохое настроение, но болезнь, и она излечима – до тех пор самые талантливые и незащищенные обречены.

А пока теории взрослых неглупых людей, создателей «нового подполья», напоминают мне о строке из песни ВЕЖЛИВОГО ОТКАЗА: «Эпигон адепту ставит свечку за его пожизненную вышку».

Прости всем нам, Яна. Спи спокойно. Пусть земля тебе будет пухом.

 

М. Тимашева.

«Экран и Сцена», 23.05.91 г.

 

 

«ДОСКА МОЯ КОНЧАЕТСЯ…»

 

Когда умерла Янка, думалось: сейчас аукнется, как после смерти Башлачева. Как после катастрофы с Цоем. И ничего не произошло. Выяснилось, что ее песни (и вообще о ней) совсем мало кто слышал. «Кто умерла?..» – Яна Дягилева, певица такая.

Я не смогу, наверное, объяснить, почему к правильным и обыкновенным чувствам – боли, жалости, недоумению – примешивается ощущение какой‑то угрозы: обессилевшей воли, нарушенного слова. Редко когда гибель одного человека излучает в будущее густую струю немоты: без вариаций, без «продолжение следует». Вычеркнут еще один мир обещанных возможностей. По этой улице, сколько теперь ни иди, жить негде: нумерованные пустыри, немота, ступор.

XXI век приветствует наше приближение снайперскими выстрелами, девяностые годы – последние годы – разборчиво опустошают русскую жизнь. Смерть гурманствует, из писателей взяв Венедикта Ерофеева, из режиссеров – Сергея Параджанова, из священнического чина – отца Александра, из певцов – Виктора Цоя, из молодых актеров – Никиту Михайловского. Из людей – на круг – Андрея Сахарова. Я не сравниваю «масштабы индивидуальности» (хотя бы потому, что смысл слова «индивидуальность» не признает никаких сравнительных масштабов), я говорю о простом: за каждым открывался путь – сделался пустырь, вновь сузилось обживаемое пространство будущего. Умерла Янка, и что говорить, опять то же самое. Малый, темный уголок жизни, но в нем была душа – вынули душу.

Янка – имя, голос, кассета ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ – возникла, когда от русского рок‑движения уже остались рожки да бабки. Абсолютная ее неподдельность и необходимость были очевидны. Пленку передавали послушать с оглядкой, не кому попало: до пронырливых коммерсантов (как раньше – до бдительных гебистов) доводить сведения о ней никто не хотел. «Знаешь Янку – и молчи».

Очень пугало, что ее рабочим полем стал панк‑рок: мрачный, грязный, одержимый манией самоубийства (всерьез или напоказ – нужно еще подумать, что хуже). Но именно через панк, по нынешним временам, проходит граница между искусством и неискусством, именно здесь – зона максимального напряжения для «нижних чинов» культуры. Панк‑рок открыл, вернее сказать перепроверил на себе (дело не новое), что изо всех общечеловеческих ценностей нижнего регистра лишь одно не поддается утруске: отчаяние парии. То самое гумилевское «холодное, презрительное горе», разменянное на тысячи и тысячи заурядных жизней, дегениализированное, опустившееся в клоаку и преисподнюю массового сознания.

 

Всего два выхода для честных ребят:

Схватить автомат и убивать

всех подряд

Или покончить с собой – с собой,

с собой, с собой, –

Если всерьез воспринимать этот мир.

(Е. Летов)

 

Янка сделала невозможное: приняв беспросветность, стала в ней источником света, перевела панковскую остервенелость в состояние трагизма. Все, о чем философствовал Егор Летов, Шива русского рока, о чем бесновался Ник Рок‑н‑Ролл (если Егор – Шива, Ник, пожалуй, будет Арджуной), – в Янке обретало живой голос, человеческий облик: прорастало из тезиса и крика в песню.

Косную музыку панка Янка делала тайным заклятием – не проклятием. Такой незащищенной серьезности, такой чистоты и открытости вслушивания в отчаяние – ни у кого, никогда в «нижнем царстве» мировой культуры. Великая Дженис Джоплин глушила эту же боль экстазом саморазрушения и поисками транса – Янка работала без болеутоляющих.

 

Фальшивый крест на мосту сгорел

Он был из бумаги он был вчера

Москва упала пустым мешком

Над городом вьюга из разных мест

Великий праздник босых идей

Посеем хлеб соберем тростник

За сахар‑чай заплати головой

Получишь соль на чужой земле…

 

Было ощущение: то, от чего всех рядом дергает и кривит, на нее с чудовищной, ненавидящей силой давит. На «стрём» и «стёб», на всю эту муторную панковскую браваду у нее не хватало – сил? времени? желания? Я помню концерт, на котором панки по обыкновению «оттягивались» напоказ: выли, терзали мебель, чуть пульт не перевернули, пока Ник орал «Старуху». С выходом Янки за минуту вся дурь отшелушивалась. Она пела. Ее слушали.

 

Серый покой сон под колеса

Вены дрожат все налегке

Светлый босой кукиш у носа

Рядом бежать на поводке.

 

Это не похоже на текст песни – так заговаривают болезни, так кликушествуют, так кричат в любви. Господи, как ее любили! Люди, у которых шрамов на венах больше, чем пальцев на руках, могли затеять меж собой обстоятельную сибирскую выясняловку: ты Яночку толкнул, ты даже не заметил, она тоже не заметила, но все равно – извинись перед Яночкой… Ее берегли почти благоговейно, собственной нежностью ошеломляясь, млея от света. «Янка несет свет», – это как‑то очень спокойно про нее выговаривалось: без пафоса и без стыда за слово.

…«Не уберегли»? Это тебя, поганца, не уберегли: ищи виноватых.

Она знала свое место в отчаянном, монотонном, нечленораздельном мире. Янка была открытием звука. Ее песни звучали как ее имя: в них усиливался самый первый, самый простой гласный – чистая нота страдания. Открытое «а» – как открытая рана: не крик, музыка крика.

 

Коммерчески успешно принародно подыхать

Об камни разбивать фотогеничное лицо

Просить по‑человечески

заглядывать в глаза

Добрым прохожим –

Продана смерть моя

Продана.

 

Я знаю немного вещей, горших, чем эта песня с оставленной под конец считалкой: «Доска моя кончается, сейчас я упаду…» И последний гитарный перебор, и вот этот выкрикнутый‑выдохнутый, музыкой ставший, Первый звук – единственный, который дается людям от рождения, и который в невыносимую минуту заменяет все остальные. Даром, что ли, в славянской грамоте он именуется «Аз»? Аз есмь «а»: звук боли и есть самоопределение человека.

На том и конец, «аз» – последняя буква алфавита. Прости, Янка.

 

Параллельно пути черный

спутник летит

Он утешит спасет он нам покой

принесет

Под шершавым крылом да за

круглым столом….

 

 

Александр Соколянский.

«Литературная Газета», Москва, № 30/91 г.

 

 

«Я ОСТАВЛЯЮ ЕЩЕ ПОЛКОРОЛЕВСТВА…»

 

 

Не успела еще развеяться печаль‑тоска после смерти Цоя, как новый удар: нет больше янки Дягилевой, новосибирской рок‑певицы, нежной и тревожной души сибирского рока.

 

И плачем Ярославны по ней самой зазвучит распевная, лирическая, пронзительная до боли – «Стаи Летят»:

 

…Крепкий настой. Плачьте, родные!

Угол, свеча, стол, образа…

 

В прессе скупая информация в несколько строк: «9 мая ушла погулять. Не вернулась. Утонула в реке. Может, несчастный случай, а может, самоубийство». Вечная судьба русских поэтов.

И как предчувствие или, может, заранее решенный шаг в небытие, строчки: Седьмая вода – седьмая беда.

 

Опять не одна до самого дна.

До самого дна по стенам крутым.

На них червяки, у них имена.

У края доски застывшей реки

С наклоном руки из красной строки.

 

Пресса Янку не баловала своим вниманием, телевидение и радио тем более. Для многих, думаю, это имя совсем ничего не говорит. Но только не для истинных поклонников рока. Янку любили, ее песни знают в самых отдаленных уголках нашей страны, и это несмотря на полное отсутствие рекламы в средствах массовой информации. Только редкие концерты, участие в рок‑фестивалях и, главным образом, магнитофонные записи, блуждающие по стране.

Своей стихией Янка выбрала андеграунд, сознательно отвергнув всякую сделку с шоу‑бизнесом, а вместе с тем возможность выхода на широкую публику, возможность получать солидные деньги и прочие удобства сытой, но для нее неприемлемой жизни, любой компромисс с собственными представлениями о независимости и свободе творчества был ей противен.

Янка была одной из немногих, кто черпал силу и нежную напевность своих мелодий в народных мотивах. Хотя чаще нежность сменялась на ярость, помноженную на боль и отчаяние. Этими песнями она достойно продолжала традиции русского рока, заложенные А. Башлачевым, Д. Ревякиным.

Былинная мощь ее текстов наряду с удивительной, проникающей в душу мелодией захватывала сразу.

От песен Янки веет безысходностью, но с ними почему‑то легче безысходность эту преодолеть. Здесь серость и бесприютность нашей жизни и невозможность смириться с этим. Постоянные поиски выхода из замкнутого круга русского мученичества и постоянное натыкание на новые тупики:

 

Здесь не кончается война,

Не начинается весна,

Не продолжается детство.

Некуда деваться.

Нам остались только сбитые коленки…

 

В этих песнях боль огромного сердца, любовь и сострадание к людям и вместе с тем осознание неизбежной трагичности такого бытия:

 

Проникший в щели конвой

Заклеит окна травой.

Нас поведут на убой.

Перекрестится герой,

Шагнет в раздвинутый строй.

«Вперед за Родину, в бой!»

…Всех поведут на убой.

 

Гордая, вольная птица, бьющаяся в клетке, – это Янка. Сильная и хрупкая одновременно, пляшущая на костре собственной жизни – это тоже она.

Предсказания собственной судьбы? Они есть: в любой песне соткан узор из щемящей душу безысходности и печали:

 

Мне придется променять

Осточертевший обряд

На смертоносный снаряд,

Скрипучий стул за столом

На детский крик за углом,

Минуты спутанных гроз

На депрессивный психоз,

Психоделический рай

На три засова в сарай.

Мне все кричат: «Берегись!»

 

Саша Башлачев просил: «Поэты идут до конца. И не смейте кричать им: «Не надо!» А крикнуть все же хочется. Хотя знаешь, что не остановить.

Княжна русского рока, поэт нищих гурманов, гордых бессребреников и бродячих музыкантов, она оставила нам в наследство несколько потрясающих песен, глубоко уходящих корнями в русскую народную традицию. А кроме того, оставила невосполнимую брешь в том, что принято называть русским роком, отдав себя на костер самосожжения. Но хрупкий ее голос еще будет петь чудесные песни трепетной птицы со звонким именем – Янка.

 

Я оставляю еще

полкоролевства.

Весна за легкомыслие меня

накажет.

Я вернусь, чтоб постучать

в ворота…

 

 

Светлана Кошкарова.

«Субботняя Газета», Курган, № 25/91 г.

 

 

ЯНКА ДЯГИЛЕВА (1967–1991)

 

Была середина мая. Среди харьковской тусовки разнеслись невразумительные слухи, пришедшие из далекого Новосибирска, о том, что пропала Янка Дягилева. Но толком никто ничего не мог сообщить, и вроде бы поводов волноваться не было, но какая‑то смутная тревога закралась в сердце. И вдруг 18 мая на последней странице «Комсомолки» появилась крохотная заметка, в которой сообщалось, что за день до этого было найдено тело Янки рыбаками в реке Ине. Больше никаких сообщений – ни в прессе, ни по телевидению, ни по радио…

В советском роке Янка была явлением не меньшей важности, чем БГ или Саша Башлачев. У нее нет аналогов ни в западном, ни в советском роке. Вряд ли стоит проводить параллели между Янкой и Джоан Баэз, Дженис Джоплин, Патти Смит или ранней Жанной Бичевской.

Первый раз композиции Янки появились в альбомах Тоталитаризм и Некрофилия знаменитой сибирской группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА в 1987 году. Вряд ли можно считать этот дебют полноценным, скорее, это был просто прикол. Серьезная запись была сделана после тюменского панк‑фестиваля ’88, где Янка дебютировала под псевдонимом ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. Так же назывался ее первый сольный альбом, записать который помогли Егор Летов (ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА) и музыканты крутой тюменской панк‑команды ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ. Начались концерты, студийная работа. Слава в кругу поклонников андеграунда пришла к Янке практически сразу, и ее альбомы стали появляться во всех точках Союза.

26 июня 1989 года в Харькове Янка участвовала в концерте в ДК «Пищевик». Харьков был еще не очень хорошо знаком с ее творчеством, а само выступление продолжалось совсем недолго, потому что Янка очень быстро порвала струны на своей гитаре. Но, тем не менее, даже неподготовленную публику ей удалось заколдовать своими странными нервными песнями… Помню свои ощущения после того, как я послушал янкины песни.

Про них мне говорили многие, но я не представлял, как может женщина петь рок. Максимум, чего я мог ожидать, были потуги на джаз‑рок в духе Дженис Джоплин. Но Янка разрушила все мои ожидания. Ее песни вошли в меня и залезли в самые глубокие закоулки души. С тех пор она стала в одном ряду с моими любимыми музыкантами.

Про Брайана Джонса, соло‑гитариста РОЛЛИНГ СТОУНЗ, умершего в 28 лет, его соратник по группе Кит Ричард сказал: «Брайан принадлежал к той категории людей, по которым видно, что они не доживут до 60‑ти». Я думаю, про Янку можно сказать то же самое. Невозможно представить ее счастливую старость, появление дисков на «Мелодии». Янке не хотелось «коммерчески успешно принародно подыхать», как она пела в своем альбоме Продано!.

Легализация нашего рок‑андеграунда загнала в тупик многих талантливых музыкантов. Среди них – Егор Летов, Роман Неумоев (ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ), Дмитрий Ревякин (КАЛИНОВ МОСТ), некоторые другие музыканты. К огромному сожалению, не обошлось без жертв – Дмитрий Селиванов, Саша Башлачев, Янка… Будет ли продолжение у этого скорбного списка?..

P.S. «Б‑Б!!!»: Пока статья готовилась в печать, ушел из жизни лидер группы ЗООПАРК Майк Науменко, и трагически погиб Игорь Тальков.

 

Рок‑курьер.

«Ба‑Бах!!!», Харьков, № 13/15, 1991 г.

 

 

«ПАРАЛЛЕЛЬНО ПУТИ ЧЕРНЫЙ СПУТНИК ЛЕТИТ…»

 

Мартиролог российского рок‑н‑ролла пополнился еще одной жертвой извечного лозунга «жить быстро, умереть молодым».

Янка Дягилева, «новосибирская Патти Смит», как прозвали ее досужие журналисты, 9 мая 1991 года бросилась в реку.

Трудно писать о Янке. Никогда не мог представить себе, что ее не будет. Таким, как она, умирать нельзя – и именно такие умирают. Я видел ее один раз в жизни. Я никогда не слышал, как она поет – «вживую», конечно. Все, что я знаю о ней – обрывки досужих тусовочных разговоров и кассета, заезженный «Макселл» с магнитофонным альбомом, записанным Янкой с музыкантами из тюменской ИНСТРУКЦИИ ПО ВЫЖИВАНИЮ под псевдонимом ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. Назывался он Деклассированным Элементам. И этого всего мне хватило, чтобы уяснить себе: наше счастье, что она есть, потому что такие, как она, появляются один раз за много‑много лет, и еще раз наше счастье, что за эти десять лет у нас появились СашБаш и Янка.

Появились и ушли от нас. Неуклюжи все слова, которыми пытаешься говорить о том, кем и чем была для нас Янка. Можно произвести музыковедческий разбор ее песен, но это не даст ничего для понимания Янки. Можно попытаться проанализировать ее тексты, но разве это что‑то меняет?

Она никогда не давала интервью, говоря о том, что сама о себе она не может сказать ничего. Настоящая – когда пою, говорила она. Думается, это было правдой – иначе почему эти песни проникали в сознание людей, далеких от структур андеграундного рока? Как только янкин голос начинал звучать из недр магнитофона, люди замирали и сидели молча. Янка зачаровывала своей непритворной искренностью и болью, подбором слов, таких же обычных, как те, которыми мы с вами пользуемся каждый день. Главное – правильно расставить слова, сказал кто‑то. Янка это умела. Звучание янкиного альбома идет оттуда, из‑за бугра, как, в сущности, и все, связанное с рок‑музыкой, да и немудрено – продюсер альбома Егор Летов (о нем – чуть позднее) считается одним из лучших в стране знатоков западной «независимой» музыки. Но я сильно сомневаюсь в том, чтобы хоть одна из песен ее была понята и, наверное, что важнее, прочувствована на Западе даже самыми умными, талантливыми и продвинутыми людьми. Ведь в российской тоске есть нечто непонятное всем остальным этносам мира. И почти ни в одном языке мира нет абсолютного эквивалента слову «тоска». Как сказал один мой приятель‑музыкант, тоска – это как будто едешь ночью на санях по заснеженной равнине неизвестно куда. И неизвестно, доедешь ли…

Янка, конечно, неоспоримо российское явление. В ее песнях часто встречаются русские пословицы и поговорки, но глубоко и подчас парадоксально переосмысленные. То, что у Юрия Наумова (тоже, кстати сказать, ушедшего от нас, но, слава Богу, не в небытие, а в Америку) было изощренной версификацией, то, что побуждало восклицать «Ай да Наумов, ай да сукин сын!», в Янке заставляло замирать, чтобы как можно глубже и острее осознать то, что было в ней.

«Ты нес в ладонях чистую воду…» Янка ничего не хотела СКАЗАТЬ, ничему не хотела НАУЧИТЬ, ни к чему не хотела ПОДТОЛКНУТЬ. Она просто ЖИЛА в песнях – и спасибо ей за это, и вечный позор всем нам, что не уберегли этот живой огонек.

Надо, конечно, сказать и о той среде, откуда Янка вышла. В начале 80‑х годов кое‑как доползший до нас панк‑рок начал массово воплощаться в реально существующие группы. Причем наиболее активно в двух регионах тогда еще «великой державы», в забитой и голодной Сибири и в относительно сытой и цивилизованной Эстонии. И то, что на первый взгляд кажется парадоксом, на самом деле таковым не является. Просто Сибирь к тому времени дошла до точки, за которой – нечто, абсолютно нормальным человеком непредставимое. А Эстония, по советским меркам, жила близко к нормальной человеческой жизни, но, глядя на близлежащую Финляндию, очень остро осознавала свою ущербность. «А ведь могли жить как люди», – думали пожилые эстонцы, молодые же брали в руки инструмент фабричной марки «что попало» и – рубили панк. Но в цивильной Эстонии панк тоже был цивильным, поскольку музыканты смотрели финское ТВ и знали, как это делается (в тихой Финляндии панк‑рок – одно из любимых музыкальных направлений – вспомните гастроли в Москве группы СИЕЛУН ВЕЛЬЕТ). Сибиряки же были панком остервенелым, злым и жестоким подчас. Лидирующим персонажем сибирского панка стал Игорь «Егор» Летов, младший брат известного фриджазового саксофониста Сергея Летова. Его группа ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА за девять лет существования выпустила точно не подсчитанное пока количество магнитофонных альбомов. Помимо этого, Егор постоянно занимается всяческими сторонними проектами – СПИНКА МЕНТА, ЧЕРНЫЙ ЛУКИЧ, КОММУНИЗМ… И, как мы уже упоминали выше, одним из таких проектов была Янка.

Егор для большинства людей из тех, кто ходит на его концерты и ездит за ним по стране, не просто музыкант или даже рок‑герой. Он – гуру, духовный вождь. Не случайно наблюдаемая мной некоторое время назад продажа плакатов, где лицо Егора соседствовало с Сильвестром Сталлоне, Арнольдом Шварцнеггером, Брюсом Ли, обильной телом Самантой Фокс и безымянными нагими красавицами, шла довольно бойко. И, как любой гуру, Егор имеет собственное кредо, систему идей, которую проповедует.

Суицид, самоубийство, как лучший способ воздействия на окружающую действительность, на все то, что обрушивается на голову человека – вот, по Егору Летову, главное. Самоуничтожение как способ изменения мира к лучшему. Правда, я подчас не уверен в том, что ему действительно хочется изменять мир, и это понятно – за прошедшие десятилетия все мы были свидетелями неоднократных попыток изменить мир, перекроив его по своему образу мыслей. Так что уход от мира – вполне объяснимая для меня теза – всегда проще уйти, чем попытаться «хоть что‑то изменить когда‑нибудь». А иногда и не остается возможности. Но в мире Егора, где чувство боли часто переходит в исследование механизма этого чувства, где ненависть ко всему окружающему становится доминантой, я не нахожу места человеку – тому, которого так много было в песнях Янки. Именно поэтому я предпочитаю Янку Егору, как предпочитаю Ричарда Баха Карлосу Кастанеде. Может быть, Баху не хватает глубины, но зато в нем больше искренности и доброты, мир же Кастанеды без искренности и доброты обходится. Обнаженные нервы Летова становятся стальными трубами, янкина же душа с содранной кожей билась о колючую проволоку бытия.

«Я повторяю десять раз и снова – никто не знает, как же мне…» В индустриальном Новосибирске, где дым от труб застит небо, где Янка, у которой было столько друзей, жила одна, не нашлось никого, кто бы забеспокоился, когда она исчезла. «А, поездит по стране, вернется», – так можно суммировать мнение городской тусовки. Но пробило Москву. Поиски велись из белокаменной.

Я намеренно избегаю цитирования ее песен – вы сами их прочтете. Есть расхожее мнение, что и она, и СашБаш предсказали свою смерть в песнях. С этим можно согласиться, можно спорить, но для меня ясно одно – они предсказали и то, что будет после. Строчка Янки «о, продана смерть моя», похоже, начинает обретать воплощение. Мне не близко мнение нашего андеграунда – «нельзя отдавать ее на растерзание совку, о ней и так мало кто знал, пусть она останется одной из наших», но меня передергивает от плаката с ее стихами, выпущенного малопонятно кем на плохой бумаге и с плохим качеством печати, который периодически появляется в продаже на рок‑мероприятиях. И, возвращаясь к разговору о панке, следует четко уяснить для себя: к панку Янка имела такое же отношение, как к вальсам Штрауса. Она имела отношение к жизни – и все. Это было очень янкино отношение.

Не рассматривайте этот материал как акт продажи ее смерти. Есть вещи, которые нельзя сделать за деньги. Я люблю Янку. Пусть земля будет ей пухом.

 

Артем Липатов.

«Студенческий Меридиан», Москва, 1991 г.

 

 

СМЕРТЬ ВЫБИРАЕТ ЛУЧШИХ…

 

У меня в сумке до сих пор «живет» старый блокнот – с прошлой осени, с «Рок‑Азии». Обложка его перемазана пастой – это от плотного, мощного «саунда» группы Янки Дягилевой – панк‑фолк‑рок‑барда – потек стержень. Там же в блокноте, два густо исписанных листочка с вопросами к Янке, заготовка интервью… Но интервью тогда не получилось: Янка не согласилась. «Просто поговорить – пожалуйста, но в газете не должно быть ни строчки…» – «Но почему? Может быть, Вам это не нужно, но это может быть нужно другим…»

– «Те, кому нужно, сами разберутся, кто я и зачем все это…» В ней не было избалованности, рокерского «форса» и хлестко‑эпатирующего выпендрежа. В эпицентре беззапретной «рок‑азиатской» вольницы мы разговаривали с ней на «Вы» и не испытывали от этого стеснения…

Я действительно не записала тогда ни строчки. Но время от времени обрывки из этого разговора потом всплывали в памяти. Мы заговорили о Башлачеве, о его смерти, и Янка сказала, что да, бывает так плохо, что хочется и пожалеть себя, «но я тогда думаю, что есть люди, которым еще хуже, чем мне. Чего себя‑то жалеть…» – «Слышала, будто на «Мелодии» готовится Ваша пластинка?»

– «Ложь. Не записывалась и записываться не собираюсь, даже если предложат…» И опять про то, что если кому нужно… На фоне бесконечных разговоров о коммерческих подходах, о «раскручивании» групп, о том, как прорваться, пробиться, продраться, янкины слова были чем‑то вроде стакана воды, выплеснутого в лицо. Янка с отвращением смотрела на толпу, мирно шелестевшую в табачном тумане клуба участников, и яростно чеканила: «Я ненавижу тусовку. Эти люди хоронят рок…»

Простите, Яна! Я не знаю, как по‑другому озвучить свой «Реквием» для Вас. Вы погибли, и мы, скорее всего, никогда не узнаем, был ли то несчастный случай или страшная необходимость. Смерть самых лучших выбирает, а живым оставляет право мучиться потерями и болью…

 

Е. Гаврилова.

«Молодежь Алтая», Барнаул, 1991 г.

 

 

ЗДРАВСТВУЙ, МОЯ СМЕРТЬ

 

«Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам»

(Яна Дягилева)

 

Уходит мое поколение, «поколение дворников и сторожей», поколение длинноволосых и неопрятных, поколение колющихся и веселящихся, поколение свободных и добрых людей. Новая жизнь вышибает первым – мое неудобное поколение. А мы продолжаем идти по трамвайным рельсам, «подставляя себя под плеть», хотя рядом уже прокладывают асфальтовые дорожки, и не спешим променять свою естественную защиту от общества на плюрализм и рынок. А иначе не получается – это уже в крови: «Be Free» – будь свободен.

Хождение по рельсам, как поет Яна, – это уже «первый признак преступления и шизофрении», как, впрочем, и вся жизнь нашего ночного поколения, которая сама по себе уже была дерзостью. Нас, расквитавшихся с Системой и презирающих действительность, уже невозможно сделать лояльными. Когда над страной висела полуночь‑полусумерки, а по улицам разъезжали серые машины – мы, воспитанные на битлах и Высоцком, митьках и Гребенщикове, ушедшие на дно, пытались, сами того не сознавая, посредством магнитофонных лент и редких «квартирных» концертов помешать огромному лагерю спать. «Маке Love» – твори любовь и через свою любовь дай ближнему почувствовать боль, от которой задыхается страна.

Вот и сегодня мы, «партизаны подпольной луны», упорно ползем своим, отдельным путем. И теряем. Женя (Георгий) Ордановский из РОССИЯН, Саша Давыдов из СТРАННЫХ ИГР, Саша Башлачев, Дима Селиванов, Виктор Цой, теперь вот Янка. А сколько их, неизвестных, спившихся или обколовшихся, но не принявших условий нового жестокого мира. Не плачьте о них, все они остаются в нашей команде. Помните у Кинчева: «Свет ушедшей звезды все еще свет».

Те же, кто выпал из нашего братства, не выдержал соблазна открывшегося выхода из подполья и позарился на блеск нового лживого праздника, занимаются теперь импортными шмотками или записью причесанных слащавых песенок, похрустывают разноцветными бумажками и теряют при этом, как воду сквозь пальцы, свою душу. Что ж, каждый выбирает по себе.

Конечно, и мы стали другими. Начали стареть, матереть. Семьи, заботы. Но мы, «рудименты в нынешних мирах», здорово прожили свою юность, «в одной веселой куче», в упоении Великой Любовью, под чудным светом звезды Аделаиды. Только и держимся, что на щемящем душу былом запале. И за нами почти никого нет, бегут на смену чистенькие, деловые «йаппи».

А сегодня – скука. Развлечений полно, а внутреннего насыщения нет. Воздуха нет, воздуха, которым мы дышали. Доступность ранее запретного не дает думать, атрофирует мозг, лишает плод любовной сладости, обкрадывает душу. Там, где раньше ломали головы и шеи – теперь открытая дверь, где раньше требовался поступок – сейчас пригласительный билет. Верхний, иллюзорный слой исчерпан, срыт, нужно переходить на другой уровень, а к нему, этому глубинному уровню наше поколение оказалось не готово. Не успели вызреть, дойти до корня. И вот расплата – растерянность, творческий кризис. Мы все сказали, мы сделали свое дело. Теперь наше место под колесами. Вот когда наше поколение потерялось – сегодня, а не 10 лет назад, как привыкли за нас думать.

Мы уходим. Так же тихо и незаметно, как и жили. А может быть, рано я пропел эпитафию? Поколенье, ответь.

 

К. Голодяев.

«Меломан Сибири», 1/91 г.

 

 

ТОЖЕ ПРО НЕЕ (слухи и мысли)

 

Янка. По рождению Дягилева Яна Станиславовна, появилась на свет третьего сентября 1966 года. Говорят, что она – прямой потомок «того самого» Дягилева, чьи сезоны до сих пор проходят в Париже.

Училась в школе, конечно, тусовалась в сибирской околорокенролльной тусовке.

Потом пошла в институт, где и проучилась, кажется, до четвертого курса. Училась «по‑распиздяйски» (в хорошем смысле слова, как говорит Дик): лекции добросовестно продинамив, приходила на сессию и говорила преподавателю примерно следующее:

– Вы знаете, я чего‑то долго не была, но ведь я в институте уже два (три, четыре…) года – не выгонять же меня, правда?

И преподаватели ставили свои тройки‑четверки. А кто бы не поставил?

В 1987 году она попала на какой‑то фест в Новосибирске, где ее судьба и накрыла: выступал Сашка Башлачев. Можно себе представить, как подействовало на нее СашБашево беспределье. И, как ходят слухи, на одном из квартирников там же, в Н‑ске, один из зрителей спросил у Сашки:

– И откуда же ты все знаешь?

– А я ничего не знаю. Вон она, – кивнул тот на Янку, сидевшую неподалеку, – все знает.

Правда, отношение к ней так и осталось, видимо, ироничным. Как‑то Сашка с Настей были в Питере у себя на квартире. Раздался телефонный звонок. Поговорив две минуты, Сашка схватился за голову:

– Боже, опять эта сумасшедшая девчонка приехала!..

Ищущий да обрящет. Потеряла девка радость по весне…

«Наверное, что‑то случилось…». Я рискнул процитировать Л. Г., превратившись, таким образом, в злостного плагиатора и графомана.

Да будет так. Поскольку, читая что‑то, выражающее твои мысли лучше, чем ты сам, тяжко удержаться оттого, чтобы не содрать чего‑нибудь из прочитанного.

Наверное, что‑то действительно случилось, если все происходит…

Все до сих пор происходит.

 

Аз есмь червь.

Глаголь добро есть живете.

Зело, земля, ижица…

Рцы слово твердо…

 

Еще Святогор сам лег в свой гроб, как будто это ему постель была. И не встал более, как и положено лежащему во гробе.

 

…Вряд ли ты знала, едва ль хотела

Мучить нас тайной, чья сложность либо

усугубляет страданье (ибо

Повод к разлуке важней разлуки),

Либо она облегчает муки

При детективном душевном складе;

Даже пускай ты старалась ради

Этих последних, затем, что все же

Их большинство, – все равно похоже,

Что и для них, чьи глаза от плача

Ты пожелала сберечь,

Задача неразрешима;

И блеск на перлах

Их многоточия – слезы первых…

…Чаек не спросишь, и нету толка

В гомоне волн.

Остаются только

Тучи  –

Но их разгоняет ветер

Ибо у смерти всегда свидетель

Он же и жертва.

И к этой новой

Роли двойной ты была готовой.

Впрочем, и так, при любом разбросе

Складов душевных, в самом вопросе

«Чем это было?» разгадки средство.

Самоубийством? Разрывом сердца

В слишком холодной воде?..

 

Это написал еще в 68 году Бродский. Янке было два года. В СССРе появилась МАШИНА ВРЕМЕНИ, а в Англии – DEEP PURPLE и прочие мастодонты.

Еще не распались «Битлы», сгорали гитары Хендрикса, Дженис срывала голос, а Джим шаманил над толпами, воспаряя в свои собственные, никому не нужные небеса.

Книжка, из которой я переписал Бродского, называется «Конец Прекрасной Эпохи».

 

This is the end, my beautiful friend,

The end…

This is the end, my only friend…

 

Почему‑то не приходит ощущение начала. Все начинается с конца и не заканчивается. Начала не бывает, потому что Бог есть всегда, он не может начинаться. Но бывает, что он уходит из человека.

Когда человек не может, Бог оставляет его, ибо Бог есть Любовь.

 

«Это было б странно – всю жизнь летать…»

 

Янка при жизни вписалась в компанию Башлачева и Селиванова. То бишь, ее вписали.

Тяга российская к трагичности очень типична для тусовки, и в ее (тусовки) условиях очень ненавязчиво агрессивна. Неутоленное постоянно желание «скорбеть» и возносить цветы к ногам заставляет искать все новых и новых святых для построения храмов. А в каждой церкви – свой святой. А строителей все больше. И не хватает мощей для храмов.

Раньше‑то были пластиночки такие – «на костях».

Звонки начались тринадцатого. Позвонили из Питера: «Слышал? Янка…» Три дня я и мои знакомые не давали спокойно спать всем, кто хоть что‑то мог объяснить. «Не знаю…», «Да ты что?», «Не, не звонили…»

Потом мандраж улегся, думалось, что, может, и правда все нормально, если уж и они ничего не знают. Господи, лишь бы это было лажей! А потом – звонок в дверь и человек с газетой: «Читал?»

ЧТО ДЕЛАТЬ!!!

Надо идти! Нет, бежать! Куда? Куда?!! Боже, как темно вокруг! Янка, Янка, подожди! Ну чего ты?.. Ну зачем, зачем ты сейчас так сделала?! За что?!!! Господи, почему же, почему, ну что же такого я сделал‑то? Почему же так плохо???

Дурацкая бессонная ночь.

И утро на берегу Москвы‑реки. Вода темная. Темная, тяжелая, вязкая, как нефть, и холодная, и моросил легкий майский дождь. Первый дождь без Нее… Набережная была пустая, и лишь церковь на том берегу уже звонила. Наверное, у них был какой‑то праздник. Как в кино.

Не получилась статья. Ну и черт с ней.

 

А. Марков (печатается по рукописи).

«Штирлиц», Москва, № 2, 1991 г.

 

 

из книги: ЗОЛОТОЕ ПОДПОЛЬЕ (изд. ДЕКОМ, Н. Новгород, 1994.)

 

В начале 90‑х годов это был чуть ли не единственный рок‑журнал, редакция которого целенаправленно занималась сбором архивных материалов, прямо или косвенно связанных с жизнью и творчеством Яны Дягилевой, Умки и Александра Башлачева. В результате настойчивых поисков в распоряжении Алексея Маркова (экс‑президент Воскресенского рок‑клуба) и Натальи Марковой (лидер групп КУХНЯ КЛАУСА и ДВУРЕЧЬЕ) оказалась наиболее полная подборка статей, фото – и аудио‑материалов, текстов неизвестных и малоизвестных песен данных авторов.

Косвенным следствием подобных исследований стало создание специального номера, целиком посвященного творчеству Янки. Этот выпуск был подготовлен через несколько месяцев после ее смерти и, по определению редакции, возник «не из желания «делать журнал», а скорее как подсознательное стремление хоть как‑то, хоть в чем‑то «вещественно‑материальном» оставить Янку здесь».

«Естественно, мы понимали, что она и без наших потуг обойдется, но…»

…Вступление к самому выпуску гласило, что «номер второй возник из печальной необходимости собрать под одну обложку хотя бы немногое из прессы, связанное с Яной при ее жизни, и то, что стало появляться после смерти». После смерти и впрямь «стало появляться» многое. Какие‑то левые сборники, несуществующие альбомы, разговоры о «фактах биографии», «фестивали, приуроченные к дате» и т. д. и т. п. Как верно заметил один из журналов («Подробности взрыва» № 1 – прим. сост.), «такой андеграундный вариант того, что они сделали с Цоем».

На этом «выигрышном» фоне данный номер «Штирлица» (который, по оценке редакции, «не являлся концептуальным продолжением «Штирлица» № 1) оказался одной из немногих честных попыток разобраться не только в том, «каким человеком была Янка», но и в самих себе – «встряхнуть основы», остановиться на бегу и оглядеться по сторонам.

«Что ж, видимо так оно и должно быть – не сразу попадают в резонанс струнам коченеющие да костенеющие души наши. Пока их отогреешь, разбудишь, растормошишь… А очнулись – и больно стало: нет уже человечка. «Никогда» и «навсегда» переплелись своей страшной вязью, болотной осокой с камышами, тиной да ряской сошлись над головою…»

Сам номер содержал практически полную подборку статей о Янке из самиздатовской и официальной прессы, стенограммы радиопередач, неизвестные тексты песен, уникальные фотоснимки. Из оригинальных материалов (статьи А. Маркова, М. Тимашевой, Дм. Десятого) выделялось многостраничное интервью с Ником («Откровение от Ника»), взятое А. Марковым примерно через месяц после гибели Янки.

В этом интервью несколько неожиданно всплыла фраза СашБаша «нужно жить так, как если в соседней комнате умирает твой ребенок». Понятно, что несмотря на доверительный тон, и само интервью, и весь номер в целом оказались пропитаны депрессивным духом и состоянием общей удрученности. В подобном контексте разговоры «о журналистских находках» и прочих «творческих удачах» неизбежно отпадают.

«Глупость определений исходит из глупой необходимости определять».

…Примечательно, что в самом процессе подготовки «Штирлица» № 2 принимало участие немалое количество людей: от обладателей раритетных материалов до непосредственно янкиных друзей. В результате возникло редкое в начале девяностых душевное единство, когда каждый помогал тем, чем мог. В частности, набор номера производился на компьютерах центральной молодежной газеты, а редакция журнала «Рокада» планировала издать «Штирлиц» № 2 трехзначным тиражом с его последующим распространением по подписке.

Алексей Марков занял в этом вопросе достаточно жесткую позицию и выступил против модного в тот момент подпольного сектантства и искусственного ограничения информации на данную тему:

«Я не люблю андеграундщиков‑профессионалов. Эгоцентризм в них растет до эгоизма. И девизом выходит фраза «те, кому это очень надо – все равно это услышат, а другим, значит, не нужно». Я знаю людей, которые услышали уже ПОСЛЕ. Им это было НАДО, но было уже поздно. Я так же познакомился с Сашкой Башлачевым уже после его полета.

Что касается типографского тиража, то в последний момент спонсоры «кинули» журнал, и бесценная исследовательская работа осталась существовать в ксероксном варианте в количестве десяти экземпляров.

Все как у людей…

 

А. Кушнир.

«Штирлиц», Воскресенск.

 

 

из статьи: В ТРАДИЦИЯХ МИРА УБИВАТЬ СВЯТЫХ

 

 

(О Нике Рок‑н‑Ролле)

 

…Ник знакомится с Егором Летовым, Янкой, Селивановым и другими известными сибирскими рокерами. Раньше считали, что Летов, Янка и Ник – это святая, нерушимая тройка, которая ставит все с ног на голову подобно тому, как это делает другая нерушимая троица: СашБаш, Кинчев, Задерий. Но эти обе, казавшиеся могущественно‑нерушимыми троицами, потеряли по одному человеку. В первом случае – Янка, во втором – СашБаш покинул нас.

После смерти Дягилевой у Ника пошел «мрачный период», его песни – это будто поминалка. В каждой говорится о смысле жизни, о приближающейся смерти. И слова «Меня[1]» – «…Вчерашний друг не придет никогда» – как никакие другие подходят к трагедии, случившейся с Янкой…

 

Роман Герасимчук.

«ЭНск», Новосибирск, 3(27), 1993 г.

 

 

НИК, ЕГОР, ЯНКА…

 

…В тон‑студии «Чертова Колеса» Ник Рок‑н‑Ролл и его группа КОБА работали над альбомом Покойный Мень. С помощью Наташи Грешищевой я розыскал Ника, с которым не виделся уже год, и привел его в студию «Радио России». В публикуемом ниже фрагменте большого интервью Ник возлагает на Егора Летова часть ответственности за смерть Яны Дягелевой, трагически погибшей при невыясненных обстоятельствах в мае этого года. Не испытывая особой симпатии к идеологии саморазрушения, но и не разделяя точку зрения Ника, интервьюер все же реализует свое право придать ее огласке, хотя бы в силу того, что Ник хорошо знает Егора, и – теперь уже в прошедшем времени – был дружен с Янкой.

Ник: В последнее время у нас с Янкой отношения не клеились, мы были в ссоре, в непонятной ссоре. Да я тоже, дурак взрослый, виноват: усложняю вечно, а может, не усложняю, может, просто у меня все по‑другому. Я Янку называл…, как же я ее называл‑то? – да по‑разному, и Кулачкова как‑то там, и «мелодисты‑уклонисты». Янка говорила: «Ни слухом, ни духом». Все это было на уровне веселья, мы очень… мы были знакомы, даже не «знакомы» – братом и сестрой друг друга когда‑то называли. Как сейчас помню, в Новосибирске у нас был в 89‑м году совместный акустический концерт. Я приехал с Витькой Пьяным и с Саней Златозубом – с нашим гитаристом, тогда он еще был нашим гитаристом, то есть с людьми, с которыми мы придумывали группу КОБА. Я им о Яне все уши прожужжал. В Новосибирске она нас встретила, мы жили в Академгородке, и нам предложили сделать совместный концерт. Акустический концерт и Ник Рок‑н‑Ролл – это вообще две вещи несовместимые… Есть настроение, есть экспромт, ну а Янка – все отлично, как всегда, «от большого ума».

Р. Н.: И даже качество записи осталось лучше в ее акустике…

Ник: Да, в акустике, в акустике, но не в электричестве, да простят меня музыканты, которые с ней в последнее время работали.

Р. Н.: Я недавно еще раз послушал четырнадцатый альбом летовского проекта КОММУНИЗМ, смотри, там трех человек уже нет, вначале погиб Дмитрий Селиванов, потом хозяин студии, где селивановская песня писалась – Женя Клаксон, и теперь вот Янка. Егор Летов в одном из своих последних интервью говорил, что она не выходит из депрессии…

Ник: Вообще‑то, я это для тебя, Егорушка, говорю, ты несешь полную ответственность за все, что случилось с Янкой, ты подсадил эту девчонку на свое человеконенавистничество. И когда ты говорил о том, что надо делать харакири на глазах у всего мира, рядом был один тусовщик, Берт, который сказал: «Ты‑то этого не сделаешь, Летов, потому что ты не знаешь, что это такое, а вот Янка сделает».

Р. Н.: Я не раз читал его замечательные интервью, и у меня сложилось впечатление, что у этого человека, даже если все его друзья уйдут, всегда найдется, что сказать, и язык, чтобы объяснить все и описать. А люди‑то уходят, на самом деле, получается? Слушай, а вот в последнее время они не общались, не виделись?

Ник: Я не знаю, я тогда был во Владивостоке. Того, что касалось их, я не знаю. Мне хватило Зеленограда (фестиваль осенью 1990 г. – ред.), вполне хватило, я Янку знал другой. Пожалей людей, Егорушка, эскалация боли всегда будет называться эмоциональным фашизмом. Федор Достоевский, очень нелюбимый мною писатель, нагрузил читателя, заставил его самокопаться, назвал это все любовью, а на самом деле это человеконенавистничество.

Р. Н.: Давай лучше о Янке.

Ник: Ты знаешь, Ром, она же песни пела и песни‑то какие пела, а? За душу‑то хватало, да простит она меня.

Яник, Яник, надо было тебе человека полюбить, надо было штаны снять да юбку одеть.

А боль, Яник, да еще такая… люди же плакали на концерте твоем, да как плакали. Еще много сдернется после твоей смерти, прости, что осмелился, хоть и не верю в то… дай‑то Бог тебе, чтобы ты просто утонула, чтобы просто ногу свело судорогой, я так хочу в это верить искренне. Ну, вот, ребятки сдергиваться будут, вены себе кроить. Да ты знаешь, Яш, ты ведь не могла не знать, что случится, если ты действительно решила закончить жизнь самоубийством, не дай Бог, конечно, если это так. Ты же должна знать, что ты ведь им нужна была…

 

Р. Никитин.

«Red Rose», Москва, № 5(6)/91 г.

 

 

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО Р. НИКИТИНУ – ВЕДУЩЕМУ ПРОГРАММЫ «ТИХИЙ ПАРАД» РАДИО РОССИИ

 

Уважаемый Роман!

21 июля нынешнего года я слушал вашу программу «Тихий парад», которая была посвящена творчеству Янки Дягилевой и размышлениям над ее трагической судьбой. Сразу же замечу, что вы были достаточно тактичны и профессиональны, чтобы не перейти ту опасную грань, за которой возникли бы подозрения в желании, спекулируя на чужой трагедии, реализовать собственные амбиции.

В целом передача показалась мне тенденциозной, особенно в той ее части, где слово давали Нику Рок‑н‑Роллу. Был выдвинут ряд очень серьезных обвинений в адрес Игоря Летова, и, как мне известно, подобные мнения распространились в значительной части тусовки. Все эти обвинения представляются мне абсурдными, поэтому я решил написать это письмо.

Я хорошо знаю И. Летова и Ника. Знал я и Янку. В отличие от этих людей я не музыкант, а научный работник, и в силу одного этого достаточно циничен, ибо для меня не существует человека, а существует явление. Кроме того я не связан с ними никакими личными отношениями: мы не были ни друзьями, ни врагами, были просто знакомыми, встречались на различных фестивалях. По всем вышеназванным причинам, я могу быть достаточно объективен в оценке их личности и творчества.

На мой взгляд, гибель рок‑музыкантов в последнее время объясняется прогрессирующим распадом единого духовного поля, объединившего всех нас в недалеком прошлом. Будучи Зазеркальем коммунистического тоталитаризма, андеграунд цементировался наличием двуединого монстра‑врага: тоталитарного государства и совкового менталитета. Стоило тоталитарному колоссу на глиняных ногах хоть чуть‑чуть пошатнуться, как немедленно обнаружилось, что все мы разные люди со своими многочисленными комплексами, амбициями, иерархией ценностей, жизненными устремлениями и социально‑политическими взглядами. Вследствие этого и происходит упомянутый распад духовного поля, сопровождающийся колоссальным выбросом энергии. Эта темная энергия и пожирает музыкантов (и не только их). Как несложно понять, личная «вина» И. Летова в этом процессе заведомо не больше, чем «вина» Ника, ваша, Роман, «вина» или же «вина» автора этих строк.

Я могу сказать более того: по мере агонии коммунистического режима упомянутый процесс распада и дезинтеграции будет расширяться и углубляться, из жизни и творчества будут уходить и другие музыканты, причем самые духовные, самые талантливые, самые любимые. Вспомните евангельскую идею жертвы, искупления. Мне тяжело об этом писать, но ведь ни заклинаниями, ни благими пожеланиями невозможно заставить Солнце не светить. Мы, увы, имеем дело с объективным процессом.

Далее, И. Летову было предъявлено скрытое обвинение в шарлатанстве: он‑де, исповедуя и проповедуя суицидную, человеконенавистническую идеологию, провоцирует на самоубийство других, а сам чудесным образом остается жив. При этом в список его «жертв» почему‑то попали «Клаксон» (Лищенко) и Д. Селиванов, хотя, как мне известно, «Клаксон» страдал неизлечимым хроническим заболеванием и умер от него. Что же касается Д. Селиванова, то это – один к одному Николай Сгаврогин из «Бесов». Если вы, Роман, читали это произведение Ф. М. Достоевского, то сами должны рассудить, мог ли такой человек, как Ставрогин, попасть под влияние чужого энергетического или духовного поля.

Что же касается самого И. Летова, то он в значительно большей степени самоубийца, чем упомянутые люди, поскольку для них суицид – это одномоментное переживание финальной пограничной ситуации, а для него – это ОБРАЗ ЖИЗНИ.

Кроме того, не могу не остановиться еще на одном моменте. Ник Рок‑н‑Ролл широко известен своим антитоталитарным мировоззрением, но все эти поиски «виновных», все эти его рассуждения о вражеских силах, «подсаживающих» хороших людей «на человеконенавистническую идеологию» есть ни что иное, как атавизмы чисто коммунистического сознания. От этого не свободны ни вы, г‑н Никитин, ни, наверное, автор этих строк, поэтому вместо того, чтобы обвинять других, надо работать над собой.

В заключение я хочу сделать заявление. В свое время я активно полемизировал с И. Летовым, считая его взгляды и действия духовным экстремизмом. Но за последние два года я отчетливо понял его правоту. Надо, осознав Смерть как высшую и непреходящую ценность, постараться достигнуть Абсолютной Свободы через саморазрушение.

Мы должны умереть молодыми и умереть красиво!

 

С уважением Сергей Глазатов,

независимый журналист и бывший менеджер группы БОМЖ.

05.08.91, Новосибирск.

«ЭНск», Новосибирск, 10/91 г.

 

 

ОТКРЫТЫЙ ОТВЕТ СЕРГЕЮ ГЛАЗАТОВУ

 

Уважаемый Сергей!

Да будет Вам известно, что последний «Тихий парад» состоялся 3 августа, после чего программа была (в который уж раз) закрыта на неопределенный срок. К тому времени я уже получил Ваше письмо, но предоставить ему эфир, как Вы того просили, при всем желании не смог в силу отсутствия эфира как такового.

Вскоре после этого в Москве произошли всем известные события, и я занимался несколько иным сортом журналистики. Однако, как мне еще раз пришлось убедиться, политический триумф демократии отнюдь не подразумевает свободу реализации нетрадиционных эстетических концепций (или свободу от самих этих концепций). Но это мои, «кухонные» проблемы, мне их и решать. В любом случае – я буду только рад предоставленной «ЭНском» возможности ответить Вам публично.

Мне искренне жаль, Сергей, что Вы сделали неадекватные выводы из тех посылок, что были в передаче, ну да мне к имиджу «априорного экстремиста» не привыкать. Не знаю, может быть кто‑то помог Вам в этом, но, видите ли, я не тусовщик и не работник славного самиздата. Для меня имеет вес лишь слово, сказанное, повторюсь, публично, и если кто‑то не слышал тот эфир от 21 июля (или плохо слушал его) – то это его беда. Ваше же ухо упустило следующие принципиальные моменты: в частности, нигде в передаче прямо не говорится, будто Егор Летов провоцирует кого‑либо на самоубийство. Далее: никакого «ряда серьезных обвинений в адрес Летова» в передаче также, осмелюсь заметить, не прозвучало, хотя на записи Ник их высказывал, о чем я также, если Вы хорошенько слушали, упоминал. Вы не хуже меня знаете Ника, поэтому можете представить, какие эмоциональные «ягодки» пошли под нож. Вы правы, ту «опасную грань», перейти которую есть дьявольский соблазн в частной беседе, я никогда не перешагну в эфире. Для Вас же, да и для почитаемого ныне Вами Летова – все едино: что разговор в кругу единомышленников, что микрофон. В отличие от Вас, Сергей, я никогда не стану пропагандировать саморазрушение и бросать лозунги типа: «Мы должны умереть молодыми…» Тем более – со страниц всероссийской рок‑газеты, превращая тем самым ее в маргинальный «фанзин». В свое время я отдал хорошую дань той идеологии, которую Вы сейчас так активно защищаете – добрый десяток передач. А потом понял, что никакой я, собственно, не журналист, а так – ретранслятор не мной (и не Егором) придуманных идей. Просто решил сам для себя, не обращаясь к массам со словами «мы» и «надо», этими, как Вы правильно изволили выразиться, «атавизмами чисто коммунистического сознания» – решил так: если уходят «самые любимые», я не собираюсь больше ни отмалчиваться, ни рассуждать об «объективных явлениях», с помощью которых можно оправдать не только самоубийство, но и убийство, насилие – да все, что угодно; ни выдавать в эфир стереотипные суицидально‑сентиментальные некрологи, на которых набили руку наши «подпольщики».

Если угодно, эту передачу я делал в большей степени для себя, стараясь хотя бы попытаться сказать «нет» Вашим «расширяющимся» и «углубляющимся» процессам. Я не претендовал на истину в последней инстанции, и если Вы, Сергей, что‑то забыли, могу напомнить мои слова: «…Я имею право на свою точку зрения, как и на то, чтобы предоставить микрофон человеку, знавшему Янку, в отличие от меня, достаточно близко. Любому такому человеку». Любому, включая Е. Летова, который, по словам С. Гурьева, в дни, когда готовилась передача, был в Москве. Однако, люди, построившие на конспектах мыслей Летова целый журнал, почему‑то отказались помочь мне даже в плане контактов. По‑видимому, трагедия с Янкой волновала их в значительно меньшей степени, чем Ника. Так что, еще раз простите за «тенденциозность».

Я долго искал в тексте передачи то место, где жертвами Летова мною (или Ником) называются Лищенко и Селиванов, и в который раз удивился Вашей способности приписывать мне навешивание ярлыков. Что ж, попробуем внести ясность и здесь. Вот что я сказал в разговоре с Ником на самом деле: «Я… послушал летовский проект КОММУНИЗМ, смотри, там трех человек уже нет. Вначале Селиванов, потом – где все это писалось – Женя «Клаксон», теперь Янка… Егор Летов в одном из своих последних интервью говорил, что она не выходит из депрессии…»

Мне кажется, нет необходимости цитировать передачу дальше, чтобы доказывать кому‑то, чем приписываемые мне обвинения Егора чуть ли не в черной магии отличаются от простого желания сказать: когда на костях талантливых людей вырастает идеология саморазрушения – то это, в действительности, страшно. Особенно, когда ты не делаешь «сознательный выбор», как, предположим, Летов или К. Уваров в «КонрКультУре», и тебе еще далеко до 30‑ти.

 

С уважением, Роман Никитин,

ведущий программы «Радио России».

«ЭНск», Новосибирск, 12/91 г.

 

 

ОТКРОВЕНИЯ ОТ НИКА

 

 

Разговор с Ником Рок‑н‑Роллом 23 июня 1991 года поздно вечером на одной московской кухне

 

А.: Давай с самого начала. Как ты столкнулся впервые с Янкой, и что ты о ней подумал?

Н.: Угу. Дело в том, что я к тому времени‑то жил в Симферополе, и меня всегда интересовало, что же делается в Сибири. Вернее, не всегда – меня когда‑то вдруг заинтересовало, что же может быть в Сибири. Ну, и такая ситуация была: мы поехали в Челябинск, в Свердловск и дальше. Хотели до Хабаровска доехать. 1987 год. Познакомились с кучей народу, с Ромой Неумоевым, с ИНСТРУКЦИЕЙ ПО ВЫЖИВАНИЮ. Причем мы, естественно, никого не знали… А Летов и Янка – тогда я еще не знал, что они есть, впервые в Тюмени послушал, мне очень понравилось. Но, кстати, я оговариваюсь – мне Летов сразу не понравился почему‑то… Другое отношение было к нему. Они поехали на мой день рождения, в Симферополь. Повелось так: седьмого августа приезжали люди в Симферополь на мой день рождения. И я впервые Янку там услышал, на его, летовском альбоме. Я уж не помню…

А.: Некрофилия?

Н.: Да‑да, там, где она поет о том, как ей хуево. И лампа‑то с потолка свисает. Мне как‑то так вкатило: «Так, интересно», – думаю я. Ну, правда, не ново, потому что Умка тогда… я знал Аню Герасимову. И тут, значит, когда приезжаю в Симферополь, смотрю – какой‑то паренек в очках, ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА – мне уже сказали. И рыжая такая девочка подходит ко мне. Толстая такая. Ну как – толстая, полная такая. Рыжая такая. Такая… Хип‑одежда, понимаешь, такая. Тусовочная. Они приезжали с Кузей. «Это, – говорит, – я, вот так вот. А я песни тебе хочу спеть». Ну, я не знаю. Честно говоря, настолько много всех было, что не хватало на всех энергии. Я думал о том, как бы людей разместить. 87‑й год, лето. Потом у меня грянуло следствие, и мне очень сильно помог Рома Неумоев, когда меня прихватили – он публиковал все, пытался меня вытащить. А после того, как я уже вышел, в 88‑м году в Тюмени был панк‑фестиваль. И вот там мы с Яной основательно встретились… Янка там была. Ну, Янка, видишь ли, она раньше‑то, когда она в акустике, она была очень скромная. Раньше. У меня есть просто возможность сравнивать. И она не была затурканная, у нее было очень много энергии. Ну, как у музыканта, которому есть что сказать и который на рубеже самореализации. В Тюмени, 1988 год. Ой, что же я говорю! Еще в Новосибирске в 87‑м году, зимой, я приехал, она меня встречала, мы жили у Иры Летягиной с ней. Вот тогда она пела песни специально… Нет, у нас очень хорошие были отношения. Мы как бы были брат и сестра. В последнее время вот все изменилось. Конкретно. Просто Янка вышла на топ. Я боялся, я не знаю, почему у нас с ней стали плохие отношения. Ну, наверное, все‑таки ревность моя. Я ревновал ее. Уже потом понял, с каким человеком мне посчастливилось познакомиться. И тогда, в 87‑88‑м она была скромней и… вот музыкант, который хочет реализоваться, который чувствует… Да еще девчонка ведь, Господи, да еще и молодая, то есть психология‑то какая, наверно… Хотя что я могу знать о ее психологии? Вот человек, который хочет аудиторию, которому нравилось быть в этой аудитории.

Бедная девочка, если б она знала, на какой путь встает… Она вовремя ушла. Вовремя. И ты – знаешь, на душе спокойнее стало, после ее смерти, хотя в общем‑то я не могу поверить до сих пор, что ее нет в живых.

А.: То есть ты считаешь, что если бы она ушла позже, как полагается – своим сроком, то было бы хуже?

Н.: Ты знаешь, Леш, из каких соображений я говорю, что хорошо?.. Причем у Гурьева тоже какое‑то спокойствие, мы с ним говорили по телефону… Когда я узнал, что с ней случилось, у меня что‑то стало… то есть я… ну, в общем, истерика… Тут, по‑моему, говорить даже не приходится, какое было состояние. Но потом, вечером, стало спокойно. Такое спокойствие на душе было! Как будто – облегчение какое‑то. Девчонка ведь издергалась. Ну, издергалась она. Ну, боль, ты что, это же мрак. Она молодец, она правильно все сделала. Кто‑то из‑за нее вскрывал уже вены. И, я не знаю, нельзя так, нельзя боли столько давать! Это ж опасная вещь очень… Хоть, слава Богу, отмучилась.

А.: Вот, Марина Тимашева говорила мне и даже написала в «Экране и Сцене» (такой маленький некролог был) про Янку – что когда уже совсем плохо, когда депресняк такой мучит, что это не плохое настроение, это болезнь, и это надо лечить. И приводит в качестве примера Ревякина. Вот, говорит, человека вылечили, он живет и поет. И вот здесь тоже все знали, что полгода у Янки была депрессия, она за эти полгода три раза уходила из дома…

Н.: А ты знаешь, от чего это идет? Боль, все это? Это же ЭГО. От эгоцентризма. Человек, который поставил себя в центр мироздания… Это очень страшная вещь, я не согласен с Мариной Тимашевой, что это болезнь. Это состояние, оно искусственно.

А.: Оно искусственно, но Ревякин живет…

Н.: Понимаешь, в условиях этой страны это болезнь. И Димка, просто, по‑моему, соприкоснулся с Джимом Моррисоном. И он врубился, что он – Джим Моррисон. Это правильно все. Все верно. А что касается Марины Тимашевой, то она же с других позиций все видит. У меня есть возможность сравнивать Янку… И я к ней не как к музыканту всегда относился. А потом, знаешь, на чем я себя ловлю? Она стала известной и знаменитой – ну, в определенных кругах… черт знает, почему так. Нет, зависти никакой, честно, не было. Что‑то другое. Почему у нас с ней отношения испортились? Ревность. Я хотел, чтоб она была только моей. Я, в общем‑то, и пленку эту вывез во Владивосток, я очень многое сделал для того…

А.: Какую пленку?

Н.: Вот когда я с ней встретился в Новосибирске… Ну, Янка. Ну, такая хорошая девчонка. А как‑то всерьез не слушал. А были очень хорошие отношения у нас с Летовым, с Янкой… То есть они ездили, мы в Ленинграде встречались. В «НЧ/ВЧ» они были, там репетиция у нас, так называемая, была… А когда я послушал пленку ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ, Деклассированным Элементам  – послушал раз, послушал два, и мне захотелось еще больше слушать. То есть я такого еще не слышал. Настолько клево. А вот впоследствии, кстати, такое электричество… это ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ ей сделали звук. А то, что она начала работать на другом звуке… Чушь. Так нельзя. Это не ее. Зачем?

А.: В смысле, Ангедония?

Н.: Да, на звуке ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ На летовском звуке. В принципе – я уж и «Тихому Параду» сказал – Летову было предъявлено серьезное обвинение. Если он меня поймет – а он поймет… В общем, он повинен в смерти Янки. Такой как раз звук определил ее смерть. Потому что звук ГО – это не просто звук, это человеконенавистничество… ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА – это государственная музыка. Летов разговаривает на языке государства, только другими методами. И вот он злой. Злой. Чувствуется, что его когда‑то очень сильно рубанули. Когда‑то он был таким парнем добрым, я чувствую. А вот эта злоба, это человеконенавистничество определило наши с ним отношения. Впоследствии.

А.: Один панк из Барнаула мне сказал, что Летов – не панк в силу того, что он добрый. А панк, натуральный такой, крезовый, немного шизанутый…

Н.: Начнем с того, что нет такой поваренной книги, где было бы написано, каким должен быть панк…

А.: Я о том, что Егор – добрый, в нем изначально заложена доброта, и в силу того он, значит, такой…

Н.: Егор – БЕЗОТВЕТСТВЕННЫЙ молодой человек! «Эй, Брат Любер» в итоге знаешь что родило? Гопота вся Летова слушает! Та гопота, которая избивает наших сестер и братьев! Насилует! Я не ангел, я через ненависть прошел, и насилие было, но я четко знаю, что никогда со мной этого теперь не будет. Я вообще считаю, что к любви только через ненависть можно прийти. Это естественный путь. И если твой панк из Барнаула считает, что Егор добрый, то почему бы Егору не делать хорошее, доброе? Хотя, может быть, у него будут другие альбомы. Но он будет жить. Янки уже нет. Вот люди, которые играют панк‑рок, их можно увидеть: это всегда эпатажность. Это нарочитость, это наигрыш, это экстравагантность, в конце концов. В моем представлении.

А.: То бишь это не естественное состояние человека?

Н.: Конечно нет! Ничего общего с естественным панк‑рок не имеет. В этом смысле Игги Поп для меня очень необходим и важен. А столько боли накачивать людям…

А.: Была такая статья у Липницкого, что мол, очень исключительная песня «Домой!». После мемориала в «Октябрьском», памяти Башлачева. Но столько плохого, столько боли, мол, нельзя же так, потому что если вспомнить того же Башлачева, то у него было столько светлого пушкинского юмора… Такая у него теория была, что это как‑то уравновешивало…

Н.: Ну, Янки‑то нету. Боль на конвейере. Это я в другом смысле говорю, не как Липницкий. Есть человек – нет человека. Столько смертей… Наташа Буяло, Леша – Смерть Комиссарам, теперь вот Янка… Жалко, хорошая она была.

А потом вот, потом я ее ненавидел.

А.: Когда?

Н.: Последний год у нас с ней не клеилось ничего. Она стала другой, она стала какой‑то косноязычной. Я иногда даже думал: «Блин, 13 лет в движении, всяких повидал. А тут какая‑то девонька, блин, мужичка!» То есть вот такое даже было. Правда, говорят, о мертвых либо хорошо, либо ничего. Но я не поддерживаю.

А.: Ну, сейчас‑то мы о живой говорим пока…

Н.: А мертвых нет на самом деле. Нет мертвых… А знаешь еще почему, наверное, было спокойно? Все‑таки есть в нас языческое начало. Когда умирал человек у язычников, они пели песни, радовались тому, что человек переходит в другой мир. Просто протусоваться в другой мир – ведь клево! То есть никогда не верили в эту самую смерть. Христианство принесло смерть. И вот Янка, она была язычницей все‑таки…

А.: Такая егоровская телега была, что вот такое самоубийство, самоуничтожение есть естественное продолжение жизни именно как самостоятельный уход отсюда, из этого мира. И именно эстетическую сущность этому дал Сашка Башлачев своим уходом. То есть люди поняли, что это круто, так должно быть. И не будь его, все эти люди были б живы.

Н.: Ну, чушь собачья. Я СашБаша знал. Я Сашку хорошо знал. Ну, как «хорошо» – мы были знакомы. Мы даже у Олеси Троянской сейшенок варили вместе. Сидели друг напротив друга, я ему одно, он мне другое. Кстати вот… Это очень не случайно. Дело в том, что Янка очень хорошо знала Сашу Башлачева. Даже, по‑моему, чересчур очень. Ну, это их интим… Я надеюсь, они сейчас встретились. Со свиданьицем их. Муж да жена – одна сатана… Встретились хоть теперь. Один вылетел, другая утонула – нормально, да. Так вот насчет СашБаша. Мне Саша Измайлов говорил – не знаю, я сам таких слов от СашБаша не слышал… Но вот Измайлов говорит, что Саня, якобы, утверждал, что нужно жить так, как если бы в соседней комнате ребенок умирает твой… Вот так вот. Надо всегда это чувствовать, вернее, надо чувствовать, что в соседней комнате умирает твой ребенок. С такими мыслями, простите меня… Ну что, иным людям хуже бывает. Я так думаю – это не выход. Хотя… кто от этого застрахован? Надо поставить человека в такую психологическую ситуацию, что у него выхода не будет…

А что касается Янки. Ну здорово, блин, хорошо, что она не влетела в эту ситуацию гораздо круче. А с ней было уготовлено… Я вот не понимаю всех этих критиков маститых, которые сейчас пишут о ней. А где вы раньше‑то были? Что, они свои задницы не могут с места оторвать? Поехали бы в Тюмень. Почему они такие неподъемные?

А.: Знаешь, мне говорили, что в свое время, когда Янка появилась в Москве, в Питере – вот первые дела пошли, слушают ее, клево, кайф. И какие‑то кухонные базары то ли с ней, то ли при ней, что закономерный финал таких песен – суицид. Обсудят это все и расходятся…

Н.: Ну как… конечно, конечно. Ты знаешь, когда мы все общались в Новосибирске, настолько мне не хотелось, чтоб она кому‑то еще принадлежала… Я чувствовал себя привязанным к ней. У нас настолько хорошие были отношения – и вот все испортилось. Мне кажется, что это Летов рассорил нас с ней. И Янка ушла. А что? Она ушла погулять. Ей скучно с нами стало.

Если говорить о творчестве Янки. Ей просто надо было человека полюбить. Она, наверное, полюбила какого‑то человека. Все‑таки иногда она забывала, что она – женщина. Все‑таки не женское это дело – петь такие песни. «Дом горит – козел не знает, дом напился и подрался…» – зачем же так? Хорошая песня, жизненная, кстати, на раз ее воспринимают буквально все. У меня была ситуация в Находке… Находка – это супермажорский город! У меня там сестра. Там интерклуб уматнейший, и есть там такой человек Витя, он нам помогал. У них там дефицит общения. Я говорю: «Янку тут можно поставить?» «А что за Янка?» – «Ну, это та, которая умерла». «А – во‑во, мы слышали». Люди, которые вообще ничего общего не имеют с тусовкой. Я ставлю эту кассету, он говорит: «Продай». Я говорю: «Переписать могу, а продать – нет». Ну еще бы, я Янку продавал! Не потому, что она непродажная – это чушь собачья… Правила игры такие: берет в руки гитару человек – все. И начинает он петь песни, которые популярны сейчас. Вот Янка, в частности. Это значит, что ты за это будешь получать деньги, или кто‑то будет за это получать. Это рок‑н‑ролл. К нему серьезно не относиться – себя не уважать. И Янка, может быть, просто нагнетала. Может быть, она и чувствовала, что она стала – ну, как это сказать? – конъюнктурна.

А.: Ты знаешь, я ее очень мало видел вот так вот. Всего три раза: Череповец, ДК МЭИ, как раз вот, ты, Янка и Егор…

Н.: Тогда было у нас с Егором перемирие. Это, наверное, сказалось на зале.

А.: И в Зеленограде…

Н.: Вот как раз в Зеленограде у нас с ней было плохо. Когда Витя Пьяный подошел к Янке… Ух и мерзкое это состояние – фестиваль! Янка, между прочим, тоже некрасиво себя вела. Иными словами, все мы там хороши были. В рожу бы нам настучать.

А.: Мне она там показалась очень замученной. Такой сидит милый, добрый человечек, весь замученный, затраханный как только можно…

Н.: Пообщайся с Летовым, пообщайся. Посмотрим, что с тобой будет. Это мрак, я тебе серьезно говорю. Ну что ж… Что о Янке? Веселая была она очень. Вот ей на язычок лучше не попади. Суеверная была. Хихикала все время.

А.: Суеверная – в смысле черные кошки, все такое?

Н.: Нет. Весело‑суеверная. Например: «Ой, что‑то боюсь!» Потом она в последнее время стала догадываться, кто я.

А.: То есть ты хочешь сказать, что она принимала тебя не за тебя?

Н.: Она стала догадываться, КТО Я. По‑моему. Напрасно.

А.: Ты этого не хотел?

Н.: Да нельзя людям догадываться. Это не позерство, это так. Я – Дьявол. Я здесь не случайно, в этом мире.

А.: Все мы не случайно.

Н.: А вообще «дьявол» – это мерзкое слово.

А.: Ну, в конце концов Сатана был ангелом.

Н.: А меня – сюда, чтоб я здесь… А Янка – «нету рая, нету ада» – дождичком вернется, ветерком прошумит. Она удачно гармонировала со сферой. И с планетой. Так что все нормально – она растворилась. А тело, что тело? Кусок мяса. Плоть. Она стала ей не нужна. Песня, может быть, появится, «Русалочка» – памяти Яны Дягилевой. Будет она пугать там рыбачков. Она будет, она ведьма та еще была. Ох, она будет, она оттягиваться сейчас знаешь, как будет! И смех у нее… у нее смех такой: «Х‑ха‑а‑а‑а!!!» Такой какой‑то – я даже не могу изобразить этот смех. Ну вот и все, наверное, мне больше нечего, Леш, сказать.

 

Интервью: Алексей Марков.

(Печатается по черновой расшифровке с сокращениями).

«Штирлиц» № 2, Москва.

 

 

ПРОЩАЙ, ЯНКА!

 

Трагедия произошла 9 мая 1991 года. Яна Дягилева, более известная просто как Янка, покончила с собой. Вслед за Сашей Башлачевым Яна сама поставила последнюю точку в жизни. Тело девушки со множеством ран было поднято со дна водоема. В воскресенье состоялись похороны в узком кругу родных и музыкантов. Яне Дягилевой было неполных 25 лет. Одна из главных фигур отечественного андеграунда, Янка впервые заявила о себе в дочерней группе ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ под названием ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ в районе 1987 года. В дальнейшем Егор Летов и Дягилева тесно сотрудничали, она принимала участие в записях группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Самой Янкой было записано 4 альбома:

– Не Положено (1987),

– Деклассированным Элементам (1988),

– Домой! (1989),

– Ангедония (1989),

все они вышли под маркой фирмы «Гроб Рекордз». Последним крупным выступлением Яны стало участие в Барнаульском рок‑фестивале 1990 года, уже тогда Янин вид навевал какие‑то нездоровые мысли. Очевидцы фестиваля помнят, как, заканчивая выступление и, видимо, недовольная им, она чисто по‑мужицки треснула гитарой об пол.

На протяжении последнего полугода от омской околооборонной рок‑тусовки постоянно приходили сведения, что все участники группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА – Егор Летов и в том числе Янка – переживают глубокую депрессию, отказываются концертировать и записываться. И вот 9 мая Янка ушла из дома и не вернулась. Омск‑Питер‑Россия в трауре. Кем была для нас Янка, мы осознаем только чуть позже, когда пройдет шок и, осмыслив случившееся, получим шок куда более мощный, чем шок растерянности и безысходности. Шок осознания утраты.

После смерти Яны остались тетради с записями, так что еще предстоит узнать, что терзало и мучило ее последние месяцы жизни.

 

С. Синицын.

«Пророк», Москва, 1991 г.

 

 

И ВДАЛЬ НЕСЕТСЯ ПЕСЕНКА

 

Здесь мне представляется человек, который, наконец, приходит, и все к нему бросаются, спрашивают: «Ну, что?! Ну, как?!» А он отвечает: «Да что тут, собственно, можно сказать? И вообще я, пожалуй, спать пошел».

А. В.

 

Наивные созвездия за медицинской ширмою накроют покрывалом мой безвременный уход

Янка

 

Пухлый любитель арт‑рока и наш постоянный подписчик, некто Юра Артамонов, где‑то в апреле, когда работа над этим номером шла к завершению, позвонил мне и спросил:

– Ну как, приготовили для журнала очередного; покойничка?

Юра, наверное, помнит, как я расстроился: получалось, что нас обвиняют в паразитировании на смерти. Действительно, первый номер фактически открывался Селивановым, второй – Цоем. С одной стороны, вроде как нельзя же было ничего про них не написать (тем более что было, что). С другой – выходило, что все некрологи и рассуждения о судьбе ушедших подозрительно красиво и органично вписывались в ткань журнала, чуть ли не цементировали его концепцию. Вот язвительный читатель и имитировал неподдельное волнение: дескать, как там поживает ваш хлеб, ребята?

Семнадцатого мая стало официально известно, что Янки больше нет. Девятнадцатого мы ее хоронили. Восемнадцатого была годовщина смерти Яна Кертиса, но про это никто уже не вспомнил. Может, и я вспомнил зря.

Рок‑журналист и уход, условно скажем, «рок‑личности» – тем более, уход по своей воле – тандем изначально нравственно ложный и изначально архетипичный. «Уж сколько раз твердили миру». Например, никакой не самиздат, а вполне официальная типографская газета «Автотранспортник» весьма так жестко вещала минувшей осенью:

«В КАКОМ‑ТО СМЫСЛЕ РОК – ЭТО РЕЛИГИЯ СМЕРТИ, ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ ПРИНЦИПА «ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС», ПОЭТОМУ САМЫЕ ЛУЧШИЕ И ИСТИННЫЕ РОКЕРЫ УЖЕ МЕРТВЫ».

У Анджея Вайды есть фильм «Все на продажу», посвященный тому, как некий кинорежиссер (автобиографический персонаж) решил снять фильм о смерти актера Збигнева Цибульского. Цибульский перед этим сыграл у того же Вайды в лучшем его, наверное, фильме «Пепел и Алмаз» в роли бойца Армии Крайовой, присягавшей после захвата Польши Германией на верность эмигрантскому польскому правительству в Лондоне. Армии, обреченной на гибель в условиях входа в Польшу советских войск, которые пришли сажать правительство СВОЕ. Цибульский потрясающе играл обреченность и неизвестно, поэтому ли – оказался реально обречен (погиб в железнодорожной катастрофе). В «Пепле и Алмазе» Вайда снял с Цибульского все пенки ауры человека‑не жильца на этом свете. «Все на продажу» – фильм про то, как режиссер снимает фильм о состоявшемся «предназначенном расставании» – «встречу впереди», однако, не очень‑то пообещавшем: Вайда пока жив и, как говорится, дай Бог ему здоровья. В фильме снимались друзья и киносоратники Цибульского, играющие то, как они снимаются в этом фильме. Главная его мысль – что Настоящее Киноискусство рождается лишь тогда, когда в людях не for а camera, а от испытания дикой ситуацией вспыхивают потрясающие душевные порывы, при виде которых нормальный человек или заплачет, или закроет глаза – а циник‑оператор с охотничьим азартом все это снимает, приговаривая: «Какие кадры!»

А у Янки есть песенка «Продано» – и все вы ее, конечно, помните.

Когда Янки не стало, многие принялись обвинять Егора Летова в том, что все произошло «не без его влияния». «Ты же понимаешь, что он‑то никогда с собой не покончит». Причем это восхитительное обвинение исходило всегда из уст фанатичных противников «эстетики суицида».

Трагичный и пронзительный дуэт Егора с Янкой чем‑то сродни тому, что проиграли Вайда и Цибульский – с той разницей, что у нас эта ситуация оказалась как бы запечатана в андеграунде и от того более «человечна» (хотя Егор ненавидит это слово). Между тем, Вайда – безо всяких там «несмотря» или «благодаря» остался и человеком, и огромным глубоким художником. Впрочем, и он в последнее время вошел в колею какую‑то странную.

Янка действительно была сама жизнь – предельно сжатая, горящая с огромной силой и огромной скоростью. Егор жизнью никогда не являлся – он ее воспринимал.  Судьба восприятия – пусть и трагического восприятия – другая судьба. И механическое увязывание ее с судьбой жизни стало бы хором иудеев подле претории. «Янка – это то, о чем поет Егор Летов, а что такое Егор Летов, не знает никто».

Человек вообще, наверное, не может умереть, исходя из философской концепции. Смерть человека так или иначе связана с его судьбой, с логикой его существования. Иногда, когда иссякает естественная энергия жизни, человеку помогают продержаться родовые либо шкурные инстинкты. Если таковых начисто нет, с концом энергии кончается жизнь.

«Идеальный рокер» в мифологическом варианте (а жизнь в абсолютном выражении может дотянуть до мифа) полностью лишен и шкурного (по высшему счету) начала, и родового. Он ищет абсолютной свободы, а она не допускает шкурности и разрывает путы рода. «Father, I want to kill you». Лучезарный рокер в полной гармонии с миром масляно лжив – как Борис Гребенщиков, этот фонтан фальшивого света.

…Те, кто видел первые янкины квартирники в Москве, помнят, сколько от нее исходило тогда жизненной силы, энергии, мощи чувства – несмотря на совершенно безысходные тексты. Но в сумме с размахом творческой безбрежности безысходность выглядела высокой трагедией. Духовно анемичная, изверившаяся Москва ходила на Янку как куда‑то в эпоху Возрождения – дивясь в ней той силе чувств, какую не видела в себе.

Янка дальше и дальше пела почти все те же песни – только безысходности в них становилось все больше, а энергии – все меньше. Мы ее ели.

В обмен от нас она получала не энергию же, не ответный свет, а до боли конструктивные предложения: «Давай, мы тебе альбом запишем».

Конструктивизм и Возрождение. Конструктивизм и Барокко. Конструктивизм и домик в деревне с аистом.

Сейчас мы, которые еще недавно были слабее ее стократ, говорим: «Самые незащищенные – обречены».

Мы ее доели.

…Похороны ее 19 мая – на кладбище под Новосибирском – были какие‑то странные, полуидиллические. Кладбище оказалось в густом березовом лесу – могилы прямо посреди берез. Небо было совершенно голубое, без единого облака. Под голубым небом, в зелени несли маленький красный гроб. Стояло много новосибирских хиппейных девочек с жалобными глазами. Одна была в огромных клипсах с фото‑янками в черной окантовке. Другая сказала: «Она была слишком чистой, чтобы жить в этом мире» (Егор?). Кто‑то тихо, просветленно плакал. Пили водку. Пели птицы.

В какой‑то момент я на секунду отключился и подумал: «Господи, наконец‑то мы выбрались в лес!»

Жизнь Янки получилась трогательно маленькая и одновременно огромная, законченная и цельная. Вместе со всеми ее песнями, не имевшими никакого отношения к «искусству» (ср., скажем, с Ахматовой) – это были только верные и чистые ноты той жизни. У Башлачева в песнях были и собственно «искусство», и просто жизнь – он оказался словно мостом от искусства литературы к чистой Янке. Путь Башлачева был длиннее, сложнее и извилистее, но дорогу он ей проложил (не к смерти, смерть здесь только следствие). Янке перемещаться уже не пришлось: она сразу появилась как абсолютная точка на конце его движения – точка, где искусства уже нет, где оно смешно и ненужно. Где осталась чистая жизнь, отлитая в слова, сконцентрированная до оцепенения. Грань, на которой долго не устоять: либо иди назад, «на продажу», либо – вперед, но там уже не пространство‑время, а вечность.

У Шевчука, например (почему, почему опять Шевчук? Причем тут Шевчук?) такая вещь – жизнь, где ни тени искусства – была вообще всего одна – «Счастливый Билет» – в том виде, в каком она была записана на Периферии . С совершенно корявым, пестрящим нелепейшими наречиями текстом. Тем не менее, тогда стало понятно, что, скажем, Гребенщиков – уже только метафизические ананасы в шампанском, а вот ЭТО – настоящее. В дальнейшем Шевчук писал куда более поэтически совершенные тексты, но все это и рядом не лежало. А «Счастливого Билета» хватило, чтобы обеспечить ему кредит доверия на всю оставшуюся жизнь.

Янка, конечно, не писала корявых текстов, там было другое – какие‑то гитары, барабаны и прочая ересь. Но главное тут то же – все это ее по‑человечески не загораживало, как загородили бы Гаина, Ефимов или даже Андрей Сучилин. И самое главное, что себя не загораживала она сама. В византийской иконописи существовал канон, который удерживал мастера от замутнения чистого духа своим земным, амбициозным произволом. Янка удержалась сама, она сама себе была канон. В роке (о, мерзкое слово!) не остается Лиц, не поросших личиной земного произвола. То, что должно само из человека исходить – как свечение его подлинной внутренней сущности, его смысла – затаптывается, засирается суетно‑мелочно‑хамским «Дай я сам!». Прыгнуть, пукнуть, гаркнуть, сваять «концепт», скривить рыло, махнуть ногой – лапа, она у тебя сама должна махать! А не махнула – так сделай милость, не маши.

Обычно, правда, Лика просто нет – и бесчисленными личинами кепок, манг‑манг, нэпов, номов и иже с ними зарастает выщербленное, обезличенное пространство: из человека выдран кусок тела, и рана заполняется гноем и сукровицей. На месте Храма вырастает бассейн «Москва».

Безверие пост‑модерна отвечало обманутой вере. Обменялось оно на валюту еще лучше, чем обманутая вера на рубли. Это все та же земля, на которую поначалу так успешно воротился Гагарин. Необменявшаяся Янка осталась верой необманутой. «Свет любви ни для кого не служит путеводным лучом к потерянному раю: на него смотрят как на фантастическое освещение краткого любовного «пролога на небе», которое затем природа весьма своевременно гасит как совершенно ненужное для последующего земного представления».

Успокойся, Юра Артамонов. Сказали тебе ясно: журнала больше нет. Попили кровушки – и будет.

Это, конечно, слишком слабое оправдание тому, что статью эту я писал предполагая, что она будет напечатана (хотя честно старался забыть последнее).

Но все равно статьи были  (и будут, еще и еще) – в «Комсомольской Правде», «Экране и Сцене», «Независимой газете», черт знает где, и все они, помещая некролог, словно утверждали: вот, ушла часть мира, который мы описываем.

Они, наверное, искренне верили в это. Хотя мир был просто космически другой.

А мне все хочется верить, что я пытался создать им какой‑то противовес – или модель противовеса – и в этом‑то и есть мое оправдание.

…Они писали о Янке – «депрессия – это болезнь, и она излечима». Такой вывернутый «Заводной апельсин». Наверное, и песни были не нужны – да? – ведь вылечишься, и петь больше незачем. Все‑таки не Елена Образцова. А Янка летела уже совсем в другом измерении, «в небо с моста» – высоко‑высоко, и жалкие крючочки незваных лекарей могли сечь воздух лишь очень далеко от нее, снизу, у той же самой земли, куда поначалу так успешно воротился Гагарин.

 

С. Гурьев, 28–30 мая 1991 г.

«КонтрКультУра», Москва, № 3 1991 г.

 

 

ЯНКА

 

 

46‑й всенародный праздник Победы заглушил последние мгновения ее жизни…

 

Яна Дягилева родилась в Новосибирске дождливой осенью 66‑го. После окончания средней школы поступила в Новосибирский институт инженеров водного транспорта. На втором году стало ясно, что это ошибка – училась для мамы. В этот период увлечена английской поэзией, игрой на гитаре. Кумиры – Жанна Бичевская, Борис Гребенщиков. Высшее образование так и осталось незаконченным.

Начинает сочинять свои песни, которые приобретают известность в Новосибирске и служат причиной идеологических разборок.

Янка впервые появилась в сопровождении ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ на Тюменском панк‑фестивдле, где они выступили под псевдонимом ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. Ее удивительные, какие‑то колдовские мелодии и хлесткие, порой яростно‑откровенные тексты буквально ошеломили слушателей.

Много путешествует по стране, поет на «квартирниках», участвует в фестивалях в Ленинграде, Москве, Тюмени, Новосибирске. «Приезжала домой измотанная, хоть дом был разорен (умерла мать)», – вспоминает Станислав Иванович, отец Янки.

Тема «Домой!» пронизывает все ее творчество. Дом № 61 по улице Ядринцевской был знаком многим рокерам страны. Здесь останавливался Саша Башлачев, пел свои песни.

Яна заняла свое место в отчаянном, монотонном мире, ее ранящий душу голос не узнать невозможно. 46‑й всенародный праздник Победы заглушил последние мгновения ее жизни…

Записи концертов Янки сейчас редкость, даже после выхода пластинки с ее песнями – Не Положено.

Все, кто готовил эти материалы к печати, благодарны Станиславу Ивановичу Дягилеву, отцу Янки, за огромную помощь, которую он нам оказал.

 

БПН.

«РОСТ», 1992 г.

 

 

НЕДОПЕТАЯ ПЕСНЯ «РУССКОЙ ДЖОПЛИН»

 

Скоро исполняется год со дня гибели одного из самых значительных авторов последнего времени – Янки Дягилевой.

На Зеленоградском рок‑фестивале осветители устроили в честь Янки феерию. Она подняла голову вверх и крикнула: «Не надо! Дайте просто красный свет».

Она играла то, что по привычке называют панк‑роком, не придумав нового названия. Пусть от рока сохранился лишь привычный набор инструментов, а от панка – грязное звучание скверной аппаратуры.

Впрочем, голос «сибирской Джоплин» перекрывал любое ржавое железо и заполнял любой зал. Протяжный распев – не молитва – скорее заговор, заклятье. Не опереточное язычество Кинчева – а всплеск избытка боли, не дающий облегчения.

 

Оставить грязный вагон

И продолжать перегон

По неостывшей золе

На самодельной метле.

 

Она пела романтику хиппи, уводя «желающих странного» в путешествие по трамвайным рельсам. Запретное путешествие, пусть даже на четвереньках.

 

Если мы успеем, мы продолжим путь

Ползком по шпалам,

Ты увидишь небо,

Я увижу землю на твоих подошвах.

 

Но кольцевая дорога приведет назад, и надо будет жечь одежду в чешуйках ржавчины, и быть убитым за желание идти там, где положено ехать. А ее друг, Егор Летов, ревел:

 

В минуту молчания

Ори, как можно громче.

На линованной бумаге

Напиши поперек…

 

А после она кляла все ту же романтику хиппи, запутавшись в лицах, судьбах, домах, дорогах.

 

В моем углу засохший хлеб и тараканы,

В моей дыре цветные краски и голос,

В моей крови песок мешается с грязью,

А на матрасе позапрошлые руки.

 

Сибирская девчонка с великолепным голосом и злыми текстами – она казалась идеальной для запуска в поп‑машину.

«Посмотрите, какая чудная игрушка. Это наш советский панк. Это только кажется страшным. Она не кусается. Она совсем не злая. Вот только не надо ей общаться с Егором Летовым. Он злой панк, бяка, и насаждает никчемную агрессию», – так или почти так писали о Янке молодежные столичные газеты.

Да, они были злы, когда пели на два голоса «Деклассированным Элементам» – Егор Летов, имя которого сегодня пишут на всех заборах, и Янка Дягилева:

 

Деклассированных элементов первый ряд[2].

Им по первому по классу надо выдать все.

Первым классом школы жизни будет им тюрьма,

А к восьмому их посмертно примут в комсомол.

 

А впрочем, сгодился бы для поп‑машины и злой Летов. Должны же мы иметь немного перца в нашем роке! Поп‑машина заскрипела, щелкнула, два раза зацепилась ржавыми зубьями за Егоркин мат и медленно потянула панков в себя.

Егор вырвался, оставив на зубцах клочья кожаной куртки и песню «Все Идет По Плану». И лег на дно на каком‑то из московских флэтов, решив, что лучше молчать, чем продаваться.

А Янка не легла. Река вынесла ее труп через две недели. Случайность? Попытка к бегству? Кому какое дело!

 

Я оставляю еще полкоролевства,

Весна за легкомыслие меня накажет.

Я вернусь, чтоб постучать в ворота,

Протянуть руку за снегом зимой.

 

 

Ока.

«Новая Газета», Санкт‑Петербург,]992 г.

 

 

МИР ЯНКИ

 

Двадцатичетырехлетняя певица из Новосибирска Яна Дягилева пропала 9 мая прошлого года. 13 мая ее тело было найдено на берегу одного из притоков Оби. Экспертиза констатировала самоубийство.

В 1989 году самиздатовский журнал «УРлайт» писал о ней: «Янка – Яна Дягилева. Хипповая девчонка, каталась по стране, писала стихи. Под влиянием Егора Летова стала серьезно петь. Одно время пыталась стать бас‑гитаристкой ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. К лету 88‑го года в Тюмени ею был записан альбом Деклассированным Элементам в виде импровизированной группы Янка + Летов: бас, гитара и ударные. Альбом – лирическое кантри, драматизированное вкраплениями мрачных аранжировок. Вокал – балладно‑кантровый, ложится на резкую панк‑основу и звучит, как если бы в STOOGES пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин».

Надо сказать, что мне она и внешне напоминала Дженис Джоплин – длинные рыжеватые волосы, закрытые при пении глаза, не говоря уже о не по‑женски (хотя большинство ее композиций написано в форме плача) жесткой, экспрессивной подаче. Интонации, мелодика восходили, безусловно, к русской фольклорной традиции. Во многом прослеживалось подражание Александру Башлачеву – в интонационной подаче, использовании приема поэтической антитезы, образности. С его мыслями, его образами Яна вступала в непрямой диалог. Ужесточала их, вовсе не оставляя надежды на избавление. Например, для Башлачева «восьмой круг» – покой, забвение, бессмертие. Искривленным эхом прозвучит у Янки: «Восьмого вывели на круг» – и это будет уже уничтожением, убийством. Башлачев напишет о Петербурге: «Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой, но купол лба трещит от гробовой тоски». Янка пропоет о себе: «Зовет косая доска. Я – у дверного глазка».

Конечно, Янка относится к другому поколению, иной культуре. Ее взаимоотношения с миром разительно отличаются от Сашиных. Самостоятельности мышления ей не занимать. Ее мир – Мертвая зона, запустение, разорение, распавшаяся связь времен. В гнилостном урбанизированном милитаризованном мире гибнет все, в чем сохранились хотя бы крошечные признаки жизни. Живое должно уподобиться мертвому («по близоруким глазам, не веря глупым слезам, ползет конвейер песка»), или ему не суждено выжить. «Нечто» сотрет тебя в пыль. Оно состоит из режимов, отделов, стен, клеток, сапог, машин – вполне узнаваемых реалистичных подробностей. Но при этом наделено почти мистической силой – как существа из американских триллеров или фантастических фильмов. В них последние оставшиеся в живых на земле люди ведут бесконечный бой с созданными ими самими киборгами. Персонажи янкиных песен выбирают неподчинение, предпочтя достойную смерть жалкому выживанию: «Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю, чтоб остаться там лежать, когда по нам поедут серые машины, увозя с собою тех, кто не умел и не хотел в грязи валяться». Песни Яны передают состояние человека, живущего в предчувствии близящегося конца, забившегося в угол, в маленькую черную сырую нору: «Домо‑о‑й!» Ничего хорошего никогда больше не будет: ни утра, ни росы, ни солнышка («и радоваться солнышку и дождичку… в четверг»). Остались только обрывки детских воспоминаний – песенок, страшилок, дразнилок. Обрученные со взрослой жизнью, иным опытом, они порождают новое страшное качество: «Иду я на веревочке, вздыхаю на ходу. Доска моя кончается, сейчас я упаду – под ноги, под колеса, под тяжелый молоток. Все – с молотка. О, продана смерть моя. Продана». В янкиных песнях – подсознание ребенка, выросшего «под каблуком потолка».

«Продравшим веки кротам видна ошибка ростка», – было сказано в ее песне. Ошибка ростка в том, что и на этот раз он умудрился народиться на российской почве, известной своей смертоносной любовью к Поэтам.

 

М. Тимашева.

«Кругозор», Москва, 1/92 г.

 

 

СТАИ ЛЕТЯТ…

 

 

История русского рока

 

Уже год, как нет в этом мире Янки Дягилевой, и ниша которая осталась после нее в причудливом и странном здании русского рока, так никем и не заполнена. Бывает пусто и свято место.

«Жизнь Янки получилась трогательно маленькая (и одновременно огромная), законченная и цельная. Вместе со всеми ее песнями, не имевшими никакого отношения к «искусству» – это были только верные и чистые ноты той жизни. У Башлачева в песнях были и собственно «искусство», и просто жизнь – он оказался словно мостом от искусства литературы к чистой Янке. Путь Башлачева был длиннее, сложнее и извилистее, но дорогу он ей проложил (не к смерти, смерть здесь только следствие). Янке перемещаться уже не пришлось: она сразу появилась как абсолютная точка на конце его движения – точка, где искусства уже нет, где оно смешно и ненужно. Где остается чистая жизнь, отлитая в слова, сконцентрированная до оцепенения. Грань, на которой долго не устоять: либо идти назад, «на продажу», либо – вперед, но там уже не пространство‑время, а вечность». (С. Гурьев, «КонтрКультУра»).

А песни Янки по‑прежнему звучат с пленок, их поют под гитару в кругу близких друзей… И все также по весне «стаи летят». Кто знает, может, и она теперь среди этих гордых и вольных птиц?

 

«Субботняя Газета», Курган, № 20/92 г.

 

 

О ЧЕМ ПЕЛА ЯНКА, ИЛИ КАК СТАТЬ ПАНК‑ЗВЕЗДОЙ

 

Муторное это занятие – писать статьи о тех, кто ушел. Хотя бы потому, что необходимо выдерживать определенную интонацию, лучше всего интонацию «газетного плача», выстраивать в той или иной последовательности событийный ряд певца или артиста, его «незабываемые вехи», приводить любопытные факты из биографии, подтверждающие либо уровень популярности, либо непризнанную гениальность.

Почему так? Да повелось уж издавна…

Все это создает атмосферу некоего общеобязательного ритуала, всенародных «печатных поминок» за упокой души.

Хотя неужели нельзя по‑другому? Кстати, это «поминалка» о Янке, Яне Дягилевой, певице, утонувшей в мае 1991 года. Что‑о‑о, не помните? Ну как же, как же? Для тех, кто не помнит принципиально, не хочет вспоминать, даю подсказку: «Я повторяю десять раз и снова, никто не знает, как же мне…»

Ага, сейчас уже немного понятно, о ком идет речь? Ну, да, это ж «подруга Егора Летова», на пару пели (она еще и стихи читала), и успела, так сказать, отметиться в самой престижной столичной прессе (еще до смерти) – в «Комсомолке», «Литературке» и «Экране и Сцене». Нет, это не интервью, которых у нее почему‑то не брали, возможно, считая, что за нее должен говорить человек, выведший ее в люди – вездесущий. Поэтому все три статьи основывались прежде всего на анализе собственно песенного творчества певицы, попутно представляя ее, так сказать, широкой публике. Ну и по ходу пьесы в каждой статье выдавались оценки и даже советы «по дальнейшему усовершенствованию творческого процесса».

Больше всего, конечно, напортачил И. Мальцев из «Комсомолки», написавший первый опус всесоюзного значения в 1990 году, который был напечатан под звучным заголовком «Панк‑звезда из глухой Сибири».

Ну, ладно, коль звезда, так звезда, хотя наверняка покойная долго плевалась бы из‑за такого позорного ярлыка, если уж она действительно была панк. А вот Сибирь‑то уже давно, как известно, не глухая, а все больше атомная да урбанистическая, иначе откуда вдруг такой надрыв у Янки? Может быть, от благотворно влияющей на здоровье сибирской вечнозеленой тайги?

Идем дальше. «Панк‑рок умер в России». Вот те раз. Тогда совсем непонятно, какого небосклона звезда‑то! Дежурный реверанс музыке Янки за «связь с древней народной культурой». И вот И. Мальцев начинает (как это у нас особенно принято) искать аналоги Янки на Западе и, само собой, быстренько находит – Патти Смит, известная там гораздо меньше, чем Янка, певица из первого панк‑поколения 70‑х. Ну, ладно, нашел автор аналоги, вроде бы должен успокоиться. Ан, нет, идет дальше. Оказывается, «нет у нее и продюсера. Требовательного, западного толка». (Ну, почему сразу западного‑то, ведь автор только что хвалил певицу именно за русскость!) «Эту роль пытается взять на себя русский панк в обличье хиппи (специально, что ли, замаскировался) Егор Летов. Но его ненависть настолько губительна для музыки, что сквозь нее слушатель продирается с трудом». (Если не хочет, пусть не продирается, да и то, что он делает, Егор вовсе не считает музыкой, а если у Янки самовыражение получалось чуть мелодичнее, то, по мнению автора, ее ненависть уже ничего не губит. Занятно!)

Дальше – больше. «Потрясающая мелодичность» – одно из важнейших достоинств Янки, хотя мне всегда казалось, что для этого лучше всего подходит попса. По крайней мере стремится к этому. «Даже неподготовленного слушателя (Ну, это уже слишком. Оказывается, чтобы слушать Янку, нужно «быть готовым». Интересно, в каком смысле. Как пионер или как…, ну, ладно), когда он слышит этот мальчишеский ломкий голос, «цепляет сразу».

«Но – никаких жалоб. И в этом ее сила». (Кто же у нас в роке на судьбу жалуется, не романс ведь!)

Вторая статья в «Литературке» написана уже посмертно, и, может быть, поэтому в ней практически нет накладок. Хотя, возможно, тут сказался авторитет известного театрального обозревателя Александра Соколянского, у которого имеется достаточный опыт написания статей о роке. Соколянский попадает в точку: «именно через панк‑рок, по нынешним временам, проходит граница между искусством и неискусством, именно здесь – зона максимального напряжения для «нижних чинов культуры».

И так хорошо, лаконично о Янке: «Янка сделала невозможное: приняв беспросветность, стала в ней источником света, перевела панковскую остервенелость в состояние трагизма… было ощущение: то, от чего всех рядом дергает и кривит, на нее с чудовищной ненавидящей силой давит». Все верно. Есть такое:

 

«Я неуклонно стервенею

с каждой шапкой милицейской,

с каждой норковой шапкой.

Здесь не кончается война,

не начинается весна,

не продолжается лето.

Некуда деваться, нам остались

только сны и разговоры.

 

Марина Тимашева написала заметку в «Экране и Сцене», которая потом была перепечатана в качестве статьи в «Иллюстрированной энциклопедии отечественной рок‑музыки». Здесь уже больше конкретных наблюдений, хотя и тут остаются неизменные аналогии с Джоан Баэз. Да поймите вы, уважаемые критики, что именно непохожесть, чуждость и ненависть к нашему миру составляли силу и источник вдохновения умершей певицы, и заслуга Егора Летова как раз и состояла в том, что он сумел разглядеть эту бесконечную боль, которая была воплотима только в той музыке, что осталась после смерти Янки… Как она умерла? Да всякое говорят. От Володи Колосова (группа ТРЕСТ) я слышал, что оставила предсмертную записку, в которой было указано то место реки, где ее нужно искать. И именно там обнаружили труп. Самоубийство?

Возможно, хотя кто его знает. Ничему теперь не верит потускневшая тусовка, да и зачем копаться. Ответ ведь наверняка уже есть в песнях.

 

С. А.

«Тинейджер» («Десятый Я»), Нижний Новгород, № 6/92 г.

 

 

В ЕЕ ЖИЗНИ БЫЛО СЛИШКОМ МНОГО ЛИЧНОГО

 

 

На смерть Янки

 

Ее тело нашли рыбаки в водах сибирской реки. Яне Дягилевой не было еще 25 лет.

Сначала не давала покоя мысль о том, как много не было сделано. Не напечатаны статьи, не выпущены пластинки, не сыграны концерты. Разве что случайно, в поезде или на улице кто‑то мог услышать ее чистый голос из динамика магнитофона. Ее не снимало телевидение и не записывало радио. Для огромного большинства людей ее смерть – еще одна. Где‑то в Сибири утонула молодая девушка.

Не было ее в «Программе А»… Господи, о ком это я? Янка в «Утренней почте»… Башлачев в «Юрмале»… Слава богу, что дело не дошло до этих заранее обреченных экспериментов. Ведь все это, как ни парадоксально звучит, современный городской фольклор XIX века, когда не было шоу‑бизнеса, студий, продюсеров, менеджеров и миллионов потребителей. Песни, которые рождаются на кухне за бутылкой вина, в лесу и в поезде, и там же живут, не посягая на хит‑парады. Это не продукция.

Не было стадионных концертов… Были выступления в маленьких залах, была кочевая жизнь по стране, были сотни знакомых и музыкальные квартирные посиделки. Были и есть тысячи магнитофонных записей. Неожиданное сочетание женского голоса и мужской, очень жесткой, игры на гитаре. На концерте в Харькове спустя полчаса после начала концерта у нее порвалась струна. Она перестроила гитару на пять струн – порвалась пятая. Она доиграла концерт на четырех. А могла бы, наверное, доиграть и на одной.

Только раз или два – на радио… Словно существовал магический круг людей, который хранил ее песни внутри себя, оберегал их от кооператоров и бесцеремонных камер. Они, эти люди, хранили Янку для себя, и она для них была ниточкой, которая связывала их в разных концах огромной страны. Где‑то в тысячных залах за океаном пела Джоан Баэз, в Останкино – Жанна Бичевская, а Янка жила в ограниченном пространстве, и песни, которые нехотя могли бы пробить стену отчуждения от внешнего мира, даже не пытались это сделать.

Что было – то было. А вот по поводу того, что будет… Есть все основания предполагать, что повторится история Александра Башлачева. После первых публикаций, пластинок, спустя несколько месяцев после его трагической смерти все, что было связано с Сашей, начало превращаться в фарс, а в варианте мемориальных концертов в Ленинграде – надругательство. А тиражирование его песни «Время Колокольчиков» привело к массовой продаже кооперативных колокольчиков по цене 3 руб. за комплект, сработанных явно теми же руками, которые за неделю до этого рубили мясо. Смерть – доходное дело.

Конечно, выйдет пластинка. Хорошо бы, если не одна. Конечно, будут печатать ее стихи. И хватит. Не надо шумных мемориалов, переходящих в пляски на могиле. Может быть, это избавит нас от футболок и полиэтиленовых пакетов с ее изображением.

Не надо плакатных статей и создания образа непризнанной народом героини. В ее жизни было слишком много личного, чтобы выносить это на всеобщее обозрение.

Все, что нужно, сделают ее песни, которые, убежден, будут слушать еще очень долго. В том числе публикуемая ниже.

Неужели она все знала заранее?

 

Коммерчески успешно принародно подыхать

Об камни разбивать фотогеничное лицо

Просить по‑человечески, заглядывать в глаза

Добрым прохожим.

Продана смерть моя…

 

 

Украсить интерьеры и повиснуть на стене

Нарушить геометрию квадратных потолков

В сверкающих обоях биться голым кирпичом

Тенью бездомной

Продана смерть моя…

 

 

Иду я на веревочке, вздыхаю на ходу

Доска моя кончается, сейчас я упаду,

Под ноги, под колеса, под тяжелый молоток

Все с молотка.

Продана смерть моя…

 

 

Александр Мартыненко.

1992 г.

 

 

«НАМ ОСТАЛИСЬ ТОЛЬКО СБИТЫЕ КОЛЕНКИ»,

или «ЗДЕСЬ НЕ КОНЧАЕТСЯ ВОЙНА, НЕ НАЧИНАЕТСЯ ВЕСНА, НЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ДЕТСТВО…»

 

9 мая ушла из дома Яна Дягилева. 13 мая рыбаки нашли ее тело на берегу притока Оби. Несчастный случай очень похож на самоубийство. Как бывает в таких ситуациях – песни воспринимаются пророчеством: «К сердцу – платок. Камень – на шею. В горло – глоток. Может, простят». Точное описание смерти. Хотя… Какой бы смертью ни погибла, как бы ни умерла Янка – всему можно было бы найти подтверждение: «Дрожит кастет у виска», «Украсить интерьеры и повиснуть на стене», «О камни разбивать фотогеничное лицо», «Сейчас я упаду – под ноги, под колеса»… Страшный перечень возможностей смерти можно продолжить. Он составлен двадцатичетырехлетней певицей из Новосибирска. Главное в нем – не меняющиеся подробности, но сама Смерть – неизменная, не изменяющая нашим поэтам.

«Мне придется променять венок из спутанных роз на депрессивный психоз». Слово‑ключ: депрессия. Вот что важно, вот что приводит к гибели. Она прослушивается не только в смысле слов и интонации плача, но в ассонансах, аллитерациях, чередовании звуков.

Янка – Яна Дягилева. Хипповая девочка, каталась по стране, писала стихи. Под влиянием Егора Летова стала серьезно петь. Одно время пыталась стать бас‑гитаристкой ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. К лету 88‑го года записала альбом Деклассированные Элементы в виде импровизированной группы: Янка + Летов – бас, гитара, ударные. Альбом – лирическое кантри, драматизированное вкраплениями мрачных аранжировок. Вокал – балладно‑кантровый – ложится на резкую панк‑основу: звучит, как если бы в STOOGES пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин. Мне она напоминала о Дженис Джоплин даже внешне – рыжеватые прямые волосы, закрытые глаза. Хотя? на самом деле? она была, конечно, крепенькой простой сибирячкой. Балладный строй песен роднил ее с Джоан Баэз. Иногда в гармониях, иногда в настроении проскальзывало нечто общее с одной из самых интересных, исчезнувших со сцены певиц – мы звали ее Умкой. «Постой, сынишка, промочишь ножки, а в луже чертик покажет рожки. Постой, безумное дитя…» Тема детства – у обеих, но о ней чуть позже.

Наиболее явно Янка наследовала А. Башлачеву. О нем напоминало интонирование, строение строк, образность. Не о совпадениях речь. Чаще заимствованные образы переосмыслялись, приобретали иной знак и эмоциональный оттенок. «Как вольно им петь и дышать полной грудью на ладан. Святая вода на пустом киселе неживой. Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада пойдут по воде над прекрасной шальной головой». Сравните строки Башлачева с янкиными: «И в тихий омут буйной головой. Холодный пот – расходятся круги». Или с такими: «Нелепая гармония пустого шара заполнит промежутки мертвой водою». Обратите внимание – у Янки символ ужесточается, ее вода – «мертвая», у Башлачева – «неживая».

Или: «Поэта не взять все одно ни сумой, ни тюрьмой. Короткую жизнь – семь кругов беспокойного лада – поэты идут и уходят от нас на восьмой». Не так у Яны: «От большого ума – лишь сума да тюрьма». Яна утверждает то, что отрицает Башлачев. У Башлачева, скажем, «восьмой круг» – жизнь после смерти‑, бессмертие. Посмотрите, как использует те же слова Янка: «второй упал, четвертый сел, восьмого вывели на круг». Та же пара слов – и никакой умиротворенности, никакого «после», только смерть. То же ощущение, что и у СашБаша, пропевается ею в другой вещи: «Параллельно пути черный спутник лети. Он утешит, спасет, он нам покой принесет». «Гробовая тоска» Башлачева эхом отзовется в «косой доске» Янки, а «Расея – черный дым» – «рожки‑ножки черным дымом по красавице земле».

Когда‑то я спросила у Саши, почему так мучают меня его песни. Они приходили ко мне по ночам отдельными строчками. И я силилась вспомнить другие – безрезультатно. Саша ответил странно: «Потому что я взял чужое. Песня лежала на столе. Ее мог взять кто угодно. А взял я. Я украл. Бабью песню украл». Впервые услышав Янку после Сашиной смерти, я решила, что Саша вернул песню на место. Янка, по‑видимому, была с тем местом рядом и взяла. По праву.

По праву непохожести ни на кого. Ее мир – серия зарисовок, останавливающих строкой, стоп‑кадром запустение, разорение, распавшуюся связь времен, понятий, причин. Мертвая Зона. Она состоит из рельсов, шпал, стен, клеток, сапог и тому подобной мерзости. Урбанистический милитаризованный пейзаж. Говорят, окна ее дома приходились вровень асфальту, а сам дом стоял на перекрестке дорог, и мимо все шли и шли какие‑то машины, грузовики, бетономешалки. На подоконнике оседала черная грязь. На зубах скрипела – пела – черная пыль. Реальная жизнь укладывается в основание поэзии. Понятно, откуда в ее песнях столько отвращения к Городу. Он населен неодушевленностью, и даже живое в нем сравнимо с мертвым: «По близоруким глазам, не веря глупым слезам, ползет конвейер песка». В голову лезет аналогия с «Бразиль» Терри Гиллема и американскими фантастическими фильмами, в которых последние уцелевшие на Земле люди сражаются с порожденными ими самими и уничтожившими все живое машинами, киборгами, режимами. Пустые замусоренные со вздыбленным ворохом бумаг и шуршащим целлофаном улицы – и люди, хоронящиеся под грунтом, в канализационных стоках и люках («Отверженные»? «Побег из Нью‑Йорка»?). «Если нам удастся, мы до ночи не вернемся в клетку. Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю, чтоб остаться там лежать, когда по нам поедут серые машины, увозя с собою тех, кто не умел и не хотел в грязи валяться».

Разница в том, что американцы предпочитают хэппи‑энд, а нам история оснований для оптимизма не предоставила. Последние люди обречены. Они и поют не как люди – как парализованные собаки, силящиеся дотащить тело до укрытия на одних передних конечностях, воющие от боли: «Домо‑о‑о‑о‑о‑й». Янка своими антиутопиями в ноль снимает внутреннее состояние человека, живущего в ощущении близящегося конца.

Субъективное видение мира – черно‑белое с болезненными вкраплениями охры и темной крови. Если попробовать на вкус – во рту останутся кисловатое железо и та же кровь. Понимаю всю своевольность сопоставления, и все же: «Как будто бы железом, обмакнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему». В четверостишии Пастернака – вкус, запах и цвет его времени. И любовь – как пытка, прогулка по тюремному дворику. Единственная у Янки строка, позволяющая предположить любовь – «Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах». Да и то: скорее трафаретно воспринимающее сознание хочет увидеть трагическую прогулку по рельсам двух влюбленных. Кстати, как интересен сам прием трагического пародирования банальных сюжетов сов‑арта: «И я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке». – «Если мы успеем, мы продолжим путь ползком по шпалам».

Надежды нет. Хочется травы, росы, утра, солнышка. Ничего этого нет и уже никогда не будет. Прочитайте внимательно «Продана Смерть Моя». Камни, стена, квадратные потолки, обои, кирпич, веревка, доска, ноги, колеса, молоток, светофор… наконец‑то – ветер, солнце, дожди. А теперь вчитайтесь: «И вдаль несется песенка ветрам наперекор. И радоваться солнышку и дождичку в четверг». То есть тому, чего не дождаться, чему не бывать.

С чем соседствуют милые слова «роса», «утро», «ветер» в другой вещи – «От Большого Ума»? «В простыне на ветру, по росе поутру. От бесплодных идей до бесплотных затей. От накрытых столов до пробитых голов». Вода – «зараза из подземных жил», воздух – «мертвая стужа» – такого не снилось и Башлачеву, хотя и в его песнях природа враждебна человеку. Но сама природа у Башлачева одушевлена и первобытна. У Яны природа – результат человеческой, истребившей ее деятельности – искусственна и мертва. В «Особом Резоне» есть «конвейер», «кастет», «двери», «каблук», «глазок», «режим», «отдел», «конвой», «цепи», «сапоги». В оппозиции ко всему этому – скалы (голые и опасные – не горы или холмы, но именно скалы), газон (то есть цивилизованная природа) и ветер. Один только ветер остался в янкиных песнях от того, что некогда было живой природой. О том – давно небывшем – сохранилось воспоминание – такое же, как клочья детских стишков и дразнилок, зацепившихся за память.

Что‑то от «451° по Фаренгейту» Рэя Брэдбэри – нечего потрогать, понюхать, посмотреть. Остается только читать и запоминать назло пожарникам ради сохранения культуры. Большие головы на тоненьких ножках…

«Дом горит – козел не видит», – так приговаривают дети, приставляя друг другу рожки. Все мы козлы, приплясывающие вокруг костра, в котором полыхает наш собственный дом. Вот и вторая детская песенка, сплетаясь с дразнилкой, порождает новое качество совсем уже не детской страшилки: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло».

Вот опрокидывается другая детская история: «Иду я на веревочке, вздыхаю на ходу, доска моя кончается, сейчас я упаду. Под ноги, под колеса, под тяжелый молоток…» Правда далеко от сентиментального стихотворения Агнии Барто?

Кровоточащие лоскутья детских воспоминаний‑образов и Смерть. Может быть, потом, когда отмучаешься, станет хорошо, тепло, спокойно. Кроме этого, сомнительного, на мой взгляд, утешения – бесстрашное достоинство, с которым в песнях Янки встречают смерть. В нем есть что‑то человеческое и непритворное, звучащее, как слова из старой вещи ВЕЖЛИВОГО ОТКАЗА: «Жить, сутулясь, зимой, а весной умирать, но с прямою спиной». Я написала об этом 26 апреля 1990 года. Янка умерла весной… Как и все поэты, она тоже обещала вернуться. «Когда я вернусь», – читала я впервые опубликованные в стране строки Галича и ревела в метро. «Нас забудут, да не скоро, а когда забудут, я опять вернусь», – заговаривал боль Башлачев. Я все стараюсь забыть, чтобы вернулся, да не могу. «Я вернусь, чтоб постучать в ворота, протянуть руку за снегом зимою», – все так же немногого попросит по возвращении Янка у «добрых прохожих». А ведь она оставила нам полкоролевства – «камни с корон», «скользкий хвостик корабельной крысы, пятую лапку бродячей дворняжки». Не самые необходимые в жизни предметы, талисманы архаичного мира, коллекция несчастного ребенка…

 

М. Тимашева.

«Рокада», Москва, № 4/92 г.

 

 

ЯНКА

 

Янка, по паспорту Яна Дягилева, для кого‑то была просто девчонкой – подружкой Егора Летова, для кого‑то отличным поэтом, кто‑то ловил кайф, слушал ее песни, а кто‑то считал ее сумасшедшей… Но в любом случае, она была неординарной личностью.

Янка, несомненно, талант необычайный – и как рок‑поэт (звучит несколько необычно), и как рок‑музыкант. Рок‑поэзия Яны – неотъемлемая часть ее самой, ее внутреннего мира. Все песни она писала от своего «я», в них только ее радости и переживания, и страх чего‑то. Исполнять их, по‑моему, непозволительно никому. В последних ее вещах особенно явно чувствуется депрессия, в которой она находилась последние годы.

 

Зовет косая доска,

Я у дверного глазка

Под каблуком потолка.

 

Массовая любовь к Янке появилась, как это у нас принято, после ее смерти. Для тех, кто не знает, поясню. Есть у нас такая традиция: умирает человек, как это случилось с Селивановым, Янкой, Цоем, Майком, СашБашем, Высоцким, и тут же приходит к нему всенародная популярность. Сразу появляются многочисленные поклонники, в газетах появляются статьи и т. д. и т. п. То же самое случилось с Янкой. Хотя справедливости ради стоит заметить, что еще при жизни где‑то мелькнули одинокие статейки о ней. Но минул год, даже чуть меньше, после ее смерти, и о ней вдруг вспомнили все престижные издания, независимые газеты, журналы. Как это принято в России, стали искать аналоги на Западе. Так, например, И. Мальцев из «Комсомолки» находит «там» Патти Смит. Хотя, по‑моему, кому‑кому, а Янке, равно как и Высоцкому с СашБашем, найти аналог очень трудно. Да, кстати, еще Янку считают женским вариантом Башлачева. Здесь можно в чем‑то согласиться. В стихах обоих есть такая безысходность, что смерть кажется почти естественным выходом из тупика. Смерть Янки таит много загадок. Одни считают, что она покончила жизнь самоубийством, другие склонны считать это случайностью. Хотя первых большинство. Еще говорят, что она оставила предсмертную записку, в которой называла место, где следует ее искать. То самое место, где и нашли труп. Ник Рок‑н‑Ролл на «Радио России» сделал публичное заявление, что в смерти Янки виноват никто иной, как сам Егор Летов. Доказать это сейчас очень сложно. Любая смерть таит в себе загадки, и Янкина не исключение. Так, может, лучше тихо взгрустнуть, сидя вечером дома, слушая янкины шедевры. И не нужно выворачивать все наружу?

 

Р. Герасимчук (г. Амурск).

Хабаровск, 1993 г.

 

 

ЯНКА. ИГРА ПОД НАЗВАНИЕМ АНДЕГРАУНД

 

«Я знаю, что меня ждет»

Ю. Наумов

 

 

(из «Три эссе об ушедших»)

 

Она была женщина, эманация, суть нежного и тонкого восприятия этого громадного и жестокого мира. Там, где иные живут смертью, она всенепременно болела, всем и во всем, каждой клеточкой, каждым нервом. Ходили каблуками по пальцам, тыкали, били наотмашь, плевали, презирали, и, наконец, не любили, но убили. «Никто не знает, как же мне хуево» Не сердца стучали, но молотки, не руки были, а лопаты там, где можно было очень тихо, взглядом, мягким словом, а то и молчаньем, началом всех начал. Что толку ругать мир… Надоело. Зажатую между двух шпор, зажатую двумя жестокими иллюзиями: совка – это кто уже давно превратился в жестокую систему, но со своей системой обломов и ништяка; куда тогда бежать, кому «метать свой бисер перед вздернутым рылом», это со времен Башлачева… только все бегут, зная, да не зная, плача, бегут по кругу, где пункт второй – андеграунд: где все свои в доску, где и горбушка, и косяк пополам, этакий рай для нищих. Да, для нищих, потому что столько лет обманывать себя могут только нищие, не понимать, что маленькая «система» ровня большому Совку – со знаком иным, но СИСТЕМА, где все хорошо и плохо, где тоже засасывает, где тоже умирают от нехватки воздуха, от того, что рядом не понимают одно: система окружила да обрубила – скажи, куда теперь бежать из липкого Эдема, где смерть – это подвиг, а жизнь – предательство? Виноватых нет, но есть причина: андеграунд, игра, которая превратила жизнь в смерть… хватит, хватит, пусть все летит к черту, да только оставайтесь жить! А все пытаются нас убедить, что виноват большой Совок. Не плачу оттого, что моими слезами плачут в другом месте, не ищу вины – этим ее не воскресить, а ему все пыль да вода, она передний край, который гибнет всегда, и это признак того, что нам что‑то грозит. Но слишком часто получается: они гибнут – мы нет, дальше них идет гладкая водичка… От воя все равно понимаешь – у нее на роду в этом мире умирать за нас, и плакать, и петь за нас; не смогли, не сумели, не захотели, свечку поставим под образа – она сумела. От этого не лечат, от этого не спасают, это в судьбе, в генах, где угодно, неисключимо. Это как дышать. Но где те ноты, которые она не успела выдохнуть? Как роса на челе, как вздох, последнее чувство – любовь, которого много‑много, которое самое‑самое единственное, в каждой секунде которого мир большой и светлый, как дом родной… Но сами знаете, одно лекарство от жизни – коса да беззубая улыбка. Она не пела о любви, она, женщина, любимая, любящая, написавшая: «…а мы пойдем с тобою, погуляем по трамвайным рельсам…» – песню, не испорченную ни скудными панковскими риффами, ни Феликсом железным; его забудут, но умирать будут всегда те, кто не хотел и не умел в грязи валяться. Есть ли место на теле больнее, чем ты Янка, есть ли жизнь после тебя на земле, и почему ты поешь, когда тебя нет? Чудовищный век, где покойников по полкам ставят; вот твой голос, в котором столетней бессонницей гудят провода. О чем теперь говорить, о чем? Да, будут уходить до тех пор, пока не поймут, что бежать надо из «системы», а не в «систему», когда поймут, что даже эта «система» – наглая ложь, что быть самим собой можно только вне… мутный стакан, плесни на дно, мы привыкли верить, мы верим, умираем, веря, так надо. Не надо, в них нет вины, вся их вина – наивность. Боже, спаси их, если ты есть. Андеграунд – это ты сам, твой мозг, твои чувства, твои поступки, а не грязные подвалы, где пьют и ругают Совок. Что говорить, о чем? Живых не попрекают мертвыми. Мертвых не попрекают живыми. Они сраму не имут. Стоять и смотреть – это просто молчать и простить. Что можем мы еще? Не нужно так высоко на небо, оно убивает удушьем, это глупая слабость победителя, страшная слабость, ведь побеждает тот, кто никогда не воюет, когда нет на переломанных фонарях обрывков петель. Знала ли ты, что вот через сейчас ты уже пустота, и боль, заслонившая весь глупый мир, укажет на двери – домой? Или это просто болит голова? Все без толку, Яна, понимаешь? Мир можно «залить своей кровью и по кадык загрузить болью», но он не сдвинется… «мне в пояс рассвет машет рукой…», «я оставляю еще полкоролевства». Ты ждешь нас, мы ждем тебя и остается коротать срок. Я вернусь, чтоб постучать в ворота… колесо вращается быстрей…

 

Виктор Стенин. Тула, январь 1992 г.

«Ура! Бум‑Бум!», Ростов‑на‑Дону, 10/93 г.

 

 

из статьи: О ХЛЕБЕ НАСУЩНОМ

 

…Этим Смыслом он перечеркнул все. Все, что было и будет, кроме себя. Егор – маленький мальчик, надевший дедушкины очки, но такой смелости и прозорливости не видел никто. Потом дружно увидели, но поздно. Он ушел в себя. Ушел, как уходит несобранный Хлеб. Саша, стоявший явно в стороне, со своей колокольни так проникновенно жал:

 

…Все будет хорошо…

 

Егор вторил:

 

…Мы убили в себе государство…

 

Янка. Девочка Янка из сказок, заплетавшая сашину косу вместе с Егором:

 

…Убей в себе государство…

 

И отныне, он брат ей. Талантливой до невозможности, но женщине, так не вовремя ушедшей:

 

…Фальшивый крест на мосту сгорел,

Он был из бумаги, он был вчера.

Листва упала пустым мешком.

Над городом вьюга из разных мест…

 

Они разрушали, но только для того, чтобы прахом посыпать Пашню. Если не боялся – через них находил Сашу. Если гений – находил всех троих. Если Бог – прибавлял к ним все остальное, что было, будет: литературу, живопись, новые формы самовыражения…

Если человек – брал гитару и пел:

 

…Если нет колоколен – стучи головой о стену.

И до тех пор, пока не найдут тебя рядом сидящие.

Сотый раз, миллиардный, вскрывай, раздавай свои вены,

Для того, чтобы быть Хлебом‑солью,

И болью, и Матерью…

 

Потом исчезли и они. Исчезли все. Так захотелось немного порычать и поплакать. Гребенщиков сказал: «Я уезжаю в деревню». Наверное, хотел посадить Хлеб, но уехал в зелено‑бумажную Америку. Егор все‑таки отвернулся от земли. Он ушел в леса. В лесах часто пожары и совсем нет живых людей. (Хоть и «человек человеку волк», но все же…)

Мы разбились на миллиарды и стали вести статистику своей численности. Что, обмельчали? Да нет. Просто новый кузнец Прокл захотел испробовать свои крылья. Он еще не уверен, но уже – Смысл. Жизнь коротка. Кто посадит новый Хлеб, ведь каждый час рождаются новые звезды, новые песни, новая Великая Истина. Кто проникнется ею? Кто посадит новый Хлеб? Сейчас это важнее всего. Даже важнее жизни. Она обесценилась. Она превратилась в Хлеб насущный.

 

Дмитрий Март.

«Гуманитарный Фонд», Москва, 1/93 г.

 

 

УХОДЯТ, УХОДЯТ

 

 

Рок‑прощание

 

Два года назад 19 мая, хоронили Янку Дягилеву – самую молодую из рок‑певцов…

В рок‑музыке перестали появляться новые имена. Да, в московской «Горбушке» проходят целые серии концертов, но ведь выступают группы, созданные более десятилетия назад, музыканты уже отходящего поколения. Почему же в стране, «где живут гениальные дети», перестали вырастать гениальные рок‑музыканты? Раз все можно, то ничего уже не нужно?

Как представить себе скитальца Сашу Башлачева, окруженного почестями, с толпой фанатов у подъезда, требующих автограф? Сколько об этом сказано, понаписано. Да, если переделать слегка фразу Виктории Токаревой «от разделенной любви рождаются дети, от неразделенной – песни», то действительно: горе, неурядицы, поиски себя, непризнанность – самый обильный источник вдохновения для поэта. Трудно сейчас быть гением, когда тебя одолевают мысли о зарубежных гастролях или о том, какой цвет машины сейчас в моде. Только и остается сказать, как знаменитый АКВАРИУМ: что бы группа теперь ни создала, свое главное они уже сказали.

Янка Дягилева. Кому – яркое весеннее солнце над головой, а ей – речная вода. Как пела она: «Сердцу – платок, камень на шею».

Что означало ее самоубийство? Непростительную слабость, неумение перенести удары судьбы (Ведь у Яны умерла мать, было много горестей в недолгой жизни), зацикленность на себе? Но ведь она «хотела помочь всем», таскала домой собак и кошек, в ней жила любовь к живому. Яна была неоспоримо талантлива, могла бы оставить благодарному потомству куда большее наследие. А может, это было то, что получило название «кризис жанра»? Правда, за несколько дней до конца она написала очередное стихотворение…

Не хочется такому верить, но видится, что недолго осталось расти этому удивительному, во многом трагичному жанру подвалов, «травки» и стареньких гитар. Уходят, уходят, кому расчищают место?

 

Юля Немцова.

«Культура», Москва, 22.05.93 г.

 

 

ПЛАКАЛИ МЫ, ПЛАКАЛИ

 

Девятое и семнадцатое мая – эти дни вписаны черным в историю русского рока. Два года со дня смерти Янки.

Кто‑то недоуменно пожмет плечами, услышав это имя. Им объяснять бесполезно, не поймут. Другие соберутся за столом, помянут, вспомнят. А еще…

Кладбище становится местом паломничества. Отовсюду съезжаются люди: из Кемерова, Барнаула, Красноярска, Томска… И это можно понять. Во все времена людям был нужен «последний герой», тот, над которым можно поплакать, которому верил, и у которого находил ответ на все вопросы. У каждого он свой…

Но, если честно, то меня в этом году, девятого, на кладбище не было. И не только из‑за плохой погоды, а главным образом из‑за того, что там было. Да, кстати, то же самое, что в прошлом и позапрошлом годах.

Хиппующие девочки, истерично рыдающие при каждом упоминании имени Янки, кликушество и пустые бутылки.

И Боже упаси того, кто хочет как‑то выразить свое отношение к этому, не вписывающееся в заранее написанный сценарий! Зачем превращать все это в спектакль?

Конечно, каждому свое. Есть, безусловно, и искренние слезы, истинная горечь утраты. Но торговые палатки, фотографы… «…Вы загораживаете могилу!» и плакаты в метро, и как итог всего: «Продано!».

Это ведь было уже где‑то, помните?

Господи, когда же мы врубимся, наконец, что, когда из человека делают символ, кумира, то он умирает… совсем.

Поймем ли?..

 

Т. Бросов.

«Твои Проблемы», Новокузнецк, 1993 г.

 

 

ЯНКА ДЯГИЛЕВА

 

Ее тело нашли на берегу реки. Классический конец для тех, кто играет рок‑н‑ролл. Но кому это нужно? Наши музыканты уходят, а мир даже не знал об их существовании. Кричи, не кричи, а до Запада не докричишься. У них свои герои, и если они умирают, на их смерти делают славу и деньги. Живи Моррисон здесь, мир никогда не узнал бы, что есть такая песня, как «The End». Янке не повезло. Она писала вещи не хуже Моррисона, но она родилась здесь.

Очень удобно проводить аналогии между Янкой и Дженис Джоплин. Обе были рыжие, одинокие, обе пели и обе ушли из жизни в молодости. Но на этом аналогии можно закончить. Дженис была популярна во всем мире, и ее одиночество было совсем иным, нежели у Янки. В конце Дженис успела сделать очень много, а Янка не увидела при жизни ни одной своей пластинки.

Нетрудно научиться плести фенечки и ездить без денег по стране. Гораздо труднее выплеснуть на бумагу то, что почувствовал ты в бесконечных скитаниях, случайных встречах и полной ненужности. Янка умела это делать, она знала слова, которыми можно рассказать о жизни так, чтобы тебя поняли. Считается, что первым хиппи был Хлебников. Может быть. Но мир его стихов настолько далек (или высок?) от большинства людей, что не вяжется его бродяжничество с его творчеством. Профессор лингвистики в зипуне и босой – это Хлебников. У Янки все было проще – и стихи, и жизнь. Зачем усложнять то, что за тебя усложнило государство? И они жили, как живется. В ее мире были простые истины и никчемные вещи. Никчемные – для простого смертного, но Янка владела ими – значит, они ей были нужны. Царственным жестом она оставляла полкоролевства, находящееся «…на острове вымерших противоречий». Но кто возьмет его? Кому оно нужно, такое королевство, где «…купола из прошлогодней соломы». Нет уж. Нам нужно что‑нибудь покрепче, понадежнее. Где можно было бы насладиться уютом и сочинениями Тургенева, где можно смотреть телевизор и не мерзнуть от осенних ветров, сырых и паршивых, как вся наша жизнь. Янка не была создана для такого уюта, хотя право на покой имеют все. Но она наплевала на благополучие:

Коммерчески успешно принародно подыхать,

О камни разбивать фотогеничное лицо.

Она чувствовала, что не дотянет до старости. Это вполне нормально – чувствовать свою смерть на расстоянии вытянутой руки.

…Иду я по веревочке, вздыхаю на ходу.

Доска моя кончается, сейчас я упаду.

Она хотела играть с Летовым, и она играла с ним. Деклассированные Элементы они записали вдвоем. Но стать бас‑гитаристкой ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ ей не удалось. Говорят, что не повстречай Дягилева Егора, то она никогда бы не запела. Может быть. Но от Янки остались ее песни, и неважно, благодаря кому (или чему) они появились на свет. Музыка Янки неприхотлива и проста. Что‑то от панка, что‑то от рока, что‑то из Сибири. Не стоит копаться в гармониях и мелодике – дело совершенно никчемное. Янка не Бетховен, она писала, как умела, и консерватория не вставала на ее пути. Но не было на ее пути и битком набитых стадионов, толпы фанатов, пресс‑конференций и приличных студийных работ. Все, что записала Янка, ныне отыскивается по крупицам, обрабатывается и заносится на винил. Для лазерных дисков ее записи недостаточно качественны. Пусть так. Но хоть что‑то мы теперь можем поставить на свои полки.

Кто следующий? Нет Башлачева, нет Давыдова, исчез, словно и не был никогда, Ордановский, Янка предпочла утонуть, Цой разбился. Один Летов кроет всех матом и упорно продолжает жить. Но кто‑то же должен остаться? Наши имена не сравнимы с их именами. Там – Леннон, Хендрикс, Джоплин, Пресли, Меркури. У нас некрополь куда скромнее. Так, сельское кладбище с перепившимися героями. Янка тоже на этом кладбище, и на ее могиле не будут стоять величественные памятники. Оркестры играют в другом месте, и салют гремит ближе к Новодевичьему кладбищу. А тут тихо, уныло. Могилы заросли, и только звон колокольчиков напоминает о том, что здесь кто‑то лежит.

 

Старый Фан.

«Ленинская Смена», Горький, 08.07.93 г.

 

 

ЕЙ ВСЕ КРИЧАЛИ: «БЕРЕГИСЬ!»

 

Янку, Яну Дягилеву, девушку из Новосибирска, называли самым светлым, самым чистым явлением русского рока конца 80‑х годов. Что знали мы о ней? Пара публикаций да несколько выступлений на сборных концертах и фестивалях. Впервые Яна появилась перед широкой аудиторией в 1990 году на фестивале «Рок‑Акустика», состоявшемся в Череповце. Она сразу же обратила на себя внимание, произведя едва ли не самое сильное впечатление на зрителей и музыкальных критиков.

А самые первые шаги в мире отечественного рока Яна сделала в дочерней группе ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ под названием ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ в 1987  году. В дальнейшем Егор Летов и Яна Дягилева тесно сотрудничали, ГО помогала Яне в записи собственных альбомов, первый из которых появился в том же 1987 году. Настроение альбома созвучно названию – Не Положено: не положено любить, не положено смеяться, не положено просто жить. Альбом 1988  года Деклассированным Элементам был записан при непосредственном участии музыкантов ГО. Не могу сказать, что в электричестве эти песни‑откровения производят сильное впечатление. Скрежещущие звуки электрогитар и грохот сбивающихся барабанов мешают добраться до смысла стихов. Закономерно, что акустическая работа Домой! (1989), состоящая почти из тех же песен, что и Деклассированным Элементам, очевидно выигрывает, оставляя нас наедине с высоким голосом Янки и ее плачущей гитарой. Последний альбом Ангедония вышел в 1989 году и, как и все предыдущие, был выпущен под маркой фирмы «Гроб Рекордз».

Оставаясь явлением самобытным и уникальным, Яна незримыми ниточками была связана со многими. Образ – простоволосая девушка с беззащитно‑растерянными глазами – Дженис Джоплин, манера исполнения – неторопливые баллады – Джоан Баэз, фольклорные интонации – Дмитрий Ревякин. И, наконец, ее мироощущение – это боль и безысходность Александра Башлачева. Когда‑то Саша сказал: «…если мне плохо, и ко мне придет кто‑то, кому тоже плохо, нам не станет от этого хорошо. Мне не станет хорошо от того, что кому‑то плохо. Мне – не станет. И поэтому нытик – он разрушает, не создает. Но раз он уже ноет, значит, у него уже болит. А раз у него уже болит, то он запоет в конце концов, своей болью запоет он. Потом – о радости, потому что, когда человек начал петь песни, это был плач сначала, а плачут во все времена, во всех странах, и с самого раннего детства». Песни Янки – это плач, и не только по содержанию, но и по исполнению – порой надрывному, поро протяжному. Ее баллады насквозь трагичны – это плач по людям, которые при жизни обречены на смерть, предчувствие приближающегося общего конца:

 

От большого ума – лишь сума да тюрьма.

От лихой головы – лишь канавы и рвы.

От красивой души – только струпья и вши.

От вселенской любви только морды в крови.

 

Она несла нам свои песни, которые дошли до большинства, увы, уже после ее смерти. Нам остался лишь созданный ею мир – иногда добрый и нежный, иногда злой и угрюмый, но очень часто серый и тоскливый, замкнутый в узкое пространство окружавших ее клеток. Рассказывали, что окна дома, в котором жила Яна, приходились вровень асфальту, а сам дом стоял на перекрестке каких‑то дорог, по которым шли вереницы нескончаемых машин и грузовиков. И все воспоминания детства – рельсы, шпалы, светофоры, заводские трубы:

 

А мы пойдем с тобой погуляем по трамвайным рельсам.

Посидим на трубах у начала кольцевой дороги.

Нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода.

Путеводною звездою будет желтая тарелка светофора…

 

Порой ее стихи наполнены образами каких‑то абстрактных предметов, странных нездешних существ, порой строчки излучали щемящую нежность и теплоту:

 

Я оставляю еще полкоролевства

Восемь метров земель тридевятых

На острове вымерших просторечий

Купола из прошлогодней соломы.

Я оставляю еще полкоролевства.

Весна за легкомыслие меня накажет,

Я вернусь, чтоб постучать в ворота…

 

Удивительно, но очень трудно закончить цитату, оборвать ее строчку. «Песни становятся стихами, когда их некому петь. На бумаге они не защищены голосом – судорожным и нежным, – они стоят перед вами голые, и видна вся их дикая неправильность и гениальная нескладность. Кажется, что слова разбросаны так и сяк, а попробуй сдвинь хоть одно – не сдвинешь». Нам остались ее стихи, и теперь мы можем их только читать, впрочем, и слушать тоже – с магнитофонной ленты или с жесткого винила пластинки.

Конечно, жизнь не стоит на месте. И, я верю, принесет еще нам новые имена, и появятся талантливые люди, которые сложат другие песни. Но мы должны помнить поэтов, тех, кто уже прошел свои «семь кругов беспокойного лада». Мы не должны их забывать, потому что в нашей памяти – их жизнь.

…Что произошло той майской ночью 1991 года – не скажет уже никто. Несчастный случай слишком похож на самоубийство. Правду знает только вода, ставшая ее последним домом. Именно к реке пришла она «ползком по шпалам», вырвавшись из бетонных объятий грязного, задымленного города. Ей было неполных 25 лет.

 

Нелепая гармония пустого шара

Заполнит промежутки мертвой водой,

Через заснеженные комнаты и дым

Протянет палец, и покажет нам на дверь

И отсюда – домой.

От этих каменных систем в распухших головах

теоретических пророков

напечатанных Богов – домой…

 

 

Екатерина Новосельцева.

«Инфа», Воронеж, № 23/93 г.

 

 

из статьи: ЕГОР И ГО

 

…Егор уважал Янку. Это был бы отличный тандем, если бы Янка осталась живой. Искренняя до боли музыка Янки была созвучна тому, что делал Егор с ГО. Но Янка ушла, и вряд ли что‑нибудь подобное их недолгому дуэту произрастет в этом мире. И Егор бредет один по дороге, где стоят кресты на могилах его друзей.

 

Старый Фан.

«Ленинская Смена», Горький, 28.10.93 г.

 

 

* * *

 

В ноябре в Санкт‑Петербурге ожидается концерт памяти сибирской панк‑звезды Яны Дягилевой (экс‑ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ). Гарантируется участие именитых отечественных рокеров.

 

«Субботняя Газета», Курган, 1993 г.

 

 

из статьи: РОССИЯ ЕГОРА ЛЕТОВА

 

…Чувствую себя обязанным начать с Пушкина – но только из вежливости, ибо, если его и вовсе не упомянуть, будет некрасиво. Явные же предшественники Башлачева, Летова, Ревякина, Янки и других – в гораздо менее отдаленном прошлом.

Вся современная русская поэзия как‑то почти бессознательно воспиталась на «Форели» и «Лазаре» Кузьмина – знаю, очень спорное и очень невежливое утверждение, но даже не осмелюсь его доказывать – тут и завязнуть недолго. Оставим любезным читателям возможность самим судить о правильности или ложности этого постулата.

Наследников у Кузьмина, естественно, не оказалось, а в 60‑х вдруг оказался один запоздалый – ох, как зачешутся кулаки у официальной критики, когда узнают, кого я имею в виду! Прошу у всех прощения за наглость – но его зовут Владимир Высоцкий.

Дальше – не совсем напрямую, а как‑то через Шукшина – очарованный смертник Башлачев, не пожалевший себя и своих невообразимых стихов, чтобы дать – да не каким попало, а именно русским, более всех в том нуждавшимся – понятие о саморазрушении личности и об утере гармонии как о величайшем триумфе творчества.

Кажется, принято считать Янку не то ученицей, не то наследницей, не то «бабьей песней» Башлачева. По‑моему, это слегка для ее памяти уничижительно – ибо при ближайшем рассмотрении все «отражения» и «параллельные места» оказываются фальшивыми. Исторические корни ее поэзии, видимо, те же, что и у Башлачева, но совсем свой генезис, совсем особый путь и совсем самостоятельная, и тоже триумфальная, потеря гармонии.

Этих двух гениальных русских поэтов роднит не стилистика и не техника, а прежде всего то, что они не написали ничего лишнего.

Зато в избытке лишних стихов у другого якобы панка, якобы анархиста, якобы черт знает кого еще, а в действительности гениального русского поэта Егора Летова.

Что‑то, вроде бы как, я слишком увлекся всякими шокирующими читателя заявлениями. Ну, в самом деле, кому из летовских фэнов (черт бы побрал этот навязчивый жаргон) пришло в бы в голову, что их кумир (какое мерзкое слово!) – не волосатое пугало для добропорядочных обывателей, не какой‑нибудь ошалелый ниспровергатель устоев, не рок‑лицедей, откалывающий коленца на самых предосудительных сценах, а русский поэт, место которого мало что в одном ряду с Башлачевым, Ревякиным и Янкой, но также и с Высоцким, Кузьминым, Лермонтовым?

Аргументация?

Никакой. Общественному мнению угодно было узаконить время в качестве единственного судьи для произведений искусства. Эта выдумка, ей‑Богу, очаровательна, но судить – значит выбирать между разными точками зрения или, что плодотворнее, интегрировать их. Нельзя же допустить, чтобы пропало впустую такое суждение о Летове, раз оно существует. Поэтому гораздо важнее вовремя высказать это суждение, нежели утруждать себя и других доказательствами его справедливости. А то как бы не проморгать Летова, пока проходит необходимое для суда время. Башлачева вот проморгали.

Нас, российских граждан, никак нельзя упрекнуть в недостатке любви к отчизне, но вот какая неприятность: мы любим прежде всего причитать над ней и оплакивать ее, так же как и своих духовных вождей.

Как любит родную землю новая культура?

А кого об этом спросить? На кого равняться? С кем согласовывать свое, кровное понятие о том, что такое Россия?

К тому же они и сами себя оплакивали заранее.

«Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам».

Могло ли в искусстве прошлого появиться что‑либо столь же страшное, бытово‑прозаическое и точное? Наверное, можно не отвечать.

Башлачева и Янку уже убили за то, что они гуляли по трамвайным рельсам.

А ведь оба предупреждали: у Янки было «Домой», у Башлачева – «Ванюша». Первое – истерический вопль, осознание невыполнимости задачи, стремление, пусть ценой нескончаемого наказания, вернуться из «священного края изгнания» (Волошин – помните?) в то целое, из коего некогда была исторгнута (здесь – «изгнана») эта душа. Второе – начало и конец возвращенья домой. Уже не страшно – страшно, когда душа только вопиет к своему создателю, просясь обратно от непосильной тяжести возложенных на нее трудов. А когда «душа в загуле», когда «заносит тело» – страшно тем, кому неведомы ни сам «загул», ни те высокие цели, провал служения которым он знаменует. Непонятно и жутко – оттого и страшно.

Но это начало и конец. Как осуществляется переход от загула к «…и тихо встанет печаль немая, не понимая, зачем зарыли» – останется неизвестным: произведение завершается снежным и лунным полем, в котором не надо беспокоиться о гармонии, ибо последней уже не может не быть, и забота об этом теперь в надежных и недостижимых руках.

Башлачев избавил себя и своего слушателя от самого страшного – от середины. Какова она?

«Двинулось тело кругами по комнате, без всяких усилий, само по себе… Закрылись кавычки, позабылись привычки… Прохудилась кожа, опустела рожа… Вода играет, воск плывет, дитя умирает – старичок поет…»

Никакими цитатами не дать понятия об этом тому, кто этого не слышал. Приведу несколько отзывов моих друзей и знакомых. Один сказал, что услышь он это произведение в подходящую пору, он бы повесился. Другой, прослушав, сказал изменившимся голосом, что он теперь, пожалуй, пойдет домой, ибо не в состоянии сегодня больше ни говорить что‑либо осмысленное, ни делать что бы то ни было, и вообще после этого не чувствует себя человеком. Третий – панк школьного возраста – заявил, что Егора он обожает и крепко в него врубается (о, дьявол!), только вот Прыг‑Скок и Русское Поле Экспериментов  – ерунда.

Процитированное выше и есть Прыг‑Скок, та самая середина, раскрывающая тайну перехода потерянной гармонии души от «загула» к снежному лунному полю: «ниже кладбища, выше солнышка» – так и совершается этот путь.

До Прыг‑Скока Летов работал очень много, необычайно результативно и важно для себя и публики, и столь же бесполезно для поэзии. Он написал множество песен, сделавших ему имя и доказавших аудитории, что этого пророка стоит слушать, что не зря он сюда пришел и не чужой он тем людям, до которых он хотел достучаться и достучался. Но что за польза русской культуре от оголтелой антисоветчины, бурных острот и чудесного, неподражаемого мата? То есть польза‑то, конечно, есть, и немалая, на как‑то лучше, когда ее приносят те, кто не может принести большей пользы. А у нас, слава Богу, на все эти штучки есть «специальные в штате мастера» – антисоветчиной заведует Солженицын, талантливейшими и остроумнейшими хохмами вполне может завалить весь белый свет дядя Саша Лаэртский, а по части матерщины… ну, нет уж, никаких Лимоновых я в пример приводить не буду – кстати, он‑то как раз не умеет, только количеством берет. Впрочем, хоть я и нежно люблю русский мат, должен все же заметить, что на нем свет клином не сошелся…

 

Автор не установлен.

«Дело Вкуса», 31.07.93 г.

 

 

* * *

 

Год назад покончила с собой Янка Дягилева, один из символов честного, некоммерческого творчества. Пластинку с ее песнями при желании можно достать.

 

«Пять Углов» (бывшие «Ленинские Искры» – газ. Пионерской организации),

Санкт‑Петербург, № 9 3.03.94 г.

 

 

* * *

 

17.05.91. Увы, печальная дата. Три года назад утонула Янка Дягилева, автор и исполнитель замечательных песен под гитару. Записи ее, к счастью, сохранились и в прошлом году были изданы на пластинке.

 

«Пять Углов», Санкт‑Петербург, май 19/94 г.

 

 

«ОТЦЫ» СОБРАЛИСЬ В МОСКВЕ, А «ДЕТИ» ПОСЛАЛИ ЭТО ВСЕ К МАТЕРИ…

 

В Москве в клубе «Sexton Fo.Z.D.» вечером 9 мая прошел тихий, по рокерским рамкам, фестивальчик памяти нашей уроженки, Янки Дягилевой.

Выступали «отцы»: Кинчев, Сукачев, Воронов… Наши любители рок‑тусовок пока, кроме обещаний типа «надо бы собраться», ничего не дали. Видимо, тяжело подряд, недавно в «Пионере» поминали Диму Селиванова.

 

Новосибирск, 1994 г.

 

 

Я ОСТАВЛЮ СВОЙ ГОЛОС

 

 

Памяти рок‑певицы Янки Дягилевой, ушедшей из жизни 9 мая 1991 года

 

…Домой! Сколько секунд было больно?

Как долго можно стоять на бритвенно‑острой грани, врезаясь все глубже? Истекать кровью. Исходить плачем. Плясать в огне, балансировать между двумя покоями – холодной землей жизни и холодным небом смерти. Иным это досталось от природы… Шаг влево, шаг вправо – стреляют без предупреждения. На таких высотах, в таких глубинах роковое томление души и тела неизменно разрешает суицид. Вопрос лишь в первенстве – основной вопрос философии. Но разве важно, в какие двери вагона выходить, шаг влево, шаг вправо – станция все равно одна. Приехали.

Мы любим могилы. Асфальт под окном. Крюк в потолке. Нимбы, иконы. Мы понимаем этот язык. Но поймем ли мы тех, кто сделал то же самое, сошел с острия, но в другую сторону, оставив свое тело тем, кто любит это тело, свой голос – тем, кто любит этот голос? Просто тело. Просто голос. Просто другая жизнь. Пусть будет так. Никто не отступил, никто не предал. На таких высотах, таких глубинах мало воздуха и много боли. Сколько кому отпущено сил? Как долго можно стоять на бритвенно‑острой грани, врезаясь все глубже? Истекать кровью. Исходить плачем. Плясать в огне. Какой конец лучше? Вздор, все едино. Но оставайтесь живы! Просто тело. Просто голос. Пусть будет так.

Не стреляйте!

 

Д. Иванишен «Утро», Воронеж, май 1993 г.

 

 

ЗИМА ДА ЛЕТО ОДНОГО ЦВЕТА» –

ЭТУ ПЕСНЮ НЕ ЗАДУШИШЬ, НЕ УБЬЕШЬ…

 

Яна Дягилева… Господи, а ведь ее мало кто знал! Не говоря уже о том, что основной околомузыкальный контингент вообще не мыслил, что какая‑то сибирская девчушка почти в каждой песне на глубоком срыве вносит свой социальных протест в нашу мертвую жизнь. Еще бы, ведь куда лучше слушать и тащиться, как удавы по стекловате, от всеневозможных киркорово‑белоусово‑апиных и, пританцовывая, шептать в экстазе: «Вот где кайф, вот где оттяг!» Это их беда, это им «зачтется»…

А Яна была действительно настоящей жизнью – предельно сжатая, честная и горящая, крайне категоричная в своем восприятии окрестного «за калиткой беспредела» и несправедливости:

 

Деклассированных элементов первый ряд.

Им по первому по сроку нужно выдать все:

Первым сроком школы жизни

будет им тюрьма,

А к восьмому их посмертно

примут в комсомол…

 

Трудно писать о ней. Очень трудно. Нужно слышать этот пронзительный – порою до убийственной монотонности – крик, то напряженный, будто высоковольтная дуга, то выдыхающий, будто болезни заговаривающий, такие страшные и в то же время большие слова, от которых не находишь себе места (если, конечно, совесть свою не пропил и не продал):

 

Нелепая гармония пустого шара

Заполнит промежутки мертвой водой,

Через заснеженные комнаты и дым

Протянет палец и укажет нам

на двери отсюда!

 

От всей этой сверкающей, звенящей и пылающей х..ни

ДОМОЙ!

И дальше вопль такой цельной, нерасплесканной и неистовой любви к ней же – жизни, хоть и безрадостной, когда прозябаешь «в забинтованном кайфе и заболоченном микрорайоне, а в 8 утра кровь из пальца – анализ для граждан, а слепой у окна сочиняет небесный мотив, а голова уже не пролазит в стакан…» (песня «Ангедония»). Любви, которая все равно констатирует, что это уже изначальный конец, если:

 

Колобок повесился, скотина!..

Буратино утонул, предатель!..

Пятачок зарылся в грязь, изгнанник!..

Поржавели города стальные,

Поседела голова от страха…[3] 

 

Янка плачет: «За какие такие грехи задаваться вопросом, зачем и зачем?», – прекрасно понимая, что «нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам и до ночи не вернулись в клетку». И, действительно, очень страшно засыпать в сказке, обманувшей Ивана‑дурачка, когда Змей Горыныч всех убил и съел…

Мне рассказывали о первых янкиных московских «квартирниках», откровенно изумлялись: сколько же от «этой хрупкой девчушки» исходило энергии и мощи чувств. Даже несмотря на совершенно безысходное:

 

Собирайся, народ,

на бессмысленный сход,

На всемирный совет,

как обставить нам наш бред.

Вклинить волю свою в идиотском краю,

Посидеть‑помолчать

да по столу постучать…

(«От Большого Ума»)

 

 

Мы под прицелом тысяч ваших фраз,

А вы за стенкой, рухнувшей на нас.

Они на куче рук, сердец и глаз,

А я по горло в них, и в вас, и в нас.

(«Они И Я»)

 

 

А ты кидай свои ножи в мои двери,

Свой горох кидай горстями в мои стены…

Кидай свой бисер перед вздернутым рылом,

А свои песни в распростертую пропасть…

(«Рижская»)

 

 

На дороге я валялась

грязь слезами разбавляла.

Разорвали нову юбку

да заткнули ею рот…

Славься великий рабочий народ!

Непобедимый могучий народ!

(«Гори, Гори Ясно»)

 

 

Кто не простился с собой,

кто не покончил с собой, –

Всех поведут на убой! –

На то особый отдел, но то особый режим

на то особый резон…

(«Особый Резон»).

 

Страшно? Страшно. А Янка дальше и дальше писала и почти всегда на жестоком напряге исполняла все те же песни – только безысходности в них становилось все больше, а энергии – все меньше: талантливой, истинно российской и потому неподдельно панк‑анархичной, одержимой – увы – манией самоубийства. Ей кричали: «Берегись!», а она неуклонно стервенела – «с каждым разом, часом, шагом»:

 

Некуда деваться  –

Нам остались только сбитые коленки,

Грязные дороги, сны и разговоры.

Здесь не кончается война,

Не начинается весна,

Не продолжается детство.

 

И вот открытое убеждение: не желая быть «под каблуком потолка и под струей крутого кипятка», одинокая в своей трагичной любви, в свои неполные 25 «потеряла девка радость по весне» и «у попугая за прилавком» купила «билет на трамвай до первого моста», откуда путь один – «в тихий омут буйной головой!» Ее сад, так рано начавший цвести, вдруг осыпался в одночасье.

 

Коммерчески успешно принародно подыхать,

О камни разбивать фотогеничное лицо,

Просить по‑человечески,

заглядывать в глаза

Добрым прохожим…

Продана смерть моя. Продана…

 

 

* * *

 

Вечный огонь, лампы дневные,

Темный пролет, шире глаза,

крепкий настой, плачьте, родные,

В угол свеча, стон в образа…

 

От большого ума? От бесплодных идей? – Нет, от вселенской любви, от которой, как пела Яна, только морда в крови. Она ушла, она не хотела видеть, как:

 

Пауки в банке хотели выжить,

Через отрезок пустоты увидев солнце,

Во рту толченое стекло.

Пауки в банке искали дыры.

Чтобы вскарабкаться наверх, друг друга жрали…

А наше время истекло!

(«Пауки В Банке»)

 

Да, это время истекло! Плюс на минус дал освобождение, «слиняли празднички», ребенок в больнице «объелся белым светом, улыбнулся и пошел», подпав под транс суицида, из которого выход летальный – «в небо с моста»… А что мы? А на нас махнули: «чего б не жить дуракам, лепить из снега дружков и продавать по рублю? А я буду спать…» («Придет Вода»). За окном – столетний дождь и стаи летят. Может, простят?

…Трагедия произошла 9 мая 1991 года, когда Яна ушла из дома и не вернулась. Тело девушки со множеством ран было поднято со дна водоема… Хоронили Яну 19 мая на кладбище под Новосибирском, в густом березовом лесу. Когда закапывали маленький красный гроб, трудно было сдержать слезы, и шок растерянности широко орбитил глаза. Пили водку. Пели птицы. И вдаль неслась песенка – как одна чистая нота страдания, как открытая рана невостребованности, как прощение за нашу «злодейскую масть»: «убивать‑хоронить‑горевать‑забывать» и прощание навеки:

 

Я оставляю еще полкоролевства.

Весна за легкомыслие меня накажет.

Я вернусь, чтоб постучать в ворота,

Протянуть руку за снегом зимой…

Я оставляю еще полкоролевства

без боя, без воя, без грома, без стрема.

Ключи от лаборатории на вахте…

И я упираюсь рассвету в затылок.

Мне дышит рассвет, пожимает плечами,

мне в пояс рассвет машет рукой…

Я оставляю еще полкоролевства.

Что оставим мы, когда придет наше время улетать?

 

 

Александр Зотов.

«Знамя Юности», Минск, май 1994 г.

 

 

из интервью: ТЮМЕНСКИЕ КОНСТРУКЦИИ

ИНСТРУКТОР НЕУМОЕВ РАЗМЫШЛЯЕТ И ВСПОМИНАЕТ

 

Неумоев: …И я так и исполнил. Первый раз эту вещь («Все Пройдет» – прим. составителя) на флэту у какого‑то музыканта, я сейчас его, к сожалению, не помню, это очень известный новосибирский музыкант, такой психоделик, который и с Селивановым писал проекты.

С.: Это не Вадик Кузьмин, часом?

Н.: Нет, не помню…

С.: Может, Валера Рожков?

Н.: Нет, не помню, на точке в Академгородке… Да, наверное, это Валера Рожков… И у него на флэту там был Дима Селиванов, еще живой, и Янка была (говорит тише), и мы там такой сейшенок запалили для себя… И каждый там свои песни, собственно, и пел… Вот я там ее первый раз и спел. Всем очень понравилось – и Летову, и всем. (…)

М.: Про Янку расскажи…

Н.: Про Янку? Гм, гм… Ну, что… А что, собственно, про Янку, ИМЕННО‑ТО ЧТО?

М.: А что тебе в голову приходит. Вот я сказал: «Янка»… (Пауза. Ромыч судорожно пьет чай большими глотками.)

Н.: Я даже не знаю, что сказать… Я и про Селиванова ничего – только упомянул, и не стану говорить… И про Янку ничего не стану говорить, потому что о мертвых – либо хорошо, либо ничего…

М.: А по текстам? Вот ты что‑то брал от нее? Ведь под влиянием Летова ты был, я не знаю, идеологическим или еще каким…

Н.: (Быстро.) Нет, ну как под влиянием… И он под моим влиянием был! Любая личность… энергообмен происходит, когда люди соприкасаются плотно и пытаются друг друга понять всерьез, то это нормально. Обмен всегда происходит, и часть качеств каких‑то перетаскивается… Ну, и (чуть улыбается) часть каких‑то янкиных не качеств, а, скажем, некоего такого… (произносит совершенно по‑особенному) эмоционального такого состояния, может быть, тоже перешла…

М.: То есть более обостренного, так бы ты это состояние назвал? По сравнению со своим?

Н.: (Слегка мрачнеет.) У Янки? Ну конечно, как у всякой женщины, оно более обостренное. То, что мужчина может пережить умом, она обычно переживает сердцем (нервно усмехается)… Это, конечно, ФАКТ.

 

Интервью С. Гурьева (С.) и М. Тимофеева (М.)

«ЭНск», Новосибирск, № 2(38)/94 г.

 

 

ТАМ ШЛА БОРЬБА ЗА СМЕРТЬ…

 

«Поэты в миру после строк ставят знак кровоточил… «

А. Башлачев

 

 

Суицидальная эстетика в молодежной субкультуре 80–90 гг.

 

Рок‑н‑ролл, недальновидно определяемый некоторыми критиками и искусствоведами лишь как музыкальный жанр, на самом деле является особой формой общественного сознания, присущей наиболее интеллектуальной и нравственной части молодежи. За время своего существования он стал, по сути, субкультурой, обладающей определенными характеристиками, сходными с различными религиозными и философскими установками. Рок‑н‑ролл влиял и продолжает влиять не только на систему ценностей молодежи, но и определяет ее поведение. От того, какие ценностные установки он предложит, будет зависеть ориентация данной молодежной культуры в будущем.

 

* * *

 

Определяющим музыкальным стилем рок‑н‑ролла в нашей стране с конца 80‑х (и особенно с начала 90‑х) годов является так называемый «сибирский панк», характеризующийся помимо всего прочего, своеобразной суицидальной эстетикой. Программой, эстетическим манифестом этого направления стал магнитоальбом Янки Дягилевой Домой!. Это призыв уйти туда, откуда пришел: в ничто, в прах. Потому как «нам остались только сбитые коленки», и выход из этой реальности, напоминающей «вертолет без окон и дверей», один… Действенность суицидальной установки доказывается не только творчеством, но и личной судьбой. Так, например, сама Яна Дягилева покончила с собой в мае 1991 года. Внушителен и мартиролог всех тех, кто придерживался, в той или иной степени, названной эстетики и в разное время рассчитался с окружающей действительностью: Селиванов, Башлачев, Чумычкин… Это все талантливейшие поэты и музыканты, каждый их которых едва ли дотянул и до тридцати.

Рассмотрим суть этого явления более подробно. Суицидальное поветрие среди молодежи, столь характерное для нашего времени, или, как еще в прошлом веке назвал это явление Ф. М. Достоевский, «суицидальная эпидемия» – вещь неоднозначная, требующая самого пристального внимания и изучения.

Мотивов добровольного ухода человека из жизни много: болезни, физическая ущербность, нужда… И примеров тому в криминальных сводках предостаточно. Нам же любопытнее всего те случаи, когда человек уходит из жизни без видимых к тому оснований и, судя по посмертным запискам, даже в веселом (а если быть еще точнее – ерническом) расположении духа. Ф. Достоевский причину таких счетов с жизнью видел в неверии человека, особенно молодого, в бессмертие собственной души. Как ни странно, именно это неверие, а стало быть, уяснение нелепости и случайности окружающей реальности, приводит к отрыву от жизни, разрыву всех связей (с природой, делом, другими людьми), т. е. разрушению ранее присущего человеку менталитета. Бессмысленность жизни ставит субъекта перед дилеммой: либо примириться с ней, а исходя из ее конечности и бессмысленности – начать жить «животной», «скотской» жизнью, либо уйти из нее. И уход в данном случае представляется единственно возможным, здравым, естественным поступком.

Существует и пограничное суицидное состояние (условно назовем его «ожиданием конца»), порождающее ту эстетику, о которой речь шла выше. Суть его в любовании (впрочем, это не исключает настоящих искренних страданий от той же бессмысленности бытия) своим положением «смертника», «обреченного», «камикадзе». Как у Высоцкого: «Хоть немного еще постою на краю». Причем, возможность прервать собственную жизнь в любой момент ставит человека выше реальности, законов Природы, подымает до уровня Бога. Однако такое положение не вечно, ведь в «кодекс чести» «стоящего на краю» входит не только любование, но и поступок – т. е. собственно суицид.

Внешним проявлением пограничного состояния является абсолютное отрицание всей существующей системы человеческих ценностей. Кроме одной – ценности самого суицида. Состояние конкретизируется в виде саркастического отношения к упорядоченности общественной жизни, высшей степени индивидуализации субъекта, «смури», т. е. поиске в любых проявлениях окружающей реальности подтверждений своей суицидальной установке, особом типе лирического творчества, характеризующегося обостренностью восприятия экзистенции. (Далее один абзац утерян – прим. сост.)

Что может противостоять эстетике, философии суицида или саморазрушения (а рок‑н‑ролл это и есть, в принципе, «саморазрушение» – Б. Гребенщиков)?

Противостоять может только поиск и достижение гармонии. Другой вопрос – где ее найти? Одни считают – в Боге, другие – в «чистом искусстве» («игре в бисер» – Г. Гессе). Ясно одно: эти поиски – единственная альтернатива «непрерывному» (Е. Летов) суициду, кажущейся (или истинной?) бессмысленности собственного существования.

 

Валерий Отставных.

 

 

* * *

 

Приставка «суб» в данном случае кажется мне крайне неудачной, по сути своей – почти стыдливой. Рок давно уже признан как самостоятельное культурное явление второй половины XX века. Интересующихся отсылаю к работам известных отечественных культурологов Л. Переверзева и Д. Покровского. – прим. ред.

Ближайшей исторической аналогией представляется «садж» – особый вид старинной арабской поэзии, наложившей яркий отпечаток на стилистику Корана, а также всю ближневосточную культуру – рифмованные фразы с размеренными ритмами, с резкими, стремительными ассонансами; поток сплетающихся в запутанный узор заклинаний. Садж был языком колдунов‑кохинов, сопровождающих свои заклятия ударами в барабан или бубен.

Вообще, эстетика рока и психология его восприятия уходят корнями в такую седую древность, когда не только жанры искусства не были рассортированы по творческим союзам (последнее словосочетание следует брать в кавычки), но и само искусство не успело отделиться от религии, общественного сознания народа и повседневного быта. Рокер на сцене – не просто артист, он медиум, аккумулирующий чувства и энергию аудитории и выплескивающий эту эмоционально‑энергетическую волну обратно в зал. «…Когда войдешь в город, встретишь сонм пророков, сходящих с высоты, и пред ними псалтирь, и тимпан, и свирель, и гусли, и они пророчествуют, и найдет на тебя дух Божий, и ты будешь пророчествовать с ними, и сделаешься иным человеком». «Пророками» становились выходцы из разных социальных слоев. «Их отличало «странное» поведение во время «камлания», когда они, возбужденные музыкой своих музыкальных инструментов, приходили в экстаз, кричали, скакали, неистовствовали, наносили себе удары и раны…» (Рижский. М. И. «Библейские пророки и библейские пророчества», М., 1987, стр. 46), – прим. ред.

Тезис более чем спорный. Советую автору еще раз внимательно прослушать песню БГ «Игра Наверняка». Как мне представляется, там все‑таки речь идет несколько об ином. – прим. ред.

 

«Молодой Коммунар», Воронеж, 1994 г.

 

 

КОНСПЕКТ О «ДЖОКОНДЕ»

 

 

Тезисы к очевидному

 

В последнее время приходится наблюдать странную потребность журналистов, менеджеров и прочих – не говоря уже о публике – найти среди не столь многих поющих девушек «вторую Янку» – или «новую Янку», как хотите. Казалось бы, что здесь странного? Вполне естественная потребность, синдром потери, желание удержать, продлить, заместить и т. д. Но не покидает некое ощущение неправильности такого подхода и такого желания, потому что… Ну, как объяснить? Когда умерла Янка, я, горюя искренне и всерьез, совершенно не испытывала желания причитать по типу: «Ах, сколько бы она еще успела, если бы не… сколько новых… сколько не узнаем…» Дело в том, что Янка успела ВСЕ. Нет, наверное, больше столь самодостаточно‑раскрытого и одновременно столь закрытого, завершенного явления, как Янка. Достаточно просто слушать те тридцать с лишним песен, что есть в наличии. И ничего не надо искать больше. И никого.

Но вот ведь какой фокус выходит: если подражатели или – что хуже – имитаторы появляются при жизни того или иного рокера, то мы все презрительно кривим рот: «Косит!» И это клеймо. Даже если молодой (а ярлык сей клеится, разумеется на молодых и малоизвестных) исполнитель достаточно самобытен, все равно так и тянет привязать к нему бирочку: «А вот тут он дерет с такого‑то, а тут закос под такого‑то…» И, таким образом классифицировав, положить на полочку с б/у. И исполнителю тому невезучему – то ли он в самом деле в ранней юности кому‑то подражал (а через это прошли практически все), но перерос и развился в нечто самостоятельное, то ли просто некто маститый почуял пристрастным ухом мнимое сходство – приходится годами выбиваться из сил, выкарабкиваясь из тени мнимого или реального гуру. Иногда, правда, это называется красиво – «школа». Это в том случае, когда оригинал неповторим в достаточной степени, чтобы обвинить в открытую в «закосе». Можно сказать «школа Наумова» – фиг закосишь под Наумова, граждане! – но трудно представить «школу Шевчука» или, скажем, какого‑нибудь Алекса Оголтелого.

Хотя, с другой стороны, под Егора вот формально закосить несложно, до что‑то мало у кого получается…

Так о чем я? А я вот о чем. Если гуру, не дай Бог, уходит – умирает или, в лучшем случае, уезжает навсегда или отходит от творческой жизни безвозвратно – сразу кривившиеся презрительно губы распрямляются в нормальное положение, и прежних имитаторов, плагиаторов или просто похожих начинают любить почти искренне – за сходство с ушедшим, не более. Хуже того – начинают выискивать самых похожих или находить новых похожих из общей массы безвестных исполнителей, и восторженно придыхать: «Ну почти как N!» Или круче: «Да, это новый N!» И не иначе.

Исполнитель, более или менее уверенный в собственных силах, шарахается обычно от таких сравнений, как от чумы, и на это ему, как и в предыдущем (смотри выше) случае иной раз нужно угробить кучу сил и лет. И часто без всякой надежды – от себя не уйдешь, сменив стиль и прическу, и если у тебя мозги от природы повернуты, как у покойного N, или голосовые связки работают в том же режиме, то…

А прочие, падкие на дешевый успех или просто по‑ребячески польщенные навешиваемыми сравнениями – прочие, гордо распустив хвост, принимают на себя высокое звание «похожих на…» Доходит до таких маразмов, как «концерты памяти Цоя» в Питере, где отбиралось «самое киношное КИНО», а финалистов брал под свое хлебосольное крылышко дядя Айзеншпис. Да только когда это было? Года два уж назад, кажется. Ну и как, появился «новый Цой» в отечественном роке? В смысле – человек, ДОСТОЙНЫЙ таковым называться? А? Вот то‑то.

Вам никогда не было противно смотреть телевизионные «конкурсы двойников»?

Я к тому, что не будет никогда «нового Цоя», скажем. Как не будет новой меня, нового тебя, новых вас. Таланты и неталанты равно неповторимы и невоспроизводимы даже в самых стерильных условиях; даже однояйцевые близнецы различны. Двойники всегда смешны и немного гадки, подражатели всегда в той или иной степени презираемы. И это нормальная реакция. Не будет «нового Баша», «нового Майка», «новой Янки». Зря вы это все. Хотя, говорят, есть во Львове девушка Ника, настолько похожая (сознательно или нет – судить не берусь, ибо не знакома) текстами и голосом на Янку, что в записях путаются самые искушенные. Есть, наверное, и другие, тем более, что и в самом деле, не так‑то много ярких индивидуальностей в молодом поколении рокеров, а женщин в роке вообще маловато у нас, не с кем сравнивать – да и в мировом масштабе немного (я не про сабрин и барби – тех навалом). И в лучшем случае девушка Ника найдет что‑то свое, в худшем – навечно останется «той, что почти как Янка». Почти. И все. Это все равно, как заново написать «Джоконду» Такая «Джоконда‑2», как идейка? Янка‑2. Неважно, как и что будет петь искомое создание, как ее будут звать – Алена ли, Ника или как‑то еще – это будет попыткой вылепить Янку‑2. А Янки‑2, извините, не будет.

 

Екатерина Борисова.

«ЭНск», Новосибирск, 8/94 г.

 

 

УСТАМИ РЕБЕНКА ГЛАГОЛЕТ ЯМА

 

«…Я поднял тетрадь, открыл ее и прочитал семнадцать слов, сочиненных мною накануне, – моментально голуби улетели, лисица сделалась маленьким спичечным коробком. А мне было чрезвычайно весело.»

ДАНИИЛ ХАРМС, 1931

 

РУССКОЕ ПОЛЕ ЭКСПЕРИМЕНТОВ:

Егор Летов, Яна Дягилева, Константин Рябинов. М., ТОО «Дюна», 1994, 304 стр., тираж 30 000.

Эмоциональный и образный строй представленных под этой черной обложкой трех авторов настолько своеобычен, что не остается сомнений: в отечественной рок‑поэзии появилось новое измерение. Данная книга – самое важное, что вышло в свет со времен появления башлачевского «Посошка» осенью 1990 года.

Что бы ни говорил Летов о «концептуальных гитарах», он принадлежит той традиции отечественного рока, что основана на примате текста. Ему отдано 155 из 300 страниц книги, и это справедливо. Временной диапазон представленных стихов охватывает десять лет – с августа 1983‑го до сентября 1993 года. За то время Егор прошел от чуточку наивных самонаблюдений и ассоциативной пейзажной лирики до метафорически изощренных, подлинно экзистенциальных прозрений. Сохранились зоркость глаза да нервная интенсивность, «чрезмерность» переживания.

На сем пути автор, конечно, не мог обойтись без предшественников: одних, подобно А. Введенскому или А. Крученых, он назвал сам, другие – в общем, из той же компании русских «будетлян» и «обэриутов» 1910‑20‑х годов. Речь идет, понятно, не о прямых заимствованиях, но – об общности направления исканий, что приводит к родственной поэтике, сходным «тропизмам». Вот некоторые примеры:

 

«В левой стороне груди шевелится травка…»

(Е. Летов, 1989, стр. 89)

 

 

«И в животе твоем, под ветерком стрекоз,

Легко колышется подстриженная травка»

(Б. Лившиц, 1911)

 

 

«Так сидел и смотрел пузырьками век

Пузырьками век зорко наблюдал…»

(Е. Летов, 1989, стр. 107)

 

 

«Окрестный воздух был жуком

А очи едким пузырьком…»

(А. Введенский, 1926)

 

 

«Тело расцветает кишками на волю …

Тело распускается кишками восвояси…»

(Е. Летов, 1990, стр. 110)

 

 

«И течет, течет бедняжка

В виде маленьких кишок…»

(Заболоцкий, 1929).

 

Все сказанное призвано никоим образом не умалить художественную оригинальность произведений Егора, но ввести последние в подобающий литературный контекст. Тем более, что летовские сочинения можно анализировать и с позиций интертекстуальности. Автор – современный культурный, мыслящий человек – естественно наполняет свою речь «текстом в тексте»: парафразами пословиц, аллюзиями на популярные фильмы и книги, скрытыми цитатами. В его строках встречаются Христос, Экклезиаст, Ю. Гагарин, А. Солженицын, В. Шекспир, А. Сент‑Экзюпери, Ф. Сологуб, Л. Андреев, Б. Окуджава, Г. Маркес, Ф. Достоевский, А. Тарковский, М. Шолохов, М. Фриш, В. Высоцкий, К. Кастанеда, О. Хаксли… список поистине «вавилонский».

Такая интеллектуальная насыщенность отнюдь не превращает строки Летова ни в любование собственной эрудицией, ни в сухой каталог. Лирическое видение поэта настолько субъективно, настолько напряженно‑остро, что он как бы выцарапывает кровоточащие контуры образов прямо по живому; появляются такие хлесткие, меткие строки: «полированный ужас обеденных столов», «выдавливание из себя по капле Георгия Победоносца»… Последняя фраза, хоть и отсылает к А. Чехову, думается, вскрывает существеннейший для Егора мотив обреченности («доброй воли к смерти», как писала Цветаева), парадоксально сочетающийся у него с чисто русской вселенской отзывчивостью: «Мир держится на тебе – держи на себе весь мир…»

«Смерть от одиночества, вмещающего мир» подстерегла Янку Дягилеву. В свое время С. Гурьев написал удивительно точно: «Янка – это то, о чем поет Егор Летов»; она – его глобальная девочка, раздирающая радость, застенчивая боль. Стихи Янки поражают удивленным взглядом, обращающим знакомые предметы в что‑то сказочное: «в середине дыра под проволокой – гитара», «телевизор будешь смотреть – козленочком станешь»; обостренный слухом, тревожно всполошившимся – чу: «на берегу размытой боли звенят набатом зубы о край граненого стакана»; испуганным шепотом: «Мне все кричат: берегись…». Да что там цитаты, такие вещи, как «На Черный День», «Особый Резон», «Домой!», «Деклассированным Элементам», «Ангедония» – надо приводить целиком. Да кому надо, уже все слышал, наверное, на записях.

Трудно анализировать такие горячие, парные, сочащиеся болью вещи. Но все же имя Марины Цветаевой, думается, должно прозвучать и здесь: та, что писала о предсмертной икоте, кто сказала о себе с бесстыдною откровенностью: «я не более, чем животное, кем‑то раненное в живот» – это ее интонация в тоскливом бабьем вое: «О, продана смерть моя, продана…»

Завершает сборник Константин Рябинов, он же Кузя Уо. Тут можно (и, видимо, нужно) вспомнить об эпатирующем начале, свойственном абсурдизму: это когда у милой рубашечки неизменно клоп на рукаве. В кузиных текстах – и поэтических, и прозаических – очень и очень много стеба. Любопытно, что именно он чрезвычайно увлекается «концептуальной» вольностью в отношении орфографии; при том, что в книге вообще много опечаток, подчас не знаешь – намерен или случаен каждый конкретный ляп. Ясно, что «розсказ» (стр. 264) – суть глубокомысленный концепт («черт знает что написал, прости меня, Господи»); а вот: «думают думу гавами умными» (стр. 251) – может, случайно выпала буква «л» при наборе? А в целом позавидовать можно человеку, для коего «жизнь проста, как холодный пельмень».

Трудно сказать, к каким творческим откровениям приведет Егора Летова и Константина Рябинова разделяемая ими ныне национально‑патриотическая идеология. В интервью Егор выразился очень ясно: или правда – одна, или правда – относительна, а это означает на деле, что ее и нету вовсе. В том, наверное, и заключается пронзительная человечность лучших строк, лучших песен отечественного рока (немало их заключено между черными корешками этой небольшой книжки): не зная правды, они учат без нее жить. А это – милосерднее, нежели загонять в «счастье» силком.

 

Ку‑Ку.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 16/94 г.

 

 

ЭССЕ

 

Знать людей лично? Зачем? Мне достаточно одного поступка, и я скажу подлецу, что он таков, а Янке, что она – Солнце.

Мне не нужно было бы знать все о Янке. Наверное. Ибо я сейчас ничем, в сущности, не отличаюсь от ее друзей, ибо помню лишь один ее поступок: я знаю Янку хорошую.

Я не помню ругани. Я слушаю лишь песни. И узнаю руки, лицо. Угадываю лишь по профилю или по тому скользкому, мутному пятну, что раз пришло ко мне во сне. И я знала – это Янка.

И хотя потом я увидела гроб, я еще больше убедилась – это была Янка. И я, не присутствуя на ее проводинах, была там. И сон был странно черно‑белый и странно короткий (мне ведь снятся длинные и цветные).

В конце концов, каждому останется это: кассеты с квартирников, концертов или студийных (скорее, домовых) записей. Несколько старых фото – самодельных. И можно будет с облегчением почувствовать себя кем‑то из близких ей людей.

Что может отличить людей, знавших ее от не знавших? Неужто мы будем рвать ее черновики – на всех по кусочку, по буквочке? Нет же. И гитара – будь их три, как у меня – никому более не достанется.

Сколько раз во сне и в мечтах я «приглашала» ее домой. Она – добрая душа все жалела, что не смогла приютить Баша, вовсе к ней не собирающегося.

Мы все храним в равной степени – по крайней мере, кто сколько может – ее голос, взгляд, обрывок сна. И каждый вправе дописать ее неоконченную песню и не показывать ее по возможности никому.

 

Жанна Молдаванская (г. Биробиджан).

Не было опубликовано, 26.06.95 г.

 

 

ЯНКА ВОПЛЕНИЦА

 

…Вызов булгаковского извозчика: «Я возил в психическую!»

Я попробую написать о поэзии Янки!

 

Куда ты лезешь? В прошлом номере брали на слабо не тебя! Это тем, кто «разбирается», была предложена интеллектуальная провокация (В. Соловьев, «Рок‑н‑ролльный бэнд»). Сиди, читай Пушкина! Нет, туда же… Да потому что невыносима эта специализация! Потому что Витгенштейн сказал: «Трагедия в том, что дерево не гнется, а ломается».

Еще у Витгенштейна есть хорошая, но какая‑то недоведенная до конца мысль о том, что трагедию порождают бесконечно многообразные обстоятельства. Конечно! Но, в свою очередь, сама трагедия порождает бесконечно многообразные обстоятельства, последствия, иногда уже несводимые к первопричине. Случайный инцест царя Эдипа оброс теорией психоанализа, а сам психоанализ давно растворился в снежном коме мифов XX столетия.

Столь же разнообразны обстоятельства бесконечного то брака, то развода слова и музыки. Трагедия начинается с появления обратной перспективы. Дописьменная поэзия тихо перебирала струны, чтобы не потерять себя. После‑письменная врубила столько децибел, что пропала в них.

Как всякое несакральное явление, рок изначально бестрагедиен. Это связано с его сугубо демократической установкой, с его имитационной природой, если следовать терминологии Шпенглера. В бургах музыку делают, утверждал он. Так и городской романс, тихострунный, смердяковский, сделан, сымитирован. Разница в звуке. И в ландшафте, добавляет Шпенглер. Моя 70‑летняя мама слушает КУИН наравне с Окуджавой и Паваротти – у нее за жизнь нашло друг на друга несколько ландшафтов.

Парадокс рока верно подметил Ю. Малецкий в романе «Убежище»: «…раскованность… рокеров, в 70–80 годы казавшаяся столь живительной, уже содержала в себе цветы зла, той обыкновенной и страшной расхристанной дикости, той нелюбви и нигилизма, с которой яростно воюет какой‑нибудь Шевчук, не понимая, что борется с гидрой безотчетной и потому ужасающей массовости, которую сам же и породил». Искусство неизбежно стремится к элитарности – и теряет массовость. Рок, будучи органическим витком скоростной трассы и акселеративного, небоскребного ландшафта, поставил на принцип «новизны» формы и релятивизм содержания. Дуализм этой вечной несладкой парочки, ее судорожное трение опять высекает сакральную искру. На сей раз происходит зачатие, а при удачном развитии и рождение главной, ключевой фигуры искусства – АВТОРА. Н. Федоров считал, что человек как Божие создание сам является произведением искусства. Феномен автора, неотвратимо созревающий, первозванный, разрушающий первоначальный замысел и одновременно гарантирующий его, выделяется из культуры с той же химической закономерностью, с какой живой организм при дыхании выделяет углекислый газ. Человек как артефакт и человек как автор – это космогония культуры, борьба сакрального и светского на всех уровнях культурного бытия, баланс, обеспечивающий жизнеспособность. Претендуя быть артефактом, рок загонял автора в коллективные формы. Автор, как Ванька‑Встанька, вновь выскакивал из окопчика и бросался в атаку.

Музыка, с которой связана жизнь и гибель Янки Дягилевой – наименее авторское из искусств, потому что наиболее соприродное. Шпенглер говорил: «…музыка – это только слово. «Музыка» существовала всегда и повсюду, даже до всякой, собственно, культуры, даже среди животных». Что правда, то правда! Экологические жанры расцвели в музыке буйным цветом – с подвыванием ветра и плеском волны, записанных вживую, а не посредством синтезатора. Словом, как логосом, обладает только человек, поэтому в словесных искусствах авторство достигает абсолютного выражения. В той мере, в какой рок словесен, он подвергается «авторизации», как бы сам этому ни противостоял. Ситуация напрягается, наступает критическая точка сопротивления – и в муках рождается нежеланный автор – ПОЭТ. Не случайно В. Соловьев подбивает писать о поэзии Янки.[4] Да и что, собственно, можно написать о музыке? Это знают одни музыковеды. А мы, грешные, лепечем о ней, как о природе; в сугубо эмоциональных терминах: «нра» – «не нра», «красиво» – «ужасно».

В наивной попытке ампутировать автора маячит древний синкретический человек, который, сжигая чучело Зимы, верил, что тем самым покончил с этим дискомфортом навечно. Ибо автор – гений. Автор – Бог. Авторство – изначальное неравенство. Без автора окончательно развяжется контртеологический (Р. Барт) инстинкт «людей искусства», принимаемый ими за свободу. Задачи, которые поставил перед собой рок – воссоздать синкретизм искусства – разбились об индивидуальную, личностную природу искусства христианской эры. Богоборчество способствовало обретению личного Бога, разрывание смыслов породило новые. Иной свободы не дано. Человек обречен на созидание, ибо создан, и на саморазрушение, посягая на разрушение вовне. И, пока жив, человек будет претендовать на авторство, Бобчинский и Добчинский будут продолжать свой спор, а ученые нехристи будут отчленять тварь от творения.

Л. Я. Гинзбург заметила, что по сочинениям Фрейда подростки начала века «выбирали себе будущую трагедию». Подростки конца века рождались, инфицированные трагедией. Наградив их наследственными комплексами, добрые родители во благовременье сдавали детишек на излечение милым педагогам, после чего заведение профессора Снежневского казалось пряничным домиком, а зачастую и неуязвимым домиком Наф‑Нафа. Но неужели там ставились такие красивые диагнозы – «отсутствие радости»? «Ангедония» – штука изобретения профессора Рибо – подробно описана в замечательной книге Вильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта». Читала ли эту книгу Янка или проинтуичила, по обыкновению таланта, Бог весть. Скорее всего, она подпала под весьма плодотворную теорию той же умницы Л. Я. Гинзбург – теорию «культурного подключения». Культура настолько глубоко преемственна, что всякие поползновения к «новизне» свидетельствуют либо о безнадежном невежестве художника, либо о желании обмануть и обмануться. Джеймс расшифровывает феномен ангедонии как «невозможность наслаждаться никаким благом». Католический философ Гратри, переживший сей «арзамасский ужас» (Лев Толстой тоже фигурирует в данной главе), пишет, что «это было нечто вроде ада…»

Судя по всему, вещи этого «психоделического» цикла Янка исполняла достаточно редко («Крестом И Нулем», «Отпустите Меня»). Я отнюдь не считаю их шедеврами. Они если обладают достоинствами, то не поэтического свойства, а энергетического и ученического. Если войти в знаковую систему, предложенную В. Соловьевым, эта доморощенная психоделика относится к духовному акынству. Янка вряд ли владела английским так, как БГ. Она «культурно подключалась», разминала мускулатуру. Судьбу, как и поэзию, она обретала в иных пределах. «Крест И Нуль», при магической их подоплеке, все же отзывают сатирами Высоцкого («Параноики чертят нолики») на психушный досуг. Метафора, образованная путем отсечения флексий от «крестиков и ноликов», высосана из пальца, из молодого желания необыкновенности. Рефрен «Отпустите Меня!» среди всех суицидных аллюзий Янки тоже традиционен: «Остановите Землю – я сойду». «Ангедония» – слово, куда как экзотическое, но КПД его невысок в контексте всего, что сделано Янкой загодя и – особенно – «После». Может быть, это – изживание предыдущего, открыто социального, фантастически талантливого, но уже не могущего удовлетворять Янку, периода, проходившего на лобовом панковском фоне?

Поэт Б. Поплавский погиб от предозняка героина. Он писал: «Притяжение музыки есть притяжение смерти». Бердяев высказался по поводу дневников Поплавского: «Искренность современной души совсем особенная, она осуществляется в процессах дезинтеграции личности». Дезинтеграция – дословно – бесчестие. Сострадание же не должно мешать истине – ни медицинской, ни философской. Мало ли чего мы не берем на себя в юности! Каких нарядов не примеряем! И только подлинно трагические души идут до конца. «В отношении Поплавского к музыке, – пишет Бердяев, – отразилась его утеря личности». Поплавский был горячим танатопоклонником, как истинный декадент.

Один из парадоксов рок‑культуры в том, что она, при внешней авангардности, развивается в «последние времена» культуры человечества, и уже поэтому изнутри упадочна. Эта ночная, упадочная сторона, не потеря смысла, а истовое желание его потерять, влекла Янку к бесконечным играм со смертью. Интеллектуальная честность художника связана с абсолютно религиозным ощущением слова как силы. Может быть, Янка не успела за смыслами, ею же рождаемыми, может, наоборот, постоянно провоцировала строки, которые «с кровью убивают». Вечная реагентность, «глазливость» поэта, зависимость от тысячи случайностей заставляют его пользоваться против толпы газовыми баллончиками «страшилок». Эта игра «он пугает, а нам не страшно» в роке приобрела характер мании. Но Янка принадлежала к тому редкостному типу, который пугая – пугается сам. Так, говорят, было с Гофманом. «Берегитесь меня!» – вопили ее страховитые сопровождающие. «Мне все кричат: Берегись!» – отвечала Янка.

Ее суицидные метафоры многочисленны и разновариантны: от фрондерского «Украсить интерьеры и повиснуть на стене» до игрового «Выше ноги от земли!». От выбора «темный пролет, крепкий настой» до оксюморона «изначальный конец». И так вплоть до великолепного гимна самоубийц «Домой!», по сравнению с которым «Ангедония» поэтически просто беспомощна, наконец, до идеологического оправдания самоубийства:

 

Кто не покончит с собой,

Тех поведут на убой.

 

Все это могло остаться на уровне вытеснения, как Вертер у потенциального самоубийцы Гете, а могло… И стало! Но напоследок послало нам период такой концентрации подлинности, который в прежние времена называли гениальностью.

Феномен рока – это феномен самоучки. Выдающийся гитарист Эрик Клэптон вспоминал, как он учился играть, «снимая» партии прямо с пластинок. Действительно, на рок‑муыканта нигде не учат. Но феномен самоучки состоит не в отсутствии специального образования, а в том, что все бывшее в культуре воспринимается как небывшее, книжное знание не то, что отрицается, а как‑то не берется в расчет. Рок – явление корпоративное. Все, сделанное в другом жанре, подвергается сомнению или отвергается с порога. Это вообще свойство демократических предприятий, связанных с изменениями ландшафта. Искусство романтическое, светское, рок скептичен и насторожен, когда речь заходит о творческой или религиозной дисциплине. Да и статус контркультуры нуждается в постоянном подкреплении. Интуитивные ходы Янки поразительны, и в то же время она редуцирует слово «ориентиры» («орентиры») и употребляет глагол «пролезать» в просторечном варианте «пролазит».

Групповая природа рока – обратная перспектива хоровой природы культуры. Культура преемственна насквозь. Все имитационные, так сказать, прароковые музыкально‑словесные жанры так или иначе связаны со школой провансальских трубадуров, а последняя студия мейстерзингеров закрылась в середине прошлого века. Все фламенко построено на цитациях. Недаром структуралисты считают, что литература как совокупность текстов поддается сплошной реконструкции. Я уже не говорю о разбойнике Вийоне, совпадениями с самыми неожиданными эпохами способном свести с ума любую академию. А Пушкин! Вот кто был записным «римейкером», не хуже Шекспира. Достаточно прочитать Р. Якобсона, чтобы раз и навсегда расстаться с иллюзиями о пуповой самобытности Нашего Всего. Мне совершенно неизвестна интеллектуальная база Янки. Но при желании у нее можно найти аллюзии любого диапазона – от Христины де Пизан до Ксюши Некрасовой и от Кумской Сивиллы до северной плачеи Ирины Федосовой (я нарочно беру только женские воплощения). Видимо, культурное подключение тем мощнее, чем беспощаднее система культурных табу.

Янка бралась за все – в жанре и вокруг него. Бардовская песня? Пожалуйста – «Столетний Дождь» (прямая отсылка к Маркесу). Кстати, не бардовская! Барды пели чужое, так что к этой достопочтенной традиции можно отнести Дулова, Никитиных, но самозванство от этого не иссякнет, и самоучки не переведутся. «Пауки В Банке» – выглядывает Кафка. «Продана Смерть Моя!» – конгломерат Петера Шлемиля и Тима Талера. Образ котлована и андреевского красного смеха может быть вычитан, может быть угадан – от этого культурная принадлежность Янки не уменьшается. Встречаются совпадения и по‑вийоновски ошеломительные:

Янка Дягилева:

 

Болит голова – это

просто болит голова.

 

Пабло Неруда:

 

По улицам кровь детей

текла просто

как кровь детей.

 

Янка была рыжей. Это – особые люди. В детстве они склонны к диурезу, в отрочестве – к лунатизму. В юности – к избранничеству. Дополнительные характеристики не приближают к разгадке тайны поэзии, но как‑то, что ли, одомашнивают эту, часто зловещую, тайну. Еще она шепелявила. Точнее, «присекивала», оглушала аффрикату «ч»:

 

Незавязанная лентоська,

Недоношенная досенька…

 

Возможно, это фонологическое обстоятельство придумано к случаю – мы имеем дело с человеком публичным, сценическим, но особо отчетливо «се» звучит в единственной, по‑моему, записи, где Янка читает стихи.

Текст есть анти‑Логос. Кажется, так припечатал структурализм и всю эту семиотику С. Федякин. С точки зрения истории русской поэтики (не поэзии!) это бесспорно. Долой Гутенберга! Но вот в Чечне разрушено электроснабжение. Нет света в Грузии. И в Армении. И на всем свете. И батарейки сели. И где ваш рок? Шоу‑бизнес разорен. Может быть, написать об этом роман? Но его лоббируют аудиомагнаты. «Ангедония» не запоминается. Это – неотъемлемое свойство текста:

 

Управляемый зверь

у дверей

на чужом языке говорит,

и ему

не нужна моя речь…

 

Распад Логоса – постоянный источник страха в танатологичских песнях Янки: «Рассыпалось слово на иглы и тонкую жесть». Это – выдумано, неточно, заменяемо. Тоже чисто текстовой феномен. «Нарушение смысловых ожиданий» (Барт) оборачивается их отсутствием. Рок – примерный Слуга цивилизации. Иллюзии посткультурной «свободы» обернулись сосущим отсутствием содержания, как только ушла из‑под ног почва социального протеста. Массовость отрыгнулась коммерциализацией, вчерашний нонконформизм – …

Янка не могла не страдать от этого, потому что была поэтом. «Переход от певца к поэту» (А. Н. Веселовский) происходит при рождении автора. Личности. Противостоя культуре, рок ассимилировался ею, как малый народ поглощается большим. Дилан, Моррисон, Боуи – все поэтически значительное по американским меркам хорошо для русских учеников. Но мастеру довлеет традиция, культурологический режим, не им установленный, беспрекословный. Или ты входишь внутрь культуры, к которой принадлежишь по факту языка, или остаешься «на трамвайных рельсах» и утешаешься собственным изгойством. Это – выбор творческой свободы. Сумасшедший Гёльдерлин высказал безумно здравую максиму: «Да не оправдывает себя никто тем, что его погубил мир! Человек сам губит себя! В любом случае!» Фанатик воскрешения Федоров вывел: «Искусство подобия есть изображение неба, лишающего нас жизни, и земли, поглощающей живущих». Искусство подлинности кроится по жестким лекалам традиции – сознательно или бессознательно.

Крупнейший исследователь поэзии скальдов – первых соискателей авторского титула М. И. Стеблин‑Каменский считал, что первоначально авторское самосознание касалось только формы произведения. Освобождение от формы дает ее гипертрофия, доведение до абсурда. Абсурд снова сковывает авторское начало, заставляет возвращаться к форме, но уже не зависеть по‑младенчески от ее сосцов. «Замкнутый в стенах семейный скандал» выходит на большую дорогу авторской воли. Л. Я. Гинзбург вслед за ак. Веселовским утверждала, что поэтические системы сообщаются на культовой основе, отстоявшимися формулами поэтического языка. Поэтому так схожи фольклоры мира. В русской поэзии всегда есть, куда идти. Янка несла в себе великий, так и не уничтоженный ханжами всех идеологических мастей скоморошеский дар. Она достаточно талантливо пользовалась им в соцартовской трансформации: «Лейся, песня, на просторе,/Залетай в печные трубы». Но все более чистый, беспримесный источник пробивался со дна, и в «Песнях После» исаковское «Поплыли туманы над рекой» стоит наравне с народным «то не ветер ветку клонит». В урбанистическую, скоморошескую свою пору Янка пускала фольклор по стихам «мелкой пташечкой». То мелькнет зооморфный след: «Медведь выходит на охоту душить собак», то сойдутся в лихом парадоксе два начала: «В тихий омут буйной головой». Скоморошеские опыты Высоцкого куда менее органичны. Чем ближе Янка подходила к подлинности, тем более многоуровневых результатов добивалась – и семантически и стилистически:

 

Волки воют, ветер носит,

Черти знают, черти спят.

 

Литературно тут – Ремизов, Клыков. Тут Пушкин ногтем черкнул. Фольклорно – от наркоманских «телег» до традиционной русской «нескладухи», «перепутаницы». На другом витке – классическое испанское романсеро:

 

…А теперь,

когда умел бы,

Не владею вами, нет!

– В этом я не виновата,

Виноваты вы, мой друг…

 

Еще страница – Алкеева строфа. Пряный запах обэриутов…

Эклектическая неразборчивость рока, попав в руки Поэта, становилась полифонией. Групповая размытость «эго» в поле Личности преображалась в Целомудрие. Женская природа не вылезает, как из корсажа. Замечено, что у Твардовского нет ни одного стихотворения эротического плана. Так и Янка не «ячится» нигде и никогда. В обоих случаях удерживает близость к народной культуре, разухабистой и стыдливой одновременно. Приверженность ГрОбового окружения к ненормативной лексике («очень много цинизма и очень мало трагизма» – Бердяев) возвышается до «библейской похабности», о которой мечтал Пушкин:

 

Только сказочка х. вая,

И конец у ней

неправильный!

 

Между прочим, миннезанг был традиционно женским жанром. Мужчины подключились достаточно поздно, но янкина «Продана Смерть…», как бы пародирующая пионерский оптимизм, корреспондирует с таким корифеем миннезанга, как фон Кюренберг:

 

Женщину и сокола

знай только замани!

Тобою прирученные,

к тебе летят они.

 

Так что и пионерский марш уводит в мглу Средневековья. Как всякое доведенное до абсурда явление, рок‑космополит, рок‑демократ постоянно провоцирует возврат к традиции, не в пример хору Пятницкого. Если угодно, такова эволюция самоучки, изобретателя велосипеда, неожиданно для себя и прогресса варганящего перпетуум мобиле культуры. Не случайна одновременная с последними песнями Янки короткая слава А. Башлачева и спохватывание на эту тему одного из самых чутких скворушек «тусовки» – переимчивого БГ. Но Башлачев – Горький русского рока, БГ – его Брюсов. В первом национальное – от общей идейности, во втором – потому что мы и так могем. Только в Янке это – от подлинности дара. Отсюда полисемия, глобальность словоупотребления. «Обманули дурачка!» – небось, замучаешься выдумывать более экзистенциальный рефрен. Эта способность оживить готовую модель, поставить ее в нужном месте, произнести в нужное время:

 

Гори, гори ясно,

Чтобы не погасло! –

 

редчайшая чуткость к языку – все свойства большого поэта в ситуации абсолютной поэтической глухоты времени! Только Янка соблюдает правило золотого сечения, не пережимает, не перегружает слова, почти никогда не сбивается со вкуса. Потому и идет безошибочно и – обреченно. Новейшие теории учат нас, что песенные жанры характерны для ранних культур. Слово и музыка в сочетании в дописьменных культурах идеально коммуникативны. Янка оказалась в послеписьменной системе. Но высочайшая внутренняя культура неуклонно звала ее к чисто словесному выбору. Ну, а тусовка, похоже, в свою очередь, не удовлетворилась новым содержанием. Публика, как известно, консервативна даже тогда, когда у нее в ноздре булавка, а волосы выкрашены зеленкой. Может быть, такая публика, с жесткими идеологическими установками, самая неповоротливая. «Поэт в России больше не живет», – такая перифраза классика соцарта была бы достойной эпитафией Янке Дягилевой, если бы она не успела сбросить и эту шкуру. Но поэт тем и заковырист, что, приходя к подножию Машука, на всякий случай уже написал «По небу полуночи».

Янка достаточно рано поняла свойство русской рифмы рождать новые смыслы. Конечно, мы не прочь щегольнуть вполне бескалорийным «граф» – «Евграф», но медитировать или камлать в рифму – увольте. Да и трудная это штука на поверку словом. БГ здесь не силен, но и он понимает, что «по ушам фальшивой трелью белый стих» бьет тем больнее, чем ближе подходишь к собственно поэзии («Волки И Вороны»). Афористическая, запоминаемая сторона всегда интересовала Янку. Поначалу она полагалась на интуицию, на то, что стихия сама вывезет. И так оно и получалось:

 

Они в тени

газетного листка,

А я в момент

железного щелчка…

 

Здесь слова сочетаются спонтанно, тем не менее, результативно. Дальше – больше:

 

Опять я одна

До самого дна,  –

 

это уже мастерство высокой пробы. Дальше – больше: «Зима да лето/Одного цвета». Рифма создает спецэффекты – игровой, магический, чисто эстетический. Рифма «остраняет» и «очуждает» моральные императивы, которыми изобилует русская поэзия. Или наоборот. Из скоморошеского обличья, из еры и стеба все больше рвалось наружу то, что пахло уже никак не ангедонией. Палинодия это называется на благородном эллинском же наречии. Палинодия – песнь отречения. Танатос столкнулся с Эросом, да и лоб расшиб:

 

Ты кончай такие штуки,

Ты давай не подыхай!

 

Проблема вышла за пределы игры, этически наполнилась и потекла наружу «последними вопросами»:

 

Как же сделать, чтоб

всем было хорошо?

 

Трагедия – обратная перспектива – лежит на том берегу реки забвения, отречения:

 

Все, что было,

все, что помнила сама,

Смел котейко

с подоконника хвостом.

 

Отречение от авторства – «Все книги без корешков» – есть обретение его. Отречение от смерти – «Чего б не жить дуракам?» – есть бессмертие, Отречение от роли – превращение героини панк‑тусовки в скомороха, а скомороха в вопленицу, русскую плачею, оперирующую изначально конечными инфинитивами:

 

Убивать – хоронить,

Горевать – забывать,  –

 

это уже не роль, а судьба.

Но сбываемость «глумливых пророчеств», некогда недооцененной силы слов неукоснительна. Сила не имеет обратной силы, в отличие от перспективы. Вопль, плач не покрыл скоморошину,” Ангедония и палинодия не ужились в одном «дырявом мешке».

Плач по потерянной радости возобновился в преображенном радостью контексте («Потеряла девка радость по весне»). С языческих времен «радость» в народном сознании была метафорой невинности:

 

Невинность моя,

невинность моя,

Куда от меня уходишь?..

 

«Радость моя!» – обращался к паломникам умильный Серафим из Саровской пустыни.

 

Радость бесконечна,

счастье бесконечно,

Если есть на свете «Даблминт»,  –

 

поет рекламный даблоид.

Дерево не гнется – дерево ломается. На четвертом – высшем уровне параллелизма соотносимости четырех сторон света, четырех мер пространства сломалась русская вопленица. Платон утешал, что неистовых все равно предпочтут здравомыслящим. Если Янка имеет отношение к року, будь благословен рок, как псковский оброк, пособивший написать «Онегина».

 

Марина Кудимова.

«New Hot Rock», Москва, № 11/12 1995 г.

 

 

ОСОБЫЙ РЕЗОН

 

В ее песнях с самого начала ощущалась какая‑то безысходная обреченность: как будто она знала что‑то такое, что мы в извечном своем и наивном оптимизме не понимали или не хотели понимать; будто провидела внутренним взором апокалиптическую картину рухнувшего мира и смерть всего живого на Земле; более того, находила этому надвигающемуся Хаосу какое‑то логически непротиворечивое объяснение, видела в нем особый резон…

…Первый раз Янка появилась в Питере, как мне кажется, в начале осени 1988 – смутно припоминается, что встретил ее на выходе из «Петроградской», по пути на очередное мероприятие во Дворце Молодежи в компании всеведущего Фирсова, который весьма туманно представил ее не то как приятельницу Егора, не то как басистку очередного состава ОБОРОНЫ… Одним словом, «человек из Новосибирска» – в те времена эта магическая фраза была своеобразным сертификатом качества, гарантией, что ли, творческой незаурядности. Сама она при этом заметно смущалась и вообще, смотрелась как‑то совсем не по‑питерски: невысокая, крепко сбитая, круглолицая, с прямыми длинными волосами и заметной рыжиной. Если бы не джинса и не хипповские фенечки, ее можно было бы принять за живую натуру картин передвижников или героиню какого‑нибудь шукшинского рассказа. Одним словом, тот случай, когда говорят: типичная сибирячка.

Знакомство было достаточно формальным, поскольку песен ее я в ту пору не слышал, хотя еще летом полевая почта «РИО» принесла боевую статейку о первом (и единственном) панк‑фестивале в Тюмени («Так, чтобы звезды в Кремля слетели» в № 22) в июне того же года. О ее тогдашней группе ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ (название в омско‑тюменской традиции вербального экстремизма, но, надо признать, не из лучших) было сказано несколько теплых и добрых слов, хотя от панка в янкиной музыке всегда было разве что неизбывное ощущение того, что перемен к лучшему в будущем ждать не стоит, да и будущего, как такового, нет.

Ее первый (и чуть ли не единственный) питерский концерт был устроен в огромной и полуобжитой квартире на Лиговке – я до сих пор не знаю, кто там был хозяином и как решился на такой отчаянный шаг. Собственно, собравшийся народ пришел на Егора, но после первых же янкиных песен стало ясно: мы присутствуем при рождении нового феномена, по своему значению сравнимого разве что с появлением культовых героев начала 80‑х.

От того квартирника осталось острое и по сей день ощущение открытия: удивительный янкин голос прямо‑таки по‑шамански обволакивал и гипнотизировал; хотя мелодически все ее номера были достаточно разнообразны, характерные интонации вокала кочевали из песни в песню, создавая впечатление постепенного погружения в мир ее образов и сюжетов. А мир этот был начисто лишен красок, света и радости: московская журналистка Марина Тимашева как‑то заметила, что образы янкиных песен напоминают ей сцены из фантастических фильмов, «в которых последние уцелевшие на Земле люди сражаются с порожденными ими самими машинами». Я бы добавил, что у меня многие ее песни всегда ассоциировались с «Мертвой зоной» Стивена Кинга, а тем паче, с рассказами Рэя Брэдбери и особенно, его романом «451° по Фаренгейту»: «Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам»…

Электрическую версию ее программы мне случилось услышать в январе 1989 в Москве: Янка играла в сопровождении музыкантов тогдашней ОБОРОНЫ в каком‑то из бесчисленных столичных ДК. Собственно, с ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ были так или иначе связаны все янкины первые шаги – пресловутыми ВЕЛИКИМИ ОКТЯБРЯМИ, с которыми она блеснула на том фестивале в Тюмени, а также записала свой первый более или менее профессиональный альбом Деклассированным Элементам  – были все те же Егор и Джефф плюс, если память не изменяет, Джексон, барабанщик тюменской ИНСТРУКЦИИ ПО ВЫЖИВАНИЮ.

Янка‑соло звучала как этакий драматический американский фолк: пожалуй, не Джони Митчелл, и уж точно не Линда Ронстадт, но вот ассоциация с ранней Джоан Баэз представляется мне вполне уместной – похожая глубина, тембровая палитра, внутренний накал, хотя если говорить о ее трагическом мироощущении, то оно роднит Янку прежде всего с Дженис Джоплин. Кое‑кто даже усматривал между ними портретное сходство… Электричество же как бы «выпрямляло» эти песни: они становились ровнее, суше и агрессивнее, хотя практически сразу стало ясно, что масштабы ее мелодического дара выходят далеко за рамки ограниченной по своей сути музыкальной концепции ГО. Она и правда, чуть было не стала участницей ОБОРОНЫ, но – не случилось и, видимо, слава Богу.

Московский журнал «УРлайт» по следам того концерта запустил в обращение остроумно‑эффектное, хотя и не слишком корректное с точки зрения музыки определение: «Это звучит, как если бы в THE STOOGES пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин», хотя повторю, с моей точки зрения, с Дженис ее роднили разве что взгляд на положение вещей да прическа. Что же до поэтической стороны, я бы рискнул сравнить ее с Патти Смит – единственно с поправкой на почти обязательный российский символизм: надо сказать, в песнях Янки редко присутствовали конкретные сюжетные ходы – порой в напечатанном виде текст выглядел как нагромождение не связанных контекстом образов и рваных фраз, однако, голос и аккомпанемент заставляли их оживать и двигаться, как оживают в кино статичные фотографии.

Как и у большинства исполнителей «до‑коммерческой» эры, ее дискографию составляют несколько средней руки домашних или полустудийных записей, большая часть которых сделана Егором Летовым: Не Положено (1988), Ангедония (1989), Домой! (1989), плюс упомянутый выше альбом Деклассированным Элементам (1988) и фирсовская акустика (поначалу известная под названием Домой! (1989), но во избежание путаницы переименованная в Продано!). В 1992 «Тау‑продукт» выпустил на пластинке Не Положено, прошлой осенью «Золотая Долина» опубликовала компактное собрание ее сочинений Ангедония и Стыд и Срам, наконец, Manchester издает кассету Продано! с записью времен ее питерского дебюта.

…Нам приходилось встречаться еще несколько раз: на фестивале «Рок‑Акустика» в Череповце в начале 1990‑го (где она выглядела безумно уставшей и лишенной энергии), еще каких‑то суматошных московских акциях, но самое сильное впечатление оставалось (да и сейчас остается), все‑таки, от того – самого первого – концерта и сделанной по его следам фирсовской записи. Тогда, по крайней мере, окружавшая ее атмосфера надвигающейся катастрофы, торжествующего не‑бытия, не ощущалась столь остро, и янкины песни‑плачи по своей и чужим жизням, ее так по‑русски рвущие душу исповеди не звучали с мучительной болью, которой проникнуты ее более поздние работы. Тогда, наверное, что‑то еще оставалось впереди…

 

Андрей Бурлака.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 7(23)/95 г.

 

 

из статьи: ТРУДЫ И ДНИ ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ

 

Предполагается, что в начале 1995 года должна быть официально зарегистрирована фирма «ГрОб‑Records», которая начинает самостоятельно выпускать и аудиопродукцию. Планируются к выпуску: новый, более полный, вариант Третьей Столицы Александра Башлачева (оригинал и оформление уже получены из Франции); сборник ДК 1982–1984; альбом ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ Инструкция По Выживанию (1990); записи группы КОММУНИЗМ – двойной альбом + Солдатский Сон; акустические записи ЯНКИ, включающие многое из ранее неизданного (в частности, песню «Позабыт‑Позаброшен», спетую единственный раз на концерте в Иркутске), а также альбом Деклассированным Элементам (1988).

 

А. Курбановский.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 20/95 г.

 

 

из статьи: «РУССКАЯ ДЖОПЛИНИАНА»

 

Четырьмя годами ранее в речке Ине, притоке Оби, инертные новосибирские милиционеры нашли тело Янки Дягилевой, культовой певицы сибирского рок‑андерграунда.

Про музыкальную основу песен Янки говорить было бы странно и неправильно, хотя бездушный классификатор легко найдет в них, например, нечто среднее между Мелани и Верой Матвеевой. Их тексты, иногда близкие к гениальности и выходящие за грань поэзии в чистое душевное откровение, сейчас перечитывать или переслушивать очень трудно – слишком сильно изменился дух времени. Это его изменение, в общем, и не оставило Янке места в жизни.

Сибирский андеграунд рубежа 80‑90‑х гг. – времени его бесспорного доминирования в русском роке – отличался весьма дидактичной жизненной методологией. Устами своего лидера Егора Летова он учил людей видеть в жизни океан дерьма и безысходности, в глубине которого мерцают волшебные просветы любви и правды. Фанаты Летова учились протирать их, как дырки, своим коллективным отчаянно‑стоическим взглядом. Песни Янки трогательно и пронзительно фиксировали эти просветы, находя их то в трамвайных рельсах, за хождение по которым убивают на месте, то в руках, раскинутых во сне, то в пятой лапке бродячей дворняжки. И рядом с этими просветами она, словно в стиле наивных детских рисунков, создавала страшные образы той тотальной черной слизи, которая неуклонно расползается и замазывает даже те слабые отсветы островков настоящей любви, которые нам иногда дано увидеть.

Эти просветы, наверное, были остатками атмосферы доброго и глупого застывшего детства, которое наряду со многими гадостями и маразмами стихийно консервировала на российских пространствах советская власть. С ее крахом эта аура неизбежно испарялась, и заветные просветы неземного счастья – наркотик сибирского андерграунда – стали затягиваться сероватым облаком нормальной жизни. В России воцарялся новый мир, где следовало учиться находить радость и поводы для оптимизма прямо в окружающем духовном вакууме.

Многие летовцы в дальнейшем встали на компромиссный путь спасения от этой напасти через стилизованный коммунизм, используя фанерные маяки всех сортов – от Баркашова до Зюганова. Янка никогда не умела вилять – и ушла от новой жизни чудовищно прямо.

Потом многие говорили, что люди недодавали ей человеческого тепла, внимания. Но Янка в первую очередь воспринимала то огромное, что существует и происходит вокруг, а то, что говорят и делают люди, – уже как следствие. И автор этой статьи, который в одной руке держит искусанную ручку «Zebra», а в другой – поддельный армянский коньяк «Ахтамар», чтобы легче было этой ручкой водить, являет собой, к сожалению, не худший пример того, что может происходить со вчерашним андеграундом в размеренных буднях современности.

Настоящая рок‑певица – субстанция менее гибкая. Наверное, поэтому их в этой стране почти и не было.

 

С. Гурьев.

«Московский Бит», Москва, 3/97 г.

 

 

БОЛЬ НЕПРИКАЯННОЙ ПЕСНИ

 

9 мая этого года исполнилось пять лет со дня гибели Яны Дягилевой, известной как просто Янка (1966–1991), ярчайшей представительницы племени российских рок‑бардов. Определения типа «автор‑исполнитель» или «поэтесса и певица» здесь явно неуместны, как неуместны они были бы, скажем, при употреблении по отношению к легендарной Ирине Андреевне Федосовой – народной сказительнице, перед талантом которой преклонялись ведущие мастера поэтического Серебряного века.

Данное сравнение далеко не случайно. Ни один из музыкальных стилей не сближает человека с фольклорно‑мифологической стихией так явственно, как рок. Когда музыканты, исповедующие поп‑эстрадный или же еще того пуще – академический жанр, начинают заигрывать с народностью, при всем внешнем профессионализме результатом их творчества становится откровенное позерство и фиглярство – сразу же вспоминается солженицынский «Матренин двор», героиня которого, услышав по радио) зычный шаляпинский рокот, вынесла свой приговор: «Чудно поют, не по‑нашему… Ладу не нашего. И голосом балует».

Шаманизм, импровизация, экстаз, стопроцентный, ничем не скованный выплеск эмоций – все это со времен Ренессанса чопорная европейская классическая традиция отрицала и предавала анафеме, и если в литературе освободиться от догматизма удалось еще романтикам гётевского поколения, то в музыке катализатором раскрепощения стали блюз, джаз и рок. Лишь в ранний, ученический период это были сугубо негритянские стили, позаимствованные белыми для спекуляции на международном шоу‑рынке. Подхватившие новые музыкальные течения разные страны быстро приспособили интернациональную форму к своему оригинальному содержанию, отражавшему древние традиции национальной культуры. Так было в Англии, Франции, Германии, Японии – повсюду, и Россия не стала здесь исключением.

В конце 80‑х источником наиболее смелых рок‑н‑ролльных идей стала Сибирь, а одной из авторитетнейших альтернативных команд – омская ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Собственно говоря, это была скорее не популярная группа, а творческая лаборатория, вокруг которой постоянно концентрировалось невероятное количество талантливых людей. Дмитрий Селиванов, Олег Судаков, Роман Неумоев – вот имена только самых известных выпускников этой «школы». Основным генератором всех идей был Юродивый Всея Руси, лидер ГО Егор Летов, совмещавший свое собственное многогранное творчество с продюсированием молодых талантов. Именно он оказал на Янку, долгое время просто сочинявшую стихи, влияние, в результате которого в 1987 году на небосклоне взошла новая «звезда», приобретшая широкую популярность на обширном пространстве от Уральского хребта до Магадана. Европейская часть страны отнеслась к явлению благосклонно и даже с интересом, однако отсутствие радио‑ и телеэфиров сделало свое дело – до сих пор не очень богатое в количественном отношении, но потрясающее своей эмоциональной насыщенностью, искренностью и выстраданностью песенное наследие остается достоянием узкого круга знатоков и коллекционеров аудиозаписей.

Мир песен Янки Дягилевой на фоне вымученно‑ёрнических или же, напротив, мрачно‑пафосных заклинаний других героев сибирской контркультуры удивительно светел. Он является антитезой даже для образной системы главного ее учителя – Летова. У Егора все точки над «i» расставлены, все вопросы о смысле жизни изначально запрограммированы на отрицательный ответ: «Земля смердит до самых звезд, никому не бывать молодым!» Единственный честный выход в жизни «под нейтральным небом» – суицидальный «самоотвод».

Лирическая героиня Янки тоже ощущает трагизм бытия, но одновременно имеет мужество взглянуть миру в глаза и понять причину трагедии. Она в том, что все мы рано или поздно, как птенцы из гнезда, выпадаем из детства и вынуждены играть в совсем другие, не совместимые с чистыми и наивными думами игры: «Ты молчи, что мы гуляли по трамвайным рельсам – это первый признак преступленья и шизофрении. А с портрета будет улыбаться нам Железный Феликс. Это будет очень долго, это будет справедливым наказанием за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам. Справедливым наказаньем за прогулки по трамвайным рельсам. Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам!»

Сколько щемящей тоски по чему‑то настоящему, раз и навсегда утраченному в этих причитаниях! Растерянные столичные критики судорожно пытались отыскать какой‑то аналог в западной рок‑классике: Джоан Баэз, Патти Смит, Дженис Джоплин… нет, все не то, даже самое приблизительно верное определение по меньшей мере абсурдно – все равно что «Цветаева – это женский вариант Хлебникова». Сходство ограничивается двумя‑тремя незначительными черточками, в остальном же мы слышим голос совсем другого времени, когда уже не осталось ни капли от прежних романтических упований на то, что звон маленьких, рассеянных по свету надрывных колокольчиков может преобразить заблудшее человечество. Слово давно потеряло свою цену, быть услышанным не проблема, но попробуй перекричи более бойких, самоуверенных, сладкоголосых.

Попсовое «Больно мне, больно» – это, между прочим, тоже плач, но без всякой там претензии на философию, вообще на человеческие чувства: танцуй, пока молодой – и точка! Когда‑то, в самом начале, все это казалось простым нагромождением театральных декораций, которые расступятся, едва только услышат твой возглас: «Пропустите в мир, стаи волчьи!» Горький опыт продиктовал другие строки: «От большого ума лишь сума да тюрьма, от лихой головы лишь канавы и рвы, от красивой души только струпья и вши, от вселенской любви только морды в крови…» И еще протяжное, уже на последнем дыхании: «От голода и ветра, от холодного ума, от электрического смеха, безусловного рефлекса, от всех рождений и смертей, перерождений и смертей – домой!..»

Она пропала 9 мая 1991 года, пять дней спустя тело Янки прибило к берегу одного из притоков Оби. Экспертиза констатировала самоубийство. Смерть поэтов всегда покрыта тайной, ибо ни один из сторонних наблюдателей не может похвастаться тем, что хоть что‑то знает об их подлинной жизни. Вроде бы все очень просто. Поэты приходят в мир для искупления грехов тех, чьи души глухи и немы. Но попробуйте поживите в таком испепеляющем напряжении хотя бы один краткий миг!..

 

О. Гальченко.

«Петрозаводский Университет», Петрозаводск, 17.05.96 г.

 

 

из книги: «МАЙК: ПРАВО НА РОК»

 

…Просто у нас все условия в стране созданы для того, чтобы максимальное количество народу погубить. Вот Янка – она умерла тоже потому, что каждый из нас сидит в своей дыре, из дыры вылезти не может, а когда вылезает, то попадает, как Витька, в руки, блядь, таких акул, таких волков, которые сразу тащат их на стадионы. Из подполья – прямо туда, промежуточного ничего нет. И вот это и убивает людей так же, как Майка, потому что Майк – не стадионный человек стопроцентно и Майк не подпольный человек, это тоже стопроцентно.

 

Борис Гребенщиков.

Тверь, Леан, 1996 г.

 

 

«А МЫ ПОЙДЕМ С ТОБОЙ ПОГУЛЯЕМ ПО ТРАМВАЙНЫМ РЕЛЬСАМ…»

 

«Комсомольская правда» от 18 мая 1990 года, небольшая заметочка под названием «Ушла Янка»: «Вчера в 9 ч. утра в притоке Оби, реки Ине, рыбаками было обнаружено тело Яны Дягилевой, поэта, певицы, рок‑барда из Новосибирска.

9 мая Янка с родственниками была на даче. Ушла погулять и не вернулась. Ждали, надеялись – в последнее время Янка была печальна и неуравновешенна: может быть, куда‑то поехала, вернется.

В милицию сообщили только в понедельник, тринадцатого. Поиски результатов не дали – только вчера…

…Нам, видимо, еще предстоит осознать, кого мы потеряли».

Статья журналиста «КП» О. Пшеничного явилась одним из немногочисленных откликов официальной прессы на смерть одной из самобытных рок‑певиц современности.

Яна Дягилева, среди ценителей отечественного рока известная как Янка, в прошлом была хипповой девчонкой, каталась по стране, читала стихи. После знакомства с Егором Летовым, лидером панк‑группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, стала серьезно петь. Летом 1988 г. Янка вместе с импровизированной группой ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ записала первый альбом Деклассированным Элементам. По поводу творчества Янки ходило тусовочное определение: «Это звучит, как если бы в СТУДЖИС пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин». Самиздатовский журнал «УРлайт» назвал Янку «крупнейшим, если не единственным открытием русского рока последних лет».

Вплоть до происшедшей 6 лет назад трагедии официоз не замечал Янку в упор. Ее не показывали по телевизору, песни ее не звучали по радио (за исключением передачи Романа Никитина «Тихий Парад»), о ней ничего не печатали газеты (впрочем, Янка сама сознательно не давала интервью). Это уже позднее Янка вышла на пластинке, все ее альбомы выпущены на кассетах и даже – о, извращение нашего шоу‑бизнеса! – на компакт‑дисках. И сейчас, слушая песни Янки, отчетливо слышишь этот надрыв, тот оголенный нерв поэта, когда с каждой минутой понимаешь, что до конца осталось чуть‑чуть. «А мы пойдем с тобой погуляем по трамвайным рельсам…»

 

К.В.

«Молодежный Курьер», Чебоксары, 3(72)/97 г.

 

 

из статьи: О САШБАШЕ, О КИНЧЕВЕ, О СЕБЕ, О ЖИЗНИ

 

…Помню, когда мы были в Сибири, сибиряки как мужики хозяйственные познакомили нас там с двумя девушками, которые помогали нам существовать, – Лена и Яна. Девушки как девушки, достаточно нервные, энергичные. Как‑то в один прекрасный день они исчезли вместе с Сашей – уехали на дачу. Я остался один развлекать сибирскую тусовку – ну, об этом уже упоминал. Они все объявились через несколько дней такие спокойные, притихшие…

Потом прошла еще пара лет, объявилась у нас группа ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Я пришел к ним на концерт, смотрю – стоит на сцене девка. То, что они играют, музыкой назвать трудно, но энергия идет в чистом виде, сумасшедший драйв на двести двадцать вольт. Это была та самая Янка. Не знаю, какую роль сыграл СашБаш в ее судьбе, но, судя по результатам…

 

С. Задерий.

«Забриски Rider», Москва, 5/97 г.

 

 

из статьи: «ПАПОРОТНИК ДАЕТ МЕД»

 

Банальная, но истина: женщина думает сердцем. То есть не головой. В музыкальном плане, как правило, это – отсутствие осмысления собственного существования и творчества, спонтанность, декларируемая очень и очень многими, и не зря. И поэтому самая, на мой взгляд, яркая личность советского рока (аж два ругательных слова рядом, но уж извините!) – не надмирно‑эстетский Гребенщиков, не принципиальный противленец Летов, не говоря уже о Башлачеве и Наумове, которые при всех своих достоинствах попросту не вписались в волну (скорее опередив ее, но возможно, что и опоздав), а сибирская девочка – не такая уж и простая на самом деле. Писать про Янку безумно сложно – ну, во‑первых, все уже написано, и, честно говоря, некоторые статьи про нее способны вызвать только нервный смех, а во‑вторых, нимб над ее головой, прочно прибитый гвоздями авторитета грандов отечественной журналистики, не дает не только развернуться, но и вообще сделать какое‑либо движение не в рамках восхваления, воспевания и прочих уже давно произведенных действий. Поэтому я ограничусь размышлениями по поводу парочки цитат, нагло выдранных из тех самых грандов.

А цитаты такие:

1. «Янка – не версия Башлачева, она, скорее его, «бабья песня»…» (Марина Тимашева, «Кто есть кто в советском роке».)

2. «Янка действительно была сама жизнь – предельно сжатая, горящая с огромной силой и огромной скоростью. Егор жизнью никогда не являлся – он ее воспринимал». (Сергей Гурьев, «КонтрКультУра».)

Гурьев, конечно, молодец (похвалила талантливого автора!). Однако сформулированное им различие, мне кажется, гораздо шире, чем просто между двумя близкими друг другу творческими единицами, а, скорее, между мужским и женским подходом к этой самой жизни. В самом деле, мужчинам гораздо более свойственен отстраненно‑философский взгляд на мир, не только констатация его несовершенства, но и определенные (более или менее удачные) попытки найти причины этого. Отсюда крен в религию и политику – для женщин, как правило, не характерный. Вместо этого – более конкретные, земные вещи – «снова собирать брошенных котят по вокзалам» – та самая «вселенская жалость», не выдуманная, не описанная, а прожитая. Жалость‑любовь или любовь‑жалость – это как раз то, о чем в свое время пел Башлачев, но в более широком смысле – «русская душа», отпетая им, у Янки превратилась в надгробный плач по всему миру и по себе как части мира, маленькой и поэтому беспомощной. Минус логические связки, минус осмысление того, почему так, а не иначе, минус некая глобальность и запредельность, все очень буднично, и поэтому – страшно:

 

Ишь ты классные игрушки тетька в сумочке несет

А ребеночек в больнице помирает, ведь помрет.

Он объелся белым светом, улыбнулся и пошел,

Он не понял, что по правде‑mo все очень хорошо.

 

После этих строчек цитировать Ницше, который говорил, что «душа женщины есть поверхность» просто кощунственно…

 

* * *

 

Трудно прочувствовать проблему жизни и смерти, пока ты сама и твои близкие – в отличном физическом и душевном здравии. Трудно (на самом деле!) полюбить абстрактное человечество – не умом, а сердцем. Трудно искренне озаботиться частными вопросами сотворения мира и устройства Вселенной. Да и нужно ли?

Конечно, у такого – чисто эмоционального – подхода есть свои отрицательные стороны, по крайней мере, в житейском плане – точно. Но в творческом – есть и весьма весомые положительные: среди многочисленной когорты юных терзателей акустических гитар девчонки попадаются довольно редко, но я не слышала еще ни одной, играющей и поющей откровенную лажу (что, к слову, у юношей встречается довольно часто).

Может быть, потому, что «услышала Янку – взяла гитару» – идет не через голову, это надо прожить?

А может быть, потому, что женщин в роке очень мало, каждая из них – личность?

 

* * *

 

Но этим личностям явно не хватает самодостаточности. Не «сам написал, сам сыграл‑спел, сам же и послушал, сам‑на‑себе зафанател» – это уже предельный, клинический случай банального «я», внутреннего источника творчества, как правило, бывает мало, Нужны еще какие‑то внешние раздражители. Собственно, у многих нынешних музыкантов есть, так называемые, «духовные отцы» – известные исполнители, чье творчество, изученное вдоль и поперек, дает импульс для собственных изысканий. Но в рядах девушек это проявляется особенно ярко, единственное, что радует – под Летова вроде бы еще ни одна барышня не работает. Ну, впрочем, для этого у них есть все та же Янка – «мама» Юли Стереховой, Юли Елисеевой, и – в некотором роде – Мыши. Впрочем, творчество Мыши я, к сожалению, знаю гораздо хуже, чем хотелось бы, так что – извиняйте.

 

* * *

 

Последователей, вернее, последовательниц у Янки – море. И это вполне понятно – уж слишком просто, на первый взгляд, спеть и сыграть «так же».

Во втором номере «Осколков» Я‑Ха, рецензируя (как это ему свойственно) альбом Юли Елисеевой Сидя На Чемоданах, выдвинул весьма интересный тезис: «…не приходила ли почтеннейшим шельмователям псевдоянок в их мудрые черепа мысль, что то, КАК ДЕЛАЛА ЯНКА – не есть нечто сугубо ее личное, одной ЕЙ присущее – но НАИБОЛЕЕ ЕСТЕСТВЕННАЯ ФОРМА для максимально‑аутентичного выражения человеческой (нашей, отечественной) самоя себя? Форма торпеды – плагиат тела дельфина, или ИНАЧЕ просто НЕЛЬЗЯ?»

Могу привести список дам, для которых иначе почему‑то оказалось можно. Но я не об этом. Все три певицы, поименованные в конце предыдущего отрывка, в последнее время отошли от подражания Янке (вернее, две, у Юли Елисеевой я слышала только один – тот самый – альбом), что еще раз подтверждает мысль о том, что форму определяет содержание, а содержание – если оно есть – не может быть абсолютно одинаковым у двух РАЗНЫХ людей. Стать такой же, как Янка – при всем желании не получится, поэтому и то, как делала Янка, останется только ей присущим…

 

С. Смирнова.

«Осколки», Санкт‑Петербург, 6/97 г.

 

 

ИССЛЕДОВАНИЕ О ЯНКЕ

 

Ничего, кроме заезженной кассеты и видеозаписи, где она поет «Гори, Гори Ясно», «Продано» и «Домой!» – ни одного материала, только стихи и голос.

Кого люблю, как говорится, того и препарирую.

Я взялась доказать, что ассоциативные ряды, выстраиваемые Янкой, КАК БЫ произвольно, на самом деле являются далеко не случайными и, более того, железно обоснованными. Что каждой песне, даже самой темной и мутной, присущи, как правило, одна‑две, максимум три темы, которые железно выдерживаются. Что главная ее тема, непреходящая – смерть – в каждой песне имеет свое обличье. Но в пределах одного текста смерть обличья не меняет. В пределах одного текста образный ряд сохраняется и строго выдерживается.

Собственно, я пыталась докопаться: откуда берется эффект «круто, но ни фига не понял», точнее – «ни фига не понял, но очень круто».

Понять, откуда возникает это чувство абсолютного приятия янкиных текстов.

Кто не любит ковыряться под микроскопом в любимых стихах – не заставляю. А по мне так Янка что без микроскопа, что под микроскопом – всяк хороша…

Ассоциативные ряды ее стихов не только выдержаны. Они еще поддержаны фольклорной и русской поэтическими традициями, то есть ложатся на заранее подготовленную почву. Скажем, русский человек изначально привык к тому, что «мост» связан с разлукой, смертью, переходом из одного состояния в другое.

Примеры: народная песня «По Дону Гуляет». Если помните, там речь идет о предсказании цыганки – «утонешь в день свадьбы своей» – и о том, как конь, везущий невесту, «сшибся с моста». «Невеста упала в круты берега». Упав, бедная девушка долго прощалась с близкими и, наконец, утонула. Переходя из девического состояния в замужнее, героиня песни не одолела ПЕРЕХОДА (моста) и погибла.

Романс «Мой костер в тумане светит» – цыганка говорит мимолетному возлюбленному: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся НА МОСТУ».

Марина Цветаева прямо называет мост местом смерти:

 

По‑следний мост.

(Руки не отдам, не выну!)

Последний мост,

Последняя мостовина.

Bo‑да и твердь.

Выкладываю монеты.

День‑га за смерть,

Харонова мзда за Лету.

 

И чуть дальше:

 

Мост, ты не муж:

Любовник – сплошное мимо!

 

Героиня опять же расстается на мосту с возлюбленным. Расставание переживает крайне тяжело и при этом неустанно размышляет – не броситься ли ей с этого самого моста в реку.

Поэтому янкин «трамвай до ближнего моста» будет восприниматься однозначно. Знаем мы, что это за мост и что нас там ждет.

Эта подготовленность восприятия и делает глубинную внутреннюю янкину логику понятной. Для начала я расковыряла для анализа песню «На Черный День». Здесь смерть имеет обличье КРУГА, представленного прежде всего как ярмарочная площадь с балаганами, каруселями и прочими обманчиво‑привлекательными атрибутами ярмарки. Площадь: балаган, торжище, «луна‑парк», плаха, бунт и, наконец, бегство – навстречу неизбежной гибели. У той же Марины Цветаевой «круглая площадь» – это рай:

 

И падает шелковый пояс

На площади – круглой, как рай.

 

Маринин «круглый рай» оборачивается у Янки «круглым адом» (КРУГИ АДА). Круг как знак, символ смерти возникает с первых строк и дальше присутствует неизменно, то явно, то скрыто:

 

Второй упал, четвертый сел,

Восьмого ВЫВЕЛИ НА КРУГ.

 

 

В тихий омут буйной головой.

Холодный пот, расходятся КРУГИ.

 

 

Железный конь, защитный цвет, стальные гусеницы в ряд,

Аттракцион для новичков, ПО КРУГУ лошади летят,

А заводной КАЛЕЙДОСКОП

Звенит кривыми зеркалами

КОЛЕСО

Вращается быстрей.

Под звуки марша

Головы долой.

 

Танки («железный конь», «защитный цвет»), обступившие площадь, – кошмар первых лет перестройки! Баку, Вильнюс, Тбилиси! – преображаются в зловещую карусель («аттракцион для новичков»). В кровавенький карнавал подавленного бунта. Баррикады, ура, Гаврош, знамя, «один сапог рижского ОМОНовца стоит дороже всех этих…» (не помню, чья фраза, но прозвучала когда‑то!) Кто первый начал? Кто виноват? Погибли невинные! Саперные лопатки, истеричные женщины, жуткие публикации журнала «Огонек». Помните?

В страшноватеньком балагане «круглой площади» даже вопроса нет – кровь проливается или клюквенный сок. Все блоковские «арлекины», истекающие клюквенным соком, давно сошли со сцены, устарели, обветшали и осыпались. В янкином балагане на потеху рубят самые настоящие головы. Все без баловства, иначе просто неинтересно. Вернее – иначе просто не бывает.

Карусель набирает разбег, и мир уподобляется калейдоскопу, бешено вращающемуся перед глазами. Калейдоскоп – вещь одновременно и «круглая» (поворачивают) и площадная (покупают на ярмарке). Внешне безобидная, но увеличь его до размеров Вселенной, да залезь между его острых осколков, да пусть чья‑то Вселенская Рука его повернет! Хотя бы разок…

И без того искаженный мир искажается еще больше в кривых зеркалах, которые постоянно перемещаются перед глазами…

Следующая строфа вводит персонажей, которым суждено оказаться в водовороте свихнувшегося калейдоскопа, между кривых зеркал и подступающих танков. Это блоковские «арлекины» и цветаевские «кармен», безнадежно устаревшие с их кукольными – ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ – страстями.

Янка – человек конца XX века – принципиально антигуманистична. Человек – ничто. Площадь – все. Человек – пылинка. Угодил на Площадь не вовремя, попал под гусеницы – не повезло, но только ведь не жалеть его за это…

А эти устаревшие персонажи еще подвержены гуманизму, они еще думают, что человеческая жизнь имеет какую‑то ценность. Более того, они полны иллюзий насчет того, что ИХ СОБСТВЕННАЯ жизнь имеет какую‑то ценность.

Поехали…

 

Поела моль цветную шаль

На картах тройка и семерка…

 

«Цветная шаль» – из арсенала цыганки. Той, что простится на мосту. Кармен. (В том числе и цветаевская «площадная» Кармен, и блоковская «петербургская»). Но только эта роковая Кармен в конце двадцатого века оказалась изрядно поеденной молью. И символ рока – «тройка, семерка, дама Пик» – тоже, видимо, здорово обветшал. Во всяком случае, ЭТОТ РОК явно не канает. Супротив кольца танков зловещие тайны Пиковой Дамы выглядят, мягко говоря, несерьезно.

И дальше:

 

Лбов бильярдные шары

От столкновенья раскатились пополам

Да по углам

Просторов и широт…

 

Ассоциативный ряд выстраивается безупречно: «она» (женский персонаж) – «цыганка», гадалка, роковая женщина (ха‑ха!); «он» – партнер цыганки с непременной игрой на бильярде. И сам неотделим в эстетике строфы от бильярдного шара. Чья‑то Вселенская Рука ка‑ак бабахнет по шарам! Шары и раскололись.

ОТ СТОЛКНОВЕНИЯ с новым, с железным, со страшным миром – миром конца двадцатого века, миром тоталитаризма, миром толпы – бедный идеалист с его жалкими «роковыми страстями» просто трескается.

И, треснув, раскатывается – ПО УГЛАМ просторов и широт.

Откуда УГЛЫ? Мир‑то не квадратный! Мир же круглый! Круглый, как… смерть, как ад!

Да, мир круглый – как ад, как смерть. А бедному устаревшему идеалисту он представляется прямоугольным, как… бильярдный стол. Вот и воздалось по вере его: раскатился по углам Вселенной, так и не осознав ее до конца.

А ярмарка превращается в бунт – новый виток Праздника:

 

А за осколками витрин

Остатки праздничных нарядов,

Под полозьями саней

Живая плоть чужих раскладов.

А под прилавком попугай

Из шапки достает билеты на трамвай

До ближнего моста,

На вертолет

Без окон и дверей.

В тихий омут

Буйной головой,

Колесо

Вращается быстрей…

 

Кривые зеркала калейдоскопа оборачиваются битыми витринами. Праздничные наряды – это все рухлядь, это все в прошлом, во времена «цыганки». Они обречены на то, чтобы и их поела моль. Площадь взбунтовалась.

Остается – бежать.

«Сани» – еще один атрибут «былой жизни». Какой анахронизм! И до чего несовременна вся эта «любовь», все это разглядывание мельчайших деталек жизни под лупой, которым славился девятнадцатый век да, и вообще, все искусство эпохи гуманизма.

Ну что, убегут они на санях от танков? Да нет, конечно.

Даже и гнаться за ними смысла нет. Куда они денутся с подводной лодки?

Бежать с площади‑ада‑балагана‑от‑судьбы‑невозможно. Еще один ярмарочный персонаж – попугай, достающий из шапки билетики со «счастьем».

Существовали, конечно, «счастливые» трамвайные билетики. Но только в данном случае «счастье» (слово‑переход, связывающее цепочку «билет со счастьем» – «счастливый трамвайный билет») опущено. Счастья быть не может. Его просто не бывает – теперь.

Трамвай же идет до ближнего моста – о том, что есть МОСТ, я уже говорила. А там уже ждет вертолет без окон и дверей. Еще одно круговое движение – лопастей.

И здесь, на мосту, неожиданно возникает стремительно расходящаяся вертикаль: вертолет – вверх, человек – вниз, с моста. Но и наверху, и внизу – круги:

 

Холодный пот, расходятся круги…

 

Избежать невозможно. И, что еще более соответствует логике тоталитаризма, смерть настигает стремительно и неуклонно: «Колесо вращается быстрей».

SUMMA. В песне «На Черный День» смерть представлена как круг и балаган. Персонажи Смерти (персонажи балагана): карусель, калейдоскоп, колесо, плаха, попугай с билетиком. Это персонажи судьбы и они так или иначе «круглые».

Жизнь предстает как прямоугольник и как убогий интерьер провинциальной мелодрамы конца девятнадцатого века: поеденная молью шаль, игральные карты (прямоугольнички), бильярдный стол, сани.

Жизнь НЕЖИЗНЕСПОСОБНА в силу своей прямоугольности – природа стремится к скруглению углов, к шару. Не открытое провозглашение («Друзья, давайте все умрем») неизбежности смерти, а глубинная логика всего мироздания – вот что создает трагичность мира янкиной песни. Жизнь неизбежно умрет, потому что жизнь искусственна. Смерть торжествует, потому что обнаруживает себя во всем.

 

А ты кидай свои слова в мою ПРОРУБЬ

Ты кидай свои ножи в мои двери,

Свой горох кидай горстями в мои стены,

Свои зерна в зараженную почву.

 

 

На переломанных кустах клочья флагов,

На перебитых фонарях обрывки петель,

На обесцвеченных глазах мутные стекла,

На обмороженной земле – белые камни.

 

 

Кидай свой бисер перед вздернутым рылом,

Кидай пустые кошельки на дорогу,

Кидай монеты в полосатые кепки,

Свои песни в распростертую ПРОПАСТЬ.

 

 

В моем углу засохший хлеб и тараканы,

В моей ДЫРЕ цветные краски и голос.

В моей крови песок мешается с грязью,

А на матрасе позапрошлые руки.

 

 

А за дверями роют ЯМЫ для деревьев,

Стреляют детки из рогатки по кошкам,

А кошки плачут и кричат во все горло,

Кошки падают в пустые КОЛОДЦЫ.

 

 

А ты кидай свои слова в мою прорубь,

Ты кидай свои ножи в мои двери,

Свой горох кидай горстями в мои стены.

 

Здесь смерть принимает обличия ямы, дыры, колодца – это пропасть, приветливо ожидающая человека («распростертая пропасть», с распростертыми объятиями).

Основная тема песни – безнадежность.

Как мне представляется, персонажей здесь двое: во‑первых, «я», и во‑вторых, «ты».

«Ты» явно моложе «меня». Запал у «тебя» еще есть, энергия еще хлещет, еще не иссякло стремление что‑то делать. «Я» подбадриваю «тебя»: конечно, все, что «ты» делаешь – бесполезно («я»‑то это знаю!), но – делай… А вдруг что‑нибудь да прорастет?

Бесполезность «твоих» действий не выражена явно, СЛОВАМИ, но поддержана традиционным ассоциативным строем. Какие действия исстари считаются бесполезными? Как об стенку горох, «вышел сеятель сеять, и иное упало при дороге», метать бисер перед свиньями…

А «я» призываю «тебя» продолжать это делать, внутренне уже обрекая «твои» действия на поражение.

Но может быть… пока «ты» еще имеешь силы это делать… может быть…

Второй персонаж, «я» – не просто потерпел поражение. Он находится в мире, где бесполезность любого действия, где всякая разруха не просто присущи бытию, они ВОЗВЕДЕНЫ В КВАДРАТ.

Кусты не просто переломаны – на них еще и КЛОЧЬЯ флагов. Фонари не просто перебиты – на них не просто кого‑то повесили – уже и трупы сняли, обрезав веревки. Глаза не просто обесцвечены – они еще и скрыты за мутными стеклами. Хлеб не только засох, но и погрызен тараканами. В крови не только песок, но и грязь. Руки не ВЧЕРАШНИЕ, а ПОЗАпрошлые, ПОЗАвчерашние…

И весь мир постепенно валится в пропасть, вслед за словами: деревья – в ямы, кошки – в колодцы.

Но «ты» продолжай кидать. Продолжай. Голос из ямы, из пропасти. Пока хоть один кидает – может быть… может быть…

 

Принципиальный антигуманизм янкиного творчества – это принципиальный антигуманизм нашего времени. Этот мир таков, что его совершенно не жаль – «Гори, Гори Ясно!».

Мир в этой песне – дом. В определенной степени поддержанный традиционной сказкой «Кошкин дом». Кстати, это выражение иногда обозначает «сумасшедший дом»: «Ну, это просто кошкин дом какой‑то!»

Кошка легко заменятся козой, а коза – козлом. На «козла» же охотно наматываются совершенно иные значения, за «козла» и в морду дать можно, что и происходит:

 

Дом напился и подрался,

Дом не помнит, кто кого

Козлом впервые обозвал .[5]

 

Этот «дом» спасать определенно не хочется. Хозяин – козел:

 

Дом горит – козел не видит,

Дом горит – козел не знает,

Что козлом на свет родился,

За козла и отвечает.

 

Деструкт приветствуется настолько, что не жаль даже самое себя. Частушка, вплетенная в песню о пожаре «кошкиного дома»:

 

На дороге я валялась,

Грязь слезами разбавляла,

Разорвали нову юбку,

Да заткнули ею рот,  –

 

полностью лишена самосострадания. Да и насрать‑то на меня, НА ТАКУЮ! Да на всех насрать, лишь бы только весь этот козлиный дом наконец сгорел дотла!

С заткнутым ртом, видимо, изнасилованная и избитая, героиня радостно выкликает: «Гори, гори ясно!»

 

Лейся песня на просторе,

Залетай в печные трубы,

Рожки‑ножки черным дымом

По красавице земле.

Солнышко смеется

Громким красным смехом,

Гори, гори ясно,

Чтобы не погасло!

 

Печные трубы, печи – то, что остается после выгоревшего деревенского дома. То, что развалится последним. От козлика же, к величайшей радости всего мира, остались «рожки да ножки», да и те скоро будут развеяны черным дымом. И земля, освобожденная от козла, от дома, от всей этой гадости (из которой янкина героиня НЕ ИСКЛЮЧАЕТ И СЕБЯ), вновь становится «красавицей». И солнышко весьма одобряет это дело, более того – солнце связано с пожаром: оно КРАСНОЕ.

Я запуталась. Для чего я начала эту телегу? ДОКАЗАТЬ, что мне нравится янкино творчество? Ну, и что это доказывает?

 

Е. Хаецкая[6].

Не публиковалось, Санкт‑Петербург, 29.09.97 г.

 

 

из статьи: НАШ ВЕЛИКИЙ И МОГУЧИЙ

 

 

(тема: «За» и «против» использования в творчестве мата)

 

…Мат хорош тем, что с его помощью гораздо сильнее передаются отрицательные эмоциональные состояния. Взять, к примеру, янкино «Я повторяю 10 раз…» Заменим известные словечки иными – и это уже не будет так щемяще, не будет той боли. А, скажем, у Лаэртского не будет так смешно…

 

В. Кухаришин.

«Петрозаводский Университет», Петрозавоск, 28(1701), 10.10.97 г.

 

 

из статьи: ЕГОР ЛЕТОВ: ЗА И ПРОТИВ В ОДНОМ ФЛАКОНЕ

 

 

* * *

 

…Вторая группа наездов более серьезная, хоть и не менее, по сути, идиотская – все умирают (!), а Летов жив, «шагает по трупам» (Гурьев), «все нипочем». Ну с этим спорить бесполезно, достаточно представить себе, как Летов за спиной Янки под дулом пистолета заставляет ее петь «Ангедонию», а она сопротивляется. Не было бы, мол, Летова, работала бы Янка сейчас где‑нибудь, нарожала бы детей от какого‑нибудь бандера или еще лучше выступала бы где‑нибудь в «Песне‑97». Этого вы хотели? А по поводу «смерти» Янки, это еще вопрос, кого считать живым – «големов русского рока», огребающих миллионы, или тех, чей прах покоится на кладбищах – Янку, Селиванова, Башлачева, Курёхина и других, менее известных солдат рок‑н‑ролла. Автор этих строк, помнится, писал после гибели Янки в 1991‑м году: «Это ты жива, это я мертвый. Пока…»

 

* * *

 

Можно сказать, что «Летов виноват в смерти Янки», а можно: «Не было бы Летова, не было бы и Янки, и ее песен». Суть‑то одна – Янка неразрывно связана с Летовым, она – его придаток. А сколько еще этих придатков, поимённых и безымянных, многие из которых до сих пор делают или делали то, что подчас круче Летова (распавшаяся ТЕПЛАЯ ТРАССА, например). А белый свет и до Летова стоял, простите уж за нескромность, автор этих строк треть своих значимых вещей написал и имени Летова не зная. А самого Д. Аверьянова, автора «По Тонкому Льду», «Эхо Войны» и многих других ОХУЕННЫХ вещей, устраивает ли эта роль запущенного снаряда, слепого орудия в руках некоего божества? Короче, неужели исключительно Летову обязаны мы тем, что можем сегодня слушать Янку, ТЕПЛУЮ ТРАССУ или ПОГРАНИЧНУЮ ЗОНУ? Очень сомневаюсь. И даже более того, есть все основания думать, что по большому счету, он и ни причем тут вовсе (то есть, причем, конечно, но не Летов, а кто‑то са‑а‑авсем другой, кто и самого Летова запустил).

 

А Фо Мин (А. Фомин).

«Свирепый Еж», Колтуши, 2(8)/97 г.

 

 

ПО ТРАМВАЙНЫМ РЕЛЬСАМ

 

«Эту песню не задушишь, не убьешь…»

 

Расцвет нашей рок‑музыки, как известно, пришелся на 80‑е годы. Под «апрельским ветром перемен» по всей стране открывались рок‑клубы, проводились фестивали, семинары; рок обсуждали на «высших инстанциях» и т. д. Атмосфера всей этой рок‑деятельности приобрела оттенок разрешенности, хотя гонения за рок‑музыку все равно продолжались, порой – самые дичайшие. Привкус запрета, так притягивавший к року и скрашивавший его убогость, как музыки, понемногу сходил на нет, – естественно, что постепенно рок становился чем‑то модным, в ряде случаев прокоммерческим, рассчитанным на массы. Казалось, рок‑н‑ролл превращается в мутное болото, чтобы всколыхнуть его, требовалось одно – вернуться назад, вспомнить как и с чего все начиналось. Людей, делавших это, было немного, но они были. В Новосибирске – Яна Дягилева.

Первые ее песни появились года с 86‑го: «Порой Умирают Боги» (см. ТЛ № 16–97), «Нарисовали Икону» и др. Для песен той поры прежде всего характерна была предельная янкина открытость, искренность, полнейшее отсутствие какой‑либо наигранности.

 

Нарисовали икону  –

и под дождем забыли,

Очи святой мадонны

струи воды размыли,

Краска слезой струилась  –

то небеса рыдали,

Люди под кровом укрылись  –

люди о том не знали.

А небеса сердились,

а небеса ругались,

Бурею разразились…

Овцы толпой сбивались,

молнии в окна били,

ветры срывали крыши,

Псы под дверями выли,

метались в амбарах мыши.

Жались к подолам дети,

а старики крестились,

Падали на колени,

на образа молились…

Солнышко утром встало,

люди из дома вышли,

Тявкали псы устало,

правили люди крыши.

А в стороне, у порога

клочья холста лежали.

Люди забыли бога,

люди плечами жали…

(1986)

 

В 1987 году на I Новосибирском рок‑фестивале Яна познакомилась с Егором Летовым – лидером крупно тогда наскандалившей ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. Это знакомство впоследствии сыграло очень значительную, если не определяющую роль в дальнейшем янкином пути.

Многие видят только хорошее в сотрудничестве Янки и Егора… Все познается в сравнении, посему не удивляйтесь обилию летовского имени в этой статье. Получилось так, что известность Янка приобрела во многом благодаря Летову – все ее альбомы выпекались на ГрОбовской кухне, на иногородние концерты Яна выезжала вместе с ГО. В результате большинством аудитории Яна стала восприниматься с непременной привязкой к Егору – «творческой ветвью ГО», а ее группа ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ – лишь как одна из целой обоймы сибирских панк‑групп. Саму Яну такое положение дел, видимо, устраивало – я не случайно упоминал о самых первых ее песнях, – медленно, но верно Янка влезла в тесные границы панк‑рока, а ее песни постепенно приобрели не свойственную им ранее агрессию. Участие Летова в музыке ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ давало себя знать: тяжелый, сырой, «фирменный» ГрОбовский звук, кривые, визжащие гитарные ходы… Несомненно, в некоторых случаях это ощутимо помогало в восприятии отдельных моментов:

 

С виду ложь – с гуся кровь, побежит со щеки,

Ни пропить, ни пропеть, ни слепить черепки,

Ни крестов, ни сердец – все злодейская масть,

Убивать‑хоронить – горевать‑забывать.

Поливает дождем первородная мысль,

Размывает дорожки – гляди, разошлись,

В темноте все в одну, все одно к одному

Не мешает другому

Лицу все к лицу.

Все к лицу подлецу, как родному отцу,

Не рассказывай, батя, и так все пройдет.

Чередой дочерей, всем раздеться, лежать,

Убивать‑хоронить – горевать‑забывать.

Побежали глаза по стволам, по рядам.

Покатилось лицо по камням, по следам

Безразмерной дырой, укрывая траву,

Насовсем позабыть – разузнать, да уснуть.

Только солнечный свет на просветах пружин,

Переломанный ужас на проломах дверей,

Несгибаемый ужас в изгибах коленей

В поклон до могил деревянным цветам.

(1990)

 

Но все равно сквозь грохот, дым и скрежет пробивалось то чистое и ясное, не укладываемое ни в какие музыкальные определения, что собственно и есть янкины песни.

 

Ожидало поле ягоды,

ожидало море погоды,

Рассыпалось человечеством –

просыпалось одиночеством,

Незасеянная пашенка,

недостроенная башенка,

Только узенькая досточка,

только беленькая косточка.

Не завязанная ленточка,

недоношенная доченька,

Отвязала белой ниточкой,

обмотала светлым волосом

И оставила до времени

вместе с вымытыми окнами,

Вместе с выцветшими красками,

вместе с высохшими глазками,

С огородным горем луковым,

с благородным раем маковым.

Очень страшно засыпать…

(«Выше Ноги От Земли», 1990)

 

Янка писала именно песни, не требующие никаких украшений, никаких определений; чистые и открытые, не принуждающие человека к действию, а призывающие задуматься о себе, о мире. Но песни эти, в свою очередь, отнимали много жизненной силы у их авторов. Их было очень немного – людей, занимающихся именно песней, к ним я отношу Янку и Башлачева. И обоих сейчас уже нет в живых.

Песни Янки, прежде всего – горький плач, тяжелые, через боль спетые откровения, страшные в своей безысходности.

 

Так иди и твори, что надо,

не бойся, никто не накажет.

Теперь ничего не свято…

(«Порой Умирают Боги», 1985)

 

 

Мы под прицелом тысяч ваших фраз,

А вы за стенкой, рухнувшей на нас…

(«Мы По Колено…», 1987)

 

 

Проникший в щели конвой заклеит окна травой,

Нас поведут на убой.

Перекрестится герой, шагнет в раздвинутый строй,

Вперед, за Родину в бой!

И сгинут злые враги, кто не надел сапоги,

Кто не простился с собой.

Кто не покончил с собой –

Всех поведут на убой.

На то особый отдел, на то особый режим,

На то особый резон.

(«Особый Резон», 1987)

 

 

Собирайся, народ, на бессмысленный сход,

На всемирный совет – как обставить нам наш бред.

Вклинить волю свою в идиотском краю,

Посидеть, помолчать, да по столу постучать…

(«От Большого Ума…», 1988)

 

 

Коммерчески успешно принародно подыхать,

О камни разбивать фотогеничное лицо,

просить по‑человечески, заглядывать в глаза

Добрым прохожим

Продана смерть моя…

(«Продано», 1989)

 

Всю жизнь Яна шла по трамвайным рельсам – выбранный ею путь оказался именно ими – рельсами. И конец которых всегда только один. В мае 1991 года Яны не стало.

 

А мы пойдем с тобою погуляем

по трамвайным рельсам,

Посидим на трубах у начала кольцевой дороги,

Нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода,

Путеводною звездою будет желтая тарелка светофора.

Если нам удастся, мы до ночи не вернемся в клетку,

Мы должны за две секунды зарываться в землю,

Чтоб остаться там лежать, когда по нам поедут

серые машины,

Увозя с собою тех, кто не сумел и не хотел в грязи валяться.

Если мы успеем – мы продолжим путь по шпалам,

Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах,

Надо будет сжечь в печи одежду, если мы вернемся.

Если нас не встретят на пороге синие фуражки.

Если встретят, ты молчи, что мы гуляли

по трамвайным рельсам –

Это первый признак преступления или шизофрении,

А с портрета будет улыбаться нам Железный Феликс,

Это будет очень долго, это будет справедливым

Наказанием за то, что мы гуляли

по трамвайным рельсам,

Нас убьют с тобой за то, что мы гуляли

по трамвайным рельсам.

 

 

Материал подготовил Стерх.

«Темная Лошадка», Новосибирск, 6(43)/1998 г.

 

 

 

ИНТЕРВЬЮ

 

ЕГОР ЛЕТОВ О ЯНКЕ

 

из интервью: ПАНКИ В СВОЕМ КРУГУ

 

А.: Какие ты видишь перспективы, ближайшие для твоей группы?

Е.: Приеду, запишу новый альбом. Сейчас я набрал новый состав. Янка вот сочиняет тексты и играет на басе и гитаре, на басе довольно хорошо, что удивительно.

А.: И тексты сочиняет?

Е.: Да, и тексты сочиняет. Она сейчас в Питере осталась, на НОЛЬ хотела сходить.

А.: Передавай ей привет от ИНСТРУКЦИИ.

Е.: Вообще‑то, баба – панк, к хиппизму отношения не имеет, чистый панк, агрессивный. Причем ужасно любит панк‑рок, только его и слушает, и, вообще, тащится.

A.: Я очень рад, наша баба.

 

Артур Струков.

«Сибирская Язва», Тюмень, 1/88 г.

 

 

из интервью: ОДИНОЧКИ ОПАСНЕЕ ДЛЯ СОЦИУМА, ЧЕМ ЦЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ

 

B.: Как в этом аспекте соотносятся панк и пост‑панк? И кого бы ты к ним отнес?

Е.: Панк – EXPLOITED, GBH, UK SUBS, SEX PISTOLS, у нас – ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ, ВТОРОЙ ЭШЕЛОН, мы, МАНАГЕР АНАРХИЯ, новосибирские ПИЩЕВЫЕ ОТХОДЫ, ПИГМЕИ, ПОГО. Пост‑панк – BIRTHDAY PARTY, SIOUXSIE & THE BANSHEES, THE CURE, ECHO & THE BUNNYMEN, у нас – ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ, т. е. Янка и ее группа. Тут такой момент: если панк состоит из действительно естественных, животных инстинктов, то пост‑панк – это люди, которые поняли, что они не могут жить ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС. А хотелось бы. Поэтому пост‑панк – это музыка очень больная.

 

«УРлайт», Москва, 6/90 г.

 

 

из интервью: КОНЕЦ НАСТУПАЕТ ТОГДА, КОГДА УНИЧТОЖАЕТСЯ ЖИВАЯ ЭНЕРГИЯ ТВОРЧЕСТВА

 

ПНС: Сколько всего альбомов вы записали?

Е. Л.: Всего? Около 15‑ти. Значит так. 1985 год – Поганая Молодежь, Оптимизм; 87 – Красный Альбом, Хорошо, Тоталитаризм, Некофилия; 88 – Все Идет По Плану, Так Закалялась Сталь, Боевой Стимул, 30‑минутный зальник Песни Радости И Счастья; 89 – Война, Здорово И Вечно, Армагеддон‑Попс, Русское Поле Экспериментов, еще сборник Красный Марш  – это различные варианты песен, ранее нигде не встречавшиеся. Еще несколько сольников. Я вообще думаю, что больше альбомы выходить не будут. Вот после Барнаула два раза выступим и все. Потом с Янкой буду выступать.

ПНС: Сколько альбомов ты записал с Янкой?

Е. Л.: Так… Не Положено  – 87 г., Домой!  – 89 г., Ангедония  – 89. Есть еще Тюменский Альбом, но Янка от него отказалась. В записи Тюменского Альбома принимал участие барабанщик из ИНСТРУКЦИИ ПО ВЫЖИВАНИЮ, он страшно лажал. Запись вообще получилась стремная. Но этот альбом более известен, чем остальные. У Янки пластинка готовится на отделении «Мелодии», кооператив «Апрель», по‑моему. Единственное условие – без матов. Поэтому из двух альбомов Янки будет сборник.

ПНС: А тебе здесь не светит пластиночка?

Е. Л.: Я не хочу. Они предлагали, я отказался. Я с официальной формацией никаких отношений не имею принципиально, потому что все это потом обесценивается. Я не хочу, чтобы с нами было то же самое, что с АКВАРИУМОМ. Даже то, что мы вступили в ЛРК, дало повод к тому, что говорят, что мы, мол, продались. Мне непонятно, что вообще народ от нас требует. Что значит продаться? Непонятно.

 

«ПНС», Барнаул, 2/90 г.

 

 

из ИНТЕРВЬЮ С ЕГОРОМ

 

– Многие считают, что Янка – это круче, чем, собственно, ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Как ты к этому относишься?

– Может быть, может быть. То есть я согласен, это, я не знаю… Мы занимаемся довольно разными вещами. Просто она занимается, в общем‑то, своей структурой. С одной стороны, это говорит о том, что другой пол и т. д. А во‑вторых, она идет более от эстетики, а я иду более от религии, скажем так.

 

Москва, 1989 г.

 

 

из интервью: ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!

 

?: С этого лета ты перестал работать с Янкой. В апреле этого года прекратила свое существование ГО, во всяком случае, ее концертный вариант. В чем причина всех этих расставаний?

!: Знаешь, если ты делаешь что‑то НАСТОЯЩЕЕ, СМЕЛОЕ, ЧЕСТНОЕ и ЯРКОЕ – тебя обязательно попытаются схватить и схавать. И неизбежно схавают, и святыню твою обосрут, если постоянно не сигать за поднимаемую в очередной раз планку, если не сотворять всякий раз, когда на тебя разевают рот, ОЧЕРЕДНОЙ срачи, очередного отчаянного, чудовищного, безобразного, безнадежного и бессмертного скачка, на переваривание которого массам требуется н‑ное время, необходимое для твоего нового шага в новые беспредельности. Это – всегда эпатаж в какой‑то степени. Каждый твой шаг, каждое твое очередное творение должно быть пропитано такой агрессией, таким патологическим чувственным буйством, чтобы оно встало, выперло ПОПЕРЕК ГЛОТКИ по возможности каждому «убежденному жителю». Так вот, если ты скверно и ежесекундно не гадишь на всех фронтах – тебя неизбежно сделают частью придворного попса, жадной массовой развлекухи – как это случилось с джазом, роком и т. д. и т. п. И все это сейчас происходит с Янкой. Социум ее заживо пожирает, и она уже безвозвратно, как мне кажется, упустила время и место для необходимых в подобных случаях заявлений и действий. Теперь она вкупе с моими бывшими согруппниками (вернее, со ГрОбниками), судя по всему, находится в противоположном моему делу лагере. Самым досадным образом они позволяют черни создавать, лепить из себя сладкозвучный, угодный ей миф.

Приятного аппетита! Понятно, не каждый может позволить себе радость и смелость наплевать в кургузые рожи своим почитателям, особенно, если среди оных – троицкие, липницкие и Гребенщиковы. Я очень отчетливо ощущаю все происходящее с Янкой, потому что сам висел на волоске, когда меня чуть не сожрали в 86–89, когда я терял драгоценное время, ожидая чуда с небес. И все‑таки я выскочил из ловушки. С декабря 1989 по сегодняшний день я совершил ряд крайне важных для меня действий (среди которых, кстати, и роспуск 13.04.90 проекта, именуемого ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ), и не собираюсь останавливаться. Путь вперед – это всегда отталкивание, отстранение, отрицание, всегда – отказ, всегда – «Прощевайте!».

Я, ничтожный, не хочу и не могу себе позволить быть пойманным в какую‑либо ловушку гармонично‑чавкающего бытия. Ведь я не оставляю следов на свежем снегу.

?: В свое время ты заявлял, что Русское Поле Экспериментов и Хроника Пикирующего Бомбардировщика  – твой предел. Затем была записана Инструкция…, а затем последовал и Прыг ‑Скок. Что теперь?

!: Не знаю. Не знаю даже, как тебе ответить. Это глупейше словами выражать. Я, вообще, замечаю, что подошел к некоей условной грани – к некоему, как бы высшему для меня УРОВНЮ КРУТИЗНЫ, за которым слова, звуки, образы уже «не работают», вообще, все, что за ним – уже не воплотимо (для меня, во всяком случае) через искусство. Я это понял, когда написал «Русское Поле…» Оно для меня – вышак. Предел. Красная черта. Дальше – у меня нет слов, нет голоса. Я могу лишь выразить равнозначное этому уровню, являя просто новый, иной его ракурс. Это и «Хроника» с «Мясной Избушкой» и «Туманом», и «Прыг‑Скок», и «Песенка Про Дурачка», и «Про Мишутку» (она Янке посвящается), и последняя моя песенка – «Это Знает Моя Свобода». Выше них для меня зашкал, невоплощаемость меня самого. А вот именно ТУДА‑то и надо двигать. Видишь ли, надежда – это наиподлейшая штука. Пока она хоть в малейшей степени присутствует, можно хуи пинать – выбор крайне далече. А вот теперь – времени больше НЕМА. «Закрылись кавычки, позабылись привычки». Это – конец. Конец всего, что имело смысл до сих пор. Скоро утро. Новая ступень. Новый уровень. Новый ПРЫГ‑СКОК. Осталось лишь всецело собрать все внимание, все силы, всю сноровку – и не пропустить необходимый стремительно приближающийся поворот. Как поступать в данной ситуации: каждый решает сам. Манагер, вот, считает, что напоследок надо непременно поубивать как можно больше людишек. Янка двинулась в обратный путь – к родному человечеству, со всеми вытекающими из этого последствиями. Черный Лукич попёр в католичество. Джефф решил работать в одиночку… А мне, видимо, пора готовиться к прыжку. Мне, вообще, в последнее время кажется, что вся моя жизнь была этакой изящной разминочкой, подготовкой к тому финальному, решающему, волевому рывку ВОН, НАРУЖУ, который мне и предстоит совершить, возможно, в самом скором времени, необходимость которого уже покачивается на пороге, поглядывает на часы, постукивает по циферблату и подмигивает.

 

Омск, 10.09.90 г.

 

 

из интервью: 200 ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА

 

С.: Ты вот все говоришь о «НАСТОЯЩЕМ» – настоящие люди, настоящие песни… Что ты вкладываешь в это понятие?

Е.: Я уже об этом говорил столько раз, что может выглядеть со стороны как мудрое, величественное поучение этакого пророка Моисея или там… какого‑нибудь Льва Толстого. Вот с Янкой у нас постоянно происходили свирепые стычки на тему «любовь к человечеству». Она призывает любить и жалеть человека просто за факт его существования (это я так ее понимаю). По мне же человек – изначально это НИЧТО, это – говно в проруби, кукиш в кармане. Однако он может, способен вырасти до Великих Наднебесий, до Вечности – если за его спиной образуется, встанет, скажем, Вечная Идея, Вечная Истина, Вечная Система Ценностей, Координат – как угодно. То есть вся ценность индивидуума равна ценности идеи, которую он олицетворяет, за которую он способен помереть – даже не так… – без которой ему НЕ ЖИТЬ.

 

29.12.90. Вопросы задавал Серега Домой.

«КонтрКультУра», Москва, 3/91 г.

 

 

из интервью: ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА ПЕРЕХОДИТ В НАСТУПЛЕНИЕ

 

– Ты очень хорошо знал Янку. Газеты, в том числе и наша, писали о ее нелепой смерти, а что же с ней произошло на самом деле?

– Наша небольшая компания представляет собой как бы маленькую коммуну, сплоченный боевой взвод. Нас мало, но все мы братья и сестры. В последнее время многие погибли по различным причинам. Все мы живем по определенным законам. Рок – трамплин, самая настоящая война, и те, кто вступил на этот путь, уже не могут вернуться назад. Обратной дороги для нас нет – каждый следующий шаг может быть только вперед. Если не хватает энергии и сил сделать шаг вперед, нужно умирать. Либо человек идет вверх, либо он ломается. Мы не сможем себе позволить быть стариками.

Добровольно ушел из жизни наш гитарист Дмитрий Селиванов, то же произошло и с Янкой. Когда кончаются патроны, последний нужно оставлять себе. В какой‑то момент Янка не смогла идти дальше – не хватило сил, и она сознательно ушла из жизни. Мы с ней разговаривали на эту тему, осталась предсмертная записка, последние стихи…

Всех нас ждет то же самое, поэтому я не воспринимаю смерть людей из нашего круга трагически, это естественный и мужественный подход.

 

Беседовал Алексей Белый.

«Комсомольская Правда», Москва, 12.92 г.

 

 

из интервью: ЕГОР ЛЕТОВ, ОНИ НЕ ПРОЙДУТ. ИНТЕРВЬЮ С САМИМ СОБОЙ

 

…Если нет ни сил, ни выхода, тогда надо уходить достойно, не сдавшись, как это сделали Янка, Башлачев, Селиванов и другие мои братья и сестры по оружию и фронту. Они победили, попрали в первую очередь свирепый закон самосохранения, в конечном счете саму смерть. Те же, кто остается после них, обязаны удерживать как свои, так и осиротевшие участки фронта и воевать за себя и «за того парня». Фронт держится на нас, нельзя нам умирать от слабости, тоски и безволия, мир держится на каждом из нас – истинно живом.

 

«День», Москва, 1–7.10.93 г.

 

 

из интервью: НОВЫЙ ДЕНЬ ЕГОРА ЛЕТОВА

 

RF: В свое время мы просили тебя написать о Янке…

Е. Л.: Не люблю об этом говорить, потому что это – уже из области канонизации. Ведь никто не интересовался, пока человек живой был, а как помер – сразу начинается усердное ковыряние в личной жизни. Я просто представляю, что было бы, если б я сейчас взял и помер…

 

А. Курбановский, А. Долгов, 01.02.96 г.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 29/96 г.

 

 

АНЕКДОТ

 

У Летова зазвонил телефон.

– Кто там?

– Янка.

– Какая еще Янка?

– Уже никакая…

 

«Шарманка», Воронеж, декабрь 1995 г.

 

 

 

ДРУГИЕ О ЯНКЕ

 

СЕРГЕЙ ФИРСОВ

 

Ко мне как‑то Летов приезжал. Это давно было, где‑то в 85‑м году, мы еще почти незнакомы были. А потом приехала Янка с Нюрычем[7], она тогда и песен, кажется, еще не пела, это году в 87‑м вроде было. Они ездили стопом по стране, приехали – и она меня сразу сразила фразой, она так сказала: «Мы девки мусорны»,  – это меня убило просто, сразу запомнилось… Ну и все, потом они приезжали уже вместе, сейшена мы им тут делали, но это году уже в 89‑м было все. В 89‑м они уже у меня просто жили толпой, целое лето – месяца два, наверное – вся ОБОРОНА и Янка. Мы даже Джеффа пытались на «Камчатку» устроить, водили его к Начальнику[8], показывали. Тогда эпопея была – у меня родители уехали на лето, оставили мне одну комнату, вторую закрыли, и мы жили на кухне и в моей комнате. Коридор, кухня и комната. Спали кто где – и в коридоре, и в кухне… А рядом в магазине продавались трехлитровые банки вина какого‑то, яблочного, прибалтийского – три рубля стоили. Три литра – три рубля. У меня потом весь балкон был заставлен этими банками. Отлично просто… Купаться еще ходили на пруды. Тогда еще Летов был нормальный, по улицам ходил, не боялся. А сейчас попробуй, прогуляйся! Сразу в тачку – и домой! Ужасно боится поклонников, еще ни разу я не видел человека, чтобы так боялся: «Ой! Ох! Забери! Забери меня!..» Самый нормальный был, конечно, Курёхин, всю жизнь ездил в метро, всегда…

Я тогда с ними работал – 89–90 годы: в Крым их возил, в Таллинн, здесь были концерты, на наш 7‑й фестиваль я их ставил: ОБОРОНА сначала выступала, потом Янка выходила, они ей подыгрывали. Это было в самом Рок‑клубе. Но им не понравился Рок‑клуб, там на них все смотрели косо – они выделялись, вообще‑то, из всех. Не сумели они адаптироваться, абсолютно, хотя я все делал, чтоб их со всеми подружить: водил, знакомил – но они были сами по себе всегда… Из музыкантов практически ни с кем не общались, как‑то с музыкантами не очень дружили. Только с АУКЦЫОНОМ – как раз в 89‑м на точке АУКЦЫОНА в «НЧ/ВЧ» они записали тогда болванки, на которые потом несколько альбомов сделали. С АУКЦЫОНОМ – да, нормально, Лёньку, конечно, очень любили, а с остальными – не сказал бы, что они с кем‑то дружили, хотя видели они всех, знакомились – я их знакомил со всеми абсолютно нашими буграми. Но как‑то так – «здрасьте‑здрасьте»… И в Москве, насколько я знаю, то же самое было, сидели там у Кувырдина, еще где‑то – и все.

В общем, не получилось ничего из этого хорошего. Хотя они одно время числились в Рок‑клубе. Я для чего это делал? Они ж тогда в воздухе висели, Летов по стране бегал: хоть так, чуть‑чуть их пристроить, официально… Пытались мы им литовки делать, чтоб они могли играть – вот в Симферополь их возили вроде как раз от Рок‑клуба. В Симферополе был просто замечательный концерт в ДК МВД. Это 89‑й год был, то ли осень, то ли весна. Скорее всего весна ранняя… да, это март месяц был, потому что было уже тепло, но еще ходили в таких джинсовых куртках. А потом ездили мы в Ялту, там был ужасный шторм, холодно было достаточно… И там – ты что! – это было целое путешествие! Какой‑то человек сделал два концерта в Симферополе, а у меня тогда была довольно жесткая финансовая политика, как у директора группы: деньги до концерта, строго. Это я ввел, потом все начали. Типа утром деньги – вечером стулья. То есть группа не выходит на сцену, пока деньги не получены, потому что тогда ведь всех динамили, не платили – нормальное такое правило. А, естественно, зал был битком просто – ну, не очень большой зал, мест 400 – все орут: «ОБОРОНУ давай!», и я говорю: «Все, давайте деньги» – ну, нам заплатили за два концерта сразу. А больше половины концерта мы обычно и не играли, то есть ни разу не было, чтоб два концерта сыграли! Это очень выгодно было: получаешь деньги за два концерта, а играешь половину одного и сматываешься. Ну, естественно, за полчаса зрители разгромили все в клочья, ни одного кресла не осталось – там были такие деревянные шлепающие кресла, они ломались на раз. Все вдребезги разломали сразу, за полчаса, мы закончили, замечательно. А поселили нас в «бидонвилле», просто такие мазанки прямо посреди города. Там у них ЦК, или как он там, не знаю, Горком – а прямо сразу за ним начинаются такие нищие кварталы, мазанки, безумные совершенно, с такими кручеными улочками… И мы там жили. Ну, естественно, тогда выпивали все после концертов, нажрались, конечно, в хлам все, и тогда случилось самое такое классное, что запомнилось: там их барабанщик был, Аркаша, он первый нажрался, упал – все еще прыгали, бегали, костры какие‑то жгли… А потом все легли – и вдруг янкин безумный крик. Все вскакивают – а Аркаша, оказывается, просто встал и начал ссать вокруг на всех. И Янка оказалась вообще женщиной – супер: она его сбила одним ударом, вытащила за ногу во двор, просто села на него и двумя руками от…ла так, что рожа была – один синяк! Джефф там ее оттаскивал – отличная просто была поездочка у нас!

А потом мы поехали еще в Ялту, в Гурзуф, там пару дней, потом вернулись – есть фотография: мы сидим все у вокзала Симферопольского – вся ОБОРОНА, Янка у меня на руках, а сзади – полная площадь ментов, как декорации. И поехали мы все в Тюмень – прямо из Симферополя. Садились на поезд – было лето, а в Тюмени, естественно, по пояс снега. Мы приехали в этих джинсовых курточках, кроссовочках… Купили четыре бутылки водки. Летов тогда не пил, а мы каждый вечер в тамбуре бутылку водки раскатывали, долго ехали. Приехали в Тюмень, неделю я пожил у них там у всех, потом к Летову заехал в Омск, а потом домой поехал, самолетом. Меня Аркаша из ИНСТРУКЦИИ на самолет сажал – он в аэропорту работал каким‑то механиком. Но концертов там не играли нигде.

В Москве база ОБОРОНСКАЯ была у Кирилла Кувырдина. В Таллинне у нас было очень много знакомых – братья такие, Саша и Артур… Там мы неделями жили, в Таллинн‑то мы раза два ездили. С Чернецким они дружили в это время, как раз там РАЗНЫЕ ЛЮДИ выступали, ГПД еще назывались. И в Харьков они ездили – фотография еще есть, известная, где Летов с Чернецким. С ВВ они были знакомы хорошо, в Киев мы ездили в 89‑м году, летом, играли большой концерт – созванивались, договаривались. Там такой человек был, Коля… Я помню, погода была чудесная, мы гуляли целыми ночами. Неделю где‑то там прожили.

В Кирпичном переулке еще сейшена были, в 90‑м году, у Филаретовых, мы там много делали – как раз последний сейшен был летовский, в 90‑м году, после чего мы поняли, что там уже нельзя делать ничего, потому что народ просто на лестницу не мог весь войти, хотя вообще никакой рекламы не было – чисто через знакомых. Соседи уже стали ментов вызывать. Там много мы делали сейшенов: Ревякин играл, Машнин, Рома Смирнов, Холкин…

Сейчас такая волна пошла, что Янка с СашБашем как‑то контактировали – так я могу совершенно конкретно рассказать. Они, конечно, от СашБаша все перлись, умирали – все это естественно, и как раз в этот момент, когда мы уже закорешились с ними, познакомились, они мне звонили – мол, хотим посмотреть. Как раз последний был концерт, самый последний, на Петроградской, самый плохой. И они приехали – Летов и Янка, я их туда отвел. Баш был никакой совсем, он спел минут двадцать, такой весь засыпающий, и все. И ушел. И это последний момент, последний раз, когда они его видели, единственный…

А так – слушали они все. Ну, Янка Джоплин очень любила, STOOGES. Все, что Летов слушал – все они вместе слушали. Приезжали они ко мне – естественно, я им гонял то, что они еще не слышали, очень много всего, слушали сутками просто, непрерывно. Ездили они к Борщеву – есть у них такой друг, Андрюша Борщев, у него очень большая коллекция, рэггей в основном. Это складывалось из всего. У Летова тоже менялось – он сперва панк слушал, потом стал 60‑е слушать…

А в плане записи… Это у меня дома записано. Был у меня «Akai», бобинник, в который можно было втыкать два микрофона и микшировать между собой, а из него выход был, и мы писали на бобину и на кассету одновременно. Бобину Летов забрал, а кассета мне осталась, то есть два оригинала было. И у АУКЦЫОНщиков был микрофон, как молоток, толстый – «JVC», стерео: каждый канал отдельно. Просто вешали этот микрофон сверху, здесь Янка сидела, там – Летов, настраивалось все аккуратно, эффекты какие‑то даже – и писалось все так, не торопясь, с остановками, то есть такая полустудийная запись получилась. Потом дубли выбирали, делали оригинал. На тот момент это почти весь янкин материал был – все, что она захотела спеть, то и записали. И летовское Русское Поле… тогда же записали, и тогда же Полковника, Волга Да Ока  – три альбома так записано было. Микрофон был хороший, я через него много чего записал, квартирников несколько, круто было: сразу стерео. Потом они его где‑то потеряли, похерили, судьба его не ясна.

Как с человеком, по жизни, с Янкой общаться было просто замечательно, веселющий человек был – всегда хохот, смех, прибаутки… Очень просто. Простейший человек в общении – просто замечательно. Все постоянно мыла, варила – на удивление хозяйственная такая, зашивала всю эту братву, обшивала, заботилась. Они ее, конечно, любили безумно все. Называли ее «Яныч» – у них ведь в группе на «вы» все друг друга называли. Больше всех, конечно, Джефф – Джефф просто от нее не отходил, чуть ли не за ручку ходил… Ну, Джефф вообще человек особенный – он у меня как‑то жил месяц или два, так все мои женщины были просто в восторге: он все варил, выносил ведро, без слова ходил в магазин – просто нарадоваться не могли. Потом жил у меня Зеленский месяц… Зеленский знаете, кто такой? Зеленский был гитаристом у Янки, только с Янкой играл, с ОБОРОНОЙ не играл. А Кузьма не играл с Янкой, он к ней относился чуть‑чуть отстраненно, но это такой наносной момент был… А с Янкой играли, значит, Джефф на басу, Зеленский на гитаре, Аркаша и она – вчетвером. Сначала играла как бы ОБОРОНА с ней, а потом они такое свое сделали, и она немножко одна ездила, но мало очень. В акустике‑то поездила куда больше.

А так они практически все время вместе ездили, и когда ездили вместе – играла Янка с ОБОРОНОЙ – то есть сперва ОБОРОНА поиграет, потом Янка. На этом всегда Летов настаивал.

Жила она в таком домике… В 91‑м году мы поехали с Кувырдиным на какой‑то Новосибирский фестиваль в Студгородке, кто‑то из наших туда ездили, не упомню – весной где‑то. И после этого мы заехали к Янке – я первый раз у нее был, то есть я посмотрел на этот ее домик безумный, вросший в землю, с окнами на уровне асфальта – просто деревянный домичек такой, на углу какой‑то улицы. Квартал проходишь – самый большой в мире театр, который всю войну строили, чтоб танки могли на сцену заезжать… Причем, ужас полный, конечно: город производил впечатление такое, словно там недавно закончились уличные бои: есть дом – нет дома, какие‑то развалины, пустыри. Идешь – жуть просто, страшно, огромный город, промышленный… А мы еще Коку[9] нашли, ходили втроем: я, Кока и Кувырдин. Первый раз пришли, Янки не было, мы пошли, чего‑то пожрали, где‑то через час вернулись – она дома. Мы ее взяли – а у нее уже был этот пессимизм  полный, повторение башлачевского – мы ее давай веселить, водить, целый день с ней гуляли, до вечера, отвели в кабак, накормили‑напоили, она развеселилась уже, все нормально так… Кока ее вообще видел в первый раз. И в последний, представляешь? Ну и все, как‑то проводили ее и улетели в этот же день. А через неделю обратно прилетели…

А этот ее пессимизм… Я понимаю всю эту историю так, что Летов однажды встретил Янку, проникся, конечно, всем этим делом и сделал из нее как бы вот так «звезду». Она была абсолютно, конечно, этого достойна. На свое разумение, конечно, сделал – как все он делал и делает. Вот так, мгновенно, за два‑три года «звезду» – и у нее просто психика этого не выдержала. То есть тут могут быть разные версии – просто он сделал из нее «звезду», она привыкла к какой‑то такой жизни, очень интенсивной, она уже вросла в эту жизнь – и вдруг однажды они все ее бросили. Я не знаю, то ли они разосрались, то ли еще чего – но она осталась одна на какое‑то время. Вот это,  наверное, такое впечатление произвело, мне так кажется. Ведь ее несколько месяцев никто из ОБОРОНщиков вообще не видел, как теперь выясняется. Она там жила одна – и просто никого  не было рядом. А раньше они жили непрерывно вместе, коммуной такой годами, переезжали из города в город, туда‑сюда. А тут она почему‑то осталась одна.

Ну, конечно, обвинять в том, что случилось Летова – что, мол, он ее на все это подсадил, на суицид там… Естественно, все это было, но вот так вот обвинять – кто виноват, кто нет… Веревку он ей не мылил, как говорится. Летов – сильная личность, Янка слабая была девушка. Хотя характер‑то у нее был твердый, если она чего решила, не переубедишь никак – такая сибирячка. Но характер‑то характером, а внутри‑то она все равно была женщина, и если для Летова это игра была, то для нее – серьезно все, она в это не играла. И не умела играть, так же, как Башлачев играть не умел – делал так делал…

Мне Нюрыч позвонила тогда – там же Нюрыч все это делала, была все же ближайшая подруга. Она все там организовывала, потому что все приехали, нажрались просто – и все. Толку было мало… Да, мы полетели с Кувырдиным тогда, приехали, пошли на рынок, купили хавки, пришли, помянули – как раз в тот день и похороны были… Там такое кладбище! Просто лес – такие деревья огромные, сосны, дубы – очень красиво…

Тогда это, конечно, никто никак идеологически не обосновывал – воспринимали как самоубийство однозначно. Они поехали там на дачу с родителями, и она пошла погулять – и все, потом нашли. Ни о каких записках предсмертных ничего не слышал, не знаю…

 

Санкт‑Петербург, 03.05.98 г.

 

 

АНАТОЛИЙ СОКОЛКОВ («НАЧАЛЬНИК»)

 

Очень смешная была история знакомства моего с Янкой, да, собственно, и Фирсова. Я не знаю, как было на самом деле, но моя версия такова: Фирсову позвонил кто‑то по телефону, какие‑то девушки, и договорились с ним встретиться. Фирсов встретился с девушками – и опух немного: девушки, значит, такие – волосы нечесаны, немытые… Не панковского такого вида, а хиппи‑стиль. Он не знал, что с этими девушками делать, откуда они свалились. Привел их ко мне. Девушки были обкурены в хлам и ни на один вопрос не давали никаких четких ответов, всё говорили: «Проклятое панковское прошлое!» – любимая янкина приколка. Потом уже, через несколько дней, стало ясно, что это была Янка с подругой; вторая – это Аня Волкова была. Такая вот история, так произошло знакомство Фирсова с Янкой. Был он в о‑очень большом недоумении, не знал, что с ними делать. Говорит: «Надо вымыть», я говорю: «У меня нет горячей воды». Что с ними делать дальше – он не понимал, а они стебутся, сидят, такие, на батарее, летом… Лицо Фирсова – это кино надо было снимать! А так дальше, мы встречались довольно редко – она много времени проводила в Новосибирске.

А у Фирсова же всегда идеи в голове – он решил ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ устроить на работу в Рок‑клуб. А я там работал тогда, он мне звонит и говорит: «Нужно их срочно устроить». Я говорю: «Какие проблемы? Пусть приносят трудовые книжки, мы их устроим на работу». В том числе и Янку. Собственно, она погибла, сторого говоря, являясь членом Ленинградского Рок‑клуба, заявление ее у меня где‑то лежит…

Был еще концерт во «Времени», в Автово, в 89‑м году. Там была история такая: директор этого концертного зала «Время» был другом Андрея Отряскина[10], и они решили там сделать концерт ДЖУНГЛЕЙ, а Жора Баранов, администратор ДЖУНГЛЕЙ, в то время работал заместителем президента Рок‑клуба, и я там работал в Рок‑клубе. Я говорю: «Жора, может мы еще сделаем концерт ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ с Янкой?» Он говорит: «А чего мучиться? Давай сделаем в один день». Ну и сделали. Кончилось все скандалом невероятным: вышли питерские панки – и давай в зал задницы казать. Девушку в зале стошнило, подругу Гаркуши… Концерт был бешеный совершенно, сначала был АУКЦЫОН, ВВ были, ДУРНОЕ ВЛИЯНИЕ – это мы с Жорой фестиваль такой сделали, двухдневный – наприглашали… А панки – сначала просто бесновались, какую‑то девку там раздели, я смотрю, она уже по пояс голая, майкой крутит… Потом давай прыгать на сцену, их сначала сталкивали, а потом плюнули – охраны‑то никакой не было: вся охрана – мы с Жорой…

Я тогда столько афиш напечатал в типографии, без подписи! Там эта фотография Володи Кудрявцева, Егор за колючей проволокой, гениальная же фотография! Я его давно уже не вижу, он появлялся в Питере, а сейчас вообще неизвестно где – по заграницам ездит… Так эти афиши мы по рублю продавали – дороже всех плакатов: плакаты все по 50 копеек, а афиши ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ – по рублю! Напечатали их тогда бездну просто…

А еще с Фириком была такая смешная история: мы с ним решили организовать концерт ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ – как группы ленинградского Рок‑клуба – в зале «Октябрьский». Договорились обо всем, все было на мази, подписываем договор – и сразу проплачиваемся, то есть все расходы, все у нас было подбито. Заработать мы на этом хотели ни много ни мало – четыре миллиона рублей. Старыми! Это был бы такой подъем! Я не знаю, что бы осталось от «Октябрьского», но в тот момент «Октябрьский» можно было собрать в Питере абсолютно точно – это был единственный период, пик самый – конец 89‑го. После этого все пошло на убыль, сейчас уже не собрать, а тогда… Это был бы Концерт Века просто! А не склеилось все тогда только потому, что Летов начал общаться с Сережей Гурьевым, и тут выяснилось, что Питер – это попса голимая, что мы все коммерсанты и пытаемся сделать на ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ большие деньги, миллионы там… Как‑то Гурьев все просчитал, понял и пришел в ужас. Ну, у него отношение к питерскому Рок‑клубу всегда такое было, это как бы такое традиционное отношение московских критиков, отрицательное – как к Гребенщикову, так и к Рок‑клубу… И Летов отказался, хотя все было на мази – мы с Жориком уже решили, что сразу после концерта, когда все расчеты будут с нами произведены, так мы сразу в Данию, отсидеться полгодика…

Был я еще продюсером Янки – того, что сейчас как Продано! вышло, и егоровского Русского Поля Экспериментов. Это так было: Фирик же у нас коллекционер акустики всяческой, спетой у него дома. Ну и как раз была такая ситуация, какое‑то вынужденное безделье. Они, вроде, в Таллинн собирались, такая поездка, длинная дорога. И им не уехать домой, и Фирик против был, чтоб они уезжали – концерт‑то должен был состояться. А Серега знал, что это такое: Егор уедет в Омск – потом черта с два его оттуда выковыряешь. И Фирик говорит: «Надо писать акустику». Ну что, нашли гитару классную, акустическую, Фирик писал на два канала. А я был как бы продюсером: пробы, то‑сё, звук, как лучше по звучанию… Довольно долго это делалось, часов по двадцать каждый альбом. Янка писалась так, как ей хотелось. Одна, Летова при этом не было. Она одна играла на гитаре, никого больше там не было. Записали. Через полгода я узнаю, доходят до меня слухи из Москвы, что Летов приказал из дискографии Фирсова эти два альбома выбросить – наверное потому, что это опять было влияние питерской попсы, вот и надо было изъять… То есть, в принципе, это была одна из тех немногих записей, которая была сделана так, как Янка хотела, потому что то, что было записано с ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ в Омске, на этих их магнитофонах – там все, естественно, монтировалось от первой до последней ноты Егором. Часами человек сидел, думал, как лучше сделать. На свой вкус. Поэтому там ее слово последнее было, безусловно. Хозяин – барин. Да и Русское Поле Экспериментов, акустический альбом, он „тоже отличается от остального довольно сильно, потому что это, может быть, единственный лирический альбом с более серьезными переживаниями… Давление я тоже оказал в свое время не слабое – это ж не просто так: мы часов по шесть‑восемь в день с Егором разговаривали, очень долго. Недели две они жили здесь, и мы общались очень много. С ним было о чем поговорить… Я пытался развеять те наносные, с моей точки зрения, моменты, убеждения, но не уверен, что это хорошо у меня получалось. Собственно говоря, влиял еще очень сильно уровень его начитанности – этот микс из Розанова, из всех этих религиозных философов начала‑конца века, там очень серьезная мешанина… А сейчас тем более, влияние Лимонова – этот‑то безумен… А чего еще надо – Летову крышу сдуло очень серьезно, не в том направлении. Тогда думали, что будут цветочки, а цветочков ни хрена и не выросло, просто жизнь пошла по‑другому, такая же тяжелая. Думали вот, мол, деревце расцветет… Ага, щас вам, зайчики!.. Не дождетесь. Конечно, 86–88 годы – такое милое время, просто конфетка, можно было делать все, что угодно…

Влияние Егора на Янку в текстах есть однозначно – оно просто не в прямых заимствованиях, а в направленности некоторых песен к чему‑то «черненькому», к нигилизму – там есть вот этот толчок. Если бы ее оставить саму по себе, там, может быть, повороты были бы совершенно другие, потому что она сама по себе – светлый человек, у нее все равно в текстах это есть, это все равно уже не ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА – сразу ясно, что это совершенно другое…  А вот загоны эти, они есть, давление очень сильное, оно чувствуется. Парусность: стихотворения надуты в эту сторону. Есть там этот надрыв летовский, он существует в этих песнях, эта болезненная нотка – она постоянно есть.

С Башлачевым они пересекались, да. В Новосибирске у них был довольно долгий период общения. Еще до приезда Башлачева сюда, еще до того, как он окончил Университет. Он учился в Свердловском Университете, и они постоянно пересекались в Новосибирске, он ездил туда часто. С Янкой они знакомы были еще до Питера, до 85‑го года – и, собственно говоря, Янка начала писать песни под влиянием Башлачева. Они встретились тогда в Новосибирске, а он песен своих в то время публично вообще не пел – они были у него, какие‑то, но он их не исполнял. Он их пел только в глубоко пьяном состоянии, когда «душа просит» – и она слышала многие песни гораздо раньше других, да только об этом и не знал особо никто… эта вот встреча была одна из самых таких… вне поля контроля Фирсова. Фирик не знает об этом, потому что Сашина жизнь до того, как Тёма Троицкий привез его в Москву, никому не известна целиком и полностью. Слава Бутусов что‑то знает об этом, Пантыкин… Задерий как раз об этом знать не может – они познакомились здесь, а то, что он писал в «Забрисках» – в мемуарах своих – что они с Сашей вместе ездили в Сибирь и там познакомились с двумя девушками, одной из которых и была Янка – это Задерий познакомился с этими девчонками, а СашБаш, он мог и виду не подать, что он их знает. Человек такой, лишнего не скажет.

А в Питере они, может, пересекались один раз – Янка в Питере стала фактически появляться довольно поздно, уже после смерти СашБаша. Восприняла она его смерть очень тяжело. У нее остался очень сильный опыт общения с СашБашем, он на людей такое впечатление производил – совершенно сумасшедшее. Встреча на всю жизнь…

На самом деле, был такой период, тяжелый, в жизни янкиной и всех людей, которые были рядом с ней, когда очень тяжелые отношения у нее были с Егором, очень. Когда она была близко – он гнал ее от себя. Только стоило ей оторваться от него – он ее опять тащил к себе. И постоянное это качание – это очень большой надлом психики, с моей точки зрения. Она приезжала из Новосибирска, из Омска очень погашенная. Гасил он все порывы девичьи… И загнал в тупик, в результате всех этих действий, тупиковая ситуация совершенно: самостоятельно ей не дают ничего делать, а делать что‑то вместе с Егором тоже не получалось… Очень плохо все это было.

Был такой момент: они там жили в Омске – он ее выгнал. Она приехала в Питер, говорит: «Я не знаю, что мне делать, ребята». Фирик говорит: «Давай мы тебе соберем команду, начнем репетировать, будешь выступать, какие проблемы?» Начали этим заниматься. Ровно через две недели тут такие истерики начались летовские по телефону – Серега трубку брать боялся. И она уехала обратно. И так было постоянно. Такая вот позиция – ни себе, ни людям. Состав мы ей тогда собрать не успели, конечно, не случилось. А так, на самом деле, и Джефф хотел с ней играть – не такую музыку, а мягкую, акустическую. Джефф говорил: «Я очень хочу на акустической гитаре поиграть», – такой поворот для него, не совсем объяснимый: у меня сложилось впечатление, что Джефф вообще акустической гитары в руках не держал никогда. У них с Янкой отношения были очень хорошие, потому что Джефф во время гастролей везде был противовесом Егору, постоянно. Если кто ее и защищал или пытался их с Егором отношения смягчить как‑то – я думаю, это был только Джефф. Она с ним могла всегда оттянуться, поговорить, пожаловаться, выплеснуть часть эмоций. А Джефф парень мягкий, очень хороший.

Джеффа мы хотели сюда устроить[11] – и ничего: он сам не понимает, чего он хочет – если б он хотел чего‑то конкретного, а он такой: и там, и там, и туда, и сюда его тянет… Ему очень трудно… Был же там какой‑то момент, когда они все разбежались: Летов засел в Омске для прослушивания очередной коллекции музыки. Сел и сел: «А какое мне дело? Чем хотите, тем и занимайтесь» – и они как брошеные: всех отослал от себя.

Янка последний год уже не могла с ОБОРОНОЙ выступать – не ее это было, не та музыка для ее песен, хоть ты застрелись. Ей нужен был мягкий акустический состав, конечно. А Летов… Это очень трудное занятие – продюсирование: позиция должна быть жесткой, с одной стороны, а с другой – так человека и до самоубийства можно довести, если давить на него постоянно…

Ну тут тоже, слово это – «виноват»… Дело‑то не в этом. Я бы этого слова, «виноват», не употреблял. Можно притчу такую рассказать: спорят двое, спрашивают мудреца: «Кто прав?» Он говорит: «Ты прав, и ты тоже прав». Третий идет мимо, говорит: «Так не бывает!» А он ему: «И ты прав…» Судить об этом можно до бесконечности. Я могу сказать только одно определенно: Егор оказывал очень серьезное психологическое давление на Янку, именно в смысле поворота ее творчества; он двигал ее не туда, куда она хотела. Это абсолютно точно. Она хотела в другую сторону: помягче, покамернее, без такой публичности. И янкина поэзия – она могла пойти совершенно в другую сторону, отличную от того, что делал Егор.

 

Санкт‑Петербург, 18.05.98 г.

 

 

АНДРЕЙ БОРЩОВ

 

Познакомились мы с Янкой следующим образом: я еще был студентом Политеха тогда, и кто‑то принес кассету – одну из первых егоркинских, где были всякие песенки – ну, «Лед Под Ногами Майора», «Иван Говнов», про телевизор, который с потолка свисает, которую вот Янка, кстати, и пела… Это, кажется, 87‑й год был, и у них этим же летом был концерт в Вильнюсе – единственный, по‑моему, там фестиваль был. Короче, мы приехали в Вильнюс с какими‑то там знакомыми – тусовщиками, я еще никого не знал, и ГО‑шников тоже мало кто знал. И был такой двор‑колодец, в котором, собственно, и был концерт, и кто‑то, опять же, из тусовщиков, сказал: «Вот, мол, ГО‑шники». Был там Егор, был еще Жевтун, Янка была, барабанщиком тогда, вроде, Аркаша был. Ну, я никогда не был в этой тусовке, я вообще студентом был, но вижу – вот она, Янка, поет такие песенки, думаю – надо похвалить, а что ж сказать такое? Панки все‑таки. Говорю: «Ты, мол, такую песенку поешь?», – она говорит: «Я». – «Ну, – говорю, – пиздец! Заебись!» А Янке это страшно не понравилось.

Ну, потом как‑то мы их послушали, я их пофотографировал, и нужно было уезжать. Мы ехали в Питер, и они ехали в Питер. На вокзале этом в Вильнюсе, какая‑то жуткая толкотня была, билет было не купить, чуть ли не морду друг другу били, и там, в этой очереди за билетами, мы разговорились. И оказалось – из‑за чего, собственно, и познакомились – что я слушаю реггей, и они слушают реггей. А реггей тогда мало кто слушал. Обменялись телефонами, а потом оказалось, что им негде жить в Питере. А у меня как раз тогда не было дома родителей, они уехали на дачу, и вот они все приехали ко мне, человек пять. Я обзвонил, естественно, знакомых, все приехали, понавезли реггея всякого – как же, ГО‑шники, а они уже тогда были более или менее известны в таких… альтернативных кругах. И мы всю ночь слушали этот реггей, часов до пяти, потом они все‑таки сдались и легли спать.

И с тех пор как‑то так повелось, что каждый раз, как они приезжали, мы встречались, слушали всякую музыку кайфовую. Еще у нас была такая развлекуха – хоккей настольный. Как мы с ними рубились в этот хоккей! Причем, Егор как бы ничего играет, но лучше всех играл Игорь – это просто пиздец какой‑то! Не знаю, то ли у него тренировка гитарная, то ли еще что, но вот с ним было очень круто… Янка неплохо играла.

Еще помню такой забавный эпизод: не помню, с чего, но вышел спор: кто сможет в какую‑то позу такую, специальную, сесть при этом очень круто изогнувшись. У меня это в принципе не могло получиться, у других, в общем‑то, тоже. А Янка такая полная девчонка была, но она оказалась единственная, кто смог так завернуться. Такая гибкость поразительная…

Ну что еще? В какой‑то день рождения Янка подарила мне сумочку такую хипповскую – ну, понятно, защитного цвета, с широкой лямкой и расшитую бисером. Она у меня до сих пор где‑то есть.

А еще на том же дне рождения я совершенно жутко напился, с середины просто лежал на лестнице, мне было так плохо, страдал, говорил какие‑то глупости типа: «Ну вот, я студент…» Или инженер? В общем, вроде: «Да кто я такой?» И пришла Янка, утешала, говорила: «А мы вот тоже так… песенки поем, живем как‑то…»

Ну, они из Сибири, понятно, и язык у них немножко отличается от нашего, там есть всякие слова, которые здесь не шибко употребляются, типа «голимый». Сейчас‑то оно везде, а тогда не очень‑то. Меня это ставило в тупик, я спрашивал: «Янка, что такое «голимый»? – «Как? Ты что, не знаешь?!» А еще они котов очень любят – Янка очень любила котов – называют их ласково «котейка». И вообще Янка придумывала всякие такие названия. Подружка у нее была тут, питерская, она ее всюду таскала на всякие тусовочки, и я уже не знаю, почему, может, фамилия была такая – называла ее «Федяйка».

Потом, понимаешь, они какие‑то… Ну, как сказать? Корневые, что ли. То есть они приезжают – и сразу видно, что они другие.

А вообще, знаешь, если честно, то мне с ними как‑то общаться, музыку вместе слушать всегда было интереснее, чем на их концерты ходить. Я так скажу: только со временем я как‑то привык и начал получать удовольствие от их песен. Потому что сама музыка поначалу мне совершенно не нравилась, ведь каждому нравится та музыка, которая внутри отзывается. И тогда, 8–9 лет назад, можно сказать, что я не совсем был готов… Сейчас‑то, конечно, все это по‑другому воспринимается – и егоркины, и янкины тексты.

А по жизни… Ну, конечно, она была человеком, заряженным со знаком «плюс», причем настолько сильно, что была совершенно способна других людей поддерживать. А песни… не знаю. Не знаю, как это объяснить, для меня вообще загадка, как так случилось, что… То есть, что произошло, совершенно никак не вяжется у меня с тем, что я о ней знаю. Для меня это было полнейшей неожиданностью – такая веселая, кайфовая девчонка…

Последний раз я ее видел… Сложно сказать. Вот смотри: в 89‑м я как раз был в Америке, привез кучу пластинок, и ей подарил пластинку EINSTURZENDE NEUBAUTEN – летом они у меня на дне рождения были, в июле, тогда я ее точно видел, а потом… Видел ли я ее в 90‑м, не помню. Ну, видишь, зима 90–91 вообще была временем каким‑то ужасным, я не видел вообще никого, было какое‑то нервное совершенно время, я до сих пор с ужасом вспоминаю… А потом я зашел к Плюхе в магазин[12], и Плюха мне сказал, что, вот, так и так… То есть я об этом узнал уже задним числом. И с Егором никогда не говорил на эту тему, то есть даже вообще не упоминал. Понимаешь, были вот Егор и Янка во всей этой компании, потому что и Игорь, и Аркашка – ну, Аркашка, он пришел‑ушел – еще какие‑то люди кайфовые, но без Егора они совершенно ничего не образуют такого.

 

Санкт‑Петербург, 17.05.98 г.

 

 

ВАЛЕРИЙ АНДРЕЕВ

 

Познакомился я с ними, по‑моему, в 88‑м году через Андрюшу Борщова.

Он ездил в Вильнюс на панк‑фестиваль и там, собственно, с ними и встретился. Потом приехали ГО‑шники в Питер, звонят и говорят: «Вот, приехали – давай Боба Марли послушаем». – «Ну, давай Боба Марли послушаем». Ну и дальше понеслось‑поехало: «Ты чего любишь?» – «Настольный хоккей люблю. А ты чего любишь?» – «А я тоже!» – «А я – чемпион Сибири!» – «А я – чемпион Петербурга!» – «Давай?» – «Давай!» Все на таком человеческом уровне, абсолютно далеком от всякой рок‑музыки, хотя эту музыку все слушали – я какое‑то время во всем этом довольно активно тусовался[13] – начали общаться. А в связи с тем, что подружился я на тот момент с Егоркой, вся бригада эта омско‑новосибирская вместе с ним приходила, вместе с ним уходила. И что нравилось всем в этих людях – что они очень простые в общении и никаких неудобств как мне, так и другим не создавали. С ними было очень легко общаться. И одной из них, собственно, была Янка.

Дальше, в связи с тем, что я в Петербурге (тогда еще Ленинграде) много кого знаю из всей этой рок‑среды, а у них очень много в Сибири всяких людей – пошли всякие такие контакты. У них сначала в Питере достаточно мало было знакомых, а здесь происходили всякие мероприятия, им были интересны какие‑то люди, с которыми они были не знакомы – Курёхин, Сорокин… Соответственно, через нескольких людей – меня, Фирсова, еще кого‑то – они выходили на них и впитывали эту петербургскую культуру, в то время очень активно развивающуюся… которую условно можно назвать «подпольной». Здесь действительно был такой мощный эпицентр всего происходящего, и им это было, естественно, интересно. Хотя, на самом деле, они любили очень мало питерских групп, пожалуй, кроме СТРАННЫХ ИГР и АУКЦЫОНА и не любили никого. Я Егора еще познакомил с Черновым, с Бурлакой[14], они меня познакомили с какими‑то там своими… Дальше пошли всякие перекрестные знакомства, и дружба таким образом завязалась.

Ну, это не дружба, на самом деле, дружба – это такое очень серьезное слово. Это некое очень приятное общение, и очень много в нем ценностей культурно‑общечеловеческих. Мы слушали фактически одну и ту же музыку, читали одни и те же книжки. А те книжки, которые мы читали – Кортасара, «Степного Волка» – надо было с кем‑то обсуждать. И естественно, ты это обсуждаешь с тем, кто тебя понимает, кому не надо объяснять какие‑то прописные истины, с тем кто понимает с полуслова, с полунамека. Это – первая общность интересов, которая нас связывала.

Вторая общность интересов лежала в области музыки. Как оказалось, мы любим одну и ту же музыку, причем с точностью до песен. У Янки, дай Бог памяти, у DEAD KENNEDYS была любимой песней «Каникулы в Камбодже», и у меня она была любимой песней, а дальше уже, в принципе, контакты установить проще, если уж мы начинаем обсуждать DEAD KENNEDYS, то половина взаимопонимания уже есть. Что еще? Фильмы всякие смотрели, соответственно о той музыке, потому что музыку мы достаточно давно все слушали, а фильмы только начали появляться, поэтому любой концерт какой‑нибудь SIOUXIE AND THE BANSHEES был одновременно интересен и мне и им, потому что ни я, ни они этого раньше не видели. Тогда только появились видеомагнитофоны, и мы просто сидели часами и тупо смотрели. И все какие‑то случайные посещения обычно заканчивались тем, что мы просто сидели, слушали музыку – музыку мы слушали всегда – и разговоры начинались всегда от музыки и уходили в какие‑то достаточно глубокие вещи. Ну, не знаю, про любовь к животным…

А там еще у них есть такое полное единение взглядов. То есть с любым из них можно разговаривать и знать, что то, что говорит Егорка – скажет и Янка. И не потому, что Егорка более сильная личность, он просто человек, который очень много впитывал, и если что‑то появлялось в окружении интересного – он им все это доносил. Ну, какие‑то естественные флуктуации были, но если спрашиваешь одного: «Нравится тебе группа АУКЦЬЮН?», и если она нравится одному, то, как правило, и всем остальным. Егорка на самом деле… нельзя без Егорки рассматривать, потому что Егорка – некий такой эпицентр, он очень сильно аккумулировал вокруг себя людей, которые не были очень яркими личностями сами по себе, но, с другой стороны, это все люди, которым было что сказать. Безусловно, они не пустые были. И дело там не в том, что Янка проигрывала в яркости, просто, грубо говоря, им вдвоем было кайфово, они очень хорошо друг друга дополняли. А, с другой стороны, все было одно и то же, что Егорка, что Янка: они говорят одни и те же слова, они выросли на одной и той же культуре… Ну, Егор, он более тяжелый человек в общении, Янка – более простой. А вообще, с ними было очень легко и просто. Когда они кидали встречу какую‑то, не приезжали, это переносилось абсолютно спокойно. Или они могли без звонка прийти – тоже абсолютно спокойно. Помню один момент, вторая встреча – был в Москве такой фестиваль «Сырок», а они в Москве мало кого знали и мы никого не знали, просто пришли к ним в номер, говорим: «Привет!» – «Привет». – «Помните, виделись там‑то и там‑то…» – «Ну все, отлично». Без всяких ложных моментов, которые при знакомстве у людей обычно происходят. Вот ты вот человека второй раз в жизни видишь, он ведь тебя не пустит в номер на полу переночевать. А нам как раз негде было ночевать: мы сели на поезд и приехали в Москву. А они говорят: «Да ради Бога, садись, поболтаем, раз человек хороший», – и там мы с ними как‑то так закорешились.

Вообще, если честно, я их воспринимал как некую неделимую общность. Знаешь, вот как приходишь один раз в году к одноклассникам на встречу: они для тебя все одинаковые, хотя один, скажем, бандит, а другой в каком‑нибудь РУОПе работает – для тебя они все равно одинаковые.  Так же и здесь. То есть повнимательнее присмотришься – ага, тот хитрее, этот шустрее, этот добродушнее. То есть они абсолютно все разные, но когда с ними начинаешь общаться… ну опять же, кого я имею в виду: Джеффа, Егорку, Янку. Ну, немножко Кузя там, Аркаша – ну, Аркаша немножко особняком стоял – кто еще? Манагер, еще пара‑тройка ребят. А в основном – Джефф, Егорка, Янка. С ними как‑то довелось общаться больше, чем с другими. Такая основная троица. В то время они были еще более или менее некурящие, непьющие, и, вообще, мне непонятно, почему их панками называют. К панкам они не имеют никакого отношения, с моей точки зрения. Мне, вообще, непонятно, за что их все  так любят. Потому что музыка там – так себе, мягко говоря. Слова не особенно рифмованные, поют от души, конечно, но без особых вокальных способностей. Но душа  вот эта, она, наверное, людей брала. У них очень много энергии было. В то время очень мало людей было с хорошей энергией, здесь уже мало появлялось молодых интересных людей, та культура, которая здесь перла какое‑то время, она немножко к тому времени так… поугасла. И полезли всякие люди из Сибири, еще откуда‑то. Был еще вот Саша Башлачев, я отнес бы всю их культуру к башлачевской. Но это же, как бы, не панк? И очень хорошо, что у них была не массовая  культура, я очень боялся, что их Фирсов раскрутит, сделает крутыми, что будут стадионы. Это все хорошо, конечно, замечательно, но скорее ближе к Олимпиаде какой‑нибудь, ну, там Древний Рим, что‑то такое массовое. А у них все‑таки музыка клубная такая, культовая.

Помню, начали что‑то про Фирсова говорить, типа непонятно – с одной стороны вроде хороший человек, а с другой – барыга, спекулянт. И Летов – а они с Фириком много общались, тусовались, он одно время их директором был – Летов мне говорит: «Как‑то мы ехали куда‑то, и в соседнем купе котенка мучили. Серега пошел и говорит: «Отпустите котенка!» И ты вдруг понимаешь: человек из всего многообразия отношений берет одну эту маленькую историю, которая очень хорошо характеризует то, что он видит в этом человеке, как они связаны, что их объединяет. Это вот тоже такая отличительная черта этой компании от всех других. Интересное, конечно, явление – эта команда новосибирско‑омско‑тюменская, которая концентрировалась возле Егорки – она, конечно, очень сильно выделялась из всего остального.

А вообще Егорка если рассказывает про какого‑то нового человека, он рассказывает про него примерно таким образом: «Я приехал, мы пошли и два дня чего‑то там делали». Нет таких моментов, что раз встретились, два, три, четыре… если уже прет с этим человеком, то все. И, как я понимаю, они в самом деле старались собирать своих единомышленников в разных местах России, Союза. То есть аккумулировали каких‑то людей, приезжали в город, находили единомышленников – и все, им, в принципе, от этого города ничего больше не надо было. Может быть, в этом городе существует много других людей, с которыми сами они могли познакомиться, но они знакомились с каким‑то набором людей… и им… было хорошо!

Знаешь, я уже не помню, откуда я это узнал. Мы с Борщовым туда даже съездить хотели, но, во‑первых, далеко, Сибирь все‑таки… Я не помню, кто чего сказал. Ну, там, знаешь, много народу было, кто‑то где‑то чего‑то сказал… Я даже не знаю, отчего она умерла. Когда она умерла, я спросил у Егорки… он говорит: «Да… потом как‑нибудь расскажу». Так чего‑то и… Черт знает! Знаешь, сколько там людей умерло? Я вот как‑то посчитал, там много народа померло! И, понимаешь, на самом деле, отчего кто умер – непонятно. Есть люди – вроде как понятно, отчего умерли, надоело то‑то и то‑то, здесь и здесь не получается… А выясняется, что просто таблетку не ту съел… от головной боли. Но всегда, когда люди умирают, они обрастают легендами. И это хорошо, я считаю, с мифотворческой точки зрения – а с человеческой все равно никто никогда ничего не поймет. Потому что, как я это понимаю, человек не может долго сознательно умирать. Если он сознательно что‑то делает, он может за день, за два это придумать, за час, за минуту. А если у него что‑то в жизни не складывается, и если прошел месяц‑другой… Не знаю. Ощущение, на самом деле, всегда какое‑то остается. Я знал человека с одной стороны, я пытаюсь как‑то объяснить – а те, кто знал с другой стороны, пытаются объяснить по‑своему. А потом из нашего общего словесного выхода рождается какая‑то такая легенда, которая как бы устраивает и тебя, и меня.

А что касается мнения, будто Егор как‑то повлиял на Янку в этом плане – я думаю, там такого не было. Егор, естественно, может загасить кого угодно, но Егор – он такой человек, который не может долго находиться в одном состоянии. Если он живет, в каком‑то смысле, с каким‑то человеком, делает с ним какое‑то дело, естественно, через некоторое время Егорка может задавить кого угодно, но, насколько я знаю, Егор и Янка очень долго общались, то сходились, то расходились. И я думаю, что если б Янке от этого было очень тяжело, она, наверное, могла бы отойти в сторону. Да и Егору это не надо – все‑таки нормальный человек, как‑никак…

 

Санкт‑Петербург, 11.05.98 г.

 

 

ОЛЬГА МАРТИСОВА (НЕМЦОВА)

 

В отличие от всех остальных, я знаю Янку с «той» стороны, то есть из Владивостока: у нас была легенда сначала, что есть такая девочка в Новосибирске – Янка, так примерно и говорили. Потом пытались пригласить на концерт – я помню, была очень смешная история: ей выслали 50 рублей на дорогу, а она их вернула обратно, сказав, что без музыкантов, без коллектива она ехать не хочет. И деньги так вот съездили туда‑сюда, концерт так и не состоялся, Янка так и не приехала. Это было где‑то весной 1988 года, примерно тогда, когда погиб СашБаш, и как‑то это было все связано, потому что это были два персонажа, которых хотелось увидеть лично, причем Башлачеву кто‑то звонил, но об этих переговорах я не знаю. Но вот такая история с присланными из Владивостока деньгами была, и постоянно были какие‑то гонцы – мы‑то к Новосибирску поближе – которые ездили туда, тусовались, того‑сего…

А познакомилась я с Янкой в 1989‑м, на «Рок‑Периферии», она там была, но не играла. История была тоже довольно смешная: меня с ней познакомила девочка одна, Римма Башкатова, это новосибирская скрипачка, которая доучивалась тогда во Владивостокском Институте Культуры. А мы все примерно ровесницы, и возникли такие довольно хорошие отношения; мы с Римкой летели в большом, просто безумном составе музыкантов из Владивостока, там был полный набор, со спаиванием стюардесс, с танцами, плясками – тогда Дёма[15] летел, еще кто‑то, я не помню сейчас… МУМИЙ ТРОЛЛЬ, по‑моему, тогда честно служил в армии, ТУМАННЫЙ СТОН тоже не летел – но была какая‑то большая шатия‑братия, весело было. И дело было в столовой гостиницы, куда Женька Голубев всех селил, все были счастливы совершенно… Влетела в столовую Римка, схватила Янку, которая держала такой столовский поднос с едой какой‑то и закричала: «Яночка! Яночка – это наша Лёлька! Смотри!», ну, и так далее – нормальные такие бабские прибамбасы. Ну мы как бы поболтали‑поболтали – и разошлись.

Потом была «Рок‑Акустика» в Череповце – все это недавно пересматривала: ну что, выходит Яночка, такая замечательная, у нее на ладошке всегда песни были записаны, это замечательная картиночка: человек поет‑поет, посмотрит на ладошку, какая песня следующая – и дальше поет… В Череповце она была звездой просто, вопросов не было. Отыграла полчаса, причем, скромный человек, выходит – «Здравствуйте», уходит – «До свидания», все, дак положено, как обычно, в джинсиках… Концерт был замечательный – все, что могу сказать. Осталась видеозапись, которую я кому только ни предлагала, говорила: «Ребята! Она единственная, возьмите, издайте, чтоб она не лежала, не сыпалась», – не брал никто. Не брала «Программа А», при всей своей демократичности, не брали никакие московские телевизионщики, не брал никто. Сейчас, слава Богу, тут, в Питере взяли. Но это тоже какой‑то счастливый случай.

А в Череповце мы с Янкой практически не виделись – ну, встретились, поболтали, и все. Была еще такая история, очень трогательная: в Череповце был заявлен Ник Рок‑н‑Ролл, который приехал туда из Хабаровска, со всей своей шатией‑братией, срочно набранной в Хабаровске, кто‑то был и из владивостокских… Пели «Старуху», и Ник вызвал Янку на сцену, и они пели в три голоса – какой‑то еще басист был, ну о‑очень пьяный, так что, собственно, вдвоем они пели – Ник и Янка. И это был на моей памяти единственный концерт, единственное шоу Ника, где он действительно что‑то себе резал бритвой, то есть кровь была, все нормально… Потом был ресторан, где продолжалось Никово падание на пол и так далее…

А потом мы столкнулись С Янкой третий раз. Собственно, когда делали фирму «Эрио», издавали пластинки – зимой 91‑го. Мы хотели издать записи, которые существовали, тогда же затеяли историю с Летовым – издали пять пластинок и думали, в какую сторону двигаться дальше. Но с изданием все развалилось, потому что хозяин «Эрио» захотел много денег, начал торговать конфетами‑пакетами, потом недвижимостью и так далее. А мы с Кириллом[16] разошлись в разные стороны, каждый со своим пакетом проектов: Кирилл и еще два человека стали «ТАУ Продуктом», а мы с Танкистом[17] сделали фирму грамзаписи «Фили», и я, соответственно, унесла СашБаша, КОЛИБРИ, НОЛЬ и ЧАЙ‑Ф, а Кирилл – Летова и Янку. Есть замечательный человек, с которым, наверное, стоило бы поговорить – дядя Боря Смирнов, московский реставратор звука, он такой серьезный дядечка, реставратор ГДРЗ, реставрировал всех – от Ленина до классики и Летова. Я, правда, не знаю, возили ли к нему Янку, когда реставрировали – наверное, нет, а вот Летова… Это надо было просто видеть ситуацию, когда дядя Боря: «Вот тут, Егор, у тебя вот это, а вот здесь – такой‑то звук», – а там маты все эти – и Егор такой построенный. Разговор интеллигентного человека с интеллигентным человеком: маски упали. Вот…

А тогда, в 91‑м, они приехали в Москву с музыкантами, проездом к Фирсову – писаться, то есть – казалось бы, все хорошо, протусовались у Кирилла два дня – достаточно тяжелое было впечатление: люди просто сидели на полу молча, потом вдруг неожиданно снялись и уехали. Хотя тусовка, атмосфера – все нормально, замечательно… Причем, насколько я знаю, они не поехали писаться к Фирсову; все этому очень удивлялись, потому что вот оно все – приезжай и пишись, а по тем временам писаться в Питере было хорошо, были какие‑то деньги, какие‑то условия. А они не поехали.

А потом стало совсем страшно. Кириллу позвонили из Новосибирска 9‑го мая, сказали – дословно: «Пропала Янка». Я не знаю, почему они звонили в Москву, чего хотели, но мы почему‑то взяли фотографию и пошли ко всевозможным экстрасенсам – такой вот странный шаг. Был такой человек, Сева Движков, он записывал в Останкино программу «Чертово Колесо», и у него жена была – экстрасенс. Мы поехали в Останкино, отвезли эту фотографию туда – экстрасенсы сказали, что она жива. Бросились звонить по средствам массовой информации, естественно. Позвонили в «Комсомольскую Правду», не помню, кому, нашли Щекочихина. И, я помню, было письмо, были звонки туда, от имени «Комсомольской Правды» – помочь в розыске. Мы звонили в Новосибирск, разговаривали с какими‑то милиционерами… Было какое‑то безумное ощущение связи с Новосибирском, мы все сидели у Кирилла на кухне, не знали, куда деваться и как себя вести – а у него стены окрашены в черный цвет тогда были, круглый стол, абажур висит… И вот три дня буквально все метались по Москве как ошарашенные, постоянно звонили в Новосибирск – а потом позвонили оттуда и сказали, что нашли в реке…

Я помню, тогда говорили про ссору с отцом, про мачеху – но это все слухи такие, я могу наврать, так что, наверное, ничего говорить не буду. То есть то, что касается причины – нас, наверное, и не касается сегодня.

 

Санкт‑Петербург, 11.05.98 г.

 

 

ЛЕОНИД ФЕДОРОВ (АУКЦЫОН)

 

Познакомились мы у Фирсова, когда ОБОРОНщики приезжали с Янкой, в 1988 году. Они приезжали на концерт, им французы устраивали концерт в зале «Время». Там участвовали ВВ, НЕ ЖДАЛИ, мы, ИГРЫ, Янка и ОБОРОНА. Шесть, по‑моему, групп было. Тогда и познакомились – Егор‑то приезжал и раньше, а вот Янку я не помню. По‑моему, я ее до этого не видел. Ну, что значит «познакомились»? – она такая, как бы, скромная женщина, особо мы не общались. Пили вместе, куролесили чего‑то… Но, вообще, мне всегда казалось, что она была каким‑то очень закрытым человеком. То ли она стеснялась, то ли еще чего, но мне казалось, что она какая‑то более сама по себе – может быть, это у нее такой период был… Мы в ту пору больше общались с ОБОРОНщиками, они чаще приезжали и были более, что ли, контактны, хотя у них своя, в общем‑то, тусовка была, как‑то они обособленно себя чувствовали, на мой взгляд. Из них Егор был самый открытый, контактный по сравнению с остальными. Как‑то вот мы с Мишкой[18] с ними стусовались, потому что у Фирика постоянно сидели вместе – а остальные придут – «Привет» – «Привет», но такого не было, чтоб дружба, любовь,  ко всему АУКЦЫОНУ. Мы с Мишкой конкретно носились с Егором, с Кузьмой… Джефф тогда приезжал, Зеленский там очень долго жил, а с Янкой – как‑то это все было больше на пьянках или посиделках. Она была такой… действительно очень скромной, мне даже казалось какой‑то застенчивой. Я ее почему‑то больше помню грустной…

Я когда впервые увидел концерт Янки с ОБОРОНОЙ – мне не понравилось, на самом деле, какое‑то такое ощущение было, что они ей мешали. Хотя сама ОБОРОНА была – просто супер, а вот с Янкой… Она просто человек другого совершенно склада, в ней такая спокойная энергия была, кайфовая, совсем другая. И в записях то же самое. В фирсовской акустике это тоже слышалось… И по тем временам Янка мне, кстати, нравилась меньше, чем Егор, может быть, потому что я Егора знал больше, слышал его вот так, через стол – это было, конечно, впечатление. А Янку я не слышал тогда так, хотя позже у меня все это как‑то поменялось. Тогда было очень много таких мощных людей. И это была такая единая тусовка, рядом все было. И на том фоне поэтому чисто энергетически выделялся Егор. Потому что вот только что Башлачев ушел… и сложно как‑то сходу понять, особенно если такой человек, как Янка, особо себя не демонстрирует. У Егора‑то постоянно какие‑то сейшена устраивались, квартирники, а у Янки их не так много было.

Еще мы ОБОРОНщиков пытались записать. У нас была точка где‑то на «Удельной», сама комната была – бывший туалет, вся такая в кафеле, звонкая, и мы писали им там барабаны, на портастудию вроде. Они и песни пытались петь, но песни там петь не очень вышло, а вот барабаны как‑то они записали, отдельно с басом – болванки, и потом их использовали в своих альбомах.

Потом я ее видел в Москве, мы как раз писали Дупло. Это 90‑й год был. Жили у Кирильчика[19], и приехала как раз Янка. Уже с ансамблем – Зеленский, по‑моему, был, Джефф и Аркаша… И они поселились тоже у Кирильчика. Ну, мы уже сводили альбом, жили с Мишкой Раппопортом вдвоем, а Кирильчик куда‑то умотал, и мы остались одни, как бы хозяевами квартиры. И тут приезжает такая команда! Ну, конечно, они сразу начали там квасить, куча московских людей прибежала, и мы оттуда начали сбегать на ночь, потому что нам было не до того. Там была одна очень смешная история с девушкой Айгуль[20], которая там с ума сходила по‑всякому, а Янка ее постоянно успокаивала. Я как раз познакомился с Айгуль – меня Ваня Соколовский из НОЧНОГО ПРОСПЕКТА познакомил. Дело было так: мы пришли вчетвером, смотрим – сидит вся эта шайка‑лейка, пьет портвейн, и Ванька Соколовский сидит с какой‑то барышней совершенно безумного вида. Он говорит: «Во! Я нашел певицу, с которой буду записываться. Сейчас она вам споет». Ну, Айгуль взяла гитару, начала что‑то петь, все было здорово, ну и как‑то все пили‑пили, а потом мы с Мишкой начали думать, как бы лечь спать, и Ваня говорит: «Слушайте, поехали отсюда, я тут рядом живу, тут у музыкантов квартира недалеко – там и заночуем». А он тогда работал с группой ЦЕНТР. И вот мы поехали – я, Ваня и Айгуль. Приехали туда, а там два таких лося сидят из группы ЦЕНТР, тоже пьют водку какую‑то. Ну, и мы там сели с Ванькой. Выпиваем потихонечку, вдруг слышим – какие‑то вопли из комнаты доносятся. Айгуль выбегает, кричит, что ее пытаются изнасиловать, а за ней два совершенно взбешенных мужика выскакивают. Я хватаю Айгуль, кричу Ваньке что‑то вроде: «Останови мужчин!» Мы выбегаем с ней, а Ванька, значит, пытается этих остановить, как‑то их останавливает, мы выбегаем из дома, ловим тачку, садимся и едем обратно. А это уже было примерно часа четыре ночи. И где‑то в середине пути она начинает по‑всякому меня обзывать: «Да ты козел, хам, что ты ко мне пристаешь!» А мне, значит, уже совсем плохо, потому что с утра надо идти на студию, спать хочется, усталость дикая, а тут, значит, барышню надо таскать, безумную притом. Я говорю: «Ну ладно, брось…», такси останавливается, мы выходим, идем значит, домой, а она все время грозится: «Вот я тебе, козел, сейчас устрою!» Я говорю: «Слушай, ты только не кричи, там ведь спят все». А все действительно спали, кроме Мишки, который по кухне слонялся, потому что ему негде было лечь. И то ли дверь открыта была, то ли мы позвонили, чтоб Мишка открыл – короче, только мы вошли, Айгуль на него налетела и начала кричать в коридоре: «Янка‑а‑а‑а! А‑а‑а!», выбежала Янка, увела ее к себе в комнату, успокаивала долго, говорила что‑то вроде: «Да Мишка хороший, Лёнька хороший…» А мы с Мишкой смотрим – спать негде, сели в такси и уехали досыпать к друзьям аж в Чертаново…

Потом, я помню, еще один был их приезд в Москву, когда они просто вообще не выходили из квартиры. Вроде у Янки депрессия была какая‑то дикая, и они вообще не играли – должны были играть, но не играли…

Я как раз был в Москве, когда позвонил Егор и сказал, что Янка… то есть еще не понятно, вроде как бы пропала, но ему кажется, что она умерла. Егор как раз записку эту прочитал – я ее не видел, но говорят, была какая‑то записка… И мы там ходили к каким‑то экстрасенсам с фотографией, и человек вроде бы сказал, что искать надо в воде – такое что‑то было.

А Егор – понятно, он на нее влиял, мощно довольно, но она бы не сочинила этих песен, если б в ней этого не было. Он ведь не глава секты какой‑нибудь. Я думаю – это жизнь повлияла и ее самосостояние в тот момент, вот и все. Понимаешь, если человек талантливый, то это определяет все, потому что он просто не такой, как все. Я думаю, у каждого такие моменты наступают, кто старается жить, именно жить, а не просто какой‑то фигней заниматься – а Янка относилась именно к таким людям, ведь чтоб сочинять такие песни, на мой взгляд, мало просто иметь талант, надо хотеть что‑то сделать, стараться что‑то сделать. Для этого надо иметь какую‑то силу определенную, а сила ведь не исходит конкретно от кого‑то, она идет от Бога или от Природы – как назовешь. Такие люди, как Янка, такая энергия – понятно, что это ее личное, очень мощное. Песни слушаешь – там ведь боль в каждой ноте, в каждом слове, а ведь ей это не кто‑то принес на блюдечке, ясно, что она сама все это переживала.

Понимаешь, мне как‑то казалось всегда – что смерть Башлачева, что Янки… Все были такие юные, играли в какие‑то такие детские игры: да, человек поет, здорово, круто! А там все было серьезно,  что у него, что у нее. И в тот момент, видимо, не осознавали, что надо просто взять человека, вытащить куда‑то – в тот же Питер… Я всего два раза плакал: когда Майк умер и когда умерла Янка. Просто вот жалко их было очень.  Я даже смерть Башлачева не так воспринял, потому что мне как‑то всегда казалось, что Саша – он такой сильный мужик был, сам по себе. А эти – было какое‑то ощущение беззащитности. И ясно, что просто не было рядом никого, кто бы просто взял и унес под мышкой… Понимаешь, мне кажется, это все такой романтизм юношеский – смерть, суициды и прочее, а на самом деле это все, на мой взгляд, довольно прозаичнее, физиологичнее даже, чем кажется. Что реально – человека спасти. Ведь у каждого, а тем более, у людей, которые занимаются какими‑то творческими вещами, естественно, после мощного выброса энергии наступает релаксация. Невозможно так все время – нужна защита какая‑то. А когда такие люди беззащитны, то нужно, соответственно, просто брать человека за шкирку, увозить в лес, еще какие‑то вещи делать, человеческие ходы просто, которые ни к чему не обязывают, но в то же время…

 

Санкт‑Петербург, 05.06.98 г.

 

 

ЭДУАРД ВОХМЯНИН (группа ГАНДИ)

 

Это Алушта была, Крым, Голубовские камни, 88‑й год – есть такое место. Там если смотреть на море, то слева был лагерь МЭИ, а справа – хипповский лагерь. Мы каждый день ходили драться с МЭИ‑шниками, со спортсменами… Кстати, там как раз тогда фестиваль был. Цой выступал, НОЧНОЙ ПРОСПЕКТ… А мы в Москве играли и тусовались с такой группой тюменской – ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ, и там был их гитарист, рыженький такой, очкастый… И потом слышу – там что‑то девчонка поет, так классно – пошел смотреть – смотрю, сидят знакомые, а пела как раз Янка. Причем она была вся какая‑то замученная дорогой, ехала автостопом, жутко ругалась матом, что ее сшиб какой‑то грузовик. Ну, и мы скопом где‑то две недели сидели там, концерты вечерние давали. Кстати, название ГАНДИ ею придумано было. Мы‑то назывались КЛИНИКА, а в Москве появилась еще одна КЛИНИКА, и лежа на пляже там, на камнях, я все сетовал. А она говорит: «А назови как‑нибудь вкусно и бессмысленно, например, ГАНДИ». Я говорю: «О! Подходит!» – и забрал это название, так что группа с ее легкой руки называется… Кстати, у нас есть очень забавная песенка «Говорящие Собаки», а у нее «Медведь выходит на охоту душить собак…» – и мы так заряжали про собак…

Ну, потом в Зеленограде виделись еще раз – а потом она уже и погибла…

 

Москва, 26.07.98 г.

 

 

АЛЕКСЕЙ КОБЛОВ

 

Я познакомился с Янкой совершенно случайно; все получилось, естественно, через Егора Летова, как это было у большинства людей. До этого я слышал у Вохмянина (лидера группы ГАНДИ) запись ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ, где была песня «Печаль Моя Светла» – это было в 87‑м. Ее же мне потом поставил Фирсов и сказал, что вот, мол, новая басистка ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ, которая ВОТ ТАК ВОТ играет на бас‑гитаре и при этом поет такие вот стёбные песни. Ну, матерные. Хорошо. Проехало. Далее – приезжает в Москву этакая, прямо скажем, не худая рыжая девушка – и ничего особенного, в общем, не делает, потому что на «Сырке» выступала только ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, и мы с Яной тогда не познакомились; познакомились мы с ней уже ближе к концу 88‑го – началу 89‑го, примерно так, точнее не вспомню. После этого я случайно попал на некую такую тусовочку, в какой‑то общаге, МИЭТ или какой‑то еще, и там Яна попела свои песни – буквально две или три. После этого все стало понятно.

Далее – что? Питер, Рок‑клуб, врученная катушка с записью тюменского альбома Деклассированным Элементам (весьма халявного, там Джексон барабанит ТАК, что… хм…, но при этом абсолютно живого, там все очень сильно, там чувство, чистый голос, там нет всей этой чернухи летовской). Потом сидение в коридоре Рок‑клуба с переписыванием яниным почерком аннотации к альбому: «Вот, песня так называется, тут играл такой‑то, а тут – такой‑то» и так далее… У меня, кстати, ее автографы сохранились – тексты песен, ее почерком переписанные, я ее как‑то попросил самые главные для нее песни написать, чтоб все правильно было… Их одна сука мужского пола как‑то издала в виде плаката. «Из архива Алексея Коблова» – ну спасибо, родной! Я говорю: «А где деньги?» – не мне, а вообще – Стасику, в частности. «А вот, у нас такая стеклянная банка, мы в нее складываем, вроде как на памятник»… Этим все и закончилось.

Далее, естественно, учитывая возраст и энтузиазм – мне 22 года было – решили немедленно ехать! Куда ехать? Поехали в Харьков зачем‑то. Приехали – там был фестиваль «Рок Против Сталинизма». Там выступала ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, Янка там не выступала. Но при этом она сделала акустику, квартирник: сначала пел Летов, потом Янка, потом Чернецкий. Оригинал записи этого квартирника лежит у меня дома, т. е. то, что сейчас ходит по рукам – копии, катушка с оригиналом до сих пор находится у меня. И там уже было состояние – такое, эйфорическое немножко…

Далее были смешные дела: поездки в Харьков с акустикой – с квартирными концертами, совершенно халявные – то есть нам отдавали какие‑то деньги, их с трудом хватало на дорогу, на еду, на пиво, а поселяли нас, естественно, на вписках на всяких – вот, в частности, у Светы Рудим. Поездка была волшебная совершенно. Мы приехали, жили, пели… пили, естественно… Все было как‑то плавно, пляжно… солнце… Спокойно так, никто не теребит за рукав – все было хорошо и, казалось, дальше будет еще лучше… А потом – снова‑снова‑снова – все эти дела, запись на АУКЦЫОНовской точке, Ангедония, Домой! пересведения – и какие‑то попытки сделать хоть что‑нибудь для нее…

Я как раз попал в тот самый момент, когда уже начались некоторые расхождения с Летовым, именно вот серьезные творческие расхождения, когда Яна хотела одного, а Летов давал совершенно другое. Она хотела своей группы – собственно, единственным «своим» музыкантом у нее был Сережа «Зеленый» Зеленский, все остальные люди были из ГО, и там ее только Джефф поддерживал. Более того, был момент, когда Джефф стал постоянным членом группы ЯНКА и в ГО не играл – принципиально. Причем, это именно так называлось – группа ЯНКА, не ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ – это одноразовый проект, кроме Тюмени они нигде под таким названием не выступали.

Первое выступление в Москве уже было под названием ЯНКА. А все эти «ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ на «Рок‑Азии» – чушь полная. ЯНКА – и на афише, и со сцены.

Я с ними ездил… Янка упорно предлагала мне стать ее менеджером, но, во‑первых, в то время это слово было весьма неуместно, а во‑вторых – оно до сих пор неуместно по отношению к ней. Было бы весьма странно называть себя «директор группы ЯНКА» – все равно, что говорить: «Я – директор ветра…» Вся беда в том, что в Москве было очень культовое отношение к Янке. Отношение было на уровне Религии, на уровне Молитвы. Постоянно шло ощущение, что мы присутствуем при некоем религиозном акте, как будто бы еще немножко – и наступит нечто такое, что и словами не называется, как будто мы молимся, как будто мы находимся в Храме. Это, с одной стороны, уместно, поскольку стихи‑то ее – великие… А с другой стороны, это отношение стало ее немножко давить. А она была – да и сейчас есть, на самом деле – вполне живой человек: веселый улыбчивый, смешливый.

Я помню веселейшую вечеринку дома у Леши «Плюхи» Плюснина, когда она пела блюзы Дженис Джоплин под гитару, мылась в ванной, а Костя «Жаба» – барабанщик ЛОЛИТЫ – за ней подглядывал через окошечко сверху… Это были нечастые моменты, когда Яна приходила в состояние обычной девчонки. Она же хиппушка, по большому счету, ее придавило в итоге – я не беру смерть, это слишком серьезно – ее придавило морально постоянное вращение в этой панковской тусовке. Инна Желанная – я их познакомил – когда пришла на ее концерт впервые и послушала этот панковский вариант: Летов на басу, Янка на гитаре, Аркаша и всё – этакий JIMI HENDRIX EXPERIENCE, трио, то подошла к Яне и говорит: «Ян, все классно. А что ты с этими панками вообще делаешь‑то? У тебя все классно, ну зачем, зачем тебе? Ты же погубишь себя…» И Янка восприняла это как обиду, вот, типа, подходят всякие желанные, важные тетки, и начинают объяснять, а мне самой виднее… На самом деле, к панку ни ее музыка, ни ее песни, ни ее жизнь не имели никакого отношения. Это было на уровне Исповеди, это то же самое, что Башлачев, Высоцкий… Высоцкий‑Башлачев‑Янка – ленточка одна. И ни секунды не было ощущения – до апреля и мая 91‑го года – что с ней что‑нибудь случится…

С Зеленоградом – 1 сентября 1990 года, когда я делал фестиваль «Молодой Европейский Андеграунд» – была смешная ситуация. Затеялся фестиваль, комсомол выделил денег, самолет‑пароход… А я был членом оргкомитета, решающим, кого приглашать. Два дня, 1‑е и 2‑е сентября: первый день – андеграунд, второй день – СВ, ВОСКРЕСЕНЬЕ, вот эти вот дела. И у меня там был Олди, была Янка… Янка спрашивала со сцены: «Что за звук какой‑то, больно неказистый?» Вполне уместная, кстати, реплика, поскольку действительно звук был весьма неказистый, на сцене его вообще не было, мониторы не работали. Выступление ужасного качества… Бегание за водкой к таксистам, постоянная беготня за комсомольцами, которые увидели в своем чемодане кучу тысяч рублей и не захотели их отдавать, естественно… В итоге за выступление Янке и Олди заплатили гораздо меньше, чем обещали. Янке оплатили плацкарту – а она специально поехала плацкартой, не самолетом и не в купе, чтоб сэкономить деньги – и в итоге получила за плацкарту и на водку, и все. Она не получила ни копейки за свое выступление, хотя в то время ей были деньги очень нужны, она жила вообще непонятно чем – святым духом… Это был какой‑то очень странный фестиваль, все были пьяные, укуренные; куча людей, которых я провел бесплатно, стояли в фойе, курили анашу… Я подходил, просил: «Ребята, ну я же вас провел, пойдите, послушайте – там же ПЕСНИ, концерт…» А им не надо, им нужно было отметиться – вот, мол, мы там были! Половина из тех, кто сейчас дает какие‑то «показания» о том, как это было – они даже не были в зале. Они стояли в фойе, курили, пили… Я не себя хвалю, но меня просто тянуло какой‑то силой в зал постоянно, я постоянно находился в зале, я слушал эти песни, я был при этом. Я маленький человек, я ничего не значу на самом деле, я не являюсь какой‑то грандиозной фигурой – но мне посчастливилось быть приглашенным на этот Праздник. Я там был. К сожалению, он закончился весьма грустно…

Это была предыдущая ступень перед Барнаулом, а в Барнауле был, конечно, уже предел полный. Тогда сначала Янка швырнула микрофон и разбила его вдребезги, а после Джефф – как человек самый близкий ко всему этому – тоже бросил гитару, бросил микрофон – и они ушли. Выступление было очень мощное, но абсолютно суицидальное. Следующим актом было бы самоубийство на сцене…

Я как‑то трое суток провел наедине с Яной в квартире Ани Волковой, которая болела и лежала в другой комнате – не выходила даже. И мы смотрели футбол, «Спартак‑Динамо» (Киев), который закончился со счетом 3:0, звонили Егору, поздравляли его с победой «Спартака» – все было здорово… И в какой‑то момент меня постигло какое‑то мистическое ощущение, ощущение какого‑то телепатического общения, просто реально, я это помню, как сейчас… То есть я почувствовал себя, наверное, как Мужчина. Не из тоски – а вот именно как Мужчина, который видит Женщину, которую он любит платонически, хорошо и здорово – и которой ОДИНОКО… И фраза: «Будь моим менеджером» – она включала в себя многие слои… Я просто испугался, честно говоря, того момента, я испугался именно контакта физического. Специально убежал в другую комнату, с перепугу, лег на пол, постелил себе матрас, белье – и просто всю ночь бредил. Я не мог понять, что происходит, неужели настолько все уже плохо, что… Ну да, мы друзья хорошие, но – кто я и кто она? И что‑то такое произошло, какой‑то переломчик – думаю: «Неужели ее Летов так заебал вот этими своими телегами, коммунно‑фашистскими – тогда еще попроще они были. Неужели так все ПЛОХО?!» И вот тогда первый звоночек поступил – я впервые почувствовал, что дело не к добру… Общеизвестно, что первым ее гражданским мужем был Егор Летов. Общеизвестно, что в течение долгого времени она пыталась творчески оторваться от этих пут и собрать свою собственную группу… Много чего происходило…

Это как будто очень быстро едешь на машине, разлетается в стороны какой‑то мусор, какие‑то бычки от сигарет, комар разбился о ветровое стекло – кровь растеклась – и охота бы оглянуться назад, но разобьешься… и есть ощущение, что она в итоге оглянулась назад, и… я не помню, как звали того человека, который был с ней в последний период жизни, Сергей, по‑моему. Он казался чем‑то похож на Оксану, последнюю любовь Высоцкого, с которой тот пытался обвенчаться, что не состоялось. Т. е. девушка обалдела просто от того, что ее возлюбленный – Владимир Высоцкий. Тут – то же самое: парень чуть не сошел с ума от того, что его любовь – Яна Дягилева. И он не смог просто удержать ее за руку в определенный момент.

Из Янки иконы все равно не получится – потому что иконы и не было, была живая, классная, рыжая девка, а то, что она в себе несла – это уже другой вопрос. Это вопрос Поэзии, Энергии, Духовный вопрос… Башлачев – та же самая, кстати, история: приходим в котельную, сидит человек, у него баян в вене, он говорит: «Идите, ребята, погуляйте»… Приходим обратно – он уже бодрячок, чайку заваривает, «песни петь!» – а в то же время видно, что ему вообще все это не надо… Это просто попытка делать вид лучший, чем оно есть на самом деле. Т. е. по большому счету не хотелось никаких песен – хотелось тишины, спокойствия, а Янке – поскольку она Женщина великая – именно… Ну вот, можно сказать – именно Человека. Человека рядом. Нюрыч – она баба, ей трудно было тоже, непросто. Собственно, Нюрычевский роман с Егором, женитьба – состоялись на поминках. А в прошлом году они расстались окончательно – но это так, детали… А суть такая: у Фирсова постоянно – концерты, кассеты, купить‑продать, деньги – чепуха. У других: «О! Боже мой! Икона! Молиться! На колени пасть!» – тоже чепуха. А вот именно взять за руку и повести какое‑то время – не в сторону, а туда же, куда она сама шла – не нашлось Мужика. Не нашлось – и причем все как‑то боялись, что ли… Хотя, видимо, она любила Летова, скорее всего, до конца жизни… Было состояние космическое, состояние какого‑то предчувствия беды – все знали и все просто молчали об этом. Я никого не обвиняю, сам такой же дурак, как и все, но постоянно было это: «вправо‑влево наклон – упадет, пропадет» – вот реально все шло туда. И все равно – «а вот мы сейчас ей еще один альбомчик запишем, компакт‑диск выпустим» – ага, щас!

Мы никогда не узнаем, как оно было на самом деле – есть разные версии. Что они возвращались на электричке с поминок какого‑то их родственника, семьей, и Янка нервничала, постоянно бегала в тамбур курить, и никто, собственно, не заметил, на какой остановке она сошла… А она уходила в лес периодически, с ночевкой, это нормально было, все знали, что так может быть. Или – я не могу, конечно, документами это подтвердить – один знакомый мент из Новосибирска рассказывал, что у нее была проломленная рана со стороны затылка – такой вариант, непохожий на то, что писали про все это…

Морально – Егор прямо повинен в смерти Янки. Мы с ним говорили на эту тему, он сам сказал – ему нужна была жертва. Причем он, конечно, может сказать сейчас «я не я и лошадь не моя», но у меня записан этот разговор, это было интервью – он сказал так прямым текстом. Поминки Янки происходили прямо как митинг: «Да – Смерть!» – с него ушли Гурьев с Кувырдиным, а я вообще не ездил на ее похороны, я не люблю хоронить любимых и близких – я хотел бы их запомнить живыми… А там были пляски до упаду, прослушивание песни KINKS «Rosie Won’t You Please Come Home», водка, наркотики… бедный папа Стасик, который все это наблюдал… И Егор сказал, что это правильно, так и надо, потому что – он так кричал на поминках – ее смерть ЖИЗНЕУТВЕРЖДАЮЩАЯ! И до сих пор он придерживается того же самого мнения, хотя это было год назад, когда мы говорили – может, сейчас он свое мнение переменил…

Мы с Мишей Шишковым, тоже ныне покойным, сидели у меня дома, когда поступило сообщение о том, что она умерла и найдена уже – и было состояние… Я когда читал мемуары, посвященные Высоцкому и его смерти, там очень похоже – с одной стороны это страшно, и больно, с другой – как будто какая‑то мучительная, беспрерывная тягость неожиданно нас, грешных, отпустила. Мы же просто жили постоянно на изломе, на венах перерезанных, постоянно ходили в состоянии такого нервяка беспрерывного, что не нужно было даже никаких наркотиков, алкоголя… Мы постоянно находились в состоянии взвода – и невозможно было находиться в другом состоянии. Причем Яна – человек спокойнейший… Все развивалось постепенно, долго и мучительно. Встречались, она останавливалась у меня дома в Зеленограде, жила спокойно, курила, пила, ела, спала, мылась… Иногда они ночевали всем составом, приезжали Джефф, Зеленский, Аркаша Климкин, дурковатый весьма – а Летов никогда не ездил ко мне, он всегда останавливался в Москве, у кентов. И все спали на полу, а Янке всегда отдавали мой диванчик – девушка же единственная. Единственная и любимая. И было какое‑то такое чувство, что этот Праздник вот‑вот закончится – и хотелось урвать его последние моменты. То есть продавались последние портки, немедленно шли за водкой, за чем угодно – и не из услужливости, мол «я – поклонник, она – певица» – просто хотелось еще хоть капельку, хоть немного еще постоять на краю. А стояние было постоянно, бритвенное, с самого начала… И когда она умерла – страшно, конечно, говорить, но вдруг наступило какое‑то такое тупое безразличие: не к ней, а к окружающему миру. Как будто и дальше можно заниматься своими денюжками, своей Москвой, своими клубными концертами, своим пивом, сигаретами, наркотиками – чем угодно. «Все. Все свободны – всем спасибо!» – вот именно такая была штука. Хотя это, конечно, очень грустно.

То есть я вышел из этого коллапса только недавно. Я был выбит из жизни ее смертью – и ее Жизнью, на самом деле – года, наверное, на четыре. На три – точно. Почему я, собственно, только‑только сейчас восстанавливаю силы? – потому, что слишком долго был с этим связан, слишком долгие годы был – не маргиналом, нет, мне тут Бурлака сказал: «Леша, у тебя все друзья – маргиналы», я говорю: «А у тебя?» Я просто смотрел на все это и думал: «Господи!!»…

И в то же время – очень хорошая есть фраза, Кит Ричардс говорит в фильме про THE WHO: «Такое было славное время, так было все зашибись, что, собственно, ничего и не запомнилось…»

 

Москва, 26.07.98 г.

 

 

КОНСТАНТИН РЯБИНОВ (КУЗЯ УО)

 

Как‑то так получилось, что я с Янычем только в 89‑м году познакомился, а до того я ее и не видел ни разу – это Игорь Федорович с ней знаком где‑то с 85‑го или 86‑го года, а я два года в армии служил. Мы тогда приехали в Новосибирск, там – Яна Дягилева, нормально так… Потом Игорь Федорович все это дело затеял, я тогда уволился с завода, отовсюду ушел – и мы поехали. До сих пор так катается. На самом деле это все, я считаю, благодаря ему получилось. Не знаю, может быть, это все было бы иначе, может быть, это все было бы гораздо дольше, и, может быть – это было бы гораздо тусклее…

Когда очень нормально общаешься с человеком – ну что про него можешь сказать? Легче написать какую‑нибудь книгу толстенную художественную… Ну, ездили вместе, хотя, с другой стороны – я ни на одной записи ее вообще не играл, мистическим каким‑то образом, и сыграл только на этом вот посмертном альбоме, Стыд И Срам – «Придет Вода» на органе наворочал – и все. Ездить – да, ездили, но самые какие‑то яркие вещи – все это происходило без меня. Не рассказывать же эту историю с барабанщиком Аркашей… Я ж с ней общался абсолютно непредвзято, то есть к ее творчеству никакого отношения не имел, не старался какого‑то влияния оказывать. Я просто изначально Яныча не воспринимал как какого‑то певца и композитора вообще. Воспринимал ее как Сестру. То есть, это был Человек, действительно… Причем, я в круг Янкин – не знаю, вроде бы вписывался, но даже, может быть, и не вписывался. Нельзя сказать, что дружбы особой не было – как раз не было совместного какого‑то творчества. Я вообще, на самом деле, ее песни не очень понимал. Они очень какие‑то… грустные.  Честные и грустные. Это все сквозило чем‑то таким… чем, собственно, и закончилось.

Ни на какие глобальные темы я с ней не разговаривал, не помню, по крайней мере. В том‑то и дело, что Яныч не дожил до «политики», до того момента, когда началась «политика». Он как только гикнулся, в 91‑м году, как раз все это и началось – политика, лимоновы всякие… А у Яныча «политики» не было – вообще человек был неотягощенный. То есть я ее воспринимаю, как такой отличнейший  кусок жизни, который в определенный момент начался и – совершенно закономерно – закончился. То есть сработал этот мускул, который дал,  и все сейчас – а‑а‑а‑а, сидят и слушают. «Бойцы». Ну да, предопределенность, фатализм – ну и что? Я вот совершенно не понимаю, что бы Яныч сейчас здесь делал. Я сам удивляюсь – что я здесь делаю? Но мне надо. А ей, видимо, не надо было… Социальный заказ называется: выполнил это все – потом можно уйти на пенсию. И жить лет триста. А можно – добровольно уйти. Сделал работу – отдыхай. Можно на этом свете, можно на том. С другой стороны, на том можно и дальше продолжать работать, хотя мне кажется, что ничего там нет. Во всяком случае, так или иначе – ушел. И Башлачев ушел. Все уходят…

Вот эта, кстати, линия – Янка‑Башлачев, про нее, наверное, Фирсов лучше расскажет или Начальник. Потому что Башлачев на нее оказал какое‑то влияние, совершенно колоссальное – тут даже Летов отдыхает. Это не то, чтобы видно было – это было понятно из всего. То есть она про Башлачева мало говорила, но они же были знакомы. Я, правда, не думаю, что их участие в башлачевских «поминальниках» было каким‑то принципиальным моментом, каким‑то таким – сверхважным. Яныч был человек, который на груди рубаху‑то не рвал за какие‑то «идеалы». Хотя, с другой стороны, памяти какого‑нибудь там – тоже не сыграешь… Для Башлачева – да. Наверное, это надо было. Яныч был такой идейно не нагруженный, что, может быть, и плохо, потому что идейно нагруженные люди обычно так и прут своей идейной нагруженностью. А Янке, по большому счету, ничего не надо было. Так просто сложились обстоятельства.

И к песням своим она относилась довольно естественно, легко. Это происходило все легко. Как она писала – я не знаю, все, что слышал – это были уже готовые вещи. Но думаю, что записывались они гораздо позже, чем были написаны. Единственное, о чем я сожалею – это то, что те записи, которые остались – мы не смогли все, что она пела, нормально сделать. Получилось очень грязновато,  все эти «аранжировки», я считаю – вообще не то. Эта оголтелость времен, опять же, ГО… ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ оставили после себя записи. Которые сильно оставляют желать.  Хотя Янка, собственно говоря, ни от кого не зависела, зависимости ведь не было. Я вообще не знаю, чего она хотела. Видимо, вот эти вот записи, все эти альбомы электрические, записанные в Омске – наверное, они ее как‑то удовлетворяли, ведь она ничего не говорила против. Хотя это совсем не то,  мне кажется. Это вот желание Игоря Федоровича приложить свою руку к Янке, к ее творчеству, к аранжировке – я считаю, в некоторых местах оно вообще не нужно было.

С другой стороны, есть акустика… У бывшего мужа Ани Волковой, Валеры Рожкова, есть записи из общежитий каких‑то, которые сейчас будут издаваться. Так и называется «Акустика. Общага», что‑то такое, года 89‑90‑го. У Летова оригинал лежит. Я коробочку видел. Хотели издавать их на «ХОРе», но «ХОР» не тянет, денег нет. А вообще, по‑моему, неизвестных песен у Янки нет. Все издано уже, если что и осталось, так это просто другие версии тех же песен. Ну, вот эти, допустим, из общежития, они издадутся, конечно. Там все эти вещи – «Я повторяю десять раз и снова…», «хит», как она сама перед этой песней говорила. И чужих песен я в ее исполнении не слышал – она могла, конечно, спеть, вот в КОММУНИЗМЕ – «На Тебе Сошелся Клином Белый Свет», но это же не ее инициатива была. Она к КОММУНИСТИЧЕСКИМ проектам относилась не очень… То есть безынициативно. Такая наемная вокалистка, Летов мог заставить ее спеть что угодно, и она не возражала. Ей просто интересно было поработать в этой эстетике, с жужжащими этими безумными инструментами, атональными…

А вообще, Янку надо слушать в акустике. Она, кстати, очень хорошо на гитаре играла. В электричестве она как‑то терялась – вот эта вся «ва‑ва‑ва!» – не слышно ж было, собственно говоря, песен‑то. Все эти «аранжировки», «всего погромче» – не так надо было. Не знаю, я видимо, поэтому ни к чему руку не прикладывал – каким‑то подсознанием чувствовал, что несколько это не то. Хотя довольно чистая, электрическая запись существует, Деклассированным Элементам – самая из электрических лучшая, не такая безумная. А так электричество не удалось. Конечно, этого вообще могло бы и не быть, но все равно – жалко. Это же камерная музыка была, правильно? Джефф ее в этом как‑то поддерживал, и я в какой‑то степени, а с другой стороны, это ж все диктовалось‑то Летовым, и, собственно, благодаря ему все и произошло. А против этого было никак: ведь существовал коллектив, мы ж ездили вместе – Янка и мы, весь этот тур. Состав‑то был абсолютно тот же: Джефф, Летов, Аркаша и Зеленский на гитаре, а я – очень странно – я с Янкой вообще никогда не играл, нигде. То есть я играл в ГО – состав перемещался на Яныча – Зеленский у нас не играл – я не играл у Янки. Так и ездили. В Киев, например. Приехали в Киев к Олегу Древалю, он сейчас в Питере живет, у него жена отсюда – гуляли, ходили всю ночь. На Андреевский Узвиз, на Майдан Незалежности, как обычно… В Киеве был концерт, конечно, охрененный. Хотя не охрененных концертов тогда и не было. Мы и не репетировали никогда – зачем? Все прекрасно знали, кому что делать. Бумажку со списком песен кладешь на монитор – и вперед.

В Таллинн при мне с Янкой не ездили. У нас там первый концерт был вообще в каком‑то школьном зале, а второй в «Олимпия Халле» – то есть в каком‑то таком супернавороченном. Был еще концерт, который в этой энциклопедии[21] упоминается как какой‑то «легендарный сейшен», концерт в МЭИ – там Коля Рок‑н‑Ролл сначала пел, потом ГО, потом Яныч выступал. Там еще Плюха был, Лысый[22] – все были. Еще мы в кинотеатре «Звездный» выступали, откуда все эти вот сумасшедшие фотографии, на которых Летов похож на Ивана Грозного в роли Бунши, убивающего своего сына. И Яныч тоже такой: «А‑а‑а‑а!»

Книжка вот еще эта, где Летов, Янка и я – недавно купил за 10 рублей. Там ведь половина тиража сгнила на каком‑то складе в Новосибирске, потому что не оплатили аренду склада. Там Янкино все.  Это Игорь Федорович собирал, это все, что он сумел собрать, все ее архивы. Он пришел к ней домой после похорон и забрал все записи, все эти ленты, все бумаги. Просто забрал – ну и правильно сделал. Там насчет семьи разговор отдельный, и не со мной он должен происходить. Авторские права больше защищаются ее мачехой, нежели отцом. Отца она называла по имени, как‑то уменьшительно – Стасик. Причем так к нему и обращалась, не за глаза – «Стасик».

Я не думаю, на самом деле, что она ставила перед собой какую‑то задачу глобальную – создать что‑то такое.  Если б она стояла перед ней – она бы что‑нибудь сделала. Я думаю, что она не очень серьезно к этому всему относилась, так мне кажется. Это был легкий, очень нормальный человек – очень легкий, понимаете? Без такой… натужности. Человек жил‑жил и песни писал. Я ведь вообще не считаю, что она «рок» играла – это когда риффами и с фуззом. «Рок» можно сделать и из «Калинки‑Малинки». И культовой фигурой она стала только после смерти, самое смешное. Никто ее на руках не носил – ну, как обычно у нас, как всегда. Вот покойников у нас любят. Некрофилы сплошные. Может быть, поэтому и стоит умереть в определенный момент, чтобы тебя услышали, наконец…

Так вот мы все – ходим, смеемся, улыбаемся. А когда ночью спим – кошмары снятся. Когда остаемся наедине с собой – ну, вот оно, творчество, собственно, и есть, все оттуда и идет. Песня, вообще, жанр очень грустный, народную песню веселую хоть одну слышали? Я не слышал. Плач. Песня – это плач, по‑настоящему‑то. Народные всякие дела. Слышали «Нюркину Песню» – не народные ли дела?

А так музыку она всякую разную слушала, я, наверное, и не припомню что‑то конкретное. Помню, слушала X‑MAL DEUTSCHLAND. Ну и эту, как ее – SIOUXIE AND THE BANSHEES. Ну, и видимо, поэтому аранжировки все такие, пост‑панковские. Вообще она все то же, что и мы слушала, а мы слушали в то время панк, пост‑панк, потом на 60‑е годы перешли – в этом смысле у нас пристрастия были схожи. В Питер когда приезжали – реггей слушали, в хоккей играли, пиво пили ведрами и водку хлестали вверх ногами. Как‑то пришел я, а Игорь Федорович, Яныч и Зеленский мне рассказывают, что пробовали водку пить вверх ногами: на голову становишься – и пьешь водку. И нормально все. Протекает. Молоком, причем, запивать – вообще нормально.

Я бы не сказал, что она была только на нашу тусовку закорочена – у нее было очень много старых каких‑то завязок в Новосибирске, я думаю, что гораздо больше, нежели, скажем, в Омске. Например, с Аней Волковой они были очень давно знакомы, гораздо дольше, чем с Летовым. В Питере вот Федяйка такая была… Это вот впечатление, что мы жили все такой коммуной – в идеале‑то да, это должно было именно так и быть, причем, в какой‑то период времени это было. Хотя то, что вот скажем, Фирик говорит – что она нас всех обстирывала‑обштопывала – это бред, чушь полная. Да я бы сам первый, так сказать, ее руки отвел от штопки и от стирки! На нее ж посмотреть – какое там «обшивать‑обстирывать», я бы и то лучше нее и обстирал, и обштопал, она ведь не тусовочная девка была. «Девочка‑хиппи», тоже мне… Это ж чепуха! Это, прежде всего, человек, перед которым шляпу нужно было снимать. Я не думаю, что она обладала качествами какой‑то суперхозяйки, ей это в то время и не нужно было. И никому не нужно – все были сами в состоянии себя обстирать и обштопать. Это все мифотворчество, это то, что люди хотят,  чтоб было.

Я прекрасно помню когда я ее видел в последний раз, – это, по‑моему, было в марте 91‑го года. Я пришел к Летову, и там Яныч сидел, в Омске это было, и мы слушали советскую музыку, все вот эти вещи нормального такого, ностальгического характера. Яныч сидел очень грустный почему‑то. Там такая лежаночка была, Игорь Федорович на табуретке сидел, все это включал – а Яныч сидел в уголке и был очень грустный. Поздно все это было, ночь уже была, и что‑то вот такое нависло, совершенно непонятное. Сейчас‑то, конечно, понятное. Я помню, что‑то хотелось такое сделать – я просто поцеловал ей руку. И с тех пор я ее не видел.

Сам Летов эстетику суицида утверждал потому, что проживет лет триста, понимаешь? А человек, который ее принял – и не один – он, собственно говоря, и не дожил до тридцати даже. Причем Яныч был, по‑моему, человек абсолютно атеистический. Это был человек совершенно ураганный, просто сумасшедший человек – жизнь просто перла, когда она была. Я поэтому и рассказываю, что когда ее видел последний раз, это было нечто такое очень грустное – одновременно и похожее, и не похожее на нее. Когда долго с человеком общаешься, начинаешь несколько не понимать. А когда я узнал, что она… Когда ее нашли – я просто разозлился  со страшной силой, просто злоба была, причем на нее. Разозлился на нее, за то, что она… – зачем? На хрена? Не покинула, а просто кинула.  Причем это не тот случай и не тот человек, которого можно встряхнуть. На самом деле, это она всех трясла, по большому счету – она могла кого‑то встряхнуть, на ноги поставить. А в 1991‑м – я не думаю, что кто‑то особо мог ее встряхнуть, это было уже что‑то такое, необратимое.

Если послушать все ее вещи и как‑то себе представить – это ж, на самом деле, очень гармоничный человек. И все, что было, закончиться иначе не могло вообще. Я серьезно считаю, что в данный момент, в наше время этот человек жить не мог бы. Просто бывают такие люди, которые не могут жить сейчас – нехорошо бы это было, по большому счету. Не живет сейчас, допустим, Тарковский, нет Высоцкого – ну и Янки тоже нет. То есть, это не жизнь ее так придавила, это сюжет закончился именно в тот момент, когда и должен был закончиться. Все остальное – это второй том «Мертвых Душ», а мы – персонажи оттуда, чудом как‑то уцелевшие из сожженной кем‑то рукописи… То есть, я считаю, что все закономерно, хотя сначала подумал, что очень  напрасно. Я считаю – вариантов не было.

 

Санкт‑Петербург, 05.06.98 г.

 

 

СЕРГЕЙ ГУРЬЕВ

 

Какой‑то альбом ГО был дописан парой‑тройкой ее песен, совершенно не помню какими – по‑моему, эта вот, с матерными словами, «Печаль Моя Светла»… И мне это тогда не очень понравилось, а когда ОЧЕНЬ понравилось – даже вспомнить трудно. Скорее всего после Деклассированных Элементов, когда альбом дошел, тогда. Потом уже какие‑то концерты были… В первый раз в Москву они попали без меня – я принимал участие в двух ее акциях: когда был концерт в ДК МЭИ, 17‑го февраля – неафишированно памяти Башлачева – Ник, Егор и Янка, и на фестивале в Зеленограде, туда мы с Кобловым ее вытаскивали. По‑моему, две были с ней акции…

В Зеленограде был плохой звук. А название такое понтовое, «Молодой Европейский Андеграунд» оттого, что на фестиваль такие люди давали денег. Мы с Кобловым себе день отбили и сделали такой очень странный сборный концерт: там Силя под электрический бас выступал – я больше таких концертов у него не видел… Ну, это все подробно описано в журнале «Шумелаъ Ъмышь» № 1… На «Индюки» в 91‑м Янку звали, конечно. По‑моему, она была как раз пред «Индюками» в Москве, но, в принципе, было понятно, что она выступить не сможет. Там был шанс, что приедет Летов, но Летов тоже не выступил.

Квартирники еще были… Помню, сорвался квартирник, который Коврига[23] делал. А так разные люди их делали – Коблов как‑то был причастен, Берт – он даже концерт делал в каком‑то мелком зале[24]… Это были целевые янкины квартирники, без Летова, очень хорошие, они все писались, где‑то эти записи болтаются. В принципе, их никто не издает, потому что это запрещено «ХОРом» – считается, что у «ХОРа» права на эти песни. Хотя Янка ничего не подписывала, собственно, так что все эти права – некая абстракция, но «ХОР» как‑то пытается это все монополизировать. Коврига вот плюнул и издал,[25] остальным, может, пока неудобно. А может, они думают, что это потом в цене возрастет…

Ну, понятное дело, Янка по‑разному воспринималась в электричестве «летовизированном» и в акустике. К акустике она была очень цельно привязана, была неразрывно с нею связана: сливалась в одно целое с гитарой, волосы закрывали лицо, она между песнями из них лицо поднимала, говорила что‑то трогательное – бац! – и опять опускала голову к гитаре, и волосы закрывали лицо… То есть абсолютно цельное такое было существо – в акустике. А в электричестве… В электричестве это, конечно, воспринималось как панк, чуть‑чуть прифолкованный – там, в принципе, возможно, и аранжировки‑то были ничего, только звук был неправильный. А среднестатистическая общественность, конечно, считала все это панком. Хотя в «КонтрКультУре» было постулировано, что это пост‑панк, тем более, что Егор это еще в интервью «УРлайту» говорил, и те, кому не лень было до таких дефиниций продумать этот момент, считали, что это пост‑панк, а те, кому было все равно – ну, панк и панк… Но все, что эта панк‑тусовка думала о себе или о Янке – никакого значения не имеет… Панк‑тусовка, конечно, воспринимала ее как одну из егоровской команды, а всякие, так скажем, тонко чувствующие люди несколько переживали: всем хотелось, чтоб ей записали полноценный электрический альбом, казалось, что он ей нужен. Всем было обидно, что вот такую херню Летов там делает, а больше она никому и достаться на продюс не могла. Это у всех вызывало досаду. Когда вышли Ангедония и Домой! все просто были в бешенстве – цивилизованные, опять же, люди, а не повернутые на радикальном панке. Но она ж ему доверяла… В принципе, никакой разницы между ее концертами дома, в Сибири, и где‑то еще не было – в акустике и в Москве она была абсолютно органична, а в электричестве и там, и там с диким драматизмом прорывалась через все эти навязанные законы звука, аранжировки. Хотя, возможно, я сейчас все преувеличиваю, был какой‑то азарт и в электричестве – поначалу… Единственный альбом, где электричество с ней, что называется, коррелировало – Деклассированным Элементам. Там вот, хотя альбом был электрический, она меня и зацепила в первый раз – невзирая на то, что там барабаны омерзительно Джексоном сыграны, невзирая на все. Как‑то там это вкатило. И как‑то страшно мне грустно, что играла она с ОБОРОНОЙ, а не с ИНСТРУКЦИЕЙ, скажем…

Тем не менее, группа у нее продолжалась до конца, хотя после того, как произошло это безумие в Барнауле, видимо, она тогда в электричестве разочаровалась окончательно. Хотя там Егора не было, но все равно был страшный и больной  концерт – но на иностранцев произвел сильное впечатление… Ни одного нормального электрического концерта, который можно было бы записать не получилось, по‑моему, вообще, и это страшно обидно. У нее мог получиться хороший концерт на Втором Тюменском фестивале, это в 89‑м году было. Она отстроила тогда очень качественный звук – но там была мудацкая договоренность, что должна была сначала выступать группа ПИФАЙФ. Я бегал, пытался Диму Попова (ныне покойного), который все это делал, убедить, ПИФАЙФ убеждал, что мол, да дайте же ей сейчас сыграть, у нее звук отстроился, и ни хрена от этого звука после вас не останется… И даже группу уже удалось убедить, уже развел я ПИФАЙФ с большим трудом, а потом мудак Дима Попов говорит: «Нет, эти звездные замашки надо пресекать в корне, у нас есть порядок выступлений», – и выступил ПИФАЙФ, и, естественно, ни тени этого звука она воскресить не смогла и опять сыграла на херне какой‑то…

Мы общались с ней на разных квартирах и где‑то в Сибири, и в Москве… Сидели у Кувырдина. Причем Яна отличалась тем, что когда разговор принимал какой‑то по‑московски праздный характер, ей становилось физически больно, ее всю перекашивало, она хватала Зеленого за руку и убегала с ним в другую комнату. Она, видимо, считала, что вообще разговор – это такая штука, которую нельзя сводить к тому, что ей казалось пошлыми шутками и байками, что это просто преступление. Разговор – это Люди общаются. У нее это как‑то наиболее остро было выражено, потому что при каком‑нибудь Джеффе можно было безответственно трендеть о бабах – и ничего. Веселый был человек – сейчас уже не такой, конечно, веселый… А с Янкой – там было два разных космоса…

Бывало, что я к ней подкатывал на тему журнала – тогда она рассматривалась не как какая‑то совсем уж ключевая фигура для журнала, а как еще одна талантливая девушка, которая на страницах этого журнала будет более чем уместна, интервью там было бы в тему. Вот, она мне объясняла, почему она интервью не дает, я это напечатал, правда, там пропустили при наборе пару слов. Там должно было быть написано: «Когда самолетик летит – огоньки мигают, и пунктирная линия получается», а «огоньки мигают» почему‑то выпало, и почему из летящего самолетика получается пунктирная линия, поняли не все…

На тему параллелей «Янка‑Башлачев» я уж точно написал все, что думал. Ничего другого не думаю. Единственное, что могу сказать – кто‑то, я уж не могу вспомнить кто, рассказывал историю про то, как Янка пришла на концерт Башлачева со своей подругой – кажется, в Питере было дело, кажется, 86‑й год. А может, не в Питере, может, и в Москве – она в Москве‑то тусовалась в 86‑м, только никто ее, естественно, не знал тогда… Короче, пришла она на башлачевский концерт, а концерт был неудачный, каких у него было намного больше, чем удачных. Как‑то все не шло, и он злился, ему было дискомфортно из‑за этого, но поймать волну он никак не мог, и очень был плохой концерт, и Башлачев его закончил злой. А какая‑то девочка стала говорить: «Еще‑еще! Спой‑спой!» – и он на нее с огромной злобой посмотрел и сказал якобы: «Ну что ты говоришь – спой, спой? А вот я тебе скажу «спляши»! Ты вот спляши – тогда я спою». Как‑то он это сказал очень зло и некрасиво, всем было очень неловко, и, вроде, после этого концерта Янка сказала: «Раз уж такие вещи начинаются – надо, наверное, самой петь…» Я помню, что мне это рассказал совершенно нормальный человек, который ни к какому мифотворчеству не склонен, но это было еще при ее жизни, поэтому я не зациклился тогда на этом, просто информация в голове осталась…

Был этот пресловутый некролог в «КонтрКультУре»[26], там была странная ситуация: мне нужно было срочно написать для журнала передовицу – и все, он уходил в печать. Как раз перед этим я на похороны в Новосибирск съездил, вернулся, написать я больше вообще ни о чем не мог, получилось, что я написал эту статью – единственное, о чем я мог писать, и, вместе с тем, старался, с одной стороны, чтобы получалось как передовица; с другой стороны чувствовал, что никакая передовица из этого получиться не может – и где‑то на стыке этих мотиваций я писал. Написал, подумал, что печатать это, конечно же, не нужно, принес ее честно к Волкову[27], сказал, что ничего другого написать не мог и не знаю, нужно ли это печатать, ничего не знаю, и грустно мне… Он сказал: «А хрен ли, что нам еще остается? Журнал закрывается, все вокруг горит, надо печатать…» Я подумал: «А, пошло оно все на х…, надо печатать…» И она в результате вышла, и потом Макс Немцов[28] говорил, что за такие статьи надо руки отрубать, и отчасти был прав. А у меня в результате атрофировалась способность писать вообще. То есть, я всерьез считаю, что я очень много заплатил за то, что эту статью написал – и за то, что она вышла. Полтора года после этого я не написал вообще ни строчки, занимался исключительно продюсированием Рады[29]. То есть Рада – это была такая сублимация, потому что я жил, делать что‑то надо было. А потом, когда я начал опять что‑то писать, то писал как‑то так, всерьез не относясь к этому – и до сих пор так обычно и пишу. Ну, вот про ДДТ в «Столице» немножко более серьезная статья получилась, чем следовало, может быть – Шевчук обиделся…

Популярная версия, что «Летов Янку сгубил» мне как‑то не близка. Но, скорее всего, не близка именно потому, что она была близка СЛИШКОМ многим. Летов – он какую‑то очевидную всем суть радикального рок‑н‑ролла называл слишком грубо своими именами, а когда что‑то даже не грубо называешь своим именем – это немножко меняет суть явления. А он еще и грубо называл… В Янке что‑то было заложено такое изначально, конечно, но, наверное, это все как‑то катализировалось тем, что рядом кто‑то грубо что‑то именем своим назвал. Наверное, неизбежная деформация явления именно в эту сторону и сдвинула вопрос…

Наверное, она даже в лучшие, так скажем, годы своей жизни была все же персонажем трагическим. Она веселая была, когда вокруг нее какой‑то микрокосмос создавался, который ей казался правильным, но жизнь в целом как‑то с ней диссонировала, я бы так сказал. Потом ведь там шел конкретный процесс в тот момент; определенный мир, так или иначе, исчезал, и какой‑то обостренно воспринимающий человек должен был просто чувствовать этот процесс кожей. Определенная какая‑то линия шла вниз‑вниз‑вниз – и никаких не было границ… Ну, был такой Мир спонтанный, сейчас Мир стал структурированный, и вся спонтанность тоже структурировалась как альтернатива структурированному миру, как еще более отвратная структурированность… Хотя применительно к Янке таким языком говорить не надо. Если сказать по‑простому – жизнь менялась, и с ее позиции, конечно, она менялась к худшему. Тогда, вообще, очень многие осознавали, что нарастает какой‑то такой полный беспросвет, и чувствовалось, что Янка его ощущает. Мы потом еще с Ником[30] говорили, и Ник сказал, что он чувствовал, как все это нарастало, и Янка превращалась в какой‑то такой аккумулятор ощущения нарастающего Апокалипсиса – просто вздохнуть невозможно, настолько тяжело.

И мы с ним неожиданно сошлись на том, что после того, как она умерла, этот груз как‑то свалился, стало жить легче – и в то же время абсолютно ПУСТО. Стало очевидно, что процесс какой‑то закончился, и пошла новая, другая жизнь с этого момента. То есть складывалось такое внутреннее ощущение, что она все это взяла на себя – и унесла страшную тяжесть такую… До того сильно было ощущение смысла, с которым ты живешь, потом оно кончилось.

 

Москва, 25.07.98 г.

 

 

 

 

ДИСКОГРАФИЯ

 

А. ПРИЖИЗНЕННЫЕ АЛЬБОМЫ

 

Не Положено (МС) – 1987

 

1. Мы По Колено…

2. Только Дождь Вселенский

3. Стаи Летят

4. Декорации

5. Особый Резон

6. Берегись

7. Я Оставляю Еще Пол‑королевства

8. На Черный День…

9. Печаль Моя Светла

10. Медведь Выходит

11. Деклассированным Элементам‑1

12. Деклассированным Элементам‑2

total time: 20’00

Янка – гитара, вокал

Егор – эл. гитара, вокал, перкуссия

(Зачастую фигурирует в фонотеках как Янка+Егорка.)

Рецензии:

 

«ГРОБ‑хроники»

Не Положено (1987)

 

Январь 1988 года. В оригинале это – коротенький 20‑минутный акустический альбомчик. Это, вообще, первая янкина запись. Некоторые песни больше нигде не повторяются, хотя в целом это – подборка впоследствии известнейших, солиднейших и популярнейших «хитов» («Особый Резон», «Фальшивый Крест», «Берегись» и др.). Как я уже говорил, это – акустика (я лишь подстукивал и подыгрывал на электрической гитаре – надеюсь, ненавязчиво). Это самый мой любимый из янкиных альбомчиков, несмотря, а, может быть, и благодаря отсутствию постпанковых аранжировок, моих «фирменных» пошумелок и атонального рева, которые теперь привычны и свойственны янкиному аккомпанементу. Альбом очень живой, честный и энергичный, и отличается заметным отсутствием эстетства и утонченности, которые все более и далее прорываются в ее последних опусах. Здесь пока еще нет давления на жалость, которое, как мне кажется, прослеживается и местами попросту сквозит во всем ее последующем творчестве и которое, по‑видимому, имеет упорное стремление трансформироваться, в конце концов, в некий отрешенный, обреченный и бессильный бабий плач.

В конце 1989 года без согласия на то автора, я, как мне кажется, резонно добавил к уже записанному еще несколько песен из ее акустического фирсовского «бутлега», а также – из своего «архивного» студийного запаса – дабы довести общее время звучания альбома – хотя бы до получаса, т. к. из‑за первоначальной краткости он практически не распространялся, либо имел хождение в качестве дописок. Сама Янка гневно отказывается от этого полученного дополненного, полупиратского варианта.

 

Е. Летов.

«КонтрКультУра», Москва, 03/91 г.

 

 

Деклассированным Элементам (МС) – 1988 (тюменский бутлег)

 

1. Мы По Колено*

2. На Черный День

3. Я Стервенею

4. Декорации

5. Особый Резон

6. По Трамвайным Рельсам

7. От Большого Ума

8. Рижская

9. Деклассированным Элементам‑1**

10. Печаль Моя Светла

11. Стаи Летят

12. Берегись!

13. От Большого Ума – 2

14. Деклассированным Элементам‑2

total time: 45’00

* – вошла в альбом Ангедония

** – вошла в альбом Домой!

Янка – вокал, гитара Егор – бас

Игорь Жевтун – гитара

Евгений Кокорин – барабаны

Рецензии:

 

«ГРОБ‑хроники»

Деклассированным Элементам (1988)

 

Известнейший и популярнейший бутлег. Записан в Тюмени, в местной полустудии в начале лета 1988 года неким Женей Шабаловым на «Сатурн». Это – первая электрическая запись Янки, своего рода «пробный камень». За ударными – немилосердно лажающий Женя «Джексон» Кокорин (в то время – барабанщик ИПВ, а ныне – гитарист ПРОВОКАЦИИ и манагеровского МЕДВЕЖЬЕГО ВОРСА), на басе – я, на ритм‑гитаре – Янка, а буквально накануне приглашенный в постоянный состав Джефф Жевтун – на соляге, пущенной через американскую супердорогую примочку, которая столь хитро и изощренно напрепарировала звук, что Ромыч после прослушивания альбома отметил даже излишнюю «потусторонность» и «загробность» гитарного звучания.

 

Е. Летов.

«КонтрКультУра», Москва, 03/91 г.

 

 

Домой! (акустика) (МС) – 1989

 

1. На Черный День

2. Мы По Колено

3. Декорации

4. Особый Резон

5. Пол‑королевства

6. Берегись!

7. Медведь Выходит

8. Печаль Моя Светла

9. Я Стервенею

10. Рижская

11. От Большого Ума

12. По Трамвайным Рельсам

13. Reggae

14. Стаи Летят

15. Гори, Гори Ясно!

16. Домой!

17. Крестом И Нулем

18. Продано

19. Деклассированным Элементам

total time: 46’00

Янка – гитара, голос

Егор – эл. гитара, голос

Записано в январе 1989 года на домашней студии Сергея Фирсова.

Рецензии:

 

«ГРОБ‑хроники»

Домой!

 

Записан в январе 1989 года у Фирика дома. Янка – вокал и акустическая гитара; я – электическая гитара (да и то не везде). Запись предназначалась, как и мой вышеупомянутый альбомчик[31], для переправки во Францию и распространения там среди русской эмиграции, что с успехом и произошло. Название записи дал, кажется, Фирик, чем внес крайнюю путаницу, так как у Янки, как известно, есть одноименный «оригинальный» электрический альбом. Правда, в то время, когда предпринимался фирсовский альбом, он только планировался, но все же…

 

Е. Летов.

«КонтрКультУра», Москва, 03/91 г.

 

 

Домой!

 

Восходящая звезда сибирского рок‑возрождения, Янка впервые появилась в сопровождении ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ на Тюменском панк‑фестивале под псевдонимом ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. Ее удивительно мелодичные, какие‑то колдовские мелодии и хлесткие, порой яростно‑откровенные тексты ошеломляют с первого же прослушивания, мгновенно запоминаются и еще долго всплывают в памяти неожиданными цитатами и характерным распевом, вызывающим ассоциации не то с наивно‑искренней архаикой ранних блюзов, не то с чистыми гармониями подлинной русской песни. О ней трудно говорить, ее надо слушать.

 

«333», Таллин, 06–07.89 г.

 

 

Продано! (MC/CD) – 1995/1997 (Manchester)

 

 

(переиздание альбома Домой!)

 

Рецензии:

 

Продано! (МС)

 

Еще один исторический артефакт, доподлинную атмосферу которого нам, похоже, так никогда и не удастся восстановить. По отзывам очевидцев, тогда что‑то носилось в воздухе – и хотя янкины «песни‑плачи, песни‑исповеди» не звучали еще с той мучительной болью, которой будут пронизаны ее последние записи, концерты того времени, осени 1988‑го, остались для многих самым сильным впечатлением от голоса и эмоционального накала песен Янки Дягилевой. Запись 1989 года сделана как послесловие к серии питерских квартирников, и теперь, когда ее сможет услышать каждый, эти 19 песен, возможно, зазвучат по‑новому и сотрут устоявшееся, но, как представляется, не совсем верное представление о том, кем была Янка для российского рок‑н‑ролла.

 

А. Ковжун.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 27/95 г.

 

 

Продано

Manchester Files (МС)

 

О Янке Дягилевой написано пока совсем немного. Преобладают определения типа «песни‑плачи», «бабья песня Башлачева» и т. п. У нее это все есть, но практика «сравнительного анализа» не позволяет в должной степени оценить песни. Может быть, потому, что биографически Янка накрепко «привязана» к новосибирскому рок‑движению, к панкам, к Егору Летову, а может быть, – просто из‑за невнимательного отношения к «оригинальным творческим формам».

…Создается впечатление, что Янка лихорадочно искала оптимальное средство самовыражения. Ее законченная программа (одна‑единственная, по сути дела) переписывалась несколько раз: содержание «альбомов» во многом совпадает. Перед вами одна из версий: акустика, записанная на домашней студии Сергея Фирсова в 1989 году. Здесь спеты практически все песни, вошедшие в основные электрические альбомы Ангедонию  и Домой! .

 

Александр Полищук.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 28/95 г.

 

 

Ангедония (MC) – 1989

 

1. По Трамвайным Рельсам (2’28)

2. От Большого Ума (5’03)

3. Медведь Выходит (1’15)

4. Декорации (2’35)

5. Мы По Колено (1 15)

6. Берегись! (3’46)

7. Гори, Гори Ясно! (2’50)

8. Рижская (1’35)

9. Чужой Дом (4’23)

10. Ангедония (6’55)

total time: 35’00

Янка – бас, гитара, голос

Егор Летов – бас, гитары, шумы

Игорь «Джефф» Жевтун – бас, гитары, шестиструнный бас

Аркаша Климкин – ударные

Все песни – Янка Дягилева.

Музыкальный продюсер – Егор Летов.

Барабаны и черновая гитара записаны в Питере на точке АУКЦЫОНА 20–21 июля 1989 года Сашей Папиком.

Все остальное записано в ГрОб‑Студии Егором Летовым с 25 августа по 16 сентября 1989 года.

Ассистировали Серега Зелинский и Игорь Жевтун.

«Мы По Колено» записана в Тюмени в июле 1988 года Женей Шабаловым.

 

Домой! (МС) – 1989 (BSA)

 

1. На Черный День (2’43)

2. Особый Резон (3’03)

3. Деклассированным Элементам (4’02)

4. Пол‑королевства (1’38)

5. Я Стервенею (3’03)

6. Крестом И Нулем (5’26)

7. Reggae (1’39)

8. Рижская (2’11)

9. Продано (3’53)

10. Домой! (5’50)

total time: 35’00

Состав и прочие реквизиты записи – см. альбом Ангедония, кроме «Деклассированным Элементам», которая записана в июле 1988 года в Тюмени Женей Шабаловым.

Рецензии:

 

«ГРОБ‑хроники»

Ангедония (1989)

Домой! (1989)

 

Первые «нормальные» электрические альбомы. Оба записаны вместе с четырьмя ОБОРОНОВСКИМИ, поэтому на них лежит как бы некое звуковое подобие. Я задействован в качестве продюсера, аранжировщика, звукотехника и, в ряде случаев, в качестве музыканта (бас, гитары, шумы). Раздражающую меня этакую весьма скорбную, пассивную и жалкую констатацию мировой несправедливости, так заметно присутствующую в янкином материале и исполнении, я решил компенсировать собственной агрессией, что в той или иной степени, как мне кажется, и удалось. Возможно, в результате возникло не совсем ей свойственное  (а, может, и совсем несвойственное),  зато получилось нечто общее,  грозное и печальное, что в моем понимании – выше, глубже, дальше и несказанно чудесней изначального замысла. Я крайне доволен тем, что все‑таки родилось путем сложения наших, может быть, и противоположных, векторов. И я еще раз повторюсь: все громче и чаще раздающиеся в последнее время многомассовые нарекания в мой тщедушный адрес – что, мол, я изгадил янкины песни, чересчур ужесточив и испачкав «аккомпанемент» и общее звучание, я думаю правомерны и сугубо справедливы. Да, я внес в ее песни несвойственную ей жестокость. Но посмотрите – что же все‑таки из этого вышло – какой залихватский, вопиющий и нежданно‑негаданный результат!

В заключении хочу сообщить, что в эти альбомы вошли вкрапления из янкиного тюменского бутлега Деклассированным Элементам, что, на мой взгляд, их только усилило и украсило.

 

Е. Летов.

«КонтрКультУра», Москва, 03/91 г.

 

 

«Ангедония/Домой!» – 1989, (Гроб Records)

 

Продюсер и звукоинженер – Егор Летов.

Нижеследующие экзорциссы представляют собой попытку рецензии на эти два альбома. И, поскольку оная попытка многим может показаться не совсем правомочной, позволю себе небольшое введение, в смысле – обоснование.

Что представляет собой любая рецензия (а шире – всякое умствование) на рок‑альбом или любой другой продукт этой сферы духовного производства? Прежде всего – сведение многозначного  (т. е. в данном случае – альбома; кстати, наверняка, его можно назвать в данном контексте и художественным образом, сокращенно ХУ.О.) к однозначному  (т. е. исследовательскому тексту).

ХУ.О. в рок‑музыке многозначен вследствие уже самой своей структуры и апосеологически, поскольку являет собой единство смысла субъективного (что вкладывает в него сам создатель), и объективного (как понимают его слушатели), и онтологически, поскольку это продукт синкретического искусства, где смысл возникает на пересечении музыки, текста, визуального ряда и т. д., существуя в системе «знак‑символ». То есть рок‑н‑ролльный ХУ.О. в принципе не может быть сведен к какому‑то одному смыслу. Тем не менее существует и развивается рок‑журналистика, реализующая себя в системе «знак‑понятие со строго ограниченным объемом». Означает ли все вышесказанное, что она не имеет права на существование? Разумеется, нет. В виду той простой причины, что оная рок‑журналистика (да и рок‑эстетика, если таковая появится) и не должны претендовать на полное объяснение ХУ.О., обнаруживая и реализуя в тексте лишь один из возможных аспектов его, точно также как никакое ограниченное число слушателей не является достоверным критерием ценности произведения, и точно так же как сам автор не является единственным источником своего творения.

Т.е., возвращаясь к конкретике, в мою задачу может входить лишь интерпретация  (одна из многих возможных) этих альбомов, но никак не полное их объяснение.  Эта задача (полного объяснения) может быть решена, да и то не абсолютно, лишь на пересечении нескольких работ, одна из которых представляется сейчас вашему вниманию (если, конечно, она заслуживает этого).

Итак, перед нами два альбома: Ангедония (видимо, психологический термин, означающий отсутствие желания жить) и Домой, принадлежащие одной исполнительнице и спродюсированные, записанные и сметанные одновременно одним и тем же человеком. Уже эти, чисто внешние, причины дают нам право назвать их «двойником», т. е. единым альбомом из двух частей, даже если сами авторы их так не мыслили, все равно, на уровне подкорки перекличка присутствует. Но, разумеется, одного внешнего недостаточно. Поговорим о внутреннем единстве (если оно присутствует), т. е. о концепции.

Отметим сразу крайнюю неразработанность этого понятия в отечественной рок‑журналистике. А точнее – отсутствие более или менее законченных попыток его определения. Ввиду этого позволю себе дать свое собственное, заранее с благодарностью принимая все критические замечания. Итак, концепция – это, с одной стороны, некая проблема, которая в той или иной степени решается в номерах данного альбома, а с другой – ответ на нее (проблему), который проявляется при восприятии всего альбома, т. е. не сводим к какому‑то одному его элементу. Под элементами здесь я понимаю не только песни, но и название, и обложку, и эпиграфы. Концепция является не только сознательной, но и (может даже в большей степени) бессознательной установкой автора, ввиду своей (как и всего альбома) многозначности.

Таким образом, если сказано, что эти два альбома представляют собой две части единого целого, нужно доказать, что в них решается какая‑то единая проблема. И этому условию Ангедония/Домой  – удовлетворяют вполне. Здесь делается попытка определить положение в «обществе развитого социализма» «деклассированных элементов», т. е. людей, принципиально с ним не совпадающих и рефлексирующих по этому поводу (хотя это, кажется, одна из характеристик несовпадения – «винтик» о своем месте в механизме задумываться не должен). Две части демонстрируют два способа осознания этой проблемы: «извне» – мир, в котором я нахожусь, и «изнутри» – я в этом мире.

Разберемся поподробнее. Ангедония открывается простым и ясным положением: «Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам…» Далее идея развивается: что есть в таком мире человеческие качества, чувства («От Большого Ума», «Берегись!», «Рижская»), даются великолепные зарисовки («Медведь Выходит», «Декорации», «Гори, Гори Ясно») и, наконец, вывод – «Ангедония», alles genük, нельзя жить в этом кошмаре.

Стоит отметить отличный mix. Если в начале 60‑х Спектор строил «стену звука», то сейчас Летов сооружает что‑то вроде «лавы звука». Ударные, которые вносят структурность, убраны назад. Впереди – бас и скрежещущая, воющая, шуршащая гитара. Торжество энтропии. Когда включаешь на полную громкость, ЭТО начинает ползти на тебя, подавляя и засасывая. Саунд отлично дополняет концепцию: алогичный, липкий, ползущий, засасывающий мир.

Та же атмосфера на второй стороне. Хоть жить и противно, и не нужно, жизнь продолжается помимо твоей воли. Домой демонстрирует нам эту жизнь в сингулярном плане. Вначале общий фон: «На Черный День», затем детально, через «мы» («Деклассированным Элементам», «Продано») и через «я» («Полкоролевсгва», «Я Стервенею», «Рижская»). И каким же оказывается место такого рода личности (и личностей) в такого рода мире? Да разумеется – одиночество. Тотальное, галлюцинирующее[32], чреватое суицидом одиночество. Выхода нет. Строчка в последней песне «Домой!..» своей иррациональностью подчеркивает безысходность. Куда, домой? Здесь наша Родина, сынок.

Вполне понятный вопрос и не менее понятный ответ, к которому я полностью присоединяюсь. Концепция присутствует и ясно реализована.

Качество записи, по сравнению с предыдущими работами Летова, заметно возросло, что объясняется, видимо, АУКЦЫОНовской порто‑студией. Все, что нужно, слышно. И фрагменты «индустриального хэппенинга» вполне в кайф.

Касаясь инструменталистов. Похоже, что древний принцип «Дворец строится из тех же кирпичей, что и хижина», продолжает действовать, и время для ГрОба летит незаметно. Но это так, брюзжание. На своей территории (панк‑рок) они вполне неуязвимы.

Своеобразны соло Джефа. Что‑то среднее между колокольным звоном и балалайкой. Как жаль, что люди с такой головой лишены возможности адекватно воплощать свои замыслы в жизнь! (Это относится и к Летову).

Барабаны, как уже было сказано, отведены назад, поэтому рассмотреть их внимательно не представляется возможным. Там же, где они слышны (тюменские записи), все так элементарно, что сказать опять‑таки нечего.

Но в целом, все – в кайф. Это – панк, и стилистика соблюдена полностью.

Теперь выводы. Что же в конце концов из этого следует? Что за альбом мы получили? Здесь автор опять возвращается к выспренности. Это – отличная панк‑лирика. Раньше у нас был один рациональный Летов, логично доказывающий, что жизнь – говно. Теперь появилась эмоциональная Янка, говорящая то же самое, но на более чувственном уровне. У медали сибирского рока появилась вторая сторона.

Нужно отметить еще одно достоинство Янки. У нее чисто женские стихи. Немногие наши рокерши (ко всему тому, что большинство из них носят этот титул явно незаслуженно), могут похвастаться этим. «Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах» может сказать только «она», никак не «он». А «Рижская»?

Дай ей Бог дальнейших успехов!

 

И. Ван.

 

От издателя (А. Разумов).

Необходимо отметить, что рецензия на Ангедонию/Домой была написана задолго до трагического события в мае 1991. Автор передал рецензию непосредственно самой Янке и получил от нее одобрение и подтверждение о совпадении точки зрения И. Вана с собственным восприятием альбома.

Так что это никак не заметки по поводу…

 

Томск, 1990 г.

 

 

Ангедония/Домой! (MC/CD) – 1995 (ВSА)

 

Рецензии:

 

Ангедония (р) 1990

 

Один из последних альбомов «сибирского подснежника». Чрезвычайно депрессивная музыка. Саунд напоминает незабвенный ГрОб: грязный фузз, монотонный бас и гитарка сбоку. Временами атональные запилы для оживляжа. Все это выгодно оттеняет янкин голос. Много чисто русских образов: озера, медведи, дома. Но совковость забивает все! Прямо‑таки посткакой‑то психоделизм. Беззащитность в детских считалках. Пронзительность сродни башлачевской. Невольно вспоминаешь Мамонова: когда кругом тьма, появляется свет. Но цена этому свету слишком велика…

Доступно на кассетах…

 

Домой!

 

Янка Дягилева успела всего за несколько лет стать культовой фигурой русского поэтического рока. Ее можно сравнивать со многими – внешне она напоминала Дженис Джоплин, балладными распевами – Джоан Баэз, фольклорными интонациями – Боба Дилана. И в тоже время Янка была не похожа ни на кого. В ее песнях как в зеркале, отразилась радость и боль загадочной русской души.

Альбом Домой! Был записан Янкой Дягилевой в 1989 годуй включает лучшие из ее ранних работ. Издается впервые.

 

Вкладка к МС, «Звукореки», 1995 г.

 

 

Ангедония

BSA Records (CD, МС)

 

Ангедония – диагноз, поставленный Янкой этому, увы, столь несовершенному миру. Нет, не боролась она, подобно Егору с Ромычем, на невидимом рок‑н‑ролльном фронте. Все ее творчество – крик о помощи еще не заболевшим полным отсутствием радости.

Вероятно, это один из ее самых мрачных альбомов. В первых песнях («По Трамвайным Рельсам», «От Большого Ума») еще есть проблеск надежды, желание вырваться из бредового мира серых фуражек и кабинетов, где с портрета улыбается «железный Феликс», хотя попытки уйти от всего этого могут оказаться неудачными… Жесткий саунд по‑летовски надрывной гитары сменяется ритмичным боем акустики («Медведь Выходит»), лаконичным рассказом о том, как борются за право на жизнь загнанные в угол. На смену этому приходит тотальная истерика («Декорации»), а она замещается состоянием внутренней опустошенности («Мы По Колено», «Берегись»). После навеянной летовским сарказмом «Гори, Гори Ясно», «Рижская» выглядит, как депрессивно‑обреченная.

Две последние песни стоят особняком. «Чужой Дом» как бы подготавливает нас к восприятию картины мира, разворачивающейся в заключительной композиции («Ангедония»). Собственно говоря, песней ее уже никак не назовешь, это, скорее, масштабное noise‑полотно, представляющее господство ангедонии. Становится ясно, что все предыдущие песни альбома были лишь прелюдией. Здесь и взгляд на окружающее через призму собственного «я» («Убили меня, значит, надо выдумывать месть»), и емкий образ Родины («Православная пыль, ориентиры на свет – соляные столбы…»), и саркастически‑безнадежные ужасающие «картинки» («Сатанеющий третьеклассник во взрослой пилотке со звездочкой повесил щенка – подрастает надежный солдат…»). В целом выстраивается, как бы постепенно собирается, подобно мозаике, огромное изображение вселенского Апокалипсиса, в котором растворяются все «Я» и «Мы», выплеснувшие свою истерику в первых песнях… Вокальная партия основана на интонациях русского народного плача‑причета, которые своеобразной путеводной нитью проходят не только через альбом, но и через творчество Янки. Только если в песне «От Большого Ума» все распевы звучат мягко и придают свойственную русским песням лиричность и задушевность, то в «Ангедонии» они, подобно набату, предвещают чуть ли не конец света, а сама Янка предстает перед нами уже не просто страдающей русской девушкой, но женщиной‑символом, эдакой юродивой провидицей.

Впечатление от альбома остается странное: борьба за свои идеалы, за свой мир, истерика одинокого человека, не согласного на примирение с действительностью, вдруг начинают казаться чем‑то совсем неважным и незаметным, когда на первый план выходит всепоглощающий ужас перед фантомом, название которому – Ангедония.

 

Домой!

BSA Records (МС, CD)

 

Тексты и мелодика абсолютно всех песен настолько сильны, что каждая из них могла бы претендовать на то, чтобы стать хитом. Разумеется, хитом не в том смысле, что звучит из каждой машины, каждого окна и распевается на всех углах абсолютно всеми, а, скорее, хитом – визитной карточкой. Собственно говоря, так, наверное, и происходит: с первых нот, с первых аккордов янкины песни всегда узнаваемы.

Альбом оставляет после себя совершенно иное впечатление, нежели Ангедония. Там последние две вещи почти начисто стирают все эмоции, возникшие от первых песен. Здесь другое. Запоминается каждая из композиций, зацепившая чем‑то своим: либо цепью ассоциаций («На черный день усталый танец пьяных глаз, дырявых рук, второй упал, четвертый сел, восьмого вынесли на круг…»), или «ревущим» саундом («Продано»). А есть песни, которые просто пугают. Невозможно, например, представить себе, что песню «Пол‑королевства», которая дарит нам столько тепла, любви и какой‑то беззащитности, и идущую следом «Я Стервенею» написал один и тот же человек. Такой потрясающий контраст между мягкой лиричностью первой композиции и агрессией второй приводит в состояние шока.

В альбоме нет резкого перехода между собственно песнями и более монументальными композициями. Разнообразие аранжировок и саунда при достаточно ограниченном количестве инструментов и разных студийных эффектов – все это не позволяет выделить что‑то отдельно и воспринимать, как центр, как кульминацию альбома. Скорее, внимание слушателя переключается здесь от одной стороны жизни к другой, от песни к песне, и, все же, самый яркий след в памяти оставляют «Крестом И Нулем», «Продано» и «Домой!», в которых, кажется, боль буквально перехлестывает через край, и поются они практически на пределе…

Нет, не протестует Янка против особого резона, где «…все с молотка» и где волей‑неволей приходится «коммерчески успешно, принародно подыхать». Протест здесь, скорее, внутренний, неприятие всего окружающего кошмара своей душой, от чего, как это ни ужасно, ничего в этом мире не изменится. Как реакция появляется или сарказм («Я Неуклонно Стервенею»), или уход в себя, временное успокоение («Пол‑королевства»). Такое впечатление, что весь альбом – выражение боли в различной ее степени.

 

Настя Бартенева. «FUZZ», Санкт‑Петербург, 28/95 г.

 

 

 

Б. ПОСМЕРТНЫЕ АЛЬБОМЫ

 

Не Положено (LP) – 1992 (Тау‑Продукт)

 

side one:

 

1. Мы По Колено (1’49)

2. Только Дождь Вселенский (0’53)

3. Под Руки В Степь (Стаи Летят) (2’08)

4. Фальшивый Крест (Декорации) (1’12)

5. Деклассированные Элементы (3’12)

6. Особый Резон (2’29)

7. Неволя Руками (Reggae) (1’50)

8. На Черный День (2’23)

9. Берегись (2’18)

10. Я Повторяю 10 Раз И Снова (Печаль Моя Светла) (0’52) side two:

 

11. По Трамвайным Рельсам (2’09)

12. А Ты Кидай (Рижская) (1’27)

13. Про Медведя (Медведь Выходит) (1’13)

14. Я Неуклонно Стервенею (2’21)

15. Я Оставляю Еще Пол‑королевства (1’39)

16. Не Догонишь, Не Поймаешь (Гори, Гори Ясно!) (2’15)

17. От Большого Ума (3’40)

18. Домой! (3’42)

total time: 38’00

 

Янка – гитара, вокал

Егор – эл. гитара, вокал, перкуссия

 

Редактор К. Кувырдин.

Реставрация студии РЕСТОН – август 1991, реставратор Б. Смирнов.

Дизайн П. Павлик, А. Масленников.

 

(Издание альбома Не Положено (1987 г.), переработанное и дополненное.)

Рецензии:

 

ПОД КАБЛУКОМ ПОТОЛКА

Не Положено

 

«Все‑таки это состоялось – все эти наши кривые, дурацкие, дерзкие и отчаянные песенки и альбомчики. Вся эта наша ГрОб‑музычка», – утомленно, но гордо писал Егор Летов в 1990 году в журнале «КонтрКультУра». И вот теперь дебютирует на виниле фирма «ГрОб Рекордз» при посредничестве «Bo’N’Da Records». Все сие есть «ТАУ‑продукт», как у Высоцкого была песня про «Тау‑Кита». Действительно, чем‑то инопланетным отдается.

Запоздалое появление дисков Янки и ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ (записанных в 1987‑88 гг.) по социальному значению для отечественной рок‑культуры трудно переоценить. Это – глас осмысленной оппозиции, явно враждебной к сложившемуся рок‑истеблишменту, вопль надрывный и страстный, и адекватное эхо «корчей безъязыковой улицы» (в подземных переходах Невского, кажется, еще поют «Все Идет По Плану»), и торжественная дефлорация российской музыкальной индустрии – в плане приобщения к «табуированной лексике». После романов Э. Лимонова и фильмов К. Муратовой, теперь на пластинке «великий и могучий» предстает без ханжеских «фиговых листков». Но в первую очередь – это МОМЕНТ ИСТИНЫ. В сознании артефактом современной культуры творчества столь неординарных, талантливых людей, уже неоспоримо «состоявшихся», есть что‑то от покаяния. Тем более, что для Янки оно пришло посмертно.

«Мы под прицелом тысяч ваших фраз, – а вы за стенкой, рухнувшей на нас», – поет Янка. Трудно писать о ней. Потому что надо слышать этот пронзительный крик, напряженный, как линия электропередачи, выговаривающий страшные, жалобные, большие слова. Они настойчиво бьются, стучатся в сознание – и строчки наслаиваются, «заводной калейдоскоп звенит кривыми зеркалами, колесо вращается быстрей» – возникает зыбкое, неуютное, тревожное состояние. А в голосе – нерасплесканная, истовая любовь к жизни, совершенно русская, какая‑то крестьянская девичья тоска, и тут же урбанистическая холодная усталость. Вот так – «очень в точку, если в одиночку».

На янкином альбоме ощутимо присутствие Егора – то жужжит его «зафузованная» электрогитара, то звучат подстукивания и прочие шумы. На «двойнике» ОБОРОНЫ есть тема, сочиненная ими вместе. Как Янка, Егор побывал «под струей крутого кипятка», и обварившись, мучается, и песни из него выходят вместе с грязью, с кровью и гноем. Это крамольный, брыкающийся, богохульствующий, матерящийся альбом, и это – самое рок‑н‑ролльное, что выросло за последнее время на отечественной ниве.

…«У каждого из нас быть могут разные ходы, но цель у нас едина – суицид», – в этих словах, напоминающих знаменитый тезис А. Камю («Есть лишь одна по‑настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства» – «Миф о Сизифе») – не цитата классика, но зерно еще одного программного заявления Егора: что настоящий рок есть нечеловеческая музыка, и истинные рокеры уже мертвы. Подобная экзистенциальная критика действительности требует незаурядного мужества, ведь сразу же приходит потрясающее все существо автора прозрение: «А вы остались такими же!!!» Наверное, поэтому Летов теперь распустил ОБОРОНУ и замолк.

Жуткие слова пропела и Янка: «Кто не покончил с собой, тех поведут на убой…» Но именно в том, что эти два человека доверчиво отдали нам самих себя, и заключается надежда. А может быть, вера: не раздавит бытие, этот «каблук потолка», услышат, поймут, и что‑то изменится. Настанет «великий праздник босоногих идей».

 

А. Курбановский.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 9/93 г.

 

 

Не Положено (р) ’92 Тау Product

 

Первая и, на мой взгляд, последняя пластинка легенды рок‑н‑ролла Янки Дягилевой. Запись для выпуска была сведена еще в конце 1991 года, а увидела свет только сейчас. Материал этой работы известен почти всем (кто хотел), так что я не вижу смысла его представлять. Единственное, о чем можно пожалеть – это тираж, который составляет всего 5 тысяч, и уже сейчас купить эту пластинку практически невозможно.

 

«Пятая Стена», № 24(5), май 1993 г.

 

 

Стыд И Срам (акустика) (МС) – 1991

 

1. Выше Ноги От Земли

2. На Дороге Пятак

3. Про Чертиков

4. Придет Вода

total time: 20’00

Янка – гитара, голос

Записаны в 1991 году в Новосибирске. Были использованы при записи следующего альбома.

Рецензии:

 

из ПАНКИ ИДУТ РОМБОМ

Стыд И Срам (акустика)

 

…Альбом Янки Дягилевой Стыд И Срам можно смело назвать мухляжом со стороны студии «Колокол». Как стало известно из достоверных источников, янкиных песен там всего на 15 минут. Остальные же 15 минут – записи певицы Ники, которая голосом и манерой похожа на Янку, но копия, как известно, всегда хуже оригинала. «Колокол» же умело играет на имени певицы. Стоит ли ему подыгрывать?

 

Костя Хаеровский, Юрсон Припанкович.

«Глагол», Москва, 1993 г.

 

 

Стыд И Срам (MC/LP) – 1991

 

side one:

 

1. Выше Ноги От Земли (4’42)

2. Столетний Дождь (2’41)

3. На Дороге Пятак (4’14)

4. Песенка Про Паучков (2’37)

side two:

3. Про Чертиков (4’36)

6. Нюркина Песня (3’45)

7. Придет Вода (9’40)

total time: 35’00

 

Янка – вокал, гитара

Сергей Зелинский – бас, гитара

Игорь Жевтун – гитара

Егор Летов – гитара, бас

Кузьма Рябинов – электроорган

Аркадий Климкин – ударные

 

Записано в разное время с 1988 по 1991 в Иркутске, Новосибирске и Омске.

Собрано и сведено Егором Летовым в июне 1991 г. На ГрОб‑Студии.

Помогали: Игорь Жевтун и Сергей Зелинский.

Реставрация: Борис Смирнов, студия «Рестон».

Все песни: Яна Дягилева.

Продюсер: Егор Летов.

Исполнительный продюсер: Евгений Грехов.

Дизайн: Я. Дягилева, Е. Летов.

Художник: Николай Иванович Буданов.

Фото: А. Кудрявцев, В. Конрадт, Е. Колесов.

Спасибо: Анне Волковой (вокал в «Нюркиной Песне»), Валерию Рожкову, Игорю Краснову и Игорю Степанову за предоставленные фонограммы и содействие в работе.

 

(Одно время, до издания в 1994 году фирмой «Золотая Долина» на LP и переиздания BSA в 1995 году на CD, фигурировал под названием Песни После…)

Рецензии:

 

из ВОЙНА С КАРТОНОМ ЗАКОНЧЕНА

 

– Чем ты сейчас занимаешься?

– Свели янкин посмертный альбом под названием Стыд И Срам. Это семь ее песен: четыре записаны под гитару в какой‑то общаге. Наложили бас, гитару, барабаны и все это дело свели. Плюс к этому три акустические. Этих вещей нигде не было. Свой двойник собираемся выпустить на виниле. Зимой собираюсь снимать в Новосибирске фильм на 40 минут. Это будет огромный наворот, который начнется от каких‑то урбанистических вещей ассоциативного ряда.

 

Интервью с Е. Летовым.

«Ленинская Смена», Горький, 15.09.1992 г.

 

 

из статьи: ПАНКИ ИДУТ РОМБОМ

Песни После…

 

Песни После… Под таким названием в «Колоколе» продается сорокапятиминутный сборник янкиных песен в электрической обработке Егора Летова. Последние же три песни этого сборника, «Евангелие», «Моя Свобода» и «Глина Подскажет» принадлежат перу и гитаре самого Егора.

 

К. Хаеровский, Ю. Припанкович.

«Глагол», Москва 1993 г.

 

 

ПОКАТИЛОСЬ ЛИЦО

ЯНКА. Стыд И Срам  (ГрОб Records & Золотая Долина)

 

Вторая пластинка Янки поражает тяжелой плотностью саунда и какой‑то монументальностью пропорций. После воздушных, легко рвущихся, акустических штрихов Не Положено (1991) , здесь – отвесная стена звука, четыре длинные электрические композиции (последняя – с четырехминутной кодой!), «перефузованная» летовская гитара и сумасшедше завывающий электроорган, стремительно, кубарем катящийся куда‑то голос… Не спасает даже «Столетний Дождь» – с кашляющим громом, шелестящей водой – она всего лишь струится по плотно пригнанным блестящим кирпичам. Есть в этой стенке одно‑единственное окошко – прозрачная «Нюркина Песня», позволяющая заглянуть в теплое нутро, в «бабскую правду», согласно которой, как уверял классик, дважды два – стеариновая свечка. У Янки дважды два – «огородное горе луковое», то самое, с которым очень страшно засыпать.

Если выше ноги от земли поднимать, как просит Янка в первой же песне, то, наверное, можно полететь. Только – можно не всем. Сама‑то она, ясно, летала – и над полем, где ягода, и над морем, где погода, над недостроенною башенкой, незасеянною пашенкой, выше резинового солнышка… А там, откуда она взлетела – то есть, у нас, грешных – может, что‑то и было, да гнильем поросло: верно ведь подметила девка – «утонуло мыло в грязи»…

Янкин текст настолько силен, что как бы растворяет цитаты: «Поплыли туманы над рекой», «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит» – кажутся ее собственными, живыми, органичными строчками. А может быть, она просто – «беленькая косточка» от кости той исконной, наивной патриархальной мудрости, что и не предполагает завистливого авторства. Действительно, кто это придумал: «покатилось лицо по камням, по следам», «зима и лето одного цвета», «не сохнет сено в моей рыжей башке»…? Кажется, что всегда стояли вместе этакие пасмурные, жалобные, хлесткие, как осенний ливень, и столь же анонимные слова. Как всегда была и всегда будет Янка – на стыд нам и на срам.

Это так, потому что в отличие от многих из нас, расплывчатых и пока неопределенных, Янка – уже настоящая. Очень хочется верить, что как бытовые дрязги, так и разную политическую шелуху сметет своим хвостом с подоконника серый котейка с обложки – герой замечательной картины Николая Ивановича Буданова. А пластинка эта – останется.

 

А. Курбановский. «FUZZ», Санкт‑Петербург, № 18/95 г.

 

 

Я Оставляю Еще Пол‑королевства (сборник) (МС) – 1992

 

1. Пол‑королевства

2. Ничего Не Вижу

3. Только Дождь Вселенский

4. Стаи Летят

5. Рижская

6. Белый Свет

7. Нюркина Песня

8. Сад

9. Старость – Не Радость*

10. Печаль Моя Светла

11. Особый Резон

12. Мы По Колено

13. На Черный День

14. Я Стервенею

15. Продано

16. Гори, Гори Ясно

17. Пол‑королевства

18. Берегись!

total time: 45’00

* – в других записях не встречается.

 

Столетний Дождь – 1993 (Гроб Records/ДЭВИ КОМПАНИ/J‑Records МПЦ/ ЭТАЖОМ НИЖЕ)

 

total time: 90’00

Рецензии:

 

Столетний Дождь

 

Известный московский менеджер и редактор журнала «Этажом Ниже» А. Джулиан записал и выпустил т. н. посмертный магнитоальбом Янки Столетний Дождь. Альбом записан на двухкассетный «JVC» и включает 30 янкиных песен (в том числе не входивших в канонические студийники), на которые Джулиан наложил ритм‑секцию и, кое‑где, гитару (а кое‑где использовал готовые соло Е. Летова). В результате возник прецедент, вокруг которого неизбежен серьезный шум. Как ближайшая аналогия, вспоминаются две школы работы с творческим наследием Дж. Хендрикса – английская и американская. Англичане ратуют за почтительную аутентичность новых записей, а американец А. Маршалл добывает все новые и новые репетиционки Джими, украшая их в студии басом и барабанами (правда, в отличие от Джулиана, играет не сам, а приглашает профессионалов). Англичане же считают подобные действия кощунством и обвиняют Маршалла в связях с Гэсом Холлом.

В нашем случае на английских позициях обещает оказаться подавляющее большинство деятелей русского суицидального андеграунда.

 

Сергей Гурьев (Москва).

«ЭНск», Новосибирск, 4/93 г.

 

 

«Столетний Вождь» (90 мин.)

Гроб Records/ДЭВИ КОМПАНИ/J‑Records МПЦ/ЭТАЖОМ НИЖЕ/1993

 

Это сборник практически всех песен Янки (всего 30). Уникальность этого магнитоальбома в том, что все вещи переиграны и аранжированы совсем по другому московской группой ДОМАШНИЙ АРЕСТ. Но поет все‑таки Янка. Некоторые песни остались в традиционной ГО‑шной обработке. Некоторые – с современными рэповыми заморочками, а некоторые композиции выполнены в шумовой обработке. Гордость альбома – две песни: «Пауки В Банке» и «Столетний Дождь», которые не встречаются в официальных янкиных работах. Слушать альбом очень интересно, ну а для тех, кто любит творчество Яны, это просто подарок.

P.S. В студии МПЦ распространяется бесплатно.

 

«ЭНск», Новосибирск, 5/93 г.

 

 

Акустика (CD) – 1996 (APEX Ltd.)

 

1. По Трамвайным Рельсам

2. Рижская

3. Особый Резон

4. Берегись

5. Продано

6. От Большого Ума

7. Еще Пол‑королевства

8. Деклассированным Элементам

9. На Черный День

10. Стаи Летят

11. Гори, Гори Ясно

12. Домой!

13. Ангедония

total time: 42’00

Все песни написаны и исполнены Янкой.

Записано в феврале 1989 года Олегом Ковригой.

Ремастеринг 1996 года РИА «Марафон».

Фото А. Маркова и из архива С. И. Дягилева.

Художник Василий Гаврилов.

Рецензии:

 

Акустика. Apex Ltd. (CD)

 

Трижды удостоенный

отзывчатой дубиной по граненой башке,

Продолжал настойчиво

стучаться в ворота, пока не задохнулся

От собственной дерзости…

 

Запись сделана в феврале 1989 года и получила возможность увидеть свет благодаря Олегу Ковриге – счастливому обладателю большого количества раритетных записей наших великих «мертвецов», к счастью, сохранившихся и дошедших до нас. Классический набор известных вещей («По Трамвайным Рельсам», «Особый Резон», «Домой!», «Ангедония» и др.) представляет собой одну из версий их звучания, на этот раз в акустике. Оформлен сей сборник умело и без излишеств, как и подобает в подобных случаях. Серия архивных фотографий напоминает о том, какой она была, эта «влюбленная Офелия», безвозвратно ушедшая за горизонт.

Многие ли согласятся с тем, что «честному человеку жить не гоже!?..» Едва ли. Так поступали и поступают лишь те, для кого окружающий мир однажды превратился в спичечный коробок, неспособный вместить в себя все немыслимое сумасшествие, переполняющее и неизбежно ведущее человека к «верному средству от всех неудач». Эсхатологическое настроение всецело охватывает сознание индивида, и он уже не в силах противостоять мощной волне фатализма, захлестывающей и уносящей его страждущую душу в запредельные просторы мирового бытия. Ей говорили: «Берегись!» Они – это носители «огнедышащего здравомыслия», «фундаментально‑изумительного инстинкта выживания». Ей с ними было не по пути, и потому она продолжала упрямо, стиснув зубы, идти вперед «по трамвайным рельсам», утверждая своими песнями «тотальный СТЫД и ПОЗОР человеческого бытия – всей его слюнявой спичечной культуры, его манных благ, рукопашных надежд и червячно‑затейливой природы». Но в один прекрасный миг необъятная вселенная страшной лавиной обрушилось на ее подсознание и… что‑то сломалось внутри. На место бесстрашия и решимости пришли подавленность и растерянность, короче, ангедония. «В безвременном доме за разумом грохнула дверь», комната стала тесной и душной, оконные дыры слились со стенами, образуя тем самым замкнутое пространство, а бесконечно безумный взгляд так и застыл на «ржавом потолке» одиночной камеры. Личная трагедия, вобравшая в себя боль за все человечество, вылилась в «нешуточные песни про румяные сласти/про пыльные пропасти и прочие напасти». Так что слушайте, внимайте, а вдруг и вам сгодится на «черный день».

 

Надя Кашликова.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 11–12/96 г.

 

 

ЯНКА. Акустика

 

Когда Янка Дягилева давала свои главные концерты и делала самые известные записи, перестройка была не то что в разгаре – стропила прямо‑таки пылали и чадили, крыша ехала, а во всю ивановскую летели щепки и искры. И многие из тех, кто строгал перестройку в пределах отдельно взятого Садового кольца, дивились: «А чо так мрачно‑то?» А она пела то, что было на самом деле – вне программы «Взгляд» и фильма «Асса».

Янка не делала никакой перестройки и не писала «мрачных песен», она жила и пела. Когда она пропала, обожатели и приятели ее толком и не искали: в Москве накручивал телефон художник Кирилл Кувырдин, а ему отвечали в глухую сибирскую трубку: «Да вернется, с ней это бывает».

Но потом журналист Щекочихин, в глаза ее не видавший и песен ее не слыхавший (наверное, до сих пор), по просьбе юных друзей послал какую‑то особую телеграмму тамошним начальникам. Через день милиция нашла ее в речке.

Компактный диск Акустика, только что выпущенный фирмой «Apex Records», запечатлел главные песни Янки в самом чистом, акустическом виде, безо всяких жестяно‑«каструльных» псевдопанковских аранжировок Егора Летова. Запись была сделана в феврале 1989 года Олегом Ковригой, известным энтузиастом и специалистом самопальных записей тех лет. Это одна из лучших ее записей, и если кто‑то хочет не припомнить смутно и не вычислить из пожелтевших газет, а почувствовать, что было в те годы на самом деле – он обязан купить этот диск.

 

О. П.

«Новая Газета», Москва, № 40, 28.10–03.11.1996 г.

 

 

 

 

В. НАИБОЛЕЕ ЧАСТО ВСТРЕЧАЮЩИЕСЯ КОНЦЕРТЫ

 

ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ на тюменском панк‑Фестивале (МС) – 1988

 

total time: 20’00

 

Концерт в Кургане 01.08.88 (с ИНСТРУКЦИЕЙ ПО ВЫЖИВАНИЮ) – 1988

 

1. Декорации

2. Мы По Колено

3. На Черный День

4. По Трамвайным Рельсам

5. Я Стервенею

6. От Большого Ума

7. Рижская

8. Берегись!

9. Деклассированным Элементам

total time: 28’00

 

Красногвардейская (MC/CD) – 1998 (отделение «Выход»)

 

1. По Трамвайным Рельсам

2. Рижская (А Ты Кидай…)

3. Особый Резон

4. Берегись!

5. Продано

6. От Большого Ума

7. Деклассированным Элементам

8. Пол‑королевства

9. На Черный День

10. Стаи Летят

11. Гори, Гори Ясно!

12. Домой!

13. Ангедония

+

14. Пауки В Банке

15. То Не Ветер Ветку Клонит…

total time: 47’00

Голос, гитара, музыка и тексты всех песен – Янки Дягилевой, кроме 15: музыка – А. Варламов, слова – С. Стромилов.

Записано Олегом Ковригой на квартирном концерте около метро «Красногвардейская» (Москва) в феврале 1989 года; кроме 14 и 15 – использованы записи из коллекции Алексея Маркова (с) 1989.

Цифровая реставрация записей и мастеринг – Евгения Гапеева.

При оформлении использованы фотографии А. Кудрявцева и из архивов Дмитрия Волынского и Александра Кушнира.

Дизайн и цветоделение – O. V. Design Studio, Дмитрий Дзюба (с) 1998.

(Переиздание альбома Акустика с добавлением бонусов 14 и 15 – в других записях не встречаются. Выгодно отличается от Акустики сохраненной атмосферой квартирника).

 

Квартирник в Харькове с Е. Летовым 28.02.89 (MC) – 1989

 

Егор:

1. Лед Под Ногами Майора

2. Новая Правда

3. Парадокс

4. Насрать На Мое Лицо

5. Система

6. Все Идет По Плану

7. Мы В Глубокой Жопе

8. Сквозь Дыру В Моей Голове

9. Харакири

10. Новый 37‑й

11. Философская Песня О Пуле

12. Мертвый Сезон

13. Общество «Память»

14. Государство

15. Никто Не Хотел Умирать

16. Все Совсем Не То

17. Русское Поле Экспериментов

18. Поезд Ушел

19. Раздражение

20. Праздник Кончился

21. Амнезия

22. Боевой Стимул

23. Так Закалялась Сталь

24. Оптимизм

25. Второй Эшелон

26. Против

27. Все Как У Людей

 

Янка:

1. Особый Резон

2. На Черный День

3. От Большого Ума

4. По Трамвайным Рельсам

5. Рижская

6. Декорации

7. Берегись!

8. Гори, Гори Ясно

9. Деклассированным Элементам 10 Продано

11. Домой!

total time: 90’00

Список песен приводится по авторской росписи, в «бродячих» вариантах возможны расхождения в порядке и количестве песен.

 

Концерт в Иркутске (МС) – 1989

 

1. По Трамвайным Рельсам

2. Особый Резон

3. Мы По Колено

4. На Черный День

5. Рижская

6. От Большого Ума

7. Я Стервенею

8. Стаи Летят

9. Пол‑королевства

10. Декорации

11. Берегись!

12. Гори, Гори Ясно

13. Деклассированным Элементам

14. Медведь Выходит

15. Reggae

16. Продано

total time: 45’00

 

Концерт в МАМИ (МС) – 1989

 

total time: 30’00

 

Концерт в Барнауле (МС) – 1989

 

total time: 45’00

 

Концерт Памяти Д. Селиванова 03.06.89 (МС) – 1989 (Новосибирск. ДК Чкалова)

 

Рецензии:

 

из статьи: ПАНКИ ИДУТ РОМБОМ

 

Янка, БОМЖ, ПУТТИ (Ангелы) – на концерте памяти Дмитрия Селиванова, одного из основателей группы КАЛИНОВ МОСТ, гитариста ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. Оригинальность этой записи заключается в следующем: Янка поет песню «Продано», тут на сцену выскакивает Егор и начинает под скрежет янкиной гитары беспощадно материть публику, администрацию и организаторов концерта. Смысл матерщины в том, что все, мол, кругом продано, даже из смерти его друга пытаются выкачать деньги. Трудно иногда проследить егоровскую логику, но это как раз и прикалывает.

 

К. Хаеровский, Ю. Припанкович.

«Глагол», Москва, 1993 г.

 

 

Великие Октябри (MC) – 1989 (концерт в Питере)

 

1. Декорации

2. От Большого Ума

3. Домой!

total time: 15’00

 

Концерт на Фестивале Рок‑Акустика (МС) – 1990 (Череповец)

 

1. По Трамвайным Рельсам

2. От Большого Ума

3. Гори, Гори Ясно!

4. Особый Резон

5. На Черный День

6. Рижская

7. Продано

8. Ангедония

total time: 30’00

 

Выступление на Мемориале Башлачева в БКЗ «Октябрьский» 20.02.90 (МС) ‑1990 (Ленинград)

 

1. Гори, Гори Ясно!

2. Продано

3. Домой!

total time: 13’00

 

ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ в Москве (MC) – 1990

 

1. На Черный День

2. Особый Резон

3. Берегись!

4. Декорации

5. От Большого Ума

6. Деклассированным Элементам

7. Гори, Гори Ясно*

8. Домой!

total time: 40’00

* – вошла в сборник Я Оставляю Еще Пол‑королевства.

 

Концерт в ДК МЭИ с ГО. 17.02.90 (МС) – 1996 (Manchester Files)

 

side one:

1. Насрать На Мое Лицо

2. Бери Шинель

3. Раздражение

4. Я Не Верю В Анархию

5. Наваждение

6. Мы В Глубокой Жопе

7. Система

8. Перемена Погоды

9. Новая Правда

side two:

10. Кого‑то Еще

11. Все Как У Людей

12. По Трамвайным Рельсам

13. Особый резон

14. От Большого Ума

15. Домой…

total time: 50’00

Егор Летов – голос

Янка – голос, гитара (12–15)

Кузя «Уо» Рябинов – бас (1‑11)

Игорь «Джефф» Жевтун – гитара (1‑11), бас (12–15)

Аркадий Климкин – ударные

Сергей Зелинский – гитара (12–15)

Записано 17.02.90 в МЭИ Бертом Тарасовым.

Пересведено и реставрировано 4 апреля 1996 года Егором Летовым и Константином Рябиновым.

Все тексты и прочее: Егор Летов (1‑11), Яна Дягилева (12–15).

Дизайн: Дрон, Manchester Files.

Исполнительный продюсер: И. Дранкевич для Manchester Files.

Фото: Ю. Чашкин.

Спасибо Наташе Буяло, Сергею Гурьеву, Берту Тарасову.

Рецензии:

 

ЯНКА И ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА

КОНЦЕРТ В МЭИ

Manchester Files (МС)

 

Концерт в МЭИ, сыгранный двумя месяцами ранее таллиннского, отличается более мощным драйвом, энергетикой и живостью исполнения, хотя качество звучания оставляет желать лучшего. С другой стороны, неотстроенный звук без «умственно‑технических вывертов» придает записи панковскую окраску, ничуть не мешая ее восприятию. Как видно уже из названия, это один из немногих совместных концертов Янки и Егора – двух несомненных лидеров панк‑движения у нас в стране, которым всегда были присущи «концептуальный подход и принципиальная индивидуальность творческого мышления». Вся первая сторона – песни ГО, и только в «Бери Шинель» Янка по традиции пропевает заключительное «Like a rolling stone». Ее голос звучит так же уверенно, как и летовский, следуя за его вопиющим остервенением. Затем идут трогательная «Наваждение» (или «Сон Наоборот»), остросоциальная «Мы в Глубокой Жопе» и непримиримо дерзкие «Перемена Погоды» и «Кого‑то Еще». Заканчивала ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА свое выступление исполнением «Все Как У Людей», конечно же, с Янкой. В итоге получилось нечто общее, грозное и печальное, как безбрежный океан вселенской скорби.

Теперь очередь «ожить разноцветной рекой» была за Янкой. Четыре песни в электричестве – «По Трамвайным Рельсам», «Особый Резон», «От Большого Ума» и «Домой» – являются как бы продолжением «пулеметной ленточки» летовского слова. После всплеска его пламенной агрессии они звучат несколько мягче, заполняя пространство ощущением безысходности и обреченности. Таким был ее мир, освещаемый лишь тусклым светом еще теплящейся надежды на лучший исход. Потом все закончилось, и после тихого «спасибо большое…» она ушла в неизвестность, оставляя за слушателями право выбора: ни о чем не тужить, «вооружаясь консервными ножами безупречной логики», или же «заживо преисполниться святости, босиком протаптывать пути‑дорожки». А до рокового мая оставалось чуть больше года…

 

Н. К.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 9‑10/96 г.

 

 

Великие Октябри на Рок‑Азии 13.10.90 (МС) – 1990

 

1. Особый Резон

2. По Трамвайным Рельсам

3. Мы По Колено

4. Гори, Гори Ясно!

5. От Большого Ума

6. На Дороге Пятак

7. Продано

8. Деклассированным Элементам

9. Про Чертиков

10. Домой!

total time: 40’00

 

Концерт в Иркутске (МС) – 1990

 

1. По Трамвайным Рельсам

2. Рижская

3. Медведь Выходит

4. Гори, Гори Ясно*

5. Песенка Про Паучков**

6. Нюркина Песня

7. На Дороге Пятак

8. От Большого Ума*

9. Деклассированным Элементам

10. Про Чертиков

11. Пол‑королевства

12. Продано

13. Выше Ноги От Земли

14. Печаль Моя Светла

15. Домой!*

16. Особый Резон

total time: 60’00

* – вошли в LP Не Положено.

** – вошла в Стыд И Срам.

(Кроме того – редкий случай, когда Янка по ходу концерта отвечает на вопросы из зала.)

 

Последний Концерт (МС) – 1990

 

total time: 60’00

 

 

Г. УЧАСТИЕ В ДРУГИХ ПРОЕКТАХ

 

I. ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА

 

а) «Стих» – текст, декламация. Из альбома Тоталитаризм (1987).

б) «Печаль Моя Светла» – вокал, гитара, музыка, текст. Из LP Некрофилия (1987).

Рецензии:

 

из «ГРОБ‑ХРОНИКИ»

Некрофилия (1987)

 

Все песни 1987 года. Один из наипопулярнейших в народе моих альбомов. Писал его со страшным стремительным кайфом, высунув язык и прищелкивая пальцами. С любезного разрешения Янки включил ее впоследствии знаменитую песенку в свой опус. Писал его в июне 1987 года. Это, наверное, был мой самый горький и счастливый период жизни. Бурлящие пенные иллюзии и сокрушительные сокрушения. Праздник и похмелье.

 

Егор Летов.

«КонтрКультУра», Москва, 3/91 г.

 

в) «В Каждом Доме» – текст (совместно с Е. Летовым). Из альбома Так Закалялась Сталь (1988).

Рецензии:

 

из «ГРОБ‑хроники»

Так Закалялась Сталь (1988)

 

Все песни 1987‑го года. В «Новой Патриотической» подпевали (сопровождая сие лихими плясками и прыжками) Манагер и Кузя Уо. «В Каждом Доме» сочинили совместно с Янкой, до опиздения наслушавшись X‑MAL DEUTSCHLAND, SIOUXSIE & THE BANSHEES и прочего им подобного. Янка должна была замысловато подпевать вторым голосом – но, по причине раздирающе злой ругани между нами, имевшей место накануне записи, что даже привело к ее скоропостижному отъезду… этот вариант не состоялся.

Грустный и яркий альбом.

 

Е. Летов.

«КонтрКультУра», Москва, 03.91 г.

 

г) «Все Как У Людей» – подпевки. Из альбома Здорово И Вечно 1989).

д) «Бери Шинель/Like A Rolling Stone» – подпевки. Из альбома Русское Поле Экспериментов (1989).

 

II. КОММУНИЗМ

 

а) «Красноармеец, Тракторист и Кузнец» – голос. Из альбомов Коммунизм № 13 (1989) и Благодать (1990).

б) «Белый Свет» – вокал. Из альбомов Хроника Пикирующего Бомбардировщика (1990), Благодать (1990) и Благодать (1994).

Рецензия:

 

из ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ ТЕАТР В СТРАНЕ МЕРТВЫХ МЫШАТ

 

…«На Тебе Сошелся Клином Белый Свет» – вот уж дурацкая песня, по‑моему, а ведь у кого‑то замирало сердце и подступали слезы, а кто‑то пел ее вместо колыбельной ребенку – и именно так поет ее Янка, и именно так, по максимуму, начинаешь слушать ее.

 

Дм. Иванишен.

«ЭНск», Новосибирск, 2/92 г.

 

в) «Хроника Пикирующего Бомбардировщика» – металлофон. Из альбомов Хроника Пикирующего Бомбардировщика (1990), Благодать (1994).

г) «Как В Мясной Избушке Помирала Душа» – металлофон. Из альбомов Хроника Пикирующего Бомбардировщика (1990) и Благодать (1994).

д) «Сад» – вокал. Из альбома Хроника Пикирующего Бомбардировщика (1990). См. также Я Оставляю Еще Пол‑королевства.

е) «Ничего Не Вижу» – вокал. Из альбома Благодать (1990). См. также Я Оставляю Еще Пол‑королевства.

 

III. Lackmayers Eiland (сборник альтернативных групп) (CD) – 1995 (Mekka Concervecci)

 

Рецензии:

 

LACKMAYERS EILAND (ОСТРОВ ЛАКМАЙЕРА)

 

Данный 77‑минутный сборник включает 22 композиции «альтернативной» музыки; географический диапазон групп охватывает поистине всю Европу: от Германии до Греции и от Португалии до Сибири, да еще и для Америки место нашлось. Это второй компакт‑диск подобного рода (первый был в 1986 году), выпущенный «независимой» немецкой фирмой и составленный неким Доном Штандером. Россия представлена такими питерскими командами, как ЮГЕНДШТИЛЬ и НОЖ ДЛЯ ФРАУ МЮЛЛЕР, записями ЯНКИ и ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ, а также поэзией В. В. Маяковского. Присутствуют также ИВАНОВ ДАУН и САХАР – БЕЛАЯ СМЕРТЬ с Украины.

Хотя диск открывается синтезаторными разливами немцев SINGLE SWINGERS, общая его стилистика сдвинута в сторону экстремальных звучаний: на острове Лакмайера обитают крутые люди! На фоне размашисто играющих польских панков FARBENLEHRE очень неплохо слушается композиция ЮГЕНД‑ШТИЛЯ «Мы Фигуристы На Розовом Льду», построенная на интерпретации музыки С. С. Прокофьева к фильму «Александр Невский»; стыд и позор немцам, которые позабыли, что такое было за «Ледовое побоище» 1242 г.! Нежная флейта венгерской группы ANIMA соседствует с гитарным «фидбэком» американцев ЛМ; итальянские футуристы PANICO свою композицию «14 Апреля 1930» посвятили самоубийству Маяковского и соответственно составили текст из его строк, включая посмертную записку. За рэггей‑образной песней Е. Летова «Хороший Царь И Знакомая Вонь» (1987) следует «индустриальный» инструментал ФРАУ МЮЛЛЕР «Волосы Марлен Дитрих» из сессии 1993 года, озаглавленной «Гипер‑Утесов». Интересен гранджевый проект COUCH OF SOUND (понятно, из Сиэттла) – там расслабляется саундгарденовский барабанщик Мэтт Камерон, превративший интро песни «No Cry» в великолепный образец своей техники (что любопытно, женский вокал: поет Эни Дэнио). Композиция ИВАНОВ ДАУН впечатления не произвела; зато превосходна «Рижская» ЯНКИ и ее же шумная концертная запись со злобно зафузованной гитарой, где Е. Летов страшно кричит: «Домой! Домой!!!» А затем уже упоминавшаяся Эни Дэнио поет трогательную сольную песенку, и как ни странно, на русском языке: «Где дамская парикмахерская?»

Под занавес – ужасный панк‑индустриал от немцев ALZHEIMER, за коими следуют: что‑то венгерское народное в исполнении A’POLO’K, и очаровательные синтетические шарманки с Украины (САХАР). Последним номером – греки из Фесалоник, взявшие себе жуткое наименование ГУЛАГ и играющие бодрый традиционный трэш. Подводя черту, можно сказать: на музыкальной карте Европы появился новый остров, населенный разношерстной публикой; и хотя они в глаза не видели друг друга, объединяет их неуемный дух эксперимента, неумирающий дух подлинного рок‑н‑ролла.

 

А. Курбановский.

«FUZZ», Санкт‑Петербург, 25/95 г.

 

 

IV. КАЛИНОВ МОСТ

 

а) «Надо Было» – текст (совместно с Д. Ревякиным). Из альбома Надо Было (Концерт на фестивале новосибирского рок‑клуба 12.04.87) – 1998 (Moroz Rec.)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

[1] Альбом Покойный Мень группы КОБА.

 

[2] Так в статье (прим. сост.)

 

[3] Текст певицы Ники (г. Львов), которую до сих пор путают с Янкой – (прим. сост.)

 

[4] «О поэзии Дилана, Нила Янга, Лу Рида, Моррисона, Майкла Стайпа и даже Мамонова можно писать диссертации, однако кто напишет статейку о поэзии Янки Дягилевой в песне «Ангедония»?». (В. Соловьев, «Рок‑н‑ролльный бэнд» – прим. сост.)

 

[5] У Янки: «Дом горит, козел не видит

Он напился и подрался,

Он не помнит, кто кого

Козлом впервые обозвал».

 

[6] Елена Хаецкая ‑ известная петербургская писательница‑фантаст.

 

[7] Анна Волкова.

 

[8] Анатолий Соколков.

 

[9] Николай Катков, новосибирский звукооператор, работал с КАЛИНОВЫМ МОСТОМ, Башлачевым и пр.

 

[10] Лидер группы ДЖУНГЛИ.

 

[11] Имеется в виду котельная на ул. Блохина, 15, знаменитая «Камчатка», где в свое время работали Цой, Башлачев, где до сих пор работает Начальник и где было взято это интерью.

 

[12] А. Плюснин, магазин «Нирвана» на Пушкинской, 12.

 

[13] В. Андреев принимал участие в журнале «РИО».

 

[14] Сергей Чернов, Андрей Бурлака ‑ известные питерские рок‑журналисты (в то время ‑ тоже в «РИО»),

 

[15] Александр Дёмин, владивостокский музыкант.

 

[16] Кирилл Кувырдин – московский художник (ныне проживает в Америке).

 

[17] Игорь Тонких.

 

[18] Здесь и далее – Михаил Раппопорт, звукооператор АУКЦЫОНА.

 

[19] Кувырдина.

 

[20] Айгуль Бакирова – подруга Святослава Задерия, принимавшая участие в его проектах.

 

[21] «Золотое Подполье».

 

[22] Гитарист группы ЛОЛИТА.

 

[23] Олег Коврига – журналист, ныне – шеф отделения «Выход» (Москва).

 

[24] Концерт в ДК МАМИ 28.01.89 (описан в «УРлайте» № 6/24).

 

[25] Имеются в виду CD Акустика и Красногвардейская.

 

[26] «И Вдаль Несется Песенка», «КонтрКультУра», №3.

 

[27] Александр Волков, художественный редактор «КонтрКультУры».

 

[28] Редактор журнала «ДВР» (Владивосток).

 

[29] Рада Цапина, группа РАДА И ТЕРНОВНИК.

 

[30] Ник Рок‑н‑Ролл.

 

[31] Русское Поле Экспериментов.

 

[32] У Маркеса, у Маркеса…