Карл Ха́усхофер (Karl Haushofer), Фри́дрих Ра́тцель (Friedrich Ratzel) Теория «жизненного пространства»

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Карл Ха́усхофер (Karl Haushofer), Фри́дрих Ра́тцель (Friedrich Ratzel)

 

Теория «жизненного пространства»

 

Предисловие

 

Отцом геополитики по праву считается немецкий исследователь Фридрих Ратцелъ (1844–1904) – немецкий географ и зоолог, профессор географии в Лейпцигском университете, основатель немецкой социологической школы, названной его учеником Р. Челленом «геополитической».

Ратцель активно использовал термин «Lebensraum» («жизненное пространство»), введенный в научный оборот Карлом Риттером, и развил концепцию органической модели государства. Он вывел семь законов экспансии, или «пространственного роста государства», будучи уверен в том, что «растущий народ нуждается в новых землях для увеличения своей численности»:

1. Пространство государства растет вместе с ростом культуры.

2. Рост государства сопровождается другими симптомами развития: развитием идей, торговли, производства, миссионерством, повышенной активностью в различных сферах.

3. Пространственный рост государства осуществляется путем соединения и поглощения малых государств.

4. Граница есть периферийный орган государства и как таковой служит свидетельством его роста, силы или слабости и изменений в этом организме.

5. В своем росте государство стремится вобрать в себя наиболее ценные элементы физического окружения, береговые линии, русла рек, равнины, районы, богатые ресурсами.

6. Исходный импульс к территориальному росту приходит к государствам извне, как результат различия уровней цивилизации соседствующих территорий.

7. Общая тенденция к слиянию и поглощению слабых наций переходит от государства к государству и, набирая силу, подталкивает к еще большему увеличению территорий.

Область обитания человечества, по Ратцелю, эйкумена. В северном полушарии людей живет больше, чем в южном, потому что оно дает людям больше пространства, обширные соприкасающиеся между собой области, имеет больше преимуществ для развития человечества.

Если взглянуть на карту, можно прийти к выводу, что северные части материков находятся в более широкой связи, а южные значительно поделены между собой. Поэтому высшие формы культурного развития встречаются к северу от экватора (например, северные народы издревле использовали лук, а южные не знают о его существовании).

Различие наблюдается и в общественно‑политических отношениях: в доколумбовой Америке, Океании, Австралии (более древнее развитие) развит групповой брак, материнское право, род; в Азии, Африке, Европе – патриархальная система, парный брак. Это, по мнению Ратцеля, доказывает, что «в человечестве восток с западом значительно противоположны друг другу. Америка – самый крайний восток человечества: здесь скорее можно найти более древние формы развития, чем в Африке и Европе, образующих крайний запад».

Ратцель пишет, что наравне с тем, как географическая противоположность между севером и югом проходит по всей Земле, антропологический и этнографический контрасты ограничиваются так называемым Старым Светом и прилежащими к нему землями.

Большое значение имеет также транспортный фактор – сначала просто мореплавание, затем изобретение парохода – активное мореплавание. Так как по суше передвигаться было опасно (много врагов), по морю распространялась более высокая культура «приморского» народа в соседние участки земного шара.

В целом Ратцель делит народы на стоящих на низшей (дикие народы) и высшей ступени (европейцы) лестницы. Под «дикими» Ратцель понимает народы, которые находятся в большей зависимости от природы, чем народы культурные. Он доказывает, что все дикие народы живут в редком расселении, а высшая культура несет с собой и более высокую плотность расселения. «Однажды начавшееся смешение рас идет все дальше и дальше, причем каждый новый приток крови высшей расы выравнивает расстояние по отношению к высоте…»

«В основе материального прогресса человечества, – пишет Ратцель, – лежит все более и более усугубляющееся и расширяющееся изучение явлений природы. Отсюда исходит все возрастающее обилие средств, которыми человек пользуется для улучшения и украшения своей жизни». Основополагающими факторами при этом стали общие интересы труда (с развитием экономического разделения труда), торговля (места перекрещивания путей сообщения) и т. д. На основе этого Ратцель приходит к выводу, что общее самообладание и общие интересы создают государство. Почти во всех государствах неевропейского культурного круга управляют вторгшиеся в них завоеватели‑чужеземцы. Сознание национальной связи возникает лишь позднее и прокладывает себе дорогу в виде государствообразующей силы, когда вступают в дело и умственные интересы народа. Ответвление новых форм возможно в жизни народов лишь тогда, когда они занимают обширные пространства; только в этом случае они могут найти необходимое уединение, укрепятся их особые признаки, без которых невозможно выделение их в специальную группу.

Наиболее благоприятным для государства элементом ландшафта Ф. Ратцель считает морские берега, которые он относит к наивысшему рангу политических границ. В этой связи по мере роста государство стремится к включению в свой состав «политически ценных мест», а поскольку «масштабы политических пространств» непрерывно изменяются, то отчетливо проявляется тенденция «врастать в естественные замкнутые пространства».

Логика законов пространственной экспансии привела Ф. Ратцеля к формулированию концепции «мировой державы». Он заметил, что у больших стран в их развитии есть стремление к максимальной географической экспансии, выходящей постепенно на планетарный уровень. В результате происходит объединение континентального пространства под политическим и стратегическим господством такой мировой державы. На американском континенте Ф. Ратцель отводил эту роль США, а на европейском – Германии.

Ратцель одним из первых разработал теорию «океанического цикла». В этой теории он обосновал идею о поступательном перемещении стратегических центров мира из Средиземноморья в Атлантический, а затем и в Тихий океан. Ф. Ратцель называл Тихий океан океаном будущего.

Он считал, что на мировой арене будут доминировать те страны, которые имеют реальное первенство в Тихоокеанском стратегическом районе. Причины этого заключаются в его огромных размерах, уникальных ресурсах и стратегическом положении. Поэтому именно в этом районе будут решаться силовые отношения ведущих мировых держав: США, Японии, Китая, России и Англии. Именно в этом районе, по его предположению, должно в будущем произойти решающее столкновение между морскими и континентальными государствами. У последних в этом столкновении был ряд преимуществ: достаточное пространство и богатые ресурсы.

 

* * *

 

Карл Хаусхофер (1869–1946) – немецкий географ и социолог, виднейший представитель германской школы геополитики.

В 1919 году Хаусхофер защитил докторскую диссертацию в Мюнхенском университете в области географии и в 1921 году получил звание почетного профессора. В 1919 году Хаусхофер близко познакомился со своим студентом Рудольфом Гессом, который некоторое время работал у него ассистентом. Хаусхофер регулярно каждую среду навещал Гесса в Ландсбергской тюрьме, пока тот отбывал наказание за участие в Пивном путче 1923 года, и там познакомился с Адольфом Гитлером. Для «молодых орлов», как он называл Гесса и Гитлера, Хаусхофер читал в тюрьме лекции по геополитике.

Несмотря на то что Гитлер принял идеи Хаусхофера о жизненном пространстве («Lebensraum») и изложил их в «Майн кампф», близкие отношения между Хаусхофером и Гитлером не сложились. Гитлер показался Хаусхоферу неотесанным плебеем, склонным к банальностям и упрощениям. В свою очередь, Гитлер воспринимал Хаусхофера как еще одного «полезного идиота», чьи идеи можно использовать в своих целях, не вникая в их суть. В личной библиотеке Гитлера после войны не было обнаружено ни одного из более чем сорока крупных трудов Хаусхофера и ни одного выпуска его журнала.

В 1933 году Карл Хаусхофер получил звание ординарного профессора и в 1934–1937 годах возглавлял Германскую академию. В основанном в 1935 году Англо‑германском обществе Хаусхофер вошел в состав правления. В 1938–1941 годах возглавлял Народный союз немцев за рубежом. Хаусхофер не вступал в НСДАП, тем не менее в официальных органах Германской империи проходил как член партии.

Как специалист по Японии, Хаусхофер участвовал консультантом при заключении Антикоминтерновского пакта в 1936 году. В изданном в 1925 году учебнике «Геополитика Тихого океана» Хаусхофер отвел Японии в Азии роль лидера, которую по его представлениям должна была занять в Европе Германия.

В феврале 1939 года Хаусхофер завершил преподавательскую деятельность. К этому времени у него сформировалось критическое отношение к национал‑социализму, с которым он был связан прежде всего через Рудольфа Гесса. После вылета Рудольфа Гесса в Великобританию 10 мая 1941 года Хаусхофер полностью лишился влияния и попал под наблюдение гестапо. Его сын Альбрехт был арестован в связи с покушением на Гитлера 20 июля 1944 года и убит эсэсовцами в ночь на 23 апреля 1945 года. Младший сын Хаусхофера Хайнц также некоторое время провел в заключении. Сам Карл Хаусхофер провел месяц в концлагере Дахау. После освобождения в 1945 году Хаусхофер вернулся в Мюнхен, где 13 марта 1946 г. вместе с женой совершил самоубийство в своем поместье Хартшиммельхоф.

Взгляды Хаусхофера складывались под влиянием социального дарвинизма. Фундаментом для построений Хаусхофера было, как уже говорилось, понятие «жизненного пространства», причем задачу каждого государства он видел в расширении этого пространства. Отсюда выводились необходимость экономической самодостаточности (автаркия), культурной экспансии и поглощения небольших государств, которые, будучи неспособными проводить самостоятельную внешнюю политику, лишь дестабилизируют международные отношения.

Хаусхофер разработал особый вариант евразийства – военно‑геополитическую доктрину «Континентального блока (союза)» («Ось Берлин – Москва – Токио»), который должен был объединить государства Евразии, такие как: Испания, Италия, Франция, Германия, Россия и Япония – будучи восточным противовесом и альтернативой западному англосаксонскому миру: Британской империи и США.

Во второй части своей статьи «Континентальный блок: Берлин‑Москва‑Токио» Карл Хаусхофер писал: «Евразию невозможно задушить, пока два самых крупных ее народа – немцы и русские – всячески стремятся избежать междоусобного конфликта, подобного Крымской войне или 1914 году: это аксиома европейской политики».

На практике в нацистской Германии эта теория была извращена и воплотилась в виде организации политического блока так называемых «стран Оси», с прицелом на создание всемирной Германской империи.

 

Фридрих Ратцель

Область обитания и народ

 

Народы

 

Наше умственное и культурное развитие, все то, что мы называем прогрессом цивилизации, можно сравнить скорее с ростом растения, чем со свободным подъемом птицы. Мы всегда остаемся связанными с землею, и ветвь может расти только на стволе. Как бы человечество ни поднимало голову в эфирные области, ноги его все‑таки касаются земли, и прах вновь становится прахом. Этим обусловливается необходимость рассмотрения нашего предмета.

Что касается исторического воззрения, то мы можем указать народы, которые целые тысячелетия оставались одинаковыми, не меняя ни местопребывания, ни языка, ни физического облика, ни образа жизни, и только поверхностно изменяли свои верования и знания. Геродот упоминает об одном пещерном народе, жившем вблизи гарамантов, обитателей нынешнего Феццана; он рассказывает, что это был народ очень ловкий и быстрый на ходу и что язык его был мало известен за пределами его местообитания. Это – народ Тубу или Тэда Нахтигаля, и теперь еще живущий в естественных пещерах своих скал, пользующийся большой известностью за свою ловкость и быстроту передвижения, язык которого почти не проникает за пределы его скалистых укреплений. По крайней мере, более 2000 лет, а может быть, и еще гораздо дольше, эти люди живут все так же, как и жили. Они и теперь настолько же богаты и бедны, мудры и невежественны, как были тысячелетия тому назад. Они ничего не прибавили к тому, чем обладали в те времена. История каждого поколения была та же, как и предыдущих, и повторяла собою все прежние. Они не сделали, как мы говорим обыкновенно, никаких успехов. Но они были всегда способными, крепкими, деятельными людьми, наделенными добродетелями и пороками. Мы видим в них обломок прошлого времени.

В тот же период наш народ с родственными ему народами пережил крайне разнообразную историю и накопил сокровища мудрости, знания и материального богатства. Мы выступили из тьмы лесов на историческую сцену и сделали наше имя в войне и мире одним из самых почетных и страшных среди народов. Но изменились ли мы в качестве отдельных людей? Сильнее ли мы наших предков телом и духом, добродетелями и способностями, в сравнении с народом Тубу? Это подлежит большому сомнению. Главное различие заключается в том, что мы больше работали, больше приобретали, быстрее жили, а еще более в том, что мы умеем сохранять приобретенное и пользоваться им. Наше достояние крупнее, жизненнее и свежее. Этнографическое сравнение поэтому отводит нам высшее положение в человечестве, но оно показывает нам также, как и почему мы сделались такими, каковы мы теперь, и по каким путям мы можем продолжать идти дальше. И хотя мы не можем достаточно часто повторять, что народ состоит из индивидуумов, которые во всех его проявлениях играли и играют роль основных элементов, но коренное сходство этих индивидуумов настолько велико, что мысли, выражаемые одним человеком, всегда находят отклик в других, если они имеют к ним доступ, так же, как одинаковые семена на одной и той же почве приносят одинаковые плоды.

Мы можем уже представить себе такую всеобщую историю культуры, точка зрения которой господствует над всей землей, т. к. она обозревает историю распространения культуры во всем человечестве; она глубоко проникает в то, что называется обыкновенно народоведением, или этнографией.

На самом деле чем глубже испытующий взор заглядывает в глубину доисторических и внеисторических народов, тем более встречает он во всех культурных кругах и на всех степенях культуры, в сущности, одну и ту же культуру, которая уже давно, когда еще не существовало условий для развития многочисленных особых культурных центров, передавалась от одного народа к другому по всей земле. Мы видим ее в тесной связи с нынешним человечеством, которое все, что в нем велико и ново, создало из того общего основания, многие части которого до сих пор еще остаются в его руках неизмененными.

Недалеко уже то время, когда не будет всемирной истории, не касающейся тех народов, которые до сих пор считались не историческими вследствие того, что они не оставили никаких писанных или высеченных на камне известий. История есть деятельность.

 

Эйкумена

 

Человечество населяет умеренный и теплые страны и острова земли и часть холодного пояса Северного полушария. Область его обитания, эйкумена, образует пояс изменчивой ширины, самый северный пункт которого в северном полушарии лежит в области 80°, а в южном полушарии – 55° широты. Из обоих наибольших океанов земли северный край эйкумены лежит в Тихом океане, где Азия и Америка отстоят друг от друга только на 12,5 географической мили, и по середине его проходит полоса обитаемых островов; напротив, Атлантический океан до ирландско‑нормандскаго заселения Фарерских островов и Исландии составлял широкий перерыв в этом обитаемом поясе.

Поэтому в эйкумене, поверхность которой, за исключением моря, составляет приблизительно 2,4 млн квадратных географических миль, можно различать северную и южную окраины, обращенные к необитаемым ледяным пустыням полярных областей, и восточную и западную окраины, между которыми лежит Атлантический океан.

Народы, живущие на этих окраинах, видят перед собою пустоту, не окружены со всех сторон подобными себе и находятся там, где их местообитания далеко выдвинуты, в полном уединении, составляющем причину их этнографической бедности. Наоборот, некоторые группы народов помещаются в тех местах, где они могут пользоваться значительным преимуществом общения с другими народами: такие места мы видим на Тихом океане.

 

Культура

 

Но в чем же заключается сущность различия, отделяющего дикие народы от культурных? Теоретики учения о развитии свободно относятся к этому вопросу и объявляют его давно решенным. Разве можно сомневаться в том, что дикие народы – «древнейшие слои человечества, какие мы можем видеть еще в настоящее время»? Они – остатки бескультурных периодов, между тем как другие части человечества, достигшие в борьбе за существование высшей одаренности и приобретшие более богатое культурное достояние, давно уже выступили из этих периодов.

Этому положению мы противопоставим вопрос: в чем же состоит это культурное достояние? Разве разум, являющийся основою, далее источником всего, не составляет общего достояния человечества? Языку и религии мы должны отдать предпочтение перед другими проявлениями как более благородным и теснее сблизить их с разумом, согласно прекрасному выражению Гамана: «Без языка у нас не было бы разума, без разума – религии, а без этих трех существенных составных частей нашей природы – ни общественного духа, ни общественной связи». Несомненно, язык оказал неизмеримо могущественное влияние на выработку человеческого духа. «Мы должны, – говорит Гердер, – смотреть на орудия речи как на кормило нашего разума, а на речь как на небесную искру, которая постепенно воспламеняла наши чувства и мысли».

Столь же несомненно, что и религия народов, бедных культурой, заключает в себе все зачатки, которые с течением времени должны были образовать великолепный, цветущий лес духовной жизни культурных народов; она – в одно и то же время искусство и наука, теология и философия, и в этой бедной жизни нет ничего стремящегося к идеалу, чего бы она не охватывала. О жрецах этих народов можно сказать по всей справедливости, что они – хранители божественной тайны. Последующее распространение этой тайны в народе, популяризация ее в обширном смысле служит самым ясным и глубоким признаком культурного прогресса.

Никто не сомневается в том, что разум составляет общее достояние людей всех рас и ступеней развития; точно так же можно считать фактом общую наличность языка, и противоположно тому, как думали прежде, низшие народы не всегда обладают самыми простыми, а высокоразвитые – самыми богатыми языками. Между тем часто приходится слышать сомнения, что религия встречается у всех диких народов. Мы должны допустить общее распространение, по крайней мере, известной степени религии.

По отношению к политическим и экономическим учреждениям мы находим у диких народов весьма большие различия культурного достояния; мы можем найти у них не только начала, но и довольно значительную часть прогресса культуры, и несомненно, что упомянутые различия сводятся не столько к различию даровитости, сколько к несходным условиям развития.

 

* * *

 

Сущность культуры заключается в накоплении множества опытов, затем в прочности сохранения их и, наконец, в способности развивать и увеличивать их. Поэтому мы прежде всего должны поставить вопрос: каким образом может осуществляться первое основное условие культуры – накопление культурного достояния в форме умения, знания, силы. Давно уже существует соглашение относительно того, что первым шагом в этом случае является переход от полной зависимости от произвольных даров природы к сознательному пользованию ими посредством собственной работы, в особенности в земледелии или скотоводстве. Этот переход открывает разом все самые отдаленные перспективы культуры; но следует иметь в виду, что от первого шага до высоты, достигнутой в настоящее время, лежит весьма большое расстояние.

Дух человека, так же как и дух целых народов, обнаруживает дальнейшее развитие как вследствие разнообразных дарований, так и вследствие различных влияний, оказываемых на них внешними условиями. Более всего подвержена колебанию степень внутренней связи и вместе с тем твердости или прочности духовного достояния. Отсутствие связи, распадение этого достояния так же решительно характеризует низшие культурные ступени, как его связность, неразрушимость и способность к развитию характеризуют высшие.

Мы встречаем на низких ступенях бедность традиций, которая не позволяет этим народам прийти к осознанию своей прежней судьбы в течение более или менее продолжительного времени и не позволяет им умножить свое умственное достояние приобретениями отдельных выдающихся умов или восприятием и разработкой приходящих извне стимулов.

Здесь, насколько мы можем этому довериться, лежит причина самых глубоких различий между народами. Мы, по‑видимому, касаемся ее, когда противопоставляем народы, имеющие историю, народам, не имеющим ее. Но разве исторические факты потеряны для истории только тому, что память о них не сохранена писаной историей? Сущность истории заключается в самом происшествии, а не в запоминании и закреплении происшедшего.

Мы предпочитаем свести это различие к противоположению раздробленных и организованных народностей, т. к. внутренняя связь, по‑видимому, обозначает наиболее глубокое различие, какое существует в области исторического действия, а следовательно, главным образом и в духовной области. Как общественная и государственная, так и духовная история человечества есть прежде всего переход от разрозненности к взаимодействию; и внешняя природа прежде всего заставляет человеческий дух приспособляться к ней тем, что он стремится стать в определенное отношение к ней, конечной целью чего является создание упорядоченного отражения природы в самом человеческом духе, т. е. создание поэзии, искусства и науки.

Принадлежа к самым различным расам, дикие народы не составляют народной группы в анатомическо‑антропологическом смысле. Так как они принимают участие в высших культурных благах человечества в области языка и религии, то место их не должно указываться у основания родословного дерева человечества, и их состояние не должно считаться первичным или детским.

Существует различие между быстро созревающею незрелостью ребенка и недостаточною зрелостью недвигающегося вперед взрослого. То, что мы называем дикими народами, близко к последнему и далеко от первого. Мы называем их народами, бедными культурою, потому что внутренние и внешние обстоятельства помешали им достигнуть таких прочных успехов в области культуры, которые служат признаками настоящих культурных народов и доказательствами культурного прогресса.

Но мы не отважимся назвать эти народы бескультурными, так как каждый из них обладает первичными средствами для подъема на высшие ступени: язык, религия, огонь, оружие и орудия свойственны им всем, и обладание этими средствами и многими другими, в числе которых достаточно назвать домашних животных и культурные растения, вызывает многочисленные и разнообразные соприкосновения с настоящими культурными народами.

 

* * *

 

Существуют многие причины, почему эти дары не принесли им пользы. В числе их меньшая умственная даровитость обыкновенно указывается на первом месте. Это удобно, но не совсем справедливо. Среди нынешних диких народов, во всяком случае, замечается большое различие даровитости. Следует иметь в виду, что в течение культурного развития лишь несколько более даровитые народы все больше и больше овладевали средствами культуры и придавали прочности своему прогрессу, тогда как менее даровитые оставались позади. Но следует распознавать и оценивать и внешних условия в их задерживающем или поощряющем действии; указывать их на первом месте будет справедливее и логичнее.

Мы понимаем, почему местообитания диких народов по преимуществу встречаются на самых внешних окраинах эйкумены, в холодных и жарких странах, на отдаленных островах, в замкнутых горах, в пустынях. Мы называем их отсталость в других частях света, которые представляли столь мало средств для развития земледелия и скотоводства, как Австралия, северные полярные страны и самые северные и южные части Америки.

В неверных, недостаточно развитых источниках существования мы видим цепь, которая связывает им ноги и заставляет их двигаться в узком пространстве. Этим объясняется их незначительная численность, и отсюда же вытекает незначительная общая масса их умственных и физических проявлений, редкость выдающихся людей, отсутствие благодетельного давления, которое оказывается окружающими массами на деятельность и предусмотрительность отдельных лиц и обнаруживается в сословном наслоении общества и в содействии полезному разделению труда.

Отчасти из этой неверности вспомогательных средств исходит и недостаточная устойчивость диких народов. Все они проникнуты духом кочевой жизни, которым объясняется и несовершенство их политических и экономических учреждений, даже и тогда, когда эти народы, по‑видимому, начинают усердно заниматься земледелием на известном участке земли.

Таким образом, несмотря на культурные средства, которыми они часто богато оделяются, возникает разрозненная, лишенная сосредоточения сил и плодотворности жизнь. Не имея внутренней связи, эта жизнь лишена и прочного развития; это не та жизнь, где впервые выработались зачатки культуры, дающие уже в начале того, что мы называем историей, богатые всходы: она наполнена скорее отбросами культуры и смутными воспоминаниями из культурных циклов, лежащих отчасти позади начала нашей истории.

Если мы сделаем краткое заключение о положении этих народов относительно тех, к которым мы принадлежим сами, то мы должны будем сказать: в культурном отношении эти народы составляют слой, низший в сравнении с нами, между тем как по естественному образованию и зачаткам они, насколько это можно распознать, равны нам, а отчасти стоят недалеко от нас. Это наслоение должно понимать не в том смысле, что оно составляет ближайшие к нам низшие ступени развития, по которым мы прошли сами, а в том, что оно столько же состоит из неподвижных, сколько и из отсталых элементов.

Существует, таким образом, крепкое зерно положительного свойства диких народов. В нем заключаются значение и выгоды их изучения. Отрицательное воззрение, которое видит только то, чего им недостает в сравнении с нами, есть близорукая и слишком низкая оценка их.

 

* * *

 

Словом «культура» мы обозначаем обыкновенно сумму всех духовных приобретений известного времени. Когда мы говорим о степенях культуры, о высшей и низшей культуре, о полукультуре и противопоставляем друг другу дикие и культурные народы, мы прилагаем к различным культурам масштаб, заимствованный от той культурной высоты, какой достигли мы сами.

Наша культура кажется нам настоящей культурой. Допуская, что в действительности самое высокое и богатое развитие этого понятия можно найти только у нас, мы должны для понимания самого предмета считать особенно важной возможность проследить распускание этого цветка от самого семени. Мы достигнем нашей цели – проникновения в сущность культуры, лишь тогда, когда поймем двигательную силу, которая развила культуру из первых зачатков.

Каждому народу свойственны умственные дарования, и он развивает в своей жизни нечто духовное. Каждый называет известную сумму знания и умения свою, представляющую его культуру. Различие между этими «суммами умственных приобретений» лежит, однако, не столько в их величине, сколько в их способности к развитию. Прибегая к сравнению, культурный народ кажется нам мощным деревом, которое тысячелетним ростом возвысилось до нынешнего величия и устойчивости над низменностью и непрочностью народов, бедных культурою.

Одни растения ежегодно умирают, а другие из травки превращаются в могучие деревья. Разница между ними заключается в сохранении продуктов роста каждого отдельного года, в их накоплении и закреплении. Даже и этот непрочный рост диких народов, которые можно сравнить с кустарником, дал бы нечто более устойчивое, причем каждое новое поколение выше поднималось бы к солнцу и находило бы более твердую опору в том, что было достигнуто уже ранее его, если бы в нем действовало стремление к сохранению и закреплению. Но ему недостает этого стремления, и таким образом происходит, что все растения, предназначенные к большему росту, остаются на земле и погибают в борьбе за свет и воздух, тогда как, поднявшись выше, они бы вполне пользовались ими. Культура есть порождение многих человеческих поколений.

В ограничении во времени и в пространстве, изолирующем хижины, деревни и народы, так же как и следующие друг за другом поколения, заключается отрицание культуры; наоборот, в объединении вместе живущих и в связи следующих друг за другом заключается возможность ее развития. Соединением вместе живущих упрочивается сохранение, а связью поколений – развитие культуры. Развитие культуры есть собирание сокровищ. Эти сокровища растут сами собою, если только их оберегают устойчивые силы.

Во всех областях человеческого творчества и деятельности объединение является основанием дальнейшего высшего развития. Только взаимодействием и взаимной помощью между современниками или следующими друг за другом поколениями удается достигнуть той ступени образованности, на которой стоят теперь высшие члены человечества.

Рост этот зависит от характера объединения и распространения его. Для него менее благоприятны многочисленные мелкие союзы родов, где индивидуум не свободен, чем более крупные, поощряющие индивидуальное соревнование общины и государства современных народов.

Мы называем существенным для высшего культурного развития возможно большую и тесную связь всех соревнующих между собою и с прошлыми поколениями и проистекающую отсюда наибольшую сумму проявлений и приобретений. Между этими крайностями лежат все посредствующие ступени, которые обнимаются многозначительным названием полукультуры.

Это понятие «о половине пути» заслуживает некоторого пояснения. Когда мы видим в высшей культуре энергическое выражение сохраняющих и созидающих сил, в полукультуре мы замечаем, что существенными являются силы, задерживающие и обусловливающие ее низшее положение.

Односторонность и неполнота полукультуры заключаются в области умственного прогресса, которому предшествует развитие экономической стороны. 200 лет тому назад, когда Европа и Северная Америка не достигли еще нынешнего исполинского подъема с помощью пара, железа и электричества, Китай и Япония своими успехами в земледелии, ремеслах и торговле и даже пришедшими теперь в глубокий упадок каналами и дорогами вызывали величайшее удивление европейских путешественников. Но европейцы и происшедшие от них народы в Америке и Австралии в последние 200 лет не только нагнали их, но и далеко опередили.

 

* * *

 

Здесь мы узнаем, в чем заключается загадка китайской культуры, ее высокого положения и ее застоя, как и вообще всякой полукультуры. Что, кроме стремления к свободному умственному творчеству, позволило западу так опередить восток? Вольтер совершенно прав, говоря, что природа дала китайцам органы, чтобы находить все, что для них может быть полезно, но не для того, чтобы идти дальше. В полезном, в искусствах практической жизни они велики, но мы не обязаны им ни одним глубоким взглядом на связь и причины явлений, ни одной теорией.

Происходит ли этот недостаток от какого‑либо пробела в их способностях, или он заключается в неподвижности их социальной и политической организации, благоприятствующей посредственности и подавляющей гениальность? Так как он замечается во всех формах их организации, то мы должны высказаться за пробел в их дарованиях. Только этим можно объяснить неподвижность их социального расчленения. Решительный ответ может, конечно, дать только будущее; оно прежде всего покажет, как и насколько эти народы могут идти вперед по культурным путям, какие им так усердно указывают Европа и Северная Америка. В том, что они хотят или должны вступить на них, не может уже быть никакого сомнения.

Но мы не придем к решению этого вопроса, если станем на точку зрения общей культуры, которая в несовершенствах Китая, Японии и пр. видит признаки низшей ступени всей жизни, а часто и признаки полной безнадежности всех попыток к прогрессу. Если в них лежат только способности к полукультуре, то потребность прогресса, путем привлечения из Европы и Сев. Америки деятельных сил, выступит на первый план и медленно преобразует народную массу. Многих из нынешних культурных народов только этот процесс привел на их настоящую высоту.

Сумма культурных приобретений всех ступеней и всех народов слагается из материального и духовного достояний. Весьма важно разделять их одно от другого, т. к. они имеют различное значение для внутренней ценности общей культуры и прежде всего для ее способности к развитию. То и другое приобретается не одинаковыми средствами, не с одинаковой легкостью и не в одно и то же время. Материальное достояние культуры лежит в основе духовного.

Духовные создания являются, как роскошь, после удовлетворения телесных потребностей. Каждый вопрос о происхождении культуры превращается поэтому в другой вопрос: что благоприятствует развитию материальных основ культуры? Здесь надо отметить на первом месте, что, так как в пользовании средствами природы для целей человека дается путь к этому развитию, наиболее высокую цену имеет не материальное богатство природы, а богатство ее силами или, лучше сказать, стимулами, имеющими высшую ценность. Те дары природы всего дороже для человека, которые возбуждают к продолжительной деятельности заключающиеся в нем источники силы. Это может сделать всего менее то богатство или те так называемые дары природы, которые освобождают его от известного труда, необходимого при других обстоятельствах, каково, например, тепло под тропиками, благодаря которому строение жилища и изготовление одежды значительно облегчаются в сравнении с умеренным поясом. А если мы сравним то, что может дать природа, с тем, что присуще человеческому духу в виде возможности, то различие оказывается громадным и заключается преимущественно в следующем: дары природы сами по себе, по роду и количеству, неизменны, но получение необходимого колеблется из года в год и не поддается учету.

Они связаны с известными внешними условиями, зависят от известных поясов, определенных высот и различных видов почвы. Власти человека поэтому с самого начала указываются узкие пределы, которые развитием силы его ума и воли могут быть расширены, но не могут быть уничтожены. Силы человека, напротив, принадлежат только ему; он может не только свободно применять их, но и разнообразить и усиливать, причем для них нельзя установить границ, по крайней мере в настоящее время. Ничто не показывает разительнее зависимости пользования природой от воли человека, чем одинаковое состояние диких народов во всех частях земли, во всех климатах и на всех уровнях высоты.

Не случайно слово «культура» (возделывание) имеет одинаковый смысл с земледелием. Здесь лежит его этимологический корень, а также и корень того, что мы в более обширном смысле называем культурой. Приложение известной суммы сил к клочку земли есть наилучшее, наиболее обещающее начало той независимости от природы, которая в победе духа над нею видит свою цель. Цепь развития всего легче примыкает здесь к одному звену за другим: в ежегодно повторяющейся работе на одной и той же почве сосредоточивается творчество и закрепляется предание; таким образом, здесь возникают основные условия культуры.

 

* * *

 

Естественные условия, от которых зависит накопление богатства, благодаря плодородию почвы и приложенному к ней труду имеют, таким образом, несомненно величайшее значение для развития культуры. Но нельзя допустить вместе с Боклем, что история не показывает ни одного примера страны, которая цивилизовалась бы собственными усилиями, если она не обладает каким‑либо из вышеупомянутых условий в весьма благоприятной форме.

Для первого существования человека теплые, влажные, наделенные плодородием страны были бесспорно наиболее удобными, и первобытного человека всего легче вообразить себе в виде обитателя тропиков. Но если, с другой стороны, культуру можно представить только как развитие сил человека в природе и через посредство природы, то она могла явиться лишь благодаря необходимости, переместившей человека в менее благоприятные условия, где он должен был больше заботиться о себе, чем в этой мягкой колыбели тропического мира.

Это приводит нас в умеренные страны, которые мы по необходимости должны считать колыбелью культуры настолько же, насколько тропические были колыбелью человека. В плоскогорьях Мексики и верхнего Перу мы видим менее плодородные страны, чем в окружающих их низинах; тем не менее Америка достигла наибольшого развития на обоих этих плоскогориях. Даже в настоящее время, при высоко поднявшейся культуре, они кажутся такими же сухими и пустынными, как степи, рядом с несравненно более роскошною и красивою природою низин, отстоящих от них во многих местах только на один день пути.

В тропических и подтропических странах плодородие почвы вообще уменьшается по мере того, как мы поднимаемся выше, при всех климатических условиях плоские возвышенности никогда не бывают так плодородны, как низины, холмистые местности или горные склоны. Тем не менее обе американские культуры появились на плоских возвышенностях: средоточие мексиканской культуры – главный город Тенохтитлан (на месте нынешнего Мехико) лежал на 2280 м высоты, а Куско в Перу – 3500 м. В обеих этих странах мы находим гораздо менее тепла и влажности, чем в большей части остальной средней и южной Америки.

Это заставляет нас признать, что хотя культура в своей начальной стадии имеет тесную связь с обработкой почвы, но при дальнейшем развитии соотношение между ними не является необходимым. По мере того как народ растет, его культура отрешается от почвы, и чем более она развивается, тем более у него является органов, не заключающихся только в содействии земледельческому труду. Можно сказать, что земледельцу присуща прирожденная слабость, которая легко объясняется непривычкою владеть оружием и стремлением к обладанию землею и оседлости, ослабляющим мужество и предприимчивость.

Высшую меру выражения политической силы мы находим, напротив, у охотников и скотоводов, представляющих во многих отношениях противоположность земледельцам. В особенности это можно сказать о пастушеских народах, у которых к подвижности присоединяется способность к массовым действиям и к дисциплине. Здесь именно деятельно проявляется то, что не позволяет земледельцу развивать свои силы, – недостаток оседлости, подвижность, упражнение энергии, мужество и искусство владеть оружием. Окидывая взглядом нашу землю, мы видим в действительности, что самые крепкие организации так называемых полукультурных народов вызваны к жизни сочетанием этих элементов. Исключительно земледельческий народ, китайцы, находятся под властью манджуров, персы повинуются туркестанским властителям, египтяне подчинялись и теперь подчиняются гиксам, арабам и туркам, т. е. кочевым народам.

Во внутренней Африке кочевые вагумы являются основателями и охранителями самых крепких государств Уганды и Уньоро, а в поясе государств Судана, тянущемся от моря до моря, каждое из них основано выходцами из степей и пустынь; в Мексике утонченный земледельческий народ толтеков находился в подчинении у грубых ацтеков. В истории пограничной полосы между степью и земледельческой страной это правило могло бы быть подтверждено еще большим количеством примеров. Мы видим здесь закон истории. Менее плодородные плоскогорья и прилегающие к ним полосы не потому способствовали повсюду развитию высшей культуры и образованию культурных государств, что они обладали более прохладным климатом и этим поощряли земледелие, а потому, что здесь соединялась завоевательная и охранительная сила номадов с устойчивой работой скучивавшихся в культурных оазисах, но не имевших способности к образованию государств земледельцев. Играли ли при этом озера известную роль, в качестве пунктов притяжения и кристаллизации подобных государств, является интересным, но второстепенным вопросом.

По отношению к местным благоприятствующим и задерживающим условиям культуры путем влияния свойств климата мы можем видеть большие области одинаковых климатических условий, культурные области, располагающиеся вокруг земного шара в виде пояса. Их можно назвать культурными зонами.

Согласно историческому опыту, насколько он до сих пор оправдывался в человечестве, настоящей культурной зоной является умеренный пояс. В этом нас убеждает не какая‑либо одна группа фактов. Этому поясу принадлежало самое важное, органически связанное, непрерывно продолжающееся историческое развитие трех последних тысячелетий. Сердце древней истории не случайно билось в этом поясе у Средиземного моря, как мы убеждаемся из того, что историческое развитие продолжало совершаться в умеренном поясе и после распространения исторического круга по всей Европе, даже после насаждения европейской культуры в новых мирах, открывшихся в Америке, Африке и Австралии.

Правда, в эту громадную ткань вплетается бесконечное множество нитей; но все, что создают народы, в конце концов, основывается на деятельности отдельных лиц. Поэтому, несомненно, наиболее богатые последствия получались здесь от скученности как можно большого числа возможно способных индивидуумов в умеренном поясе и от совмещения отдельных культурных областей в одном культурном поясе. Сношения, обмен, умножение и закрепление элементов культурной сокровищницы находили именно там самые благоприятные условия, или, другими словами, сохранение и распространение культуры здесь могло происходить на самой обширной географической основе.

 

* * *

 

Древние полукультуры, остатки которых мы встречаем в тропических странах, принадлежат такой эпохе, когда культурная работа не предъявляла усиленных требований отдельным лицам, но когда, именно по этой причине, цвет культуры был более преходящим. Изучение географического распространения старых и новых культур, по‑видимому, указывает, что вместе с ростом культурных задач культурный пояс стягивался к областям проявления наибольшей способности к деятельности в умеренных климатах.

Это соображение весьма важно для первобытной истории человеческого рода и для истории его распространения, а также для истолкования остатков культуры в тропических странах. С другим видом культурного упадка знакомят нас примеры поглощения высших в культурном отношении народов низшими, которые обладают преимуществом лучшего приспособления к тяжелым жизненным условиям. Презираемые скрелинги поглотили норманнов в Гренландии. И разве каждой группе европейцев, проникавших в арктические ледяные пустыни, во время своего пребывания в этих печальных местностях не приходилось привыкать к нравам эскимосов и изучать искусства и ремесла арктических народов, чтобы иметь возможность выдержать борьбу с силами природы полярного пояса? Точно так же и колонизация на тропической и полярной почве во многом является приближением к потребностям иноземцев. Колонизаторская сила португальцев в Африке и русских в Азии заключается именно в том, что это им удается лучше, чем их соперникам.

Замкнутая и законченная культура даже при несовершенных средствах оказывается в эстетическом и этическом отношении явлением высшего порядка, чем в том случае, когда она разлагается в состоянии прогресса и роста. Поэтому так безотрадны первые последствия соприкосновения высшей культуры с низшей, т. к. носителями высшей бывают отбросы культурного мира, а низшая страдает от переполнения узкого круга, в котором все завершено и удовлетворено. Достаточно вспомнить о первых поселениях китоловов и беглых матросов на богатых искусством и преданиями островах Новой Зеландии и Гавайских и о действии, которое производили первые питейные дома на этих островах.

Относительно Северной Америки Скулькрафт первый указал в ней быстрый упадок туземной промышленной деятельности вследствие ввоза белыми более целесообразных орудий, посуды, платья и пр. Европейская торговля легко снабжала всем, что до тех пор приходилось добывать продолжительной тяжелой работой и притом в несовершенном виде, поэтому деятельность туземцев ослабевала не только на том поприще, где она всего более могла выразиться, но и повсюду: она теряла чувство необходимости, доверия к себе, а с течением времени исчезало и самое умение.

Мы знаем теперь, что то же самое происходит в Полинезии, в Африке и у жалких эскимосов. Для Африки можно считать ясно выраженным правилом: берега там всегда – область разложения, за ними – более высокая культура, а еще высшая – в нетронутой еще, внутренней части материка. Даже столь самостоятельное японское искусство пошло назад вследствие знакомства с нижестоящими в художественном отношении европейскими образцами.

 

Язык

 

«Дарования человека, его обстоятельства и история таковы, что язык повсюду и без исключения сделался его достоянием. Так же, как язык свойствен всем людям, он является и преимуществом человечества; только человек обладает языком» (Гердер). «Степени этого обладания имеют между собой [ряд] существенных различий. Каждый народ может изучить язык каждого другого народа. Мы ежедневно видим примеры полного овладения чуждыми языками. И в этом отношении культурные народы вовсе не стоят, безусловно, выше диких. Многие более высоко стоящие ваганды говорят на языке Кисуагели, а некоторые по‑арабски. Многие ваньямвезии также научились этому языку. В торговых местах западного берега Африки немало негров, знающих два или даже три языка; а в школах для индейцев в Канаде миссионеры всего более удивляются легкому изучению английского и французского языков индейской молодежью.

Орудие речи, звуки и сопровождающие их жесты весьма сходны между собою на всем земном шаре, и даже по внутреннему строению распущенность общественного порядка, наступившая в той же области и по той же причине. Так как виновниками той и другой перемены являются полинезийцы, то нельзя отрицать тесную связь, существующую в данном случае; сюда надо присоединить поразительно неравномерное распространение людоедства, проявляющееся лишь местами и существовавшее уже ранее противодействующих ему христианских и магометанских влияний.

Дальнейшим мотивом его выступает мстительность, заставляющая истреблять врага. Зависть действует и на хорошие качества характера. Идея пожизненного заключения не может возникнуть у народа, непрочные постройки которого делают невозможным устройство тюрем, и смертная казнь преобладает над всеми остальными.

Кроме того, к людоедству примыкает целый ряд каннибальских обычаев, который охватывает прежде всего человеческие жертвы, затем обрядовое употребление частей человеческого тела при освящении и ворожбе и, наконец, сохранение человеческих остатков и их применение (чаши из черепов, кинжалы из человеческих костей, ожерелья из зубов). В этом свободном обращении с человеческим мясом и костями заключается уже преодоление естественного отвращения. Людоедство еще продолжало держаться на «островах Товарищества», когда один из начальников в торжественном случае проглатывал человеческий глаз.

Выводить из имен народов заключение о людоедстве не всегда было бы справедливым, т. к. многим народам они навязаны с оскорбительной целью. Вполне понятно людоедство из нужды, т. к. оно встречается и у европейцев, тем более у народов, которые редкий год не переживают голодовок, а иногда и постоянно терпят ее, как, например, многие племена австралийцев или гиперборейцев, вынужденные жить в самых тяжелых условиях питания; в этом случае о нем можно упомянуть, потому что оно содействует поддержанию и распространению этого обычая. Там, где он однажды укоренился, он уже приобретает притягательную силу. Существуют народы, у которых человеческое мясо составляет предмет торговли и которые почти не хоронят трупов.

 

Государство

 

Ни один народ не лишен политической организации, какой бы слабой она ни казалась, как, например, у бушменов, маленькие отряды которых, собирающиеся для охоты или грабежа, иногда не имеют предводителей, или как у других разлагающихся, разрозненных племен, у которых часто лишь суеверие и привычка поддерживают племенную связь.

То, что социологи называют «индивидуализмом», до сих пор еще нигде не было найдено в виде народной особенности. Из распадения старых народов быстро образуются новые. Этот процесс всегда в ходу: «каждое отдельное племя – до известной степени лишь преходящее явление; с течением времени оно или поглощается другим, более могущественным, или, в счастливом случае, распадается на несколько мелких орд, из которых одни отправляются в одну, а другие – в другую сторону и через несколько времени ничего уже не знают друг о друге» (Лихтенштейн).

Эти политические изменения всегда носят характер перекристаллизовывания, а никак не бесформенного разложения. Организация редко держится долгое время. Одним из признаков культурного человека является то, что он привыкает к давлению законов, в исполнении которых он и практически заинтересован. Если же у негров основывается относительно упорядоченное государство, то на его границах вскоре возникает другое сообщество из лиц, принадлежащих к тому же племени и не желающих подчиняться установленному порядку. Эта выделившаяся часть населения, не признающая законов, вследствие свободы от всякого стеснения законом и устранения каких‑либо отношений к своему племени, а также и уважения, какое питают к нему самые смелые и наиболее неимущие из соседних племен, часто приобретает большую силу, могущую превратить разбойничье племя в народ завоевателей и основателей государств. Грабеж и завоевание легко переходят друг в друга. Во всех странах, история которых нам известна, разбойничьи племена играли видную историческую роль.

 

* * *

 

Из истории диких народов нам больше всего известна их военная история. Первое появление огнестрельного оружия, которое позволило подняться незначительным племенам, резко отмечает новый отдел в истории всех негрских государств. То, что говорит Висман о киоках: «вместе с ними явилось огнестрельное оружие и затем образование могущественных царств», – то же можно сказать и обо всех. Разве мы не видим здесь постоянной борьбы первобытного состояния в ее низшем проявлении? На это можно ответить, что до настоящего времени и наш мир был только вооруженным, но у нас сильные взрывы стремления к борьбе прерываются продолжительными промежутками покоя, предписываемыми культурными условиями, а там часто становится постоянным состояние, сходное со средневековым кулачным правом.

При этом надо заметить, что и среди диких народов можно найти мирные народы и миролюбивых властителей. Не будем упускать из виду, что самые кровавые и губительные войны диких народов были не те, какие они вели между собою, а те, какие они вели с европейцами, и что насильственность и жестокость проявлялись в высшей степени не в их среде, а вследствие торговли рабами, вызванной стремлением к наживе чужеземцев высшей цивилизации со всеми ужасными последствиями этой торговли в виде охоты за невольниками. Когда любвеобильный и самый справедливый из всех, кто писал о диких народах, миролюбивый Давид Ливингстон мог написать в своем последнем путевом дневнике следующие слова: «основа безусловного мира ведет к несправедливости… дух борьбы – одна из жизненных необходимостей; когда люди проявляют его в недостаточной степени или вовсе не проявляют, то они подвергают себя недостойному обращению и причинению им вреда», то мы видим, что неизбежность борьбы между людьми является крупным, настоятельным фактом.

Но это состояние борьбы не исключает государственного порядка, а, напротив, вызывает его. Это уже не dellum omnium contra omnes, а скорее фаза развития народной жизни, уже давно находящейся на пути образования государства. Самый важный шаг при выходе из дикого к культурному состоянию заключается в освобождении отдельных людей из полного или временного обособления или уединения. Все, что содействовало при этом образованию обществ наряду с семьями, имело весьма важное значение в самых ранних стадиях культурного развития. Здесь борьба с природою в обширном смысле служила самым значительным стимулом. Добывание пищи прежде всего могло создавать союзы для общей охоты и еще более для общей рыбной ловли.

Последняя представляет большие преимущества дисциплинированных команд, которые на крупных судах выбирают предводителя и повинуются ему безусловно, т. к. их успех зависит от этого повиновения. Управление кораблем делает затем менее трудным управление государством. В жизни народа, обыкновенно вполне причисляемого к дикарям, каковы обитатели Соломоновых островов, мореплавание является, несомненно, единственным элементом, объединяющим отдельные силы. Земледелец никогда не чувствует такого сильного стремления к союзу, потому что живет уединенно. Но и у него есть основания для сближения с подобными себе. Он обладает собственностью, и в этой собственности помещен капитал работы. Так как этой работы не приходится делать вновь тому, кто наследует эту собственность, то отсюда само собой возникают непрерывность владения и важное значение кровного родства.

Мы видим далее, что с земледелием связана склонность к более плотному расселению. Между тем как население становится все теснее и теснее и отграничивает себя от других, оно приобретает, как и всякое количество людей, живущих на одном и том же клочке земли, общие интересы, и таким образом возникают мелкие земледельческие государства. У пастухов, у кочевников образование государства быстрее идет вперед в той же мере, в какой потребность к взаимному сближению у них энергичнее и охватывает более широкие пространства. Это заключается в самой сущности их занятий. Между тем как здесь семья вскоре приобретает большее значение, возможность более плотного населения, напротив, исключается. Однако собственность здесь нуждается в большей защите, и последнюю доставляет союз, на первых порах семейный. В хозяйственном отношении является более разумным, когда многие живут от одного большого стада, чем когда это стадо разделяется на несколько частей. Стадо легко рассеивается, и его надо сдерживать силою. Поэтому нельзя считать случайным, что семья нигде не достигает большего политического значения, чем у номадов. Патриархальный элемент образования племен и государств находит здесь самое решительное выражение, и так же, как в охотничьем государстве средоточием является сильнейший, в пастушеском – старейший.

Мы склонны приписывать деспотизму как низшей форме развития в сравнении с правовым государством весьма глубокую древность; некогда предполагалось даже, что в его формах следует искать образование начал государственной жизни. Но этому прежде всего противоречит факт, что деспотизм противоположен патриархальному исходному пункту этих государственных образований. Племя имеет, во всяком случае, вождя, по большей части – старейшего, но, помимо военных походов, власть его почти равняется нулю; преувеличение его значения – один из самых обычных источников политических ошибок белых.

 

* * *

 

Конечная цель серьезной войны у диких народов состоит не в победе над противником, а в уничтожении его. Если нельзя захватить мужчин, нападают на женщин и детей, в особенности там, где человеческие черепа собираются с суеверною страстью, как мы это видим у даяков‑головорезов на Борнео. «Целые племена вырваны с корнем из своих мест обитания и исчезли с лица земли или бродят, гонимые беспощадной костлявой рукой голода, на огромных пространствах, подвергаясь самой изменчивой судьбе. На сотнях миль там не улыбнется никакой след местной промышленности, ни даже человеческое жилье; бесконечные пространства представляют картину единственной в своем роде безлюдной пустыни» (Гаррис о юго‑восточной Африке). К убийству присоединяется грабеж, и война приводит к такому ужасному бедствию, о каком цивилизованные народы почти не могут иметь понятия. Но вершину этой опустошительной силы представляет, конечно, выступление более даровитых или, по крайней мере, лучше организованных военных и разбойничьих орд, которые приобрели навык в убийстве и жестокости. Отсечение кистей рук и ступней и обрезание носа и ушей составляют там обычное явление. Жестокое обращение имеет часто побочную цель – «отметить» пленного: сюда относится и татуировка военнопленных.

Потери жизни и здоровья уравниваются несколькими поколениями мира, но глубокое нравственное действие все‑таки остается. Оно заключается в ослаблении всякой веры в ближнего и в действительность нравственных сил, миролюбия и святости данного слова. Если политика культурных народов не отличается верностью и доверчивостью, то политика диких народов может служить выражением самых низких свойств, недоверчивости, предательства и беспощадности. Они стараются действовать только страхом или хитростью. Европейской политике по отношению к диким народам это доставило большие выгоды, т. к. туземные силы крайне редко могли соединяться между собою, чтобы противиться ей.

Единственным замечательным примером такого единения сил может служить союз «шести наций» североамериканских индейцев племени ирокезов, который в XVII и XVIII столетиях угрожал серьезною опасностью европейцам. Попытка союза, который также мог представить опасность, произошла в силу так называемого Сэнд‑Райверскаго договора 1852 г. между гриками, басутами, оакенами и другими бечуанскими племенами, но не была доведена до конца. Последние годы достаточно показали вновь, как мало имеют силы южноафриканские племена, несмотря на их численность и выдающиеся военные способности, т. к. им недостает взаимного доверия, которое объединяло бы их и придавало устойчивость их стремлениям.

Постоянный страх и необеспеченность туземцев составляют необходимый результат частой измены их врагов. Отличительной чертою их служит то, что большинство диких народов больше всего желают иметь оружие и никогда не выходят без него; самым характерным признаком высшего состояния государственной жизни в Уганде можно считать обычай выходить из дому уже не с оружием, а с обыкновенными тростями. Среди дикарей всегда кажется удивительным, когда встречаются люди без оружия, как это отмечает Финш, говоря о жителях Пэрси Пойнта в Новой Гвинее.

Обычай относиться как к врагам к чужеземцам, от которых суеверие заставляло ожидать несчастий и болезней, или убивать потерпевших кораблекрушение, как «принесенные водою кокосовые орехи», было, без сомнения, большим препятствием к распространению «чуждых элементов».

Мы знаем, однако, что у меланезийцев поднимался вопрос, позволительно ли так поступать, и что чужеземцы путем женитьбы могли быть прикреплены к новому месту. Если они принадлежали к ближнему острову или архипелагу, то с ними обращались не совсем как с чужеземцами, потому что они не были вполне неизвестными. Полинезийцы, которых нередко приносило бурею к Банксовым островам, встречали на них дружеский прием. Если почти ни одна из бесчисленных экспедиций для исследования Австралии не могла совершить своего пути, не подвергшись угрозам или нападениям со стороны туземцев, то нельзя не принять во внимание невольное нарушение границ областей этих последних, т. к. и в настоящее время в Средней Австралии самовольное вступление в чужую землю считается преступлением.

Подобно тому как в семье и в обществе, склонность к более резкому обособлению замечается и в политической области. Кто не признает в этом скрытом военном положении весьма важную причину отсталости диких народов? Величие культурных государств, которые поднялись на высокую ступень развития, заключается в том, что они действуют друг на друга возбуждающим образом и, вследствие того, создают все более и более совершенные результаты. Но именно взаимного возбуждения нет в постоянном военном положении, которое равномерно ослабляет культурные силы, действующие изнутри и извне, и последствием того является застой, если не регресс.

 

* * *

 

Сущность государственных образований у диких народов составляет неопределенность границ, которые намеренно не проводятся в виде линий, а поддерживаются открытыми, в виде свободного пространства изменчивой ширины. Неточность остается свойством границ даже государств полукультурных. Не все государство связано с площадью земли, какую оно покрывает, и в особенности с его периферическими частями; вполне определенно только политическое средоточие, самое существенное во всем образовании.

Именно из него власть, сдерживающая государство, направляет свою силу в большей или меньшей степени в периферические полосы. Пограничные пункты и пограничные пространства известны нам на всех ступенях. Пограничные пространства оставляются свободными и служат даже общими местами охоты, но они служат и жилищами для враждебных государству сил различных desperados; нередко здесь получают начало новые государственные образования.

Резкие границы появились прежде всего там, где встречались столь противоположные культуры кочевников и земледельцев. Здесь по необходимости для степных народов назначались резкие пределы, которые усиливались искусственно, с помощью пограничных валов и даже стен. Степные области – страны китайских стен, турецких и казацких валов.

Леопольд фон Ранке высказал в виде предположения, подтвержденного опытом, что общему историческому обзору подлежат вначале не великие монархии, а маленькие племенные округи или общины, только похожие на государство.

Отсюда следует, что историю всех великих государств, даже Китая, можно свести к самым незначительным началам. Правда, они не были долговечными, за единственным исключением римского государства. И китайское государство переживало времена распада. У римского государства народы научились, как надо управлять большими странами, чтобы держать под своей властью большие пространства; с тех пор история видела, как многие государства, превосходившие римское по своей величине, возникали и поддерживались в течение столетий. Кроме усвоения исторических уроков, этому бесспорно содействовали возрастающая численность населений и увеличивающееся вместе с тем значение их материальных интересов.

Но существует более важное основание для небольшого размера первоначальных государств. Семья и общество образуют у большинства диких народов такие крупные, часто совпадающие между собою и тесно замкнутые союзы, что лишь весьма немного остается для государства. Быстрый упадок государств уравновешивается прочностью жизни племен. Когда первые распадаются, из прежних племен возникают новые царства. Семья кровных родственников в своем общем длинном доме или деревне представляет в то же время политическую единицу, которая от времени до времени может соединяться с подобными себе, быть может, связанными с нею отдаленным родством; эта единица может оставаться, однако, в полном спокойствии до тех пор, пока сила, действующая извне, не нарушит этого самодовления.

Многолюдная Африка негров не заключает в себе ни одного настоящего крупного государства. Чем тамошнее царство больше, тем менее оно долговечно, тем менее прочна его связь. Нужна большая сила организации и связности, какую мы видим у фулахов и вагумов, чтобы не только основать, но и поддержать, хотя и с большим трудом, такие царства, как Сокото или Уганда. Зулусы, так высоко стоящие по своей военной организации, никогда не распространялись надолго за пределы своих естественных границ, оставаясь в связи со своей родиной. У них нет системы и способности для мирной организации. Этот недостаток крепкой внутренней связи замечается даже в магометанских государствах Судана и служит одной из причин ослабления, вследствие которого погибли туземные государства средней и южной Америки.

Чем ближе мы знакомимся с настоящей сущностью древней Мексики, тем менее чувствуем склонности применять к этому малосплоченному союзу начальников анагуакских племен такие названия, как царство и государь. Величина царства инков преувеличивается до баснословности. Мы с удивлением узнаем, что племя манданов, о котором говорилось так много и которое внушало такой страх, состояло лишь из 900–1000 голов.

В малайском архипелаге, по‑видимому, только с появлением ислама образование государств стало выше обособления деревенских общин. Ясность и определенность в делах при политической сплоченности еще и в наше время отсутствовали в больших государствах южной и восточной Азии, т. к. то и другое составляет преимущество высшей культурной ступени.

 

* * *

 

Вместо расширения государства происходит иногда основание нового государства путем выселения и завоевания. Это – умножение клеточки превращением в собрание клеточек вместо разрастания ее в организме. Поразительно, как то же предание или сказание часто повторяется в Африке и других местах. Правитель посылает отряд воинов для покорения страны или города; это им не удается; они спокойно остаются там и женятся на дочерях, тех, кого они хотели подчинить своей власти. Таково происхождение матабелей и, вероятно, близко родственных им мазитов, и точно так же объясняются поселения фулахов на нижнем Нигере и оазисы китайского населения в землях Шань.

Мы не имеем надобности верить всем этим преданиям и можем видеть в них только доказательство как важной роли войны в народных смешениях древности, так и трудности основания сплоченных государств; их место занимает выделение колоний военным или мирным путем. У альфуров восточных островов Малайского архипелага существовали особые правила для управления их колониями, и основание колоний в старой Полинезии было таким же необходимым актом государственной жизни, как некогда в Элладе.

У народов на низшей ступени естественно отступает назад связующая сила борьбы с природными опасностями, угрожающая сила которых соединяет народ для общей защиты. Связующая сила, способствующая пониманию общих интересов, действует благоприятно на общую культуру. В низколежащих береговых пространствах Немецкого моря в Германии и в Нидерландах общая опасность прорыва плотины и затопления бушующими волнами моря вызвала сплоченность местных обитателей, имевшую важные последствия.

С глубоким смыслом миф тесно связывал борьбу с этими природными силами многоглавых гидр и страшных, выползающих из моря на сушу морских чудовищ с достижением высших благ в основании государств и приобретении культуры, в особенности у китайского народа, который в своей стране, богатой реками и болотами, находил много работы по устройству плотин и осушению.

В Египте такое же историческое значение имело влияние заботы ежегодного орошения и восстановления границ в стране.

 

 

Карл Хаусхофер

Геополитика. Жизненное пространство

 

Границы и жизненное пространство

 

Можно ли справедливым, обоснованным с позиций естественных наук, истинно социальным образом разрешить главную проблему физической антропогеографии, а именно раздел жизненного пространства при растущем давлении народов и сношений на становящейся обозримо все более тесной и малой Земле сообразно плотности населения, жизненной энергии, культурному и экономическому вкладу ее обитателей, если наука снова и снова не будет разрабатывать и обобщать для политики те ее незыблемые основы, которые могут стать надежными исходными точками для справедливого разграничения отдельных частей пространств и государственных структур нашей планеты?

Если умные и миролюбиво настроенные люди, добропорядочные европейцы, называют нынешние внутренние границы Европы этнически неосновательными и противопоставляют им не защищенную с обеих сторон и демилитаризованную американо‑канадскую границу как идеал для континента, который благодаря своевременному сплочению хотел бы избежать очередной войны, то нужно лишь радоваться тому, что представители географии и истории, политических и экономических наук предоставляют дополнительные основы для их прочувствованных суждений и предостережений.

Именно истинный друг мира должен страстно приветствовать такую работу, направленную на познание границы, подобно тому как пожарный должен быть благодарен, если ему своевременно, до вспышки, показывают будущий или уже тлеющий очаги пожара. Конечно, маловероятно, что эти очаги будут выданы теми, кто обделывает свои делишки. Поэтому, как представляется, обращать внимание на не заживающие от ожога раны на теле народа – предпочтительный долг и право стесненных в пространстве наций, всех, кто страдает от избыточной плотности населения и от урезанной, искалеченной ложно проведенными границами духовной жизни.

Такому долгу и такому праву должна удовлетворять эта книга о границах! Впрочем, она вряд ли понравится там, где почитают принцип «надо мной не каплет». Вероятно, даже не понравится. Но этот принцип не только никогда и нигде не помогал миру в его поступательном движении, но и давным‑давно вызывал обоснованное недовольство существующим положением, истошный крик о помощи, обращенный к слишком туго закрученным предохранительным клапанам, яростные выпады против таких границ, которые воистину показывают, что они установлены и проведены не Богом, не природой, а есть шаткое создание рук человеческих.

Пусть наградой всем, кто любезно помогал в подготовке [этой книги], как и всем, кто занят пограничной работой на Земле, будет формирование сознания, создание полезных инструментов для установления более удобных и более прочных границ отдельных пространств будущего родного дома человечества.

Из таких здоровых, жизнелюбивых структур могло бы затем возникнуть здание подлинного союза народов, где не только счастливые и живущие в благоденствии нации, но и все остальные наслаждались бы свободой дышать, трудиться, ценить свою землю и свое жизненное пространство в общем земном доме и где лишенные права на самоопределение многомиллионные древние культурные народы не стояли бы как неизменные обвинители, нищие, ограбленные, перед закрытыми дверями, перегороженными границами и перекрытыми дорогами в будущее, которое и для ныне властвующих, кажущихся счастливыми, остается под опасной угрозой.

 

* * *

 

Разве кто‑нибудь мог бы посчитать возможным еще на рубеже столетия, когда на всех языках было написано так много светлого о будущем человечества, что всего два десятилетия спустя государственные мужи, члены ученых академий и обществ, якобы мыслящие категориями крупного пространства народные лидеры окажутся готовыми провести границы государств и народов через большие города и их водонапорные башни и газовые фабрики, соорудить рубежи между рабочими и их каменноугольными шахтами, воздвигнуть там и сям барьеры между одинаково думающими, чувствующими и говорящими людьми!

Возникают анклавы, остаточные состояния, в отношении которых важно осознать, идет ли речь о жизнеспособных, более того, весьма жизненных состояниях земной поверхности, определяемых ею процессах, единствах, которые, в сущности, сильнее, чем кажущиеся гораздо большими, но политически временными образования, или же о рудиментах в биологическом смысле, о преходящих состояниях, обреченных на отмирание, атрофию и в конечном счете на исчезновение. В то же время из ранее упомянутых остаточных форм резерватов могут возникать новые, безгранично жизнеспособные образования, хотя и более мелкие виды рас, племен, типы людей и животных, которые в противном случае исчезли бы.

Из таких образований могут затем создаваться в пограничной структуре стабильные ячейки, которые в течение тысячелетий весьма успешно сопротивляются неестественному, линейному проведению границы. Временный способ кондоминиумов на любых ступенях такого образования со свойственной ему замкнутой жизнью зачастую благополучно ведет их через арены борьбы прибегающих к насилию крупных государственных образований, на пересечениях крупных культурных ареалов; затем они добивались упорством «confinatio» как товарищества с общей вынужденной судьбой, с часто кажущейся непонятной принадлежностью друг к другу.

Наиболее тонкой и с точки зрения народной психологии благодатной задачей науки является в данном случае проникновение во взаимодействие почвы и осознанных человеком потребностей – часто в наследие древних, закрепленных почвой и климатом обычаев, – чтобы установить причины сохранения осуществленного разграничения. В детально выстроенном длинном перечне побудительных оснований (стимулов) первый – правовое понятие о районах, находящихся за пределами самой границы, и интересующее нас отношение к нему политико‑географического и культурно‑географического обозначения границы, когда в слишком укрепленных ячейках областей и земель чаще всего возникает затруднительное положение, связанное с тем, что оно нелюбимо централизмом и бюрократией и даже ненавистно им, но обусловливает самоуправление и свободе желанные исключительные (привилегированные) положения.

Поразмышляем также о тех – а их число растет в результате слишком резкого проведения линии, – кто не признает границ и кто разрушает их. Не признающий границ и ее разрушитель – два совершенно различных вида. Один ставит себя выше естественных границ, потому что они для него ничего не значат, а другой сознательно разрушает их, воспринимая такие рубежи как препятствие, а не защиту и органическое благодеяние. Эти два вида можно отчасти рассматривать и с географической точки зрения, учитывая их распространение, происхождение и влияние на политизированный культурный ландшафт.

Часто происходящие из экстремального смешения рас или же в своем становлении как физическая, так и психологическая наследственная масса принадлежащие к двум различным мирам, к двум зонам боевых действий, они, естественно, хотят отменить их границы, но в разном смысле. Если первые как урожденные граждане мира, космополиты, утерявшие гражданство, попутчики любого Интернационала, под каким бы флагом он ни выступал – золотым или зеленым, красным или черным, не видят и не ощущают их, то вторые – враги границы, ее разрушители любой ценой, и они замечают границу, борются против барьера главным образом потому, что родились «на ее склонной к коварству стороне».

 

* * *

 

А труды о границе, литература о границе – что они нам до сих пор преподносили, в чем оставались перед нами в долгу, несмотря на многократные честные попытки создать некую теорию границы? Из какой бы основы ни исходить, пытаясь вывести философское или правовое образование научных понятий и идеальное представление о линии без собственного пространства или же об арене борьбы, зоне боевых действий, эмпирику всеобщей действительности, проблема всегда выдвигала на первый план смелость типизации! На самой высокой ступени, по моему мнению, стоит Ф. Ратцель. Именно в трудах Ратцеля содержится органическое понимание границы.

Восприятие границы Ратцелем как становящейся все более узкой вплоть до юридически и математически прочерченной линии, будущей арены борьбы за жизнь вытекает из создающей сильное напряжение противоположности, которая существует на стыке между наполненной жизнью землей и землей незаселенной. Это напряжение заставляет изучать, пожалуй, как сильнейшую, понятную с точки зрения как естественных, так и гуманитарных наук разделяющую силу в отношении границы незаселенного или же считающегося незаселенным земного пространства; оно, само собой разумеется, имеет точно такое же значение как для экономики и физической географии и их проявлений в сфере сношений, так и для хорошо продуманных, проникнутых духовностью политических и культурно‑географических планетарных мировоззренческих движений. Но и здесь в пересечении полярных пространств, поясов пустынь, высочайших горных хребтов, поясов болот первобытного тропического леса, океанских просторов (которые и сами, естественно, являются ареной борьбы за жизнь) мы видим проницаемость всех границ. Абсолютных границ больше нет ни на земле, ни на море, ни в ледяных пустынях полярных ландшафтов. Как раз в наше время взялись за раздел границ Арктики и Антарктики; на планете больше нет «no man’ s land» – «ничейной земли».

В этой констатации сразу обнаруживается масштаб проблемы, значение признания того, что с расширением пригодной для жизни земли и с увеличением плотности населения усиливается значение идеи о границе как плацдарме борьбы, как о непрерывно наступающем или отступающем замкнутом, но не сохраняющемся застывшем образовании! Пограничная борьба между жизненными формами на поверхности Земли становится при ее перенаселенности не мирной, а все более безжалостной, хотя и в более гладких формах. Кто пытается ввести в заблуждение человечество на этот счет, неосознанно или сознательно потворствует лжи, даже если она продиктована состраданием и милосердием. Чем больше будут оттесняться незаселенные, а также считающиеся таковыми пространства, тем все труднее сохранить длительную конструктивную прочность естественных границ, тем все острее, немилосерднее борьба за существование внутри унаследованных границ.

Исследование представлений жившего до нас поколения о считавшихся непригодными для жилья пространствах, признанных естественными науками безусловно разделяющими зонами планеты, показывает, как далеко мы опередили эти представления на протяжении жизни одного поколения, которые в то время для любого человека, любого народа находились в совершенно другом месте, позволяя выносить лишения сообразно их способности и технической оснащенности в борьбе за существование.

Для переоценки представлений, связанной с изменением эпох, сравним лишь один пример – отношение Рима, его певца Овидия, изгнанного в Томы, к тогдашним черноморским ландшафтам и более ранние эллинские восприятия Понта Евксинского, а также поздних черноморских резиденций, которые создал для себя избалованный западноевропеец, или Ялты, казавшейся властителям Российской империи раем на Земле. Сколько оттенков в точке зрения на пограничное пространство – понтийское, – восточных и западных срединных стран на зерновую биржу Афин, «гостеприимные эллинские города», «место ссылки римлянина», русскую Ривьеру, ухоженный сад рафинированного представителя западноевропейской культуры из дома Кобургов!

 

* * *

 

Для различия точек зрения на одно и то же пространство, приблизительно синхронных по времени, но только в одном случае больше нордической, континентальной, а в другом больше южной, океанской по происхождению и воспитанию, быть может, наиболее типичным и бесспорным является пример отношения России, Китая и Японии к Приамурью.

Что позволяет нам простейшим способом разгадать мнимую загадку, почему русским удалось в баснословно короткое время пройти через Сибирь и достичь Тихого океана, создать громадное имперское образование, которое проникло в американское пространство вплоть до бухты Сан‑Франциско и лишь под сильным нажимом англосаксов, а позже китайцев и японцев вынуждено было отступить назад?

Решающим был все же тот факт, что продвигавшийся в Северную Азию русский не считал эти пространства незаселенными и поэтому проникал туда, в то время как другие крупные народы мира, в том числе восточноазиатские, с чьим жизненным пространством он скоро соприкоснулся, считали их непригодным для жизни, не имеющим ценности пространственным владением или даже придатком, примыкающим к враждебной для жизни северной полярной области. Таким образом русская экспансия в 1643 г. приблизилась к последнему крупному резервату культурного пространства Земли – восточноазиатскому, который до этого сохранялся как основательная область защиты: между полярной, пустынной, океанской, альпийской и тропической. Вопрос был близок к решению, окажется ли под защитой расширяющегося русского образования северный пшеничный пояс Земли вокруг всей северной зоны умеренного климата, или же он должен оставаться нарушенным в решающем месте сохранением обеспеченной защиты восточноазиатского мотыжного земледелия в северной необжитости. Перед китайцами лежали земли на Амуре, которые они считали непригодными для жилья не представляющими ценности для огосударствления. Они стояли на Амуре, как Древний Рим – на Дунае и Рейне, наблюдая за рекой, но ничего не организуя там. Все же степной инстинкт Маньчжурской династии защитил ее право на границу в договоре 1689 г., заключенном в Албазин‑Нерчинске. Он отбросил русских назад до тех пор, пока нарастающее расчленение рушившейся Маньчжурской империи под ударами морских держав и внутреннего восстания китайского Юга (тайпинов) не помогло им наложить руку на тихоокеанское побережье Маньчжурии и затем на район Амура (середина ХIХ в.).

Значительно позднее, чем китайцы, угрозу русских из зоны Амура почувствовали японцы. Островному государству, расположенному ближе к тропикам, до конца ХVIII в. казалось, что северная часть пригодных для освоения территорий начинается уже у пролива Цугару между Хондо и Хоккайдо, и крепости Матцумай в Дате на южной оконечности Хоккайдо как оборонительной линии для него достаточно. Лишь в конце XVIII в. японцы ощутили приближающийся натиск и встретили его благодаря спешным северным экспедициям на Сахалин и в богатые рыбой участки в устье Амура под руководством Мамиа Ринзо и Могами Токунаи, которые впервые описал Западу Зибольд. Но затем инстинкт безопасности быстро подтолкнул их собраться с силами для ответного удара: вначале по договорам о совместном управлении с проницаемой северной терртории через Сахалин и Курилы, затем к разделу, при котором океанские Курильские острова отошли Японии, а близкий к континенту Сахалин – России. Наконец, дело дошло до военного столкновения, в результате которого Южный Сахалин вновь оказался в восточноазиатских руках и русские были выброшены из коренных земель Маньчжурии. Прибрежная полоса у Тихого океана и земли севернее Амура остались в руках русских; тем самым Восточная Азия была вытеснена с северных территорий, которые она с тех пор без устали стремится возвратить посредством переселения и экономической экспансии.

Все это указывает, с учетом рассмотрения, по меньшей мере, всей предыстории вопроса, какой широкий процесс происходит в людях и народах в результате борьбы за расширение обжитого пространства Земли вокруг полюса, моря, степи, высокогорья, за раздвижение границ человечества, которая ведется одновременно с продвижением державного мышления в считавшиеся незаселенными области. Этот процесс характерен для расширения России в североазиатском и северотихоокеанском направлениях, придавая ему героический облик, хотя и привел к провалам в океанской политике вследствие продаж Аляски, возвращения к политике охвата северной части Тихого океана, к столкновению с Японией, которым снова противостоят континентальные приобретения (Монголия!).

 

* * *

 

«Очень много говорят о хороших и плохих, о естественных границах, почти не утруждая себя размышлениями». Таков мрачный вывод одного из самых видных политиков и антропогеографов, сделанный в этой сотрясаемой стонами атмосфере. При этом о «хороших» границах можно говорить, пожалуй, лишь там, где таковые многих областей жизни худо‑бедно расположены под прикрытием благодаря морю или – теоретически – всех, которые благодаря неосвоенной области (анэйкумене) совпадают пространственно с незаселенностью, непригодностью для жилья. Там, стало быть, возникают прочные, защищенные границы, которые сохраняются тысячелетиями или, по крайней мере, вновь возрождаясь, всегда доказывают свою разделительную способность.

С реальной, эффективной, имеющей практическое значение границей мы были знакомы до сих пор как компромиссом между резкими отклонениями во взглядах. Имеют ли при этом место все же такие аномалии, как даже при отношении Ратцеля (который все‑таки является поборником здравого человеческого разума, порожденного жизнью, против формалистов) к границе по градусам, которую он обозначает как «природную»? Значит, продуманная линия должна быть естественной границей, хотя она, например между Канадой и Соединенными Штатами, на расстоянии более 2 тыс. км проведена наобум, напрямик, и на выход к Тихому океану, где она сливается с образовавшимися (генетическими) поистине природными границами, ведя к абсолютно абсурдным геополитическим отношениям на границе, изображенным мною на собственной схеме в книге «Геополитика Тихого океана».

Нужно, однако, хоть раз самому – где возможно, с хорошей лупой в одной руке и цейссовским биноклем в другой – осмотреть снеговую линию, границу леса или иной растительности, «подножие» горы, «главный гребень», «водораздел» в тропиках, попытаться установить пограничное предполье болота, даже линию берега моря (уже ботанический сад обнаруживает замысловатость поддержания зоны отмелей!), не говоря уже об истинной прибрежной линии в мангровом болоте, чтобы убедиться, что жизнь не терпит так называемых аккуратных разделов, что природа не расположена к прямым, проведенным на картах линиям, часто насмехается над ними. Даже линия улицы, линия строений, т. е. нечто искусственное, на совершенно прямой улице изобилует правовым коварством и сервитутами – от развесистого дерева, отношения к организму улицы и его многочисленным правам до свободно бегающей собаки. Насколько резка бездна в общем плане между практикой и теорией!

Практика проведения границ сталкивается прежде всего с многочисленными остаточными состояниями (рудиментами), с которыми ей приходится разбираться. «Подвластные», тесно связанные малые пространства, картографически доступные пониманию, и незафиксированные, традиционные состояния пограничного общества нематериального и материального типов, транзитные права, права выпаса, религиозные территориальные притязания, проистекающие из древнеримского разделения на провинции, культурные структуры, берущие свои истоки из давно исчезнувших имперских образований, политическая зависть, экономически важные доступы к реке, права водопоя, заявки на разработку полезных ископаемых должны быть подвергнуты девальвации. Сказываются признаки былой утраты инстинкта, следы юридического своенравия; но, разумеется, и упорное удержание претензий и прав, как, скажем, в случае с благоприобретенными сервитутами в частных владениях, – причины, которые часто сильнее вновь возникших границ.

В целом же мы находим гораздо большую свободу и надгосударственного движения земельных владений на планете, больший обмен пространством, чем полагает оперирующее малым пространством центральноевропейское представление о делании границ на длительный срок. «Безопасность» не есть правило, а исключение.

 

* * *

 

Завершая размышление о границах, которое наряду с научно апробированными и многократно подтвержденными, объективными констатациями непременно содержит и некоторые оценочные суждения субъективного свойства (если, конечно, целью данного исследования были сколько‑нибудь полезные умозаключения, а не мнения типа «non liquet» или «ignorabimus»), автор чувствует прилив свежих сил и бодрости, обозрев с достигнутой им вершины собственный путь, видит, как другие, начиная свое восхождение с иных исходных позиций, все же достигают весьма близких результатов.

Речь идет прежде всего о толковании Фрайера, которое я обнаружил в подтверждение своих идей в его содержательной и глубокой по смыслу книге «Der Staat» («Государство»):

«Увиденное извне (а государство должно быть рассмотрено здесь извне вовнутрь, ведь извне вовнутрь оно и строится!), государство есть не что иное, как замкнутая цепь, неотъемлемыми звеньями которой являются безопасные или обороноспособные границы, благоприятные гласисы, маршруты движения войск и военно‑морские базы, укрепленные позиции и стратегические дороги, источники сырья, гавани, рынки и промышленные площадки, примирение интересов населения и взаимодействующие на основе разделения труда провинции…»

Найдя в движении мира подтверждение своим естественно‑научным и философско‑историческим взглядам у защитника правовой идеи, и ученый, занимающийся проблемами границ, обретает утешение, поднимая завесу будущего не спеша и терпеливо бережной, ищущей мудрости рукой. Поскольку честный научный поиск имеет на это право, пытливый взор глубже проникает от подобных представлений к связям между подвижными, все еще чреватыми конфликтами состояниями границ человечества и чаяниями Внутренней Европы; и здесь обнадеживающая связь очевидна. Подобно тому как из гигантского пожара так называемой мировой войны, пылавшего с 1914 г. до… (?), в других старых культурных областях Земли возникло и расцвело движение за самоопределение угнетенных, – этот побочный продукт войны, крайне нежелательный для истинных возбудителей борьбы, – так и этот внеевропейский импульс мог бы, с другой стороны, содействовать избавлению от ига потерпевшей крах Внутренней Европы, сковывая действия тех, кто насилует ее границы.

Как мы теперь видим, именно в результате чрезмерной жестокости договоров и принуждения с помощью лукавой казуистики многие люди фактически связывают свои надежды на светлое будущее в огромной мере с разрушением границ, установленных несправедливым насилием. И отсюда в условиях общей угнетенности рано или поздно между Советским Союзом, Китаем и паназиатами, а также между другими угнетенными, униженными, эксплуатируемыми и каждодневно оскорбляемыми народами возникает чувство единения и как следствие возможность совместных действий.

Даже такая одержимая пацифизмом личность, спокойно мирящаяся с сохранением современного правового состояния неслыханного унижения древних крупных культурных народов, недостойно стесненных в пространстве, как поборник пан‑Европы граф Куденхове‑Калерги, категорически признает, что он и представить себе не может, каким образом должен сам собой, без войны, решиться спор о разграничении цветных и белой рас в индо‑тихоокеанском пространстве – между столь густо заселенными, испытывающими давление резерватами людей и столь мало заселенными, крайне нуждающимися в людях резервными пространствами Земли, как соответственно муссонные страны и Австралия, или между тихоокеанским англосаксонством, империалистически наступающим на Тихий океан.

Он только верит, что его пан‑Европа – несмотря на обременительную принадлежность к ней бельгийской, нидерландской и французской колониальных империй – сможет остаться в стороне от этого спора. Но какое у нас, в подвергающейся непомерной эксплуатации Внутренней Европе, есть основание помогать своим молчаливым согласием сохранению во владении враждебных и безжалостных к нам эксплуататоров, запертых для нас заморских эксплуатируемых земель, участвуя, скажем, в союзах, которые хотят увековечить такую несправедливость? Мы когда‑нибудь предъявим миллионам людей, заинтересованных в крушении нынешней системы фиктивных границ, самые общие данные статистики и тогда увидим, сколь ужасающе велико численное превосходство таких людей, а следовательно, чем может обернуться подлинно демократическое волеизъявление по вопросам существующего распределения власти и пространства на Земле и их разграничений!

К по меньшей мере 75 млн недовольных немцев присоединятся тогда 448 млн из китайского народного государства, 320 млн индийцев и 143 млн жителей Советского Союза, 25 млн населения французской колониальной империи в Индокитае и 55 млн – нидерландской в Индонезии, 12 млн филиппинцев, 4,5 млн человек на Цейлоне, которые через большую часть органов своего общественного мнения на представительных международных конгрессах уже высказались о том, что они хотят изменить нынешнее состояние границ в мире.

Но, кроме названных миллионов, которые уже сами по себе составляют большинство, даже великие державы современности пока что не решили, к кому им следует примкнуть в случае решающего столкновения. Это 85 млн населения великой Японской империи, включая и 20 млн корейцев, мнение которых следовало бы также спросить. На конгрессе в Брюсселе голоса Египта и стран Северной Африки были услышаны слишком отчетливо, чтобы они могли составить компанию блюстителям теперешнего состояния, так же как голоса Турции Кемаля‑паши, Ирака с его неоднократно распускавшимся народным представительством из‑за выражаемых им протестов или же Персии и Афганистана, получивших гарантии безопасности со стороны Советов. Таким образом, хранители нынешних границ не могут апеллировать к мнению большинства малых и больших народов Земли, якобы допущенных к самоопределению, и им остается лишь ссылаться на правовой титул, силы, власти, на произнесенные кротким Спинозой грозные слова: «Quisquis tantum juris habet, quantum potentia valet». Но производит жалкое впечатление, когда тот, кто, сам пользуясь насилием, взывает о помощи к международному жандарму. А ведь, как нам известно, именно так поступали эксплуататоры и угнетатели против тех угнетенных, которые в целях своей защиты от насилия прибегли к экономической силе оборонительной забастовки, как это происходило в 1925–1927 гг. в Китае, или к одному только «отказу от сотрудничества со злом» чуждой власти, как в индийском движении Ганди.

 

* * *

 

Впрочем, тот, кто всматривался в эти отношения, не прибегая к помощи очков, искажающих преломление света и краски, и узрел открывшуюся перед ним страшную несправедливость, должен будет признать, что просвет на горизонте, часто возникающий перед сильными грозами в качестве «false dawn», на самом деле краснее, чем хотелось бы сегодняшним носителям власти и хранителям границ на Земле. Во всем этом больше настроения заката мира (Weltuntergangsstimmung), когда хотят говорить о гарантиях взаимной безопасности (Ruckversicherungen), взаимной защиты заурядности, к которым все больше склоняются разного рода политические партии центра в странах, где парламентаризм не является самобытным, выросшим на местной почве явлением.

Именно геополитически образованный должен констатировать, что те, кто особенно явно стремятся отвратить закат Европы (Untergang des Abendlandes), своей половинчатой позицией в вопросах границ многое делают для того, чтобы он произошел; и что часто те, кто вызывают подозрение в неслыханном радикализме, мнимые сокрушители скрижалей, такие как духовные лидеры китайского Юга и решительные поборники границ, смелые межевальщики между национальным, народным, берегущим границу и интернациональным, упраздняющим расовые различия, стирающим границы между мировоззрениями, вероятно, иногда вопреки их воле способствовали тому, чтобы благодаря справедливому обновлению границ создать более устойчивую структуру будущего.

Ибо бывают времена апатии и усталости: они приходят и к сильным странам, и к храбрым народам, укрепляя и обессиливая их, подобно яду, заставляя их растратить и проспать унаследованное пространство и будущее собственных детей. В подобные времена всякий говорящий им то, что они желают слышать, заставляя их погружаться в гипноз, не обретает никакой заслуги перед ними, но лишь грешит в отношении их лучшей жизненной силы. Напротив, следует считать своим долгом без устали окликать их как сомнамбул до тех пор, пока они не услышат и не пробудятся, дабы укрепить и расширить свои границы.

Еще более веское право на такой оклик и призыв, чем то, что дает сугубо научная работа в области проблем границ, человек обретает в случае, если в течение всей своей жизни он честно сражался за эти некогда протяженные и гордые границы своей народной общности не только в мирное, но и в военное время, не только пером и карандашом, но и оружием, на Востоке и Западе и самого себя уложил как скромный камень в массив рубежей собственного народа. И если бы этот народ каждого, кто дает ему добрый или недобрый совет в вопросе о его границах, подверг испытанию, где же тот был, когда границы народа оказались в опасности, этот народ, вероятно, получил бы лучшие советы относительно географического и политического сохранения своих границ.

 

«Панидеи»

 

Убедительный опыт географии и истории свидетельствует о том, что все идеи, которые провозглашают охватывающие целые народы, широкие цели (панидеи), инстинктивно стремятся к воплощению, а затем и к развитию в пространстве, становясь поддающимися описанию и реальными явлениями на просторах Земли в понятных, имеющих мировое политическое значение формах, даже если их предвозвестники категорично уверяют: «Царство Мое не от мира сего», как христианство, или же устремлялись к нирване», как буддизм.

Подобный опыт показывает нам, вплоть до сегодняшнего дня, по меньшей мере, сквозь семь тысячелетий, что человечество нередко и во многих своих начинаниях задерживалось на пути, ведущем от общинно‑племенной групповой организации через народное (национальное) государство к мечте о совместном освоении всех известных земель, о планетарном союзе. И этот опыт можно рассматривать и изучать до известной степени как застывший, окаменевший, принадлежащий прошлому, не более как ожившие руины, а отчасти (и при этом гораздо больше, чем кажется на первый беглый взгляд) – как вполне еще жизнестойкие образования или жизненные формы будущего, способные воскреснуть из небытия и даже искусно уклониться от пытливого вмешательства науки.

Но как ловко ценители панидей – дипломаты и государственные мужи затуманивают ради национальных в своей основе целей эти превращения. В тот момент, когда панидеи воплощаются на просторах Земли – и пусть это происходит в скромных формах родового наследства апостола Петра или нынешнего Ватикана, Панамериканских союзов или объединенного всемирного государства, в протоколах Пантихоокеанского союза, в журнале «Пан‑Европа» с его точной картой мира на обороте, – они тотчас же становятся добычей науки о пространстве в ее применении к государственно оформленной воле, объектом геополитики, которая исследует определяемые Землей, происходящие на ее почве процессы при каждом воплощении власти (силы) в пространстве, ее разделении, перераспределении, динамике, даже если речь идет о влиянии идей и их носителей.

Итак, наряду с атрибутами политического величия на реальной почве (auf dem Rucken der Erde), руническими и межевыми (пограничными) знаками, оборонительными сооружениями наподобие Великой Китайской стены, наряду с воротами и гербовыми колоннами (в возведении которых особенно преуспевали иберы – испанцы и португальцы), наряду с рубежами культуры, которые для скрытого империализма более коварны, чем осознавал кое‑кто из их творцов (ямен у китайцев, купола мусульманской мечети и ортодоксальной [православной] церкви, звонницы католических храмов и пагоды буддистов, монастыри‑крепости, римские дороги и акведуки), следовало бы наблюдать прежде всего за земным образом жизни, путями носителей панидей как вершителей власти на планете, дабы воздать должное их следам, их поступкам в настоящем и будущем. Из этого становится ясным далее, насколько широко возможно исследовать в столь сжатых рамках осуществимость панидей в политическом пространстве, их долговечность и их сущностные, обусловленные природой черты, зафиксировать их диапазон в нескольких схемах, подтвердить документально, где ныне действующие панидеи размежевываются (abgrenzen) или пересекаются, каким ожидаемым возможностям они при этом идут навстречу, и как можно шире показать, каким образом передовые борцы за эти идеи могли бы обойти опасности, вняв предостережениям геополитики, главная задача которой – в предвидении без каких‑либо оговорок (prognose sine ira et studio).

 

* * *

 

«Идите и научите все народы» – таков лейтмотив Нагорной проповеди, но, рассматриваемый с точки зрения геополитики, он все же выражает и мысль о власти в пространстве. Уже в прошлом эта мысль отчетливо пересекается с другой: «Tu regere imperio populos, Romane, memento!» И такие категорические императивы панидей – из‑за которых те обе, однако же, скрещивали мечи в двухтысячелетней борьбе духовного и светского в Центральной Европе – пересекаются, сталкиваются, заполняют становящееся все более тесным пространство, хотя их созидатели ходили босыми, лишь с нищенской сумой в монашеском облачении, как Будда, или же как мечтательные подпаски с посохом, подобно основателю мировой империи Ирана. Впрочем, монах‑император Ашока, прежде чем изменить свои убеждения, вел кровавые миссионерские войны; а радующийся миру граф Куденхове‑Калерги, украсивший свой журнал картой пан‑Европы, в [Первой] мировой войне, по меньшей мере, был равнодушен к подавлению движения многих миллионов за самоопределение. Однако если мы попытаемся рассмотренные в таком свете панидеи прошлого, протекавшие процессы их инкарнации (воплощению) отделить от таковых в современной жизни, то узнаем, сколь жизнестойки однажды осуществленные панидеи, так что совсем немногие следует считать отмершими, но даже и в этих случаях вовсе нет уверенности в том, что они не возродятся в новых движениях, имеющих политическое значение для всего мира.

Разве мы не видим, что не только Ленин, но и граф Кайзерлинг преисполнены гордости тем, что в них есть частица татарской, урало‑алтайской крови, что их влекут в прошлое притягивающие связи с Батыем и Чингисханом? Разве мы не находим в достопочтенных новых атлантах Монгольского народного государства гордость за прародителей – евроазиатские Монгольские империи отзвучавшего Средневековья? Разве мы не видим, как обретает новую жизнь в русской, европейской, а также в китайской и индийской литературе великий завоеватель, первый создатель паназиатской мировой державы Чингисхан? Вместе с тем нам следует чуть помнить об обновлении ликторской связки (fascio) в некоем третьем Риме!

Мы видим, что почти все панидеи прошлого – и среди них многие появившиеся задолго до святилища панэллинского (т. е. всегреческого) Зевса, который подарил нам путеводное слово, – как‑то действенны и по сей день. Это панидеи, возникшие на основе религиозных верований Передней и Средней Азии, как идеи мировой державы Ирана, панидеи эллинизма, Рима, монголов, иберов, англосаксов, китайцев. Разве мы не узнаем без труда их продолжающееся действие в примирении церквей, в панисламизме, в движении за Великую Испанию и латинизацию, в панславизме и в движении за Великую Британию. Даже огни жизни древних восточноиранских связностей (Zusammenhangen), – столь чудовищно растоптанных монголами, – вновь тянутся вверх, подобно индонезийским, к рунам которых в диаспоре принадлежат такие выдающиеся памятники культуры, как Ангкорват и Боробудур. При этом мы признаем «панидеями» только те, которые, – возвысившись над откровенно завоевательским и эксплуататорским мышлением, – выступали носителями культурных миссий (Kultursendungen) и были обращены фактически ко всем, а не только к одержавшему верх господствующему слою. В число этих идей следует включить и пангерманскую как наиболее умеренную и подивиться тому, насколько она мало наступательна в сравнении с другими панидеями.

Ведь ее все же никогда не осеняла мысль, которую сегодня многие из находящихся на переднем плане панидей с редкой непринужденностью считают само собой разумеющейся, а именно объединить целые континенты или части Света под знаком известных путеводных воззрений в области культуры, власти и экономики.

С того момента, когда после завершения [Первой] мировой войны стало известно, что столь страстно желаемая многими идеалистами консолидация всей планеты в едином сообществе народов – даже в столь шаткой и бессильной структуре, как женевская [т. е. Лига Наций], – не удалась (поскольку в ней отсутствовали две основные жизненные формы – Соединенные Штаты Северной Америки и Советский Союз, а еще больше власть и воля к подлинному равноправию ее членов и к действенной защите меньшинств), на переднем плане вновь появилась исподволь осуществленная еще в 1900 г. в Австралии мысль об объединении одной части Света в качестве промежуточной ступени к фактически еще не созревшему подразделению (Durchgliederung) структуры всей Земли.

Но при этом быстро обнаружились две очень большие трудности, а именно то, что отдельные части Света, крупные материковые ландшафты в ходе своего развития совершенно по‑разному преуспели на пути к этой цели и что прежде всего представленное еще Ратцелем в столь ярком свете континентально‑океанское противоречие заставило считаться с собой.

 

* * *

 

Из больших традиционных «частей Света» (имеется множество новых классификаций, и среди них предложенные Э. Банзе, но не вошедшие в обиход) уже однажды оформлялась пан‑Азия, но затем распалась. Пан‑Австралия еще в 1900 г. консолидировалась в Австралийское сообщество (Commonwealth), однако без своего океанского дополнения (Новой Зеландии), на которое сильно рассчитывали при его создании, конструкция получила мнимое равновесие и оставалась столь неудовлетворительной, что у порога всенародное голосование по поводу ее перестройки. Пан‑Африка все еще стояла на перепутье и зависела прежде всего от вопроса расовой эмансипации. Пан‑Америка располагала международно признанными основными образованиями, но с 1900 г., похоже, бездействовала. Пан‑Европа была сокровенной мечтой. Однако именно между этой сокровенной мечтой и возможностью ее осуществления вклинились в качестве парализующей силы морские панидеи, носители которых предстали как прочное следствие былого морского всемирно‑политического образования вокруг романского Средиземноморья – средиземноморской Римской империи, а позже ислама, и устойчивое присутствие морских панидей крупных островных народов и островных государств – англосаксов и японцев, равно как и паназиатские связи Советов и сопредельных с ними государств. Не только в срединных морях Земли, а именно в романском, где панидеи составляли существенное содержание того, что мы так долго называли всемирной историей, в американском, где Соединенные Штаты защищают свою более скромную морскую панидею (наряду с крупной тихоокеанской), в австрало‑азиатском, где панмалайская идея восстала против колониальных держав, но и в океанах они уже отчетливо набросили свои пересекающиеся тени, вступив в борьбу с континентальными образованиями.

При этом три океана проявляли себя по отношению к образованиям панидей совершенно по‑разному. В Атлантическом океане, который долгое время во многих случаях был разделяющим рвом мировой политики, четко определились меридиональное и широтное размежевания: раздел Север – Юг между англосаксонскими, исконно северогерманскими и иберийскими коренными и колониальными народами (Stamm‑und‑Kolonialvolker) (где Запад противостоял колониально‑политическому образу действия посредством мятежей, доктрины Монро, панамериканских идей, но дополненных умной культурной политикой) и проходящая с Востока на Запад демаркационная линия (Scheidemark) германо‑иберийского раздела. В Индийском океане, где, «оседлав» муссоны, впервые с транспортно‑технической точки зрения осилили трансокеанский переход крупного моря (правда, Ратцель был склонен считать его лишь «полуокеаном»), на более ранние малайскую и арабскую панидеи наложилась ныне британская, за которой, однако, становится уже ощутимым индийское притязание на Восточную Африку как «Индийскую Америку», проникшее при завершении мировой войны в казавшуюся осуществленной британскую империю Индийского моря. Напротив, в Тихом океане образовался искусственно вызванный к жизни, но значительный, в основном культурно‑политический Пантихоокеанский союз в качестве будущего инструмента осуществления своей панидеи.

Но как раз рассмотрение и культурно‑политическая оценка этой крупномасштабной синтетической панидеи самого большого моря – самого огромного географического пространства Земли, одной из всеобщих географических категорий всей ее совокупной поверхности – невольно приводят нас к выводу о пересечении панидей, порожденных не нашим временем, но действующих в нем в полную меру. Ведь и пантихоокеанской идее, которая кажется нам сегодня несколько искусственной в сравнении с естественной и традиционной мощью паназиатской, уже более четырехсот лет. Ее общее торжество вокруг «своего моря» началось в тот день св. Михаила 1513 г., когда Нуньес де Бальбоа, перейдя Панамский перешеек, вышел к Тихому океану с кастильским флагом, чтобы захватить это море как монопольное испанской короны. Бальбоа сознательно совершил смелый прорыв в будущее ради империи, над которой никогда не должно было заходить солнце, однако его панидея продержалась в Великом океане лишь одно поколение – затем она была нарушена британским мореплавателем Дрейком в 1578 г. и его последователями.

И все же именно во взаимосвязи паназиатской и пантихоокеанской идей еще больше, чем в связи пан‑Европы с какой‑нибудь другой панидеей, которая пересекается с мечтами панъевропейцев (вроде панмалайской, евразийской панславизма, великобританской, пананглосаксонской), мы наблюдаем важное, геополитически действующее различие панидей, разделяющее их на эволюционные и революционные. Очевидно эволюционные черты несут в себе, например, пантихоокеанская и в меньшей степени, в противовес ее колониально‑испанскому происхождению, современная панамериканская идея, а также большинство «наднациональных» объединительных взглядов, исходящих от островных народов и островных государств. Исключение составляет вновь возродившееся вследствие гнета панмалайское движение, которое может стать эволюционным, лишь склоняясь к идее «Великой Японии», а революционным – обретя мощную поддержку направляемого из Москвы, а также Китая и Индии революционного паназиатского движения, питаемого антагонизмом в положении цветных и белых в мире, – т. е., например, выступающего за «пан‑Африку африканцев», против «белой Австралии».

 

* * *

 

Антагонизмы континентальных и морских панидей и таких, которые надеются скорее посредством преобразования (метаморфоза) или скорее катастрофы (краха) достигнуть своих целей в пространстве, часто ведут к параллельным, но несовпадающим действиям. Поскольку панидеи разветвляются во многих направлениях, становится, следовательно, необходимым исследовать географическими методами отдельные из них в связи с их политическими инструментами и лозунгами, сопоставив не только во всемирном масштабе, но и в отдельных, по возможности чистых экспериментальных полях.

Кто соприкоснулся со становлением борьбы хотя бы одной‑единственной среди крупных панидей нашего времени, тот знает, что объективное изложение, достижимое в других областях знания, в данном случае было бы возможно, если описать эту идею чисто ретроспективно, отступив от ее состояния примерно на десять лет (как это фактически имеет место во многих географических и страноведческих работах) и отказавшись от важнейшего – от взгляда на ее возможность воздействовать на настоящее и через определенные ступени на ближайшее будущее.

Именно такое геополитическое рассмотрение панидей непременно открывает взгляд на механизм, силовые линии и экспериментальные поля нашего века, нашего времени – и тогда предстает в движении сложная картина связанных, а не отдельных изолированных событий – и встает извечный вопрос о родившемся вместе с нами праве. Такое рассмотрение панорамы находящегося на полном ходу машинного зала – удел не каждого; кто был приучен к статической точке зрения, тому такой откровенно выраженный динамический подход покажется не совсем удобным. Однако именно естественные, успешно вырастающие на почве, обусловленные природой основные черты и направления – это и есть то, что остается, более того, укрепляется и сызнова позволяет составить представление о пространственных возможностях определяемых волей маневров.

Итак, именно в таком способе рассмотрения я усматриваю единственно возможный противовес обманчивому, путаному – часто из лучших побуждений – потоку речей и словесному камуфляжу, которые сознательно или неосознанно затуманивают как тенденции, так и очертания панидей. Поставив воздушный замок из бумаги на твердую почву, мы должны не только направить на него искусственный свет, но и подвергнуть его буре и грозе – устоит ли он в пространстве, столкнувшись с иными делами, – лишь тогда можно проверить его способность противостоять напору и давлению!

 

Пан‑Азия – Евразия – Пан‑Европа

 

Прочитавший этот заголовок может по праву возразить: ведь пространственно‑исторический анализ возможности осуществления панидей на реальной почве должен принимать во внимание традицию изображения пяти привычных частей Света, тем более что она последнее время оспаривается политической сектой евразийцев и др.

Фактически уже с 1900 г. мы находим первую в государственно‑правовом смысле консолидированную часть Света – Австралию, первую претворенную в жизнь континентальную панидею лишь в этой пятой части Света, следовательно, вне рамок так называемого Старого Света, равно как и первую организованную на основе международного права пан‑Америку. Однако так называемому Старому Свету до сих пор не удалось прийти к схожим устойчивым объединениям, и прежде всего потому, что от его оспариваемых переходных ландшафтов по окраине восточной части романского Средиземноморья исходит пространственно‑политическая борьба панидей, бросающая из прошлого свои тени на нынешние возможности образований. Эти тени падают сюда от первых схваток между сухопутной (континентальной) и морской (океанской или, вернее, талассийской) панидеями, а именно от первого паназиатского рывка (Anlauf) к Персидской мировой империи и от первой хотя еще и не панъевропейской, но все же панэллинской оборонительной борьбы, которая затем в противодействии идее господства на море некоей восточно‑средиземноморской державы переросла в блеск походов Александра Македонского и расцвет эллинизма, затем мировой Римской империи с сильной эллинистической основой.

При этом мы – вопреки нашему собственному убеждению – были несколько щедры с обозначениями «мировая империя», «часть Света», потому что не у нас, а у большинства европейцев все еще преобладает и поныне устаревшее, ложное понятие так называемой европоцентристской всемирной истории, ограничивающейся в сущности лишь историей Средиземноморья, тогда как следовало бы видеть и обозревать мир, взятый в целом. В таком случае масштаб панидей древности – несмотря на их принципиальное значение и влияние вплоть до сегодняшнего дня – существенно уменьшается. Но это принципиальное значение создания некоей первой теории панидей, как и влияние на наше время, все же имеет своим истоком их первое столкновение в регионе переходного ландшафта между Азией и Европой – персидские войны.

Именно в его ходе возникли – подобно судьбоносному слогу «пан» для обозначения народного духа и земного пространства – первые основные понятия, связанные с осуществлением панидей, складыванием самоуправных (eigenwilligen) государственно‑политических образований – от свободного государства типа греческого полиса до действующих на основе международного права союзов, консолидации гетерогенных культурных кругов (как шумеро‑месопотамский, египетский, индо‑сирийский, иранский) в монархические пространственные образования с общим коммуникационным и государственным правом, как в Персидской мировой империи. Пусть останется ей поэтому гордое название первой мировой империи, ибо она первая соединила друг с другом три главных исторических народных ядра человечества – европейское, индийское и восточно‑азиатское, хотя и лишь путем контактов с окраинными землями и преходящим включением окраинных ландшафтов.

 

* * *

 

По сути дела, некоторые основные процессы, еще и сегодня создающие главную трудность для оправданного разделения или для более глубокой связи на пути движения идей – пан‑Азия – Евразия – пан‑Европа, обнаруживаются уже в фундаменте Персидской империи и ее культурного круга: не преодолимые ее динамикой и статикой, взорвавшие в конце концов ее союз силы. Когда позже эллинизм выступил в рамках этой великой империи в роли преемника власти и (согласно «Законам пространственного роста государств» Ратцеля) должен был на ее почве обосноваться и ей уподобиться, тогда панэллинскому Зевсу пришлось не лучше, чем ранее великому монарху Ирана. Античная техника коммуникаций была недостаточной для устойчивого закрепления огромных пространств, и гений Александра Македонского распылился, – найдя, разумеется позже, причудливое историческое возрождение в идеях ислама о власти и в македонском вопросе. Правда, его македонцы имели мало общего с их нынешними славяно‑болгарскими наследниками в центральном балканском ландшафте. И тем не менее эти последние живут в отблеске первого, довольно‑таки бренного соединения Ату и Эреба в некоей евро‑азиатской панидее, так что ее полемическое произведение «La Macedonie» («Македония») воспринимается с большим благоговением, чем его обычно проявляют балканские меньшинства. Здесь первый луч света падает на призрачное вторичное появление кажущихся мертвыми панидей в современной истории и – в хвалебных песнях (Kant).

Но обольстительный блеск образа самого великого македонца (который еще и сегодня обеспечивает македонскому вопросу большее международно‑политическое внимание, чем то, каким, например, пользуется украинский, несмотря на огромное различие между обоими, учитывая численность и силу [соответствующих народов], кроется обоснованно в том, что в своем крайне преходящем пространственном творении Александр Македонский соединил то, что пространственный инстинкт его времени признавал несовместимым на длительный срок с техническими средствами античности: центральный ландшафт обширной степи и периферийное восточно‑средиземноморское побережье и островной мир эллинов – две разноустремленные пространственные стихии, и что он устрашил третью пространственную стихию – властителем которой не стали ни центральный Иран, ни периферийная Средиземноморская империя и от которой для обоих позже пришла гибель из‑за гениального заблуждения на двух окраинах – на Дунае и Яаксарте, – так что эта стихия, а именно зона сармато‑скифских невосприимчивых к образованию и порядку странствующих бродяг, не повредила его ставшей эфемерной панидее!

Однако в ее неприязненном отношении как к периферийной Европе, так и к способной к образованиям Центральной Азии, ко всем прочным, длительным связям враждебной по форме стихии таится исходный пункт того, что в XIX и особенно в XX в. имеют обыкновение понимать под евразийским движением. Собственно говоря, необходимо различать великоевроазиатскую и младоевроазиатскую (евразийскую) точки зрения. К первой следовало бы отнести ту, которая рассматривает Европу всего лишь как одну из важнейших крупных структур, полуостров‑колыбель народов наряду с Аравией, Индией, Восточной Азией. Эта точка зрения обнаруживается многократно представленной в паназиатском движении, а также в весьма крупнопространственных воззрениях из сферы Советского Союза – и она лежит в основе предостережений тех географов, которые полагают, что значимость Европы как части Света вовсе не в документально подтвержденном пространстве, а в ее способности постоянно обновлять полученное наследство, имеющее духовную устойчивость.

Собственно евро‑азиатская школа «евразийцев» прежде всего отсекает Россию от Запада (Abendland) и устремляет взор на Восток, следовательно, желает по‑иному провести границу Европы, а именно не по Уралу или болотно‑лесной зоне Припяти, а между Финским заливом, Чудским озером и устьем Дуная, оказываясь, стало быть, в антагонизме и с панславизмом, и с европейскими склонностями сарматов.

В большой трудности провести убедительную границу между Европой и Азией, в противоречии с намного легче покоренной оформившимися в пространственном отношении панидеями переходной зоной между Азией и Африкой (которая, разумеется, также от Суэцкого канала примерно до рубежа Петра – Акаба является зоной сверхнапряженности!) – зерно проблемы Евразии и трудность соглашения (Auseinandersetzung) между пан‑Азией и пан‑Европой. Новейшая история культуры, изучавшая североазиатский миграционный пояс, простирающийся от Маньчжурии до Карпат, по праву рассматривает его как обширное единство, подверженное перемещениям, но бедное убедительными разграничениями. Этот миграционный пояс как трасса переселения народов и перемещения идей контактного метаморфоза простирается к первому затору на подобном бастиону выступе Карпат.

 

* * *

 

Сегодня мы называем удачно выбранным термином «Промежуточная Европа» (Zwischeneuropa) ту ее часть, которая расположена между обращенным лицом к пан‑Азии и спиной (Ruckfront) к Европе Советским Союзом и сильно пронизанными романским духом творениями нордических рас во Внутренней Европе с зоной руин (примерно та, которую называет минералог Breccien) сарматской закладки, европейской отделки, и мы тем самым вводим себя в заблуждение о том, что «Восточная Европа», лежащая за «Промежуточной Европой», уже давно больше не ценит европейские связи, и меньше всего некую пан‑Европу.

Но Восточная Европа не только понимает, если очень хочет ввести в заблуждение, но и поняла, как умело сглаживать различия между пан‑Азией и русским империализмом под личиной Советского Союза, так что под тем же самым флером появляется то облик загадочного сфинкса паназиатского вопроса, то хорошо знакомый старый панславизм. Ведь искусная игра широкой русской натуры со слишком непосредственно преподнесенными Западом или Востоком идеологиями, ее склонность к софистике в угоду сиюминутной политике и использование азиатской затаенной обиды (Ressentiment) отнюдь не новы. На этот знакомый, умный прием азиат попадается реже, панъевропеец, напротив, чаще, ибо он вновь и вновь превратно истолковывает неожиданное сосуществование рядом друг с другом мистики и легкомыслия, свойственных восточноевропейским смешениям рас.

Однако большое различие, наброшена ли всерьез в масштабе Евразии на несовершенные творения Земли огромная драпировка платонической идеи и она почти подавлена, или же эта драпировка используется лишь в качестве обманной завесы, подобной покрывалу майя, которое спадает, если под его защитой прекратился излюбленный, в высшей степени земной панславистский, или великорусский, или же большевистский промысел: будет ли манипулировать покрывалом ясновидящий или шарлатан.

Рассмотренные в таком свете взгляды «евразийцев», о чем нам поведали Н.С. Тимашев или доктор Н. фон Бубнов, – это в одном случае взгляд, пожалуй, даже серьезный, честный и высокоценимый, а в другом – ловко используемый занавес, промежуточная кулиса, прикрывающая опасное пограничное предполье между пан‑Азией и пан‑Европой как раз в самых напряженных местах переходов или миграций, когда где‑то воздвигнут сарматские кулисы и декорации ради новых эффектов.

Основательное резюме «идеи Евразии» предлагает Ф.‑В. фон Бергхоф. Он определяет сферу «Евразии» как пространство между образуемой Чудским озером – Неманом и Днестром западной границей, азиатскими складчатыми горами и Северным Ледовитым океаном с четырьмя большими длинными полосами – тундра, лес, степь и пустыня – пространство, которое довольно точно изображает Макиндер как «центральную ось истории» древних степных империй.

В этом созвучном широкой душе восточного славянина пространстве евразийцы воздвигают свои воздушные замки будущего, в равной мере отходя и от западноевропейской, и от азиатской культуры, хотя и с противостоящей в религиозном отношении Советам, но родственной геополитически идеологией, с совещательной надстройкой при избираемом декоративном царе, с непреложностью церкви, с культурной и экономической автаркией: пока мечта эмигрантов!

Иными словами, такие взгляды евразийцев подталкивают, по сути дела, к тому, чтобы внушать русским полный разрыв с Европой; это способствовало бы четкому разграничению между расположенными друг против друга крепостями Ордена тевтонских рыцарей и сармато‑татар на Нарве вдоль Чудского озера и болотно‑лесной зоны до пояса Черноземья – если не дальше к югу, между Днестром, Бугом и Дунаем, где в точно определенном фон Улигом бессарабском пространстве было бы невозможно прийти к согласию, и если на другой стороне панславистские притязания и мечты о распространении мировой революции, хотя бы на Запад, а советско‑российские претензии в направлении Азии, далеко за пределы рубежей Советов, не переходили бы границы статус‑кво в паназиатской, равно как и в коммунистической, агитации.

Но так как пан‑Азия, соприкасающаяся на востоке и юге с Советским Союзом, беззастенчиво провозглашает и утверждает свое право на революционизирование на Аравийском полуострове, в Индии, Китае, а пан‑Европа в проповедях Бриана и Куденхове‑Калерги точно так же, как и Священный союз Меттерниха, сделала ставку на сохранение status quo и во всяком случае взяла на себя ответственность за французские и голландские владения внутри пространства, на которое претендует пан‑Азия (Сирийский мандат, Индонезия, Индокитай); так как Лига Наций, по крайней мере, воспротивится насильственному вмешательству враждебной силы в британские владения в Азии, то нельзя предвидеть заранее, как сможет квиетическая (пассивная), выдуманная эмигрантами евразийская идея посредничать путем дистанцирования (Abkehr) между пан‑Азией и пан‑Европой. «Кротость не годится, чтобы разнять ухарей», но этого, пожалуй, достаточно, чтобы показать многим панъевропейцам, не сгущая краски, сколь сурово паназиатское лицо Советов, Университета имени Сунь Ятсена в Москве, своего рода гениальной организации ячеек в девятнадцати советских районах в Китае, пассивного, а на самом деле весьма активного сопротивления в Индокитае и Индии. Лишь в Персии, Афганистане и Ангоре паназиатская деятельность Советов носит более мягкий характер и не занимается тем, чем могла бы, без сомнения, заниматься и там.

Причина этого в том, что Ближний Восток с его нынешней во многом глубоко феодальной структурой в Москве считают не созревшим ни для хозяйственного, ни даже для политического использования в интересах какой‑либо панидеи, но что эту структуру можно разрушить ранней индустриализацией (по образцу поспешных реформ Амануллы‑хана в Афганистане), а затем, используя метод большевистских ячеек, во влиятельных кругах рабочего класса насадить социальные группы в определенных центрах власти. Следовательно, чрезмерно азиатская черта в облике Ближнего Востока мешала, наперекор Лоуренсу и панарабской идее, впрячь его в услужение корректируемой политикой Москвы паназиатской агитации, которая была нужна социологически восприимчивым группам.

Однако антагонизм, выросший на расовой основе, а также коммунистическое проникновение в ислам и панчаят, были для этого недостаточны: более приемлема корпоративная организация китайского образца.

Высказанное Снуком Хургроньесом мнение о том, что «самое плохое правительство из цветных для туземного населения всегда приятнее, чем самое хорошее европейское», дает верный ключ к присущей паназиатской идее способности сопротивляться, которую она испытывает вследствие вытеснения азиатов, как позднее и панафриканской идеи, в ее противоречии с другими империалистическими панобразованиями, которые нанесли им обеим к настоящему времени значительный пространственный урон. Нельзя забывать, однако, что великоарабское и панисламское движение, всеиндийское, великокитайское и призрак будущей малайско‑монгольской идеи, как, впрочем, и пан‑ или великорусское, все еще империалистическое пространственное мышление Советов в Северной и Средней Азии, стремились в полной мере воспользоваться паназиатскими идеями в качестве дополнительной тяги, но все же чтобы однажды попытаться воплотиться прежде всего за их счет.

 

* * *

 

Если основательно изучить «Weltanschauung» («Мировоззрение»), «Die politische Lehre der Eurasier» («Политическое учение евразийцев») (Тимашев), то предстанут они как закутанные в шкуру панславизма паназиаты – только насвистывают они свой лейтмотив в минорном тоне, а не трубят его в мажорном, как Данилевский, – действуя до такой степени вяло и нерешительно (силы и мужества не хватало даже Толстому и Достоевскому), как и необоснованно изъясняясь и произнося речи. Строгановы, Ермак, Иван IV, Потемкин, Пржевальский, Ленин были пансарматами в мажоре… Это сразу же проявилось в новых захватах или повторном приобретении пространств, в то время как евразийцы – определенно вопреки желаниям – в салонах Западной Европы и на базарах Востока играли им прелюдии, настраивая на восточную мистику и открывая ворота, которые в обычных условиях были бы осмотрительно закрыты. Подтачивание исконного образа мышления теми, кто проповедует истинное христианство в соответствии с их взглядами и формой, и национальное чувство расслабленного евразийца в миноре гораздо больше содействовали панславистам и паназиатам в мажоре в их практической деятельности по приобретению пространства и земель. А кто способствует размягчению костей и мозга естественных защитников некоей панидеи в пространстве, удостаиваются чести нести вперед ей противостоящую, ее вытесняющую воинствующую мысль.

Но стремятся ли теперь представители переходной зоны Евразии в направлении пан‑Европы или пан‑Азии или же к той и другой или хотят проникнуть в одну из них, они утверждают, что это – широкая промежуточная зона и никакого четкого различия между обеими нет. Неверно желание представлять жесткий антагонизм «Азия – Европа» (Т. Лессинг), скажем, в виде неутомимо подвижной, экспансивной «головы» по отношению к выступающему, постоянно получающему лишь импульсы туловищу или же вместе с Персивалем Ловеллом усматривать главную сущность Востока только в безликости. Природа не следует такому грубому клише противопоставления «черное – белое». Высокообразованные представители Азии имеют обыкновение отвечать на такие обобщения чаще всего ссылкой на то, что почти все значительные мировые религии возникли на азиатской почве, или же достоверной констатацией факта, что огромное впечатление своей культурой и особенно своей толерантностью произвели на многих путешественников раннего Средневековья арабские дворы, на братьев Поло – Китай Хубилайхана, а на посланца [английской] королевы Елизаветы Фатипур Сикри Акбар, наконец, что изображаемая часто как типично застывшая китайская четырехтысячелетняя история являет знатоку пример многостороннего развития.

Любая «желтая опасность» пробуждает на другом конце Евразии «белую», так же как вопль с одной стороны – такой же вопль с другой! Однако истина в том, что компромисс пан‑Азия – пан‑Европа ставит, пожалуй, высочайшее требование к созданию первых ступеней будущей структуры всего человечества, способных выдержать нагрузку хотя бы из‑за простого численного давления, по меньшей мере, в ведущих слоях подлежащего уравниванию населения – свыше одного миллиарда против почти полмиллиарда (480 млн), из коих по меньшей мере 150 млн сомневаются в своей принадлежности к промежуточной области Малой Евразии.

Стало быть, вопрос о Евразии требует семейного выяснения для трех четвертей человечества, прежде чем они начнут стучаться в другие двери. Ныне становится очевидным, почему мы поставили вопрос о пан‑Азии – Евразии – пан‑Европе во главу ряда соображений о возможностях осуществления панидей: потому что фактически Европа и Азия обязаны продвинуть важнейшее решение о том, смогут ли панидеи (не говоря о захолустных пространствах Земли) и впредь плодотворно сказываться на дальнейшем развитии человечества и позволят они или нет соорудить встройки между всей совокупностью Земли (очевидно, не готовой еще для единообразной структуры) и слишком малопространственными, во многом автаркичными, а поэтому нежизнеспособными пространственными образованиями.

Первое, что, разумеется, нужно сделать, – попытаться использовать старые [традиционные] части Света в качестве основания для этого.

 

Объединение частей Света

 

Первой частью Света, ближе всего подошедшей в процессе исторического развития к объединению (Zusammenfassung), была Азия – колыбель народов, из бескрайних степей которой поднимались одна за другой великие империи, стремившиеся сплотить периферийные культурные круги или же соединить их друг с другом с помощью существующей власти.

Первого государственно‑правового объединения в условиях далекоидущих возможностей обособленности добилась в 1900 г. (геологически одна из старейших, но самая молодая с точки зрения заселения высокоорганизованными расами часть Света) Австралия под скромным названием Содружества (Commonwealth) без важного островного дополнения – Новой Зеландии и без настоящего внутреннего удовлетворения в несколько искусственной ситуации союза. К первому международно‑правовому объединению и образованию совместных консультативных органов подошла Америка после подготовительной работы в 1810–1822 гг. в латиноамериканских государствах по внедрению идеологии, увенчанной в 1823 г. доктриной Монро, первой конференции 1826 г. (Боливар), рассматривавшей вопрос о третейском разбирательстве, а также ряда встреч в 1889 г. (Вашингтон), 1902 г. (Мехико), 1906 г. (Рио), 1910 г. (Буэнос‑Айрес), 1923 г. (Сантьяго‑де‑Чили), 1928 г. (Гавана).

В 1902 г. был принят принцип третейского разбирательства, а война объявлена крайним средством (ultima ratio), в 1910–1912 гг. началась кодификация международного права, заложены основы международного частного права и учреждено бюро Панамериканского союза, в котором сходятся, по возможности негласно, все нити панамериканизма. В этом состоянии слабопослушного, но испытанного опытом консультативного органа находится пан‑Америка и по сей день: это меньше, да лучше, чем может быть сказано о пан‑Азии и пан‑Европе, но гораздо лучше, чем о пан‑Африке. Хотя в конце XIII в. Марко Поло с золотой печаткой Великого Монгольского ханства, обеспечивавшей его безопасность, объехал пан‑Азию через Анатолию, Ирак, Персию, Афганистан, Памир, через китайский дикий Запад, через Индонезию и Индию, но от этой безопасности была весьма далека тогдашняя Европа.

Пан‑Европа, практическое начало которой дали круги преимущественно французских государственных деятелей (Сюлли, Сен‑Пьер, Наполеон, Бриан), а теоретическое – немецкие идеологи (Лейбниц, Кант), до сих пор, несмотря на знаменитых панъевропейских провозвестников, все еще остается сокровенной мечтой (в рамках Лиги Наций), но ее передовые борцы глубоко заблуждаются прежде всего относительно возможного размера ее пространства – примерно 4,5–5 млн кв. км. Пан‑Африке, большая часть пространства которой разделена между Британской империей, Францией, Бельгией, Португалией и Италией, ближе всего мысль о расовой эмансипации с более сильным арабским и индийским акцентом, чем чистая дискуссия между пан‑Европой и пан‑Африкой.

Но в какой мере вообще эта соответствующая старому школьному делению частей Света череда панидей обладает достаточной способностью к обособленности, гарантирующей им на согласованно долгое время права стоящих выше других (so ubergeordneter) географических индивидуумов? Вторая глава нашего исследования показала несовершенство традиционных, уходящих в прошлое представлений о разграничениях Европы и Азии по Геллеспонту и финикийскому и критскому Восточному Средиземноморью, а военная история проливов – неудовлетворительность разделения Азии и Африки по Суэцу и Баб‑эль‑Мандебу. Пять частей Света разделены совершенно неубедительно, и их границы оспариваются, хотя сама критика до сих пор не предложила более убедительных разграничений. К тому же Америка, а также Азия и Африка быстро присоединились к упреку, что новые деления имели бы целью лишь увековечить несправедливые разделы (Aufteilungen) в пользу Европы и завуалировать преимущество скромного размера ее территории. И все же яркая память об окружавших Средиземноморье государствах Запада (Abendland) и Востока (Morgenland) затуманивает представление о разделяющей силе даже наводящего мосты романского Средиземного моря образованием французской, итальянской и испанской колониальных империй.

А сколько иронии обоснованно высказано и в отношении пологих склонов Урала как рубежа частей Света! Как и в отношении другой разделяющей силы, которая прячется в исчезнувшей речной долине между Фракией и Анатолией или в песчаной полосе между перешейком Газы и Синаем, несмотря на Суэцкий канал, в окраинах Ирана, в могучей стене горной гряды от Кабульского прохода до лежащих по ту сторону меридиональных речных рубежей с гласисом Тибета и Такла‑Макана, или в поясе пустынь! Дальше всех пошел Э. Банзе, предложивший 14 частей Света в противовес традиционным. Нельзя отрицать, что его уменьшенная уже в 1912 г. «Европа» соответствует нынешнему остатку Европы, что его «Большая Сибирь» накрывает Советский Союз, что, само собой разумеется, «Австралия» и в прошлом, и сейчас – воплощение олицетворенной панидеи; что его «Ориент», его «Индия», его «Восточная Азия» соответствовали возможным объединениям частей пан‑Азии, а его «Негрития» совпадает с частью Африки, где впервые приобрел остроту вопрос цвета кожи. Конечно, предложенная Банзе часть Света – «Монголия» является континентальным, а принадлежность Индонезии и переходных ландшафтов Юго‑Восточной Азии к менее жизнестойкой Индии – океанским выходом из затруднительного положения. В делении Нового Света на четыре части не принято во внимание его политико‑географическое развитие; все же «Большая Калифорния» и «Анды» обнаруживают влияние тихоокеанской зоны, которая в Новом Свете в политическом отношении дальше протягивает руку и более самостоятельна, чем атлантическая; и в «Америке» на Севере, и в «Амазонии» на Юге выявляются сами по себе спокойные, океански менее активные, хотя и более обширные пространства.

 

* * *

 

Стало быть, из статьи Банзе о возможности и географической обоснованности обособления в некоторых панобразованиях можно узнать многое. К сожалению, политическая география восприняла импульс весьма апатично и вместе с классификацией частей Света, предложенной Зейфертом, сползла в русло, где совершенно нет места геополитике, потому что это механическое решение явно континентальные части, такие как Декан, Западная Аравия, Кхмерское плато, Внутренняя Аргентина, бывшие государства буров (Трансвааль и Свободное Оранжевое государство), отнесло от главной части (остова) к периферийным частям, а периферийные присоединило к остову, совершив над всеми политическое насилие.

С гениальной меткостью импровизации, которую после южноафриканской [т. е. Англо‑бурской] войны подсказал англосаксам Бернард Холланд в, казалось бы, несопоставимой конфликтной ситуации «impenum aut libertas» для умиротворения буров и сохранения в империи крупного доминиона: заменить в этой формуле aut (или) на et (и), что и выбрала – не обремененная предложениями Банзе о новом делении частей Света – комиссия Саймона (1930), приняв растяжимое понятие «субконтинент». Описание ею сущности индийской проблемы начинается с акцента на том факте, что Индия, имея в двадцать раз большую территорию, чем Великобритания, и население в два с половиной раза более многочисленное, чем Соединенные Штаты, – не «страна», а «субконтинент», населенный людьми различных рас и мировоззрений, где находится в процессе становления и роста чувство единения, чувство общности. Схожее говорили в 1914 г. о субгерманском, субъяпонском земном пространстве.

Здесь, следовательно, «субконтинент» прямо представлен в качестве основы существования частичного образования пан‑идеи Азии – паниндийской, или великоиндийской, именно теми, кто, с одной стороны, вытеснял ее и боролся против нее, а с другой – с помощью централистского объединения делал ее прежде всего жизнеспособной по духу.

Вероятно, впервые в англо‑индийской истории выделяется и британский интерес, заключающийся в том, что лучше трансформировать субконтинент Индии в жизне‑ и торговоспособный, чем позволить ему прозябать в расширяющемся паназиатском тигле в роли нынешнего монопольного владения (из которого, по данным лорда Ротермира, каждый британец получал пятую часть своих доходов).

Похоже, что из массы британского [колониального] наследства выделяется еще один «субконтинент», о чем намекнул южноафриканский премьер‑министр одному бельгийцу в государстве Конго, сказав, что по меньшей мере по всей Южной Африке поймут идиому – Plait der Wasserkante (на языках африкаанс, фламандском): это была бы «Негрития» Банзе – только со слишком тонким верхним слоем белых. «Амазония» соответствует мечтам бразильцев о будущем. Иными словами, «субконтинент» следовало бы иметь в виду как вид понятия (Formbegnff).

Однако способности к обособленности частей Света или континентов в старом стиле и их пригодности как основы воплощенных панидей более всего угрожает не существование внутриконтинентальных обособленных образований со много большей разделяющей силой, какой обладают, например, Урал и Манычская впадина, Северо‑Каспийская степь, Геллеспонт [Дарданеллы], Эгейское море, Суэцкий перешеек, Красное и Антильское моря, а быстро растущее превосходство связывающей народы власти моря над его некогда разделявшей их силой (которая более действенна лишь при очень больших расстояниях). К тому же ведется прогрессирующее строительство посадочных полос на окраинных землях для авиалиний, а именно от мандатных территорий Ближнего Востока в направлении Индонезии и Австралии, а также через Аляску и Курилы, затем через североазиатскую анэйкумену и вдоль американского восточного побережья.

Насколько большее панамериканское значение приобрели, по сравнению с преобладавшим в 1900 г. американским проектом трансконтинентальной железной дороги, зигзагообразная петля единого морского грузового сообщения от Нью‑Йорка через Панамский канал в направлении тихоокеанской Южной Америки, а также трансконтинентальный восточный авиамаршрут, быстро становящийся транспортной связью из Нью‑Йорка через Флориду – Антильские острова – Рио – Буэнос‑Айрес – Мар‑дель‑Плата! Как действительно панафриканской становится также восточноафриканская меридиональная транспортная линия: вначале как смешанное железнодорожно‑речное предприятие, а затем как воздушная трасса из Египта через район озер вдоль западного побережья британского меридионального владения в Южную Африку.

 

* * *

 

Итак, именно развитие коммуникаций показывает все же постоянную переоценку таких кажущихся долговременными в своем значении запечатленных географических факторов благодаря динамическому моменту в политической географии и антропогеографии и оправданность стремления это подверженное благодаря людям непрерывным изменениям значение – при заблуждениях или слишком упорной точке зрения могущих стать пагубными для целых государств и народов – также относить главным образом на счет людей, оценивать геополитически и признавать их примат во время огромных трансформаций человеческих образований.

Уже было показано, какое решающее значение для облегчения континентального панобразования имеют убедительные соображения и работа по установлению мощной или (прямой) транзитной связи. На содействие панамериканскому мышлению указывалось в связи с проектом железной дороги вдоль тихоокеанского побережья (примерно параллельно мощному, непрерывному формообразующему хребту Кордильеров – Андов), а панафриканскому – в связи с трассой и идеей Кап – Каир (Сесил Родс!). Для Евразии – пан‑Азии без обиняков проливает свет превосходство связи по линии Запад – Восток в противовес направлению Север – Юг из‑за благосклонности природы по отношению к трассе, по которой шло переселение скифов и сарматов, а ныне проходит Сибирская магистраль, как прежде пролегал Сибирский тракт, но также превосходство древнего Шелкового пути через перевал Юмон. Характерно, что на излюбленном пути индо‑серийской культуры (Гандхара, Турфан), зачастую петляющем, на естественно обусловленном маршруте Юго‑Запад – Северо‑Восток вновь и вновь встречаются прогоны в направлении Восток – Запад.

Несомненно, не только англо‑русское соперничество и подозрительность в отношении прокладки железной дороги с Севера на Юг, но и мощный физико‑географический, впоследствии – геополитический мотив создали здесь препятствия: не только между Ферганой – Мервом – Балкхом и Пешаваром – Кандагаром – Кветтой, но и между Кашгаром и Читралом, между Тибетом и Непалом, Сиккимом и Бутаном, между Бамо и Талифу. Это – проверенные историей препятствия, которые принимались в расчет еще во время похода Александра Македонского путем осуществления особо предусмотрительных мероприятий для их преодоления (Аорн), как – в противовес сквозной Юньнаньской дороге – запутанная связь Бирма – Сычуань, трасса Дарджилинг – Лхаса и еще в недавнем прошлом обычный объезд Кинчинджинга. Когда‑нибудь произойдет соединение через Персию или Афганистан, как были недавно преодолены помехи на трассе авиалинии вдоль персидского побережья благодаря островным опорным пунктам (и здесь континентально‑океанский антагонизм!). Однако более мощный процесс панобразований есть и остается на линии Запад – Восток; поэтому особое образование, наиболее вероятное среди частичных образований паназиатской идеи, – паниндийское.

Для многочисленных геополитических и ставших историческими отклонений, которые противятся формированию пан‑Европы, как и для «незавершенного» процесса (Колин Росс), который упорно навязывается Австралии, характерно, что и пан‑Европе, и пан‑Австралии в равной мере недостает убедительных панидей в сфере коммуникаций. Можно было бы сослаться на Монт‑Сениз, затем на намерения относительно железной дороги через Сен‑Готард, – которые в транспортно‑географической литературе своего времени, хотя и в скромных масштабах, казалось, имели схожее значение для панмышления своей части Света, как первая железная дорога через перевал Земмеринг – или же на проекты фон Листа относительно системы германских государственных железных дорог.

Однако на линии Монт‑Сениз – Сен‑Готард тотчас же обнаруживается пробуждающий соперничество (Eifersucht) инерционный поворотный момент, которвый выступает западнее рубежа Юра – Вогезы на линии связи Париж – Лион – Средиземное море, восточнее идущих с Севера на Юг основных транспортных магистралей Рейнской долины. Но для связей частей Света по линии Запад – Восток разделение 1919 г. означало отбрасывание к катастрофе, на что, между прочим, обратил внимание Герман фон Виссман. Это разделение прямо привело к нарушению и разрыву существовавшего железнодорожного сообщения Запад – Восток, например в районе Вильно, в Мариенвердере, как и плана Гамбург – Берлин – Константинополь – Багдад, который при всем том был крупнопространственной геополитической идеей в сфере коммуникаций.

Для пан‑Австралии проведенная через необжитую центральную часть страны транстелеграфная линия оказалась недостаточной связью; но железнодорожный вопрос был запутан из‑за различной ширины многочисленных колей на побережье, и обнаруживается (отмеченное и осужденное Гамильтоном и Китченером во всей полноте его опасности) бессистемное выпрямление тупиковых железнодорожных линий, идущих в глубь страны, которые затем довели до единства с помощью широко задуманной воздушной связи. Для завершенности австралийского континентального мышления воздушное сообщение имеет значение, которое едва ли можно переоценить. Только оно делает возможным разделение неподатливой массы, из которой лишь теперь получает свой импульс прогресс западных, как и северных, железнодорожных линий (Алис‑Спрингс, 1930). Таким образом, необратимый процесс в отношении североамериканских железных дорог к Тихому океану больше содействовал идее Восток – Запад на американском Севере, чем панидеям, подобно тому как Миссисипи больше пошла на пользу североамериканским континентальным настроениям в штатах, производящих пшеницу, кукурузу и хлопок, чем континентальному объединению.

Внешний импульс со стороны этой мощной третьей естественной связи Северной Америки по линии Север – Юг – наряду с восточным побережьем и тихоокеанской меридиональной грядой, – разумеется, проявил себя прежде всего как политическая опасность для американцев, живущих в центральных штатах, пробудив не только на восточном и западном побережьях, но и в крупных внутренних, производящих пшеницу и кукурузу штатах, на фермерских землях устремление на Юг, куда именно Мэхен направлял их взоры. Там прежде всего маячил как цель Панамский канал, которой в Южной Америке дальше к востоку недоставало убедительного продолжения, над чем среди прочих работали ученые Петер Пауль Бауэр и Гамильтон Райc.

 

* * *

 

Итак, мы видим, что геополитическая польза убедительных крупных транспортных магистралей и последствия менее убедительных возможностей для их прокладки или слишком запутанный избыток местных интересов, как в Европе, играют огромную роль в возможности образования панидей по отношению к частям Света в старом стиле. Эта роль не умаляется большей рационализацией благодаря железным дорогам, телеграфу, авиасообщению. Ибо чем сильнее становится влияние большинства народов на политическое формирование населенных пространств, а также при претворении в жизнь панидей, тем больше мы ощущаем потребность в ясной, убедительной поддержке его мировидения посредством фильмов, наводящих карт, где показ главных силовых линий сочетается с методами популярного ознакомления масс.

Это волей‑неволей признали и установивший отношения с геополитически мыслящими кругами Куденхове‑Калерги, явно вколачивавший во многие европейские мозги панъевропейское мышление, по меньшей мере в собственной интерпретации как смутный постулат, и, пожалуй, в еще большей степени, но увереннее Бриан, пытавшийся эту идею столь же суверенно, как в свое время герцог Сюлли и позднее Наполеон, поставить на службу политике одной части европейского пространства. Что же писал Наполеон? «Наша цель – создать в Европе обширную федеративную систему, соответствующую духу столетия и благоприятствующую прогрессу цивилизации». Это звучало даже более красиво, чем то, что высказали Сюлли в своем «grand dessin» («великом замысле») и позже кардинал Альберони в своих панъевропейских планах. Но великий корсиканец написал процитированные слова впервые 22 апреля 1815 г., на пороге катастрофы. Почему же не поверили ему народы Европы? Не распознали ли они под шкуркой лисы притаившегося льва?

Северное пространство пан‑Америки, протянувшееся меридионально от пояса пустынь и степей, окаймлено длинной цепью гор; в ее южном пространстве расположены мощные горные хребты, на Западе ландшафты плоскогорий, окаймленные хребтами, на Востоке гилея – лесные районы с богатой тропической растительностью, которые человечеству еще предстоит освоить. От этих двух препятствий уклонились убеждающие проекты панамериканских коммуникаций: увлекательно описанная в 1900 г. Зиверсом панамериканская трансконтинентальная железная дорога с ее непомерно высокой стоимостью; обнимающая прежде всего восточную окраину авиалиния Соединенных Штатов Нью‑Йорк – Антильские острова – Рио – Буэнос‑Айрес – Мар‑дель‑Плата (1930). Здесь охват по окраине стал больше объединительной связью. По‑иному в Старом Свете, рассеченном в широтном расположении разделяющим поясом пустынь с индивидуально весьма различными пустынными пространствами. Этот пояс и сегодня серьезно угрожает панидеям в Азии и Африке, а через их обратное действие (противодействие) и в Европе. Ибо возникает обсуждаемый с чисто географической точки зрения вопрос: не слишком ли велика Азия, не слишком ли бесформенно, неблагоприятно расчленена Африка, чтобы каждая была в состоянии выдвинуть одну панидею и придать ей образ?

Мы видим также, что фактически в обоих наднациональных объединениях поднят большой шум о географически четко разделенных историей и современностью частях пространств. В их числе чаще всего закрепившие в своих именах и приставки «все» или «пан» – всеиндийская, великокитайская области; в Африке французская колониальная империя, простиравшаяся с Запада на Восток и разорванная со времени Фашоды британской восточноафриканской, и развивающаяся скорее с Севера на Юг британская – западный фланг пан‑Индийской морской империи, в котором, следовательно, совмещаются структуры западного фланга морского пространственного мышления и восточного – континентального.

Имела последствия и панарабская традиция, пробудившаяся к новой жизни благодаря Гертруде Белл, смелому авантюристу Лоуренсу и политическим проискам в мировой войне. Однако решающий вопрос относительно всех этих отдельных панобразований все же, пожалуй, в том, столь ли они значительны, что их вмешательство решительно повлияет позитивно или негативно на более крупные панобразования. На этот вопрос нам отвечают, например, своей «Чжунхуа миньго» не только ее воссоздатель – Сунь Ятсен, но и один из лучших знатоков в Соединенных Штатах, Холькомб, мило и откровенно заявивший: «Проблема Китая не является более внутренней проблемой китайцев. Это международная проблема, затрагивающая мир во всем мире!» Следовательно, одна панпроблема, как и всеиндийская, точно такая же, спрашиваем ли мы лорда Ирвина, Саймона, Китченера, Крэддока, Тагора, Саркара, Таракнат Даса.

Поднимается ли Ближний Восток на тот же уровень, какой, как мы видим, занимают Средний Восток (рафинируя британское геополитическое искусство за счет приращения близлежащего, например проникновения в Ирак) и Дальний Восток. Поднимаются ли трансконтинентальное панвсероссийское объединение Северной Азии и Восточной Европы («Великая Сибирь» Банзе) и дуга Тихоокеанских островов с их в совокупности 150 млн родственных в расовом отношении жителей? Аравия длительное время была центром некоей панидеи, а именно с тех пор, когда в VII в. арабский язык вытеснил вульгарно‑эллинский из долины Инда и овладел Индийским океаном, став хозяином Востока, вплоть до того, как «трижды приостанавливался ход всемирной истории: когда Карл Мартелл разбил арабов, когда не удалась осада Вены турками и, наконец, когда лорд Клайв победил вассалов Великого Могола у Плесси» (как излагает ход событий история ислама), прежде чем начались утрата Индией самоопределения и падение последнего халифата.

В настоящее время панарабский вопрос для формирования панидеи, пожалуй, еще располагает пространством, но не людской силой: по крайней мере, со времени падения халифата, раскола между Египтом, Ангорой, Ираком, Трансиорданией и Палестиной собственно полуостров кажется на долгое время непреодолимым – вопреки книге Лотропа Стоддарда «New world of Islam» («Новый мир ислама»). Однако все эти пространственные организмы хотят предоставить Европе, обладающей ограниченным пространством, но густонаселенной, а Австралии, обладающей большим пространством, но малонаселенной, лишь право на координацию (Nebenordnung), а не на руководство (Uberordnung), что еще больше осложняет панобразование в Старом Свете и обременяет его препятствиями.

 

* * *

 

Рассматривая ретроспективно положение дел с осуществлением панконтинентальных панидей, мы оказываемся перед некоей аномалией, если не сказать антиномией: «пятая» часть Света, где позже всех замерцала мысль об объединении, которое Колин Росс по веским причинам назвал «незавершенным», первой достигла государственно‑правовой, а не только международно‑правовой консолидации. Разумеется, этому объединению недостает океанского дополнения в виде Новой Зеландии, и в этом отношении оно остается «незавершенным» как панорганизм. За ним последовал Новый Свет как очередное воплощение панидеи части Света, по крайней мере благодаря общим международно‑правовым учреждениям (разумеется, точно установленным как неполитические при соотношении двенадцать крупных и шесть малых стран).

Далеко позади от международно‑правового и даже государственно‑правового панконтинентального воплощения остался Старый Свет, где впервые возникли панидеи части Света, где два тысячелетия панмышление крупных ландшафтов пробивало себе путь к осуществлению, но, разумеется, и росли основания для сильнейшей исторической усталости. Однако часть Света, некогда искавшая панобразование преимущественно на авторитарных путях с помощью Персидской, Китайской, Великой Монгольской и прочих империй, ищет его сегодня на самом революционном из всех: пан‑Азия!

Революционер, ломающий структуру и границы, – это звучит одинаково, обращаемся ли мы к идеологии Москвы в образе Радека или Сен Катаямы или к идеологии Кантона с заклинаниями в духе Сунь Ятсена, либо к той, которая до 1919 г. в рамках Британской империи обнадеживала доверчивого Ганди, либо даже к образу тайного советника Рабиндраната Тагора; или же с цепи островов слышим голоса не только Тан Малаки, но и не принимаемых во внимание японским императорским правительством японских сторонников пан‑Азии Ghikai или Dobunkai.

И пан‑Европа, как и изнасилованная ею пан‑Африка, за исключением крошечной территории, все еще очень далеки от того в некотором смысле удовлетворительного решения, какое давно нашли менее взыскательно «новые» части Света. Они ни разу не проникались простейшей врачебной мудростью: «Non nocere», ибо после такого разбега пантворение, снова превратившееся в иллюзию, не только не идет на пользу, но и вредит самой идее!

 

Прорывы панобразования

 

Где мы видим на поверхности Земли отображение нарушений воплощенных панидей, кажущихся наиболее естественными, связанными с традиционными частями Света, другими, точно такими же или более мощными идейными кругами, предопределенными пространством или образом мыслей, укоренившимися на суше, или порожденными морем, или же вызванными чисто духовно – мировоззрением или общественной, экономической идеологией, чье распространение все‑таки можно нанести на карту земной поверхности и таким образом сделать географически понятным и измеримым?

Прежде всего речь идет о противостоянии ислама, локально и пространственно более отчетливо постижимого, чем численно более мощные мировоззрения христианства и буддизма, в основном связанного с поясом пустынь Старого Света и примыкающей к нему степной окраиной, однако далеко простираясь и распространяя свое влияние за его пределы, который – в противоположность другим крупным, возникшим в Старом Свете мировоззрениям – отметил себя печатью исключительности своими панисламскими течениями (Richtungen).

Ведь ислам назвали религией пустыни, и о нем написаны труды, связавшие его с этим видом растительности более тесно, чем можно было бы в действительности связать (Индонезия! Восточная Бенгалия!). Однако фактом является то, что никакое другое духовное движение человечества не оказало в такой степени влияния на осложнение других истинных панобразований в Старом Свете, как распространение ислама вблизи пояса пустынь Старого Света и в районах искусственного орошения на его окраинах, через все без исключения переходные зоны (Landbrucken) между пан‑Азией, пан‑Европой и пан‑Африкой. Другими культурно‑политическими разрушителями панскрижалей являются эллинизм, культура Гандхары и индо‑серийская культура; миграции малайцев, «бродячих людей» (orang malaiu), которые «при самой малой численности оказывали огромнейшее влияние» (Ратцель); нарушителями, опирающимися на силу, были талассийские, средиземноморские имперские образования римлян, океанские – иберов [испанцев и португальцев], голландцев, французов и британцев, по мощи и экономической политике втиснувшийся между Азией и Европой Советский Союз.

Разрушительно по отношению к идеям организации частей Света или континентов в традиционном понимании неоднократно действовали и такие части создаваемого пространства, которые на основе имперского мышления выросли в более крупные связности. Так случилось, когда первоначально прибрежные образования, как старая Генуя или Венеция, вышли в море и вовлекли окраинные острова Леванта, отделившиеся прибрежные полосы в государственные образования, чье попечительство, как нередко было с венецианским, быстро принесло европейцам худую славу (что уже испытала и Англия со своим японским союзом); или когда более чем близкое к внешнему завершению паниндийское пространственное образование Восточной и Южной Африки, которое виделось как Индийская Америка и мечтам о котором предавалось полмиллиона переселившихся туда индийцев, было втянуто в тихоокеанский и австрало‑азиатский островной мир.

Разрушающе действовало также преходящее имперское образование царской России на северном побережье Тихого океана, которая стремилась превратить Окраинное море (Берингово море) в закрытое русское море – в «mare clausum» и еще в первой трети XIX в., дабы преградить англосаксам доступ к тихоокеанскому побережью Северной Америки, заключила с испанской Южной и Центральной Америкой договоры, которые перекрывали Золотые ворота Сан‑Франциско.

Итак, новым является в действительности транстихоокеанская позиция США, позиция «primus inter pares», первого среди партнеров, лишь с большим трудом поддерживающих видимость равенства на самом большом океане! Своеобразие этой позиции мы докажем при последующем рассмотрении морских панидей. Сейчас же ограничимся констатацией, что проникновение финикийцев в западную часть Средиземного моря воспринималось, само собой разумеется, как разрушение строгого разграничения между Азией, Европой и Африкой, как и последующее наступление эллинов в Азию, римлян – в Азию и Африку в противоположном смысле; разрушителями строгого деления на части Света явились и следовавшие один за другим чужеземные «покорители Индийского океана» (Баллард), и преодолевшие тихоокеанские просторы Бальбоа, Магеллан, Кук, Перри и многие другие. Они помогли подготовить разумное образование Пантихоокеанского союза, которое ныне угрожает подорвать панамериканские, как и паназиатские, интересы, австралийские желания обособления и великокитайские, паниндийские и великояпонские или малайские идеи в равной мере. Разрушителями скрижалей с паннадписями традиционного стиля являлись также – и это само собой понятно – великие трансконтинентальные переселения и военные экспедиции, оставлявшие за собой в некотором роде долговременные последствия, вызывавшие, правда в отдаленной перспективе, действия зачастую совершенно иных сил, чем те, что были призваны ими вначале.

 

* * *

 

Все же совсем нелегко в отдельных симптомах – описанных как Великое переселение народов – кочевых перемещений в Старом Свете с амплитудой от Великой Китайской стены до наскальных рисунков в Северной и Западной Европе и южноафриканских стенных росписей – распознать совокупность. Однако уже именно от этих переселений отпочковывается серия контактного метаморфоза и передвижений, коими насыщены Европа, Старый Свет. Поход Александра и нашествие монголов выступали, с одной стороны, носителями пандвижений, а с другой – в еще большей степени разрушителями панобразований, и далеко не в единственном смысле.

В конце концов, первые письмена пантихоокеанского региона (Umrandung) – на нечеткие следы которых напали интеллектуалы, такие как Гриффит Тейлор, Фробениус, Фридеричи, Заппер и другие, – были принесены палеоазиатами из Северо‑Восточной Азии – от пещерных форм тихоокеанского американского побережья до культуры майя, ацтеков и кишуа; следы, с которыми встретились, вероятно, по другую сторону островной дуги (Inselwolken) с последней промежуточной высадкой на острове Пасхи малайцы и полинезийцы и жители Юго‑Восточной Азии.

Кажется почти чудом, что, несмотря на очень сильный натиск и ломку правил, представление о частях Света в традиционном стиле могло удерживаться так долго как основание для формирования панидей, как и то, что оно то тут, то там распадалось под мощным толчком и осколки или части пространств отчуждались тем или иным наднациональным имперским образованием. Такие утраченные части территорий, вроде бы мимолетно отделенные от части Света, порой отторгались в полном смысле слова на сотни и тысячи лет. Возврат к прежней окружающей среде им часто приходилось оплачивать наступлением упадка и краха, как пережили это Александрия, Циндао и как еще предстоит испытать Сингапуру или Шанхаю. Такую же участь разделили даже центральные ландшафты и их деловые центры – Афины, Дели или Рим.

Кого из знатоков жизни удивит, что в наступлении, в первом ударе нарушители гибких естественных порядков, которые кажутся прочно стоящими на Земле и в пространстве, временно, in statu nascendi, оказываются сильнее, чем сопротивляющиеся, стремящиеся лишь удержать существующее? Только во временной протяженности геополитический фактор доминирует над бурным желанием, сводит средний уровень к средней норме, ибо «крайности не продлевают вид, породу, расу» (Челлен).

Для способности панпорядков поддерживать новые пространственные законы, которые в первую очередь разрушают старые, решающее значение имеет, обладают они или нет пространственным инстинктом, биологическим умением приспосабливаться. В этом направлении удивительно то, что чисто духовные пан‑движения, например великие мировые религии, полагались в этой сфере на благоразумие, как обдуманно вели себя они по отношению к сугубо насильственным движениям, народным волнениям или даже «с военной точки зрения из рук вон плохо руководившемуся предприятию всемирной истории» – крестовым походам.

Как рассудительно и гибко принимает в расчет возникшая в Передней Азии, сложившаяся в Средиземноморье традиция христианства климатические условия северогерманцев и их представления о разделении политических пространств!

Насколько податливой к изменениям показала себя буддийская панидея в своем продвижении, с одной стороны, по ландшафту Центральной Азии по пути Махаяны, а с другой – по прибрежным морским путям учения Хинаяны, что точно раскрывает доктор Вюст в своем исследовании ламаизма как формы культа ландшафта Центральной Азии.

Как отчетливо прослеживаются прежде всего при зарождении и распространении пандвижения ислама отдельные фазы и повороты, при которых бурно выраженные паузы необходимого пространственного приспособления сменяются волевыми импульсами движения вперед сквозь преграды естественных пространств.

Очень немногие пандвижения, как ислам – так называемая религия пустыни, находились под наблюдением и прослеживались столь внимательно с момента его зарождения панобразованиями, которым угрожала опасность, поэтому ислам по праву служит прототипом нарушающего пандвижения. Он следовал по многим путям предшествовавшей ему эллинистической культурной волны и раскрывает нам тем самым процесс, характерный для всех пандвижений, а именно при всем желании к обновлению они охотно пользуются геополитически уже опробованными путями. Так, эллинистический торговый язык увлек за собой в регион устья Инда арабский, а с возвращавшимися по муссонным трассам арабами, китайцами, японцами проник иберийский – ни один, ни другой не оставили бы отзвука, не заставили бы без него как‑либо вступить на почву, где победитель следовал в пространстве за побежденным, приспосабливаясь к нему.

Мы видим это до определенной степени на примере экспансии морских, как и степных, народов в морские и степные пространства, являющиеся двумя воспитателями крупнопространственного мировоззрения, сильнейшими политико‑пространственными соблазнителями, побуждающими к разработке проектов образований панидей.

 

* * *

 

Этот процесс можно проследить в последнее время на примере самой молодой крупнопространственной панидеи, посредством которой американская культурная политика соорудила от панамериканского к паназиатскому образованию через смелое пантихоокеанское несколько искусственно связывающую дугу.

При этом и пантихоокеанская идея следовала по уже имеющимся опорным камням и разумно использовала их в меру пригодности для строительства. Доказательством этого, вероятно, является блестящая мысль сделать день памяти испанца Нуньеса де Бальбоа, 29 сентября 1513 г. впервые возвестившего о возможности такого панстроительства, днем поминания идеи на всех тихоокеанских ландшафтах. Это, наверное, неожиданно для сведущих в истории, что на Филиппинах, которые в 1571 г. были включены в систему испанского господства на Тихом океане, в современном Шанхае, в Японии (чей великий сёгун Иеясу еще задавался вопросом, почему ему следовало бы бояться короля Испании, ведь он достаточно овладел искусством воина и способен ему противостоять) еще и сегодня в день св. Михаила можно видеть, как отмечают память человека, которого корона Испании позволила казнить в 1517 г. Эта скромная процессия содержит в себе, пожалуй, гораздо больше доказательной силы превосходящей власти идеи, а также пространственной идеи в противовес краткосрочному насилию, чем многие другие доводы, которые мы могли бы привести далее на сей счет.

Отношение американцев Соединенных Штатов к пантихоокеанской идее – один из грандиозных примеров – подобного переменному току – воздействия духовного движения, родившегося из крупнопространственного мышления, на пространственное образование и обратного воздействия, что становится ощутимым на поверхности Земли, хотя и лишь в планах, проникнутых новым, наводящим духом.

Это углубляющееся ощущение пространства наряду с его растущим покорением было неминуемо, как все такие движения, носителями которых поначалу были лишь одиночки, и требовались сильные изъявления, чтобы увлечь многих. И это все же заслуга тех, кто с готовностью вступили на этот путь крупнопространственного мышления и держали ответ вместе, как обычно большинство. Духовное движение за преодоление пространства было налицо еще до того, как появилась возможность осуществить его на практике, даже до того, как пространственные владения Соединенных Штатов приблизились к Тихому океану. Его образование объясняется, по нашему мнению, слиянием духа, построившего из океанского инстинкта Британскую мировую империю, с импульсом преодолевавшего континент «Westward ho» («Вперед на Запад»), который увлек прежние прибрежные штаты времен Войны за независимость в глубь материка, во все большие пространства, ставя каждый раз более широкие пространственные проблемы так, что они, распространившись по другую сторону прерий и тихоокеанского «раздела» (главного водораздела части Света) на самом большом мировом море, переместили побуждающий к движению момент с прерий на океанские просторы и добавили к нему другой импульс к расширению [пространства], явно океанский, шедший от восточного побережья.

Эти же проблемы пробудили вначале и японского соперника по другую сторону Тихого океана, и ему ставили в упрек странный поворот (это слово, вероятно, родилось в австралийских устах) относительно его убеждения в «ошибке Иеясу»: что греховным упущением японцев и их мудрого сёгуна было то, что они не хватались за тихоокеанский трезубец и возможность освоения тихоокеанских островов и окраинных земель, а это обеспечило бы [Японии] многовековое превосходство.

Правда, с начала XIX в. Соединенные Штаты Америки наверстывали упущенное: в 1813 г. отважными, полными приключений тихоокеанскими плаваниями, в 1842 г. – еще до того, как американцы добились права на тихоокеанское побережье, – декларацией о Гавайских островах, затем, в 1845–1858 гг., пробившись вначале северным, затем калифорнийским клином к побережью Тихого океана и сломав русско‑испанский сговор, направленный на их сдерживание, наконец, покупкой Аляски и приобретением островных опорных пунктов завершили провидческий поворот к Тихому океану.

В повороте Соединенных Штатов лицом к Тихому океану прослеживаются на протяжении длительного времени два направления: одно, с отчетливо каботажной окраской, берущее начало в отношении мореплавателей восточных штатов к тихоокеанским островам, а именно к Гавайским, к Южным морям и Японии; и другое, более решительное, исходившее от импульса тихоокеанских прибрежных штатов, в особенности от Калифорнии. Это ведет к их в известной мере основанному на силе государственно‑политическому объединению благодаря Мэхену и Рузвельту, к экономико‑политическому – благодаря Бруксу Адамсу в последнем десятилетии XIX в.; наконец, к длительное время вызывавшей возбуждение культурно‑политической консолидации, главными выразителями которой с самого начала были прозорливые тихоокеанские миссионеры.

 

* * *

 

Своего апогея данное объединение достигает в блестящем успехе культурно‑политического Тихоокеанского союза, Тихоокеанского института в Гонолулу и журнала «Pacific Affairs» с их тихоокеанскими конгрессами.

В культурно‑политическом объединении был постепенно преодолен насильственный, бросавшийся в глаза грубый нажим тихоокеанских прибрежных штатов, а именно в пререканиях школ и запретах въезда в страну и в препятствиях даже для такого духовного лидера, как Рабиндранат Тагор (которому потому дали поворот от ворот Калифорнии!). Не случайно США направили послом в Японию Уильяма Р. Касла, ярко выраженного умиротворителя, сына человека, который оставил руководящий пост на Гавайских островах, не пожелав содействовать политизации миссии в пользу аннексионистского движения. Он родился еще при Калакауа – последнем туземном короле Гавайских островов, получил прекрасное образование в США и был направлен на ответственный пост за границу.

Не случайно и то, что сенат Соединенных Штатов Америки – отступая от фронта очевидного политического и экономического империализма в западной части Тихого океана – готов теперь предоставить Филиппинам обещанную свободу, правда сохранив там в силе, несмотря ни на что, военно‑политическое и экономическое преимущество США. И все же в этом скрыта нелегко добытая победа компромиссного пан‑тихоокеанского культурного движения – вопреки могущественному государственному секретарю Стимсону.

В таких событиях ослабления напряженности ясно проступает отчетливо переносимая из чисто духовной позиции в пространственно‑политическую область трансформированная и картографически зримая, находящаяся на подъеме сила культурно‑политической панидеи, чья опорная точка для перенесения – прежде «сего благоприятное расположение Гавайских островов и неразумность включения Филиппин, принадлежащих к Восточной Азии, в силовую структуру западной части Тихого океана, даже если это зафиксировано в столь убедительной с военно‑политической точки зрения форме, как «Американский четырехугольник» («American Qudrilateral») на больших морских просторах. Особый вопрос, имеющий трансокеанское морское значение (впадина!), также непременно сохраняется, упраздняется лишь пространственно‑политическая нагрузка архипелага: иными словами, победа океанской тенденции над континентальной, над пространством вместо состояния с трогательной примесью империалистического духа.

Несомненно, пантихоокеанская идея – охватывающая в равной мере и сам океан, и прилегающие к нему районы и побережья, – чисто географическая панидея, являлась как бы континентальной; в то же время для паназиатской, как и для панамериканской, исключительности она имеет нарушающее, наступательное воздействие; и, конечно, пантихоокеанскую компромиссную мысль ощущали некоторые панидеи старого стиля в их стремлениях к власти, как колониальные империи и осколки колониальных империй Великобритании, Франции, Голландии, Португалии, а также великояпонские, малайско‑монгольские мечты о будущем и жаждущие обновления носители сохранившегося в памяти китайского имперского мышления.

И все же мы считаем Тихоокеанский союз как морское, панокеанское движение самым сильным сегодня на Земле, в своем роде доступным пониманию, несмотря на кажущееся картографически более впечатляющим формирование империи Индийского моря, внутренняя, идеологическая несвязность которой слишком очевидна и которая, как ее многие предтечи в Индийском океане, в конце концов растворилась в сети особых опорных пунктов, отдельные из коих рано геополитически выделились и стали весьма устойчивыми, даже меняя своих хозяев. Пантихоокеанское движение, в особенности с британскими идеями морской империи, занимающими второе место на буксире, со склонностью к эволюции, является будущим достойным противником крупнейшей революционной континентальной панидеи.

Наконец, в какой высокой степени охватывающая весь мир, объединенная океаном совокупность рассеянных владений, как Британская империя, в меньшей степени предшествовавшие ей заморские образования с опорными пунктами или крупные опорные части империи, нарушая, проникали в чужеземные панобразования, пока они сами не стали таковыми (пан‑Британия, Великая Британия) или таковыми сумели себя сотворить (австралийское Сообщество), об этом свидетельствует любая добротная карта империи, любая из многих, здесь не названных работ, которые рассматривают такое строительство, вероятно, лучше всего – статья в «Economist» «The evolution of the colonial empire» («Эволюция колониальной империи»). Ведь эта статья справедливо напоминает об остатке территории колониальной империи, которая после эволюции крупных доминионов в Британское Содружество наций все еще сохраняется (после принятия новой конституции Цейлона), которая, раскинувшись по всей планете, считает все же своими основными жемчужинами тропический регион сообразно дополнительным потребностям метрополии.

Однако primum mobile является «the human factor». Но в этом же месте обнаруживается и нарушающее пересечение с объединяющими местными или обусловленными морем локальными пан‑устремлениями, а именно почти со всеми, где сосредоточивается большое затруднение для британского имперского союза. Пан‑Азия, пан‑Африка, пан‑Америка, пан‑Европа, все крупные организации частей Света (только не пан‑Австралия, которая на 96 % британская, но очень малозаселенная); пантихоокеанское движение (в которое искусно включились, но относятся к нему все же с недоверием как на представляющее тайные преобразовательные тенденции, угрожающие империи Индийского моря) и отказ со стороны США гарантировать владения в Атлантике; соображения о надгосударственной организации всех трех Срединных морей: панидеи старейшей христианской церкви, буддизма и ислама, ближневосточные, арабские, паниндийские, великокитайские, малайско‑монгольские и советские суждения, даже предстоящая в будущем панафриканская эмансипация – все они так или иначе сталкиваются с этой колониальной имперской цепью, прочные и гибкие узы которой образует следующая за атмосферой по пространственному охвату географическая сила Земли – Мировой океан!

 

Морские панидеи

 

Море и части морей, разделяющие сухопутные пространства, придают значимость океанским, талассийским, прибрежным мотивам [в отношениях] между государствами лишь на национальной основе и в наднациональной организации; Внутренние и Срединные моря уже способны пробудить имперские идеи, равно как и панидеи. Организация целых океанов ведет к империи Индийского моря, к тихоокеанской позиции Соединенных Штатов: к четырехсторонности! Противоречие между заокеанской силовой и культурной политикой проявляется, например, на Филиппинах, которые служат своеобразным манометром! До сих пор неудача подстерегает только Атлантику, в отличие от Тихого океана с его несомненно конструктивной геополитикой!

Однако морской империализм, вооруженный и бряцающий оружием, самопроизвольно не готов возникнуть подобно Афине (Палладе) из головы Зевса, а именно, потрясая трезубцем, сделать мысль о превращении части моря, Внутреннего или Окраинного моря, затем Срединного моря, наконец, Океана или же их совокупности – Мирового океана с его серебряным поясом связующей геополитической силой некоей панидеи.

Идея господства над морями развивалась в ходе трехтысячелетней схватки с идеей свободы морей, в конечном счете в грандиозной попытке к соединению обеих. И все же эта мысль о господстве значится также как символ в мудрейших словах римлянина Саллюстия, полагавшего, «что любая позиция силы могла бы утверждаться лишь теми средствами и искусством, благодаря которым она была изначально приобретена».

В глубь ранней истории человечества уходит мысль о создании заокеанской Британской империи: к финикийцам, критянам, эллинам в Восточном Средиземноморье, индошумерам в Персидском заливе; к первому разбегу Понтийского царства и пестрому ряду «dominien maris baltici» северо‑германцев; к созданию могущественной, охватывавшей Средиземноморье Orbis Romanus и к морской мощи Венедиг (сохранившейся как Венеция!), которую британцы так часто находили родственной по образу мыслей.

В таинственном дуализме природа и искусство сотворили на Востоке Старого Света то, что поначалу было Внутренним морем, затем Японским морем и в конце концов стало тем, что японцы назвали Nan‑Yo – Южным морем, обширной Японской империей; а между Странами заходящего (Abendland) и странами восходящего солнца (Aufgangsland) через Индийский океан прокладывали пути «наездники муссона» – финикийцы, эллины, арабы, китайцы, малайцы, связывая цепи окружавших острова торговых пунктов, на которых поднялось первое океанское окаймление (Umrandung) – империя Индийского моря.

Позже был переброшен мост через бездну Атлантики к североатлантической империи культуры англосаксов, к строительству иберийских народов в южноатлантической зоне. Задолго до этого россыпь островов в Тихом океане связывала между собой народы и служила путем продвижения культуры. Но первые панидеи на этот счет осуществила Испания лишь в 1514–1570 гг., малайцы и полинезийцы были для этого слишком неорганизованными, морскими бродягами, не обладавшими чувством истории.

 

* * *

 

Итак, нам остается бегло пройтись по истории, начиная от потока культур Нильской долины и ландшафтов Двуречья (Тигра и Евфрата) и Инда и шедшего в том же направлении, давно иссякшего родственного потока на Мемфис, Ур, Хараппу и Мохенджо‑Даро и ретроспективно увидеть в четвертом тысячелетии до нашей эры противостояние морских панидей континентальным образованиям и их прорывы.

«Самое важное, что может быть сказано по поводу отношений между народами» (Ратцель), кроется в этом противоборстве, в поступи твердой суши через прибрежную жизнь к талассийскому и океанскому существованию. Многие жизненные формы в процессе этого движения остались мимоходом включенными в прибрежную и талассийскую действительность. Разумеется, при этом всегда устанавливался предел: как далеко простирается в глубь страны обоснованное влияние на Мидгардского змея, на серебряный пояс, на морскую силу, на морскую мощь, т. е. каково так называемое право территориальных вод. Где сухопутному пространственному мышлению части Света удавалось оттеснить его, наконец, бесследно проложить путь обратно в море к другим, не защищенным от грабительских набегов открытым побережьям?

Лорд Пальмерстон, безусловно свободный от стесняющих предрассудков, в последние годы своей жизни предостерегал и предупреждал свою господствовавшую на морях родину относительно Суэцкого канала, полагая, что он обременит ее в регионах Ближнего и Среднего Востока, империи Индийского моря большей континентальной ответственностью, чем могло бы нести островное государство. События последнего времени указали Японской империи границы и рубежи (Корея, Маньчжурия), подобные тем, которые часто открывались старой Венеции в ее связи с terra firma, а позже в родственной форме, но в неизмеримо большем масштабе Британской империи.

Полагали, что вместе с графом Гото после тяжелой борьбы можно в конце концов осуществить в Маньчжурии справедливое разграничение с русскими, соединив континентальное и морское влияния: куда труднее с китайцами! Русско‑японская линия раздела на основе конвенции 1925 г. нам известна. Однако в пику китайцам К. Хонда говорил в 1928 г. о «Маньчжурии как первой линии обороны Японии», а Т. Кикучи – о ней как о «дочери Японии». Где же тут право Китая, направившего в этот район за одно поколение 30 млн человек в сравнении с 240 тыс. японцев, 160 тыс. русских?

Было бы захватывающе интересно и поучительно установить на основании многих исследований, таких как исследование Лаутензаха «Mittelmeere als Kraftfelder» («Срединные моря как силовые поля»), или Мерца «Nord und Ostsee» («Северное и Балтийское моря»), или мое «Geopolitik des Pazifischen Ozeans» («Геополитика Тихого океана»), насколько глубоко панидеи, опирающиеся на море или части морей, могли успешно противостоять панидеям, возникшим на суше, при медленном уравнивании сил, или же они не могли больше взять верх. Такая попытка могла бы дать необычайно ценные точки опоры для оценки силы геополитических факторов, способных утвердиться на длительный срок в деяниях и воле, по сравнению со средним уровнем. Вероятно, наиболее распространенная ошибка наших атлантов и их школы – представлять исключительные достижения Александра Македонского, Цезаря, Хубилайхана, Наполеона в покорении пространства как само собой разумеющийся, достойный памяти образец. Однако, воспитывая на таких примерах культ героев, можно легко проглядеть главных действующих лиц в грядущем, то, какой огромной мощью и стойкостью сопротивления обладают привычное в пространстве и по форме, долговременная сила геополитики. Океанский человек более открыт судьбоносным учениям, чем косный, континентальный, более проницателен в понимании возможностей пространства.

Это является основой способности океанских народов (Ратцеля больше всех поражали малайцы) при крайне малой численности действовать с максимальным эффектом. В этом, вероятно, и основа того, почему имперские образования, равно как и панидеи, опирающиеся на прибрежные и талассийские силы, легче претворяются в жизнь, почему в своем воображении мы отдаем предпочтение охватывавшему Средиземноморье панобразованию в Римской империи перед сравнительно небольшим имперским центром – Ираном. Римская империя с внешней стороны ближе подходит нашей идее панобразования, чем внутренне столь полиморфная первая Великая держава Ближнего Востока, которая все еще и сегодня блуждает в мыслях о будущей консолидации. Перед обширными континентальными картинами по обеим сторонам трассы переселения скифов в так называемые Средние века ослабла, правда, никогда не забывавшаяся, а в fascio [итальянском фашизме] вновь возродившаяся римская средиземноморская имперская традиция. До борьбы за Индийский океан и морские империи Европы были малопространственными, хотя, как и венецианская, образцовыми по структуре, так что их стойкость помогла устоять против мощного натиска турецкой силы.

 

* * *

 

Классическое воплощение морской панидеи можно найти именно в Венеции, в тексте надписи над порталом ее магистратуры sulle acque – над водой. Исследуя представления европейских стран о связанном с морем государственном и хозяйственном организме, мы еще и сегодня обнаруживаем в них отражение понятий и опыта старой морской державы – Афин, грабительских войн Рима на море и classic frumentaria, но прежде всего беспрецедентного насилия средневековой Венеции в отношении германских имперских городов и их культуры Возрождения с более полнокровной жизнью, чем у избороздивших весь мир англосаксов и близких к ним малай‑монголов. Это – большее сродство малоземельных с малоземельными, хотя сам опыт противоположный.

Такие факты выдают, что слишком односторонняя, в историческом и юридическом смыслах понятная, а в биологическом роковая ретроспективная склонность сильно затрудняет понимание не только современных и будущих океанских панидей (таких как имперские британские, американские – Соединенных Штатов, англосаксонские культурно‑политического Сообщества, тихоокеанские), но и отношение к морю вообще, не понятому, как утверждает Тирпиц, немцем.

Безусловно, надо также принять во внимание тот факт, что только еще одна крупная культурная нация – китайская – пережила сходное с немецкой нацией катастрофическое сокращение морского побережья в ходе строительства государственной власти: за одно столетие береговая линия Китая сократилась с 17 тыс. км до 7100 км, а Германии со времени Гогенштауфенов, затем Ганзы, Германского союза, Германо‑Австрийского согласия и до настоящего времени с более чем 5000 км до 3300 км, затем 2700 км и, наконец, до немногим более 1000 км. Такие цифры говорят сами за себя!

Сколько стоило усилий довести, но не к началу мировой войны, до сознания подавляющей массы континентальных немцев, что театром военных действий явится область, соседствующая с побережьем и заливами, затем романское Средиземноморье; как по‑континентальному читали они свою военную карту, на которой неизменно под Центральной Европой в сущности понималось занимаемое ими пространство, в то время как в поле зрения океанских противников всегда находилась карта мира.

Тем не менее было фактом, что единственное более крупное взаимосвязанное морское пространство, решающее для длительного сопротивления Центральных держав, – Балтийское море, смогло избежать блокады, хотя и существовала возможность закрыть его как Черное море.

В Японии знают, что означает для поддержания жизнеспособности островного государства абсолютное господство сначала над территориальными водами, а в Русско‑японской войне – над Японским морем, в будущем же безопасность пространств между Татарским проливом, проходом Цугару, дугой островов Рюкю и Формозским (Тайваньским) проливом, даже когда остается необеспеченным пространство архипелага на Юго‑Востоке.

Пример: четкая прорисовка Челленом в его работе «Schweden» («Швеция») увядания морской имперской идеи вроде шведской могла бы стать предостережением всему северному германству, куда ведет при малом пространстве отсутствие последовательного отношения к выходу в море.

Однако то, что мы можем привести как исторические примеры морских жизненных форм, было всегда лишь имперским мышлением к началу эпохи, которую ошибочно именуют империалистической. И империя Индийского моря в конце мировой войны, откуда угрожали быстро выпасть удерживавшие ее свод увесистые камни – Индия и Египет, – была, в сущности, имперской идеей, а вовсе не панидеей.

 

* * *

 

В качестве морской панидеи в духе нашего времени мы должны признать лишь пантихоокеанскую. Это делает образование понятий, учитывая неповторимость противостоящей ему проблемы, столь трудным, что этим следовало бы заняться прежде всего пантихоокеанским конгрессам, журналу «Pacific Affairs» ввиду беспримерности конструкции, которая хотя и знает предтечу, но не имеет прецедента.

Реализовать ослабляющую напряженность силу огромных морских просторов Земли наряду с их сближающей народы способностью как активное, позитивное средство к установлению наднациональных сношений – разумеется, в самом широком масштабе своего бассейна – это грандиозная культурно‑политическая идея.

Несомненно, враждебное отношение к ней не только ставит нападающего в положение противозакония, но – что, вероятно, более действенно – и наносит ему ущерб. Он причаливает к противоположному берегу, в силу суровой целесообразности используя язык моряков Соединенных Штатов, с пустыми бункерами и полными трюмами, т. е. испытывая большие трудности в пополнении топливом, и с уменьшившейся скоростью и работоспособностью (на память приходит безумный рейс Рожественского).

Там он должен тотчас же рассредоточить свои силы и в ответ на короткий оборонительный удар подвергшихся нападению небольших, но более сплоченных, чем нападающие, действующих из высокого морального сочувствия нейтралов высадить морские и воздушные силы. Провал означает уничтожение: также и моральное! Это соображение во многом способствовало тому, что именно на самом крупном океане впервые было осуществлено действительное сокращение наступательных и оборонительных морских вооружений (Вашингтонская конференция 1922 г.) и дальнейшие предложения исходят от прибрежных государств этого региона (1930). Именно опыт этого региона подтвердил, что национальная предупредительная забастовка, бойкот товаров враждебной страны, невзирая на то что массы потребителей бедны, а транспорт парализован, – разумеется, более эффективное средство будущих перемещений силы, чем поднятые на столь чудовищную высоту еще в мировой войне прямые средства насилия. Но и авиация без стабильной наземной организации бессильна. Это убедительно показали полеты над морем через Курилы, вдоль Иранского побережья, над Индией и из Индии в Австралию. В результате растет стремление оградить законом прежде всего отдельные моря, наконец, попробовать, как вообще могло бы использоваться в качестве понятия‑приманки «Открытое море» на службе крупных политических форм или при взаимном компромиссе между панобразованиями.

Такой подход, конечно, создавал угрозу превратить малопространственные ландшафты в недееспособные, каковыми стали эллинские мелкие ландшафты внутри Orbis Romanus и эллинистического культурного содружества, да к тому же и в сравнительно короткое время.

Надо признать, что – рассмотренные в таких измерениях – как панъевропейская, так и панавстралийская мысль, видимо, уже утратили, если не под угрозой утратить свою панмасштабность для государственных деятелей, мыслящих широкими пространствами реальных частей Света, континентов и океанов.

Именно парадоксальным образом, потому что первую слишком многие люди на слишком малом жизненном пространстве воспринимают как ограниченную слишком малой способностью нести нагрузку, в то время как державы, владеющие большими пространствами, могут маневрировать, обладая пространством, производящим продовольствие; вторую слишком малое число людей на слишком обширном, изголодавшемся по населению пространстве воспринимают так, что при существующем где‑то в другом месте давлении массы, со свойственным ей пространственным эгоизмом, они могли бы всерьез и надолго лишиться его.

В еще большей степени это относится, пожалуй, к новозеландцам, которые, не имея даже 1,5 млн населения при плотности 5 жителей на кв. км территории (в целом 207 500 кв. км), считают своей часть суши и моря, превосходящую ту, что занимает Японская империя с ее 90 млн населения.

Чтобы эволюционным путем сгладить такие несоразмерности внутри одного океанского бассейна, потребуется, вероятно, еще посредничество одной панидеи между столь различно сформировавшимися членами Лиги Наций. Однако этой сглаживающей функции противостоят, к сожалению, как мощнейшее препятствие, очень устойчивое страстное желание более чем миллиарда людей в Азии, вмешательство держав, которые с помощью насилия создали столь несправедливое право и ныне пытаются удержать его посредством юридических построений, по меньшей мере закрепить оставшиеся у них территории. Это – силы азиатского и африканского континентального мышления, противящиеся революционным путем любой самой большой океанской сглаживающей панидее.

Прежде чем мы рассмотрим места, где оба этих мышления противостоят друг другу на пересечениях, известных крупными стычками на протяжении столетий, и докажем наличие борьбы между океанским и континентальным панобразованиями, нам следует остановиться именно на морских пан‑представлениях чужеземного происхождения во внутренней стране и исследовать, могут ли они развиваться в противовес связям между традиционными частями Света, какими они ныне являются.

 

* * *

 

Главными выразителями развития панокеанского мышления являются северогерманцы (норманны, англы, саксы) и малай‑монголы или малай‑полинезийцы. Только сменявшие друг друга и (как сказал бы Ратцель) скорее прибрежные и талассийские, чем океанские, вносят свою долю финикийцы, эллины, римляне и романские народы, иберы, а затем французы; арабы (плавая в своем индоокеанском регионе от китайцев и обратно) совершенствуют то, что адмирал Баллард в своей книге «The rulers of the Indian Ocean» («Властители Индийского океана») описал как идеологию Индийского океана, а ранее ею поочередно овладевали иберы [испанцы и португальцы], голландцы, французы, британцы; в «Тангалоа» – учении полинезийцев, в японском мифе о происхождении синто для нас сохранились лишь остатки того, насколько сильным было океанское влияние на все мышление и восприятие народов восточноазиатской островной дуги – архипелага Южного моря до того, как туда проникла белая раса. Потребовалось длительное время, пока они не пришли в себя после такого потрясения и не вернулись к своей первоначальной геополитике; и началом этого, видимо, является поворот японской политики вовне, ее медленный подъем от неудачи, вызванной насильственным взломом самоизоляции Японии североамериканцами (1854), к победе над северотихоокеанской Российской империей (1905).

В восточной Евразии в роли естественного воспитателя пан‑морских взглядов мы видим австрало‑азиатское Срединное море, внутренние воды Японии, Японское море, а также кратковременно существовавшее славянское образование в северной части Тихого океана – Берингово и Охотское моря, в западной Евразии – Зунд, Балтийское море, Северное море, Эгейское море, Красное море и Персидский залив, романское Средиземное море; совсем недолго, но трижды в истории Черное море также выполняло такую роль. Стало быть, это два, хотя и разорванных пояса Окраинных морей, которые вопреки всякому океанскому противодействию естественному соединению частей Света служат своеобразными заповедниками. Оба этих пояса огибают Цейлон у южной оконечности Индии, играя славную посредническую роль для всех «наездников муссона» в политике и экономике, в легендах и сказках. Указатели смены курса Малакка – Сингапур на Востоке, пространство между Аденом – Маскатом и Занзибаром на Западе.

В противоположность открытому островному миру Индонезии с ее пантихоокеанскими и индоокеанскими связями в значительно рассредоточенном австрало‑азиатском Срединном море индийская континентальная панидея – явно обособленческая, центростремительная, автаркичная, материковая. Поэтому европейцы смогли, прежде чем в Индии воочию заметили, соорудить свои важнейшие оплоты – опорные пункты на побережье чуждой коренной стране империи Индийского моря. Далее, все ветви географии признают особые океанские индо‑тихоокеанские связи и связности: морфология (Рихтгофен), климатология (краски муссонных земель Кёппена!), океанография, в особенности сведения о растительном и животном мире (Дофлейн), антропология (Мартин и др.; цветные народы в окружении Индийского моря и западной части Тихого океана). Этим связям и связностям противостоит пришлое с Атлантики, чуждое господство над Индийским морем! Это ведет к тому, что выходит наружу длительная, постоянно скрытая напряженность между Британской империей Индийского моря и пантихоокеанской, как и малайско‑монгольской, идеями; носителями этой напряженности становятся цветные народы континента и островов. Это позиция некоего неизбежно лабильного состояния: ведь на пороге между далями Индийского и Тихого океанов северогерманские белые власти в лице всего около 200–250 тыс. белых господствуют над пространством в 7,85 млн кв. км с 390 млн цветного населения, часть которого принадлежит к древним культурным расам, а 90 млн соседних, расовородственных жителей третьей по мощи мировой державы на суше и море [т. е. Японии] наряду с 450 млн старейших, в настоящее время находящихся вместе в имперских рамках культурного альянса на постоянной основе, должны надолго оставаться нейтральными и безучастно наблюдать за происходящим.

Отсюда дальновидное намерение в Соединенных Штатах Америки своевременно предотвратить скандал, связанный с управлением из‑за рубежа вопреки их воле Филиппинами как жертвой пантихоокеанской идеи! Но будет ли усиливаться опасность для традиционных колониальных держав из‑за наступления примерно в то же самое время, с 1911 и 1919 гг., паназиатской идеи на открытое Мировое море, за которой – 328 млн индийцев и 450 млн китайцев и вместе с ним разоблачение (демаскирование) будущих стычек между самой крупной и жизнеспособной континентальной панидеей Старого Света – паназиатской и самой крупнопространственной, несомненно связанной геополитически и культурно‑географически с судьбой Нового Света, противостоящей ей панидеей Океана – тихоокеанской с ее обратным индо‑тихоокеанским воздействием!

 

Противостояние континентальных и морских панидей

 

Противостояние континентальных и морских панидей как один из сильнейших долговременных мотивов в истории человечества раскрыл в 1904 г. Макиндер (воспитавший за долгие годы своей деятельности не одно поколение сотрудников британской внешнеполитической службы) в гениальном научном трактате «The geographical pivot of history» («Географическая ось истории») и на одной из первых солидных геополитических и безупречных в географическом отношении карт, представленных одному из первых научных форумов планеты – Королевскому Географическому Обществу в Лондоне. Государственные мужи на континенте, должно быть, проглядели этот способ рассмотрения, иначе после 1905 г. они сделали бы из этого выводы и предприняли все, чтобы избежать войны, принявшей форму мировой, тогда как они, предпочитая двигаться ощупью, вползли в петлю дальнозорких игроков, и именно во всех предопределенных материковой принадлежностью жизненных формах, в результате чего стали в той или иной мере данниками более гладкого превосходства океанской панидеи.

Но что можно было требовать от государственных мужей Центральной Европы, если столь прозорливые воспитатели взглядов на мир, как Ратцель, написали в 1895 г.: «Образование нового крупного островного государства есть самое ощутимое и прежде всего решающее в выступлении северотихоокеанской державы, с которой должно считаться государственное искусство Европы».

Это резюме относилось тогда к Японии и вызвало пристальный интерес к изучению островных народов и островных государств. Но разве это «новое» островное государство существовало не с 660 г. до н. э.? Разве уже с 1892 г. и позже не была очевидной подготовка Соединенных Штатов к весьма агрессивному островному государственному образованию, в результате которой уже в 1898 г. было закончено геополитическое строительство, между «внешним полумесяцем» которого или «внутренней точкой, опоры» Центральная Европа должна была «оптировать», т. е. выбирать, между которыми она не должна была больше беспорядочно колебаться, – если это на пути к их обоим панобразованиям в то же время не воспринималось обременительным и требующим жертв или если это не могло даже прокладывать новые пути к панобразованиям более высокого порядка (скажем, в Гааге)?

Время для этого было бы между 1898 и 1902 гг., вероятно, при очень смелой игре еще до 1904–1905 гг., при дерзкой – даже до июля 1914 г. (сравните русский совет Германии: «Lachez l’Autriche, comme nous lacherons la France!»

 

* * *

 

Что сосредоточение сил к противоборству, в котором мировая война являлась лишь предупредительным жестом, было очевидно уже в 1904 г. в свете восходящего панобразования, это доказывает карта мира, предложенная Макиндером, которую мы воспроизводим здесь упрощенно, а обстоятельно разобрали в книге «Geopolitik des Pazifischen Ozeans» («Геополитика Тихого океана»). Но Центральная Европа этого не увидела. Все‑таки это свершилось, и сегодня пантихоокеанская культурная политика уже не под руководством Британской империи, а Соединенных Штатов в их гигантской борьбе с древнейшим пространственным мышлением «оси истории», центральной степной империи Старого Света.

Ход развития его главного современного поборника – Советов происходит в условиях удивительного смешения вытесненных в Восточную Европу византийского и варяжского влияний, великорусской зоны скудной земли (подзол), подчинившей плодородные почвы (чернозем), выкованного монголами и татарами панславистского и царистского мышления, которое ныне задрапировано в одежду Советов, но осталось все тем же пространственным мышлением и пользуется паназиатским стремлением к расширению пространства, чтобы окраинные ландшафты (периферийные, по определению Рихтгофена) поставить на службу центральной панидеи Евразии.

Эта борьба будет доведена до конца прежде всего на реальной почве континентальной части муссонных стран. Успешное интегрирование древних культур Юго‑Восточной Азии в мировую культуру, взаимные плодотворные обмены либо неудавшийся мировой пожар Старого Света, быть может, с обновлением в его пекле – такова и там, и тут цена победы; во всяком случае, здесь находится самая важная культурно‑политическая задача XX в.

Стоит усилий исследовать поближе отношение хода мыслей Макиндера к нынешней демонстрации самых успешно растущих в пространственном отношении панидеи. Немногие события в такой степени пригодны для образования полярного разграничения также сообразно эволюционным и революционным основополагающим процессам.

К тому же на сцену выходит одно важное, почти закономерное явление для оценки будущего панидеи, а именно что морские панидеи как государственное мышление более способны приспосабливаться, преобразовываться, эволюционировать, реагировать на окружение, чем континентальные, склонные к разрыву с прошлым, к рывку вперед, к насильственной смене «небесного мандата» (Китай, гоминь).

Неудивительно, что этот эмпирический факт яснее всего обнаруживается в Восточной Азии, ибо почти нигде в мире, даже в пространствах с родственным климатом, нет такой континентальной державы (как Китай) и такой талассийской (как Япония) – четко разделенных всего лишь коридором прибрежного моря, – чтобы можно было указать на трехтысячелетние, вполне сопоставимые экспериментальные порядки, лишь трижды нарушавшиеся войной.

Было бы абсурдным пространственное мышление Японской империи ставить в один ряд с великокитайским, великорусским и паназиатским в советской чеканке или с американским Соединенных Штатов (панмотивами американского Срединного моря, усиленными пантихоокеанскими и панамериканскими), – если бы позади едва способного нести нагрузку великой державы японского скелета земельного пространства не лежали обширные морские пространства, натиск 90‑миллионного народа, но прежде всего грядущая океанская возможность образования великомалайско‑монгольского культурного круга, включающего Японскую империю с ее нынешним, превышающим 90 млн населением, Филиппины – с населением 12 млн, но способные прокормить 60, и Индонезию с нынешними 60 млн, но с возможностью прокормить по меньшей мере 100, вероятно, еще окраинные ландшафты австрало‑азиатского Срединного моря, так что около 150 млн бесспорно расовородственных, одинаково мыслящих, быстро растущих народов обрели планетарные масштабы!

Итак, мы видим, что между борьбой паназиатской идеи в советской окраске со скрытым за ней всероссийским империализмом, хотя и в экономико‑политическом одеянии, и между старым колониальным мышлением рассеянных заморских имперских образований нынешних колониальных держав более раннего образца, а также пантихоокеанской культурной политикой Соединенных Штатов в известной мере вклинивается вышедшее из более ранних панидей более крупное имперское мышление муссонных стран – великокитайское, паниндийское, а также великояпонское.

При этом приходит конец представлению о непривлекательных, непригодных для проживания зонах на самых разных широтах: на самый дальний Север тянется желательная для русских граница, доставляя беспокойство американским проектам железной дороги от Аляски в Северную Сибирь, как и в Маньчжурию. Менее далеко на Север простирается уже граница панидей у китайцев, которая охватывала как раз и долину Амура. Еще менее далеко на Север распространяется японская панидея, которая вплоть до настоящего времени все еще инициирует весьма несовершенную колонизацию и освоение северных островов собственной островной дуги в результате соперничества с надвигающимися в северную часть Тихого океана континентальными панидеями. Индийское движение уже полностью останавливается на Гималаях и на линии их северных альпийских видов растительности, не переставая мечтать о прорыве в туркменский хлопковый пояс, но не подчеркивая это. Здесь, следовательно, были бы возможны естественные разграничения, наименее убедительные в Маньчжурии, где Японии и Советам еще предстоит разобраться с линией границы.

Чувство более сильной климатической и естественной общности у народов муссонных стран, как и у находившихся длительное время с ними в соприкосновении панидей других народов, несомненно, обнаруживается в более легком разграничении на Востоке, чем на Западе Евразии, – если бы Советская система отказалась от попыток распространить свое экономическое мышление на весь мир. В противном случае внутри Старого Света, к сожалению, появится как будущее поле борьбы океанских и континентальных панидей пространство в зоне трех рек в Центральной Европе – между Вислой, Дунаем и Рейном (проблема Трехречья, как ее обозначил Челлен) и в Северо‑Восточной Азии – между Амуром, Ялу и Ляохэ, два пространства, обремененные схожими потрясениями. Серьезность такой возможности в будущем следует иметь в виду в оношении обеих переходных и подверженных потрясениям областей.

 

* * *

 

Как естественные, подверженные потрясениям ландшафты еще большего масштаба Макиндер представил в своей провидческой схеме четыре, то тут, то там разрывавшиеся большие жизненные пространства, между давлением «разбойников степи» и «разбойников моря», которые он называл «внутренним полумесяцем» Старого Света: Центральная Европа, Ближний Восток, Индия и Китай, с малоутешительной информацией, что они могли бы выдержать планетарное давление в объединении с сильной властью, с великоимперскими или панидеями, а слабые среди них (Макиндер явно намекает на Австрию и Турцию!) были бы сломлены.

При этом давящее и вызывающее потрясения подталкивание из некогда монгольской, позже царской «pivot of history» («оси истории»), равно как и из «внешнего полумесяца» островных или океанских держав, Макиндер оценил еще в 1904 г. благосклонно, твердо надеясь, что «они не будут оттеснены на обочину». Он считал также необходимым, чтобы Англия, как и Япония, заручилась при этом союзником на материке, дабы уравнять различие в пространственной мощи, и рекомендовал в таком качестве Францию, хотя в то время он все еще верил, что, вероятно, речь могла бы идти и о Германии.

Невзыскательно и грубо, придерживаясь скорее общепринятого в данной стране представления, изобразили родственную проблему Фейргрив для Англии, Боумен для Соединенных Штатов Америки, с объективной точки зрения и на более высоком уровне это же пытался сделать для Центральной Европы шведский ученый Рудольф Челлен, которого, к сожалению, услышали слишком поздно.

Конечно, не случайно, что острейшее, следующее один за другим столкновение морских и континентальных панидей в настоящее время готовится в Индии, т. е. в регионе, окруженном с двух сторон частями морей – Арабским морем и Бенгальским заливом Индийского океана, – в откровенно континентальном пространственном организме – Гондване, который как замковый камень свода втиснулся в Мировое полуморе Индийского океана, будучи разделенным ландшафтами двух больших рек с древней культурой основной части Центральной Азии.

Возникшая перед английским панмышлением необходимость выяснить основы существования этой перенаселенной части Империи раскрыта в насыщенном содержательными подробностями, но бедном, к сожалению, руководящими идеями докладе комиссии Саймона – отличном вспомогательном средстве, помогающем внести ясность относительно этого важного силового поля в огромном континентально‑океанском противостоянии, связанном с панобразованием.

Абсолютно по праву во «Франкфуртер цайтунг» в умной обобщающей статье, посвященной демократизации Индии, говорилось об «острой конфронтации Европы и Азии», которая, как кажется, несколько утрачивает свое значение в отношении, например, Ганди, «высокочтимого Махатмы, кающегося и пророка». И справедливо, ибо Ганди видел проблему своей страны прежде всего как социологическую, а не пространственно‑политическую и, кроме того, упустил возможность составить себе ясную картину основных направлений будущего, которые пространственное мышление его англо‑индийских противников, вероятно, представляло совсем иными. Поэтому суждения всего окружения Ганди, включая его европейского пророка – Ромена Роллана, имели столь мало убедительной силы для панаспекта всеиндийского вопроса, который в общем и целом должен решаться в пространстве, и прежде всего в отношении 562 княжеских владений, и охватывать упорядоченное сожительство в одном и том же пространстве 223 млн индусов и 70–86 млн мусульман.

Однако именно староиндийскому мышлению противостоит обусловленный пространством процесс. Безусловно правы лорд Керзон и его школа, что уже перенос столицы из Калькутты в Дели явился, по‑видимому, началом конца величественной океанской традиции господства британских вице‑королей в Индии, поскольку в этом переносе узнаваемо убедительное доказательство превосходства континентальной идеи над океанской идеей местоположения и власти. Тот, кто воспринял как свои собственные мысли лорда Керзона о необходимости индийского гласиса по всей линии Бирма – Сычуань – Тибет – Афганистан – Персия, а именно Ал. Картхилл, смог по праву написать в 1923 г. книгу с сенсационным названием «The lost dominion» («Утерянное господство»).

Разумеется, после чудовищного поражения, которое нанесли континентальным идеям (не только центральноевропейских держав, но и России) господствующие на морях океанские державы, отличающиеся большей выносливостью и экономической энергией, когда империя Индийского моря, имевшая отношение к этому потрясающему успеху, казалась, видимо, наградой британского соучастника (этим восхищались и немецкие авторы [Дикс, Вючке и др.] как приобретению пространства и власти), последовал смертельный удар по идее империи Индийского моря из крошечного, по сравнению с мировой империей, сухопутного пространства Центральной Азии – из Афганистана.

Третья Афганская война 1919 г. показала изумленному миру, что вся англо‑индийская военная мощь едва достаточна для того, чтобы удерживать собственный тыловой район в Пенджабе, но не для того, чтобы отбросить отважного, сравнительно организованного нападающего (с неспокойной Индией как хинтерландом). Иран на Востоке и на Западе – где Персия сорвала попытку удушить ее – обеспечил себе континентальную независимость. Волна откатилась назад! Она продолжала откатываться назад, когда в бескровных схватках национальной предупредительной забастовки и бойкота Южного Китая в отношении очень сильной экономически и процветающей колонии короны – Гонконга, а затем – в победе движения младокитайцев в Кантоне над районом Янцзы и Северного Китая – были сданы Ханькоу и одна за другой господствующие, пробившиеся в направлении материка позиции морских держав.

То Япония получила со скрытой злорадной помощью англосаксов, например, в 1922 г. на конференции в Вашингтоне удар (Шаньдун, Цинпу), то Англия (Кантон, Гонконг), то вспыхнул бунт на подозрительно закрытой границе Французского Индокитая, то международные потрясения поразили наиболее умно маневрирующие Соединенные Штаты. Однако морским державам, вместе взятым, не удалось больше прийти к осознанию того, что отдельные отступления расшатывали общий океанский престиж и в конечном счете разрушали представление о преобладающей унаследованной мудрости заокеанских союзов держав. Многие насторожились, когда дерзко прозвучали слова Чан Кайши: «Следующая революция вслед за успешной в Китае произойдет в Индии», сказанные первоначально, чтобы успокоить японцев в отношении Кореи. В самом деле, и сам Сунь Ятсен предостерегал младокитайцев от столкновения с силами японского национализма.

Ведь неопровержимо, что уже через десять лет после триумфального выдвижения империи Индийского моря в пространство и ее слияния – путем похищения мандата – с Германской Восточной Африкой до кульминации некоей панидеи пошатнулись не только самые важные камни (Египет, Аравия, сама Индия), но и соседние строительные части, которые нельзя напрочь отделить, – Индонезия, Индокитай.

 

* * *

 

Итак, в момент внешней кульминации успеха морских панидей в противовес континентальному мышлению, стремящемуся раздвинуть пространство (Берлин – Багдад – Персидский залив или Москва – проливы), после насилия над Персией в исходной позиции океанских держав появились шатания, за исключением позиции Соединенных Штатов, опиравшихся на две панидеи. Британская империя пыталась противостоять удару судьбы путем перегруппировки, не слишком замаскированной частичной реорганизации, которая, однако, не коснулась чуждого в расовом отношении самого крупного будущего доминиона – Индии. Гордая довоенная Британская империя, впервые так сильно почувствовавшая ослабление своей панидеи, оказалась вынужденной искать сближения с культурной политикой США, посчитав более безопасным пойти на болезненную жертву ради восприятия собственной имперской идеи.

В этом состоянии равновесия – передышки или изнурения – находится ныне схватка между континентальными и океанскими панидеями за самую большую часть Света и окружающие ее моря. Эффект тщательно прослеживаемой информационной игры ведет к тому, что более сильная энергия status nascendi находится ныне в континентальной панидее. Всегда легче нападать во взбудораженной среде, нежели защищать сверхнапряженный статус‑кво в мире.

«Метаморфоза Индии может стать неслыханным зрелищем воплощения демократических идей и их высшей проверки; но она может быть в дальнейшем и скорбным зрелищем краха этих идей, разбившихся о скалы Азии. Радость или трагедия для всех европейцев…» Так противоречиво рассматривает неслыханный государственно‑биологический процесс ведущая газета западногерманской демократии. Она полагает, что с крахом английского империализма и сама [эта демократия] понесла бы ущерб. Но кто, в сущности, назвал этот процесс империализмом, чтобы навязать его блага тем, которые ничего не хотят о них знать? Beneficia non obtruduntur!

Как раз за навязывание европейским пространством экспансивного товара, экспансивного духа в противовес собственным центростремительным, самодостаточным процессам не без основания упрекает его тихоокеанское, равно как и восточноазиатское, пространство. Океанские панидеи – это то, что с четвертого века тревожило континентальные, исключая сарматские, равнины. Вправе ли их поборники сожалеть, если представители атакуемого ими континентального пространственного мышления теперь от таких безучастных пространств, как Центральная Европа, ждут по меньшей мере беспристрастного нейтралитета? Ведь большего они от нас не требуют… пока что!

 

Государственная основа панидей

 

В поразительном противоречии со своей нынешней неспособностью добиться на деле панобразования Европа с ее более крупной панидеей уже с давних пор – по сути, одновременно с крахом средиземноморской панидеи римско‑эллинистической античности, Orbis Romanus, – была занята включением северных областей, которые, находясь по ту сторону границы распространения благородного каштана и винограда, казались римлянам чем‑то вроде «анэйкумены», не представляющей ценности для заселения.

Великие готы и франки – Теодорих и Карл и их советники – были, кажется, первыми панъевропейцами, усвоившими мысль об объединении своей части земной поверхности, хотя и в раннероманском, жестком стиле. До одного дошла из Византии времен Юстиниана последняя агония пансредиземноморской идеи, его планы панъевропейского объединения посредством династических браков. Перед другим из средиземноморского жизненного круга вырос в лице папского престола (Patrimonium Petri) склонный к западноевропейскому имперскому мышлению, дипломатически далеко превосходящий его противник.

Однако с того времени некоторые наиболее благородные умы и бывалые мизантропы и властители Европы, снова и снова пытавшиеся найти для этого цель или инструмент, были связаны с панидеей своей части Света и отчасти придали ей примечательные оттенки: это проповедники крестовых походов и клюниасенсеры; Данте, Карл V, Сюлли, аббат Сен‑Пьер, кардинал Альберони, Лейбниц, Кант, Наполеон I, даже Меттерних и Бисмарк с их системами, вплоть до Куденхове‑Калерги и Бриана могут быть названы при этом, не вдаваясь в оценку вклада каждого.

Возникает некая связь, некое взаимодействие с идеей вечного мира. Истины ради скажем, что против некоторых чеканщиков классических формул образования панъевропейских идей (одну из самых красивых Штрупп раскопал достойным похвалы образом у Наполеона I) единодушно выступила вся Европа, чтобы обезвредить ее, – как Эллада против Филопомена, последнего античного панэллина. Непроизвольно происходит так, как показал еще Ратцель, при европейском малопространственном понимании панидей – нечестивая схватка за единомыслие вокруг панэллинского!

Еще более вопиющим, чем в панъевропейском движении, в панэллинском было несоответствие между тесными, малыми пространствами и широким полетом духа; это несоответствие приобрело значение, ибо идеи не могли более столь тесно сосуществовать друг подле друга, но жестоко сталкивались с делами в пространстве. Так было – несмотря на то, что этими делами занимались такие умы, как Кимон, Перикл и его друзья, победитель Лисандр, несмотря на то что существовали культовые союзы и проводились общегреческие игры и последующие действия в Эгейском море, несомненно, тянутся в современность, – при единственном кратковременном объединении благодаря гениальной руке – благодаря Александру [Македонскому]. Это объединение, конечно, раскрыло, какая неслыханная энергия таилась в преграждавшейся полтысячелетия идее, когда она однажды была развязана как динамическая сила: одно из величайших политико‑географических чудес всех времен! Как таковая эта сила высится словно гигант и перед азиатским воображением, которое рожденную в Европе фразу «Aut Caesar aut Diabolus» безрассудными деяниями на протяжении долгих времен в широких пространствах перечеканило в «Джины или Искендер (Демоны или Александр) сделали это».

 

* * *

 

Такой взаимосвязанной историей идей, какую имеет панъевропейское развитие, не обладает паназиатское; зато оно может в большей мере достичь крупных свершений, и по крайней мере, согласно моему японскому опыту (который я изложил в «Dai Nihon»), нужно было бы весьма недооценивать идеологическое влияние, например Азии Gikai или Азии Dobunkai, если хотели всмотреться в него сквозь плотную тень лозунгов японского национализма или, к примеру, пренебречь паназиатским посланием Сунь Ятсена Инукаи в 1914 г. – наряду с неизбежным особым развитием Китая. Послание Сунь Ятсена к Инукаи в начале [Первой] мировой войны с призывом вступить в войну на стороне Центральных держав во имя освобождения Азии, книга Б.К. Саркара «The Futurism of Young Asia» и речь Рабиндраната Тагора в Токио с напоминанием Японии оставаться верной своему азиатскому облику могут рассматриваться наравне с лучшими европейскими образцами осуществления панидей в Старом Свете. Но и они страдают из‑за огромной трудности, а именно выбора подходящих путей перехода панидей от насильственной к государственно‑правовой основе.

Здесь сталкиваются с ошибкой, характерной для идеологов и сугубо гуманитарных ученых всех времен, которые слишком редко обращаются как исследователи к географически понятному явлению. Эта ошибка кажется равносильной неизбежному откату назад, к прецеденту, событию, обращенному к lex lata взгляду юриста, основанному на авторитете богослова, и ему милее все терпящая бумага, а ранее ослиная шкура, чем шероховатая, нетронутая почва, на которой созидают философы или мечтатели‑социологи. И тем не менее при наличии доброй воли большую часть опыта человечества с нейтралистским или федералистским устройством наднационального пространственного организма и их обоюдную устойчивость и стабильность можно осмыслить на земной тверди с помощью объективных средств карты, географических явлений на поверхности Земли.

Могут, конечно, возразить: внутри обеих больших противоположностей существует чудовищное различие между строгим централизмом французской или японской государственной системы и великодушным обхождением с различными колониальными пространствами, или между федерализмом типа Конфедерации Юга США и федерализмом северных штатов при Линкольне, или федерализмом Священной Римской империи германской нации и федерализмом Бисмарка; или между безжалостным хозяйственным централизмом и видимостью культурно‑политического федеративного устройства внутри Советов. Да, такие тонкие нюансы карта не фиксирует.

Как представляется, важным спорным пунктом является, однако, преобладают ли централистские или федералистские главные черты в структуре, в образовании панидей, и тут кроется препятствие в строительстве фундамента: идеолог обожествления государства – по самой своей природе централист! Затем во всяком случае следует, по его мнению, «децентрализованное единое государство» – contradictio in adjecto – противоречие в самом себе, которое сталкивается с огромными практическими помехами, коренящимися в повадках и своенравии человеческой натуры. И все же в так называемом территориальном вопросе имеется богатый опыт Великого Китая, США, Австралийского сообщества, Британского имперского объединения (которое движется в направлении, противоположном централизму), Советского Союза; и, строго говоря, факт состоит в том, что во всяком случае все эти планетарные образования в пространственном оформлении складывались по необходимости как федералистские, а сама Лига Наций и инициативы Бриана по созданию Соединенных Штатов Европы были также задуманы на основе ясно выраженного федералистского принципа.

Лишь романские жизненные формы и Японская империя – эта после длительного федералистского прошлого, при мощных федералистских процессах в структуре, – отдали предпочтение централизму, поступая весьма щедро в отношении государственного устройства новых встраиваемых пространств.

Но кто не может хотя бы единожды создать и поддерживать собственное государство по образцу водонепроницаемой системы (Schottensystem), будет ли он способен участвовать в играх в системах союзов и структур, охватывающих крупные пространства, – или же к присоединению даже благосклонных сопредельных пространств, не говоря уже о сопротивляющихся?

Здесь обнаруживается то, на что указывает уже Ратцель в своей «Политической географии», и это мы должны учитывать, говоря об эллинском и европейском жизненном пространстве, также для индийского: что для строительства панобразования Эллады, Центральной Европы и Индии имеются особые родственные трудности, связанные с территориальным вопросом, которые в другом месте будут совсем непонятны, не могут быть полностью осознаны, ибо в истории других жизненных пространств отсутствуют как предпосылка к этому [т. е. строительству панобразования] ограниченность и узость пространства.

Из концентрации слишком большой духовной энергии на слишком малом пространстве выросли исторически обремененные образования, каждое из которых имеет столь различные основы, как если бы животных девонского и силурийского периодов собрали в одном зверинце вместе с животными каменноугольного, юрского и ледникового периодов и с современными – не говоря уже о различиях между травоядными и хищными.

Так, фактически в стесненных условиях находились греческие города‑государства, на более крупных землях – страны Центральной Европы и на еще более крупных – 562 политических ландшафта индийской народной почвы. Уходящие в глубь тысячелетий древние племенные государства, сложившиеся на базе дружин, сопровождавших вождя, наряду с образованиями последнего столетия (Спарта с двумя царями и демократические Афины, древняя Бавария и новый Баден, феодальный Удайпур‑Мевар и «выскочка» Хайдарабад).

 

* * *

 

Совершенно по‑иному были расположены в сопредельном пространстве внутренне одинаковые 49 штатов США, тем не менее с каким трудом завладели они надежным предохранительным клапаном от центральной власти президента в лице несгибаемого, влиятельного сенатского корпуса, в котором и самое большое, и самое малое государственное образование представлено двумя голосами с равным правом.

В действии включенных в конституции Соединенных Штатов и Австралийского сообщества уместных предохранительных положений, с одной стороны, во взаимопереплетении монархических, аристократических и демократических мотивов в становлении римской церкви – с другой, все составители новых программ могли бы найти много исходных пунктов и для образования панидей. В противопоставлении с этой возможностью был законным вывод Ратцеля, что победитель при таких идейных сражениях, равно как и побежденный, когда‑нибудь с огромным рвением предпочитал вступить на землю противника. Так, победители в мировой войне, якобы настроенные на преодоление милитаризма, не говоря уже о всеобщей воинской повинности, подражали по эту сторону многим другим запрещенным по ту сторону организациям (генеральные штабы, военные академии), в то время как побежденные были обязаны спешно копировать политические организации победителей, испытанные в совершенно иных обстоятельствах, в надежде, что – несмотря на большое различие в структурах – вместе с таким буквализмом будет приобретен необходимый опыт.

Самое простое соображение политической географии подсказывает, например, что некоторые учреждения, прекрасно действующие в островных государствах и у островных народов в силу их изолированной замкнутости и значительной удаленности от частей Света, для проницаемых [государств], сплошь да рядом не защищенных нигде надежными естественными границами в переходных областях внутри частей Света, могут оказаться роковыми. Доказательством этого являются полезная игра двухпартийной системы в Японии и США по британскому образцу XVIII в., но ее полная осечка в Центральной Европе, особенно в мировоззренчески разобщенных пространственных организмах с шизофреническим (умственнорасколотым) состоянием народной души. Это несоответствие едва ли будет понято, например, японцами, которые весьма далеки от мысли, что их островное чувство единения с родным ландшафтом может быть подорвано различиями в мировоззрении. К тому же действует и инстинкт безопасности, с помощью которого островная империя нащупала к настоящему времени свой путь между пятью пандвижениями: паназиатским, пантихоокеанским, соглашением с Советами и – при многих разногласиях, но все же без опасных для жизни столкновений – с Китаем, не испытывая полного разочарования и в будущности малайской идеи в Nan‑Yo.

Но еще Гильдебранд сослался на эту свойственную и японцам, и англосаксам способность быть наготове в отношении сосуществующих бок о бок политических движений, тогда как немец приспособлен лишь к движимой страстью перемене, вдобавок причиняющей вред из‑за исповедания радости, если не сказать тяги к исповеданию, в то время как англосаксонская и японская партийные программы, равно как и программы пандвижений, в значительной мере преднамеренно настолько близки, что могут уклоняться от преждевременных обязательств и подменять друг друга.

Такое различие в святом усердии, с которым обсуждаются основы писаных конституций на одной стороне, вплоть до неспособности приспособиться к жизни, и в биологической приспособляемости, которая сегодня позволяет Британской империи даже без конституции, главным образом благодаря социокультурной общности, выходить из положения, должно, естественно, глубоко влиять на законность форм панобразований, более всего на прочность уз между наиболее крупными среди них, а именно стремящихся к планетарному сообществу, к чему наиболее близко подходит Лига Наций. Не содержится ли, как полагают в Женеве, в панъевропейской инициативе Бриана точно такой же разлагающий фермент для гуманитарных основ мирового сообщества, как во враждебном отношении к нему паназиатских и панафриканских, вообще цветных расовых элементов, и в равнодушии носителей панамериканских, пантихоокеанских идей?

Не исчезнет ли форма энергии status nascendi? He ограничит ли она поэтому последующее развитие, прежде всего в региональных панобразованиях?

Слабость Лиги Наций с точки зрения пространственно‑политического мышления в отношении несомненно превосходящих ее своей привлекательностью отдельных панидей, – ее явно выраженная юридическая, построенная на lex lata, беспомощная по отношению к устойчивому духу политико‑географическая динамика, которая больше отмечает ее печатью союза правительств и государств. Лига Наций является отчасти придатком пространственно‑политического мышления безопасности тех государственных мужей Франции, Великобритании и США (география Земли и населения этого государства, как полагают, должна вновь стать экспансионистской лишь в 1950 г.), кто главным образом участвовал в ее строительстве, постоянно или преходяще удовлетворенных пространством с точки зрения роста их населения, тогда как Англия и Франция обладают сверхбольшим пространством в сравнении с тем, какое они могли бы заполнить своей сокращающейся или урбанизирующейся народной силой.

Отсюда чувство тревоги в отношении Италии и Японии, Китая и за все еще на деле испытывающей унижение, подавленной в своем стремлении к развитию Центральной Европы – все еще. Отсюда и желания перестраховаться как раз в угрожаемых колониальных областях вследствие давления народов муссонных стран – в «золотой бахроме на нищенском рубище Азии», как сказал лорд Керзон. Конечно, хочется, чтобы «золотая бахрома» сохранялась застрахованной, но избавившись от ответственности за нищенское рубище и за ее голодные и территориальные кризисы. Но именно с такими кризисами связано стремление к переменам у тех, кто мало или вообще ничего больше не ждет от статус‑кво, а полагается во многом на собственное движение, – или у тех, кто желает удержать большие пространства пусть даже за счет компромиссных панидей – пантихоокеанской, панамериканской, исходя из предвидимой опасной силовой игры (entanglement). Через отрицание (durch nichts) становится более ясным различие между паназиатской динамикой и панъевропейской статикой, чем через трудность выработать в паназиатской сфере деятельности определенные указания относительно разграничения и принадлежности политических пространств, которые отчасти имеют сверхъевропейские размеры, как территория китайского народа и китайской культуры (3,9 или около 10 млн кв. км?), Монголии или Тибета (1,5 или 3 либо 4 или же 8–10 млн жителей?), степени суверенитета Маньчжурии, китайского Запада, Танну‑Тувы, затем индийских штатов‑княжеств или создающих затруднительное положение структур вроде кондоминиумов (Новые Гебриды) или Трансиордании, совокупности мандатных территорий Ближнего Востока.

 

* * *

 

Мы лишь констатируем, что Лига Наций с ее основами власти, силы и права несостоятельна как в отношении индо‑тихоокеанской динамики и ее хода развития, так и в отношении очевидных устремлений панамериканских и пантихоокеанских институтов, таких дел, какие они в своей локальной и наднациональной части пространства считают исключительно личным делом своей части поверхности Земли и хотят улаживать их по собственному праву без вмешательства извне. Такой наднациональный пространственный организм мог бы существовать лишь как федералистский или же вообще не существовать; и даже при таких перспективах на будущее сталкиваются в «территориальном вопросе», в данном случае, разумеется, гигантски расширяющихся частичных ландшафтов, романская, централистская, унитарная форма образований с противоположной англосаксов (в США; доминионы, а также австралийское Сообщество) в Китае, внутри Советов. Именно в 1930 г. младокитайцы из‑за непостижимого централизма «через силу» переживают необычайное обрушение по причине тамошнего древнего мышления. Японии в настоящее время ближе идея единства государства, которая как раз трудно поддается расширению, а Индии и Центральной Европе – федералистская идея, обе сталкиваются с абсолютно родственными трудностями между этими с точки зрения пространства технически несовместимыми направлениями.

Существуют ли все же возможности компромисса между ними? Насколько далека, прежде всего сегодня, слишком окостеневшая Лига Наций от направления, ведущего к изменениям, приспособлению, чем могла бы доказать свое право на длительное биологическое существование? Какой пример подают ей другие, более старые панидеи?

«В Необходимостях – Единство, в Сомнительности – Свобода, во Всем, однако, Любовь!» – этим лаконичным, основанным на опыте прекрасным триптихом католическая церковь соединила двухтысячелетнюю мудрость с образованием некоей панидеи, тем самым соприкоснувшись с изречением Конфуция, который преподнес опыт китайской государственной философии в краткой формуле: «Всякое понимание приходит к нам только через любовь», и в этой антипатии к насилию как неопровержимой угрозе любому постоянному устройству соприкоснулась, кроме того, с не вполне родственным по духу Лао‑цзы в высшей точке культуры муссонных стран, в мудрости Дальнего Востока.

Но в федералистском устройстве наднационального пространственного организма больше простора для такого вида любви, чем в централистском. Прочно обладая этим эмпирическим фактом науки о пространстве, добытым чисто географическим путем, и будучи убежденными в том, что в Центральной Европе мы должны по чисто географическим причинам преодолеть трудность развития, которую в настоящее время разделяем лишь с Индией, а в прошлом делили с великим эллинством, – всегда обладавшим, однако, свободой ходить за моря, – просто потому, что никакая другая часть Света не имеет столь подверженного избыточному давлению центра, – обращаемся мы к проблеме отношения пан‑идей к международной организации и исследуем отношение Лиги Наций и национализма и вековечную способность панобразований как промежуточных ступеней между национальным государством и империей и мировым сообществом наводить здесь мосты.

 

Панаидеи и международная организация

 

Придирчивое исследование показывает, что панидеи, учитывая время и пространство их рождения, получали различные по пространственным потенциям жизненные ростки в зависимости от того, какая тенденция брала верх в отправной точке – рационалистическая или же идеологическая, в зависимости от того, каким было родовое пространство – узким или широким, малым или большим, испытывающим избыточное давление центром, как Европа, или же обескровленным и пустым, изголодавшимся по людям (dead heart Азии, Австралии; «wide lone lands» Северной Америки и Австралии, Южной Америки, Африки). Можно также различать искусственно вызванные к жизни продуманной государственной мудростью в качестве инструмента упомянутые панидеи вроде пантихоокеанской, которые по природе своей являются эволюционными (как в большинстве случаев океанские образования), и порожденную недовольством, революционную по природе вроде паназиатской, которую, конечно, никто не назвал бы искусственной в силу ее изначальной спонтанности.

Однако сообразно своему происхождению и унаследованному характеру панидеи в совершенно различной степени подходят для поддержки международной организации в зависимости от того, к чему они ближе – к Лиге Наций или к национализму. Панидеи островных частей Света, крупных ландшафтов, как панамериканский или панавстралийский, вполне самодостаточны, склонны к автаркии, к изоляции: они забывают о том, что миллиарды людей не захотят умирать с голоду, не смирятся с «недопущенными к заявке» («ausgeclaimten») резервными пространствами, закрашенными в атласе красным цветом, – только потому, что эти пространства когда‑то, во время успешных морских разбоев, были приобретены под видом главного правооснования, когда не поступало иных настойчивых заявок, продиктованных высочайшей заботой о лучшем использовании пространства и об уходе за ним.

Носители морских панидей, чья сила основана на разбросанном владении (Streubesitz), с трудом понимают, что целые части Света неохотно расстаются со своей «золотой бахромой на нищенском рубище» (Азия, согласно лорду Керзону) и требуют прекращения чужеземной эксплуатации. Оттого и трудности для иберов, голландцев, французов, британцев воздать должное паназиатскому движению, которое со своей стороны используется Советами, чтобы «держать в брожении» обширные азиатские пространства (ленинский завет Китаю!).

Далее, из выражений «mare nostrum» и «orbis terrarum», присущих мышлению Древнего Рима, понятно, что в господствовавшем там латинском языке нет общепринятого обозначения для понятия «наднародный», «наднациональный», воспроизводимого как международное. Однако примечательно: ведь органически живущая линия развития, которой принесли политико‑морфологическую жертву и централизованно сплоченные нации, а не только прочие, чужда латинскому пространственному мышлению. Об этом напоминает принимавшая разные формы, потерпевшая крах панидея, слишком трудная в его восприятии.

Германское государственное мышление испытало на собственном опыте одно такое панобразование, ставшее неуемным лишь благодаря норманнской закваске англосаксонства, хотя и весьма способном к преобразованиям. Вопреки всем воплям по поводу Пангерманского союза и его влияния, которое было весьма скромным, это мышление никогда не проникало на европейскую континентальную почву в виде некоего панпредставления. В своей старинной «Священной Римской империи германской нации» собственную народную энергию к огромному ущербу для себя оно принесло в жертву «наднациональной» имперской идее, пока та не превратилась в иллюзию.

Из столь различных опытов становится ясно, что уже в Центральной Европе в этом коренном вопросе – о возможности будущего панъевропейского образования – нет понимания, и еще меньше его в выработке понятия «права меньшинств», в связи с чем Мелло Франко обнародовал потрясающе простое в латинском восприятии решение: целесообразно как можно быстрее ассимилировать меньшинства! Вероятно, Южная Америка еще познает в связи с проблемой цветного населения, как такое решение скажется на ее собственной шкуре; но пока, правда, обнаруживается, что правомочие чуждых региональных сил участвовать в разработке пан‑Европы на пути, проходящем через Лигу Наций, должно быть так же отклонено, как его отклонила пан‑Америка и ему отказывает пан‑Азия.

Поэтому из многих трудностей, противостоящих образованию пан‑Европы после создания Лиги Наций, с непредвзятой, географической точки зрения, выделены особенно легко постижимые.

Внутри и вне Европы слишком мало осознали, насколько важен вопрос о том, могут ли из ее круга предложить некое более или менее удовлетворительное региональное решение для Европы (как бы оно ни называлось ныне – пан‑Европой, или Соединенными Штатами Европы (СШЕ), или всего лишь панъевропейским Таможенным союзом) наряду с подтверждением пригодности, свидетельством оправданности существования Лиги Наций, чтобы поспешное учреждение пан‑Европы не стало все больше и больше работающей на холостом ходу говорильней, ярмаркой тщеславия на фоне поистине эффективных региональных крупных организаций.

Ибо принципиальное содействие жизнеспособной структуре панорганизации человечества должно быть все‑таки свидетельством способности новых жизненных форм включиться в происходящий на поверхности планеты процесс становления и исчезновения! Конечно, пространство для развития от территорий к государствам, от недостаточно жизнеспособной, нуждающейся в опеке части земель к практичному союзу земли и народа – даже и в США! – ограничено. Но доминирующим процессам роста – повсеместно рассматриваемым в сравнении – противостоят все же процессы истощения, все еще далекие от состояния равновесия.

 

* * *

 

Итак, кто же представляет в Лиге Наций право, которое родилось вместе с нами и рождается ежедневно с новыми поколениями? В пантихоокеанском, в паназиатском движениях имеются форумы, где это право на существование может быть доказано. И при этом также необычайно трудная разграничиваемость основных азиатских жизненных форм! Как велик, к примеру, Тибет? Имеет ли он 1,5 млн жителей (Gotha), 3–4 (Sven Hedin), 8 (Chin. Jahrbuch)? Кому принадлежат с точки зрения международного права Танну‑Тува, Монголия, Тибет? Какова территория самого Китая – менее 4 или же 10 млн кв. км?

Такие вопросы наводят ужас на панъевропейца. Однако поборники других панидей стараются найти приближенное значение, разумно правдоподобное для компромиссных договоренностей, исследовать, какая сила стоит за новыми образованиями. Но кто раскусит с этих точек зрения, с таким широким «видением» («Vision») индийский, китайский, центральноевропейский вопросы, во многом столь родственные территориально, или же только динамику 562 индийских земель размером от государства до деревни, которая (динамика) должна обрести свое право при формировании панструктуры (Pan‑Gestalt). Учитывая региональный характер панидей и возможность их трансформации, существующая структура Лиги Наций, следовательно, слишком формальная, окостеневшая, противоречащая также неуправляемой жизни, которая – при всех эксцессах – пронизана национализмом.

Это должно внушать сомнение по поводу будущей силы и одного, и другого образований, и наиболее жизнеспособные панидеи все больше склоняются к поиску согласия и компромисса с национализмом, чем с Лигой Наций и творчеством ее юристов и дипломатов. Что же из этого получится, если вдруг за ее спиной будут стоять не народы, а лишь правительства и юридические фикции? Как бесследно исчезли из современной истории бюрократически выродившийся германский бундесрат, несмотря на все собранные в нем таланты, и многие иные немощные собрания, даже если «Золотая (почетная) книга» о наследниках завершена и изгородь из параграфов поручилась за их вечность, за продолжение списка бессмертных?

Географическая наука выполняет компромиссную, посредническую роль между миром природы и миром духа, жизнью и бумагой, но проявляет недоверие там, где она обнаруживает, что природа улетучивается из конструкций, а неудовлетворенные пытаются на свой страх в другом месте взять свое. Она следит за проявлениями жизни на нетронутой Земле с большим доверием, чем за явлениями на бумаге, и находит в нынешней международной организации слишком много бумаготворчества, слишком много «ценного материала» и слишком мало жизни, а в развивающихся панобразованиях больше жизни, зато меньше бумаги, что иногда затрудняет их охват, их историческое разъяснение. Это с особой силой проявляется в паназиатском вопросе, от значения которого в китайских делах в противовес автору, однако же, долго отмежевывались, пока священный огонь с Юга в 1927 г. не перекинулся через Янцзы. Тогда, разумеется, негодовали по поводу противоправных способов борьбы Советов, младокитайцев, младоиндийцев, а также, конечно, геополитики, но лишь тогда научились сопоставлять себя с ней, ибо она существовала в гуще жизни, в мире, хотя еще и не в делах.

Истолкование международного права применительно к Лиге Наций содержится во многих публикациях, наиболее выразительно это сделал, например, Штрупп; вместе с тем имеются многочисленные жизненные проявления на поверхности Земли, о которых не говорится в книгах, но которые тем не менее следует знать и описать: они существуют, как существовали драконы острова Комодо, хотя наука отрицала это.

Налицо антропогеографический и геополитический факт: две из великих держав планеты, наиболее настойчиво занимающиеся внедрением панидей, вероятно, поэтому остались вне Лиги Наций – Советский Союз и Соединенные Штаты Америки; по каким прочим причинам, оставлю здесь неисследованным. И еще один факт в том, что одна великая держава – Советский Союз – не хотела пожертвовать своим местом в панрусской, вероятно, в еще незабытой панславистской, а также в евро‑азиатской и паназиатской идеях без переходного периода между великой державой и планетарным союзом; другая – Соединенные Штаты Америки – не хотела пожертвовать своим отношением к панамериканскому, и прежде всего к пантихоокеанскому, кругу идей; она придавала значение американскому Срединному морю и Тихому океану, а не трансатлантическим связям.

Представление русских об осуществлении некоей панидеи является чисто континентальным, даже надконтинентальным, трансконтинентальным наступательным движением из пан‑Азии и далее в Европу, если вообще не панъевразийским, в их надеждах на мировую революцию – по меньшей мере.

Но в упоминавшемся американском панвоззрении воплощается континентальная панидея, идея «Нового Света», и охватывающая Океан, в лучшем смысле «тихоокеанская» культурно‑политическая и хозяйственно‑политическая [панидея] в более высоком единстве, представляющем собой большую часть земного шара, надстроенную двумя его важнейшими, наиболее замкнутыми едиными пространствами. Ясно, что носителям столь крупнопространственных надежд жертва далась бы с большим трудом; и во всяком случае показательно, что все государства, либо еще не присоединившиеся к Лиге Наций, либо безразличные к ней, уже при малейших разногласиях угрожавшие выходом из нее, либо отказывавшиеся платить свои взносы, короче говоря, питавшие к ней ничтожную степень привязанности, – за исключением Бразилии, – это все основные области, расположенные вокруг пантихоокеанского силового поля: Соединенные Штаты Америки, Советский Союз, Китай, Мексика, Япония, Австралия, Перу, Боливия, Эквадор и некоторые государства Центральной Америки – вероятно, с неосознанным, а некоторые наверняка с глубоко осознанным чувством особого права в пользу иных возможностей панобъединений, которыми они не хотели просто пожертвовать.

С этой имманентной силой двух самых крупнопространственных и мощнейших панидей должна будет, следовательно, считаться Лига Наций, как и пан‑Европа, и, вероятно, смириться с ограничениями своего влияния в будущем.

 

* * *

 

Ввиду статического приданого и склонности Лиги Наций все же, несомненно, существует более сильное избирательное сродство (Affinitat) статически задуманных или ставших таковыми панобразований в противовес динамичным. Австралийское панобразование с одним голосом (вместо семи, которые следовало ожидать по другим представлениям – например, по канадскому и упоминавшемуся американскому) под руководством Британской империи, в то время уже находившейся на стадии расчленения на доминионы, вошло в Лигу Наций и получило от нее мандат. При этом, правда, стало ясно, что пан‑Австралия не была в полном значении панидеей, завладевшей вниманием частью Света, но – вследствие нехватки населения – оставалась в сущности лишь панидеей части пространства, штата среди равноценных союзных штатов. Как таковая пан‑Австралия сидит на одной скамье рядом с Южной Африкой, Новой Зеландией, Канадой, никогда не домогавшимися ранга панобразований.

Пан‑Европа, хотя и была встречена при первом с точки зрения международного права выступлении в Женеве с недоверием, все же вышла из среды Лиги Наций и была задумана в качестве антидинамического хранителя статус‑кво; по крайней мере пока что в связке с Африкой, а не с иными владениями, рассыпанными в других частях Света.

Пан‑Америка представляет собой в чистейшем виде региональный промежуточный тип между народностью, нацией, империей и всей поверхностью Земли; она вела себя учтиво, когда в Лиге Наций рассматривался конфликт между Боливией и Парагваем или вопрос о Чили‑Перу – Боливии, но весьма категорично заявляет, что вопросы «Нового Света» Новый Свет желает улаживать без, разумеется, бестолкового вмешательства (ср. Мелло Франко и европейские меньшинства!) других крупных ландшафтов, т. е. отвергает операции, на которые, с другой стороны, претендует как на свое право часть панамериканцев с далеко идущими целями в отношении хитроумного, малопространственного сооружения Европы.

Напротив, ясно выраженная воинственная позиция панидеи Азии – и многих частей ее пространства, стремящихся к панобразованию, – объективно определима в противоположность [позиции] так легко от всего отказывающейся, неспособной к динамике Лиге Наций (греко‑турецкие, китайско‑японские разногласия; вопросы Бургенланда, Италии, греческий, мемельский вопросы, проблема Верхней Силезии, китайско‑русский спор); пантихоокеанская идея в противовес панамериканской принимает Лигу Наций с поднятым еще на одну ступень безразличием и неприятием. Она решительно ставит Тихоокеанский регион над планетарной структурой и признает за США преимущественное право транстихоокеанских обязательств перед трансатлантическими.

Если мы сопоставим степень оформленности панидей в соответствии с их формальным проведением в жизнь (статикой) и их потенциальной энергией (динамикой), которую они способны высвободить, то получается совсем иной порядок по величине и субординации.

Признанная извне в международно‑правовом отношении и структурно определившаяся внутри в государственно‑правовом отношении, пока как существенная незавершенная часть Света, готовая к инкарнации, хотя также и звено более крупного, на глазах сливающегося целого – такова Австралия; однако еще включенная как звено в австрало‑азиатский обширный комплекс и в тихоокеанское окружение.

Признанная извне в международно‑правовом отношении (ибо всё подчинено доктрине Монро), но лишь на отдельных направлениях внутри обособившаяся и выстроенная, определенно объявленная неполитической – такова панамериканская идея с реальным англосаксонско‑иберийским, преждевременно родившимся расколом внутри и отягощенная серьезными проблемами, касающимися расовых отношений и жизненной силы.

Проявляющая инициативу в международно‑правовом отношении, но без гарантии на успех, глубоко увязшая в трудностях, коренящихся в национальном принципе и чувстве национального суверенитета (идеи самоопределения), и отягощенная почти неразрешимыми проблемами меньшинств – такова пан‑Европа.

Однако далеко превосходящая по жизнеспособности все три, занятая контригрой с огромным по численности населением, становящимся революционным, с советской идеей, с одной стороны, связанная со стремлением к самоуправлению миллиарда жителей муссонных стран – с другой, – такова паназиатская идея; и культурно‑политическая, явно искусственно вызванная, но геополитически обоснованная пантихоокеанская компромиссная идея. На их пересечениях народятся в будущем крупные политические и социологические движения человечества, здесь сконцентрированы самые большие культурно‑политические задачи столетия, а именно интеграция древней азиатской культуры в мировую культуру и повторное включение 22 млн кв. км русских земель в мировое хозяйство.

Наиболее сильно отстает в пандвижениях Африка – несмотря на случайный шум в литературе, который зачастую исходит от американских негров, – и, пожалуй, дальше всего отстоит любая возможность частичной организации паназиатских структур – вопреки Лоуренсу – на Ближнем Востоке (мозаика мандатов; Палестина; борьба среди арабов; панисламизм; Суэц).

Азия (самое большое сухопутное пространство) и Тихий океан (самое большое морское пространство) голосами своих местных лидеров ясно ставят, однако, свои особые вопросы через Женевскую всемирную организацию. Раздраженные этим, а также опасаясь за владения, расположенные в районах, где действуют таким образом особые региональные образования, представители панъевропейского мышления испытали желание ускорить роды. Именно Бриану пришлось, естественно, облечь с немалым трудом свой отказ от добрых услуг Парагваю в благую форму; во Франции достаточно дальновидных колониальных политиков, усмотревших в визите флота США «разрушительное действие для французского престижа в Океании», а в волнениях в Южном Китае и в последствиях предоставления свободы Филиппинам и нынешнюю опасность, и осложнения в будущем для Индокитая.

Еще острее вырисовывается опасное положение дополнения пан‑Европы в австрало‑азиатском Срединном море в противовес эволюционному компромиссному стремлению пантихоокеанского направления, как и в противовес революционному, бьющему ключом паназиатскому развитию событий; при этом наследники права на власть или экономические империалистические владения – старые колониальные державы стали бы, естественно, еще больше теснить друг друга, а Британская империя, особенно под руководством лейбористов, предпочла бы компромиссный ход событий и ищет путь присоединения к американцам. Однако США умеют уклоняться от нерегионального колониального фронта; другие же без тяжелейших потерь – нет.

Обнаруживается относительное бессилие государственных и международно‑правовых конструкций в отношении народных и расовых пристрастий преимущественно там, где обостряются расовые и классовые противоречия, как в важных частях Южной Америки (Боливия, Мексика, Бразилия…), а также в американских южных штатах, в Южной Африке (вопрос о банту и индийцах), на стыке австралийского Сообщества с муссонными странами. Далее, в соответствии с законом пространственного роста государств обнаруживается, что силовые поля, где противоречия должны доходить до конца, сильно расширяются и из государства и империи перемещаются в региональные ответвления панобразований. Это наиболее сильно и болезненно ощущается в скромных по размерам пространствах Европы и Ближнего Востока, а также в изувеченных жизненных пространствах, лишенных влияния за морями и воздействия на растущие автаркические крупные пространства.

От «Града Божьего» («De civitate dei»), от «действующего закона» («de lege lata») не ведет больше никакой путь ни к пятилетке (пятилетний план Советов), ни к Неру, ни к Сунь Ятсену; доклад Саймона появился слишком поздно как основа «lex ferenda». Сможет ли пан‑Америка, сможет ли пантихоокеанский круг, – который мог бы быть посредником, – преодолеть свое равнодушие к крупнейшей панорганизации или нет? Это вопрос о всемирном союзе!

 

* * *

 

Выполнит ли Лига Наций в своем нынешнем составе, хотя бы в свете способности классифицировать панидеи, – здесь осознанно не рассматриваемые ни в каком ином ракурсе, – требования, которые она должна была бы выполнить в духе естественных наук, а не формально‑гуманитарным путем, для образования этого важного регионального промежуточного звена между «подданством» («гражданством») («Nationalitat») и мировым союзом или же не выполнит? Приблизит ли ее промежуточное образование вроде инициативы Бриана к этой цели государственно‑биологической жизненной необходимости или нет?

Таковы, собственно, два главных вопроса, которые Европе следовало обдумать, по крайней мере, как самые важные между Троицыным днем и 15 июля 1930 г. Уже постоянное запаздывание британского парламента, находящегося под двойным бременем – как внутренних вопросов, так и вопросов строительства империи, – могло бы побудить к частичному ответу. Это не дело, что тот же самый консультативный организм в одном своем качестве служит более крупному, широкому и многоликому пространству на всей поверхности Земли, а в некоем другом (в то время как Америка, Азия, Австралия исключаются) – непосредственно небольшой части пространства: Европе!

От законов пространственного мышления должна страдать то одна, то другая функция; идет ли ныне речь об отношении Афинского народного собрания к городской казне и к казне Делосского союза (когда в Афинах в конечном счете были построены мраморные здания вместо кораблей для Союза); или о римском сенате (верили, что необходимые социальные успехи империи возможны при римской городской склонности убивать ножками стула); или же о британском имперском парламенте (который быстро забыл про улицы собственного отечества из‑за восстания в Индии или о своевременных реформах трудовых отношений, затрагивающих 325 млн человек); или о принятии во внимание возвышенных советов в адрес Женевы, с одной стороны, для всего мира, а с другой – только для Европы и Африки!

Тот, кто мыслит категориями частей Света, не может быть дома соразмерным строительной моде маленького центральноевропейского городка; тот, кто ценит лишь европейские условия труда и культурные факторы, в муссонных странах попадет впросак и окажется несостоятельным. Это констатирует без какого‑либо укора географ, которому не свойственно представлять сверхчеловека в усредненности, и поэтому он хотел бы ради будущего человечества освободить от нее и Лигу Наций для великих планетарных целевых установок, и пусть это делается через региональные подвижки изборожденных панидей и их носителей.

 

Будущее панидей

 

Решающий ответ на вопрос о правомерности существования панидей между современными великими и малыми державами и поистине дееспособной всемирной организацией, которой у нас еще нет, будет попросту зависеть от того, смогут ли панидеи служить мостом или препятствием к решению главной проблемы физической антропогеографии: справедливого распределения становящейся все более тесной Земли сообразно ее производительности для всемерного развития деятельности по освоению пространства и его способности нести нагрузку. Приведет ли такое развитие к подлинному миру во всем мире или же снова ввергнет его в борьбу за существование только уже между более крупными пространствами и с еще более страшными последствиями для человечества?

Как относятся отдельные панидеи к проблеме цвета кожи и к расовой проблеме и к тому, что совершенно по‑иному должны использоваться богатые водными ресурсами тропические земли – единственный крупный естественный резерв питания быстро растущего человечества? Можно ли вообще привести панидеи к общему знаменателю, упорядочить их на одной плоскости, и как они противостоят при этом становящемуся все более тесным пространству, все более жгучей на другой стороне настоятельной воле к жизни, – не говоря о некоторых немногих местах, по сравнению с целым ничтожных, жизненно важных лишь для озадаченных?

Является ли равное уважение ко всему братскому роду человеческому, любовь к ближнему (в чем христианство совпадает дословно с подобным в государственной философии Конфуция, а именно «что между истинно образованными нет никаких расовых различий») до образования панидей в пространстве убедительной истиной или же красиво звучащей ложью? Заключительный аккорд в последнем вопросе о планетарном будущем панидей затрагивает самые глубины индивидуальной и массовой души, куда мы должны проникнуть, если хотим быть честными и исчерпывающе обсудить нашу важную тему.

Конечно, мировая война – в этом отношении лишь простое звено каузальной цепи, ни причина, ни голый симптом, ни даже завершение – с ее и во зле, и в добре повсеместно возрастающим влиянием вызвала также развитие опыта пространственных образований панидей и таким образом уплотнила годы и десятилетия, что, вероятно, без этой поддержки еще десятилетия и столетия не спешили бы. Но ее способ безжалостного раскручивания исторически происходящего уподобляется в этом отношении изображению пшеничного поля или луга с помощью цайтраффера: в самом по себе процессе и биологическом насилии над ним или политической бесцеремонности ничто не изменится от сильного уплотнения вследствие замедленной киносъемки или нерезкого растягивания с помощью ускоренной.

«The rising tide of colour against white supremacy» («Вздымающаяся волна цветных против господства белых») (Стоддард) – ведь ни на одной глубоко вовлеченной в волнение во время мировой войны территории она (волна) не просматривалась и так беспощадно не изображалась, как в выигравшем войну Нью‑Йорке, равно как в труде Мэдисона Гранта «The passing of the great race» («Кончина великой расы»), который, подобно Л. Стоддарду «Race realities of Europe» («Расовые реальности Европы»), считал вправе именно Германии высказать так много неприятного относительно ее «алышнизации». Следовательно, большая доля преувеличений в расовом вопросе была привнесена к нам из Америки со всей непосредственностью, свойственной США.

А на другой стороне – содержательная, добротнейшая работа В. Шаллмейера «Vererbung und Auslese» («Наследственность и отбор»), где на основе опыта, в том числе и моего, высказаны соображения о расовой гигиене (Rassenhygiene) древнейшей из культурных наций (китайской) и об объединении государств в интересах расовой гигиены, остается почти без последствий. Уже такое противоречие могло бы вызвать у нас подозрение, должны ли мы безоговорочно доверять преувеличениям ускоренного цайтраффера в вопросе панидей. Некоторые определенно широкозадуманные американские работы по расовым вопросам были сознательно рассчитаны на успех и исходили из совершенно ясных посылок, связанных с политическим влиянием законодательства США об американских переселенцах. Это благое право их авторов: только не следует думать, что эти работы возникли на пустом месте.

Тот, однако, кто воспринимает Землю как единое целое, отдает себе отчет в том, что при растущей перенаселенности ее поверхности и попытках оценить ее почвы превалирующую роль, согласно Пенку, играет последний, самый крупный резерв обильно увлажненных тропических земель, который следовало бы непосредственно принять во внимание. Кто же может в таком случае вспахать и обработать пригодные для культивации тропические земли, подобно тому как были освоены в течение двух тысячелетий плохие в своей основе земли Германии, пока они не стали приносить урожай, многократно превышающий получаемый в других местах? Ответ таков: тот, кто сумел до сих пор приспособиться к этим почвам или в лучшем случае – слишком устремленная, смешанная раса, которая соединит хорошие качества, воспитанные умеренной зоной, с работоспособностью в тропиках.

С этой точки зрения волей‑неволей следует иными глазами посмотреть в свете будущих панидей на некоторые вопросы заокеанских расовых смешений и переселений и сказать себе: абсолютная исключительность расы обрекает ее на гибель в результате инцухта и на долгое время исключает из широких земных пространств.

 

* * *

 

Таков ход мыслей, которые мне убедительно преподнесли выдающиеся знатоки заморских тропических областей в теории и на практике (например, Шлюбах, Заппер, К. Росс). Если белая раса, Европа и Северная Америка – о горстке белых в Австралии и Океании речь не идет – будут длительное время держаться в стороне от этих идей, то они понесут такие потери пространства в решающих для будущего, производящих продовольствие землях, что в конце концов белая раса захиреет от безработицы в нескольких промышленных резервациях, изолировав себя от самодостаточных экономических организмов, основанных на враждебных Европе панидеях, и будет пользоваться лишь их излишками.

Такие процессы происходят не так быстро, как морочили голову в перегретой и взвинченной послевоенной атмосфере. Италия времен поздней Римской империи также сумела выжить в своем крестьянском состоянии и в течение нескольких столетий кормить самою себя. Однако в конце концов загубила себя, как Ирак, ставший городским поселком вокруг Багдада, как Кампанья, из которой великий город Рим высосал жизнь, не заботясь об обновлении. Другие части империи, разоренные ранее с жизнеспособной панидеей, еще держались вместе и обеспечивали себе пропитание благодаря флоту, перевозившему зерно, и караванам с данью столичной черни там и здесь, пока эти части империи не наводнили форейторы новых панидей или устали кормить дармоедов. И тогда рано или поздно появлялся какой‑нибудь [человек], кто кричал, обращаясь к слишком многим: «Чем гуще трава, тем легче косьба»; и он косил в местах скопления беззащитных и ничего не стоящих людей – Александр, Аларих, Чингисхан, Наполеон, Ленин. Если бы это был способный к созиданию человек, то за ним, вероятно, последовала бы тень, которая связала бы по духу через настоящее с будущим затонувшую панидею, как это сделали гениальный китайский министр монгольского завоевателя или паназийцы Университета имени Сунь Ятсена в Москве.

Перед новыми властями всегда возникала в таком случае задача освоения изнутри захваченных штурмом пространств; и на этом поле мы можем воспользоваться ценным четырехтысячелетним опытом китайской культуры с ее преодолением и ассимиляцией столь многих панидей, а не только опытом застывшей Китайской стены, которая защищала поистине великокитайскую идею путем животворного пояса высокоразвитой, способной обороняться крестьянской зоны.

Всегда существуют способность к живой, гибкой, а не застывшей охране границы, к охраняемой жизни, а не к безопасности на бумаге, с одной стороны, и захват земель по внутреннему праву – с другой, право на землю, исходя из глубочайшей, основанной на обычае, кровной связи, углубления в нее самое, что, как нам кажется, гарантирует прочность пространственных образований при осуществимых панидеях.

В этой связи играет выдающуюся роль их способность присоединять пространства иного рода, приходить к добровольному сотрудничеству, использовать в общих интересах как вид альменды. «Не заграждай рта волу, когда он молотит!» Древняя хозяйственная мудрость Ближнего Востока преподносит здесь замечательный, часто игнорируемый ключ также к успешному формированию панидей в их естественных и расчлененных пространствах.

Одной из более или менее всесторонне обдуманных частных проблем из числа главных в физической географии, как и планируемой во всемирном масштабе внешней политики и мирового хозяйства, выступает проблема совместного использования колоний панобъединений, как это было предложено пан‑Европой в особенности в отношении Африки. Однако и она – видимо, после неожиданной развязки ситуации с остатком разбросанных владений европейских континентальных держав – положена в основу отношений владения внутри других панобразований, на карте пан‑Европы Куденхове‑Калерги обозначенных черным цветом. Здесь находится нравственно и материально в высшей степени трудное и ответственное решение для не обремененной больше империализмом части панобъединений.

Нельзя при этом допустить, чтобы эта часть панобъединений оказалась под влиянием – по‑разному манипулирующих теорией и практикой – идеологии Советского Союза или лицемерия англосаксов! На все вновь и вновь декларируемый и так мало соблюдаемый нравственный уровень этих владеющих огромными пространствами земли ростовщиков (22, 36,3 или, быть может, 30,2 млн кв. км плохо ухоженных, в значительной мере малозаселенных полезных площадей) пан‑Европа никогда не могла бы вознестись, даже если бы она разместилась на 26,5 млн кв. км с пришедшими к согласию 430 млн населения, как полагает Куденхове‑Калерги. Вероятно, должно быть не более 4,5 млн кв. км! Но нужно было бы – при четком деловом контроле столь безобидных набросков, как карта пан‑Европы, – исследовать, где пространства действительно нуждаются в развитии с помощью чужеземных сил, чтобы выполнить свои обязанности по использованию земли, или где гнев, вызванный подавлением права на самоопределение, как, например, в Индонезии, Индокитае, рецидив естественного длительного натиска вопреки ее природе на 11,78 млн кв. км якобы 408 млн населения (в действительности 540!!) ужатой Восточной Азии такое совместное использование обременяет ответственностями, которые станут скорее еще большей обузой в будущем, чем какой‑либо нынешней выгодой, и угрожающие динамические переоценки напрашиваются сами собой. В этом вопросе в отношении пан‑Европы сразу же началась бы географическая критика в стиле той, которой упражнялись на тихоокеанских встречах.

Однако если мы исследуем, учитывая эти точки зрения, что, например, должна вложить Франция – инициатор панъевропейского объединения, самая богатая колониями среди континентальных держав пан‑Европы, в европейское панпредприятие при таком колониальном дебете и кредите, да еще имея приданое, находящееся внутри пантихоокеанского, паназиатского и до поры до времени обозначенного лишь в общих чертах панмалайско‑монгольского и панамериканского бассейнов, то обнаружится даже при беглом рассмотрении, что выравнивание по ценности и бремени вовсе не понятно. Здесь пан‑Европа владела бы лишь находящимися под угрозой внешними постами, для которых в дальнейшем потребовалось бы основательное силовое подкрепление.

 

* * *

 

Иначе обстоит дело с внушительной пространственной массой замкнутой североафриканской колониальной области, имеющей приблизительно 3 739 202 пригодных для обитания кв. км и примерно 13,5 млн человек населения (при средней плотности 3,62 человека на кв. км, которая ни в одной части области не превышает 10 человек на кв. км, с приростом 1,25 млн человек за пятилетие, т. е. 10,24 %). Там расположено в общей сложности 10 колониальных городков, насчитывающих примерно 145 тыс. жителей, среди которых едва 7000 белых (причем результат выглядит еще слишком благоприятным в Дакаре – опорном пункте полетов: на 34 тыс. населения до 3 тыс. белых); для них характерны недостаточная жизнеспособность, отсутствующее обеспечение людей ответственной колониальной властью; давление населения направляется в южную половину континента, на окраину гилей. Такова колониальная картина, и только в результате очень сильного перемещения предприимчивого населения развивающейся страны можно было бы ожидать здесь плодов воспитания; без такого избытка вербуемой силы наступит откат назад. Следовательно, в этом случае действовал бы в роли спасителя более крупный союз с более сильным пополнением, сумевший в других случаях выступить в роли встречного потока для местных, более компетентных панобразований, – если он чувствует себя сильным и смотрит в будущее с достаточным оптимизмом.

Полезно произвести сходные разумные расчеты для государства Конго, Индонезии, а также для 1,5 млн белых в Южной Африке в сравнении с быстро растущим большинством (20 млн!) чернокожих и коричневых (индийцев), дабы понять угнетенное состояние, которое вызывает у «лежащих и имущих» внезапно пробудившееся стремление к самоопределению у всех народов, и их готовность делить ответственность, а не прибыли внутри пансоюзов.

Доктор Оскар Ауст вполне справедливо сослался на чрезвычайно важный факт экономического и политического значения: а именно что свыше 1 млрд человек живут в тесноте на пространстве 11 млн кв. км, т. е. примерно равном Сибири или Австралии с их убывающим населением. Этот факт больше, чем многие тома, объясняет, какие резервы пространства сумели обеспечить себе посредством бесцеремонных захватов Советский Союз на правах наследника царей и Британская империя и как морально невозможно строить надолго панобразования или даже единственное пансооружение человечества на окостеневшем статус‑кво, на плодах человеческой мудрости того преступного вида, которая царила в предместьях Парижа в 1919 г.

Стало быть, решающим для будущего остается то, что построенные на такой основе пан‑Азия или пан‑Европа были бы творением оппортунистической сиюминутной лжи, лишенным какой‑либо внутренней долговременной устойчивости.

Как мне кажется, вопреки этой трудности пантихоокеанское движение в противовес избегающей ответственности на этих полях Лиге Наций, вопреки всем ее советам должно вступить на единственный достойный будущего человечества путь под руководством лучших и мудрейших – путь свободного, равноправного разговора не о второстепенных, а именно об откровенно щекотливых, труднейших, по большей части спорных проблемах. В этом направлении пантихоокеанские встречи отличаются как день и ночь от того, что мне известно по европейским конгрессам. Доказательством этого служит то, каким образом Гриффит Тейлор разъяснял, разумеется, брюзжащим в глубине души англосаксонским колониалистам в Шанхае проблему миграции в Тихом океане, или то, как отважились в Киото японцы, китайцы и русские пойти на обмен мнениями с глазу на глаз по вопросу о Маньчжурской железной дороге. Но перед этим форумом оказалось несостоятельным именно насилие в любой форме, и только взвешенное, доказуемое, нравственное внутреннее право имеет перспективы убедить испытанных представителей региональной совести, какая в Женеве должна быть совестью мира. И все же спросите участников тамошних конгрессов меньшинств, насколько реальность соответствует этой идеальной картине; вероятно, больше всего пока еще в Международном бюро труда.

Однако к идеям панорганизации планеты и постоянной или преходящей будущей возможности региональных панобразований, как всегда, в Лиге Наций относятся либо как к стоящим рядом с ней, либо как к подчиненным ей. В качестве нынешней позиции твердо то, что крупная панидея – панамериканская, хотя и протестует против любого вторжения Лиги Наций в ее собственный регион, но в другие вмешивается как совокупность или же через своих мощнейших представителей, как еще совсем недавно более крупные латино‑тихоокеанские государства Южной Америки также недвусмысленно подчеркивали свое право вмешательства в тихоокеанские вопросы в противовес Японии и Китаю. Далее твердо и то, что представители паназиатской идеи относятся к Лиге Наций с глубочайшим недоверием, что пантихоокеанская идея преследует особые региональные миротворческие цели (совсем недавно это было подтверждено Томасом в Женеве), панафриканская идея в своем становлении ищет опоры прежде всего у противников колониализма, а следовательно, у противников пан‑Европы в ее нынешнем обличье, но не питает полного доверия к пан‑Америке – поскольку претворение в жизнь ее идей означало бы также упрочение господства белых в южной и центральноамериканской областях смешения рас.

Пан‑Австралия, правда, как и Новая Зеландия, – член Лиги Наций, но однажды она уже угрожала выходом из нее при обсуждении спорного вопроса о ее границах и отвергает возникающие время от времени к ней претензии, отстаивая свой панхарактер ссылками на свой государственный суверенитет.

Итак, мы видим, что все без исключения организованные к настоящему моменту или готовые к организации панидеи витают между планетарной организацией и национальными государственными образованиями народного духа (Volksheiten), но внутри этого большого свободного пространства – почти все на разных плоскостях и с глубокими пересечениями. Исключение составляет панамериканская идея, современное положение которой можно было бы обозначить, скажем, в средней плоскости лимба панидей. Иные ищут будущее человечества на столь противоположных путях, что это может привести к трениям между паназиатской, панбританской имперской идеями и пантихоокеанскими компромиссными устремлениями, – а пан‑Европа с колониальными придатками глубоко вторгается в любые зоны трений.

Из такого положения вещей вытекает всемирная гражданская обязанность – наилучшее просвещение, и не только по вопросу о нынешнем местоположении и контурах (статике) панидей, но и о направлении их движения (динамике) между национальной и действенной всемирной организацией. Этому помогают по ту сторону многих абсолютно себялюбивых устремлений все добросовестные распространители геополитического и международно‑политического просвещения, которые, разумеется, часто прилагают большие усилия, отделяя в потоке новостей пшеницу от плевел.

Этому помогают такие простые и ясные ориентиры, как «Библиотека мировой политики», в которой данное сочинение представляет собой один из краеугольных камней, такие журналы, как «Geopolitik», «Zeitschrift fur Politik», «Europaische Gesprache», «Pacifik Affairs» (Гонолулу), «Новый Восток» (Москва), и многие другие – все было бы невозможно перечислить. К тексту присовокуплен краткий обзор источников, содержащий дополнительные данные о сочинениях по этому вопросу или же об особенно точных образцах соответствующего вида литературы.

Данный обзор, как и данный скромный том, дает лишь обозрение проблемы в ее нынешней многообразной форме. Но его предметы – как достойная цель нашего исследования – принадлежат к самым крупным и самым значительным формам, которыми может быть поглощено воображение занимающего огромное пространство человечества, состоящего из государствообразующих, организованных народов. Даже там, где мы ничего не можем изменить в превращении формы панидей, рассматривая их лишь с удивлением и глубоким благоговением как великие явления природы, там становится благородным занятие столь крупной темой в духе формирующихся фантазий и мира идей; на суше и на море оно воспитывает склонного к размышлениям наблюдателя и углубляет его взгляд на мир путем обозрения широкого пространства, которое открывает ему возможность идти по следам панидей и их трансформаций во времени и в пространстве.

 

* * *

 

Книга, поставившая цель увидеть и почувствовать мир в состоянии «вспашки», которая обновляет старое жизненное пространство и готовит будущие всходы, неизбежно вступает в противоречие со всеми непреклонными хранителями прежнего состояния (status quo). Она обязательно должна найти опору, отправную точку к встречному движению у всех, кто занимается приращением пространства на Земле, сохраняет в политических интересах залежное поле в качестве резервного пространства, предпочитает настаивать на своем, пока более мощная сила не принудит их к радикальным переменам (Umsturz), заставив своевременно открыть свои неиспользуемые обширные пространства для неизбежной «вспашки». Всем, кто сам вспахивал свою землю, должна быть дорога сила движения, устремленного вперед, в будущее, и открывающего ему (будущему) лоно Земли; им досадно, что новая жизнь остается отстраненной от страждущей земли, которую отгораживают забором и стеной, оставляют порожней, необработанной, удерживают в застывшем, статическом состоянии. Ибо любая неподвижность равносильна смерти, жизнь же означает неумолимое влечение к обновлению, даже если оно может быть достигнуто лишь посредством «вспашки», «перелома».

Там, где люди живут в уплотненном до предела, слишком тесном жизненном пространстве, вынужденные терпеть перегруженность земли, которая их кормит, – как с начала века в Центральной Европе и Италии, издревле в Китае, Индии, Японии, – там быстро крепнет понимание необходимости беспрестанной «вспашки», включения всех пригодных к севу и жатве земель ради всех тружеников. По‑иному там, где дерзкое насильственное действие и умное предвидение подготовили в минувшие эпохи большие резервы пространств, которые сам владелец, вероятно, никогда не сможет использовать, но и не позволит это сделать другим прилежным, работающим в поте лица. Защитив бумажными договорами утратившее силу за давностью лет грабительское право, эти неумолимые стражи прошлого, давно устаревшего состояния, – «статус‑кво», изжившего себя «lex lata» препятствуют достижению подлинного равенства и мира на Земле. Иными словами, они становятся причиной переворота – вместо «вспашки» и обновления жизни, революции – вместо эволюции, притворясь, что ей (эволюции) якобы служат параграфы Устава Лиги Наций.

Принадлежность к одной или другой группе государств в большинстве случаев откровеннее всего доказывает статистика плотности населения. Сопоставление карты плотности населения планеты с геополитической картой позволяет также выявить такие места на Земле, где некоторые метрополии, как Бельгия, Англия, Голландия, хотя и страдают по причине очень высокой плотности населения со всеми сопутствующими ей явлениями: ослаблением воли к жизни, урбанизацией, неравномерным расселением, особенно заметным на картах народонаселения, но имеют возможность ослабить давление за счет обширных колоний или иных подвластных территорий (доминионов) – по крайней мере, для всех обладающих крупными пространствами людей (Британская империя, Франция, Бельгия, Голландия, Португалия).

Державы с наибольшими пространствами метрополии – Советский Союз и США – в силу своей государственной идеологии уже давно испытывают колебания: к какой из двух групп им следовало бы примкнуть. Россия тем временем сделала выбор, вступив в Лигу Наций, и своим выбором, столь сурово порицавшимся маршалом Фошем, встала рядом с традиционными колониальными державами, чьи жизненные основы она одновременно стремится подорвать с помощью Коминтерна, таких людей, как Бородин, и умных голов в высших школах инсургентов в Москве и Центральной Азии, IV Интернационала.

Убедительные образцы этого обнаружены в Шанхае, Индокитае, в последнее время в Палестине, Черной Африке и Южной Америке, ощущаются они в Индии и на Яве, затем привели к гибели людей в Испании.

Соединенные Штаты вместе с латиноамериканскими властями (которые в Аргентине, Бразилии, Чили, Уругвае и других странах точно так же соприкоснулись с опытом двойственной аграрной политики Советов) ищут для Нового Света собственные, региональные пути к сотрудничеству. С этой целью они время от времени изо всех сил поддерживали приблизительно с 1892 по 1932 г. общий для колониального империализма стиль далеко идущей долларовой политики.

 

* * *

 

Итак, охранителями статус‑кво любой ценой остаются прежде всего Франция и дружественные ей военные альянсы, а также связанная с ней Британская империя, которой все более и более неуютно при столь основательных утратах ее лучших устоявшихся традиций.

Правда, и во Франции все громче звучат голоса, которые позволяют понять, что вся дымовая завеса – результат проводившейся в огромных масштабах французской культурной политики – не может надолго помешать зреющему во всем мире политическому благоразумию. Пуанкаре и Барту перевернулись бы сегодня в гробу – как в свое время при рассмотрении вопроса о приеме России в Женеву [т. е. Лигу Наций] изворачивался Фош, – когда министр иностранных дел Дельбос сказал: «Порядок – это не застой, а движение, и он должен господствовать среди государств, как и среди индивидуумов, но это отнюдь не тот пассивный статический порядок, который основан на страхе и злоупотреблении властью, порядок, царивший на руинах (например, Гейдельбергского замка) или на дорогах, пройденных Атиллой» (тем не менее Франция заключала союзы с велико‑турками, равно как с белыми и красными царями. – К.X .). «Мы не называем порядком оцепенение порабощенных масс, молчание порабощенных меньшинств».

Как охотно соглашаемся мы с ним, ведь дальше было сказано: «Пакты, договоры являются не орудиями угнетения, но, подобно гражданским законам, – формулами умиротворения. Не запрещено их улучшать… Констатируя эту основную истину, мы тем не менее отнюдь не принижаем не стареющие с годами права на жизнь и не домогаемся их ограничения какой‑либо абстрактной юрисдикцией».

Конечно, от идеологических речей к действию, свободному от средств принуждения, – дистанция огромного размера: в сущности предисловие к книге «Welt in Gahrung» («Мир в брожении») не имеет иных задач, кроме как помочь государственным мужам вроде Дельбоса перейти от одного к другому. Более многочисленные и серьезные, чем во Франции, которая выражает свое истинное сердечное мнение через Титулеску и посредством авиационных приготовлений советских генералов в Чехословакии, раздаются голоса в Англии: по весомости и значению, видимо, лордов Лотиана (14 июля 1936 г.) и Лондондерри или сэра Фредерика Мориса, наконец, то, что (вслед за Болдуином как свое личное мнение) изложил в Претории 13 июля 1936 г. южноафриканский министр обороны Пиров: «Весьма влиятельные круги в Англии едины в том, что не может быть никакой постоянной основы для мирного соглашения с Германией, пока немцы не получат соответствующего возмещения за свои колонии, что подразумевает территориальные возмещения – и, конечно, не где‑то на Земле, а в Африке. Я обнаружил сильную поддержку мнению, что сотрудничество Германии в Африке жизненно важно для сохранения цивилизации в этой части Света».

Сегодня это действительно отражает суть дела, если, разумеется, исходить из сугубо практических соображений, которые как раз были следствием последних выводов из японской «вспашки» в 1931–1934 гг. и позже, как и из итальянской, возвещенной фанфарами дуче в 1935–1936 гг., вовсе не являющегося «собирателем пустынь». Но и третью из ущемленных стран, т. е. Германию, министр Пиров, разумеется, не сочтет за «собирателя пустынь». Он, однако, знает, что на длительный срок ни горстка белых в Южной Африке не сможет удержать свое пространство, ни Австралия, ни Новая Зеландия – свои раскрашенные на карте красным цветом незаселенные пространства, если не удастся в той или иной форме добиться общей ответственности всех мужественных наций за поддержание культурного уровня.

Однако ради этого стражам сохранения существующего положения следовало бы переступить или перепрыгнуть зияющую бездну и не цепляться за статус‑кво. Прокладка коридора для Красной Армии к сердцу Центральной Европы – отнюдь не подходящий для этого путь. Скорее всего, такие шаги подтолкнут к центральноевропейскому оборонительному блоку, к чему не стремятся ни Италия, ни Великая Германия, ни Венгрия и чего, как утверждают, хочет избежать каждый благоразумный британец. Однако невозможно подготовить поле к возделыванию, если по нему вдоль и поперек проходят борозды. Линия Киев – Буковина – Прага обусловливает оборонительный рубеж Рим – Будапешт – Варшава – Кенигсберг, который рассекает Чехословакию в узком месте. Такой представляется самая новая «вспашка» в Центральной Европе – с точки зрения пахаря‑практика, действующего на международно‑политическом силовом поле. 1938 год принес доказательства этому.

 

* * *

 

Итак, мы можем отметить, разумеется, как хорошее предзнаменование готовности мира к «вспашке», к приему семян для новой весны народов тот факт, что никто, даже Франция, не желает выступать в роли поборника сохранения любой ценой существующего, основанного на насилии положения. Это отверг уже предшественник Дельбоса Лаваль, лишь Барту еще раз провозгласил запрограммированную, формально‑правовую неуступчивость, саботируя равенство в вооружениях, которое было бы намного выгоднее Европе, чем нынешнее положение.

Присягнувшие пакту великие державы предоставляют поэтому своим менее влиятельным попутчикам возможность говорить о том, что есть, тогда как их собственные представители произносят благозвучные мечтательно‑вожделенные речи о том, что должно быть.

Однако упрямый факт в том, что жесткая привязка к изжившим себя пактам четырех и девяти держав, к которым, к счастью, Германия не имела отношения, в сущности привела к обману Китая, доверчиво полагавшегося на помощь Лиги Наций, а затем – к маньчжурской катастрофе, ударившей по его «престижу». И США по привычке в таких случаях покидают тех, кто верил их заявлениям, были ли таковыми на Западе заявления Вильсона, а на Дальнем Востоке – Хея, Нокса и Стимсона.

Упрямый факт в том, что при паре дюжин ошибочных решений Лиги Наций роковая навязчивость в отношении существующего состояния почти всегда приводила к «вспашке», или переворотам, или нарушениям права, как в Мемеле, не говоря уже о «слуге двух господ» – Палестине.

Упрямый факт в том, что все услуги на бумаге по защите Эфиопии с помощью санкций окончились плачевным провалом; ведь нападавший располагал достоверными сведениями, что британский флот не был готов к сражению, которое могло бы с большим размахом осуществить «перепашку» по меньшей мере Средиземного моря. Так подтвердилось, что сохранение прежнего положения и поддержание мира любой ценой, также на длительный срок невозможных состояний, привело именно к тому, чего желали избежать, – к «вспашке»!

Что особенно осложняет положение старых колониальных держав и их особых оборонительных альянсов (за исключением идущей с ними в ногу, но собственным путем Советской державы) в осуществлении ими роли «присягнувших на положение вечного стража», так это живое воспоминание об их разностороннем прошлом, когда они сами в стремлении к расширению пространства не страшились собственной «вспашки» и пользовались совершенной другими.

Достаточно того, что руководители Британской империи недавно вспомнили о незабвенной практике Каннинга и лорда Пальмерстона, об игре с самоопределением малых народов, на которых соответственно пытались распространить самоопределение, предоставлявшееся становящимся более крупными, как арабы, и совсем крупным, как китайцы, немцы и индийцы, – пока влиятельная, известная всему миру газета в отчаянии не воскликнула: все послевоенные бедствия происходят от злополучной фразы, которой не позволили достаточно быстро и незаметно исчезнуть за кулисами.

Франция всегда, если «священные» договоры наносили ущерб ее чувству собственного достоинства или ее интересам, действовала против них всеми средствами культурной, силовой и экономической политики, как в 1814–1859 гг. против Парижского мира или в 1871–1919 гг. против несомненно не вредившего ее жизни Франкфуртского мира, усиливая свои происки против всех каким‑либо образом связанных с ней договорами о партнерстве союзных держав. Если ей ничего не удавалось в этом отношении, то знаменитая книга Андре Шерадама «L’Europe et la question d’Autriche» («Европа и австрийский вопрос») (Париж, 1901!) тут же предложила рецепт разрушения Габсбургской монархии при как можно большем расчленении населявших ее немцев (существуют и другие подобные многочисленные попытки), в таком случае этот прецедент был бы достаточным, чтобы оправдать все, что предпринималось до сих пор «Третьим рейхом» для восстановления сближения примерно 30 млн немцев за его пределами и могло бы быть предпринято еще более далекоидущее. Не было также недостатка в предупреждениях, слетавших с уст британцев (Сетон‑Уотсон, Остин Чемберлен) в адрес Праги, столь дружественной Парижу.

Бодрствуют нечистая совесть держав, упорствующих любой ценой, их собственное подспудное чувство, что они стоят на пути, который как раз может привести к тому, чего они трусливо хотели бы избежать: пересмотра несправедливого распределения земного пространства в пользу всемерного развития и имеющихся для этого жизнеспособных сил, но нет также недостатка в голосах, которые пробудили бы это, когда возникла угроза заснуть вечным сном.

Письмена на стене, начертанные предостерегающим перстом, – это для Франции и ее колоний, с одной стороны, упадок жизненной воли вообще и малодушие рантье, а с другой – Народный фронт, забастовки в жизненно важных отраслях производства, ослабление служебной дисциплины; однако для метрополии Британской мировой империи это более чем внезапное, как, впрочем, и на Севере Германии, падение рождаемости, поддерживаемая ею повсюду на Земле болезнь урбанизации. В отличие от германской, где на слишком тесном пространстве сгрудилось многочисленное население, она является добровольным заболеванием, точно обозначенным Картхиллом в формуле «lost dominion», а именно ослабевший дух господства, размягчение национальной воли. Ибо урбанизация обнаруживается и в девственных областях, как Австралия и Новая Зеландия, где она при наличии обширных, пустующих, слабозаселенных пространств поднимает рост населения более чем на 50 %, или же в молодых образованиях, как Соединенные Штаты, где почти половина населения Калифорнии сосредоточена в двух городах.

Попытка, невзирая ни на что, закрасить на карте обширные пространства Земли в соответствующие цвета, а на деле оставить их пустующими, в чем преуспевают Франция, Англия и их ближайшие сателлиты, а теперь примкнувший к ним Советский Союз (самый большой обладатель земельных пространств в качестве наследника царской империи), должна побудить живущих в тесноте, обреченных на голод и упадок при наличии достаточных земельных пространств к взрывам, прорывам и «вспашкам» вслед за Японией и Италией: обе с привлекательным успехом для потомков. По этой же причине в 1938 г. произошло слияние Великой Германии с природной силой.

При вопиющей несправедливости вследствие устаревших грабительских прав собственности (потому что ведь по‑иному не возникали, за немногими исключениями, притязания старых колониальных держав на заморские владения) возрождается как раз естественное право на существование в пространстве, обеспечивающем приложение рук каждого родившегося на Земле человека; прежде всего он старается путем уговоров и убеждения, изображения несправедливости добиться лучшего права на свое существование и жизнь, в противном случае он укоротит ее, прежде чем почувствует в мировой истории благоприятные повороты, чтобы на невозделанной земле проложить новые борозды.

 

* * *

 

Таково нынешнее состояние стомиллионного немецкого народа, от которого начиная с первых десятилетий XX в. отрешились японцы и итальянцы.

Не каждому народу свойственно, как в Советском Союзе, избавиться от грядущего перенаселения с помощью ВЧК, а затем ГПУ (которым мы благодарны за приводимые цифры), в результате умерщвления 6 млн человек, смерти от голода за два года (1922 и 1931 гг.) 4 млн, изгнания приблизительно 22 млн из их домов и подворий, и все же численность населения снова поднимается до 160–170 млн; или же иноземным народам, как в Китае, где численность населения посредством «выбраковки» в коммунистическом семейном доме сократилась в отдельных провинциях (Гуанси) до 6–10 млн.

Небольшие пространства с высокой культурой, как Япония, Италия или Германия, исключают подобное лечение кровопусканием; они питают к тому же слишком большое уважение к культурным достижениям отдельной человеческой жизни, чтобы обращаться с людской массой образом, который, собственно, должен был еще больше отдалять демократии европейского Запада и по ту сторону Атлантического океана от совместных действий с носителями таких принципов политики народонаселения, как часто критикуемые их прессой за произвол диктатуры или вождистские государства. Следует, например, вспомнить о великих монголах и Людовике XIV, чтобы увидеть, как планомерно в качестве средства облегчения политики народонаселения использовались массовые убийства и опустошение земель в огромных масштабах.

Когда совсем недавно одна уважаемая британская газета сослалась на крупные территориальные потери России на Западе и превозносила ее добропорядочность за сдержанность в вопросах территориальных захватов, то следовало бы сказать, что как раз пространственные расширения царской империи на Запад происходили на основе грабительских договоров (часто вопреки желанию соответствующих народов) и это раскрывает не вызывающим возражений образом маршал Пилсудский в первом томе своих трехтомных мемуаров; но на Дальнем и Среднем Востоке русские вознаградили себя захватническим образом, что де‑факто на их счет должны быть отнесены более 3 млн кв. км; так велик был грабеж Россией земель с 1911 г., несмотря на потерю Маньчжурии, даже если Танну‑Тува, Внешняя Монголия и Китайский Туркестан продвинулись на уровень мнимого государственного существования, которое, однако, ничуть не лучше марионеточного положения Маньчжоу‑го, так раздражавшего Лигу Наций и ее верного слугу Литвинова.

Если сегодня нас убеждают в том, что остров Сахалин и побережье около Владивостока – это древняя священная русская земля, то она не более священна, чем все то, что с 1850 г. приобрели Англия и Франция или король Леопольд; сравните с тысячелетней принадлежностью левобережных рейнских альпийских областей к германской земле, с судьбоносной общностью на Дунае и в Альпах, с неделимостью Шлезвиг‑Гольштейна, и для знатоков такая основа для удержания областей, отторгнутых дерзким грабежом от японского кольца островов в 1875 г. и маньчжурского побережья в 1849–1851 гг., есть не что иное, как злая шутка, рассчитанная на историческую и географическую неосведомленность ничего не подозревающих делегатов Лиги Наций.

Существует огромное различие между «вспашкой», цель которой – снова восстановить прежние права, и вторжением в чужую по сути страну, которое использует свое военное превосходство и из вчерашнего грабительского преступления творит параграфы права завтрашнего, что послезавтра Лига Наций должна будет защищать вопреки справедливому порицанию и негодованию ограбленных. Не грабеж и меч создают прочное право на пространство, а работа, воспитание (культура) и плуг.

 

* * *

 

Исходя из широкого и основательного геополитического знания большинства спорных вопросов, касающихся предназначенных для «вспашек» пространств Земли или связанных с этим опасений, осмелимся утверждать, что попытка злоупотребить единичным ударом в силовой игре (подобным тому, что имел место в 1918 г.) в расчете на прочное урегулирование, а следовательно, из действия, продиктованного пристрастием, ненавистью, гневом и поразительным невежеством, выводить прочное право, неизбежно должна вести к взрыву, как до сих пор шаг за шагом приводила она к справедливым расчисткам межей, когда внутреннее жизненное право брало верх над буквоедским. Судетское немецкое землячество было в 1938 г. последним примером в этой цепи.

Можно ли допустить, что народ государства, насчитывающего около 75 млн, смирится с тем, что на его глазах постоянно чинят надругательства над 3,5 млн людей, родственных ему по крови? Такое ежедневно происходило там, в Судетах, в отношении немцев с помощью искусства управления, от которого шаг за шагом сконфуженно избавляют в Женеве друзов, курдов, ассирийцев, потому что в 1919 г. в интересы одной крупной державы‑рантье входило создание привратника для системы малого альянса посредством угнетения трех других наций.

Такие попытки равновесия дают импульс к раскачиваниям маятника в противоположном направлении, точно так же как искусственное образование в виде двух плохо управляемых Лигой Наций республик в устьях Вислы и Мемеля, которые не хотели вести искусственно навязанное им существование. Верит ли народ со столь здравым смыслом, каким некогда обладала старая Англия, что можно безнаказанно называть (как это делают ее люди между собой) политическое сооружение «поясом дьявола» («Промежуточной Европой») и в возвышенно‑ходульной фразеологии Лиги Наций требовать для того же самого сооружения священной неприкосновенности? Эта контригра лицемерия, лжи и понимание того, что есть, побудили наш узкий круг посвятить первый раздел этой книги 53 о «вспашке» главным действующим лицам и сорвать с них маски, потому что они такими вводящими в заблуждение образованиями подрывают собственные полевые укрепления и открывают не поддающимися учету подрывными действиями проходы и лазы – несмотря на ясное представление, что вся их европейская крепость не выдержит второго конфликта образца 1914 г., включая их собственные главные долговременные оборонительные сооружения.

Но так как мы сами должны охранять и защищать грубо исковерканное сокровенное дело европейской культуры, власти и экономики, нам не могут быть безразличны самоубийственная деятельность или, более того, бездеятельность западных держав, столь тесно связанных с нашей историей, и живущего в столь несчастных условиях крупного восточного народа. Напротив, любому глобальному рассмотрению должно было предшествовать исследование их положения, чтобы обновить представление о том, как их искусные, изощренные властные и экономические структуры могут оказать сопротивление потрясениям, которые исходят от находящихся в брожении мест Земли, идущих от одной новой «вспашки» к другой.

Беда Лиге Наций, пожелавшей надолго стать стражем и «собирателем скорее для тления, чем для свободы». Уже то, что она как новая форма развития человечества была на протяжении определенного периода времени связана с силовыми отношениями, стало для нее тяжелым бременем; более того, она полностью попала под влияние держав – носителей косности, которые к тому же не стеснялись привести в действие свои реальные и ее собственные средства власти, чтобы сохранить вчерашнее положение. Кто следил в то время за общественным мнением Южной и Северной Америки, Восточной Азии, Индии, а также за потоком издевок «Правды» и «Известий», хотя и являющихся печатными органами одного из сильнейших членов Лиги Наций, по поводу бессилия Женевы, тот был в состоянии констатировать страшную потерю лица Лиги Наций, причиненную ей упорствующими державами. Однако волны восстаний, вначале прокатившиеся по Южной Америке, затем по странам Народного фронта – Испании и Франции, создали также опасную ситуацию в Аравии, Палестине, Греции, заставили вздрогнуть Индию, где Джавахарлал Неру как лидер молодежи взлелеян ими. Эти волны не разбились о силы косности. Напротив, они показали, каким семенам позволило созреть упрямое сдерживание ими преобразования (эволюции), обновления, своевременной «вспашки», а именно: Коминтерну и IV Интернационалу!

Когда из немецкой земли (во время самого дурного, жестокого обращения с ней со стороны сил косности) во многих сочинениях, а также в одном из них, посвященном «новому подъему Юго‑Восточной Азии к самоопределению», были сделаны предостережения, подкрепленные еще и голосами византийца Прокопия, англосаксов Джильберта Рейда и Мессингхэма, когда (в связи с Рапалльским договором) раздался клич: «Flechtere si nequeo superos Acheronta movebo» – и, несмотря ни на что, словно почти ничего не произошло для облегчения сокрушающего тело и душу гнета, – тогда не только в Германии началось движение, осознанно и добровольно устремившееся к «вспашке».

Так как она распространила ее на Центральную Европу, как Япония – на Дальний Восток и Новый Рим – на Средиземное море, это движение, подобно встречному огню во время степного пожара, сделало собственное изнуренное жизненное пространство невосприимчивым к огню с чужбины. В то время как на казавшихся безопасными пространствах, таких как Испания, он действовал разрушительно, Германия сумела растоптать ливень искр и рядом с плугом, который проложил борозды, снова обнажить меч, чтобы защитить пахаря.

 

* * *

 

В таком свете должен немец видеть проблему своего подхода к новой «вспашке», к выжиманию максимума возможного из своей искалеченной и урезанной земли, исходя из чувства, что он должен соединить кровь и почву в такое нерасторжимое единство, что любому должна стать ясной невозможность новых грабительских захватов на этой земле, как нечто такое, что обойдется любому захватчику дороже, чем мог бы принести ценного каждый успех. Это – создание сил косности, которые из германской земли, из конгломерата государств первой Священной Римской империи германской нации, из чисто государственно‑политически связанной, мелкомасштабной Второй германской империи 59 заставили ныне выковать и закалить такой народно‑политический стальной блок, от которого нельзя больше ничего отторгнуть без того, чтобы весь блок не обрушился на голову покушающегося. Быть может, столь нежелательное превращение государства, некогда принимавшегося за географическое понятие, покажется злонамеренному соседу переворотом. Но он сам подтолкнул к такому блоку.

Переворот в отношении беззащитного в прошлом состояния Центральной Европы неминуем; столь же неминуем, как предрасположенность Индии к перемене состояний, которые существовали еще перед Первой мировой войной; столь же неминуем, как осознание того, что неблагоразумно управлять даже китайским кули с помощью палки или оскорблять японскую расовую гордость и делать многое другое, что некогда спокойно творили старые колониальные державы, пока мир по их собственной вине не оказался во многих местах в состоянии «вспашки».

Однако в таких случаях вина повсюду лежит на том, кто добивается невозможного – «сидеть на штыках» – единственное, чего (как учил Францию один из ее самых великих государственных мужей, Талейран) с ними нельзя делать, – а потому и не следует делать. Иначе «вспашка» штыками, используемыми вовсе не «для сидения», лишь намечает борозды по пару, которые, охраняемые только оружием и видимостью прежнего, устаревшего права, вызывают у устремленного в будущее попечителя земли, пахаря, искушение как неиспользуемое поле. Маршал Фош был, конечно, другом статус‑кво – но эта мысль заставляет его переворачиваться в гробу. Ныне вопреки издевке, с которой ушедший из жизни лидер союзных войск переливал эту мысль, выступает Советский Союз – правозащитник в Лиге Наций; и против всех санкций немецкая стража вновь стоит на Рейне и Дунае, а Италия – на артериях Британской империи со стремлением к колонизации, которое никто более не остановит. «Вспашки» без вооруженного столкновения произошли в центре Европы вопреки сдерживающей руке, их защита на бумаге, обещанная Версалем, Женевой и выдвигавшаяся где‑либо еще против нарождающейся жизни, пошла ко дну.

Следовательно, там, где в центре наполненной жизнью мировой истории части Света на наших глазах совершилась «вспашка» стомиллионного народа на жалком пространстве оставленной ему земли, которая, вероятно, только со временем достигнет по своему значению восточноазиатской и индийской «вспашки», – там она развернулась, преодолевая множественные препятствия, вопреки мощи хранителей косности; в образцовом порядке, взвешивая, что должно быть перепахано, какие при этом опасность, горе, нужда неминуемы. И сегодня пахарь вновь поднимает зябь, держа в руке им же самим выкованное оружие. Это, конечно, мешает ему трудиться, ведь он не может работать обеими руками, со всей присущей ему энергией, а должен быть начеку по отношению ко всем силам, которые препятствуют этому.

Однако из этого принуждения произрастает его право и долг тщательно наблюдать за всеми местами в мире, где обычно еще совершается «вспашка» к худу или добру, уметь на заброшенном поле вырастить пшеницу или отобрать добрые семена для посева. Такое право и такой долг стали стимулом к написанию этой книги, которая начинается темой столкновения с силами косности, упорствующими любой ценой, их неизменной вины в отношении любого обновления и любого роста, любого народного посева и выращивания народной поросли.

 

Континентальная политика

 

Самым крупным и самым важным поворотом в современной мировой политике, несомненно, является формирование мощного континентального блока, охватывающего Европу, Северную и Восточную Азию.

Однако все такие значительные образования и структуры не возникают готовыми из головы какого‑нибудь великого государственного мужа, подобно знаменитой греческой богине войны в ее величаво‑одухотворенном образе. Сведущий человек знает, что создание подобных образований – процесс длительный. С удовольствием признаюсь молодым коллегам‑географам, что я, пожалуй, больше чем кто‑либо из старших представителей географической науки обязан привести свидетельства по поводу становления новой, евро‑азиатской континентальной политики. Ибо на первых порах это были приятные случайности, а позже – целеустремленный поиск политических связей, заставлявший меня иногда присматриваться к тому, как оформлялись они в кузнице судеб, и то тут, то там принимать скромное полезное участие.

Прежде всего я хочу сделать достоянием каждого принцип геополитики, доносящийся к нам из седых времен становления Римского государства: «Fas est ab hoste doceri».

При возникновении важных политических образований противник часто уже на ранних этапах инстинктивно чувствует грозящую ему опасность, проявляя тонкое чутье на расстоянии, которое выдающийся японский социолог Уэхара приписывает всему своему народу. Подобное национальное своеобразие весьма ценно. Всякий изумится, узнав, что первыми, кто увидел забрезжившую угрозу такого континентального блока для англосаксонского мирового господства, были авторитетные англичане и американцы, в то время как мы сами, даже во Второй империи, еще долго не имели представления о том, какие возможности могли бы возникнуть на основе связей Центральной Европы с ведущей державой Восточной Азии [т. е. Японией] через необъятную Евразию. Один из преуспевающих и могущественных империалистических политиков, лорд Пальмерстон, в момент кризиса кабинета, приведшего к его отставке, первым возразил премьер‑министру [Джону Расселу]: «Как ни неприятны были бы теперь отношения с Францией, мы должны их поддерживать, ибо на заднем плане угрожает Россия, которая может связать Европу и Восточную Азию, а одни мы не можем этому противостоять».

Эти слова были сказаны в 1851 г., когда викторианская Англия переживала блестящий расцвет, когда Соединенные Штаты, преодолев основательный внутренний кризис, впервые вычеканили жесткую формулу – «политика анаконды», и мы должны ее хорошо усвоить, ибо это весьма неприглядная картина: гигантская, способная удушить змея до тех пор обвивает другое живое существо, пока не переломает ему все кости, не давая своей жертве свободно дышать. Если представить себе оказавшееся перед такой угрозой пространственное тело Старого Света, то становится ясно, каким же большим и мощным оно должно быть, чтобы «политика анаконды» дала осечку. Из эпохи расцвета викторианской мировой империи снова доносится предостерегающий голос другого империалиста, Гомера Ли, – автора знаменитой книги о мировых делах англосаксов. В этой книге относительно мнимого расцвета Британской мировой империи можно прочитать, что тот день, когда Германия, Россия и Япония объединятся, будет днем, определяющим судьбу англоязычной мировой державы, гибелью богов.

 

* * *

 

Через всю эпоху процветания Британской империи проходит этот жуткий страх перед единственной в своем роде связью, вызывающей ощущение, что силы блокады и изоляции – эти поразительно управляемые искусства, каковыми мастерски владела еще средневековая Венеция, могли быть обречены на провал в противостоянии с крупным образованием.

Самое сильное предупреждение в наше время исходит от сэра Хэлфорда Макиндера, который в 1904 г. написал сочинение относительно «географической оси истории». В его представлении, это огромная степная империя, центральная часть Старого Света, все равно, кем бы она ни управлялась: персами, монголами, великотюрками, белыми или красными царями. В 1919 г. он предостерег в очередной раз, предложив посредством переселения из Восточной Пруссии на левый берег Вислы навсегда разделить немцев и русских. А за несколько дней до молниеносного наступления в Польше в «New Statesman» было выдвинуто обвинение против узкого круга геополитиков, будто мы из его кузницы извлекли самые эффективные инструменты, которые служат расшатыванию Британской империи и [британского] империализма.

Мы можем быть довольны тем, что умеем использовать такие инструменты в целях нашей обороны, особенно когда противная сторона строит нам козни. Сказанное можно дополнить беседой со старым Чемберленом, предвидевшим опасность того, что в конечном счете Англия принудит Германию, Россию и Японию к совместному сопротивлению за необходимые им жизненные условия, и поэтому высказался за англо‑германо‑японское сотрудничество. Еще в 1919 г., когда мы были разоружены, а потому казались неопасными, подобный страх перед германо‑русским сотрудничеством инициировал предложение посредством крупномасштабного переселения из Восточной Пруссии на запад от Вислы сделать так, чтобы Германия и Россия больше не имели общих границ. Большое разочарование у Макиндера и его школы вызвал Рапалльский договор.

Так, через всю историю Британской империи проходит уже с самого начала узнаваемо, а позже все яснее – чем больше ее лидеры утрачивали былой кругозор и умение смотреть фактам в лицо – становящийся все более острым страх перед тем, что могла означать для нее такая континентальная политика Старого Света. Но «страх и ненависть – плохие советчики»!

Подобные симптомы мы наблюдаем и в Соединенных Штатах. Один из наиболее значительных и дальновидных экономистов и политиков, Брукс Адамс, еще перед приобретением Германией Цзяочжоу указал на то, сколь опасной для растущего англизированного мира должна стать грандиозная трансконтинентальная политика железнодорожного строительства с конечными пунктами в Порт‑Артуре и Циндао, посредством которой будет создано обширное германо‑русско‑восточноазиатское единство – то, против чего были бы бессильны любые, даже объединенные британские и американские блокирующие акции.

Таким образом, мы могли бы поучиться у противника тому, о чем с радостью узнали при повторной «блокаде»: очень сильный континентальный блок способен парализовать «политику анаконды» в военно‑политическом, военно‑морском и экономическом отношениях.

А как смотрят ныне на дело те, кто оказался в выигрыше, чьи столь далекоидущие планы стали известными уже в момент приобретения Цзяочжоу? К стыду нашему, следует признать, что в Японии и России было намного больше, чем в Центральной Европе, умов, которые уже на рубеже веков представляли себе эту картину, эту возможность и внесли свою лепту.

Как мы знаем из истории первого образования англо‑японского союза – который Англии был гораздо выгоднее, чем Японии, – восточное островное государство испытывало чувство, будто оно вступило в сделку со львом [т. е. в безрассудную сделку]. Обеспокоенная такой ситуацией, Япония позаботилась при содействии Германии установить противовес двойной мощи британского флота. Два года шли переговоры с неизменной попыткой вовлечь и Германию в союз, ибо Япония понимала, что в одиночку она не сможет возобладать над тогдашним британским морским могуществом, а это создаст одностороннюю напряженность.

«Если германский и японский флоты будут действовать совместно с русскими сухопутными силами, морская договоренность с Англией станет не сделкой со львом, а договором inter pares». Такую точку зрения высказывали дальновидные японцы, с которыми я обсуждал эту тему, но она была доказана гораздо раньше. Озабоченный комбинацией Япония – Россия – Германия, японский князь Ито отправился в путь через Петербург, но – чтобы помешать его континентальным планам – с ним сыграли неприятную шутку, изменив в его отсутствие шифровальный ключ (код), и он не мог получать новости с родины.

Во Фридрихсру хотели подложить во время этого визита контрмину под англо‑японский союз. Уже оттуда в 1901/02 г. картина возможностей была ясна, и она основательно изучалась в Японии. В 1909 и 1910 гг. об этом говорили уже довольно открыто.

Нашим отличным посредником в установлении контактов с высокопоставленными японскими кругами – с князем Ито, с наиболее разумным членом свиты графом Гото, с тогдашним премьер‑министром Кацурой, с наиболее влиятельными и авторитетными лицами в кругах генро – был личный врач японского двора Эрвин фон Бельц из Вюртемберга, превосходный знаток Дальнего Востока, пользовавшийся особым доверием. Но когда он захотел выступить на конгрессе немецких врачей с докладом о психических и физических особенностях японцев, председатель конгресса заявил, что подобная тема не представляет интереса!

По‑иному обошлась бы Англия с человеком, принадлежавшим к личным советникам микадо. Однако для нас беседы на такие темы обычно заканчивались ссылкой на то, что германский императорский дом испытывает, к сожалению, непреодолимую неприязнь к сотрудничеству с Дальним Востоком. Это всегда означало: европейцы, храните свои священные блага. Ведь свободе и равенству прав европейцев желтая раса угрожала меньше, чем представители находившейся рядом с нами белой расы.

Важнейшим промежуточным звеном в этой большой политике была Россия. Здесь был главный носитель замыслов, имевший немецкие корни, Витте – создатель Транссибирской железной дороги, один из выдающихся русских министров финансов. Во время [Первой мировой] войны он ратовал за сепаратный мир с Германией и затем в 1915 г. умер или был умерщвлен при загадочных обстоятельствах.

В России всегда существовало направление, понимавшее пользу и возможности германо‑русско‑японского сотрудничества. И когда после войны один из наших наиболее значительных и страстных политических умов, Брокдорф‑Ранцау, захотел вновь ухватиться за нить и я был причастен к этому, то с русской стороны такую линию распознали две личности, с которыми и пытались готовить для нее почву.

 

* * *

 

Итак, надо было переломить в себе многое, желая сблизить политические интересы японцев и русских в поисках благоразумного пограничного урегулирования и через него обеспечить свободный тыл на других направлениях политической деятельности. Тот, кто участвовал в этой игре, должен был смириться с обстановкой: ночами напролет находиться в помещениях, усеянных окурками сигарет и залитых чаем, вести изощренные дискуссии в духе древних каверз, которыми изобиловала каждая такая беседа. Казалось, еще два‑три часа дискуссии – и суть дела будет ясна, но диалектика снова брала верх, и снова три часа подряд противник, прибегая к тому же способу обсуждения, утомлял и усыплял.

Во времена Второй империи мы слишком лояльно противостояли британской колониальной политике, исходя из жестких и здравых геополитических возможностей союза с отдаленным зарубежьем и полагая, что они приведут к благополучному концу. Они обусловливали необходимость двойного нажима. Вторая империя отказалась от этого. Здесь таилась огромная опасность.

Сегодня мы знаем: можно построить очень смелые конструкции из стали, если их фундамент устойчив и надежен, если важнейшие несущие опоры тоже из настоящей прочной стали, эластичной и упругой, но все же пружинящей на концах, а сама структура конструкции настолько устойчива, что ни один камень, ни один шарнир не тронется с места. Такая конструкция, естественно, обладает в условиях мировой бури совсем иной прочностью – если к тому же под нее будет подведен солидный фундамент, подобный новым мостам, сооружаемым нашим дорожным ведомством, представляя собой надежный блок, охватывающий пространство от Балтийского и Черного морей до Тихого океана.

Мы весьма трезво расцениваем шансы Германии в такой континентальной политике. Один из шансов был упущен во время контактов Ито с Бисмарком. Схожую попытку предпринял в отношении Тирпица начальник Генерального штаба Цусимского флота адмирал Като. В том же направлении шли и мои скромные попытки. Предпосылкой для всех нас, занятых этим важным делом на благо всего Старого Света, было германо‑японское взаимопонимание.

Японский государственный деятель Гото говорил мне: «Вспомните о русской тройке. В ней над санями вы видите большую дуговую упряжь с бубенцами, а в центре идет крепкий, норовистый и вспыльчивый конь, выкладывающийся больше всех, но справа и слева бегут две лошади, которые сдерживают коня посредине, и такая тройка в состоянии ехать».

Заглянув в атлас Старого Света, мы отмечаем, что такую тройку образуют три окраинных моря. Одно из них, политически очень близкое к нам именно сейчас, – Балтийское море, его морское пространство; второе, гораздо более выгодное его сопредельным владельцам, чем нам Балтийское море, – Японское море; и третье, которым завладела Италия, – замкнутая с юга Адриатика с ее влиянием на восточное Средиземноморье. Все эти окраинные моря расположены перед важнейшими для России выходами в открытое море. Что же касается ее выхода на Крайнем Севере, то его использование зависит от капризов теплого атлантического течения Гольфстрим.

Обладающие надежным инстинктом японцы последовательно удерживали в тактике охвата моря регион пункта, пригодного для выхода русских, – Владивосток, оказывая едва заметное дружественное воздействие вокруг, т. е. поступали совсем иначе, чем германцы в Балтийском море – их расовой колыбели, их родовом пространстве.

Еще в 1935 г. мы предприняли в Швеции нечеловеческие усилия, пытаясь переубедить самоуверенные, убежденные в своей правоте социал‑демократические правительства в Стокгольме и Осло, что их жизнь под эгидой Лиги Наций не столь уж безопасна, как это кажется, и что им самим следует кое‑что сделать для защиты своего обширного пространства и в этом они встретят полное понимание с нашей стороны. Однако наши усилия были напрасны. Предложенные пакты о ненападении не были приняты, и в таком смысле пространство Балтийского моря виделось немцам куда менее благоприятным, чем Японское море – японцам.

Виновата в этом отчасти преимущественно социал‑демократическая идеология северных правительств, которой недостает инстинкта безопасности в отношении жестких геополитических фактов. Разумеется, лишь немногие в Швеции полностью понимали грядущие угрозы и возможности. И когда немецкие политики осознали, что не найдут в этом направлении у авторитетных шведских и норвежских правительственных кругов взаимности, дабы смягчить или задержать ряд неприятных явлений, они по необходимости избрали курс большой континентальной политики, невзирая на то что были пущены по ветру все предпринимавшиеся дружественные попытки: ведь ради одиночного аутсайдера мы не могли угрожать «тройке», способной вытащить Старый Свет из «петли анаконды».

 

* * *

 

Впрочем, поиски японско‑русского согласия как предпосылки такой грандиозной континентальной политики тоже не новы. Они начались, собственно говоря, уже в 1901–1902 гг. После Русско‑японской войны, когда я в 1909 и 1910 гг. был в Японии, попытки вновь оживились в контактах с Ито как носителем таких идей. В то время Соединенные Штаты сделали необычное заявление: чтобы устранить главные трудности в отношениях между Китаем, Японией и Россией, они предложили выкупить все железные дороги Маньчжурии и передать их во владение американскому капиталу, сближая таким способом русских и японцев. В колеблющемся общественном мнении Японии это понимают так: железной рукой в бархатных перчатках легче надеть узду на жеребца.

Особые стремления затем проявила Италия. Для этой роли здесь пригодился Ричарди, вдохновивший Муссолини идеей создания Института Среднего и Дальнего Востока, посредством которого хотели осторожно взять на политический поводок самые ценные культурные круги Китая и Японии. На это не тратили большие финансовые средства, но зато Институту был передан один из роскошных дворцов эпохи Ренессанса. Риму свойственно особо впечатляющее умение убеждать. Институтом Среднего и Дальнего Востока управляют сенатор Джентиле, эрцгерцог Туччи и герцог Аварнский, сын бывшего посла при Венском императорском дворе.

Обладающие трезвым умом, эти руководители проделали отличную работу, воздействующую на общественную психологию; не особенно углубляясь в сферу филологии, они занимались активной, в высшей степени важной и близкой народу культурной политикой, умело используя при этом длинный поводок.

Из подготовительных попыток следует отметить большую роль графа Мусакодзи и хорошо известного барона Осима. Мы знаем, что на протяжении всей войны с Китаем Япония сражалась лишь одной левой рукой, а правая постоянно находилась наготове в виде сильной резервной армии [Квантунской армии] в Маньчжурии. В результате этого были связаны силы, чья длительная скованность была нам не по душе.

Урегулирование на границе произошло отчасти при весьма искусном приспособлении к обстоятельствам. Здесь имел место, к примеру, инцидент в Монголии, где японцы и русские пять месяцев вели ожесточенные бои, сопровождавшиеся большими потерями. В то время обе воюющие стороны одновременно получили приказы – одна из Москвы, другая из Токио – положить конец распрям.

Затем состоялась впечатляющая церемония, когда в чисто японской традиции на ранее оспариваемом пространстве проводился совместный ритуал поминовения душ павших воинов, во время которого, – несмотря на его религиозный характер и мировоззренческую несовместимость, – присутствовавший там советский генерал Потапов вел себя безукоризненно. Японцы обставили ритуал как явление высшего психологического порядка. Во главе войск, маршировавших по полю с развернутыми знаменами к алтарю, шел убеленный сединами командующий. Каждый японец непреклонен в убеждении, что души павших воинов присутствуют в этот момент около алтаря, внимая посланию императора.

Свидетельством чести советского генерала и сопровождавших его офицеров является выдающееся умение приспособиться к обстоятельствам, сохранить приличия, вынести столь длительную церемонию. Недопустимо, чтобы ее участники повернулись спиной к духам; они должны были отходить на значительное расстояние от алтаря, повернувшись к нему лицом. Было бы кощунством повернуться спиной к мысленно присутствующим духам предков.

Этот проникнутый абсолютной верой ритуал, в высшей степени интересный и убедительный с точки зрения психологии народа, произвел глубокое впечатление на присутствующих, умудренных большим опытом в международных делах. Они могли также убедиться, что здесь весь народ без исключения твердо верит в переселение душ, в то, что благодаря подобающим поступкам на благо отчизны во время короткого земного существования в загробной жизни можно разместиться наверху, а из‑за промахов упасть вниз. Чувство, что весь народ – за исключением немногих вольнодумцев, стремящихся скрыть свои ощущения, – проникнут таким убеждением, дает ему невиданную силу, сплоченность, готовность к самопожертвованию.

Наконец, в трансконтинентальном соединении в силу мировой политической необходимости геополитика с ее безмерно достигаемыми и достижимыми пространственно‑политическими преимуществами преодолела идеологическое сопротивление. Такому ходу событий помогла и даже толкала к нему не в последнюю очередь двойная игра британской политики. Хилая линия европейского сотрудничества была поддержана лордом Галифаксом, вероятно, для вида, намного более сильная при противниках Чемберлена подготовила войну, и она до тех пор оттягивалась, пока вооружение не продвинулось достаточно далеко.

 

* * *

 

Рассмотрим трезвым взглядом геополитическую силу Евразийского пакта в связи с переговорами о торговом договоре между Японией и Россией, начавшимися 7 декабря на конференции в Чите. Здесь мы имели на своей стороне Союз Советских Республик с политически весомым пространством 21 352 571 кв. км (без отошедшей к нему Новой Земли), с 13 тыс. км береговой линии и 182 млн населения. Мы имеем Японию с ее примерно 2 млн кв. км территории (без учета того, что выходит за ее собственные границы, и надежных союзников), протяженной береговой линией и 140 млн населения.

Костяк собственно рейха с военно‑политической точки зрения составляют лишь 73 млн человек, однако в его распоряжении рабочая сила в 140 млн.

В противовес этому мы действуем на западном фланге блока прежде всего своим интенсивным вкладом в культуру и экономику, а не пространственно‑политическими размерами, как другие партнеры. В нашем распоряжении 1 млн кв. км (а также право еще на 3 млн кв. км в колониях) и 8–100 млн населения. Италия (уязвимая со стороны моря и стоящая перед необходимостью переноса центра тяжести на морские и воздушные силы) находится в центре между океанскими и континентальными условиями бытия, ее береговая линия составляет 25 тыс. км, а людские резервы – 57–60 млн человек. Если мы суммируем эти цифры и сравним их с тем потенциалом, на который опирались в [Первую] мировую войну центральные державы Европы, ввязавшиеся в подобную игру, то становится очевидной с точки зрения геополитических данностей неслыханная разница между «тогда» и «сегодня».

Открываются огромные перспективы, если удастся выстроить этот смелый курс большой евро‑азиатской континентальной политики и довести его до конца, используя все заложенные в нем огромные возможности, побочным процессом которого являлась бы самостоятельность и независимость Индийского государства. От молодежи и пожилых людей я не раз слышал мнение, будто Индия хочет получить лишь статус доминиона и защиту со стороны британских вооруженных сил. Но не об этом идет речь среди авторитетных умов и личностей, с которыми я лично знаком; во всех поисках их конечная и самая сильная цель – независимость. Только одному они не верили никогда, а именно что мы всерьез намерены оказать ей помощь в борьбе за независимость.

Мы видим неслыханную перемену в общественном мнении Индии, когда впервые стало известно о заключении между Германией и Россией пакта о ненападении. До этого момента фразеология англо‑индийских газет была пронизана мыслью сделать весь мир безопасным для демократии; ради этой цели Индия готова отправиться в окопы. Но мнение радикально изменилось с появлением внушительной тени европейской континентальной политики. С тех пор дело продвигается дальше. Советы могут определенно обострить для Англии трудности в Индии. Достаточно уже того, если туда будут поступать деньги, а через перевалы – оружие.

Внушительная демонстрация европейско‑азиатской континентальной политики – столь ослепительной в своем влиянии на массы – была подготовлена многими отдельными акциями; это не прыжок в неизвестность, а осмысленное осуществление важной необходимости.

 

Геополитические возможности

 

Прежде чем рассуждать о важном деле – о геополитических колониальных возможностях – и описывать его, следовало бы сначала подумать и разобраться, осознав при этом три абсолютно различные в своей основе, далекие друг от друга ответственности. Первый исходный пункт – твердо придерживаться вопроса чести, сформулированного фюрером в качестве незыблемого требования правового возврата наших старых колоний. В вопросе чести нет никаких геополитических сомнений и никаких геополитических споров.

Второй исходный пункт – трезвое рассмотрение колониальных возможностей с точки зрения геополитики.

Все, что мы говорим, следует говорить «без гнева и пристрастия», как советовал в древности Тацит, говорить честно, со знанием дела и полной личной ответственностью.

Я придерживаюсь того же в нашем нынешнем разговоре: иноэтнические расы и пространства нужно видеть и показывать такими, каковы они в реальности, а не в воображении. Такой подход, уберегая от чреватых тяжелыми последствиями заблуждений, предполагает, что никогда не надо пытаться, исходя лишь из локального опыта, рассматривать и определять колониальный вопрос, существенный для будущего нашего народа и его позиции в чужеземных пространствах.

Более того, размышляя о колониальных проблемах в целом, мы должны иметь в виду картину пространства и народных общностей всей планеты и ясно представлять себе, как в этой всеобщей картине, при таком всеобщем давлении клочок земли, имеющий значение для народа или расы, выдерживает испытание. Это имеет силу не только для возможности колониального решения, но и для того строительства в жизненном пространстве нашего отечества, которое предстоит в ближайшее время и в том роде, как образцовым образом изложил гаулейтер Вагнер, а именно каждая гау, каждый самый мелкий политический ландшафт должен строиться с учетом сильного внешнего давления, уметь его выдержать, как если бы они были одной из ячеек, которые должны устоять против враждебного давления на самой последней границе народного организма.

Это дает нам указание ценнейшего свойства для возможности колониальной деятельности, но, к сожалению, и ограничивает до весьма скромных размеров пространства, в которых вообще мы можем после этой исполинской борьбы полностью сохраниться. Задумываемся ли мы о том, что уже теперь так называемый Новый Свет как целое создал вокруг себя зону безопасности глубиной в 500 км!

Это притязание на территориальные воды, окружающие огромное мировое пространство, которое там хорошо парализует британский морской разбой. Отсюда и резкий протест Лондона. Поэтому для будущего и возможности колониальной деятельности нам остается пространство, жестко с точки зрения здравого разума ограниченное Старым Светом. Еще больше нас ограничивают здесь невиданные изменения последних лет.

 

* * *

 

То, в каком необычном образе, в колониально‑политическом свете, предстала в жизни важная идея о совместно управляемой Еврафрике (как это я сам пережил начиная с 29 сентября 1938 г. до ноябрьских дней того же года, кульминацией чего была конференция по Африке в Риме, где я участвовал), остается в данном направлении важным исходным пунктом. На этой конференции, проходившей с 3 по 12 октября (куда были приглашены европейские «авторитеты», наделенные весьма важными на их усмотрение культурно‑политическими полномочиями), всплыла возможность воссоздать в пределах наших бывших африканских колониальных владений связную, почти сопоставимую по размерам западноафриканскую колониальную империю.

Напротив, Англия и Франция были явно готовы к тому, чтобы начать территориальные спекуляции и несколько изменить свои первоначальные предложения об устранении неудобств и помех, пока, разумеется, мы не будем удовлетворены. В итоге возможности оказались неиспользованными. Мы знаем, что еще раньше был момент, когда разумный и дальновидный французский премьер‑министр – действительно хороший европеец, в отличие от тех, кто себя так называл, не будучи таковым, – выразил готовность возвратить все вырванные Францией у немцев колониальные владения в Африке в обмен на постоянный мир и прочные гарантии на Рейне, которые в течение ряда лет фюрер щедро предоставлял Франции как реальные. Однако помехой тогда было лишь британское своекорыстие. Позднее это установит более определенно и обстоятельно колониальная история мира, назвав имена виновных.

Многим памятно утверждение английского журнала «New Statesman and Nation», будто немецкая геополитика обслуживается неким инструментом, заимствованным ею у английского империализма. Через несколько дней они получат нужный ответ, который подтвердит: у нас была лишь убежденность, что в обширном арсенале, предложенном английским и французским колониальным империализмом, имелись хорошие инструменты, какими могли с таким же успехом воспользоваться и не владеющие пространством, и нищие.

Нас обвиняют, будто мы вынашивали зловещие замыслы, поддерживая движения за широкое самоопределение, натравливали цветные культурные народы против их «законных» хозяев в Индии и Индокитае и, основываясь на идеях англичанина Макиндера, внушали миру, что связь между нынешними державами «оси» – Германией – Россией – Японией – якобы единственная возможность неоспоримо противостоять британо‑американской силе, приверженной методам «политики анаконды». Когда за четыре недели до [Второй мировой] войны один известный журналист – представитель держав Запада, высказал мне такой упрек, я возразил, что любой, кто подвергается сильному воздействию тактики «анаконды» со стороны государств, которые еще со времени Американской войны за независимость твердят о методах «анаконды», также имеет право получить помощь в своем противостоянии противнику, стремящемуся к аннексии огромных пространств. Журналист упомянул, что следовало бы говорить не о «блокаде», а о «вале мира».

Это евразийское мышление, которое воплощается в политическом пространстве, всем нам предоставляет возможность долговременного расширения жизненного пространства и с некоторых пор будоражит многие умы. То, о чем упомянуто в «New Statesman and Nation», отражено до известной степени и в некоторых моих книгах, в частности в «Dai Ninon» (1913).

Следовательно, прежде чем детально рассуждать о колониальной политике, мы должны уяснить международное положение в целом, его динамику и давление извне. Пора бы меня спросить, почему я не говорю о прежней Германской империи Южных морей, условия существования которой я хорошо знаю, о положении в Цзяочжоу, в Новой Гвинее, откуда путем хищнической эксплуатации выжимают сегодня столь большие ценности.

В противовес этому я должен констатировать: кто не может плавать в этом регионе, имея военно‑морской флот водоизмещением в 1 млн т и идущий позади необходимый торговый флот водоизмещением в 1–1,5 млн т, не обращая внимания на пути отхода, тот остается с носом в отношении того, что находится в Тихом океане севернее экватора. Только одна Япония имеет торговый флот водоизмещением в 5,6 млн т и намерена увеличить его до 7,5 млн т. А между тем эти острова с тех пор, как мы их потеряли, заселили 70 тыс. японцев, численность которых уже примерно на 20 тыс. человек превышает туземное население, и они настолько расово близки, что высокопородистые экземпляры вряд ли можно отличить друг от друга. Это были области, где мы имели в качестве господствующей прослойки лишь высокообразованный корпус чиновников, торговцев и моряков, мыслящий, разумеется, широкими пространствами.

Именно Тихий океан был крайне важен для обучения нации мыслить такими категориями. Однако северная часть наших бывших владений там находится в руках тех, у кого их можно было бы вырвать лишь с помощью ранее названных средств, какими, к примеру, не располагают ни Союз [США], ни Англия, последняя к тому же имела глупость связать себя в Европе. Впрочем, мы можем констатировать, что пространство архипелагов севернее экватора очень хорошо использовалось японцами по линии нашей предварительной работы, что оно отлично развивается, тогда как южная часть наших прежних владений, ныне принадлежащая Британской колониальной империи и более богатая сырьем и способными к развитию естественными ресурсами, ужасно заброшена. Используются, да и то лишь хищнически, сырьевые богатства Новой Гвинеи, прежде всего золото.

Нашим долгом было указать на это, и его охотно выполнили наука, политика и пресса Германии. Однако, основываясь на наших прошлых культурных достижениях в Тихом океане, мы должны получить право духовного сотрудничества, которому следует придать большую ценность и которое все публицисты, главные редакторы и руководители ведомств должны иметь в виду.

К тому же стремится и Италия, а именно вновь принять участие в научно‑культурном и политико‑экономическом контроле над тихоокеанским пространством. Мы снова начинаем там широкое международно‑политическое сотрудничество, и именно на основе наших прежних огромных достижений в данном пространстве, и это позволяет нам зорко следить с близкого расстояния за событиями всемирно‑политического и колониально‑политического развития.

Это – опытное пространство, лаборатория человечества, имеющая важнейшее значение. Если на этом направлении существует сотрудничество и проявляется осведомленность, тогда есть гарантия от всевозможных неожиданностей. Впрочем, у Италии нет, по сравнению с нами, больших колониально‑политических средств для столь отдаленных областей, но она создала в Риме отличные институты, которые изучают развитие событий на Дальнем Востоке и в Тихом океане и уже добились значительных научных достижений. Нам, немцам, все еще недостает института Тихого океана или Южных морей. В этом направлении проявил активность один из наших самых деятельных журналистов, Моссдорф, который недавно участвовал вместе с коллегами в поездке в Японию. К такого рода акциям следует прибегать чаще.

Для распространения и расширения колониально‑политического мышления у нас есть отличные общества и отдельные институты, но нет крупного объединенного Института Африки, а также необходимых средств. Как много отдельных достижений и сил еще не вложено в это исследование! Однако трудность подготовки геополитических возможностей в сфере колоний состоит в том, что любой отдельный замечательный человек и любой мелкий союз должен начинать все сызнова, вместо того чтобы идти вперед, основываясь на платформе комплексной научной подготовительной работы. Обеим областям немецких колониальных достижений в прошлом недостает такой сосредоточенной, суммирующей итоги организации. Так как я не верю, что мое поколение в обозримое время способно к этому, то я прошу вас, молодых, продвинуть данное дело дальше и лучшим образом. Позаботьтесь, чтобы эти важные организации были созданы в Германии даже в такое время, когда для этого нет никаких финансовых средств и все усилия должны быть сосредоточены на оборонной и продовольственной деятельности.

 

* * *

 

Здесь следовало бы еще кое‑что сказать о возможностях европейского сотрудничества и о геополитических колониальных возможностях, о том, что я сам пережил под впечатлением событий осени 1938 г. на состоявшейся в Риме встрече 200 авторитетов, представлявших все важные области власти, культуры и экономики Европы.

На этой встрече вышло на передний план прежде всего наше требование о том, что необходимо справедливо поступать с вопросом чести. Там мы столкнулись теоретически с приятной неожиданностью: за исключением 3 или 4 генерал‑губернаторов, не желавших, по понятным причинам, отдать свои административные области колоний, в целом в речах подчеркивалось, что без немцев невозможно прийти к знаменательному европейскому сотрудничеству, и Африка рисковала бы потерять действительное руководство со стороны белой расы. Такая опасность становится ясной не в последнюю очередь вследствие сильного давления в Америке в пользу эмансипации негров и влияния индийской иммиграции в Южной и Восточной Африке.

Здесь сказывается практика Британской империи, находившаяся в абсолютном противоречии с мышлением белых жителей двух ее крупных южных доминионов – Австралии и Африки. Однако за этим скрыта мысль, суть которой в том, чтобы, сталкивая индийцев и семитов, отбить у немцев охоту к возвращению в Восточную и Западную Африку и нейтрализовать нижнегерманские элементы в Южной Африке.

Южноафриканцы обратили на это внимание, однако было не ясно, рассчитывали ли они как ничтожный верхний слой белых – около 2 млн против 9 млн быстро растущего притока черного населения – на безусловную поддержку белых – людей своей расы, которые не стали полностью жертвой урбанизма и не обосновались в Капштадте или Йоханнесбурге, но хотят начать широкую борьбу за пространство. Некоторое время казалось, будто в Южной Африке министр обороны Пиров пожелал занять иную позицию. Но поскольку ему пришлось раскрыть свои карты, мы обнаружили теперь во всех речах утверждение, что именно немцам следовало бы вернуться в Африку, ибо без этого нельзя прийти без излишних жертв к необходимому сотрудничеству белых. Итак, не было готовности отдать Германскую Юго‑Западную Африку, а также ничего не хотели знать о Германской Восточной Африке. А это необходимо, чтобы Южная Африка обрела прочный фундамент. Ведь удерживается также обширная горнорудная область от Йоханнесбурга до Уганды с ее потребностью в рабочей силе, вызывая исход из деревень и запустение среди чернокожих.

И тут мы подходим к пункту, где скрещиваются и очень тесно переплетаются геополитические суждения с этнополитическими, и поэтому их следует принимать во внимание одновременно. В сравнении с хорошо знакомыми нам областями большая часть Африки недостаточно заселена. Это регион, где разрыхление народонаселения, его отчуждение от земли именно из‑за горнорудных предприятий в британском и бельгийском владениях невиданно продвигается, точно так же как опустошение африканских лесных угодий, когда при сильных ливневых потоках смывался слой плодородного грунта.

Это – результат того же самого хищнического хозяйствования, как в Северной Америке и в муссонных странах. Среди крупных народов Земли лишь немногие бережно обращаются с лесом. К таким народам относимся прежде всего мы, немцы, хотя именно сейчас мы уже частично вынуждены заниматься хищничеством; к таким народам относятся японцы и шведы; но в целом опустошение лесов охватило весь мир, и там, где земля первой лишается леса, происходит лабильное перемещение населения и бегство из деревень в результате индустриализации и увеличивается опасность запустения.

Это очень сильно проявляется в Африке, так что сегодня нам пришлось бы возвращаться в наши прежние колонии, где состав населения совершенно изменился. Самое важное изменение произошло по причине иммиграции индийцев в Танганьику, известной практики в Германской Юго‑Западной Африке, которая представляет собой еще весьма недозаселенный ландшафт, пространство без народа, так что мы ни при каких обстоятельствах не должны вернуться туда с теми же самыми представлениями, с какими покинули наши старые колониальные области, на прежнем уровне научного, экономического проникновения. Здесь образовался бы разрыв, существующий между признанным старым, ныне по большей части пережившим самого себя поколением и молодежью, которой предстоит передать практически эту работу; этот разрыв трех поколений, одно из которых переходное, если мы не позаботимся основательно о наведении мостов в воспитательном теоретическом и практическом смысле, скажется роковым образом.

Эта часть проблемы должна быть, безусловно, поставлена в чужеземную динамику. Мы должны уяснить себе, что в одной из самых ценных областей – в старой Германской Восточной Африке, которая, между прочим, как технический опорный пункт для авиации плотно окружена, напор волны индийского населения с его евро‑азиатской динамикой оказывается в противоречии с мышлением Еврафрики.

Поучительно наблюдать в этом направлении, как само собой разумеющейся акцией – вопреки огромным сложностям в сознании из‑за пребывания под чужим господством, – с которой выступил Индийский [Национальный] Конгресс за равноправие этого немногочисленного населения в Африке, как движением бойкота, движениями откола более мелких сил и властей вроде Занзибара ставят в конце концов британскую колониальную службу на колени. При этом число индийцев в Африке сравнительно ничтожно: их совокупная численность там составляет не более половины числа немцев, вынужденных Польшей в течение двух лет к исходу через коридор в рейх. Это для огромной народной почвы Индии с ее 370‑миллионным населением до смешного малый процент. Однако эти миллионы как потребители, как люди, осуществляющие бойкот, не повинующиеся воинским и трудовым порядкам, могут в таком качестве оказать давление на британскую колониальную службу, заставить ее вступать в противоречие с самым сильным и в человеческом отношении полным надежд на развитие доминионом. В такой связи находится сопротивление Индии, Африки и Австралии воинскому порядку, подобно тому как это происходило в 1914–1915 гг.

 

* * *

 

Можно констатировать полное изменение пользы колоний, и мы должны в этом отношении достичь ясности, прежде чем подумаем о том, чтобы в важных пространствах взять на себя руководство. Мы можем составить очень хорошие схемы, в соответствии с которыми связь именно для военно‑воздушных сил держав «оси» через Триполи до восточной оконечности Африки и в примыкающую Германскую Восточную Африку и Танганьику снова обеспечивает нам позицию в Индийском океане и колоссальную возможность влияния, но это обстоятельство хорошо видят и в Англии, воздействующей на нас или стремящейся убедить большинство, что такие столь важные с авиационно‑технической и стратегической точек зрения ландшафты, как Германская Восточная Африка или Камерун, нельзя когда‑либо снова возвратить потенциально враждебной державе [т. е. Германии].

Здесь [деятельность] каждой отдельной организации, каждое усилие в сфере колониальной политики необходимо уяснить с точки зрения колониально‑политических возможностей, в контексте общей картины мира. Мы никогда не должны рассматривать отдельные карты в атласе колоний, не положив рядом геополитическую или политическую карту мира. Мы все время должны задавать себе вопрос: возможно ли с геополитической, этнополитической и социополитической точек зрения то дело, к которому стремимся, или же совершаем ошибку?

Перед войной мы были одержимы ценностью колоний, возврат которых в настоящее время был бы для нас крайне затруднительным. Если бы часом я обратился к фюреру с глазу на глаз с вопросом: должны ли мы принять Цзяочжоу, если бы нам предложила его международная конференция, то я сам сказал бы: нет, поищем другую компенсацию. Тот, кто обосновывается в центре, – хотя бухта очень удобна, – где развивается натиск в целях обороны столь густо заселенного китайского ландшафта с древней культурой при плотности населения 230 человек на кв. км, тот накликает на себя беду в столь опасном в перспективе месте независимо от колорита – японского или китайского. Ведь немецкому народу невдомек, что владение Цзяочжоу с позицией Шаньдуна и его океанская империя Южных морей, которой в такой открытой форме никогда не владел в Тихом океане никакой другой европейский народ, находились в непримиримом геополитическом противоречии.

Положение Шаньдуна было бы прочным при осуществляемой вместе с Россией континентальной политике, которая распространяется теперь также в сфере железнодорожного строительства от Берлина до Тихого океана, так что огромная евро‑азиатская глубина нашего континентального «хинтерланда» при умелом политическом руководстве может приобрести невиданно ценное пространственно‑политическое значение.

Наш свободный от власти Запада «хинтерланд» охватывает 23 млн кв. км и заканчивается на Тихом океане. Такая глубина пространства гарантирует нашу позицию на Востоке, покуда мы понимаем, как поддерживать этот огромный связующий пространственный организм между восточноазиатской и центральноевропейской окраинами пространства. Таково предварительное условие. Но нужно быть готовыми к трудностям. И все же всем нам, трем державам, нужна эта глубина пространства, чтобы вырваться из «петли анаконды». И мы вырвались из нее. Однако это накладывает пространственно‑политические обязательства.

Вскоре после приобретения Германией Цзяочжоу в Америке была составлена докладная записка, где упоминалось об опасности того, что если немцы осознают свою выгоду, найдут понимание с Японией и Россией, тогда возникнет такой рычаг, с помощью которого они могут поставить Соединенным Штатам мат. Однако наша старая империя Южных морей может сохраняться только на океанском пути, только с крупными океанскими средствами или же с помощью такой искусной политики лавирования, какую проводят Нидерланды, – разумеется, с большими жертвами. Но имеется и оборотная сторона такой океанской, трансокеанской колониальной империи для одновременно сильно ориентированного на внутренние земли государства с жизненным пространством, округленным на Востоке. Это означает для нее путы на ногах, вынуждая заключать компромиссы с действительно океанскими державами.

Правда, я должен признать, что именно тогда мы, пойдя на компромиссы с океанскими державами, которые в конце концов в 1939 г. вновь стали их отрицать, могли бы, вероятно, приобрести крупную, сплоченную западноафриканскую колониальную империю, обладающую ценным тропическим сырьем, но путем компромиссов, которые можно достигнуть лишь с лицами, способными придерживаться bone fide – доброй воли в этом вопросе. Но для этих добрых побуждений нет личностей, включая и нижнегерманские элементы в Южной Африке, в том числе Пирова, которому еще два года назад мы верили, что он готов принять нас в Африке с распростертыми объятиями. Однако это была лукавая игра, и она обнаружилась во время маневров с целью нашей изоляции. Возможности колониальной политики на этом пути без военного противостояния с нашим самым крупным, самым опасным колониально‑политическим противником – британцами, если бы и могли быть реализованы, были бы непрочными и привели бы к шатким компромиссам.

Многие красивые мечтания будут разрушены этим геополитическим соображением. Некоторые мечтатели надеялись, что можно без крови и пота вернуть нашу старую колониальную империю лишь на основе справедливости и что приведенный в 1915 г. в качестве подсадной утки в Географическом журнале Королевского общества проект Джонстона мог бы быть реализован за счет Бельгии и Португалии. Однако этой мечте я противопоставил довод, что люди никогда не уйдут добровольно из захваченных колоний.

 

* * *

 

Итак, мы могли бы добиться наших колоний и удержать их лишь благодаря сильному давлению, только сражаясь лицом к лицу с колониальной державой, и лишь в таком случае действительно возможно новое, совершенно равноправное участие в сотрудничестве в Африке, какое имел в виду фюрер, когда перед нашей поездкой в Рим сформулировал вопрос чести. Этот вопрос включает восстановление признания полного права на равенство; но он подразумевает и равноправное участие в общем развитии пустующих пространств Земли, что невозможно без мощной, обеспеченной нам европейским жизненным пространством на Востоке поддержки, с которой мы так сильны, что должны пойти на уступки западные державы, навязавшие нам в настоящее время борьбу за существование из‑за страха перед непобедимостью действительно единого немецкого народа и его прочной жизненной волей. И именно она может обеспечить нам естественное право на расширение жизненного пространства, чтобы перевести дух в нашей безысходной тесности.

Если сохранится жизненная воля, будут возвращены и колонии: другого не дано! «Bis peccare in bello non licet!» Так уже Древний Рим, внушающий уважение образец новоримской империи, строго осуждал то, что Польша и Англия, как и Франция, делали в атлантическом пространстве, повторив в борьбе за существование те же самые ошибки, к тому же в полностью изменившихся условиях, в то время как немцы и русские решили не допускать второй раз просчетов, причинивших обоим тяжелый ущерб.

При этом, стало быть, произошел решающий геополитический поворот 1939 г. Польша не может быть сохранена Западом наперекор двум наиболее многочисленным народам Европы, коль скоро она проводила безумную самоубийственную политику между Востоком и Западом, а внутренний разлад вместо миролюбивого единства заполнил ее пространство. Таков обстоятельный геополитический опыт Европы со времени трех первых разделов Польского государства – гибрида, не сумевшего пространственно обеспечить свой народ. Bis peccavit – iterum periit.

Евразия не может быть «окружена», если ее два самых крупных народа, обладающих огромным совокупным пространством, не позволят использовать себя в междоусобной борьбе, в которую они были втянуты во время Крымской войны [1853–1856 гг.] или в 1914 г., и никакая дымовая завеса не сможет скрыть этот факт. Такова вторая аксиома европейской политики с геополитической точки зрения.

Но к разыгрываемой в Лондоне пропагандистской шумихе весьма подходит суровая поговорка: «Единожды солгавшему не поверят, даже если он скажет правду». Тем более если он умалчивает истину и поет для ее сокрытия в 1939 г. те же песни, что и в 1914 г. Эти песни комиссар по иностранным делам Молотов беспощадно развенчал в Москве перед всем миром. Нет нужды нам что‑либо делать. Мир знает со времени последних выступлений Молотова и точного изложения Вирзинга, столь мастерски разобравшего по косточкам британскую «Голубую книгу», что Англия и Франция по чисто империалистическим причинам – агрессоры и разрушители исходившего перед крахом Польши и после него от Германии и России честного предложения международного мира на ясных геополитических основаниях; они не являются идеологическими крестоносцами вроде Людовика Святого, чтобы «сделать мир безопасным для демократии», а как бы между делом из‑за болезненного тщеславия и экономической зависти разгромить Центральную Европу, затем Японию и до нее или после нее Италию, дабы и дальше беспрепятственно эксплуатировать и пиратствовать.

Такова картина реальности, по крайней мере в атлантическом пространстве, и мир должен с этим покончить. В отношении этого населяющие данное пространство народы должны были в 1940 г. занять позицию и сохранить ее в 1941 г.

В этих условиях две появившиеся на английском языке работы в качестве последних резюме, вероятно, безвозвратно ушедшего геополитического положения в атлантической зоне приобретают непреходящую ценность: Раймонд Лесли Буэлл «Польша. Ключ к Европе» (Нью‑Йорк; Лондон. 1939) и «Политические и стратегические основы Соединенного Королевства: Очерк» (Лондон; Нью‑Йорк; Торонто. 1939). Вероятно, Польша и в самом деле была ключом к новой Европе. Э.П. Хансон, американский критик Буэлла, выделяет высказывание И. Боумана в «The New World»: «Положение Польши и международные отношения жизненно важны для будущей стабильности Европы». Все дело в том, чего хотели: как Англия, неустойчивого равновесия, при котором и дальше можно было бы сталкивать друг с другом континентальных европейцев, что в Лондоне понималось как «баланс сил», или же искали стабильного равновесия, которого желают немцы и русские? И те, и другие должны были через польскую систему «качелей» соединиться в единстве воли, чтобы покончить с ней как вековечным беспокойством; они могли длительное время мириться лишь с тем, что имеют между собой стабильное, постоянное, устойчивое образование, каким была или могла бы быть, скажем, Польша Пилсудского или полковника Славека, а отнюдь не охваченное смутой многонациональное государство, ставшее игрушкой западных держав. Как раз если бы Польша уяснила свои геополитические трудности, а именно подвижные границы, щепетильное отношение к доступу к морю, центробежные устремления мародерствующих «друзей народа» в отношении ее обоих крупных соседей, на восемьдесят процентов урбанизированное еврейское население в аграрной стране, ей следовало бы стремиться к состоянию покоя и закреплению прав, а не становиться орудием британского возмутителя порядка.

Обе книги в совокупности дают ключ к пониманию того, на какой гибельный путь толкнула Великобритания своего протеже, как она начиная с 1914 г. оказывала давление на армян, на жителей земли обетованной, на ею стесненных, раздробленных и рассеченных границами арабов, на греков, чехословаков, в 1939 г., вероятно вслед за Польшей, из‑за кулис на неосторожную Турцию и в 1940 г. на Север Европы, ландшафты устья Рейна в Нидерландах и на прилегающую к Ла‑Маншу Францию.

Один крупный английский военный геополитик пишет: «Ныне сердце нашей империи стало самым ранимым органом». Не должно ли это предупреждение призывать к мирным решениям, как и другое военно‑геополитическое предупреждение: «Стомильный канал от Суэца до Порт‑Саида протянулся к двухтысячемильному каналу от Порт‑Саида до Гибралтара». Многое схожим образом обесценено из того, что некогда было британской силой, и новые трещины и разрывы зияют в здании самой большой мировой империи.

К тому же звучит погребальная песня Гомера Ли о том, что судный день англосаксонства забрезжит тогда, когда немцы, русские и японцы объединятся (мотив из «The day of the Saxon»).

 

* * *

 

С другой стороны, многие окраинные острова – когда‑то прочные опоры мощи, бесспорные по ценности базы флота – стали благодаря авиации и телемеханике доступными для наступательных операций на большие расстояния, которым не может более с уверенностью противостоять никакой флот: Гибралтар, Мальта, Гонконг, даже Скапа Флоу; Бермуды, Багама, Ямайка, Британский Гондурас, Фолклендские острова либо оказались в 500‑километровом американском оборонительном поясе либо стали объектом американской алчности.

Нефтяные месторождения, как линия Киркук – Хайфа, как Абадан, были гораздо больше открыты для континентального наступления, чем казалось при их приобретении, и обнажены для смертоносной схватки на суше; но компания «Датч‑Шелл» боится океанской державы [т. е. Японии], которая уже давно больше не робеет перед атлантическими силами Европы, но хотела бы сдерживать Соединенные Штаты, и поэтому туда был направлен послом мудрейший экономист и политик Мацуока, которого сменил адмирал Номура.

Плацдармы Англии на Балтике для высадки войск стали русскими сходнями. Итак, подтверждается предсказание Китченера, высказанное по другому поводу, что британцы и немцы ведут друг с другом войну ради американцев и японцев, а все издержки приходятся на Европу, которой, естественно, и Южная Америка как клиент не верна, торгуя с Северной Америкой и Восточной Азией. Удушение торговли Малой и Средней Европы Англией, чего с удовольствием хотел добиться Черчилль посредством ее втягивания в войну с самыми крупными и самыми сильными европейскими государствами и о чем он и Осуцкий и их израильские друзья шепчутся между Лондоном и Прагой, – секрет полишинеля. Им неприятно, что война велась гуманно, и они полагают, что «должен же кто‑нибудь начинать с опустошения открытых городов, с тем чтобы возникла необходимая ненависть».

С важной, не потерявшей силу за давностью лет претензией на свое справедливо приобретенное участие в доступе к тропическим сырьевым ресурсам своих бывших колоний в атлантическом и тихоокеанском пространствах Германия вступила в 1940 год.

Эта претензия недавно подтверждена доказательствами, которые приводит неутомимый исследователь леса Ф. Хеске в своем известном во всем мире журнале «Zeitschrift fur Weltforstwirtschaft», в замечательном авторском обобщении «Тропический лес как источник сырья», представляющем собой несравненный синтез эстетики и экономики и воинствующих разъяснений против хищничества и опустошения, в чем повинны старые колониальные державы, например, в Африке.

То, что сделано Хеске для сохранения растительного покрова поверхности Земли, обозревает Карл Заппер в интересах переселенцев (иммигрантов) в резюме «Об акклиматизационных способностях белых в тропиках», признавая особо благотворные достижения Вилли Гельпаха, Роденвальдта, Клауса Шиллинга и др. в области тропической гигиены, Фишера и др. Здесь поколение корифеев смыкается со средним поколением в полной боевой готовности решительно отстаивать не потерявшие силу за давностью лет права нашего народа на содействие улучшению земли на всем земном шаре сообразно ее продуктивности, а не в рамках оставленного пустующим, захваченного грабежом владения как следствие наглых разбойничьих действий в былые минуты слабости всемирной истории. Такие действия не могут быть основаны на прочном праве, а берут начало еще в дерзком пиратстве «разбойников моря» или «разбойников степи».

Эту правдивую характеристику, данную британцем Макиндером, нужно помнить всегда: все‑таки она оправдывает внутри разодранной немецкой сферы всевозможные усилия по ее вооружению и раскрывает причины расчленения Ближнего Востока, близкого к завершению освобождения Индии от рабства, а также «нового порядка» в Восточной Азии. Каждое из таких пострадавших пространств на свой манер избавляется от засилья британцев!

Когда‑нибудь народы поймут, кто их эксплуатирует, – кто снова и снова заставляет их проливать кровь и покушается на их земли!

Это должно было вести к губительнейшим самообманам для Малой Европы (подлинные передовые борцы которой были незамедлительно ограничены проводившейся западными державами кампанией ненависти против жизненного пространства Центральной Европы и ее возможности дышать и пространственных успехов Советского Союза), если смотреть сквозь пальцы на то, что предстоят и готовятся на международной арене геополитические перемены огромнейшего масштаба.

 

* * *

 

К таким переменам относятся не только внушительное продвижение Советского Союза в Европу на всем протяжении его западной границы, отграничение Нового Света посредством гибкого оборонительного морского и территориального пояса, который, смотря по потребностям, согласно разъяснению Панамы, расширяется до 500 км, а согласно другим разъяснениям государственного секретаря Хэлла – всего лишь до 5 км. К таким переменам относится и тот факт, что Канада, вероятно, вмешается в войну в Европе, но на другой стороне, как составная часть Америки, защищенная доктриной Монро. Правда, в 1914–1919 гг. австралийцы и новозеландцы также проявляли ничем не спровоцированную враждебность; однако на сей раз они держатся в стороне, испытывая страх перед Японией – «the Smell of the East in the Northwind», и это давление идет так далеко, что опубликованное в газете «Stampa» сообщение из Сингапура может дать повод поверить всерьез, будто в качестве ответного дара японцам предлагались австралийские гарантии Новой Гвинее и окружающим ее островам. Японцы вновь строят перегон железной дороги протяженностью 580 км для перевозки руды и угля во Внутреннюю Монголию как часть задуманной магистрали, которая должна пойти на Запад через Западный Китай, Памир, Афганистан и Иран.

С другой стороны, Япония ищет новые торговые пути в Южную и Центральную Америку, где Мехико самым ординарным способом пытается завладеть спасенным там немецким пароходом, подобно тому как «Ниппон Юзен Кайса» принадлежит от 60 до 200 тыс. т немецкого тоннажа, укрытого в безопасном месте на Дальнем Востоке, – хотя Япония уже имеет 5,6 млн т торгового тоннажа. Рукопашная схватка в Малой Европе ослабляет всех ее участников перед предстоящей борьбой, даже если Англия списывает со счетов Балтийское море как сферу немецкого господства, подобно тому как весь восточноазиатский прибрежный морской коридор стал частным морем Японии.

При последующем развитии японо‑русских отношений на рубеже 1939–1940 гг. в хорошие и лучшие для согласованной политики в Евразии нам не следует забывать, что старты аналогичных попыток 1902, 1909–10, 1917, 1922, 1925 и 1933 гг. препятствовали открыть двери к миру участникам войн 1904–1905 и 1918–1922 гг., между которыми, собственно говоря, с 1937 г. не прекращались пограничные бои. Имеются в виду столкновения у Чжанго фын [сопка Заозерная] и Номон‑Хан [район Номон‑Кан Бурд Обо – 16–20 км восточнее реки Халхин‑Гол], о которых громче всех раструбили по миру, из них последнее продолжалось пять месяцев, пока 20 сентября 1939 г. в Чанчунь‑мяо не состоялось захватывающее зрелище богослужения по павшим, на котором присутствовали высшие советские и японские офицеры, что делает честь военно‑философской гибкости генерала Потапова.

Более широкопространственное и геополитическое мышление и меньшее увлечение идеологией позволили бы избежать на всем протяжении «оси» Берлин – Москва – Токио с 1901 по 1940 г. многих, часто в сущности совсем ненужных жертв и трений. Как еще в 1896 г. американцы Брукс Адамс и Мэхен проницательно заметили, насколько широко могла бы способствовать Япония согласию с Россией и Германией, так же писала «New York Times» в 1939 г. по поводу урегулирования пограничного конфликта у Номон‑Хана: «Оно [урегулирование] может стать первым шагом к “новому порядку” между державами на далекую перспективу, причем Советский Союз, Германия и Япония пришли бы к общему соглашению о своих методах и мотивах с потенциальными последствиями невиданного значения и важности для всех других наций» («which might take Japan far»), – написал с прозорливостью недоброжелателя в середине того промежутка времени снова американец.

Но действительно ли Япония и Германия держат в руках транстихоокеанский и трансатлантический бинокль и используют его, чтобы распознать столь близкую геополитическую выгоду, которую обсуждали со мной еще в 1909 г. такие крупные государственные мужи, как советники японского императора Ито, Кацура, Ямагата, и откровеннее всего граф Гото, а затем учитывал ее, несмотря на Портсмут (США), видный инициатор строительства Сибирской железной дороги Витте и которая убедила Радека и Чичерина, – ибо «the Soviets will be realistic and see that their own interest are furthered». А они, по крайней мере, обладают тонким слухом, чтобы понимать данное геополитическое преимущество и при этом отбросить идеологические предрассудки и при заключении любого пакта с теми, кто достаточно умен, всегда учитывать собственные выгоды.

Только партнер должен быть надежным, способным отклонить нежелательные, не сходные по духу идеологические товары. Однако это внутренний вопрос духовной стабильности и духовной структуры народа и того, чему прежде всего доверяют с культурно‑политической точки зрения, учитывая производительную и творческую силу, для обновленной Восточной Азии Великая Япония, а для укрепившейся на новых направлениях Центральной Европы – Великая Германия.

Поэтому та странная война, которая на Западном фронте Центральной Европы направлена в сторону моря, а на Западном фронте Японии и культуры Восточной Азии – в сторону суши, в гораздо большей степени культурно‑политическая и хозяйственная, чем военно‑политическая схватка, и как чисто военный акт она завершилась с распадом Польши на Западе Евразии и эвакуацией правительства [Чан Кайши] в Ханькоу на ее Востоке. В 1940 г. перед всеми тремя евро‑азиатскими партнерами стояла прежде всего задача позаботиться о новой устойчивости лучшей, признанной даже противниками взвешенной организации приобретенных пространств. Ведь каждая победа в конечном счете выражена в пространстве и приз победы – приобретенная территория. Но она должна быть действительно приобретена и стать таковой.

 

* * *

 

Итак, пространственно‑политический прогноз зависит в первую очередь от высокого качества новой пространственно‑политической реорганизации и улучшения национально‑политической структуры, от способности больших сухопутных пространственных организмов Старого Света окончательно исключить опасность извечных трений для малопространственного рассеянного поселения. Но на это уйдут не годы, а десятилетия. Да и затем еще сохранятся остаточные состояния, требующие доброй воли.

Они коренятся не в последнюю очередь в явлениях роста городов (урбанизм).

Военно‑геополитическая опасность урбанизации для каждого вида борьбы за существование и беспомощность и беззащитность крупного города в войне ярко обнаруживаются в судьбе Варшавы. Только с позиции предупреждений, высказывавшихся на протяжении многих лет журналом «Geopolitik» в этом смысле и вытекающих из пережитого Смирной, Шанхаем, Ханькоу, Чанша, Мадридом и Кантоном, объяснимо правдивое высказывание «Journal de Geneve»:

«Еще сегодня на улицах Варшавы можно видеть следы баррикад, окопов и минных гнезд. Каждая улица – окоп, каждый дом – крепость. Я осмотрел некоторые четырехугольники домов, которые были оборудованы по всем правилам искусства для уличных сражений. Простенки были снабжены выходами, так что защитники из этого целого четырехугольника домов могли уйти, не пересекая улицы. Кроме того, между собой дома были связаны подземными переходами».

Если история действительно имеет смысл, то судьба Варшавы служит предупреждением всем военачальникам: открытые города не следует превращать в укрепленный лагерь, чтобы ограничить ненужные жертвы среди гражданского населения и ужасы войны.

Таких геополитических предостережений делалось, разумеется, задолго вполне достаточно.

В данном случае быстрое разрушение городского водоснабжения немецкой авиацией сократило, пожалуй, единственно возможным, скорейшим, а поэтому гуманным образом страдания скопившихся в Варшаве двух миллионов жителей; вообще немецкая полевая военно‑медицинская служба проявила весомое, достойное похвалы участие в быстром преодолении следов «блицкрига» и в обезвреживании эндемических и эпидемических очагов заболеваний в большей части отошедшей к Советскому Союзу Восточной Польши, над чем, как мы знаем, успешно трудился бесстрашный поборник геомедицинского мышления профессор Цейц. В рейхе понимали военно‑геополитические опасности урбанизации и делали все возможное для того, чтобы противостоять ей. Неудивительно, что Англия с ее на 95 процентов урбанизированным населением (против 60–73 процентов в старой Германской империи) испытывает неприятные чувства при сравнении этих цифр.

Принявшие городской вид ландшафты являются ныне более благоприятными, чем открытая страна, инкубаторами истерии и других духовных и душевных массовых заболеваний, а также пандемических и эндемических психических эпидемий – главных объектов военной медицины. Напротив, сопротивление на протяжении трех лет Китая, обладающего явно недостаточными военно‑техническими средствами, было бы невозможным без его стойкого иммунитета против урбанизации при соотношении приблизительно 80 процентов оседлого сельского населения против лишь 20 процентов не привязанного к земле, странствующего; вместе с тем можно обнаружить множество известных с древности городских центров – носителей культуры, например, в Индии. Быстрая урбанизация нынешнего советского пространства (33 процента) – при плотности населения всего лишь 8 человек на кв. км, максимум 70 человек на Украине, – рассматриваемая с геополитической точки зрения, – вероятно, опаснейший признак на самом по себе удовлетворительном, слабозаселенном гигантском пространстве, возросшем с одной седьмой части обитаемой поверхности Земли до одной шестой.

Следовательно, в государствах с высокой плотностью населения важно сделать их урбанизированные части устойчивыми к кризисам. В отношении Польши, разумеется, оправдались мудрые слова одного британского дипломата о том, что «немецкая военная сила проскользнет на Восток как нож сквозь масло». Но при всей беспорядочности политических связей польское пространство тяготеет все же скорее к условиям существования Малой Европы, чем Евразии, в пользу которой оно потеряло в 1939 г. 13 млн населения. Как и в 1812 г., все своеобразие восточного русского театра военных действий с военно‑геополитической точки зрения проявилось лишь по ту сторону Немана и Вилии и Буга. «Гласис» Карпат как целое, конечно, относился в значительной мере к военно‑политическим условиям Малой Европы. В нем новое разграничение разрывает сегодня старую оборонительную линию и военную дорогу Краков – Лемберг (Львов) – Черновцы – Констанца на Буге и Днестре, которая так долго была «закрытым путем» Центральной Европы, перед Трансильванским бастионом и сырыми окопами на Висле, Сане, Днестре и Пруте.

 

* * *

 

Британский господствующий слой сражается против Центральной Европы за право «каждому [иметь] свое»; а немецкий народ, напротив, – за последнюю возможность жить в условиях свободы и чести. Сообразно с этим оценивается участие каждого. Европа повсюду несет расходы и оплачивает их прежде всего остатками своей позиции в мире.

На рубеже 1908–1909 гг. в форте Уилльям у Калькутты лорд Китченер сказал, когда мы сидели у камина, что если бы Англия и Германия повели между собой войну лишь ради американцев и японцев, а при завершении ее были бы, по меньшей мере в Тихом океане, скорбящими родственниками, то он вряд ли предчувствовал, в какой мере его мудрое высказывание воплотится в реальность. Еще меньше он предвидел, сколь внушительное положение посредника с возможностью давления на все три океана вернули бы России всего лишь преждевременные родовые схватки второго издания этой войны 1939 г., чтобы она – вопреки всем предостережениям сэра Хэлфорда Макиндера – снова стала, по крайней мере для Старого Света, «географической осью истории» благодаря ошибочной британской политике.

В отношении Индии следует лишь признать индийское самоопределение, оказать поддержку шаху Ирана, если он захочет снова взять в свои руки нефтяные месторождения и Абадан или, наконец, если Турция предпримет обманный ход, чтобы направиться маршем на Киркут через Армению для освобождения армян и курдов, перерезать жизненный нерв военного флота властителей Индии [т. е. Англии], поскольку он не может привозить нефть из Америки или же должен быстро убираться из Индонезии почти под дулами японских пушек. Но если Япония достигнет компромисса с Советским Союзом, то русским вовсе не надо будет добиваться на Тихом океане роли третьего радующегося; в таком случае старая дальневосточная островная империя позаботится обо всем, что может в дальнейшем произойти в Китае и Океании в ущерб обеим империалистическим державам, в свое время ввергнувшим Россию вместе с Турцией в Крымскую войну.

«Политический выигрыш в результате европейской войны 1939 г. может в 1940 г. быть весьма большим для всех способных к самостоятельным действиям владельцев индо‑тихоокеанского пространства, так что нам самим и другим вовсе не надо воевать, чтобы наполнить наши амбары». Примерно так думают многие в индо‑тихоокеанском пространстве. Один из выразителей этих взглядов раскрывает данные намерения в скромном приложении к журналу «Oriental Economist»: «Japan prepares for Continental Construction». Приложение содержит всего 40 страниц, но достойно прочтения и обдумывания всеми хорошими и плохими европейцами, которые все еще не выходят за рамки чисто атлантической оценки событий 1939 г., но способны размышлять о конструктивной созидательной политике Старого Света.

Когда был подготовлен к печати октябрьский номер «Oriental Economist», экономические круги, давшие ему старт, еще надеялись, что Япония под первым впечатлением германо‑русского соглашения о складывающемся евразийском блоке отойдет от старых колониальных держав и их восточноамериканских сторонников. Под знаком таких надежд был напечатан «Обзор международного положения» с достойной благодарности короткой историей «Инцидентов», которые вновь раскрыли геополитическую несовместимость путей к конечным целям западных держав и Японии.

Восстановление треугольника Берлин – Рим – Токио 27 сентября 1940 г. 73 проложило ясную дорогу на более высоком уровне.

К тому же если бы удалось смело согнутую дугу треугольника Берлин – Рим – Токио привести, к обоюдной выгоде, в соответствие с солидным массивом пространства и изобилием сырья в Советском Союзе и таким образом придать этому треугольнику неприступную глубину «хинтерланда» и устойчивость, тогда все старания «третьих держав» (как мило говорит «Oriental Economist») были бы исчерпаны, что уже прогнозировали Гомер Ли и сэр Хэлфорд Макиндер; Евразия и западная часть Тихого океана могли бы освободиться от англосаксонской опеки и достичь действительного самоопределения, к чему в то время самостоятельно стремились также Индия и, возможно, сопредельный с ней мир.

Такое рассуждение должно было раскрывать всем участникам их естественные, геополитические точки зрения. Затемнение путей, ведущих к этому, было главной целью британской и французской пропаганды в области культуры и экономики. По той причине, что последним завершающим итогом враждебной Европе насильственной политики ее западных держав могло также стать их самоизгнание из Азии.

Но при такой перспективе допускалось в широком плане взаимопонимание между Японией и даже Китаем в рамках «нового порядка» в Восточной Азии, Россией как азиатской державой, младоиндийцами с их евро‑американскими склонностями и мечтами о самоопределении, арабами, исламом с желательными решениями азиатских вопросов в качестве предварительного этапа к последующему согласованию их совместного натиска, направленного против хозяев «золотой бахромы на нищенском рубище Азии». Ведь об этом контрасте знал не только лорд Керзон, он был также особенно очевиден жителям Азии «в нищенском рубище». Не зря же многие годы смотрят они со скудных высокогорий на лежащие внизу плодородные земли, беззащитные ходят под пальмами лишь с легкой повязкой на бедрах и наблюдают, как их богатства – алмазы, пряности, олово, хлопок – к чужой выгоде уплывают в другие части Света.

Все это должны были бы признать владельцы богатейших частей Азии, прежде чем начинать корыстную войну против Havenots – неимущих, очень плохо замаскированную, как большинство всех империалистических войн, превентивную наступательную войну, и ее вели против бедных народов Земли великие империи, с пиратского облика которых Молотов сорвал добродетельные маски.

Население индо‑тихоокеанского пространства по‑иному относится ко второй, открыто империалистической войне грабительских держав, чем к первой, как войне разбойников, в которой народы Азии часто неосознанно действовали против собственных интересов. Осознание же действительных целей войны не позволит, как в 1914–1919 гг., набросить завесу или заставить государства с малым пространством выступать в роли псевдонейтралов. Это осознание благодаря трем великим державам разливается широким потоком по Земле, даже если оно будет с далеко идущими целями фальсифицироваться в США.

В Москве, Риме и Токио знают, как, используя печать и радио, найти путь к еще недостаточно развитому общественному мнению индо‑тихоокеанского пространства и миллиарду его населения, и по меньшей мере добиваются того, что оно не служит ни пассивно, ни тем более активно своим эксплуататорам. Но такое развитие сдерживает также военную помощь европейским театрам военных действий, которая могла бы быть направлена им, особенно из заселенных белыми доминионов в индо‑тихоокеанском пространстве, и не только в виде произведенных на их территории и в США смертоносных средств наряду с елейными клятвами патрона. Мир цветных видит это хотя бы теперь и потому задумывается.

 

* * *

 

То, что делает пока еще непонятными для западных держав Европы процессы расширения Германией и Японией своих «жизненных пространств» по сравнению с такими же процессами в находящейся в центре [Британской] империи, – так это мессианское мышление, которое пронизывает эти процессы, и пространственное единство, в котором оно излучается, в противовес тому пространственно‑политически чисто внешнему рассеянному владению, что в высшей степени характерно для Британской империи и в меньшей степени для основанной преимущественно в Еврафрике Французской империи.

Напротив, Итальянскую империю, как полагают, легче сдерживать, несмотря на провал санкций, с ней можно бороться более знакомыми средствами, так как прежде всего бросается в глаза разобщенность разделенных Средиземным морем ее составных частей, отсутствие между Альпами и восточным мысом Африки цементирующей воедино идеи, которая толкает к связи через Средиземное море по воздуху, воде и в конечном счете также по суше или же, по меньшей мере, к безопасности сообщения (Суэцкий канал и Трансафриканская авиалиния).

При таком положении очень важно использовать и закрепить любой симптом, делающий более определенными сведения о пространственно‑политических представлениях наряду с идеологическими, которые создавала Япония своей восточноазиатской миссией.

Важный мотив звучит в журнале «Cultural Nippon» («Японская культура»), где Ямасаки‑Сейдзун весьма открыто высказывается на тему «The New East Asia and Capitalism», ибо выдвинутая там теория строительства единства в Восточной Азии (Toakyodotai), основанная на сотрудничестве, находится в непримиримом противоречии с эксплуататорскими методами крупных демоплутократий; в то же время представляется вполне возможным довольно гибкое сосуществование с другими крупными или малыми азиатскими и евроазиатскими державами, включая Советский Союз.

Возможно, многих удивит в этом обзоре резкое осуждение применяемых Японией методов откровенной эксплуатации сырьевых ресурсов Китая, злоупотребления дешевой рабочей силой и монополистическим образом действий на китайском внутреннем рынке и отчетливое признание неизбежно выросшей на этой основе длительной, смертельно опасной для любой совместной работы озлобленности полмиллиарда китайцев: распространенные аргументы, с помощью которых демоплутократий весьма активно работают против Японии.

«Национализм не игрушка капитализма, как об этом трубит марксизм. Напротив, национализм показывает большую потребность в реформировании капитализма». По этим причинам Япония верит, что нельзя чувствовать себя в безопасности, если соседний Китай будет строиться как орудие дичайшего крупного капитализма, насаждаемого плутократическими закулисными заправилами, как в сущности не могла бы существовать в Центральной Европе в безопасности Германия, покуда плутократические западные державы во всех малых, лишь кажущихся самостоятельными национальных государствах – наследниках «европейского промежуточного пояса» в любое время плутократическим способом могли готовить против Германии, как и против России, базы нападения и мину замедленного действия.

Но такую проницательность невероятно трудно пробудить у Китая, ибо нужно преодолеть ожесточение последних трех лет и вызвать повсюду потребность в основательном обновлении образа мыслей, выстроить для Восточной Азии «новый тип национализма», как это попытались сделать в Европе фашизм и национал‑социализм. «Империалистическое мародерство, повсюду в мире не отличающееся существенно от грабежа, – это дело прошлого», – думает японский автор. Но как раз за сохранение этого основного властного принципа государств – морских разбойников идет война западных держав против обновляющейся Европы; причем выявляется, что их устаревшие методы приведут к провалу, если Япония, не совершая отрыв от капиталистических методов (в рамках которых во время революции Мейдзи совершалось ее обновление), перейдет к методам немецкого и итальянского обновления вполне родственным самоосвобождением от старого колониального стиля. Сможет ли правительство Ван Цзинвэя сделать понятным в Китае подобное японское преобразование?

Такое благоразумие начинает пробуждаться в широких кругах Японии, и об этом возвестили буревестники вроде того, что появился в «Cultural Nippon». Правда, отдельные буревестники помогают так же мало очищающей воздух весенней грозе, как одна ласточка приходу весны. Но налицо уже много признаков, позволяющих предположить, что Япония склонна навсегда дистанцироваться от британско‑французских плутократических эксплуататорских методов прежнего колониального стиля, сколь бы соблазнительными они ни казались многим японцам на политико‑географических, размалеванных старыми красками картах мира. Рим рос по‑иному, чем Карфаген, но держался лучше и даже колебался в выборе между обдуманным имперским мышлением Сципиона Старшего и Юлия Цезаря, пока не был найден компромисс Октавиана.

Обе восточноазиатские державы древней культуры все еще не уяснили себе, на каких путях они должны искать иные решения, чем те, к каким прибегали прежние колониальные державы в своих попытках ассимилировать пространства, даже желают ли они попытаться это сделать больше на континентальном или на океанском основных направлениях.

Доказательством этого служит основание в Японии нового Тихоокеанского института, который, разумеется, должен больше работать прежде всего в направлении Южного моря, Nan‑Yo и стремится подготовить там более справедливое распределение доступа к земельным и сырьевым богатствам.

 

* * *

 

Сие, естественно, страшит современных владельцев, всех «Haves». Создание такого института – предвестник направления, которое, по меньшей мере, неизбежно подходит для западной части Тихого океана и венца ее островов, чтобы вырвать из рук умно придуманного Соединенными Штатами Америки инструмента в виде Тихоокеанского института и его журнала «Pacific Affairs», журналов, как «Amerasia» и другие, по крайней мере их понятие Восточной Азии как первой ступени восточноазиатской доктрины самоопределения, которая должна была бы точно так же исключить Америку по меньшей мере из Старого Света, как она сама вытесняет Старый Свет из судьбы и экономической структуры Нового Света.

И такое геополитически неизбежное развитие толкает Японию, хочет этого или нет ее нынешнее руководство, на сторону поборников евро‑азиатской идеи самоопределения против вечного вмешательства западных окраинных держав Европы и их трансатлантических дочерних образований.

27 сентября 1940 г. закрепило прорыв в таком представлении.

Сопутствующее обострение классовой борьбы ограбленных или доведенных до нищеты народов против богатых, сытых имеет свою конечную причину в самонадеянности «имущих» (Haves) по отношению к «неимущим» (Havenots), которое впервые через верхнюю палату отразило этот антагонизм словами, быстро нашедшими доступ к эксплуататорским кругам крупных мировых финансовых центров. Со своей стороны уже «Japan Times» предупреждает не только европейцев, но и американцев: «Лучше оставайтесь в Америке. Старая Япония с неограниченной возможностью ушла в прошлое». (А также старая Азия, местами даже и старая Африка в процессе исчезновения! Таково знамение.) «Каждый год новоприбывший находит, что идет борьба все острее за соперничество и все суровее за возможность выигрыша». Это как раз означает: «Восточная Азия – для восточных азиатов» или «Азия для азиатов» даже там, где, как в индийском пространстве, так долго казалось, что есть легкие пути к уважению, более свободному образу жизни, экономическому подъему.

Было бы заблуждением полагать, что перемены во всемирно‑политической точке зрения в таких пространствах, как Индия, на Востоке могли бы происходить почти с такой же военно‑политической молниеносной быстротой, как кампания в Польше осенью 1939 г. Даже там, где заблуждения припирают к стенке на столь близких расстояниях, как от Кабула до индийской северо‑западной границы, они разрешались с 1915 по 1919 г., пока не наступила такая перемена в результате третьей Афганской войны. Конечно, организация Индийского Национального Конгресса с тех пор стала мощно развитой, конечно, с тех пор сложился исламский союз Саадабада между Ираном и проливами.

Однако не следует забывать, что многолетние пропагандистско‑технические британские военные приготовления оказали влияние на радикальных руководителей индийского общественного мнения, а также Египта и Ирака, создав у них абсолютно ложную картину держав «оси» и еще более ложное представление о бескорыстии истинных поборников демократии, даже если они наблюдали своими глазами противоположное. Иными словами, они легче готовы к сотрудничеству с Москвой, чем с Берлином, Римом или Токио, хотя этот треугольник в силу геополитической необходимости должен был бы автоматически оказать мощную поддержку своей упряжкой на запасном пути индийского самоопределения. Но такое понимание должно приблизить к ней Джавахарлала Неру, Боса и их последователей только окольным путем через Москву; а Ганди, между прочим, заработает для себя право – благодаря препятствиям, которые он ставит Конгрессу, несмотря на «пассивное сопротивление и неповиновение», на британское имперское гражданство за спасение «british raj» – британского правления от многих потрясений, в которых без этого содействия Ганди иной вице‑король не знал бы, что делать дальше; начиная с лорда Ирвина, который сегодня, как Галифакс, оказался в стесненных обстоятельствах, защищая странную этическую практику политического убийства из‑за угла, которую он как вице‑король Индии должен был ради своей хорошей репутации отклонить.

Но не только в немецких и японских коридорах переговоров, но и в индийских джунглях переговоров – на родине [бенгальских] тигров – очевидна эта примета поднимающегося страстного гнева народа, все более и более угрожая некоторым, до сих пор все еще открытым путям к компромиссам и переговорам. Между тем «год зайца» восточноазиатского цикла переходит в 1940 год как «год дракона». «Годы дракона» легко дают созреть драконовым посевам.

1941 год, согласно дальневосточному знаку зодиака, – «год змеи»; затем 1942 год – «год лошади», которая могла бы снова вытащить на сухое место многое из того, что сегодня еще стоит на зыбкой почве.

Чем дальше от воды почва на суше, тем она лучше и безопаснее.