"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Нил Стивенсон Дж. Фредерик Джордж

Интерфейс

Посвящается Уилбуру

Часть 1. О положении страны

1

Кабинет Уильяма Энтони Коззано – это чистый скандал! – кричали в управляющем совете Исторического общества штата Иллинойс. Более века он служил пристанищем для нескольких десятков губернаторов, оставаясь прежним. Затем в него въехал Коззано и сразу же вывез древнюю мебель на склад (Абрахам Линкольн величайший человек в истории, заявил он, но стол у него был дерьмовый, да и кресло Стивена Дугласа{1} – тоже не подарок). Коззано осмелился осквернить этот украшенный фресками храм электронными устройствами – в кабинете появился тридцатишестидюймовый «Тринитрон» с поддержкой режима «картинка в картинке», чтобы губернатор мог смотреть канал C‑SPAN и футбольные матчи одновременно! Кресло было ему под стать – высокотехнологичное устройство, в котором настраиваемых элементов было больше, чем в человеческом теле насчитывается костей. Он достаточно настрадался во Вьетнаме и на заледенелом дерне «Солджер Филд», сказал Коззано, чтобы еще претерпевать муки на античных седалищах, а Историческое общество штата Иллинойс пусть катится к черту. Кресло губернатора обладало всеми теми достоинствами, которых он сам был лишен: оно было пухлое, мягкое, покрыто нежнейшей кожей – Коззано же был подтянутым, жилистым мужчиной с обветренным лицом, как будто вырубленным из дубового массива всего несколькими ударами резца; он словно бы всю жизнь ждал, чтобы приобрести свой истинный облик.

Однажды январской ночью Коззано сидел в этом своем кресле, держа в левой руке авторучку размером с хотдог. Каждые выходные он возвращался домой, в городок Таскола, чтобы подстричь лужайку, сгрести опавшие листья или расчистить снеговые заносы, и движения руки по бумаге сопровождал сухой царапающий звук, производимый мозолями.

Авторучка выглядела дорогой и была подарена ему какой‑то невероятно важной персоной много лет назад; Коззано забыл, кем именно. Его покойная жена Кристина вела учет подаркам и рассылала дарителям записки, рождественские открытки и тому подобное, но после ее смерти поток этих маленьких любезностей иссяк – и никто, вроде бы, не обиделся. Коззано находил, что массивное тело ручки прекрасно лежит в руке, пальцы охватывают его естественно, не защипывая, как дешевую шариковую, а чернила истекают на бумагу свободно – перо поскрипывало, а мозоли шуршали, пока он подписывал счета, заявления, решения, письма и рекомендации, струившиеся через его стол бесконечной рекой, словно дружные отряды кровяных клеток сквозь капилляры легких – торжественная процессия, поддерживающая в политическом теле жизнь.

Его кабинет располагался на втором этаже восточного крыла, над главным входом в Капитолий штата, и прямо перед ним расстилалась обширная лужайка, украшенная статуей Линкольна, обращающегося к Спрингфилду с прощальной речью. Окон в комнате было всего два – высокие и узкие, они выходили на север, и северное крыло и массивный купол Капитолия не подпускали к ним даже багровый закатный свет. Коззано называл свой кабинет «полярный кругом», поскольку это был единственный участок на территории штата Иллинойс, на шесть месяцев в году погружавщийся во мрак. Шутка, особенно во времена эндемического географического невежества, звучала смутно, но смех вызывала все равно, потому что шутил губернатор. Лампа у него на столе горела круглый день, но когда наступила ночь и небеса за окнами почернели, он не стал включать люстры и сидел теперь в лужице света посреди наполняющей кабинет тьмы. Бесчисленные декоративные объекты, выстроившиеся вдоль стен, улавливали свет лампы и отражали обратно.

Каждый губернатор украшал кабинет по‑своему. Всего лишь несколько предметов пребывали в неизменности: нелепая фреска на потолке и тяжелые двери с медными львиными головами в центрах створок. Его предшественник отдавал предпочтение консервативному классическому стилю девятнадцатого века и наполнил помещение принадлежавшими Линкольну и Дугласу реликвиями. Они производили впечатление на посетителей и повергали в состояние восторга туристические группы, приходившие раз в час, чтобы залить их огнем фотовспышек поверх бархатного каната. Коззано отменил экскурсии, захлопнув двери прямо у туристов перед носом и оставив их наедине с медными львами, чтобы превратить кабинет в фамильный музей семьи Коззано.

Этот процесс начался прямо в день его первой инаугурации с маленького фото покойной жены Кристины, установленного на углу исторически некорректного стола. Следующими, естественно, появились фотографии его детей – Мэри Кэтрин и Джеймса. Не было, однако, никаких причин ограничиваться ближайшими родственниками, и Коззано привез несколько ящиков с фотографиями патриархов и матриархов ушедших поколений. Кроме того, он хотел видеть здесь и изображения своих друзей, членов их семей, а также различные памятные вещицы, выбранные отчасти из сентиментальных, а отчасти – из сугубо политических соображений. Когда Коззано закончил украшать кабинет, в нем практически не осталось свободного места, членам Исторического общества поднесли нюхательные соли, а сам губернатор, усевшись в первый раз в свое большое кожаное кресло, смог окинуть одним взглядом всю генеалогическую и экономическую историю клана Коззано и штата Иллинойс, каковые, в сущности, являлись единым целым.

Была здесь старая фотография с видом на Тасколу с ее собственной водонапорной башни, сделанная в тридцатых годах. Городок с населением в несколько тысяч человек располагался примерно в получасе езды к югу от академического метрополиса Шампань‑Урбана и в паре часов в том же направлении от Чикаго. Даже на этом фото можно разглядеть безвкусные склепы городского кладбища и «дюзенберги»{2}, крейсирующие по улицам. Для фермерского поселения Таскола была удивительно процветающим городом.

В овальной рамке из черного ореха красовалась раскрашенная вручную фотография Коззано‑прадеда – Джильермо, который приехал в Иллинойс из Генуи в 1897 году. Повинуясь типичному для всех Коззано духу противоречия, он миновал, не останавливаясь, крупные итальянские общины на Восточном побережье и нашел работу в угольной шахте примерно в тридцати милях к юго‑западу от Тасколы, где почва и уголь были одного цвета. Позже он и его сын Джузеппе занялись земледелием, успев перехватить один из последних доступных плодородных наделов. В 1912 году у Джузеппе и его жены родился первый ребенок, Джованни (Джон) Коззано, за которым через три и пять лет последовали Томас и Питер. Все эти события были запечатлены на фотографиях, и Коззано с огромным удовольствием брался разъяснить, кто на них есть кто, любому посетителю, достаточно неосторожному, чтобы проявить любопытство – например, бросить на одну из них мимолетный взгляд. Большая часть фото изображала здания, младенцев и свадьбы.

Джон Коззано (фото) лишился матери, умерший от инфлюэнцы, когда ему было шесть, и начиная с этого момента жил так, как будто им выстрелили из пушки. В ревущие двадцатые он совмещал обучение в университете с работой на полставки на местном элеваторе (фото). Он успел дослужиться до должности управляющего на этом предприятии, когда разразилась экономическая катастрофа тридцатых. Стоя одной ногой на отцовской земле, а другой – в элеваторе, Джон смог провести семью сквозь Депрессию невредимой.

В 1933 Джон влюбился во Франческу Доменичи, молодую женщину из Чикаго. Чтобы доказать, что стать ее мужем, он решил купить огромный дом в «ремесленном»{3} стиле на обсаженной деревьями кирпичной улице на краю Тасколы (фото). Даже по стандартам Тасколы, в которой больших, величественных зданий было в изобилии, это был роскошный дом: три этажа, шесть спален, цоколь и гараж размером с амбар. Все деревянные конструкции, толстые, как железнодорожные шпалы, были из черного ореха. Он собирался купить его за пятьсот долларов у сотрудника железнодорожной компании, которого постигло банкротство. На тот момент на его счету в банке лежало только триста долларов, и еще двести ему требовалось где‑то занять.

Поиски привели его в Чикаго, к дверям Сэма Мейера (фото), в прошлом – Шмуэля Мейеровича. Сэм Мейер управлял несколькими родственными предприятиями из лавки на Максвелл Стрит, в западной части Чикаго (фото). Одно из этих предприятий занималось тем, что ссужало деньги. Сын Сэма звали Дэвид; он был законником.

Каждый итальянец, с которым Джон Коззано беседовал дольше десяти минут, обязательно предупреждал его об опасностях, которым подвергает себя всякий, рискующий занимать деньги у евреев. Он относился к этим советам со всей серьезностью до тех пор, пока случайно не подслушал в Тасколе разговор англосаксов, в котором прозвучало точно такое же предупреждение – но относительно итальянцев. Джон занял деньги и купил дом. Едва расчистив подвал от накопившегося в нем хлама и уничтожив страшно расплодившихся блох, он вернулся в Чикаго и предложил Франческе руку и сердце.

Он купил кольцо в кредит у Сэма Мейера и они обвенчались в Чикаго в июне 1934. После короткого медового месяца в «Гранд Отеле» на острове Макино (фото), они въехали в большой дом в Тасколе. За одиннадцать месяцев Джон вернул долг Сэму Мейеру, обнаружив попутно, что финансовые дела с евреями, вопреки легенде, вести можно – и даже не лишиться при этом последней рубашки и бессмертной души.

Это открытие привело его к мысли взять кредит, купить элеватор и избавиться от вечно пьяного старикашки, на которого он работал. Остаток тридцатых годов Джон потратил на покупку элеватора и попытки превратить его во что‑то большее: в предприятие по переработке кукурузного зерна в разные субстанции. Франческа так же упорно пыталась забеременеть. Она пережила четыре выкидыша, но не сдалась.

К началу 1942 года, когда Америка вступила в войну, Джон Коззано, мистер Доменичи, Сэм Мейер и Дэвид Мейер были совладельцами «Перерабатывающего Предприятия Кукурузного Пояса» (ППКП) – успешной компании из Тасколы, Иллинойс, производящей кукурузный сироп (фото). Джон и Франческа, в свою очередь, являлись родителями совершенно нового младенца, Уильяма Э. Коззано (фото) – четвертого младенца, дедом которому приходился Джузеппе. Он, однако, был единственным внуком среди трех внучек. Раз взглянув на него, все в один голос утверждали, что этот младенец станет в один прекрасный день президентом Соединенных Штатов.

Томас записался в армию и отплыл в направлении Северной Африки, но так до нее и не добрался; его транспорт был потоплен немецкой подводной лодкой в Северной Атлантике. Питер занял престижную должность снайпера морской пехоты на Тихом океане. В 1943 году он попал в плен к японцам и до конца войны умирал от голода в лагере. Джон был одновременно и слишком стар и – как земледелец – стратегически слишком важен, чтобы отправить его на фронт. Он остался дома и пытался удержать семейное предприятие на плаву.

Война требовала огромного количества парашютов. Производство парашютов требовало гигантских объемов нейлона. Среди прочего сырья для производства нейлона числилась целлюлоза. Одним из богатейших источников целлюлозы оказались кукурузные початки. Фабрика Джона Коззано с самого начала работы отправляла на свалку сотни тонн кукурузных початков. Груда этих початков, возвышающаяся над прериями рядом с Тасколой, стала к описываемому моменту высочайшей вершиной нескольких соседних округов, видимой за двадцать миль – особенно когда ее поджигали хулиганы (фото).

Сэм Мейер связался со всеми, кого знал. Многие из его контактов были недавними иммигрантами из Центральной Европы и выказывали полную готовность вложиться в парашютный завод, зная, что у парашютов может быть только одно практическое применение. Джон организовал и запустил производство нейлона как раз вовремя, чтобы при очень низкой стоимости продукта получить очень большой правительственный контракт. В следующем году союзные парашютисты заполнили небо над Нормандией, вися под куполами, сотканными из нейлона Коззано (фото).

Питер вернулся с войны с больными почками и искалеченной ногой. Не будучи приспособлен к физическому труду, он принял на себя полезную роль носовой фигуры, переговорщика и решателя проблем ППКП, которую и выполнял до самой своей смерти от почечной недостаточности в 1955 году. Его отец Джузеппе умер два месяца спустя. В период между войной и этими смертями дела семьи Коззано шли гладко, если не считать уничтожения семейного сельского дома прошедшим через него в 1953 году торнадо.

Дважды за два месяца весь клан Мейеров под предводительством Сэмюэля и Дэвида являлся из Чикаго на похороны. Отелей в Тасколе было немного, а о кошерной кухне никто и слыхом не слыхивал, поэтому Джон с Франческой разместили Мейеров у себя дома и приложили все усилия, чтобы обеспечить их необходимыми кулинарными приспособлениями. Франческа привыкла держать под рукой паяльную лампу, чтобы зять Сэма Мейера, рабби, мог в любой момент выполнить ритуал очищения ее печи (фото).

Во время этих визитов Уильям Коззано, которому было уже тринадцать, делил спальню с несколькими младшими Мейерами, включая Мела, сына Дэвида, своего одногодка. Они стали друзьями и проводили большую часть времени в городском парке Тасколы, играя в бейсбол – евреи против итальянцев (бейсбольный мяч с автографами в стеклянном ящике).

Год спустя Сэмюэль Мейер умер в Чикаго. Семья Коззано отправилась на север. Некоторые ее члены поселились у Доменичи, но Мейеры отплатили долг гостеприимства, приняв на постой остальных. Мел и Уильям делили брошенный на пол матрас (фото).

После этого Мел с Уильямом поддерживали постоянный контакт. Они нравились друг другу. Но кроме того, они знали, что являются старшими сыновьями в семьях, сосредоточивших в своих руках крупное состояние, и что если они облажаются и потеряют его, то винить в этом они смогут только самих себя.

Оставшееся в кабинете место занимали личные меморабилии Уильяма А. Коззано:

Черно‑белое фото его родителей с логотипом «Олан Миллз», сделанное в странствующей студии в мотеле «Бест Вестерн» на окраине Шампань‑Урбаны в 1948 году.

Несколько заглавных букв Т шестидюймовой высоты, изготовленных из ткани и помещенных под стекло вместе с зернистой фотографией семнадцатилетнего Коззано – футбольный мяч подмышкой, другая отведена, отражая атаку воображаемого полузащитника из Арколы или Рэнтула.

Диплом высшей школы Тасколы.

Фото Уильяма и Кристины, его возлюбленной и соученицы, сделанное в кампусе Университета Иллинойса, где оба посещали колледж в начале шестидесятых.

Свадебная фотография – фланги пары прикрывают восемь светских красавиц с накладными ресницами с одной стороны и семь футболистов команды Университета Иллинойса во фраках и с напомаженными волосами плюс один нигерийский студент – с другой.

Диплом с отличием по бизнесу и романским языкам.

Побитый и ободранный футбольный мяч, густо покрытый подписями, с биркой «Розовый кубок»{4}.

Две фотографии Коззано‑морпеха, вставленные в одну рамку: на первой идеально опрятный Уильям в парадной форме, уставившийся на тринадцать часов, как будто в сияющий тоннель в небе, с другого конца которого ДФК{5} требует от него сделать для страны все. Второе фото, сделанное два года спустя: Уильям Коззано в деревне на Центральном Нагорье, небритый, глаза пугающе белые и ясные на закопченном лице, небрежная улыбка, автомат Браунинга в одной руке, маленькая вьетнамка ангельского вида сидит на сгибе другой, глядя на него с изумлением; одна нога у нее в бинтах; Коззано улыбается сквозь чудовищную усталость, чуть не валится с ног, но девочка чувствует себя в полной безопасности.

Еще одна стеклянная горка, но на сей раз не с матерчатыми буквами, а с медалями на разноцветных шелковых лентах: «Пурпурное сердце» и «Бронзовая звезда» с первого тура Коззано и еще одно «Пурпурное сердце» и «Серебряная звезда» – со второго, окруженные стайкой наград помельче.

Детские фото Мэри Кэтрин и Джеймса. Благословение от Папы Иоанна XXIII на изукрашенном пергаменте.

Изображение отца Коззано на рыбалке на Аляске, сделанное незадолго до убившего его сердечного приступа.

Фото Коззано в форме «Чикагских медведей», сидящего на шлеме – черная мазь на скулах, свернувшаяся кровь на костяшках пальцев, травинки на плечевых пластинах.

Кольца «Пробоул»{6} с двумя разными датами времен администраций Никсона и Форда.

Последний официальный портрет Кристины, сделанный перед тем, как радиация и химиотерапия изуродовали ее; на нем тоже знак «Олан Миллз», а сделал его в чуть более приличном мотеле в Шампань‑Урбана тот же самый фотограф, который запечатлел родителей Коззано в 1948.

Фото Уильяма, произносящего победную речь на лужайке перед фамильным домом в Тасколе – Мэри Кэтрин с одной стороны, Джеймс – с другой. Фото Уильяма с Джорджем Бушем в ресторане «Пекин Гурме» в Арлингтоне, Вирджиния – пересвеченный любительский снимок с автографом: Коззано и Буш в рубашках с коротким рукавом едят утку по‑пекински и показывают большой палец.

Коззано на пробежке вокруг Кэмп Дэвид вместе Биллом и Хиллари Клинтон.

Приглашение на обед в Белый Дом от нынешнего президента.

Купол Капитолия штата Иллинойс опирается на фундамент из цельного камня толщиной в семнадцать футов. Коззано во время работы требовалось держать в поле зрения всю эту экспозицию, ибо для него она выполняла ту же функцию.

Коззано читал письмо, которое ему следовало подписать. Он знал, что он мог просто поставить подпись, но отец учил его, что следует всегда сначала читать, а уж потом подписывать. Поскольку работа Коззано в основном в этом и заключалась, он частенько засиживался за ней допоздна. Свою большую ручку он держал в левой руке, механически отщелкивая и возвращая колпачок на место подушечкой большого пальца.

Интерком издал нежный хлопок, когда Марша, его секретарша, включила в соседней комнате микрофон. Коззано слегка подпрыгнул на месте. У Марши был талант по части обеспечения себя работой, и когда Коззано задерживался на службе, она частенько задерживалась тоже, чтобы доделать ее. Из интеркома раздался ее голос:

– Речь о положении страны{7} вот‑вот начнется, губернатор.

– Спасибо, – сказал Коззано и отключил интерком. – Ну или нет, – добавил он себе под нос.

Коззано потянулся к пульту и переключил телевизор на канал C‑SPAN – он не выносил новостных выпусков – как раз вовремя, чтобы увидеть ритуальную стоячую овацию, которой встречали каждого президента, независимо от уровня его компетентности. Продолжая нажимать кнопки, он раскрыл небольшое окно в углу экрана с прямой трансляцией канала «Комеди».

Вопиющее лицемерие этой сцены вызывало в нем острое чувство отвращения. Да как эти засранцы не стыдятся оказывать почести человеку, который ведет – да что там, он даже на это неспособен! – страну к катастрофе?

Постепенно аплодисменты затихли и спикер Конгресса передал слово президенту. Последовал второй раунд обязательных стоячих оваций. Коззано насупился, покачал головой и помассировал виски ладонями. Это было за гранью его понимания. Камеры переключились, показав гордо улыбавшихся жену и детей президента. Президент театрально взмахнул руками, призывая к тишине, и начал свою речь.

– Через год я надеюсь войти в Западное крыло этого великого здания, чтобы вторично приступить к исполнению обязанностей президента.

(аплодисменты и радостные крики, раздающиеся более‑менее с одной стороны зала).

Президент продолжил ритуальными жалобами: дефицит бюджета и национальный долг. Совершенно предсказуемо, причины проблем оказались все теми же: патовая ситуация в Конгрессе, рост социальных выплат, непреодолимая мощь Комитетов политических действий и, разумеется, необходимость выплачивать проценты по национальному долгу, который достиг чего‑то около десяти триллионов долларов. Единственной сколько‑нибудь интересной новостью оказалось заявление президента, что в ходе грядущего избирательного периода он намеревается прибегнуть к «стратегии розария»{8} и остаться в Белом доме, сражаясь с двухголовым чудищем дефицита и долга. Собственно, в этом и заключались его должностные обязанности, однако Конгресс встретил его слова восторженными аплодисментами.

Все это было так предсказуемо, так заезжено, что Коззано впал в некое подобие комы, колеблясь между скукой и отвращением. Тем больший шок он испытал, когда взорвалась бомба.

– Мы должны или урезать обязательства – выплаты пожилым гражданам по программе социального страхования и больным по программам «Медикэр» и «Медикэйд»{9} – или отказаться от выплаты процентов на национальный долг. Действительно, мы заняли эти деньги. Мы должны вернуть их, если сможем. И мы, разумеется, должны приложить все усилия, чтобы расплатиться с долгами. Но не за счет больных и стариков.

(аплодисменты и одобрительные крики)

– Наш долг – это результат нашей собственной греховной безответственности в фискальных вопросах, а последствия творимых грехов следует принимать смиренно.

Но мне напомнили о словах великого русского религиозного деятеля Распутина, который однажды сказал – в сходных экономических обстоятельствах – великие грехи требуют великого прощения.

(аплодисменты)

– Давайте не будем забывать, что мы должны эти деньги себе же. Я уверен, что мы сможем найти в сердце силу отвернуться от нашей экономической глупости и простить себе ошибки, сделанные нами и нашими предшественниками.

(аплодисменты)

– В основе существования нашей нации лежит великий общественный договор. Договор, согласно которому люди объединяются и формируют правительство, задача которого – защищать их жизнь, свободу и собственность. Этот благородный эксперимент длится уже более двух веков. Договор включает в себя статью, вписанную в него отцом‑основателем Джефферсоном и гласящую, что если правительство нарушает этот договор, народ имеет право его свергнуть. Эта статья – основа славной революционной традиции, которая служит направляющим маяком и источником вдохновения для всего мира.

(аплодисменты, крики)

– Сегодня, согласно духу этой статьи, я призываю к установлению нового общественного договора. Я предлагаю Конгрессу и американскому народу Декларацию Налоговой Независимости.

(аплодисменты)

– Короче говоря, соотечественники, в качестве первого шага я предлагаю установить предельную долю бюджета, которая может быть израсходована на оплату государственного долга. Точный размер этой доли и технические детали внедрения этого положения суть вопросы для обсуждений и переговоров между моей администрацией и Конгрессом – и я убежден, что обсуждения нас ожидают самые оживленные.

(смех)

– Но какими бы не оказались в итоге детали, принцип неизменен. Великие грехи требуют великого прощения. Давайте теперь же простим себя, чтобы шагнуть в прекрасный новый мир третьего тысячелетия – с чистого листа и с чистой совестью.

(оглушительные аплодисменты и здравицы)

– Пускай мир узнает: страной третьего тысячелетия будут Соединенные Штаты Америки и первый шаг в это тысячелетие был сделан в этот славный день и в этом славном зале.

(десятиминутная стоячая овация)

Это было какой‑то позор.

За весь свой первый срок не сумев поделать с государственным долгом ровно ничего, президент теперь собирается позволить Америке уклониться от собственных финансовых обязательств.

Это достаточно плохо само по себе; но хуже того, он пытается выдать свое решение за переворот линкольнианского масштаба!

Коззано ощутил атавистическое желание переместиться в Вашингтон, взобраться на помост и врезать президенту по морде. Это был тот же самый животный импульс, который пронизывал его, когда ему казалось, будто кто‑то пытается причинить вред его дочери. В голове гудело. Он попытался успокоиться. Бессмысленные терзания.

Коззано все еще не подписал письмо, лежащее у него на столе – послание премьер‑министру Японии с благодарностями за его гостеприимство, проявленное во время визита Коззано на прошлой неделе. Его крепкие пальцы сжимали гладкий инкрустированный ствол ручки. Перо из родиевого сплава, заряженное точно отмеренным объемом французских чернил, зависло в нескольких миллиметрах над зернистой поверхностью хлопковой бумаги, используемой Коззано для личной переписки. Но когда Коззано опустил ручку – точнее, когда он отдал мысленное приказание, с самого его рождения приводившее ладонь и пальцы в движение – ничего не произошло. Взгляд его переместился вдоль строки, следуя ожидаемому ходу пера. Ничего. Президент говорил и говорил, останавливаясь после каждых нескольких предложений, чтобы окунуться в поток обожания.

Ладонь Коззано покрылась потом. Через некоторое время ручка выпала у него из пальцев. Перо клюнуло бумагу и ушло в сторону, как плуг, извергнутый непокорной почвой прерий. Оставив на бумаге сине‑черный кометный хвост, ручка упала плашмя и закачалась с боку на бок, издавая нежный затихающий звон.

Он выругался про себя и изо рта у него раздался странный звук, невнятное слово, которого он никогда раньше не слышал. Оно было настолько чужим, что он вскинул глаза, решив, что в комнате есть кто‑то еще. Но никого рядом не было; это слово произнес он сам.

Изменение наклона головы вывело его из равновесия, качнув влево. Левая рука совершенно потеряла чувствительность. Он увидел, как она соскальзывает со стола, но не поверил собственным глазам, потому что не ощущал никакого движения. Запонка – дешевая отцовская запонка – щелкнула по краю столешницы. Рука повисла, раскачиваясь, и через некоторое время замерла, остановленная чисто механическим трением в локтевом и плечевом суставах.

Он откинулся назад, погрузившись в удобную вмятину в кресле, имеющую форму Коззано. Правая его рука при этом тоже сползла со стола и он обнаружил, что может ею шевелить. Теперь его поза приобрела устойчивость с небольшим креном влево. Он видел интерком и понимал, что ему нужно нажать на кнопку и вызвать Маршу. Он, однако, не знал, что ей сказать.

Глаза его полузакрылись и рев, топот, вой и гиканье Конгресса накрыли его, будто надетый на голову бочонок, и, к его вящему замешательству, лишили его воли. Он так страшно устал, так к чему попытки побороть усталость? Его свершений хватило бы на несколько жизней. Единственным, чего он пока не дождался, были внуки.

Внуки и пост президента, который он собирался занять до 2000 года. Впрочем, он не был уверен, что так уж мечтает об этой ужасной должности.

2

В городе Кэчер, Оклахома, речь о положении страны важным событием не стала. Отис Симпсон, сорока восьми лет, зевнул и чисто для протокола посмотрел на часы. Было 02:46:12 по Гринвичу. Он выключил звук. Речь утонула в бесконечных волнах аплодисментов. В саундтрек готовились ворваться комментаторы, чтобы приглушенными, торжественными голосами сообщить очевидное: президент пожимает руки лидерам конгресса, выходя из зала. Очень скоро их сменят аналитики, которые попытаются объяснить Отису, что именно он только что видел, а он в этом совершенно не нуждался. Значимые для него мнения могли поступить только по факсу и модему в течение нескольких следующих часов. Его работа заключалась в том, чтобы провести эти часы, бодрствуя. Поэтому он включил другой монитор и стал смотреть сериал по HBO.

От матери Отис унаследовал склонность к полноте, а от отца Отто – невзрачный внешний вид и пренебрежительное отношение к личной гигиене. Многочисленные складки его тучного тела в изобилии порождали пропитанные потом шарики омертвевшей кожи, а редкие волосы на черепе не могли скрыть симптомы кожного заболевания. Он никогда не был женат. Его мать умерла родами. Он преданно исправлял обязанности доверенного помощника отца, смысл работы которого не осознавал не до конца.

Отто Симпсон, восьмидесяти шести лет, отправился по своему обыкновению в постель в 00:00:00 по Гринвичу. Для отхода ко сну это время было не хуже и не лучше любого другого, но проще запоминалось. Отто и Отис жили под землей, в бывшем свинцовом руднике, и не придавали большого значения дневному циклу наверху. Их работа заключалась в сборе информации со всего мира – со всех двадцати четырех часовых поясов – и реагировании на нее, и потому у них не было причин привязываться к определенному расписанию. Отто был изможденным стариком с изглоданными инфекцией мочеполовыми путями, которые служили источником неприятного запаха и бесконечных мучений. В отличие от сына он обладал умом, который мог бы сделать его Нобелевским лауреатом по экономике или физике – или просто очень богатым человеком. Вместо этого он выбрал стезю счетовода и провел жизнь, присматривая за инвестициями, совокупный объем которых равнялся примерно тридцати триллионам американских долларов.

Насколько он могу судить, эти средства не принадлежали какому‑то определенному лицу или организации. Они являлись собственностью сплоченной межнациональной сети инвесторов. Отто не знал, кем были эти люди. Ему не полагалось об этом знать и даже, вероятно, задумываться. Но время от времени он таки задумывался и на основании различных косвенных свидетельств пришел к некоторым выводам. В основном это были частные лица, многие представляли семьи; некоторые – корпорации. Чистая их стоимость варьировалась от нескольких миллионов до нескольких десятков миллиардов долларов. Если судить по времени, в которое они предпочитали заниматься делами, большинство обитало в американских и европейских часовых поясах, меньшинство – в японской, гонконгской и австралийской. Только одного члена этой организации он знал по имени – некую леди Гвиневеру Уилбердон, которая была его контактным лицом и его начальником.

В последние полвека, после смерти жены в 1948 году, Отто редко покидал Кэчер. Несколько раз в неделю он забирался в лифт, проезжал несколько сотен футов по вертикали и отправлялся на прогулку по руинам городка, вдыхая то, что сходило здесь за свежий воздух, и ощущая прикосновение солнечного света к коже. Но гораздо уютнее ему было внизу, в служившей ему домом подземной капсуле, окруженной двадцатифутовым слоем железобетона, с отфильтрованным воздухом для дыхания и дистиллированной водой для питья.

Капсулу создала в начале пятидесятых международная строительная компания «Макинтайр Инжиниринг». При этом использовались спецификации пусковых шахт для ракет «Минитмен»{10}, и немудрено, поскольку они тоже являлись собственной разработкой компании. Любая информация, хоть в какой‑то степени могущая оказать влияние на экономику – общественная и приватная, открытая и секретная, научные данные и вредные слухи – стекалась в капсулу по многочисленным коммуникационным каналам. Отто поглощал ее целиком, до последнего слова, и отталкиваясь от результатов обработки, строил инвестиционную стратегию Сети. Жизнь он вел довольно одинокую и не ходил в кино со времен «Звуков музыки»{11}, но одиночество его не тяготило; служба анонимного управляющего существенной долей ресурсов того, что принято называть Свободным Миром, делала жизнь достаточно осмысленной.

Через несколько часов после окончания речи «О положении страны», в 06:00:00 по Гринвичу, компьютер разразился разбудившим Отиса аккордом. На экране возникло окошко, заполнившееся колонками цифр. Все нормально: это происходило каждый день.

Стойка, содержащая несколько десятков идентичных факс‑машин, принялась издавать гнусавое хоровое пение. Отис удивился, когда практически все машины вдруг извергли длинные бумажные языки, а некоторые из них и после этого не смогли успокоиться. Большинство клиентов отца предпочитали пассивное участие и редко, если не сказать – никогда – беспокоили его прямыми указаниями.

Отис подошел к компьютеру и вчитался в цифры – статистическую сводку по инвестициям Сети за последние двадцать четыре часа и начальные данные по реакции бирж Дели, Новосибирска, Гонконга, Сингапура и Токие на речь «О положении страны». Все рынки капитала стремительно рушились. Товарный рынок, в особенности рынок золота, рос как на дрожжах.

Часы на стене со щелчком перескочили на 06:10. Отис пошел будить Отто. Отто и Отис спали на стальных каркасных койках в маленькой комнате рядом с коммуникационным центром.

– Папа, пришли сегодняшние данные.

Отто тотчас же сел, будто и не спал. Рядом с ним на прикроватном столике стоял еще один компьютер. Он дотянулся до него пергаментной рукой, вцепился в мышку и выбрал несколько команд в меню на экране. Возникла копия финансовой таблицы. Он нацепил очки с чрезвычайно толстыми стеклами, за которыми его глаза казались большими, как бейсбольные мячи.

Данные за первую половину дня выглядели неплохо. Однако «О положении страны» все изменило.

– Еще у нас куча факсов, – сказал Отис, передавая отцу толстую стопку скользких, норовящих свернуться в трубочку листов, покрытых сообщениями со всего света, в основном рукописными.

– Иисусе Христе, – сказал Отто. – Что наговорил этот сукин сын?

– Я выключил звук и смотрел кино по HBO, папа.

– Наверное, не самая плохая идея. Скачай запись CNN и прокрути для меня речь... Нет, стой! Все нутро переворачивается при мысли, что придется на него смотреть. Загрузи транскрипцию по новостному каналу.

– Хорошо, папа.

Через десять минут Отис вернулся с транскрипцией. Отто проглядел ее в поисках нескольких ключевых слов и сразу же наткнулся на концепцию всепрощения. Меж бровей у него возникла глубокая вертикальная складка, а сквозь сжатые губы вырвался слабый поток воздуха.

По этим признаками Отис понял, что его ждет долгая ночь. Он включил прикроватный телевизор и переключился на CNBC.

– Этот козел взял и взбесил всех быков и медведей мира, – Отто положил факсы на столик и сунул ноги в шлепанцы. – Но отчасти он прав. У этой страны проблемы. Кто‑то должен их решить, иначе все ее инвесторы прогорят.

– Инвесторы?

– Ага. Раньше у Америки были граждане. Потом правительство выставило ее на продажу. Теперь у нее инвесторы. Мы с тобой работаем на инвесторов.

Отис посмотрел на отца со смесью уважения, страха и благоговения – он смотрел на него так всю жизнь, с самого детства.

– Что происходит, папа?

– Это было только вопросом времени – когда среди политиков найдется кто‑нибудь достаточно глупый, чтобы озвучить идею списания государственного долга.

– Как сенатор Райт?

– Ну да. Который погиб в авиакатастрофе. Но президент определенно решил, что это привлекательная идея.

– Как ты планируешь с этим разбираться, папа?

– Запусти‑ка текстовую программу. Я собираюсь составить первый общий отчет со времен Карибского кризиса. Проблема слишком велика, чтобы просто начать действовать – я должен сперва ознакомить Сеть со своим мнением.

Суставы Отто заскрипели и захрустели в практически идеальной тишине капсулы, когда он поднялся с постели и направился в туалет из нержавеющей стали, а оттуда – в центр управления. Он уселся перед огромным монитором высокого разрешения и принялся набрасывать кое‑какие идеи, по мере того, как они формировались у него в голове. Чуть позже он переработает их в чеканную прозу:

А. Отказаться от инвестиций в национальный долг США – немедленная

локализация ущерба – и исследовать новые возможности: такие, например, как приобретение в собственность значительной части бывшего Советского Союза.

Б. Ничего не делать в надежде на то, что американская политическая

система засосет и потопит любую инициативу.

В. Прямо вмешаться в американскую политику, чтобы вернуть

ее к состоянию некоторой стабильности и обезопасить долговременные инвестиции в госдолг.

Г. Предложения?

Затем он приказал системе разослать сообщение серией зашифрованных факс‑передач. Если не считать смутных географических догадок, он не имел ни малейшего представления, кому они ушли. При передаче контроля над финансами Сети пятьдесят лет назад ему ясно дали понять, что все коммуникации будут осуществляться с корреспондентами только по их идентификационным кодам.

Ответы начали поступать на удивление скоро. После президентского обращения все важные персоны бодрствовали независимо от часового пояса.

За исключением резидентов Ближнего Востока, которые предпочли бы, чтобы Сеть начала массивные инвестиции в мусульманские республики бывшего Советского Союза, большинство ее членов выбрали третий вариант. Решающим доводом стал факс от леди Уилбердон, действующей председательницы, который гласил: «Вы служили нам на совесть, и мы доверяем вам полностью. Наведите порядок в этой стране».

Несколько минут он провел, играясь со старой, потертой логарифмической линейкой. В начале семидесятых он приобрел пару карманных калькуляторов, которые только‑только появились на рынке, и его, как математика, ужаснула их иллюзорная точность. Логарифмическая линейка была куда более надежным и просвещенным проводником в мире чисел.

Соединенные Штаты со времен Рейганомики{12} заняли десять триллионов долларов. Существенная доля этого долга ныне принадлежала Сети. Предполагалось, что эти займы будут приносить определенный фиксированный процент каждый год. Лимит, предложенный президентом, уменьшит доход на несколько десятков миллиардов долларов в год – а возможно, и больше, если кризис в стране обострится и придется идти на новые ограничения.

В долговременной перспективе из‑за предложенных президентом мер Сеть должна была потерять сотни миллиардов долларов. Сложившаяся ситуация предоставляло Отто право тратить реальные средства – вплоть до нескольких десятков миллиардов. Этого должно хватить, чтобы выиграть выборы. Перо{13} едва не добился победы всего лишь за несколько сотен миллионов.

Отто прекрасно понимал, что Сеть не была единственной в мире организацией такого рода, и что не только он сейчас выполняет эти расчеты. Точечного вмешательства в выборы будет недостаточно; в течение нескольких следующих месяцев в эту игру вступят многие. Требовалось организовать деятельное и притом последовательное участие в избирательной гонке.

Планируя дальновидно и избегая очевидных шагов, Сеть может добиться куда большего, чем просто выиграть ближайшие выборы. Она действительно имеет шанс выстроить систему, которая позволит инвесторам Америки взять в свои руки управление принадлежащими им ресурсами. План потребует привлечения больших объемов ликвидных средств Сети, но Отто полагал, что переместив кое‑какие активы, он сможет высвободить достаточно, чтобы сформировать небольшой военный бюджет. В любом случае все мировые рынки отправились в преисподнюю, создав превосходное прикрытие для гигантских транзакций, которые он собирался совершить в ближайшие пару дней.

Чем больше он думал об этом, тем больше убеждался в надежности принятого решения. Надо было сделать это уже давно. Тот факт, что у него все никак не доходили руки, указывал на то, что его методы давно устарели.

Соединенные Штаты Америки сыграли свою роль. Пришло время их обналичить. Америка, как старая заржавевшая сверхкорпорация, состояла из множества отдельных частей, которые, если их ликвидировать с умом, принесут куда больше, чем целое. Она по‑прежнему располагала самыми лучшими вооруженными силами – в чем и убедились иракцы во время Войны в Заливе – и все так же была готова порождать новые идеи. Руководимая по‑новому, с полной фискальной ответственностью, она все еще была способна эффективно функционировать, обеспечивая приемлемый уровень жизни для своих граждан. Отто должен был добиться, чтобы этот механизм управления создала Сеть, а не одна из конкурирующих организаций.

Он отправил факс мистеру Сальвадору с указанием явиться в Кэчер для личной встречи. Это была самая трудная часть: общение не относилось к числу его сильных сторон. После нее он погрузился в работу, которую выполнял лучше всех в мире: отправка ордеров на продажу, перемещение активов, расстановка фигур на доске.

В сугубо математическом понимании ликвидация Конституции Соединенных Штатов не являлась самой масштабной или самой сложной задачей из всех, которые доводилось решать Отто. Тем не менее она почему‑то заставляла его нервничать. После убийства Кеннеди он не испытывал по отношению к политикам ничего, кроме отвращения. Но сейчас он атаковал не какого‑то конкретного президента, а сам институт президентской власти. Играл с первичными стихиями. Дело двигалось кое‑как, он совершал ошибки в расчетах, забывал учесть важные детали, рефлексировал по поводу собственных решений. Никогда его рабочий процесс не был настолько мучительным. Незваные гости из прошлого мешали мыслить ясно: ФДР объявляет войну Японии, высадка на Луну, высадка в Нормандии, футбольные игры на День Благодарения, прощальная речь Лу Герига{14}.

То и дело, когда эти и другие, более личные воспоминания, вставали вдруг перед глазами, пальцы его замирали над клавиатурой. Он гадал, не настиг ли его наконец старческий маразм. В конце концов ему пришлось подняться и проковылять в их маленькую кухню, чтобы извлечь из холодильника бутылку водки. Он знал, что поступает правильно, что если не он, то кто‑то другой это сделает. Но все равно ему приходилось непросто.

К 10:00:00 по Гринвичу коммуникационный центр опять погрузился в тишину. Отис очнулся после короткого сна и отправился проведать Отто.

Из темноты комнаты раздался тоненький, почти молитвенный голос:

– Если хочешь знать: когда‑то, когда люди еще верили в ценности этой страны, она работала как часы.

Отис увидел на столе пустую бутылку из‑под водки, все еще покрытую конденсатом, и понял, что его отец впервые за три десятилетия напился пьян.

– О каких ценностях ты говоришь?

– Это кодовое обозначение таких вещей, как честность, тяжкий труд и вера в свои силы. Собственно, это мифы, которое позволяли людям принять естественное неравенство, возникающее в рыночной системе. В старые времена договор был свят: развод, банкротство, мошенничество являлись табу для среднего человека. Разумеется, бандиты, короли преступности были выше табу. Мы должны вернуть страну к этим ценностям, чтобы ни у кого даже мысли не возникло, что можно отказаться от возврата долга.

– Папа...

– Да, малыш?

– Как ты это сделаешь?

– Думаю поручить это мистеру Сальвадору. Он амбициозный паренек. Он определенно хочет занять мое место годика через два или когда уж там леди Уилбердон пожелает меня заменить. Он полный козел и существует хороший шанс, что его убьют или он сам все испортит, пытаясь исполнить это поручение. Если же он выживет – значит, он лучше меня подходит для моей должности.

– Папа.

– Да, малыш?

– Спокойной ночи, папа.

3

– Слушайте, это же не какое‑нибудь там... – сказал Аарон Грин. Затем инстинкты взяли свое и он прикусил язык. За спиной сотрудника службы безопасности на стене висела красная табличка: «НЕ ШУТИТЕ И НЕ ОТПУСКАЙТЕ ЛЕГКОМЫСЛЕННЫХ КОММЕНТАРИЕВ НА ТЕМУ ОРУЖИЯ ИЛИ ВЗРЫВНЫХ УСТРОЙСТВ».

– Не какое‑нибудь там что? – уточнил охранник, пожилой жилистый белый мужчина. Аарон все еще пытался придумать, откуда лучше начать, когда охранник произнес ужасные слова:

– Пройдемте со мной, сэр.

Аарон последовал за охранником к столу прямо за линией металлодетекторов, по‑прежнему в жутких пределах зоны безопасности. За ней лежал главный вестибюль – пацифистская Утопия, полная безоружных граждан, упорядоченно продвигавшихся к выходам на посадку. Там, в дорогущих барах и дорогущих ресторанах, путешественники в деловых костюмах стояли, сжимая в кулаках выпивку, перед телевизорами, и смотрели, как президент произносит речь «О положении страны».

– Что у нас тут, сэр? – спросил его охранник за столом – начальник этого зоркого, многонационального отряда дознавателей. Это был очень широкий, очень выпуклый черный с глубоким голосом, пытающийся казаться веселым и непринужденным. Висящий на груди бейдж гласил: «БРИСТОЛЬ, МАКС».

– Это электронное оборудование, – сказал Аарон, ставя чемодан на стол.

– Понимаю. Не могли бы вы открыть чемодан и показать его мне? – сказал Бристоль.

Чемодан заполняла главным образом серая пористая резина. В центре красовался вырез размером с пару коробок для обуви. В вырезе покоился белый стальной ящик с вентиляционными отверстиями, прорезанными в верхней панели. Ящик был ровно такого размера, чтобы поместиться в стандартную стойку для электроники.

План Аарона заключался в том, что в один прекрасный день множество таких ящиков соберут в стойки, а стойки выстроятся в ряды – сотни ящиков в одной комнате. Владеть этой комнатой и находящимся в нем оборудованием будут крупные медиакорпорации из Лос‑Анджелеса. Все это оборудование они станут покупать у компании «Грин Байофизикл Системс», основателем, ведущим разработчиком, президентом и казначеем которой будет Аарон Грин.

После того, как крышку откинули, стала видна верхняя половина лицевой панели устройства. На ней не было ни кнопок, ни ползунков, ничего – только одинокий красный индикатор со словом «Питание» под ним, логотип «Грин Байофизикл Системс» и акроним МИУЭМОПР.

Шнур питания свернулся по соседству в собственном гнезде. Еще одно углубление содержало предмет, на который, как очень надеялся Аарон, никто не обратит внимания – наручник. Твердый пластиковый обруч, для удобства покрытый изнутри черной пеной. Он боялся и думать, на какие мысли он способен навести службу безопасности.

– Выглядит любопытно, – сказал охранник. Его неискренность ощущалась почти физически. – Что это такое?

Аарон набрал побольше воздуха.

– Мультиплексное интегрированное устройство экспресс‑мониторинга и оценки психологических реакций.

– И что оно делает?

Оно не взрывается.

– Ну... Это что‑то вроде полиграфа.

– Мне надо увидеть его в действии.

– Что?

– Я должен увидеть, как этот ваш МИУЭМОПР работает, – сказал Бристоль.

Аарон извлек МИУЭМОПР из упаковки и положил на стол. Затем он размотал шнур, вставил один его конец в трехзубый разъем на задней панели устройства, а другой воткнул в розетку рядом со столом. Маленький индикатор загорелся.

– Вот, – сказал он.

Бристоль поднял брови и посмотрел на него с огромным подозрением.

– Это все, на что он способен?

– Нет, естественно, он способен на большее, – сказал Аарон, – но у него нет собственного интерфейса, его нужно подключить к компьютеру, понимаете? Если бы я подключил его к компьютеру, то получил бы на выходе большой массив полезных данных.

– Но прямо сейчас, насколько я могу заметить, он только и может, что светить вот этой красной лампочкой, – сказал Бристоль.

Аарон пытался подобрать самый дипломатичный способ выражения согласия, когда его прервало появление еще одного человека. Этот человек нес ноутбук. Он держал его на вытянутой руке.

– Тик‑так, тик‑так, – говорил он при этом.

В его произношении это звучало как «тьиик, туааак»". Это был один из тех южан, которые способны добавлять по нескольку слогов в односложные слова, отчего их становилось приятно слушать.

– ... и вдруг где‑то над Ньюарком – БАБАХ! Хау, хау, хау!

Старый охранник ухмыльнулся и подвел его к столу.

– Сэр, – сказал Бристоль.

– Здоров, – сказал человек с ноутбуком. – Это Компак: за те же деньги бабах в десять раз громче, чем у АйБиЭм! Хау, хау!

По недоверчивым взглядом Аарона Бристоль обменялся дружескими улыбками с высоким южанином.

– Процессор Гамма Прайм, гигабайтный диск и три фунта Семтекса, – сказал южанин.

У него был бархатистый, как звук тромбона, голос, который было слышно за несколько миль. Все сотрудники службы безопасности смотрели на него и хихикали. Бизнесмены, проталкиваясь через рамки и забирая мелочь из пластиков корзинок, поглядывали на него с завистливыми улыбками и качали головами.

Он был высокого роста – пожалуй, на пару дюймов выше шести футов – с несколькими лишними фунтами в районе талии, в неприметном костюме, с высоким лбом, зарождающейся лысиной, красными щеками, бровями, поднятыми в гримасе вечного удивления или скептицизма и маленьким, собранным в куриную гузку ртом.

– Ого, похоже, у меня тут конкуренты, – выпалил он, с шутливым изумлением разглядывая МИУЭМОПР.

Затем выражение его лица внезапно изменилось: глаза сузились и загорелись, вид сделался загадочный и конспиративный, и он бросил косой взгляд на Бристоля, Макса.

– Абу Джихад! – прошипел он Аарону. – Слава Аллаху! Мы создали ядерное устройство, которое можно засунуть под сиденье в самолете!

Крупный охранник и южанин разразились громовым хохотом.

– Вон в том баре у выхода стоит стакан бурбона с моим именем на боку, – сказал южанин, отсмеявшись. – Давайте‑ка я заведу для вас эту штуку и на том покончим. Если вы не возражаете, сэр, – добавил он довольно вежливо, обращаясь к Аарону.

– Совершенно не возражаю.

Южанин распахнул ноутбук, открыв взорам плоский цветной монитор высокого разрешения. У Аарона в данный момент была куча своих проблем, однако он против воли уставился на ноутбук южанина – это был один из прекраснейших и мощнейших компьютеров, которые только может купить человек, и определенно очень дорогой. Эти машинки вышли на рынок всего пару месяцев назад, но данный конкретный экземпляр был уже потерт и побит на кромках.

Южанин ткнул кнопку и так громко заорал «БАБАХ!», что даже Бристоль слегка перепугался. А потом заржал.

На экране возникли окна и иконки. Со своего места Аарон смог опознать около половины иконок. Он знал, для чего предназначались эти программы. Можно было предположить, что южанин много занимается статистическим анализом, версткой и видеомонтажом.

– Сэр, этого будет достаточно? – говорил между тем Бристоль.

– Йо! – сказал южанин, ткнув Аарона в бицепс. – Он с вами разговаривает!

– А? – сказал Аарон.

– Позволит ли этот компьютер установить связь с вашей машиной? – спросил Бристоль.

– Ну, да, если на нем установлены нужные программы. Только они не установлены.

– О, я понимаю, в чем дело, – сказал южанин. Внезапно он сунул Аарону ладонь. – Ки Огл, – сказал он. – Произносится, но не вслух, как «могул».

– Аарон Грин.

Ки Огл хохотнул.

– Значит, вам нужно показать этому парню, что ваш ящик не взорвется, как только мы поднимемся на крейсерскую высоту. И пока вы не подключите его к компьютеру, он может только светить своей красной лампочкой.

– Именно так.

– И выглядит это неубедительно, потому что лампочка размером с рисинку, и весь остальной ящик может быть набит черным порохом с гвоздями.

– Ну...

– У вас есть софт для него? На флоппи‑дисках. Давайте, устанавливайте и запускайте эту штучку.

Аарон не мог поверить, что парень говорит всерьез. Но так оно и было. Аарон выудил дискету с софтом для МИУЭМОПРа из дипломата, вставил ее в дисковод в ноутбуке Огла и скопировал на жесткий диск.

Тем временем Огл уже разобрался с кабелем: он подключил его к МИУЭМОПРу и к соответствующему порту своего компьютера.

– Окей. Готов к работе, – сказал Аарон.

Он расстегнул манжет рубашки, вытащил пластиковый браслет из чемодана и замкнул его вокруг собственного запястья.

С браслета свисал десятифутовый кабель. Большая его часть была собрана в кольца и скреплена пластиковой стяжкой. Аарон воткнул его в заднюю панель МИУЭМОПРа.

На экране ноутбука возникло новое окно. Это была постоянно изменяющаяся, анимированная столбчатая диаграмма. Полдюжины разноцветных столбиков разной высоты прыгали вверх‑вниз. Под каждым из них имелась подпись:

КД ДЫХ ТЕМП ПЕРСП ПУЛС ГЗР НЕЙР

– Устройство отслеживает мои физические показатели. Видите, эти столбцы означают кровяное давление, дыхание, температуру и несколько других параметров. Разумеется, это самый базовый функциональный уровень, устройство способно на невероятное количество различных...

Ладонь Огла обрушилась на плечо Аарона, пальцы вонзились в мышцы, как вилка для барбекю.

– Я агент Бюро по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия, работающий под прикрытием, – заявил Ки Огл, – Вы арестованы по обвинению в заговоре с целью совершения теракта на борту воздушного судна. Не двигайтесь или будете застрелены!

– Что?! – вскричал Аарон.

– Да просто шучу, – сказал Огл. – Хау, хау!

– А и правда работает, посмотрите на график, – сказал охранник.

Кровяное давление и практически все остальные показатели внезапно взлетели до потолка. Пока они смотрели и по мере того, как Аарон успокаивался, столбики снова укоротились.

– Спасибо за демонстрацию, сэр, было очень интересно, – сказал охранник. – Приятного полета.

Затем Бристоль отвернулся к вестибюлю. Аарон и Огл тоже смотрели в ту сторону – казалось, всех находящихся там людей охватило общее беспокойство. Причина, однако, заключалась не в хулиганах или террористах. Это были бизнесмены, табунами выбегающие из баров и ресторанов, в которых их застало выступление президента. Они промчались через вестибюль, сшибая простых путешественников и носильщиков и схватились между собой за доступ к телефонам‑автоматам.

Огл снисходительно хмыкнул.

– Похоже, президент произнес потрясающую речь, – сказал он. – Возможно, нам следует подключить их к вашей машине.

Как выяснилось, они летели одним рейсом, сидя через проход друг от друга на первом ряду в салоне первого класса. В экономе шаркающих старушек и мускулистых моряков было как сельдей в бочке; в первом практически никого. Первый час полета Огл проработал на своем компьютере – он молотил по клавишам с такой скоростью, что производимый им звук напоминал перестук града по жестяному столу, и время от времени произносил добродушно «Дерьмо!».

Аарон извлек пустой блокнот из бумаги‑миллиметровки, снял с ручки колпачок и до самого Питтсбурга таращился на нее. Тут наступило время обеда и он ручку убрал. Он пытался упорядочить свои мысли. Ни одной мысли не было.

После обеда Огл переместился от окна к проходу, поближе к Аарону, и слегка смутил последнего, заказав обоим выпивку.

– Важная презентация, – сказал Огл.

Аарон подавил вздох и кивнул.

– Вы владелец небольшой хайтек‑компании.

– Ага.

– Вы разработали эту штуку, потратили весь венчурный капитал, исчерпали, вероятно, лимиты на собственных кредитных картах и теперь должны заработать хоть немного денег, не то ваши инвесторы поставят вас на бабки.

– Да, примерно так все и обстоит.

– А оборот наличности буквально убивает вас, потому что детали для этих штуковин стоят денег, но вы не получите ни цента раньше чем – ну сколько там? – тридцать или шестьдесят дней после поставки. Это если повезет.

– Да, это настоящая проблема, – сказал Аарон.

Он потихоньку наливался желчью. Беседа началась интересно, сразу приобрела неприятный оборот, а теперь начала попросту раздражать его.

– Ну что ж, давайте посмотрим. Вы летите в Эл‑Эй. Главный продукт Эл‑Эй – развлечения. У вас при себе устройство, которое измеряет реакции людей на разные вещи. Человекометр.

– Я бы не назвал его человекометром.

– Конечно, нет. Но так его будут звать все. Да только оно лучше всех в своем роде, я понял это почти сразу. В общем, вы собираетесь встретиться с целой кучей исполнительных продюсеров с кино‑ и телестудий, может, из каких‑нибудь рекламных агентств, и убедить их купить сразу много устройств, подключить их к средним людям, начать показывать им фильмы и программы, в общем, использовать их в качестве тестовой аудитории.

– Да, примерно так. Вы очень проницательный человек, мистер Огл.

– За это мне и платят, – сказал Огл.

– Вы работаете в медиаиндустрии?

– Что ж, мою работу можно описать и так, – сказал Огл.

– Вам, кажется, хорошо знакома сфера высоких технологий.

– Ну..., – сказал Огл.

Внезапно он притих и задумался. Он нажал кнопку на подлокотнике и на пару дюймов откинул спинку кресла. Он запрокинул голову и закрыл глаза, сжав в кулаке стакан с выпивкой.

– У высоких технологий есть свои биоритмы.

– Биоритмы?

Огл открыл один глаз, чуть повернул голову, уставился на Аарона.

– Конечно, вам это слово не нравится, потому что вы Мистер Хайтек, а оно звучит как псевдонаучный термин для коктейльной болтовни.

– Именно, – Аарону начинало казаться, что Огл знает его лучше, чем он сам.

– В общем, и правильно, что не нравится. Но все‑таки за ним стоит определенный смысл. Видите ли, мы живем при капитализме. Капитализм можно определить как борьбу за капитал. Начинающие бизнесмены и действующие предприятия, ищущие пути расширения, бьются за скудные источники доступного капитала, как голодные шакалы за ногу зебры.

– Какой депрессивный образ.

– Какая страна, такой и образ. В других странах, где у людей образуются сбережения, все не так. Но здесь и сейчас все именно так, потому что накопительство противоречит нашим ценностям.

– Окей.

– Как следствие, вам не хватает капитала.

– Верно!

– Вам приходится добывать его у венчурных капиталистов – или капиталистов‑стервятников, как мы их называем – которые кормятся шакалами, когда те так слабеют от голода, что теряют способность защищаться.

– Ну, не думаю, что мой инвестор согласится с этой точкой зрения.

– Скорее всего, согласится, – сказал Огл. – Просто не покажет вида.

– Окей.

– Венчурный капитализм – рискованное занятие, и поэтому капиталисты‑стервятники защищают свои ставки, концентрируя средства в фондах и инвестируя сразу во множество стартапов – короче говоря, ставят на разных лошадей.

– Ну конечно.

– Но чего они вам не скажут, так это того, что в определенный момент своей жизни каждому стартапу требуется удвоить или утроить капитализацию, чтобы выжить. Чтобы пережить проблемы с ликвидностью, когда объем средств уходит с отметки «ноль» в область отрицательных значений. И когда это происходит, стервятники охватывают взглядом все свои маленькие компании, выбирают парочку самых слабых – и позволяют им сдохнуть от голода. Остальным они предоставляют необходимый для продолжения деятельности капитал.

Аарон ничего не ответил. Внезапно его охватили усталость и уныние.

– Именно это происходит с вашей компанией прямо сейчас, – сказал Огл. – Вам ведь сколько? Три года?

– Откуда вы это знаете?! – воскликнул Аарон, подпрыгнув на кресле и вытаращившись на Огла, который оставался безмятежен.

Аарон почти ожидал появления съемочной группы программы «Скрытой камерой», нацеливающей свои скрытые камеры из камбуза.

– Просто угадал. Ваш логотип, – сказал Огл, – вы разработали его самостоятельно.

Аарон опять побагровел. Он и в самом деле сам его нарисовал. Но его, в отличие от типичных самопальных логотипов, он считал вполне профессиональным.

– Да, и что? – сказал он. – Нормальный логотип.

– И не стоил вам ни гроша.

– Да это просто смешно, – сказал Аарон. – Откуда вы все это знаете?

– Если бы вы достигли возраста зрелости – если бы вы миновали капитализационный барьер – вы бы немедленно наняли профессиональных дизайнеров, чтобы они взбодрили ваш корпоративный облик. Стервятники заставили бы.

– Да, это наш следующий шаг, – сказал Аарон.

– Не важно. Это хорошо говорит о вас как об ученом, если не как о бизнесмене, – сказал Огл. – Куча народу начинает с образа и пытается придумать суть. Но вы технарь и презираете поверхностную ерунду. Вы отказываетесь идти на компромисс.

– Что ж, спасибо за доверие, – сказал Аарон не совсем саркастично.

Появился стюард. Они заказали еще по выпивке.

– Что ж, вы со своим дедуктивным методом полностью меня разоблачили, – сказал Аарон.

– Да ну бросьте!

– Не хочу, чтобы вы подумали, что я в тупике, – сказал Аарон. – Просто интересно...

– Да? – сказал Огл, очень высоко задирая бровь и глядя на Аарона поверх очков, спустив их на кончик носа.

– Что вы обо мне думаете? Есть ли у меня шанс, как вы считаете?

– В Лос‑Анжелесе?

– Ага.

– С важными медиа‑могулами?

– Ага.

– Нет. У вас нет ни единого шанса.

Аарон подавил тяжкий вздох, закрыл глаза, сделал глоток спиртного. Он только‑только познакомился с Оглом, но инстинктивно верил, что все сказанное Оглом – истина в последней инстанции.

– Это не значит, что у вашей компании нет шанса вообще.

– Не значит?

– Конечно, нет. У вас хороший продукт. Вы просто не умеете его правильно продавать.

– Вы считаете, нам надо заказать броский логотип?

– О, нет, ничего подобного я не говорю. Я думаю, у вас отличный логотип. Просто у вас порочная маркетинговая стратегия.

– То есть?

– Вы нацелились не на тех людей, – сказал Огл просто и прямо, как будто его начало раздражать тугодумие Аарона, не способного сообразить самостоятельно.

– А на кого же мне еще нацеливаться с таким продуктом?

Огр снова сжал подлокотник, наклонился вперед и позволил спинке кресла вернуться в исходное положение. Он поставил стакан на столик и сел прямо, как будто возвращаясь к работе.

– Вы правильно считаете, что медиакорпорациям нужны человекометры, – сказал он. – Проблема в том, что люди, которые управляют медиакорпорациями, не станут покупать ваш продукт.

– И почему же нет? Это лучший прибор на рынке. Мы обошли конкурентов на несколько лет.

Огл прервал его взмахом ладони.

– Не имеет значения, – сказал он ровным голосом и покачал головой. – Не имеет значения.

– Не имеет значения, насколько хорош мой продукт?

– Ничуть. Не для этих людей. Это же люди из медиа. А люди из медиа – это либо убийцы, либо идиоты, либо хорьки. Вы не слишком много дел имели с людьми из медиа, не так ли?

– Практически никаких.

– Я так и понял. Нет в вас той раздражающей самоуверенности, которой обладают люди, ведущие дела с убийцами, идиотами и хорьками. Вы честны, искренни и держитесь определенных принципов, как ученый, а убийцы, идиоты и хорьки этого не понимают. И все ваши объяснения на тему того, как замечательна ваша машина, они просто отметут.

– Я потратил кучу времени, чтобы придумать объяснение принципа работы устройства, которое способен понять любой, – сказал Аарон.

– Неважно. Это не поможет. Потому что как бы вы не объясняли этот принцип, в итоге все сведется к тонким техническим деталям. Люди из медиа их не любят. Им нравятся масштабные, сказочные концепции, – слово «сказочные» Огл произнес с издевательским голливудским придыханием.

Аарон расхохотался. Он повидал достаточно представителей из мира развлечений, чтобы признать, что это правда.

– Если вы придете к типу из медиа и скажете, что хотите снять минисериал о Гражданской войне – или по пьесе Шекспиру, или о жизни И.С. Баха – он рассмеется вам в лицо. Потому что такого никто смотреть не будет. Вы понимаете – это же умняк. Людям нужен рестлинг. Медиапродюсеры, пытающиеся снимать Шекспира, вылетают с работы или прогорают. До стадий переговоров с такими, как вы, доживают только те, кто продвигал реслинг. И когда появляетесь вы и начинаете со всеми подробностями рассказывать о вашей блестящей технологии, то напоминаете им о Шекспире и Леонардо да Винчи, которых они боятся и ненавидят.

– То есть я труп.

– Если вы и в самом деле намерены отправиться к медиамагнатам, то да, вы труп.

– Но кому еще может пригодиться мое устройство, кроме них?

– Ну... – мягко сказал Огл почти что с оттенком удивления в голосе, как будто этот вопрос оказался для него неожиданным. – Ну, на самом деле оно могло бы пригодиться мне. Может быть.

– Вы сказали, что вы работаете в сфере медиа, – сказал Аарон.

Огл поднял палец.

– Не совсем. Я сказал, что работаю с медиаиндустрией. Но сам я не из них.

– И кто же вы?

– Ученый.

– И в какой области?

– Вы, Аарон – биофизик. Вы исследуете законы, определяющие функционирование тела. Ну а я – политический биофизик. Я исследую законы, управляющие функционированием политического организма.

– О. А нельзя ли поточнее?

– Нас называют поллстерами, – сказал Огл. – Что примерно то же самое, как назвать вас гадателем по ладони.

4

Элеанор Боксвуд Ричмонд слышала речь «О положении страны» по радио, но не слушала ее. Она вела взятую напрокат машину вдоль по заброшенным улицам Эльдорадо Хайлендс, опустевшего пригородного поселка в десяти милях к северу от Денвера. Машину она заняла у Дорин из соседнего трейлера, а обе они жили в нескольких милях к востоку, в городке Коммерс Сити.

На тот случай, если из полиции вдруг позвонят с новостями о ее пропавшем муже, Элеанор спустила телефон в виде футбольного мяча из окна кухни и засунула его в окно спальни Дорин. Муж Элеанор, которого она искала – Хармон, получил телефон в виде футбольного мяча несколько лет назад бесплатно, подписавшись на «Спортс Иллюстрейтед». Нынче номера «Спорт Иллюстрейтед» по‑прежнему появлялись каждую неделю как по часам, в то время как самого Хармона, сломленного отсутствием работы и безденежьем, можно было увидеть все реже и реже. Что ж, есть в этом мире хоть какое‑то постоянство.

Элеанор чувствовала унижение каждый раз, когда ей приходилось говорить по этому телефону. Он совершенно не облегчал поиск работы в банковском секторе. Она сидела там, в своем трейлере, в котором могло быть жарко, как в печи, или холодно, как в морозилке, в зависимости от температуры на улице. Она не открывала окон даже летом, чтобы собеседник на том конце провода не услышал криков детей Дорин и тяжелый метал из трейлера с другой стороны. Она звонила людям в черных костюмах в их кондиционированные офисные здания и разговаривала с ними, прижимая к уху маленький пластиковый футбольный мяч и пытаясь говорить солидно, по‑банкирски. Пока что никакой работы она не нашла.

Раньше, когда семья была едина и счастлива и жила в большом доме в этом самом Эльдорадо Хайлендс, у них в каждой комнате было по телефону. В дополнение к телефону в виде футбольного мяча у них был телефон в виде тапочка; дешевый телефон из «Радио Шак», трубка которого постоянно слетал с крючка; два солидных, традиционных телефона «Эйти энд Ти». Все эти аппараты исчезли во время второго ограбления трейлера, так что пришлось им достать футбольный телефон из загашника и пользоваться им.

Элеанор Ричмонд не видела своего мужа, Хармона, уже два дня. В первый день она ощущала главным образом облегчение, ибо когда она его видела, он обычно полулежал на софе со сломанной спинкой перед телевизором и пил. Время от времени он поднимался и находил подработку, работал несколько дней, после чего его увольняли или он увольнялся сам, после чего цикл повторялся. Хармон не задерживался на этих работах потому, что был инженером, и переворачивание бургеров или взибвание «Сларпи» действовало ему на нервы, точно так же, как футбольный телефон действовал на нервы Элеанор.

Квартал, по которому сейчас ехала Элеанор, был возведен на идеально ровном плато в начале восьмидесятых. Все дома стояли пустыми, причем три четверти из них пребывали в этом состоянии изначально; проезжая по извилистым улочкам, сквозь передние окна, сквозь пустые интерьеры, сквозь задние окна, сквозь дворики – и сквозь еще один такой же дом на такой же улице – можно было разглядеть задние дворы и покрытые невысокой травой прерии за ними,.

Элеанор и Хармон Ричмонды купили свой дом совершенно новым, еще до того, как в нем постелили ковровое покрытие. Это было начало президентства Рейгана. Хармон работал в средних размеров аэрокосмической фирме, продававшей авионику Министерству Обороны. Элеанор только‑только отдала двух детей в школу и тоже нашла работу. Она начала с должности кассира в банке в Авроре и довольно быстро выросла до представителя службы работы с клиентами. Вскоре она должна была стать управляющей филиалом. Мать Элеанор, вдова, продала семейный дом в Вашингтоне, округ Колумбия, и переехала в довольно милый дом для престарелых неподалеку.

Дела у них шли замечательно. Поэтому, когда дома в округе так никто и не заселил и они остались стоять пустыми – месяц, полгода, год – а стоимость их собственного дома начала падать, они не особенно переживали. Все время от времени делают бум‑инвестиции. Зарплаты у них были приличные, выплаты по закладной – вполне терпимые, и они легко покрывали свои расходы, включая ежемесячные взносы в дом престарелых.

Несколько лет жизнь была действительно хороша. Им следовало бы воспользоваться этими годами, чтобы отложить какие‑то деньги. Но Ричмонды были единственными выходцами из своих семей, которым удалось прорваться в средний класс, и это означало, что у каждого из них был целый зоопарк братьев, сестер, племянников и племянниц, а также кузенов и кузин, обитающих в различных гетто вдоль Восточного побережья, и все они желали получить долю того, что считали семейным состоянием. Элеанор и Хармон отправили кучу денег на Восток. Назад они не получили ни цента.

Они продержались до начала девяностых, когда компания Хармона была перекуплена, и купившие ее финансисты из Нью‑Йорка начали дробить ее и продавать по частям. Та часть, в которой трудился Харман, досталась «Гейл Аэроспейс», подрядчику Минобороны, базирующемуся в Чикаго. Харману предоставили выбор: переехать в Чикаго или переехать в Чикаго. Но они не могли переехать в Чикаго, не продав дом, который теперь стоил в половину меньше того, что было за него уплачено. Хармона уволили.

В следующем году банк, в котором работала Элеанор, перешел в собственность огромного калифорнийского банка, у которого и так уже были миллионы филиалов по всему региону, причем один из них располагался прямо напротив банка Элеанор. Они закрыли этот банк и Элеанор осталась без работы.

Лишение права выкупа закладной на их дом уже замаячило на горизонте. Они кочевали от одного многоквартирного комплекса к другому в течение нескольких следующих лет и наконец оказались в трейлерном парке в Коммерс Сити, по соседству с Дорин. У них по‑прежнему было две машины – фургон «Вольво» 1981 года, который они купили с рук, и довольно старый «Датсун», который давно сломался и стоял на вечном приколе напротив трейлера. Хармон исчез вместе с «Вольво», бросив Элеанор в трейлере.

Она искала его повсюду. Сейчас, просто чтобы не оставлять пробелов, она вернулась в их старый квартал.

Удивительно, как быстро забывается дорога. Как будто люди, которые прокладывали эти улицы, желали вам заблудиться. Она с четверть часа колесила по продуваемым ветром дорогам, дворам, террасам, накручивала круги и разворачивалась обратно. Голос президента Соединенных Штатов продолжал гундеть в радиоприемнике. Слова казались почти совершенно лишены смысла, а ритм речь до и дело сбивали взрывы аплодисментов и здравицы. Бледная, растрепанная трава прерий, припорошенная мелким снегом, отражала лунный свет в окна пустых домов. Многие улицы так и не были закончены, асфальт на них просто обрывался и превращался в утрамбованное русло пересохшей реки с недостроенными домами по берегам – их голые каркасы и незаконченные системы водоснабжения маячили в сухом воздухе грудными клетками мертвых животных.

Наконец она заметила знакомые приметы, поняла, где находятся, а дальше включились старые рефлексы, которые повели ее на автомате по цепочке поворотов.

Их дом стоял на небольшом возвышении в конце тупика – там, где эта улица в виде леденца на палочке расширялась до круга. Дом запечатывал этот конец, глядя вниз на извилистую улицу и дальше, на прекрасные Скалистые горы, поднимающиеся в ночное небо и подсвеченных огнями Денвера.

Дом сиял в лунном свете. «Белый дом». Они называли его так отчасти из‑за того, что он и был белым, а отчасти потому, что после переезда чувствовали себя белыми людьми.

Предполагалось, что название звучит иронически. Начать чувствовать себя белой женщиной было одной из главных целей в жизни Элеанор Ричмонд. Она выросла в центре Вашингтона, округ Колумбия, и иногда по нескольку недель кряду не видела ни одного белого лица. Люди приезжали с разных концов страны и жаловались, что вся система настроена против них: копы, судьи, присяжные – все были белыми. Но в округе Колумбия копы, судьи и присяжные были поголовно черными. Как и учителя, священники и монахини, учившие Элеанор. У нее никогда не возникало чувства, что ее черная кожа как‑то отчуждает ее от общества. В каком‑то смысле как раз поэтому им с Хармоном оказалось нетрудно приспособиться к району среднего класса с преобладающим белым населением.

Тем не менее переезд в белый дом в пригородном поселке в Колорадо заставил ее почувствовать себя пионером на границе неизведанных просторов. Частенько она испытывала желание прыгнуть в «Вольво» и уехать назад в Вашингтон. Шутки помогали избавиться от него и поэтому дом стал Белым. И когда ее родственники из округа Колумбия приезжали погостить и отжать немного денег, она хохотала и острила насчет Белого Дома от самого аэропорта, так что когда они добирались до дома и видели, насколько он бел, все успевали свыкнуться с этой мыслью и никто не записывал ее в предательницы.

Когда она въехала в тупик, Белый Дом возник прямо впереди, на низком холме, и свет в нем горел. Это был единственный дом со включенным светом на милю вокруг. Кто‑то, должно быть, взломал дверь и перевел все переключатели на электрическом щитке в рабочее положение.

Кто‑то по имени Хармон.

Элеанор остановила маленькую машинку Дорин в палочке от леденца, и пару минут сидела, глядя через ветровое стекло на Белый Дом, полный света и радости.

«Вольво» нигде не было видно. Однако в гараже тоже горел свет. Восстановив электроснабжение, он, должно быть, смог открыть ворота гаража и завести в него «Вольво», как в старые дни.

Элеанор пыталась сообразить, что делать дальше, поскольку муж ее самым определенным образом свихнулся. Или это, или упился до такого состояния, что с тем же успехом его можно было считать сумасшедшим.

Она устала от сумасшедших родственников. У матери был альцгеймер. Они перевезли ее в гораздо более дешевый дом престарелых и очень скоро, вероятно, будут вынуждены забрать ее в свой трейлер. В общем и целом она была безумна. Дети находились в подростковом возрасте, то были есть сумасшедшими по определению. А теперь и у мужа поехала крыша.

Элеанор Ричмонд была единственным членом семьи, который еще не свихнулся.

Не то чтобы ей не хотелось.

В конце концов она решила, что сумасшедший ее муж или нет, но не будет ничего хорошего, если он окажется в тюрьме. В своем безумном, отравленном алкоголем мире он мог вообразить, что по‑прежнему владеет этим домом, но владел им не он. Дом принадлежал «Резолюшн Траст Корпорейшн»; они забрали его за долги. Рано или поздно РТК, вероятно, продаст его спекулянтам, которые обдерут всю более‑менее приличную отделку и ковры, а может, просто снесут здесь все бульдозерами и превратят квартал в полигон для мотоциклистов‑экстремалов или свалку токсичных отходов. Элеанор знала, что дом был мертвецом, недвижимостью‑зомби, и что оставалось ему недолго. Но это не отменяло того факта, что больше они им не владели и Хармон мог угодить в тюрьму за взлом с проникновением.

Может быть, для Хармана это было бы и неплохо. Немного позора могло помочь от депрессии.

С другой стороны все, что случилось с ними до сих пор, ничуть не помогло ей победить депрессию – скорое наоборот. Она не нуждалась в дополнительном позоре.

Лучше поскорее вытащить его оттуда. В очередной раз Элеанор, стойкая женщина и рационально мыслящая материнская фигура, должна была кого‑то спасать. Когда‑нибудь она позволит себе слегка съехать с катушек, чтобы кто‑то другой для разнообразия спас ее. Она, однако, не знала никого, кто мог бы справиться с этой задачей.

Передняя дверь оказалась не заперта. В доме странно пахло. Может быть, он простоял закрытым слишком долго, жарясь на солнце, целыми днями заглядывающим в окна и выпаривающим всевозможные химические компоненты из пола и стен. Она оставила дверь открытой.

– Хармон? – позвала она. Голос отразился от голых стен.

Ответа не было. Должно быть, спит, мертвецки пьяный, в гостиной.

В гостиной его не оказалось. Единственным признаком того, что Хармон вообще здесь побывал, были инструменты, брошенные на пол в углу, рядом с маленьким чуланом, где они когда‑то хранили слайд‑проектор, монопольку и паззлы.

Дверь в чулан была открыта, инструменты разбросаны на полу перед ней. Молоток и гвоздодер. Элеанор узнала бы инструменты Хармона даже без надписи «РИЧМОНД», старательно выведенной ее лаком для ногтей на рукоятях.

Тонкая полоса опанельки, прикрывающая косяк, была оторвана и валялась на полу, маленькие гвоздики торчали вверх. Обнажилась оштукатуренная стена, и Элеанор разглядела на ней выбоины там, где Хармон вставлял гвоздодер.

Входной проем окантовывала еще одна панель – косяк с маленькой латунной вставкой под дверной замок. Хармон пытался отодрать этот косяк.

Элеанор присела перед косяком на корточки. Неравномерная лесенка пометок, сделанных карандашом и ручкой, взбиралась вверх по дереву. Каждая пометка сопровождалась именем и датой: Хармон мл. – 7 лет, Клерис – 4 года. И так далее. Они доходили почти до высоты роста самой Элеанор; последняя была помечена как «Хармон мл. – 12 лет».

Хармон пытался отодрать косяк, чтобы увезти с собой. Но доска была дешевой и тонкой, и просто сломалась посередине – половина осталась в проеме, половина отошла, белое некрашеное дерево светилось в месте разлома.

Она хотела бы знать, как долго Хармон сидел на их софе в трейлере в Коммерс Сити с пивной банкой в руке, медитируя на этот косяк и планируя за ним вернуться. Глодало ли его это желание с тех самых пор, как они съехали?

День рождения Клерис будет на следующей неделе. Может быть, он собирался преподнести ей косяк в подарок. Он обладал огромным сентиментальным весом и ничего не стоил.

– Хармон? – опять позвала она и опять услышала в ответ только эхо. Она заглянула в спальни, но никого не нашла.

Наконец она уловила звуки музыки, доносящиеся из гаража. Тихие, еле слышные, они раздавались из стереосистемы «Вольво». Сквозь дверь их почти невозможно было разобрать. Она пошла в гараж.

Хармон сидел на водительском сиденье, спинка которого была откинута назад до упора. Открыв дверь, она сразу узнала музыку: симфония Малера «Воскресение». Любимое произведение Хармона. Многие годы назад, в первую их поездку в Колорадо, они остановились на вершине пика Пайк и слушали эту кассету на полной громкости.

Она бесшумно подошла к «Вольво» и заглянула в салон. Хармон лежал на сиденье, подсунув под голову свернутую куртку. Он не двигался.

Ключи торчали в зажигании в положении «ВКЛ». Бак был пуст. Мотор не работал. Громкость была выкручена на полную. Кассета крутилась уже несколько часов, может быть – дней, автоматически переворачиваясь туда‑сюда, играя симфонию снова и снова и сажая аккумулятор, пока из динамиков не начал доноситься какой‑то еле слышный шепот.

Хармон был мертв. Он был мертв уже довольно давно.

Прежде чем сделать что‑то еще, она выудила из‑за противосолнечного козырька «Вольво» ключ от гаража. Ворота со скрипом раскрылись, впустив волну свежего чистого воздуха и мерцание пригородных холмов.

Это был очень разумный поступок. Элеанор Ричмонд поступила именно так, потому что не была сумасшедшей и не могла позволить себе сойти надышаться ядовитым газом, которым ее муж себя убил. Ее дети и ее мать нуждались в ней и путь Хармона был для нее закрыт.

Она не хотела ни смотреть на Хармона, ни касаться его, поэтому она вышла наружу и некоторое время сидела на ступенях Белого Дома, не мешая слезам струиться по лицу, затуманивая огни Денвера. Рядом не оказалось плеча, в которое можно было уткнуться лбом, и поэтому она пересела на край лестницы и прислонилась к белому виниловому сайдингу дома, который слегка поддался под ее весом.

Через некоторое время она вошла через открытую дверь в дом и вернулась в гостиную. Она подобрала гвоздодер мужа с того места, где он ее бросил. Пол был весь в поклевках – должно быть, он лупил по нему в ярости, когда косяк треснул. После этого, видимо, он отправился прямиком в «Вольво».

Элеанор завела жало гвоздодера под все еще прибитую часть косяка и мягко надавила, чуть‑чуть переместила инструмент и снова надавила, потихоньку отдирая косяк от каркаса дома. Обе части хорошо подходили друг к другу и она знала, что с помощью клея «Элмер» она легко все починит. Она попросит парня Дорин прибить планку к стене трейлера и продолжит помечать на ней рост Клерис и Хармона‑младшего. Они станут закатывать глаза и говорить, что это глупость, но в глубине души будут радоваться.

Работая, она каждые несколько секунд испытывала потрясение от мысли, что ее муж мертв.

Она вынесла косяк наружу и засунул в машину Дорин через открытое окно. Он немного торчал, но доехать было можно. Живя в Коммерс Сити и наблюдая за мексиканцами, она узнала, что можно возить что угодно, если не переживать по поводу того, что оно торчит. Она сдала задом, развернулась на большом круге и оставила Белый Дом позади; она ехала по своему бывшему кварталу, высматривая еще один освещенный дом, в котором мог найтись работающий телефон.

ЧАСТЬ 2. Прокатись с ветерком

5

Отношения Марши Вишневецки и ее босса никогда не отличались церемонностью. Когда он не ответил в третий раз, она встала из‑за стола, разогналась, изрыгая пар, на десяти футах приемной и обрушила все свои сто десять фунтов на одну из узких, высоких, линкольновских створок, отделяющих приемную от кабинета губернатора.

Седой старичок скорчился в губернаторском кресле в единственной на весь погруженный во тьму кабинет лужице света. Только через несколько секунд она поверила, что этот старичок был Уильямом Энтони Коззано, рослым могучим героем, который вошел в этот кабинет несколько часов назад, румяный после пробежки вокруг Мавзолея Линкольна. Что‑то превратило его вот в это. В развалину из госпиталя для ветеранов.

Материнские рефлексы взяли верх; она нашарила на стене выключатель и зажгла верхний свет.

– Вилли? – произнесла она, обращаясь к нему таким образом первый раз в жизни. – Вилли, ты в порядке?

– Звони, – сказал он.

– Кому?

– Проклятье, – сказал он, не сумев вспомнить имя. Это был первый раз на ее памяти, когда он выругался, зная о ее присутствии. – Звони ей.

– Кому?

– Скутеру – три будильника, – сказал он.

Коззано дернул правой рукой, отчего все его тело опасно наклонилось направо, и указал на стену с фотографиями.

– Скутеру – три будильника.

Марша не могла понять, на какую именно фотографию он указывает. Кристина? Маленькая вьетнамка? Одна из подружек невесты? Или дочь, Мэри Кэтрин?

Мэри Кэтрин была врачом, три года, как закончила медицинскую школу. Она работала неврологом в большом госпитале в Чикаго. Последний раз, когда губернатор посещал этот город, он побывал у дочери в квартире и вернулся, хихикая над одной замеченной им деталью: у нее было столько вызовов и она так мало спала, что ей приходилось держать три будильника на столике у кровати.

– Мэри Кэтрин?

– Черт, да!

Марша вернулась в маленький кокпит, в котором сидела целыми днями в свете трех мониторов. Повозив мышкой по столу, она нашла имя Мэри Кэтрин и щелкнула по кнопке. Она услышала, как компьютер набирает номер – быстрая бессвязная серия нот, будто песня экзотической птицы.

– Регистратура клиники «Саут Шор», чем могу помочь?

Коззано подал голос, прежде чем Марша успела ответить; он поднял трубку на своем интеркоме.

– Бадлекер! Бадлекер пусть придет! – затем, в ярости на себя самого, – Нет, проклятье!

– Простите? – переспросил оператор.

– Мэри Кэтрин Коззано. Пейджер 806, – сказала Марша.

– Доктор Коззано сейчас не принимает. Соединить вас с дежурным доктором?

Марша не осознавала, что следующие ее слова – чистая правда, пока не произнесла их:

– Это срочное семейное дело. В медицинском смысле срочное.

Затем она вызвала 911 по другой линии.

Затем она вернулась в кабинет губернатора, чтобы убедиться, что ему удобно. Он свесился набок. Он размахивал правой рукой, как багром, пытаясь зацепиться за что‑нибудь достаточно надежное, чтобы подтянуться, но поверхность стола не предоставляла такой возможности.

Марша схватила губернатора за левое предплечье обеими руками и попыталась сдвинуть его. Но Коззано дотянулся до нее правой рукой и мягко, но твердо разжал ее пальцы. Она некоторое время в замешательстве смотрела на его руку, пока не заметила, что он уставился прямо ей в глаза.

Он со значением перевел взгляд на телефон на столе.

– Блядь, – сказал он. – Приведи макулятора! – он в раздражении замжурился и покачал головой. – Не то, проклятье!

– Макулятор?

– Старый египтянин. Блестящая башка. Он исправит этот бурдак. Достань мне парнишку отцовского хермеля. Хер в меле!

– Мел Мейер, – сказала она.

– Ну да!

Это было просто; номер Мела был на быстром наборе в телефоне губернатора, только кнопку нажать. Марша подобрала телефон и нажала эту кнопку, чувствуя облегчение, от которого ее мысли прояснились. Мелу и надо было звонить. Она должна была позвонить ему первому, прежде чем вызывать скорую.

Ей пришлось перепробовать пару номеров, пока он не ответил на телефон в машине, где‑то на улицах Чикаго.

– Чего тебе? – рявкнул он, как обычно, не тратя время на любезности.

– Это Марша. У губернатора удар или что‑то вроде того.

– О, нет! – сказал Уильям Э. Коззано. – Ты права. У меня удар. Это ужасно.

– Когда? – спросил Мел.

– Только что.

– Он мертв?

– Нет.

– Ему больно?

– Нет.

– Кто об этом знает?

– Вы, я, бригада скорой.

– Скорая приехала?

– Еще нет.

– Слушайте внимательно, – на заднем плане гудки, визг шин, еле слышные голоса других водителей, орущих на Мела, странным образом начали смещаться в пространстве. Должно быть, он свернул в карман, на тротуар или где он там нашел свободное место. Мел продолжал говорить ровным голосом, не прерываясь. – Скорая вам там не нужна. Даже ночью Капитолий кишит медиа‑шакалами. Будь проклята эта стеклянная стена!

– Но...

– Заткнитесь. Я знаю, что ему надо оказать медицинскую помощь. Кто сегодня главный по безопасности? Мак Крейн?

– Да.

– Я позвоню ему и прикажу доставить Вилли в кухонный лифт. Вы спуститесь по лестнице в подвал – не ждите чертов лифт, не говорите с журналистами – и найдете Руфуса Белла, который сидит в бойлерной, курит «Кэмел» и ждет результатов лотереи по ТВ. Скажете ему, что губернатору нужна его помощь. Скажете ему расчистить путь к туннелю системы гражданской обороны.

Мел повесил трубку.

Марша повторила в оглохший телефон:

– Гражданской обороны?..

Губернатор улыбался Марше одной стороной лица. Вторая оставалась бесстрастна.

– Он хитрая жопа, – сказал он. – Нет! Вы поняли, что я имею в виду. Делайте, как он сказал.

Офис губернатора отделяла от остального Капитолия огромная стеклянная стена, полностью отрезавшая восточное крыло. Сразу за стеной располагалась обширная приемная, уставленная кожаными креслами и диванами. У самой стены находилась стойка службы безопасности, за которой постоянно дежурил Мак Крейн или другой сотрудник службы, внимательно рассматривающий всех, кто приближался со стороны ротонды. Мак был иллинойским копом в гражданке, лысину его обрамлял венчик стальной щетины, широкий, вышедший из моды галстук расстилался поверх рубашки с коротким рукавом. Когда Марша оказалась в главной приемной, телефон Мака уже звонил, а выходя сквозь стеклянную дверь и направляясь к ротонде, она услышала его ответ:

– Привет, Мел.

Руфус Белл сидел внизу в своей маленькой асбестовой империи, куря «Кэмел» без фильтра и глядя в маленький черно‑белый телевизор, установленный на перевернутом ведре, когда Марша навалилась плечом на стальную дверь бойлерной. Что‑то в ее поведении заставило его подняться на ноги.

– Экстренная ситуация, – сказала она. – Губернатору нужна твоя помощь.

Белл щелчком отправил сигарету в наполненную водой кофейную банку, попав в нее за десять футов, и одновременно выключил телевизор коленом. Затем он молча уставился на нее и Марша поняла, что он ожидает указаний.

– Тут есть какой‑то тоннель гражданской обороны?

Вместо ответа Белл подошел к большому листу крашенной фанеры, привинченному к стене. Лист усеивали крючки. На каждом висело по ключу. Он схватил один из них.

– Вилли спускается, – сказала Марша, сглотнув. – На кухонном лифте.

Руфус надолго замер без движения, затем повернулся кругом и вопросительно посмотрел на Маршу.

– Ты должен расчистить путь от кухонного лифта к туннелю. Достаточной ширины, чтобы прошли носилки.

Белл пожал плечами.

– Без проблем, – сказал он, выходя из комнаты. Это был крупный упитанный мужчина с перекатывающейся походкой, которая казалась неторопливой, но Марше пришлось поспешить, чтобы не отстать от него.

Оказавшись в коридоре, Белл повернулся и протянул ей связку ключей, зажав один из множества между большим и указательным пальцами.

– Хотите, чтобы я успел здесь разгрести – идите к туннелю сами. В конце этого зала повернете направо и идите до самого конца.

Марша считала, что знает здание сверху донизу, но сейчас почувствовала себя одиноко и неуверенно. Белл смотрел на нее безжалостным взглядом, держа ключи у нее перед носом, и она сдалась. Она взяла ключи, крепко ухватилась за нужный и побежала по коридору.

– Эй! – крикнул Белл. – Вам понадобится вот это.

Она повернулась и увидела, что Белл протягивает фонарик, запаянный в толстый резиновый кожух. Он включил его, взмахнул им пару раз и бросил ей с расстояния в тридцать футов. Она поймала его одной рукой, сломав два ногтя, и развернулась на пятках.

За спиной у него оглушительно загрохотало; оглянувшись, она увидела, что Руфус расшвыривает по сторонам целые шкафы. Потом она свернула в следующий коридор и потеряла его из виду.

Стены в этом коридоре были сложены из разных материалов и покрыты толстым слоем блестящей желтой промышленной краски. Потолок терялся за многочисленными трубами в изоляции и вентиляционными кожухами с бегущими вдоль них толстыми черными силовыми кабелями. Проход затрудняли шаткие стальные шкафы и стойки, выстроенные вдоль стен и набитые хозяйственным барахлом, выпотрошенными пишущими машинками «Селектрикс» и древними упаковками сухарей системы гражданской обороны.

Коридор упирался в маленькую дверь, едва заметную в тусклом свете. На ней красовалась пожелтевшая табличка из толстого картона с эмблемой атомного бомбоубежища. Отперев замок, она мощным толчком открыла дверь. Она отвалилась медленно и равномерно, с инерцией линкора, и врезалась в стену так сильно, что полетели хлопья старой желтой краски. За ней оказался круглый в сечении туннель, прямой, как стрела, и уходящий туда, куда не доставал свет фонаря. Высоты его как раз хватало, чтобы она могла войти, не стукнувшись головой. Холодный воздух овеял ее щиколотки.

Она направила луч на пол, поскольку сейчас для нее было важнее всего уведомить о своем приближении грызунов, чтобы они хотя бы получили возможность убраться с ее пути. Затем она перешагнула высокий порог.

Семеня по тоннелю, она пыталась понять, в каком направлении движется. Спуск по лестнице полностью ее дезориентировал. Она решила, что скорее всего идет на север под Монро‑стрит, в сторону приземистого здания из известняка – бывшей угольной электростанции, в котором располагалось Агентство Экстренных Ситуаций и Катастроф штата Иллинойс.

Через некоторое время она добралась до конца туннеля. Здесь обнаружилась еще одна массивная дверь, которая открывалась тем же ключом; Руфус Белл явно бывал здесь время от время, чтобы смазать замок и петли. Она сбросила засов и навалилась на дверь, цепляясь шелковой тканью блузки за наслоения ржавчины и отставшей краски.

Но дверь, казалось, отворилась сама собой. В лицо ей засиял ослепительный свет. Она увидела обширный зал в каком‑то другом подвале. Четыре человека в изумлении таращились на нее: один охранник и три парамедика, полностью экипированные – с каталкой и несколькими большими пластиковыми ящиками с оборудованием.

Одна из них – стройная молодая женщина с атлетической фигурой и короткой стрижкой, всмотрелась вглубь тоннеля.

– Он куда‑то ведет? – спросила она. – Похоже, да.

В Капитолии было всего три пассажирских лифта и все они располагались в Ротонде – четырехэтажном холле‑колодце, где о приватности нечего было и говорить. Но в глубинах крыльев здания находились большие грузовые лифты, используемые обслугой администрации, сената и губернатора для перевозки туда‑сюда ящиков с бумагами. В них было достаточно места для сидящего человека – даже такого крупного, как Коззано.

Марша провела медиков через подвал в кладовку прямо под восточным крылом, в которой губернатор хранил ненужные папки. По пути они подобрали Мака Крейна, торчавшего на пересечении коридоров и зорко присматривавшего за лестничным колодцем, ведущим на первый этаж, чтобы не пропустить никого из тех, кого Мел Мейер называл когда «шакалами», а когда «свидетелями». Марша машинально бросила взгляд на лестницу. Она ожидала увидеть фалангу фотографов и телеоператоров, приготовившихся увековечить ее потрясенное лицо, чтобы было что напечатать на первой странице завтрашней «Трибьюн». Но верхнюю площадку охраняла шеренга оранжевых конусов и предупреждение «МОКРЫЙ ПОЛ». Должно быть, об этом позаботился Белл; хотя мокрым полом никого не напугаешь, всякий, знакомый с функционированием этого здания, старался не оказаться в середине одного из санитарных проектов Белла и не превратиться в его врага до скончания времен.

Грузовой лифт стоял в кладовке, двери нараспашку.

Губернатор Уильям Э. Коззано распростерся на полу подвала; его голова и плечи покоились на коленях уборщика, а тот что‑то говорил ему мягким голосом. Белл не поднял голову на стук приближающейся каталки. Он что‑то сказал Коззано – что‑то насчет «санитаров». Он подсунул одну руку под плечи Коззано, другую – под колени, и поднял двести пятьдесят фунтов губернаторского тела, как будто тот был шестилетним малышом.

– Оставьте его на месте, – сказал один из медиков, но Белл шагнул вперед и осторожно уложил Коззано на каталку.

Несколько минут врачи суетились вокруг Коззано. Затем они выкатили его в коридор и далее к тоннелю гражданской обороны. Проходя мимо лестницы, Марша посмотрела вверх и увидела ноги и колени ночного журналиста, направлявшегося в мужской туалет первого этажа.

Губернаторская каталка и кортеж – медики, секретарь, коп и уборщик – быстро и бесшумно миновали подвал, прошли по туннелю и оказались в подвале другого здания, который Марша едва успела рассмотреть в прошлый раз. Никто ни проронил ни звука, за исключением Коззано, который легкомысленным тоном произнес:

– Почему все так обобоены?

Уборщик из второго здания сторожил для них грузовой лифт. Они поднялись на первый этаж, миновали короткий коридор и поднятые стальные ворота‑жалюзи – и оказались на парковке, где их ждала машина скорой помощи. Холодный воздух январской ночи просочился через блузку Марши, словно она была голой. Она обернулась кругом, пытаясь понять, где находится.

Скорая стояла в узком тупике, открывавшемся на засыпанную гравием парковку, покрытую утрамбованным серым снегом. Они находились на задах одноэтажного здания, грубо сложенного из известняка. В углу здания была ниша, в глубине этой нише – дверь‑жалюзи. Одноэтажное здания отделялось просветом в несколько футов от гораздо более крупного семи‑ или восьмиэтажного сооружения, сплошная, без окон, стена которого замыкала тупик с третьей стороны.

Это был Арсенал штата Иллинойс, в котором также квартировала иллинойская полиция. Маленькое здание, из которого они только что вышли, было Агентством Экстренных Ситуаций и Катастроф, и крыша его топорщилась антеннами самого причудливого вида. Марша, которая проработала в Капитолии двадцать лет, только сейчас поняла, что у губернатора штата Иллинойс есть секретный путь отступления, наследие Холодной войны, возможность бежать от атомной атаки, чтобы вверить себя под защиту Национальной гвардии Иллинойса.

Она гадала, сколько еще у Капитолия, офиса губернатора и у самого губернатора имеется секретов, о которых она ничего не знала и не подозревала. Она гадала, почему ей никогда ничего не говорили о туннеле. А также откуда о нем узнал Мел Мейер. Получение знаний всегда было для Марши процессом упорядоченным, как в школе, но Мел был слеплен из совсем другого теста, и информация попадала к нему таинственными путями. У него даже не было государственной должности, он был всего лишь адвокатом и другом губернатора, редко бывал в Спрингфилде – и тем не менее носил в голове секретные планы и телефонные номера.

Медики захлопнули за Коззано дверцу машины и она увидела Белла, который смотрел на Коззано сквозь заднее стекло. Когда водитель выжал сцепление, тормозные огни скорой вспыхнули, осветив лицо Белла, выжигая его образ на сетчатке глаз Марши. Лоб Белла сморщился, брови приподнялись, а глаза были блестящими и красными. Когда мотор взревел, он внезапно выпрямился, щелкнул каблуками и отдал честь.

Коззано смотрел на Белла сквозь маленькое окошко в задней части скорой. Губернатор поднял правую руку, увешанную манжетами измерения давления и шлангами капельниц, и козырнул в ответ. Скорая двинулась вперед, извергая две выхлопных струи, пересекла парковку по диагонали и направилась в сторону приемного покоя Спригфилдской Центральной Больницы, менее чем в миле отсюда.

6

Как только доктор Мэри Кэтрин Коззано оказалась в лифте, спускавшемся в подземный гараж, она приступила к выполнению ритуала, разработанного для пересечения враждебной территории. Она перекинула ремень сумочки через голову, чтобы обезопасить себя от ограбления на отрыв. Сумочка оказалась на правом бедре, не блокируя доступ к пейджеру, висевшему на левом бедре. Она расстегнула сумочку, достала кольцо с ключами и сжала его в кулаке – ключи остались торчать у нее между пальцами, как острия средневекового оружия. Поскольку она носила ключи в сумочке, то ее не сдерживали ограничения размера; связка ключей была раскидистой и разветвленной, как коронарная артерия, и включала миниатюрный швейцарский нож, увеличительное стекло (сувениры от фармацевтических компаний) и стальной полицейский свисток. Свисток висел на толстом металлизированном шнуре. Она сжала его большим и указательным пальцами, держа наготове. На ней была беговая обувь – не туфли на шпильках, не сапоги – и широкие брюки, не сковывающие свободу движения. Само собой, только такая одежда годилась для тридцатичасовой смены в большой клинике.

Наконец, когда лифт проехал лобби и достиг подземных уровней, она извлекла из сумочки черную коробочку, которая удобно легла в левую ладонь. Коробочка была прямоугольной с закругленным торцом, из которого торчали четыре тупых металлических клыка примерно в четверть дюйма длиной, делая его похожим на сильно увеличенный ротовой аппарат клеща. Клыки располагались симметрично: внешняя пара торчала прямо вперед из торца устройства, а внутренние клыки были наклонены друг к другу. Когда Мэри Кэтрин нашарила коробочку в сумке, она сама собой скользнула в ее руку таким образом, что указательный палец оказался на черной кнопке прямо под изгибом и рядом с клыками. Мэри Кэтрин отвела руку в сторону и нажала на кнопку.

Миниатюрная молния, пурпурно‑белая нить электрического разряда проскочила между двумя внутренними клыками. Она издавала тревожное, хрусткое жужжание, которое, казалось, проникало прямо в голову. Искра металась и трепетала, как растянутая бельевая веревка под ноябрьским ветром.

Она проверяла устройство каждый день, потому что была дочерью Уильяма Э. Коззано, и потому что он был сыном Джона Коззано, и каждый в их семье еще в молодости учился не расслабляться, не строить предположений и ничего не принимать как само собой разумеющееся.

Затем створки лифта раскрылись, как занавес в кино перед дешевым фильмом ужасов, и она уставилась на залитые зеленоватым дежурным светом катакомбы с низким потолком. Свет ничего не освещал и давил на глаза. В этом могильнике доктора и медсестры хоронили свои машины, отправляясь на работу. Большая часть машин представляла собой зомби в стадии распада, возвращаемых к жизни только усилиями мобильных мастерских, курсирующих по рампам парковок денно и нощно.

Пересекая катакомбы, Мэри Кэтрин любила напоминать себе, что ее специальность давала ей определенные преимущества при самозащите: она могла поставить диагноз на расстоянии. По походке, по выражению лица она могла отличить активного психопата от здорового, заурядного грабителя.

В принципе Мэри Кэтрин была не из тех женщин, что носят оружие в сумочках. Она не очень представляла, существуют ли такие женщины в реальности, но была уверена, что сама к ним не относится. И все‑таки носила. Сперва это была уступка отцу. Со дня смерти матери забота отца о ее безопасности превратилась в одержимость. Когда она переехала в свою квартиру, он явился из Тасколы с кучей инструментов и провел выходные, укрепляя засовы, устанавливая решетки на окна и вообще отрезая ее от внешнего мира. Люди, живущие на другой стороне воздушного колодца – разветвленная семья бразильских иммигрантов – все выходные толпились в своей гостиной, как будто позируя для семейного портрета, и с изумлением наблюдали за губернатором Иллинойса, свесившимся из окна шестого этажа и высверливающим отверстия в кирпичной стене с помощью массивного перфоратора, который он занял у одного из своих кузенов‑фермеров.

На следующий день рождения папа преподнес ей маленькую, аккуратно упакованную коробку. Мэри Кэтрин была смущена и зарделась от благодарности, подумав, что это ожерелье – и скорее всего, учитывая вкусы отца, слишком эффектное, чтобы его можно было носить на людях. Открыв коробку, она обнаружила в ней шокер – самое подходящее оружие для невролога.

Папа не признавал никаких ограничений. Он не видел ничего особенного в предположении, что в один прекрасный день может стать президентом Соединенных Штатов. И считал, что Мэри Кэтрин относится к жизни так же. Он всегда говорил ей, что она может жить, как хочет, и хотя она верила ему во всем, эти слова восприняла с долей скептицизма. Когда же к нему пришло осознание того факта, что она, будучи женщиной, подвергается опасностям, совершенно неизвестным ему самому, и что эти опасности ограничивают ее жизненные возможности, то крепко озадачился. Он долго отказывался принять эту истину, а приняв, сразу начал изыскивать способы освободить ее от ограничений, накладываемых обществом на женщин вообще. Потому что, будь я проклят, восклицал он, это же просто нечестно. И для него это была достаточная причина, чтобы начать действовать.

Она была на полпути к своему автомобилю, когда пейджер завибрировал, напугав ее до полусмерти. Она бодрствовала или почти бодрствовала уже тридцать шесть часов, и сейчас функционировала на последних прогоркших запасах кофеина и адреналина. Один рефлекс приказывал нашарить пейджер и нажать кнопку, которая заставит его заткнуться. Другой рефлекс требовал нажать кнопку на шокере и разрядить его в солнечное сплетение любого негодяя, которому повезет оказаться поблизости. Рефлексы слегка спутались, две черные коробочки слились в ее уме – пейджер и шокер – и шокер победил; пейджер заткнулся.

(а) Не время стоять на месте, обмозговывая проблему и (б) она уже тридцать минут как сдала смену. Должно быть, ошибка оператора – вызвал не того врача. Рано или поздно они там разберутся, как обычно. Прямо сейчас доктору Коззано нужно добраться до дома и выспаться.

Когда она вошла в квартиру, автоответчик записывал сообщение от мужчины, чей голос она не смогла узнать. Она поймала только хвост сообщения, проходя через дверь: «... состояние стабильное и он сейчас под личным контролем доктора Сайпса, очень хорошего невролога. Спасибо. Пока».

Она узнала имя: Сайпс. Тот был сотрудником факультета Центрального Иллинойского Медицинского Колледжа и появлялся на всех конференциях. Звонили, видимо, из штата, где у коллег возникли какие‑то вопросы. Но, судя по голосу, вопросы не были срочными; она перезвонит попозже. Она перевела автоответчик в беззвучный режим, заперлась на все замки и засовы, установленные отцом, покормила кота и отправилась в ванную.

В ванной было зеркало. Мэри Кэтрин не смотрела в зеркало что‑то около полутора суток. Она решила воспользоваться возможностью проверить, сможет ли себя узнать.

Ее отец был губернатором Иллинойса, и это значило, что ее лицо с определенной регулярностью появлялось в газетах и на телевидении. Ей следовало выглядеть респектабельно, но со вкусом. Кроме того, она была врачом, а следовательно, должна была иметь вид умный и профессиональный. Она проходила ординатуру, поэтому у нее не было денег и времени, которое можно потратить на беспокойство о внешности. И она происходила из маленького городка в Иллинойсе, куда возвращалась каждые две недели, чтобы ее старые подружки‑герлскауты не заподозрили ее в высокомерии.

Как только ты покидаешь пределы Чикаго, ты попадаешь на Территорию Длинных Волос. Мэри Кэтрин была единственной девушкой в колледже, избежавшей этого синдрома. У нее были чрезвычайно густые, толстые, роскошные итальянские волосы, волнистые от природы, которые во влажную погоду сворачивались в кудряшки. Она предпочла бы обрить голову на весь период ординатуры. Папа чувствовал себя несчастным, если ее волосы не достигали талии. В качестве компромисса она остригла их чуть выше плеч.

Она приняла душ и забралась в постель с мокрой головой. Принесли почту – открытки и записки от друзей и родственников в других частях страны, и она просмотрела их при свете ночника. Глаза сползали со строчек, а смысл едва касался сознания. Она тратила время впустую. Она потянулась отключить звонок телефона, но обнаружила, что он уже отключен. Должно быть, она выключила его в прошлый раз, пытаясь немного поспать. На часах было 9:15 вечера. Она поставила три своих будильника на пять утра. Она бросила пейджер и шокер на прикроватный столик. Пейджер не реагировал на кнопку ТЕСТ. Должно быть, шокер поджарил его микрочипы.

Когда она проснулась, будильники показывали 9:45 и кто‑то ритмично бил в дверь тяжелым предметом. Мгновение она думала, что проспала, и что сейчас 9:45 утра, но потом заметила, что за окнами темно, а волосы еще не высохли.

Звук был такой, как будто кто‑то пытается проломить дверь кузнечным молотом. Она натянула джинсы и фуфайку ИЛЛИНИ{15}, подошла к двери и посмотрела в глазок.

За дверью стоял коп. Широкоугольная оптика глазка сильно увеличивала его тело и уменьшала голову, придавая ему еще более полицейский вид. В руке он сжимал L‑образную дубинку, рукояткой которой терпеливо лупил в дверь. За спиной копа стоял мужчина в плаще, засунув руки в карманы. Он был пониже копа, так что глазок увеличивал голову, а не тело. Это был Мел Мейер.

– Окей! – крикнула она. – Я проснулась! – Голос у нее был веселый и выражал готовность к любым неожиданностям, хотя никакого веселья она не чувствовала. Женщины прерий не склочничают, не зудят, не ноют.

Затем она подумала: а почему тут Мел?

У отца адвокатов было не меньше, чем гаечных ключей у механика. Он владел большим предприятием, состоянием, несколькими благотворительными организациями и штатом Иллинойс, и все эти владения шли в комплекте с адвокатами. Те всегда кружили поблизости. Они постоянно звонили отцу, водили его на обеды, являлись к нему домой с бумагами на подпись. Иногда она не могла отличить его друзей и деловых компаньонов от его служащих. Для Мэри Кэтрин адвокаты всегда были привычными объектами окружающего мира – как воздух, таксисты, плохие мальчишки и уборщики.

Но на фоне этой личной адвокатской армии Уильяма Э. Коззано Мел Мейер был стилетом, который носят на щиколотке, эсхатологическим советником клана Коззано, составителем завещаний, управляющим владениями, крестным отцом детей, и если в один прекрасный день мир придет в упадок, цивилизация рухнет, а отеа блокируют на вершине холма орды язычников, Мел выстрелит себе в голову, чтобы отец мог использовать его труп в качестве укрытия. Это был маленький, лысый человек с глазами рептилии, усталый и немногословный, поскольку всегда все продумывал на двести лет вперед.

И вот он стоит у нее на площадке в компании полицейского, спокойный и неподвижный, как пожарный гидрант, засунул руки в карманы плаща, рассматривает обои и думает.

Она отперла замки и открыла дверь. Коп шагнул в сторону, создав обширное пустое пространство между Мелом и Мэри Кэтрин.

– Ты нужна своему папе, – сказал Мел. – У меня вертолет. Поехали.

Центральный Спрингфилдский начинал как обычный Большой Старый Кирпичный Госпиталь – центральная башня с двумя довольно короткими крыльями. Полдюжины новых крыльев, павильонов, воздушных переходов и парковочных пандусов были к нему с тех пор пристроены, и глядя на все это сверху вниз из иллюминатора вертолета, Мэри Кэтрин понимала, что теперь в этой клинике запросто можно проплутать целый день. Крыши были в основном плоскими, покрытыми гудроном и гравием, совершенно черными в это время суток, хотя там, куда не заглядывало солнце, тускло светились голубым снежные заплаты. Однако крыша одного из старых крыльев превратилась в клочок полдня посреди моря тьмы. На ней красовался красный квадрат с белым швейцарским крестом с красной буквой Н в центре и какими‑то угловатыми цифрами в верхнем углу. Далеко в стороне виднелись новые двери – стеклянные плиты с электрическим приводом – врезанные в стену старой центральной башни.

Она почувствовала себя неуютно. Это не папин стиль. Будучи губернатором одного из крупнейших штатов союза, Уильям Э. Коззано мог бы жить, как султан – но не жил. Он водил собственную машину и сам менял в ней масло, лежа на спине на подъездной дорожке их дома в Тасколе в середине зимы, пока полуобмороженные журналисты фотографировали его за этим занятием.

Полеты на вертолетах не приводили его в трепет. Они всего лишь напоминали ему о Вьетнаме. Если бы ему вдруг понадобился вертолет, он не знал бы, где его взять. Поэтому у него были люди вроде Мела, которые понимали, насколько далеко простирается его власть и умели ее пользоваться.

– У нас неполная информация, – сказал Мел, глядя вниз. – У него был какой‑то приступ на работе, чуть позже восьми вечера. Он в порядке, его состояние совершенно стабильно. Удалось вывезти его из здания администрации, не привлекая большого внимания, так что если мы разыграем все правильно, то сможем избежать утечек в прессу.

В других обстоятельствах рассуждения Мела об утечках в подобный момент вызвали бы у Мэри Кэтрин отвращение. Но такая уж была у него работа. И он занимался важными для отца делами. Вероятно, прямо сейчас отец переживал примерно о том же.

Если был в сознании. Если вообще сохранил способность переживать.

– Не могу представить, в чем его проблема, – сказала Мэри Кэтрин.

– Считают, что у него удар, – сказал Мел.

– Он довольно молод. Он не толстый. Диабетом не страдает. Не курит. Уровень холестерина у него почти нулевой. Нет никаких предпосылок для удара, – едва успокоив себя таким образом, она вспомнила хвост сообщения с ее автоответчика с упоминанием доктора Сайпса. Невролога. Первый раз ей пришло в голову, что это сообщение могло касаться ее отца. Она ощутила тошнотворный приступ паники, клаустрофобное побуждение распахнуть дверь и выпрыгнуть из вертолета.

Мел пожал плечами.

– Мы можем спалить телефонные линии, пытаясь получить больше информации. Но ему это не поможет. И повысит вероятность утечки. Поэтому просто постарайся не волноваться, мы все узнаем через несколько минут.

Вертолет совершил раздражающе неторопливую посадку на крышу больницы. Мэри Кэтрин открылся прекрасный вид на купол Капитолия, который сегодня выглядел недобро, как зловещая антенна, поднявшаяся из недр прерий, чтобы улавливать эманации далеких источников силы. Купол был высоким, но небольшим. В глазах Мэри Кэтрин его небольшой размер всегда подчеркивал неестественно высокую концентрацию влиятельности.

Спрингфилд любил титуловаться «Городом, возлюбленным Линкольном». Мел всегда называл его «Городом, покинутым Линкольном». Мэри Кэтрин пришлось задержаться в вертолете, дожидаясь, пока вращение винта замедлится до безопасного. Когда пилот наконец поднял вверх большой палец, Мэри Кэтрин прижала волосы руками и спрыгнула на белый крест. Она была в плаще поверх джемпера и джинсов и пряжка его пояса качалась вперед‑назад; воздух, перемещаемый лопастями винта со скоростью урагана, имел температуру где‑то около абсолютного нуля. Она бежала, пока не миновала автоматические стеклянные двери и не оказалась в тишине и тепле коридора, ведущего к шахтам центральных лифтов.

Мел следовал прямо за ней. Лифт стоял наготове, распахнув двери. Это был широкоротый профессиональный лифт, готовый принять на борт каталку в сопровождении эскорта медиков. Внутри находился человек средних лет в белом пиджаке поверх джемпера «Медведей». Из этого следовало, что он явился в госпиталь по срочному вызову. Это был доктор Сайпс, невролог.

Она привыкла к больницам. Но тут реальность происходящего настигла ее.

– О боже, – сказала она, прислоняясь к безжалостно‑стальной стенке лифта.

– Что происходит? – спросил Мел, заметив реакцию Мэри Кэтрин и с прищуром глядя на доктора Сайпса.

– Доктор Сайпс, – сказал Сайпс.

– Мел Мейер. Что происходит?

– Я невролог, – объяснил Сайпс.

Мел вопросительно взглянул на Мэри Кэтрин и сам все понял.

– А. Дошло.

Ключ Сайпса торчал в скважине на панели управления. Он потянулся к нему.

– Погодите секунду, – сказал Мел. С тех пор как они вышли из вертолета, голова Мела поворачивалась из стороны в сторону, как у агента Секретной службы, сканирующего окружающее пространство. – Давайте поговорим, прежде чем окажемся там, где, как я полагаю, все пребывают в состоянии истерики.

Сайпс моргнул и слабо улыбнулся, больше с удивлением, чем весело – он не ожидал проявлений простонародного юмора на этой стадии.

– В общем, верно полагаете. Губернатор сказал, что вы появитесь.

– О. Значит, он разговаривает?

Это был достаточно простой вопрос, и тот факт, что Сайпс помедлил перед ответом, сказала Мэри Кэтрин больше, чем томография.

– У него нет афазии? – спросила она.

– Афазия есть, – сказал Сайпс.

– И по‑английски это значит?... – сказал Мел.

– У него проблемы с речью.

Мэри Кэтрин закрыла лицо рукой, как будто ее мучила головная боль, хотя никакой боли она не чувствовала. Дела принимали все более скверный оборот. У папы действительно инсульт, и притом тяжелый.

Мел бесстрастно перерабатывал полученную информацию.

– И эти проблемы из тех, которые может заметить не специалист?

– Я бы сказал – да. Он испытывает сложности с выбором слов и иногда произносит несуществующие слова.

– Распространенный среди политиков феномен, – сказал Мел, – но Вилли к таким не относится. В ближайшее время интервью ему не давать.

– Интеллектуально он дееспособен. Его проблема связана с переводом мыслей в речь.

– Но он сказал вам ожидать моего появления…

– Он сказал, что придет защитник.

– Защитник?

– Словозамещение. Обычное явление при афазии, – Сайпс перевел взгляд на Мэри Кэтрин. – Как я понимаю, у него нет здравствующей бабушки?

– Его бабушка умерла. А что?

– Он сказал, что бабушка тоже придет, и что она – скутер с площади Дэйли. Что означает «Чикаго».

– Стало быть, «бабушка» значит «дочь», а «скутер»…

– «Скутерами» она называет меня и других врачей, – сказал Сайпс.

– Твою же мать, – сказал Мел. – Это действительно проблема.

Мэри Кэтрин обладала способностью выкидывать плохие вещи из головы, чтобы они не замутняли ее суждений. Этому еще в детстве ее научил отец, а во время учебы в университете, когда мать заболела лейкемией и умерла, она прошла жестокий повторный курс. Она встала прямо, расправила плечи и сморгнула.

– Я хочу знать все, – сказала она. – Эта китайская пытка водой меня прикончит.

– Очень хорошо, – сказал Сайпс и повернул ключ.

Элеватор пошел вниз.

В принципе, Мэри Кэтрин всего лишь навещала больного родственника. Глава неврологического отделения не обязан был сопровождать ее лично. Этим она была обязана тому обстоятельству, что ее отец был губернатором штата. Одна из множества странных вещей, которые происходят с тобой, если ты дочь Уильяма Э. Коззано. Важно было не привыкать к подобному обращению и не начать ожидать его как должного. Следовало помнить, что оно может прекратиться в любой момент.

Если ей удасться продержаться до конца политической карьеры отца, не забывая об этом, с ней все будет в порядке.

У отца была отдельная палата на тихом этаже, полном отдельных палат и с патрульным полицейским штата Иллинойс, дежурящим у дверей.

– Фрэнк, – сказал Мел. – Как твое колено?

– Привет, Мел, – сказал патрульный, открывая перед ними дверь.

– Переоденься‑ка ты в гражданку, – сказал Мел.

Когда Сайпс ввел Мела и Мэри Кэтрин в палату, отец спал. Он выглядел совершенно нормально, может быть, чуть устало. Сайпс успел предупредить их, что левая сторона лица парализована, но никаких признаков отека пока заметно не было.

– Ох, папа, – тихо сказала она; ее лицо исказилось, а по щекам потекли слезы.

Мел как будто знал, что это произойдет – он повернулся к ней и раскрыл объятья. Он был на пару дюймов ниже Мэри Кэтрин. Она прижалась лицом к его плечу и заплакала. Сайпс стоял рядом со смущенным видом, то и дело посматривая на часы.

Она плакала минуту или две. Затем взяла себя в руки.

– Надо было поскорее проскочить этот этап, – сказала она, пытаясь превратить все в шутку. Мел был достаточно учтив, чтобы улыбнуться и неискренне хихикнуть. Сайпс смотрел в сторону.

Мэри Кэтрин была из тех, кто вызывает у окружающих инстинктивную симпатию. Ее знакомые по медфакультету полагали, что она выберет специальность повеселее – семейный доктор, может быть, или педиатр. Она удивила всех, став неврологом. Мэри Кэтрин любила удивлять окружающих, это была вторая из ее врожденных особенностей.

Неврология была занятной специальностью. В отличие от нейрохирургии, которая подразумевала манипуляции с дрелями, пилами и окровавленными скальпелями, неврология была чисто детективной работой. Неврологи учились обнаруживать причудливые особенности в поведение пациента – вещи, недоступные глазу обычного человека – и мысленно увязывать их с искрящими соединениями в мозгу. Они умели определять, что именно не так с этими людьми. Обычно это были чисто теоретические упражнения, поскольку для большинства неврологических проблем лечения не существовало. Соответственно, неврологи были людьми циничными, насмешливыми, отчужденными и обладали склонностью к черному юмору. Сайпс был классическим образчиком породы, если не считать того, что чувство юмора, кажется, у него отсутствовало начисто.

Мэри Кэтрин вела персональную священную борьбу за то, чтобы придать этой профессии большую человечность. Однако это не означало, что ей следовало сейчас скорчиться у постели отца, выплакивая глаза.

– Почему он выглядит таким вымотанным? – спросил Мел.

– Удар – это в прямом смысле удар по всей системе. Его организм еще не свыкся с новым положением. Плюс к тому мы сделали ему несколько инъекций, которые, все вместе, вызывают сильную сонливость. В общем‑то хорошо, что он сейчас спит.

– Мэри Кэтрин сказала мне, что у парней в его возрасте и в хорошей форме ударов не бывает.

– Это так, – сказал Сайпс.

– Так почему у него случился удар?

– Как правило удар грозит пожилым людям, артерии которых сужены отложениями. Артерии этого пациента в хорошем состоянии. Но в кровеносной системе образовался крупный сгусток крови.

– Черт побери, – сказал Мэри Кэтрин, – это был пролапс митрального клапана?

– Возможно, – сказал Сайпс.

– Стоп, стоп! – сказал Мел. – О чем речь? Я никогда ни о чем подобном не слышал.

– Вы не слышали о нем потому, что это тривиальная проблема. Большинство людей так и не узнают, что она у них есть, и никаких сложностей не испытывают.

– И что это такое?

Мэри Кэтрин объяснила:

– Это дефект клапана между левыми предсердием и желудочком, от него возникают шумы. Но он никак не мешает работе сердца, поэтому папа смог стать морпехом и играть в футбол.

– Так, – сказал Мел.

– Шумы возникают потому, что в сердце формируется турбулентный поток, – сказал Сайпс. – В некоторых случаях этот турбулентный поток ведет к образованию своего рода застойной области. А в застойной области могут формироваться кровяные сгустки. Именно это, вероятно, и произошло. В сердце образовался сгусток, который постепенно стал достаточно крупным, чтобы его подхватил поток крови, и через сонную артерию попал в мозг.

– Иисусе, – сказал Мел. Казалось, он был разочарован тем, что нечто столь прозаическое смогло свалить губернатора. – Почему это не случилось с ним двадцать лет назад?

– Могло и двадцать лет назад, – сказал Сайпс. – Это в чистом виде случайность. Гром с ясного неба.

– Может такое случиться снова?

– Конечно. Но мы держим его на дезагрегентах, так что прямо сейчас ему это не грозит.

Мел слушал Сайпса и кивал головой. Затем Мел кивал головой уже в тишине, минуту или две, и смотрел куда‑то в пустоту.

– Мне нужно сделать восемьсот миллионов звонков, – сказал он наконец. – Давайте к делу. Составьте для меня список всех человеческих существ в этом мире, которым известно то, что вы только что сообщили мне. И я не хочу, чтобы его катали туда‑сюда по больнице на глазах у всех. Он должен оставаться в этой палате, пока мы не сделаем все нужные приготовления. Окей?

– Окей, я передам это всем...

– Не трудитесь, я сам это сделаю, – сказал Мел.

Все было как старые добрые времена в Тасколе, когда жаркий, дышащий угрозой летний полдень вдруг накрывало пурпурной тьмой, воздух разрывал вой сирен системы предупреждения торнадо и по улицам начинали курсировать полицейские машины, призывая всех спрятаться в укрытие. Папа всегда был тут как тут – загонял детей и собак в убежище, проверял, чтобы мангалы, шезлонги и крышки мусорных баков были убраны, и рассказывая смешные истории, пока кровля убежища над их головой сотрясалась от ударов градин размером с бейсбольный мяч. То, что происходило сейчас, было гораздо хуже. А папа спал.

Мамы больше не было рядом. Оставался еще Джеймс, но он был всего лишь братом. Он был ничуть не сильнее ее, а может быть, и слабее. Мэри Кэтрин оказалась во главе семьи Коззано.

Сайпс и Мэри Кэтрин сидели в темноте перед двумя огромными мониторами мощной компьютерной системой «Каликс» – одним цветным и одним черно‑белым. Система предназначалась для просмотра медицинских изображений различных типов – рентгеновских, томографических и всех прочих. Госпиталь обзавелся ей несколько лет назад. Больница, в которой работала Мэри Кэтрин, вряд ли могла рассчитывать получить подобное оборудование еще лет десять. Мэри Кэтрин уже пользовалась такими раньше, и как только доктор Сайпс предоставил ей права доступа, приступила к работе.

Через некоторое время Мел каким‑то образом нашел ее и молча уселся рядом. Что‑то в этой темной комнате делало людей неразговорчивыми.

Мэри Кэтрин с помощью трекбола вывела на монитор большое цветное окно.

– Они засунули его голову в магнит и порезали мозг на ломтики, – объяснила она.

– Не понял? – сказал Мел. Непривычно было видеть его в растерянности.

– Сделали серию томографических сканов. Потом компьютер собрал из них трехмерную модель папиной дыни, с помощью которой гораздо проще разобраться, что в ней пошло не так.

В окне материализовался мозг – трехмерное его изображение в оттенках серого.

– Так, значит, выражаются доктора? – спросил пораженный Мел.

– Да, – сказала Мэри Кэтрин, – то есть, когда рядом нет юристов. Я изменю палитру; мы сможем выделить пораженные части, – сказала она, раскрывая еще одно меню.

Мозг внезапно налился цветом. Большая его часть окрасилась оттенками красного и розового, уходящего в белый, но несколько небольших участков посинели.

– В присутствии юристов и членов семьи, – сказала Мэри Кэтрин, – мы говорим, что синие участки повреждены ударом и вряд ли когда‑нибудь смогут функционировать нормально.

– А среди коллег‑врачей?

– Мы говорим, что эти участки поджарились. Крякнули. Капут. Отъехали навсегда.

– Понимаю, – сказал Мел.

– Отправились на прогулку по реке памяти, – сказала Мэри Кэтрин. – Обрати внимание вот на это.

Она поиграла с меню и открыла еще одно окно, заполнившее черно‑белый экран почти целиком. Это был рентген грудной клетки.

– Видишь? – сказала она, постучав пальцем по деформированному ребру.

– Матч «Медведи» ‑ «Упаковщики»{16}, 1972 год, – сказал Мел. – Помню, как его унесли с поля. На той сраной игре я потерял тысячу баксов.

Мэри Кэтрин усмехнулась.

– И поделом тебе, – сказала она.

Она закрыла окно с рентгеном. Затем она с помощью трекбола развернула изображение мозга так, чтобы показать выделенные участки мозга.

– Вот эта область вызывает паралич, а вот этот маленький участок – афазию. В прежние времена нам пришлось бы говорить с пациентом и наблюдать за его движениями, чтобы это понять.

– По твоему тону я заключаю, что все это не более чем поверхностная ерунда, – сказал Мел.

Мэри Кэтрин молча повернулась к нему и слегка улыбнулась.

– Я тоже люблю видеоигры, – сказал Мел, – но давай для разнообразия поговорим серьезно.

– Папа – амбидекстр, и это хорошо, – сказала Мэри Кэтрин.

– То есть?

– Некоторые вещи он делает правой рукой, а некоторые – левой. У него нет явно выраженного доминирования одного из полушарий. Такие люди лучше восстанавливаются после удара.

Брови Мела поползли вверх.

– Это хорошие новости.

– Перспективы восстановления после такого удара крайне трудно предсказать. Некоторым вообще так и не удается оправиться. Некоторые поправляются почти полностью. В течение следующих двух недель мы сможем понять, по какому пути он пойдет.

– Пара недель, – сказал Мел. Он определенно с большим облегчением воспринял информацию о конкретных временных рамках. – Они у нас будут.

– Знаете что? – спросил Мел членов семьи Коззано на следующее утро. Было шесть часов. Никто из них, за исключением губернатора, находящегося под влиянием различных препаратов, толком не спал. Джеймс Коззано прибыл вскоре после полуночи, приехав на своей «Миате» из Саут‑Бенд, Индиана, где учился на факультете политологии. Они с Мэри Кэтрин всю ночь просидели в служебной квартире губернатора – жилье вполне комфортное, но все‑таки не дом. Мэри Кэтрин попыталась лечь и уснуть, но не смогла. Она оделась, села в кресло, чтобы поговорить с Джеймсом, и отрубилась на четыре часа. Джеймс смотрел телевизор. Мел провел это время где‑то в другом месте, названивая по телефону и не давая людям спать.

Теперь они собрались вместе в той же палате. Глаза губернатора были открыты, но он молчал. Когда он пытался что‑то сказать, звучали неправильные слова и он приходил в ярость.

– Что? – отозвалась наконец Мэри Кэтрин.

Мел посмотрел Уильяму Э. Коззано прямо в глаза.

– Ты баллотируешься в президенты.

Коззано закатил глаза.

– Кратавая ты клюшка, – сказал он.

Мэри Кэтрин посмотрела на Мела вопросительно, ожидая разъяснения.

Джеймс вспыхнул.

– Вы свихнулись? Разве сейчас время начинать кампанию? Почему я ничего об этом не слышал?

Отец скосил на него глаза.

– Не хлюпай, – сказал он. – Это фадд на миллион. Черт!

– Я провел всю ночь, сколачивая избирательный комитет, – сказал Мел.

– Врешь, – сказал Коззано.

– Окей, – согласился Мел. – Я сколотил его давным‑давно, просто на тот случай, если ты передумаешь и решишь выдвигаться. Ночью я только перебудил и разозлил его членов.

– И в чем заключается скам? – спросила Мэри Кэтрин.

Мел поцыкал зубом и снисходительно посмотрел на нее.

– «Скам», знаешь ли – это всего лишь «схема» на идиш – слово «план» звучит гораздо благороднее. Так что давайте оставим этот пренебрежительный тон. Давайте говорить «план».

– Мел, – сказала Мэри Кэтрин, – в чем заключается скам?

Коззано и Мел обменялись понимающими взглядами и захихикали.

– Если мы через пару часов включим телевизор, – сказал Мел, – то увидим пресс‑секретаря губернатора, зачитывающего обращение, которое я наколотил на своем ноуте в приемном покое и отправил ему по факсу час назад. Если в двух словах, он скажет следующее: в свете чрезвычайно серьезных и, по мнению губернатора, крайне безответственных заявлений президента, сделанных вчера вечером, губернатор решил обдумать возможность выдвижения своей кандидатуры на выборах президента – очевидно, что страна пошла вразнос и нуждается в новом руководстве. Поэтому он отменяет все мероприятия, назначенные на ближайшие две недели и собирается уединиться в Тасколе со своими советниками, чтобы выработать план кампании.

– И вся журналистская братия отправится в Тасколу, – сказал Джеймс.

– Полагаю, да, – сказал Мел.

– Но папы не будет в Тасколе.

Мел пожал плечами, как будто речь шла о пустяковой проблеме.

– Сайпс говорит, что он транспортабелен. Мы воспользуемся вертолетом. Совершенно конфиденциально и ужасно по‑президентски.

Коззано хихикнул.

– Хорошая игра в защите, – сказал он. – Пойдем в шаровую.

– И в чем смысл? – спросил Джеймс – или скорее, выкрикнул. Он внезапно пришел в ярость. – У папы удар. Вы что, не понимаете? Он болен. Как долго, по‑вашему, мы сможем это скрывать?

– Пару недель, – сказал Мел.

– А зачем? – спросил Джеймс. – В чем смысл всех этих игр? Просто ради спортивного интереса?

– В моем возрасте главный интерес вызывает перистальтика кишечника, а не спорт, – сказал Мел. – Я иду на это потому, что мы не знаем пока, в какой степень поражен мозг. Мы не знаем, насколько Вилли сможет оправиться за следующие две недели.

– Но рано или поздно…

– Рано или поздно нам придется сообщить, что он перенес удар, – сказал Мел, – и тогда о президентских амбициях можно будет забыть. Но гораздо лучше перенести небольшой запланированный удар дома, пытаясь возглавить страну, чем обширный и неожиданный на работе, ты так не считаешь?

– Я не знаю, – сказал Джеймс, пожимая плечами. – А лучше?

Мел повернул голову и посмотрел ему прямо в глаза. На лице его читалось удивление. Впрочем, ему удалось взять себя в руки, прежде чем удивление трансформировалось в разочарование или сожаление.

Все считали, что в один прекрасный день Джеймс превратиться из многообещающего юноши в мудрого мужа, но пока что этого не произошло. Подобно многим сыновьях могущественных отцов, он застрял в личиночной стадии. Не будь его отец губернатором, Джеймс, вероятно, превратился бы в одного из тех местечковых крючкотворов, которых Мел находил чрезвычайно утомительными.

Но он был сыном губернатора. Мелу оставалось только смириться с этим фактом. Он так и не произнес вслух того, что вертелось у него на языке: Джеймс, не будь дураком.

– Джеймс, – сказал Мэри Кэтрин еле слышно. – Не будь дураком.

Джеймс повернулся и посмотрел на нее беспомощным, яростным взглядом младшего брата, которого старшая сестра внезапно дернула за ухо.

Мел и губернатор обменялись взглядами.

– Хата раз! – сказал Коззано.

7

Гангадхар В.Р.Д.В.В. Радхакришнан, доктор медицины, кандидат медицинских наук, не вскрывал черепов уже семьдесят девять дней и чувствовал себя крайне несчастным. Даже бритоголовые бандиты, штампующие автомобильные номера в десяти милях отсюда в мужском исправительном учреждении штата Нью‑Мексико, пошли бы плесенью без своей ежедневной нормы выработки на машине для штамповки автомобильных номеров. Для нейрохирурга же одиннадцать недель, проведенные в отрыве от бешено вибрирующей костяной пилы, вгрызающейся в свежеосвежеванный человеческий череп – совершенно катастрофический простой.

Чтобы пилить черепа, надо попасть в приличную клинику. Чтобы отсюда попасть в приличную клинику, пришлось бы воспользоваться самолетом Университета Элтон. Но каждый раз, когда у доктора возникала такая необходимость, тренер футбольной команды вылетал на нем в Анджелес или Хьюстон за рекрутами. Это было прямым нарушением контракта между доктором Радхакришнаном и Университетом Элтон, который гарантировал первому доступ к самолету в любое время, когда бы он ему не потребовался.

Единственным человеком, который мог ему помочь, был доктор Артаксеркс Джекман, президент Университета Элтон, и подход к нему требовался особый. Джекман имел степень доктора философии в сфере образования и высшего администрирования. Называть его «доктором» казалось попросту преступлением, но в академическом смысле он все‑таки им был. Доктор Радхакришнан, большую часть жизни проведший в своей родной Индии, не мог не заметить, что важные позиции очень часто оказываются заняты совершенно некомпетентными свиньями.

Его собственный отец был ярким тому примером. Около сорока лет назад, когда родился Гангадхар, Джагдиш Радхакришнан был юным идеалистом, служащим администрации Неру. Благодаря этому самому идеализму в 1953 году он получил назначение в Комитет по расследовании коррупции на железных дорогах. Джагдиш исполнял свои обязанности ревностно, не желая останавливаться даже тогда, когда стало очевидно, что он подбирается к весьма высокопоставленным чиновникам. В итоге он оказался на незначительном посту в Управлении Цен на Листовую Слюду, где и пребывал поныне, и жизнь в нем поддерживали только успехи двух его сыновей – Аруна, первенца и вундеркинда, в данный момент члена парламента, и в меньшей степени – Гангадхара.

Гангадхар В.Р.Д.В.В. Радхакришнан осознавал, что в научном мире Университет Элтон является эквивалентом Управления Цен на Листовую Слюду, и что если он хочет из него выбраться, ему следует демонстрировать побольше осмотрительности и здравого смысла и поменьше твердолобого идеализма. Полгода она пытался, действуя вежливо и дипломатично, добиться личной аудиенции у доктора Джекмана, но встреча все откладывалась и откладывалась.

Не успел он въехать на парковку Биотехнологического Павильона Кувера, на ветровом стекле его однотонного шестиколесного пикапа Шевроле начали взрываться шарики с кровью. Он не снизил скорость, даже когда стекло полностью потеряло прозрачность. Если ему повезет, он наедет на борца за права животных и сможет доказать, что это был несчастный случай. Грузовик не желал замедляться – он был нагружен пятидесятифунтовыми мешками с кормом для обезьян «Пьюрина». Корм он приобрел на собственные деньги на элеваторе, который был ближайшим подобием небоскреба в Элтоне – белым цилиндрическим обелиском, торчащим над железнодорожными путями на окраине города. Он переговорил с ухмыляющимися обветренными нацистами, отдал им деньги, стойко вынес все насмешки над своим акцентом и остроты по поводу его толстого зимнего пальто.

– А что вы делаете с кормом? Жарите или так едите, сырьем? – спросил один из них, пока они грузили обезьяний корм в его грузовик.

– Кормлю им низших приматов с поврежденным мозгом, – сказал доктор Радхакришнан. – Вы не хотите попробовать?

Единственным, что возвышало его до человеческого статуса в их глазах, был его монструозный грузовик: 454 кубических дюйма восьмицилиндровой мощи, двойные колеса на задней оси, толстая черная рама, несущая огромные покрытые сеткой прожекторы «Сталаг‑17», способные осветить землеройку на камне сквозь две мили зарослей чаппараля в полночь и в пургу. Он обменял свой «БМВ» на эту грубую и нескладную машинищу в первую же зиму, почти два года назад, обнаружив, что статусные автомобили попросту не ездят через шестифутовые снежные наносы.

Двойные щетки дворников размазывали кровь кошмарными арками, позволяя хоть как‑то разглядеть разгрузочный отсек. Разумеется, кровь была не настоящая. После первых нескольких нападений активисты решили, что использовать настоящую политически некорректно и переключились на сироп «Каро» с красным красителем. В холодном февральском воздухе эта смесь застывала мгновенно. Доктор Радхакришнан предпочел бы реальную кровь – ее все‑таки проще отмывать.

С десяток его студентов и лаборантов застыли в ожидании вокруг разгрузочной рампы. Доктор Радхакришнан въехал на нее и остановился, не глуша мотор. Они запрыгнули в кузов, как коммандос, сформировали цепочку, и пятидесятифунтовые мешки обезьяньего корма поплыли по рукам к грузовому лифту. У Радхакришнана было пятнадцать студентов: четыре японца, два китайца, три корейца, один индонезиец, три индийца, один пакистанец и один американец. Обстановка вокруг объекта научила их работать слаженно и эффективно – даже американца.

Доктор съехал с рампы и повернул к парковке. Для доктора Радхакришнана было зарезервировано место около входа. Прямо сейчас его занимала полдюжины активистов, твердо намеренных стоять насмерть. Большинство были одеты в «льюисы» и «тимберленды», но звездой сегодняшнего шоу была личность в костюме гориллы с укрепленным на голове здоровенным стальным дуршлагом, из которого торчала пара проводов. Горилла задергалась и красиво умерла как раз когда кровавый внедорожник доктора Радхакришнана медленно проехал мимо – лопнувший шарик свисал с антенны – и запарковался на чужом месте подальше от входа.

Они считали, что могут заставить доктора Радхакришнана отказаться от его методов, испортив ему настроение. Они думали, что испортить ему настроение можно, продемонстрировав свою к нему нелюбовь. В обоих случаях они бесконечно заблуждались.

Он воткнул магнитную ключ‑карту в щель, ввел секретный код, и дверь открылась. Здание выстроили на совесть, зная заранее, что борцы за права животных попытаются в него проникнуть. Борцам не оставили ни единого шанса; они были все равно что еноты, пытающиеся пролезть в пусковую шахту баллистической ракеты.

Команда Радхакришнана базировалась на верхнем этаже. Чтобы попасть туда на лифте из холла, ему пришлось еще несколько раз ввести код. Затем он ощутил родное амбре – смесь резкого запаха дезинфектанта с нижними нотами ароматов хлева.

В процедурной на стальном стуле сидел бабуин, его щиколотки и запястья были надежно зафиксированы лентой. Бабуин находился под анестезией – в противном случае лента не смогла бы его удержать. Она всего лишь фиксировала его в удобном положении.

Верхняя половина черепа бабуина была удалена, открывая мозг. Парк и Тойода копались под капотом, работая с электропроводкой бабуина. Тойода орудовал тонким зондом с миниатюрной видеокамерой на конце. Изображение с камеры поступало на широкоэкранный «Тринитрон». Едва слышные высокочастотные щелчки и посвистывание неслись из наушников его «Уокмана» – он слушал какую‑то особенно смертоносную разновидность американской музыки.

Парк держал в одной руке ретрактор, а в другой – кружку кофе. Оба не обращали внимания на бабуина, сосредоточившись на экране. Он показывал внутренние пространства мозга бабуина: мутную вселенную серой жижи, пронизанную там и сям разветвленными трассами кровеносных сосудов.

– Чуть‑чуть влево, – посоветовал Парк. Камера сместилась влево и изображение на экране внезапно изменилось: на нем возникло нечто твердое, с прямыми гранями, внедрившееся в мозговую ткань. Эта штука попала сюда не через только что проделанное отверстие – она выглядела так, как будто мозг нарос вокруг нее, как древесный ствол вокруг стойки ограды. Объект имел нейтральную молочно‑белую окраску и серийный номер, выбитый сверху. Любой простак с улицы определил бы материал, из которого он был изготовлен: тефлон. Сквозь просвечивающий тефлоновый корпус можно было разглядеть узор в виде солнца с растопыренными лучами, напоминающий флаг Императорского флота Японии и выгравированный серебром на нейтральном сером фоне. В центре светила виднелся крохотный квадратный участок, содержащий несколько сотен тысяч микроскопических транзисторов.

Но Парк, Тойода и доктор Радхакришнан на него и не взглянули. Все трое рассматривали интерфейс – границу между резкой гранью тефлонового кожуха и мозговой тканью, пронизанной бесконечно сложной системой капилляров. Она выглядела неплохо: никого опухания, никаких следов некроза, никаких зазоров между бабуином и микрочипом.

– Ништяк, – сказал Тойода, произнося этот новоприобретенный образчик американского сленга нарочито отчетливо.

– Бинго, – сказал Парк.

– Это который бабуин? – спросил доктор Радхакришнан.

– Номер двадцать три, – сказал Тойода. – Имплантация была три недели назад.

– Как давно его сняли с иммуносупрессоров?

– Неделю назад.

– С виду у него все хорошо, – сказал доктор Радхакришнан. – Полагаю, мы можем дать ему имя.

– Окей, – сказал Парк и неуверенно отхлебнул остывший кофе. – И как мы его назовем?

– Давайте назовем его Мистер Президент, – сказал доктор Радхакришнан.

У кабинета доктора Радхакришнана его ожидали двое мужчин. Это было необычно, особенно в такую рань; даже секретарь доктора появится не раньше, чем через полчаса. Одним из посетителей был доктор Артаксеркс Джекман собственной персоной, и вид у него был какой‑то надутый и одновременно потрясенный. Второго, соломенного блондина лет сорока, доктор не знал. Костюм на нем был лучше всех, которые доктору Радхакришнану доводилось видеть к западу от Миссисипи – угольно‑серая пара в широкую полоску, наводившая на мысли о Лондонском Сити. Оба при появлении доктора Радхакришнана встали.

– Доктор Радхакришнан, – сказал Джекман, – мы никого не застали и решили, что посидим здесь и дождемся вас. Познакомьтесь с мистером Сальвадором.

– Доктор Радхакришнан, знакомство с вами – удовольствие и большая честь, – сказал Сальвадор, протягивая руку. Он не носил украшений, помимо запонок; когда он протянул руку, из рукава пиджака показалось ровно столько манжета – белого, без узоров – сколько нужно. Он не попытался на американский манер сокрушить ладонь доктора в своей. Выговор у него тоже был явно не американский, но понять, какой именно, не представлялось возможным – акцент был неотслеживаемый, как требование выкупа.

– А вы ранняя пташка, – сказал доктор Радхакришнан, приглашая мистера Сальвадора в свой кабинет. Джекман уже откланялся – медленно и неохотно, бросая взгляды через плечо.

– Не более вашего, доктор Радхакришнан, и определенно не столь близок к небу, – сказал мистер Сальвадор. – Джетлаг не давал мне спать, и я решил, что могу приехать пораньше, коли так.

Доктор Радхакришнан налил ему кофе. Сальвадор некоторое время держал кружку перед собой, исследуя ее, как только что откопанную амфору – словно он никогда не видел, чтобы кофе подавали в чем‑то помимо чашки с блюдцем.

– «Команчи», – прочитал Сальвадор надпись на кружке.

– Название футбольной команды этого учебного заведения, – сказал доктор Радхакришнан.

– Ах да, футбол, – сказал Сальвадор, что‑то смутно припомнив. Он выказывал все признаки человека, который только что прилетел из другого полушария и пытается проникнуться местной культурой. – Верно, это ведь глубоко футбольная территория. Пилот сказал мне, что здесь горное время. Это так?

– Да. На два часа позже нью‑йоркского, на час раньше лос‑анджелесского.

– До сегодняшнего утра я даже не подозревал о существовании этого часового пояса.

– И я – до приезда сюда.

Сальвадор пригубил кофе и вырямился – сама целеустремленность.

– Ну что ж, я бы с радостью продолжил удовлетворять свою страсть к светской болтовне, но нехорошо тратить ваше время, а напускать таинственность было бы оскорблением для вас. Насколько я понимаю, вы лучший в мире нейрохирург.

– Лестно, но не совсем соответствует истине. Учитывая то обстоятельство, что я не провожу операций, мне не следует даже претендовать на этот титул.

– Вы, однако, посвятили свою карьеру исследованиям?

– Да.

– Это довольно распространенный среди лучших медицинских умов выбор. Познание нового требует много большего, чем практика, не так ли?

– В целом – да.

– Итак, насколько я мне известно – и поправьте меня, если я скажу какую‑нибудь глупость – вы разрабатываете процесс, который позволит реабилитировать пациентов с травмами мозга.

– Далеко не с любыми травмами, – сказал доктор Радхакришнан, выбрав самый осторожный подход, однако мистер Сальвадор не выказал никаких признаков разочарования.

– И как я слышал, вы имплантируете в поврежденный участок мозга некое устройство. Оно соединяется с нервным веществом, замещая поврежденную ткань.

– Это так.

– Помогает ли оно при афазии?

– Прошу прощения?

– При нарушениях речи, вызванных, скажем, инсультом?

Доктор Радхакришнан потерял под ногами почву.

– Я знаю, что такое афазия, – сказал он. – Но мы экспериментируем на бабуинах. Бабуины не разговаривают.

– Предположим, что разговаривают.

– Гипотетически это будет зависеть от степени и типа поражения.

– Доктор Радхакришнан, я был бы вам очень признателен, если бы вы прослушали вот эту кассету, – сказал Сальвадор, извлекая из кармана микрорекордер.

– Что за кассета?

– На ней записан мой друг, который недавно заболел. Он перенес инсульт прямо на работе. И вышло так, что как раз в этот момент он надиктовывал письмо на кассету.

– Мистер Сальвадор, извините меня, но к чему вы клоните? – спросил доктор Радхакришнан.

– Вообще‑то ни к чему, – добродушно сказал Сальвадор, как будто они продолжали болтать о пустяках.

– Вы хотите услышать мое профессиональное мнение?

– Да.

У Радхакришнана была заготовлена речь для подобных случаев: о святости взаимоотношений доктора и пациента и о том, что он и помыслить не может о том, чтобы поставить диагноз, не потратив хотя бы несколько часов на обследование больного и не изучив целую кипу бумаг. Но что‑то не позволило ему ее произнести.

Может быть, простецкая, бесцеремонная манера мистера Сальвадора. Может быть, его элегантность и очевидный статус представителя высшего класса, заставляли устыдиться при одной мысли о такой чепухе, как пустые формальности. А может быть, дело было в том, что мистера Сальвадора сопровождал лично Джекман, который бы палец о палец не ударил, не будь тот действительно важной персоной.

Мистер Сальвадор воспринял молчание доктора Радхакришнана как знак согласия.

– Первый голос, который мы услышим, принадлежит секретарше моего друга, обнаружившей его после удара, – и он запустил кассету. Качество звука было на ахти, но слова звучали разборчиво.

– Вилли? Вилли, ты в порядке? – голос секретарши звучал приглушенно, почти благоговейно.

– Звони, – приказ прозвучал неоконченным; человек хотел сказать «Звони такому‑то», но не смог вспомнить имя.

– Кому?

– Проклятье, звони ей! – голос у мужчины был глубокий, дикция безупречна.

– Кому?

– Скутеру – три будильника.

– Мэри Кэтрин?

– Черт, да!

– Собственно, это и все, – сказал мистер Сальвадор, выключая устройство.

Доктор Радхакришнан поднял брови и глубоко вдохнул.

– Ну что ж, основываясь на одном свидетельстве, трудно...

– Да, да, да, – сказал мистер Сальвадор слегка раздраженным тоном, – трудно делать предположения, по записи невозможно судить наверняка и все такое. Я понимаю вашу позицию, доктор. Но я пытаюсь вовлечь вас в совершенно абстрактную дискуссию. Может быть, лучше было бы встретиться за обедом, а не в столь формальной обстановке. Можно устроить и обед, если он поможет вам должным образом настроиться.

Радхакришнан чувствовал себя полным дураком.

– В Элтоне – не так‑то просто, – сказал он. – Если только вы не фанат чили.

Мистер Сальвадор расхохотался. Смех прозвучал натужно, но доктор все равно оценил учтивость.

– Говоря совершенно абстрактно, – сказал он, – если инсульт затронул лобные доли, больному грозит изменение личности, и против него мое устройство бессильно. Если эта часть мозга не пострадала, то ругательства, возможно – просто признак раздражения. Ваш друг, могу побиться об заклад, человек успешный и могущественный, и можно вообразить, как чувствует себя такой человек, оказавшись не в состоянии произнести простую фразу.

– Да, это представляет ситуацию в новом свете.

– Но без дополнительных данных я вряд ли смогу сказать больше.

– Понимаю.

Затем – небрежно, как будто спрашивая, как пройти в туалет, Сальвадор произнес:

– Можете вы вылечить такую афазию? Предположим, что ваш поверхностный диагноз верен.

– Мистер Сальвадор, я даже не знаю, с чего начать.

Мистер Сальвадор извлек сигару – бейсбольную биту из черного дерева – и обезглавил ее при помощи маленькой карманной гильотины.

– Начните сначала, – предложил он. – Сигару?

– Прежде всего, – сказал доктор Радхакришнан, принимая сигару, – существуют этические аспекты, которые полностью исключают эксперименты на людях. Пока что мы работали только с бабуинами.

– Давайте проделаем небольшой мысленный эксперимент, по условиям которого временно отложим в сторону этические соображения, – сказал мистер Сальвадор. – Что еще?

– Ну, если доктор согласен на эту операцию, а пациент полностью осознает риски, сперва мы должны создать биочипы. Для этого нам потребуется сделать биопсию – то есть получить образец мозговой ткани пациента, затем генетически модифицировать нервные клетки – что само по себе операция нетривиальная – и вырастить in vitro{17} достаточное их количество.

– Все это вы делаете здесь?

– У нас договор с биотехнологической компанией в Сиэтле.

– С которой – «Сайтек» или «Джиномикс»?

– «Джиномикс».

– Какова их роль?

– Они модифицируют определенные хромосомы и выращивают клеточную культуру in vitro.

– То есть – в банке, – перевел мистер Сальвадор.

– Да.

– Как долго занимает этот этап?

– Обычно – пару недель. Клеточные культуры неторопливы. Получив клетки из Сиэтла, мы сможем создать биочипы.

– А на это сколько времени уходит? – мистер Сальвадор был положительно одержим временем.

– Несколько дней. После этого можно переходить к имплантации.

– К собственно операции.

– Да.

– Расскажите о ней.

– Мы идентифицируем мертвые участки мозга и удаляем их криохирургически. Примерно так дантист высверливает кариозную ткань, добираясь до здоровой части зуба.

Мистер Сальвадор изящно содрогнулся.

– Когда мы работаем с бабуинами, операции проводятся в специально сконструированной операционной, которая даже не стерильна. Она совершенно не подходит для пациентов‑людей. Поэтому потребуется создать специальный операционный театр с нуля. Такая операционная будет, вероятно, стоить больше, чем все здание, в котором мы сидим.

Это последнее утверждение должно было напугать мистера Сальвадора, но тот и ухом не повел.

– У вас есть планы, спецификации этого сооружения?

– Да, в некотором смысле – гипотетические.

Всякий грантополучатель имеет под рукой подобные планы, чтобы в любой момент продемонстрировать нужду в больших объемах средств.

– Могу я получить копию?

– Все планы на диске. Вам понадобится довольно мощная система «Каликс», чтобы открыть их.

– Это что‑то компьютерное? «Каликс»?

– Да. Параллельная операционная система.

– Ее можно приобрести?

– Да, конечно.

– Кто ее делает?

– Это открытая система. На рынке множество подобных машин, они предназначены, в основном, для ученых и инженеров.

– Кто делает лучшие «Каликс»‑машины?

– Ну, первую разработал Кевин Тайс.

Мистер Сальвадор улыбнулся.

– А, ну да. Мистер Тайс. «Пасифик Нетвеа». Округ Марин. Превосходно. Я узнаю, сможет ли мистер Тайс обеспечить нас машинами с его операционной системой «Каликс».

Доктору Радхакришнану показалось, что мистер Сальвадор только что употребил синекдоху, но он не был до конца в этом уверен.

– Если у вас будет доступ к «Каликс»‑машине с необходимыми CAD/CAM программами, эти данные можно будет открыть.

– В таком случае я был бы рад получить этот диск, если не возражаете, – сказал мистер Сальвадор. И не задерживаясь на возможных возражениях, он продолжал: – Итак, что происходит после операции?

– Как только имплантация состоялась – и если пациент не умер в процессе – начинается период длительностью в несколько недель, в течение которого мы вводим ему препараты, препятствующие отторжению и пристально наблюдаем за ним, чтобы убедиться, что организм принял имплантат. Если ситуация развивается благоприятно, можно переходить к переобучению. Пациент пытается двигать парализованными конечностями. Если движения правильные, мы приказываем чипу запомнить пути, по которым сигнал от мозга передается нервной системе. Если нет, мы приказываем заблокировать эти пути. Постепенно правильные пути усиливаются, а неправильные – блокируются.

– Как вы отдаете приказы чипу? Как вы связываетесь с ним, после того, как имплантируете его в голову пациента?

– Мы используем микроскопический радиоприемник. У нас есть передатчик, который просто транслирует команды прямо в череп пациента.

– Поразительно. Совершенно поразительно, – произнес мистер Сальвадор довольно искренне. – И какова дальность его действия?

– Прошу прощения?

– Ну, как далеко от передатчика может находиться пациент?

Доктор Радхакришнан улыбнулся той же улыбкой, которую применял в общении с Джекманом.

– Мы меня не так поняли, – сказал он. – Мы используем радио не для того, чтобы общаться с биочипом пациента на расстоянии. Мы используем его, чтобы избежать необходимости вводить в мозг провода.

– Это я понимаю, разумеется, – сказал мистер Сальвадор небрежно. – Но радио есть радио, не так ли?

Доктор Радхакришнан улыбнулся и кивнул, не придумав, чем возразить на это утверждение.

8

Аарон Грин симулировал бизнес‑процесс целую неделю, ежедневно загружая МИУЭМОПР в багажник арендованной «Династи» и путешествуя по бульвару Уилшир от двери к двери. Однажды утром он проснулся, перерыл свой дипломат, выгреб из карманов все накопленные визитки и нашел нужную. Черным по белому на ней значилось: КИ ОГЛ – Президент – «Огл Дата Рисеч, Инк».

Огл был тот, кто ему нужен. Оглу хватило одного взгляда на МИУЭМОПР в самых неподходящих обстоятельствах, чтобы распознать его ценность. Парень вроде Огла не нуждался ни в каких коммивояжерских уловках. Ни в каких красивых презентациях.

Аарон с самой их беседы в салоне самолета знал, что рано или поздно сделает этот звонок. Тем не менее целую неделю он придерживался первоначального плана.

Довольно глупостей. На карточке были указаны два офиса компании – в Фоллс‑Черч, Вирджиния, и в Окленде, Калифорния. Многозначительно. Аарон набрал оклендский номер, приготовившись к долгой телефонной беседе.

– Алло? – произнес мужской голос.

– Алло? – сказал сбитый с толку Аарон. Он ожидал услышать секретаршу.

– Кто говорит?

– Прошу прощения, – сказал Аарон, – я хотел бы поговорить с...

– Мистер Грин! – сказал мужчина и Аарон узнал Ки Огла. – Как ваши дела в Голл‑иии‑вуде? Волшебно проводите время?

Аарон рассмеялся. В самолете он решил, что Огл, по всей видимости, пьян. Сейчас, однако, он говорил точно так же. Либо Огл всегда пьян, либо всегда трезв.

– Не думаю, что в ближайшее время отпечатаю свою ладонь в здешнем цементе.

– Составили немало интересных бесед с медиа‑могулами?

Аарон решил проверить Ки Огла.

– Все они – тефлоновые големы.

– И все ваши научные аргументы просто соскальзывали с их высокотехнологичных противопригарных поверхностей, – подхватил Огл в ту же секунду.

– Что у вас за дела? – спросил Аарон. – Вы сам отвечаете на телефонные звонки?

– Ага.

– Я просто подумал, что раз уж вы президент собственной компании, то у вас должна быть секретарша.

– У меня есть секретарша, – сказал Огл. – Но она такая хорошая секретарша, что мне жаль тратить ее время на прием звонков.

– Ну что ж, – сказал Аарон. – А я не хочу тратить ваше время. Вы, должно быть, занятой человек.

– Сейчас я занят тем, что давлю на педаль газа и пытаюсь удержать эту старую коптильню между белыми линиями, – сказал Огл.

– О. Вы за рулем?

– Ну да. Еду в Сакраменто, чтобы продать губернатору кое‑какие товары.

– О. Раз уж мы на одном побережье...

– ... то вы думаете, что нам надо поговорить насчет вашего МИУЭМОПРа.

– Точно, – сказал Аарон. Ему было приятно, что Огл помнит аббревиатуру.

– Позвольте задать вам один вопрос, – сказал Огл. – Насколько маленьким вы можете его сделать?

– МИУЭМОПР? Что вы имете в виду?

– Сейчас он большой. Больше хлебницы, как у нас говорят. Наверное, в него встроен большой устаревший блок питания. Есть ли какие‑то важные причины, по которым его нельзя миниатюризировать? Сделать его портативным. Скажем, размера с «Уокмен» или даже меньше – с наручные часы?

– Это серьезный проект...

– Бросьте этот деловой жаргон, – сказал Огл. – Мне не нужны ваши способности бизнесмена. Я хочу, чтобы вы занимались своим делом. Так вот, восьмицилиндровый двигатель нельзя сделать маленьким – работать не будет. А калькулятор вполне может быть маленьким. Так что такое МИУЭМОПР – восьмицилиндровый двигатель или калькулятор?

– Калькулятор.

– Договорились. Теперь забейте на все это бизнес‑дерьмо. Съездите в Диснейленд.

– А?

– Или в тур по «Юниверсал Студиос». Или еще куда. Я не успею вернуться до вечера.

– Окей.

– После полудня, но прежде чем начнутся пробки, отправляйтесь в аэропорт и садитесь на рейс до Сан‑Франциско; вас будет ждать машина. Все берите с собой.

– Понял.

– У нас тут новый проект, как раз с нашей последней встречи, и он вам точно понравится, – сказал Ки Огл. – Вы в него влюбитесь по уши.

Затем Огл повесил трубку.

Аарон решил явиться к нему, нацепив уши Микки‑Мауса – просто чтобы показать, что он и в самом деле побывал в Диснейленде. Но в последний момент решил, что уши будут самую чуточку чересчур. Поэтому он остановился на простой футболке с Гуфи из стопроцентного хлопка. Футболка была более консервативным аксессуаром, чем набор ушей, и Аарону казалось, что Кир Резерфорд Огл лучше отнесется к Гуфи, чем к Микки.

Когда он сошел с самолета в Сан‑Франциско, около выхода его ожидал человек с табличкой, на которой от руки было написано «А. ГРИН». Водитель, казалось, все прочел у него на лице, ввинтился в поток прилетевших бизнесменов и выхватил у него из рук ящик с МИУЭМОПРом прежде, чем Аарон успел представиться.

Водителя звали Майк. Он не был ливрейным шофером – просто обычный черный парень лет восемнадцати‑двадцати в черной футболке. Спокойный, вежливый и эффективный.

После короткого ожидания у багажной карусели, Майк отвел его к темно‑синему «Форд Таурус» с движком не по чину и множеством антенн (неприметному, но мощному, приличному, но без хвастовства, удобному, но без сибаритства) и повез через мост в Окленд, перестраиваясь из ряда в ряд (решительно, но не безрассудно). Они съехали с шоссе, как только оказались в Окленде, добрались до частично перестроенного центра, а оттуда – до пришедшего в упадок района рядом с портовыми складами.

Многие здания в округе находились на грани распада, но как обычно в Калифорнии, среди них затесалось несколько вполне приличных – не потому, что за ними ухаживали, а просто потому, что лучше построили.

Одно из лучше всех сохранившихся было большим представительством «Кадиллак» в стиле ар‑деко, – утюг со стеклянными стенами, устроившийся между двумя расходящимися авеню. Первый этаж представлял собой огромное пустое помещение с потолками футов двадцать пять высотой и с окнами во всю стену. Это был выставочный зал; за ним, на задах, располагались гаражи. Выше громоздились еще четыре или пять этажей офисных помещений. Над зданием красовалась оранжевая неоновая вывеска «КАДИЛЛАК», составленная из двадцатифутовых букв. Под ней на носу здания были установлены большие часы, размером в целый этаж, стрелки и деления тоже неоновые. Неон светился, но часы стояли.

Большая часть огромных окон находились в удивительно хорошем состоянии. В некоторых зияли дыры размером в кулак, заделанные фанерными листами, а широкие двустворчатые стеклянные двери, манившие когда‑то будущих владельцев кадиллаков, были теперь покрыты фанерой же, выкрашенной в черный цвет. Верхние этажи выглядели пустыми. Несколько желтых козырьков перекосились и свисали вниз. Когда Майк остановил «Таурус» прямо перед черными фанерными дверями и Аарон увидел номер дома, намалеванный на них оранжевой краской из баллончика, он понял, что адрес соответствует указанному в визитке Ки Огла.

Войдя внутрь и дав глазам привыкнуть к полутьме, он увидел, что внутри царит пустота. Ни столов, ни кадиллаков. Он закрыл двери у себя за спиной и запер их на старомодный крюк.

Некогда стеклянный пол выставочного зала был местами застелен блеклым коричневатым линолеумом, а кое‑где – полураскатанными рулонами серой пористой резины. Переплетение черных железных труб висело под потолком, там и сям украшенное несколькими десятками театральных софитов.

Другие источники света крепились на телескопических стойках треножников. На верхушках этих устройств красовались большие белые зонтики, служащие рефлекторами; все это выглядело как поле, засаженное огромными подсолнухами. Толстые черные кабели, соединенные в пучки серой липкой лентой, змеились по полу.

Это была сцена. На сцене имелись и декорации, разбросанные по ней хаотически: пара тяжелых, солидных деревянных столов. Пластиковые растения. Несколько книжных шкафов с книгами. Как обнаружил Аарон, подойдя поближе, это была фальшивка. Никаких книг на шкафах не было. То, что выглядело как ряд томов, на деле являлось пустыми пластиковыми коробками. Каждый шкаф весил не более двадцати фунтов.

Раздалось приглушенное позвякивание и в дальнем конце зала вспыхнули несколько ламп. Со своего места Аарон мог разглядеть едва ли половину зала – все остальное скрывалось за шаткими разделительными щитами.

Наконец он разглядел фигуру Кира Резерфорда Огла, который стоял рядом с серым распределительным щитком, включая и выключая софиты.

– Гуфи, – сказал Огл. – Мой любимый герой.

– О. Кабы знал, привез бы вам сувенир.

– Я получаю по сувениру всякий раз, когда встречаюсь с клиентами, хау, хау, хау, – сказал Огл. – Идите сюда, мой кабинет прямо здесь, уж какой не есть.

– Интересное здание, – сказал Аарон.

– Мы решили оставить вывеску, – сказал Огл, – для привлечения республиканцев.

Аарон двинулся вглубь выставочного зала, пробираясь между пучками кабелей и рулонами полового покрытия.

– Вы, наверное, гадаете, что делает в Окленде человек, который изображает из себя нечто среднее между Макиавелли и Дзефирелли. Почему он не в Сакраменто, где обитают политики, или не в Лос‑Анджелесе, где кишмя кишат медиа‑подонки?

– Такой вопрос приходил мне на ум, – сказал Аарон.

– Это перетягивание каната. Чем ближе я к Сакраменто, тем лучше для политиков. Чем ближе я к Лос‑Анджелесу, тем лучше для креативно одаренных.

– Вы ближе к Сакраменто. Так что, полагаю, политики победили.

– Они не победили, но получили явное преимущество. Видите ли, у ребят из прессы отсутствует щепетильность. Они доберутся куда угодно. У политиков она тоже отсутствует. Но они предпочитают действовать так, как будто она у них есть. И добираться до Лос‑Анджелеса – выше их чувства искусственного достоинства, поскольку они по‑прежнему считают меня мелким торгашом и потому им кажется, что они поклоняются ложным богам.

Огл повернулся к Аарону спиной и повел его сквозь лабиринт перегородок.

– Так почему же вы не обосновались в Сакраменто, если ребятам из прессы все равно, куда ехать? – спросил Аарон, следуя за Оглом и оглядываясь по сторонам.

– Ребятам, может, и все равно, но мне‑то нет. Я не хочу сидеть в Сакраменто, потому что это пересохшее сортирное очко. А Сан‑Фран слишком, черт побери, дорого обходится. И поэтому я здесь, в лучшем месте, какое только можно найти.

Они приближались к некой сложной конструкции, комнате внутри комнаты – трехмерному переплетению деревянных брусьев, окружающих и поддерживающих изогнутую стену. Старомодную стенку из оштукатуренной рейки.

С одной стороны сооружение было открыто, позволяя заглянуть внутрь. Комната имела овальную формы, и сейчас была расколота, как яйцо.

Огл заметил его любопытство и взмахнул рукой.

– Входите, – сказал он. – Лучшая комната во всем здании.

Аарон переступил через брусья и сквозь пролом проник в овальную комнату.

Внутри обнаружился прекрасный письменный стол. Это был кабинет. Овальный кабинет. Это был Овальный Кабинет.

Аарон видел настоящий Овальный Кабинет в Белом Доме, когда посещал Вашингтон, округ Колумбия, со школьной экскурсией. И этот был точно такой же. Если сдвинуть две половинки вместе, подобие станет полным.

– Она совершенна, – прошептал он.

– По телевизору абсолютно совершенна, – сказал Огл, влезая следом. – На кинопленке всего лишь довольно хороша. Для деревенщины в любом случае сойдет.

– И зачем же она вам?

Огл хлопнул по большому крутящемуся кожаному креслу ладонью, развернул к себе и рухнул в него. Он откинулся на спинку и закинул ноги на президентский стол.

– Слышали когда‑нибудь о стратегии Розария?

– Да, смутно.

– Ну так вот, Белый Дом – людное место – все эти тургруппы, которые шастают туда‑сюда, а как я уже упоминал, большинство типов из прессы ошиваются здесь, в Калифорнии. Иногда оказывается удобнее следовать стратегии Розария прямо здесь, в Окленде.

– Я не знал, что вы действуете на таком уровне, – сказал Аарон. – Не подозревал, что вы работаете на кандидатов в президенты.

– Сынок, – сказал Огл, – я работаю на императоров. В восемнадцатом веке политика целиком строилась на идеях, но потом появился Джефферсон с целой кучей новых идей. В девятнадцатом веке политика строилась на личности. Но никто не демонстрировал такой силы личности, как Линкольн и Ли. Большую часть двадцатого века она крутилась вокруг харизмы. Но теперь никто не верит в харизму, поскольку Гитлер использовал ее, чтобы убивать евреев, а ДФК – чтобы клеить телок и отправлять нас во Вьетнам.

Огл выдернул упаковку пива из дребезжащего старого холодильника за стеной «Овального Кабинета» и выставил банки на президентский стол. Аарон придвинул поближе один из стульев, и теперь оба сидели, закинув на стол ноги и с банками пива в руках.

– И что же сейчас? – спросил Аарон.

– Внимательность. Мы живем в Эпоху Внимательности. Публичная фигура должна выдержать внимание прессы, – сказал Огл. – Президент – высшая публичная фигура и должна выдерживать самое пристальное внимание; он подобен человеку, растянутому на дыбе на площади в какой‑нибудь средневековой жопе мира и испытуемому Инквизицией. Как и средневековье, Эпоха Внимания плюет на рациональные доводы и дискуссии, а клятвы и протесты считает ложью и обманом. Единственный способ установить правду – это ритуалы испытания, которые создают в подследственном такое нечеловеческое напряжение, что любой изъян его характера становится роковым, и он раскалывается, как треснувший алмаз. Это мистическая процедура, апеллирующая к высшим, не называемым силам, и отрицающая рациональность, каковая считается работой Дьявола. Как римские гаруспики, которые предсказывали итог битвы, не изучая силы противника, но ковыряясь в дымящихся потрохах жертвенного барана, мы пытаемся установить готовность кандидата к отправлению должности, скрестив на нем лучи прожекторов в телестудии и подсчитывая, сколько раз в минуту он мигает, деконструируя его способность смотреть прямо в глаза, отслеживая его жестикуляцию – открыты или сжаты его ладони, направлены ли они к камере или от нее, распахнуты или скрючены, как клешни.

Я набросал угнетающую картину. Но мы с вами подобны обученным грамоте монахам, которые в течение всех Темных Веков нянчили огонек греческой рациональности, скрываясь в подполье, узнавая друг друга по тайным знакам и кодовым словам, встречаясь в подвалах и чащобах, чтобы обмениваться опасными, подрывными идеями. У нас недостаточно сил, чтобы изменить образ мыслей безграмотного большинства. Но у нас довольно хитроумия, чтобы пользоваться их глупостью, чтобы изучать их несложные мыслительные механизмы и использовать эти знания, чтобы исподволь направлять их к цели, кавычки открываются, верной и истинной, кавычки закрываются. Вы когда‑нибудь попадали в телевизор, Аарон?

– Только случайно.

– И как вы при этом выглядели?

– Не очень хорошо. То есть у меня был настолько дикий вид, что это просто шокировало.

– Вы пучили глаза, не так ли?

– Именно. Как вы догадались?

– Кривая гаммы определяет, как камера реагирует на свет, – сказал Ки Огл. – Если она близка к прямой, то темное выглядит темным, а светлое – светлым, как в реальности и более‑менее на каждой приличной кинопленке. Но поскольку эта кривая никогда не бывает прямой, темное стремится к черному, а яркое начинает бликовать и засвечиваться; только то, что посредине, выглядит туда‑сюда. Так вот, у вас темные глаза, и притом глубоко посаженные, и в результате они уходят в черный. Белки глаз, по контрасту, кажутся чересчур яркими. Зная все это, вы бы старались смотреть прямо перед собой, чтобы как можно меньше показывать белки. Но поскольку вы не искушены в этих материях, то переводили глаза с предмета на предмет и белки при этом «вспыхивали», выпрыгивая из экрана – все из‑за кривой гаммы; ваши глаза выглядели выпученными белыми сферами на грязноватом темном фоне.

– Этому вы и учите политиков?

– Это всего лишь пример, – сказал Огл.

– Охохо, просто позор, что…

–...что наша политическая система вращается вокруг столь тривиальных вещей. Аарон, прошу вас, не тратьте свое и мое время, озвучивая банальности.

– Прошу прощения.

– Так обстоят дела сейчас, и так они и будут обстоять, пока телевидение высокого разрешения не станет нормой.

– И тогда произойдет что?

– Все политики, обладающие в данный момент властью, полетят со своих должностей и возникнет совершенно новая структура управления. Из‑за того, что телекамеры высокого разрешения обладают плоской кривой гаммы и, понятно дело, высоким разрешением, те, кто выглядит хорошо на современных телевизорах, на HDTV станут выглядеть плохо, и избиратели отреагируют соответственно. Станут видны слишком крупные поры на коже, а из‑за алкогольных прожилок на носу и искусственности сделанных под ТВ причесок на HDTV политики станут выглядеть, как певцы кантри. Появится новое поколение политиков, похожих на кинозвезд, поскольку HDTV гораздо ближе к кино, а кинозвезды умеют хорошо выглядеть на кинопленке.

– Имеет ли все это какое‑то отношение ко мне, или мы просто беседуем об отвлеченных материях? – спросил Аарон.

Ки Огл покрутил банку между ладонями, как будто пытаясь добыть огонь из крышки стола.

– Человеческое существо неспособно выдержать внимания, уделяемого кандидату в президенты – не больше, чем средневековое испытание огнем, при котором человека заставляют ходить босиком по углям.

– Но ведь люди, бывало, выдерживали это испытание?

– Посещали когда‑нибудь курсы огнехождения?

– Нет. Но я слышал, что они существуют.

– Каждый может ходить босиком по углям. Штука в том, чтобы делать это правильно. В этом деле есть свои хитрости. Если эти хитрости вам известны, вы выживете. Так вот, в средние века некоторые люди, которые случайно открывали эти хитрости, выживали. Остальные проваливались. Это был совершенно случайный процесс, то есть – иррациональный. Но если бы в Темные Века существовали семинары по огнехождению, все подряд умели бы ходить по огню.

То же самое верно для современных испытаний. Эйба Линкольна сегодня никогда бы не выбрали, потому что генетическая случайность подарила ему лицо, неподходящее для телекамер. Но я, как рациональный человек, могу разработать все эти маленькие хитрости и научить им своих друзей, устраняя случайные, иррациональные элементы из современного варианта испытаний. Я обладаю знаниями, которые позволяют мне провести кандидата в президенты сквозь яму с углями Эпохи Внимания.

– И что это за хитрости?

Огл пожал плечами.

– Некоторые очень просты. Не надевайте костюмы в елочку, отправляясь на ТВ – они создают муар. Некоторые же... – и я использую этот термин не в оскорбительном смысле – поистине дьявольские. Именно тут в игру вступаете вы.

– Я понял так, что вы собираетесь использовать МИУЭМОПР, чтобы мониторить реакцию людей на политические дебаты и тому подобное.

– Никогда больше не говорите «МИУЭМОПР». Идиотское название, – сказал Огл. – Типичный неуклюжий хайтек‑термин. Хуже для продажи не придумаешь. В ближайшее время ваше устройство будет поглощено более обширной технологической структурой. Оно станет очень важным элементом большой и чрезвычайно сложной системы. Система эта называется «СОР». Что означает «сбор, обработка и реагирование».

– Вы спрашивали, могу ли я сделать свое устройство портативным, – сказал Аарон.

– Было дело.

– Вы хотите, чтобы испытуемые носили эти устройства на себе. Вы хотите получать данные о их реакции на кампанию в реальном времени. Это и есть сбор и обработка. И «обработка» указывает на то, что вы собираетесь скармливать полученные данные компьютеру, чтобы анализировать и оценивать их по мере поступления.

– Вы проницательны, – сказал Огл.

– А что насчет реагирования?

– А что насчет него?

– Я понимаю, как реализовать сбор и обработку в реальном времени. Но как вы собираетесь добиться мгновенного реагирования?

– Как я уже сказал, – заявил Огл, – ваше устройство будет только небольшой частью огромной системы.

– Это я понял. Но я спрашиваю...

– Точно так же вы, Аарон, будете только небольшой частью огромной организации. Вы больше не глава независимой компании. Это небольшая цена за финансовую безопасность, не так ли?

– Да, но я просто хочу понять...

– Одна из ваших обязанностей – как члена этой большой команды – заключается в том, чтобы думать головой и не соваться за пределы собственной сферы ответственности. Понять все невозможно.

– О.

– Только я, Кир Резерфорд Огл, способен понять все.

– Я спрашивал из чистого любопытства.

– Какая нынче эпоха на дворе, Аарон?

– Эпоха Внимания.

– Угадайте, что случится с вами и вашей компанией после того, как вы станете частью проекта «СОР»?

– Мы станем объектами повышенного внимания.

– Угадайте, что случится, если вы продолжите из чистого любопытства задавать неуместные вопросы?

– Меня живьем поджарят на углях.

– Вместе со мной и всеми прочими участниками СОР, включая моих клиентов.

– Ни слова больше, я буду осмотрителен.

– Хорошо.

– Я просто пытаюсь понять, какие обязанности ожидают меня в рамках СОР.

– Они будут заключаться в сотрудничестве с разработчиками чипов и миниатюризации своего устройства. Я уже договорился с очень умными ребятам из «Пасифик Нетвеа», что в округе Марин. Мы отправимся туда завтра, чтобы встретиться с ними, как средневековые монахи, собиравшиеся в заброшенном саду, дабы возжечь пламя, кавычки открываются, рациональности, кавычки закрываются.

9

Поздним утром в Тасколе было тихо, если не считать свистков грузовых поездов в сотню вагонов, грохочущих по трассе «Иллинойс‑Сентрал», которая пролегала с севера на юг, или по линии «Би энд Оу» – с востока на запада, да редких грузовиков, притормаживающих на шоссе. Холодный зимний свет сочился сквозь ячеистые окна, обрамляющие входную дверь, отбрасывая маленькие радуги на престарелый ковер на полу гостиной. Коззано традиционно предпочитали уют утонченному вкусу, и потому ковер был мохнатый. Уильям Э. Коззано знал, что под ковром скрывается добрый дубовый пол, и последние двадцать лет собирался убрать ковер, чтобы отполировать и залакировать доски. Этот план, как и многие другие, мог подождать до его отставки.

Но теперь он вообще не был способен ни на что подобное. Невозможно было и вообразить, что он управится с большой шлифовальной машиной. Он мог разве что нанять кого‑нибудь, чтобы тот выполнил за него эту работу, а домашние дела он всегда выполнял сам, даже если это значило, что их придется отложить до выходных.

Улица была вымощена красным кирпичом. Тротуар – тоже. Кое‑где кирпичи вспучились под воздействием корней больших дубов, растущих на переднем дворе. Кое‑где в других местах они постепенно уходили в почву. Дети из дневной группы садика ковыляли по тротуару, направляясь в Начальную школу «Эверетт Дирксен» в двух кварталах отсюда, располагавшуюся в здании бывшей больницы. Они не обращали никакого внимания на дом. Дети постарше, которые могли прочитать слово «Коззано» на маленькой табличке, свисающей с фонарного столба во дворе, обычно показывали пальцами и таращились, но не малыши. Коззано узнал двоюродного внучатого племянника и попытался помахать ему, но рука не послушалась.

– Проклятье, – сказал он.

Когда он пошевелил языком, волна слюны выплеснулась через нижнюю губу и потекла по левой щеке. Он чувствовал, как тонкая струйка сбегает к подбородку.

Патриция вернулась в комнату, разумеется, как раз вовремя, чтобы все это хорошенько разглядеть. Она была местной и в прошлом нянчилась с маленькими Джеймсом и Мэри Кэтрин; несколько лет она проработала медсестрой в Пеории, а сейчас вернулась в Тасколу и снова стала сиделкой. На сей раз – при Уильяме. До удара она относилась к Уильяму Коззано с благоговением и почтительным уважением.

– Ой, маленький несчастный случай? – сказала она. – Давайте‑ка поскорее вытрем, – она достала салфетку из кармана и промокнула подбородок Коззано, покрытый короткой щетиной. – Ну вот, а теперь кофе – без кофеина, конечно – и таблетки. Много‑много маленьких таблеточек.

– Это что за каперсы? – спросил Коззано.

– Простите, Уильям, что вы сказали?

Он показал на маленькую пластиковую чашку, которую Патриция поставила рядом с ним, наполненную разноцветными дисками и параллелепипедами.

Патриция тяжело вздохнула, давая понять, что лучше бы он не задавал таких вопросов.

– От давления, против свертывания крови, для стимуляции сердца и дыхания, и конечно же, витамины.

Коззано закрыл глаза и покачал головой. Всю жизнь он не принимал ничего, кроме витамина C и аспирина.

– Я добавила обезжиренного молока в кофе, – сказала Патриция.

– Я хочу багровый, – сказал Коззано.

Патриция просияла.

– Вы имели в виду «черный»?

– Да, черт возьми!

– Он довольно горячий, Уильям, и я решила немного его охладить, чтобы вы не обожглись, когда будете запивать лекарство.

– Не зовите меня так. Я тренер, – сказал Коззано. Он закрыл глаза и в раздражении потряс головой.

– Конечно, вы тренер, Уильям, – сказала она масляным голосом и сунула стаканчик с таблетками ему в правую руку. – А теперь глотайте!

Коззано не хотелось глотать таблетки – и вообще доставлять Патриции хоть какое‑то удовольствие., но на каком‑то уровне он понимал, что это чистое ребячество. Он забросил лекарство в рот. Патриция забрала стаканчик и заменила его чашкой кофе, бежевого и тепловатого. Коззано привык пить черный свежемолотый кофе, а единственным доступным сортом здесь была зеленоватая разновидность из бакалейной лавки. Он поднял кружку ко рту и сделал два мощных глотка, чувствуя, как таблетки толпой устремляются вниз по горлу и застревают где‑то на полпути в пищеводе. Он предпочел оставить их там, чем сделать еще хоть глоток этой бурды.

– Очень хорошо! – сказала Патриция. – Вижу, у вас талант!

Коззано привык к роли сверхчеловека, а теперь должен выслушивать похвалы умению глотать таблетки.

– Хотите немного посмотреть телевизор? – спросила Патриция.

– Да, – сказал он. Что угодно, лишь бы она убралась отсюда.

– Какой канал?

Почему бы ей просто не дать ему пульт? Коззано тяжело вздохнул. Он хотел смотреть десятый канал, CNBC. Прямо сейчас Коззано было доступно очень немного занятий, и одно из них состояло в управлении семейными инвестициями. А в состоянии экономического хаоса, воцарившегося после заявления президента, они особенно нуждались в управлении.

– Пять миллионов, – сказал он. – Да нет же, черт возьми!

– Ну, иногда кажется, что на кабельном телевидении и вправду пять миллионов каналов, но на самом деле это не так, – сказала Патриция тонким голосом, показывая, что она шутит. – Вы имели в виду пятый канал?

– Нет! – сказал он. – Два по столько.

– Второй?

– Нет! Три в квадрате плюс один. Шесть плюс четыре. Корень квадратный из ста, – сказал он. Почему она не дает ему пульт?

– О, а тут новости. Годится? – спросила Патриция. Она попала на одну из новостных станций. Это был короткий минутный выпуск новостей в конце часа, между двумя мыльными операми.

– Да, – сказал он.

– Вот пульт, на случай, если вы передумаете, – сказала она, положив его на стол рядом с Коззано.

Коззано сидел и смотрел новостной выпуск. Сплошная чепуха: кандидаты в президенты скакали по Айове с одного постановочного мероприятия на другое. До кокусов{18} оставалось полторы недели.

Коззано выиграл бы кокусы, не пошевелив пальцем. Жители Айовы любили его, они знали, что он парень из маленького городка. Любой, кто жил в восточной части этого штата, каждый день видел его по телевизору. Все, что от него требовалось, это поднять телефонную трубку и номинироваться. Глядя на кандидатов по телевизору, он испытывал сильное побуждение именно так и поступить и положить конец всей этой клоунаде.

Сенаторы и губернаторы устраивали шоу – нянькались с телятами, доили коров и бросали футбольные мячи краснолицым блондинистым парням, красуясь на школьных дворах в толстых зимних пальто. Коззано фыркнул, увидев Нормана Фаулера‑младшего, хайтечного дурака‑миллиардера, шагающего в восьмисотдолларовых ботинках по замерзшей кукурузной стерне. При температуре минус тридцать и ветре эти балбесы торчали в прерии без шапок. Это говорило все об их президентских способностях.

Родственники всю жизнь говорили Коззано, что когда‑нибудь он должен баллотироваться в президенты. Идея казалась здравой, будучи высказана за обеденным столом после пары бокалов вина. На практике же это было черт‑те что. Понимая это, он никогда не обдумывал ее всерьез. Он уже некоторое время знал, что Мел потихоньку организует теневой комитет кампании и закладывает инфраструктуру. Это была работа Мела, который, как адвокат, должен был всегда действовать на опережение.

Разумеется, теперь, после удара, когда Коззано не мог баллотироваться, ему больше всего на свете хотелось стать президентом. Он мог сделать телефонный звонок и через несколько часов чартерный самолет уже ждал бы его в аэропорту Шампани, а Соединенные Штаты внезапно захлестнула бы волна пропагандистской литературы и видео. Мел все сделал бы. А потом Патриция выкатила бы его на кресле из самолета, роняющего слюну перед камерами.

Это было самым тяжелым аспектом жизни после инсульта. Коззано еще не успел перестроить жизненные ожидания. Когда эти ожидания сталкивались с реальностью, становилось очень больно.

Новости перетекли в рекламу лекарства от гриппа. Затем ведущий вернулся, чтобы сообщить Америке, когда состоится очередной выпуск новостей. И тут же началась следующая программа: «Свидание вслепую на скрытую камеру».

От неспособности переключить канал достаточно быстро Коззано охватило отвращение к самому себе. У него возникло ощущение, что если он не управится менее чем за десять секунд, ублюдочная программа искалечит его физически.

Пульт управления лежал на столе справа, рядом с действующей половиной тела. Он потянулся к нему, но он лежал чуть‑чуть слишком далеко – он мог коснуться его ребром ладони, но не пальцами. Он попытался изогнуть руку, но к собственной досаде проделал это слишком торопливо и в итоге оттолкнул его еще дальше. Пульт закружился по столу, свалился с края и зарылся в мохнатый ковер. Теперь он лежал между столом и корзиной, полной старых газет: двухнедельная груда «Трибьюн», «Нью‑Йорк Таймс» и «Уолл Стрит Джорнал», все не читанные.

Ему не дотянуться до проклятой штуковины. Придется звать на помощь Патрицию.

На экране истерические аплодисменты стихли, чтобы ведущий смог отмочить еще несколько шуток. Юмор был вульгарно‑половой – того сорта, от которого даже девятиклассник смутится, но публика упивалась им: пергидрольные девицы, толстухи средних лет и калифорнийские серферы дружно складывались пополам, бессильно разевая рты. Ведущий сатанински хохотал прямо в камеру.

– Проклятье! – сказал Коззано.

Патриция мыла посуду на кухне, открыв воду на полную, и не услышала бы его.

Он и не хотел, чтобы она его слышала. Он не хотел молить Патрицию вернуться в комнату и переключить за него канал. Это было выше его сил.

Смотреть эту программу тоже было выше его сил. Уильям Э. Коззано смотрел «Свидание вслепую на скрытую камеру». На другом конце города Джон, Джузеппе и Гильермо переворачивались в своих могилах. Внезапно слезы навернулись ему на глаза. Это произошло без предупреждения. Он не плакал с самого удара. И вот он всхлипывает, слезы струятся по лицу и капают с подбородка на одеяло. Он взмолился богу, чтобы Патриция не явилась прямо сейчас. Он должен перестать плакать. Это никуда не годится. Это попросту унизительно; Коззано сделал несколько глубоких вдохов и восстановил контроль. Почему‑то самым важным сейчас было не допустить, чтобы Патриция обнаружила, что он плакал. Сидя в кресле и пытаясь не смотреть в сторону телевизора, Коззано позволил взгляду блуждать по комнате, пытаясь сконцентрироваться на чем‑то еще.

В дальнем углу гостиной находилась двустворчатая дверь на роликах, ведущая в маленький чулан. Коззано редко им пользовался. В нем стояла конторка, на которой он подбивал счета. У одной из стен стоял красивый старинный оружейный ящик. Как и вся прочая мебель в доме Коззано, он был изготовлен в конце девятнадцатого века из твердого дерева знающими свое дело людьми. В одном этом ящике было больше цельного дерева, чем можно найти в некоторых современных домах. В верхней части находилось отделение для длинноствольного оружия с двумя дверцами толстого стекла, запертыми на тяжелый латунный замок. Из замка торчал здоровенный ключ. Коззано хранил в этом отделении дюжину дробовиков и две винтовки: все ружья отца и деда плюс несколько его собственных. Был там помповый дробовик, которым он пользовался во Вьетнаме – уродливое, дешевое, покрытое шрамами чудовище, красноречивое свидетельство природы той войны. Коззано хранил его, как напоминание о реальности. Дробовик резко выделялся среди изящных ружей, богато декорированных коллекционных образцов, подаренных разными богатыми сикофантами.

Выше и ниже длинноствольного оружия с крючков свисали пистолеты. Нижнюю часть шкафа занимали маленькие ящики с покрытыми резьбой передними панелями, в которых он держал боеприпасы, масло, ветошь и другие мелочи.

Сидя в соседней комнате в кресле‑каталке, Коззано поставил маленький эксперимент. Он поднял правую руку, чтобы посмотреть, как высоко он способен дотянуться. Он был совершенно уверен, что достаточно высоко, чтобы повернуть гигантский ключ оружейного шкафа. Если же нет, он всегда мог вытолкнуть себя из кресла и несколько секунд удерживать равновесие, стоя на правой ноге. Шкаф был большим и тяжелым, и он, вероятно, мог встать, уцепившись за него. Стало быть, дверцы он, скорее всего, откроет. После этого можно было завладеть одной из пушек. Разумнее всего, видимо, было бы сосредоточиться на пистолетах, поскольку ружья были слишком тяжелыми и длинными, чтобы управиться с ними одной рукой. «Магнум .357». Самое то. Он помнил, что у него были патроны под него, и что лежали они в верхнем ящике справа – легко дотянуться. Он мог отщелкнуть фиксатор, удерживающий барабан на месте, и позволить ему выпасть на ладонь. Затем он перекатил бы его на колени, чтобы он улегся в углубление в одеяле, между бедер. Потом он открыл бы ящик и достал пригоршню патронов. Он вставил бы несколько в барабан – хватит и одного – и защелкнул барабан на место. Он прокрутил бы барабан, чтобы заряженная ячейка встала в боевую позицию.

Что потом? Учитывая мощь пистолета, нельзя было исключать вероятность того, что пуля, пролетев через его голову, поразит что‑нибудь еще. Начальная школа располагалась совсем недалеко, и испытывать судьбу он не собирался.

Ответ пришел сразу: в том же чулане, напротив оружейного шкафа, стоял тяжелый дубовый книжный шкаф.

Его было не видно с того места, где он сидел. Он протянул руку и ткнул в джойстик на правом подлокотнике кресла. Электрический моторчик взвыл и кресло двинулось вперед. Коззано совершил несколько маневров, чтобы обогнуть различные предметы обстановки, а затем вдоль софы направился к чулану. В чулане он совершил поворот кругом и задом подъехал к стене рядом с книжным шкафом.

Идеально. Пуля вылетит из головы, попадет в боковую стенку шкафа и даже если пробьет ее, то вонзится в заднюю обложку первого тома полного собрания сочинений Марка Твена. Ни одна пуля в мире не сумеет пролететь через все сочинения Марка Твена.

Итак, свобода была рядом – только руку протяни. Теперь можно было все обдумать.

Самоубийство аннулирует его страховку. Это минус. Но это не имело особого значения – жена давно умерла, а дети и сами могли себя прокормить. В сущности, им даже работать было необязательно благодаря трастовым фондам.

Тело найдет Патриция. Это плюс. Он не хотел, чтобы этот травмирующий опыт выпал на долю кого‑то из членов семьи. Можно было побиться об заклад, что его мозги заляпают весь чулан от пола до потолка. Патриция была профессиональным медиком, психологически подготовленным к подобным ситуациям, и Коззано чувствовал, что опыт окажется для нее полезным. Возможно, поубавит в ней слащавости.

Он подумал, не оставить ли записку. Конторка была совсем рядом. Он решил обойтись без записки. Она выглядела бы жалко, написанная нетвердой рукой. Пусть он запомнится тем, что совершил до удара. Для всех, кто его знал, «Свидание вслепую на скрытую камеру» на экране телевизора вполне сойдет за прощальную записку.

А кроме того, Патриция могла застать его за ее написанием. После этого отсюда унесут оружие и вообще все, чем можно пораниться. Его накачают наркотиками и залезут в мозги.

Может, и правильно. Может, самоубийство – плохая идея. Да нет, конечно же это хорошая идея. В определенных обстоятельствах самоубийство – благородный поступок. Это поступок воина – чтобы избежать дальнейших унижений, Коззано собирался броситься на меч.

Сейчас самое подходящее время для этого. Прежде чем он падет духом от ощущения текущей по подбородку слюны и от гнусных телевизионных излияний, прежде чем медиа‑гарпии доберутся до него, чтобы распространить его жалкий образ по всему миру.

Врачи говорили, что этот удар может быть не последним, не исключено, что за ним последуют другие. Это значило, что он может оказаться не властен даже над собственной жизнью.

Коззано никогда не болел. Коззано всегда был уверен, что если не вмешаются пьяные водители или торнадо, то он проживет как минимум до восьмидесяти.

Несколько десятков лет. Несколько десятилетий этого ада. Свиданий вслепую на скрытую камеру. Вида этого вселяющего ужас мохнатого ковра и мыслей о собственной неспособности управиться со шлифовальной машиной. Это было непредставимо. Коззано нажал на джойстик и пересек комнатку, направляясь к оружейному шкафу.

Раздался резкий стук. Кто‑то барабанил по стеклу.

Коззано развернул кресло и выглянул в проем. За окном на крыльце стоял Мел Мейер и махал ему рукой.

10

В кармане на шоссе Мел Мейер заметил двух пацанов, которые проверяли тросы, удерживающие на платформе грузовика какую‑то сельскохозяйственную машину. Он принял влево, чтобы никого не зацепить, и пролетая мимо, вдруг понял, что одному из пацанов было около шестидесяти, а второму – примерно сорок. Они выглядели по‑молодому из‑за того, что в морозный февральский день были одеты в короткие, по пояс, джинсовые куртки. Только подумаешь, что уже привык, как тебя снова накрывает культурный шок.

Умом Мел понимал, что эти люди носили короткие джинсовые куртки потому, что те не стесняли движений при работе; он понимал также, что их обитающие в моллах жены наряжались в тренировочные костюмы и кроссовки исключительно из‑за их удобства. Но Мелу все они казались детьми. Не потому, что Мел был сноб. Просто он был из Чикаго, а эти люди составляли совершенно отдельную культурную, политическую и экономическую общность, которая называлась «штат».

Чтобы наладить сотрудничество между двумя столь различными сообществами, требовалось участие некоего эквивалента дипломатов – то есть людей, которых когда‑то давно и в другом контексте описывали так: «те, кто едет за границу, чтобы лгать ради родины». Внутрииллинойскими дипломатами являлись старые семейные адвокатские конторы больших и малых городов штата. Эти профессионалы были лишены чувства причастности, способного вызвать желание убивать ради своих клиентов. Вместо этого они смотрели на жизнь в терминах игры с ненулевой суммой, если такая вообще существует в природе.

В Чикаго было около сотни семей вроде Мейеров, занимавшихся польской, словацкой, ирландской, украинской, венгерской и даже англосаксонско‑протестантской частями города, которые с помощью легальных и нелегальных средств держали границу между двумя Иллинойсами открытой. Это была, вероятно, честнейшая и самая профессиональная гильдия в Иллинойсе, и Мейеры являлись ее гроссмейстерами. Давид, сын Шмуэля Мейеровича и консервативный еврей, обладал достаточной честностью и профессионализмом, чтобы снискать доверие даже самого нетерпимого деревенского законника. Целые поколения адвокатов из Каира, Куинси, Мэйкомба, Декейтора и Пекина (родины «Бойцовых Китаез»{19}) знали, что на слово Мейеров всегда можно положиться. Поэтому неудивительно, что Коззано познакомились с Мейерами, а познакомившись, тут же заключили союз.

С тех пор представители разных поколений Мейеров намотали бесконечное количество миль по этим дорогам. Шмуэль обычно ездил на поезде по «Иллинойс Сентрал», а Давид курсировал по федеральной трассе 45 в величественных кадиллаках и линкольнах пятидесятых и шестидесятых годов; Мел жег полотно шоссе 57 на «ягуарах» и «мерседес‑бенцах».

У Мела был свой собственный «Чекпойнт Чарли»{20}, личная граница между Чикаго и штатом. Он проезжал мимо него каждый раз, когда выбирался из сердца города на шоссе 57. Он располагался в одном из пригородов, название которого Мел так и не потрудился выяснить, там, где трафик начинает наконец рассасываться. Это была новомодная водонапорная башня в форме леденца на палочке. Она была выкрашена в ярко‑желтый с намалеванным улыбающимся лицом. Когда Мел видел проклятую ухмылку, то понимал, что оказался на враждебной территории. Идеальная плоскость земли в штате по‑своему потрясала и вызывала благоговение не меньшее, чем Великий Каньон или Хаф‑Доум{21}. Сколько раз он ее видел, столько раз поражался. Первопоселенцы явились сюда, чтобы обнаружить не размеченную геометрическую равнину; все, что поднималось над ней, было творением человеческих рук. Когда Мел первый раз попал в эти места, это были главным образом элеваторы, водонапорные башни и трибуны, окаймлявшие футбольные поля колледжей. Эти артефакты никуда не делись, но в нынешние времена самыми заметными сооружениями стали релейные вышки микроволновой связи – тонкие сетчатые мачты, растущие на бетонных фундаментах посреди кукурузных полей, поддерживаемые тросовыми растяжками и увенчанные цилиндрическими антеннами. Каждая антенна глядела через несколько миль прерий на следующую. С их помощью телефонные вызовы сновали по этой стране туда‑сюда. Мачты торчали повсюду, покрывая страну невидимой, но частой сетью высокоскоростных соединений, однако в других местах оставались незаметными. В городах они прятались на крышах зданий, а в холмистых районах венчали вершины сопок, где их было не найти, если не знаешь, куда смотреть. Но здесь телефонным компаниям приходилось обходиться без зданий и холмов, и невидимая сеть вдруг становилась зримой. И не просто зримой – она была самой бросающейся в глаза особенностью ландшафта. Пролетая сквозь прерии по 57‑му, четыре полосы которого были прямы, как струны банджо, и глядя на вышки, Мел гадал, не обладает ли Иллинойс некой магической особенностью, которая позволит выявить еще одну сеть – сеть, которая пряталась в узлах современного мира настолько искусно, что Мел был даже не вполне уверен в самом ее существовании.

Коззано поманил Мела в дома и выкатился в гостиную.

– Привет, Вилли. Как ты? – сказал Мел, входя в дверь.

Он бросил стопку газет Коззано на колени: сверху лежал номер «Файнейшнл Таймс», и Коззано видел красный уголок «Экономиста», торчащий из‑под него. Мел хлопнул Коззано по плечу, стянул толстое кашемировое пальто и, не задумываясь о том, что оно стоит примерно как небольшой автомобиль, швырнул его на софу набираться собачьей шерсти.

– Что это за говно по телевизору? – спросил он. Он подошел в ящику и принялся нажимать кнопки, пока не нашел CNBC. Затем он прикрутил звук, чтобы не мешал разговаривать.

– Эй, Патти, – позвал Мел. – Тебе в ближайшее время не понадобится проделать с губернатором Коззано что‑нибудь медицинское?

Патриция не имела ни малейшего представления, как вести себя с людьми родом не из Тасколы. Она застыла посреди столовой, краснея, вытирала руки и ошарашено глядя на Мела.

– Медицинское?

– Я хочу знать, – сказал Мел, – не возникнет ли у губернатора нужда в медицинских процедурах в следующие несколько часов, имея в виду прием лекарств, терапию и тому подобное. Или же твои обязанности в это время будут носить исключительно хозяйственный характер – приготовление еды, гигиенические процедуры и так далее?

Патриция скосила глаза вниз и влево. Рот ее слегка приоткрылся. Она была в полном замешательстве.

– Спасибо, – сказал Мел и широко развел руки, чтобы схватиться за ручки больших раздвижных дверей, отделяющих столовую от гостиной. Он с грохотом захлопнул их, оставив Патрицию с той стороны. Затем он подошел к другой двери, которая стояла нараспашку, и пинком откинул стопор.

– Туда или сюда, Дружок. Решай! – скомандовал он.

Дружок IV, золотистый ретривер, запрыгнул в комнату и тут же отскочил в сторону, чтобы не зашибло дверью.

– Не хочешь отлить?

– Нет, – сказал Коззано.

– Для парня, который совершенно вымотался, выглядишь неплохо.

– А?

– Ты так много работал над планами кампании, что переутомился. Пришлось тебе взять отпуск на пару недель. Пока ты отдыхаешь, за тебя трудятся твои умелые сотрудники.

Мел плюхнулся на табуретку рядом с Коззано и принялся тереть подбородок. Щетина у Мела росла быстро и густо, и ему приходилось бриться дважды в день. Если он принимался чесать подбородок, то это означало, что он занят общей оценкой ситуации в мире.

– Собирался вышибить себе мозги, так ведь?

– Ага, – сказал Коззано.

Мел обдумал это признание. Вид у него был не слишком потрясенный. Идея не вызвала в нем сильного эмоционального ответа. Он, казалось, взвешивал ее точно так же, как он взвешивал любую другую мысль. Наконец он пожал плечами, неспособный вынести ясный вердикт.

– Ну что ж, я никогда с тобой не спорил, всего лишь давал советы, – сказал Мел.

– Да, нет.

– Прямо сейчас мой совет такой, что решать исключительно тебе. Но существует несколько факторов, о которых ты, возможно, не знаешь?

– А?

– Ну да. Я уверен, ты задумывался, каково этого – провести двадцать, тридцать лет в таком состоянии.

– Ты выиграл «Камаро»! – сказал Коззано.

– Ну так вот, возможно, тебе не придется. Я получаю, как бы это сказать? – запросы от людей, которые, возможно, обладают возможностями по лечению таких болезней.

– Лечению?

– Ну да. Если верить этим людям, ты сможешь вернуть большую часть того, что потерял. Может быть, даже все целиком.

– Как? Дыня протухла.

– Верно, – ответил Мел без запинки, – твои мозги поджарились. Капут. Крякнули. Их не вернуть. Но некоторые связи можно подключить по новой. Заменить сгоревшие участки искусственными устройствами. Ну или так мне сказали.

– Где?

– Какой‑то исследовательский институт в Калифорнии. Один из карманных проектов Кувера.

– Кувер, – Коззано тихо хихикнул и покачал головой.

Дуэйн Кувер был современником Коззано‑отца. Как и Джон Коззано, он поймал удачу за хвост во время войны. Он был миллиардером из тех, о ком никто никогда не слышал. Он жил посреди песчаных частных владений где‑то в Калифорнии и почти не покидал их, кроме как ради матча в гольф с экс‑президентом или отставной кинозвездой. Его внучка Алтея училась в Стенфорде вместе с Мэри Кэтрин и их круги общения слегка соприкасались ободьями.

Джон Коззано и Дуэйн Кувер во время и после войны провернули ряд сделок, но не были особенно близки. Некоторые люди считали их своего рода соперниками, но эта идея была далеко от истины. На фоне состояния Кувера семья Коззано была карликами. Он состоял в совершенно другой лиге.

– Со мной связался один из адвокатов Кувера, – сказал Мел. – Повод был явно надуманный. Он говорил о лейкемии.

После того, как от лейкемии умерла Кристина, Коззано основал благотворительную организацию, спонсирующую исследования в области лейкемии и оказывающую помощь ее жертвам. Дуэйн Кувер, проявлявший большой интерес к медицинским проектам, внес в нее крупный вклад. Поэтому не было ничего необычного, что люди Кувера общались с людьми Коззано.

– В общем, мы с ним беседуем, и тема нашего разговора – тривиальные вопросы, связанные с налогами. Мне становится интересно, с чего этот парень, старший партнер в крупной фирме из Эл‑Эй, обсуждает со мной проблемы, с которыми без труда разобрались бы наши секретари. И тут он говорит: «А что сейчас поделывает губернатор?». Прямо вот так.

Коззано рассмеялся и покачал головой. Просто невероятно, до чего стремительно расползаются слухи.

– Ну, короче говоря, он вваливает большие деньги в исследование проблем вроде твоей. И он определенно меня прощупывал.

– Достань мне телефонные книги, – сказал Коззано.

– Больше информации на эту тему? Я знал, что ты это скажешь.

Коззано поднял правую руку, сложил пальцы пистолетом и опустил большой палец, как курок.

– Верно, – сказал Мел. – Пуля в голову – самая экспериментальная из всех видов терапии.

11

В следующий раз доктор Радхакришнан услышал о мистере Сальвадоре несколько дней спустя, когда в его кабинет поступили две посылки, доставленные сотрудниками компании ГОСПОД – Глобальной Оперативной Службы Почтовых Отправлений и Доставки. Одна посылка была маленьким ящичком. Вторая представляла собой длинный тубус. Доктор Радхакришнан помедлил, прежде чем распаковать посылки, дивясь на их чистое геометрическое совершенство. В Индии и по большей части в Соединенных Штатах почтовые отправления были грязными, ободранными, далекими от идеала объектами. Посылки приходят завернутыми в защитные слои дешевой пористой коричневой бумаги и обвязанными рыхлым шпагатом; содержимое выпирает по углам сквозь обертку, покрытую различными пометками, а их форма не в ладах с геометрией. Адрес написан маркером или шариковой ручкой, древнего вида штампы, только что от гравировщика, пятнают их вместе с пометками различных почтовых отделений.

Мистер Сальвадор не желал иметь с этим явлением ничего общего. Когда мистеру Сальвадору требовалось что‑нибудь отправить, он прибегал к услугам ГОСПОД. Это было самое громкое имя в индустрии экспресс‑отправлений. Почта мистера Сальвадора исключала использование любых субстанций на основе бумаги. Никаких волокон. Ничего бурого. Обертка представляла собой непробиваемый пластиковый кожух с гладкой тефлоноподобной поверхностью, белой и бесшовной, как покровы Христа. Обе посылки пестрели яркими, блестящими, ламинированными самоклеящимися ярлыками ГОСПОД. Чистоту этих ярлыков, как и поверхность посылок вообще, не оскверняли сделанные вручную пометки. Все было отпечатано на компьютере. На каждом из ярлыков присутствовал собственный штрихкод. Некоторые из них содержали сведения об адресе. Некоторые открывали взору цепочки загадочных цифр. Некоторые были связаны со страховкой и другими юридическими материями, четвертые же, будто медали на груди офицера, просто отмечали заслуги.

Цветовая палитра тяготела к трем оттенкам; каждый ярлык, каждый логотип, каждое суровое предупреждение и юридическое заявление были выдержаны в одном из этих оттенков. Они идеально гармонировали друг с другом и выглядели великолепно как на посылках, так и на комбинезоне в стиле NASA, в который была одета привлекательная молодая женщина, доставившая отправления и предложившая доктору Радхакришнану расписаться на экране плоского ноутбука – ноутбук пищал и насвистывал, передавая его оцифрованную закорючку на удаленный компьютер, установленный в блестящем трехцветном фургоне ГОСПОД. Женщина была приветлива, уверена в себе, профессиональна и, скорее всего, находилась сейчас в отпуске на своей основной работе адвоката, инструктора по аэробике или ядерного физика. Рядом с ней доктор Радхакришнан, величайший нейрохирург планеты, чувствовал себя мелким, грязным и невежественным типом. И прежде чем он успел робко попросить о свидании, она исчезла за дверью, спеша к новым свершениям.

Сначала доктор Радхакришнан открыл коробку. Никакой ленты не было – волшебная белая упаковка клеилась сама к себе. Когда она вскрыл ее, наклейки и ярлыки разорвались пополам, и у него возникло подозрение, что этот акт уничтожения специально рассчитан на повышение самооценки адресата. Все равно что изнасиловать дорогостоящую, только что из салона красоты, девушку по вызову.

Внутри упаковки обнаружился неприметный ящичек из твердого белого пластика, лишенный пометок. Чтобы понять, как он открывается, доктору Радхакришнану пришлось приложить известные умственные усилия. Проникнув внутрь, он обнаружил, что его содержимое запечатано в пластиковую пленку, как стакан в мотеле. Доктор Радхакришнан знал, что в контексте американской культуры упаковывание объекта в пластик есть выражение к нему величайшего почтения.

В ящичке находилась тонкая стопка неподписанных 3,5‑дюймовых флоппи‑дисков. Он вспомнил беседу об операционной системе «Каликс», которую имел с мистером Сальвадором, и вставил один из дисков в рабочую станцию «Пасифик Нетвеа» на своем столе.

Системы оказались совместимы. На диске находились несколько файлов в стандартном формате, используемом для полноцветных изображений. Их названия намекали, что все эти файлы содержат медицинские сканы. Доктор Радхакришнан открыл некоторые из них – все это были изображения мозга одного человека. Этот человек перенес удар, который, судя по затронутым им областям, вызвал у него нарушение речи и частичный паралич левой стороны тела. Примечательно, что пораженные участки имели ту же плотность, что и прилегающая к ним здоровая ткань. Это указывало, что снимки сбыли сделаны в течение нескольких дней после удара.

Доктору Радхакришнану не потребовалось напрягать воображение, чтобы догадаться, что он смотрит на мозг друга мистера Сальвадора. Мистер Сальвадор неявным образом задавал ему вопрос: способен ли он исправить повреждения такого рода.

И ответил был положительным. В теории. Однако учреждения, способного выполнить такую работу, не существовало на свете и в ближайшие несколько лет возникнуть оно не могло даже при самых оптимистических финансовых перспективах. О, конечно, имея достаточно средств, построить его было можно. Но у кого есть столько денег?

Через некоторое время доктор Радхакришнан справился с системой защелок на тубусе. Внутри него лежал свернутая в трубку стопка листов бумаги размером с постер.

В его загроможденной лаборатории непросто было найти свободное место, чтобы развернуть их. Наконец, он выгнал Тойоду из кофейни, где тот смотрел MTV, расчистил стойку, вытер кофейные лужицы салфеткой и раскатал листы на окрашенной под дерево пластмассе. В развернутом виде стопка была почти полдюйма толщиной. Листы были одного размера и все покрыты аккуратными цветными рисунками.

Быстро пролистывая стопку, он видел планы этажей, чертежи фасадов, подробные изображения отдельных помещений. На верхнем листе красовался общий вид здания. Это было современное, высокотехнологичное сооружение, венчающее нависший над морем утес, покрытый соснами. На схеме были указаны скромная парковка, спутниковая тарелка на крыше, множество окон, кафетерий на улице и даже велосипедная дорожка. Здесь было бы очень приятно работать.

На втором листе было изображено совершенно другое здание. Оно находилось в городе. В стенах аскетического песочного цвета высоко над уровнем улицы были прорезаны густо затонированные окна. Оно тоже было высокотехнологичным, но имело при этом ярко выраженный индийский колорит: он мог разглядеть классические мотивы индуистской архитектуры, обновленные и усовершенствованные. Материалы использовались необычные: железобетонный каркас был облицован снаружи мрамором и песчаником, украшенными кое‑где традиционной мозаикой.

Третий лист демонстрировал то же здание, но с большей высоты, открывая центральный застекленный атриум с рядами кабинетов и цветущими тропическими растениями в центре. Дальше виднелся квартал невысоких бетонных строений, уходящих к более плотно застроенному району и тяготеющих к широкой кольцевой дороге, вдоль которой располагались магазины и офисы.

Доктор Радхакришнан испытал потрясение, узнав кольцевую дорогу: это была площадь Коннот‑Плейс, солнечное сплетение его родного Нью‑Дели. Как только он это понял, все встало на свои места: он осознал, в каком направлении смотрит, различил очертания отеля «Волга», стеклянный фасад офиса «Бритиш Эйруэйз» и вход в подземный рынок.

Он совершенно точно знал, где именно стоит это здание. Оно было нарисовано на месте кинотеатра «Ашок» – памятного ветхого сооружения, куда отец водил его еще ребенком. Прямо между Коннот‑Плейс и Воротами Индии, рядом с правительственными резиденциями, посольствами и всем прочим.

Если это здание – что бы оно из себя не представляло – действительно сейчас строилось или хотя бы задумывалось, то он об этом ничего не знал. И это было невозможно, поскольку в тех местах примечательные высокотехнологичные сооружения возникали далеко не каждый день. Доктор Радхакришнан не имел никакого представления, что это за здание, но характерная архитектура говорила сама за себя. Казалось, кто‑то лелеял амбициозные плана создания своего рода кремниевого ашрама.

Может быть, это была какая‑то инвестиционная возможность. А может быть кто‑то пытался привлечь исследователей в этот новый комплекс, но в любом случае, все это было из области фантазий, поскольку если бы в Дели начались строительные работы – да что там, если бы об этом плане хотя бы начали шептаться – доктор Радхакришнан уже услышал бы об нем. Он был далеко не самым влиятельным делийцем, но знакомства у него имелись и нужные связи он поддерживал.

Он продолжил просматривать бумаги в поисках разгадки. Все они имели отношения к двум зданиям – к стоящему на утесе над морем и к тому второму, в Дели. Спроектировали кабинеты, лаборатории, операционные и даже спальни, и все они были наполнены оборудованием, полагающимся клинике интенсивной терапии самого высокого уровня. Со всей определенностью эти здания предназначались для проведения самых передовых биомедицинских исследований.

Сооружение в Дели располагало особенно обширным и хорошо оборудованным операционным театром. Доктор Радхакришнан нашел подробный план театра и внимательно изучил его. Чем дальше, тем сильнее его охватывало ощущение дежа вю: это было точное воплощение специализированной операционной, которую он описывал мистеру Сальвадору. Той самой, которую мистер Сальвадор увез с собой на дисках. Планы идеального операционного театра Радхакришнана оказались перенесены на чертежи нового здания. Их, однако, не просто перенесли. Все системы были интегрированы в окружение. Водопровод, электропроводка, газовые трубы – все куда‑то вело. Внесенные архитекторами небольшие изменения не компрометировали функционального единства театра. Дп что там, его планы были значительно улучшены. Над ними работали инженеры. Очень хорошие инженеры.

Доктора Радхакришнана охватил жар, волоски на шее зашевелились, как будто он стал жертвой розыгрыша или объектом психологического эксперимента. Он еще раз быстро просмотрел планы, выискивая намеки и пытаясь уловить общий замысел. Но он не мог найти ничего, что указывало бы на реальность или, напротив, фантастичность этих планов.

Наконец он добрался до последнего листа, изображающего главный вход делийского здания. Массивную каменную арку. Она была глубокого красного оттенка – цвет настоящего индийского песчаника. На каменной плите рядом с дверями – на индо‑английском Розеттском камне – было выбито название.

ИНСТИТУТ

БИОМЕДИЦИНСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

ДОКТОРА РАДХАКРИШНАНА В.Р.Д.В.В. ГАНГАДХАРА

ДЕЛИЙСКИЙ ФИЛИАЛ

Как будто первый раз увидев свое имя, набранное печатными буквами, он перечитал надпись несколько раз.

Он перелистал пачку, разыскивая фасад здания над океаном. Наконец он нашел лист, на котором можно было рассмотреть бетонную плиту, установленную рядом с парковкой.

ЗДАНИЕ ИМЕНИ РОБЕРТА Дж. КУВЕРА

ИНСТИТУТ

БИОМЕДИЦИНСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

ДОКТОРА РАДХАКРИШНАНА В.Р.Д.В.В. ГАНГАДХАРА

КАЛИФОРНИЙСКИЙ ФИЛИАЛ

Наконец‑то намек на разгадку! Роберт Дж. Кувер было очень богатым человеком. Миллиардером. Здание, в котором прямо сейчас находился доктор Радхакришнан, было Биотехнологическим Павильоном Кувера; Кувер построил его пару лет назад, решив, что за биотехнологиями будущее.

В принципе, в этом был смысл. Университет Элтона всего лишь служил приманкой для многообещающих талантов. Теперь, когда проект доктора Радхакришнана с бабуинами оказался успешным, Кувер понял, что пришло время заняться им всерьез. И доктор Радхакришнан был готов к серьезной работе.

Было 9:30 утра – один из двух периодов, когда и он, и его брат в Дели бодрствовали одновременно. В Дели, на противоположной от Элтона стороне Земли, было 22:00, и Арун, наверное, как раз смотрел новости по телевизору.

Каждый звонок в Индию неизменно превращался в приключение. В конце концов ему удалось дозвониться до братнего дома в особом районе на окраине метрополиса, где в кондиционированном воздухе проживали правительственные чиновники. Как он и предпологал, на заднем плане звучал английский – новости. Качестве связи было скверным и Аруну пришлось выключить телевизор, чтобы посвятить несколько следующих минут обязательным разговорам о делах семейных.

– Я? О, у меня все прекрасно, дела идут хорошо, – сказал доктор Радхакришнан. – До меня тут дошли кое‑какие... кое‑какие слухи о строительстве в городе и подумал, не слышал ли и ты чего‑нибудь?

– Что за слухи?

– С кинотеатром «Ашок» в последнее время не происходило ли чего?

Тишина. Затем:

– Ха! – голос Аруна звучал удовлетворенно. – Значит, новости об этом гнусном преступлении достигли Элтона, Нью‑Мексико!

– В самых общих чертах, могу тебя заверить, – доктору Радхакришнану не хотелось объяснять брату, что даже если бы на Коннот‑Плейс упала водородная бомба, то в американских средствах массовой информации не появилось бы об этом ни слова – ну разве что при этом погиб бы американский журналист.

– Я знал, что рано или поздно это всплывет. Братец, это все коррупция и интриги ЦРУ. Совершенно точно. Это единственное объяснение.

– Так что с театром?

Арун горько рассмеялся.

– Позволь ввести тебя в курс дела. Театра «Ашок» больше не существует – со вчерашнего дня!

– О нет!

– Я не шучу.

– Знаю, он совсем разваливался, но...

– Сейчас он развалился совсем. Его стерли с лица земли! В течение следующих суток обломки были растащены хариджанами{22}. Целый миллион хариджанов, собравшихся со всего города, набросились на руины, будто пираньи – пыль еще не успела осесть! – и унесли все до малейшего осколка! Да что там, мой секретарь говорит, что сегодня там уже работала землеройная техника, выкапывая котлован!

– Но... кто же стоит за этим?

– Угадай.

– Даже пытаться не стану.

– «Макинтайр Инжиниринг». Правая рука ЦРУ!

Как и многие другие индийские политики определенного возраста, Арун имел склонность повсюду находить руки ЦРУ. Гангадхар, поживший в Штатах и получивший некоторое представление о том, как работают американские госучреждения, испытывал известные сомнения. Он подозревал, что чем меньше мультинациональная корпорация «Макинтайр Инжиниринг» имеет отношения к правительству Соединенных Штатов, тем больше ее следует опасаться.

– А кстати, с каких это пор ты стал таким киноманом? – спросил Гангадхар.

– Что ты имеешь в виду?

– Разве это такое уж преступление? Театра «Ашок» и в лучшие времена был кучей мусора. Так или иначе его давно пора было снести.

От такой наивности Арун только вздохнул.

– Важно не то, что они сделали – важно, как они это сделали, – сказал он.

– То есть?

– Они куражились! Ворвались в город, будто пираты. Братец, это было как в старые времена, когда бритты и янки творили здесь, что душе угодно!

– Но Арун, мы же суверенное государство. Как могли они...

– Суверенное государство, управляемое смертными, – вздохнул Арун. – Коррумпированными смертными.

– Они всех подкупили?

– Гангадхар, ты хоть понимаешь, сколько времени потребуется, чтобы законным порядком получить разрешение на снос театра и постройку нового здания?

– Несколько недель?

– Несколько месяцев. Даже лет! «Макинтайр» уложились в несколько дней. Они появились здесь всего неделю назад. Телефонные линии дымились, Гангадхар, вот сколько их людей звонили сюда из Штатов, визитировали нужных чиновников, отправляли лимузины, чтобы отвезти их на обед. Я никогда ничего подобного не видел.

Кто‑то застучал по косяку. Он обернулся и увидел еще одного специалиста ГОСПОД с посылкой в руках. Эта была размером с ящик для апельсинов.

– Подожди секундочку, мне надо кое‑что подписать, – сказал он.

Он поманил курьера в свой кабинет, небрежно расписался на ноутбуке и отпустил его взмахом руки. Он извлек перочинный нож и стал разрезать прозрачную ленту, запечатывающую крышку ящика – толстостенного пенопластового саркофага.

– Ты не знаешь, что именно они собираются построить? – продолжил он свой разговор с братом.

– Знал бы, если бы они действовали по обычным каналам, но на чертежах еще чернила не просохли, и даже рабочие, наверное, не знают, что строят. Скорость строительства фантастическая! Они даже купили местный цементный завод! Гангадхар, все говорят, что Америка катится под гору, но когда видишь все это, становится ясно, что это ложь. Единственная параллель, которая приходит мне в голову – это Манхэттенский проект!

– Я когда‑нибудь рассказывал тебе о своем посещении Тадж Махала? – неожиданно спросил доктор Радхакришнан.

– Я не помню. А что?

Доктор Радхакришнан сорвал крышку с пенопластового ящика. Стенки были трехдюймовой толщины. Внутри плавали завитки тумана, выделяемого сухим льдом. Он помахал рукой, чтобы разогнать морозную дымку. В середине контейнера, зажатый крупными кусками сухого льда, покоился маленький пластиковый штатив размером примерно с пачку сигарет. В такой штатив можно было вставить несколько узких стеклянных пробирок. В данный момент их было две.

– Я стоял там, разглядывая какую‑то мозаику на северной стене здания. Удивительная работа. И там же были несколько американцев. Они пересекли весь мир, чтобы увидеть Тадж Махал. Было страшно жарко, должно быть, сорок пять градусов. Все они были грязными и усталыми, а вокруг, как всегда, роились карманники. И один из них говорит: дьявол, да нам надо просто построить такой же. В Аризоне или типа того.

– Ты шутишь.

– Ничуть. Он считал, что можно вот так просто взять и построить Тадж Махал, были бы деньги. И все остальные американцы закивали, как будто услышали голос разума.

– Невероятно.

Доктор Радхакришнан открыл маленький ящик, стараясь не обжечь руки о лед, и достал две стеклянные трубочки. Обе были практически пусты, если не считать крохотных темных пятнышек на самом дне. Он поднял одну из пробирок против света

– У них нет никаких ценностей, – сказал он. – Ничто для них ничего не значит. Тадж Махал – просто строительный проект, стройматериалы, расположенные в определенном порядке. И то, чем они занимаются на месте театра «Ашок» – что‑то в том же роде.

Они разглядел блики красного и понял, что эти пятнышки – образцы каких‑то тканей, успевшие выпустить капельки крови на стенки пробирок, прежде чем замерзнуть. Он шагнул к окну и к солнечному свету.

Вдалеке звучал голос Аруна.

– Может быть, они строят Тадж Махал в Дели, чтобы не надо было ездить на автобусах в Агру, – острил Арун.

Доктор Радхакришнан не ответил. Он узнал содержимое пробирок.

Мистер Сальвадор прислал ему кусочки мозгов двух человек.

12

С высоты в две тысячи футов над побережьем Калифорнии доктор Радхакришнан смотрел, как проект приобретает форму. Самолет был одной из тех чудесных корпоративных реактивных моделей с огромными иллюминаторами – «Гейл Аэроспейс Гирфалькон». Сквозь иллюминаторы открывался панорамный вид на весь участок – вон там лежала плоская песчаная равнина, на которой будущий частный аэродром уже разметили флюоресцентными оранжевыми флажками. Вон там – гравийная подъездная дорога, быстро покрывающаяся асфальтом. Та роща скоро станет маленьким парком отдыха для сотрудников. И наконец – каменистый утес, вознесшийся над белым тихоокеанским прибоем, на котором будет возведен собственно институт.

Уже возведен.

– Боже мой, – воскликнул доктор Радхакришнан. – Он наполовину готов.

Мистер Сальвадор улыбнулся.

– Эта стадия всегда пролетает на удивление быстро. А вот установка дверных ручек, полагаю, займет несколько эпох. Еще сигару?

Береговая линия проносилась под ними. Полуденное солнце светило теперь в иллюминаторы по левому борту «Гирфалькона».

Доктор Радхакришнан по‑прежнему не верил в реальность происходящего. Он много дней ломал голову, но так и не смог понять, что же происходит. Всего было слишком много и сразу. Полное ощущение нереальности. В течение всей своей карьеры ему буквально ногтями приходилось выцарапывать деньги и признание. И вот ему дали все. И сразу.

Манхэттенский проект, как выразился Арун. Такого с ним случиться не могло – и тем не менее случилось.

Инстинкты говорили ему, что эти бешеные траты невозможно объяснить с рациональной точки зрения. Однако ученому не пристало доверять инстинктам. Он не был бизнесменом. Кто он такой, чтобы утверждать, что проект не имеет финансового смысла?

Доктор Радхакришнан В.Р.Д.В.В. Гангадхар летает на бизнес‑джете, и достоин руководить собственным исследовательским институтом. Так и должно быть.

– Я не мог не заметить газету у вас в портфеле, – сказал доктор Радхакришнан. – Я не успел купить с утра.

– Вчерашняя «Нью‑Йорк Таймс», – сказал мистер Сальвадор.

– Ох, – сказал доктор Радхакришнан разочарованно. – Я надеялся взглянуть на сегодняшние котировки.

– Ни слова больше, – сказал мистер Сальвадор.

Он положил сигару и переместился в переднюю часть салона. Там он уселся в кожаное кресло перед портативным комплексом связи, встроенным в переднюю переборку «Гирфалькона», сразу за кабиной пилотов. Комплекс состоял из телефона, факс‑машины, клавиатуры и пары плоских мониторов. Факс‑машина выплевывала бумажную ленту практически с моменты вылета из Элтона, и теперь весь пол перед столом был ею завален.

– Птички Гейла дороговаты, но авионика у них бесподобная, – продолжал мистер Сальвадор, тюкая по клавишам.

В нижней части одного из мониторов материализовался биржевой тикер, прокручивающийся справа налево.

– Можете разобрать со своего места?

– Да, очень хорошо видно, спасибо.

– Мне следовало предусмотреть это и загрузить его сразу же, как вы поднялись на борт. Мои извинения.

– О, я вовсе не игрок, – сказал доктор Радхакришнан, смущенный хлопотами. – Но у меня есть немного акций «Джиномикс», той компании из Сиэтла. Когда мы начали с ними работать, они меня так впечатлили, что я решил вложиться в них.

– И курс их акций в последнее время весьма подвижен и заставляет вас нервничать, – сказал мистер Сальвадор.

– Именно. И слухи о поглощении. Я велел моему брокеру начинать продавать на восьмидесяти трех.

– Что ж, блестящее решение.

– В самом деле? Что вы имете в виду?

– «Джиномикс» была приобретена сегодня утром «Гейл Аэроспейс». По восемьдесят пять за акцию. Ваш расчет был очень точен.

– «Гейл Аэроспейс» теперь владеет «Джиномикс»? – спросил доктор Радхакришнан.

Он испытывал облегчение и душевный подъем, но не мог не заметить, что сделка выглядела странновато. Он обвел взглядом салон самолета, как будто в поисках подсказки.

– Да.

– И зачем же компании, производящей ракеты и самолеты, понадобилась мелкая неряшливая генноинженерная фирма из Сиэтла?

– Диверсификация! – сказал мистер Сальвадор. – Вполне разумная стратегия на данном этапе мировой истории, разве нет?

– Пожалуй. Теперь, после ваших слов, сделка выглядит совершенно логично.

– И раз уж зашла речь о биотехнологиях – получили ли вы другую мою посылку? С образцами тканей? – спросил мистер Сальвадор.

Образцы тканей? Что ж, можно и так назвать.

– Получил, – сказал доктор Радхакришнан. – Хорошие, чистые образцы. Кто бы их не брал, он специалист своего дела.

– Мы стараемся нанимать только профессионалов, – сказал мистер Сальвадор.

– Для меня это первая возможность поработать с мозговой тканью человека, – сказал доктор Радхакришнан.

Тут он замешкался – ему показалось, что говорить этого не стоило.

Мистер Сальвадор понимающе улыбнулся.

– Я знаю, что ограничения, налагаемые в Штатах на подобные исследования, отличаются особой жесткостью.

– Именно. Так или иначе я, э… – или лучше сказать – мы… я со студентами… были не вполне уверены ... у нас слишком мало опыта. – Доктору Радхакришнану уже и самому становилось стыдно, но мистер Сальвадор все так же улыбался и кивал. – В общем, мы запустили процесс получения клеточной культуры из этих образцов... отправили их в «Джиномикс». Было несколько неудачных попыток...

– Естественно. Так уж работает наука.

– ... но предоставленные вами образцы столь, ну... – обильны, столь велики, что мы можем себе позволить действовать эмпирически. Могу даже сказать, что был удивлен, эээ…

– Да?

– Конечно, мозг человека больше мозга бабуина, и потому планка у меня слегка сбита, но если бы я попытался взять такие крупные образцы человеческого мозга, я бы... – снова ему показалось, что шагает по тонкому льду. – Ну, скажем так: в Америке, охваченной истерией по поводу злоупотреблений, вы всегда должны прикрывать тылы…

– Смехотворно, – согласился мистер Сальвадор.

– ...адвокаты...

– ... придираются и изводят по мелочам, – подхватил мистер Сальвадор. – В некотором смысле, доктор, Америка – лучшее место в мире для исследователя. С другой стороны, из‑за насквозь пропитавшей ее страсти к сутяжничеству, Америка – ужасное место. Мы полагаем, что в этом смысле Индия и Америка могут удачно дополнить друг друга.

До чего ясно он соображает.

– Именно. Мистер Сальвадор, до чего ясно вы соображаете.

– Я так рад, что по этому вопросу наши мнения совпадают, – сказал мистер Сальвадор.

– К слову сказать, как поживают, эээ... пациенты? – спросил доктор Радхакришнан. – Ха! Я чуть не сказал – подопытные.

– Зовите их как вам угодно, – сказал мистер Сальвадор. – У них все хорошо. Вскоре вы сможете осмотреть их лично. Разумеется, мы бы не выбрали их для участия в этой программе, если бы они не являлись жертвами неврологических заболеваний, и поэтому, кстати, на ваш вопрос – как они поживают – довольно трудно ответить определенно.

– Понимаю, о чем вы.

– Ну вот. Я не хочу утомлять вас техническими подробностями. Мы летим в Дели по большому кругу, – сказал мистер Сальвадор. – Мы дозаправимся в таких прекрасных городах, как Анкоридж и Сеул. За этой переборкой находится каюта, где вы можете отдохнуть, и пока вы здесь, Мария, я уверен, будет рада сделать вам массаж, поболтать с вами – или любым другим способом скоротать время полета.

– А, – сказал доктор Радхакришнан. – То‑то мне почудилось, что пахнет духами.

– Как видите, мистер Кувер – гостеприимный хозяин. Привилегии гостя на меня не распространяются, но зато у меня полно дел, – мистер Сальвадор кивнул на комплекс связи.

– Вы занятой человек, – заметил доктор Радхакришнан.

– Мы на пороге великих перемен, – произнес мистер Сальвадор с нехарактерным для него подъемом. – Для некоторых жить во время перемен – подарок судьбы.

Доктор Радхакришнан был совершенно с этим согласен.

– Как давно вы работаете на мистера Кувера?

Мистер Сальвадор помедлил перед ответом – лицо напряжено, глаза блестят. Он не столько подыскивал слова, сколько изучал лицо Радхакришнана. Как обычно, он будто бы втайне забавлялся.

– Я бы на вашем месте не стал делать необоснованных предположений, – сказал он.

Доктору Радхакришнану хотелось продолжить расспросы, но тут ему стало понятно, что лезть в дела мистера Сальвадора – моветон, и что для некоторых людей моветон страшнее безнравственности или плохих манер. К тому же можно было не сомневаться, что неведомая Мария – куда более открытая во всех смыслах личность.

– Пойду, пожалуй, передохну, – сказал он, кивая в сторону каюты.

– Не торопитесь, расслабьтесь как следует, – сказал мистер Сальвадор. – До Индии далеко.

Мистер Сальвадор, как это было ему свойственно, приложил все усилия, чтобы доктор Радхакришнан почувствовал себя в Дели как дома – хотя Дели и был его домом. Ему забронировали номер в роскошном «Империал Отеле», расположенном в конце усаженной пальмами улицы прямо за Джанпатом. Совсем рядом, на севере, лежала Коннот‑Плейс, а до строящегося института от гостиницы было меньше мили. Мистер Сальвадор забронировал сразу пару этажей. За время долгого перелета через Тихий окена Мария воспылала к доктору Радхакришнану всепоглощающей страстью и настояла на том, чтобы остаться с ним в Дели; мистер Сальвадор неохотно предоставил номер и ей – прямо напротив номера доктора Радхакришнана. Мистер Сальвадор устроился на другом конце холла – в номере меньшем по размеру, но столь же роскошном.

Когда доктор Радхакришнан прибыл в «Империал Отель», его ожидал приятный сюрприз: вся его обширная семья. Родственники бросились обнимать и лобызать доктора прямо на пороге номера, а затем плавно переместились в банкетный зал для продолжительного обеда. Доктор Радхакришнан чувствовал себя героем‑завоевателем, в честь возвращения которого махараджа закатил приветственный пир.

Следующие два дня он провел на попечении Марии, всячески облегчавшей его страдания от похмелья и джетлага. Почувствовав, наконец, готовность к действию, он вызвал машину и велел водителю ехать в Южный район Нью‑Дели, где, как его заверили, уже работали временные лаборатории Института Радхакришнана.

В лифте, спускаясь к машине, он встретил молодого американца. Столкнись они посреди Антарктиды, доктор Радхакришнан моментально узнал бы в нем американского айтишника. Парню было чуть больше тридцати. У него были длинные волосы, которые он, вероятно, время от времени подстригал самостоятельно. Борода. Очки. Синие джинсы, кроссовки, довольно приличная белая рубашка в полоску и мятый шерстяной блейзер. В одной руке он нес портфель, а в другой – довольно внушительный ноутбук.

И еще одна говорящая черта: в отличие от всех остальных, кто попадался доктору Радхакришнану с момента возвращения, этот парень не стал к нему подлизываться.

– Привет! Вы, должно быть, Радхакришнан, – сказал он. – Я Питер Зельдович. Все, с кем я работаю, зовут меня Зельдо. Это мой ник в большинстве почтовых систем. Приятно познакомиться.

Он поставил ноутбук на пол лифта и протянул руку; доктор Радхакришнан вяло и неохотно пожал ее.

– Отошли уже от джетлага? – спросил парень по пути вниз.

Доктор Радхакришнан успел забыть, как его зовут. У него была ужасная память на имена. Теперь он понимал, почему все кличут этого типа Зельдо. Его настоящее имя вылетало из памяти моментально; «Зельдо» блокировало доступ к ней, как исходящая паром куча дерьма, оставленная бродячей собакой. Следовало надеяться, что им не придется работать вместе чересчур часто.

Разумеется, им вообще не придется работать вместе. Это был институт доктора Радхакришнана, он им руководил и мог отправить Зельдо назад в его вонючую холостяцкую дыру на Западном побережье, как только тот ему надоест. Судя по всему, это должно было произойти уже очень скоро.

– Прослышал, что вы собираетесь в Казармы и решил упасть на хвост, – сказал Зельдо, когда они оказались в лобби.

– Казармы?

– Ну да. Мы так зовем временный институт. Догадываюсь, что вы его еще не видели.

– И почему же вы его так называете? – разумеется, глупый вопрос: развеселые американские ребята лепят прозвища ко всему, что видят.

– Потому что это и есть казармы. Они на юге, на границе армейской зоны…

– Военной Колонии?

– Ага,

Зельдо потянулся к двери и чуть не столкнулся с привратником в тюрбане, который бросился ее открывать. Доктор Радхакришнан всего пару дней как вернулся в цивилизованный мир, но ему уже казалось, что он никогда его и не покидал – как будто годы, проведенные в Элтоне, были не более чем ледяным кошмаром.

– В общем, временные лаборатории устроили в казармах. Такие советские бетонные здания, ну вы поняли. В принципе, нормально, пока то да се.

Зельдо хватило здравомыслия позволить водителю открыть перед ними дверь, и он скользнул в салон впереди доктора Радхакришнана. Он сразу сполз на сидении, так что колени его уперлись в водительское сидение, и сложил портфель и компьютер себе на колени. Водитель рванул к Джанпату, в традиционном местном стиле игнорируя разметку и создавая собственную.

– Я чиповик из Пасвеа, – сказал Зельдо, будучи уверен, что доктор Радхакришнан все поймет правильно.

– Что еще за Пасвеа?

– «Пасифик Нетвеа». Я разрабатываю логические устройства – чипы.

– Следует ли понимать это так, что вы имеете какое‑то отношение к моему институту?

Зельдо уставился на него с раскрытым ртом.

– Конечно, – сказал он. – Я разрабатываю дизайн кремниевой порции биочипов новой модели.

– Я не знал, что нам требуется новая модель.

Зельдо пожал плечами.

– Новые модели требуются всегда, – сказал он. – Разработка железа – процесс динамичный. Не будете обновлять свои модели каждые несколько месяцев – застрянете в каменном веке.

Доктор Радхакришнан обнаружил, что ему все труднее держать себя в руках. Возможно, он все‑таки не вполне оправился от путешествия. Он триумфально вернулся домой, чтобы принять положенные ему почести, а вместо этого вынужден делить лифт, а потом и машину, с развязным янки, которые заявляет ему, что он живет в каменном веке...

Но он прикусил язык, поскольку у него возникло ощущение, что Зельдо может быть отчасти и прав. Чипы, которые они вставляли в бабуинов, были моделями широкого профиля с ограниченными возможностями В сфере электроники действовала аксиома: специализированный чип в тысячи раз производительнее, чем универсальный.

Если Зельдо справится со своей работой и создаст новый, специализированный чип специально под их задачи, это резко расширит возможности имплантата доктора Радхакришнана.

Короче говоря, привлечение «чиповика» из передовой компании вроде «Пасифик Нетвеа» было блестящей идеей. Он жалел, что не додумался до нее самостоятельно. И гадал, кто же до нее додумался.

– Пытались они подложить вам малышку? – спросил Зельдо.

– Я извиняюсь – малышку?

– Ну да. Чиксу. Ну вы понимаете – проститутку.

Доктор Радхакришнан предпочел бы, чтобы Зельдо не употреблял этого слова.

– Мне пытались, – сказал Зельдо. – Купили билет первого класса на «Бритиш Эйруэйз», чтобы довезти сюда из Сан‑Франциско. Только я сел, рядом приземляется фантастическая женщина. Не успели мы на взлетку вырулить, она уже принялась трогать меня ногой. Боже, что за штучка.

Доктор Радхакришнан заговорщически улыбнулся.

– Она вам понравилась, а? – спросил он.

– Ну, в интеллектуальном смысле она оказалась не так чтобы очень, – сказал Зельдо, нахмурившись, – а я сторонник моногамных отношений.

Они почти не разговаривали, пока не прибыли в Военную Колонию, ворота которой охраняли востроглазые сикхи при тяжелых пулеметах, сидящие в гнездах из мешков с песком. Сикхи пропустили их внутрь, не открывая огня; еще через пару минут они прибыли к Казармам.

Совершенно определенно раньше в них находили приют солдаты, которые несли стражу и выполняли всякую неквалифицированную работу в Военной Колонии. Поскольку дело происходило в Дели, а Военная Колония была престижным местом, казармы оказались вполне себе – для казарм. Каждая из них была тридцать‑сорок метров в длину и достаточно широкой, чтобы вместить два ряда коек и широкую взлетку между ними. Здания были бетонными с жестяными крышами, в самом недавнем времени второпях покрашенные и оборудованные современной электропроводкой и кондиционерами. Институт Радхакришнана занимал два из этих строений. В здании № 1 располагались офисы и лаборатории. Здание № 2 заполняли койки. В койках лежали пациенты с мозговыми расстройствами.

В принципе, инсульт в Индии не относился к числу распространенных медицинских проблем. Классическими жертвами инсульта были жирные старые курильщики, и хотя курили в Индии многие, жирные встречались редко, и мало кто из них ухитрялся дожить до старости. К счастью – с точки зрения исследователя – имея под рукой примерно миллиард человек, живущих и работающих в условиях, весьма далеких от безопасных, не обязательно полагаться на инсульт, чтобы получить в свое распоряжение широкий спектр неврологических расстройств.

Во время первого своего обхода здания № 2 доктор Радхакришнан обнаружил фантастическое разнообразие несчастных, собранных со всех трущоб. Мистер Сальвадор, кажется, поддерживал связь с Фондом леди Уилбердон – британской благотворительной организацией, управляющей множеством бесплатных клиник и госпиталей по всей Индии. Мистер Сальвадор воспользовался этим знакомством и возложил на студентов‑медиков по всей стране обязанности разведчиков и фуражиров, сообщавших ему обо всех многообещающих неврологических случаях. В дополнение к тем двум пациентам, образцы мозга которых уже были в его распоряжении, доктор Радхакришнан обнаружил человека, на которого на стройке упал кирпич. Солдата, получившего пулю в голову во время этнических беспорядков в Сринагаре. Паренька из Дели, развозчика обедов, который влетел на мотоцикле в грузовик. Уличного мальчишку из Бомбея, который сорвался, пытаясь забраться на второй этаж старого колониального здания – железный наконечник ограды вошел ему в рот, пробил небо и достал до мозга.

Забота, которой окружили пациентов, была щедрой даже по западным стандартам. Здание не относилось к числу архитектурных чудес, но внутри было чисто и опрятно. Оно не могло похвастаться новейшей аппаратурой, но кишело внимательными медсестрами и санитарами‑студентами, которые явно прилагали все усилия, чтобы пациенты ни в чем не нуждались. И никто из пациентов не платил за пребывание здесь ни рупии. Строго говоря, многие из них никогда ее и не видели.

Здание № 1 располагало собственными генераторами – парой совершенно новых портативных устройство «Хонда», выдававших, по американскому стандарту, сто двадцать вольт на шестьдесят герц. Ток фильтровался и выравнивался источниками бесперебойного питания и затем направлялся по сверкающим, только что проложенным проводам к многочисленным раздаточным коробкам гальванизированной стали, которые были прикручены к стенам казарм через каждые два метра и щетинились американскими трехзубыми розетками. Все было устроено таким образом, чтобы Зельдо и ему подобные могли прилететь из Калифорнии, оставить шлюх в «Империал Отеле» и подключить свои компьютеры и другие, несколько более загадочные устройства, прямо к стене, не испытывая культурного шока от соприкосновения с экзотическими стандартами. Более того, генераторы «Хонда» не гасли, не выдавали пиковых напряжений и не отключались, как это было свойственно городской сети Дели. Ценнейшие данные были надежно ограждены от непредсказуемого влияния Третьего Мира.

Зельдо и еще двое таких же долговязых бородачей‑пиццеедов из Америки захватили один конец здания № 1, установив там блок‑пост с хеви‑металом и поролоновыми молотками, которыми они лупили по компьютерам всякий раз, когда испытывали раздражение. Они даже снабдили его вывеской: ПАСИФИК НЕТВЕА – АЗИАТСКИЙ ШТАБ. На подходе к зданию доктор Радхакришнан приметил только что установленную на крыше спутниковую тарелку и догадался, что она напрямую связана с бородачами.

Мистер Сальвадор выкроил себе уголок в другом конце здания – так далеко от поролоновых молотков, как только можно. В данный момент он отсутствовал, но доктор Радхакришнан с первого взгляда распознал его стиль: тяжелый древний стол с уютными потертостями, электрический прибор для чистки обуви и все известные современной науке устройства связи

Все пространство, оставшееся не занятым, предназначалось для доктора Радхакришнана. В данный момент его занимали новенькие пустые столы и новенькие пустые картотеки. Несколько человек уже начали тут обживаться. Следовало предполагать, что Тойода находился сейчас на пути сюда и мог прибыть в любой момент. Кроме того, мистер Сальвадор сумел сманить из Америки и Европы нескольких многообещающих индийских выпускников; некоторые из них уже прибыли, выбрали себе столы по душе и приступили к работе.

Пока что доктору Радхакришнану было совершенно нечем заняться, кроме как присесть рядом с толстой стопкой медицинских карточек пациентов из здания № 2 и начать с ними разбираться, отбирая самые перспективные мозговые травмы.

Через пару часов после появления доктора Радхакришнана в здание № 1 доставили пациента по имени Мохиндар Сингх. Он был водителем грузовика из Химачал‑Прадеш, что у подножия Гималаев. Он ехал вниз по горной дороге со связкой полудюймовых труб в кузове. Трубы были разной длины и некоторые из них торчали из связки. У грузовика отказали тормоза, он слетел с дороги и куда‑то врезался. Связку швырнуло вперед. Самая длинная труба пробила кабину, вошла Сингху в голову за ухом и вышла через глазницу. Случившиеся рядом дорожные рабочие перепилили трубу с обоих концов ножовкой, отделив вошедший в голову кусок, и в таком виде Сингха доставили в ближайшую клинику Фонда леди Уилбердон, где его и заприметил один из разведчиков.

На первый взгляд он не выглядел особенно многообещающе. Представлялось весьма вероятным, что труба разнесла все на своем пути и сильно повредила прилежащие ткани. Но доктор Радхакришнан не стал бы тем, кем стал, будь он склонен к верхоглядству. Он отправил Сингха в Индийский институт медицинских наук, чтобы провести сканирование мозга.

ИИМН был самым продвинутым медицинским учреждением в стране и находился всего в паре минут от Казарм на Кольцевой дороге. Он располагал оборудованием, которое позволяло получить прекрасные снимки мозга мистера Сингха. По счастью, труба, кусок которой застрял в его голове, были медной, а медь – материал не магнитный; это позволяло пропустить Сингха через МРТ‑сканер, не превратив трубу в метательное оружие.

Доктор Радхакришнан был поражен, узнав, что труба оказалась в голове мистера Сингха почти три дня назад. Мистер Сингх должен был испытывать ужасную боль, но отказывался в этом признаться. Если не обращать внимания на его голову, он был совершенно здоров и довольно упитан. Мистер Сингх был из тех пациентов, которые не ноют, попав на укол.

Когда Сингх вернулся из ИИМН с ворохом снимков на груди, доктора Радхакришнана ожидало приятное удивление. Труба оказалась тонкостенной, а тот ее конец, который вошел в голову Сингха, был срезан под острым углом. Как можно было понять из полученных изображений, она скорее рассекла мягкую, желеобразную мозговую ткань, чем продавила ее. В сущности, труба оказалась зондом для взятия образцов.

Когда трубу извлекут, залатав попутно самые очевидные травмы, Сингх, если он не умрет от заражения – на каковой случай имели антибиотики – станет идеальным кандидатом на операцию.

– Не нытик, – сказал мистер Сальвадор, явившийся чуть позже. – Крепкий парень. Позитивно настроен, насколько я могу судить. Готов практически на что угодно. Напоминает мне того парня из Штатов.

– Какого парня?

– Того, которого вы слышали на записи. И чьи сканы вы смотрели.

– А, ну да.

Внезапный трепет охватил доктора Радхакришнана. Волна адреналина химическим цунами пронеслась по его кровеносной системе. Глаза его широко распахнулись и он несколько раз моргнул, как будто вышел под яркое летнее солнце прямо из долгой зимы в Элтоне, штат Нью‑Мексико. Он выпрямил спину и задышал глубже. Джетлаг прошел, как и не бывало. Он оглянулся вокруг, охватив комнату пронзительным взглядом хищной птицы, парящей в восходящих потоках. Руки покалывало, как будто они уже сжимали жужжащие пилу и бормашину, и яростно кромсали кости, чтобы проникнуть в самую суть человеческого существа.

Мистер Сальвадор мог оставить себе самолеты, машины, институты и роскошные отели. Пусть увозит их назад в свою Америку. Все они ничего не значили. Доктора Радхакришнана В.Р.Д.В.В. Гангадхара охватило чувство, ради которого он и жил на свете.

Все медсестры и ординаторы в этой части казармы вдруг неуверенно поднялись на ноги.

– Чего вы все ждете? – рявкнул он. – У этого бедолаги в голове кусок трубы! Давайте скорее извлечем его!

13

– Я буду говорить без обиняков, – сказал Мел.

– Почему‑то я не удивлена, – заметила Мэри Кэтрин. Они сидели за угловым столиком в старомодном семейном итальянском ресторане. Ресторан располагался через улицу и в квартале от клиники, в которой Мэри Кэтрин провела большую часть последних четырех лет. Когда родственникам пациентов хотелось есть, они отправлялись сюда, собирались вокруг больших круглых столов, будто хирурги, и мрачно погружали вилки в глубокие парящие блюда с лазаньей.

– Твой отец уже сейчас не похож на веселого отпускника, – продолжал Мел. – А через неделю или две, когда ему придется появиться перед публикой и признаться, что он перенес инсульт, положение станет еще хуже. Не представляю, как это на нем скажется.

Она бросила меню на стол и перестала притворятся, что читает его.

– Хватит, хватит, – сказала она. – К чему, черт побери, ты клонишь?

– Твой отец скорее умрет, чем согласится жить вот так, – сказал Мел.

Мэри Кэтрин еще несколько секунд выжидательно смотрела на него, прежде чем поняла, что он закончил. Если бы Мел говорил о ком‑то другом, выражение «он скорее умрет» могло быть просто фигурой речи. Но не в этом случае. Она ясно представляла отца, сидящего в доме в Тасколе – вот он решает, что пришло время умирать, и сразу приступает к составлению плана.

– Хватит, – сказала она. – Больше не надо ничего говорить.

Она закрыла глаза и полминуты не сдерживала слез.

Затем она открыла глаза, вытерла лицо салфеткой и сморгнула последние слезы. Мел сидел, сложив руки на столе, и терпеливо ожидал, когда она закончит. Краем глаза она видела дюжую официантку, не торопившуюся подходить со своим блокнотом и ручкой. Здешние сотрудники знали, как следует вести себя со скорбящими. Официантка пыталась уловить уместный момент.

– Ладно, я готова сделать заказ, – сказала Мэри Кэтрин громче, чем собиралась.

Официантка приблизилась. Мел торопливо схватил меню и принялся его изучать – его захватили врасплох. Глядя на него, Мэри Кэтрин внезапно почувствовала прилив симпатии к старому доброму Мелу, спешащему выбрать блюдо – любое блюдо – поскольку Мэри Кэтрин была готова сделать заказ.

– Я буду феттучини с песто и газировку, – сказала Мэри Кэтрин.

– Какую‑нибудь печеную лапшу без мяса, – сказал Мел.

– Лазанья? Маникотти? – спросила официантка.

Но Мел не желал углубляться в детали; он ее уже не слышал.

– И бокал белого, – сказал он. – Ты хочешь выпить, Мэри Кэтрин?

– Нет, спасибо, я на работе, – сказала она. Комок в горле наконец исчез и она почувствовала себя лучше. Она глубоко вздохнула пару раз. – Все чисто.

– Ты хорошо справилась с этим, – сказал Мел. – Ты молодец.

– Полагаю, у него уже разработан план,

– Ага. Чулан. Когда поблизости не будет никаких детей, скорее всего.

– Наверное, воспользуется здоровенным вьетнамским дробовиком, да?

Мел пожал плечами.

– Понятия не имею. Он не сообщает мне обо всех своих решениях.

– Знаешь, мы с Джеймсом всегда нарывались на неприятности, когда с нами сидела Патриция. Когда мама с папой возвращались, их ждало очередное потрясение, – Мэри Кэтрин громко рассмеялась, сбрасывая напряжение. – Ведь Патриция такая хорошая девушка – почему мы все время так плохо себя ведем в ее присутствии?

Мел рассмеялся.

– Значит, сейчас я поеду домой и устрою папе головомойку за то, что он собирается застрелиться, пока с ним сидит Патриция. – Она тяжело вздохнула, пытаясь избавиться от болезненного ощущения в груди. – Но как тяжело разговаривать с ним, когда он... из‑за того, что на него все это свалилось.

– Слушай, на самом деле он и об этом знает. И именно поэтому и принял решение.

– Значит, вот почему ты здесь? – сказала она. – Это что, официальное послание от папы?

Мел фыркнул.

– Шутишь? Он убьет меня, если узнает, что я говорил с тобой об этом.

– О. Я думала, мне предоставляется последний шанс поговорить с ним, прежде чем он это сделает.

– Ни в коем случае. Думаю, я поймал его на месте преступления. Изготовившимся к стрельбе, – сказал Мел. – Сейчас он слишком смущен, чтобы на самом деле нажать на курок – на некоторое время.

– Ну... конечно, я хочу, чтобы он жил. Но должна признать, что самоубийство в таких обстоятельствах гораздо больше отвечает его натуре.

– Именно так, – сказал Мел. – Не считая возможности нанести последний удар Патриции, что само по себе достаточно соблазнительно.

Мэри Кэтрин рассмеялась.

– Но он этого не сделает, – сказал Мел.

– И почему же нет? – мысль об отце, принявшем решение и отступившемся от него, была непривычной.

– Есть одна возможность, мы сейчас с ней как раз разбираемся. Новый метод, который, возможно, снова сделает его собой.

– Я ни о чем подобном не слышала, – сказала Мэри Кэтрин.

Мел положил портфель на стол и отщелкнул замок; извлек коричневый конверт и передал его Мэри Кэтрин.

Внутри обнаружилось с десяток научных статей, в основном репринты из технических журналов. Сверху лежала черно‑белая фотография восемь на десять с изображением невероятно модернового здания на утесе над океаном.

– Что это за место?

– Институт Радхакришнана. Они занимаются самыми продвинутыми неврологическими исследованиями. В этих статьях есть кое‑что об их работе.

Мэри Кэтрин отложила фото в сторону и стала листать статьи.

– Я подумал, тебе будет интересно на них взглянуть. Для меня‑то это полная абракадабра, – сказал Мел.

Мэри Кэтрин нахмурилась.

– Я знакома с этими статьями. Я уже видела их. Все вышли в последние три года.

– И что?

– Ну, все, что в них описано – вполне заурядные исследования. Я хочу сказать, вот в этой говорится о технике выращивания мозговых клеток бабуина in vitro с последующей имплантацией их в живой мозг.

– И что?

– И дата выхода статьи – три месяца назад. Это означает, что она была написана где‑то в прошлом году.

– И? – Мел мог продолжать задавать этот вопрос до скончания веков или до того момента, как поймет, что вообще происходит.

– И выглядит это так, как будто парни, которые в прошлом году изобрели колесо, сейчас утверждают, что могут собрать машину.

– Ты хочешь сказать, что между умением высаживать какие‑то клетки в бабуиний мозг и возможностью вылечить твоего отца – чертовски широкая пропасть?

– Именно.

– Сколько времени уйдет на то, чтобы ее пересечь?

– Ну, я не знаю. Такого никогда раньше не делалось. Но я бы сказала, что если все пойдет хорошо – то пять‑десять лет.

– И почему же они...

– Они нейрохирурги, Мел. В медицинском мире нейрохирурги – настоящие мачо‑психопаты. Никто перед ними не устоит. Для них решение любой проблемы – острая сталь. Но на самом деле они ни на что не способны.

– Что ты имеешь в виду? По‑моему, если ты готов проделать дырку в чьих‑то мозгах, то ты способен на очень многое.

– Для большинства неврологических проблем лечения нет. Они могут удалить опухоль или гематому. Но перед действительно важными проблемами они бессильны, а поскольку они мачо‑психопаты, бессилие их бесит. И именно такая мотивация стоит за всеми этими исследованиями. А еще завышенные претензии.

Мел обдумал ее слова.

Мэри Кэтрин пила газировку и наблюдала за размышляющим Мелом. Как обычно, оказалось, что его дела имеют множество дополнительных измерений, о которых он не трудится сообщать. Серый зимний свет сочился через окно, подчеркивая морщины на лице Мела, и внезапно оно показалось ей пугающе сосредоточенным.

– Трудное это дело, – сказал он наконец, качая головой. – Слишком много эмоционального дерьма лезет под ноги. Не могу мыслить ясно.

– И о чем ты думаешь, Мел?

Мел покачал головой.

– Пять или десять лет. Понимаешь, я ведь еще ни с кем толком не говорил. Все, что у меня есть – это чьи‑то забросы. Эти забросы настолько деликатные, что я даже не вполне уверен, а были ли они? Вот это вот... – он показал на фотографию и статьи – прислали под видом заявки на финансирование. Хотят знать, не желает ли твой отец внести какой‑то вклад. Но это не совпадение. В этом я чертовски твердо уверен.

– Так предлагали они вылечить папу или нет?

– Ничего подобного они не предлагали и готов биться об заклад – никогда и не предложат, – сказал Мел. – Они ждут, когда мы сами их попросим. В таком случае, если все пойдет наперекосяк, мы крайними и окажемся. Но они ведут себя так, как будто готовы хоть завтра положить его на операционный стол.

– Тогда вот тебе вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов, – сказала Мэри Кэтрин. – Верит папа, что они могут его вылечить, или нет? Верит ли он в это достаточно крепко, чтобы удержаться от самоубийства?

– В данный момент – определенно да. Он не сделает этого ни сегодня, ни завтра. Но... – Мел оборвал себя на полуслове.

– Но если я начну трепаться, что все это чисто спекулятивно и может стать правдой лет через пять‑десять – то ситуация полностью изменится, – сказала Мэри Кэтрин.

– Я не хочу на тебя давить, – сказал Мел. – Но да, думаю, тут ты права. – Он потянулся через стол, схватил фотографию и помахал ее в воздухе. – Вот это удерживает его среди живых. Это дарит ему надежду. И это все, что у него есть прямо сейчас.

– Ну что ж, это хорошо, – сказала Мэри Кэтрин.

Мел бросил на нее пронзительный взгляд.

– В каком смысле – хорошо?

Вопрос слегка сбил ее с толку.

– Как ты сам сказал, это дает ему силы жить. И даже если пройдет пять или десять лет, прежде чем операция станет возможной, мы сможем поддерживать в нем надежду. А затем, может быть, он вернется.

Мел смотрел на нее угрюмо.

– Вот дерьмо. Тебя тоже пробрало.

– Что пробрало?

– У тебя такое же лицо, какое было у Вилли, когда я ему об этом рассказал.

Мел шлепнул фотографией по столу, отвернулся, уставился в окно, стал растирать подбородок.

– О чем ты думаешь? – спросила она через несколько минут.

– Как всегда. О власти, – сказал Мел. – О власти и о том, как она работает, – он тяжело вздохнул. – Власть, которую неведомая сущность под названием «Институт Радхакришнана» вдруг получила над семьей Коззано, – он опять вздохнул. – И надо мной.

– Эмоции, которые путаются под ногами?

– Ага.

– В таком случае, узнай мнение незаинтересованного лица.

– Это хорошая идея. Надо будет поговорить с Сайпсом в университете.

– Не стоит. Сайпс давно занимается изысканиями в этой области.

– Ну так значит к нему и следует обращаться, разве нет?

– Не обязательно. У него могут быть свои собственные теории. Конкурирующие теории.

– Это верно, пожалуй. По твоим стандартам даже очень изощренная мысль, – сказал Мел с осторожным уважением. – Почему бы тебе не съездить и не проверить самой?

Мэри Кэтрин была поражена. Она даже слегка покраснела.

– Я думала, главное – сохранять объективность, – сказала она.

– Объективность – это хорошо, это мило, – сказал Мел, – но разве может быть что‑то важнее семьи?

– Ну...

– Предположим, мы найдем какого‑нибудь предположительно объективного доктора, который проинспектирует за нас достижения этого Радхакришнана. Поверишь ли ты ему на слово?

– Нет, – признала она. – Я хочу сама поехать и посмотреть на его институт, прежде чем папа ляжет под нож.

– Договорились. Я тебя нанимаю в качестве медицинского консультанта Фонда Коззано, оплата почасовая, – сказал Мел. – Твоя работа будет заключаться в оценке медицинской компетентности исследовательских программ, возможность поддержки которых мы рассматриваем. И прямо сейчас мы рассматриваем возможность финансирования института Радхакришнана.

– Мел, я ординатор. Я не могу взять отгул.

– Это, – сказал Мел, – политическая проблема взаимоотношений Фонда Коззано и директора твоей прекрасной клиники. А я известен тем, что время от времени улаживаю политические проблемы.

14

Пребывая в безднах зимний депрессии – личного сезонного аффективного расстройства, поражавшего его в Элтоне, Нью‑Мексико – доктор Радхакришнан готов был согласиться на любую хирургическую операцию. Он сидел дома, глядя через окно на тусклый голубой свет, падающий с небес, как снег, и на соседских собак, разрывающих сугробы, и прикидывал – а не наложить ли руки на одного из этих псов? – а насколько противозаконны нейрохирургически операции на собаках, если они проводятся чисто ради практики? Теперь, снова оказавшись в седле, он начал проявлять разборчивость. На этой стадии проекта они работали над мистером Беспечным Ходоком и мистером Копроболом (имена вымышленные). Образцы мозга, доставленные экспресс‑почтой в Элтон, принадлежали этим двум господам.

Их настоящие имена оставались неизвестными. Оба пациента относились к категории найденышей. Ни один из них не был способен на самоидентификацию, и даже если кто‑то из них имел привычку носить при себе документы, они исчезли до того, как пациенты попали под опеку властей. Прежде чем доктор Радхакришнан привнес в Казармы хоть какие‑то представления о приличиях, американцы (естественно) успели их окрестить. Как и все прочее, извергаемое Америкой – этим булькающим котлом с гнусным культурным варевом – клички отличала такая высокая проникающая способность и липучесть, что избавиться от них оказалось невозможно. Вообще‑то мистера Копробола некоторое время называли мистером Говнометом, но это было уже совершенно неприемлемо – медсестры не могли заставить себя произнести имя вслух – поэтому доктор Радхакришнан своей властью переименовал пациента.

Мистера Беспечного Ходока сбил мотоцикл. Этого нельзя было утверждать наверняка, поскольку свидетелей происшествия не нашлось, но след мотоциклетного колеса у него на голове являлся довольно веским косвенным доказательством. Нанесенная колесом травма привела к субарахноидальному кровоизлиянию, иными словами, сосуд в его голове лопнул и некоторое время изливал свое содержимое прямо в мозг, убивая окружающие ткани.

Мистера Копробола, бывшего Говномета, наняли перекидать коровий навоз в прицеп., Прицеп опрокинулся, что привело к схождению навозной лавины, которая и погребла под собой нижнюю часть тела несчастного. Ноги его оказались сломаны в нескольких местах. В одном из этих переломов возникла жировая эмболия, которая сначала добралась до сердца, а потом проникла из одной его половину в другую сквозь маленькое врожденное отверстие. Отсюда ее вымыло прямо в сонную артерию и далее в мозг, где она вызывал обширный инсульт. Подобные случаи известны под названием парадоксальной эмболии.

Если бы доктор Радхакришнан воспринимал некоторые догмы своей религии абсолютно буквально, ему пришлось бы избегать любых контактов как с мистером Беспечным Ходоком, так и с мистером Копроболом. И тем не менее он собирался сегодня же пропилить огромные отверстия в их черепах и имплантировать им свежие биочипы. Разумеется, он был в перчатках, так что в техническом смысле никакого контакта и не было. Но это если подходить к делу строго технически.

Всякий, кто принадлежал, по крайне мере номинально, к любой из религий, изобретенных тысячелетия назад людьми, разгуливавшими в джутовых мешках и верившими в лежащую на спине у черепахи Землю – попросту говоря, к любой из мировых религий – на регулярной основе сталкивался с маленькими дилеммами, подобными этой. Христиане практиковали ритуальный каннибализм. Каждый раз, когда доктор перемещался между Западом и Индией, в салоне самолета обнаруживался хотя бы один мусульманин, который извлекал журнал из кармашка на спинке кресла, изучал маршрут на задней обложке, производил триангуляцию по солнцу и пытался вычислить, в каком направлении сейчас Мекка. Когда скорая помощь привезла в госпиталь Университета Элтон апача‑чирикауа с кровоизлиянием в мозг, требующим немедленного вмешательства, у доктора Радхакришнана не нашлось времени, чтобы проверить, дозволяет ли индуизм прикасаться к апачам. Он просто натянул перчатки и принялся за дело. В жизни каждого возникает момент, когда остается только пожать плечами, перестать оглядываться в теологическом смысле через плечо и просто продолжать жить. Возможно, в одной из следующих жизней на более высоком плане бытия доктору Радхакришнану удастся узнать, нарушил ли он какие‑нибудь космические правила, прикоснувшись к апачу в Нью‑Мексико или к Беспечному Ходоку и Копроболу в Дели. Пока что, как и все прочие, он вынужден был трансформировать невнятные указания своей древней религии в некий довольно либеральный набор правил под названием «этика».

– Я по‑прежнему жду биочипы, – говорил он в телефонную трубку. – Все жду, и жду, и жду.

На другом конце ненадолго воцарилось молчание – или то, что сходило здесь за молчание. Индийские телефоны в некотором смысле живут собственной жизнью От них не дождаться стерильной тишины американских оптоволоконных линий. Подняв индийскую трубку, человек подключался к электромагнитной ткани вселенной; телефонная сеть оказывалась огромной антенной, уловляющей эманации других телефонных сетей, теле‑ и радиостанций, силовых линий, систем зажигания в автомобилях, квазаров в дальнем космосе – и смешивающей их в густое звуковое карри. Именно его доктор Радхакришнан и вкушал, дожидаясь, пока Зельдо выдумает новое оправдание собственной нерасторопности.

– Остался всего один баг, от которого совершенно необходимо избавиться, – сказал Зельдо. – Двадцать лучших профессионалов своего дела прочесывают код строка за строкой.

– Двадцать? Вас тут всего четыре человека!

– Большую часть работы выполняют в Калифорнии. По спутниковой связи, – сказал Зельдо.

– Ладно, – сказал доктор Радхакришнан. – Пока ваша команда потягивает эспрессо в округе Марин, моя команда торчит в коридоре ИИМН с двумя пациентами с поврежденным мозгом на каталках и ждет.

Длительное молчание, звуковое карри сочится из телефонной трубки.

– Не знаю, что вам и сказать, – сказал Зельдо. – Они не совсем готовы.

– Вы когда‑нибудь слышали притчу о жене программиста? – сказал доктор Радхакришнан. – Она по‑прежнему девственница. Ее муж каждую ночь садится на край постели и рассказывает, как волшебно это у них будет.

Зельдо не рассмеялся. У доктора Радхакришнана опять зачесались ладони.

Он высунул голову из кабинета и бросил взгляд вдоль коридора. Мистер Копробол неподвижно лежал на каталке со свежеобритой головой, и синии линии расчерчивали его скальп, как румбы – древний компас.

– Вы что, не можете перепрограммировать эту штуку удаленно, после имплантации?

– Мы можем модифицировать программу. Именно так мы и программируем его сейчас. Чип лежит в культуральном баке, а мы общаемся с ним по радио.

– Он готов.

– Нет.

– Грузите культуральный бак в грузовик и везите его сюда сейчас же. Это приказ.

Чип состоял из кремниевой части – за нее отвечал Зельдо – заключенной в тефлоновый корпус и сцепляющейся краями с клетками мозга, выращенными в баке в Сиэтле. Чтобы поддерживать эти клетки в живом состоянии, их требовалось постоянно снабжать кислородом и питательными веществами. Биочип лежал в сосуде, наполненном pH‑сбалансированным и терморегулиуремым химическим раствором, насыщенным кислородом – раствор этот Зельдо и другие американцы называли «куриным бульоном». Бульон предоставлял мозговым клеткам все, в чем они нуждались, за исключением интеллектуальных стимулов. Чип был всего пару сантиметров длиной и сосуд, соответственно, обладал небольшим объемом – всего несколько литров. Но он был подключен ко множеству аппаратов регуляции, так что целиком все устройство было примерно с торговый автомат размером. С место на место оно каталось на здоровенных резиновых колесах и было снабжено аккумуляторными батареями, которых хватало на полчаса в автономном режиме. Портативности требовала распределенная природа предприятия. Чипы зачинали в Сиэтле, затем помещали в бак, который вкатывали на борт специально арендованного реактивного самолета ГОСПОД и подключали к бортовой системе питания. Из международного аэропорта имени Индиры Ганди бак отправлялся в Казармы для тестирования и проверки. Сейчас его везли в ИИМН для настоящей хирургической имплантации. Каждый раз, перемещаясь с места на место, бак запитывался только от аккумуляторов.

Зельдо и его приспешники называли бак «Кабинетом доктора Калигари». Они вкатили его в кузов фургона. Грузовик не торопясь прополз ко кольцевой дороге Дели, въехал на парковку ИИМН и сдал задом к грузовым воротам.

Распахнулась задняя дверь, за которой обнаружились Зельдо и его хакеры, а так же собственно «Кабинета доктора Калигари» – сплошные мигающие огоньки и булькающие трубки.

Возникла пауза примерно в полчаса, в течение которой пациентов подготовили к операции, операционную вымыли и продезинфицировали, а Зельдо с командой лифтами и коридорами доставили кабинет доктора Калигари через всю больницу – серией бросков от розетки к розетке. Затем доктору Радхакришнану предстояло провести пару операций.

Было странно и немного нелепо оперировать мистера Беспечного ходока и мистера Копробола одновременно. Каждая операция сама по себе была важным событием. Но нынешнее функционирование Института Радхакришнана вообще было странным и немного нелепым. Составляя с утра планы на сегодняшний день, он и его сотрудники испытывали жутковатое чувство, что они замахиваются совершить нечто из далекого будущего и что очень многие вещи могут пойти наперекосяк.

В принципе, ничего сложно в самих операциях не было. По линиям, нанесенным на выбритые черепа пациентов, были сделаны разрезы. Лоскуты кожи отделили от черепа, кровотечение остановили. Когда обнажилась черепная кость, доктор Радхакришнан врезался в нее костяной пилой.

Он вырезал многоугольное отверстие в черепе, своего рода люк, и отложил дверцу в сторону. Мозг показался не сразу; отверстие закрывало нечто вроде тонкой мембраны – последний слой защиты. Когда ее разрезали и отвели в сторону, взглядам открылось мозговое вещество.

– Это был провал. Я совершенно опозорен. Никогда больше не возьмусь ни за что подобное. Уровень некомпетентности вызывает у меня физическую боль, я готов застрелиться, – говорил доктор Радхакришнан.

– Выпейте, – сказал мистер Сальвадор. Этому совету было нетрудно последовать, потому что они сидели в баре «Империал Отеля».

– В напряженной ситуации я закусываю губу. Сегодня я проглотил, наверное, половину собственного запаса крови.

– Смотрите на это, как на первый день новой жизни, – сказал мистер Сальвадор. – Первый блин всегда комом.

– Нет, слово «провал» тут не подходит, – сказал доктор Радхакришнан. – Это был апокалипсис.

Мистер Сальвадор пожал плечами.

– Для того и нужны ошибки – мы учимся на них.

– Занимаясь многолетними исследованиями, делаешься нетерпеливым. Любое продвижение столь постепенно. Через некоторое время ты говоришь: как бы мне хотелось, чтобы можно было забыть о мелочах, вставить уже эти штуки в человеческие мозги и посмотреть, что будет. Но сегодняшние события напомнили мне, почему мы тратим на подготовку к ним многие годы.

– Оба пациента живы. Хорошо то, что хорошо кончается.

Подошел официант и поставил перед доктором Радхакришнаном следующую порцию выпивки. Мистер Сальвадор бросил на стол несколько рупий.

– Берите стакан и идемте со мной, – сказал он. – Я хочу кое‑что вам показать.

– Что?

– Давайте пройдемся.

Место, где раньше стоял театр «Ашок», окружала баррикада высотой двадцать футов. Некоторые участки состояли из столбов с сеткой‑рабицей и натянутым с внутренней стороны брезентом. Местами это был простой дощатый забор. Ограда сама по себе являлась целым состоянием – пошедшие на нее материалы могли превратиться в жилища для многих тысяч человек. Ситуация не прояснилась, когда мистер Сальвадор и доктор Радхакришнан миновали охраняемые ворота. Большую часть стройплощадки занимали леса. Это была трехмерная стальная сетка, укрепленная кое‑где деревянными брусьями. На данном этапе возводили металлические конструкции – сквозь леса там и сям виднелись пучки прутьев.

Деятельность кипела совершенно лихорадочная. На каждый квадратный ярд стройплощадки приходилось, казалось, нескольких рабочих, которые со всей возможной скоростью что‑то делали. Вокруг высились несколько кранов, перемещавшие с место на место разные грузы.

– Здание будет целиком из железобетона. Поэтому до заливки все и выглядит так страшно, – сказал мистер Сальвадор.

Доктор Радхакришнан заблудился бы за секунду, но мистер Сальвадор знал путь сквозь металлическую мешанину. Он бесстрашно провел его в самое ее сердце, расталкивая рабочих. Доктор заметил, что теперь они идут по дощатому настилу. Глядя вниз сквозь щели, он видел пространство глубиной в этаж или два. Стройка освещалась тысячами ламп, висящих на длинных желтых шнурах. Внизу трудились сотни рабочих, сваривая из прутов арматуру. Многие участки были уже залиты бетоном.

По мере приближения к центру, доктор Радхакришнан видел все больше и больше бетона сквозь просветы в лесах. Это был некий приземистый бетонный обелиск, квадратный в сечении и поднимавшийся на высоту трех этажей над их головами. Он был такого размера, что на каждом его уровне поместилось бы по волейбольному полю. В стенах на каждом этаже виднелись прямоугольные отверстия, которые, предположительно, соединят впоследствии эту часть здания с окружающими помещениями и коридорами. Тысячи арматурных прутьев торчали из стен на уровне будущих полов и вдоль будущих стен, придавая башне колючий, щетинистый вид. Голые бетонные стены, до того свежие и чистые, что были почти белыми, местами уже исчезли за проводкой, трубами и воздуховодами, которые росли и вились вокруг сооружения, как лианы, карабкающиеся на дерево. Запрокинув голову, чтобы увидеть вершину, доктор Радхакришнан разглядел ребристые корпуса громоздких устройств, установленных на крыше – вероятно, кондиционеров и электрогенераторов.

Обелиск соединялся с окружающими лесами парой висячих переходов, которые придавали ему вид донжона посередине средневекового замка. Пройдя по одному из этих мостов и оказавшись внутри, они как будто пересекли некую культурную границу. Здесь работали только корейцы, японцы и американцы, общавшиеся между собой по‑английски в разной степени бегло. Некоторые носили красивые чистые комбинезоны, а кое‑кто был даже при галстуке. Две или три громоздкие системы «Каликс» были уже запущены – красивые, с огромными цветными экранами, и инженеры изучали на них разные подсистемы.

– Это, конечно, важнейшая составляющая предприятия, – сказал мистер Сальвадор. – И единственная его часть, которая действительно нужна вам для продолжения исследований. Она будет готова через неделю. Если вы, конечно, не возражаете ходить через стройку, чтобы сюда попасть.

– Нисколько не возражаю, – сказал доктор Радхакришнан.

15

Недостаточно просто проковырять в человеческом мозгу дырку и засунуть в нее биочип. Это было бы все равно что набросится с бензопилой на суперкомпьютер и сыпануть в пропиленное отверстие горсть микросхем.

Биочип надо было соединить с тканью мозга миллионами или даже миллиардами связей. Все эти связи были микроскопическими и хирург не мог создать их вручную. Они должны были вырасти.

Клетки мозга не растут, но зато между ними образуются соединения. Эти соединения постоянно перемещаются и подключаются по‑новому – этот процесс обычно называют «обучением». Доктор Радхакришнан невысоко ставил этот термин, поскольку он был нагружен смыслом. Он указывал на то, что новые синапсы возникают в человеческом мозгу, только если его носитель зубрит наизусть строки Шекспира или овладевает искусством интегрирования трансцендентных функций. Разумеется, в действительности большая честь внутренних переподключений в мозгу происходит при просмотре развлекательных программ по телевизору, получении оплеух от родственников, выборе самых дешевых сигарет или постижении премудрости не носить клетчатое с полосатым.

Когда стало казаться, что мистер Беспечный Ходок и мистер Копробол не умрут в ближайшее время, их перевезли назад в Казармы на специально оборудованной машине. Обоих уложили рядышком в отдельной палате, выгороженной в конце Здания № 2, и подключили ко множеству аппаратов, объединенных в систему поддержки. На голове у каждого красовалась неправильной формы заплатка, U‑образный рубец, топорщившийся нитями, которыми пришили на место лоскут кожи.

По центру заплаты в голову пациента входил пучок проводов. Он проходил через середину костяного лючка, искусно выпиленного доктором Радхакришнаном. Пока доктор Радхакришнан занимался имплантацией биочипов, второй хирург – а скорее техник – просверлил по нескольку отверстий в этих осколках и установил пластиковый коннектор. Коннектор был примерно с десятицентовую монету и состоял из нескольких тоненьких трубочек и миниатюрного пятидесятипинового разъема, микроскопической копии порта на задней панели компьютера. Поскольку взаимодействие биочипа с внешним миром должно было осуществляться большей частью по радио, только некоторые из подведенных к разъему проводков были подключены непосредственно к нему. Большинство вело к датчикам, отслеживающим состояние пациентов, и системе электростимуляции, предназначенной для ускорения роста новых связей между мозгом и биочипом.

Коннектор торчал из кожи, как этакая крохотная розетка. Теперь исследователи могли взаимодействовать с пациентами, воткнув в эту розетку вилку. Через узкое отверстие проходило так много проводов и трубочек, что все вместе они напоминали маленький взрыв на черепе пациента. Некоторые из них шли непосредственно к различным частям установленных у постели устройств, контролирующих внутричерепное давление, вводящих медикаменты и снабжающих мозговую ткань биочипа кислородом. Другие были примотаны лентой к изголовью и далее через дырку в ближайшей стене уходили в кабель‑канал, ведущий к соседнему зданию.

Люди, сидевшие в Здании № 1 воспринимали мистера Беспечного Ходока и мистера Копробола как две цифровые сущности. Ни запахов, ни жидкостей – только изображения на мониторах, кривые на осциллоскопах, графики на рабочих станциях «Каликс» и время от времени – бестелесные звуковые эффекты в колонках. Все это, как заметил доктор Радхакришнан, позволяло воспринимать их с куда большей объективностью.

Первые несколько дней ничего не происходило. Клеткам биочипа требовалось время, чтобы соединиться с мозгом пациента, а пока что чипы в неврологическом смысле были совершенно инертны – не более чем осколки шрапнели, застрявшие в головах. Затем наступило утро, когда примерно в три часа мониторы по всему Зданию № 1 внезапно ожили – нейрон в мозгу мистера Копробола соединился с нейроном биочипа.

Когда появился доктор Радхакришнан, сотрудники откупорили несколько бутылок шампанского и встали перед мониторами, любуясь потоком поступающих данных. Зельдо завладел клавиатурой и вывел на экраны новое окно, отображающее мозговую активность в виде бегущего графика.

– Кто‑нибудь, сходите и посветите ему в глаза, – сказал доктор Радхакришнан.

– Да, доктор! – отозвался один из индийских студентов.

Он выбежал из здания, вытаскивая из кармана фонарик. Спустя несколько мгновений он появился на камере видеонаблюдения, направленной на койку мистера Копробола в Здании № 2. Глаза всех присутствующих заметались между этим экраном и монитором, когда студент склонился над спящим мистером Копроболом, оттянул веко и посветил ему в глаз.

График подпрыгнул. Толпа обезумела.

– Молодцом, доктор! – произнес кто‑то. Это был мистер Сальвадор, который помавал ладонью, предлагая сигару. – Поразительный успех, особенно учитывая обстоятельства.

Около девяти часов утра вспышка активности озарила дремавший дотоле монитор мистера Беспечного Ходока. Но даже краем глаза доктор Радхакришнан увидел, что с ним что‑то не так. Сигналы, поступающие с этого биочипа, были хаотичны в смысле интенсивности и длительности.

– Глюки, – сказал доктор Радхакришнан.

– Слишком уж много глюков, – сказал Зельдо.

– Глюкорама, – заметил другой американец.

Доктор Радхакришнан закусил губу, осознав, что до скончания веков этот феномен будут именовать «глюкорамой».

Внезапное движение привлекло его внимание. Он взглянул на монитор системы наблюдения, показывающий койку мистера Беспечного Ходока – пациент скрылся за спинами медсестер, занятых какой‑то лихорадочной деятельностью.

Когда доктор Радхакришнан добрался до Здания № 2, мистер Беспечный Ходок уже умер. Его сердце остановилось. В палату вкатили дефибриллятор и угостили пациента парой разрядов, пытаясь восстановить сердцебиение, но ничего не добились.

Когда стало ясно, что он бесповоротно мертв, когда ему закрыли глаза, укатили дефибриллятор и умыли руки, доктор Радхакришнан в Здании № 1 поднял трубку интеркома.

– Вы получаете какие‑либо сигналы с его чипа? – спросил он.

Вопрос имел чисто академический интерес; предположительно, в мертвом мозгу некоторое время может иметь место случайная электрическая активность.

– Он мертв уже пару минут, – сказал Зельдо.

– Совершенно мертв?

– Совершенно мертв. Мы не догадались установить в него предохранитель.

– Предохранитель?

– Ну да. Чтобы защитить чип от разрядов и ударов молний.

– Я не видел никаких молний.

– Молнии были у вас в руках. Вы его хорошенько встряхнули, дружище. Разряд дефибриллятора спалил чип к чертовой матери.

Посмертное вскрытие произвели более или менее на месте. Аутопсия не требовала стерильности, поэтому они отгородили угол палаты, чтобы другие пациенты не видели, что происходит, и доктор Радхакришнан разобрал мистера Беспечного Ходока на части, на мелкие кусочки, уделяя основное внимание голове.

Здание № 2 оставляло желать лучшего в смысле тишины, поскольку было переполнено скорбными головой – старые умирали от естественных причин, новых постоянно доставляли со всего субконтинента. Травмы мозга иногда превращают людей в овощи, а иногда приводят к причудливым формам поведения, и даже на этой ранней стадии проекта они успели насмотреться на крикунов и бесноватых. Как раз такого привезли прямо посреди аутопсии. Громкий хриплый голос загремел под жестяным потолком:

– ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА...

Ничем не хуже вивария, наполненного перевозбужденными бабуинами. Доктор продолжал работать, диктуя наблюдения на магнитофон; но теперь ему приходилось говорить немного громче из‑за постоянного фонового ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА...

Причина смерти была вполне очевидна. Организм мистера Беспечного Ходока отторг имплантат. Доктор Радхакришнан старался воспринимать это профессионально.

– ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ... Органическая часть биочипа демонстрирует выраженную атрофию...

–‑ ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА... Неорганическая или кремниевая часть биочипа практически катается внутри черепа

Не слишком‑то научная формулировка. Он глубоко вдохнул.

ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА...

– Прилегающие к имплантату участки мозга атрофированы и покрыты рубцами. – Голова его кружилась. Он устал. Ему хотелось присесть где‑нибудь и выпить. – Заключение: организм хозяина отторг трансплантат.

До его сознания дошло еще одно неуместное ощущение, помимо потока ВУББА‑ВУББА: запах духов. И в Индии, народ которой знает о вкусах и запахах примерно столько же, сколько американцы – о тяжелом металле, эта субстанция нипочем не сошла бы за духи. Это был настырный аромат смеси лаванды и роз, дурацкий и какой‑то английский.

– Представляется, что некроз начался вокруг имплантата и распространился на ствол мозга, что и привело к смерти пациента. ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА…

– Док? – произнес кто‑то.

Зельдо.

Он поднял глаза на Зельдо, чувствуя глубокую усталость. Зельдо отвел занавеску и теперь таращился на окровавленный расчлененный труп мистера Беспечного Ходока. Он не был медиком и совершенно не имел привычки к такому зрелищу.

Доктор Радхакришнан развернулся к Зельдо лицом, задев стол бедром. Верхняя часть черепа мистера Беспечного Ходока закачалась туда‑сюда.

– Две вещи, – сказал Зельдо.

– Да?

ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА...

– Проблемы с Копроболом. И вас хочет видеть одна леди.

Внезапно доктор Радхакришнан ощутил, что он действительно поднялся в три утра.

Может быть, у Копробола возникли простые проблемы, которые легко устранить. Он вышел из закутка в резиновых перчатках, покрытых кровью и серым веществом. На все уйдет пара минут, не было смысла снимать их, чтобы потом снова натягивать.

– Сперва главное, – сказал он и устремился в палату, которая с сегодняшнего утра целиком принадлежала мистеру Копроболу.

По мере приближения звук ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА становился все громче.

Нет. Этого просто не могло быть.

Он открыл дверь. Половина коллектива столпилась вокруг кровати.

Мистер Копробол, который был полностью неподвижен с самого несчастного случая, сейчас сидел на кровати, выпрямив спину и расправив плечи.

Кроме того, ранее он был абсолютно безмолвен. Теперь же он во весь голос твердил «ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА».

Все уставились на доктора Радхакришнана, любопытствуя, как он отреагирует.

– Что ж, – сказал он, обращаясь к сотрудникам. – Полагаю, можно утверждать, что способность говорить «ВУББА‑ВУББА» лучше полной неспособности говорить, и мы, таким образом, оказали мистеру Копроболу неоценимую услугу, пусть и в весьма узком смысле слова.

– Прошу прощения! Не вы ли джентльмен, руководящий этим заведением? – спросил кто‑то. Голос принадлежал леди: не просто женский голос, а именно голос леди.

Доктор Радхакришнан медленно повернулся, полупарализованный необъяснимым ощущением страха и ненависти. Аромат лаванды и роз стал теперь очень силен.

Прямо перед его глазами оказался бюст поистине гималайских пропорций, стоически поддерживаемый на весу каким‑то бельем и покрытый платьем с цветочным рисунком. Его взгляд пропетлял от нижней части бюста к верхней, всю дорогу меняя фокус, и наткнулся на дряблую, бледную, но гордую шею. Еще выше обнаружилось лицо.

Это было приятное лицо английской леди, но только очень большое. Все равно как если бы он смотрел на юную королеву Викторию сквозь линзы Френеля. А на самой вершине, где по обычаю должна была вздыматься слегка подвитая и химически зафиксированная волна, красовалось нечто совершенно неуместное – короткая, простая, безыскусная и, пожалуй, слегка неопрятная прическа. Определенно не самая дурацкая, но абсолютно не вяжущаяся с тем социальным статусом, на который указывал акцент ее обладательницы.

– Мадам, я доктор Радхакришнан, – он протянул руку.

– Леди Уилбердон. Как поживаете? – сказала она, отвечая на рукопожатие.

– О, боже, – сказал Зельдо и кинулся прочь, громко давясь.

Сотрудники перестали дышать. Доктор Радхакришнан почувствовал жар в затылке. Он устал, он был в растрепанных чувствах и совсем позабыл о перчатках. Рука леди Уилбердон была теперь вся перемазана мозгами мистера Беспечного Ходока.

Несколько мгновений в воздухе висело ощущение катастрофы, пока он пытался придумать хоть какой‑то способ привлечь ее внимание к этому обстоятельству, не совершив притом нарушения этикета еще худшего.

– О, да все в порядке, – сказала она, успокаивающе взмахнув окровавленной рукой. – Я месяц проработала в лагерях беженцев в Курдистане в самый разгар восстания, и совершенно не боюсь чуть‑чуть испачкаться. И я вовсе не думала, что вы должны прерывать работу только для того, чтобы пожать руку незваной гостье.

Доктор Радхакришнан неуверенно оглянулся, надеясь найти кого‑нибудь, кто знал, кто такая эта леди, зачем она здесь, как ей удалось пройти мимо сикхов‑коммандос у главных ворот со всеми их 12,7‑ миллиметровыми пулеметами.

За ее спиной он заметил еще одну женщину – поменьше размером, этакую тетушку – беседующую с мистером Сальвадором. Мистер Сальвадор то и дело бросал взгляды на спину леди Уилбердон; он хотел быть здесь, а не там, но определенно никак не мог закруглить светскую беседу с другой женщиной.

ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА...

– Вы, эээ... гостья мистера Сальвадора? – спросил доктор.

– Да. Мы с моей секретаршей мисс Чепмен оказались в Дели проездом – мы совершаем инспекционную поездку – и нам пришло в голову, что недурно было бы заглянуть и посмотреть, как продвигается проект Баки.

– Баки?

– Да. Баки. Бакминстер Сальвадор.

– Его зовут Баки?

– Бакминстер. Дети в школе завели привычку звать его Бэ Эм{23}, для краткости, но мы это пресекли. Это невоспитанно и жестоко.

– В школе?

– Школа для трудных подростков леди Уилбердон в Ньюкасл‑апон‑Тайн.

– Я не знал, что существуют такие заведения, как школы для избалованных мальчиков, – произнес доктор Радхакришнан оцепенело.

– О да. Видите ли, в Англии таких мальчиков очень много. И родители стремятся поместить их в среду, способную предоставить им опору...

– Хватит! – вмешался мистер Сальвадор.

Доктора Радхакришнана поразил его вид: он неожиданно побледнел и вспотел. Маска полнейшей уверенности треснула, мистер Сальвадор буквально вращал глазами, явно потеряв над собой контроль.

– Чего именно хватит, Баки? – спросила леди Уилбердон, скрестив взгляды с мистером Сальвадором, который рядом с ней вдруг оказался коротышкой.

– Хватит стоять здесь, в этом неопрятном помещении, когда я могу угостить вас прекрасным обедом на Коннот‑Плейс! – вывернулся мистер Сальвадор. Он был на волосок от того, чтобы слететь с нарезки.

ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА...

– О, но я вполне в состоянии найти ресторан и самостоятельно заказать еду, если захочу. Не каждый день мне выпадает возможность осмотреть передовое неврологическое заведение, – сказала леди Уилбердон.

– Осмотреть? – переспросил доктор Радхакришнан.

Вопрос, казалось, сбил ее с толку.

– Да. Ну, я подумала, что пока я здесь...

– Естественно, вы можете все здесь осмотреть, леди Уилбердон, – сказал мистер Сальвадор, бросая на доктора Радхакришнана панический предостерегающий взгляд.

Очевидно, о сопротивлении нечего было и думать.

Внезапно леди Уилбердон уставилась на что‑то за спиной доктора Радхакришнана и выражение ее лица совершенно изменилось. Теперь это было чудесное, милое, прекрасное лицо матери, встречающей детей из школы.

– Здравствуйте, сэр, как вы поживаете? Сожалею, что ворвалась без приглашения.

Она смотрела на мистера Копробола.

Мистер Копробол смотрел на нее. Прямо в глаза. На лице его даже появился намек на улыбку.

– Вубба вубба, – сказал он.

– Очень хорошо, благодарю вас. Может быть, доктор Радхакришнан будет так любезен представить нас?

– Да. Леди Уилбердон, это мистер Банерджи. Мистер Банерджи, леди Уилбердон.

– Приятно познакомиться.

– Вубба вубба вубба.

Мистер Сальвадор воспользовался этим перерывом в беседе, чтобы сесть на край пустой койки и уронить лицо в ладони.

– Насколько я понимаю, мистеру Банерджи предстоит вскоре одна из этих чудесных новых хирургических процедур, о которых рассказывал Баки.

– Вубба вубба вубба.

– Вообще‑то она уже состоялась, – сказал доктор Радхакришнан. Не было никакого смысла притворяться.

Леди смешалась, но самую чуточку.

– Понимаю.

– До операции он не мог ни сидеть, ни говорить. Сейчас, как видите, он находится в сидячем положении уже довольно продолжительное время, а также научился произносить «вубба вубба».

– Вубба вубба вубба, – произнес мистер Копробол.

– И вы полагаете, что со временем он научится произносить и другие слова?

– Совершенно уверен в этом. Видите ли, имплантат еще не вполне прижился. В его голове находится мощный компьютер, но прямо сейчас связи сильно перепутаны. В компьютер не загружена программа. Нам придется учить его говорить несколько недель или даже месяцев.

– Понимаю. Значит, за операцией следует длительный период реабилитации?

– Именно так.

– И новое здание, которое вы сейчас строите, позволит обеспечить надлежащие условия, которых, как я заметила, вы лишены здесь.

– Совершенно верно.

– Вубба вубба вубба вубба, – сказал мистер Копробол.

– Очень приятно было встретиться с вами, мистер Банерджи, – сказала леди Уилбердон, – и я желаю вам всего самого наискорейшего и успешного излечения.

И она покинула палату мистера Копробола, вынудив доктора Радхакришнана последовать за ней.

– С ним у нас связаны самые смелые надежды, – сказал он.

– Я уверена в этом, – сказала леди Уилбердон. – Но я заметила, что другой ваш пациент оказался не столь удачлив.

Она смотрела на мистера Беспечного Ходока, распростертого на окровавленном столе с вывалившимися из черепа мозгами и лежащей рядом черепной крышкой.

Мистер Сальвадор не успел еще собраться с мыслями, которые раскидало по всей Индо‑Гангской равнине. Доктору Радхакришнану предстояло выпутываться самостоятельно.

Эта женщина, вероятно, была важной персоной. Он никогда о ней не слышал, но в отношении таких, как она, никаких сомнений возникнуть просто не могло.

– Имя леди Уилбердон гремит по всему миру, – сказал он.

– Я седьмая, носящая этот титул, – сказала она, – и наименее известная из всех.

– Вы определенно довольно много путешествуете по инспекционным делам.

– Сотни учреждений по всему миру, да.

– В таком случае, вы, вероятно, лучше многих понимаете, что пациенты, попадающие к нам, часто находится в крайне тяжелом состоянии.

– Я полностью осознаю это.

– В том, что некоторые из них прощаются с жизнью, находясь на нашем попечении, нет ничего необычного.

– Да, – сказала леди Уилбердон, – но этот бедный джентльмен скончался после вашей операции, не так ли?

– Ха‑ха! – сказал доктор Радхакришнан. – Вы невероятно проницательны!

Это было невозможно отрицать.

– Как вы догадались?

Может быть, связи этой женщины куда обширнее, чем он предполагал.

– Я не эксперт в анатомии, – сказала леди Уилбердон, – но глядя на этого джентльмена, я замечаю, что вы отпилили ему верхушку черепа и извлекли наружу изрядный объем серого вещества, которое, полагаю, является его мозгом.

– Совершенно верно.

– И я позволяю себе предположить, что директор этого института не стал бы утруждать себя детальной аутопсией пациента, скончавшегося по совершенно случайной причине.

– Инфекция, – сказал доктор Радхакришнан. – Послеоперационные раны оказались заражены нозокомиальным микробом – то есть микробом, который он подцепил в больнице.

– Я знакома с терминологией, – сказала леди Уилбердон, обменявшись ироническим взглядом со своей компаньонкой.

Мистер Сальвадор наконец оправился достаточно, чтобы вмешаться.

– Инфекции – настоящий бич нейрохирургии, – сказал он.

– Именно поэтому мы работаем в этих зданиях, – соврал доктор Радхакришнан. – Благодаря тому, в них никогда не размещались медицинские учреждения, риск нозокомиальной инфекции гораздо ниже.

– Но мы, тем не менее, вынуждены пока что выполнять хирургические операции в ИИМН, – сказал мистер Сальвадор.

– И именно там его и поразил фатальный микроорганизм, – заключил доктор Радхакришнан. Они с мистером Сальвадором обменялись триумфальными взглядами, пытаясь подбодрить друг друга.

– Значит, мне необходимо тщательно вымыться, – сказала леди Уилбердон, рассматривая свою окровавленную руку, – коль скоро теперь я знаю, что тоже была заражена этим смертельным патогеном.

– Да. Всем нам следует сделать это, – сказал доктор Радхакришнан, – пока мы не инфицировали мистера Сингха и других пациентов.

Эта фаза вранья известна под названием «заполнение пустот».

Процесс заполнения пустот продолжался, пока доктор Радхакришнан и леди Уилбердон отскабливали руки в раковинах, установленных в конце здания. Мистер Сальвадор и компаньонка леди, мисс Чепмен, тоже вымыли руки, чтобы совершенно исключить возможность расползания заразы по всему заведению. Леди Уилбердон явно понимала толк в мытье и предавалась этой процедуре с пугающим рвением, со скоростью электротурбины обрабатывая ногти жесткой пластиковой щеткой, так что розоватые клочья мыльной пены летели во все стороны. Она вымыла руки до самых локтей, как хирург.

– Вы должны извинить нас за небрежность, с которой мы вас встретили, – сказал мистер Сальвадор, – поскольку это первый раз, когда кто‑то вообще навещает наших пациентов.

– Ооо, как это печально! – сказала мисс Чепмен. – Я не премину сообщить об этой ситуации в «Общество по Организации Посещений Одиноких Инвалидов леди Уилбердон» здесь, в Дели, – сказала леди Уилбердон. – Может быть достигнута договоренность…

– О, мы едва ли можем рассчитывать на...

– Эмоциональный фактор очень важен. Одиночество убивает так же верно, как нозокомиальные инфекции.

– Нет, – сказал доктор Радхакришнан. Рано или поздно надо было провести черту. – Вы очень щедры. Но я вынужден воспротивиться из медицинских соображений. Позже, когда будет достроено постоянное здание, мы, может быть, сможем организовать посещения.

Мистер Сальвадор заметно съежился. Леди Уилбердон позволила себе презрительную усмешку.

– Что ж, – сказала она. – Я считаю, что мне очень повезло воспользоваться возможностью нанести вам визит, прежде чем эти строгие правила вступили в силу.

– Как вы понимаете, у нас не было необходимости применять их до настоящего момента.

Мистер Сальвадор попытался загладить неловкость.

– Однако если вы оставите ваш английский адрес, я обязуюсь постоянно информировать вас о наших успехах.

– Английский? – переспросила леди Уилбердон. – Нет, нет. Мы собираемся задержаться здесь, в Индии, на месяц или около того.

– О. Что ж, это прекрасная новость. Прекрасная.

– Разумеется, нам предстоит объехать весь субконтинент, но рано или поздно мы вернемся в Дели.

– В таком случае, я надеюсь хотя бы раз отобедать с вами, – слабым голосом произнес мистер Сальвадор.

– Когда вы собираетесь оперировать следующего бедняжку, этого мистера Сингха?

– Процедура запланирована на среду.

– Через четыре дня, – сказала мисс Чепмен.

Она извлекла из сумки ежедневник‑переросток – должно быть, настольную модель – и раскрыла его.

– Починка мозговой проводки мистера Сингха, – проговорила она себе под нос, записывая.

Леди Уилбердон тем временем просматривала страницу через плечо секретарши.

– Завтра мы уезжаем в Калькутту, чтобы проинспектировать Институт Реабилитации Прокаженных Сифилитиков леди Уилбердон.

Мужчины резко втянули воздух.

– Их можно реабилитировать? – спросил мистер Сальвадор.

Он, казалось, был совершенно поражен, хотя и не без оттенка веселости.

– Прокаженные‑сифилитики не доставляют никаких трудностей, – сказала леди Уилбердон, – по сравнению с избалованными мальчиками.

Мистер Сальвадор покраснел и заткнулся, оставив доктора Радхакришнана в одиночку закруглять беседу.

– Обязательно позвоните, когда вернетесь в Дели, – сказал он.

– По телефону?

– Да. Никаких визитов, помните?

– Но операция мистера Сингха будет производиться в новом здании, разве не так?

– О. Да, это верно. К тому моменту оно должно быть готово.

– Значит, после операции он будет находиться там же.

Доктор Радхакришнан смог только кивнуть.

– Увидимся через несколько дней, – сказала мисс Чепмен, захлопывая ежедневник и озаряя их приветливой улыбкой. Обе женщины промаршировали за дверь и уселись в ожидавщий их автомобиль.

Мистер Сальвадор развернулся на пятках, проследовал через все Здание № 1 и вытащил из стола бутылку джина. Они с доктором Радхакришнаном уселись за стол и принялись молча поглощать его из бумажных стаканчиков. Через пару минут к ним присоединился Зельдо. Это было само по себе тревожным знаком, поскольку Зельдо был помешанным на здоровье пуританином. Пить неразведенный джин из бумажных стаканчиков было совершенно не в его стиле.

– Что это было? – спросил наконец доктор Радхакришнан, когда у них с мистером Сальвадором, или Баки, или Бэ Эм, как называли его школьные кореша, оказалось внутри по нескольку унций этанола.

Мистер Сальвадор всплеснул руками.

– Что я могу сказать такого, что хоть как‑то обогатит уже полученные вами впечатления?

– Она вас знает.

Мистер Сальвадор вздохнул.

– Мой отец был аргентинцем немецко‑итальянского происхождения. Мать – британкой. Один из наших домов располагался в Англии, и именно там я пошел в школу. Раз или два в год она являлась туда с проверкой. Она садилась на заднюю парту и несколько минут наблюдала. Заставляла учителей чертовски нервничать. Учеников тоже. Даже охранники трепетали.

– После этого вас связывали какие‑то общие дела?

– Никаких. Никогда. Я совершенно не понимаю, почему она даже имя мое помнит. Должно быть, у нее фотографическая память. Она – выродок природы, – заключил он, греша очевидностью.

Доктор Радхакришнан ничего не сказал. У него было ощущение, что мистер Сальвадор врет ему постоянно. Но это конкретное вранье просто‑таки бросалось в глаза. Мистер Сальвадор пребывал в совершенно растрепанных чувствах. Леди Уилбердон была чем‑то большим, чем титулованной патронессой его бывшей школы; она обладала какой‑то властью над ним. Мысль о том, что кто‑то обладал властью над всевластным мистером Сальвадором, определенно была интересной.

– Причина смерти мистера Беспечного Ходока по‑прежнему остается тайной, – сказал доктор Радхакришнан. – Но мистер Копробол внушает надежду.

– Мне – нет, – сказал Зельдо.

Это было первое, что он сказал с того момента, как начал пить.

– И почему же нет? С ним все в полном порядке.

– Когда мы начнем обучать его чип, – сказал доктор Радхакришнан, – он, вероятно, станет более многословным.

– Мы не можем обучать его чип. Его чип мертв, – сказал Зельдо.

– Если бы чип на самом деле был мертв, он не смог бы говорить вубба‑вубба.

– Он упал. Завис. Мы напоролись на тот баг, о котором я пытался вас предупредить.

– Так что же с ним происходит?

– Он крутится в бесконечной петле.

– В бесконечной петле? – доктор Радхакришнан был ошеломлен. Бесконечность являлась математической концепцией, простой для понимания такими, как Зельдо, но далекой от сферы деятельности биолога.

– Да.

– И что это значит? – спросил мистер Сальвадор.

– Это значит, что он будет повторять вубба‑вубба до самой своей смерти, – сказал Зельдо.

– Хм. Это, пожалуй, не произведет нужного впечатления на леди Уилбердон, – сказал мистер Сальвадор.

– Мы можем отправить его назад, – сказал доктор Радхакришнан. – Послать его обратно в родную дыру. Там он сможет стать основателем религиозной секты.

16

Утро, когда они имплантировали биочип в мозг Мохиндера Сингха, было жутковатым и сюрреалистичным. Доктор Радхакришнан проснулся, как обычно в дни операций, спозаранку. Он спустился вниз, сторонясь служащих отеля, и уселся за столик в кафе, чтобы полюбовался восходящим над Дели солнцем. Этим утром в воздухе висел особенно густой смог. Какая‑то ужасная температурная инверсия накрыла город колпаком, не выпуская наружу и постепенно сгущая коктейль из пыли, автомобильных выхлопов, угольного, древесного и кизячного дыма и аммонизированных газов, выделяемых экскрементами миллионов людей и животных. Зимний воздух был сравнительно влажным – настолько влажным, насколько это было вообще возможно зимой. Влага конденсировалась вокруг бесчисленных ядер, поднимающемуся солнцу пришлось пробиваться сквозь густой вонючий туман, и оно окрасилось в яростный красный цвет – цвет лица Элвиса в последние его мгновения на земле. Едва оторвавшись от горизонта, оно просто исчезло, превратившись в пятно повышенной яркости в оранжевой гуще неба.

Доктор Гангадхар В.Р.Д.В.В. Радхакришнан прихлебывал чай и в очередной раз мысленно проходил по всему проекту, гадая, не упустили ли они что‑нибудь.

Мистер Сальвадор в последние дни проводил за телефоном еще больше времени, чем обычно. Это не имело никакого отношения к сегодняшней операции, но доктора Радхакришнана не оставляло любопытство относительно американской стороны проекта. Старине Баки ежедневно приходилось высиживать определенное время в Казармах. Телефон звонил, он брал трубку и начинал разговаривать. И разговаривал часами. А доктор Радхакришнан, расхаживая туда‑сюда по своим делам, время от времени навострял уши, рассчитывая что‑нибудь подслушать.

Добытые таким образом сведения большей частью были ему известны и так – мистер Сальвадор передавал кому‑то последние новости проекта. Но однажды, оказавшись недалеко от стола мистера Сальвадора, доктор Радхакришнан заметил, что тот ведет очень напряженный и очень громкий разговор о чем‑то под названием «Суперчетверг»{24}.

Доктор Радхакришнан был уверен, что уже где‑то слышал это словосочетание, но понятия не имел, что оно означает. Вероятно, что‑то сугубо американское. Он собирался спросить Зельдо, но постоянно забывал.

Через некоторое время в кафе спустился Зельдо, сонным голосом поприветствовал его, занял стол неподалеку и углубился в «Таймс оф Индия».

У доктора Радхакришнана было достаточно своих забот, чтобы интересоваться политикой, и он редко заглядывал в газеты. Но когда Зельдо раскрыл свой экземпляр на одной из внутренних полос, держа газету на весу, доктору Радхакришнану бросился в глаза заголовок:

СХВАТКА КАНДИДАТОВ НА ВЫБОРАХ В «СУПЕРЧЕТВЕРГ»

– Что такое суперчетверг? – спросил он.

Зельдо ответил ему сквозь слой бумаги.

– Это сегодня, – сказал он. – В куче штатов праймериз проходят в один и тот же день.

– Праймериз?

– Ну да. Да вы знаете же: выборы кандидатов в президенты.

Доктор Радхакришнан не знал и не желал ничего и слышать об этом. Он верил, что рискует ясностью ума. Он сидел и пил чай. Затем пришла пора отправляться на работу.

В величественном центральном операционном театре Института Радхакришнана все прошло гладко. До того, как он вошел в него сегодня, чтобы провести операцию, ему не доводилось видеть это место кроме как в мечтах или на экране компьютера. Помещение было круглым, с высоким потолком – технологический собор. Полы были белыми и зеркально‑гладкими. Стены – покрашенный белой краской бетон. Светильники – галогенные лампы, утопленные в стены – испускали болезненно яркий свет, неестественно чистый в сравнении с мутным, дымчато‑желтым освещением, обеспечиваемым старомодными лампочками. Все выглядело так, как и должно: как будто все новейшие технологии Земли собрались в одном месте, вокруг операционного стола, стоящего в центре помещения.

– Боже, – сказал Зельдо, проходя в двери, – нам не хватает только стеклянной крыши и кучи громоотводов.

В этот раз все прошло куда лучше. Присутствующие были спокойны и деловиты. Каждый знал, что делать. Оборудование было с иголочки и работало идеально.

Они ввели биочип в шахту, проделанную в центре мозга Мохиндара Сингха и нежно уложили на место. В этот раз он подошел идеально. Рассечение выполнялось под контролем компьютера, никаких зазоров не было, и новые клетки должны были сплестись со старыми куда быстрее.

Завершающие процедуры заняли пару часов, но доктор Радхакришнан не покидал операционную до самого конца, наблюдая, как его ассистенты, собирают назад голову мистера Сингха. Зельдо стоял в стороне у консоли «Каликс», отслеживая сигналы, поступавшие с чипа.

К тому времени, как заплата на скальпе мистера Сингха была пришита на место, по монитору побежали строчки данных. Биочип уже вступил в контакт. Зельдо был совершенно потрясен этим фактом, в отличие от доктора Радхакришнана. Просто на сей раз они сделали все, как надо.

– В чем дело? – спросил мистер Сальвадор.

Он только что явился из отеля. Было очевидно, что звонок доктора Радхакришнана прервал сон, секс, пьянство или отправление какой‑то другой основной функции организма. Было очевидно, что звонок не привел мистера Сальвадора в восторг.

– Извольте ознакомиться, – сказал доктор Радхакришнан, вводя его в палату, в которой в течение нескольких последних дней Мохиндар Сингх оправлялся после операции.

– Очередное вубба‑вубба? – спросил мистер Сальвадор.

Мохиндар Сингх сидел на постели, как обычно, и, как обычно, курил. Шрам почти исчез под свежей щетиной. Он смотрел на вошедших, бесстрастно щурясь сквозь сигаретный дым.

Доктор Радхакришнан сказал ему что‑то на хинди, жестом указав на пепельницу, стоящую на прикроватном столике с левой, парализованной стороны мистера Сингха.

Мистер Сингх опустил взгляд на левую руку и та начала подергиваться. Затем она подпрыгнула вверх, как мелкое животное, напуганное внезапным шумом, и замерла у лица мистера Сингха. Ладонь начала двигаться к его губам короткими зигзагообразными рывками, по несколько дюймов за раз, будто парусное судно, пытающееся подойти к пирсу против ветра. По мере приближения пальцы охватила нервная дрожь. Они пытались сомкнуться вокруг сигареты, но при этом не хотели обжечься.

Затем мистер Сингх быстро схватил сигарету. Он выдернул ее изо рта и вытянул руку в сторону пепельницы одним взрывным движением, засыпав все вокруг пеплом. Мгновение рука вибрировала поблизости от пепельницы, роняя остатки пепла, часть которого попала в цель.

Доктор Радхакришнан произнес еще одну короткую фразу и рука мистера Сингха упала вниз, полностью уничтожив сигарету. Затем она прыгнула к нему на колено, оставив окурок испускать плавные петли дыма из пепельницы.

– Поразительно, – произнес мистер Сальвадор. Теперь он выглядел совершенно проснувшимся и далеко не таким мрачным.

Доктор Радхакришнан произнес еще несколько слов.

– Я спросил, как его зовут, – пояснил он для мистера Сальвадора.

Рот мистера Сингха открылся и снова закрылся, губы сошлись вместе:

– Мммммо...

– Мо, – эхом отозвался доктор Радхакришнан.

– Дарррр.

– ... дар. Мохиндар.

– Сссин.

‑‑Мохиндар Сингх. Очень хорошо.

Доктор Радхакришнан снова перешел на хинди, затем перевел:

– Каким грузовиком вы управляли во время аварии?

– Та... та.

– Верно. Тата‑1210.

– По‑прежнему никаких признаков опухали или отторжения?

– Никаких.

– Ладно, – сказал мистер Сальвадор. – Значит, получилось.

Он развернулся на пятках и рванул из палату.

Доктор Радхакришнан немного помедлил, а потом отправился следом.

Кабинеты располагались наверху. Он вышел на лестницу и услышал, как мистер Сальвадор прыгает через две‑три ступеньки.

К тому моменту, когда он, не торопясь, поднялся следом, старина Баки уже разговаривал с кем‑то по телефону.

– Что? Хорошо, буду говорить громче. Вы меня слышите? Хорошо. Слушайте внимательно: мы стартуем. Да. Да. Однозначно. Да, и вам тоже хорошего дня.

17

Организация временной приостановки ординатуры Мэри Кэтрин и ее путешествия по различным далеко разбросанным органам Института Радхакришнана заняла несколько недель. Само путешествие длилось полторы недели. Когда Мэри Кэтрин вылетела домой из Калифорнии, Мел приехал из Чикаго на своем спорткаре «Мерсердес 500SL» и подобрал ее в аэропорту Шампань‑Урбана. Оттуда он выехал на федеральную трассу 45; она проходила в двух кварталах от дома Коззано и служила своего рода частной дорогой, соединяющей семейное гнездо с внешним миром. Мел предпочитал двухполосные трассы, кишащие тяжелыми грузовиками, которые предоставляли массу возможностей для обгона.

Пока они мчались мимо заснеженных кукурузных полей, Мел пытался развлекать ее разговорами о пустяках. Мэри Кэтрин думала о своем и большую часть поездки молча смотрела в окно. Сельскохозяйственные машины выплевывали черные облака дизельного выхлопа высоко в небо и их было видно за многие мили. Время от времени шины «мерседеса» с треском пересекали перетяжки из грязи и кукурузных стеблей, оставленные проехавшим через дорогу трактором, а затем замерзшие до каменные твердости. Миновав Песотум, они смогли разглядеть башни ППКП, громоздящиеся над идеально ровной линией горизонта и выпускающие к облакам серебристые пузыри пара.

– О чем задумалась? – спросил он.

– Да просто слишком много впечатлений за такой короткий срок, – сказала она, качая головой. – Хочу собраться с мыслями перед разговором с папой.

Мел еле заметно улыбнулся. Вот оно в чем дело. Даже в нынешнем состоянии отец чертовски пугал Мэри Кэтрин.

– Просто изложи свое профессиональное мнение, – сказал Мел. – В конце концов, все мы взрослые люди.

Он сбросил скорость и свернул с шоссе. Покрышки зажужжали по вымощенным кирпичом улицам. Фанерный знак отмечал въезд в город.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ТАСКОЛУ

СХОДИТЕ В ЦЕРКОВЬ

– По количеству сотрудников он небольшой. По объему доступных ресурсов – невероятно огромный. Все, чем они располагают, кажется совершенно новым, – сказала Мэри Кэтрин.

Она расположилась на софе в гостиной. Отец сидел за кофейным столиком прямо напротив нее, глядя в глаза. Мел устроился сбоку. Патриция суетилась вокруг, подкладывая дрова в камин и подавая кофе.

– Эти ребята обеспечены всем необходимым, чтобы добиться результатов, если их подход верен – продолжала Мэри Кэтрин. – Денег у них куры не клюют.

– А он верен, как по‑твоему? – спросил Мел.

– На бабуинах он работает. Он возвращает парализованным бабуинам способность двигаться и даже ходить. Это было доказано и, я думаю, не подлежит сомнению.

– На фемельхебберах он работает? – спросил Коззано, воспользовавшись собственным термином, обозначающим людей.

– Я задавала этот вопрос много раз, – сказала Мэри Кэтрин, – и узнала так мало, что с тем же успехом могла спрашивать про фемельхебберов.

Коззано рассмеялся и печально покачал головой.

– Отправляясь туда, я была настроена скептически. Но то, чего они добились, впечатляет невероятно, и мне кажется, что если они смогут показать здорового человека, прошедшего курс их терапии, то у нас будет что‑то вполне реальное.

– Расскажи подробно о своих впечатлениях, – сказал Мел.

– Сам институт я видела всего раз – сегодня утром. Парни оттуда устроили мне целый формальный тур, так что особой свободы у меня не было.

– Было ли у тебя ощущение, что ты попала в потемкинскую деревню? – спросил Мел.

– Да. Но это нормально.

– Верно, – сказал Мел.

– Сначала я побывала в компании «Джиномикс» в Сиэтле. Она расположена к югу от центра, рядом с «Кингдоумом», в большом старом складском здании, которое выпотрошили и перестроили. Все новое, кругом идеальная чистота. Большая часть пространства используется для всяких штук, не относящихся к нашему проекту. Они выделили место на верхнем этаже, где ведутся работы с клетками мозга для Радхакришнана. Когда я приехала, в процессе выполнения было несколько культуральных проектов. Это типичная лаборатория с маленькими стеклянными контейнерами с написанными от руки наклейками, которые стоят на виду, и я смогла прочитать имена некоторых из субъектов, с которыми они работали. Имена, которые мне удалось разглядеть, были... – Мэри Кэтрин перелистала заметки, – ... такие: Маргарет Тэтчер, Эрл Стронг, Беспечный Ходок, Копробол и Мохинадр Сингх.

За столом раздался тревожный смех.

– Первый двух я знаю... – начал Мел.

– Я тоже так думала. Но потом, когда я добралась до Элтона, я обнаружила, что Маргарет Тэтчер и Эрл Стронг – это два бабуина. Они называют всех своих бабуинов в честь политических деятелей.

– Видела ли ты бабуинов по имени Беспечный Ходок и Копробол? – спросил Мел. – По мне так куда лучше подходит для животных.

– Нет. И я понятия не имею, кто такой Мохиндар Сингх.

– Мохиндар Сингх вполне может оказаться бабуином, – заметил Мел, – названным в честь какого‑нибудь парня из Индии, который не нравится этому Радхакришнану. Но с тем де успехом Мохинадр Сингх может оказаться человеком.

– Они все время рассказывали о своем индийском филиале, – сказала Мэри Кэтрин. – Это может быть человек, над которым они там экспериментируют. Или, наверное, лучше сказать – которого лечат.

– Ладно, продолжай, – сказал Мел.

– Из Сиэтла я полетела в Нью‑Мексико, где провела пару дней. Очень приличное заведение – этот Биотехнологический Павильон Кувера.

Мел и Коззано обменялись взглядами.

– И опять же, тамошние работники явно разбираются в своем деле. Я потратила много времени, изучая подробные отчеты о бабуинах, с которыми они работали. Совершенно ясно, что за несколько лет им удалось узнать очень много. У первых подопытных были проблемы отторжения, биочипы не приживались, и так далее. Постепенно все эти проблемы были решены. Теперь они проделывают такие операции в рутинном режиме.

Потом я поехала в Сан‑Франциско и поговорила с людьми из «Пасифик Нетвеа», которые работают над чипами. Ребята исключительно хороши – лучшие в своем деле. Они были единственными, кто выражал готовность говорить о человеческом элементе.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Мел.

– Все биологи как огня бояться разговоров о возможности проведения подобных операций на людях. Разговорить их на эту тему невозможно. Совершенно точно можно сказать, что существуют какие‑то потенциальные этические проблемы, обсуждения которых их проинструктировали избегать. Но у компьютерщиков нет таких культурных ингибиторов. Они бы, пожалуй, могли бы даже вызваться добровольцами, чтобы эти штуки имплантировали в их собственные головы.

– Зачем? У них что, травмы мозга?

– Не больше, чем у любого другого, кто зарабатывает на жизнь работой с компьютерами. Но понимаете, для них это не столько терапия, сколько способ усовершенствования человека. И поэтому весь проект вызывает у них такой восторг.

– Ты шутишь, – сказал Коззано.

– Биологи даже думать себе не позволяют о том, чтобы проверить технологию на людях – даже добровольцах с травмами мозга. Компьютерщики мысленно ушли далеко‑далеко вперед. Половина ребят, с которыми я говорила, твердо верят, что через десять или двадцать лет они будут разгуливать с суперкомпьютерами в головах.

– Это начинает казаться странным, – сказал Мел.

– Я не хочу мыть утку, – сказал Коззано. – Я просто хочу принести штаны.

– Поняла, – сказала Мэри Кэтрин, – но я здесь рассказываю о надежности этого процесса. Так вот, с точки зрения парней из «Пасифик Нетвеа» он крайне надежен.

– Окей, это мы поняли, – сказал Мел. – Расскажи об институте.

– Прекрасное место на калифорнийском побережье. Очень уединенное. Имеет собственный частный аэропорт. Обширная территория для отдыха.

И снова Мел Мейер и губернатор обменялись многозначительными взглядами.

– Человек – даже знаменитый – может въехать и выехать незамеченным?

– Мел, ты можешь прилететь туда, прогуляться по дороге до института, позагорать во дворе, искупаться на пляже, и никто тебя не увидит.

– Прочитай мне чертежи, – сказал Коззано.

– Хочешь узнать о самом здании? – предположила Мэри Кэтрин.

– Да.

– Здание красивое и новое, как и все остальное вокруг. Некоторые его части даже еще не закончены. Операционный театр там совершенно невероятный, он выглядит завершенно, но убедиться в этом нельзя никак – разве что провести там операцию на мозге. Палаты роскошные. Они там только одноместные. Большие окна и балконы над океаном. Пациенты сидят на балконах, смотрят телевизор, слушают музыку, все такое.

– Ты видела там настоящих пациентов? – спросил Мел.

– Да. Но по соображениям приватности мне нельзя было заходить в палаты и говорить с ними. Я видела одного‑двух издалека – они сидели на балконах в креслах‑каталках, читали газеты или просто смотрели вдаль.

– Ты видела там пациентов. И это значит, что они на самом деле проводят операции на людях, – сказал Мел.

– Думаю, именно к такому заключению нас и подводят, – сказала Мэри Кэтрин.

– Хорошо замечено. Хорошо замечено, – сказал Мел.

– Ты думаешь, нас подводят к ложному заключению? – недоверчиво спросила Мэри Кэтрин.

– А разве можно узнать точно?

– Была там пара незначительных деталей... – произнесла она слегка неуверенно.

– Рассказывай все, – сказал Мел. – Мы решим, что незначительно, а что нет.

– В какой‑то момент я зашла в ванную вымыть руки. И когда я открыла кран, он закашлялся.

– Закашлялся?

– Ну да. Некоторое время плевался. Как будто в трубах был воздух. Такое случалось и дома, когда папа чинил трубы.

Сперва Мел качал головой, не понимая, о чем речь. Затем его глаза изумленно расширились. Затем прищурились.

– Ты была первой, кто воспользовался краном в женском туалете, – сказал Мел.

– Проклятие! Я думаю, ты неправ, – сказал Коззано Мелу.

– Поскольку некоторые части здания все еще недостроены, они могли поменять какие‑то трубы с тех пор, как ванной пользовались, – сказала Мэри Кэтрин, – и поэтому в них попал воздух.

– Пожалуйста, продолжай, – сказал Мел. Он вел себя, как адвокат в зале суда, допрашивающий нейтрального свидетеля.

– Я немного погуляла по территории. Прекрасное место для прогулок. И на обрыве над морем, в нескольких сотнях ярдов от здания, за небольшим возвышением, я нашла остатки костра. Кто‑то свалил в кучу солому и сжег ее.

– Солому? – переспросил Мел.

Коззано кивнул.

– Сохраняет двор скользким.

– Когда мы заливали бетон на ферме, мы накрывали его влажной соломой. Бетон должен оставаться влажным несколько дней, а лучше – неделю или две, пока не схватится, – сказала Мэри Кэтрин. – Поэтому неудивительно, что там, где строят железобетонное здание, скопилось много соломы. Вокруг полно ранчо, естественно, они использовали солому. Когда я возвращалась от костра к зданию, то видела там и сям клочки, застрявшие в кустарнике, и многие были заляпаны цементом. Некоторые были еще влажные.

– Значит, когда они закончили, они избавились от соломы, оттащив ее на утес и спалив, – сказал Мел.

– Ну да. Ее жгли накануне вечером, – сказала Мэри Кэтрин.

– Как ты узнала? – спросил Коззано.

Мэри Кэтрин подняла вверх мизинец правой руки. Кончик был вишнево‑красный.

– Я совершила ошибку, сунув палец в пепел.

– Они избавились от соломы прямо перед твоим приездом, – сказал Мел.

– Она была сложена где‑то недалеко после окончания строительства, – сказала Мэри Кэтрин. – Они знали, что я приезжаю, и хотели, чтобы место выглядело опрятно – ну и сожгли ее.

– А как же чертовы пациенты? Как же остальные потенциальные инвесторы? Ради них они не захотели прибраться? – спросил Мел. – Что в тебе такого особенного?

– Это просто совпадение, – сказал Коззано.

– Думаю, строительство закончилось за день до твоего приезда, – сказал Мел.

Все, кроме него, нервно рассмеялись.

– Херня, – сказал Коззано.

– Мел, ты показывал мне фотографию института две с половиной или три недели назад, – сказала Мэри Кэтрин. Она произнесла это шутливо. Она знала, к чему он ведет. Он любил делать категоричные заявления – просто чтобы встряхнуть собеседников.

– С этой фотографией было что‑то неладно. Она выглядела слишком чисто. Думаю, это был фейк, – сказал Мел.

Коззано покачал головой, и покрутил пальцем около уха. Не было никакого смысла спорить с Мелом, когда он переключался в боевой режим.

– Сейчас есть способы создавать такие фальшивки, – настаивал Мел.

– А пациенты, которых я видела?

– Актеры.

– К чему ты ведешь, Мел? – спросила Мэри Кэтрин.

Задавая вопрос, она краем глаза поглядывая на отца, пытаясь представить, что он сказал бы, если бы мог.

– Я не могу придумать ни единого логического объяснения твоей версии.

– Я могу. Дело вот в чем – Кувер столкнулся с этим парнем из «Пасифик Нетвеа», Кевином Тайсом. Познакомились, наверное, на гольфе или еще где. И Кувер рассказал Тайсу об том другом парне, Радхакришнане, и его работах с бабуинами. Кувер – скучающий старик с доброй душой, он смотрел на это как на способ помочь жертвам инсульта. Но Тайс – человек больших идей, который читает слишком много фантастики, его не устраивает положение миллиардера, ему еще подавай суперкомпьютер в голову. Потому что если твой рассказ – правда, то в один прекрасный день процесс установки чипов в человеческие головы станет поточным. Это как раз та индустрия, в которую Тайсу надо запрыгнуть прямо сейчас, чтобы через пару десятков лет стать первым в мире триллионером.

И вот Тайс начинает вкачивать туда деньги, руководствуясь уже собственными интересами. Ребята из Элтона продолжают работать с бабуинами, иногда, может быть, прихватывая каких‑нибудь неприкасаемых в Калькутте или еще где, и готовятся к операциям на людях. И тут у губернатора Коззано внезапно случается удар. И Тайс с Кувером воспринимают это как дар божий. Починка мозгов кого‑нибудь столь могущественного и знаменитого обеспечит их новой индустрии быстрый старт. Поэтому они тут же подсуетились и построили эту клинику в Калифорнии. Готов биться об заклад, что она уже строилось, так что им понадобилось только чуть‑чуть ускорить процесс. Просто чтобы успеть закончить ее вчера, чтобы успеть произвести впечатление на присутствующую здесь доктора Мэри Кэтрин Коззано. Но она оказалась слишком наблюдательной.

– Херня, – сказал Коззано.

– Даже если ты все правильно истолковал, – сказала Мэри Кэтрин, – то наихудшее объяснение из возможных – это что они так хотят заполучить папу в клиенты, что специально ради него поджали расписание.

Мел некоторое время это обдумывал. Коззано, явно веселясь, наблюдал за его лицом.

– Мне не нравится мысль о том, что они используют Вилли в качестве морской свинки, – сказал Мел.

– Тьфу, – сказал Коззано. – Мертвый пионер лучше живого придуря.

– Хочешь участвовать в этом? – спросила Мэри Кэтрин.

– Черт, да! – сказал Коззано.

Мел закрыл глаза и с сомнением покачал головой.

– Есть один шаг, который мы можем сделать прямо сейчас, и который ни к чему нас не обязывает, – сказала Мэри Кэтрин. – Я не могу понять, нравится мне все это или нет. Но я должна дать вам всю информацию. Как ты сам сказал, Мел, мы все здесь взрослые люди.

– Что такое? – осторожно спросил Мел.

– Завтра папе надо ехать на рутинную проверку в Шампань, в клинику Бурке. Пока он там находится, мы можем договориться о биопсии.

– Биопсии чего?

– Клеток мозга.

– Но зачем?

– Мы могли бы отправить их в «Джиномикс». Пусть они ими займутся. Таким образом, если папа решится на имплантацию, можно будет в любой момент получить культуру клеток и подготовить биочип.

– Сделай это, – сказал Коззано.

– Ох, дерьмо, – сказал Мел.

– Сделать биопсию? – спросила Мэри Кэтрин. – Завтра?

Коззано молча посмотрел ей в глаза и кивнул. Его глаза сверкали. Он улыбнулся Мэри Кэтрин здоровой стороной рта и тонкая струйка слюны сбежала с противоположной.

– Я от этого устал, – сказал Коззано, утираясь здоровой рукой. – Это плохо.

– Да, это плохо, – сказал Мел, – но...

– Я хочу быть Милхаузом{25}, – сказал Коззано.

– И когда‑нибудь станешь им, – сказал Мел, – но...

– Проклятье, заткнись! – взревел Коззано. Внезапно он сбросил с колен одеяло, вцепившись в него здоровой рукой. Затем с такой яростью наклонился вперед, что им показалось, что он сейчас выпадет из кресла.

Они вскочили и бросились к нему. Но он не падал. Он пытался встать. Он наполовину поднялся за счет инерции толчка, и мощный рывок здоровой рукой позволил ему выпрямиться и утвердиться на одной ноге. Он чуть не рухнул, но Мэри Кэтрин уже обежала стол и успела подставить ему плечо и принять на себя большую часть его веса.

Чтобы решиться на это, от нее потребовалась вся ее храбрость, потому что на самом деле ей хотелось отскочить в сторону. Вдруг снова оказавшись на ногах, папа выглядел массивным, мрачным и будто бы нависал над ней. Любовь Мэри Кэтрин к отцу всегда мешалась с изрядной долей страха – или, может быть, лучше было бы называть его уважением. Он ни разу не ударил ее и даже не грозил этим, но ему и не требовалось. Сила его личности, подобная торнадо, заставляла людей разбегаться в ужасе, особенно в крутые моменты, а сейчас он пребывал поистине в бешенстве. На мгновение он навалился на нее всем весом и чуть не порвал связки, но затем вернул равновесие, балансируя на одной ноге.

И вдруг прыгнул. Он был твердо намерен куда‑то добраться. Он уставился тяжелым, немигающим взглядом на дальнюю стену чулана, и Мэри Кэтрин, заметив это, стала ему помогать. Короткими прыжками они пересекли лохматый ковер и оказались в чулане. Мел шел следом.

Коззано направлялся к висящей на стене фотографии в рамке. На ней был изображен он сам, пожимающий руку Джорджу Бушу. Барбара Буш стояла рядом, сцепив ладони, и покровительственно улыбалась. Фоном служила колоннада Белого Дома.

Коззано рванулся вперед, впечатав Мэри Кэтрин в стену. Он вытянул здоровую руку и с такой силой ткнул указательным пальцем в картинку, что по стеклу побежали трещины.

Он указывал не на себя и не на Бушей. Его палец упирался прямо в Белый Дом.

– Это мое, – сказал он. – Это мой амбар.

Для полной ясности он еще пару раз стукнул по Белому Дому пальцем.

– Мне нужно было сделать это раньше.

– Сперва тебе надо поправиться, – придушенным голосом сказала Мэри Кэтрин.

– Ладно, похоже, мне лучше начать печатать стикеры, – мрачно сказал Мел. – Фемельхебберы за Коззано.

Мэри Кэтрин промолчала. Она почувствовала, как волоски у нее на шее встают дыбом.

Ее папа выдвигается в президенты. Ее папа выдвигается в президенты. В президенты Соединенных Штатов. Этого оказалось достаточно, чтобы заставить ее забыть об ударе и о том, что в таком состоянии его ни за что не выберут.

Ей хотелось поговорить с матерью. Она мечтала, чтобы мама оказалась рядом. Сейчас было бы очень хорошо иметь маму.

Но мамы не было. Мэри Кэтрин заставила себя открыть глаза и посмотреть на отца.

Он смотрел на нее в упор тем ужасающим, проникающим в душу взглядом, от которого испытываешь желание как можно скорее оказаться в другом месте.

И вдруг этот взгляд погас, стертый улыбкой идиота. Мэри Кэтрин видела такие улыбки миллион раз, осматривая пациентов неврологии, и несколько раз – на лице отца после удара, в те моменты, когда казалось, что он готов сдаться. Это была слюнявая, клоунская ухмылка полуовоща. И она оказалась куда страшнее.

– Ты теперь квотербек, малышка, – сказал он. Его глаза закатились, а тело вдруг стало совершенно бескостным, как будто скелет мгновенно превратился в воду. Мэри Кэтрин опустила его на пол так медленно, как могла; Мел подскочил, чтобы придержать голову.

– У него только что был еще один удар, – сказала Мэри Кэтрин. – Забудь про телефон, в Тасколе не работает 911. Несем его в твою машину, немедленно. А потом ты полетишь быстро, как летучая мышь из ада.

18

Саут‑Платт на карте Денвера выглядит настоящей рекой – широкой и важной. Она течет к городу с северо‑северо‑востока. Ее долина в несколько миль шириной служит коридором для целого пучка главных транспортных артерий: нескольких шоссе штата, федеральной трассы, газопроводов, железных дорог и высоковольтных линий. В первый раз Элеанор увидела ее вскоре после того, как они с Хармоном приехали в Денвер; они колесили по окрестностям, подыскивая место для жилья. Хармон вел, а Элеанор прокладывала маршрут, и благодаря ей они заблудились. Это произошло потому, что она пыталась использовать могучую реку Саут‑Платт в качестве ориентира и никак не могла ее найти, хотя они то и дело пересекали то какой‑то жалкий ручеек, то сточную канаву посреди ничего. И пока она не увидела дорожный знак у моста, она не могла поверить, что это и есть та самая река.

Они пересекли Платт еще раз года через два, направляясь в «Мотель и гавань мобильных домов Коммерс Виста». Оглядываясь назад, Элеанор понимала, что Хармон специально проложил маршрут так, чтобы они добрались до места, минуя Коммерс Сити. Они подкатили с северо‑запада, со стороны приличных пригородов, в которых жила их семья, мимо новеньких моллов – совершенно пустых, с растяжками «ПРОДАЕТСЯ» поперек фасадов, через открытые пространства, которые располагались слишком близко к пойме или слишком далеко от шоссе, чтобы кому‑то захотелось на них жить. На границе Коммерс Сити они быстро проскочили сквозь суматоху франшизной застройки и оказались у «Коммерс Виста». Каким‑то образом от внимания Элеанор ускользнула табличка «ЕЖЕНЕДЕЛЬНАЯ ОПЛАТА» на въезде в мотель, и она даже не подумала бросить взгляд через шоссе, за восточную границу трейлерного парка. Она не посмотрела туда потому, что там не что было смотреть – обширные пустоши под белым небом, ясно показывающие, как далеко от дома она забралась. Но если бы все‑таки посмотрела, то заметила бы, что пустоши огорожены высокой сетчатой оградой с колючкой поверху, через каждые несколько ярдов украшенной знаками, которые гласили: ИНЖЕНЕРНЫЕ ВОЙСКА США – ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН. Пучки труб непонятного назначения торчали из земли там и сям, а через каждые несколько сотен ярдов стояли похожие на скворечники‑переростки белые деревянные будки с двускатными крышами, наполненные приборами контроля воздуха.

На желтой каменной пыли, которая в «Коммерс Виста» сходила за почву, была способна расти только трава прерий. Однако сейчас вся она уже сошла, открыв взорам ортштейн, усыпанный битым стеклом, которое сверкало, когда солнце освещало его под нужным углом. Никаких дорог или улиц здесь не было – только следы, оставленные проехавшими недавно машинами. Единственное, что удерживало грунт на месте и не давало ветрам унести его прочь – это постоянная трамбовка колесами легковых машин и грузовиков, да оградки по пояс, делившие землю на маленькие наделы и обеспечивающие каждому трейлеру собственную территорию шириной около ярда.

Первый раз попав в это место, Элеанор заметила небольшое украшение на соседских воротах. Его наклеила одна из дочерей Дорин. Это было изображение фонаря‑тыквы: кружок из оранжевой бумаги с тремя черными треугольниками – два глаза и один пониже, изображавший, надо полагать, рот. Украшение для Хеллоуина в июне не показалось ей тогда странным. Уже позже, когда они заселились, Дорин объяснила, что это на самом деле копия символа радиации, которые дети видели по ту стороне дороги.

Она вспоминала обо всем этом как‑то ночью, устроившись на переднем сидении своего старого «датсуна» и пытясь заснуть. Элеанор старалась не думать о «датсуне», как о машине. Она стремилась воспринимать его как чрезвычайно компактный дом на колесах. Она назвала его «Пристройка».

Она до сих пор помнила, как ребенком гуляла по улицам округа Колумбия с матерью и видела неопрятных мужчин, ночующих в припаркованных автомобилях. Она помнила, как боялась их и того образа жизни, который они вели. Она ни за что не хотела стать такой же.

Рассуждая логически, особой проблемы тут не было. В конце концов, она жила в трейлерном парке. Что такое трейлер, как не большой угловатый автомобиль без мотора? Ее старый побитый «датсун», стоящий на спущенных шинах перед трейлером, был чем‑то вроде маленькой пристройки, тещиной комнаты.

Сиденья нельзя было разложить горизонтально, но они откидывались на приличный угол. Самой сложной задачей оказалось пристроить голову, потому что стоило ей расслабиться, как голова скатывалась с твердой поверхности подголовника. После двух бессонных ночей она наконец соорудила из подушек конструкцию, которая позволяла расположиться с удобством. Подушки и спальный мешок – и она устроена как надо. Она понимала, что ей придется провести здесь здесь не одну ночь, поэтому она заправляла в спальник простыни, которые каждую неделю меняла и стирала.

Аккумулятор машины сел, но на радио его еще хватало, и можно было считать, что в Пристройке есть домашняя аудиосистема. Иногда Элеанор сидела и слушала музыку или новости о президентской кампании. Сквозь ветровое стекло она могла заглянуть в трейлер соседки Дорин и увидеть этих кандидатов, бегающих по экрану телевизора, стоящего на холодильнике. С такого расстояния, через заляпанное стекло и без звука, изображение выглядело странно, фрагментарно. Так много политиков, посещающих так много разных мест и совершающих множество добрых дел, чтобы привлечь внимание камер. Это напоминало сиротский приют, наполненный одинокими детьми, которые постоянно дерутся, бегают с острыми предметами в руках и засовывают в нос карандаши – словом, делают все, чтобы обратить на себя внимание. Телепродюсеры, как перегруженные воспитатели, лихорадочно метались от одного трехсекундного сюжета к другому, пытаясь за всеми уследить. Каждая перебивка заставляла изображение на телевизоре Дорин прыгать, слегка нервируя Элеанор и невольно притягивая ее взгляд к экрану.

Вот почему дети не способны перестать смотреть телевизор.

Способность кандидатов к концентрации внимания тоже, казалось, оставляла желать лучшего. День за днем, неделю за неделей все больше и больше кандидатов попадало в какие‑нибудь неприятности – неудачное выступление на праймериз штата, скандал, денежные проблемы – и выходило из гонки. Каждое такое событие казалось значительным в момент объявления о нем, и когда Элеанор видела на экране кандидата, стоящего с торжественным видом на фоне синих кулис, она включала радио в Пристройке и прослушивала официальное заявление о снятии его кандидатуры. Но спустя всего несколько дней она понимала, что с трудом может припомнить даже имя кандидата и за что он выступал. Кончилось тем, что когда по радио начиналась трансляция очередной прощальной речи, она говорила «Скатертью дорога» и выключала приемник.

Элеанор Ричмонд спала в машине, потому что в трейлере не осталось свободного места. В нем было всего две спальни. До недавнего времени в одной спали они с Хармоном, а в другой дети – Клерис и Хармон‑младший.

Теперь все пошло кувырком. Хармон покончил с собой. Хармон‑младший стал приходить поздно. Клерис, умница, сохраняла присутствие духа и спокойствие в течение нескольких недель после самоубийства отца, а затем как‑то вечером вообще не вернулась домой.

А потом к ним приехала мать Элеанор. Элеанор провела несколько ночей, пытаясь спать с ней в одной постели, прежде чем сбежала в гостиную, где и обнаружила Хармона‑младшего, спящего на кушетке. Из гостиной она отправилась прямиком в машину.

Элеанор любила мать, но та давно умерла, только ее тело продолжало жить. Первые признаки «альцгеймера» появились, еще когда она жила в своем первом доме для престарелых. В том, хорошем. В дорогом. К тому моменту, когда пришлось перевести ее дом поплоше, состояние ее ухудшилось до такой степени, что она вообще не понимала, что происходит вокруг, и это было, строго говоря, благословением.

Теперь она вернулась к Элеанор. Она снова носила памперсы. Ее все устраивало, Элеанор куда меньше, а дети оказались вообще не в состоянии все это выносить. После приезда матери Элеанор видела их нечасто.

Если бы речь шла о других детях, следовало бы начать волноваться. Но дети Элеанор были из другого теста. Она вырастила их так, как ее мама вырастила ее. У них была голова на плечах. Когда Клерис не явилась ночевать, Элеанор была уверена, что та соображает, что делает, и не позволяет себе дурацких поступков, свойственных деклассированной молодежи.

Хармон‑младший повел себя самым примерным образом. Обнаружив ее поутру в машине, он пришел в ужас. Он попытался настоять, что это он должен спать снаружи. Элеанор пришлось проявить власть. Она все еще была матерью; Хармон‑младший все еще был ребенком. Родители должны следить за детьми, а не наоборот. Пока она решает, где кому спать, ее сын не будет спать на улице. В конце концов Хармон‑младший уступил. Но на следующий день он принес домой несколько листов какой‑то серебристой пленки, купленной в магазине автозапчастей. Он залез в «датсун» и обклеил этой пленкой все окна, превратив их в односторонние зеркала. Изнутри стекла лишь чуть‑чуть потемнели. С внешней же стороны они стали совершенно непроницаемыми.

Элеанор это ужасно понравилось. Теперь ей было приятно забираться внутрь, залезать в спальник, запирать двери и лежать, глядя в окно. Обычно, отправляясь в постель, вы ничего не видите. Вы пугаетесь, неожиданно услышав за окнами дома таинственный шум. Вам приходится вылезать из постели и включать весь свет, чтобы узнать, что происходит. Она же видела из своего серебряного пузыря все, а ее не мог увидеть никто. Если она слышала шум, ей достаточно было открыть глаза, чтобы увидеть кота, скребущего землю, или Дорин, идущую домой с вечерней смены в «7‑Элевен». Если бы это оказалось что‑то более серьезное, в бардачке, практически у нее на коленях, лежал старый офицерский пистолет Хармона калибра .45. Элеанор сама провела несколько лет в армии и знала, как им пользоваться. Прекрасно знала, как им пользоваться.

Когда деньги кончаются и наступают тяжелые времена, вы перестаете тревожиться о нелепых пустяках современной жизни и возвращаетесь к основам. Одной из таких основ был долг родителя защищать семью. Именно поэтому Элеанор Ричмонд чувствовала себя гораздо увереннее и крепче спала в серебристом стеклянном пузыре, имея под рукой заряженный пистолет. Как бы не пошли дела дальше, она по крайней мере знала наверняка, что если кто‑нибудь попытается залезть в ее дом и причинить вред ее семье, то она его убьет. С этой стороны она была надежно прикрыта. Все остальное – детали.

Проснувшись посреди ночи, она, еще даже не повернув головы, уже знала, что что‑то не так.

«Коммерс Виста» тянулась вдоль шоссе, не отягощенная такими излишествами, как подъездные дороги. В один момент вы несетесь со скоростью шестьдесят миль в час, а в следующий уже скользите по желтой пыли и битому стеклу, пытаясь погасить скорость. Всякий раз, когда кто‑нибудь выполнял этот маневр, Элеанор слышала характерный звук и открывала глаза. Первым, что она видела в таких случаях, был белый алюминиевый фасад их трейлера. Если машина сворачивала на их дорогу, свет фар пробегал по его поверхности.

Именно это и произошло несколько секунд назад. А сейчас она слышала хруст шагов по гравию – прямо у самой машины.

Она медленно и спокойно подняла голову. Мимо машины шел человек. Это был крепкий бородатый белый мужчина, моложавый, но по‑взрослому кряжистый, одетый в джинсы, темную ветровку и бейсболку. Он двигался уверенно, как будто находился у себя во дворе и собирался подняться по ступенькам к собственной двери.

Что совершенно определенно не соответствовало действительности.

Элеанор была готова к такому повороту; она готовилась с самой первой ночи в Пристройке. Пока мужчина поднимался по ступеньками, повернувшись к ней спиной, она выкатилась из передней двери машины, упала на колени, вытянула пистолет из бардачка и укрылась за углом трейлера, целясь прямо в середину его корпуса. С этой позиции он выглядел в точности как ростовая мишень в тире.

Он ее не слышал. Она на секунду повернула голову и посмотрела на его машину. Это был побитый старый седан, совершенно пустой. Этот человек явился в одиночку. Зря.

– Замри! Я целюсь в тебя из сорок пятого, – сказала она. – Я служила в армии и выпустила сотни пуль в цели куда меньше и дальше, чем ты.

– Окей, – сказал человек. – Вы видите мои руки? Я их поднял.

– Вижу. А теперь сцепи их за головой, а потом повернись лицом ко мне.

– Окей, так и сделаю, – сказал мужчина.

Так он и сделал.

– Что ты здесь забыл? – спросила Элеанор.

– Я работаю.

– Ты грабитель.

– Нет. Я коп. Детектив Ларсен из полицейского департамента Коммерс Сити.

– Можешь это доказать?

– Я могу это доказать, показав удостоверение, – сказал детектив Ларсен. – Но для этого, мадам, мне нужно достать его из кармана, и будет очень жаль, если вы ошибочно интерпретируете это как попытку вытащить пистолет. Поэтому давайте немного поговорим и посмотрим, удасться ли нам придумать способ извлечь мое удостоверение из кармана, не создавая у вас ложных впечатлений.

– Насчет этого не беспокойся, – сказала Элеанор, направляя пистолет в небо и выходя из укрытия. – Только коп может так разговаривать.

– Ну, а я все‑таки покажу вам удостоверение, – сказал Ларсен. Он повернулся боком, так чтобы она видела его задницу. Он медленно запустил пальцы в задний карман и извлек черный бумажник. Он перебросил его Элеанор через разделявшие их двадцать футов и застыл, широко расставив руки, пока она открывала и рассматривала его содержимое.

– Окей, – сказала она, бросая бумажник обратно. – Извините, если напугала вас.

– В обычной ситуации я бы распсиховался, – признал он. – Но в данных обстоятельствах, мадам, это нормально. Вы – Элеанор Ричмонд?

Лицо Ларсено внезапно потеряло четкость и выпало из фокуса. Глаза Элеанор наполнились слезами. Она еще даже не знала, почему.

– У меня ощущение, что произошло что‑то очень плохое, – сказала она.

– Вы правы. Но все будет хорошо, учитывая обстоятельства.

– Что случилось?

– Ваш сын в больнице в тяжелом, но стабильном состоянии. С ним все будет в порядке.

– Автокатастрофа?

– Нет, мадам. В него стреляли.

– Стреляли?!

– Да, мадам. Ему выстрелил в спину подозреваемый в связях с бандой, в центре Денвера. Но с ним все будет хорошо. Ему очень повезло.

Внезапно зрение Элеанор опять стало четким. Слезы исчезли. Она была поражена тем, что на какое мгновение все остальные чувства пересилило любопытства.

Это было ужасно. Она должна паниковать и истерить. Вместо этого она чувствовала спокойствие и сосредоточенность, как человек, которого только что вышвырнуло из самолета прямо в холодное, сверкающее синее небо. Ее жизнь прямо сейчас разваливалась на куски. Она ощущала финальное одиночество свободного падения.

– В моего сына выстрелили и вы говорите, ему повезло.

– Так и есть, миссис Ричмонд. Я видел много пулевых ранений. Я знаю, о чем говорю.

– Детектив Ларсен, мой сын состоит в банде и я об этом даже не знаю?

– Насколько мы можем судить – нет.

– Тогда почему в него стреляли?

– Он говорил по таксофону в центре. Они тоже хотели им воспользоваться.

– И они выстрелили в него, чтобы позвонить?

– Насколько мы можем судить.

– Что, мой сын не давал им воспользоваться телефоном?

– Ну, никто не говорит по таксофону вечно. Но он не повесил трубку так быстро, как им того хотелось. Они не хотели ждать. И поэтому пристрелили его.

Она нахмурилась.

– Что за человек вообще может быть на такое способен?

Детектив Ларсен пожал плечами.

– В наши дни таких полно.

– Ладно, тогда почему наши кандидаты в президенты носятся туда‑сюда, занимаются сексом с посторонними цыпочками и засовывает себе в нос карандаши, пока в Денвере, Колорадо, вырастают люди, лишенные всяких человеческих ценностей?

Детектив Ларсен выглядел все более и более ошарашенным.

– Кандидаты в президенты – не моя специальность, мадам.

– Что ж, может быть, и зря.

Несколько недель спустя Элеанор оказалась на довольно красивой, совершенно новой скамеечке кованного железа, стоящей перед «Бульвар Молл» в центре Денвера. У нее не было никакого настроения ходить по моллам, но обстоятельства приводили ее сюда пару раз в день.

Ее сын не торопясь выздоравливал в окружной больнице Денвера, которая располагалась примерно в миле к югу от капитолия штата и района высоток. В этой части города, помимо больницы, находились разные школы и музеи – все муниципальные заведения. Она также включала в себя квартал магазинов старого центра, который уже давно настоятельно требовал по‑настоящему разрушительной перестройки.

Совсем недавно эта перестройка наконец явила себя в виде «Бульвар Молл» – новенького здания из фальшивого саманного кирпича, возведенного на могилах более традиционных розничных магазинов. Оно стояло рядом со бульваром Спир, всего в нескольких кварталах от больницы. Здесь сходилось множество автобусных маршрутов. Денвер нанял какого‑то рекламного гения, который разродился девизом для системы автобусного сообщения: «Прокатись с ветерком». И это – на автомобильном Западе, где только бродягам и преступникам приходила в голову мысль воспользоваться общественным транспортом, где автобусы ходили медленно, редко и с большими интервалами; в итоге Элеанор тратила кучу времени, катаясь с ветерком или ожидая, когда ее наконец прокатят, что было еще унизительнее.

Она утешала себя мыслью, что зато она выгадывает в финансовом смысле. Посидев с калькулятором, как банковская служащая, какой она когда‑то была, и взесив альтернативы, она в конце концов пришла к выводу, что самым логичный для нее способ потратить время – это дважды в неделю кататься с ветерком в этот квартал. Помимо муниципальных заведений, здесь располагались несколько больших старых церквей, некоторые из которых объединились и основали продовольственный банк. По первоначальному замыслу он должен был помогать мексиканцам пережить зиму Скалистых Гор, но в последние годы начал привлекать более разнообразную клиентуру. Пока Элеанор отсутствовала, добывая сыр, порошковое молоко, овсянку и бобы, Дорин присматривала за мамой. Взамен Элеанор отдавала Дорин часть еды и пару часов в день сидела с ее детьми. Среди интеллектуалов это явление известно под названием бартерной экономики.

После инцидента со стрельбой добавился еще один шаг: она навещала Хармона‑младшего в окружной больницу Денвера. Хармон научился у отца не выставлять чувств напоказ и не жаловаться, поэтому иногда было трудно сказать, что он на самом деле чувствует. Но в психологическом смысле он, казалось, оправился очень быстро – гораздо быстрее, чем это удалось бы самой Элеанор, если бы ей безо всяких причин выстрелили в спину. Когда Хармон отошел от шока и действия медикаментов, к нему вернулся его обычный оптимизм – вместе с неким мачистским бахвальством, которого она за ним прежде не замечала. В него стреляли и он выжил. Это был ого‑го какая возможность составить себе имя в школе. Мачизм смотрелся мило, если не слишком его запускать.

При мыслях о сыне Элеанор улыбнулась сама себе, сидя на скамейке перед «Бульвар Моллом». На коленях у нее лежал большой оранжевый сырный кирпич в тонкой картонной коробке и несколько фунтов овсяной крупы и бобов пинто в прозрачных пластиковых пакетах. Над ней высился большой красный металлический щит с надписью «ПРОКАТИСЬ С ВЕТЕРКОМ».

Мимо проходили люди, вразнобой идущие с парковок, чтобы собраться толпой у главного входа в молл. Эти люди катались с ветерком под собственными номерами, многие из которых были выданы в соседних округах. Они то и дело бросали на нее неприязненные взгляды. Для Денвера, окруженного теперь со всех сторон цветными гетто, это не было каким‑то исключительным явлением, но даже для Денвера неприязненных взглядов было как‑то уж чересчур много. Тут она поняла, что все окружающие одеты в футболки или бейсболки, украшенные слоганом «ЭРЛ СТРОНГ СПРАВЕДЛИВ И СТРОГ».

Всем было известно, что настоящее имя Эрла Стронга – Эрвин Дадли Стренг, но никому, кажется, не было до этого никакого дела, и это было одной из множества его черт, которые выводили Элеанор Ричмонд из себя.

Не то чтобы менять имя было как‑то неправильно.

Но кандидатов распинали в прессе за куда меньшие прегрешения. На этом фоне Эрл Стронг / Эрвин Дадли Стренг, казалось, смог выйти сухим из воды, совершив убийство.

Он мог бы выбрать что‑нибудь менее очевидное, чем Стронг. Изменить имя и использовать его двойное значение в слогане кампании... это было как‑то чересчур. Как будто он был всего лишь новым телевизионным сериалом. Но хотя все совершенно ясно понимали, что творит Эрвин Дадли Стренг, они пускали перед ним слюни, как голодные псы.

Не исключено, что одной из причин враждебного отношения Элеанор был тот факт, что он познакомилась с этим человеком гораздо раньше и потому не могла воспринимать его всерьез.

Первый раз имя «Эрвин Дадли Стренг» она увидела напечатанным над заламинированной фотографией на удостоверении. Она рассматривала его сквозь искажающие картинку линзы дверного глазка дома в Эльдорадо Хайлендс. Она была дома одна и ожидала установщика кабельного телевидения; кабельная компания пообещала, что тот прибудет между девятью и пятью, и ей пришлось провести в пустом доме целый день. В 16:45 он наконец позвонил в дверь; он держал свое удостоверение сотрудника кабельной компании таким образом, что больше ей ничего не было видно.

Так или иначе, она по праву могла гордится собственной проницательностью: уже по этому мелкому жесту они поняла, что Эрвин Дадли Стренг – козел.

Она открыла дверь. Эрвин Дадли Стренг опустил бейджик, открыв узкое, вогнутое лицо, усыпанное кратерами густо, как поверхность луны. Он посмотрел Элеанор Ричмонд в глаза и челюсть у него отвалилась. Он таращился на нее, не говоря ни слова, в течение нескольких секунд. Это был тот самый взгляд, каким смотрят на черного, чтобы показать ему, что он оказался не на своем месте. Чтобы напомнить ему, если он вдруг забыл, что он на чужом континенте.

– Чем могу помочь? – спросила Элеанор.

– Хозяйка дома? – сказал он.

– Я хозяйка. Я владею этим домом, – сказала она.

По прежнему глядя ей в лицо, Эрвин Дадли Стренг пару раз моргнул и мелодраматически покачал головой. Но ничего не сказал. Пожалуй, было бы даже лучше, если бы он произнес: «Вот дерьмо, вообще не ожидал встретить тут черную», – но он этого не сделал. Он качал головой и моргал, а потом сказал:

– Да. Привет, я пришел, чтобы настроить вам кабельное телевидение.

Для того, чтобы выполнить эту задачу, ему пришлось войти и выйти раз шесть. Каждый раз он оказывался на периферии ее зрения, чтобы она точно его заметила, и мерил взглядом с головы до ног. Каждый раз ее прошибал жар и она поворачивалась к нему лицом, и каждый раз он отводил глаза за мгновение до того, как встретиться с ней взглядом, моргал, качал головой и возвращался к работе.

Он расхаживал по дому, размахивая дрелью с чудовищно длинным сверлом, с помощью которой сверлил дырки во внешних стенах там, где ей хотелось установить розетку. От того, как он обращался с дрелью, волосы Элеанор вставали дыбом; было ясно, что существенная часть эго Эрвина Дадли Стренга была связана с этим инструментом, и что сверление отверстий в стенах домов совершенно незнакомых людей было для него занятием по‑настоящему возбуждающим.

Он наваливался на дрель с преувеличенным усилием, старался проделать дыру чуть‑чуть слишком быстро, и проталкивал сверло сквозь стену грубо, с силой, вместо того чтобы дать ему самому проложить себе путь; всякое проделанное им отверстие окружала раздробленная и сколотая штукатурка, и каждый раз, когда массивные ее осколки летели на пол, он в изумлении качал головой, как будто такого с ним не случалось никогда прежде. Как будто при строительстве нового дома Ричмондов использовали некачественную штукатурку, а Ричмонды оказались слишком глупы для того, чтобы это заметить. Что он мог тут поделать?

Он проложил кабели снаружи, не закрепив их скобками, а засунув между панелями сайдинга. В результате все они вывалились за пару дней, оставив после себя щели там, где панели больше не перекрывали одна другую как следует. В конце концов Хармон потратил целые выходные, восстанавливая разбитую штукатурку, заново прокладывая кабели и соединяя виниловые планки сайдинга. При этом он заметил, что Стренг не заземлил систему, подвергнув всю семью риску удара током, и сам сделал заземление, выведя его на водопроводную трубу в подвале.

Все это было проделано наперекор утверждению Эрвина Дадли Стренга, которое он повторил несколько раз и которое гласило, что система является собственностью компании и пользователям не разрешается как‑то в нее вмешиваться.

– Все подключено, – сказал он в какой‑то произвольно выбранный момент, решив, что закончил. – А теперь покажите, где ваш телевизор, я его включу.

Ричмонды еще не перевезли свои вещи. В доме, а если на то пошло, то и во всем квартале, не было даже табуретки. Эрвин Дадли Стренг успел пройтись по всем комнатам и не мог этого не заметить. Теперь он спрашивал, где телевизор, глядя на нее пустыми глазами с нарочито невинным выражением хулигана‑шестиклассника, только что поразившего учителя бумажным шариком.

Она была совершенно сбита с толку. Было ясно, что его слова никак не связаны с тем, что он думает. Он играл в какую‑то игру. И она не имела ни малейшего представления, в какую.

– Его здесь нет. Мы еще не переехали, – сказала она наконец. Мама научила ее, что в непонятной ситуации надо быть вежливой.

– Ну что ж, тогда я не смогу показать вам, как его подключить.

– Он совместим с кабельными системами, – сказала она. – Нам понадобится только вставить в него кабель и включить.

– И подключить кабель питания к розетке на стене, – поправил он ее с легчайшим намеком на ухмылку.

– Да, подключить его к ней. Верно замечено, – сказала она.

– Далее, со всеми ли системами он совместим? Потому что системы там могут отличаться от систем тут.

Она ожидала чего‑то в таком духе. Сказать Эрвину Дадли Стренгу, что их телевизор совместим с кабельными системами было все равно, что выставить на смех его сверло. Он не мог оставить это без возмездия. Он обязан был продемонстрировать свое техническое превосходство.

– От систем где? – спросила она.

Его глаза заметались из стороны в сторону. Вопрос оказался непростой, вроде крученого мяча.

– Откуда вы там приехали, – сказал он, по‑черному растягивая слова.

– Если вы не знаете, откуда мы приехали, как вы можете знать, что там другая система?

– Ну, вы же с Востока приехали, так? Из этих ваших больших городов.

– Нет. Пару лет мы провели в Армейском Медицинском Центре Фицсимонс. До этого мы жили в Германии.

– Ооо, Германия, – сказал он.

Затем – до того неожиданно, что Элеанор испугалась – он выпрямился, щелкнул каблуками рабочих ботинок и вскинул правую руку в нацистском приветствии.

– Зиг хайль! – заорал он. Он уронил руку и по лицу его при виде реакции Элеанор расползлась ухмылка. – Полно там таких, да? Ну, национал‑социалистов?

– Вы имеете в виду нацистов?

– Ну, это типа сленговый термин, но да, я про них.

– Ни разу не видела ни одного, – сказала Элеанор. – Если вы закончили, можете идти.

Стренг задрал брови.

– Ну, строго говоря, я не могу считать установку законченной, пока я не подключил телевизор и не убедился, что он функционирует к удовлетворению владельца.

– Мой муж – инженер. Он сам его подключит. Если мы будем неудовлетворены, мы позвоним в кабельную компанию.

– Но прежде чем я уйду, мне надо получить вашу подпись под этим документом, – сказал Стренг, протягивая алюминиевую пластинку с зажимом, – в котором говорится, что установка завершена, а вы удовлетворены качеством обслуживания.

– Сейчас я уже подпишу что угодно.

– Вы уверены? – сказал Стренг, отдергивая пластинку.

– Совершенно.

– Если бы у вас был телевизор, мы могли бы проверить его прямо сейчас.

– В восьмисотый раз: у меня нет телевизора.

– Готов поспорить, вы можете его достать.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Стренг посмотрел в окно на соседние дома.

– В каком‑нибудь из этих домов должен быть телевизор. Спорю, вы можете придумать способ наложить на него руки, если очень захотите.

Она молча смотрела на него, сузив глаза и изумленно качая головой.

Он продолжил:

– Конечно, теперь, когда вы поселились в таком хорошем районе, вы больше ничего такого делать не станете. Но готов поспорить, что навыки у вас остались. Просто слегка заржавели.

– Я позвоню в вашу компанию и они наладят вас пинком под задницу, – сказала она.

– Не смогут, – сказал он. – Я не их сотрудник. Я независимый подрядчик. Просто бизнесмен, пытающийся заработать на жизнь.

– Тогда я позабочусь о том, чтобы больше они вас не нанимали.

– Ваше слово против моего, – сказал он, – и даже если они вам поверят, в Многоцветном Колорадо полно других компаний, так что я без дела не останусь.

Она понимала, что спорить с ним – полное безумие. Ей следовало просто вышвырнуть его вон. Но родители научили ее решать проблемы с помощью слов. Они стерли в кровь руки, зарабатывая на дорогую католическую школу, чтобы монашки вырастили из нее рационального, разумного гражданина. Она не должна поддаваться импульсу.

– И почему же они мне не поверят? – сказала она. – Зачем мне трудиться звонить, если жаловаться не на что? Это не то дело, которым станешь заниматься ради хохмы.

– Нет ярости страшнее ярости отвергнутой женщины, – сказал он.

– Что?!

– Я заметил, как вы на меня смотрите, – сказал он. – Если хотите попробовать, чего просто не попросить?

– Иисусе, – сказала она. – Убирайтесь из моего дома. Немедленно. Просто проваливайте.

– Наверху, в спальне, довольно милый ковер. Ничем не хуже постели.

Тут она потрясла сама себя, пнув его по яйцам. Сильно. Прямое попадание. Его рот сложился буквой О, глаза стали очень большими, он сунул руки между бедер, стек на пол и скорчился на боку, втягивая воздух короткими, быстрыми глотками сквозь трясущиеся губы.

Она вышла, села в машину, заблокировала двери и завела мотор.

Через несколько минут в дверях показался Стренг, переставляя ноги маленькими детскими шажками; он живенько добрался до своего фургона и просидев несколько минут за рулем без движения, выехал задом со двора и укатил прочь.

Позже они обнаружили, что он подделал подпись Элеанор на своем ордере. Но ей до этого не было дела..

В следующий раз Элеанор увидела Эрвина Дадли Стренга на экране телевизора. Его звали Эрл Стронг, он был пугающе, неестественно гладок, как будто его старательно ошкурили, отшлифовали и залакировали. Белая кожа щек светилась под телевизионными прожекторами и почти бликовала, как размытые изображения пожилых кинозвезд. Как будто камере не удавалось найти ни одной черты, на которой можно сфокусироваться.

Она увидела его лицо на местном бесплатном кабельном канале как‑то ночью, после того, как Хармон и дети отправились спать. Можно даже не упоминать, что кабельная система, установленная Стренгом, никогда нормально не работала. По экрану постоянно шел снег, звук дребезжал, а в ветреные дни изображение начинало прыгать. Но плохой прием все равно был предпочтительнее звонка в компанию, которая могла прислала устранять неполадки именно его.

В этом было что‑то пугающее и одновременно ироничное – переключать каналы, ругаясь на плохое изображение и проклиная человека, который прокладывал кабель, и вдруг увидеть его сквозь снег на экране, сидящего в деловом костюме и с важным видом перед камерой.

Она посмотрела на него несколько мгновений и переключилась на следующий канал. Она не желала его видеть. Значит, он носит деловой костюм. Губит репутацию какой‑то другой профессии. Ей‑то что до этого.

Но через несколько дней она снова его увидела, и на сей раз понизу экрана шли буквы ЭРЛ СТРОНГ, и ей наконец пришлось отложить пульт и присмотреться.

Это было какое‑то ток‑шоу, снятое мелкой студией. Просто металлический стол перед большим куском синей бумаги и софа Гудвилл рядом, для гостей.

Но Эрл Стронг / Эрвин Дадли Странг сидел не на софе. Он сидел за столом, на дешевом складном металлическом стуле, который скрипел, когда он менял позу. Он был ведущим.

Элеанор пришлось встать и найти маленький путеводитель по каналам, кусочек картона, который Стренг оставил ей несколько лет назад, чтобы понять, какой именно канал она смотрит. Там говорилось: к. 29 – ОБЩЕСТВЕННОЕ КАБЛЕВИДЕНИЕ.

Эрл Стронг беседовал о политике с разнообразными никому не известными философами, проплывающими сквозь его маленькую сцену в рамках загадочного ритуала. Камера всегда смотрела в одну точку. Было совершенно ясно, что камера в этой студии была одна и что она стояла на штативе и работала в автономном режиме. Это была какая‑то комическая бессмыслица, как раз то, на что он был способен.

Тема сегодняшней передачи была такая: «Компромисс Трех‑из‑Пяти{26} – ошибка или плод вдохновения?». Элеанор смогла выдержать всего тридцать секунд, прежде чем ее охватила странная смесь скуки и ярости.

Передача называлась «Судим строго». Эрл Стронг продолжал судить неделя за неделей, год за годом. Казалось, каждый раз, когда она натыкалась на его передачку, он выглядел немного по‑другому: он что‑то сделал со своими кривыми зубами. Его подбородок удлинился. Нос выпрямился. Галстуки стали консервативнее и уже. Он продолжал менять стиль прически, пока не нашел нужный – короткую, но тщательно вылепленную. Купил стул, который не скрипел. Переехал в студию побольше, завел вторую камеру, потом третью. Получило спонсорскую поддержку от Ти Бакару Стила, видного местного поставщика дешевых подержанных машин и совершил прыжок с общественного канала на одну из коммерческих станций.

И на каждой стадии этого процесса Элеанор смеялась и качала головой, вспоминая его, скорчившегося на полу и часто, коротко вдыхающего, и гадая, как скоро люди поймут, что он всего лишь мелкий мошенник. Каждый его успех на мгновение поражал Элеанор, даже немного пугал. Затем она успокаивала себя тем соображением, что чем выше он заберется, тем глубже ему будет падать.

Уж конечно, кто‑нибудь возьмет да на себя труд разоблачить этого типа.

Но никто не торопился это сделать.

А затем, совершенно внезапно, Эрл Стронг выдвинулся в Сенат Соединенных Штатов и возглавил все поллы. Все были от него без ума.

19

Белый лимузин ворвался на парковку молла, пролетел мимо ожидающих автобусов и остановился перед главным входом. Лимузин не отличался элегантностью – он служил передвижным рекламным щитом компании «Бывшие в употребление и реконструированные автомобили» Ти Бакару Стила. Его выкатывали из гаража только ради парадов, когда за руль садился сам Бакару, чтобы проехать вдоль по улице в компании какой‑нибудь местной королевы красоты, приветствуя толпу взмахами руки и бросая детишкам леденцы.

Но теперь Бакару нашел для него новое применение. Двери открылись, несколько человек в темных костюмах выбрались из машины и в едином строю направились ко входу в молл. В середине этой группы она ясно различила бывшее в употреблении и реконструированное лицо Эрла Стронга, которого в этих местах называли исключительно «следующим сенатором от Колорадо».

Через несколько секунд после того, как он вошел в молл, изнутри раздался громкий приветственный рев. В молле происходило какое‑то избирательное мероприятие.

Она покачала головой, разглядывая огромный постер «СПРАВЕДЛИВ И СТРОГ», наклеенный на борт автобуса прямо у нее перед носом.

Ее автобус отходил где‑то через полчаса. Не было никаких причин сидеть здесь, снаружи, когда она могла убить это время внутри. Если не считать того, что в этом красивом, новеньком молле она непременно почувствует себя нищенкой – в ее одежде, помятой со сна, со всклокоченными волосами и пакетами с бесплатной едой.

Рядом с ней находилась большая псевдоглинобитная урна, почти переполненная, и на самом верху лежала аккуратно сложенная толстая сумка для покупок из «Нордстрема».

Элеанор вытащила сумка и развернула ее. Сумка оказалась новая и совершенно чистая.

Она сложила сыр и овсянку в сумку «Нордстрем», встала и направилась ко входу в молл. Она хотела посмотреть, что на уме у Эрвина Дадли Стренга.

Приближаясь ко входу, она увидела собственное отражение в стеклянных дверях. Ей думалось, что спрятать продукты в сумку «Нордстрем» было хитроумной идеей, но теперь она заметила, что ее силуэт приобрел форму, которую она видела в разных городах, на разных парковых скамейках, и ее пронзило осознание.

Она превратилась в бомжиху.

Ее как будто проткнули копьем. Она сбилась с шага и остановилась без движения. Слезы наполнили ее глаза, из носа потекло. Она шмыгнула, моргнула, сглотнула и взяла себя в руки.

Сторонники Эрла Стронга огибали ее и оборачивались, чтобы взглянуть ей в лицо. Она не могла просто так тут стоять. Она двинулась вперед и протолкалась через стеклянные двери, мгновенно превратившись из бомжихи в покупательницу.

В центральной части молла Эрл Стронг стоял на подиуме, справедливый и строгий.

– Спасибо всем, кто пришел сюда сегодня. Я хотел провести встречу в январе, но администрация молла не разрешила из‑за того, что это был День Мартина Лютера Кинга. И я сказал, что уж конечно я не желаю, чтобы мое имя ассоциировалось с человеком, который выдал плагиат за диссертацию и сожительствовал с женщиной, на которой не был женат.

Нервный, но восторженный смех пробежал по толпе: множество крупных белых мужчин среднего возраста поднимали брови, поглядывая друг на друга с интересом – осмелятся ли они смеяться над Мартином Лютером Кингом? Осмелились.

– Затем я хотел выступить в феврале, но мне сказали, что это Президентский День. И я сказал, что название мне нравится, но я баллотируюсь всего лишь в сенаторы, и президентскому посту придется подождать еще несколько лет.

Это заявление вызвало взрыв аплодисментов и ритмичную декламацию: «Выдвигайся! Выдвигайся! Выдвигайся!». Эрл Стронг, явно польщенный, позволил толпе пошуметь несколько секунд – ровно столько, чтобы ее успели снять телеоператоры – а затем величественными взмахами рук привел собравшихся к молчанию.

– Оставались март или апрель. Но в апреле мы празднуем Пасху, день, когда Христос восстал из мертвых, а это несколько не мой масштаб. Поэтому я остановился на марте. Март – простой, заурядный месяц, грубый и честный, не отмеченный необычными праздниками, и я решил, что он лучше всего соответствует моему стилю. И есть еще кое‑что, связанное с этим первым месяцем весны: он несет возрождение!

Скандирование лозунгов и здравиц растянулись на несколько минут.

Элеанор брела сквозь толпу со своей сумкой, рассматривая сторонников Стронга, вопящих и подпрыгивающих с воздетыми в воздух кулаками. Она была совершенно невидима для них. Они не отрывали глаз от Стронга. Те немногие, кто замечал ее, тут же напускали на себя тот же шокированный вид, что и Эрвин Дадли Стренг несколько лет назад, увидев черную женщину в дверях пригородного дома. И сразу отворачивались. Виновато.

Если вы – мать, то люди для вас – открытая книга. Элеанор могла бы заметить их смущение за милю, как и то, что они обманывают себя, будто подростки, которые верят, что проказа сойдет им с рук просто потому, что им так хочется.

С ними, поняла она, достаточно было бы всего лишь поговорить по‑человечески. И это было как раз то, чего они никогда не дождутся от Эрла Стронга.

В конце концов крики смолкли и Эрл Стронг перестал трясти над головой сомкнутыми руками, вернулся к кафедре, поддернул манжеты и слегка поправил воротник. Элеанор добрела почти до самой сцены и теперь смотрела на него с расстояния в какие‑то несколько футов. Его лицо было покрыто толстым слоем телевизионного грима. В своем идеальном костюме и проклеенной прической он смотрелся точь‑в‑точь как вырезанный из картона силуэт.

– Вы можете спросить, почему я так долго ждал возможности выступить именно здесь, в «Бульвар Молл». В конце концов, для избирательных мероприятий можно найти места и получше. Но в этом молле есть кое‑что, чего больше нигде не найти. Стоя здесь, в этом прекрасном молле, я могу посмотреть в любую сторону и увидеть признаки экономического процветания.

Аплодисменты.

– Я не вижу нищих, выстроившихся в надежде на подачку. Я не вижу сутяг, пытающихся отсудить у других то, что, по их мнению, им должен весь остальной мир. Я не вижу грабителей, вламывающихся в чужие дома и крадущих чужое добро. Я вижу честных людей, работающих в собственных малых предприятиях и для меня это означает, что Америка – величайшая нация на земле.

Аплодисменты.

– А я питаю особенное уважение к мужчинам – и женщинам! – давайте не будем забывать о феминистках! (смех) – которые создают малые предприятия, ибо многие годы я сам был индивидуальным предпринимателем, владея собственным бизнесом и выступая в роли независимого подрядчика.

Элеанор не смогла сдержаться; стоя прямо у края сцены, она заговорила.

– Прошу прощения! Прошу прощения.

Эрл Стронг посмотрел на нее сверху, улыбаясь приклеенной, неподвижной улыбкой. Он заметил, что она черная. На лице его снова возникло то самое выражение.

Но теперь он был старше и если не мудрее, то хитрее. Он сумел удержать себя под контролем. Она видела, как за этим искусственным лицом крутятся шестеренки. Она видела, как под влиянием мгновенного вдохновения он принимает Решение.

– Обычно я не отвечаю на вопросы, не договорив до конца, – сказал он, – но кое‑кто утверждает, что я обращаюсь только к людям определенного типа, и сейчас я с радостью замечаю расовое разнообразие своих слушателей, и одна из представительниц иной расы хочет прокомментировать мое выступление – мне очень интересно, что она собирается сказать. Мадам?

Звукооператоры‑телевизионщики размахивали микрофонами на шестах, как рыбаки на причале, сражаясь за внимание одной единственной рыбки.

– Вы говорите, что были бизнесменом, – сказала она; голос ее, усиленный микрофонами, внезапно разнесся очень далеко и она поняла, что ей необязательно кричать.

– Именно так, – сказал Стронг.

Но его голос прозвучал тихо – микрофонами владела Элеанор.

– Вы были установщиком кабельного телевидения, – сказала она нормальным голосом. Он звучал хорошо. Элеанор всегда говорили, что у нее хороший телефонный голос.

– Да, мадам, им я и был, – закричал Стронг в сторону микрофонов напряженным высоким голосом.

– Ну, установщик кабельного телевидения не столько бизнесмен, сколько взломщик с претензиями.

Толпа ахнула. Кое‑где, однако, раздались смешки. Это был не тот мощный смех, которым они отвечали на заготовленные шутки Эрла Стронга. Это было нервное хихиканье, оборванное посередине – на самой грани истерики.

Эрл Стронг сохранил спокойствие. Он был хорош. Его улыбающееся лицо даже не дрогнуло. Он молча соображал несколько секунд, ожидая, когда затихнет смех и внимательно ее рассматривая.

– Ну что ж, – сказал он, – должен сказать, что для женщины с большим куском сыра в сумке, который был оплачен с моих налогов, вы ведете себя довольно нахально.

Нутряной хохот там и сям, редкие аплодисменты. Большинство нервно молчало, сообразив, что Эрл Стронг оказался на границе опасной территории. А поблизости от Элеанор в толпе возникло энергичное движение. Упертые сторонники Эрла Стронга отшатывались от нее, как будто она собиралась наградить их ВИЧ, а операторы и фотографы стремились к ней, как будто она обещала сделать их знаменитыми.

– Ну, – сказала Элеанор, –Я бы сказала, что просто показываться на публике – само себе невероятное нахальство, если ты не более чем тонкошеий недоделанный Гитлер с лицом из «Уолмарта».

На сей раз воцарилась полная тишина, если не считать редких судорожных вдохов.

Эрл Стронг под слоем грима стал ярко‑красным.

– И кстати, – добавила она, – этот сыр не имеет никакого отношения к вашим налогам. Его купили прихожане, которые вносят деньги в общественный продовольственный банк. Вы когда‑нибудь бывали в церкви, мистер Стронг? То есть до того, как вы начали куда‑нибудь баллотироваться.

– Я консервативный христианин, – сказал он. – И я говорю об этом без всякого смущения.

– Вы без всякого смущения готовы сказать все что угодно, если это поможет вам быть избранным.

Снова нервный смех в толпе. Но немного дальше, по ее краям, раздавались одобрительные возгласы – там успели собраться привлеченные шумом случайные покупатели.

– Я заметила, что вы приехали в аляповатом лимузине. Большинство из тех, кто на нем ездит – это либо продавцы подержанных машин, либо силиконовые королевы красоты. К кому из них вы себя относите? – спросила она.

– Я возмущен намеком на то, что в торговле подержанными автомобилями есть что‑то неподобающее.

– Эрвин Дадли Стренг, или как там вас – это не совсем ответ на мой вопрос.

– Меня зовут Эрл Стронг. И этот бизнес ничуть не бесчестнее любого другого.

– Ооо, Эрвин Дадли Стренг решил прочитать мне лекцию о честности, – сказала Элеанор. – Я знаю, вы уверены, что все черные – бесчестны. Ну что ж, я совершила одну‑единственную бесчестную вещь в жизни – убедила себя, что для меня найдется место в белом обществе.

– Ну вот! – сказала Стронг, снова обращаясь к толпе. – Пораженчество, разрушающее нашу экономику! Охваченные им представители меньшинств начинают считать, что могут преуспеть только в условиях позитивной дискриминации! Это классический пример проблемы целеполагания, которая не позволяет черным людям добиваться успеха даже в отсутствии каких‑либо реальных препятствий.

– У меня нет машины, – сказала Элеанор. – Это реальное препятствие. У меня нет работы. Мой муж мертв. Сколько еще препятствий мне нужно?

– Нисколько, – сказал Стронг. – Этих достаточно. А теперь почему бы вам не заткнуться?

– Я не заткнусь, потому что прямо сейчас выставляю вас дураком на всех телевизорах, а у вас не хватает ни мозгов, ни яиц, чтобы меня остановить.

Покупатели издали оглушительный ликующий вопль.

Стронг рассмеялся.

– Леди, я представляю политическое течение, гораздо более могущественное, чем вы можете представить. И вы неспособны выставить меня дураком ни по телевизору, ни в этом молле. Вы меня всего лишь раздражаете.

– Я знаю, что вы так думаете. С тех пор, как вы налепили себе на лицо этот блин, вы вообразили себя второй инкарнацией Рональда Рейгана. Вы думаете, что сделаны из тефлона. Ну так вот, чтобы стать Рональдом Рейганом, недостаточно синтетической улыбки и простенького умишки. Надо еще быть симпатичным. А вы сейчас не более симпатичны, чем когда явились к моей двери в 16:54 и принялись прокладывать кабели, как обученная обезьяна.

– А, так вот что это такое, – сказал он. – Это какая‑то вендетта.

Стронг посмотрел на толпу, опять поворачиваясь к свету.

– Эта женщина так раздражена, потому что статические помехи мешают ей смотреть мыльные оперы посреди дня.

– Нет, – сказала Элеанор, поворачиваясь к толпе лицом. – Я раздражена, потому что моему сыну только что прострелили спину за использование таксофона. А Эрл Стронг, этот малолетний преступник с прической за пятьдесят баксов, стоит здесь весь такой красивый и говорит, что это произошло потому, что у меня нет ценностей. Ну так вот, я, может быть, и сплю в машине и питаюсь излишками государственных сырных запасов, но я по крайней мере не опускаюсь до того, чтобы стать политиком, который кормит голодных детей сладкой ложью.

– Я полная противоположность описанного вами сорта политиков, – сказал Эрл Стронг. – Я за народ. Я популист.

– Популист? Для вас популист – это популярная личность, вроде королевы бала. Для меня же популист – это тот, кто служит населению. И единственное, что вы когда‑либо для населения делали – это являлись с опозданием, сверлили дырки в стенах и вручали длиннющий счет. И я предсказываю, что именно этим вы и собираетесь заняться в Сенате.

Собравшиеся вокруг покупательницы, которые уже превосходили сторонников Стронга числом, подняли пронзительный радостный визг. Они шуршали своими сумками, размахивали кулаками и громко топали стильными туфлями.

20

На верхних этажах старого представительства «Кадиллак» было полно пустых кабинетов. Когда проект СОР набрал ход, Аарон потребовал выделить место для калифорнийского филиала компании «Грин Байофизикл Ассошиэйтс». Огл пожал плечами и предложил подняться наверх и застолбить участок. Аарон выбрал кабинет на третьем этаже. Насколько он мог судить, во всем здании он был один, если не считать самого Огла, что было несколько странно для решающей фазы электорального цикла.

Но он был здесь далеко не первым. Здание несло на себе черты изношенности, характерные для станций подземки, с углублениями, вытертыми в ступеньках и порогах. Каждый раз, проходя сквозь двери, Аарон сквозь подошвы своих теннисных туфель ощущал едва заметную вмятину в полу, отпечатавшуюся в нескольких слоях линолеума серией концентрических овалов, похожих на линии на топографической карте.

Кабинеты были меблированы старыми стальными столами и стульями, неубедительно прикидывавшимися деревянными, а стены практически целиком покрывали, как обои, цветастыми постеры и стикерами для бамперов. Толстенные многожильные телефонные кабели свисали из грубо пробитых в штукатурке дыр. Огл как раз занимался компьютеризацией проекта, покупая большие и мощные рабочие станции «Каликс» у «Пасифик Нетвеа», и пробоины в стенах пришлись как раз кстати. Ящики вносились в офис, кабели извлекались из них и сразу же пропихивались в отверстия. Они выползали из стен других кабинетов и подключались к компьютерам.

Аарон мог опознать едва ли десять процентов кандидатов, прославляемых стикерами и постерами, покрывавшими стены, потолки, двери и даже туалеты. Большая их часть баллотировалась в сенаторы и губернаторы штатов, о которых он ничего не знал. Многие были вообще из других стран. Некоторые постеры были напечатаны кириллицей и другими алфавитами, которых он не то что прочитать, но и опознать был не способен.

Жизнь Аарона в проекте СОР была беспокойной, но комфортной. Он бросил притворяться серьезным бизнесменом, вернулся к амплуа разработчика и был изумлен, насколько счастливее себя почувствовал. Это было его естественное состояние. Он встречался с людьми из «Пасифик Нетвеа» – как здесь, в Окленде, так и в округе Марин, чтобы определить круг проблем, над которыми предстояло работать. Он улетал в Бостон и решал эти проблемы со своими партнерами, затем летел назад и цикл начинался сначала. Свой приличный костюм он бросил в Бостоне в первую же поездку и вернулся в Окленд ночным рейсом с сумкой, набитой футболками и фланелевыми рубашками. Он ночевал на полу своего нового кабинета в Окленде, питался пиццей и был счастлив.

То и дело в пустых коридорах и на лестничных клетках он сталкивался с какими‑то людьми, переносящими пачки бумаги или видеокассеты из одного кабинета в другой. Редко кого он встречал хотя бы дважды. Ни с кем он не познакомился достаточно близко, чтобы сказать при встрече «привет». Казалось, на Огла работало множество людей, но никто из них не задерживался в одном месте подолгу. Поэтому Аарон был несколько поражен, когда однажды вечером Огл просунул голову в дверь и сказал:

– Хотите охренеть?

– От чего? – спросил Аарон.

– От первой женщины – президента Соединенных Штатов, – сказал Огл.

– Я не знал, что выборы уже состоялись.

– Помяните мое слово. Готов поставить на нее деньги, – сказал Огл. – Идемте же.

Аарон поднялся и последовал за Оглом вниз по лестнице. В любом случае ему надо было размять ноги.

На первом этаже Огл организовал видеостудию – прямо за «Овальным кабинетом» и другими такими же сценами. Полдюжины небольших, но качественных мониторов были закреплены на стойках и каждый подключен к собственному видеомагнитофону, а все эти видеомагнитофоны были соединены между собой и с рабочей станцией «Каликс» паутиной толстых черных кабелей невообразимой запутанности.

В комнате находились двое мужчин и женщина, которые расположились на разных предметах мебели в позах, свидетельствующих, что они здесь уже давно. Аарон уже встречал их, проходя через здание.

Огл выглядел простофилей. Он был развязен настолько, что большинству собеседников казался попросту чокнутым. Кучу времени он проводил, уставившись в пространство, при этом лицо его украшала недоверчивая, издевательская усмешка. Но помимо этого он был истым южанином и умел мгновенно переключиться в режим изысканной галантности, если того требовало дело. Не успели они с Аароном войти в комнату, как он совершил изящный пируэт, обвел присутствующих рукой и представил их, как подобает.

– Это Аарон Грин из «Грин Байофизикл Системс», ведущий гений СОР, – сказал он. – Аарон, хочу представить вам Тришу Гордон, самую талантливую покупательницу времени на этой планете; именно она покупала на большой кампании Кока‑колы в прошлом году.

Аарон не понял ни слова из этой речи. Он улыбнулся Трише Гордон, она протянула руку, он ее потряс. Она носила довольно формальное синее вязанное платье, крупноватые абстрактные украшения, а ее рыжие волосы были собраны в весьма вызывающую прическу. Она была уверенна в себе и вежлива.

– А это Шейн Шрам, клинический психолог из Дьюка по пути в Гарвард. Он занимается нашими ФГ и уж он не задерживается на их поверхности, а сразу уходит в глубину!

Аарон снова ничего не понял. Он пожал руку Шейна Шрама, который не поднялся со стула и ничего не сказал, а только уронил палочки, которыми ел, и выставил руку в направлении Аарона. Он был широкоплеч, преждевременно лыс, помят и умен.

Огл продолжал потешаться над Шейном Шрамом.

– Когда люди из ФГ выходят из его комнаты, они чувствуют себя так, будто побывали на дыбе. Шейн – Савонарола фокусных групп.

– Понимаю. Потрясен, – пробормотал Аарон.

– А это мой старый приятель Мирон Моррис, который как‑то сказал, что главным достижением в области политики за последнюю четверть века стали трансфокаторы. Мирон – режиссер, на случай, если вы не догадались. Он делал те документальные фильмы о наводнении для уполномоченного Диксона из Техаса.

Аарон пожал руку Мирона Морриса, широколицего, жизнерадостного, циничного типа чуть за пятьдесят, одетого в разные детали довольно приличного костюма.

– Я только что видел это по CNN, – сказал Огл, помахивая в воздухе видеокассетой толщиной в три четверти дюйма, – и подумал, что вам всем тоже стоит посмотреть.

– В Главных Новостях? – уточнила Триша Гордон.

– В них самых, – сказал Огл, засовывая кассету в большой профессиональный видеомагнитофон. Прибор загромыхал, как большой грузовик, переключающий передачу, и на экране над ним появилось изображение.

Диктор объявлял следующий сюжет; над его плечом виднелся маленький портрет Эрла Стронга, жутковатого популиста, который гнал волну в Колорадо. Аарон ничего не слышал, потому что звук был отключен. Произошло переключение на вид молла в сопровождении текста внизу экрана: ДЕНВЕР, КОЛОРАДО.

Все, кроме Аарона, рассмеялись.

– Оригинальный выбор места, – сказал Мирон Моррис, по всей видимости – в шутку.

Встречный вид, съемка от входа: подъезжает белый лимузин, украшенный флагами и слоганами, и из него выбираются несколько человек, включая Эрла Стронга.

– Иисусе, что за поц, – сказал Мирон Моррис. – Никого ж нет. Ну кто ж так делает.

Огл, должно быть, заметил замешательство Аарона.

– Внутри, наверное, миллион его приверженцев, но никто не догадался выставить часть из них наружу, чтобы поприветствовать его. И в результате он выглядит никем, – объяснил Огл.

– Надо было поставить автобус или еще что в качестве фона. Хоть что‑то. Все, что угодно, – сказал Моррис.

– Видите, парковка вся сверкает, – объяснил Огл. – Солнце отражается от ветровых стекол и прочего. А вход в молл – в тени. Поэтому лица этого парня вообще...

– А теперь! Он сейчас просто исчезнет, – сказал Моррис.

На экране Эрл Стронг углубился в тень молла и превратился в безликий силуэт. Камера наехала на его лицо, пытаясь скомпенсировать контраст между бликующей парковкой и блеклым силуэтом Стронга, но безуспешно.

– Он пытался, – сказал Огл.

– Кто пытался? – спросил Аарон.

– Оператор, – рявкнул Моррис.

На экране Эрл Стронг подошел к дверям молла, и произошла еще одна перебивка. Аарон по‑прежнему ничего не слышал, но было похоже, что репортер за кадром описывает происходящее.

– Раса господ в канотье, – сказал Моррис.

Как по команде, на экране возникли две толстые белые дамы средних лет в футболках «СПРАВЕДЛИВ И СТРОГ» и соломенных шляпах с ленточками «ЭРЛ СТРОНГ», хлопающие в ладони в ритме пропагандистской песни.

– Отличное чувство ритма для истинных ариек, – заметил Шейн Шрам.

– НЛО съели мой мозг, – сказала Триша Гордон.

– А сейчас немного консервов, – сказал Моррис.

И снова, как по команде, появился Эрл Стронг, произносящий какие‑то отрепетированные остроты.

– Вы уже видели этот сюжет? – спросил Морриса Аарон.

– Отвяжись, – сказал Моррис.

– Прекрасное освещение, а? – сказала Триша Гордон.

– Я без ума от него, – сказал Моррис.

Эрл Стронг стоял на платформе. Камера, снимавшая этот фрагмент{27}, располагалась ниже его и была направленна вверх, так что фоном для Эрла Стронга служил главным образом потолок молла. Но часть потолка занимали световые окна, а в промежутках располагались галогенные лампы. Окна превратились в огромные сияющие пятна, а лампы пускали длинные радужные блики поверх лица Эрла Стронга.

– Иисусе. В пределах Солнечного Пояса телекамеры должны быть запрещены, – сказал Моррис. – Только кинопленка. Сколько раз я должен это повторить?

Все в комнате захохотали. Но Моррис не отрывал глаз от телевизора.

– Ох ты! Ох ты! Тихо все! У нас тут настоящая драма!

Присутствующие внезапно замолчали и столпились вокруг экрана.

Теперь камера была нацелена на черную женщину, стоящую перед сценой напротив Эрла Стронга. Она была стройная, с высокими скулами и на первый взгляд казалось, что ей где‑то под тридцать. Только присмотревшись, можно было понять, что скорее слегка за сорок. Для женщины слегка за сорок она была сногсшибательна. И не только в сексуальном смысле. У нее было красивое лицо, большие глаза. Она была одета в пальто не по размеру, но его бесформенность хорошо контрастировала с ее довольно изящной комплекцией, а темно‑синий цвет прекрасно сочетался с оттенком кожи. Фоном ей служила выстроившиеся стеной сторонники Стронга в цветастых футболках, и все они торопливо пятились от нее; она стояла в центре арены, окруженной толстыми, энергичными арийцами, обращенными лицами к центру, как будто специально подчеркивая ее значимость. Когда она говорила, то запрокидывала лицо, и равномерный всенаправленный свет лился на нее сверху – тот самый свет, что превращал Эрла Стронга в тень, идеально освещал ее.

– Хореография просто сумасшедшая, – сказал Огл.

– Я обожаю ее, – сказала Триша Гордон. – И освещается она прекрасно.

– Она говорит правду, – сказал Шрам. – Что бы там она не говорила. Я верю ей.

– Нереально прекрасная драматургия, – сказал Мирон Моррис. – Одинокая женщина стоит, как скала, а все эти нацики из трейлер‑парков разбегаются от нее, как крысы.

Снова Эрл Стронг крупным планом, теперь смотрит прямо вниз, на женщину, его лицо полностью скрыто в тени.

Мирон Моррис внезапно обезумел. Он выпал из кресла, рухнул на колени перед телевизором и свел руки, как будто в молитве.

– Зум! Зум! Зум и с его карьерой покончено! – завопил он.

Изображение начало увеличиваться. Лицо Эрла Стронга росло, пока не заполнило весь экран убийственно крупным планом.

– Да! Да! Дааааа! – орал Моррис. – Перережь ублюдку глотку!

Как только фоновый свет остался за кадром, электроника камеры смогла адаптироваться и передать нюансы лица Стронга с медицинской дотошностью. Штормовой фронт пота пробивался сквозь пудру и грим у него на лбу; пот собирался в крупные капли, которые медленно ползли вниз. Одна из капель скользнула в уголкок глаза и тот начал спазматически моргать. Рот Стронга был полуоткрыт, язык высунулся, а само он явно не знал, что делать. Что‑то светлое и смазанное проползло через кадр – его рука, смахнув пот с века, притормозила на пути вниз в районе носа и большой палец залец в ноздрю и подцепил что‑то, раздражавшее его хозяина.

Моррис вдруг вскочил на ноги и ткнул обвиняющим перстом прямо в лицо Стронга.

– Да! Ты труп! Ты труп! Ты труп! Тебя убили и закопали, ты, плод инцеста, ловец козявок, мелкое дерьмо! Мы должны найти этого оператора и дать ему медаль.

– И достойную работу, – сказал Огл.

Снова черная женщина, по‑прежнему стоящая на своем месте. Лицо напряжено, челюсти сжаты, глаза горят, но сама она неподвижна и тверда – прекрасный объект для камеры. Камера чуть приблизилась, но не обнаружила никаких изъянов. В уголках глаз у нее были мелкие морщинки, которые только делали ее мудрее, особенно на фоне Эрла Стронга.

– Рональд Рейган сожрет твое долбаное сердце, – сказал Шейн Шрам.

– Есть что‑то такое в ее лице, – сказал Огл.

– Сразу видно, что ей выпала непростая жизнь. – Американская Пьета{28}, – сказала Триша Гордон.

– Едем туда и нанимаемся ее представлять, – сказал Шейн Шрам.

– Куда она баллотируется? – спросил Моррис.

– Никуда. Она бомжиха, – сказал Огл.

Выражение экстатического восторга появилось на лице Морриса.

– Нет! – сказал он.

– Да, – сказал Огл.

– Не может быть. Это слишком совершенно, – сказал Моррис. – Это просто долбаный идеал.

– Она бомжиха, и согласно нашим поллам, она сшибла двадцать пять процентов с рейтинга Эрла Стронга.

Моррис вскинул руки вверх.

– Я увольняюсь, – сказал он. – Я больше не нужен. Реальная жизнь слишком хороша.

– Мы должны выдвинуть ее, все равно куда, – сказала Триша Гордон, не отрывая взгляда от экрана.

– Прошу прощения, – сказал Аарон, – но вы точно ничего не забыли?

– Что такое? – спросил Огл.

Все повернулись к Аарону и уставились на него, внезапно замолчав.

– Мы же не слышали ни слова из того, что сказала эта женщина, – объяснил Аарон. – Я хочу сказать, что она вполне может оказаться бредящей сумасшедшей.

Остальные разразились пренебрежительным фырканьем.

– Ни хера, – сказал Шейн Шрам. – Посмотрите на ее лицо. Она совершенно нормальна.

– В жопу слова, – сказал Моррис. – Для этого есть писатели.

21

Какая машина должна была ее забрать, Мэри Кэтрин не знала, но на лимузин уж никак не рассчитывала; поэтому ей даже в голову не пришло, что этот сверкающий черный бегемот явился по ее душу, пока водитель на выбрался наружу, обошел его кругом и открыл перед ней дверь. К этому моменту вокруг уже началась собираться толпа зевак – в этом конкретном районе Чикаго не так уж часто можно было увидеть лимузин.

Ей сообщили, что к больнице за ней приедет машина, а прислали лимузин. Для Мэри Кэтрин между этими двумя сущностями не было особой разницы. В средстве передвижения главным было передвижение, а не средство. Она повидала достаточно, чтобы ее можно было сразить одним широким жестом. Просто еще одно упражнение в искусстве быть дочерью Уильяма Коззано, сохраняя здравый взгляд на реальность.

В лимузине был телевизор и маленький бар. Водитель предложил помочь ей смешать коктейль. Она рассмеялась и отрицательно покачала головой. После обеда она собиралась еще поработать.

Она знала, что существует определенный тип людей – если точнее, определенный тип мужчин – для которых заднее сидение лимузина являлось естественной средой обитания и которые, рассевшись на блестящей коже со стаканом «Чивас» в руке, чувствовали себя так же уютно, как сама Мэри Кэтрин за рулем своей старой побитой машины. За время отцовского губернаторства она навидалась таких людей с их странным ритмом жизни и взглядами на нее. Они казались такими же чужаками, как космонавты или эскимосы.

И вот папа объявил ее своим полузащитником – как будто мало ей было собственной работы. Теперь ей приходилось то и дело выскакивать из неврологического отделения, наполненного парализованными жертвами перестрелок и полусумасшедшими жертвами СПИДа, чтобы запрыгнуть на заднее сидение лимузина, где перед ней вставала необходимость принимать решения совсем другого уровня: какой коктейль смешать и на какой телеканал переключиться.

Она налила себе содовой и включила CNN, на который и был настроен телевизор, когда она забралась внутрь. Со временем ей повезло – полдень, начало новостного выпуска. Праймериз в Иллинойсе пройдут завтра. В мире ничего особенного не происходило, выборы интересовали всех, и поэтому ход кампании освещался очень подробно.

У партии, лишенной на данный момент власти, имелся ведущий претендент (Норман Фаулер‑младший), игрок второго плана (Нимрод Т. (Тип) Маклейн) и несгибаемый аутсайдер (преподобный доктор Билли Джо Швейгель). И просто чтобы никто не заскучал она обзавелась еще и народным фаворитом: губернатором Уильямом Э. Коззано, который даже не потрудился выдвинуть свою кандидатуру. Однако стихийный сбор подписей за Коззано набирал обороты, и поэтому пресса вынуждена была рассматривать его как самого настоящего кандидата.

Трое действительных кандидатов получали приблизительно равную долю в эфире: сюжеты о великих людях, прилетающих или приезжающих на встречи с избирателями и все в таком роде. Они жали руки, они улыбались – все это слегка через край, как будто надеясь, что надрыв поможет привлечь к ним внимание телезрителей.

Мэри Кэтрин, усталую и измученную тревогой, вскоре охватила полудрема. Она погрузилась в недра мягкого кожаного сидения, приняв позу, от которой у ее покойной матушки случилась бы истерика, полуприкрыла глаза и пропускала поток картинок с экрана прямо в мозг, не задерживая их по пути. Как, собственно, и полагается смотреть телевизор.

Отец как будто дожидался ее этого момента.

Сперва на экране возникла стеклянная стена. Камера смотрела на здание снаружи. В некоторых комнатах горел верхний свет, многие окна были украшены надувными шариками, цветами и детскими рисунками. Мэри Кэтрин разглядела капельницу на штативе и поняла, что смотрит на окна больницы. Наплыв на одно из множества окон, заставленное цветами. За баррикадой букетов смутно виднелся мужчина в кресле‑каталке.

Тут все встало на свои места. Это была клиника Берка в Шампани, а камера заглядывала в палату ее отца. Телевизионщики, видимо, забрались на крышу пятиэтажной парковки напротив, и устроились напротив окна.

Стекла были зеркальные и увидеть комнату за ними можно было только в темноте. Но иногда, в облачные дни, через эти стекла удавалось разглядеть смутные формы, замаскированные серебристыми отражениями. И именно такую смутную форму какой‑то предприимчивый оператор сумел запечатлеть: ее отца, сидящего в кресле прямо перед окном.

Изображение было серым, лишенным деталей, и скрывало ремни, которыми он был пристегнут к креслу. Кресло было развернуто прямо к окну, и снаружи невозможно было разглядеть подголовник, который фиксировал его голову, не позволяя ей скатываться на плечо. Свет падал на него сзади, пряча от внешнего наблюдателя идиотическое выражение лица и текущую из рта слюну.

За креслом виднелись два силуэта – женщина в форме медсестра и стройный юноша. Джеймс. Джеймс подкатил кресло ближе к окну, чтобы папе было лучше видно, и скрылся из кадра. Камера развернулась на 180 градусов.

Парковка занимала примерно половину квадратного здания. Район не страдал дефицитом парковочных мест, поэтому самый верхний уровень ее, как правило, был почти пуст. Прямо сейчас здесь находилось с полдюжины машин. Все остальное пространство заполняли люди. Сотни людей. В руках они держали плакаты и растяжки. Все они смотрели вверх. Прямо на папу. И теперь, когда он показался в окне, все они повскакали на ноги и подняли плакаты и растяжки повыше, как будто предлагая ему вытянуть руку и собрать их. Все это они проделали на удивление тихо.

Ну разумеется – ведь митинг проходил непосредственно перед клиникой. Здесь полагалось хранить тишину.

Камера нацелилась на длинную, коряво изготовленную растяжку, какие встречаются на футбольных матчах: «МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ, ВИЛЛИ!» Рядом виднелись и другие: «ОДИН И ДЕСЯТЬ{29} ЗА Коззано!», «ПОПРАВЛЯЙСЯ – ИЗБИРАЙСЯ!»

Камера развернулась обратно к клинике, показав других пациентов во фланелевых пижамах, выглядывающих из окон и показывающих пальцами. Снова силуэт папы в окне, видимый от груди и выше.

Он махал рукой.

Это было невозможно. После второго удара паралич охватил практически все тело. Но он махал. Он энергично приветствовал толпу.

Что‑то с ней было не так... Ладонь слишком узкая!

Это была рука Джеймса. Он, должно быть, встал на колени рядом с папой, спрятался за подоконником и высунул руку вверх.

Снова общий план толпы, истерически размахивающей плакатами и быстро теряющей рассудок.

Снова вид окна. Джеймс все махал, притворяясь папой. Затем его ладонь и сжалась в кулак. Два пальца разогнулись в победном жесте V.

Мэри Кэтрин резко выпрямилась, плеснув содовой на покрытый лохматым ковром пол лимузина.

– Ублюдок, – сказала она.

Снова толпа. Люди наконец забыли о приличиях и разразилась воплями. Копы из службы больничной безопасности бросились вперед, размахивая руками и пытаясь утихомирить людей… и тут пошел вид из студии, откуда за всем эти наблюдал дневной ведущий, Пит Леджер. Бывший профессиональный футболист, переквалифицировавшийся в дикторы.

Респектабельный черный мужчина средних лет с острым, подвижным языком, который со временем, наверное, обзаведется собственным ток‑шоу.

Глаза у него были красные. Он быстро вытер нос тыльной стороной ладони, громко шмыгнул, сделал глубокий вдох, вымучено улыбнулся в камеру и нетвердым голосом объявил, что они прерываются на рекламу.

– Боже мой, – произнесла Мэри Кэтрин, ни к кому не обращаясь. – Мы по шею в дерьме.

Она вздрогнула, когда дверь лимузина открылась, впуская в салон не отфильтрованный стеклами яркий свет. Машина остановилась.

Она не следила за маршрутом, но характер освещения подсказывал, что они где‑то в центре, среди небоскребов. Это была людная боковая улица к юго‑западу от Торговой Палаты, и они остановились напротив здания из красного песчаника с рестораном на первом этаже. Вход скрывался под навесом. Портье в ливрее распахнул перед ней дверь.

Он подал ей руку и помог выбраться из машины, что было мило, хоть и совершенно излишне. Портье был старомодный, престарелый и седовласый, и взяв ее за руку, он слегка сжал ее, чуть поклонившись и бросив на нее быстрый взгляд, в котором читалось чуть ли не обожание.

Другой мужчина в обычном старом темном костюме стоял под навесом, ожидая ее. Папа как‑то заметил, что оценить калибр ресторана можно по количеству людей, которые заговорят с вами до того, как вы в него войдете. Она еще не и шагу не сделала, а уже повстречала двоих.

– Здрасьте, миз Коззано, – произнес мужчина. – Я Ки Огл.

– О, привет, – сказала она, пожимая его руку. – Вы только приехали?

– Не, я уже забил для нас столик, – сказал он. – Но мне подумалось, что раз уж я вытащил вас с работы в такой дурной день, то как минимум должен выйти и сказать «привет».

– Что ж, очень мило с вашей стороны, – сказала она уклончиво.

Пока что он не выказывал никаких признаков циничного манипулятивного сукиного сына, каким должен был быть. Но и для выводов было еще рановато.

Еще один парень в костюме, который явно здесь работал, чуть не убился, стремглав кинувшись через двери, встретил ее на подходе – он выставил руку перед собой и приближаясь, постепенно сгибал колени, так что подошел к ней чуть ли не на корточках. Мэри Кэтрин по лицу и подчеркнуто галантным манерам узнала в нем итальянца.

Боже, да он рыдает. Правой рукой он сжал ее ладонь, а левой рукой – запястье, как будто только чудовищным усилием воли удержавшись от объятий. Он не произнес ни слова, только качал головой. Его так переполняли эмоции, что он попросту не мог говорить.

– Над баром висит телевизор. Мы только что смотрели CNN, – объяснил Огл. – Это было невероятно.

Внутри ресторана творился какой‑то кавардак. Когда Мэри Кэтрин подошла поближе – впереди плачущий итальянец, Огл замыкает – шум усилился, а когда она оказалась внутри, достиг взрывной мощи.

В глубине ресторана располагались уютные маленькие столики, а переднюю его часть занимала длинная стойка, за которым уже не оставалось места. Его заполняли мужчины в костюмах. Это было дорогое заведение, здесь собирались, чтобы подкрепиться мартини и минералкой за пять долларов, крупные оптовики, а также адвокаты и банкиры, которые на них кормились.

Сейчас все они стояли; все они выли, аплодировали, топали ногами, свистели, как будто «Медведи» только что заработали тачдаун{30}. Все они совершенно свихнулись.

И все они смотрели на Мэри Кэтрин

Она замерла на месте, потрясенная и напуганная, и Огл чуть не врезался в нее сзади. Он легонько коснулся ее плеча и наклонился поближе.

– Притворитесь, что их не существует, – сказал он, не повышая голос, но проецируя его по‑актерски, чтобы перекрыть гам. – Вы королева Англии, а они – забулдыги в канаве.

Мэри Кэтрин отвернулась. Она избегала взглядов. Она уставилась в спину метрдотеля, который пробивался сквозь толщу костюмов, прокладывая для нее путь, и проследовала за ним в глубину ресторана. Люди в баре скандировали: Коззано! Коззано! Коззано!

Половина сидящих за столиками поднимались со стульев, когда она проходила мимо. Почти все они аплодировали. Метр подвел ее к столику в самом дальнем углу, за перегородкой. По крайней мере хоть какое‑то подобие уединения. Только Мэри Кэтрин и Огл.

– Я очень, очень сожалею обо всем этом, – сказал Огл после того, как летучая бригада юных итальянцев в белых фартуках усадила их и снабдила меню, водой и хлебными палочками. – Мне следовало провести вас через задний ход.

– Все нормально, – сказала она.

– Нет‑нет, мне очень стыдно, – сказал Огл. – Это ведь моя работа. Очень непрофессионально с моей стороны. Но здешний телек без перерыва крутит CNN и я не обратил внимание, что прямо перед вашим приходом пошел именно этот сюжет.

– Мощный сюжет, – сказала она.

– Это было невероятно, – сказал Огл. Он уставился в пространство.

Его лицо расслабилось, а глаза расфокусировались. Несколько секунд он просидел без движения, едва шевеля губами и качая головой, пока видеомагнитофон в его мозгу повторно воспроизводил сюжет.

Наконец он очнулся, сморгнул и посмотрел на нее.

– Этот момент, когда из Пита Леджера вышибло дух... Не думал, что вообще когда‑нибудь такое увижу.

– Я тоже, – сказала она. – Мне он казался выше таких приемчиков.

– Ну, – сказал Огл. – События‑то происходят из ряда вон.

Они погрузились в беседу о предварительной кампании и самодеятельных петициях о внесении имени ее отца в бюллетени, подписи под которыми собирали в нескольких штатах, а затем переключились на инсульт и его последствия. Мэри Кэтрин выражалась как можно туманнее, и Огла, казалось, это вполне устраивало; едва беседа затрагивала состояние ее отца или его политические перспективы, Огл слегка краснел, явно чувствуя себя не в своей тарелке, как будто подобные вопросы не укладывались в концепцию южной галантности и он не знал, как на них реагировать.

Ей очень редко выпадал шанс увидеть отца за работой. Но она знала, что именно так он и действует: много болтовни о пустяках. Итальянская манера. Она прекрасно гармонировала со сдержанной учтивостью южанина Огла.

В сущности, Огл, казалось, вообще не испытывал желания говорить о делах – как будто гражданские беспорядки в баре вызвали в нем такое глубокое смущение, что он никак не мог заставить себя вернуться к этой теме. Поэтому, дождавшись подходящей паузы в разговоре, Мэри Кэтрин решили открыть огонь первой.

– Вы зарабатываете на жизнь организацией кампаний. Ни мой отец, ни я никуда не баллотируемся. Зачем вы пригласили меня на обед?

Огл сложил руки на коленях, отвел глаза и некоторое время изучал еду на тарелке, как будто только что заметив ее.

– В моей сфере деятельности довольно людно. Прямо сейчас большинство профессионалов занято проведением кампаний для разных кандидатов. Но не я. Пока что я держу все свои ресурсы при себе.

– Это осознанная стратегия?

– В некотором смысле, – сказал Огл, пожимая плечами. – Иногда сдержанность окупается. Если вступить с игру слишком рано, рискуешь связаться с неудачником. По ходу дела ты успеваешь вызвать неприязнь у номинанта, и к выборам как таковым остаешься без заказов – а именно на выборах и тратятся настоящие деньги.

– И вы придерживаете коней, пока не разберетесь, кто будет номинирован с наибольшей вероятностью. После этого вы пытаетесь заполучить его к себе в клиенты.

Огл нахмурился и уставился в потолок с таким видом, как будто беседа пошла не совсем так, как он планировал.

– Проблема не только в этом. Я работаю довольно давно, и честно говоря, уже начал уставать.

– От своего дела?

– От некоторых его аспектов, да.

– От каких именно?

– От организации кампаний.

– Не понимаю, – сказала Мэри Кэтрин. – Я думала, вы и есть кампания.

– Было бы неплохо, но на самом деле я все лишь пресс‑консультант.

– О?

– Механизм кампании включает в себя национальный партийный комитет со своей иерархией; личного менеджера кандидата со всеми его подчиненными, а также группы влияния, к которым они относятся – каждая с собственной структурой.

– Звучит ужасно запутано.

– Дьявольски запутано. Если вы позволите привести аналогию из вашей профессиональной сферы, мисс Коззано, то проведение кампании – это трансплантация сердца и легких в живое политическое тело. Это невероятно сложный и комплексный процесс, требующий величайшей точности исполнения. Им не может управлять комитет, а в еще меньшей степени – комитет комитетов, которые в большинстве своем ненавидят и боятся друг друга. По сравнению с трудностями, которые мне требуется преодолеть, чтобы произвести один‑единственный тридцатисекундный рекламный ролик, процесс воцарения среднего византийского императора прост и элегантен.

– Мне это кажется довольно удивительным, – сказала Мэри Кэтрин. – Люди осознали важность средств массовой информации еще во времена дебатов Кеннеди и Никсона.

– Задолго до этого, – сказал Огл. – Тедди Рузвельт организовал атаку на холм Сан Хуан с таким расчетом, чтобы она хорошо смотрелась через объективы репортерских кинокамер.

– Серьезно?

– Абсолютно серьезно. А ФДР манипулировал прессой, как сумасшедший. В этом он превосходил даже Рейгана. Так что медиа приобрели свое значение очень давно.

– Ну вот мне и кажется, что крупные политические объединения должны бы уже разобраться, как работать с ними наиболее эффективно.

Огл пожал плечами.

– Дукакис{31} верхом на танке.

Мэри Кэтрин улыбнулась, вспомнив нелепую картинку из 1988.

– Демократические кандидаты на дебатах девяносто второго, сидящие за маленькими столами, как будто на игровом шоу, пока Брокау расхаживал перед ними, как герой{32}.

– Да, это выглядело очень глупо.

– Крупные политические силы, – сказал Огл, – так и не научились управляться медиа – это факт. И никогда не научатся.

– И почему же?

– Так уж они устроены. Партии формировались в те дни, когда медиа не существовало, и сформировались неправильно. Сейчас они вроде здоровенных пожилых динозавров после падения кометы – кое‑как ползают по земле. Большие, могучие – и одновременно жалкие и обреченные на исчезновение.

– Вы полагаете, что партии обречены?

– Конечно, – сказал Огл. – Посмотрите на Росса Перо. Если бы психоспецназ Буша не придумали, на какие жать кнопки, чтобы он повел себя как лунатик, быть бы ему сейчас президентом. У вашего отца есть все, чем обладал Перо – за исключением его отрицательных черт.

– Вы на самом деле так думаете?

– После приема, который вам оказали у входа, – сказал Ки Огл, кивая на дверь, – странно даже слышать такой вопрос. Дьявол, да ваш отец уже в бюллетенях штата Вашингтон.

Она была поражена.

– Вы шутите?

– Ничуть. Просто в штате Вашингтон это проще всего проделать. Требуется всего‑то несколько тысяч человек.

Мэри Кэтрин не ответила; она сидела молча и разглядывала ресторан. Уже некоторое время она наблюдала за тем, как делается политика, но по‑прежнему не могла поверить, что несколько тысяч совершенно незнакомых ей людей где‑то в Сиэтле объединились для того, чтобы внести ее отца в бюллетень.

– В качестве абстрактной дискуссии все это довольно интересно, – сказала Мэри Кэтрин. – Я хочу сказать, я наслаждаюсь ей и узнаю много нового. Но не понимаю, какое отношение все это имеет к моему отцу.

– Вам поступят известные предложения от одной из основных партий, – сказал Огл. – Если позволят медицинские обстоятельства, они попытаются выдвинуть вашего отца на съезде.

– И если это произойдет, вы хотите, чтобы я использовала все свое влияние, сколько его ни есть, чтобы убедить их нанять вас?

Огл покачал головой.

– Меня не наймут. Партии работают иначе. Обычно они формируют собственные управляющие органы, чтобы политические бездари со всеми своими мелкими амбициями и интригами могли контролировать рекламщиков, которых они считают беспринципными паразитами.

– Тогда что же, помимо интересной беседы, я могу для вас сделать? Или вы для меня?

И снова Огл отвернулся, положил приборы и задумчиво уставился вдаль.

– Позвольте кое‑что уточнить сперва, – сказал он. – Эта беседа – не деловой разговор.

– Нет?

– Нет. Но это и не дружеская болтовня, поскольку мы с вами совершенно незнакомы.

– Так что же это такое, мистер Огл?

– Просто разговор двух людей.

– И о чем же именно они разговаривают?

– О серфинге.

– О серфинге?

– Медиа – это волна, – сказал Огл. – Мощная и неконтролируемая. Умеючи, можно оседлать ее на несколько мгновений и хорошо разогнаться. Гэри Харт катился на этой волне несколько недель в 1984, победив Мондейла в Нью‑Гемпшире. Но к началу праймериз в Иллинойсе он свалился с доски. Волна накрыла его и потопила. Он повторил попытку в 1988, но в этот раз просто пошел на дно. Перо ехал на волне целый месяц или даже два в девяносто втором, но у него сдали нервы.

Огл развернулся на стуле и смотрел теперь прямо на Мэри Кэтрин.

– Вы с семьей отдыхаете на берегу. Вы плещетесь на мелководье, где тепло и безопасно. Но течения коварны и внезапно вы обнаруживаете, что вас унесло в открытое море, на глубокую воду. Над вашей головой вздымаются огромные волны. Вы можете вскочить на них и лететь, куда вам угодно, или просто притвориться, что этого не произошло. Вы можете продолжать плескаться, и тогда цунами обрушится на вас сверху и размажет о дно.

Мэри Кэтрин молчала и смотрела в стакан с водой. Противоречивые чувства захлестывали ее, и она знала, что если откроет рот, то пожалеет об этом.

Страх. Ей было страшно, потому что она знала, что Огл совершенно прав. Раздражение, вызываемое советами полного незнакомца. И пугающее чувство восторга, дикой жажды опасности, почти сексуальное в своей мощи.

Страх, раздражение, восторг. Она знала, что ее брат испытывает те же чувства. И она знала также, что он игнорирует страх, проглатывает раздражение и отдается восторгу. Выставляет руку в окно, растопырив пальцы в победном жесте V. Это было непростительно. На них смотрят сотни миллионов.

Она взглянула на Огла. Огл смотрел на нее чуть искоса, не желая вступать в прямую конфронтацию.

– Может быть и третий итог, о котором вы не упомянули, – сказала она.

– Какой же? – спросил Огл удивленно.

– Вы оседлываете волну просто потому, что это прекрасно. Но вы не знаете, что делаете. И в конце концов разбиваетесь о скалы.

Огл кивнул.

– Да, мир полон негодных серферов.

– Мой брат, Джеймс – негодный серфер. По‑настоящему плохой серфер, – сказала Мэри Кэтрин, – но сам он считает себя профи. И он, кажется, только что обнаружил очень высокую волну.

Огл кивнул.

– Так вот, я по‑прежнему понятия не имею,чего вы хотите или что предлагаете, и что, по вашему мнению, можете с этого получить, – сказала Мэри Кэтрин. – Но вот что я вам скажу. Джеймс – это проблема. И мой отец, и наш адвокат Мел – оба согласятся в этом со мной. И не беря на себя никаких финансовых обязательств, я ручаюсь, что если вы посоветуете, как эту проблему решить, мы этого не забудем.

– Что ты сделала? – сказал Мел.

Она знала, что именно так он скажет.

– Я попросила у него совета, – сказала Мэри Кэтрин.

Она сидела на заднем сидении лимузина, направлявшегося в сторону больницы.

– Ты не должна была этого делать, – сказал Мел. – Ты не должна была даже встречаться с этим парнем без меня.

– Я была очень хороша. Ты считаешь меня дурой, Мел, и ошибаешься. Я ничего ему не обещала в финансовом смысле. Просто разговор за обедом. И я спросила у него совета.

– О чем?

– О Джеймсе.

Мел был разочарован и уязвлен.

– Мэри Кэтрин. Почему ты просишь советов о семейных делах у совершенно незнакомых людей?

– Потому что половина моей семьи мертва, или почти мертва, ты занят делами, а Джеймс ведет себя, как полный козел.

– Что ты имеешь в виду? Что натворил Джеймс?

Она рассказала ему все: волна, знак V, радостные крики толпы, истерическая реакция бизнесменов в баре.

Но Мел не понял. Он слушал, он улавливал смысл, но ничего не видел. Он не видел лиц этих людей собственными глазами. Он не понимал, насколько мощные силы пришли в движение. Для него это было просто телевидение, какие‑то «Смурфики», и он не мог заставить себя относиться к ним серьезно. Он не понимал.

Она была рада, что поговорила с Ки Оглом, который определенно понимал все.

– И что сказал этот парень? – спросил Мел.

– Его зовут Ки Огл, – сказала Мэри Кэтрин, – и он сказал, что подумает над этим.

– Что это еще за имя вообще – Огл?

– Это не имеет значения. Но он говорил, что изначально его фамилия звучала как Оглторп, и эта фамилия очень известна в Джорджии. Кто‑то из этой семьи обзавелся незаконнорожденным ребенком, которому досталась фамилия Огл, и он – его потомок.

– То есть последний в долгой череде ублюдков.

– Мел!

– Сам знаю, что Мел. Он очаровал тебя этим их южным дерьмом, так ведь? Я чую его из Нью‑Йорка. Трепал, наверное, без умолку о своей эксцентричной семье и хлопковом крае и ты решила, что он милейший парень в мире.

– Мел! Давай начистоту. Ты ведь понятия не имеешь, как обращаться с медиа. Так ведь?

– Вообще‑то кое‑что кумекаю.

– Тогда как могло произойти сегодняшнее? Этот номер, который выкинул Джеймс? Если ты так хорошо во всем разбираешься, то с какой радости у всех в этой стране возникло сегодня впечатление, что отец выдвигается в президенты?

Мел ничего не ответил. Она знала, что уела его.

– Из‑за сегодняшних событий нам нужен кто‑то, кто будет работать со СМИ, – сказала Мэри Кэтрин. – И не обязательно Ки Огл. Но в зависимости от того, что он придумает насчет Джеймса, это вполне может быть и он.

Голос Мела звучал мрачно.

– Ненавижу СМИ.

– Я знаю, что ненавидишь, Мел, – сказала она. – И именно поэтому мы сейчас так глубоко в дерьме. Нам нужен кто‑то, кто их обожает. И я могу точно сказать, что какими бы не были изъяны Ки Огла, свою работу он определенно любит.

22

Уильям Э. Коззано был трудным пациентом. Мэри Кэтрин не знала об этом, пока сама не стала доктором и не научилась оценивать способность людей переносить медицинские процедуры.

Хорошими пациентами больше всего напоминали лабораторных крыс. Они были кроткими, послушными и не слишком умными. Умные задавали жару, потому что у них постоянно возникали вопросы. Они были совершенно уверены, что сами ничуть не глупее докторов. Если бы они поступили в медицинскую школу, то всего за несколько лет овладели бы теми же знаниями.

Уильям Э. Коззано был из тех, кто подвергал сомнению все указания врачей. Он забывал принять лекарства – намеренно. Он сдвигал график восстановления куда‑то в царство абсурда. Виной тому отчасти была военная закалка, требующая продолжать двигаться, даже если ты ранен, а отчасти – футбол, в котором при переломах применяется эластичный бинт.

Удар оказался для него особенно тяжелым испытанием еще и потому, что лишил его способности спорить с докторами. Мэри Кэтрин читала это на его лице. Доктор просил его выключить CNN и немного отдохнуть, потому что он нуждается во сне. На лице у отца возникало знакомое выражение, означающее начало интеллектуального поединка – он выстраивал аргументацию, с помощью которой намеревался размазать оппонента по стенам. Затем он открывал рот и извергал ахинею. Доктор выключал телевизор, гасил свет и оставлял его в темноте.

В те четыре дня, когда они находились в Институте Радхакришнана в Калифорнии, он вел себя примерно так же. Там, впрочем, оказалось не так уж и плохо. Это было нечто среднее между исследовательским институтом и эксклюзивной частной клиникой. С самых первых контактов семьи Коззано с Институтом им ясно дали понять, что пациенты не являлись лабораторными крысами. Здесь они рассматривались, как партнеры врачей по совместному деле излечения и восстановления. Кадое мало‑мальски серьезное решение принималось только после совместного обсуждения. Пациенты присутствовали на встречах, на которых планировалась стратегия восстановления. Здешние люди не боялись умных и скептически настроенных пациентов. Они приветствовали таких. Они таких предпочитали.

– Неврология – удивительная наука, полная тайн и загадок, – сказал доктор Радхакришнан во время первой встречи, состоявшейся в конференц‑зале высоко над Тихим океаном.

Мэри Кэтрин подавила улыбку. Радхакришнан был нейрохирургом и при этом рассуждал о том, какая неврология чудесная дисциплина. Интересно, не связано ли это с тем фактом, что дочь пациента – невролог.

– В ходе лечения, – продолжал Радхакришнан, – мы исследуем области, в которые еще никто никогда не заглядывал. Мы будем изучать данные, поступающие с вашего биочипа, как астрономы рассматривают изображения, передаваемые «Вояджером» на его пути к внешним планетам. Каждый день и каждый час мы будем узнавать что‑то новое! Этих данных хватило бы на тысячу статей и сотню кандидатских диссертаций.

– Но информации с биочипа, чтобы дойти до нас, потребуется проскочить сквозь узкое бутылочное горлышко. Вы, как пациент, получите доступ к куда более широкому спектру ощущений. Именно поэтому мы рады возможности поработать со столь интеллектуальным и восприимчивым пациентом. Нам нужна ваша помощь, губернатор Коззано. Наше научное учреждение предлагает вам партнерство.

Отец безмолствовал, глядя сквозь огромные окна на пенящийся прибой. Но Мэри Кэтрин знала, что он слышит и понимает каждое слово. Он прекрасно осознает происходящее – и в полном восторге от него. Два месяца под опекой Патриции, которая обращалась с ним, как с ребенком, заставляли его упиваться новообретенным статусом равноправного партнера.

Она исследовала каждый дюйм территории Института Радхакришнана. Просмотрела записи экспериментов над бабуинами и работы с индийским водителем по имени Мохиндар Сингх, который чудесным образом исцелился в результате проведенных процедур. Много часов видео, снятого как до имплантации, так и в ходе последовавшего за ней курса лечения. Результат поразил бы любого; на профессионального невролога они нагоняли жуть.

Она часами беседовала с доктором Радхакришнаном и его ведущими сотрудниками, задавала множество трудных вопросов о том, что может пойти не так в ходе терапии, и какие шаги будут предприняты, чтобы этого избежать. На все эти вопросы она получила удовлетворительные ответы. Ответы, приготовленные, казалось, заранее, как будто они угадывали ход ее мыслей.

Но это уже граничило с паранойей. Ей не удалось найти никаких изъянов. Единственно, что ей не нравилось в работе Института Радхакришнана, так это скорость, с какой они перешли от бабуинов к людям. Они очень рисковали. Если бы операции над людьми закончились провалом, они выставили бы себя преступными сумасбродами. Но операции оказались успешны, то есть говорить можно было только о блистательной решимости.

Было бы, пожалуй, гораздо лучше, если бы они могли продемонстрировать с десяток Мохиндаров Сингхов на разных стадиях восстановления. Один пенджабский водитель не являлся железным доказательством. Он не тянул на тенденцию. Он вполне мог оказаться флуктуацией.

Однако Уильям Э. Коззано воспитал ее в традициях строгого эгалитаризма, и поэтому она давила в себе такие мысли. Не следовало рассуждать в таком ключе. Единственным способом проверить действенность терапии были операции на людях. Конечно, было бы замечательно увидеть десяток Мохиндаров Сингхов. Замечательно для Коззано. Но как насчет второго Сингха, третьего? Им бы пришлось рисковать, не рассчитывая ни на что взамен, а их жизни значили ничуть не меньше, чем жизнь Уильяма Коззано.

В общем, это было нечестно. Так бы сказал отец. Нечестно взваливать весь риск на других, чтобы затем, ничего не опасаясь, спокойно пожинать плоды.

Ну а кроме того, текущая ситуация куда больше походила на настоящее приключение. А она знала, как отец любит приключения. В глубине души он был совершенно безбашенным; ему постоянно хотелось совершить сумасшедшие поступки, но положение главы клана Коззано заставляло придерживаться более консервативного образа действий. Инсульт избавил его от гнета ответственности. Теперь ему было нечего терять.

И она подписала бумаги. С самого момента инсульта Мэри Кэтрин распоряжалась телом своего отца. Она отправила его в операционную, испытывая глубокие сомнения относительно итогов предприятия и полную уверенность, что сам он хочет именно этого.

Его обрили наголо и увезли в операционную в 7:45 25 марта – с первого удара прошло чуть меньше двух месяцев. Мэри Кэтрин поцеловала его на прощание в обритую голову. Затем она натянула куртку и отправилась в долгий поход по утесам, под свежий тихоокеанский ветер. Ей предложили лично наблюдать за операцией, но ей не хотелось, чтобы она стала последним ее воспоминанием об отце, если их ждет фиаско.

Она нашла высокий каменный выступ, взобралась на него и уселась. В море, в полумиле под ее ногами, большой красивый кеч лавировал против ветра. Дальше, на границе видимости, вдоль калифорнийского побережья ползли огромные сухогрузы.

Боже, мне нужен отпуск, подумала она. А затем – так вот же он. Это и есть мой отпуск. И в течение нескольких минут она наслаждалась своим отпуском.

Затем, услышав позади шум, она обернулась и увидела приближающегося Джеймса, только что из аэропорта, с широкой улыбкой на лице.

Вот и конец отпуску; общение с Джеймсом как‑то незаметно превратилось в работу.

– Вы правы, – сказал ей Ки Огл по телефону в день иллинойских праймеиз. – Ваш брат – ужасный серфер.

– Как вы это поняли?

– Помните наш совместный обед?

– Конечно.

– Я повторил этот номер с вашим братом. Послал за ним в Саут‑Бенд вертолет. Угостил его обедом в том же заведении.

– И?

– Он вел себя совершенно иначе.

– В каком смысле «иначе»?

Огл хихикнул.

– Вы не были впечатлены. Вас не впечатлил старый лимузин. Вас не впечатлили роскошный обед и моя репутация, а также люди, которые пели вам осанну просто потому, что у вас такая фамилия.

– На него все это произвело впечатление?

– О да. Самое глубокое. Оно читалось у него на лице.

– Стоп, – сказала она. – Даже не трудитесь описывать. Я совершенно точно знаю, как он выглядел.

– Ну, мы приятно поболтали.

– И о чем же?

Огл рассмеялся.

– На совершенно другую тему. Понимаете, вас интересуют взаимоотношения. Джеймса интересует власть. Поэтому мы некоторое время говорили о власти.

От этих слов Мэри Кэтрин слегка замутило, потому что она знала, что Огл совершенно прав.

Все дело в тестостероне, она была уверена в этом. Отец подавлял Джеймса. Джеймс был маленьким и слабым, обладал низким болевым порогом, не был способен бросать и ловить мяч и не любил грязь. Папа был достаточно хорошим отцом, чтобы проглотить разочарование. Но оно пряталось прямо под поверхностью и все его видели. Джеймс застыл в развитии. И как только отец оказался стерт с картины мира, гормоны, удерживаемые под давлением, выплеснулись наружу и он начал развиваться слишком быстро. Развиваться в неверном направлении и безо всякой поддержки отца.

Чтобы расти правильно, ему требовались подпорки. Они были нужны ему прямо сейчас, пока он не превратился в настоящую проблему для семьи. Но Мэри Кэтрин знала, что бессильна; в нынешнем состоянии тестостеронового передоза Джеймс не воспринимал советы старшей сестры.

Мел тоже был бессилен. Мелу и Джеймсу всегда было нечего сказать друг другу, между ними никогда не было той симпатии, что связывала первого с Мэри Кэтрин. Мел был уличным бойцом, а Джеймс вырос наивным неженкой, невзирая на все попытки отца закалить его. Между ними не было и намека на взаимопонимание.

В чем, собственно, и заключалась проблема. Полтора часа назад, когда отец отправился под нож, Джеймс должен был быть здесь, чтобы хотя бы попрощаться с ним. Мэри Кэтрин прекрасно знала, что смерть на операционном столе – событие вполне вероятное, и ему следовало быть рядом, когда отца увозили в операционную, поскольку он рисковал больше никогда его не увидеть. И все это она Джеймсу объяснила. Снова и снова она подчеркивала важность его присутствия в клинике перед операцией. И все равно он опоздал на пароход.

– Привет, сестра. Как дела?

Он даже не понимал, как облажался. Это пугало больше всего. Полное отсутствие саморефлексии.

– Ты опоздал, – сказала она.

Ее злость удивила его. Он пожал плечами и вскинул руки.

– Рейс отложили. Ты же знаешь, как оно бывает в «О'Хара»{33}.

– Ты тоже это знаешь, – сказала она, – и даже у аспиранта из Нотр‑Дам{34} должно было бы хватить мозгов сделать соответствующую поправку.

– Иисусе, – выговорил он, уязвленный, – все эти события превратили тебя в дракониху.

– Не стесняйся, говори прямо – в суку.

– Как тебе будет угодно.

Она отвернулась и устремила взгляд на океан и большой кеч. Реи повернулись над палубой и паруса на мгновение опали и заполоскали, прежде чем снова наполниться ветром, когда судно легло на новый курс.

Пусть обижается, сколько влезет. Ей все равно. Она вдруг поняла сразу несколько вещей об отце, которые прежде были ей недоступны. Откуда в нем эта нечеловеческая твердость. Почему он мог быть таким расчетливым.

– Рейсов же полно. Я думала, что ты приедешь хотя бы вчера вечером, – сказала Мэри Кэтрин, пытаясь говорить помягче.

– Я был занят. У меня были кое‑какие дела.

Тут она ужаснулась по‑настоящему. Она посмотрела ему прямо в лицо.

– Какие‑такие дела?

– Не волнуйся так, – сказал он успокаивающим голосом. – Я ничего не пытаюсь от тебя скрыть.

– Я тебя никогда в этом не обвиняла, – сказала она. – Потому что первый раз слышу о каких‑то «делах».

Он покраснел, отвернулся и несколько секунд сидел с неловким видом.

– Ну, это мое собственное шоу, – сказал он. – Никакого отношения к тебе и к семье.

– О чем ты?

– Я получил работу, – сказал он, сияя от гордости.

– Это прекрасно, конечно, – сказала она. – Но не помешает ли она твоей кандидатской?

– Нет, в том‑то и штука, – сказал он. – Они взаимосвязаны. Двух зайцев одним выстрелом. Мне платят за эту работу, я продолжаю получать стипендию, и в конце концов, возможно, смогу еще и контракт на книгу получить, – то у него был такой торжествующий, как будто он перехитрил самого Сатану.

– Ну что ж, Джеймс, это чудесно! – сказала она. – И что же это за работа?

– Исследование президентской кампании. Всей этой политической возни периода праймериз. С упором на медиа‑стратегию. И если я правильно разыграю свои карты, то со временем смогу превратить его в книгу.

– Это замечательно. Как ты до этого додумался?

– Как‑то само пришло в голову во время разговора с одним парнем. Он медиа‑консультант, работает по серьезным кампаниям. Может быть, ты слышала о нем.

– Как его зовут?

– Ки. Кир Резерфорд Огл.

– О. Как ты с ним познакомился?

– Он просто пригласил меня на ленч, – небрежно сказал Джеймс. – Точно не знаю, зачем. Но думаю, это очевидно – мои семейные связи вкупе с политологическим образованием – он, видимо, подумал, что со мной стоит познакомиться.

– Да, пожалуй, – сказала Мэри Кэтрин, стараясь изобразить подобающее случаю восхищение.

– Некоторое время мы болтали в о том, о сем. Потом он засыпал меня вопросами о моей диссертации. Тема его прямо заворожила.

– Да уж наверное.

– Я стал спрашивать о его работе, и мне пришло в голову, что если он так интересуется моей, мы оба можем извлечь взаимную выгоду из нашего знакомства – и мы договорились обо всем прямо там, за столом. Он предоставляет мне доступ к данным по нескольким кампаниям – его друзья и протеже работают сейчас практически со всеми весомыми кандидатами. В общем, у меня теперь куча материала, к которому я бы иначе ни за что не получил доступа.

– Ну, – сказала Мэри Кэтрин, – похоже, ты сделал блестящий карьерный шаг.

Сохранить серьезность удавалось только сильнейшим усилием воли. У него был такой же гордый, сияющий вид, как в шесть лет, когда он поймал жабу на заднем дворе.

Джеймс пожал плечами.

– Ну да. Но господи боже, это куча работы.

– Да?

– О да. Совершенно неожиданно у меня на руках оказались все эти контакты. Десятки источников. Куча людей, за которыми надо следить. Последние два дня я потратил на разговоры по телефону и настройку базы данных. Ко дню выборов я буду совершенно никакой.

– Ага.

– Но есть одна вещь, которой я научился у папы – если выпадает шанс, используй его на полную.

– Ну, – сказала Мэри Кэтрин, – надеюсь, ты не попытаешься откусить больше, чем сможешь проглотить.

Это была манипуляция чистейшей воды. Похвалу он воспринял бы, как проявление покровительства. Эффективнее всего подкалывать, но с оттенком беспокойства – такую большую, мужскую работу взвалил на себя наш Джеймс.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил он. Ее слова зацепили его и и он тут же впал в самодовольный раж. – Ты думаешь, я не потяну настоящую работу?

Мэри Кэтрин пожала плечами.

– Я очень уважаю тебя, Джеймс, – произнесла она неискренне.

– Нет, не уважаешь. Ты по‑прежнему держишь меня за пацана. Но это не так. Я взрослый человек. Может быть, ты не желаешь этого признавать, особенно теперь, когда ты стала самозваным капо этой семьи и думаешь, что лучше всех знаешь, кому чем заниматься.

– Прекрасно. Это твой выбор, – сказала она.

– Я уже брался за настоящую работу. И с этой я тоже справлюсь. Меня ждет успех.

– Хорошо. Я желаю тебе всего наилучшего.

Джеймс помолчал, стараясь успокоиться.

– Тяжело быть сыном Великого Человека.

– Я знаю, – сказала она. – Я знаю, что это и в самом деле очень трудно.

– Я постоянно чувствовал себя полным идиотом, если хочешь знать. Все эти папины подручные обращались со мной, как с ребенком.

Мэри Кэтрин была уверена, что под «подручными» подразумевался Мел.

– Но Ки совершенно другой, – продолжал он. – Он относится ко мне с уважением. Как к равному. У него нет никаких сомнений, что я справлюсь с этим делом, и я признателен ему за это.

И я тоже, подумала Мэри Кэтрин.

– Надо бы вас познакомить, – сказал Джеймс.

– Может быть, как‑нибудь при случае.

Ей в пришла в голову неожиданная мысль: может быть, Ки Огл манипулирует ей так же ловко, как Джеймсом.

А может, и нет. Она предложила ему взаимовыгодную сделку: помоги мне с Джеймсом, этой слетевшей с цепей пушкой на палубе корабля «Коззано», и тогда мы возобновим разговор. И он выполнил свою часть. Меньше, чем за неделю он решил одну из самых больших их проблем.

Возможно, Ки Огл был как раз тем, кто им сейчас нужен.

23

Для Элеанор первым намеком на то, что происходит нечто странное, стал крик Дорин из соседнего трейлера:

– Уйииии! Ты только посмотри, детка! – музыкальным фальцетом, которым она пользовалась, когда хотела с гарантией привлечь внимание детей. Одновременно она услышала шорох и хруст гравия под колесами машины прямо рядом с ее трейлером.

Элеанор выглянула в окно. Трейлеры, подобно пассажирским лайнерам, обеспечивают прекрасный вид в обе стороны, не позволяя разглядеть ничего прямо по курсу и за кормой. Ей был виден только борт трейлера Дорин и ее объемная прическа в обрамлении трех детских лиц в одном из окон – глаза и рты широко распахнуты для приема новых данных. Они смотрели на что‑то перед трейлером Элеанор.

Должно быть, это нацики. Явились по ее душу. Элеанор бросилась в переднюю часть трейлера, по пути накинув дверную цепочку. Она пробралась к маленьким иллюминаторам, глядящим вперед, и чуть отодвинула ставень.

Она увидела большой старый «Линкольн Таункар», темно‑синий и свежеотполированный – самый чистый и красивый автомобиль на много миль в округе. Если вкатить его на пустую стоянку, он сам сойдет за трейлер.

Все двери были нараспашку. Несколько мужчин выбирались наружу. Все, как на подбор, молодцы. Все в темных очках. По крайней мере у двоих были рации, и они что‑то в них говорили. Все они дружно оглядывались вокруг, сканируя окружающее пространство на 360 градусов сквозь темные очки, и головы их поворачивались вправо‑влево, как прожекторы сторожевых башен. Один подошел к «датсуну» и стал всматриваться в его нутро сквозь серебристое стекло, прижавшись к нему лицом и сложенными чашечкой ладонями.

Несколько секунд Элеанор продолжала верить, что это нацисты явились ее пристрелить, но все больше убеждалась, что у нее паранойя. Среди последователей Эрла Дадли Стренга не было состоятельных мужчин в костюмах, разъезжающих на «таункарах». И если бы нацики решили разобраться с ней, то приехали бы посреди ночи, как и положено шакалам – уж никак не среди бела дня и в огромной машине вроде этой.

Кроме того, они вели себя не как убийцы, или по крайней мере не так, как по ее мнению должны вести себя убийцы. Едва прибыв на место, они выскочили из машины, но тут же и замерли на месте. Никто из них не пытался подойти к трейлеру Элеанор.

Элеанор, приободрившись, открыла окно немного пошире и разглядела в салоне «линкольна» еще одного человека. Он сидел посередине заднего сидения и говорил по телефону.

Закончив разговор, он повесил трубку и переполз на край сидения. Он выбрался из машины с помощью одного из молодых людей в черных очках и встал рядом. От яркого солнечного света он сощурился, и лицо его сморщилось и стало похоже на арройо{35}.

Она узнала бы его даже на обратной стороне Луны: это был сенатор Калеб Рузвельт Маршалл, Республиканец из Колорадо. Он был так стар, что второе имя получил в честь Тедди, а не Франклина Делано. И настолько консервативен, что в тридцатых годах, когда множество юных идеалистов из хороших семей отправились в Испанию, чтобы воевать на стороне революционеров, он уехал драться в рядах фашистов.

Он яростно противился вступлению Америки во Вторую Мировую Войну. Непреклонно поддерживал генерала Макартура{36} и отстаивал его идею «нюкнуть злобных китаез» (прямая цитата) в Корее. Большую часть пятидесятых он провел, выкорчевывая «симпатизанов комми» с Капитолийского холма и из СМИ. Он обзывал Голдуотера{37} розовым. Он рассматривал и Берлинский, и Кубинский кризисы как прекрасную возможность нанести ядерные удары по Советскому Союзу, и вместе с Кертисом Лемеем{38} рекомендовал вбомбить Северный Вьетнам в каменный век.

Он безуспешно баллотировался в президенты в течение сорока лет, с начала пятидесятых до конца восьмидесятых – всякий раз, когда ему казалось, что ведущий кандидат от республиканцев недостаточно злобен, жесток и устрашающ. Последовательно голосовал против программ позитивных действий. Элеанор, однако, достаточно хорошо знала историю, чтобы помнить, как он потряс всех, проголосовав за Акт о Гражданских Правах от 1964 года{39}.

Вот таков он был: превратившись в стереотип настолько одномерный, что уже начинал махриться по краям, он нет‑нет да и выкидывал что‑нибудь совершенно неожиданное. Он снискал сдержанное одобрение многих, последовательно ненавидя Ричарда Никсона с самого его вступления в должность. На слушаниях по утверждению Кларенса Томаса судьей Верховного Суда он встал на сторону Аниты Хилл{40} и произнес длинную речь в ее защиту в Сенате, не стесняясь в выражениях и не упустив возможности указать на полный распад Американских Ценностей.

Всякий раз, когда казалось, что он начинает реабилитироваться в глазах публики, сенатор совершал какую‑нибудь реакционную выходку. Последние несколько лет он отмечал День Прав Животных, отправляясь на семейное ранчо в юго‑западном Колорадо, чтобы клеймить ягнят перед объективами телекамер. Этим он обеспечивал себе бездонное общественное внимание, подкреплял репутацию пещерного человека и завоевывал бешеную популярность среди фермеров, жителей Запада и вообще всех, кто зарабатывал на жизнь скотоводством. Он мастерски владел искусством наполнения избирательного фонда.

И вот этот выдубленный временем, бессмертный, загадочный гном стоит перед ее трейлером, окруженный – как наконец до нее дошло – агентами Секретной службы. Она никак не могла сообразить, что ей следует делать – то ли убежать и спрятаться, то ли выйти и поздороваться.

Вскоре он уже стучал в дверь и ей пришлось принять решение. Она заколола волосы на затылке и открыла дверь. Но цепочка осталась на месте, и потому дверь приоткрылась всего лишь на несколько дюймов. Она обнаружила, что смотрит поверх этой цепочки в лицо Калеба Рузвельта Маршалла. Они были примерно одного роста.

– Спокойно, женщина, – сказал он, косясь на цепочку. – Я приехал не для того, чтобы сжечь крест на твоей чертовой лужайке.

Она закрыла дверь, сняла цепочку и открыла ее нараспашку.

– Сенатор Маршалл? – сказала она.

– Элеанор Боксвуд Ричмонд?

– Да.

– Убийца Эрвина Дадли Стренга?

– Ну...

– Самый острый язычок на Западе?

Она рассмеялась.

– Если позволите, я бы хотел кое‑что с вами обсудить.

– Входите.

– Вам необязательно приглашать всех, – сказал Маршалл, захлопывая дверь перед носом у агентов.

– Могу я предложить вам что‑нибудь выпить? – спросила она.

– Я в состоянии клинической смерти. Все, что мне позволено пить – это непонятные смеси, сваренные фармацевтами. Вы себе такие позволить не можете, а я могу только благодаря гонорарам, – сказал он.

Он говорил как человек, привыкший выступать перед миллионными аудиториями.

– Ну что же, тогда садитесь, где удобно.

– Всякий раз, когда я оказываюсь в сидячем или лежачем положении, мне приходит в голову, что я могу уже и не встать, – сказал он. – Для человека моих лет даже сидение становится опасным. Поэтому я надеюсь, что вы не почувствуете себя неловко, если я останусь стоять.

– Вовсе нет.

Элеанор подтащила высокий барный стул, один из артефактов образа жизни среднего класса, и уселась на него, не потеряв ни дюйма по высоте. Таким образом, они могли продолжать разговаривать лицом к лицу.

– Я знаю, что беседа уже отравлена, поскольку вы считаете меня злобным старикашкой, ненавидящим представителей вашей расы, – сказал сенатор Маршалл.

– Эта мысль приходила мне в голову.

– На самом‑то деле я ненавижу всего одну вещь – дерьмо. Я ненавижу дерьмо, потому что вырос на ферме и первые тридцать лет жизни провел, кидая его лопатой. Политикой я занялся главным образом потому, что это кабинетная работа, и я, естественно, воображал, что на ней мне не придется больше кидать лопатой дерьмо. Выяснилось, разумеется, что нет ничего более далекого от истины. В итоге я провел всю жизнь по самые ноздри в дерьме, и постепенно узнал о нем все, и возненавидел его еще сильнее, и теперь ненавижу его больше, чем кто угодно на лике земли.

Так вот, причина, по которой куча негров считает, что я ненавижу их, проста: в расовой политике очень много дерьма, даже больше, чем в других аспектах политики, и когда я реагирую на это дерьмо, им кажется, что я реагирую на них. Но это не так. Я реагирую только на дерьмовую политику. Вроде позитивных действий. Это дерьмо. Но гражданские права – вовсе не дерьмо. Я голосовал за них.

– Я это знаю.

– И все эти разные термины – цветные, негры, черные, афроамериканцы – это тоже дерьмо. Полно желающих придумать для негров новое название, но нет никого, кто хочет по‑настоящему им помочь, и это – дерьмо. Истина заключается в том, что все люди заслуживают равного обращения, как говорит чертова Конституция, а все остальное – дерьмо.

– Сенатор, я в курсе, что вы не совсем одномерная личность, и я готова трактовать сомнения в вашу пользу, пока вы у меня в гостях.

– Я на это надеялся. Куча негров ненавидят меня до мозга костей и принимаются прыгать и устраивать протесты, как только я показываюсь на горизонте, но я рассудил, что вы способны видеть более ясно. Знаете, почему?

– Почему?

– Потому что детектор дерьма у вас не хуже моего, а это большая редкость.

– Ну что ж, спасибо, сенатор.

– И вы не боитесь им пользоваться.

– Вообще‑то для меня это был довольно необычный поступок. Я была в скверном настроении и не могла мыслить связно.

Ответ явно разочровал сенатора Маршалла и привел его в раздражение.

– Дерьмо! Вы мыслили так связно, как это только возможно. Что вы вообще имеете в виду – не могли мыслить связно?

– Я имею в виду, что меня учили вести себя прилично и дипломатично, и я бы ни за что не нарушила этих правил, не будь я в тот момент на самом краю – в эмоциональном смысле.

– Значит, мы с вами по‑разному интерпретируем происшедшее. Черт, да я нахожусь на самом краю – в эмоциональном смысле – с тех пор, как мне исполнилось пять лет.

– Этот факт широко обсуждается, да, – сказала Элеанор.

– Вы имели полное право высказать все, что высказали, – произнес сенатор Маршалл. – Вы же понимаете, что Эрл Стронг как политик никогда не оправится от того, что вы с ним сделали?

– Я думаю, вы слишком оптимистичны на этот счет.

– Дерьмо. Опять ваше воспитание?

– Возможно.

– У меня есть стопка опросов толщиной в дюйм. Мы следим за ситуацией. Дьявол, да я в тот же вечер хотел ехать к вам. Но вместо этого я дождался результатов опросов. И, леди – вы разнесли этого сукина сына в клочья. Вы оторвали этому клещу башку. Вы заслуживаете медаль.

Элеанор рассмеялась.

– Медаль? Я бы предпочла работу.

Сенатор Маршал выставил вперед правую руку и посмотрел на Элеанор выжидающе.

Она не знала, что делать. Он был воплощением ненормальности. Она знала это, и он знал, что она знает, и ему было все равно.

Наконец вежливость взяла верх и она пожала ему руку. Он сжал ее ладонь – не вяло, как политик, а с силой, как человек, которому приходится вытаскивать себя из кресел и кроватей. И не отпустил.

– Готово, – сказал он. – Вы наняты.

Элеанор расхохоталась.

– Вы с ума сошли, – сказала она. – О чем вы говорите?

– Я не знаю.

– То есть вы так шутите.

– О нет. Я чертовски серьезен. Вы определенно наняты. Я просто еще не разобрался со всем этим дерьмом.

– Каким дерьмом?

– Должность, уровень по ОУС{41}, какой стол вам выделить, какую, черт побери, картинку повесить в вашем кабинете. Понимаете, после того как наймешь кучу народа, а потом большую часть уволишь, осваиваешь главное – встретив годного человека, нанимай его сразу, а с деталями разбирайся потом. И я вас только что нанял.

– Только потому, что я наговорила гадостей Эрлу Стронгу.

– Вы говорили правду, – сказал Калеб Рузвельт Маршалл, – а на это во всем Вашингтоне способны всего несколько человек. И вы говорили ее красиво, что еще необычнее.

Он все еще держал ее за руку.

– Мне казалось, что вам должен нравится Эрл Стронг.

– Ха! Вы думаете, я буду поддерживать любого, кто высказывается похоже на меня? Кем вы меня считаете, старым маразматиком?

– А разве не так это работает?

– Позиции меняются. Люди – нет. Эрл Стронг может быть, а может и не быть так называемым консервативным популистом. Но он совершенно точно на всю жизнь останется тонкошеим недоделанным Гитлером с лицом из «Уолмарта», как вы изволили заметить. Я не желаю работать с такими, как он, в Сенате. И вы, возможно, спасли меня от этой участи – и поэтому я вам должен.

– Ну а я не уверена, что хочу работать с вами.

– Элеанор Боксвуд Ричмонд, – сказал он. – Мы с вами придерживаемся одних и тех же взглядов. Вы просто этого еще не поняли.

– Как вы можете так говорить? Я всю жизнь была либеральным демократом.

По‑прежнему сжимая ее руку, сенатор Маршал пренебрежительно потряс головой.

– Все это деление на демократов и республиканцев – дерьмо, – сказал он. – А что касается либералов и консерваторов, что ж – люди пользуются словами крайне небрежно. Эти слова на самом деле мало что значат. Эти два лагеря сами сильно разделены внутри. И эти два лагеря пересекаются между собой гораздо сильнее, чем вы думаете. Все это дерьмо на самом деле неважно. Важны только ценности.

– Ценности?

– Ценности. У меня они есть. У вас они есть. У Эрла Стронга их нет. Это значит, что мы с вами на одной стороне. Нам с вами надо держаться друг друга.

– И это значит, что вы должны дать мне работу?

– Я уже даже придумал – какую. Заняло несколько минут, но я придумал. В моем денверском офисе нужен представитель по вопросам здравоохранения и социальной политики. Мы можем начать в понедельник. Вы будете валиться с копыт и получать сорок пять тысяч плюс полная медицинская страховка. Интересно?

– Что я могу сказать? – и в самом деле, что она могла сказать? – Конечно. Беру. Что я должна делать?

– Отвечать на гневные звонки паразитов, которые желают знать, что произошло с их соцобеспечением.

– Окей. С этим я справлюсь.

– Договорились, – сказал сенатор и наконец отпустил ее руку.

– Один вопрос.

– Да?

– Вы хотите, чтобы я посылала этих людей или на самом деле помогала им? Потому что когда меня станут спрашивать, что с их соцобеспечением, я скорее всего постараюсь это выяснить.

– Никто из них не ходит на выборы, – сказал сенатор, – так что по мне вы совершенно спокойно можете слать их ко всем чертям. А вообще разбирайтесь с ними как вам заблагорассудится.

24

Автобус неторопливо катил через Коммерс Сити и северный Денвер – чердак Запада: десятки квадратных миль складов, стопки пустых грузовых поддонов, на которые ушли целые леса, кварталы автопарков. Элеанор видела этот пейзаж столько раз, что потеряла счет, но сейчас, сидя в автобусе в своем единственном приличном платье, по пути на работу – на работу! – смотрела на все под каким‑то другим углом и чувствуя себя королевой, озирающей владения.

Небо в зените было цвета сапфира, но к горизонту выцветало до желтовато‑коричневого оттенка, как будто пригорало с краев. Элеанор не знала, было ли виной тому промышленное загрязнение или пыль прерий, но вид неизменно нагонял на нее уныние. Она устала от бескрайности окружающего мира и жаждала отгородиться от него.

Центр Денвера эту жажду утолял. Он плотная застройка, ограничивающая обзор и не позволяющей разглядеть, насколько загрязнен воздух, создавала локальное ощущение чистоты. Элеанор провела некоторое время в ожидании следующего автобуса и любовалась видом. Для того, кто привык к песчаным пустошам вокруг арсенала, самые незначительные детали – свежепокрашенный почтовый ящик ГОСПОД на углу, молодая женщина в белых чулках, «Вольво» с покрытым каплями воды ветровым стеклом, только что из мойки – выглядели невероятно чистыми и свежими, как картинки из рекламы «Кодак» или «Полароид».

Это был мир, который очень многие никогда в своей жизни не покидали. Мир, в котором и сама Элеанор жила многие годы, но сейчас он казался ей чужой планетой, за поверхность которой она едва‑едва уцепилась.

Трехполосная Пенсильвания‑стрит проходила за капитолием штата с севера на юг. Когда‑то – во времена бурной юности Денвера – она считалась модной улицей, и бароны возводили на ней свои поместья – это не просто дома, но излучатели политического и общественного влияния. Архитектурные стили блистали разнообразием на грани эксцентричности, включая, например, огромные викторианские дома, классические плантаторские имения, изобилующие арками и башенками сооружения в романском стиле и одно особенно большое и причудливое здание из красного песчаника, сильно напоминающее форт Аламо.

Для сенатора Калеба Рузвельта Маршалла оно служило домашним офисом, и он называл его именно «Аламо» – шутка не слишком популярная среди американцев мексиканского происхождения, но сенатора их мнение, разумеется, совершенно не интересовало.

Как и в любом другом большом старом здании, кабинеты в нем были всякие – как хорошие, так и плохие. Кабинет, предоставленный Элеанор Ричмонд, был исключительно неудобен, но она даже не замечала этого, пока не проработала в нем какое‑то время. Явившись сюда в первый раз в качестве представителя по вопросам здравоохранения и социальной политики, она думала только о самой работе. Очень хорошей работе, если уж на то пошло.

На ней было платье, в котором ходила на собеседования. Она сама не знала, почему его надела. В нем она несколько последних лет ходила на собеседования – безо всякого успеха. На собеседовании с сенатором Маршаллом она была в фуфайке университета Таусон и армейских брюках. Однако это было единственное платье, к которому она относилась по‑настоящему бережно. Ей почему‑то казалось, что покуда у нее есть это чистое, приличное платье, она не превратится в настоящую бомжиху. Теперь она пришла в нем на работу. Начав получать зарплату, она вернется в «Бульвар Молл» уже как платежеспособная покупательница и перепашет «Нордстром», как генерал Шерман – батальоны южан.

Первой репликой, обращенной к ней на новом месте, было звукоподражание: фуп‑фуп‑фуп.

Она прошла по коридору в своем платье для собеседований, с коробкой с фотографиями и другими личными вещами, заглядывая в каждую дверь в попытке отыскать свою собственную. Наконец она нашла ее и переступила порог, оказавшись в маленьком помещении без окон (позже она узнала, что раньше здесь располагалась гардеробная железнодорожной баронессы). Она едва успела поставить коробку на истертую поверхность письменного стола, как раздался описанный выше звук. Она повернулась кругом. В дверях комнаты стоял какой‑то мужчина. Он ей не понравился.

Ему было от двадцати пяти до тридцати – а может, и больше, просто он молодо выглядел. Он носил полосатый костюм и ковбойские сапоги. Расческа оставила отчетливые параллельные борозды в его обильно напомаженных волосах, напоминающие следы убегающих динозавров в свежей вулканической грязи. У него были блестящие серые глаза и озорной изгиб бровей, и он мог бы показаться весельчаком, если бы сменил костюм и помаду на, скажем, шорты и длинную гриву бродяги. А так он выглядел совершенно ненатурально.

Прислонившись к косяку, он крутил указательным пальцем в воздухе и производил этот самый звук: фуп‑фуп‑фуп.

– Прошу прощения? – сказала она.

– Следовало бы установить здесь вращающиеся двери, – сказал он. – У меня каждую неделю новый сосед... Привет, – продолжал он, оборвав себя на полуфразе, как ведущий развлекательного шоу, и перевел ладонь в в горизонтальное положения, выставив ее в сторону Элеанор, – Шэд Харпер. А вы, должно быть, Элеанор.

Элеанор переместилась на полшага вперед и попыталась пожать ему руку. Он нырнул к ней, быстро ухватил ее за самые кончики пальцев, сильно сжал их и несколько секунд разминал.

– Элеанор Ричмонд, – сказала она, но Харпер, как она и предполагала, не уловил намека.

– Приятно познакомиться, Элеанор.

– Вы из соседнего кабинета, мистер Харпер?

– Ну да. Заходите в любое время, если вам захочется полюбоваться двором, – сказал он, со значением взглянув на пустую стену за столом Элеанор. Кабинет Шэда Харпера располагался в бывшей хозяйской спальне и окон в нем хватало.

Все это ее сейчас не волновало. Пока что ничто не могло проникнуть сквозь эндорфиновое опьянение, вызванное попаданием в настоящую платежную ведомость.

– Благодарю вас, – сказала она. – Вы очень добры.

– Видел вас по телевизору. Неслабо вы припечатали Эрла Стронга.

– А вы что делаете для сенатора? – спросила она.

– О, – произнес он, словно бы удивленный тем, что ей это не известно. – Я его представитель в БЗУ.

– БЗУ?

– Бюро землеуправления, – пояснил он с наигранной небрежностью.

Глядя через его плечо, Элеанор разглядела потрепанный череп с рогами, висящий на одном из редких участков стены, не занятых окнами. Этот череп и ковбойские сапоги рассказали ей о Шэде Харпере все.

Бюро землеуправления. В Колорадо было предостаточно земли, которой требовалось управлять. Множество избирателей проживали как на ней, так и поблизости. Управление землей осуществляется по федеральной программе. Шэд Харпер распоряжался большими суммами.

Он был очень молод. Само по себе это не было проблемой; среди знакомых Элеанор хватало молодых людей, общаться с которыми было одно удовольствие. Но Шэд Харпер, кажется, не осознавал, что он молод. Ему следовало кататься на горном велосипеде вокруг Боулдера. Любой человек его возраста, занятый каким‑то другим делом, доверия не вызывал.

Он приподнял брови, демонстрируя преувеличенное беспокойство, а губы его сложились в букву «О».

– Мне кажется, ваш телефон звонит, Элеанор, – сказал он.

Элеанор повернулась и посмотрела на свой телефон – наворочанную высокотехнологичную многоканальную модель, усеянную кнопочками. Рядом с каждой из них горел красный или зеленый огонек. У некоторых только красный. У некоторых только зеленой. У некоторых оба. Одни огоньки мигали, другие горели ровно. Телефон сильно напоминал рождественское украшение.

– Ну что ж, спасибо, – сказала она, – но я ничего не слышу.

– Я позволил себе отключить звук, пока кабинет пустовал, – сказал он. – Он меня с ума сводил. Мне надо идти. Увидимся позже, Элеанор.

Он попятился за дверь, пересек коридор и бросился на свой собственный телефон, после чего разразился доброжелательными, оглушительными, мужественными приветствиями. Если бы человек, с которым говорил Шэд Харпер, находился здесь во плоти, Шэд бы сейчас хлопал бы его по спине и даже, может быть, тыкал кулаком под ребра.

Элеанор обошла стол и уставилась на беззвучно сигналящий телефон. Ей захотелось сесть, но стула в кабинете не оказалось – только стол.

Она понимала, что происходит. Шэд Харпер, будучи мальчиком, без труда разобрался, как отключить звонок. А она, будучи девочкой, должна была провести некоторое время в тихом отчаянии, а затем пересечь коридор и жалобно попросить его включить звонок обратно. Не проработав и десяти минут, она оказалась бы у него в долгу.

И она знала, что лучше выколет себе глаз свежезаточенным карандашом, чем окажется в долгу у Шэда Харпера. Она подняла аппарат, прижимая трубку большим пальцем, чтобы та не упала, и принялась рассматривать крохотные переключатели, гнезда и коннекторы на нижней панели. После нескольких попыток ей удалось найти нужный. Она перевела его в положение «вкл». Телефон зазвонил.

Она сняла трубку. Еще даже не приложив ее к уху, она услышала уже идущий в ней разговор. Заскорузлый старый фермер, обращаясь к Шэду Харперу, жаловался на культурные и генетические изъяны мексиканской расы. Он перечислял особенности мексиканцев, которые, с его точки зрения, роднили их с «ниггерами». Шэд Харпер отмечал каждый пункт снисходительным и понимающим хмыканьем.

Ее аппарат продолжал звонить. Она ткнула другую кнопку.

На сей раз она услышала голос самого сенатора Маршалла, который, пребывая сейчас в округе Колумбия, беседовал с кем‑то о поллах. Телефон все звонил; она нажала третью кнопку.

Молодая черная женщина, работающая где‑то в этом же здании, трепалась о пустяках с другой молодой черной женщиной, которая работала в другом здании. Телефон все звонил; она нажала четвертую кнопку.

– Алло? – произнес кто‑то. Белая женщина. Детские вопли на заднем плане.

– Алло, это офис сенатора Маршалла, – сказала Элеанор.

– Сама знаю, чей это офис, черт побери, – сказала женщина. – С кем я говорю?

– Миссис Ричмонд. Представитель по вопросам здравоохранения и социальной политики.

– Ну наконец‑то. Господи Исусе, я вишу на проводе уже четверть часа, дети тем временем совсем с ума посходили. Слышите их?

Детские крики вдруг стали громче и Элеанор поняла, что женщина, стоя в комнате мотеля или в трейлере, выставила трубку в сторону орущих детей, подобно рок‑звезде, направляющей микрофон в толпу. Еще одна обитательница Коммерс Сити, никаких сомнений.

– Да, кажется, слышу, мэм, – сказала Элеанор. – Чем я могу вам помочь?

На другом конце воцарилась изумленная тишина.

– Я разве не рассказывала об этом уже раза три? – затем, в сторону: – Бриттани! Эшли! Держись подальше от своего чертова брата или я с вас шкуру спущу!

– Я не знаю, мэм, – сказала Элеанор. – Мне еще ни разу.

– Ну а другой девахе рассказывала.

– Что ж, мэм, я не вполне представляю, что это была за деваха. Но я радостью выслушаю вас, если вы не возражаете повторить еще раз.

Снова тишина. Элеанор не могла понять, почему женщина вдруг замолчала, пока та снова не заговорила и не стало ясно, что она плачет.

– Вот что: я не собираюсь опять проходить через все это! Но я обещаю тебе, сучка, что если ты не сделаешь хоть что‑то прямо сегодня, я...

– Вы что, мэм?

– Я найду то место, где регистрируют, зарегистрируюсь избирателем и в следующий раз, когда этот старый козел, на которого ты работаешь, соберется переизбираться, проголосую против него! Сучка!

И женщина с грохотом бросила трубку.

Телефон мгновенно зазвонил снова. Элеанор приобрела уже некоторую сноровку; она нажала на кнопку, огонек рядом с которой мигал.

– Алло, офис сенатора Маршалла, – сказала она.

– Ну наконец‑то, – произнес кто‑то. Черная женщина. Затем, в сторону: – Эй, я наконец дозвонилась! – Снова в трубку: – Вы хоть представляете, сколько времени я ждала на линии?

– Примерно пятнадцать минут?

– Дерьмо, да целый день ждала.

– Сейчас только 9:13, но я сожалею, что вам пришлось ждать, мэм. Чем могу помочь?

– Я отвела дочек в нелицензированный детский садик в доме соседки, а когда вернулась с работы, узнала, что днем приходил ее парень и приставал к ним, и теперь хочу узнать, могу ли я заставить его пройти тест на ВИЧ.

– Вы звонили в полицию?

– С хера ли мне им звонить?

– Потому что совершено тяжкое преступление.

– Вот дерьмо. Я вам звоню, девушка, потому что мне нужен нормальный совет.

– Я его только что дала. Позвоните копам. Расскажите им, что произошло. Отправьте подонка в тюрьму.

– Этот козел уже сказал мне, что если я позвоню копам, он меня убьет.

– Мэм, почему смерть пугает вас больше изнасилования ваших дочерей?

Потрясенная тишина.

– Что это за отношение?

– Разумное отношение. Именно так должен относиться к детям любой родитель.

– Да кто вы такая, чтобы меня учить?

– Я женщина, воспитанная своими родителями как должно и пытающаяся так же воспитать своих двоих.

– Вы что хотите сказать, меня неправильно воспитали?

– Именно это я и говорю – вам настолько наплевать на своих драгоценных дочерей, что вы даже не пытаетесь добиться справедливости. Если бы кого‑то из членов моей семьи изнасиловали, я бы не успокоилась, пока мерзавец не оказался бы за решеткой или на том свете.

– Вообще‑то я не для того звонила, чтобы выслушивать оскорбления.

– Подружка, – сказала Элеанор, – сейчас я скажу тебе одну по‑настоящему важную вещь, так что лучше слушай.

– Я слушаю, – сказала женщина. Ее голос звучал пристыженно и слабо.

– То, что я только что сказала, не было оскорблением. Это правда. Просто иногда правда настолько уродлива, что звучит, как оскорбление. И одна из проблем этой страны – не только черных ее жителей, а всех вообще – заключается в том, что современный человек так легко обижается, что уже никто не решается говорить правду вслух. Так вот, я уже сказала вам, что нужно сделать. Идите и сделайте это. И если для защиты от сукиного сына, который изнасиловал ваших дочерей, вам потребуется купить пистолет – купите, черт возьми, пистолет, потому что это ваша обязанность. Если вы не способны выполнять свои обязанности, то вы не заслуживаете этого дара от Бога – двух ангелов, ваших девочек.

Элеанор бросила трубка. Телефон тут же зазвонил.

– Офис сенатора Маршалла.

Раздался надтреснутый стариковский голос:

– Помогите! Я упал и не могу подняться!

– Доброе утро, сенатор Маршалл, как поживаете?

– После всего этого бодр и полон сил!

– После чего этого?

– После вашей мотивирующей речи. Вы молодец!

– Вы подслушивали?

– Я всегда подслушиваю своих представителей, – сказал сенатор Маршалл. – Это важная часть работы. И если бы мне удалось дозвониться до того, как вы начали действовать, я бы по‑честному предупредил вас об этом. Вот, предупреждаю.

– Ну, вообще‑то я не привыкла орать с утра пораньше, но...

– Вы не орали. Вы прекрасно справились. Люди только и делают, что ноют о помощи, в то время как на самом деле нуждаются только в том, чтобы кто‑нибудь вроде вас вколотил им в головы немного здравого смысла.

– Вообще‑то я не совсем с этим согласна, – ответила Элеанор, слегка задетая.

– Так или иначе, приятно видеть, что вы поменяли позицию по вопросу контроля за оружием. Со временем вы впишетесь в «Аламо», как родная!

– Кто‑то что‑то говорил о контроле за оружием?

– Вы говорили, – сказал сенатор Маршалл. – Вы же за контроль, так ведь?

– Теоретически да, – сказала Элеанор, – но у меня есть пистолет и я знаю, как им пользоваться.

– Ну тогда скажите мне кое‑что. Если бы эта женщина, с которой вы только что говорили, должна была заполнить кучу форм, чтобы получить официальное разрешение на владение оружием, она бы не смогла последовать совету, который вы ей дали, не так ли?

Элеанор в изумлении потрясла головой.

– Все‑таки вы человек, переполненый мочой и уксусом, скажете – нет?

– Нет, я просто люблю подискутировать, вот и все.

– Я ожидаю важных звонков от важных людей, – сказала Элеанор и дала отбой.

Телефон мгновенно зазвонил.

25

Аарон Грин сидел, закинув ноги на свой стол в «Грин Байофизикл Системс» в Лексингтоне, Массачусеттс, и наслаждался перерывом – первым со времен большого разговора с Ки Оглом в январе. Они разрешили все проблемы, связанные с миниатюризацией СОР, которые только могли вообразить. Теперь вся ответственность легла на плечи сотрудников «Пасифик Нетвеа». Аарон купил «Нью‑Йорк Таймс» и «Бостон Глоуб» и читал о фантастических результатах праймериз в Иллинойсе, прошедших накануне.

Несколько членов правящей партии бросили вызов нынешнему президенту. Обычно подобные шаги имели сугубо символический характер, но в этот раз политика президента в отношении национального долга давала шанс на более серьезные ожидания, и эти кандидаты получили удивительно много голосов.

Ситуация, сложившаяся в другой партии, была еще интереснее. Заявленных кандидатов было два – три, если считать преподобного Уильяма Джозефа Швейгеля, которого практически никто не считал. Еще с «Суперчетверга» было понятно, что настоящая борьба развернется между Типом Маклейном и Норманом Фаулером‑младшим, юным миллиардером из Гросс‑Пойнт.

Вышло, однако, так, что за неделю до иллинойских праймериз некое неназванное лицо запустило кампанию сбора подписей за выдвижение Уильяма Э. Коззано, губернатора штата Иллинойс, пребывавшего в данный момент в реабилитационной клинике. Кампания казалась стихийным, спонтанным выражением общественной поддержки. Люди начали заказывать футболки и шляпы с изображением Коззано. Грубые, размноженные на ксероксе постеры с Коззано стали появляться на почтовых ящиках и на стеклах автомобилей.

На вчерашних праймериз очень многие вписали в бюллетени имя губернатора. Очень многие. Их было так много, что оглашение окончательных результатов пришлось задержать. Но данные, ставшие известными прошлым вечером, когда газеты пошли в печать, указывали на то, что Коззано победил во многих округах и набрал достаточно голосов, чтобы выйти на второе место после Нормана Фаулера. Поддержка его была столь широка, что он ухитрился получить несколько тысяч голосов на праймериз другой партии.

Когда Аарон увидел предварительные результаты, напечатанные на бумаге, он включил телевизор, надеясь узнать, не было ли по ним обновлений. Он никогда не обращал особого внимания на политику, но знакомство с Оглом породило в нем искренний интерес к выборам.

Новостные сети были полны Коззано. Коззано во Вьетнаме. Коззано на плечах собратьев‑«Медведей». Коззано, сгребающий листья у своего большого дома в каком‑то затрапезном городишке в Иллинойсе. Коззано, машущий рукой из окна палаты в Шампани. И имя Коззано, грубо намалеванное на футболках и самодельных плакатах.

До Аарона начало доходить, что в дверях кабинета кто‑то стоит. Это была Марина, офис‑менеджер и гений верстки, решательница проблем, дипломат и кто угодно еще. Вид у нее был слегка обалделый. Будь она персонажем мультика от «Уорнер бразерс», у нее над головой кружились бы сейчас птички и звездочки.

– У меня только что состоялся невероятно странный телефонный разговор, – сказала она.

– Рассказывай, – произнес Аарон.

– Позвонил тот парень. Парень с южным акцентом. Думаю, тот самый, с которым у тебя дела в Калифорнии.

– Ки Огл.

– Ага.

–‑ И что мистер Огл имел сказать?

– Что я уволена.

– Чего‑чего?

– Что я уволена. Что корпорация находится в процессе реструктуризации и я могу подать заявление о приеме на работу немного позже.

Аарон был больше сконфужен, чем разъярен. Должно быть, Огл упражнял свое чувство юмора.

– Да кто он такой, чтобы делать такие заявления?

– Именно это я у него и спросила. Он сказала, что он председатель совета директоров.

– Это я – председатель, – сказал Аарон.

– Я знаю.

За спиной у Марины появился еще один человек. Это был Грег, приятель Аарона по колледжу, сооснователь корпорации и ведущий биолог.

– Меня только что проинформировали, что я тоже уволен, – сказал он. – Но, может быть, это не так уж и плохо, потому что наши акции сегодня продаются по удвоенной стоимости. Я, стало быть, тоже стою в два раза больше.

– Это хорошо, – сказала Марина, – значит и я.

У Марины тоже было много акций.

– Продаются? – переспросил Аарон. – Ни одна из наших акций не переходила из рук в руки уже несколько месяцев.

– Ты отстал, – сказал Грег. – Пятьдесят пять процентов наших акций перешли из рук в руки сегодня утром в девять ноль пять.

– Это значит, что наши венчурные капиталисты продали нас кому‑то еще.

– Похоже на то.

– И Ки Огл утверждает, что этот кто‑то – он, – сказала Марина.

Телефон на столе у Аарона замурлыкал. Аарон снял трубку, жестами давая понять, что Грег и Марина могут остаться.

– Вы, должно быть, ссыте кипятком, потому что я только что уволил половину вашей компании, – сказал Огл. – И это вполне понятная реакция. Трудно вести корабль, опираясь на эмоции и личную лояльность. Чертовски трудно.

– Кто следующий? Я?

– Нет. Остаетесь вы и еще два парня – электронщики. Они нам пригодятся. Все остальные свою миссию выполнили.

– Как, по‑вашему, я смогу управлять офисом без Марины?

– Вам больше не надо беспокоиться об офисе. У нас в Фоллс‑Черч полно свободных кабинетов.

– Но я живу не в Фоллс‑Черч, штат Вирджиния. Я живу в Арлингтоне, штат Массачусетс.

– Тогда вам стоит начать привыкать к чертовски длинной дороге на работу, – сказал Огл, – потому что через пять минут к вашему офису подъедет грузовик с грузчиками, чтобы забрать все ваше оборудование и перевезти его сюда.

– Так, погодите‑ка секундочку, – выговорил, наконец, Аарон. Он давил позыв взорваться с того момента, как начался весь этот абсурд. – Это совершенно неприемлемо. Вы не можете вот так взять и поломать наши жизни об колено. Проклятье, да я даже не знаю наверняка, настоящий ли вы председатель!

– Председатель, председатель, – сказал Огл. – И совершенно незачем так психовать.

– Этих причин полно, – сказал Аарон, – если вы и в самом деле председатель.

– Я председатель совета директоров «Грин Байофизикл Системс» с девяти часов пяти минут утра, – сказал Огл. – Но с девяти часов трех минут утра я больше не председатель «Огл Дата Рисеч».

– А?

– Меня тоже купили.

– Кто?

– О, очень много кто. «Макинтайр Инжиниринг». Фонд Кувера. «Гейл Аэроспейс». «Пасифик Нетвеа». Все они теперь мной владеют. И первым их указанием было купить вас. Я купил. После этого мне было сказано запустить программу радикального сокращения штатов. Я запустил. В эту программу входит закрытие лексингтонского офиса и перенос его сюда, в Фоллс‑Черч.

– И все это произошло за первые пять минут рабочего дня.

– Ага.

– Вот так‑так! – сказал Аарон, – Создается впечатление, что вся эта операция была задумана и подготовлена сильно заранее.

– Вы вольны делать любые выводы. Закатывать истерики. Обзываться. Только на встречу не опаздывайте.

Аарон закатил глаза.

– Какую еще встречу?

– Экстренную встречу директоров «Огл Дата Рисеч», на которую вы приглашены. Сразу после которой состоится экстренная встреча директоров «Грин Байофизикл».

– Где и когда?

– Прямо здесь, на Севен Корнерс, сегодня в два пополудни. У вас как раз хватит времени на перелет. Да, и Аарон...

– Что?

– Мы купили вас по двойной стоимости.

– Это я слышал.

– Мы поднимем цену еще в два раза, если кто‑то из нынешних акционеров захочет продать свой пакет. Но они должны сделать это сегодня.

– Я передам.

– Увидимся в два.

Аарон положил трубку на свой телефон. На телефон Ки Огла. На телефон Макинтайра, Гейла, Кувера и Тайса.

– Плохая новость заключается в том, что нас накрыло финансовым эквивалентом «Бури в пустыне», – сказал он, – и мы проиграли. А хорошая – что наша чистая стоимость только что выросла вчетверо.

Марина разразилась истерическим хохотом.

– Неплохо для часа работы, – заметил Грег, взглянув на часы.

Было десять утра.

Лицо губернатора Уильяма Э. Коззано заполнило экран телевизора. Из динамиков донесся оглушительный белый шум – вопль ничем не сдерживаемого ликования.

Аарон продал свой пай. Не было никакого смысла цепляться за него сейчас, когда он знал, что уже к концу дня цена упадет до четверти текущей. Он взял такси до «Логана», прыгнул на самолет до «Ла‑Гуардии»{42}, пересек терминал и сел на рейс до Национального аэропорта в Вашингтоне.

Когда самолет заложил круг на дельтой Потомака, Аарон выглянул в иллюминатор и увидел Монумент Вашингтона, Национальную аллею, которая показалась ему, привыкшему к зимам Новой Англии, не по сезону зеленой, и купол Капитолия. К собственному изумлению он понял, что со времен школьной поездки, состоявшейся пятнадцать лет назад, он впервые приезжает в Вашингтон, округ Колумбия.

Здесь было на тридцать градусов теплее, воздух был влажен, все зеленело и цвело. Весна, которая еще и не думала начинаться в Бостоне, в Вашингтоне давно закончилась. У него возникло ощущение, что он заблудился во времени и пространстве. Он сел в маленький автобус, который черепашьим шагом прополз сквозь проклятые местные пробки и высадил его у конторы «Авис». Здесь он пересел в совершенно новый темно‑синий «Таурус». Температура в машине была примерно сто двадцать градусов{43}, и это притом, что кондиционер уже был выкручен на максимум.

К округу Колумбия будет непросто привыкнуть. В его бостонской машине и кондиционера‑то не было. Ему придется, черт возьми, покупать новую.

Он тронулся в путь и сразу заблудился. Это было не страшно, времени хватало, и он чувствовал, что ему сейчас не помешает поездить немного, не разбирая дороги. В конце концов он остановился у «7‑Элевен» и купил здоровенный атлас северной Вирджинии, с помощью которого установил местонахождение Фоллс‑Черч – всего несколько миль к западу от округа Колумбия. Прямо посредине этого населенного пункта располагалось место под названием Севен Корнерс, в котором сходилось множество дорог. Проскочить его будет непросто.

Аарон почему‑то решил, что окажется в сельской глуши. Он ошибался. Здесь семь разных франшизных гетто сталкивались друг с другом, взаимопроникая и громоздясь одно на другое – целая вселенная асфальтовых парковок, плавящихся под солнцем Вирджинии. Большая часть местных строений разменяла третий десяток лет и возраст явно давал о себе знать. Более молодые, симпатичные и удаленные от центра конкуренты затмили былого фаворита.

И поскольку Аарон Грин успел познакомиться со стилем Кира Резерфорда Огла и научился его ценить, он понимал, что именно ему следует искать. Вскоре он уже заруливал на обширную и почти пустую стоянку рядом со старым моллом в самом сердце Севен Корнерс. Это был молл‑призрак. Центральный зал – бегемот, разлегшийся в самой середине – представлял собой глухой монолит, покрытый некой зернистой субстанцией, которая, вероятно, сверкала и искрилась в пятидесятые, а сегодня стала уныло‑серой, расчерченной вертикальными ржавыми руслами. Созвездие ржавых, обезглавленных шкворней усеивало стену высоко над головой, и Аарон догадывался, что в свое время там располагался самый крупный универмаг. Теперь вывеска исчезла, а ряды стеклянных витрин и двойных дверей, которые опоясывали когда‑то здание целиком, были забиты выкрашенными черным листами оргалита. Аарон без тени сомнения шагнул внутрь.

То же представительство «Кадиллака», только побольше. И в данный момент гораздо более шумное и людное – и очень разноцветное. Тут трудилась куча народу – в основном молодые, в основном женщины и в основном черные, большинство в новеньких футболках. И на всех этих футболках было крупно напечатано одно слово: КОЗЗАНО. Они управляли станками, печатающими футболки. Станки извергали их во множестве.

Футболки отличались лаконичностью. Изображения, нанесенные на них – а также на бейсболки, фуфайки и ветровки – ничем не напоминали стильные логотипы, характерные для избирательных кампаний. Только простые черные буквы, никакой графики. Именно такого результата вы добьетесь, заглянув в дисконтный печатный сервис на придорожном рынке и заказав футболку с надписью «Коззано» на груди.

Тоже самое можно было сказать об агитационных постерах формата А4, вылетающих из ксероксов, и плакатах, склеенных из реек и коробочного картона и вручную расписываемых девушками в футболках «Коззано».

Один угол занимали складные столы, уставленные телефонами. Сидящие за ними молодые люди отвечали на звонки. Несколько столов занимали люди в костюмах и постарше, которые тоже говорили по телефонам. Над ними на стене висела большая карта пятидесяти штатов, практически неразличимых за разноцветием булавок, бумажных ленточек, флагов и желтых стикеров.

– Здесь, – раздался голос Ки Огла, – располагается департамент спонтанной народной поддержки.

Аарон проигнорировал его. Огл подошел поближе и возник в периферийном поле зрения Аарона. Поверх рубашки он натянул ярко‑желтую футболку «Коззано», а на голову – соломенную шляпой «Коззано».

– Видите ли, родовая проблема спонтанной народной поддержки – полнейший бардак, – сказал Огл. – И это еще не самое страшное, поскольку правила голосования в некоторых штатах невероятно запутаны. Например, в штате Нью‑Йорк...

– Избавьте меня, – сказал Аарон, – Избавьте меня.

– В любом случае, добро пожаловать в метакампанию, – сказал Огл.

– Тут вы меня поймали. Что такое метакампания?

– Вы же в курсе, что после после праймериз в Нью‑Гемпшире комментаторы всегда концентрируются на втором номере? Им совершенно наплевать на победителя. Их интересует только второй. Тот, кто накапливает импульс. Кто готов к рывку. Это и есть метакампания. Это борьба за сердца и умы комментаторов и крупных спонсоров.

Впервые оказавшись в офисе «Огл Дата Рисеч» в «Пентагон Тауэрз» с контейнером, содержащим полдюжины прототипов СОР, Аарон понял, что Огл настраивается на что‑то серьезное, поскольку никогда прежде его новый босс не владел, не арендовал и вообще даже близко не подходил к столь респектабельной недвижимости.

Конкретно это новое офисное здание являлось частью крупного молла под названием «Пентагон Плаза» – одного из лучших моллов в городской части округа Колумбия. Молл являлся самодостаточным метрополисом: помимо собственно магазинов здесь имелись многоуровневая парковка, кинотеатры, сетевой отель «Вестин», станция метро и офисные помещения. Из окон арендованных Оглом офисов на одиннадцатом этаже открывался вид на геометрическую громаду Пентагона, на Потомак и лежащий за ним Вашингтон. С противоположной стороны сквозь стеклянную крышу молла можно было любоваться атриумом и фудкортом, заполненным на половину уставшими покупателями, а на другую половину – обедающими вояками из Пентагона.

Сам офис отделывали профессионалы, серьезно завернутые на лоске. Офис лоснился сверху донизу и из конца в конце – здесь любой мужчина, волосы которого не были зализаны назад, ощущал себя вонючей деревенщиной. Холеная секретарша восседал за стойкой‑циклорамой из полированного гранита, выгнувшейся под логотипом ОДР, отвечая на телефонные звонки и затем перенаправляя почти все в универмаг‑призрак в Фоллс‑Черч или полуразрушенное представительство «Кадиллак» в Окленде. Пространство за ее спиной состояло целиком из хрома и стекла. Этими изумительными кабинетами никто не пользовался кроме как для встреч с идиотами, на которых подобная обстановка могла произвести впечатление. К ним, судя по всему, относились 99 процентов политиков.

Огл, однако, выбрал это здание вовсе не за его новизну, лоск или удобное расположение. Как он несколько раз объяснил Аарону, оно привлекло его по одной‑единственной причине: попасть в него можно было только через молл. Все дело было в символизме, в укорененности в торговом, чтоб его, молле. Это был исчерпывающий символ американского среднего класса – того самого слоя, на котором Огл зарабатывал деньги и репутацию.

Кроме того, такое расположение приходилось очень кстати, когда Оглу приспичивало заняться тем, что принято называть изучением фокус‑групп. Суть ИФГ заключалась в том, что вы собирали вместе несколько человек, представляющих срез американского общества, и беседовали с ними – или демонстрировали им находящиеся в работе агитационные ролики, наблюдая за их реакцией.

Для того, чтобы снять с Америки срез, «Пентагон Плаза» подходил как нельзя лучше. Спуститесь на лифте вниз, дождитесь, когда двери откроются, метните лассо – и можете гуртовать фокус‑группу, прежде чем ваши жертвы сообразят, что происходит.

Люди, которые занимали подбором фокус‑групп для Огла, были мастерами шляться туда‑сюда и оценивать окружающих на глазок. Глядя на одежду человека, его прическу, украшения, походку, на то, что привлекает его внимание, какие магазины приводят его в восторг, а какие не вызывают интереса, на еду, выбираемую им на фудкорте, и манеру, в которой она поглощается, эти наблюдатели могли вычислить уровень дохода объекта наблюдения с точностью до десяти тысяч баксов, с высокой точностью определить регион, из которого он явился, понять, живет ли он в мегаполисе или маленьком городишке и даже примерно прикинуть его политические взгляды.

Эти сотрудники Огла официально именовались аналитиками фокус‑групп, но на корпоративном жаргоне их называли просто «гуртовщиками». Гуртовщики пользовались собственным сленгом и системой классификации американских граждан. Это была обширная область знания, о которой Аарон имел самое смутное представление. Ему, впрочем, и не надо было в нее вникать. Гуртовщики собирали фокус‑группы. Аарон управлял оборудованием.

К спинкам стульев крепились прототипы СОР. С каждого на проводе свисал браслет. Стулья стояли уютным полукругом в приятной комнате с ковром, в красивом, современном офисе в «Пентагон Тауэрс».

Когда подключение прототипов и установка кое‑какого видеооборудования была закончена, в офисе материализовался, переместившись из какой‑то другой части страны, Шейн Шрам – грузный, помятый, преждевременно облысевший маэстро психологии – и сразу же послал пару гуртовщиков вниз, в молл. Через несколько минут в офис начали прибывать образцовые американцы.

Шрам сердечно приветствовал их прямо у лифта и горячо благодарил за согласие поучаствовать в исследовании. Секретарша провожала граждан в комнату для интервью, где они заполняли информационные карточки и пили кофе с пончиками. Очень скоро их стало сколько нужно – шесть. Шрам вошел в комнату, закрыл дверь, еще раз поблагодарил всех присутствующих и принялся разглагольствовать.

За все за это каждому из членов фокус‑группы заплатили по сотне долларов. В итоге на тестирование системы стоимостью в миллионы баксов Огл потратил суммарно шесть сотен. Чертовски ловко.

26

– Это наш офис, – сказал Шрам, – и мы платим вам из своего кармана. Но сейчас он целиком в вашем распоряжении. Вы о нас никогда не слышали. Мы – компания, исследующая общественное мнение для множества солидных клиентов из политической и корпоративной Америки. Наши выводы об общественных настроениях в Америке доходит до очень важных ушей. Выводы эти мы делаем после бесед с такими, как вы. Поэтому я и сказал, что все здесь и мы в том числе принадлежим сейчас вам – потому что смысл всей затеи в том, чтобы вы выговорились. Чтобы вы рассказали нам, о чем вы думаете. Я прошу вас быть предельны откровенными и искренними. В этой комнате вы можете говорить все, что угодно, потому что сам я из Нью‑Йорка и оскорбить мои чувства вы не в состоянии. Если же вы попытаетесь скрыть от меня свои истинные взгляды, я не смогу передать своим клиентам то, что творится в умах американцев.

Аарона с ними не было. Он сидел в соседней комнате и смотрел выступление Шрама по телевизору. Или, скорее, слушал его, потому что тот оставался за кадром. На каждого из испытуемых смотрело по камере, которых в комнате было установлено шесть. Их лица отображались на шести телевизорах, выстроившихся аккуратной шеренгой, а под каждым из них располагался компьютерный монитор, на который выводились данные с прототипа СОР, закрепленного на кресле.

Эти данные представлялись в виде графиков, бегущих в разных окошках. Прямо сейчас никакого движения в этих окошках не наблюдалось. Из динамика доносился голос Шрама, объясняющего испытуемым, как надевать браслеты: закатайте рукава, снимите украшения и т. д.

Девушка по имени Тереза – одна из гуртовщиков – вошла в мониторинговую. В руках она держала пачку карточек, по одной на испытуемого. Она уселась за стол, откуда можно было наблюдать за всеми мониторами, и начала раскладывать карточки перед собой.

– Довольно широкий охват получился, учитывая спешку, – пробормотала она.

Перебрав карточки, она выбрала одну и положила ее слева, глядя на левый телемонитор. Этот экран показывал женщину лет пятидесяти – выбеленные волосы уложены в сложную прическу, крупные украшения, блестящая помада, свирепо подведенные брови.

– Классическая ШКК, которых в этом молле полным‑полно.

– ШКК?

– Шопящаяся корпоративная конкубина, – пробормотала Тереза. – Хотя в чистой форме они обитают не здесь, а где‑нибудь в районе Стэмфорда, Коннектикут. Здесь они скорее правительственные, чем корпоративные. Жены генералов.

– О.

Тереза выложила на стол еще одну карту. Эта относилась к персонажу на втором мониторе – несколько обрюзгшему мужчине за тридцать, лысеющему и немного нервничающему.

– Этот парень – одержимый долгами раб оклада. В чистейшей форме, – сказала она.

– Распространенный тип?

– О да. Одержимых долгами рабов оклада здесь миллионы.

Тереза выбрала третью карту. Третий монитор показывал черную женщину в возрасте, с завязанными узлом седыми волосами, в очках с толстой оправой и опасливым выражением лица.

– Обезьянка с веранды с библией подмышкой.

Номер четыре: еще одна негритянка, под сорок, в форме майора ВВС.

– Черная с кольцевой в первом поколении.

Номер пять, приятная полная белая женщина средних лет с обширной прической, явно пребывавшая в восторге от происходящего и жаждущая оказаться полезной.

– На нынешнем этапе жизни – пергидрольная охотница за купонами. Позже, в зависимости от состояния экономики, она скорее всего разовьется либо в депрессивную коллекционерку пивных банок, либо в среднеамериканскую королеву бижу.

Номер шесть: пожилой белый джентльмен с худым лицом, настороженный и излучающий скепсис.

– Активист на телеподсосе. Вот такие по‑настоящему важны. Их миллионы и они голосуют, как оглашенные.

– Сколько у вас таких категория? – спросил Аарон.

– Да полно. Сотни. Но мы не используем все их одновременно, – сказала Тереза. – Мы составляем списки под конкретную работу. Ну например, если нам надо продать спортивную обувь, мы не обращаем внимания на телеподсосов, обезьянок с библиями, обитателей «Виннебаго» или коллекционеров банок. А если мы занимаемся выборами, то можем игнорировать группы, которые особо не голосуют, вроде металлистов из профучилищ или невозмутимых городских землячков.

– Понимаю.

– Кроме того, многие группы сильно перекрываются и статистические данные из‑за этого плывут.

– Плывут?

– Ага, их становится трудно интерпретировать, много путаницы. Ну типа, у вас есть четырехсотфунтовые потребители диет‑колы. Это эпитет, описывающий их образ жизни. Вы можете рассматривать четырехсотфунтовых потребителей диет‑колы как самостоятельную группу. А можете сузить фокус, выбирая тех из них, у которых отсутствуют ценные профессиональные навыки. В этом случае у вас получается новая группа – четырехсотфунтовые экономические трупы, потребляющие диет‑колу.

– И что это дает?

– Ну, скажем, вы собираетесь запустить новую диетическую систему с прицелом на нищебродов. Вы намерены продавать ее только одиноким безработным жиробасам. Вы составляете бизнес‑стратегию, главная идея которой заключается в том, что избавление от лишнего веса повышает шансы на получение работы. Затем вы сосредотачиваетесь исключительно на четырехсотфунтовых экономических трупах и стараетесь работать только с ними.

По мере того, как участники фокус‑группы застегивали браслеты на запястьях, компьютерные мониторы оживали. В окошках, прежде пустых и бесцветных, возникали яркие, быстро меняющиеся графики. Сенсоры браслетов считывали различные телесные показатели и отправляли полученные данные по кабелям на прототипы; здесь аналоговый сигнал преобразовывался в цифровой и передавался на компьютеры в комнате Аарона.

Аарон потратил почти весь последний месяц на написание программ под операционную систему «Каликс». Эти программы анализировали поступающие данные и отображали их в виде графиков, чтобы Огл или кто угодно еще мог взглянуть на экран и получить полное представление о том, что в данный конкретный момент чувствует объект исследований.

Несколько раз Аарона подмывало спросить, зачем вообще им понадобились столь оперативные средства анализа. Он не мог понять, что именно они им давали. Однако каждый раз он вспоминал фразу, произнесенную Оглом во время их встречи в Окленде:

– Вы не способны понять все. Понять все могу только я, Кир Резерфорд Огл.

Голос Шейна Шрама продолжал гудеть в колонках. Встречая этих людей у лифтов, он был энергичен и обаятелен. Теперь, когда они оказались прикованы к креслам, он вернулся к своему циничному нью‑йоркскому тону. Каждое слово он произносил как будто по обязанности, с выражением усталости и словно намекая, что любому, если он не совсем уж дурак, все и так должно быть понятно. Слушая его достаточно долго, вам начинало казаться, что он делится с вами какими‑то тайными знаниями, недоступными массам.

– Так вот, темой нашего сегодняшнего маленького сборища является волшебный мир политики.

Шестеро на на телеэкранах кивнули и подмигнули с пониманием. Говоря о политике в таком тоне, можно найти понимание практически у кого угодно.

– Поскольку нам не удалось привести сюда ни одного политика, мы покажем вам несколько роликов про них. Все, что от вас требуется – это просмотреть эту подборку, которая длится около четверти часа – а потом мы сядем и потолкуем о ней.

В коридоре за дверями комнаты с мониторами Аарон услышал шаркающий звук. Затем раздался громкий металлических дребезг. Потом опять шарканье. И опять дребезг.

– Я нажимаю кнопку, на которой вроде бы написано «Пуск», – произнес Шрам, тыкая в кнопку на видеомагнитофоне, – но при этом она ничего не запускает. Еще одно чудесное творение наших трусливых косоглазых друзей.

На всех шести мониторах – энергичное движение и цветовые всплески. Острота о японцах произвела самый сильный эмоциональный отклик за все время разговора.

Единственной проблемой являлся перевод поступающих по проводам физических данных в информацию об эмоциональном состоянии объектов. Это по‑прежнему оставалось за рамками строгой науки. Засвидетельствовав живую реакцию на мониторах, Аарон перевел взгляд на телеэкраны, пытаясь прочесть выражение лиц.

В целом все испытуемые сейчас улыбались. Однако в большинстве своем делали это не слишком искренне. Они понимали, что Шрам отпустил расистскую реплику в адрес японцев; им вроде как следовало посмеяться над ней, но никому из них она смешной не показалась. Они симулировали веселье.

Однако Аарон по‑прежнему не знал, что они на самом деле думают. Вызвала ли эта демонстрация расизма ярость в них? Почувствовали ли они унижение при упоминании экономических успехах Японии?

– А, чему ж удивляться, – сказал Шрам. – Кассеты‑то в машинке и нет. Должно быть, моя секретарша ее вытащила. Долбанная сучка.

Мониторы опять вспыхнули. Теперь на всех лицах читались шок и тревога. На данные на мониторах показывали, что внутренне все отреагировали по‑разному – в частности, реакции мужчин и женщин различались кардинально.

Шрам покинул комнату, оставив испытуемых наедине друг с другом.

И снова Аарон услышал шарканье и бряканье из коридора, и на сей раз высунул голову в дверь. Это был уборщик, опорожняющие металлические мусорные корзины в бак на колесах. Уборщик напоминал ярмарочного урода – он подволакивал ногу, весь сгорбившись – и что‑то сильно не так было у него с лицом.

– Иисусе, – пробормотал Аарон себе под нос.

Уборщик повернулся на голос. Он определенно был жертвой огня. Кожа у него была грубой, стянутой в жгуты и пористой, как пицца. Шея отсутствовала как таковая – подбородок соединялся непосредственно с грудью длинным лоскутом кожи.

Он вошел в комнату, где сидели испытуемые, волоча за собой тележку. Аарон бросился обратно к мониторам, и увидел, что они графики просто взбесились. Визуальная реакция была практически идентичной для всех шести: они посмотрели на вошедшего, глаза у них расширились, несколько мгновений они таращились, а затем, вспомнив о манерах, притворились, что ничего не заметили. Но Аарон видел последствия эмоционального удара, вызванного этим спектаклем. Он замечал быстрые взгляды, которые они исподтишка бросали на уборщика и тотчас отводили глаза, стыдясь собственного любопытства.

За несколько секунд уборщик опорожнил мусорные корзины и удалился по коридору. Объекты сидели тихо и переглядывались в замешательстве.

Шрам вернулся в комнату.

– В общем, моя долбанная секретарша устроила себе внеплановый перерыв. Она явно считает, что может ходить в туалет, когда захочет.

Это заявление вызывало интересные изменения на компьютерных мониторах, особенно на тех, что были связаны с женщинами.

– Но я покопался у нее в столе и нашел в нижнем ящике вот эту кассету. Она не подписана, но думаю, это та самая.

В комнате Аарона имелся седьмой телевизор, дублирующий программу, демонстрируемую испытуемым. До сих пор по нему бежала статика. Теперь же он ожил.

На нем появилась сосущая член женщина.

– Упс, – сказал Шрам. – Как эта штука выключается?

Изображение изменилось. Теперь женщина, зажатая между двумя мужчинами на большом водяном матрасе в виде сердца, занималась одновременно анальным и вагинальным сексом.

– Чтоб им провалиться, этим новомодным моделям. Совершенно незнакомое управление, – сказал Шрам. – Погодите‑ка секундочку, кажется, вон она возвращается, секретарша. Она знает, как работает эта штуковина. Мне очень неудобно, что так получилось.

Шрам удалился на минуту, которой как раз хватило, чтобы женщина на матрасе достигла вулканического оргазма. Оба ее любовника отстранились и одновременно кончили. Затем начался следующий сюжет: женщина в черной коже бичевала подвешенного к трубе мужчину.

В комнату вернулись Шрам и секретарша.

– Господи Иисусе, – сказала секретарша, – где вы это нашли? Откуда взялась эта кассета? Выключите ее!

Порнография сменилась статикой. Раздался звук извлекаемой из видеомагнитофона кассеты.

– Я нашел ее в вашем столе, – сказал Шрам. – Я пытался отыскать сборник политических программ, блистательно вами утерянный.

– И это дает вам право рыться в моих личных вещах?!

– Эй! То, чем вы занимаетесь в свободное время – ваше личное дело, черт возьми. Если вас заводят такие вещи, пожалуйста, держите их дома. Притащив их на работу...

– Ублюдок! – завопила секретарша. – Ты ублюдок! Только из‑за того, что у тебя со мной ничего не вышло! Ты устроил этот спектакль! – и она выбежала вон, рыдая от унижения.

– У меня с тобой ничего не вышло, потому что ты фригидная сука! – завопил Шрам ей вслед.

Аарон давно перестал следить за мониторами. Он сидел, уставившись в стену и превратившись в слух, словно полностью погрузился в насыщенную событиями радиопостановку.

– Извиняюсь, ребята, – сказал Шрам. – Сказать по правде, я всегда подозревал, что она из этих, типа Аниты Хилл. Ну вы понимаете – ходит вся такая сексуальная, чтобы через десять лет вдруг вернуться и заявить, что вы ее домогались.

В коридоре застучали каблучки – секретарша возвращалась. Аарон высунул голову за дверь.

Она мчалась к комнате для интервью, и лицо ее покрывали потеки туши. В руке она сжимала пистолет. Аарон убрал голову и захлопнул дверь.

– Ты это заслужил, сукин ты сын! – завизжала секретарша, и тут же в динамиках грянули три выстрела.

– Вас бы тоже всех перестрелять, свидетелей! – заявила секретарша. – Пусть только кто‑нибудь попробует встать со стула!

Аарон во все глаза смотрел на телеэкраны. Лица объектов превратились в потные, перекошенные маски. Глаза были широко распахнуты, зрачки метались по сторонам, они быстро моргали, челюсти у них тряслись, некоторые прикрывали лица руками, пытаясь сдержать крик.

Один испытуемый – одержимый долгами раб оклада – вдруг выставил руки вперед и отвернулся, готовый получить пулю.

Из динамика раздался звонкий металлический щелчок.

– Вот дерьмо! – сказала секретарша. – Патроны кончились.

Мониторы отобразили такую вспышку эмоций, какой они еще не видели.

– Застыть всем! – прогремел новый голос, мужской. – Никому не двигаться! Мэм, положите оружие на пол.

Аарон не видел, что происходит, но на лицах объектов отразилось облегчение, а мониторы фиксировали соответствующий эмоциональный отклик. Динамик транслировал полицейскую литанию:

– Лягте на пол лицом вниз и сцепите руки за головой. Не двигайтесь и никто не пострадает.

Звучало обнадеживающе. Аарон решил пойти посмотреть, что происходит. Он вышел в коридор и заглянул в комнату для интервью.

Секретарша лежала на полу. Большой черный коп возился с наручниками. Шрам полусидел, полулежал у дальней стены, залитый кровью. На стене остались большие красные пятна, и примерно галлон этой жидкости натек лужей вокруг него.

– Боже мой, – сказал Аарон. – Я вызову скорую.

– Уже вызвали, – сказал коп. – Идите к лифтам и ждите их.

Аарон так и сделал. Долго ждать не пришлось; бригада прибыла поразительно оперативно – четыре человека с каталкой на колесиках и сумками с оборудованием. Без особых церемоний они подхватили Шрама, погрузили его на носилки, выкатили за дверь и покатили по коридору. По коридору в направлении туалетов.

Туалеты? Аарон последовал за ними в туалет.

Шрам уже поднялся на ноги и сдирал с себя окровавленную одежду. Под рубашкой обнаружились несколько небольших пакетов, приклеенных к телу, к которым тянулись электрические провода. Все это было покрыто кровью и выглядело так, будто взорвалось изнутри. Под взглядом Аарона Шрам содрал эти пакеты, обнажив чистую, нетронутую плоть, и швырнул их в корзину.

– Петарды, – объяснил он. – Купились они, как думаете?

Аарон по‑прежнему не мог произнести ни слова, и рот его был распахнут, как капот брошенного автомобиля.

– Вы‑то точно купились, – сказал Шрам, – так что и они, скорее всего, тоже. Ступайте‑ка, а я помоюсь и подойду через пару минут.

Шрам сбросил остатки одежды и прошествовал, совершенно голый, в душевую кабинку, оставляя на сверкающем мраморном полу кровавые следы.

Секретаршу заковали и уволокли. Прибежали еще несколько «копов», которые тут же приступили к допросу шести свидетелей. Один из них вел себя довольно грубо и обращался с ними так, будто считал их всех потенциальными подозреваемыми. Второй излучал сочувствие и симпатию. По мере того, как объекты переходили от от одного к другому, графики на экранах перепрыгивали через весь спектр, от одного экстремума до другого.

Через несколько минут переодевшийся в свежее Шрам присоединился к Аарону в мониторинговой.

– У вас не будет проблем из‑за этого спектакля? – спросил Аарон.

Он понял, что сморозил глупость, еще до того, как заговорил, но сдержаться все равно не мог.

– За что, например? – сказал Шрам совершенно невинным тоном.

– За... за то, что вы только что сделали.

– И что я только что сделал? – уточнил Шрам.

– Вы... я не знаю, вы перепугали этих людей.

– И что?

– Ну, разве это не перебор?

– Вся наша жизнь – перебор, – сказал Шрам.

– Но это ведь незаконно?

– Они все подписали согласие. За что, по‑вашему, мы им платим?

– Неужели их подписи позволяют вам вытворять что угодно?

– В документах сказано, что эти люди добровольно принимают участие в психологическом эксперименте, – сказал Шрам, – каковой только что и имел место.

– И вы не скажете им, что это было представление?

– Разумеется, я скажу им все, – ответил Шрам. – А как еще, по‑вашему, мы сможем привести их в ярость?

– Вы хотите привести их в ярость?

– Я хочу, чтобы они прошли через весь спектр эмоций, доступных человеку, – сказал Шрам, – прежде чем они покинут наш офис.

– О. Ладно, и какие же эмоции они испытывают прямо сейчас?

– Скуку. Надо дать им поскучать как следует. А я тем часом собираюсь пробежаться по результатам.

Вся последовательность событий – трансляции с шести видеокамер, аудиодорожка и потоки данных с СОР‑прототипов – сохранялось на компьютерах. Несколько команд, отданных системе «Каликс», управляющей всей этой машинерией, позволили им вернуться назад и просмотреть отдельные эпизоды эксперимента на десятке экранов, не упуская ничего – в точности так же, как Аарон наблюдал за ним в реальном времени.

Дверь открылась и в комнату втащился уборщик‑горбун. Он отыскал зрячим глазом Шрама, проковылял к нему и дал пять.

– Представление, достойное Оскара, – сказал уборщик.

– Ты лучший актер второго плана, Ки, – сказал Шрам.

– Не, это все грим, – сказал Огл, хватаясь обеими руками за складки изуродованной плоти, соединяющие его челюсть с грудной клеткой. Один рывок – и они сошли практически целиком, если не считать обрывков и клочков обгорелой кожи, прилипших к лицу и шее. Еще несколько минут возни и только несколько фрагментов по‑прежнему украшали его там и сям, как кусочки салфеток после небрежного бритья. Оглу было все равно – он целиком погрузился в изучение мониторов.

Он обожал их. Глаза его буквально выскакивали из орбит. Рот широко распахнулся и застыл в выражении мальчишеского восторга, как у деревенского пацана, впервые попавшего в Диснейленд. Глаза метались от экрана к экрану – он не мог решить, на что именно ему больше всего хочется смотреть.

– Дни. Недели, – сказал Огл. – Я буду любоваться этим кино несколько недель.

– Обрати внимание, какое лицо сделалось у этой коллекционерки, когда ты втащил в комнату свою жалкую задницу, – сказал Шрам.

– Она не коллекционерка, – сказал Аарон, – она охотница за купонами.

Они проглядели спектакль несколько раз с начала до конца. Компьютер позволял перематывать запись вперед‑назад и проигрывать ее в ускоренном режиме, как видеокассету. Шрам делал пометки в желтом блокноте. Наконец они переключили мониторы в режим реального времени, чтоб посмотреть, что происходит в соседней комнаты.

Там не происходило ничего. Шесть лиц выражали скуки в терминальной стадии. Хороший и плохой полицейские удалились, а их место занял нудный, монотонный голос, декламирующий некий бесконечный псевдоюридический текст.

– Это актер, выступающий в роли адвоката «Огл Дата Рисеч», – объяснил Огл. – Он уже полчаса наставляет их в юриспруденции, пока мы тут херней страдаем.

– Давайте посмотрим, как выглядит праведное возмущение, – сказал Шрам, поднимаясь на ноги и направляясь к двери.

– Бог в помощь, – сказал Огл.

Через секунду Шрам вошел в соседнюю комнату и мониторы буквально взорвались. Огл завыл по‑собачьи.

– Идентично! – закричал он, – они все реагируют идентично! На горбуна, стрельбу и порнографию они реагировали по‑разному. Но когда они в ярости, их друг от друга не отличить! И поэтому праведный гнев – самая мощная политическая сила из всех!

27

Первым делом он научился шевелить большим пальцем правой руки, и не просто так. Уильям Коззано принялся за него с того самого момента, когда очнулся после имплантации.

Где‑то за день он научился заставлять палец спазматически дергаться. К этому времени, как его погрузили на самолет и отвезли назад в Тасколу – то есть через два дня после операции – он уже умел дергать им по желанию.

Затем он овладел искусством как прижимать его к ладони, так и разгибать до отказа. Добившись таких успехов, он в течение шестнадцати часов повторял это упражнение, доведя счет сгибаний‑разгибаний до нескольких тысяч, после чего ему дали снотворное и он уснул. Через восемь часов он проснулся и снова принялся тренировать большой палец.

Несколько дней никто, включая Мэри Кэтрин, не мог понять, почему отец так зациклился на большом пальце. Всем казалось само собой разумеющимся, что прежде всего он попытается вернуть навыки речи. И он действительно пытался – в первую неделю после операции время от времени можно было заметить, что он играет с мускулами лица. Кожа под челюстью то натягивалась, то опадала, когда он шевелил языком во рту, а уголки губ задвигались – сперва как охваченные тиком, а затем плавно. Через пять дней он научился складывать губы трубочкой и смог поцеловать Мэри Кэтрин, когда она наклонилась и подставила щеку.

Но чем бы он не занимался, большой палец оставался активным. Он начал вызывать тревогу в приставленной к нему бригаде врачей, состоявшей из полдесятка физиотерапевтов, неврологов и компьютерщиков, занявших пустовавшие комнаты в таскольском доме, чтобы наблюдать за процессом восстановления губернатора. По поводу большого пальца устраивались консилиумы. Врачи спорили, сознательна эта деятельность или нет, и рассматривали идею привязать палец к ладони, чтобы избежать появления симптомов артрита.

Все прояснилось, когда кто‑то вложил ему в руку пульт дистанционного управления. К этому времени остальные пальцы приобрели достаточную подвижность, чтобы обхватить нижнюю поверхность пульта, предоставляя большому, теперь весьма точному в движениях, блуждать по верхней поверхности, нажимая на кнопки. Переключая каналы. Увеличивая или уменьшая громкость. Включая видеомагнитофон, чтобы записать некоторые программы и воспроизвести их позже.

Было решено провести тест. В четверг, в семь часов вечера, устроили званый обед – с тем расчетом, чтобы он пришелся на любимое телевизионное шоу Коззано: сатирическую мультипликационную программу. Он прошел проверку блестяще – безо всяких подсказок запрограммировал видеомагнитофон, пользуясь большим пальцем.

– Он знает, как это делается, – сказал главный компьютерщик, Питер Зельдович (Зельдо). Голос его был полон благоговения. – В смысле, я написал половину операционной системы «Каликс». Но я не умею программировать видеомагнитофон.

– Его память, кажется, в полном порядке, – согласилась Мэри Кэтрин.

Она приехала из Чикаго, чтобы присутствовать на обеде, и подглядела, притаившись в коридоре рядом с хозяйской спальней, как отец перематывает видеокассету на начало любимой программы.

Остальные спальни превратили в страну технологических чудес. Зельдо заполнил бывшую комнату Мэри Кэтрин компьютерами, а спальню Джеймса – коммуникационным оборудованием. Мамину комнату для шитья наводнили медицинские приборы и принадлежности. Обе гостевые спальни заставили раскладушками, а в проходы между ними постелили матрасы, чтобы медсестры и врачи могли работать и отдыхать, не покидая дома.

Любое действие отца – малейшее движение большого пальца, едва заметное дрожание губ – превращалось в информационное событие огромной значимости и тут же раскладывалось Зельдо на графики и таблицы на мониторах. Между биочипом и нейронами отца уже возникло несколько тысяч соединений, и каждый день к ним добавлялось несколько сотен новых. Все импульсы, отправляемые мозгом телу и приходящие обратно, пропускались через эти соединения и отслеживались биочипом. Даже когда отец спал, он производил гигантские объемы информации – не меньше, чем входящие и исходящие телефонные вызовы на Манхеттене.

Не существовало никакого способа в них разобраться. Их невозможно было отследить. Максимум, на что был способен Зельдо, это мониторить происходящее, составлять статистические базы данных, и, может быть, строить предположения, какие связи использовались для управления большие пальцем, а какие – левой бровью. И все равно это было завораживающее зрелище.

То, что система работала в принципе, не было новостью. Она работала на бабуинах, и она работала на Мохиндаре Сингхе. Главный вопрос заключался в том, насколько серьезный ущерб инсульт причинил разным аспектам сознания Коззано – его памяти, его идентичности, когнитивным навыкам.

Тот факт, что он желал смотреть ту же ТВ‑программу, что и раньше, и по‑прежнему находил ее смешной, а также помнил, как программировать видеомагнитофон, являлся ответом на ряд вопросов. С какой стороны не посмотри, это были хорошие новости.

Однако большую часть времени Коззано смотрел новости и политические программы, посвященные президентской кампании. На пюпитр перед ним помещали свежие газеты и журналы, и он изучал их, переводя глаза с экрана телевизора на печатные страницы.

Только после этого – после установления контроля над каналами телевизора и получения доступа к газетам – он начала работать над речью.

Было составлено амбициозное расписание, и сразу возникли опасения, что оно создаст слишком большие нагрузки для пациента и в итоге само себя отменит. Первым делом с утра был визит физиотерапевта, сначала помогавшего пациенту двигать конечностями, а затем, когда тот начал проявлять успехи, проводившего с ним соответствующие упражнения. Затем появлялся логопед, который заставлял его по‑разному складывать губы и язык, производить определенные звуки и соединять эти звуки в слоги и слова. После полуденного сна физиотерапевт возвращался, чтобы позаниматься теми частями тела, которым не было уделено внимание утром. Вечером мог отдохнуть, посмотреть телевизор и почитать.

Он упражнял речь во время физических занятий и упражнял тело во время работы над речью. Он упражнял и то и другое, когда притворялся, что спит после обеда и вечерами, во время предполагаемого отдыха. Он даже просыпался посреди ночи, чтобы немного поупражняться.

Освобождение от кресла‑каталки было заоблачной вершиной, и в течение нескольких недель он не рисковал начинать восхождение. Тем временем некоторые вещи оставались ему недоступны – он не мог сам сходить в туалет, принять ванну, принести дрова для камина и поменять кассету в видеомагнитофоне. Все это должны были делать за него медсестры, помощники и члены семьи.

Почти через две недели после имплантации Мэри Кэтрин приехала с очередным визитом. Она теперь столько ездила, что пришлось арендовать машину – совершенно новый седан «Акура», позволявший путешествовать безопасно и с комфортом. В тот вечер у нее состоялась беседа с отцом.

– Вии.. Дее... фн, – сказал он.

– Видеомагнитофон. Ты хочешь что‑то сделать с видеомагнитофоном?

– Да.

– Окей. Что я должна сделать?

Отец неуверенным направил пульт в сторону стойки с телевизором и нажал кнопку "Эджект". Видеомагнитофон выплюнул кассету.

– Ты хочешь, чтобы я ее достала?

– Да.

– Ты хочешь, чтобы я вставила другую?

– Да.

В верхней части стойки располагалась полка с несколькими десятками кассет – в основном семейные пленки или любимые фильмы. Мэри Кэтрин повела пальцем вдоль строя кассет.

– Новую! – выпалил отец.

– Тебе нужна новая кассета?

– Пусто.

– Тебе нужна пустая кассета.

– Да.

Мэри Кэтрин порылась на стойке и нашла упаковку из шести новеньких видеокассет. Отец всегда покупал такие упаковки в «Уолмарте». Он все всегда покупал большими партиями, по оптовым ценам, в огромных универмагах, одиноко торчащих посреди прерий.

Она развернула одну и засунула ее в аппарат.

– Окей, а что сделать с этой? – спросила она, помахивая только что извлеченной кассетой.

– Наклей.

В комплекте с кассетами всегда шло несколько чистых ярлыков. Она сняла защитную полоску и прилепила ярлык на заднюю сторону кассеты. Затем нашла маленький маркер у себя в сумочке. – Как мне ее назвать?

Отец закатил глаза, показывая, что это неважно, он запомнит и так, что на ней. Мэри Кэтрин улыбалась и смотрела ему в глаза – маркер с вызовом завис над кассетой.

Он ответил прямым взглядым.

– Вы... бо... ры.

– Выборы.

– Один, – сказал отец. Его пальцы неуверенно сгибались и подрагивали. Наконец указательный палец выпрямился, а остальные собрались в нетвердый, дрожащий кулак.

– Выборы‑один, – повторила Мэри Кэтрин, нанося эту надпись на наклейку. – Означает ли это, что кассета будет первой в серии?

Отец снова закатил глаза.

Позже, когда его увезли спать, Мэри Кэтрин свернулась на диване в гостиной с пакетом попкорна из микроволновки, перемотала кассету «Выборы‑1» на начало и просмотрела ее.

Это оказались выдержки из новостных программ, касающиеся выборов, за последнюю неделю или полторы – за время, прошедшее с того момента, когда большой палец отца сделался достаточно подвижным, чтобы управлять видеомагнитофоном. Большая часть видео на кассете фиксировала стереотипно‑эксцентричное поведение мужчин, соперничающих на праймериз штата. Это было готовое пособие для невролога. Многие и многие часы видео с мужчинами, перемещающимися туда‑сюда под ярким светом прожекторов характерной для кандидатов судорожной походкой. Кандидат, как и любой нормальный человек, ходит на двух ногах, но всякий раз, когда ему кажется, что он оказался в фотогеничной позе, он внезапно поворачивается к батарее камер и замирает на несколько мгновений, как будто в приступе абсанса{44}. Ни один кандидат не может сесть в машину или войти в здание, не окоченев на секунду с поднятым вверх большим пальцем. Их рукопожатия длятся часами, и при этом кандидат никогда не смотрит на того, чью руку жмет – он смотрит на публику.

Суперчетверг, Иллинойс и Нью‑Йорк уже стали историей. Калифорнию надо было ждать несколько недель. К этому этапу кампании все номинации, как правильно, устаканивались. Но на сей раз что‑то пошло не так. Обе партии выдвигали нескольких кандидатов. Слабаков, нищих и мелкую рыбешку давно отсеяли. Оставшиеся на ногах тяжеловесы лупили друг друга беспощадно. Ко Дню Труда, когда начнется настоящая кампания, от репутаций обоих выживших кандидатов не останется ничего.

Может быть, Великая Старая Партия попытается рекрутировать Коззано. Но Мэри Кэтрин – как и отец – не могла не задаваться вопросом: в чем вообще смысл партий? Все, на что они были способны – это путаться под ногами. Огл был прав.

Через несколько дней в Тасколу прибыла съемочная группа. Она включала в себя продюсера, оператора и звукаря, который оказался женщиной. Они сняли пару комнат в мотеле «Супер 8» на окраине, около шоссе I‑57, недалеко от резиденции Коззано.

Продюсера звали Мирон Моррис. Он прибыл с личными рекомендациями от Кира Резерфорда Огла, который по‑прежнему звонил время от времени на работу Мэри Кэтрин, просто поддерживая контакт. Они беседовали несколько раз: Огл летел на самолете, ехал на машине или сидел где‑то в комнате отеля, а Мэри Кэтрин стояла в холле больницы, обычно в неврологическом отделении, в котором постоянные перемещения разнообразных паралитиков, эпилептиков, маразматиков и психотиков обеспечивали ей необходимую связь с реальностью.

Впервые идею о съемочной группе Огл изложил буквально через несколько дней после имплантации. Он сделал это в своей обычной дипломатичной манере, уже под конец разговора, после приветствий, болтовни о пустяках, о политике и после осторожных заходов касательно состояния губернатора.

– Это можно уподобить тому, как ребенок учится ходить – такое тоже случается всего лишь раз в жизни, – указал он. – И, стало быть, достойно запечатления. Прямо сейчас это покажется вам странной идеей, но поверьте, рано или поздно, может быть, лет через десять, и вы, и губернатор будете жалеть, что не можете вернуться назад и увидеть, как он произносит первые слова и делает первые шаги.

– У нас где‑то была видеокамера – где‑то в гараже, – сказала Мэри Кэтрин. – Я ее отыщу.

– Прекрасная идея, – одобрительно сказал Огл, – и не забудьте в конце отломить маленький пластиковый язычок на видеокассете, чтобы по случайности не записать на нее что‑нибудь еще.

– Так и сделаю, – сказал Мэри Кэтрин, пытаясь скрыть улыбку, звучащую в ее голосе.

Через неделю состоялся следующий разговор. Все то же самое: необязательная болтовня, политика и все прочее.

– Вы откопали утерянную видеокамеру? – спросил Огл.

– Да, – ответила Мэри Кэтрин.

– Но она не работает.

– Откуда вы знаете?

– Ни одна старая видеокамера не работает, – сказал Огл. Стоит только положить ее на полку в гараже – и половины нужных деталей как не бывало.

– Была такая маленькая черная коробочка, чтобы заряжать аккумулятор, – сказала Мэри Кэтрин. – Нигде не могу найти ее. Папа знает, где она, но пока что не может рассказать. Так что, может быть, я куплю новую.

– Не делайте этого, – сказал Огл. – В мире столько ненужных видеокамер, что нет смысла заводить еще одну.

– Чувствую, что у вас есть план.

– И как всегда, вы правы. Я кое‑кого знаю. Кое‑кого, кто умеет работать с кино‑ и видеопленкой. И кто был бы рад приехать в Тасколу и потратить некоторое время, снимая процесс восстановления вашего отца.

– Вот прямо так?

– Именно так. Мы можем отправить команду из трех человек, как только вы выразите согласие.

Мэри Кэтрин рассмеялась.

– Ну что ж, должна сказать, что это невероятно щедрое предложение. Подумать только – три человека, у которых, наверное, есть семья и работа, готовы тащиться в Тасколу и тратить время и опыт на съемки домашнего видео для семьи Коззано.

– Разве это не замечательно? – сказал Огл.

– Вы ведь понимаете, что процесс восстановления может растянуться на несколько недель. Возможно, месяцев.

– Да, я это понимаю.

– Разве у этих людей не найдется дела поважнее?

– Нет. Совершенно точно не найдется, – сказал Огл.

Мэри Кэтрин выдержала долгую паузу.

– Что вообще происходит?

– Я вам скажу, – сказал Огл. – Ваш отец поправится. Я уверен в этом.

– Ценю вашу уверенность.

– Скоро он станет здоровым, крепким мужчиной среднего возраста, очень популярным в Иллинойсе и по всей стране. И, исходя из его поведения в прошлом, я предполагаю, что он еще не готов уйти на покой.

– Ничего не могу сказать на этот счет.

– И я не знаю, как он решит распорядится оставшимися, лучшими годами своей жизни. Мы ведь можем сойтись на том, что возможность продолжения его политической карьеры исключать нельзя?

– Кто знает?

– Так вот, если же он решит ее продолжить – даже если просто захочет занять место мэра Тасколы – я с радостью выступлю в роли его медиа‑консультанта.

– Я смотрю на часы, – сказала Мэри Кэтрин, – и засекаю время. По‑моему, вы только что установили новый рекорд.

– В чем?

– В хождении вокруг да около. Мы говорим с вами уже месяц, и вы первый раз упомянули о деле.

– Что ж, я не люблю ломиться напрямик, – сказал Огл. – Таков уж я.

– Продолжайте, пожалуйста, – вздохнула она.

– Если он сделает выбор и если наймет меня, я бы попытался рассказать избирателям о том, кто такой Уильям Э. Коззано и почему за него следует голосовать. Как человек, хорошо понимающий медиа, я не вижу для этого лучшего средства, чем видеоматериал – ненавязчивый, сделанный с достоинством – показывающий его медленное и трудное восстановление после ужасной, ужасной трагедии, постигшей его. И поскольку моя работа заключается в том, чтобы думать наперед, я осознаю, что если в будущем произойдет то, о чем я говорил чуть ранее, возможности отснять этот материал у нас уже не будет.

– И поэтому вы готовы потратить – сколько? – десятки тысяч баксов на работающую в Тасколе съемочную группу просто на тот маловероятный случай, что он полностью оправится, решит продолжить карьеру в политике и наймет вас в роли медиаконсультанта.

– Ну что тут скажешь, – ответил Огл. – Я оптимист.

Огл что‑то замышлял. Это не удивляло. Мэри Кэтрин не была профессиональным политиком, но и идиотизмом не страдала и понимала с самого начала, что у Огла должен быть какой‑то план.

Первой ее реакцией было не слушать его и ни во что не впутываться. Иными словами, попусту не рисковать. На предположение Огла, что отец захочет продолжить политическую карьеру, она ответила уклончиво. Однако факт заключался в том, что он‑то как раз очень этого хотел. Помочь ему было в какой‑то мере ее прямым долгом. Она не имела права закрывать любой из вариантов, который он мог выбрать в будущем. И если она не примет предложение Огла, одна из возможностей будет исключена – только из‑за ее защитных рефлексов.

Кроме того, этот шаг не накладывал на семью Коззано никаких обязательств. Не было ничего плохого в том, чтобы несколько человек пожили рядом с отцом и поснимали его. Позже, когда он достаточно окрепнет, сам примет окончательное решение. Если ему не понравится Огл, эти люди получат пинка под задницу.

Мел не пришел в восторг от этой идеи. Он, однако, сменил тактику. Он перестал оспаривать каждое ее решение, только ворчал под нос и потихоньку кипел. Просто чтобы занять его делом, она связала его с адвокатами Огла. Они составили соглашение, которое предоставляло семье Коззано абсолютный, вечный, неоспоримый контроль над любыми пленками, видео‑ и аудиокассетами и другими носителями информации, созданными людьми Огла на территории дома Коззано. Мел был хорош, Мел знал, как правильно составить соглашение, и к тому моменту, когда Мирон Моррис и два его помощника въехали в Тасколу на своем полноприводном «Субурбане», Мел был полностью удовлетворен тем, чего ему удалось добиться. Он не оставил никому ни единого шанса его надуть.

Мэри Кэтрин была потрясена, впервые увидев съемочную группу в действии. Сам Мирон Моррис отсутствовал; он поболтался вокруг пару дней, а затем откланялся. Остались оператор и женщина‑звукорежиссер. Последняя таскала на себе изрядное количество оборудования: большой катушечный аппарат на ремне через плечо и набор микрофонов. Оператор, напротив, был вооружен дешевенькой игрушкой: видеокамерой бытового уровня, не сильно отличающихся от той, что ржавела в гараже Коззано.

– Почему вы ею пользуетесь? – спросила Мэри Кэтрин, когда он сделал перерыв в съемках.

Он пожал плечами.

– Мирон так распорядился. Я сам этого не понимаю.

– А где Мирон?

– На разведке.

– На разведке?

– Ищет места. Осматривает окрестности.

– Зачем? Он собирается снимать в Тасколе фильм?

Оператор опять пожал плечами.

– Что слышал, то и говорю.

Она нашла Мирона за городом, на старой ферме Коззано. Его гигантский «Субурбан» стоял припаркованный на обочине проселочной дороги и выглядел так, будто успел побывать в кювете. Моррис перелез через ограду на кукурузное поле и расхаживал по свежевспаханным рядам, утопая по щиколотку в рыхлом черноземе. Каждый несколько шагов он останавливался и поворачивался лицом к дому, перестроенному отцом и его кузенами после торнадо, разрушившего его в начале пятидесятых. Он приставлял к глазу короткую, толстую подзорную трубу и некоторое время смотрел сквозь нее. Еще несколько похожих устройств свисали с его шеи и при ходьбе стукались друг о друга.

Мэри Кэтрин запарковалась рядом с его «Субурбаном» и присоединилась к нем, перепрыгнув сперва через кювет, а затем и через ограду. Искусством перемахивать через ограды она владела на уровне эксперта с ранних лет; в семье Коззано дети, неспособные преодолеть ограду, оставались в одиночестве за бортом. Модная взрослая одежда усложняла задачу, но зато рост упрощал. В полумиле от нее троюродный брат Тим пахал поле на старом тракторе.

Мирон Моррис заметил ее приближение. Он остановился, помахал и замер на несколько секунд, руки в карманах. Затем он ухватил одну из своих толстых подзорных труб и навел на Мэри Кэтрин. Через несколько мгновений он бросил ее и выбрал другую. Потом третью.

– Что это за штуки? – спросила она, подойдя поближе.

– Симуляторы объективов, каждый со свои линзами. Устройства, упрощают кадрирование – помогают понять, куда поставить камеру.

– Я следила за вами в городе, – сказала она. – Говорят, вас видели в парке, на школьном поле, на старой станции.

– Я нечасто выбираюсь в Тасколу, – сказал он. – И поэтому пользуюсь случаем, чтобы познакомиться с ней поближе.

– А вам не кажется, что вы бежите впереди паровоза? Папа‑то не выходит из дома.

– Не стану вешать лапшу на уши, – сказал он. – Ки Огл хочет работать на вашего отца. Для него это важно. Он желает знать заранее, какие места лучше всего подойдут для съемки. Их‑то я и ищу. Это ведь ничего?

Мэри Кэтрин кивком указала на подзорные трубы.

– Какая из них симулирует любительскую видеокамеру?

– Никакая. Они все для профессиональных.

– Я в замешательстве, – сказала она. – С одной стороны вы, ребята, относитесь к работе чересчур серьезно. С другой – валяете дурака.

– Вам хотелось бы понять, почему мы используем камеру из «Кмарта»{45}, чтобы снимать губернатора.

– Ага.

– Весь смысл в том, что на выходе должно получиться семейное видео. Если губернатор решит, что наши услуги ему не нужны, у вас останутся ролики в доступном формате. Но если он наймет нас, мы превратим их в рекламу.

– В рекламу, которая выглядит, как самопальное семейное видео.

– Ага! – сказал Мирон Моррис, вскидывая указательный палец. – Ожидали чего‑то более лощеного.

– Если вас попросят назвать прилагательное, лучше всего характеризующие Ки Огла, первым делом вы скажете «лощеный», – заметила Мэри Кэтрин.

– И именно поэтому мы выбрали диаметрально противоположный путь.

– Не понимаю.

– Постарайтесь представить. Телевизионный ролик, показывающий важные моменты из жизни Уильяма Энтони Коззано. Мы видим его ребенком, объезжающим эту самую ферму верхом на коне. Забивающим гол в матче за Розовый кубок. Мы видим его во Вьетнаме. Мы видим его играющим за «Медведей». Воспитывающим детей. Все эти кадры будут скверного качество, древними, зернистыми. Семейные кадры. А потом нам показывают процесс его восстановления после удара – совершенно приватные кадры – и внезапно они оказываются сделанными на профессиональном уровне! Они сняты на 35‑миллиметровую пленку, свет выставлен идеально, на нем грим и он выглядит Лоуренсом, блин, Аравийским. Вы думаете, никто этого не заметит?

Мэри Кэтрин не нашлась с ответом.

– Американцы, может быть, и необразованы, ленивы, не организованы, но есть одно искусство, которым они владеют лучше всех на свете – смотреть телевизор. Средний восьмилетний американец знает о медиатехнологиях больше, чем студенты, блин, кинематографических факультетов в любой другой стране мира. Американцам можно врать в глаза – и все им будет божья роса. Но попробуй соврать им с камерой в руках, и они тебя распнут. И именно поэтому при съемке домашних видео с вашим отцом, мы пользуемся в точности той самой машинкой, на которую Пивной Джо снимает своего танцующего далматинца для шоу «Самые смешные видео Америки». И сказать по правде, нам может потребоваться дополнительно ухудшить качество нашего материала.

– Вы уверены в этом?

– Рейган делал это в восьмидесятых. Вроде бы у него получилось.

– Но ведь все будут знать, что Огл работает на папу.

Мирон пренебрежительно потряс головой.

– Это все слова. Всем по барабану – главное, чтобы ролики не выглядели лощеными. И поверьте мне, если мы будем держаться полудюймовых видеокассет и не публиковать снимков с вашим отцом под ручку с Ки Оглом, никому из тех, чье мнение имеет значение, и в голову не придет, что он как‑то связан с лощеным медийщиком.

28

Не успела Мэри Кэтрин пересечь поле, возвращаясь к своей машине, припаркованной рядом с «Субурбаном» Морриса, на дороге показался еще один автомобиль. Он остановился рядом с первыми двумя – это был «Мерседес» Мела.

Мел поставил его на ручник, выбрался наружу, помахал ей и принялся любоваться видами, переминаясь на обочине. Виды в этой части Иллинойса были так себе, но они были обширны, и такие, как Мел, проводящие большую часть времени в городе, любовались горизонтом с тем же чувством, с каким отпускники из Нью‑Йорка или Лос‑Анджелеса вперяют взгляды в бесконечность, выбравшись к океану.

Мел отказался от сигарет, переключившись на сигары, столь смертоносные, что их, подобно ядерному оружию, можно было пускать в дело только в пустынной, удаленной от населенных пунктов местности. Он никогда не курил в машине, боясь навеки отравить кожу сидений и коврики. Теперь, выбравшись на дорогу, он выудил окурок дешевой сигары из кармана плаща и вернул его к жизни с помощью спички. Облачка серебристого дыма начали вырываться из уголков его рта, вытягиваться по ветру и уноситься в прерии, со все возрастающей скоростью устремляясь к границе Индианы.

Через пару минут взгляд Мела остановился на фермерском доме, который он помогал перестроить. Концепция еврея, овладевающего искусством использования молотка‑гвоздодера, и Мейеры, и Коззано сочли революционной, и в обеих группах она вызвала некоторое сопротивление. Молодой Мел, однако, наслаждался поездками за город и настоял на том, чтобы хотя бы раз в неделе садиться на поезд и отправляться забивать гвозди. Три тома в библиотеке семейных фотоальбомов Коззано были посвящены реконструкции дома, и на многих фотографиях был запечатлен Мел – бледный, тощий, сутулый, как банан, он стоял на коленях на новой фанерной крыше среди кряжистых, меднокожих Коззано, и прибивал дранку.

С тех пор Мел неизменно испытывал собственнический интерес к ферме Коззано. К тем Коззано, которые жили на ней сейчас, он имел лишь самое отдаленное отношение, но тем не менее любил время от времени заворачивать к дому, чтобы полюбоваться им, вот как сейчас. Мэри Кэтрин не знала, что было тому причиной – ностальгия ли, любопытство ли относительно долговечности дела рук своих, или оба этих чувства сразу. Зато она знала, что фотографии достроенного дома широко циркулировали среди многочисленных Мейеров, достигая даже Израиля, как свидетельство того, что Мейер, не боящийся шагнуть в неизведанные области, способен на любые чудеса.

– Когда я заколачивал эти проклятые гвозди – бам, бам, бам – день за днем, то испытывал ужасное чувство непонимания сути того, чем я, черт возьми, занят, – сказал Мел, когда Мэри Кэтрин перемахнула ограду в обратном направлении. – Мне снились кошмары, что все мои гвозди вдруг повылазили, а гвозди Вилли сидели, как влитые, и меня одного обвиняли в том, что дом развалился.

– Ну, он по‑прежнему стоит, – сказала Мэри Кэтрин.

– Точно так, – ответил Мел с глубоким удовлетворением, как будто единственной целью путешествия из Чикаго было убедиться, что дом никуда не делся.

– Ты видел папу?

– Да, мы повидались с Вилли, – сказал Мел. – То есть в смысле общения сегодняшний визит можно считать завершенным.

– О. Ты не хочешь общаться со мной?

Мел оглянулся вокруг. Фермерский грузовик пронесся по дороге, расшвыривая камешки и пыль, и поднятый ветер на мгновение взметнул плащ Мела и волосы Мэри Кэтрин. Красный уголек на кончике сигары Мела раскалился до ярко‑оранжевого и привлек его взгляд. Он уставился на него, как загипнотизированный.

– Неподходящее здесь место, – сказал он, – для общения с дамой.

Она улыбнулась.

– Ты же со мной не любезничать приехал.

Мел затянулся последний раз и с сожалением изучил окурок. Разместив его между подушечкой большого пальца и ногтем указательного, он выпрямил руку, прицелился в канаву и щелчком отправил его в лужу. Окурок испустил дух в облачке пара. Мел постоял несколько мгновений, глядя на него, а затем выпустил остатки дыма.

– Забирайся, – сказал он. – Съездим выпьем кофе в «Дикси Тракерс Хоум».

Она улыбнулась. Кафе «Дикси Тракерс Хоум» находилось прямо на шоссе I‑57. Мел проезжал мимо него миллион раз, но ни разу не побывал внутри; для него оно служило объектом нездорового любопытства. Мэри Кэтрин открыла дверь и устроилась на пассажирском сидении. В нормальных условиях Мел обошел бы машину и распахнул бы перед ней дверь, но сегодня его донимали какие‑то другие мысли. Как он и намекнул, это был деловой, а не светский визит, и ему было не до галантности.

В «Мерседесе» было достаточно места для двоих, но не более. Идеальный автомобиль для Мела – неженатого, бездетного и, как полагали многие, гея. Он завел двигатель, вырулил на дорогу и в один прием разогнался до ста.

Сердце Мэри Кэтрин растаяло. Мелу всегда нравилось поражать ее и Джеймса мощью своих диковинных европейских машин. Она знала, что втопив педаль газа, он пробуждает воспоминания о ее детстве в них обоих.

– Ты знаешь, что связи между нашими семьями всегда были крепки, и такими и останутся, – сказал Мел, – несмотря даже на то, что временами они принимают самые причудливые формы.

– Что происходит? – спросила он.

Мел снизил скорость и бросил на Мэри Кэтрин быстрый косой взгляд. Ее нетерпеливость, казалось, слегка его удивила.

– Полегче, пожалуйста, – сказал он. – Для меня это непростой разговор.

– Ладно, – сказала она.

Зрение у нее немного затуманилось, а в носу защипало. Она сделала глубокий бесшумный вдох и взяла себя в руки.

– Причина длительного сосуществования наших семей заключалась в том, что их главами – патриархами – всегда были мудрецы с широким взглядом на вещи. Они умели выбирать пути, сулящие выгоду в далекой перспективе. Люди смотрели на стратегию Коззано и Мейеров и чесали в затылке, но за их действиями всегда обнаруживался какой‑то смысл.

– А сейчас что мы делаем? – спросила Мэри Кэтрин.

– Вилли не знает, потому что мне не хочется его волновать, – сказал Мел, – но то дерьмо, которое произошло в феврале, наконец попало в вентилятор.

– Какое дерьмо? Какой вентилятор?

Мел покачал головой из стороны в сторону и вперед‑назад, собираясь с мыслями.

– Ты понимаешь, что мы могли просто вытащить Вилли через главный вход Капитолия и вся история попала бы в вечерние новости в тот же день. Но мы выбрали более старомодный подход. Примерно как когда ФДР уже сидел в кресле‑каталке, и при этом вряд ли хоть один человек во всей Америке подозревал об этом – настолько надежно он держал СМИ под контролем.

– Мы скрыли серьезность его болезни, – сказала Мэри Кэтрин.

– Верно. Мы позволили его администрации какое‑то время управлять штатом, вместо того чтобы просто отречься и передать все этому поцу, вице‑губернатору, как того требуют правила, – Мел произнес конец фразы голосом Микки‑Мауса, как будто вопрос передачи власти был не более чем глупой формальностью. – Так вот, не исключено, что наш выбор – мой выбор – можно рассматривать как не полностью этичный. И если уж на то пошло, даже незаконный. И рано или поздно кто‑то должен был обратить на этот эпизод внимание.

– Позволь кое‑что спросить, – сказала Мэри Кэтрин. – Знал ли ты тогда, когда принимал решение, что может дойти до такого?

Мел был уязвлен.

– Разумеется я знал это, девочка! Но это все равно как вытаскивать человека из горящей машины. Ты должен действовать, а не думать о том, не засудит ли он тебя потом за вывихнутое плечо. Я делал, что должен был делать. И делал это хорошо. – Мел повернулся и посмотрел на нее с холодной усмешкой. – Скажем прямо, я был великолепен.

– И к чему же ты ведешь?

– Ты знаешь, кто такая Маркин Калдикотт?

– Конечно, знаю, – она была удивлена, что Мел вообще задал этот вопрос.

– А, ну да, точно. Ты же, наверное, как раз их тех, кто все время слушает «РСА».

Мэри Кэтрин улыбнулась и покачала головой. Большинство считало «Радио Северная Америка» вершиной журналистского мастерства, но Мел по‑прежнему числил его где‑то между MTV и каналом «Футбол‑Арена». Новости он получал на коротких волнах от BBC.

– А что с Маркин Калдикотт? – спросила она.

– Вроде бы она какой‑то крутой репортер, – сказал Мел со скепсисом в голосе.

– Можно и так выразиться.

– Она охотится за моей жопой. И я не вкладываю в эти слова никакого сексуального подтекста, – сказал Мел. – Она обзвонила всех, с кем я когда‑либо работал. Я могу прочесть мысли этой женщины, как надпись на сраной коробке с хлопьями.

– И что она думает?

– Она бы с удовольствием завалила твоего отца, – сказал Мел, – но тут у нее ручки коротки, потому что Вилли безупречен, а кроме того, последние пару месяцев находится в беспомощном состоянии. И поэтому взамен она собирается выставить меня каким‑то Ришелье в ермолке. Серым кардиналом, который дергает за ниточки, пока Коззано пускает слюни в кресле. Ну, ты понимаешь, о чем я.

– О типичном предвыборном скандале.

– Ну да. Она, видимо, сообразила, что Вилли собирается принять участие в гонке, и хочет быть первой, кто откроет по нему огонь. Поэтому я собираюсь превентивно ее обезглавить.

– И как именно ты собираешь сделать это?

– Я собираюсь вернуться на площадь Дэйли, – сказал Мел. Они с Мэри Кэтрин завели привычку общаться на послеинсультном жаргоне Уильяма Коззано. – И пообедать с Марком Маккебом. Политическим репортером из «Триб». И выложить ему все начистоту. Я собираюсь открыть ему всю правду.

Мэри Кэтрин была поражена.

– Ты хочешь сам все рассказать?

Мел взглянул на нее с выражением, которое было чем‑то средним между отеческим разочарованием и жалостью.

– Ты в своем уме? Конечно, я не собираюсь говорить все. Я всего лишь притворюсь, что именно это я и делаю.

– О.

– В итоге Маккеб получит жирнющий материал, прямо для первой полосы. Мы опубликуем эту информацию в наиболее выигрышном для нас свете. Мы подрежем Маркин Калдикотт, и ее история, если она вообще рискнет предать ее эфиру, не произведет никакого впечатления. Семья Коззано и его администрация будут реабилитированы полностью, поскольку я, еврейский адвокат‑коротышка, возьму всю вину на себя.

– Какой же ты молодец, – сказала Мэри Кэтрин.

Мел расхохотался, хлопая ладонями по рулевому колесу.

– Ха! Молодец! Это мне нравится. Умеют же некоторые преуменьшать. «Какой же ты молодец», – передразнил он ее беззлобно и снова захохотал. Мэри Кэтрин почувствовала, что лицо у нее горит. – Послушай, дитя мое, дело тут не в том, молодец я или нет. Речь не о добре и зле, речь может идти только о минимизации потерь. И именно эту задачу я и пытаюсь решить.

– Окей.

– Я собираюсь приложить все усилия, чтобы выставить нас в наилучшем свете, – продолжал Мел уже с некоторым раздражением, – и ты, глядя на это как на проявление альтруизма, просто‑таки убиваешь меня. Похоже, у тебя не получается уловить и оценить мастерство, который я тут демонстрирую.

– Извини. По‑моему, твой замысел по‑настоящему хитроумен, – сказала она, сама ощущая легкое раздражение.

– Спасибо. Этот комплимент я могу принять. Теперь мы с тобой на одной волне.

– Хорошо.

– И мы оба слушаем одну и ту же станцию, – продолжал Мел, расширяя метафору. – Оба слушаем BBC, а не это дерьмове РСА. – Последние слова он произнес таким высокомерным и сардоническим тоном, что оба засмеялись, хотя и довольно нервным смехом. – Поэтому давай оставим в стороне это слезливое сентиментальное дерьмо и постараемся по мере сил облагодетельствовать несколько следующих поколений наших семей.

– Окей.

– Прямо сейчас самое эффективное действие в этом направлении для меня, Мела Мейера, заключается в том, чтобы свалить из Доджа{46}.

– Что ты имеешь в виду?

Мел грустно вздохнул, как будто до сих пор надеялся, что Мэри Кэтрин начнет, наконец, понимать его с полуслова.

– Иисусе, девочка, сегодня вечером я собираюсь выйти перед публикой. Сообщить всему миру, что совершил неэтичный поступок. Я собираюсь пожать плоды решений, которые принимал в январе и феврале. Это были хорошие решения, но воздаяние за них неизбежно. Так вот, могу ли я оставаться ближайшим советником и конфидентом клана Коззано после того, как выставлю себя коварным и бессовестным гомункулом? Весь смысл предприятия заключается в том, чтобы собрать на себя все помои и поношения, а затем убежать подальше, унося их с собой. Потому что если я останусь поблизости, то перепачкаю всех вас.

По мере того, как Мел говорил, ситуация начала проясняться, и эмоциональная туча, омрачившая начало их разговора, унеслось прочь. Мэри Кэтрин расслабилась.

– И как далеко ты собираешься убежать?

– О, очень далеко, по крайней мере, на некоторое время. Я формально разорву отношения с твоим отцом, откажусь от обязанностей его адвоката и передам его дела Ти Аддисону из «Нортон, Аддисон, Голдберг и Грин». Ти о вас позаботится, ребята. Я останусь на связи, но это последний раз, когда я являюсь в Тасколу лично. Ничто не помешает нам встретиться, если ты заглянешь в Чикаго, но только в неформальной обстановке – скажем, за ленчем. Если кто‑то из медиа заметит нечто большее, это будет воспринято так, будто я прячусь в тени и по‑прежнему дергаю за ниточки.

– А что насчет далекой перспективы, о которой ты говорил?

– В далекой перспективе не меняется ничего. Все нынешние проблемы – не более чем мерцание на экране истории.

Во время этого разговора он случайным образом выбирал повороты на сетке дорог, рассекающей поля, и время от времени двигался обратно в сторону старой фермы Коззано. Им встретился «Субурбан» Мирона Морриса и они помахали друг другу. В конце концов Мел остановился у машины Мэри Кэтрин, прижавшись к обочине, и она поняла, что он хочет, чтобы она его покинула.

– Ты меня обнимешь? – спросила она. – Или с точки зрения Маркин Калдикотт это слишком порочно?

Мел не пошевелился, как будто парализованный происходящим.

Мэри Кэтрин расстегнула ремень безопасности, наклонилась к Мелу и обхватила его шею руками, приняв почти горизонтальное положение. Мел обнял ее и крепко прижал к себе, а потом резко оттолкнул.

– Ладно, мне надо побыть одному, – сказал он.

Мэри Кэтрин клюнула его в щеку и быстро, не оглядываясь, выбралась из машины. Машина Мела рванула с месте еще до того, как дверца захлопнулась. Колеса потеряли сцепление с дорожным покрытием, пробуксовали, выбросив два фонтана синего дыма, и "Мерседес" пронесся по дороге мимо старого дома, как в былые дни. В окнах показались лица молодых Коззано, привлеченных шумом, и исчезли, когда они поняли, что это просто Мел Мейер, старый законник из Чикаго, любитель быстрой езды.

Уильям Э. Коззано отправился на утренний моцион: сквозь заднюю дверь, через ворота, полквартала по аллее, через проход в ограде на подъездную дорожку Торсенов. По краю двора, помахать девяностолетней миссис Торсен, как всегда моющей посуду у окна кухни, затем на улицу, еще полквартала, сквозь разрыв в сетчатой ограде городского парка Тасколы, а оттуда куда глаза глядят. Это был маршрут, которым он следовал с тех пор, как научился ходить в первый раз, и научившись ходить вторично, сразу же по нему отправился.

Теперь, разумеется, его обычно сопровождали с полдюжины человек персонала. Миссис Торсен, похоже, не возражала, чтобы вся эта толпа ходила через ее двор. Муж ее умер, и она теперь жила одна. Откуда бралось столько грязных тарелок, оставалось тайной, но мыла она их постоянно.

Путешествие до парка было рискованным предприятием, и кортеж Коззано должен был совершать его в едином плотном строю. Выбравшись на простор, они могли разомкнуть его и двигаться рассредоточенной группой. Обычно этот кортеж состоял из парочки сиделок, киногруппы Мирона Морриса и кого‑нибудь из Института Радхакришнана, подключенного по радио к аппаратуре в спальне Коззано. Сегодня их сопровождал Зельдо.

– Вы ходите. Вы говорите. Поздравления, – сказал он.

– Спасибо. Это очень приятно, – сказал Коззано.

– Если процесс восстановления будет продолжаться в том же темпе, то к середине июля вы практически вернетесь к норме.

– Великолепно.

– Мне любопытно, не захотите ли вы развить кое‑какие способности, лежащие за пределами этой нормы?

Предложение было довольно диким и Зельдо это осознавал; ему было очевидно не по себе, когда он произносил эти слова. Он внимательно вглядывался в лицо Коззано, ожидая реакции.

Некоторое время Коззано не реагировал никак. Он шагал себе и шагал, как будто ничего не услышал. Но теперь он не смотрел по сторонам. Он уставился на траву прямо по курсу и пытался взглядом прожечь дыру в земле.

Через пару минут он, казалось, принял какое‑то решение. Он поднял взгляд, но еще минуту ничего не говорил. Судя по всему, он подбирал слова. Наконец он взглянул на Зельдо и произнес беспечным тоном:

– Я всегда верил в возможность безграничного самосовершенствования.

– Я вижу тетю Мэри, достающую из печи яблочный пирог, – говорил Коззано. – Это День Благодарения 1954 года, два пятнадцать пополудни. По телевизору в соседней комнате показывают футбол. Отец, несколько дядьев и кузенов смотрят его. Все они они курят трубки и от дыма у меня в носу першит. Мяч у «Львов», до ворот четыре ярда. Но все мое внимание сосредоточено на пироге.

– Окей, это здорово, – произнес Зельдо, лихорадочно печатая за ним на компьютере. – А что происходит, когда я стимулирую эту связь?

Он потянулся к другой клавиатуре и ввел команду.

Глаза Коззано сузились. Он рассеяно уставился вдаль.

– Всего лишь мимолетное видение Кристины в возрасте примерно тридцати пяти, – сказал он. – Она в гостиной, на ней желтое платье. Больше ничего не припоминается. Образ гаснет.

– Окей, а как насчет вот этой? – спросил Зельдо, вводя следующую команду.

Коззано резко втянул носом воздух, облизнул губы и сглотнул.

– Очень мощный запах. Какая‑то химия, которой я опрыскивал растения. Вероятно, пестицид.

– Но никаких визуальных образов?

– Совершенно никаких.

– Ладно, а это?

– Иисусе! – крикнул Коззано. На его лице отразились искреннее изумление и страх. Он не то сполз, не то скатился с кресла и упал на пол спальни, приземлившись на живот, и по‑пластунски наполовину заполз под кровать.

– Позвольте угадаю, – сказал Зельдо. – Вьетнам.

Коззано расслабился и уронил лицо на руки, глядя прямо в пол. Спина и плечи вздымались, а на шее выступил пот.

– Я сожалею об этом, – сказал Зельдо.

– Это было невероятно реалистично, – сказал Коззано. – Боже мой, я на самом деле услышал свист пули у виска. – Он сел и поднял руку, чуть выше правого глаза. – Это была пуля АК‑47. Она прилетела вон оттуда, прямо из джунглей, и чуть‑чуть не попала в меня. Я бы сказал, прошла в паре дюймов.

– Это воспоминание каком‑то реальном случае? – спросил Зельдо.

Взгляд Коззано сделался рассеянным. Он смотрел в стену, не видя ее.

– Трудно сказать. Трудно сказать.

– Когда вы видели яблочный пирог, воспоминание казалось очень ярким.

– Оно таким и являлось. Это действительно было с мной. А в этот раз я почувствовал скорее ускользающее ощущение непонятно чего. Практически как реконструкция события общего плана.

– Интересно, – сказал Зельдо. – Не хотите ли отдохнуть?

– Да, я бы не возражал, – сказал Коззано. – Последний опыт по‑настоящему меня достал. Много нам еще осталось?

Зельдо рассмеялся.

– Мы успели перебрать три десятка связей, – сказал он. – Всего их где‑то пара тысяч. От вас зависит, сколько еще осталось.

К концу дня Зельдо протестировал больше сотни различных связей в мозгу Коззано. Каждая из стимуляций порождала абсолютно уникальный ответ.

ЦЕЛЫЙ ПАССАЖ ИЗ МАРКА ТВЕНА МАТЕРИАЛИЗОВАЛСЯ В ЕГО ГОЛОВЕ.

ОН ОБОНЯЛ ЗАПАХ ПОДВАЛА СТАРОГО ФЕРМЕРСКОГО ДОМА ЗА ГОРОДОМ.

ОН ИСПЫТЫВАЛ СОКРУШИТЕЛЬНУЮ СКОРБЬ И ЧУВСТВО ПОТЕРИ БЕЗ КАКИХ‑ЛИБО ОПРЕДЕЛЕННЫХ ПРИЧИН.

ОН ЛОВИЛ ХОЛОДНЫЙ ФУТБОЛЬНЫЙ МЯЧ ВО ВРЕМЯ СВАЛКИ В ШАМПАНИ.

ОН ОТКУСЫВАЛ КУСОК ПРОМЕРЗШЕГО ШОКОЛАДНОГО КЕКСА. НАД ЕГО ГОЛОВОЙ С РЕВОМ ПРОЛЕТАЛ B‑52.

ОН ВИДЕЛ ЦЕЛУЮ СТРАНИЦУ ИЗ СВОЕГО ЕЖЕНЕДЕЛЬНИКА, 25‑31 МАРТА 1991 ГОДА.

СНЕЖИНКИ ОПУСКАЛИСЬ НА ЕГО ВЫСУНУТЫЙ ЯЗЫК И ТАЯЛИ.

ОН ИСПЫТЫВАЛ БЕСПРИЧИННОЕ СЕКСУАЛЬНОЕ ВОЗБУЖДЕНИЕ.

В ЕГО ГОЛОВЕ ЗВУЧАЛА СТАРАЯ ПЕСНЯ БАРРИ МАНИЛОВА.

ЕГО АВТОМОБИЛЬ ЗАНОСИЛО НА ОБЛЕДЕНЕЛОЙ ДОРОГЕ ЗИМОЙ 1960 ГОДА И ШВЫРЯЛО О ТЕЛЕГРАФНЫЙ СТОЛБ; РУЛЬ ТРЕСКАЛСЯ ОТ УДАРА ГОЛОВОЙ.

ПОЗВЯКИВАНИЕ КУБИКОВ ЛЬДА В СТЕКЛЯННОМ КУВШИНЕ С ЧАЕМ, ПОМЕШИВАЕМЫМ ОДНОЙ ИЗ ЕГО ТЕТУШЕК.

ОН ПОДСТРИГАЛ НОГТИ В НОМЕРЕ ОТЕЛЯ В ТОКИО.

Мэри КЭТРИН ДЕЛАЛА ЧТО‑ТО, ЧТО ПРИВОДИЛО ЕГО В ЯРОСТЬ; ОН НЕ ЗНАЛ, ЧТО ИМЕННО.

– Мне надо сделать перерыв, – сказал Зельдо. – Я больше не могу печатать. Пальцы отваливаются.

– Я хочу продолжать, – сказал Коззано. – Это невероятно.

Зельдо задумался.

– Это невероятно, да. Но я не уверен, что это полезно.

– Полезно для чего?

– Весь смысл этих упражнений заключается в том, чтобы понять, как использовать чип у вас в голове для связи, – сказал Зельдо.

Коззано рассмеялся.

– Вы правы. Я об этом позабыл.

– Я не знаю, как использовать все это для связи, – сказал Зельдо. – Совершенно импрессионистский материал. Ничего рационального.

– Что ж, – сказал Коззано, – это новый коммуникативный язык. Все, что нам нужно, это разработать грамматику и синтаксис.

Зельдо рассмеялся и потряс головой.

– Я не понимаю.

– Это как кино, – сказал Коззано. – Когда кино изобрели, никто не знал, что с ним делать. Но постепенно была создана грамматика образов. Зрители начали понимать ее, и таким образом им удавалось передать определенные идеи. Нам нужно сделать что‑то подобное.

– Надо свести вас с Оглом, – сказал Зельдо.

– Вам следовало глубже изучать изящные искусства, – сказал Коззано.

29

Элеанор совершила ошибку, предав гласности свое полное имя. С тех пор как оно попало в телефонную книгу, до нее мог дозвониться кто угодно, в любое время суток. У нее возникло ощущение, что ее телефонный номер намалевали десятифутовыми цифрами на каждом общественном здании в Денвере. И каким‑то образом все его жители узнали, что Элеанор Ричмонд – очень милая леди, всегда готовая помочь вам в решении ваших проблем.

Избиратели начали звонить ей посреди ночи. После того, как безработная мать троих детей позвонила ей в час ночи и попросила сто долларов в долг, Элеанор опомнилась и решила, что этому необходимо положить конец. Она не могла служить приемной матерью для всего Денвера. У нее появилась привычка отключать сигнал телефона перед сном.

Для матери двоих подростков это был трудный шаг – сделав его, она лишала своих детей возможности разбудить ее среди ночи, чтобы спросить совета, воззвать о помощи, извиниться или просто разреветься в трубку, угодив в Ситуацию. И хотя дети Элеанор были умны, весьма ответственны и довольно осторожны, они тем не менее обладали недюжинным талантом попадать в Ситуации.

Однако к этому моменту своей материнской карьеры Элеанор навидалась достаточно Ситуаций, чтобы начать подозревать, что дети более склонны попадать в них, когда знают, что мама всегда доступна для жалоб. И действительно – как только она взяла за правило отключать сигнал телефона по ночам, частота Ситуаций резко упала. А может, она просто перестала о них узнавать. В любом случае, ее это устраивало.

Отключение сигнала, однако, не сделало ее сон крепче. Этот метод не позволял аппарату звонить. Но она по‑прежнему всю ночь слушала, как его механические детали звякают и жужжат, пока люди оставляют ей сообщения. Она отнесла автоответчик в дальний угол трейлера и накрыла подушкой, но это не помогло. Она все так же лежала без сна, гадая, какого черта все ей названивают.

Она сроду никому не звонила. Когда ее жизнь развалилась, когда ее муж удрал в мир иной, мать ходила под себя посреди ночи, а Клерис и Хармон‑младший беспрерывно попадали в Ситуации, ей и в голову не приходило поднять трубку и позвонить в офис сенатора. И тянись все это хоть миллион лет, не пришло бы.

Каким образом эти люди пришли к несуразной мысли, что правительство должно решать за них их собственные проблемы?

Ответ был прост: так им сказало правительство. А они оказались достаточно тупы, чтобы ему поверить. Когда выяснилось, что это ложь (или по меньшей мере гигантское преувеличение), они разучились решать эти проблемы самостоятельно. Вместо этого они варились в них, пропитываясь чувством оскорбленной праведности, а потом начинали трезвонить среди ночи Элеанор Ричмонд, чтобы выпустить пар.

Непозволительно было так думать. Это Эрл Стронг во всех проблемах винил сидящих на пособиях матерей‑одиночек. Как будто это сидящие на пособиях матери‑одиночки вызвали кредитный кризис, дефицит бюджета, упадок образования и Эль Ниньо заодно.

Каждую ночь она часами лежала, прислушиваясь к еле различимому жужжанию и позвякиванию автоответчика под подушкой в соседней комнате, снова и снова прокручивая в голове эту последовательность и ни к чему не могла прийти.

Одним апрельским утром она встала, включила кофеварку, сняла с автоответчика подушку и поставила его на воспроизведение. Сегодня сообщений оказалось четыре. Люди, у которых телефон Элеанор был записан на стенках трейлеров и муниципальных квартир, наконец начали осознавать, что она не отвечает на сообщения и поток потихоньку‑полегоньку иссяк.

Одно из сегодняшних сообщений оставила женщина, говорящая на языке, которого Элеанор раньше не слышала. Она бесновался, пока машина не повесила трубку. За ней позвонили двое разгневанных избирателей. И, наконец, знакомый голос: один из политических советников сенатора Маршалла, обитающий в Вашингтоне.

– Привет, это Роджер из Ди‑Си. Девять часов по местному времени.

Элеанор взглянула на часы. Было семь пятнадцать. Сообщение было записано, когда она принимала душ.

– У нас тут серьезная проблема как раз по вашей части. Пожалуйста, перезвоните, как только сможете.

Элеанор подняла трубку и набрала номер. Роджер в Ди‑Си тоже поднял трубку. За месяц работы на сенатора Маршалла у нее состоялся всего один беглый разговор с ним, а кроме того, она видела его имя на множестве служебных записок.

Сенаторы – слишком важные люди, чтобы делать хоть что‑то своими руками. Сенаторы были кем‑то вроде султанов, которых носят туда‑сюда в паланкинах, чтобы их ноги никогда не касались земли. Они являются в Капитолий, чтобы произносить речи и собирать голоса, постоянно светятся на публике, но большую часть настоящей работы выполняют несколько ключевых помощников. Этот парень, Роджер, был как раз одним из них. Это был понаторевший в работе со СМИ манерный тип, который тратил кучу времени, хлопоча о создании нужного образа сенатора Маршалла у простых мужиков на местах. Когда группа выпускников приезжала на экскурсию в Вашингтон, округ Колумбия, именно Роджер организовывал их визит в офис сенатора, фотографирование и короткую беседу.

– Привет, Элеанор, рад, что вы перезвонили, – сказал он. – Слушайте, сегодня утром мне позвонил Роберто Куатемок из Центра «Ацтлан» в Рослине.

Рослин являлся частью Арлингтона, Вирджиния, и располагался прямо через реку от родного города Элеанор. Центр «Ацтлан» был латиноамериканской адвокатской группой. Роберто Куатемока когда‑то звали Роберто что‑то‑там – он взял себе ацтекскую фамилию, обучаясь в колледже. Среди латиноамериканцев Северо‑Востока он был мало известен, но на Юго‑Западе его почитали, особенно в среде рабочих‑мигрантов.

Естественно, он и сенатор Маршалл испытывали друг к другу взаимную ненависть. По‑крайней мере, на публике. Между собой они, по всей видимости, достигли своего рода согласия. То, что Роберто Куэтемок первым делом с утра позвонил сенатору Маршаллу, означало, скорее всего, что он в ярости.

– Он в совершенной ярости, – сказал Роджер. – Сегодня в семь утра ему звонил Рей дель Валле, и это означает, что наш дружок Рей на ногах с пяти по денверскому времени.

Рей дель Валле был денверским активистом и протеже Куатемока. Он был молод, умен, и Элеанор, которой импонировала искренность его убеждений, вполне с ним ладила.

– И что нужно Рею? – спросила она.

– Он убежден, что некую мигрантскую семью прижали в Медицинском Центре «Арапахо Хайлендс». В деле замешан маленький ребенок. Это как раз та ситуация, с помощью которой Рей способен вынести мозги всем СМИ, и поверьте мне, он это прекрасно понимает. Поэтому прежде чем он выставил сенатора новым Франциско, мать его, Писарро или кем еще похуже, пожалуйста, поезжайте туда, продемонстрируйте флаг и расскажите всем, как обеспокоен сенатор. Вы готовы записать адрес?

– Диктуйте, – сказала она.

Через пятнадцать минут она была на месте. Большую часть первой зарплаты она потратила на починку «Вольво». Дотащившись до шоссе 2 и посмотрев в обе стороны, она утопила педаль газа, вылетела на асфальт и резко повернула налево, в сторону Денвера. Меняя полосы, она просачивалась между тяжелыми грузовиками, и миновав несколько трейлерных парков, достигла индустриальной зоны южного Коммерс Сити – района, который Хармон не стал ей показывать в их первый визит сюда. Проехав зону очистных сооружений, она попала в плоское, жаркое царство складов на севере Денвера, населенное фурами и их водителями. Одна из парковок была превращена в автобусный вокзал, с которого ходили прямые рейсы в Чихуахуа. Наконец она проехала под федеральной трассой 70 и попала в искомый район.

Ее целью было маленькое кирпичное бунгало в квартале маленьких кирпичных бунгало. Квартал был совершенно мексиканский, и примерно 90 процентов его обитателей в данный момент собрались вокруг этого самого дома. Ей пришлось припарковаться за пару перекрестков от него и проталкиваться сквозь толпу пешком, чтобы добраться до эпицентра.

Эпицентром являлось не само здание, а пикап, припаркованный прямо перед ним. Это был желтый «Шевроле» по меньшей мере двадцатилетнего возраста, проржавевший во многих местах; кузов его накрывал фиберглассовый полог, удерживаемый на месте четырьмя струбцинами. Задний борт и задний ставень полога были распахнуты настежь, будто челюсти, открывая взору пару мешков для мусора, набитых одеждой, и расстеленный на металлическом полу фланелевый спальный мешок, вывернутый цветастым нутром (кряквы над северным болотом) наружу. По углам были распиханы скомканные одеяла, простыни и пара подушек.

А еще тут были цветы. Несколько букетов лежали поверх спальника. Другие были навалены грудами у бортов пикапа и на фиберглассовом пологе.

В фокусе всеобщего внимания находились двое мужчин, которым Элеанор сразу узнала. Один был высокий, видный юноша в джинсах и блейзере. С черными, собранными в хвост волосами, он мог запросто сойти за чистокровного апача. Это был Рей дель Валле. Он говорил с репортером местной газеты, специализирующимся на делах чиканос{47}.

Элеанор не обратила на них никакого внимания. Она продолжала пробиваться через толпу, пытаясь подавить рвотный рефлекс. Ей удалось подойти настолько близко к пикапу, что она оказалась практически между двумя мужчинами, и заглянуть внутрь.

Вчера вечером четверо детей Карлоса и Анны Рамирес улеглись на этот самый спальник, чтобы поспать, пока их родители, сидя в кабине пикапа, вели его сквозь равнину к юго‑востоку от Денвера. Они заснули быстро и спали крепко, но не потому, что им было уютно, а из‑за угарного газа, проникавшего в закрытый пологом кузов из выхлопной трубы. Трое детей умерли. Один ребенок находился в клинике в критическом состоянии, мозг его был поврежден необратимо. Карлос и Анна Рамирес не подозревали ни о чем, пока рано утром не приехали сюда, к дому сестры Анны.

Все это рассказал ей Роджер. Он изложил ход событий быстро и кратко, и она восприняла всю эту историю как политическую проблему, требующую решения. Но сейчас, оказавшись в переминающейся, стенающей толпе, и увидев ложе смерти невинных, она ощутила эмоциональный удар такой силы, будто угодила под грузовик. Элеанор прижала ладонь ко рту, закрыла глаза и попыталась справиться с физическим чувством тошноты.

– Элеанор, – сказал Рей дель Валле, – пойдемте поговорим где‑нибудь в стороне. Не нужно вам на это смотреть.

Элеанор почувствовала, как он приобнял ее за плечи. Он повел ее вокруг грузовика и на задний двор, мягко, но уверенно, как опытный бальный танцор.

Он воспользовался возможностью и прижалась головой к его груди. Глаза ее наполнились слезами, но она не плакала.

– Тяжко родителю смотреть на такое, да? – сказал Рей. – Наш самый страшный кошмар. Будто что‑то из времен Холокоста.

Элеанор оступила на полшага и несколько раз глубоко вздохнула.

– Родители внутри? – спросила она.

– Да. Анна под успокоительными. Карлос пьет и клянется, что убьет себя. Семья Анны пытается не дать ему сорваться. Это очень трудно.

– Я узнала, что возникли проблемы с лечением выжившего ребенка, и приехала проинформировать семью Рамирес, что сенатор Маршалл готов оказать любую помощь, которая потребуется. Вы не могли бы передать им это сообщение?

Рей фыркнул с едва заметным оттенком изумления и взглянул на часы.

– Сенатор свое дело знает. Как всегда.

Рей ушел в дом и через пару минут вернулся с сестрой Анны, Пилар. Издалека ее лицо казалось невозмутимым, но когда она подошла поближе, стало очевидно, что это не равнодушие, а шок.

– Я передал ей ваши слова, – сказал Рей. – Она уполномочила меня изложить вам ситуацию.

– Окей.

– Когда они приехали сюда и обнаружили, что дети ни на что не реагируют, то вызвали скорую. Троих детей признали мертвыми здесь же, на месте. У четвертого, восьмилетней Бьянки, еще прослеживался пульс. Скорая повезла ее прямо в Медицинский центр «Арапахо Хайлендс».

– Почему туда?

Это была преуспевающая частная клиника и определенно не самый ближний свет. Не то место, куда попадают рабочие мигранты.

– Отравление угарным газом было очевидно. А в «Арапахо Хайлендс» есть гипербарическая кислородная камера. Это лучший метод. Поэтому туда ее и отвезли. Персонал приемного покоя оказал Бьянке экстренную помощь, но отказался помещать ее в камеру. Вместо этого они перебросили ее в клинику округа Денвер, где она сейчас и находится.

– Чем они обосновали такое решение?

Рей только плечами пожал.

– Как говорят у нас в третьем мире – quién sabe?

В голове у Элеанор что‑то щелкнуло. Может быть, это лопнуло терпение. Она расправила плечи и резко выдохнула через нос.

– Не составите мне компанию, Рей? – сказала она.

– С удовольствием. А куда мы направляемся?

Элеанор поняла, что она и сама этого не знает.

– Мы собираемся кое о чем позаботиться, вот и все.

Они сели в машину Элеанор и поехали в сторону Окружной больницы Денвера, нескольких врачей которой Рей знал.

– Таких случаев бывает по несколько сотен в год, – сказал Рей. – По всей Северной Америке.

– Каких случаев?

– Как сегодняшний. Вспомните, что рабочий‑мигрант – тот, кто мигрирует. Эти люди покрывают огромные расстояния, и их излюбленный транспорт – пикапы. Вечно происходит одно и то же: родители сидят в кабине, а дети лежат в кузове, пытаясь заснуть. Выхлопные газы проникают или через дыры в полу, или через щель под задним бортом. В жаркую погоду окна открыты и все может обойтись. Но в прохладную ночь, вроде вчерашней, окна закрывают и они задыхаются.

– Вроде бы признаки отравления трудно не заметить? Дети должны были почувствовать головную боль и тошноту.

Рей фыркнул.

– Когда ты едешь в кузове грузовика восемь или десять часов кряду, ты чувствуешь их и безо всякого угарного газа.

В окружной больнице Рей нашел доктора Эскобедо, молодого интерна, ухаживающего за Бьянкой. Они присели за столик в углу кафетерия.

– Где Бьянке следует находиться, здесь или в «Арапахо Хайлендс»? – спросила Элеанор.

– В «Арапахо», – без колебаний ответил доктор Эскобедо.

– Почему?

– У них есть гипербарическая камера.

– И это стандартная методика в подобных случаях?

– Не совсем, – ответил он. – В том‑то и проблема.

– Что вы имеете в виду – не совсем?

– Ну, к примеру, в штате Вашингтон полно рабочих‑мигрантов, они регулярно попадают в такие же ситуации. В клинике Сиэттла имеется гипербарическая камера, которую в основном используют для декомпрессии дайверов с кессонной болезнью. Если поместить в нее пациента с отравлением угарным газом, она позволит насытить его ткани кислородом, и это именно то, в чем такой пациент нуждается. И люди в штате Вашингтон уже знают, что если ты обнаружил в кузове пикапа ребенка в бессознательном состоянии, тебе следует отправить его прямиком в клинику с гипербарической камерой. Но это вроде как недавняя практика, и многие считают ее экспериментальной.

– Например, ребята из «Арапахо Хайлендс».

– Именно. Если бы эта практика считалась стандартной, у них бы не было никаких оснований отказать Бьянке. Но поскольку на ней стоит метка «эксперимент», они не примут Бьянку ни под каким видом. Потому что в этом случае они потеряют в деньгах.

– Откуда вообще в Денвере такая камера? – спросил Рей. – У нас тут не так много аквалангистов.

– Она используется для лечения диабетиков и других пациентов с пониженной циркуляцией, – сказал Эскобедо. – Это популярный метод в районах массового проживания пожилых людей с хорошей страховкой. Это дорогое лечение, весьма прибыльное для клиник. Поэтому они не желают использовать свою камеру для благотворительности.

– Ладно, я поняла ситуацию, – сказала Элеанор. – Так, кто заведует медицинским центром «Арапахо Хайлендс»?

– Главным администратором там доктор Морган, – сказал Эскобедо.

Элеанор встала и сдернула куртку со спинки стула.

– Поехали напинаем его белую жопу, – сказала она.

Вид у Рея и Эскобеда сделался остолбенелый и они обменялись нервными взглядами.

– Может быть, лучше позвонить и узнать, где он сейчас находится, – предложил Рей.

– Я уверена, что у такой важной персоны, как доктор Морган, есть секретарь, очень хорошо умеющий отфутболивать – по телефону, – сказала Элеанор. – И чем крепче я буду держать этого секретаря за ухо, тем больше добьюсь.

– Возможно, сейчас неподходящий момент для политических разговоров, – произнес Рей после нескольких минут тишины, в течение которых они ехали по Бродвею в сторону расположившихся на холмах процветающих южных пригородов. – Но ехать нам долго, так что, наверное, можно не сдерживаться.

– Приступай, – сказала Элеанор. – Это не твой стиль – молчать о политике.

– Окей. Так вот, в этом деле есть один аспект, о котором ты забыла меня спросить.

– И что это за аспект?

– Почему Рамиресы вдруг запрыгнули в свой пикап посреди ночи и шесть часов гнали через прерии?

Элеанор обдумала этот вопрос, ощущая легкое смущение.

– Ты вроде бы говорил, что рабочие‑мигранты постоянно этим занимаются. Они же мигрируют.

– Они тоже человеческие существа, – сказал Рей.

– Мне это известно, – ответила Элеанор слегка раздраженно.

Рею было свойственно перебирать с политкорректностью.

– И поэтому им надо спать. Обычно они занимаются этим ночью. Ездят они днем, как и все остальные.

– Окей. Скажи, пожалуйста, Рей, почему же Рамиресам внезапно пришло в голову запрыгнуть в свой пикап и отправиться в ночную поездку?

– Потому что пару месяцев назад, после речи «О положении страны», рынок акций обрушился.

Элеанор взглянула на Рея. Тот улыбался таинственной улыбкой.

– Сдаюсь, – сказала она.

– Рынок капитала рухнул. Люди продали свои акции и стали искать, куда бы вложить деньги. В периоды экономической нестабильности люди обычно вкладываются в сырье. В итоге на Чикагской бирже цены на говядину пошли вверх. Скотоводство сделалось выгодным бизнесом. Но это неторопливый, требующий времени бизнес, быка за ночь не вырастишь. Скотоводы штата начали оставлять на вырост гораздо больше телят, чем обычно.

– Из тех соображений, что став взрослыми быками, они принесут больше денег, – сказала Элеанор. Она ничего не понимала в сельском хозяйстве, но концепция казалась достаточно несложной.

– Верно. Ну так вот, на сегодняшний день эти телята выросли достаточно, чтобы им требовалось больше корма – сама знаешь, как едят растущие дети. В этой части страны скот выпасают на пастбищах – он питается травой. Большая часть пастбищных земель принадлежит федеральному правительству, которое позволяет пасти на них скот. Один такой участок находится примерно в шести часах езды отсюда. Это бассейн реки Арканзас, травы там в изобилии, и в отличие от множества других участков в наших местах, его еще не превратили в огороды.

– Огороды – то есть овощи и все такое?

– Вдоль реки Арканзас полно промышленных огородов, – сказал Рей. – На них работают мигранты, собирают овощи, которые потом отправляются в Оклахому и Техас.

– Окей. Продолжай.

– В прошлом году, когда цены на мясо были низкими, эта земля никому была не нужна, поэтому множество рабочих‑мигрантов – включая Рамиресов – запарковали на ней свои пикапы и трейлеры и стали там жить. Образовали небольшое поселение. Разбили садики и так далее. Жили и ждали нового урожая.

Но на прошлой неделе один скотовод обнаружил, что у него недостаточно земли для выпаса всех этих телят, которых он оставил на вырост, когда цены на мясо подскочили. И теперь вместо мигрантов там обитает скот, нагуливающий вес на густой зеленой траве.

– Ты хочешь сказать, что Рамиресов выкинули с их земли.

– Их и всех остальных, кто там жил, вчера согнали с нее, – сказал Рей. – Ближайшим место, где Рамиресы могли остановиться, был дом сестры Анны, здесь, в Денвере. Поэтому они посадили детей в кузов и поехали к ней.

– О.

– Сотни человек сегодня колесят по всем Великим равнинам ради того, чтобы телята ели досыта, – сказал Рей. – И я не удивлюсь, если мы вскорости услышим еще о нескольких случаях отравления угарным газом.

– Если я скотовод, – сказала Элеанор, – который хочет использовать участок федеральной земли, на котором проживают рабочие‑мигранты, то что я должен сделать? Как мне заставить этих рабочих уехать? Я вызову копов?

– Нет, ты не станешь звать копов. Существует несколько способов решения этой проблемы, – сказал Рей, – но если у тебя есть нужные связи, то первым делом ты звонишь в «Аламо».

Элеанор с минуту раздумывала над его словами.

– Рей, ты сейчас, как минимум, гарантировал Бьянке Рамирес место в гипербарической камере, – сказала она.

Элеанор оказалась права. Доктор Морган действительно пользовался услугами весьма даровитой секретарши.

По одному ее виду становилось ясно, что свое дело она знает.

– Доброе утро, меня зовут Элеанор Ричмонд и я только что говорила с моим боссом, сенатором Маршаллом, – соврала она. – И по результатам этой беседы пришла к выводу, что самым важным делом вашего босса, доктора Моргана, в этом месяце или, возможно, в этом году, станет разговор со мной, который состоится прямо сейчас.

Уголком глаза она заметила ухмылки, которыми обменялись Рей и доктор Эскобедо. Для них эта поездка была чем‑то типа карнавала.

Секретарша доктора Моргана выказывала подобающую моменту приветливость. Если она и была в ярости, то ей хватило выдержки не показывать это перед Элеанор. Она дозвонилась до доктора Моргана, который как раз ехал сюда на машине.

Через пятнадцать минут доктор Морган, Элеанор, Рей и доктор Эскобедо сидели вокруг стола в кабинете Моргана. Они немного поболтали о пустяках – кому что добавить в кофе и о том, какая сегодня прекрасная погода. Когда эти вопросы были исчерпаны, Элеанор обнаружила, что все выжидающе смотрят на нее. Она сложила руки на коленях и собралась с духом.

– Я не очень хороша в дипломатии, – сказала она, – поэтому, наверное, лучше всего просто перейти к делу.

– Давайте, – сказал доктор Морган.

– То, что сейчас здесь происходит – это применение грубой политической силы в чистом виде. Или вы обеспечиваете Бьянке Рамирес лечение в гипербарической кислородной камере – или целью жизни сенатора станет превращение вашего медицинского центра в дымящийся кратер.

– Считайте, она уже в камере, – приветливо отозвался доктор Морган. – Доктор Эскобедо, вы обеспечите транспортировку Бьянки?

– Да.

– Превосходно, – сказал доктор Морган. Вид у него был довольный и веселый, как будто он привык просыпаться каждое утро и получать по морде от члена Сената Соединенных Штатов. – Что‑нибудь еще?

– Боже, – проговорила Элеанор часом позже, завтракая с Реем, – я здорово переборщила. Мне так стыдно.

Рей пожал плечами. Примечательно, что он не попытался ей возразить.

– Не беспокойся на этот счет, – сказал он. – Главное, ты добилась, чего хотела.

Доставив доктора Эскобедо в окружную больницу, они вдруг заметили, что не успели позавтракать. Поэтому они нашли небольшую семейную закусочную неподалеку от «Аламо». Элеанор взяла яйца по‑деревенски. Рей облизывался над большой тарелкой рубца.

– Я иногда забываю, насколько могуществен сенатор, – сказала Элеанор. – Скорее всего, можно было просто позвонить и добиться того же результата. Вместо этого я ворвалась к ним, как Рембо. Воспользовалась огнеметом, когда хватило бы зажигалки «Bic».

– Да ладно. Как минимум, получился отличный спектакль, – сказал Рей. – У тебя определенно талант.

– А?

Рей внимательно посмотрел на нее.

– То есть ты не в курсе? – спросил он. – Ты действовала инстинктивно?

– Поступила как?

Рей, улыбаясь, покачал головой.

– Я не хочу, чтобы ты начала стесняться и все испортила.

– Да о чем ты говоришь?

– Я восхищаюсь тем, что ты сделала с Эрлом Стронгом, кстати говоря, – сказал он, не слишком ловко меняя тему.

– Да, ты сообщаешь мне об этом при каждой встрече.

– В общем, все что нам требуется – это чтобы твой огнемет всегда был направлен в нужную сторону.

– Ага, – сказала она. – Вскрываются тайные замыслы.

– Я уже сказал, что плачу за завтрак. Что скажешь?

– Отличный завтрак, между прочим, – пробормотала она, приступая к еде.

Некоторое время они ели в молчании. Оба смертельно проголодались. Эмоции сжигают калории.

– Я говорил с Джейн Осборн, – сказал Рей. – Я собирался спустить на нее всех собак, но она оказалась очень милой женщиной.

– Тут самое время спросить, кто такая Джейн Осборн.

– Лесничая в Ла Хунта.

– Лесничая? В прериях?

– Как ни странно, именно это она и сказала, когда ее сюда назначили, – заметил Рей. – Ей нравится лес. Она устроилась в Службу леса, рассчитывая оказаться в лесу.

– Вполне логично.

– Она не учла того обстоятельства, что Служба леса владеет обширными степными угодьями. Включая тот участок, на котором семья Рамирес обитала до вчерашнего дня. И службе нужны люди, чтобы присматривать за этой землей. Эти люди называются лесничими. Носят шляпы с медведем Смоки{48} и все прочее. И вот Джейн Осборн застряла там на тупиковой позиции GS‑12: на сотни миль вокруг не то что леса – одинокого деревца не найти, всех занятий – что гоняться за оффроад‑байкерами по полям да менять дорожные знаки, расстрелянные из дробовиков местными интеллектуалами.

– Должно быть, она разочарована.

– Ну да. Но дальше – хуже.

– Что именно?

– Она как раз собиралась пошабашить, как вдруг ей звонят с Самого Верха и приказывают лично произвести изгнание сотни мигрантов с того самого участка пастбищных земель.

– Как это может сделать одинокая женщина?

– Она вызвала несколько других лесничих и прихватила еще и федеральных маршалов, просто для демонстрации силы.

– Кто отдал приказ?

– Ее босс. Который получил приказ из Денвера. А тот, в свою очередь – из Вашингтона. Я уверен в этом.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, – сказала Элеанор, – но я уверена, что это был не единственный участок федеральных земель в штате Колорадо, на котором живут сквоттеры.

Рей улыбнулся.

– Ты правильно угадала.

– Других тоже согнали?

Рей покачал головой.

– Только это поселение, – сказала Элеанор.

– Только это поселение.

– То есть приказ из Вашингтона не был указанием общего характера. В нем упоминался именно этот участок.

– Выглядит именно так.

– И почему же, – спросила Элеанор, – по твоему мнению, какой‑то бюрократ в округе Колумбия вдруг начал испытывать интерес именно к нему?

Рей пожал плечами.

– Могу только предположить.

– Предположи.

– Этот бюрократ, вероятно, посещал адвокатские курсы с одним из помощников сенатора Маршалла. Или был его соседом по комнате в колледже. Или их дети ходят в один детский садик. Что‑то в этом роде.

Элеанор погрозила ему пальцем.

– Это всего лишь предположение. Откуда ты знаешь, что здесь есть связь с Калебом Рузвельтом Маршаллом?

– Этот участок граничит с ранчо «Лейзи Зет», – сказал Рей. – И скот, которой сейчас на нем пасется, весь с клеймом «Лейзи Зет».

– Больше ни слова, – сказала Элеанор. – Ты выиграл.

Ранчо «Лейзи Зет» принадлежало Сэму Уайатту. Сэм Уайатт был самым щедрым жертвователем Калеба Рузвельта Маршалла. А также президентом Исполнительного Политического Комитета сенатора Маршалла. Сэм Уайатт являлся одним из десятка или около того человек, кто мог дозвониться до сенатора в любой момент.

Однако в этом случае, скорее всего, на такие крайние меры Сэму идти не пришлось. Вопрос был слишком мелким, чтобы его пришлось решать сенатору лично. Скорее всего, Сэм позвонил одному из его помощников. Скорее всего, он позвонил Шэду Харперу, этому частично недееспособному сукину сыну, сидящему дверь в дверь с Элеанор.

Рей смотрел на нее с изумлением.

– У тебя такой вид, будто ты планируешь убийство, – пошутил он.

– Почти угадал, – отозвалась она.

30

Когда маленькую Бьянку Рамирес выписали из медицинского центра «Арапахо Хайлендс» после недельного пребывания в гипербарической камере, на выходе ее ожидали десять съемочных групп, четыре фургона спутниковой связи, один документалист – лауреат Оскара, тридцать газетных репортеров, сотня демонстрантов в ее поддержку, мэр Денвера, сотрудники местных офисов сенаторов и конгрессменов и несколько поджарых, голодных адвокатов. Единственное, что оставалось неясным – явятся ли за ней Карлос и Анна Рамирес, ее родители.

Взлет Бьянки от безымянной беженки до звезды можно было проследить по заголовкам местной газеты, которая несколько последних лет уверенно катилась в область бульварной журналистики и которую история Бьянки полностью лишила всех человеческих признаков.

«ПИКАП СМЕРТИ»

– так была озаглавлена первая статья о семье Рамирес. В несколько менее истерической подаче трагедия попала в эфир пары национальных новостных телеканалов, что было, мягко выражаясь, необычно; множество детей‑чикано задохнулось в кузовах пикапов, не вызвав никакой реакции со стороны даже местных газет. На сей раз, однако, сразу несколько латиноамериканских организаций засучили рукава, чтобы продвинуть эту историю на национальный уровень. Она прекрасно подходила для ТВ. Пикап смерти, как таковой, стоял на подъездной дорожке в Денвере и кто угодно мог пойти и заснять его на видео. В истории фигурировал выживший, оказавшийся по случаю прелестной маленькой девочкой, а также – хотя об этом не было сказано сразу – некоторые интересные детали: безответственность крупной, эксклюзивной частной клиники и намечающийся скандал с участием некоего Сэма Уайатта, богатого скотовода, играющего в гольф с сенаторами и директорами компаний.

«ПУСТЬ ОНА УМРЕТ!»

– таков был заголовок на второй день. История об отказе «Арапахо Хайлендс» принять Бьянку утекла в прессу с помощью Рея дель Валле. Термин «утекла» может ввести в заблуждение. «Утечка» происходит через маленькую щелочку. В данном случае следовало бы использовать глагол «хлынула». Рей добился того, чтобы каждый обладатель камеры, ноутбука, ручки или карандаша получил исчерпывающую информацию. Журналисты потрезвее отнесли случай с Бьянкой к типичной для многих больниц практике отказов неимущим пациентам. Эта проблема обсуждалась многократно, а что касается деталей, то в других городах случались случаи и подраматичнее.

«ДЕРЖИСЬ, БЬЯНКА!»

– написала газета на третий день. Это была довольно бессмысленная статья. Третий день пришелся на воскресенье и был лишен событий. Способность Бьянки держаться никого особенно не интересовала. Тот факт, что она еще дышала, когда ее извлекли из Пикапа Смерти, и продолжала дышать, когда скорая доставила ее в «Арапахо Хайлендс», где и прозвучало «Пусть она умрет», означал, что те отделы ее мозга, которые отвечают за дыхание и сердцебиение, все еще работает. Иными словами, состояние ее было стабильным, пусть она и находилась в коме. Не за что тут было держаться. Но заголовок получился на отличненько – и обеспечил таблоиду (а также тележурналистам, функционирующим на том же профессиональном уровне) известную свободу рук. Пару дней журналисты аккумулировали мало относящийся к делу, но вызывающий интерес материал: фотографии большеглазой Бьянки, свидетельства родственников и друзей по играм, описания любимых блюд и игрушек. Воскресенье подарило им шанс вывалить все это на публику. Воскресенье стало днем, когда Бьянка официально превратилась в публичную фигуру, в кого‑то, кого таблоиды и новостные каналы называют просто по имени, как Мадонну или Ди. В этой роли она превратилась для таблоида в денежный станок; в течение по крайней мере двух недель всякий раз, когда требовалось взбодрить статистику продаж, редакция просто публиковала что‑нибудь под заголовком, содержащим имя «Бьянка».

Однако воскресенье было днем отдыха далеко не для всех. Красноглазый Рей дель Валле возглавил караван, состоящий из полдюжины нагруженных журналистами автомобилей, направившийся на федеральный участок, на котором дети Рамиресов сыграли свой последний футбольный матч. Причиной красноглазия Рея был не сам караван, отправившийся в путь цивилизованным порядком около полудня, а ночная поездка из Денвера на участок и обратно. По пути туда его машина была набита старыми игрушками и предметами обихода, приобретенными за несколько долларов на распродаже Гудвилл. В обратный путь автомобиль отправился порожняком.

Когда караван журналистов прибыл на место, их встретил ослепительно фотогеничный пейзаж: крупный рогатый скот, щиплющий траву на руинах поселения мигрантов. Следы человеческой трагедии виднелись повсюду: куклы Тряпичные Энни, перевернутые котлы, детская одежда, одна‑две потрепанных Малибу Барби.

Еще накануне ничего подобного здесь не нашлось бы; у мигрантов было достаточно времени, чтобы собрать перед отъездом все свои вещи, и они не могли себе позволить разбрасываться хорошей посудой и игрушками. Но зрелище получилось на славу – особенно когда красивый Рей дель Валле с собранными в хвост волосами присел на корточки над брошенным футбольным мячом, пока упитанный бык с клеймом «Лейзи Зет» щипал неподалеку траву. Поэтому ничего удивительного, что это изображение появилось на следующее утро на первой полосе таблоида вместе с заголовком:

«УАЙАТТ: ВЫШВЫРНИТЕ ИХ ВОН!».

Было бы преуменьшением утверждать, что Сэм Уайатт, его близкие друзья в офисе сенатора Маршалла и большая часть медиков Денвера были не восторге от того, как история семьи Рамирес освещается в прессе. И хотя Рей дель Валле отметился в понедельник мощнейшим ударом, в ретроспективе эту неделю уместнее считать Неделей Контратаки. Номер с заголовком «ВЫШВЫРНИТЕ ИХ ВОН!» пролежал на прилавках менее шести часов, когда две машины Службы иммиграции и натурализации США остановились у дома Пилар де ла Круз, в девичестве Рамирес, а высыпавшие из них агенты направились к дверям с намерением арестовать Карлоса и Анну Рамирес, которые оказались нелегальными иммигрантами. Если бы эти агенты читали таблоиды внимательнее, они бы даже притормаживать там не стали; они бы поняли, что Карлоса и Анны тут нет просто по отсутствию ПИКАПА СМЕРТИ. Однако они совершили ошибку, постучав в двери, невзирая на это обстоятельство. Увидев, что служба иммиграции интересуется ее сестрой и зятем, Пилар позвонила в медицинский центр «Арапахо Хайлендс», где они в данный момент и находились, и предупредила их. Они прервали визит, запрыгнули в Пикап Смерти, и исчезли с лица земли.

«МАМОЧКА ДОЛЖНА БЕЖАТЬ, БЬЯНКА!»

голосили газетные киоски на следующее утро, подкрепляя заголовок фотографией заплаканной Анны которая говорила «прощай» своей дочери, запертой в гигантской герметичной камере. Фотографу повезло оказаться в комнате в момент звонка Пилар, и он запечатлел ритуал расставния.

Все это не слишком украшало образ Властей Предержащих. Именно поэтому социальные работники из службы Здравоохранения начали проявлять к Бьянке повышенный интерес, а суд постановил считать штат Колорадо законным защитником прав Бьянки. Суть принятого судом решения заключалась в утверждении, что Карлос и Анна Рамирес, возившие детей в кузове, заполненном смертельными газами и убившие троих из них, ясно продемонстрировали неспособность к выполнению родительских обязанностей и должны быть лишены соответствующих прав на Бьянку. Окружной прокурор сообщил публике, что его администрация изучает возможность выдвижения обвинений против Рамиресов и что сам он только крайним напряжением воли удерживается от выдачи ордера на их арест. Конечно, очень хорошо, что общественные службы распространяют по телевидению обращения к гражданам, убеждая не возить детей в кузовах пикапов, но по‑настоящему положить конец этой практике может только наказание прямых виновников. Поэтому на среду выпал заголовок

«ШТАТ: БЬЯНКА НАША!»

Однако вся эта юридическая суета заслоняла интересную медицинскую коллизию. Когда Бьянку поместили в гипербарическую камеру, она находилась в коме и ни на что не реагировала. Но на фото, иллюстрирующем статью «БЬЯНКА НАША», был изображен социальный работник, стоящий у забранного толстенным стеклом окошка камеры и машущий рукой невидимой Бьянке, находящейся внутри. Нет никакого смысла махать руками и улыбаться овощу. Казалось, Бьянка волшебным образом поправилась. Она была еще далека от нормального состояния, однако находилась в сознании, воспринимала внешний мир, реагировала на обращенные к ней речи и могла пробормотать несколько слов в ответ.

Этот поворот предоставил новому пиар‑директору медицинского центра «Арапахо Хайлендс» необходимые для атаки на прессу средства. Его предшественника и бывшего босса наладили на свободу пинком под задницу в тот момент, когда номер с «ПУСТЬ ОНА УМРЕТ!» оказался на прилавках. Новый директор потратил первые несколько дней на то, чтобы нащупать под ногами почву. Среду он встретил в полной боевой готовности. Он отвел избранных журналистов к иллюминатору барокамеры, чтобы они сфотографировали и засняли Бьянку на видео; та поприветствовала их жестами и улыбкой. Поскольку всего несколько дней назад ее состояние квалифицировалось как вегетативное, эта улыбка определенно должна была оказать на широкую общественность весьма электризующий эффект.

За фотосессией последовала пресс‑конференция, на которой каждый из врачей, медсестер, терапевтов и назначенных судом охранников Бьянки подходил к микрофону, чтобы издать несколько радостных звуков, выражающих восхищение боевитой натурой Бьянки и подчеркивающих чудесность ее выздоровления. Некоторые циничные журналисты попытались отравить атмосферу, задавая каверзные вопросы, например: знает ли Бьянка, что иммиграционная служба пытается депортировать ее родителей? – однако новый пиар‑директор всю конференцию простоял рядом с микрофоном, пресекая беседу всякий раз, когда она рисковала привести к очередному «ПУСТЬ ОНА УМРЕТ!» с помощью невнятных отсылок к приватности личной жизни пациентов и тут же передавая слово не столь критично настроенным репортерам. В конце концов у него сформировалось мнение, что лысые, пожилые представители печатных изданий с желтыми от никотина ногтями особенно опасны, в то время как с очаровательными двадцатипятилетними тележурналистами, приехавшими в клинику с плюшевыми кроликами для Бьянки, вполне можно работать. Итак, в четверг газета вышла с заголовком

«БЬЯНКА: ЧУДО‑ДЕВОЧКА!»

и фотографией, с которой она улыбалась щербатой улыбкой сквозь иллюминатор, прижимая к груди кролика.

Любой, кто потрудился прочитать всю статью о Бьянке от начала и до конца, обнаруживал, что курс лечения в камере практически завершился и медицинский центр «Арапахо Хайлендс» собирается выписать ее назавтра, в пятницу.

Это означало, что с момента публикации «ЧУДО‑ДЕВОЧКИ» утром в четверг все участники дела Рамиресов – в Денвере, на ранчо «Лейзи Зет» и в Вашингтоне, округ Колумбия, начали готовиться к эндшпилю.

Большая часть пятницы уйдет на решение логистических задач: своевременная доставка всех игроков в клинику и налаживание связи. Поэтому четверг был последним днем, когда оставалась возможность сделать ход. Рей дель Валле сделал его первым, организовав пресс‑конференцию на «конспиративной квартире» где‑то в окрестностях Денвера, выставив Карлоса и Анну Рамирес перед Судом Общественности, чтобы они могли защититься от обвинений в нелегальной иммиграции и недолжном выполнении родительских обязанностей.

Первая часть была особенно затруднительна, поскольку они действительно являлись нелегальными иммигрантами. Но не было в Америке проблемы, сколь угодно простой поначалу, которую нельзя было бы замылить до состояния полнейшей неясности с помощью талантливого адвоката. Рамиресы как раз обзавелись таким: всенародно известным адвокатом‑бунтарем из Сан‑Франциско, которой любил работать pro bono в присутствии большого количества телекамер; он настаивал, что за очень небольшое время сумеет обеспечить этих людей гринкартами.

Другое дело – родительские обязанности. В своем кругу Рамиресов считали очень хорошими родителями. Карлос был трезвенником, проводившим каждую свободную минуту с детьми, а Анна – домашней святой. Рей привел на конспиративную квартиру достаточное количество свидетелей и сам сказал пару слов.

Роль Элеанор Ричмонд в эндшпиле носила совершенно иной характер. Она проникла в кабинет своего юного коллеги Шэда Харпера и подвергла его разорению. За это ее запросто могли уволить и даже, возможно, посадить в тюрьму. Она прекрасно это осознавала и заранее напечатала заявление об увольнении на имя сенатора Маршалла. Она проработала на этой должности ровно один месяц и получила ровно одну зарплату.

Поступать так, как она поступила, было с ее стороны полнейшим безумием. Поиск фрагментов информации, которые можно накапливать, чтобы впоследствии использовать с расчетом – это куда ни шло. Но она намеревалась выкопать нечто очень грязное, что можно было тут же вытащить на свет божий и скормить прессе. Элеанор Ричмонд совершенно озверела. Она полностью утратила самоконтроль.

Он отключился где‑то в выходные. Осознание того, что Сэм Уайатт, ведущий сторонник ее босса, запустил всю эту цепь событий, было скверным само по себе. Пару дней она провела в сомнениях – в основном из‑за иезуитских маневров Рея с игрушками. Когда агенты иммиграционной службы явились за Карлосом и Анной, она испытала раздражение. Но когда штат попытался отобрать Бьянку у родителей, Элеанор Ричмонд взбесилась. Это было нечестно. Лучше она снова станет бичевкой, чем примет участие в заговоре, направленном на разрушение семьи.

Поэтому в четверг, Элеанор врывалась в кабинет Шэда Харпера всякий раз, когда он отлучался дольше, чем на десять минут, и располагалась там, как дома. Она была вполне готова пожертвовать собственной карьерой за возможность найти что‑то, что позволит утянуть за собой и Шэда. Была замечательно найти что‑нибудь и на Сэма Уайатта или на помощника из Ди‑Си, совершившего судьбоносный звонок в Службу леса – или даже на самого сенатора Маршалла. Но больше всего ей хотелось подать на блюде голову Шэда Харпера.

К ее собственному изумлению, она ни разу не попалась. Раз или два люди заглядывали в кабинет Шэда, когда она там находилась, и она объясняла им, что ищет позаимствованный Шэдом степлер. Это срабатывало, поскольку Шэд постоянно что‑нибудь заимствовал, включая деньги, и никогда ничего не возвращал.

Сам Шэд провел большую часть дня за пределами кабинета, по уши погрузившись в некие интриги, связанные с семьей Рамирес.

К восходу солнца, озарившего пятничный заголовок

«БЬЯНКА: Я ХОЧУ К МАМОЧКЕ!»,

никаких особенных изменений не произошло. Медицинский центр «Арапахо Хайлендс» собирался выписать Бьянку в 18:05. По совершенно удивительному стечению обстоятельств, это гарантировало попадание процесса выписки в вечерние выпуски местных новостей, делая ее идеальным кандидатом на прямой эфир. Новый пиар‑директор, проработавший на этой должности пять дней и уже получивший и повышение, и премию, настаивал, что это действительно совпадение, а время выписки было выбрано исключительно по медицинским соображениям.

Он безусловно заслужил повышение. С точки зрения общественного мнения, «Арапахо Хайлендс» начал неделю с удара в живот и ухитрился оправиться, опираясь только на собственные силы, чтобы к ее концу выглядеть и вовсе как сборище архангелов в белых одеждах и с полными руками плюшевых зверюшек. В 18:05 Бьянку собирались выкатить на подъездную аллею клиники, на которой круглосуточно стояли дозором парковщики в ливреях, и выпустить ее в мир. Выписка Бьянки убивала сразу двух зайцев: во‑первых, укреплялась медицинская репутация клиники, для которой не было ничего невозможного, а во‑вторых, гипербарическая камера освобождалась для приема пожилых диабетиков с хорошей страховкой.

Главный вопрос заключался в том, кто примет ответственность за Бьянку после того, как ее кресло‑каталка достигнет парковки. Тот факт, что ответа на него не знал никто, превращал ситуацию в настоящую реалити‑драму и гарантировал самое пристальное внимание медиа.

Штат Колорадо все еще пытался получить судебный ордер, предоставляющий ему статус опекуна Бьянки, но работающий на Рамиресов адвокат‑ас и его команда юных ниндзя‑юристов превратили рассмотрение дела в процедурную катастрофу, на устранение которой обещали уйти недели. Если не принимать в расчет возможность неких внезапных действий со стороны закона, Карлос и Анна к 18:05 должны были по‑прежнему оставаться ее законными представителями.

Карлос и Анна, однако, считались нелегальными иммигрантами и находились в розыске. Если говорить об этой стороне вопроса, то последние три дня разыскивающие их агенты беспрерывно дежурили прямо здесь, в клинике, и только и ждали их появления.

Поэтому, если родители Бьянки на самом деле покажутся в 18:05, чтобы принять дочь, они будут немедленно арестованы, и кому‑то другому придется взять на себя заботу о ней. В принципе получалось, что этим кем‑то должна была стать сестра Анны Пилар, но ходили слухи, что штат может использовать арест Карлоса и Анны как повод для взятия Бьянки под опеку, и медиа уже предвкушали душещипательную схватку на парковке клиники.

Явились все основные каналы, и уже в шесть утра в пятницу, за двенадцать часов до Главного События, новый пиар‑директор вышел на парковку с большим куском мела, чтобы разметить позиции камер: ABC, CBS, NBC, CNN, CHAN 4, CHAN 5, CHAN 7 и так далее.

Удалось подслушать, как в очереди в бюро аренды автомобилей в аэропорту «Стэплтон» один журналист говорил другому:

– Тут есть ребенок в коме. Тут есть чудесное исцеление. Рыдающие родители. Сенатор‑злодей. И даже сраный ковбой!

История, действительно, была богатой и сама по себе, но к середине дня стала, если это вообще возможно, еще прекраснее: пошли слухи, что одна из сотрудниц сенатора Маршалла располагает документами, изобличающими другого его сотрудника в связях с ранчо «Лейзи Зет», из‑за которого и возник весь этот чудовищный бардак, и что она собирается выложить их сегодня вечером перед ударными силами национальной прессы. А когда эти слухи украсились информацией о том, что сотрудница эта – там самая знаменитая бомжиха, которая публично кастрировала Эрла Стронга, журналисты по всему Денверу отставили стаканы с выпивкой в сторону и некоторое время дышали в бумажные пакеты.

В 17:55 Элеанор Ричмонд вступила на парковку, как стрелок из вестерна, баюкая на руках пачку ксерокопий толщиной в три дюйма. Прежде чем начать говорить, она поднесла одну из копий к глазам и несколько мгновений изучала ее, не двигаясь. Этот прием она позаимствовала у профессионалов. Он предоставлял телеоператорам возможность настроить баланс белого, так что и она, и все, кто последует за ней в центр урагана, не будут выглядеть на экране ярко‑розовыми или зелеными. Одновременно поза была замечательно фотогенична. Скулящий звук десятков сервоприводов отдался в изумленной тишине, внезапно охватившей этот импровизированный высокотехнологичный амфитеатр.

Если бы Четыре Всадника Апокалипсиса выбрали этот момент, чтобы прогалопировать на своих яростных скакунах через парковку, то журналисты, вероятно, прогнали бы их прочь, не скупясь на оскорбления, в расчете проинтервьюировать их позднее, после основного события. Единственной фигурой, рискнувшей проникнуть в кадр, оказался находчивый репортер «Вашингтон пост», который подбежал к Элеанор, выхватил у нее стопку листов и широким жестом швырнул их в толпу.

– Меня зовут Элеанор Ричмонд. Я представительница сенатора Калеба Рузвельта Маршалла по вопросам здравоохранения и социальной политики в Денвере. Я занимаю эту должность один месяц.

Начиная работать на сенатора, я была убеждена – основываясь на его последних заявлениях – что он расист. Сейчас я убеждена, что в нем нет ничего расистского. Я никогда не встречала человека, в большей степени, чем он, готового оценивать людей только по их личным достоинствам или их отсутствию.

Однако даже самый проницательный знаток человеческой природы может быть одурачен амбициозной личностью, понаторевшей в искусстве обмана. Мой неприятный долг заключается в донесении до вашего сведения, что несколько таких личностей смогли занять влиятельные позиции в администрации сенатора и, без ведома самого сенатора, использовали эти позиции для личного обогащения.

Обращение к средствам массовой информации напрямую – не лучшее решение в этой ситуации. Мне следовало сперва встретиться с сенатором. Я предприняла несколько попыток связаться с ним, но потерпела неудачу. К несчастью, я не могу больше оттягивать момент предания этой информации гласности, поскольку она имеет непосредственное отношение к Бьянке Рамирес, и если бы мое бездействие причинило вред ее семье, я бы себя никогда не простила. Поэтому я делаю это сейчас и одновременно официально прошу сенатора Маршалла принять мою отставку.

– Элеанор! – завопили все журналисты одновременно, вскидывая руки.

– Прошу прощения, прошу прощения, но я думаю, что имею право высказаться, – произнес кто‑то за спиной Элеанор.

Она повернулась кругом и взглянула прямо в лицо Шэда Харпера.

Тут она на мгновение замешкалась. Она стояла спиной к софитам и камерам; он стоял к ним лицом, и безжалостный свет заливал каждую пору на его лице. Она чувствовала себя допросчиком, стоя здесь перед ним, взвешивая ситуацию и пытаясь принять решение.

Выглядел он так себе. Шэд, в конце концов, был всего лишь мальчишкой, и хотя он владел кое‑какими навыками пребывания перед камерами, назвать его мастером этого дела было невозможно. И в данной момент он обозлен до крайности.

Она знала, что если позволит Шэду говорить, он сам себя угробит. Он собрался говорить, потому что он был мужчиной и был так воспитан. Это воспитание приказывало ему не поддаваться страху и действовать без лишних размышлений. Женщина или мужчина постарше отступил бы, все обдумал, выбрал подходящее время. Но не Шэд; Шэд должен был выступить против нее прямо сейчас, он не мог позволить ей выиграть ни единой схватки.

– Если угодно, – сказала она и отошла от микрофона.

– Я Шэд Харпер, – начал он дрожащим голосом. – Помощник сенатора Маршалла по связям с Бюро землепользования. И поскольку я по‑прежнему в штате, в отличие от Элеанор, только что ушедшей в отставку... а если она не ушла в отставку... о чем я не могу судить с уверенностью, поскольку не видел и ничего не знаю о письменном заявлении об отставке... и если она не ушла в отставку, то будет, скорее всего, уволена и в любом случае не сможе больше говорить от имени сенатора Маршалла, даже если когда‑нибудь говорила... я говорю от имени сенатора Маршалла и вот, поскольку в его адрес были высказаны очень серьезные обвинения, я должен выступить вперед и что‑нибудь сказать.

– Она не обвиняет сенатора! – выкрикнул один из журналистов, изучивший попавшую в его руки ксерокопию. – Она обвиняет персонально вас, мистер Харпер!

У Харпера отвисла челюсть.

– Что ж, я не видел этих предполагаемых обвинений, но...

– Это ваш почерк? – спросила другая журналистка, представительница «Лос‑Анджелес Таймс», поднимая листок повыше.

Это была фотокопия бланка, в верхней части которого было напечатано «СО СТОЛА ШАДА ХАРПЕРА». Он был покрыт рукописными заметками.

– Мне нужно посмотреть повнимательнее...

– Позвольте мне зачитать вам избранные места – может быть, вы сможете объяснить нам, зачем это писали, – сказала женщина. – Штат Вашингтон против Гарсия, 1990. Похоже на название судебного дела.

– Я не помню, – сказал Шэд.

– Я поискала, – сказала Элеанор. – Дело касалось детей, погибших от отравления угарным газом в кузове пикапа. Штат Вашингтон добился получения опеки над выжившими детьми на том основании, что их родители ими пренебрегали.

– Почему вы изучали это дело, Шэд? – спросила женщина из «Лос‑Анджелес Таймс». – Какое оно имеет отношение к вашей работе с Бюро землепользования?

– Прежде всего, я слуга народа, – сказал Шэд. Протестующие, собравшиеся с одной стороны, издевательски засвистели. Это сбило Шэда с толку и он запнулся. – Э‑э‑э, я имею право изучать судебные дела в своем собственном кабинете.

– Вы пытались собрать материал, позволяющий шантажировать Анну и Карлоса Рамиресов, – сказала Элеанор. – Угрожая им разлукой с единственным выжившим ребенком, вы могли заставить их молчать и отвлечь всеобщее внимание от вашей сделки с Сэмом Уайаттом – которую никто бы и не заметил, если бы не этот ужасный несчастный случай.

– Это просто, просто... вы говорите ужасные вещи.

– Ужасно жить во времена, когда говорить о злодеяниях хуже, чем совершать их, – сказала Элеанор.

– Вы, кажется, забываете, что народ этого штата и этой страны чертовски устал от этих попрошаек, этих нелегальных мигрантах, которые пробираются на нашу землю и мутят воду!

– Почему вы сейчас не называете их шпионами и чурками, как во время разговора с Сэмом Уайеттом?

– Это совершенно бездоказательное обвинение! – выкрикнул Шэд. Он был явно шокирован тем, что такие слова прозвучали публично, как будто они с Сэмом Уайттом изобрели их специально для личного использования. – Послушайте. У меня нет никаких расовых предубеждений. Я испытываю неприязнь только к тем, кто злоупотребляет преимуществами нашего общества, независимо от их этнической принадлежности. К паразитам на теле процветающей экономической системы, которая была построена тяжким трудом таких граждан нашей страны, как Сэм Уайатт.

– Сэм Уайатт, – повторила Элеанор. – Сэм Уайатт, который пасет свой скот на государственной земле. На земле, которую населяли индейцы, пока правительство не заплатило солдатам, чтобы те их убили. Сэм Уайатт, который орошает свое ранчо водой с государственной дамбы. Ты думаешь, что Анна Рамирес сидит на велфере? У меня для тебя новости, ковбой. Все в штате Колорадо сидят на велфере. Мы все живем попечением налогоплательщиков из других частей страны. Просто вышло так, что некоторые из нас – например, Сэм Уайатт – пользовались им дольше остальных и успели накопить на банковских счетах достаточно милостыни, чтобы вкладывать ее в политические кампании. Поэтому не надо, стоя здесь, в Денвере, в метрополисе, построенном на ручье, в столице штата Колорадо, который снова стал бы голыми прериями без постоянной правительственной помощи, разевать рот о низких моральных качествах получателей велфера. Потому что у людей, которые отправляются на север через границу, и нет, может быть, ковбойских сапог из кожи страуса и напомаженных волос, но зато, в отличие от вас, у них есть кое‑что поважнее. У них есть ценности.

Двери клиники распахнулись и улыбающаяся медсестра выкатила кресло с Бьянкой Рамирес, за которым следовали все ее врачи.

В толпе протестующих произошло движение и вдруг Карлос и Анна Рамирес вырвались из нее, смеясь и обливаясь слезами. Они пересекли парковку, не потревоженные ни журналистами, ни агентами иммиграционной службы, ни Шэдом Харпером, и заключили дочь в объятия. Их, в свою очередь, окружили сотни их сторонников.

Все это происходило в гораздо более теплой и спокойной атмосфере, чем кто‑либо рассчитывал. Беспорядки возникли только на краю площадки: микроавтобус иммиграционной службы со стальными решетками на окнах принялся раскачиваться с боку на бок. Водитель выпрыгнул, машина опустела и толпа раздалась, освобождая пространство. Затем с десяток мужчин, закаленных работой на фермах долины реки Арканзас, перевернули ее на крышу и бросили, беспомощную, как черепаху на шоссе.

31

Элеанор почти освободила рабочий кабинет. Времени на это ушло немного, поскольку она едва успела в него въехать, и пустые коробки по‑прежнему стояли в углу. Наклонившись над ящиком письменного стола, она не заметила, как в кабинет вошел Калеб Рузвельт Маршалл; ему пришлось привлечь ее внимание, швырнув связку ключей на пустой письменный стол.

– Хочу покатать вас на машине, леди, – сказал он.

Она выпрямилась, пораженная его появлением: он стоял перед ней во плоти, в синей рабочей рубахе и штанах‑хаки, опираясь на трость.

– Мне лучше всего беседуется, когда я сижу за рулем и правлю в сторону гор, – сказал он, кивком указав на ключи. Элеанор взяла их в руки: это были ключи от арендованного «Кадиллака». – Я, однако, уже слишком стар, чтобы крутить баранки. Даже край чертова капота не могу разглядеть.

– Может быть, тогда я поведу? – спросила Элеанор.

Очень красивый «Каддилак» с откидным верхом стоял на личной парковке сенатора на задах «Аламо». Сенатор, видимо, распустил свою охрану, и Элеанор подставила руку, чтобы вывести его из здания и усадить на пассажирское сидение. Села сама и завела мотор. В машине, как выяснилось, была установлена прекрасная аудиосистема с кассетным магнитофоном, и хотя сенатор требовал ехать немедленно, Элеанор решила посмотреть, что за кассеты он хранит в полости под центральным подлокотником.

– Что вы собираетесь поставить? Рэп? – спросил он, когда она выщелкнула кассету из коробки и задвинула ее в щель на приборной панели.

– Симфонию «Воскресение», – ответила Элеанор, когда из скрытых динамиков раздались первые такты.

– Отлично, – сказал Маршалл. – Я часто ее слушал. Наверное, неплохо бы уже начать разбираться в этих материях. А теперь, черт возьми, поехали уже.

Сенатор желал придерживаться строго определенного маршрута через Денвер и в сторону гор. Он отверг такие новомодные глупости, как шоссе, и предпочел ехать по извилистым улицам, через парки и тенистые аллеи. Некоторое время, выполняя указания сенатора, очевидно составляемые экспромтом, Элеанор практически полностью уверилась, что он в маразме и они сейчас безнадежно заблудятся. Однако до того моменту, когда город вдруг раздался в стороны, сменившись бесконечными просторами прерий, им не попалось ни одного светофора или левого поворота.

– Спасибо, что спасли мою задницу, – сказал сенатор Маршалл в перерыве между командами.

Она улыбнулась.

– Я гадала, сможете ли вы посмотреть на это дело под таким углом.

– Чего тут гадать? Я не в маразме, – сказал он. – Рано или поздно любому сенатору приходится начать полагаться на кого‑то вроде вас.

– Что вы имеете в виду?

– У сенатора множество сотрудников. Никуда не денешься, если хочешь, чтобы администрация выполняла свои основные функции и чтобы тебе переизбрали. Нормальные люди на такую работу не идут. Если бы я мог набирать людей с улицы, я бы так и поступал. Вот вас, например, я так и нашел. Обыкновенно же мне приходится брать на работу тех, кто интригует и маневрирует, чтобы ее получить, то есть типов вроде Шэда Харпера. И они, едва устроившись, начинают строить свои планы. Некоторые из них делают это с умом, а некоторые – просто тупые засранцы. И когда у засранцев возникают проблемы, вот как у Шэда, сенатору приходится искать способ от них избавиться, не разрушив попутно собственную карьеру. В деле Шэда Харпера вы этот способ нашли.

– Вы получили мое письмо?

– Какое письмо? Заявление об увольнении?

– Да.

– Да, я получил это чертово письмо. Я не принимаю вашу отставку. Я хочу, чтобы вы работали на меня. Дьявол, женщина, вы же просто как питбуль, натасканный на белых мужчин. Я хочу видеть вас на своей стороне.

Элеанор рассмеялась.

– Ни на кого я не натаскана.

– Ну, во всяком случае, на своем пути вы оставляете горы трупов.

Улыбка сошла с лица Элеанор и некоторое время она ехала в молчании.

Они с Хармоном нечасто выбирались в горы. Она не особенно любила горы. Они казались ей опасными. Многие годы она чувствовала себя в западне между горной стеной и бесконечными равнинами. Между молотом и наковальней. Теперь, пока они приближались к первой горной гряде на их пути – кряжу красного камня, вздымающемуся на сотни футов над прериями – она начала вспоминать, что горы не лишены определенной красоты, если смотреть на них вблизи, а не сквозь многие мили бурого денверского смога.

– Прошу прощения, – сказал Калеб. – Я спорол ужасную глупость.

Сенатор явно был не из тех, кто часто извиняется, и эти слова дались ему непросто.

– Все нормально, – сказала она. – Я понимаю, о чем вы.

– Если я собираюсь баллотироваться на следующий срок, мне надо вас выгнать, – сказал он, когда они достигли основания кряжа и свернули на извилистую дорогу, идущую вдоль гор. Никаких следов цивилизации вокруг не осталось.

– Да что вы говорите.

– Когда один из моих сотрудников выходит перед самой большой толпой журналистов в истории Денвера и заявляет, что все жители штата Колорадо – иждивенцы, я оказываюсь в довольно неловком положении.

На этот раз Элеанор не смеялась. Она улыбнулась, но улыбка получилась довольно смущенной. Было утро понедельника. Она провела предыдущий день, читая едкие передовицы и опровержения. Сказать, что она попала по больному месту, было бы очень сильным преуменьшением.

– Сколько смертельных угроз вы уже получили? – спросил сенатор Маршалл.

– Я выключила автоответчик после третьей, – сказала Элеанор.

– Они что, наговаривали их на кассету? Должно быть, они и вправду не на шутку рассердились.

– Ага.

– Я могу натравить на них Секретную службу.

– Мне кажется, это всего лишь кучка фермером выпускает пар, – сказала она.

– Дело не ограничивается Колорадо. Вы сейчас самая ненавидимая женщина на всем Западе, – сказал Маршалл. – Громоотвод.

– Я знаю.

– Люди не стали бы так психовать, если бы ваши слова не были бы по большей части правдой, – сказал Маршалл.

Она посмотрела на него испытующе.

– А вы как считаете?

Сенатор моргнул, явно жалея, что она задала этот вопрос. Некоторое время он в смущении смотрел в окно.

– Ну, конечно же, вы правы, – сказал он наконец. – Экономика всего региона держится на субсидиях и федеральных программах. Но люди отказываются это признавать, потому что хотят верить в ковбойские мифы. В то, что их предки пришли сюда и заставили пустыню цвести только собственным тяжким трудом.

Что говорить, они и вправду были отважны и трудились тяжело. Но в мире полно отважных и трудолюбивых людей, которых смыло в канализацию из‑за того, что цели их, в экономическом смысле, были дурацкими. Людям, которые явились в эти места, повезло, они попали в своего рода ковбойский социализм. Без федеральных программ они бы прогорели независимо от того, как они работают.

– Федеральных программ, которые поддерживаются на ходу сенаторами.

– Ну да. В смысле численности населения Колорадо – маленький штат. Нашим представителям в Конгрессе никто не даст разгуляться. Но в Сенате все штаты равны. Если сенатору, вроде меня, удается пробиться в председатели некоторых ключевых комитетов, то его штат становится равнее остальных. Моя работа – мой raison d'être{49} – заключается в поддержке определенных федеральных программ, которые не позволяют этому региону превратиться обратно в бизоний выгон, как это было предназначено Богом. Возникает обратная связь – это жаргонное выражение я подцепил в шестидесятых от чертовых экологов. Я поддерживаю программы на плаву. Экономика процветает. Люди переезжают в Колорадо и голосуют за меня. Цикл повторяется.

Пока эти программы действуют, их никто не замечает. Они просто часть ландшафта. Силы природы, как ветер и дождь. Люди, живущие на них, такие как Сэм Уайатт, начинают думать, что это природный, богоданный порядок. Для них получение милостей от федерального центра принципиально ничем не отличается от, скажем, ловли лосося в Заливе Аляска или добычи кленового сиропа в штате Мен. Поэтому когда кто‑то вроде вас выходит перед телекамерами и указывает на очевидное – на то, что они вообще‑то ничем не отличаются от людей, живущих на пособие – у них вышибает пробки. Они вдруг оказываются лицом к лицу с истиной.

Элеанор слушала его в полном оцепенении. Она не могла поверить, что сенатор Маршалл сказал то, что он сказал.

– Так почему же вы не хотите принять мою отставку? – спросила она.

– Всю свою карьеру я делал только то, что должен. Сейчас, когда пошел мой последний срок, я собираюсь делать то, что всегда хотел, но боялся.

– Что ж, прессу это порадует.

– Пресса может трахнуть себя в задницу. Теперь я смело могу это заявить. Здесь направо.

Элеанор повернула направо, на дорогу, уходящую на запад, прямо в горы. Она наконец поняла, куда ведет их Калеб: к разрыву в горной стене, к единственному месту на многие мили, где можно ее пересечь. Прозрение пробудило в ней жажду скорости, она поддала газу и устремилась к вратам. Это была узкая щель с почти вертикальными стенами, демонстрирующими поперечный срез кряжа, складывающие его слои, в других местах скрытые под травой и осыпями; розовые, персиковые, оранжевые и бордовые страты светились под полуденным солнцем.

– На вас, должно быть, давят, чтобы вы меня выгнали.

– К черту их всех. Они забудут о вас через неделю, уж поверьте. Я собираюсь перевести вас на другое место.

– О. У меня новая работа?

– Ну да. У вас новая работа. Я хочу забрать вас из Колорадо, прежде чем кто‑нибудь линчует вашу задницу. Или мою.

– Боже мой.

– Верно. Вы отправляетесь в Вашингтон, округ Колумбия, леди. Назад в родной город. И если вы думали, что Денвер – это гнездо гадюк, вас ждет неприятное открытие.

На некоторое время оба замолчали. Калеб протянул левую руку и выкрутил громкость, так что симфония «Воскресение» даже для его не самых чутких ушей зазвучала оглушительно; они миновали ущелье и внезапно оказались в сердце Скалистых гор. Вырвавшись на простор, дорога разделилась на три или четыре, и ни одно названий на указателях не значило для Элеанор ничего.

– Куда мне ехать теперь? – спросила она.

– Я вас сюда завел, – сказал Калеб. – А теперь как‑нибудь сами.

ЧАСТЬ 3. Vox Populi

А для человека несправедливого, но снискавшего себе славу справедливости, жизнь, как утверждают, чудесна. Следовательно, раз видимость, как объясняют мне люди мудрые, пересиливает даже истину и служит главным условием благополучия, мне именно на это и следует обратить все свое внимание: в качестве преддверия, для видимости мне надо начертать вокруг себя живописное изображение добродетели и под этим прикрытием протащить лисицу премудрого Архилоха, ловкую и изворотливую. Но, скажет кто‑нибудь, нелегко все время скрывать свою порочность. Да ведь и все великое без труда не дается, ответим мы ему... Чтобы утаиться, мы составим союзы и сообщества; существуют и наставники в искусстве убеждать, от них можно заимствовать судейскую премудрость и умение действовать в народных собраниях: таким образом, мы будем прибегать то к убеждению, то к насилию, так, чтобы всегда брать верх и не подвергаться наказанию.

Платон, «Государство»{50}

32

В один теплый летний вечер во времена Эйзенхауэра{51} Нимрод Т. (Тип) Маклейн видел, как его дядя Парвис избил человека заточенной мотоциклетной цепью. Это произошло у очень дешевого и опасного бара на севере центральной Калифорнии, обслуживающего сельхозработников. Оки{52}.

Дед Нимрода, Джеймс Маклейн, отхватил себе участок земли в Оклахоме во время земельного бума конца девятнадцатого века. Он принялся возделывать его буквально сразу по прибытии, копая мелкие могилы вдоль реки Симаррон и укладывая в них тела предыдущих владельцев, приехавших незадолго до него – лошади у них были резвее, а вот оружия поменьше.

Несколько десятилетий спустя река высохла, а весь верхний слой почвы целиком сдуло в Арканзас. Джеймс к тому времени давно сам улегся в могилу, как и его старший сын Марвис, вступивший в противоборство с новомодным сельскохозяйственным механизмом и эффектно его проигравший. Выжившие дети Джеймса, Элвис и Парвис, бросили землю и отправились в Калифорнию, привлеченные слухами о доступных рабочих местах. Элвис взял в жену другую оки – точнее, арки{53} – по имени Шейла Уайт, и у них пошли дети. Парвис пошел на флот и вернулся со Второй Мировой Войны полным врак, спиртного и шрапнели. Половину его тела покрывали татуировки, а вторую – шрамы от ожогов. Несколько лет, прежде чем открыть для себя блестящие карьерные возможности в сфере торговли бензедрином, Парвис кочевал от одной низкооплачиваемой работу в Оклендском порту и на огородах Долины к другой. Еще позже ему удалось найти себе своего рода синекуру – он стал одни из отцов‑основателей «Ангелов Ада».

Элвис и Шейла, в противоположность ему, были домоседами. Элвис держался единственного ремесла, к которому имел талант, а именно работы внаклонку, и спустя многие годы – скорее благодаря свойственной ему надежности, нежели уму или навыкам – ему удалось дорасти до должности бригадира в «Карл Форт Энтерпрайзес, Инк.».

Карл Форт тоже был оки, отправившимся на запад в тридцатых, но оки другого склада: он происходил из Талсы и двинул на запад с деньгами в кармане и связями в Вашингтоне. На эти деньги он купил землю. На момент покупки земля не стоила практически ничего. Благодаря связям в Вашингтоне он знал, что федеральное правительство намерено в самом скором времени развернуть на ней ирригационный проект. Как только вода достигла земли Карла Форта, она подорожала в сотни раз. Форт организовал на ней сельскохозяйственный гулаг, в котором его земляки‑оки трудились под неусыпными взорами надсмотрщиков и время от времени получали зарплату, достаточно щедрую, чтобы чтобы не умереть от голода.

Элвис Маклейн был не слишком приспособлен управлять людьми. Он не понимал, что если тебе повезло и ты поднялся по лестнице, следует перестать пить с теми, кому ты теперь отдаешь приказы и кого нанимаешь и увольняешь. Растолковать ему эту премудрость попытался его брат Парвис. Парвис прошел через военную службу и досконально изучил концепцию панибратства, в частности – ее порочность. Но достучаться до Элвиса ему так и не удалось. Тот, ходили слухи, еще в материнской утробе проиграл поединок с собственной пуповиной.

Вопрос заключался только в том, сколько времени пройдет, прежде чем Элвис войдет в бар и наткнется на кого‑нибудь, кого он только что уволил, или наорал, или еще как‑то унизил, и получит свое. Строго говоря, это происходило несколько раз, но самый примечательный случай связан с мрачным, опасного вида сборщиком брокколи по имени Одесса Джонс, названным так в честь города в Техасе, в котором его бросила мать.

Нимрод Маклейн, получивший, помимо прочих, звание доктора философских наук в университете Нотр‑Дам, испытывал отвращение к либеральным писакам, беспрерывно ноющим о жестокости, присущей американскому обществу. Эти типы читали слишком много скверно написанных отчетов о печально закончившихся пьяных драках.

Стандартный газетный отчет о печально закончившейся пьяной драке содержал глубоко ошибочное допущение, что люди участвуют в них исключительно по причине собственной глупости. Любой неосторожный шаг, вроде слишком пристального взгляда на чужую девушку или подхода к бильярдному столу вне очереди, порождал вспышку бессмысленного, тупого насилия. На следующее утро либералы читали об этом в газете, потирали руки и возвышали голоса в защиту более качественного образования и контроля за оружием.

В детстве Нимрод Маклейн навидался таких драк, а после того, как у него сломался голос, и поучаствовал в нескольких. Он имел самое ясное представление о том, как начинаются пьяные драки и почему они могут закончиться плачевно. Американцы участвуют в пьяных драках совершенно по той же причине, по какой они в свое время затеяли Гражданскую войну: потому что у них есть ценности, которые они готовы отстаивать всеми доступными способами.

Одесса Джонс был хрестоматийным американцем. Это был гордый, трудолюбивый мужчина, которого Элвис Маклейн уволил из‑за случившегося между ними конфликта. Так что когда Одесса Джонс подошел к Элвису и обрушил ему на голову стеклянный пивной кувшин, то он сделал это не потому, что был тупым необразованным пьяным подонком. Он поквитался за оскорбленную честь, которая была для него важнее приземленных соображений о ценности передних зубов и возможности гулять на свободе. Предки Одессы Джонса, которые были, вероятно, такими же, как он, лишенными корней белыми подонками, взяли ружья и отправились на север воевать с янки не потому, что верили в справедливость рабства, но под влиянием гнева, вызванного нежеланием северян сидеть дома и заниматься собственными делами. Они были готовы на то, что им оторвет ноги где‑нибудь в Пенсильвании, поскольку принципы для них были важнее плоти. Именно они превратили Америку в совершенно неземную страну.

Распластавшись на полу, Элвис зацепился взглядом за ближайший стол и подумал, что у него может получиться оторвать одну из его ножек и использовать ее в качестве дубинки. Так он и поступил; однако куда более крупный Одесса Джонс, невзирая на дубинку, вышиб из него все дерьмо – по крайней мере, он продолжал этим заниматься вплоть до того момента, когда их обоих вышвырнули из бара прямо под ноги Парвису Маклейну с его мотоциклетной цепью. Многие годы спустя, готовясь к защите научной степени, Нимрод потратил кучу времени, размышляя над следующим вопросом: если Одесса Джонс дрался за принципы, а Элвис Маклейн – повинуясь инстинкту самосохранения, то что двигало Парвисом Маклейном?

Парвис Маклейн мыслил стратегически, на перспективу. Он действовал спокойно и бесстрастно. Дядя Парвис, ветеран флота и сооснователь «Ангелов Ада», просто делал то, что должен был делать в видах благополучия всей семьи. Нимрод Маклейн пришел к выводу, что всех людей можно разделить на одесс, элвисов и парвисов, и самого себя уверенно считал парвисом.

Главные ценности конгрессмена Нимрода Т. (Типа) Маклейна: он ходил в церковь, он изучал Библию, он читал Аквината. Всю жизнь он презирал материалистов, способных думать только о деньгах. Он сподобился известности и попал на обложку «Тайм», как «Консерватор, Ненавидящий Яппи». Именно поэтому он хотел стать президентом: чтобы получить возможность вычистить Америку.

Тип Маклейн смотрел, как его главный соперник, Норман Фаулер‑мл., собственной рукой подписывает себе смертный приговор, ровно в двенадцать пополудни на следующий день после Дня поминования{54}. Норман Фаулер, как и Дэн Куэйл{55} и многие другие, принадлежал к четвертой категории: он был марвисом.

Маклейн опаздывал на завтрак в Бель‑Эйре{56} и заехал в свой отель в центре Лос‑Анджелеса, чтобы быстро переодеться; в номере взгляд его случайно упал на часы, которые показывали ровно 12:00. Включив рефлекторно телевизор, он был вознагражден незабываемым зрелищем: Норман Фаулер‑мл. пожимает руку Гуфи в Диснейленде .

– Боже мой, – сказал его медиаконсультант Езекиэль (Зек) Зорн.

– Это что, шоу «Воскресной ночью»{57}? – спросил глава кампании Маркус Дрешер.

– Он мертвец, – только и смог выговорить Тип Маклейн.

– Иисусе, этот человек стоит миллиарды, – сказал Дрешер. – Он может нанимать лучших из лучших. И что они делают? Они отправляют его в Диснейленд. И они устраивают так, чтобы он пожал руку Гуфи!

– Это, должно быть, работа Ки Огла. Гуфи для Огла – фетиш. Известный факт, – подозрительно заметил Зорн.

– Ты свихнулся? – спросил Тип Маклейн.

Зек Зорн был человеком высокого напряжения, элвисом – он не думал, он реагировал. При всем при том, в целом он представлял собой солнечный, открытый калифорнийский типаж, и такого рода паранойя была для него совершенно нехарактерна. Это был уже третий раз за неделю, когда он безо всяких видимых причин упоминал Ки Огла.

– Я готов деньги поставить, – сказал Зорн, вглядываясь в экран, – что парень в костюме Гуфи не кто иной, как Ки Огл собственной персоной. Он бы именно так и поступил.

– Ты совсем с катушек слетел, – сказал Маклейн.

– Ладно, но вот что я вам скажу: если эта кампания занесет нас в Диснейленд – чего никогда не случится – я посажу вокруг дюжину снайперов с приказом отстрелить Гуфи голову, если он приблизится к тебе хотя бы на полмили. Потому что этот трюк как раз из тех, что может подстроить Огл.

Дрешер, молча наблюдавший за этим диалогом, разразился хохотом. Дрешер был парвисом. Как и Маклейн, он рос в бедности и вырос в высокообразованного консерватора. Он был черным парнем родом из Миссисипи, но с Маклейном имел больше общего, чем каждый из них – с Зеком Зорном, человеком настолько элегантным, что они не знали даже названий половины предметов одежды, которые Зорн надевал каждый день.

– Ты это серьезно, – произнес Дрешер в изумлении. – Ты полагаешь, что это Ки Огл командировал Гуфи с заданием политически уничтожить Фаулера.

– Это попросту слишком совершенно, чтобы быть случайностью, – сказал Зорн. – Когда происходят настолько совершенные события, можете быть уверены – их направляет чья‑то рука. Это как Дукакис и танковый шлем в восемьдесят восьмом. Подозреваю, вы думаете, что это произошло чисто случайно, – эти слова Зорн произнес почти с жалостью. – Кто‑то заметил, что Дукакис похож на Снупи. Кто‑то всучил ему шлем Снупи. Попомни мои слова, Нимрод Маклейн – где‑то ходит персонаж мультика с твоей внешностью.

– Йосемит Сэм{58}, – предложил Дрешер.

– По мне так это чистая паранойя, – сказал Маклейн.

– Эй! – сказал Зорн, воздевая руки, – после того, как Норман Фаулер пожал Гуфи руку, во вселенной нет силы, способной нас остановить. Но, – он строго погрозил пальцем телевизору, – как только президентская кампания наберет ход, мы должны очень внимательно отслеживать вот такие штуки.

– Давайте не будем наглеть, – сказал Дрешер. – Такая сила по‑прежнему существует.

– И что это за сила? – спросил Маклейн.

Дрешер мгновенно переключился на бархатный баритон с южным акцентом, безупречно изобразив Преподобного доктора Уильяма Джозефа Швейгеля.

– Сила ЙЙЙЙЙ‑исуса! – провозгласил он.

– Верно замечено, – сказал Зорн. – Давайте‑ка пошевелим булками, нам пора на этот клятый пикник.

33

– Я как раз мазал этой изысканной горчицей для гурманов свой франкфуртер, – произнес Преподобный доктор Билли Джо Швейгель, поднимая баночку с острой приправой повыше, чтобы ее смогли рассмотреть все присутствующие на завтраке, – когда заметил какие‑то странные включения. Так вот, в той части страны, из которой я родом, цвет горчицы ярко‑желтый и консистенция ее гомогенна. Но с тех пор, как мне пришлось приехать в Калифорнию... – оставив намек на шутку висеть, он сделал паузу, чтобы дать смеху родиться и затихнуть. После того, как все отсмеялись он, как умеют только политики, все‑таки пошутил. – Скажем так: субстанция, которую я спокойно намазываю на франкфуртер в южной Калифорнии, в тех местах, откуда я родом, была бы конфискована и отправлена на анализ в полицейскую лабораторию, – аудитория с готовностью разразилась смехом вторично, но преп. Швейгель не желал оставлять тему. – Я вовлек одного из своих сотрудников в непринужденную беседу об этой горчице, или, как написано на баночке – «БУ‑рчице» – и он проинформировал меня, что включения, о которых я упомянул, на деле являются настоящими семенами горчичных растений. Горчичными зернами.

Воцарилась мертвая тишина, как в воскресной школе, когда детям становится предельно ясно, что сейчас им с высокой степенью вероятности посулят адский огонь. Те из участников Съезда Правых Южной Калифорнии, кто вырос в христианской вере (то есть большинство), сообразили, к чему идет дело. Не‑христиане были до того подавлены преобладающей на столе пищей из свинины, что помалкивали уже и так.

Швейгель продолжил.

– Господь наш ЙЙЙисус говорил как‑то о горчичном зерне. Он сказал: чтобы творить чудеса, всего‑то надо иметь веру хоть с горчичное зерно.

Этот отрывок Писания я знал с самых малых лет. Но до сего дня я не понимал, что он на самом деле означает. Видите ли, за всю свою жизнь я ни разу не встречал горчичных зерен. Горчица на моем столе всегда была ярко‑желтой субстанцией, которую я уже описал. И потому я, честно признаюсь, не знал, маленькое ли горчичное зерно, как маковое, или огромное, как кокосовый орех. Так что, читая эти слова господа нашего ЙЙЙисуса, я не знал, говорит ли он о самой малой частице веры или обо всей вере целиком. Но сегодня ГОСПОДЬ счел нужным просветить меня и я впервые вкусил дорогой южнокалифорнийской «БУ‑рчицы» и узрел настоящее горчичное зерно. И, доложу я вам, горчичное зерно оказалось не слишком маленьким и не слишком большим.

Нимрод Т. (Тип) Маклейн сидел в десяти футах от кафедры, сложив руки на коленях и борясь с соблазном заказать еще один хотдог. Он точно знал, чем закончится эта проповедь, и не позволял себе отвлекаться на пустяки.

Преподобный доктор Швейгель был одессой. Действия его основывались на чистых, тупых принципах, и по этой причине он собирался сейчас обрушится на Типа Маклейна с применением ЙЙЙисуса, как это вошло у него в обыкновение в последнюю пару недель – с тех пор, как Уильям Э. Коззано начал появляться в телевизоре.

Медиа не чинили Швейгелю препонов всю дорогу вплоть до Суперчетверга. Им нравилось, что в кампании участвует отъявленный дурень; он вносил разнообразие в унылую жизнь писак. Когда же на Суперчетверге он показал неожиданно хороший результат, писаки на него набросились.

Маклейн тоже на него набросился. В рамках иллинойского этапа кампании все кандидаты совершали ритуальное паломничество к постели Уильяма Э. Коззано, который на тот момент еще находился в больнице. Маклейн, как и все прочие, был поражен тем, как скверно Коззано выглядел.

Билли Джо Швейгель сделался процветающим теле‑евангелистом на утверждении, что он способен исцелять силой веры.

Он избавлял от болезни всех подряд в обмен на десятидолларовый взнос. Естественно, возник вопрос: почему он не исцелил Уильяма Э. Коззано, оказавшись с ним в одной комнате? Типу Маклейну этот вопрос казался совершенно законным, и потому он то и дело поднимал его на публике и в ходе дебатов. Вопрос представлялся совершенно безопасным – все равно как попросить Швейгеля исцелить какой‑нибудь лунный кратер.

И вдруг Коззано чудесным образом взял и выздоровел.

Швейгель продолжил:

– Итак, господь нас ЙЙЙисус говорил вот что: чтобы двигать горы, очень много веры не требуется – ты не должен быть каким‑нибудь святым – но крохотной частицы веры для этого тоже недостаточно. Мы должны иметь разумное количество веры. В некотором роде – среднее количество веры.

И вот, у некоторых людей веры чуть больше, чем у других. Не думаю, что нечестно говорить так. И мне припоминается один вечер, пару месяцев назад, и конференц‑зал в Иллинойсе, в котором один из моих оппонентов выказал почти полное отсутствие веры.

По толпе пробежало движение. Краем глаза Маклейн видел, как длинные объективы разворачиваются к нему, делая наплыв на его лицо в ожидании реакции.

– Некий кандидат, которого я не стану называть, выражал скептицизм насчет того, что я смогу, с божественной помощью ЙЙЙисуса, исцелить ужасный недуг, сразивший некоего видного иллинойсца. И должен признать: в тот вечер и моя собственная вера уменьшилась настолько, что стала гораздо мельче горчичного зерна. Я вернулся в свой номер в отеле и вопросил, как вопрошал ЙЙЙисус на кресте: «Боже, отчего ты оставил меня?». Но было мне сказано, что это не Бог оставил меня, а наоборот. Постепенно вера моя вернулась и все росла и росла, пока не стала больше горчичного зерна, больше семечка подсолнуха – может быть, сравнялась с бразильским орехом. И спустя всего лишь несколько недель я был потрясен, включив телевизор и увидев того самого видного иллинойсца, выглядящего как само воплощение здоровья. Восславим Господа!

Примерно три человека в разных концах зала прокричали: Восславим Господа! Все остальные продолжали сидеть со смущенным видом.

– Воистину, пути Господни неисповедимы, – сказал Швейгель.

Уж это точно, сказал себе Маклейн, думая о Гуфи.

Норман Фаулер‑мл., Гуфмейстер, реинкарнация Марвиса, не был приглашен на этот небольшой междусобойчик на заднем дворе (размером с футбольное поле) поместья Маркхем в Бель‑Эйре. Коалиция Правых Южной Калифорнии была организацией не из тех, что могли позволить умеренным вроде Фаулера тусоваться на своих мероприятиях и неподалеку от своих сундуков. Тип Маклейн был фаворитом Правых, а Швейгель получил приглашение благодаря широкому представительству евангельских христиан в ее рядах.

После разгрома в Иллинойсе, за которым последовали жестокие избиения в северо‑восточных штатах, где у телевизионных евангелистов возникли определенные проблемы с имиджем, Швейгелю удалось удержаться на дистанции, как единственному представителю евангельских избирателей. Он был политическим вампиром. Его широковещательная сеть в Библейском Поясе{59} служила неисчерпаемым источником финансов, а в каждом городе у него имелась сплоченная группа сторонников, на которых можно было положиться.

Невероятное выздоровление Уильяма Э. Коззано привело к внезапному скачку популярности Швейгеля. За счет тех, кто поверил, что Коззано излечил Швейгель, его показатели достигли двузначных значений и он превратился в главный источник раздражения для Маклейна.

Но не более того. Швейгель был достаточно страхолюден, чтобы стать собственным злейшим врагом, своим личным Гуфи. Там, где по результатам опросов популярность Швейгеля росла, его начинали больше показывать по телевизору; из‑за этого людям начинали сниться кошмары и его популярность падала.

Наличие на столах хотдогов говорило об этом завтраке все. Жители Голливуда не стали бы подавать хотдоги. Они бы подали черную икру, тонкие вина, калифорнийские блюда и все прочее, позволяющее продемонстрировать богатство и тонкий вкус. Однако на этом завтраке было полно людей, которые пришли в Калифорнию и обзавелись здесь недвижимостью еще до изобретения кинокамеры; иными словами, они были очень стары и отягощены богатствами, без труда затмевающими жалкие гроши кинозвезд. Богатство это было сосредоточенно отнюдь не в ликвидных ресурсах; суммарная территория, которой владели присутствующие, по площади превосходила многие северо‑восточные штаты. Но как ни посмотри, а богатство есть богатство, и от таких приглашений не отказываются.

Человеком, который пригласил Маклейна поговорить, был не кто иной, как сам Карл Форт. Форту сейчас было за девяносто. Он давно перестал вкладываться в сельхозпредприятия. Те первые инвестиции сделали его богатым, но получать с них стабильный доход можно было только находясь на земле и лично руководя костоломами с черенками от лопат. Когда микроменеджмент стал чересчур утомителен, Форт переместился в сферы не столь приземленные.

Переход подарил ему много свободного времени, только часть которого можно было убить на поле для гольфа. Карл Форт принялся вмешиваться в политику в шестидесятых, поддерживая таких, как Калеб Рузвельт Маршалл, Голдуотер и Уоллес. Он был главным игроком в консервативных кругах Калифорнии в семидесятых и восьмидесятых. Он вложил большие деньги в консервативный мозговой центр, в котором Тип Маклейн получил свою первую работу.

И когда Маркхемы начали планировать проведение завтрака, Карл Форт лично позвонил Типу Маклейну и пустился, без дураков, в воспоминания о старых добрых временах Депрессии, а Тип Маклейн называл его, без дураков, сэром.

Швейгель, тем временем, завершил свою проповедь молитвой. Несколько человек сцепили пальцы и благочестиво опустили головы. Все остальные пребывали в бешенстве или смущении. Затем пришел черед Типа Маклена.

Его встретили бурными аплодисментами. Нервозная тишина, в которой Швейгель давал свое представление, была, наконец, взломана. Маклейн поднялся с места за главным столом, махая и кивая толпе: полутора сотням богатейшим людям Запада, сидящим за длинными столами перед бумажными тарелками и пластиковыми стаканчиками. С одной стороны, за кордоном из красных лент, метались, как дикие животные, представители прессы.

Дело предстояло плевое. Эти люди любили его; он не мог тут оступиться.

– Спасибо вам огромное. Спасибо мистеру и миссис Маркхем за то, что предоставили свой двор для этого мероприятия. Через несколько месяцев я надеюсь ответить приглашением на приглашение – хотя, боюсь, вам придется прилететь в Вашингтон, округ Колумбия.

Несколько человек расхохотались, раздались аплодисменты.

– Хочу открыть вам маленький грязный секрет: меня уже тошнит от избирательной кампании. Думаю, к сегодняшнему дню уже вся Америка получила мое сообщение. Большинство из тех, кто его слышал, кажется, согласны с ним. Мои оппоненты – нет, но мне всегда казалось, что они вообще чуть лучше находят общий язык не с людьми, а с собаками.

Примерно полдесятка слушателей – те из них, кто уже видел встречу Файлера с Гуфи по телевизору – громко рассмеялись. Остальные неуверенно захихикали. Шутка, однако, предназначалась не для них. Она предназначалась для вечерних выпусков новостей, где она будет окружена необходимым контекстом.

– Поэтому я не собираюсь изводить вас обычными скучными речами. Вместо этого я хотел бы сказать – очень кратко – о некоторых идеях, которым я собираюсь дать ход, когда в следующем январе займу Белый Дом.

Тут Маклейн сделал небольшую паузу и притворился, будто перебирает заметки, поскольку за одним из столов возникла какая‑то суматоха, и ему не хотелось повышать из‑за нее голос. Он предположил, что причиной послужило опрокинутый стакан лимонада или еще какой‑то пустяк. Однако шум не затихал. Он продолжал нарастать.

Несколько человек поднялись на ноги. Все они смотрели на пожилого мужчину, откинувшегося на стуле и почти сползшего с него, который прижимал кулак к грудной клетке. Рот его был широко открыт, он задыхался.

– Есть среди присутствующих врачи? Человеку плохо, – сказал Маклейн.

Что‑то привлекло его взгляд: Зек Зорн, вскочив, обеими руками показывал ему спускаться с кафедры, напоминая одного из тех парней, которые семафорят лайнерам в аэропорту. Маклейн быстро сошел на землю. Позже он понял, какой это был хороший совет. Стоя в такой момент у микрофона, он мог показать, что способен справиться с ситуацией истинно по‑президентски. А мог и все испортить.

Никто не отозвался на его призыв. Все объективы и микрофоны на импровизированной пресс‑галерке развернулись к страдающему старику.

Люди вокруг пытались оказать ему первую помощь, применяли обычные народные методы. Стол в одно мгновение освободили, сдернув с него скатерть вместе с тарелками и стаканчиками, и четыре человека уложили недужного на его чистую поверхность. Ему ослабили галстук. Кто‑то предложил ему стакан воды. Никто не делал ничего, что могло продлить ему жизнь, срок которой явно исчислялся уже несколькими секундами или минутами.

Мистер Маркхем поднялся на кафедру, подтянул поближе микрофон и заговорил:

– Попрошу все оставаться на своих местах. Освободите для Карла побольше пространства.

Сраженный приступом старик оказался Карлом Фортом.

Маклейн не мог отвести от него глаз. Форт правил Калифорнией Маклейнов, как владыка демонов. Маклейн знал его в лицо и по имени с младенческого возраста. Он был всеприсущ и всеужасен для всех оки, которые работали на него, принимали побои от его головорезов и каждую неделю гадали, снизойдет ли Форт до выдачи зарплаты. Дядя Парвис три или четыре десятилетия кряду по меньше мере раз в день клялся убить Карла Форта собственными руками. И вот, после всего этого, Карл Форт умирал прямо на глазах у Нимрода Маклейна. Если бы только Парвис оказался здесь!

Слева от Маклейна возникло внезапное движение. Кто‑то перепрыгнул через стол и широкими шагами уверенно двинулся через лужайку к Карлу Форту. Тип присмотрелся и понял, что это Преподобный доктор Уильям Джозеф Швейгель.

Журналистский корпус осознал это одновременно с ним.

Приступ Карла Форта был несчастным случаем. Но когда преп. Швейгель приблизился к нему для возложения рук, он превратился в политическое событие. Пластиковые ленты лопнули. Дамбу прорвало. Журналисты ринулись к Карлу Форту. Столы на лужайке были составлены в три длинных ряда. Карл Форт лежал на среднем. Первый ряд превратился в барьер на пути у журналистов. Авангард – проворные репортеры из бумажных газет – обогнули его с фланга. Вторая волна, обремененная камерами, прошла верхом – колени операторов едва выдерживали, когда они приземлялись на дальней стороне барьера – и столкнулась с газетчиками в узком проходе между первым и средним рядами столов.

Три оператора, инстинктивно выбирая возвышенную позицию, вскочили на крайние столы среднего ряда. Один из них наступил прямо в бумажную тарелку с печеными бобами и поскользнулся; его нога с размаху въехала в грудь пятого богатейшего человека в Калифорнии с такой силой, что тот спиной вперед полетел на траву. Оператор кое‑как поднялся на колени, потом на ноги, и разбрасывая во все стороны тарелки с едой, попытался ускориться, чтобы догнать своих более удачливых коллег. Сцепление его ботинок со скатертью было идеальным, но сама скатерть поехала по столу, и несколько мгновений он по‑настоящему бежал на месте, как герой мультика – ноги мелькают, тело неподвижно, скатерть со всеми тарелками и стаканами аккордеоном собирается на конце стола, по ходу дела формируя липкую полосу препятствий из бобов, кетчупа, БУ‑рчицы и кубиков льда.

Наконец подошвы журналиста вошли в соприкосновение с твердой поверхностью и он ринулся за двумя другими, у которых тем временем возникли свои проблемы. Между ними и Карлом Фортом высилась ледяная скульптура – искусно вырезанный изо льда кубок, наполненный розовым лимонадом. Лидирующий в забеге оператор ее не заметил. Единственным его стремлением было как можно скорее захватить Карла Форта и Билли Джо Швейгеля в объектив, и потому он бежал, зажмурив один глаз и закрыв второй неопреновым фартуком видоискателя. Глядя на расфокусированный мир сквозь черно‑белый тоннель, он не видел скульптуру, пока со всего маху не налетел на нее обоими коленями. От удара его ноги взметнулись назад и вверх. Вес камеры на плече увлек верхнюю часть его тела вперед. Он крутанулся в воздухе, на мгновение принял идеально горизонтальное положение, а затем рухнул всем весом на ледяной кубок. Лимонадный фонтан ударил во все стороны, а сам кубок разлетелся на удобные для приема внутрь небольшие фрагменты. Оказавшиеся поблизости сотрапезники встретили лимонадно‑ледяное цунами грудью.

Второй оператор всего на шаг отставал от первого; он попытался затормозить, ноги его уехали вперед и он хлопнулся на задницу в самой середине ледяного шторма, немного проехал по инерции, а затем свалился на колени трех сидящих рядком гостей.

Третий оператор, также страдающий видеотуннельным синдромом, с размаху наступил на спину лежащего на животе первого оператора. Нога его подвернулась. Он перенес весь вес на вторую ноги, совершил на ней три длинных прыжка, угодил в осколки льда и проехал, окостенев, несколько футов, поразительно похожий на фигуриста. В конце концов ему удалось опустить вторую ногу – прямо на край блюда, катапультировав с десяток свежеподжаренных бургеров в грудь видному комедийному актеру, ныне земельному магнату.

В этот момент до него наконец дошло, что он вот‑вот пробежит прямо по телу Карла Форта. Он остановился, как вкопанный, на скатерти, повторно вызвав эффект аккордеона. Этот эффект донес его до края стола Форта, и здесь резиновые подметки его ботинок вошли, наконец, в надежный контакт с твердой, чистой, сухой пластмассой. Внезапная остановка бросила его на колени, и он оказался в идеальной позиции: объектив его камеры застыл не более чем в четырех футах от цели.

К несчастью – с точки зрения массовой информации – лицо Форта было скрыто за массивными предплечьями молодого человек – по всей видимости, сотрудника службы безопасности – который уперся ладонями в обнаженную грудь Форта и ритмично надавливал на нее, сплющивая грудную клетку так, что ребра выпирали по бокам, будто оболочка наполовину сдутого воздушного шарика. И даже если бы этого человека не было здесь, лицо Форта все равно было бы невозможно разглядеть, поскольку еще один мужчина, ухватив Форта одной рукой за подбородок, а другой – за лоб, широко раскрыл его рот и наклонялся, чтобы приникнуть к нему устами.

Преподобный только‑только прибыл к месту происшествия; несмотря на вышеописанные помехи, журналисты практически на руках донесли Швейгеля до сцены.

– Пожалуйста, отойдите, пожалуйста, пропустите, – повторял Швейгель напевным голосом проповедника, цитирующего Писание. Поскольку путь ему заслоняли главным образом журналисты, сбежавшиеся именно для того, чтобы увидеть, что будет делать Швейгель, просьба была мгновенно удовлетворена.

Швейгель встал у стола всего в нескольких дюймах от Форта и на мгновение сложил руки в молитвенном жесте, крепко зажмурившись. Затем он вытянул обе руки ладонями вниз и мягко возложил их на голую кожу Форта: одну на плечо, а вторую на живот, где они не мешали массажу сердца. Билли Джо Швейгель умел хэджировать ставки.

В двадцати футах от него Тип Маклейн остолбенел от ужаса.

Он почти год провел в боях первичной кампании, которые практически ничем не отличалась от пьяных драк оки: озверевшие мужчины размахивают латунными кастетами, пешнями и отбитыми горлышками во тьме заднего двора. В Айове, Нью‑Гемпшире, в Нью‑Йорке, на Суперчетверге – везде он брал верх. Друзей он не нажил, но, опираясь на Дрешера с его стратегией и на Зорна, мастера медийных ударов по почкам, смог размолотить соперников в кровавый студень. Норман Фаулер продержался до самой Калифорнии, чтобы совершить здесь политическое самоубийство. Маклейн прибыл сюда, на безопасную, дружелюбную территорию, чтобы отпраздновать победу.

И вот ему конец. Сейчас Швейгель прострелит ему башку.

Если массаж сработает, если скорая приедет вовремя, если врачи явятся, чтобы вколоть свои чудодейственные, растворяющие тромбы препараты, то Швейгель станет номером два на национальных каналах: сперва Коззано, а теперь Карл Форт.

Охваченный воспоминаниями о Форте былых времен и мыслями о том, что старый сукин сын выживет и похоронит его политическую карьеру, Тим Маклейн как никогда в жизни желал ему мгновенный смерти.

– Это фейк, – произнес Зорн прямо ему в ухо. – Нету у Форта никакого приступа. Все это подстроил Ки Огл.

– Ты псих, – сказал Маклейн. Однако слова Зорна встревожили его.

– Господи, услышь нашу молитву, – произнес Швейгель. – У этого человека приступ. Мы молимся именем ЙЙЙисуса, чтобы он исцелился и восстал.

Затем он принялся молчаливо молиться, пока двое мужчин делали массаж и искусственное дыхание, пока не прибыла скорая и медики не взяли дело в свои руки.

Маклейн слегка удивился. Он думал, что они погрузят Форта на носилки и со всей возможной быстротой погрузят в машину. Но вместо этого они расставили какие‑то агрегаты и несколько минут трудились над ним прямо на столе, делая массаж сердца каким‑то напоминающим вантуз инструментом и накачивая воздух в легкие через трубку.

Внимание гостей, журналистов и особенно Билли Джо Швейгеля было сконцентрировано на Карле Форте. Стоя на краю толпы, Тип Маклейн осознал, что на него, для разнообразия, вообще никто не смотрит.

С точки зрения медиа он был сейчас все равно что Гигес, предок Креза, который умел становиться невидимым. Его историю приводит Платон в своем «Государстве». Гигес, будучи невидимым, мог творить что угодно. Когда он обращал свои способности ко злу, будучи невидимым и пользуясь притом репутацией достойного мужа, разве опасался он расплаты за преступления? Тип Маклейн решил обдумать эту проблему, прогулявшись по поместью.

Люди собрались на заднем дворе, раскинувшемся между высоким утесом и не менее массивным домом Маркхемов. Идеально подстриженные кусты окаймляли усадьбу с обеих сторон, аккуратные тропинки вились между шпалерами роз. Миссис Маркхем обожала свои розы. Тип Маклейн углубился в пышные, усыпанные цветами джунгли, сперва не спеша, а затем, убедившись, что его уход остался незамеченным – широким шагом.

Через несколько секунд он добрался до входа в здание. Он постоял мгновение под деревянной аркой, стонущей под весом персиковых роз, окидывая взглядом парковку, вымощенную геометрическими узорами.

Несколько минут назад она была забита лимузинами и микроавтобусами прессы. Когда вызвали скорую, все автомобиле отогнали со стоянки по длинной подъездной дорожке за ворота и запарковали на улице. Теперь здесь не было ничего, кроме скорой, застывшей посередине площадки, двери нараспашку, мотор работает.

Конгрессмен Нимрод Т. (Тип) Маклейн выбрался из зарослей роз на парковку, пытаясь напустить на себя вид человека, просто вышедшего подышать свежим воздухом и прочистить мозги после того хаоса, который царил на лужайке. Он осторожно огляделся вокруг: окинул взглядом сад, окна, переднее сидение скорой. Никого не увидел. Все были там, за домом.

В детстве, работая на капустных полях, он приобрел несколько полезных привычек, пронесенных в неизменности сквозь приходскую школу, университет, консервативное теоретизирование в различных мозговых центрах, завтраки в Белом Доме и работу в Конгрессе. Одна из них заключалась в том, что он всегда имел при себе складной нож. Просто удивительно, как часто приходится кстати складной нож.

Он присел на корточки у левого переднего колеса скорой, отщелкнул маленькое лезвие ножа, всегда заточенное до остроты скальпеля и на секунду замер, обдумывая следующих шаг.

Как замечал Сократ, чем больше несправедливость, тем меньше ее замечают – как Гигеса. Карл Форт был Гигесом. Он посещал завтраки в Белом Доме, жертвовал на благотворительность, провел полжизни на официальных обедах, где самые влиятельные люди страны вставали в очередь очередь, чтобы излить свое восхищение его благородством. Никто ни разу даже не упомянул черенки от лопат.

Но оправдывало ли это диверсию против машины скорой помощи? Маклейн продолжал мысленно перебирать страницы платоновского «Государства» в поисках подсказки.

Платон ратовал за разделение населения государства на три категории: правителей, воинов и торговцев. Торговцам дозволялось богатеть. Правители и воины должны были жить просто и превосходить науки в надежде породить царя‑философа.

Тип Маклейн был царем‑философом. Карл Форт – торговцем. А согласно Платону, наихудшие несправедливости происходили от того, что люди пытались пробиться в страту, к которой они не принадлежали – например, когда воины пытались захватить политическую власть (переворот в СССР), политики – руководить военными кампаниями (Вьетнамская война) или частными предприятиями (обременительное государственное регулирование).

Или же когда торговцы обращали свое богатство для обретения власти, порождая в результате дегенеративную форму правления, известную как олигархия.

Конгрессмен Нимрод Т. (Тип) Маклейн погрузил лезвие в покрышку. Резина оказалась твердой, но тверд был и Маклейн, и через некоторое время он ощутил, как лезвие проникло во внутреннюю полость. После этого ему осталось только слегка повернуть нож, чтобы услышать свист выходящего воздуха и ощутить на руках его влажную прохладу.

Скорая накренилась, как будто решила на него навалиться. Затем его напугал внезапный хлопок – спущенная покрышка выскочила из‑под колпака. Дополнительный бонус: теперь ее не так просто заклеить.

Он выдернул нож, спрятал его в карман и вернулся через розарий на лужайку.

Медики уложили Карла Форта на носилки и покатили через двор, сквозь дом Маркхемов и к машине, преследуемые журналистами, которые заляпали по пути отполированные гранитные полы и восточные ковры печеными бобами . Машина скорой помощи прокатилась по парковке примерно десять футов, неконтролируемо отворачивая влево, и остановилась.

Кто‑то бросился в дом и вызвал другую скорую. Двое медиков выскочили наружу и стали менять колесо. Снимая через заднее окно, журналисты ухитрились получить прекрасные снимки третьего медика, который стоял на коленях рядом с Фортом с разрядниками в руках и готовился совершить таинство дефибрилляции.

Карл Форт провел в клинике пять дней. В соответствии с заказанными Маклейном опросами, поддержка преп. Швейгеля выросла аж на двадцать процентов, когда состояние Форта из критического стало серьезным. Но когда в воскресенье, накануне важного голосования, у Форта отказали почки, избиратели начали выказывать признаки отрезвления, а после его смерти, наступившей вечером в воскресенье, аккурат к одиннадцатичасовому выпуску новостей, популярность преподобного сдулась, как проколотый баллон.

К тому моменту Тип Маклейн и его команда получили сведения о кончине Форта по приватным каналам. Они с Зорном и Дрешером спустились в бар отеля, чтобы выпить и ознакомиться с реакцией на смерть Форта, а затем и с основными событиями дня. К ним присоединилась пара репортеров из ведущих газет Восточного побережья, прикомандированных к команде Маклейна с первых месяцев кампании и ставших почти родными. Они взяли другу другу выпивки и проговорили не под запись за полночь. Хотя никто не поднимал эту тему открыто, всем было ясно, что первичная кампания завершена.

34

Элеанор Ричмон арендовала таунхаус в Роузмонте, пригороде Александрии. Роузмонт некоторое время относился к округу Колумбия, пока не вошел в 1846 году в состав штата Вирджиния, что позволяло ей утверждать, будто она на самом деле вернулась в родной город.

Этот исторический аргумент не произвел никакого впечатления на ее родственников в округе, сперва возликовавших при известии о ее возвращении, а затем, когда она выбрала Вирджинию, охваченных обидой и яростью. Но Элеанор уже видела, как ее сыну выстрелили в спину и небезосновательно считала, что округ Колумбия не мог предложить ее детям ничего, кроме нескольких музеев и массы возможностей быть застреленными.

Ее новый дом располагался в приятном квартале со смешанным населением неподалеку от александрийской набережной восемнадцатого века. Поднявшись выше, она попадала в аристократический район особняков, если не сказать – поместий. Спустившись к Потомаку, она оказывалась по другую часть пресловутой дороги всего через несколько минут. На границе между этими мирами балансировала станция метро «Бреддок», с которой можно было добраться до округа Колумбия примерно за десять минут. Скромную парковку «Бреддока» окружали красивые новые кондоминиумы для яппи и офисные здания. За ними, между железнодорожными путями и рекой, простирались заливные луга, застроенные грязноватыми таунхаусами и многоквартирными домами, упирающимися на севере в Национальный аэропорт, а на юге – в фасонистые мощеные улицы Старого города. По сравнению с худшими районами округа Колумбия, все это никак нельзя было назвать гетто – всего лишь район для нижнего среза среднего класса. Именно на это Элеанор собиралась напирать в ответ на упреки родственников в том, что она предала их и сбежала в белый пригород.

Она так и не привыкла к заново приобретенной респектабельности. Подыскивая жилье, она постоянно ожидала, что на нее прищурятся и спросят, не бомжиха ли она. Но стоило ей сообщить, что она работает в сенате, как перед ней распахивались все двери: прекрасные новые квартиры, открытый кредит в «Пентагон Плаза», автомобили в аренду. Она была потрясена тем, что смогла запросто войти в представительство «Тойота», чтобы через час уехать оттуда на новенькой «Камри».

Хармон‑младший и Клерис остались в Денвере до конца учебного года. Осенью они должны были пойти в школу «Т. С. Вильямс» – всего лишь в миле или двух вверх по улице. А летом они найдут, чем заняться. Станция метро неподалеку означала, что они могли без труда (что нравилось им) и без опаски (что нравилось Элеанор) колесить по городу. После недолгих поисков Элеанор отыскала заведение по уходу (которое раньше называлось домом престарелых), вполне подходящее для матери.

Мама, конечно же, знать не знала, что вернулась домой, но по дороге из аэропорта Элеанор мерещилось, что та, глядя из окна и вдыхая весенний вирджинский воздух, на каком‑то глубоком уровне испытывает радость, что она здесь, а не делит комнату с вдовой скотовода в центре Колорадо. И независимо от того, понимала она что‑то или нет, Элеанор чувствовала, что поступила правильно, вернув маму на родину.

Явившись в первый раз на работу – за неделю до Дня Поминовения – Элеанор понятия не имела, в чем заключаются ее обязанности; сенатор Маршалл так и не удосужился конкретизировать их и даже не сообщил, как называется ее должность. Она испытывала волнение и любопытство. В семь она отправилась на станции «Бреддок». Весь квартал двигался по тротуарам в том же направлении. Влившись в поток профессионалов в костюмах, при галстуках и с газетами под мышкой, Элеанор со своим весьма уместным здесь атташе‑кейсом, в кроссовках «Рибок» и с «Вашингтон Пост» в руке, почувствовала себя шпионом, примеряющим новую личину.

С возвышенной платформы станции она окинула взглядом муниципальные дома, Национальный аэропорт за ним с заходящими каждые сорок секунд на посадку семьсот двадцать седьмыми и округ Колумбия за Потомаком. Чистый, пряный весенний воздух еще не прогрелся, и сквозь легкую дымку она видела монументальные сооружения, которые были теперь частью ее мира. На станцию плавно вкатился поезд, пугающе чистый и высокотехнологичный по сравнению с автобусами «Прокатись с ветерком». Она вошла в вагон, встала поближе к окну и смотрела, как они пересекают Кристал Сити, Пентагон Сити, минуют Пентагон и, наконец, вылетают прямо в солнечный свет – на мост через Потомак. Она увидела Кафедральный собор, залитый солнцем, успела заметить промелькнувший Джефферсоновский мемориал и вышла на «Ленфан‑плаза», чтобы пересесть на оранжевую ветку, по которой ей оставалось две остановки до Капитолия. Поскольку она приехала на несколько минут раньше, то решила побыть туристкой и пройти к зданию имени Рассела через Капитолий.

У дверей Расселовского здания ее встречал симпатичный и очень молодо выглядящий черный сотрудник службы безопасности.

– Если вы проследуете за мной, миссис Ричмонд, мы сейчас же оформим ваш допуск.

Элеанор все никак не могла привыкнуть к тому, что ее узнают, и удивилась.

– Спасибо, – сказала она. – Не ожидала, что меня будут встречать у входа. Думала, придется весь день простоять в очередях.

– Когда сенатор Маршалл приказывает, мы действуем, – ответил охранник. – Нас учат, что все сенаторы равны, но сенатора Маршалла мы любим. Он не из этих напомаженных типчиков, если вы понимаете, о чем я.

Они спустились на лифте на два этажа и зашли в кабинет, где Элеанор сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, попросили поставить подпись, а затем привели к присяге служащего Соединенных Штатов. Присягу зачитала маленькая женщина приблизительно шестидесяти лет.

Элеанор перешла в следующий кабинет, чтобы получить голографический бейджик, снабженный бесчисленным кодами, скрытыми в полосках на задней стороне. Она гадала, зачем ей допуск «Альфа: Совершенно Секретно».

– Ну вот, – сказал ее проводник. – Теперь вам осталось явиться к одному весьма склочному сенатору и приступить к работе.

«Рассел» был старейшим и самым престижным из трех зданий Сената. Он обладал аурой прекрасного старого дерева, пропитавшегося за многие десятилетия дымом хорошего табака. Кабинет сенатора в этом прекрасном здании тоже был на зависть – из одного его окна открывался вид на Капитолий, из второго – на Молл и Конститьюшн Авеню. Войдя в него, Элеанор поразилась изобилию предметов индейского искусства, простоте отделки и многочисленным акварелям, написанным самим Маршаллом до того, как артрит положил конец этому занятию. Его секретарша с тридцатилетним стажем Патти Маккормик повернулась к ней и произнесла:

– Привет, дорогая, добро пожаловать на последний фронтир.

Знакомый хриплый голос проорал из‑за угла:

– Проклятье, Патти, не спугни ее! Заходите, Элеанор.

Элеанор вошла и обнаружила сенатора завтракающим.

– Присаживайтесь, – сказал он, махнув на одно из тяжелых кожаных кресел.

– Доброе утро, сенатор, как ваше самочувствие?

– Как всегда говеное, да и бог с ним. Будь я проклят, если стану принимать обезболивающие. У меня и без них осталось не так много работающих мозговых клеток.

Они принялись болтать о ее переезде в Александрию. Калеб проявлял удивительную для сенатора неспешность. Элеанор не переставала гадать, когда же он объяснит, зачем ее нанял. Наконец она спросила сама.

– Не поговорить ли нам о том, что я буду делать?

– Конечно, почему нет. Что вы хотите делать?

– Я не знаю. Все никак не могу привыкнуть, что я здесь.

– Как насчет должности моего пресс‑секретаря?

Элеанор не смогла сдержать хохота. Сначала она вежливо хихикнула, решив, что он пошутил. А затем, когда до нее дошло, что он серьезен, расхохоталась в полный голос.

– Сенатор, вы совершенно рехнулись.

– Видели когда‑нибудь один из этих дурацких старых вестернов, в которых злодеи въезжают в город и сразу принимаются палить во все стороны? Они стреляют по окнам, по бочкам с водой и по людям на балконах. Мне всегда казалось, что это ужасно весело. Чего уж, я тут надолго не задержусь, мне многое надо сказать и нужен человек, способный говорить за меня от всей души, а не один из этих специалистов по словесному массажу и бессмысленным звукам. Мы с вами, юная леди, должны проделать несколько дырок в этом проклятом городе, прежде чем моя скачка закончится.

Говоря, Маршалл не мог скрыть сильнейшую боль. Он так разозлился на эту боль и так разволновался, что опрокинул кофе, залив им весь стол.

– Проклятый сукин сын! – завопил он.

Патти выглянула из‑за угла и спросила:

– Опять, Ваша Милость?

– Сука, – ответил он, швырнув в нее пропитанным кофе номером «Вашингтон Пост».

Затем лицо его свела судорога, он сложился пополам в кресле, уронил голову на стол и на несколько мгновений застыл в этой позе.

Элеанор в ужасе посмотрела на Патти в поисках подсказки. Патти, казалось, ничего не заметила. Она подмигнула Элеанор и сказала:

– У нас очень чопорный офис.

Пока она устраняла непорядок, Элеанор помогла сенатору перебраться в маленькую комнату для переговоров и усадила в кресло. Обошла стол и уселась напротив него.

Маршалл, нахохлившись, сказал:

– Со всей серьезностью, Элеанор, я думал над вашим назначением долго и напряженно. У меня осталось очень мало времени. Не артрит – моя проблема. Это галопирующий рак костей. У меня есть самое большое три месяца активной жизни.

– О боже, сенатор, мне так жаль.

– Избавьте меня от этого. И зовите меня Калеб.

– Если есть хоть что‑то...

– Да. Заткнитесь и секунду послушайте.

– Окей, – сказала Элеанор.

– Я застрял в партии, которую когда‑то создали для индивидуалистов, и которая теперь предназначена для того, чтобы их контролировать. Проповедники, мономаньяки и прочие повернутые на контроле психи понятия не имеют, в чем суть Соединенных Штатов. И они победят. Но я свой вклад внесу. Вот он.

На столе лежала переплетенная в кожу книга. На обложке золотом было вытиснено:

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ И ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

СЕН. КАЛЕБА РУЗВЕЛЬТА МАРШАЛЛА

Маршалл дотянулся до книги и пихнул ее через стол в сторону Элеанор. Она успела поймать ее до того, как книга плюхнулась ей на колени.

– У меня, разумеется, есть пресс‑секретарь, – сказал Маршалл. – А у него в подчинении целая толпа пресс‑агентов, черт их побери. Я продолжу использовать их для оглашения дежурных заявлений и для связи с местными говорящими головами. Я хочу, чтобы вы работали вот над этим и ждали звонка.

– Сенатор, я думала, вы собирались похоронить меня где‑нибудь в дальнем углу своей администрации.

– Ну а я не собирался.

– Но ваши избиратели вас возненавидят.

– Элеанор, мне насрать. Принимайтесь за работу.

Элеанор унесла книгу в соседний кабинет, маленький, но удобный, с видом на Капитолий. Патти уже суетилась здесь, нанося последние штрихи. Барахло Элеанор успели привезти и распаковать. Ее личные вещи выглядели в этом величественном здании убого.

Патти шмыгала носом.

– Я люблю старика, Элеанор, – сказала она. – Он самый достойный человек в этом городе, и он умирает.

– Как много народу знает об этом?

– Почти весь Холм.

Элеанор села в кожаное кресло за огромный деревянный стол и поглядела на стены, украшенные предметами искусства хопи и навахо. На одном углу стола стояла фотография ее детей, а на другом – дюжина роз от Рея дель Валле с запиской: «Снеси их, тигрица».

Не успела она раскрыть книгу сенатора, зазвонил телефон. Это была Патти.

– С вами хочет поговорить доктор Хантер П. Лоуренс, Элеанор.

– Хорошо, соединяйте.

Элеанор всем сердцем не любила профессора. Он принадлежал к новому поколения говорящих голов, превративших цивилизованные шоу вроде «Встречи с прессой» в интеллектуальный эквивалент Всемирной Федерации Реслинга. Формат шоу Лоуренса был прост: жертву усаживали на стул в центре студии, а двое комментаторов, как бы принадлежащих к левому и правому крылу, принимались осыпать ее оскорблениями. Если комментарии были недостаточно гнусными, в дело вступал сам профессор и поддавал жару. Рейтинги у шоу зашкаливали.

– Алло?– сказала она.

– Мисс Ричмонд, это доктор Лоуренс из «Вашингтонского электрического стула». Добро пожаловать в город.

Странно было слышать знаменитый голос в телефонной трубке. Ей казалось, что она давно знакома с этим человеком, хоть это было и не так.

– Спасибо, доктор Лоуренс. Чем могу помочь вам?

– Мы хотели бы пригласить вас на наше шоу на следующей неделе, – приветливо сказал он.

– Ох, это очень лестно, но я уверена, что не представляю ни для кого никакого интереса.

– Напротив. Вы приобрели широкую известность, порвав на части того неонациста. Ваше выступление в защиту латиноамериканцев тоже было весьма впечатляющим. Ваши взаимоотношения с этим ископаемым, Маршаллом – тема для можества бесед. И давайте говорить прямо – известных черных женщин совсем немного. Мы устали от обычных подозреваемых.

Элеанор явилась сегодня на работу со всем энтузиазмом новичка. Если бы доктор Лоуренс позвонил на несколько минут раньше, она бы, может быть, даже не обиделась бы. Однако новости о раке костей переменили ее настроение. У нее даже не было времени, чтобы их переварить; она пребывала в совершенном смятении.

– А в чем проблема, доктор Лоуренс? Тетушка Джемайма{60} отказалась в последнюю минуту?

Долгое молчание.

– Эээ...

– Если вам понадобилась черная женщина, то почему бы вам хотя бы раз в жизни не прогуляться на восток от парка «Рок Крик» и не подцепить какую‑нибудь прямо на улице? Некоторые из них делают уборку так, что закачаешься.

– Вообще‑то нам нужна не первая встречная.

– Могу порекомендовать вам нескольких монашек из моей старой школы, которые могли бы поучить вас самой обычной вежливости. Когда вы немного разберетесь в теме, звоните моей черной женской заднице снова, потолкуем.

Элеанор швырнула трубку с такой силой, что телефон подпрыгнул.

Из комнаты для переговоров раздалось завывание и прерывистый хохот.

– Вам помочь, Калеб? – закричала Элеанор.

– Вы просто‑таки гений пиара! – закричал он в ответ. – Он же лично вам позвонил! Обычно он поручает это своим клевретам!

– Вы мне настроение испортили.

– Это было великолепно. Эта история разойдется по всему городу и вас станут вожделеть еще сильнее, чем сейчас. И захотели бы, а лучше не придумали.

– С кем я должна быть вежлива?

– Из этих холоднокровных защеканцев – ни с кем, – проухал Маршалл. – Они лепят свои программы, как бумажные сосиски. Им надо чему‑то заполнять каждый вечер эфир. Их картотеки забиты белыми мужиками и всех из за это пилят. Если им удасться заманить вас на ТВ, они смогут кивать на вас как на доказательство радикальной широты взглядов.

– О. А я думала, причина в моих аналитических способностях.

– И в них тоже, – сказал Маршалл.

Через несколько минут телефон зазвонил снова. На сей раз это была Анита Росс из «Вашингтон Пост», отдел «Стиль».

– Мисс Ричмонд, мы слышали, как вы взгрели доктора Лоуренса. Мы хотели бы посвятить вам статью в нашем разделе.

Маршалл по‑прежнему находился в пределах слышимости – ему, вероятно, нечем было заняться – и Элеанор, отключив микрофон, прокричала:

– Это «Пост»!

– В жопу их.

– Мисс Росс, – сказала Элеанор. – Почему бы вам не позвонить через пару недель, когда я немного освоюсь? На моем бейдже еще чернила не высохли.

– Понимаете, сейчас, послав Профессора, вы имеете шанс мгновенно стать культурным героем. Но только в том случае, если история об этом будет опубликована.

– В культурные герои за пять минут? Неплохо.

– Некоторые совершали путь туда и обратно за пятнадцать, – произнесла мисс Росс многозначительно.

– Что ж, приятно было поболтать с вами, – сказала Элеанор. – Перезвоните через двенадцать минут, может, я все еще буду тут.

– Неплохо, – сказал Маршалл. – Что вы думаете о моем труде?

Элеанор поняла, что Маршалл сидит и ждет, когда она заглянет, наконец, в книгу.

– Пока что ничего. Все никак не удается его раскрыть.

Маршалл похромал в свой кабинет, и было слышно, как он скрежещет зубами от боли.

– Давайте, взгляните уже, а я пока полежу на кушеточке.

Элеанор взяла книгу и раскрыла ее. Первая страница была пуста, и вторая, и третья. Она пролистала их все. Все они были пусты.

– Сенатор, что это такое?

– Это моя табула раса. Работа в процессе. Вы будете моим литературным негром.

– И что вы хотите, чтобы я написала?

– Не досаждайте мне по мелочам, женщина. У меня осталось не так много времени.

– Но я не могу просто взять и написать за вас завещание.

– Послушайте меня. Ваша речь о Колорадо – штате побирушек, заставила меня задуматься. Я такая же часть проблемы, как Джесси или Тед Кеннеди{61} или, если уж на то пошло, как этот сукин сын Шэд Харпер, которого вы распяли в Денвере. Вы знаете, что я люблю эту страну. У меня никогда не было проблем с деньгами, потому что папа оставил мне целую кучу, и я мог позволить себе быть диссидентом. За сорок восемь лет службы на благо общество, за сорок восемь лет в Вашингтоне я понял одну штуку: величайшая редкость в жизни – это человек, который говорит правду. Величайшая опасность в жизни – тот, кто постоянно ссылается на «ценности». Если я соберусь записать свое завещание, то вот оно. Никто не имеет право говорить другим, как им жить. Никто не имеет право притеснять других из‑за чего угодно – расы, религии, дохода, чего хотите. Вся жизнь – неведомое. Задача правительства – сделать его неведомым в равной степени для всех. Рецепт не слишком глубокий, но по‑настоящему эффективный.

– Так чего вы от меня хотите?

– Если вы ощущаете в себе готовность придерживаться основных принципов, которые я только что изложил...

– Ощущаю.

– Тогда блуждайте в пиар‑лабиринте, представляйте меня на ТВ и не забывайте записывать свою лучшие мысли в эту чертову книгу. Олицетворяйте свободу и честность... тьфу, я опять понес о ценностях.

– Вы вправду думаете, что кто‑то вроде меня может представлять кого‑то вроде вас?

– Именно так, черт возьми. Меня никто не смог завербовать. Никто не сможет завербовать вас. И эта наша способность – гигантское преимущество внутри Кольцевой.

– Как мне представляться на публике?

– Элеанор Ричмонд.

– Как скажете.

– Леди, вы мой последний дар этой стране.

К концу дня календарь Элеанор оказался расписан на лето вперед. По одному большому интервью и по два небольших в неделю. Первое она должна была дать «Александрия Газетт» в пятницу. Даже доктор Лоуренс перезвонил, полный раскаяния за проявленную неучтивость, и попытался пригласить Элеанор на свидание в «Мэзон бланш». Элеанор оставалась горячей темой весь май и июнь.

Ей потребовалось немного времени, чтобы понять, почему: она была близка к сенатору Маршаллом, а город полнился слухами о том, что сенатор Маршалл умирает. Информацию о сенаторе из нее тянули всеми возможными способами разной степени изощренности. Она отбивала все наскоки, а потом говорила о том, о чем уж ей хотелось поговорить – чем, собственно, занималось так или иначе все население Вашингтона.

35

– Флойд Уэйн Вишняк, – произнес компьютер синтезированным голосом, и монитор высокого разрешения, стоящий перед Аароном Грином, заполнился множеством новых окошек. Одно из них демонстрировало фотографию: портрет белого мужчины с прямыми светлыми волосами – недостаточно короткими, чтобы считаться короткими, и недостаточно длинными, чтобы считаться длинными – которые торчали из‑под голубой бейсболки с обвисшим козырьком, придававшем ему потрепанный, печальный вид; его кожа казалась красной и блестящей под ярким электрическим светом. Фото не было протокольным. Снимок сделали снизу, когда Флойд Уэйн Вишняк ехал на экскалаторе в каком‑то молле. Он смотрел в камеру с озадаченным видом, не успевшим еще превратиться в удивление. На нем была туго натянутая вывернутая наизнанку синяя футболка, порванная в паре мест, а жилистое тело выдавала человека, накачавшего мускулатуру не в спортзале, а тяжелым трудом.

Помимо фотографии на экране было еще много окошек. В соседнем без конца воспроизводилось короткое видео. Оно показывало Флойда Уэйна Вишняка сидящим на дешевых местах на стадионе и вместе со всеми своими соседями хлопающим себя по ляжками и выкрикивающим оскорбления в адрес какого‑то недотыкомки на поле. В этом клипе на руке у Вишняка красовалась гигантская ярко‑желтая поролоновая ладонь с оттопыренным средним пальцем. На тот случай, если послание покажется кому‑то недостаточно ясным, она была украшена надписью «СУДЬЮ НА МЫЛО». Поскольку судья, видимо, не смотрел в его сторону, Вишняк выкрикивал эту фразу в один голос со всеми остальными любителями спорта в своем секторе. В другой руке он держал пластиковый пивной стакан размером с пирамиду Лувра. Пока он размахивал своим гигантским желтым пальцем, пиво выплескивалось через край прямо на плечи болельщику, сидящему на один ряд ниже, который отчего‑то не спешил обращать внимание Вишняка на эту проблему. Флойд Уэйн Вишняк был не из тех, с кем хочется затеять драку. Он был не очень крупно сложен, но чрезвычайно крепко сбит.

Другие болельщики размахивали здоровенными поролоновыми клюшками и прочими хоккейными аксессуарами. Хотя действие внизу – источник всеобщего негодования – не попало в объектив, было нетрудно догадаться, что там играют в хоккей, и что одна из команд называется «Куад Ситиз Уиплаш»{62}.

В третьем окне отображалась карта пятидесяти штатов с мигающим красным крестиком прямо над рекой Миссисипи, между западным Иллинойсом и восточной Айовой. Под мигающим крестиком значилось: Девенпорт, Айова (Четыре Города).

Два других окна содержали текстовую информацию. В первом было краткое жизнеописание Флойда Уэйна Вишняка. Он вырос в Четырех Городах, балансируя на границе Иллинойса и Айовы, бросил школы, чтобы устроиться на тракторный завод, и в последующие пятнадцать лет шесть раз менял работу. За последний год он заработал чуть меньше, чем весил.

Последнее окно, расположившееся вдоль края экрана, было высоким и узким. Это был список ровно из ста пунктов. Каждый пункт состоял из словосочетания, описывающего определенное подмножество американского народа, и имени.

В этом цифровом досье, содержащем множество имен, текущий пункт в списке был выделен ярко‑красным прямоугольником, чтобы пользователю сразу стало понятно, с представителем какой именно категории он имеет дело. Список состоял из следующих категорий:

Ротодышащее ничтожество

Четырехсотфунтовый потребитель диет‑колы

Невозмутимый городской землячок

Гуманитарий из гамбургерной

Скаредный обитатель «Виннебаго»

Обезьянка с веранды с библией подмышкой

Экономический труп

Ущемленный корпоративный лизоблюд

Повелитель мира на стероидах

Среднеамериканская королева бижу

Подвальный нюхатель табака

Постподростковый дорожный воитель

Депрессивный коллекционер пивных банок

Претенциозный раб стиля

Некогда респектабельная жертва банкротства

Пергидрольная охотница за купонами

Циничный медиаманипулятор

Робкий огнестрелодрочер

НЛО сожрало мой мозг

Шопящаяся корпоративная конкубина

Жилистый утколюб

Постконфедеративный пожиратель подливки

Маньяк‑антрепренер из третьего мира

Сверхсуверенный юный профессионал

Однокомнатный продавец

Металлист из профучилища

Книгосжигатель из округа Оранж

Черный с кольцевой в первом поколении

Мусорный парвеню из 80х

Одержимый долгами раб оклада

Активист на телеподсосе

Уборщик, в прошлом металлург

Нео‑оки

Рестлер‑бездельник

Кондоминиум‑коммандо из Южного Пояса

Люмпен из Ржавого Пояса

...и так далее...

Аарон нажал пробел. Все окна, кроме длинного списка категорий, исчезли с экрана. Следующий пункт в нем подсветился, а компьютерный голос произнес: «Робкий огнестрелодрочер – Джим Хансон, Норт‑Платт, Небраска».

Экран заполнился новым набором изображений и текстов. На сей раз фотография была черно‑белой – репродукция с газетной; Джим Хансон, узколицый мужчина примерно пятидесяти лет, стоит в лесу, одетый в форме бойскаута. Как и прежде, она сопровождалась коротким видеороликом. В нем Джим Хансон жарил барбекю где‑то на заднем дворе и изображал серого кардинала перед группой детишек – предположительно, собственных внуков. Карта была та же, но красный крестик переместился в середину одного из центральных штатов – видимо, это была Небраска.

Джим Хансон выглядел не слишком интересно. Аарон снова нажал пробел, переместившись еще на пункт ниже: Повелитель мира на стероидах, Чейз Мерриам, Брайрклифф‑Мэнор, Нью‑Йорк. Его фото было глянцевым студийным снимком. На видео Чейз Мерриам делал первый удар на чрезвычайно аккуратном поле для гольфа в окружении трех других повелителей мира на стероидах.

Аарон принялся щелкать пробелом, листая список и открывая по сотне фотографий за раз. Дойдя до конца, список перематывался к началу, и Аарон мог бы давить пробел бесконечно, если бы захотел. Красный крестик прыгал по всей стране, вычерчивая идеально сбалансированный демографический профиль Соединенных Штатов.

Флойд Уэйн Вишняк сидел у себя трейлере и смотрел «Колесо фортуны», когда снаружи по гравию зашуршали шины. Он подошел к двери, бросив по пути взгляд на тайник, скрывающий обрез; обрез был на месте, ловко припрятанный в узкой щели между стеной и тремя упаковками пива, прямо у входа. Очертив, таким образом, свои возможности, он посмотрел в окно, чтобы узнать, кто это проделал такой длинный путь, чтобы нанести ему визит. Если это очередной коллектор, прием его ожидал не слишком дружелюбный.

По первому впечатлению гость с очень большой вероятностью мог оказаться именно коллектором. Это был тощий темноволосый коротышка в очках, рубашке на пуговках и при галстуке. Первым делом он открыл заднюю дверцу своего серого «Форд ЛТД Краун Виктория» и извлек оттуда пиджак.

Флойд Уэйн Вишняк водил машину с младых ногтей и насмотрелся на приделанные между дверцами крючки; кто‑то когда объяснил ему, что на них вешают одежду. Но сейчас он первый раз в жизни увидел, что на них и в самом деле ее вешают.

Зерно возмущения начало созревать у него в мозгу. Крючки для одежды между рядами сидений. Всегда здесь, никогда не используются. Таинственный символ иных времен и сфер, вроде плевательницы. Для начала, люди больше не носят костюмы – кроме как на свадьбу или на похороны. Когда же их носят и по какой‑то причине должны снять пиджак, то его просто бросают на заднее сидение. Что именно хочет сказать этот маленький задрот, повесив свой пиджак на крючок? Может, он хочет сказать, что кожзам – или чем там покрыто заднее сидение его пижонской дорогой тачки (безупречно чистое) – не должен касаться ткани его пижонского пиджачка?

Тачка была хоть куда, совершенно новая и стоила, наверно, больше пятнадцати тысяч баксов. Красивый серый лак на ее боках был замаран по низу бурой грязью из‑под колес.

Флойда вышвырнули из квартиры в Девенпорте, чтобы хозяин мог сдать ее большой афроамериканской семье из Чикаго, явившейся захватывать рабочие места, которых и без них тут почти не осталось. К счастью, у него нашелся знакомый с пустовавшим трейлером.

Пришелец надел пиджак. Шелковая подкладка сверкнула в горизонтальных лучах вечернего солнца. Он пару раз передернул плечам, чтобы пиджак сидел как надо и смотрелся фартово. У пиджака были подбитые плечи, чтобы задрот казался крупнее, чем на самом деле. Он наклонился к заднему сидению и достал дипломат.

При виде дипломата Флойд сразу же открыл дверь, прислонился к косяку и уставился на коротышку с высоты заляпанного грязью шаткого крылечка.

– Здравствуйте, мистер Вишняк, – сказал тот, глядя на него снизу вверх.

– Занятно. Я вроде не представлялся. Откуда вы знаете мое имя? Я‑то ваше не знаю. Вообще не знаю никого вроде вас. Все мои друзья водят ржавые пикапы. Кто вы такой, черт побери?

Посетитель явно пришел в замешательство.

– Меня зовут Аарон Грин, – сказал он.

Видно было, что ему здесь не очень‑то нравится. Флойд ощутил прилив симпатии к гостю, потому что ему и самому тут не очень‑то нравилось. Для начала неплохо.

– Чего вы хотите? – спросил Флойд.

– Я хочу дать вам десять тысяч долларов.

– Они у вас с собой?

– Нет, только аванс – тысяча.

Флойд некоторое время постоял, покуривая сигарету и размышляя над этой необычной ситуацией. Какой‑то человек, весьма вероятно – еврей из Чикаго – только что подъехал к его трейлеру и предложил ему десять тысяч долларов.

– Это лотерея, что ли? Вы приятель Эда Макмагона?

– Нет, ничего подобного. Я представляю ОДР, организацию из Вирджинии, занимающуюся опросами общественного мнения. Мы идентифицировали вас как типичного представителя определенной части населения Соединенных Штатов.

Флойд насмешливо фыркнул. Кто бы мог подумать.

– Мы хотели бы иметь возможность отслеживать вашу реакцию на события текущей президентской кампании. Ваши мысли по поводу разных кандидатов и общественных проблем.

– То есть вы хотите, чтобы я поехал в Вирджинию?

– Нет. Вовсе нет. Нам нужно, чтобы ваш образ жизни остался по возможности совершенно тем же. Это для нашей системы критически важно.

– Значит, будете звонить каждый день и задавать вопросы?

– Все даже проще, – сказал Грин. – Могу я зайти и показать?

Флойд снова фыркнул.

– Жилище у меня скромное, чего вам тут рассиживать.

– Это не важно. Я отниму всего десять‑пятнадцать минут вашего времени.

– Ладно, заходите.

Аарон Грин и Флойд уселись перед телевизором. Флойд немного приглушил звук и предложил гостю пива, от которого тот отказался.

– Мне ночью еще в Небраску ехать, – сказал он, – и если я сейчас выпью пива, мне придется все время останавливаться, чтобы отлить.

– В Небраску? Вы что, выбираете по одну человеку из каждого штата?

– Что‑то вроде того, – сказал Аарон Грин.

Он явно не верил, что Флойд Уэйн Вишняк, тупой необразованный рабочий, способен разобраться в деталях.

– Вы когда‑нибудь читали комиксы про Дика Трейси? – спросил Аарон Грин.

– Их же днем с огнем уже не найти, – сказал Флойд. – А вы читали про принца Вэлианта?

И снова Аарон Грин запнулся. Он все никак не мог набрать темп.

– Ну, вы наверное слышали о наручных телевизорах.

– Ага, слышал.

– Так вот, сейчас вы один такой увидите.

Аарон Грин достал из дипломата какую‑то штуковину.

Выглядела она как супер‑высокотехнологичные часы или типа того. Что‑то вроде секретного военного прибора, который мог бы носить спецназовец из фильма.

Ремешок часов был не просто полоской кожи. Он был из твердого черного пластика, со множеством отверстий, и широченный, примерно три дюйма. Он состоял из нескольких платин, соединенных вместе так, чтобы обхватывать запястье.

Вместо циферблата у этих часов было что‑то вроде маленького экрана, как у электронных, только в данный момент экран ничего не показывал и был пустым и серым. В дополнение к экрану в браслет были вмонтированы выступающие из внешней поверхности черные контейнеры безо всяких экранов, кнопок и прочего – должно быть, в них были батарейки или что‑то типа того.

– Вот дерьмо, – сказал Флойд. – Что это за хреновина?

– Большую часть времени это просто электронные часы. Но иногда они превращаются в телевизор, причем даже со звуком.

– Смогу я смотреть на нем матчи «Уиплаш»?

– Боюсь, что нет. Этот телевизор будет показывать один и только один вид программ – политические шоу, имеющие отношения к выборам.

– Дерьмо, так и знал, что здесь какая‑то подлянка.

– Именно поэтому мы и предлагаем вам деньги. Вам предстоит не в игрушки играть. В рамках нашей сделки на вас ляжет определенная ответственность.

Флойд Уэйн Вишняк подумал, что если бы Аарон Грин не пытался заплатить ему десять тысяч долларов, он мог бы вышвырнуть его в двор и там немного попрыгать на нем. Ему не понравилось, что этот коротышка, примерно его ровесник, а то и помладше, осмеливается читать ему лекции об ответственности. Его папаша любил выступать в том же духе.

Но пока что он твердо намеревался сохранять спокойствие. Он положил ноги на стол рядом с дипломатом, откинулся назад, поднял брови и уставился на Аарона Грина сквозь сигаретный дым.

– Ну, за десять тысяч баксов, наверное, я смогу стать ответственным человеком.

– Воспринимайте это как работу на неполный день. На нее будет уходить минут, может быть, по десять ежедневно. Она не помешает вам занимать чем‑нибудь другим. И оплачивается она очень, очень хорошо.

– И что я должен делать?

– Смотреть телевизор.

Флойд заржал.

– Смотреть телевизор? Вот этот маленький наручный телевизор?

– Именно. Значит, большую часть времени он будет работать как обычные электронные часы. – Грин нажал кнопку на верхней панели и на сером экране появились черные цифра. – Это просто для удобства, – объяснил он. – Однако время от времени будет происходить что‑то вроде этого.

Часы издали пронзительный писк. Цифры исчезли с маленького экранчика и их сменила тестовая цветовая таблица.

– Ого, да он цветной! – сказал Флойд.

– Ну да. Разумеется, пока прибор притворяется часами, он черно‑белый. Но в другом режиме это маленький цветной телевизор.

Через пару секунд тестовую таблицу сменил видеоряд с Джоном Ф. Кеннеди, произносящим свою речь «Не спрашивай, что страна может сделать для тебя».

– Это просто демонстрация. Когда программа начнет работать, телевизор будет показывать освещение кампании. Дебаты, пресс‑конференции и так далее.

– Почему я не могу смотреть их просто по телевизору?

– Потому что мы собираемся транслировать на ваши часы нашу собственную программу. Нам может понадобиться, чтобы вы увидели определенные события, которые не показывают по телевизору, отсюда и собственная программа. А кроме того, так мы обеспечиваем более полную отдачу.

– Отдачу?

– Предположим, вы ушли из дома. Отправились, например, на матч «Уиплаш». Обычный телевизор посмотреть уже не получится. А с помощью часов СОР вы можете смотреть его где угодно.

– СОР?

– Название программы.

– Сколько этой вашей ерунды мне придется смотреть?

– В какие‑то дни вообще не придется. Несколько раз в неделю мы можем показать вам передачу пятнадцать минут или полчаса длиной. Иногда немного почаще и подольше. И будет период, в который от вас потребуется смотреть телевизор помногу – в июле‑августе, когда пойдут съезды.

– Что еще я должен делать? Вы будете звонить мне и задавать вопросы или что?

– Больше ничего. Просто смотрите телепрограммы.

– И все?

– Да.

– А как вы тогда узнаете мое мнение? Я так понял, для вас оно главное.

– Так и есть. Но мы узнавать его с помощью электроники.

– Как?

– Через часы СОР. – Грин достал из дипломата видеокассету. – Я вижу, у вас есть видеомагнитофон. Посмотрите эту кассету. Она объясняет, как все работает.

– Ничего не понял.

– Часы СОР не просто показывают вам программы о кампании. Они еще и отслеживают вашу реакцию. Вы же бывали в молле или парке развлечений и видели, наверное, эти автоматы, которые выдают за четвертак ваши биоритмы, эмоциональное состояние и все такое?

– В «Таверне Дьюка» стоит автомат, который выдает сексуальный рейтинг.

– О, – Грин, кажется, смутился. – И как он работает?

– Хватаешься за здоровенный штырь, который торчит у него сверху, а он измеряет твой сексуальный коэффициент и показывает его на экране. У меня оценки всегда будь здоров.

– Что ж, это, наверное, устройство для измерения проводимости кожи.

– Чего?

– В часы СОР встроен такой же датчик, как в той сексуальной машине. Так что они могут оценивать ваш сексуальный коэффициент круглосуточно, если понадобится.

– Зачем вам мой сексуальный коэффициент?

– Мы бы, наверное, не сказали вам правду... без обид! – Грин нервно рассмеялся. – Но с помощью подобных датчиков мы можем понять, как вы реагируете на то, что видите на экране. Данные с них передаются нам по радио.

– Стало быть, часы сообщают вам мои эмоции. То, что думает мое тело.

Грин улыбнулся.

– Хорошо сказано. То, что думает ваше тело. Мне это нравится.

– Так а что насчет моего мнения?

Грин покачал головой и нахмурился.

– Не уверен, что понимаю вопрос.

– Ну, часы передают вам мои эмоции, так?

– Да.

– Но это ведь не то же самое, что мнение, нет, разве?

Грин, похоже, пришел в совершенное замешательство.

– Не то же самое? Не вполне понимаю, к чему вы клоните.

– Ну, допустим, я смотрю речь какого‑то чувака. Может, он хорошо умеет говорить речи и эмоции у меня в порядке. После этого я ложусь и не могу заснуть, думаю о том, что он сказал, и вдруг понимаю, что никакой логикой там и не пахло, вижу, что его аргументы полны дыр. Тогда я меняю свое мнение и решаю, что он очередной дрищеватый, торгующий хлебалом сукин сын, который спит и видит, как бы ему вытянуть у меня последние деньги, а последние рабочие места перевести на Борнео. То есть окончательное мое мнение об этом чуваке будет такое, что он козел. Но вы узнаете только, что на его речь у меня был положительный эмоциональный ответ.

Флойд знал, что подловил Грина. Грину, умнику из большого города на приличной зарплате, ничего подобного явно и в голову не приходило. Он даже не предполагал, что кто‑нибудь может выдвинуть этот довод. Он не знал, что и сказать.

– Не существует технологии, способной работать на таком уровне, – ответил он наконец очень осторожно. – Мы никак не можем прочитать ваши мысли посреди ночи и понять, что вы думаете, будто сенатор такой‑то и такой‑то собирается лишить вас рабочего места.

– Пфф, – сказал Флойд, качая головой.

– Но СОР – это только один из способов сбора информации, – продолжал Грин уже увереннее.

У Флойда возникла четкое ощущение, что он треплется, просто чтобы выбраться из угла, в который Флойд его загнал.

– Не стоит и говорить, что мы будем благодарны за любые сведения, которые вы готовы нам предоставить. Так что если у вас бывают такие мысли по ночам...

– Бывают, – подтвердил Флойд. – Постоянно. Подкрадываются ночью, как вор.

– ... В таком случае, мы будем только приветствовать ваше стремление поделиться ими.

– У меня телефон отключили, – сказал Флойд. – Но я могу писать вам письма.

– Замечательная идея, – сказал Грин. – Наш адрес напечатан вот здесь, на видеокассете. Обязательно пишите нам письма, когда захотите. Мы будем рады узнать ваше мнение по любому вопросу.

– Значит, мне надо носить эту штуку двадцать четыре часа в сутки?

Грин пожал плечами.

– Только когда бодрствуете.

– А что еще надо делать, чтобы получить эти десять тысяч баксов?

– Совершенно ничего.

– Совершенно ничего?

– Просыпаетесь утром, надеваете часы – и так каждый день до дня голосования. Если вы согласны, я дам вам тысячу прямо здесь и сейчас. По сигналам, поступающим с часов, мы всегда можем определить, носите вы их или нет. Пока вы смотрите все программы, которые мы вам отправляем, тысяча долларов в месяц вам гарантирована. В день голосования получите остаток.

Флойд сгреб часы СОР со стола. Половинки браслета были широко распахнуты. Он набросил их на запястье, сжал другой рукой, и они охватили его руку плотно, но без неприятных ощущений.

– Чтобы снять их, нажмите вот эту маленькую кнопку и защелка откроется, – сказал Грин.

– Договорились, – сказал Флойд. – Где моя тысяча?

36

– Вот оно, малыш, – сказал Кир Резерфорд Огл, сидя в огромном кресле и ловко управляясь с джойстиками. – Вот он, полет на Луну. Время Ч минус полчаса, отсчет пошел.

Это зрелище предстало взору Аарона Грина, когда он проник внутрь огромного грузовика ГОСПОД на задворках Декейтерского Гражданского Центра в городе Декейтер, Иллинойс. Было семь тридцать утра, День Флага{63}.

– Боже мой, – сказал Аарон. И это было все, что он смог произнести в течение нескольких первых минут.

Снаружи грузовик выглядел как обычная фура с контейнером на платформе. Контейнер, стальной ящик размером примерно с трейлер, был совершенно новый, с иголочки, с безупречным трехцветным логотипом ГОСПОД на боку. В эти дни, когда Почта Соединенных Штатах помаленьку удалялась в те же дали, в которых уже исчезли автобусы «Грейхаунд», этот логотип стал таким же привычным, как почтовый ящик. Если такой грузовик не попытается припарковаться на вашей подъездной дорожке, вы его и не заметите. На задах Декейтерского Гражданского Центра, зажатый между фургоном для доставки продуктов и фургоном телеканала «Северная Америка», он был невидим. Единственным признаком того, что он перевозил не почту, был негромкий низкий гул и волны жара, колышущиеся над маленьким люком в крыше. Грузовик возил на себе собственную электростанцию.

Аарон вошел через заднюю дверь, открывающуюся прямо в узкий проход между стойками с электронным оборудованием длиной футов десять. Атомные подводные лодки должны выглядеть примерно так же, думал он, рассматривая стойки и отмечая знакомые формы и логотипы самых топовых систем «Пасифик Нетвеа».

Проход заканчивался своего рода офисом и центром связи. Вдоль обеих стен тянулись стойки вроде барных в несколько ярдов длиной, а в середине стояла пара письменных столов. Все горизонтальные поверхности были залеплены желтыми липкими заметками и заставлены телефонами, ноутбуками, миниатюрными фотокопирами и степлерами. На уровне головы висели тяжелые полки и снова стойки с оборудованием, на сей раз с телевизионным: видеомагнитофонами под трех‑с‑четвертьюдюймовые и полудюймовые кассеты, мониторы и другие приборы, которые Аарон неуверенно опознал как устройства для видеомонтажа.

Передняя треть трейлера принадлежала Ки Оглу. Выглядела она совершенно иначе. Остальные его отсеки были красивы и высокотехнологичны, но все по‑настоящему большие деньги пошли на этот.

Трейлер был восемь футов в ширину. Здесь соорудили полую сферу восьми футов диаметре, установили в центре большое кресло Ки Огла, а затем покрыли всю внутреннюю поверхность сферы мониторами. Каждый из этих мониторов был примерно с экран ноутбука. Все они были полноцветными, высокого разрешения. Прямо посередине моря маленьких экранов красовался двадцатидюймовый телевизор.

– Добро пожаловать в «Око», – сказал Огл. – Добро пожаловать в «Око Ки».

Как только он это произнес, Аарон увидел, что Ки Огл сидит в центре восьмифутового глазного яблока, вымощеного изнутри компьютерными мониторами и с телеэкраном в качестве зрачка.

Аарон уже знал ответ, однако все равно должен был это сделать: он принялся считать мониторы. Их было ровно сто. Каждый из этих мониторов отображал данные, на обработку и визуализацию которых Аарон Грин потратил последние два месяца. Весь опыт, наработанный на фокус‑группах в «Пентагон Тауэрс» – на фальшивых перестрелках, пожарных учениях, кинопросмотрах, изуродованных уборщиках, разыгранных семейных склоках и прочих сценариях, порожденных воспаленным воображением Шейна Шрама – воплотился в анимированные графики и диаграммы на этих ста мониторах.

Внимательно рассматривая графики, Огл мог оценить эмоциональное состояние любого члена СОР‑100. Однако они несли гораздо больше информации, чем Огл мог поглотить в реальном времени во время напряженных предвыборных сражений. Поэтому Аарон придумал очень простую цветовую схему. Фон каждого монитора менялся в зависимости от общего состояния подопытного. Красный цвет означал страх, стресс, гнев, тревогу. Синий говорил о негативных эмоциях, базирующихся на высших функциях мозга: несогласии, враждебности, отвержении. Зеленый означал, что объекту нравится то, что он видит. Зеленый – это хорошо. Яркость цвета, независимо от оттенка, показывала интенсивность эмоций.

Подойдя поближе и приглядевшись, Аарон увидел, что аж восемьдесят, а то и все девяносто из участников СОР‑100 были сейчас при часах, как того и требовало соглашение с «Огл Дата Рисеч». Нашлось и несколько отщепенцев. Почти все они были женщинами. Одна из проблем, которые могли возникнуть при реализации программы СОР, заключалась в массивность часов – на женской руке они выглядели нелепо, и большинство женщин не желали носить их постоянно. Оставалось надеяться, что они держат их в сумочках и наденут перед началом трансляции.

Если же нет, то лишатся невыплаченного остатка, а часы перейдут к кому‑нибудь посговорчивее. Для первого же тестового прогона СОР девяностопроцентное участие было более чем достаточным.

– И каково же настроение Америки? – спросил Аарон. Он не смог удержаться от этого вопроса. Он остановился у самого кресла Огла и панорама мониторов совершенно заполнила его поле зрения. Ощущение было такое, как если бы он вдруг оказался в космосе, в центре подвижной юной галактики: на фоне бархатной черноты непредсказуемо возникали яркие цветные вспышки – красные, зеленые, синие и всех промежуточных оттенков.

– Трудно сказать, поскольку мы не знаем, на что они все реагируют, – сказал Огл. – Я присматриваю вон за тем бедолагой, – он указал на экран, который горел красным с самого момента появления Аарона в комнате. – Думаю, этот парень сейчас в самом центре драки в баре или вроде того.

Аарон склонился к красному экрану и прищурился, чтобы прочитать метку в самом низу. Она гласила: «Металлист из профучилища / Кент Нисан, Маунт‑ Холли, Нью‑Джерси».

– Давление зашкаливает, – сказал Аарон. – Может быть, вы и правы.

Он не преминул проверить свою пятерку. Флойд Уэйн Вишняк пребывал в состоянии покоя – видимо, валялся на кушетке перед телевизором. Чейз Мерриам был в превосходном настроении; скорее всего, накидывался коктейлями на вечеринке в Хэмптонс.

– Эй, это же просто великолепно! – воскликнул чей‑то голос. – Иисусе! Вы только гляньте, а! Это же виртуальная реальность, чуваки!

Это был высокий мужчина лет за тридцать с аккуратно подстриженной бородкой и хвостом: хиппи, держащий себя в руках. Он носил шорты, сандалии и гавайскую рубашку, на плече висела потертая кожаная сумка, которую он сейчас бросил на стойку у стены.

– Добрый вечер, Зельдо, – сказал Огл.

Взгляд Зельдо был прикован к Оку Ки.

– Вот ты какая, красавица, – сказал он. – Все работает?

– Канал приема работает, – сказал Огл, – сами видите. Раз вы наконец здесь, мы можем прогнать несколько тестов на канале передачи.

– Что еще за канал передачи? – спросил Аарон.

– Окей, я приступаю, – сказал Зельдо. Он подскочил к ближайшей рабочей станции «Каликс» и залогинился. – Я прямо из гримерки Аргуса. Он ждет.

– Кто такой Аргус? – спросил Аарон.

Откуда‑то со стороны Ки Огла раздался негромкий писк. В его большое кресло был встроен телефон, и сейчас он набирал на нем номер.

– Добрый вечер, это Ки Огл, – сказал он. – Нельзя ли поговорить с губернатором? Спасибо большое.

Огл обладал способностью произносить подобные фразы совершенно искренне.

– Подключен к Аргусу, – сказал Зельдо. Экран станции «Каликс» перед ним ожил и покрылся множеством окон, отображающих состояние невероятно сложной системы.

– Добрый вечер, губернатор. Не возражаете, если я включу у себя громкую связь?

Гистограмма в одном из окон на экране Зельдо энергично заколебалась. До этого она пребывала в неподвижности, но сейчас ее охватила цветистая активность.

– Окей, – сказал Огл и нажал кнопку на телефоне.

– Ненавижу громкую связь, – раздался глубокий голос.

Едва он заговорил, гистограмма на экране Зельдо снова пришла в движение.

– Звучит, как в ящике, – продолжал голос. Аарон наконец узнал его: это говорил губернатор Уильям Э. Коззано.

– Мы хотим проверить связь, – сказал Огл.

– Зельдо мне уже сказал, – подтвердил Коззано. – Давайте, действуйте.

Подлокотники кресла Огла были широченными, как на капитанском кресле на мостике «Энтерпрайза». Правый усевали маленькие клавиши, как на клавиатуре компьютера. Каждая клавиша была мелко подписана.

На левом подлокотнике выстроились в ряд джойстики или ползунки, каждый из которых можно было двигать вперед и назад, вправа и влево, между двумя крайними положениями. Аарон шагнул вперед, перегнулся через плечо Огла и стал читать подписи к джойстикам

ЛИБЕРАЛ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 КОНСЕРВАТОР

ЛИБЕРТАРИАНЕЦ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 АВТОРИТАРИЙ

ПОПУЛИСТ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ЭЛИТИСТ

НЕКОНКРЕТНЫЙ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ТОЧНЫЙ

СВЕТСКИЙ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 РЕЛИГИОЗНЫЙ

МАТЕРИАЛЬНЫЙ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ДУХОВНЫЙ

МЯГКИЙ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ВОИНСТВЕННЫЙ

Прямо сейчас все джойстики были выставлены в среднее положение, кроме «НЕКОНКРЕТНЫЙ/ТОЧНЫЙ», установленного на отметке 1 (НЕКОНКРЕТНЫЙ) и удерживаемого кусочком липкой ленты.

Огл нажал кнопку на подлокотнике.

– Пуля просвистела у виска, – сказал Коззано.

– Верно, – сказал Огл. – Это значит, что вы под атакой и лучше всего найти укрытие и защищаться.

– Понял, – сказал Коззано. – Следующий.

Огл нажал третью.

– Яблочный пирог, – сказал Коззано. – Который означает Американские Ценности.

Огл нажал третью.

– Ледяные кубики. Значит, я должен немного остыть.

Четвертую.

– Б‑52. Сильная национальная оборона.

Они продолжали в этом духе несколько минут. На подлокотнике у Огла было несколько десятков клавиш.

– Аргус – это Коззано, – сказал Аарон.

– Верно, – сказал Зельдо. – Аргус – это мифологическое создание с сотней глаз. С помощью Огла и благодаря СОР‑100, которые транслируют нам свои эмоции, Коззано становится новым Аргусом.

В первый раз Флойд Уэйн Вишняк не сразу сообразил, что означает тихая музыка с нотками патриотической меди. Он был уверен, что она исходит не из телевизора, по которому как раз шла программа про рыбалку. Через некоторое время он заметил красно‑бело‑синее мерцание. Его источник находился у него на запястье. Это были большущие часы, которые он носил за хорошие деньги. На их экранчике появился логотип: компьютерное изображение американского флага.

Наконец‑то они принялись за работу. Он таскал проклятую штуковину уже две недели и не видел ничего, кроме возникавших пару раз тестовых таблиц. Он выключил телевизор – рыба все равно не клевала – открыл банку пива и сел смотреть.

Чейз Мерриам поглощал мятный джулеп и наслаждался прохладным ночным воздухом на лужайке шурина, когда его часы ожили. Он не слишком расстроился, потому что вечеринка все равно не задалась. Звуки музыки привлекли внимание нескольких гостей, и когда началась собственно программа, его уже окружали с полдюжины человек, которые приподнимались на цыпочки, в изумлении разглядывая часы.

– Это просто смешно, – сказал он. – Почему нельзя посмотреть то же самое по C‑SPAN?

Доктор Хантер П. Лоуренс, эксперт широкого профиля, ведущий «Вашингтонского Электрического Стула» и Немезида Элеанор Ричмонд, был ветераном славных времен Кеннеди. Он ушел из Гарварда на должность помощника секретаря Департамента Культуры, на которой занимался «взаимодействием» с ЮСИА Эда Марроу{64}. Проработав на этом посту три года, он вернулся в Гарвард, где совмещал позиции преподавателя на Факультете Политологии и администратора в Школе Кеннеди. Он обладал элегантной потертостью профессионала с Сэвил Роу с легким намеком на перхоть на плечах темно‑серого костюма в полоску. Седеющие волосы, подстриженные коротко, чтобы замаскировать их прогрессирующее отступление ото лба, сопротивлялись любым попыткам уложить их, и контровой свет превращал их в серебристые царапины на темно‑синем фоне. По мере того, как студия заполнялась людьми, медиа‑консультанты суетились вокруг своих кандидатов, а техники бегали туда‑сюда, отрывисто лая в микрофоны, он сидел, скрестив ноги, в кресле и безучастно перелистывал какие‑то бумаги.

В ходе нормальных дебатов билеты распределялись поровну между сторонниками всех трех кандидатов. Уильям Э. Коззано, однако, формально вообще являлся был кандидатом, несмотря даже на то, что народная стихия заставила внести его имя в бюллетени в сорока двух штатах. Президент Соединенных Штатов, следуя «стратегии розария», сегодня отсутствовал, хотя некоторые из его помощников уже кружили по конференц‑залу, хватая журналистов за пуговицы и пытаясь интриговать. Единственным «настоящим» кандидатом был Нимрод Т. (Тип) Маклейн. Соответственно, солидное количество билетов получил его оргкомитет. Остальные места были доступны любому; однако с учетом того, что дебаты происходили в тридцати милях от Тасколы, в зале доминировали сторонники Коззано. Типу Маклейну сегодня предстояло спуститься в яму со львами – и именно в таких ситуациях он умел блеснуть наиболее ярко.

Большинство политиков являлись бездушными автоматами, заводными куклами; но эти двое, Коззано и Маклейн, были вполне способны удерживать свои позиции в интеллектуальной битве. Конфронтация обещала быть чертовски напряженной, и роль рефери и укротителя львов подходила доктору Хантеру П. Лоуренсу как нельзя лучше.

Когда доктор Лоуренс предавался этим приятным размышлениям, в наушнике раздался голос режиссера: «Одна минута до эфира». Лоуренс отложил бумаги, отхлебнул воды, откашлялся, не торопясь подошел к каждому из участников дебатов, чтобы тепло и крепко пожать им руки. В подобные моменты он сознательно отказывался от своей обычной манеры, которое некоторые чрезмерно честные коллеги называли «рыбьим поцелуем».

В наушнике раздалась музыкальная тема «Кампании'96», неслышная для аудитории, а на мониторах появилась изысканная компьютерная графика, изображающее развертывание глобуса в карту Соединенных Штатов, которые в свою очередь превращались во флаг, через который, наконец, проявлялся наиболее выгодный вид Декейтерского Гражданского Центра, ярко освещенного заходящим летним солнцем. Здание было окружено автобусами и легковыми машинами. Люди потоками вливались в двери. Большей частью это были студенты, которых свезли на автобусах из местных колледжей и школ.

Поверх этих кадров шла бегущая строка. Логотипы различных корпораций‑спонсоров замерцали, когда богоподобный голос, записанный несколькими неделями ранее в Нью‑Йорке, произнес:

– Сегодняшние дебаты смогли состояться благодаря «Макинтайр Инжиниринг» – компании, несущей всему миру блага американского технологического превосходства. «Глобальной Оперативной Службе Почтовых Отправлений и Доставки» – мировому лидеру в области физической связи. «Пасифик Нетвеа» – создателю самой совершенной на рынке компьютерной системы «Каликс». «Гейл Аэроспейс», предоставляющей новые решения для изменяющегося мира. И Фонду Кувера, инвестирующему в завтрашнее процветание Америки.

Сегодня мы вещаем из Декейтера, Иллинойс, с форума кандидатов в президенты. К нашему ведущему, доктору Хантеру П. Лоуренсу, присоединятся конгрессмен от Калифорнии Нимрод Т. (Тип) Маклейн и губернатор Иллинойса Уильям Э. Коззано.

Доктор Лоуренс отличался своеобразной застенчивой эксцентричностью, и сегодня он вооружился настоящим судейским молотком. Когда отзвучал записанный текст, он пустил его в ход. Слушатели направились к своим креслам, а жужжащие рои помощников и подхалимов вокруг двоих участников начали рассеиваться. Шум затих, свет в зале погас и только трех мужчин в центре зала заливал яркий, телевизионный галогенный свет. Фоном им служили баннеры от пола до потолка – раскрашенные изображения величайших политиков прошлого века: Тедди Рузвельта, Уильяма Дженнингса Брайана и Уильяма Маккинли.

Доктор Лоуренс любил эти первые секунды, когда он оказывался в фокусе внимания миллионов людей, он гордился тем, что в отличие от многих других, выступал без бумажки и телесуфлера, короче говоря, он обожал собственную бойкость – если у Бари Сандерса из «Львов» были молниеносные рывки, то у профессора – экспромты и меткие остроты. Это был шанс плюнуть в лицо безъязыким массам – так же прекрасно, как впервые трахнуть новую студентку.

– Не буду ходить вокруг да около: эта страна находится в шаге от катастрофы.

Это было хорошо сказано; это заставит их заткнуться. Доктор Лоуренс безо всякой необходимости прочистил горло и сделал глоток воды.

– Может статься, что нас ждут последние свободные президентские выборы. Я делаю это тревожное заявление по следующим причинам.

Наш национальный долг достиг уровня в десять триллионов долларов, и это ясный признак общества, потерявшего равновесие – если не находящегося уже в свободном падении.

За несколько последних десятилетий никто из наших лидеров не выказал способности решать проблемы, с которыми во множестве сталкивается наша стареющая, дряхлеющая демократическая система.

Федеральное руководство работает по рецептам поллстеров и политологов; посредственности захватили исполнительную, законодательную и судебную власти, изгнав по‑настоящему талантливых людей.

Признаки жизни заметны только на уровне правительств штатов, но вашингтонские альбатросы удерживают этих чиновников в состоянии перманентного паралича, выдвигая к ним непомерные требования.

Ценности, на которых когда‑то стояла эта страна – тяжкий труд и честность, или, по выражению Эмерсона, «вера в собственные силы», выброшены, вместе с нашими финансами, к черту.

Доктор Лоуренс сделал паузу, чтобы дать словам впитаться.

– Есть ли в зале такие, кто видит в будущем хоть что‑то хорошее? Мне неприятно быть столь резким, но любовь к своей стране и посвященная исследованиям жизнь заставили меня открыть эти дебаты вот такими размышлениями.

Столетие назад кандидат в президенты, окидывая взглядом события предшествующего десятилетия, видел лихорадочную активность в таких областях, как технологии, искусство и политика. В тот период такие люди, как Дизель, Бенц и Форд не покладая рук трудились, совершенствуя новое устройство под названием «автомобиль». Были установлены первые телефонные станции, в Бостоне строилась первая подземка, а Томас Эдисон открыл заведение, названное им «кинетоскопическим ателье» – первый кинотеатр. Граммофон, ракетный двигатель, радио и рентген были изобретены только‑только. И если всех этих инноваций вам недостаточно, упомянем первый профессиональный футбольный матч, состоявшийся в Латробе, Пенсильвания.

В зале возникло шушуканье, разрешившееся хохотом. Коззано и доктор Лоуренс обменялись улыбками. Это был типичный прием доктора Лоуренса: острота, которую можно было расценивать и как подколку, и как комплимент. Коззано выбрал последний вариант.

– Но невзирая на стремительный технологический прогресс, политическая картина столетней давности была далеко не благостной. Наша экономика контролировалась из‑за рубежа; безжалостные предприниматели жестоко эксплуатировали народ Соединенных Штатов; политическая система этой страны была сверху донизу поражена самой ужасающей коррупцией; между регионами и расами царила враждебность; иностранцы, прибывавшие к нам, подвергались гонениям за то лишь, что решили выбрать новую жизнь. В конце 1880‑х беднейшие рабочие и фермеры Запада и Юга объединились, дав начало движению Популистов{65}. Им не удалось завоевать средний класс и города: их училия ушли в песок. Но из этого начинания выросло движение Прогрессистов{66}, одним из самых заметных представителей которого стал Уильям Дженнингс Брайан, который около ста лет назад произнес речь в этом самом городе. Его послание было простым: правительство для народа. Эффект оно произвело потрясающий. Прогрессивное движение распространилось по этой части страны со скоростью и яростью степного пожара. Прогрессисты соединили таланты лучших представителей Соединенных Штатов с амбициями семидесяти процентов народа – средних классов – чтобы переработать систему и позволить стране выстоять перед вызовами двадцатого столетия.

Сегодня мы нуждаемся в новом популизме и новом прогрессизме, мы должны снова изменить систему, чтобы тяжкий труд и честность оказались наконец в питательной среде, которая позволит нашим ценностям окрепнуть и распространиться, чтобы мы опять ощутили веру в собственные силы.

Сегодня мы взглянем на эти проблемы с различных точек зрения. Но я бы хотел начать с конкретного вопроса: с внешнеторгового дисбаланса.

Наступил январь следующего года, вы только что принесли присягу. Экономика по‑прежнему пребывает в состоянии неустойчивости. Кажется, что позиции японцев в автомобилестроении совершенно неуязвимы. Как вы, являясь президентом, возьметесь за решение этой проблемы? Конгрессмен Маклейн?

37

Тип Маклейн уже принял свою фирменную позу: наклонился вперед, к камере, и исподлобья уставился в объектив. Как только на ней загорелся красный огонек, он заявил:

– Прежде всего, я хотел бы поблагодарить вас, доктор Лоуренс, а также город Декейтор за предоставленную возможность поучаствовать в этом форуме.

В нескольких сотнях ярдов от него Ки Огл разразился кукареканьем. Он откинул голову назад и визгливо захохотал. Внутренности Ока Ки сияли различными оттенками синего. Синий возобладал сразу после того, как из уст Типа Маклейна прозвучало выражение «прежде всего».

– Дайте‑ка я это запишу, – сказал Огл, записывая. – Никогда не начинать с «прежде всего».

Огл был счастлив, потому что всего лишь три из сотни экранов не подавали признаков жизни. Это означало, 97‑процентное участие. В Фоллс‑Черч, Вирджиния, трое гуртовщиков висели на телефонах, пытаясь дозвониться до троих нарушителей из списка СОР‑100. Через несколько минут очнулись еще два экрана.

Прошло уже почти тридцать секунд, а Тип Маклейн все еще не начал отвечать на вопрос.

– ... люди, утверждающие, что в президентской кампании форма преобладает над содержанием, определенно упускают из виду такие прекрасные, содержательные программы, как та, в которой мы сегодня участвуем.

– Спасибо, Тип, – сказал Огл. – Я стараюсь изо всех сил.

– Так вот, об автомобилестроении. Существует множество так называемых твердых консерваторов, которые не согласятся со мной и будут утверждать, что нам следует позволить японцам нас переехать. Что это и есть свобода торговли. Ну так вот – это не свобода торговли. Экономический Перл Харбор, вот что это такое. И будь я проклят, если буду стоять и спокойно смотреть, как американцы становятся его жертвами. И поэтому, когда я стану президентом...

– ... благодарю вас, конгрессмен Маклейн, ваше время истекло, – сказал Лоуренс любезно, но твердо.

–... мы должны действовать решительно, но без протекционистских мер...

– ... благодарю вас, конгрессмен Маклейн.

– ... и даже этот торговый баланс...

– ... ваше время истекло и мы передаем слово губернатору Коззано.

Словесная дуэль между конгрессменом Маклейном и доктором Лоуренсом постепенно выдохлась. К этом моменту экраны светились в основном синим и красным.

– Что ж, все смотрят на них, как на козлов, – сказал Огл. – Не могу только понять, на кого именно – на Маклейна или Лоуренса, – он обернулся и нашел взглядом Аарона. – Дадите разбивку по уровням дохода?

Аарон вцепился в мышку и выбрал пару пунктов в меню. На его мониторе возник график, копию которого он перекинул на один из экранов Огла.

– Что я тут вижу, так это то, что всем примерно в равной степени не нравится Маклейн, – сказал Огл.

– Примерно так. Что занятно – верхнему экономическому слою тоже.

– Ага, – сказал Огл.

Он многозначительно поднял палец.

– Хочу сделать предсказание, – заявил он.

– Валяйте, – сказал Аарон.

– Предрекаю, что вскоре мы получим гораздо больше данных, говорящих о том, что Тип Маклейн выглядит слишком неотесанным. Чересчур деревенщиной, чтобы танцевать с королевой Англии.

Свет Ока Ки стал ярче и и отклонился в зеленую часть спектра.

– Черт побери, – сказал Огл. – А теперь просто держись, малыш, и не напортачь.

С этими словами Огл нажал пару кнопок на клавиатуре, предназначенной для связи с Коззано.

Коззано великолепно смотрелся на телеэкране. Удар слегка состарил его. Он немного похудел, но изможденным не выглядел. Черты лица сделались контрастнее. Он приобрел серьезный, глубокомысленный и каменно‑надежный вид. Он, вероятно, мог завоевать кучу голосов просто продолжая делать то, что делал сейчас: сидел перед камерой, не говоря ни слова.

Для него это было необычное поведение. Коззано любил спорить. Он любил состязание в любой форме. На футбольное поле он всегда являлся первым. Участвуя в дебатах, он бросался в бой сразу же, как только очередь доходила до него.

Торопливость, однако, не идет президенту. Огл прекрасно понимал это, и едва прозвучало имя Коззано, принялся давить на клавиши, бомбардируя его образами покоя и невозмутимости. Коззано продолжал молчать – спокойный, надежный, вдумчивый. Чем дольше он так сидел, тем ярче и зеленее становилось Око Ки.

– У нас тут хорошие результаты, – сказал Зельдо, взглянув на показатели давления Коззано. – Он успокаивается. Сначала он немного нервничал.

– Превосходно, – сказал Огл. – Я только что изобрел новую форму политической риторики: гробовое молчание.

Аарон понял, что это и правда превосходно – сидеть и смотреть на Коззано по телевизору. Он насмотрелся на всякие дебаты. Кандидаты всегда выглядели наскипидаренными участниками соревнований по язвительности. Коззано же демонстрировал твердокаменное достоинство, поднимавшее его над общим уровнем. Он выглядел человеком, глубоко погруженным в основательные размышления, от которых его только что оторвал нервный, дерганый ведущий. И сейчас он собирался столь же основательно ответить ему.

Аарон почувствовал, что готов вскочить и отсалютовать Коззано. Он чувствовал это желание несмотря даже на то, что сидел в десяти футах от Огла и прекрасно понимал, что образ мудреца срежиссирован целиком и полностью.

– Есть некоторые вещи, которыми я не шутить не намерен, – сказал Коззано.

И он снова замолчал, задумавшись. Аудитория не издавала ни звука. Даже в трейлере Огла воцарилась полная тишина. Вся вселенная, казалось, вращалась сейчас вокруг Коззано.

– Среди них – достоинство и самоуважение. Они принадлежат нам по праву рождения. Кое‑кто проматывает их. Если такое случается – их уже не вернуть. Один из способов лишиться достоинства и самоуважения – это нытье, жалобы и попрошайничество, – последние слова Коззано произнес с почти осязаемым отвращением. – На мой взгляд, не имеет значения, насколько неровно игровое поле. Я все равно буду играть по правилам.

Теперь Коззано казался по‑настоящему разгневанным. Он впервые посмотрел прямо в камеру и ткнул в направлении объектива крепкой ладонью.

– Я никогда не поползу в Японию – и любую другую страну – на коленях, вымаливая милостей, как это сделал Джордж Буш в 1992. Я лучше умру.

Коззано откинулся в кресле, не отрывая глаз от камеры, и через несколько секунд отвернулся.

Око Ки сияло ослепительно: Америку захлестнули могучие, противоречивые эмоции.

В студии возникла пауза, а затем замешательство. Коззано использовал только малую часть отведенного ему времени. Доктор Лоуренс не знал, что ему делать. Операторы неуверенно переключали камеры с губернатора Коззано на Лоуренса и обратно.

– У вас еще тридцать секунд, – сказал доктор Лоуренс. – Вы не хотели бы развить свою мысль?

– А что тут развивать? – спросил Коззано.

Смену планов с Лоуренса на Коззано теперь сопровождал явный цветовой паттерн. Люди в большинстве своем утверждались во мнении, что доктор Лоуренс – придурок.

– Это было круто, – сказал Огл. Голос его звучал не вполне уверенно. Он ухватил джойстик «ПОПУЛИСТ – ЭЛИТИСТ» и слегка качнул его к «популисту». – Настоящий мужик! Аарон, есть у нас уборщик, в прошлом металлург?

– Есть, – сказал Аарон, выбирая соответствующий пункт. Появился график, отображающий реакцию именно этого члена СОР‑100 на речь Коззано.

Сплошь скачки настроения. Чувства уборщика оказались уязвлены, однако в негатив не скатывались. Ближе к концу речи Коззано эмоциональное состояние бывшего металлурга внезапно скакнуло вверх.

– Хм. Интересно, – сказал Огл. – Апелляции к гордости, по‑видимому, работают. Однако это не старомодный джингоизм. Здесь речь о личной, индивидуальной гордости. Базовые ценности.

В телевизоре доктор Хантер П. Лоуренс разъяснял, что кандидатам не следует оспаривать утверждения друг друга.

На экране возник Маклейн, имевший слегка ошарашенный, нервозный вид, глаза его бегали, будто он хотел посмотреть Коззано в глаза, но никак не мог решиться.

– Что ж, мне кажется, что, эээ... лучшей гарантией обретения достоинства и самоуважения является надежная работа. Все остальное вытекает из ее наличия. Будучи президентом, я стану придерживаться политики стимулирования свободного предпринимательства и увеличения числа рабочих мест. В конце концов, трудно испытывать самоуважение, сидя на пособии.

На слове «пособие» Око Ки порозовело.

– Какой дешевый выпад, – пробормотал Огл.

– Насмехаться над концепцией неровного игрового поля несложно, если ты родился в состоятельной семье и тебе не довелось страдать от массовых увольнений, вроде тех, что постигли автомобильную индустрию, – продолжал Маклейн. – Но для жителей Детройта...

Несколько зеленых вспышек озарили Око Ки, сигнализираю о том, что кое‑кто испытал удовольствие от личной атаки на Коззано, предпринятой Маклейном. Но большинству она не понравилась. Совершенно не понравилась.

Коззано чуть повернулся в сторону Маклейна. У него был вид одинокого великого человека, неведомо как оказавшегося в этой студии, погруженного в мысли о действительно важных вещах – и который вынужден отвлечься, чтобы приструнить заигравшегося щенка, намочившего коврик.

– Моя семья состоялась потому, что мы любили друг другу и тяжко трудились, – сказал Коззано. – И могу заверить вас, Тип, что если вы пытаетесь снискать симпатии американской публики, топча имя моей семьи, то я заставлю вас пожалеть об этом на самых разных уровнях. Когда кто‑то принимается острить на тему моей семьи, моя первая реакции – пригласить его выйти. И я не исключаю, что могу проделать это здесь и сейчас.

Огл взмыл над креслом и завизжал:

– ПОКАЖИТЕ ТИПА! ПОКАЖИТЕ ТИПА! ПОКАЖИТЕ ТИПА!

Аарон едва мог разглядеть хоть что‑то; Око Ки излучало ослепительное сияние, как параболическая антенна, направленная прямо на солнце. Но изображение на большом экране в центре изменилось, на нем возник Тип: рот полуоткрыт, брови где‑то на полпути к линии волос, а глаза нервно мечутся из стороны в сторону. Око Ки засияло синим (люди, возненавидевшие Типа Маклейна три секунды назад) с несколькими вкраплениями яростного красного (люди, желающие, чтобы Коззано врезал Маклейну немедленно).

– Нокдаун и нокаут, – сказал Огл. – Тип выбыл из гонки. И просто на всякий случай, он толкнул джойстик «МЯГКОСТЬ – ВОИНСТВЕННОСТЬ» к полюсу «МЯГКОСТЬ». Затем он сдвинул переключатель «МАТЕРИАЛИЗМ – ДУХОВНОСТЬ» почти до упора к «ДУХОВНОСТИ».

Колесики, вращающиеся в голове Маклейна, можно было разглядеть невооруженным взглядом. Выражение изумление постепенно сменилось наигранным бесстрастием, затем спокойствием и, наконец, холодной решимостью.

– Такое разрешение спора мне не в новинку, – сказал Маклейн.

– Ох, – сказал Огл.

– Но среди вещей, которым должен научиться президент, есть умение отделять личные чувства от проблем нации, и...

Цвета начали меняться по всему Оку.

– Спасательная операция! – сказал Огл, обрушивая кулак на одну из кнопок на подлокотнике.

– ... что же касается проблем автомобилестроения, – продолжил Коззано, невозмутимо спихнув Маклейна на обочину, как будто тот и не открывал рта, – то заявлять, что сперва работа, а затем высокая самооценка – попросту глупо. Это демонстрация непонимания человеческой природы. Достоинство нельзя измерить зарплатной ведомостью. Студенческая отсрочка позволила вам избежать Вьетнама, Тип, и поэтому вы никогда не видели того, что видел я: скрюченных крестьян с рисовых чек, не заработавших за свою жизнь ни дайма, в фаланге мизинца которых было больше достоинства, чем во всех высокооплачиваемых адвокатах и президентах компаний, которых я могу припомнить. Все наоборот: если у вас есть достоинство, если вы уважаете себя, вы найдете работу. Мне все равно, насколько плохо все в экономике. Когда мой прадед приехал в эту часть страны, здесь вообще не было никакой работы. Поэтому он сам ее себе придумал. Он был в Америке всего несколько недель, но за это время успел стать американцем до мозга костей. Он поверил в то, что способен сам строить свою жизнь. Что он может сам выбирать свое предназначение.

– Весьма вдохновляет. Но когда моя семья приехала в Калифорнию... – начал Тип.

– Некоторые считают, что безработные страдает из‑за отсутствия денег, – сказал Коззано. – Потому что не могут позволить себе игры для «Нинтендо» и модные кроссовки. Это неглубокий и пошлый подход. Американцы никогда не были чистыми материалистами, жадными только до денег. Безработность поражает чувства людей куда сильнее, чем их кошельки.

Последние несколько секунд все графики катились вниз, цвета сдвигались к синему.

– Я обосрался! – сказал Огл, яростно щелкая клавишами и дергая джойстики. – Плохой ход!

Внезапно на экран вернулся Тип Маклейн. Выкапывать Коззано было уже слишком поздно.

– Дерьмо! – прошипел Огл. – Что он имел в виду, когда заявил, что американцы – не мелкие материалисты?

Вид у Маклейна был довольный. Он знал, что Коззано попался.

– Похоже, губернатор Иллинойса считает, что все мы были бы счастливы, трудясь целыми днями... на рисовых чеках!

Публика разразилась смехом. Око внезапно потеплело к Типу Маклейну.

– Проклятье! – сказал Огл. – Да зачем он вообще полез в такие глубины?

Он беспокойно скреб подбородок, не переставая давить на кнопки.

– Нам следует подавлять эту его тягу к философствованию.

– Возможно, губернатору непросто увидеть весь срез американского общества, сидя во дворе своего дома в Тасколе, – сказал Маклейн. – Но я с ним знаком, поскольку за время первичной кампании посетил все пятьдесят штатов – даже самые маленькие из них, хотя моя команда умоляла не тратить на них время. Я говорил со множеством людей. И снова и снова у меня возникало ощущение, что американский народ не любит поучений политиков.

– Вот уж точно, черт побери, – сказал Огл, нажатием кнопки посылая в голову Коззано галлюцинаторную пулю.

– Они знают, что им нужно: работа. Хорошая работа, – сказал Маклейн. – А чего им совсем не нужно – так это разговоров о том, как научиться сильнее уважать себя.

Огл застонал. СОР‑100 демонстрировал растущую симпатию к Маклейну.

– Они нас убивают, – сказал он и вдавил большую красную кнопку, на которой было написано «180».

– Когда силы свободы и демократии штурмовали гитлеровскую «крепость Европа» в день Д, – сказал Коззано, – элита этих сил, оказавшаяся на острие вторжения, сыпалась с неба на парашютах. Парашютах, изготовленных из нейлона, который был произведен не далее чем в полумиле от моего дома в Тасколе представителями моей семьи. Нервничающие парашютисты, стоящие в открытых люках самолетов и глядящие на французские пейзажи в тысячах футов под ними, очень крепко верили в этот нейлон.

– Да что тут к чему вообще? – произнес Аарон, озвучивая чувство, отображаемое всеми мониторами в Оке Ки: полнейшее недоумение.

– Заткнитесь, – пробормотал Огл. – Это хороший материал. Рейгановский в своей нудной ностальгии и с метафорическим драйвом Росса Перо тех времен, когда он еще не съехал с глузду.

– Когда вы прыгаете из самолета над зоной боевых действий, вам требуется нечто большее, чем самоуважение, чтобы в целости и сохранности достигнуть земли, – сказал Коззано. – Вам нужен крепкий, добротно сделанный парашют. Молодые люди, заканчивающие школу или колледж в наши дни, имеют много общего с теми десантниками. И если вы полагаете, что Уильям Э. Коззано собирается вытолкнуть их из люка с одними только мотивирующими наставлениями, вы чертовски ошибаетесь.

– Но это же противоречит всему, что он говорил сначала, – сказал Аарон.

– Просто заткнитесь, – сказал Огл. – Думаю, он их поймал.

Когда аналогия Коззано начала проясняться, мониторы перестали сверкать всеми цветами радуги и устремились к зеленой части спектра.

– Нужно будет озадачить Отдел Баек темой дня Д.

Коззано продолжал.

– Точно так же, как нейлон заменил в парашютах шелк, новые технологии должны заменить старые на рынке труда. И я могу заверить вас, что ни одна страна в мире не может сравниться с Америкой в изобретении новых технологий.

Маклейн перебил его.

– И ни одна страна не капитализирует эти изобретения лучше Японии, – сказал он, – и именно поэтому я собираюсь добиться того, чтобы Америка, а не Япония, пожинала плоды своих творческих потенций, уникальных для нашей планеты.

Огл зарылся лицом в ладони и застонал.

– Это сукин сын Маклейн просто вампир. Дайте мне оценку.

Аарон около минуты колдовал над компьютером, выполняя на нем некоторые статистические операции.

– Основываясь на реакциях СОР‑100, с учетом обычного семидесятидвухчасового отскока после дебатов и готовности действительно принять участие в выборах, мы получаем 27 голосов за действующего президента, 206 за Коззано и 302 за Типа Маклейна.

– Нам еще работать и работать, – сказал Огл.

– А по мне так очень хорошо, – сказал Аарон, – учитывая, что он даже не выдвигался.

– Нюансы! – сморщился Огл.

38

Уильям Э. Коззано потратил почти час, чтобы добраться от гримерки, в которой с него стирали телевизионный грим, до своей машины на парковке Гражданского Центра Декейтора. По пути ему пришлось, кажется, пожать каждую руку в южной части Иллинойса и перецеловать добрую половину здешних младенцев. Машина, полноприводной внедорожник, оснащенный всеми известными науке вип‑функциями и антеннами, частенько попадала в объективы местных каналов (каждый раз, когда он менял масло на подъездной дорожке) и поэтому всем было известно, куда он направляется. Тем временем Тип Маклейн пробрался к ожидавшему его кортежу Секретной службы сквозь неприметный пожарный выход.

Гражданский Центр Декейтора был оборудован разгрузочными рампами, которые вполне позволяли водителю Коззано завезти его прямо в здание и там же и подобрать, однако он выглядел куда выигрышнее, прокладывая путь сквозь толпу сторонников. Люди Огла натянули два каната, выгородив коридор от здания и до машины Коззано. Ки Огл лично прошелся по нему с рулеткой, проверяя, что он достаточно узок, чтобы позволить зевакам практически наваливаться на Коззано, пока они суют ему под нос младенцев, клочки бумаги и ручки. Батареи прожекторов были установлены на передвижных мачтах, освещая парковку, как университетское футбольное поле в пятничный вечер, а телевизионные съемочные группы радостно оседлали платформы, расставленные для них Оглом.

– Не так уж и плохо получилось, – заметил Коззано.

Он расположился на заднем сидении вместе с Зельдо. Спереди сидели водитель и патрульный полиции штата Иллинойс. Они ехали по двухрядному асфальтовому шоссе со скоростью восемьдесят миль в час, сопровождаемые одной из машин Огла, машиной Секретной службы и несколькими джипами Дорожного патруля. Чтобы добраться до Декейтора этим утром, они потратили несколько часов, поскольку выбрали кружной маршрут через Шампань и Спрингфилд. Но по прямой и на такой скорости до Тасколы было ехать считанные минуты.

Мозг Зельдо был переполнен впечатлениями от последних событий, но самым удивительным был все‑таки тот факт, что они ехали со скоростью восемьдесят миль в час, притом что патрульный сидел с ними в одной машине.

Он покачал головой и попытался сосредоточиться на насущных вопросах. Коззано включил тусклую лампочку, пролившую неяркий свет ему на колени, и принялся что‑то записывать. Зельдо наблюдал за правой рукой губернатора, вцепившейся в толстое тело дорогой авторучки с такой силой, что ручка, казалось, грозила лопнуть и заляпать интерьер чернилами. Он писал кривыми печатными буквами, выводя их по одной, как первоклассник. Скорость его восстановления превзошла их самые смелые надежды, и тот, кто не знал об инсульте, никогда бы о нем и не догадался – за исключением вот таких моментов, когда Коззано пытался писать. Коззано это бесило, и он тратил кучу времени, практикуясь в письме и пытаясь избавиться от этого задержавшегося признака слабости.

– Мы собрали целую прорву данных. Их придется сбрасывать все ночь, – сказал Зельдо. – Потом анализировать их всевозможными способами. А потом нам с вами нужно будет просмотреть результаты.

– Хорошо, – отозвался Коззано, думая о чем‑то своем.

– У меня всего один вопрос, – сказал Зельдо.

Коззано выжидательно посмотрел на него, и Зельдо на мгновение смешался.

Даже после нескольких недель в обществе Коззано тот заставлял его нервничать. Зельдо становился косноязычным и впадал в застенчивость всякий раз, когда ему нужно было задать губернатору личный вопрос, который, как он подозревал, мог тому не понравиться. Как многие могущественные люди – вроде босса Зельдо, Кевина Тайса – Коззано с трудом выносил дураков.

– На что это похоже? – спросил Зельдо.

– На что похоже что? – спросил в ответ Коззано.

– Вы единственный во всей истории человечества, кто это сделал, поэтому я не знаю, как и сформулировать. Я понимаю, что говорю невнятно. Но когда‑нибудь я тоже хотел бы установить имплантат.

– Вы говорили об этом, да, – сказал Коззано.

– Вот я и пытаюсь получить какое‑то представление о том, каково это – взаимодействовать с другими, когда информация извне попадает прямо в мозг, минуя все органы чувств.

– Я по‑прежнему не уверен, что понимаю вас, – сказал Коззано.

Зельдо разволновался.

– В норме все проходит через эти органы. Информация поступает по оптическому нерву, или через нервные окончания кожи и так далее. Эти нервы подключены к центрам мозга, которые действуют как фильтры между нами и внешней средой.

Коззано слегка кивнул, больше из вежливости. Он все еще не понимал его. Но одной из сильных его черт была любовь к интеллектуальной дискуссии.

– Видели когда‑нибудь оптическую иллюзию? – сказал Зельдо, заходя с другой стороны.

– Ну конечно.

– Оптическая иллюзия – это то, что мы, компьютерщики, называем хаком, это хитрый трюк, который эксплуатирует какой‑то дефект мозга, баг, если угодно, чтобы заставить вас видеть то, чего на самом деле нет. В норме наши мозги не так просто обдурить. Типа, когда вы смотрите телевизор, вы понимаете, что на самом деле перед вами ничего не происходит – это просто картинка на экране.

– Думаю, я начинаю понимать, о чем вы, – сказал Коззано.

– Информация, которую вы получали сегодня от Огла, не проходила через эти фильтры, она сразу попадала к вам в мозг, примерно как оптические иллюзии. Так вот каково это?

– Не очень понимаю, о какой информации вы говорите, – сказал Коззано.

– О сигналах, которые он посылал вам из своего кресла.

Коззано вдруг хихикнул.

– Ах, это! – сказал он, снисходительно качая головой. – Я знаю, что вы, ребята, страшно увлечены этой ерундой. Все это не более чем салонные фокусы. Ки сегодня тоже ими баловался?

– Он баловался ими более‑менее без перерыва, – сказал Зельдо.

– Ну что ж, можете сказать ему, чтобы перестал тратить время, – сказал Коззано, – поскольку никакого эффекта они не оказывают. Я совершенно ничего не ощущал, Зельдо. Вы когда‑нибудь оказывались в подобной ситуации? Дебатировали в прямом эфире перед миллионами людей?

– Боюсь, что никогда, – ответил Зельдо.

– Вы оказываетесь в особой зоне, как любят выражаться футболисты. Каждая минута кажется часом. Вы забываете обо всем – о прожекторах, камерах, публике, и полностью сосредотачиваетесь на происходящем, на обмене идеями, на риторических контрударах. Я могу заверить вас, что даже если бы Огл вошел в студию и вылил мне на голову ведро ледяной воды, я бы и то ничего не заметил. Что уж там говорить о его кнопочках и джойстиках.

– Разве они не вызывали определенные воспоминания, образы?

Коззано по‑отечески улыбнулся.

– Сынок, разум – штука сложная. Это кипящее море воспоминаний, образов и всего прочего. Мой ум всегда наполнен соперничающими идеями. Если Ки хочет вбросить в него еще одну или две – да пожалуйста, но это все равно, что ссать в океан.

Коззано вдруг замолчал и уставился вдаль.

– Что происходит? – спросил Зельдо.

– Например, прямо сейчас, мой ум полон образов, его захлестывает поток воспоминаний и идей – вы вообще представляете, сколько воспоминаний в нем хранится? Ловлю синежаберников на озере Аргайл с отцом, крючок воткнулся ему в большой палец, пропихнули его насквозь и перекусили кусачками, бородка отлетела опасно крутясь свежий срез сверкает на солнце я отшатываюсь в страхе что она попадет в глаз, весь сжимаюсь, открывая глаза снова и это грязь, грязь кругом, целая вселенная грязи и мины отправляются в полет, пальцы зажимают уши, запах взрывчатки проникает в ноздри, заставляя их кровоточить, мина взрывается в ветвях, облако белого дыма, но деревья по‑прежнему здесь, пальба продолжается как град стучит по двери подвала в тот день когда торнадо разрушило наш дом и мы набились в тетин фруктовый подвал и я смотрю на ряды керамических банок с ревенем и помидорами и гадаю что с нами будет когда стекло лопнет и полетит сквозь воздух как дождь со снегом на «Солджер Филд» в тот день когда я поймал пять на восьмидесяти семи ярдах и так втащил Корнелиусу Хайесу что он пять минут не мог подняться. Боже, я могу разглядеть всю свою жизнь! Остановите машину! Остановите машину!

Уильям Э. Коззано замер без движения, только глаза метались в глазницах, зрачки расширялись и сужались, меняя фокус, пытаясь разглядеть то, чего не было.

Они свернули на обочину, распахнули задние двери и уложили его на заднем сиденье. Но он сначала уселся прямо, а потом выскочил из салона в придорожную канаву и зашагал по полю сквозь восьмифутовую кукурузу, вопя по‑итальянски. Сперва это был просто неразборчивый крик, но постепенно он превратился в довольно сносное исполнение арии из Верди: баритон, роль хорошего парня. Патрульные не знали, что делать – следует им попытаться скрутить губернатора или все‑таки не стоит? – и поэтому занялись тем, что копы делают в любой непонятной ситуации: стали светить на него фонариками. Он же задумчиво снял пиджак и его белая рубашка, аккуратно рассеченная на три части подтяжками, ярко засияла среди стеблей. Он шел через поле, оставляя за собой поломанную кукурузу, а патрульные следовали за ним на почтительном расстоянии. Курс его отклонялся туда и сюда, но в целом он, казалось, придерживается определенного направления. Он двигался к единственному примечательному объекту в области видимости: высокой стройной башне, высившейся надо полем в нескольких сотнях футов от дороги и мигающей красными огнями.

– Красные огни, – сказал один из патрульных. – Его привлекли огни!

Но Зельдо только головой покачал. Сейчас его мозг был перегружен почти так же, как и мозг Коззано, и он выдавил из себя только одно слово:

– СВЧ.

Наконец Коззано свалился, не дойдя до релейной башни на бросок камня. Патрульные бросились вперед, подняли его на руки и понесли назад.

К тому моменту, когда они добрались до машины, он уже снова бился, но слюна и кровь на лице подсказали Зельдо, что у него припадок и он, возможно, прикусил себе язык.

– Давайте убираться отсюда! – сказал Зельдо.

Он уже откинул спинку сиденья и раскрыл багажник. Они забросили губернатору внутрь, как свернутый в рулон тяжелый ковер.

– Вперед! Вперед! – крикнул Зельдо и водитель вывернул с обочины на дорогу, визжа всеми четырьмя колесами.

Коззано расслабился и безо всякой связи с происходящим процитировал дословно пространный пассаж из «Генерального соглашения по тарифами и сборам». Затем он некоторое время молчал.

Затем он спросил:

– Какого черта открыт багажник? Хотите, чтобы мы кончили, как Бьянка Рамирез?

Флойд Уэйн Вишняк хотел спать, но мысли не давали ему уснуть. Он лежал на своем матрасе, а в голове его шла воображаемая дискуссия: он шевелил губами и жестикулировал, споря о политике с Уильямом Э. Коззано и Типом Маклейном. Чем дольше он дискутировал, тем яснее становились его мысли и тем доступнее ему удавалось их изложить. В конце концов он решил, что мысли следует записать.

Свет лампы над кухонным столом резал глаза. Прикрывшись ладонью, как козырьком, он принялся шарить вокруг в поисках чего‑нибудь пишущего. Наконец он обнаружил огрызок карандаша на холодильнике. Рядом с матрасом стояла силовая скамья, а под ней – ящик, полный грузов и гантелей. В самом его низу хранился старый блокнот на спиральке, потерявший половину страниц, в котором он регистрировал свои успехи, когда занимался по программе. Он раскрыл его на чистой странице и бросил на стол; оказавшись прямо под лампой, бумага показалась такой яркой, что он зажмурился. Он взял из холодильника банку пива и уселся, чтобы собраться с мыслями.

Адрес он нашел на видеокассете, как и говорил Аарон Грин.

Флойд Уэйн Вишняк.

Загородная трасса 6, Ящик 895

Девенпорт, Айова

Аарону Грину

«Огл Дата Рисеч»

«Пентагон Тауэрс»

Арлингтон, Вирджиния

Дорогой мистер Грин,

Я пишу это письмо вам чтобы выразить свои дополнительные мысли и мнения, которые вы сказали, что хотели бы узнать. Может быть вы уже забыли меня раз я никто, живу в трейлере. Но однажды мы встречались лицом к лицу и может быть, снова встретимся. Это насчет Дебатов, которые были сегодня в Декейторе, Иллинойс, не очень далеко от того, места где я живу.

Это по правде интересно, что сто лет назад люди думали точно так же, как и сейчас, насчет финансовых воротил с Уолл стрит, управляющих страной. Какая ирония, что ничего не изменилось с тех пор. Я гадаю, почему так. Может это потому, потому что все политики работают за деньги, деньги, деньги.

Маклейн это жадный до власти подонок и это видно по его лицу и по тому как он себя ведет – как труп. Это потому что если бы он вел себя естественно и сказал правду, то скорее всего оскорбил бы тех, кто ему башляет.

Но Коззано честный человек и говорит прямо. Он единственный честный человек там, потому что он единственный, которому ничего не надо. Для меня лучше всего в дебатах был тот момент, когда он пригласил Маклейна выйти поговорить. Мне было приятно, когда Коззано говорил о праведности, как из Библии, и я правда хотел бы посмотреть, как его кулак расшибает Маклейну лицо.

Я готов побиться об заклад что ваши часы прочитали кое‑какие хорошие чувства в этот момент. Я готов поспорить что все мои показатели зашкалили. Теперь вы наверно думаете, что я жестокий человек.

Но честно скажу, что это не настоящая правда. Когда я лежал в постели, мне было стыдно, что я думал такие жестокие мысли. Даже если Тип Маклейн и говнюк это не значит, что бить его ОК, потому что не в этом основа нашей демократической системы. Так что я думаю что я не буду голосовать за Коззано после сегодняшнего дебата, неважно что там обо мне сказала ваша компьютерная система. Пожалуйста учтите это.

Скоро еще напишу, обещаю.

Искренне ваш Флойд Уэйн Вишняк.

39

Доктор Мэри Кэтрин Коззано завершила ординатуру в последнюю неделю июня. Она провела пару дней в Чикаго, отмечая это событие с коллегами, но за последние четыре года они разучились веселиться как следует и погуляли как‑то через силу. Затем он вернулась в свою старую спальню в Тасколе. После того, как ей исполнилось тридцать, она не особенно стремилась домой, но сейчас ей требовалось тихое местечко, чтобы подготовиться к экзаменам. У нее не было никаких договоренностей касательно будущей работы, и вряд ли они могли появиться по крайней мере до тех пор, пока все не уляжется – то есть до дня выборов.

Кроме того, дом был по‑прежнему частично занят техническими сотрудниками Института Радхакришнана, повсюду стояли их компьютеры, и ей почти удалось убедить себя, что она живет в продвинутом неврологическом центре. Каждый день она тратила час‑другой на изучение записей о процессе восстановления отца, разбираясь в терапевтических процедурах. После того, как отец завершил базовый этап реабилитации, то есть заново научился ходить и говорить, коллектив врачей сократился до нескольких человек, которые помогали ему с такими навыками, как письмо. Точно так же дом покинули техники со своим громоздким оборудованием, уступив место высокоскоростным сетевым устройствам, с помощью которых они могли контролировать работу биочипа с другого конца страны. Зельдо сообщил ей в начале июня, что он тоже скоро уедет, но пока что пребывал в Тасколе, ночуя на полу в бывшей спальней Джеймса, в которой старые вещи прежнего хозяина (вымпелы «Иллини» и постеры Майкла Джордана) соседствовали с дорогущими, мощными компьютерами. Когда Мэри Кэтрин спросила Зельдо, почему он все еще тут, он отвел глаза и пробормотал какой‑то хакерский афоризм насчет последних багов, которые труднее всего поймать.

Она так и не приняла до конца тот факт, что отец стал теперь правшой.

В ночь речи «О положении страны» оторвавшийся тромб пронесло по дуге аорты – гигантскому суперхайвею, в который сердце выбрасывало свое содержимое практически целиком. По пути тромб разделился на два фрагмента. Каждый из них устремился по своей сонной артерии – левой и правой. Тот, который попал в правую, вызвал паралич левой стороны тела, а второй поразил речевые центры в левом полушарии, результатом чего стала афазия.

Затем, через пару месяцев, второй удар еще сильнее повредил левое полушарие, что привело к параличу правой стороны тела.

Разум отца мог по‑прежнему принимать решения, а мозг – отдавать приказы ноге и руке, но эти приказы не достигали цели, ибо все связи были перерезаны инсультом. Доктор Радхакришнан имплантировал два чипа, по одному на каждое полушарие. Они должны были заместить эти разорванные связи, чтобы распоряжения мозга доходили до адресатов. Теперь, когда эти чипы научились передавать сигналы куда следует, паралич прошел.

Другое дело – афазия. Она не ограничивалась параличом мускулов языка. Ее причины лежали глубже. И в этом случае отработка технологии на бабуинах была невозможна. Было жутко, что она оказалась столь эффективна. Отец говорил как раньше, он произносил вещи, которые сказал бы отец, но иногда, слушая его, она ощущала дезориентацию, теряла нить разговора, задумавшись о том, откуда исходят эти слова, проходят ли они через биочип. Отец замечал, когда с Мэри Кэтрин впадала в такое состояние; он называл это «включить невролога» и бесился.

Она чувствовала себя не в форме после четырех лет ординатуры. Каждое утро она поднималась в пять и отправлялась на пробежку. Чуть припозднишься – и становится так жарко и душно, что уже не удается толком выложиться. Кроме того, в ординатуре она проделывала со своим режимом вещи и похуже, поэтому ничего не имела против ранних подъемов.

Обычный ее маршрут пролегал вниз по улице к парку, где она делала пару кругов вокруг софтбольного поля и выполняла гимнастические упражнения на его краю. Затем она покидала пределы города, пересекала федеральное шоссе 45 и центральное шоссе штата и бежала по одной из проселочных дорог, считая перекрестки, расположенные в миле друг от друга. Центральный Иллинойс в июле был объят влажной духотой, и часто она бежала сквозь туманную дымку. Лучи восходящего солнца сообщали окружающему пейзажу влажный металлический блеск.

Утром четвертого июля перед Мэри Кэтрин, бегущей по грунтовке, возник какой‑то силуэт. Сперва она решила, что это машина, идущая по встречке, но тут же заметила, что силуэт неподвижен. Она решила, что кто‑то сломался. Подбежав поближе, она смогла разглядеть темную фигуру рядом с машиной – выжидающую, неподвижную. Она расстегнула молнию на поясе и коснулась пальцами шокера.

Машина была небольшая, низко сидящая. Маленький спортивный «мерседес». К заднему его бамперу была прислонена картонка с большими печатными буквами.

Мэри КЭТРИН! НИ ЗВУКА!

Стоящий рядом с машиной человек оказался Мелом Мейером. Когда Мэри Кэтрин приблизилась, Мел выпрямился и повернулся к ней лицом, прижимая палец к губам.

Все это не слишком напоминало радостное воссоединение. Мел извлек маленькую черную коробочку из кармана плаща. Он подошел к Мэри Кэтрин, щелкнул переключателем, а затем принялся водить коробочкой вдоль ее тела, всматриваясь в светодиодный дисплейчик на верхней панели. Каждый раз, когда коробочка оказывалась в районе талии, график на дисплее выдавал острый пик. Мел принялся водить коробочкой по суживающейся орбите, пока не остановился на поясной сумке.

Она была по‑прежнему расстегнута. Мел раскрыл ее и уставился внутрь, касаясь лысой головой груди Мэри Кэтрин. Он отодвинул шокер в сторонку и осторожно вытянул наружу цепочку с ключами. Самая большая в мире цепочка с ключами похудела на пару фунтов после того, как Мэри Кэтрин покинула клинику, но все еще производила впечатление. Мел покрутил ее в пальцах, поводил над ней своей коробочкой и наконец остановился на миниатюрном швейцарском ножике.

Отцепив ножик, он прижал его к коробочке. График на дисплее зашкалило.

Мел перешел через дорогу, размахнулся и запустил ножик в середину кукурузного поля. Вернувшись, он еще раз обвел Мэри Кэтрин своей коробочкой. На сей раз индикатор и не шелохнулся.

– Окей, – произнес наконец Мел. Он говорил тихо, но в абсолютной предрассветной тишине голос его прозвучал очень отчетливо. – Чисто.

– Что...

– Если кто‑нибудь спросит, скажи, что, эээ... – Мел закрыл глаза и несколько секунд стоял без движения, – ... что ты заметила сбежавшую собаку, которая зацепилась ошейником за колючую проволоку. Тебе пришлось достать нож, чтобы разрезать ошейник. По ходу дела ты уронила нож и забыла подобрать его.

– Не очень‑то правдоподобно.

– И не надо. Достаточно для того, чтобы никто не смог обвинить тебя во лжи, не рискуя вызвать гнев губернатора.

– Что было в ноже?

– Подслушивающее устройство.

– Какое‑то уж очень маленькое.

Мел был разочарован.

– Смеешься? Не будь дурочкой. Их научились делать размером с блоху.

– О. Извини.

– Мэри Кэтрин, творится какое‑то дерьмо, и нам надо поговорить. Когда обычно ты возвращаешься домой?

– Около шести.

– Окей, я подброшу тебя до парка, – сказал Мел. – Запрыгивай.

Пассажирская дверь «мерседеса» уже была распахнута. Мэри Кэтрин, слегка ошарашенная, забралась внутрь. Мел сел за руль, завел двигатель, проехал по дороге тридцать футов и свернул на гравийку – туннель в стене кукурузы. Где‑то через четверть мили главная дорога растворилась в тумане.

– Куда мы едем?

– Отчасти мы просто уезжаем подальше от дороги, чтобы нас никто не увидел, – сказал Мел. – А кроме того, я хочу тебе кое‑что показать. Мел остановил машину, поставил ее на ручник и распахнул дверь.

Неподалеку от них на поле росло дерево – один из тех величественных одиноких дубов, украшающих кукурузные поля каждые несколько миль и оставленных фермерами в живых просто за их красоту.

– Теперь я совершенно ничего не понимаю, – сказала Мэри Кэтрин, выбравшись наружу. Она посмотрела на Мела поверх капота. – Ты ведешь себя как параноик, Мел, если хочешь знать мнение профессионала.

– Я полностью это осознаю, – сказал Мел. – А теперь взгляни‑ка. Ты будешь очень удивлена, но из‑за частых поездок по этим местам я превратился в настоящего знатока природы.

– Природы? Я не знала, что здесь сохранилась какая‑то природа.

– Ну, ее непросто найти, но она здесь есть. Смотри на дерево. Мел повернулся к дубу, сложил ладони рупором и вдруг сделал нечто совершенно не‑меловское: испустил три диких высокочастотных вопля.

Дерево взлетело в небеса. По крайней мере так это выглядело в первое мгновение. Тысяча черных птиц одновременно покинули его ветви и взмыли над полем, сохраняя какое‑то время форму дерева, затем собрались в плотное облако, которое принялось вращаться вокруг себя, выворачиваться наизнанку, менять направления и лидеров, но ни на секунду не рассыпаясь.

Мел ухмыльнулся.

– Ты не знала про птиц?

Мэри Кэтрин отрицательно покачала головой.

– Посмотри на них, – сказал Мел. – Я наблюдал за ними из машины. Смотри, как стая умеет исчезать.

Все птицы в стае до единой совершили один и тот же пируэт. В какой‑то момент стая летела прямо на Мела и Мэри Кэтрин, сделалавшись почти невидимой. Затем Мел снова издал скрежещущий вопль и птицы отвернули в сторону; невидимая стая стала зримой, превратившись чуть ли не в сплошную стену.

– Тебе известно, Мэри Кэтрин, что всю жизнь я был составной частью военно‑промышленного комплекса. Чтобы этот термин не означал. – Мел махнул рукой куда‑то в туман, примерно на три часа. – Прямо там стоит нейлоновая фабрика Вилли, на которой делают парашюты для армии. В принципе, что‑то более военно‑промышленное найти трудно. Поэтому я всегда косо смотрел на тех, кто во всех мировых проблемах винил военно‑промышленный комплекс. Но сейчас я не могу избавиться от мысли, что происходит что‑то очень масштабное, и что в это вовлечен наш Вилли. Что‑то, что требует невероятных денежных вливаний.

– Биочип – совершенно точно не дешевое изделие, – сказала Мэри Кэтрин. Она все еще была слегка потрясена манипуляциями с черной коробочкой, а фокус с птицами казался совершенно бессмысленным, но она решила пока что не выступать. – За Институтом Радхакришнана явно стоят большие деньги. Мы знали это с самого начала. И мы ясно понимали, что его исцеление имеет экономическое измерение. Если все пройдет хорошо, институт и его инвесторы станут обладателями золотой жилы.

– Да, да, да, – сказал Мел, отмахнувшись, – Все было очевидно. Аргумент в пользу «Невидимой Руки» – мы наблюдали свободный рынок в действии. Я размышлял об этой невидимой руке с самого твоего возвращения из инспекционной поездки. Довод не выдерживает пристального рассмотрения.

– И почему же?

– Разумеется, очень многие люди страдают от травм мозга. Но заболеваний – миллионы. Рак, мышечная дистрофия, автокатастрофы. Вот, кстати, хороший пример – автокатастрофы. Многие десятилетия в автокатастрофах гибло огромное количество народа. И продолжает гибнуть. Но даже такая простая штука, как ремни безопасности, появилась далеко не сразу. К установке воздушных подушек производителей автомобилей принуждали буквально пинками. Невидимая рука почему‑то не работала.

– Другие объяснения?

– Объяснение мое такое, что терапия была разработана специально для одного пациента – Уильяма Э. Коззано.

– Но ты только что говорил об огромных денежных затратах, – сказала Мэри Кэтрин. – О миллиардах долларов.

– Верно, – сказал Мел, – и это означает две вещи: во‑первых, за этим стоят очень серьезные люди. В сущности, это не одна какая‑то группа. Это должно быть множество отдельных групп, действующих в тесной кооперации – как эта стая птиц. И во‑вторых, они рассчитывают на гигантскую отдачу от своих инвестиций.

– И что же может оправдать такие вложение?

– Только одно приходит мне на ум. Пост президента Соединенных Штатов, – сказал Мел.

На интеллектуальном уровне беседа представлялась Мэри Кэтрин совершенно абсурдной, но где‑то глубоко в душе начало зарождаться жутковатое ощущение. Она успела остыть после пробежки и капли пота на коже вдруг сменились мурашками.

– И ты думаешь, что это объяснение убедительнее теории «Невидимой Руки»?

– У меня еще недостаточно данных, чтобы ответить, – сказал Мел, – но пока эта возможность не исключена, я должен ее учитывать. Может быть, ты поможешь собрать информацию, чтобы я мог отбросить эту дурацкую теорию и согласиться на более респектабельное объяснение.

– Что я должна делать? – спросил Мэри Кэтрин.

– Прежде всего, допустить, что это может быть правдой, – сказал Мэл. – Допустить, что ты вовлечена в очень обширный заговор. Допустить, что за тобой постоянно подсматривают и подслушивают. Я уже нашел жучок у себя в машине, а второй только что обнаружил на тебе.

Мэри Кэтрин была ошарашена.

– Ты уверен?

Мел сжал зубы, впервые выказав явное раздражение.

– Не надо спрашивать, уверен ли я, когда я говорю такие вещи. Разумеется, я уверен, мать его. У меня есть такие связи, о которых ты и не подозреваешь, девочка. Моя жизнь не среди кукурузы прошла.

– Извини.

– Я уехал из города на пару дней. Вернулся. Сел в машину. Нажал на кнопку, ожидая услышать WGN, а вместо нее включилась какая‑то христоснутая станция из Де‑Кальба. Все мои настройки оказались сбиты. Так что я отогнал машину к другу друга, который когда‑то работал на Агентство, и тот нашел жучок. После этого мы устроили полную проверку и нашли несколько жучков и у меня дома.

– Боже мой, – сказала Мэри Кэтрин.

Если Мел говорил правду, то вокруг них и в самом деле творилось какое‑то действительно серьезное дерьмо. Ну или она просто свихнулся. Что так, что эдак, получалось невесело.

– И жучки были явно не из «Радио Шак»{67}, – сказал Мел. – Это были очень хорошие жучки. Технология уровня КГБ.

– Ладно, я допускаю, что меня слушают. Что дальше?

Мел вздохнул.

– Дьявол, я не знаю. Проблема с вами, деревенскими, заключается в том, что все приходится разжевывать.

– Извини.

– Просто смотри в оба. Слишком общо? Хочешь что‑нибудь уточнить? Я не способен ничего для тебя уточнить.

– Я буду изо всех сил высматривать признаки военно‑промышленного комплекса, – сказала Мэри Кэтрин.

– Это не он. Это что‑то другое, – сказал Мел.

Он повернулся, чтобы посмотреть на птичью стаю, которая по‑прежнему носилась над полями, поворачивая то туда, то сюда, и, повинуясь какому‑то недоступному Мелу и Мэри Кэтрин плану, то исчезала, то возникала вновь, и каждая птица понимала, что собираются сделать все остальные.

– Назовем это «Сетью».

Эта беседа привела к тому, что в мозгу Мэри Кэтрин начали кристаллизоваться некие смутные мысли, поселившиеся там уже несколько месяцев назад. Подобно тому, как Мел со своей машиной постепенно соткался из тумана, в ее уме возникли контуры идеи.

– Что‑то такое действительно происходит, – сказала она.

– Что именно ты можешь сказать? – спросил Мел. Он внезапно расслабился и помягчел.

– Я не знаю. Просто одни и те же названия всплывают постоянно. «Гейл Аэроспейс», «Пасифик Нетвеа», ГОСПОД, «Джиномикс», «Огл Дата Рисеч», «Макинтайр Инжиниринг». Все это независимые компании, но тем не менее они действуют согласовано.

– Ты можешь назвать имена людей, которые могут работать на Сеть?

Мэри Кэтрин облокотилась о крышу кабину, рассматривая птиц и пытаясь сосредоточиться.

– Очень многие люди могут работать на Сеть. Включая меня, в некотором смысле. Ки Огл, доктор Радхакришнан, Пит Зельдович – все они входят в эту категорию. Но я встречала только одного, кто, кажется, мог бы сам быть этой Сетью. Есть в этом какой‑то смысл?

– Конечно. Кто этот человек?

– Его зовут мистер Сальвадор, – сказала Мэри Кэтрин. – Он заезжает время от времени. Словно он нас инспектирует или что‑то вроде того. По тому, как люди начинают вести себя рядом с ним, я бы сказала, что он явно из тех, кто командует.

– Всей Сетью?

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Просто чувствую. Он ведет себя как парень, у которого есть начальник. Я думаю, он распоряжается всем, что связано с отцом.

– Значит, этот Сальвадор – оперативник, – сказал Мел. – Он управляет одним из проектов Сети – проектом «Вилли». И кто же его босс?

– Я не знаю, – сказала Мэри Кэтрин. – Я поддерживаю с Сальвадором самый минимальный контакт. Его начальник не маячил даже на горизонте.

– Какие‑нибудь намеки, подсказки? Звонит он кому‑нибудь, пока находится у вас?

– Ну да. Но всегда пользуется телефоном в машине.

– Звонят ли ему, присылают ли письма?

Мэри Кэтрин вдруг что‑то вспомнила. Она выпрямилась и напряженно уставилась вдаль; ее глаза метались из стороны в сторону, пока она пыталась выудить воспоминание из памяти.

– Вчера утром, когда я вернулась с пробежки, перед домом остановился фургончик ГОСПОД. У водителя был конверт для мистера Сальвадора. Но его не оказалась дома – он должен был приехать только через несколько часов. Поэтому за него расписалась я. Сальвадор появился позже и вскрыл конверт. А потом выкинул его.

– Ты хочешь сказать, что конверт все еще где‑то в мусорке?

– Они слишком серьезно относятся к безопасности, чтобы выбрасывать важные бумаги в мусор. Туда отправляется только упаковка из Макдональдса. Все остальное складывают в пакет для сжигания или суют прямо в шредер.

– Боже мой, в точности, как в Агентстве, – сказал Мел.

– Думаю, что в шредер попадает содержимое конвертов. Но сами конверты оказываются в мешке для сжигания – а их забирают раз или два в неделю. Так что, может быть, мне и удастся его выудить.

– Мне нужен этот конверт. На нем могут быть коды отслеживания и все такое, – сказал Мел.

– Я поищу попозже, – сказала Мэри Кэтрин.

Мел выказал легкое разочарование. Вероятно, она не выказала недостаточно энтузиазма при получении этого задания в стиле плаща и кинжала.

Из проигрывателя в машине звучала симфония Брукнера. Мел забрался внутрь и прибавил звук. Мэри Кэтрин последовала за ним. Несколько минут они сидели рядом и слушали музыку.

– Послушай меня, – произнес Мел, убавляя громкость. – Я страшно отстал в этом деле.

– То есть?

Мел рассмеялся. В устах любого другого это был бы безрадостный смех. Но Мел обладал талантом находить смешное в самых странных местах, и сейчас веселился вполне искренне, хотя и без особой радости.

– Предполагается, что я – доверенный советник Вилли. Предполагается, что именно я должен сказать ему, хорошая это идея – идти в президенты – или нет. И ты только посмотри. Он сделает заявление уже через несколько часов. А я по‑прежнему понятия не имею, что за черт происходит.

Мэри Кэтрин нечего было на это сказать. Она ждала продолжения.

– Я очень серьезно отношусь к своей работе, и прямо сейчас я ее заваливаю, – сказал Мел. – Мне нужно собраться. Мне нужно много сделать. Мне нужно начать шевелиться по‑настоящему. Мне нужно сделать кое‑какие шаги, которые не прибавят мне популярности в глазах Сети. Поэтому позволь мне спросить тебя: ты хочешь со мной работать? Или нет? Меня устроят оба варианта.

Теперь пришла очередь Мэри Кэтрин рассмеяться.

– А меня оба не устраивают, – сказала она. – Мы ведь говорим о папе.

– Нет, мы говорим не о нем, – мягко сказал Мел. – Мы говорим о человеке, в которого он превратился после того, как в его голове оказался этот чип. И я не уверен, что это один и тот же человек.

Это было настолько страшное заявление, что Мэри Кэтрин решила пока что на него не реагировать.

– Ладно, даже если бы он был просто каким‑то абстрактным кандидатом в президенты – в одном случае я бы творила добро, а в другом – зло.

– Пусть в этих терминах рассуждают фермеры, – сказал Мел. – Впрочем, ладно – ты хочешь быть хорошей или плохой?

– Хорошей, – сказала Мэри Кэтрин.

– Вот и умница, – сказал Мел.

– Думаю, папа тоже хочет творить добро – что бы ты там себе не думал, – сказала Мэри Кэтрин.

Мел повернулся и посмотрел ей в лицо.

– Что ты имеешь в виду?

– Видишь ли, – сказала она, – восстановление после удара – не такая уж и редкость.

– Я думал, ткани мозга погибают. Как можно восстановить то, что мертво?

– Погибшие ткани не восстанавливаются, да. Но иногда другие части мозга берут на себя их функции. Это требует много работы. Это требует упорной терапии. И немного удачи. Но такое случается. Если люди, потерявшие половину мозгов во Вьетнаме, которые сегодня нормально ходят и разговаривают.

– Да ты что! И почему же мы не попробовали поступить так с Вилли?

– Мы пробовали, – сказала Мэри Кэтрин, – но когда появилось быстрое решение, мы выбрали его. Невозможно сказать теперь, чего мы могли добиться стандартными методами.

– Думаешь, он может вернуться?

– Шансы очень малы, – сказала она. – Но не забывай, что он амбидекстр. У таких людей возможности восстановления существенно выше.

– Так что именно ты имеешь в виду, когда говоришь, что Вилли хочет добра?

– Я говорю о том, что Сеть, может быть, и подчинила его с помощью биочипа, – сказала она, – но на более глубоком уровне его мозг, возможно, еще пытается вернуть контроль. И мы можем ему помочь, если будем действовать правильными методами.

– Что это за методы? – спросил Мел?

– Он должен пользоваться головой, вот и все, – сказала Мэри Кэтрин. – Он должен упражнять мозг и тело всеми доступными способами, восстанавливать нервные пути.

– Дьявол, – сказал Мел. – Президентская кампания – не самое подходящее время для этого.

– Согласна, – сказала она, – если только кандидат не путешествует, не обедает и не живет рядом с неврологом.

Они с Мелом обменялись взглядами.

– Ты уверена? – спросил Мел.

– Конечно, я уверена.

40

– В прошлом году, примерно в это же время, я принял приглашение председателя нашей партии произнести вступительную речь на съезде, который состоится через пару недель, – сказал Уильям Э. Коззано. – Вчера вечером и позвонил ему из своего дома в Тасколе и выразил сожаление, что не смогу принять участие в этом съезде ни в какой роли – ни как докладчик, ни как делегат, ни как номинант. И он великодушно принял мои извинения за это неожиданное изменение планов.

Коззано сделал паузу, достаточно продолжительную, чтобы позволить толпе взорваться – что было результатом полуторачасовых тренировок под управлением инструкторов Ки Огла. Когда он замолчал, чтобы набрать воздуха, свежепокрашенные скамьи, окружающие школьное футбольное поле, внезапно расцвели вымпелами, плакатами, баннерами, воздушными шариками, конфетти и прочими яркими атрибутами политической кампании.

– Нельзя сказать, что я в обиде на свою партию, потому что это не так. В сущности, я по‑прежнему ношу в кармане членский билет и надеюсь его сохранить, если после сегодняшнего мне это позволят.

Эта фраза вызвала хохот, перешедший в ликующие вопли, завершившиеся еще одним крещендо с размахиванием флагами.

Выглядело это великолепно. Это выглядело великолепно и для Коззано, и для его ближайших друзей и родственников, сидящих вместе с ним на поле, и для трех дюжин съемочных групп, съехавшихся со всей страны, а так же из нескольких европейских и азиатских стран.

Еще примерно месяц назад это поле украшал всего один ряд низких скамей. Его вполне хватало для публики, которую в принципе могли собрать «Воины Тасколы». Затем семья Коззано сделала крупное пожертвование, пространство для зрителей было увеличено в четыре раза и новехонькие ряды протянулись по обеим сторонам поля. Систему освещения довели до такого уровня, что она озаряла половину города. Таскола теперь обладала лучшим футбольным полем среди всех городов такого же размера в Иллинойсе.

Для сегодняшнего празднования на пятидесятиярдовой линии был возведен огромный подиум шести футов высотой. На нем могла уместиться пара сотен раскладных стульев, звуковое оборудование и одна большая красно‑бело‑синяя трибуна, надежно сколоченная, но все‑таки стонущая под весом сотни микрофонов. Как ни странно, но большую часть микрофонов установили на этапе сборки трибуны – они не были ни к чему не подключены и несли на себе логотипы воображаемых или почивших в бозе сетей и телекомпаний.

Мэри Кэтрин особенно заинтересовало то, что отец удостоился сопровождения Секретной службы. С полдюжины агентов маячили на подиуме или около него, и это означало, что еще больше их количество фланировало в толпе.

Огл расположил всех присутствующих концентрическими кругами. Внутренний круг состоял из ВИПов, друзей и родственников, расположившихся на раскладных стульях на подиуме – как и несколько избранных съемочных групп и фотографов. Подиум окружал следующий круг – самые истеричные фанаты Коззано, аккуратный срез американского общества, сдобренный несколькими десятками невыразимо прекрасных юных женщин, не только легко одетых, но и вооруженных плакатами и значками, которые они демонстрировали всякий раз, когда фотографы и операторы направляли на них свои камеры, то есть практически постоянно. Батареи мощных бело‑голубых прожекторов, напоминающие стадионные, но размещенные всего лишь в паре ярдов от земли, окружали эту толпу по периметру и светили внутрь, окружая головы сторонников Коззано ярким сиянием. Сперва Мэри Кэтрин решила, что это ошибка и что техники скоро направят прожекторы на подиум. Но затем фанаты развернули белые лозунги «КОЗЗАНО В ПРЕЗИДЕНТЫ» и они засверкали в свете прожекторов, сияя, как снежинки в лучах фар.

За прожекторами лежала широкая полоса открытого пространства, на котором расположилось большинство журналистов, и несколько возвышенных платформ для съемочных групп, нацеливших свои камеры на трибуну, которую они снимали поверх неестественно яркого поля развевающихся флагов, колышущихся плакатов, взлетающих в воздух шляп, надувных шариков и вскинутых кулаков.

Внешний круг представлял собой огромную потную толпу, состоящую из всего населения Тасколы с добавками. Ее задачей было поднимать оглушительный шум всякий раз, когда Коззано произносил что‑нибудь отдаленно интересное, и служить цветастым фоном для происходящего внутри. В сущности, геометрия скамей, трибуны и пространства для медиа была такова, что снять Коззано, не захватив в кадр несколько сотен беснующихся сторонников, было физически невозможно. Чтобы поддерживать энтузиазм на постоянном уровне, перед трибунами с одной стороны поля была развернута группа чирлидеров таскольской школы при полном параде, а противоположную сторону обрабатывала такая же группа из Рантула. Ки Огл пообещал, что группа, сумевшая выжать из своей половины самый громкий ор, будет награждена новым комплектом униформы. Духовой оркестр таскольской школы выстроился за подиумом, готовый разразиться маршем в любой подходящий момент. Все это, а также фейерверки, пускаемые осатаневшими сторонниками Коззано, гигантский вертикальный баннер Коззано, свисающий с вывески «Дикси Тракерс Хоум», кружащие в небе самолеты с вымпелами, зависшие над полем вертолеты, команда дельтапланеристов, пролетевшая над подиумом непосредственно перед представлением Коззано, испуская красно‑бело‑синий дым, а также появление самого Уильяма Э. Коззано на вертолете Национальной Гвардии, приземлившегося на поле, от которого ему пришлось бежать к подиуму упругой трусцой сквозь тоннель в толпе ликующих сторонников – все это составило шоу, подобного которому никогда не случалось в сельской местности штата Иллинойс, и которое Гильермо Коззано, приехавший сюда трудиться на угольных шахтах, не сумел бы и вообразить.

Мэри Кэтрин сидела ближе всех к трибуне. На ней былая совершенно новая одежда, приобретенная ее персональным ассистентом в «Маршал Филд». И персонального ассистента, и одежду оплатил Ки Огл. Ассистент была пятидесятипятилетней учительницей из воскресной школы и вкусы у нее были соответствующие. Поэтому нижнее белье Мэри Кэтрин выбирала сама, и оно могло навлечь на нее большие проблемы, попади она, скажем, в ДТП.

Ей стало уже совершенно очевидно, что в рамках кампании ей досталась роль своего рода суррогатной жены. Это было, мягко выражаясь, весьма неловкое положение, и пока она сидела здесь, обливаясь потом под июльским солнцем, то прикидывала, как составить разговор на эту тему с Ки Оглом. Впрочем, тот факт, что она была теперь секретным агентом Мела Мейера, делал ее положение несколько более приемлемым.

Джеймс, очень красивый в новом костюме, который явно выбирал его собственный ассистент, сидел рядом. В последнее время она почти не виделась с братом, что, наверное, было только лучшему. Его писательский проект, казалось, состарил его на несколько лет – в хорошем смысле слова. Почему‑то он казался выше, стройнее, держал себя увереннее. Он выглядел взрослым мужчиной.

Остальные стулья в двух передних рядах полностью занимали родственники. Семья Коззано, многие представители первых двух поколений которой, пали жертвами войны и инфлюэнцы, в последние двадцать лет невероятно размножилась. Возрастное распределение, представленное на подиуме – несколько стариков, чуть больше пожилых и полмиллиона детей – наглядно иллюстрировало концепцию экспоненциального роста. Семья их с Джеймсом матери, процветающий клан голубоглазых инженеров со Среднего Запада, была представлена целой дивизией. Коззано по‑прежнему имели глубокие корни в итальянском сообществе Чикаго. Многие члены этого сообщества также присутствовали здесь. Как и изрядное количество Мейеров.

Это была самая грандиозная семейная встреча в истории. По дороге к своему месту она перецеловалась с сотней человек. На каждой щеке у нее осталось, должно быть, по полдюйма пудры, собранной с лиц всех встречных пожилых леди. Около тысячи человек подошли к ней, чтобы сообщить, как она прелестна.

Мэри Кэтрин радовалась, что кампания еще не вошла в ту глянцевую, полностью контролируемую фазу, на которой со сцены полностью исчезают дети. На подиуме царил сущий бардак. Маленькая девочка ковыляла между сидящими Коззано в выглядывающем из под юбочки подгузнике. Мальчик‑Доменичи и мальчик‑Мейер, оба в костюмчиках на размер меньше, чем надо, прыгали между рядами стульев, обстреливая друг друга из водяных пистолетов, время от времени по ошибке поражая какую‑нибудь старушку. Мамы с маленькими детьми сложили свои стулья, покидали их со сцены, расстелили одеяла и организовали на них импровизированные ясли. В своих широкополых шляпах и раскинувшихся по полу желтых и белых юбках они напоминали поле одуванчиков, по которому на манер пчел сновали ползунки. Под влиянием взбудораженной толпы вся эта расширенная семья тоже стала невероятно шумной. Фалангу корпулентных бывших «Медведей» разместили в тылу, чтобы их плечи не загораживали никому обзор; они рано пустили по рукам карманную фляжку и теперь оглашали подиум радостными воплями.

Это был фурор. Мэри Кэтрин получала массу удовольствия. Она не разобрала практически ни единого слова из папиной речи. Дети из всех ветвей ее расширенной семьи смотрели на нее как на богиню, ролевую модель и почетную старшую сестру. Она обладала особым статусом большой девочки, которая умеет водить машину, целоваться и не боится бросать и ловить футбольный мяч. В итоге к ней выстроилась очередь хорошо одетых маленьких детей, которые желали выразить ей свое почтение, восхититься платьем, продемонстрировать свои сокровища, вручить подарки, завязать шнурки, показать редкие бейсбольные карточки и спросить, где их мама.

В итоге она понятия не имела, что вообще происходит, пока вдруг все вокруг – фанаты, обитатели подиума, просто все – внезапно не вскочили на ноги и не разразились дикими восторженными криками. Десять тысяч надутых гелием шариков взлетели над полем и направились к Марсу. Оглушительная канонада фейерверков накрыла стадион, наполнив воздух едким дымом. Клаксоны визжали так, будто все чайки мира выбрали этот момент, чтобы умереть, подиум содрогался от звуков басовых барабанов духового оркестра, и откуда‑то – может быть, с вертолета? – ливень конфетти обрушился на сцену, такой густой, что несколько мгновений она не могла разглядеть собственных рук. Мэри Кэтрин инстинктивно посмотрела на отца – сияющий силуэт, едва видимый сквозь конфетти, залитый светом прожекторов, размытый в этом красно‑бело‑синем урагане.

Казалось, что он в тысяче миль от нее. Не человеческое существо, а электронная фикция, сотворенная компьютерами в медиалаборатории. Рональд Рейган был актером. Уильям Э. Коззано временами казался спецэффектом.

Затем воздух немного очистился, а он остался стоять, пропуская звуковые волны над головой, потом повернулся к ней – его глаза метались от лица к лицу, в дыму, между фальшфейеров и шариков, пока не нашли ее, поймали ее взгляд – и улыбнулся ей и только ей одной.

Она улыбнулась в ответ. Она знала, чтоб оба они сейчас думают о маме.

Она понятия не имела, что ей сейчас следовало делать и что, собственно, происходит. Однако ей хотелось быть рядом с отцом, и потому прошла по подиуму и поднялась по лесенке на трибуну. Он обнял ее за талию, едва она ступила на верхнюю ступеньку, и прижал к себе. Уровень шума вырос еще на несколько децибел, если это было вообще возможно, и она сделала то, что полагалось: стала смотреть не на отца, а на толпу, прямо в батарею объективов, и махать рукой. Она чувствовала ужас и одиночество, но присутствие отца давало надежду, что она сумеет все это пережить. Как же хорошо, что он вернулся.

Огромный баннер развернули над верхним рядом трибун: «КОЗЗАНО В ПРЕЗИДЕНТЫ». Эти слова Мэри Кэтрин встречала не раз и не два, но увидев их напечатанными десятифутовым буквами здесь, над трибунами школьного стадиона, она поняла, что все взаправду. И еще она сообразила наконец, отчего весь этот бедлам: отец сделал это. Он возвестил о своем выдвижении. Он вступил в президентскую кампанию.

Остаток дня она была совершенно не властна над собой. Это было все равно, что угодить в самый эпицентр бунта – совершенно безвредного бунта. Это было как самая большая, шумная, пьяная свадьба всех времен, возведенная в десятую степень; и вместо одного фотографа, отдающего указания, что кому делать, тут их была целая армия. Мэри Кэтрин столько раз ослепили вспышкой, что она начала видеть вещи, которых на самом деле не было – как будто фотовспышка была воротами в тайное измерение. Политическое действо превратилась в потный фестиваль обнимашек, поцелуев и рукопожатий на открытом воздухе, постепенно перемещающийся через город в парк Тасколы, в котором половина свиней Среднего Запада вращалась на вертелах в гигантских коптящих мобильных жаровнях. Туалеты из зеленого пластика выстроились вдоль границы парка, как церемониальная стража на коронации. Столы для пикника общей длиной в милю были покрыты красно‑бело‑синими скатертями и уставлены лимонадом, ледяным чаем, пуншем, водой, кофе и пивом.

Мэри Кэтрин шаг за шагом прокладывала путь сквозь все это столпотворение, останавливаясь примерно через каждый ярд, чтобы кого‑нибудь поприветствовать. После первой тысячи приветствий она совершенно лишилась способности запоминать лица. Некоторое время она беседовала с приятной женщиной; Мэри Кэтрин считала эту женщину своей старой учительницей из воскресной школы, пока не сообразила, что болтает с женой судьи Верховного суда. Она поприветствовала Алтею Кувер, внучку Дуэйна Кувера и свою соученицу по колледжу. Она постоянно сталкивалась с людьми, которых узнавала, но при этом, как ни странно, встречала впервые в жизни. Это были кинозвезды, профессиональные спортсмены, сенаторы и музыканты. Она знала их в лицо так же хорошо, как собственных дядюшек и тетушек, и поэтому ей не казалось странным, что все они разгуливают тут по ее Тасколе.

В какой‑то момент она наткнулась на Ки Огла, и ей хватило присутствия духа сообщить ему, что им следует поговорить, как только представится возможность. Прямо сейчас возможность явно отсутствовала, ибо произносил речь перед двумя группами чирлидеров – из Тасколы и Рантула, которые успели принять душ и навести марафет. Он признал свою полную неспособность выбрать лучшую группу и пообещал обеспечить униформой обе. В итоге только час спустя он разыскал Мэри Кэтрин на периферии празднества.

Она стояла на домашней плите софтбольного ромба, повесив блейзер на гвоздь, торчащий из деревянной отбойной стенки. В руках у нее была алюминиевая бита, которой он отбивала мячи полудюжины подростков, разместившихся на внешнем и внутреннем поле – игра называлась «Пять сотен». В знак почтения к ее высокому рождению, ловкости и снайперской меткости они титуловали ее «Бэттером всех времен и народов». Она отбивала мячи. Они ловили их, считая свои очки, и снова швыряли в нее. Контролируя траекторию каждого, она ухитрялась поддерживать очень плотный счет. Через некоторое время рядом возникла японская съемочная группа, которая принялась снимать происходящее. Она не возражала.

– Замечаю некоторую предвзятость, – протянул кто‑то, когда она отбила низкий мяч в сторону малыша, только что вступившего в игру.

Она повернулась кругом. Это был Огл, глядящий на ее через щель в стенке.

– Как давно вы здесь? – спросила она.

– Пару минут. Я хотел подойти сразу, но это испортило бы визуальный ряд, – сказал он, кивая на японцев. Она не смогла разобрать, говорит он серьезно или насмехается над собой.

– Свой визуальный ряд они уже получили, – сказала она. – Может, вам стоит подойти, пока я не пропустила мяч и не испортила этот ряд.

– Ладно, ребята! – крикнул Огл, появляясь из‑за стенки. – Теперь у вас есть еще и кэтчер всех времен и народов! Первый, кто засандалит мне по голове, получит двести очков!

С поля взлетел мяч, нацеленный точнехонько ему в голову.

Огл притворился, что не замечает его, а затем вскинул руки и поймал его в паре дюймов от лица.

– Ух ты! – воскликнул он с испуганным видом и пораженно затряс головой. Дети возопили.

Огл мягко перебросил мяч Мэри Кэтрин. Она поймала его одной рукой и повернулась лицом к полю. Дети прыгали и хлопали перчатками. Маленький Питер Доменичи как раз пересекал поле, поэтому она подбросила мяч в воздух и легким ударом отправила его в сторону малыша. Ему не надо было и напрягаться, чтобы поймать мяч, но он все равно его упустил.

– Нам надо обсудить пару вещей, – сказала она.

– Я весь внимание, – сказал Огл, насмешливо оттопыривая уши.

Уши у него действительно были весьма обширные. Мяч, с силой пущенный Питером, летел ему прямо в правый висок; в последнее мгновение он отпустил ухо и извлек мяч из воздуха. Поле издало стон разочарования.

– Все, что происходит, настолько масштабно, что я не знаю, откуда начать, – сказала она. – У меня столько вопросов.

– Вы ни при каких условиях не сможете понять все, – сказал Огл, перебрасывая ей мяч. – Это моя работа. Поэтому просто расскажите о главных своих сомнениях.

Мэри Кэтрин отбила сложный низкий мяч в сторону одного из своих таскольских кузенов.

– Чьей идеей была пробежка от вертолета к подиуму?

Огл прищурился на нее, раздумывая.

– Мне уже трудно вспомнить, кто первый ее предложил. Но ваш отец с радостью ее подхватил. И я не пытался его отговорить.

– Вы думаете, это было разумно, учитывая его состояние?

– Ну, он ведь пробегает три мили в день.

– Да, но в костюме, под давлением стресса, перед всеми этими камерами – что, если бы возникли проблемы? Даже у здоровых людей вроде Буша и Картера бывали проблемы во время пробежек.

– Именно, – сказал Огл. – Именно поэтому оно и сработало.

– Что вы имеете в виду?

– Вы знаете, я знаю, и ваш отец знает, что он без всяких затруднений пробегает короткие дистанции. Мой бог, да этот человек – все равно что паровоз. Но большинству про это ничего не известно. Все знают, Коззано вроде как болен. Его образ в массовом сознании – дряхлый, немощный инвалид. Когда они видят его бегущим по футбольному полю, их глазам предстает зримое свидетельство того, что этот образ ложен, а присутствующий элемент риску заставляет их смотреть особенно внимательно.

– Не могли бы вы повторить последнее утверждение? – сказала Мэри Кэтрин.

Они с Оглом уже сработались, ловя и отбивая мячи в сторону мальчишек.

– Дельтапланеристы. Три дельтапланериста пролетели над самым подиумом и приземлились на траву. Так вот, за каким дьяволом мы это устроили? – сказал Огл таинственным тоном.

– Я не знаю. Зачем вы это устроили?

– Потому что все знают, что дельтапланеристы постоянно ломают ноги. Тут хочешь, не хочешь, а будешь смотреть. То же самое с этими идиотами с фейерверками.

– Они работают на вас?

– Естественно, они работают на меня. О, эти фейерверки – просто дамские пальчики. Их прямо на ладони можно поджигать. Но выглядят они куда как опасно. И люди смотрят. В общем, на фоне всего этого пробежка вашего отца по полю сложилась в великолепный визуальный ряд.

Мэри Кэтрин вздохнула.

– Не знаю, как ко всему этому относиться.

Огл пожал плечами.

– У всех свои вкусы.

– И кстати о безопасности в целом, – сказала она. – С каких это пор отца сопровождает Секретная служба? Я ничего об этом не слышала.

– А она его и не сопровождает, – сказал Огл. – Это всего лишь актеры.

Она опустила биту и уставилась на него.

– Что вы сказали?

– Это просто актеры, переодетые агентами Секретной службы.

– Нанятые вами.

– Ну конечно.

Она непонимающе покачала головой.

– Но зачем?

– Затем же, зачем мы построили дополнительные скамьи и установили на трибуну лишние микрофоны.

– И зачем же вы все это сделали?

– Независимость независимого кандидата дарует огромные, огромные преимущества, – сказал Огл. – Но и недостатков не лишена. Один из этих недостатков, как обнаружил Перо, заключается в том, что вас не воспринимают всерьез. Это единственная проблема, о которой нам следует беспокоиться. Поэтому на каждом этапе нашего пути мы должны окружать вашего отца зримыми символами президентства. Главным среди которых является сопровождение Секретной службы.

Мэри Кэтрин только головой покачала.

– Не удается вам поверить, – сказала она.

– Иногда я и сам с трудом себе верю, – сказал он, поворачиваясь к ней лицом. Пятилетка, расположившейся на холме питчера, неловко запустил в Огла мячом. Огл намеренно пропустил его, и будучи поражен в затылок, весьма убедительно разыграл легкую контузию, качаясь, закатывая глаза и приваливаясь, как пьяница, к отбойной стенке. Детей совершенно сорвало с катушек, две буквально повалились на траву, визжа от неудержимого смеха. Мэри Кэтрин улыбалась против воли. Она посмотрела на детей, оказавшихся достаточно волевыми, чтобы остаться на ногах, и покрутила пальцем у виска.

– Когда вам полегчает, – сказала она, – у меня будет еще один‑два вопроса.

– Чувствую себя уже немного получше, – сказал Огл. – Валяйте.

– У меня такое ощущение, что мне предназначена роль суррогатной жены. Это довольно отталкивающее ощущение.

– Да, так и есть, – сказал Огл.

– Это граничит с извращением. Я не собираюсь играть эту роль.

– Вам и не придется, – сказал Огл. – Единственная причина, по которой вы выступили в ней сегодня, заключается в том, что это формальное событие, вроде свадьбы. На свадьбе, вы знаете, отец должен передать дочь в руки мужа. Но если отец невесты мертв, или сбежал двадцать лет назад с какой‑нибудь белой перекати‑поле и пузырем вискаря, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу, тогда его место должно быть заполнено кем‑то другим – неважно, кем – кем угодно с Y‑хромосомой. Это может быть брат, дядя, да хоть тренер невесты по баскетболу. Не имеет значения. Так вот, объявление о начале кампании – это то же самое с единственным отличием: на нем должна присутствовать жена в дурацкой шляпке и скромных туфлях. Сегодня вы исполнили ее роль, разве что вы выглядели в тысячу раз лучше.

– Спасибо, – отозвалась она, закатывая глаза.

– Теперь, когда церемония завершилась, можете возвращаться к себе самой. Больше никаких извращений, по крайней мере до инаугурации.

– И еще кое‑что.

– Что именно?

– Я буду штатным врачом кандидата.

Огл слегка опешил.

– Мы уже наняли...

– Я буду штатным врачом кандидата.

– Вы нужны нам для других...

– Я штатный врач кандидата, – сказала она.

На сей раз до Огла дошло. Он пожал плечами и кивнул.

– Вы определенно лучший претендент на эту должность.

Прямое попадание в голову Огла вывело пятилетнего игрока далеко за пятьсот очков. Мэри Кэтрин подумывала начать следующую игру, но ее внимание привлекли радостные вопли с одного из соседних полей. Она направилась на шум.

Здесь играли в футбол. Сражались две команды, как минимум по пятнадцать игроков в каждой. Экс‑медведей поровну разделили между обеими. Коззано, разумеется, был квотербеком{68}. На пальцах квотербека противников сверкали два кольца Суперкубка. Возраст участников колебался от десяти до шестидесяти с небольшим лет. Некоторые игроки были фермерами, а некоторые управляли крупными корпорациями. Мэри Кэтрин узнала Кевина Тайса, основателя «Пасифик Нетвеа», играющего в защите; в реальности он оказался крупнее и спортивнее, чем позволял предполагать его образ нерда. Зельдо окопался в последней линии, его блокировал не кто иной, как Хью Макинтайр, директор «Макинтайр Инжиниринг», которому, должно быть, было за пятьдесят, но выглядел он не хуже отца.

Игра шла крайне расхлябанно и вполсвиста, игроки то и дело покидали поле, чтобы освежиться или заскочить в туалет. Было слишком тяжело играть в полную силу. Тем не менее каждая из команд обладала крепким ядром из взрослых мужчин конкурентного склада, и по ходу игры маленькие дети и дилетанты постепенно отсеивались, так что в итоге друг против друга бились по полдюжины человек, играющих на самой грани серьезности. Формальных судей не было, но крайний срок обозначили – в резиденции Коззано должен был состояться официальный прием и игру следовало завершить к шести часам.

Конец матча оказался по‑настоящему напряженным. Команда Коззано отставала на три очка, когда времени осталось только на один розыгрыш. Они ринулись вперед шотганом{69}; нобелевский лауреат из Чикагского университета ловко перехватил мяч, Коззано отстал, чтобы перепасовать, притворяясь, что собирается бросить его высоченному отставнику из «Селтик»{70}, который мчался вперед, яростно размахивая руками. Защитники проскандировали «РАЗ МИССИСИПИ, ДВА МИССИСИПИ, ТРИ МИССИСИПИ», дав Коззано немного времени, а затем атаковали. Зельдо преодолел блоки Хью Макинтайра несмотря даже на то, что Макинтайр против всех правил поймал его за ремень и начал гоняться за Коззано по центру поля. Коззано ловко и быстро запутывал след, избегая одного захвата за другим; он был старше и медленнее Зельдо, но на нем были ботинки с резиновой подошвой. В конце концов Зельдо ухитрился сбить Коззано с ног на сорокаярдовой линии как раз в тот момент, когда Коззано сделал отчаянный пас, известный под названием «Аве Мария». Никто не удивился, когда экс‑кельт выхватил мяч из воздуха прямо над вытянутыми руками защитников и плюхнулся в голевую зону, завершив игру победой.

Мэри Кэтрин аплодировала и кричала вместе со всеми, а потом посмотрела туда, где остались отец и Зельдо. Они лежали на траве, опираясь на локти, наблюдали за происходящим и смеялись глубоким, низким смехом мужчин, совершенно опьяневших от коктейля из грязи, футбола, мужского братства и тестостерона.

41

Мэри Кэтрин улизнула с приема около полуночи и прокралась наверх, в свою комнату. Оказавшись внутри, она заткнула замочную скважину свернутым листком бумаги и задвинула засов – процедура, которой ставшая привычной еще в восемь лет. Сейчас, после того, как большинство техников и врачей разъехалось, она снова стала хозяйкой в своей комнате – с кроватью под самодельным покрывалом, семейными фотографиями, маленьким телевизором на столике в изножье. Она сбросила туфли, вытянулась во весь рост на старом покрывале и только тут ощутила, насколько же измотана.

Красные цифры часов перепрыгнули на 12:00. Город накрыла канонада фейерверков в честь Четвертого июля.

– Да простит меня бог, – произнесла Мэри Кэтрин, дотягиваясь до пульта на прикроватном столике, – но я должна увидеть, как это выглядит по телевизору.

Это было событием дня на CNN. И выглядело фантастически. Мэри Кэтрин всегда смутно осознавала, что по телевизору вещи выглядят иначе, чем в реальности. Но предсказать, как все будет смотреться на маленьком экранчике, она не умела.

Огл, определенно, умел. Митинг впечатлял и непосредственного очевидца. Но по телевизору нельзя было разглядеть рутинных действий, выполняемых за периметром. Все, что вы видели, было великолепно. Сняли дымящих дельтапланеристов. Почти целиком показали забег Коззано через поле, и даже огненные стрелы фейерверков угодили в кадр. Дождь конфетти выглядел потрясающе.

Она сама выглядела потрясающе. Она узнала себя еле‑еле, но все равно смутилась. Может быть, носить такую одежду ей предназначено судьбой?

Репортаж CNN шел недолго. Они отметили все основные моменты митинга, передав кадры, преподнесенные им Оглом на блюдечке с каемочкой, и присовокупили к ним несколько эпизодов пикника, включая великолепный бросок «Аве Мария», сделанный Коззано.

Затем CNN перешел к другим темам. Мэри Кэтрин снова взяла пульт и пустилась в странствие по электомагнитному спектру, перехватывая кусочки передач о рыбалке, шоппинге, погоде и «Стартреке», прежде чем наткнулась наконец на C‑SPAN, передававший речь отца целиком. Наконец ей удалось послушать, что он говорил, пока она крутила головой и болтала с детишками.

– Примерно в полумиле отсюда стоит фабрика, построенная моим отцом в основном на собственные деньги, собственным потом и кровью в сороковые годы. Армия не могла позволить ему сражаться – немецкая торпеда уже лишила его мать одного сына – но он был твердо настроен попасть на войну тем или иным способом.

Это было неправдой. Фабрику он построил не на собственные средства. Большую часть денег вложили Мейеры.

В телевизоре отец продолжал.

– Эта фабрика выпускала новый продукт под названием «нейлон», недорогой заменитель шелка – главного ингредиента для изготовления парашютов. Когда в День Д началось вторжение, мой отец не мог в нем участвовать. Но парашюты, которые он произвел прямо здесь, в Тасколе, были уложены в рюкзаки десантников, бросающихся в тот знаменательный день в небо Франции.

Он не производил парашюты. Только нейлоновое волокно. И это волокно армия приобретала у множества поставщиков.

– В одно прекрасное весеннее утро, уже после победы, на отцовскую фабрику пришел молодой человек, и спросил, где он может увидеть мистера Коззано. Конечно, во многих других местах его бы завернул секретарь или кадровики, но в компании отца вы всегда имели возможность попасть на самый верх. И поэтому в самом скором времени незнакомца пригласили в кабинет Джона Коззано. Оказавшись лицом к лицу с отцом, этот рослый парень не сумел совладать с захлестнувшими его эмоциями и несколько мгновений не мог говорить. Наконец он рассказал, что был парашютистом и оказался на самом острие вторжения в День Д. Сто человек из его подразделения прыгнули вниз, вся сотня приземлилась невредимой и выполнила поставленные задачи с минимальными потерями. Оказалось, эти десантники заметили метку «Коззано» на своих парашютах, решили, что имя им нравится и начали называть себя «Бандой Коззано». Имя превратилось в их боевой клич, с которым они бросались вниз с самолета. Тут мой отец, которого я за всю свою жизнь никогда не видел плачущим, просто разрыдался, понимаете? – потому что для него этот рассказ значил больше, чем деньги и что угодно другое, чего он достиг благодаря своей фабрике...

Экран телевизора погас. Мэри Кэтрин сидела на кровати, наставив на телевизор пульт, будто пистолет. Она застыла без движения.

Человек, которого она только что видела на экране, не был ее отцом. Все, что он сказал, было чистейшей ложью. Отец никогда не опустился бы до лжи. Мел был прав.

Знакомое чувство вернулось. Это был тот же липкий ужас, который охватил ее в ночь первого инсульта отца. Несколько недель она была уверена, что он уже никогда ее не отпустит. Затем чувство слегка притупилось, а когда отец начал поправляться после операции, исчезло совершенно. Ей казалось, что черная полоса окончательно пройдена.

Она ошибалась. Ничего не закончилось. Они просто пересекли узкий просвет. Теперь она оказалась в самом сердце сумрачного и куда более обширного леса.

Шум вечеринки внизу снизился да негромкого бормотания. Ее ушей достиг звук, которого она прежде не слышала. Звук шел из комнаты Джеймса. Это был треск клавиш, по скорости напоминающий барабанную дробь.

Зельдо сидел перед компьютером. Он погасил весь свет и инвертировал цветовую схему – монитор отображал белые буквы на черном фоне. Монитор был огромный, высокого разрешения, на нем было открыто не меньше дюжины разных окон, и каждое заполняли длинные изломанные строки, которые Мэри Кэтрин смутно идентифицировала как программный код.

– Привет, – сказала она, и Зельдо чуть не выскочил из собственной шкуры. – Извини, что напугала.

– Все в порядке, – сказал Зельдо, делая глубокий вдох и разворачиваясь к ней вместе со стулом. – Слишком много стресса. Можешь включить свет, если хочешь.

– И так нормально, – сказала она.

Она подтянула к себе другой вращающийся стул и села.

– Спасибо. Я тут работаю в режиме затемнения, – сказал Зельдо. – Слишком долго сидел за проклятой машиной и теперь вообще не могу сфокусироваться.

– Что происходит? – спросила он.

Из слов Мела следовало, что их, вероятно, прослушивают прямо сейчас. Кроме того, сам Зельдо предположительно являлся составной частью Сети, хотя и казался вполне симпатичным парнем. А сегодня на футбольном поле ей удалось увидеть ту часть Зельдо, которую он обычно не выставлял напоказ. Она была уверена, что в каких бы зловещих схемах Зельдо не участвовал, Уильям Э. Коззано был ему искренне симпатичен.

– Проблемы с интерференцией, которые возникают, когда твой отец оказывается неподалеку от вышек релейной связи, – сказал Зельдо. – Мы собираемся не подпускать его к ним, а может быть, разработаем что‑то вроде шляпы, экранирующей от электромагнитного излучения.

– Но телевизионные грузовики тоже ведь излучают коротки волны?

– Именно. И он проводит кучу времени рядом с этими грузовиками. Поэтому в качестве последней линии обороны я пишу защитные модули для программы. Когда чип начнет принимать левый сигнал, программа сможет распознать его и понять, что у нас проблема.

– А потом?

– Она перейдет в режим Хелен Келлер{71} и останется в нем, пока интерференция не прекратится.

– И что при этом произойдет? Папа впадет в кому?

– Вовсе нет, – сказал Зельдо. – Чип будет продолжать заниматься своим делом, замещая поврежденные участки мозга. Он просто перестанет принимать и передавать данные.

– Это ведь все равно не самая важная его функция, правильно? – спросила Мэри Кэтрин. – Вы отправляете ему сигналы только тогда, когда устраняете баги в программе. Так?

Ответом ей было молчание, и Мэри Кэтрин пожалела, что не включила свет. Она подозревала, что сейчас могла бы прочесть много всего интересного на лице Зельдо.

– Как мы говорили перед имплантацией, – произнес наконец Зельдо, – биочипы способны на большее, чем восстановление нормальных способностей.

Этот ответ показался Мэри Кэтрин довольно уклончивым.

– Вы, хакеры, не очень хорошо играете в такие игры, да? – сказала она.

– Без комментариев, – сказал Зельдо. – Я не для того потратил полжизни на изучение того, что меня интересует, чтобы оказаться замешанным в политику.

Технарскую скороговорку сменил совершенно другой тон. Теперь они оба говорили уклончиво, с долгими паузами между предложениями. Мэри Кэтрин вдруг поняла, почему: оба знали, что их подслушивают. И обоим было что скрывать.

Недавно она сама сказала Мелу, что Зельдо работал на Сеть, но не был ее частью. Боязнь говорить открыто в нашпигованной жучками комнате служила тому подтверждением.

– Может быть, Огл уже сказал тебе, но я теперь штатный медик команды, – сказала она.

– Да, – сказал Зельдо. – Поздравляю. Тебя ждет та еще работенка.

– Куда ей до ординатуры, – сказала Мэри Кэтрин.

– Из‑за... из‑за этих подлых багов и глюков, – сказал Зельдо, тщательно выбирая слова, – меня подписали поездить с вами, по крайней мере какое‑то время. Поэтому не стесняйся просить о помощи, если что.

– Для начала не мог бы ты рассказать подробно, что именно случилось около вышки связи?

Зельдо ответил без колебаний. Теперь, когда они оставили опасные темы, он успокоился.

– У него был припадок.

– И все?

– Ну... ему предшествовали кое‑какие другие симптомы. Дезориентация. Поток воспоминаний и ощущений.

– Эти воспоминания и ощущения – можешь ли ты утверждать, что это были только галлюцинации, наведенные чипом?

Этот вопрос заставил Зельдо замолчать надолго.

– Не стоит так скрежетать зубами. Нехорошо для эмали, – сказала Мэри Кэтрин секунд через шестьдесят.

– Это очень серьезный вопрос, – сказал Зельдо. – Он погружает нас в самое что ни на есть философское дерьмо: если все, что мы думаем и чувствуем – не более чем узор сигналов в мозгу, то существует ли объективная реальность? И если этот узор в мозгу Аргуса включает в себя радиопередачи, то значит ли это, что его реальность отличается от нашей?

Мэри Кэтрин прикусила язык и не стала спрашивать, почему Зельдо называет ее отца Аргусом. Он совершенно определенно невольно проговорился, позволив ей заглянуть в сферы, в которые ей пока что ходу не было. Если она начнет настаивать, Зельдо опять замкнется.

Другая и более интересная возможность пришла ей на ум: может быть, Зельдо допустил эту оговорку намеренно.

– И если это так, – продолжал Зельдо, – кто мы такие, чтобы предпочитать одну форму реальности другой?

– Ну, если он говорил что‑то, не являющееся правдой, и притом сам верил тому, что говорил, то я бы сказала, что это проблема, – ответила Мэри Кэтрин.

– Память – занятная штука, – сказал Зельдо. – Для начала наши воспоминания на самом деле не точны. Поэтому если его память работает слегка иначе, чем наша, а в остальном он здоров и весел, то хуже ли это, чем сидеть бессловесным овощем в кресле‑каталке? Кто может судить?

– Думаю, судить об этом должен отец, – сказала Мэри Кэтрин.

Ей совершенно необходимо найти конверт ГОСПОД. События этого дня не оставляли никаких сомнений в том, что Мел был прав: Сеть существовала и действовала по плану. Мэри Кэтрин вернулась к себе, сбросила форму кандидатской дочери, накинула халат и спустилась вниз. Официанты работали на кухне, убираясь после вечеринки; гости разошлись по домам за исключением нескольких вьетнамских сослуживцев отца, сидевших вокруг кофейного столика в гостиной, выпивающих и предающимся воспоминаниям о войне, то смеясь, то плача.

Мэри Кэтрин проскользнула мимо них и вышла на заднее крыльцо. Вдоль стены в ожидании мусорщиков выстроились черные пластиковые мешки. Она открыла один из них, перебрала несколько обрывков бумаги и нашла яркий почтовый конверт, совершенно целый, если не считать разорванного клапана. Почтовый ярлык представлял собой невероятную мешанину из цифр, кодовых слов и штрихкодов – недоступное смертным бормотание Сети. Мэри Кэтрин сложила конверт, спрятала его в карман халата и решила, что на сегодня достаточно.

Флойд Уэйн Вишняк.

Загородная трасса 6, Ящик 895

Девенпорт, Айова

Аарону Грину

«Огл Дата Рисеч»

«Пентагон Тауэрс»

Арлингтон, Вирджиния

Дорогой мистер Грин,

Для начала, я раскусил, в какую игру вы играете. Когда вы приехали сюда накормили меня каким‑то дерьмом про работу на эту «Огл Дата Рисеч». Как будто вы какой‑то ученый, пишете диссертацию. Но теперь я понял, кто вы на самом деле: вы работаете на Уильяма Э. Коззано. Он должно быть платит вам деньги за работу в его команде.

Как я до этого додумался? Просто заметил, какие вещи вы показываете по маленькому телевизору в моих часах. Вы всегда показываете Коззано но никогда не показываете других кандидатов.

Ну, я сегодня посмотрел как Коззано объявляет, что выдвигается в президенты. Я смотрел это не по часам. Я поехал к «Дейлу», это бар, и смотрел на большом экране с некоторыми другими парнями. И я могу сообщить вам информацию, что почти все парни, кто был в баре, решили, что это было по‑настоящему круто.

Я тоже думаю, что это было круто. Но сейчас два часа ночи и я не могу заснуть. Потому что я думаю о некоторых вещах которые Коззано сказал, и они не дают мне покоя.

Когда он был на том дебате в Декейторе, Иллинойс, он говорил про парашютную фабрику своего папаши и про то, как это важно было для парней, которые готовились прыгать из самолетов в день Д. Но сегодня он рассказал целую историю о парашютистах и как один из них приехал, чтобы лично поблагодарить его папашу. Это странное несовпадение, как вы думаете?

Мое мнение: что‑то перепуталось в голове Коззано, когда он болел. И теперь у него либо проблемы с памятью либо он не отличает правды от вранья. Поэтому не ждите, что я буду голосовать за него.

Скоро еще напишу, обещаю.

Всегда ваш Флойд Уэйн Вишняк.

42

Мел Мейер въехал на своем черном «Мерседес 500 SL» в Майами, Оклахома; часы показывали 16:30, стояла июльская жара. Небо было тошнотворного желтовато‑белого цвета. Он остановился на станции «Тексако», чтобы заправиться и проверить масло. Он регулярно проверял уровень масла, которое его машины практически не потребляли, поскольку тридцать лет назад парни из семьи Коззано подвергли его насмешкам, узнав, что он не умеет этого делать.

Кроме того, ему требовалось узнать дорогу. Когда он опустил стекло, чтобы поговорить со служителем, 103‑градусный жар{72} окатил его, как кипяток. Он заказал ультрапремиум из колонки «Тексако» и разблокировал капот, чтобы проверить масло.

– Как далеко до Кэчера? – спросил он у перемазанного мазутом рябого паренька, возившего по ветровому стеклу тряпкой под стать себе.

Паренек сроду не встречал никого, похожего на Мела Мейера – щегольского, энергичного, одетого в идеально скроенный черный шелковый костюм – и не так много мерседесов.

– А чего вам надо в Кэчере? В Кэчере никто и не живет, кроме нескольких шизанутых старых пердунов, – сказал он.

Он подошел к капоту, не понял, как его открывают и вопросительно уставился на Мела.

Мелу паренек не нравился, как и Майями, Оклахома, и он бы отдал что угодно, чтобы оказаться где‑нибудь в другом месте. Но у него на руках было нечто, похожее на наводку больше всего, что удалось раскопать за четыре месяца расследования. Он мог бы нанять частного детектива из Талсы или Литтл‑Рока и отправить его сюда на рекогносцировку. Но он знал, что чем бы не была эта самая Сеть, прятаться она умела очень хорошо. Частному детективу, который зарабатывает на жизнь, подсматривая за не самыми утонченными персонажами, совершающими супружеские измены в дешевых мотелях, нельзя доверить поиски почти невидимых следов Сети. Как ни крути, Мелу рано или поздно пришлось бы поехать лично. Он решил, что лучше раньше, чем позже.

– Почему вы считаете, что в Кэчере живут психи? – спросил Мел, думая о том, что у него нет права задавать этот вопрос, сидя в черном шелковом костюме в черной машине под июльским солнцем Оклахомы.

Ему не удалось найти практически ничего, пока он метался от одной цепочки следов к другой: история основания Института Радхакришнана; странные узоры течения акций при рейдерском захвате «Огл Дата Рисеч» и «Грин Байофизикл Системс» в марте; взаимопересекающиеся советы директоров «Гейл Аэроспейс», «Макинтайр Инжиниринг», «Пасифик Нетвеа» и фонда Кувера; и еще более незаметная группа чрезвычайно закрытых инвестиционных фондов, владеющих контрольными пакетами этих компаний.

Он даже пытался перехватывать разговоры, размещая мониторы в нанятых автофургонах около вышек связи. Ничего. Он закопался в финансовые отчеты, обращался к друзьям из ФБР, он перепробовал все, но не мог найти Сеть. Он нанимал частных детективов, он нанимал аудиторов. Он потратил кучу денег, дергая за нити и налаживая связи в попытке добыть кое‑какие данные Налоговой Службы, которые, как он думал, могли оказаться полезными. Пустой номер.

Единственной подсказкой оказался конверт ГОСПОД, извлеченный Мэри Кэтрин из мусорного мешка в ночь Четвертого июля. Именно Мэри Кэтрин следовало винить в том, что он здесь оказался.

Обратный адрес на конверте отсутствовал, зато его покрывали цифровые коды. ГОСПОД была образцовой, централизованной, работающей как часы компанией, и не собиралась помогать Мелу в их расшифровке. Он оказал кое‑какую финансовую помощь оказавшемуся в затруднительной ситуации сотруднику службы доставки ГОСПОД в Чикаго и в конце концов узнал, что конверт в какой‑то момент побывал в региональном аэропорту Джоплин на крайнем юго‑западе Миссури – там, где этот штат смыкается с Канзасом и Оклахомой.

Мел провел четыре дня в мотеле «Супер 8» на Эйропорт Драйв на окраине Джоплина. Он прикидывался бизнесменом из Сент‑Луиса, работающим над неким большим проектом. Он отправил множество пустых пакетов экспресс‑почтой на адрес в Сент‑Луисе, познакомившись в процессе с тремя работниками пункта ГОСПОД в Джоплине.

Один из них сообщил Мелу, что он теперь их основной клиент. Мел ухватился за эту тему и вскоре узнал, что существует еще один малый, живущий в Оклахоме и отправляющий почти столько же почты. Наконец, вчера днем Мелу удалось выудить у них название города в Оклахоме: Кэчер.

Он вернулся в парную реальность Майями. Паренек‑заправщик таращился на него.

– Вы в порядке, мистер?

– Ага. Как там масло?

– Нормально, – затем, возвращаясь к теме эндемического безумия, он изрек: – Это свинец.

– Свинец?

– Ну да. Шахты‑то, конечно, закрыли, но Кэчер пропитался свинцовыми испарениями, а в школе рассказывали, что они сводят людей с ума.

Мел издал неразборчивое восклицание, показывая, как сильно поражен этой информацией, и протянул парню кредитную карту. Тот унес ее в потрепанное здание станции и прокатил через считывающий аппарат. Здание, может быть, выглядело и не ахти, но с платежной электроникой здесь все было в порядке.

– А чего‑нибудь еще есть, приятель? – спросил паренек с довольной ухмылкой, помахивая картой Мела. – Все‑таки время от времени надо бы оплачивать счета... шучу просто.

Мел был слишком сильно изумлен, чтобы возмутиться. Он с маниакальной пунктуальности оплачивал счета в течение двадцати четырех часов после получения, особенно государственные. Не следует оставлять счета неоплаченными. В отличие от тех, кто заправлял в Вашингтоне, Мел понимал, что неоплаченный счет – это дубинка, которую рано или поздно занесут у тебя над головой.

– Это ошибка, – сказал он, – но попробуйте вот эту.

Он передал парню другую кредитку, которая тоже была отвергнута.

– Блин, чувак, ты что, вообще по счетам не платишь? Как насчет наличных?

Мел заглянул в бумажник и обнаружил несколько стодолларовых банкнот, десятку и пятерку. Счет за бензин составлял 16 долларов 34 цента.

– С сотни будет сдача? – спросил Мел, уже зная ответ.

Паренек немного поразмыслил.

– Не помню, когда в последний раз видел сотню. У нас никогда нет больше нескольких баксов на сдачу.

Чуть дальше по улице виднелся банкомат со знакомым логотипом, по старинке вмурованный в стену старого банка. Мел сбросил пиджак, не торопясь прошел по улице, пытаясь выглядеть круче, чем чувствовал себя, и вставил карточку в щель.

На экране зажглось «ЖДИТЕ».

Тревожный звон раздался с фасада банка.

Ему ответила сирена со стороны полицейского участка в центре Майами, в двух кварталах отсюда.

Мел метнулся назад, прыгнул в машину и повернул ключ зажигания.

– Не торопись так, торопыга, – сказал парень.

Мел оглянулся и испытал потрясение при виде направленного на него помпового дробовика двенадцатого калибра.

– Дождись‑ка лучше Гарольда.

Патрульная машина полиции Майами, пожилой «Каприс», вывернула из‑за угла. Мел знал, что легко уйдет от нее, но идея была так себе. Вместо этого он заглушил двигатель, вытащил ключи и бросил их на торпеду, чтобы были на виду. Он снова опустил окно и положил обе руки на рулевое колесо.

Поджарый, невысокий и в оспинах коп выбрался не торопясь из «Каприса», сморщившись от жары, и подчеркнуто медленно побрел в сторону Мела.

– Гарольд, полагаю, – сказал Мел, когда коп подошел поближе.

– Что у нас тут, малыш? – спросил Гарольд у парня.

– По мне так кредитный мошенник, – сказал тот.

– Вылезай‑ка, малый, – сказал Гарольд, бросай зловещий, оценивающий взгляд на Мела. – Не делай плохую ситуацию еще хуже.

Мел, полностью потерявший контроль над ситуацией, наливался яростью. Он выбрался из машины, раздраженный, испуганный, в первый раз за долгие году испытывающий чувство безнадежности, и сказал:

– Я не знаю, что за чертовщина приключилась.

– Пока что ничего не приключилось. И не приключится, если ты не выкинешь какую‑нибудь глупость.

– Я просто хотел заплатить за бензин и ехать дальше в Кэчер.

Гарольд посмотрел на парня и сказал:

– Бога ради, да с чего кому‑то ехать в Кэчер?

Мел знал продолжение, но Гарольд все равно сказал:

– Там же никого нет, кроме шайки лунатиков.

Мел сказал:

– Позвольте говорить откровенно. – Он провел достаточно времени в сельской местности, чтобы знать, что откровенность здесь в чести. – Я не пытаюсь никого наколоть и честно не знаю, почему мои карты не работают. Слушайте, возьмите мой Ам‑Экс, наберите восемьсот и узнаете, что на меня открыта толстенная кредитная линия. «Тексако» получит свое, и я понятия не имею, почему банкомат свихнулся.

Гарольд посмотрел на него, потом на парня.

– Он нарушил какие‑нибудь законы?

– Не совсем.

– Приятель, ты выглядишь вполне достойно. Давай сходим спасем твою банковскую карту и отправим тебя восвояси.

Они подошли к банку, который закрылся в три пополудни. Гарольд забарабанил в дверь и из‑за нее выглянула Девушка с Прической.

– Милая, твоя машина съела карту этого человека. Сдается мне, ты могла бы выковырять ее, чтобы он поехал дальше в свой... – тут Гарольд не смог сохранить невозмутимое выражение, – ...Кэчер.

– Кэчер, – взвизгнула та, – да какого черта кому может занадобится в Кэчере?

К этому моменту Мел знал все о недостатках Кэчера и просто сказал:

– У меня там кое‑какие родственники.

Милая скрылась в банке, открыла машину с обратной стороны и достала карту Мела.

– Прежде чем я отдам ее вам, мистер, я должна убедиться, что вы тот, за кого себя выдаете, – сказала она.

Усевшись за стол, она вызвала Чикаго, задала несколько вопросов и присвистнула, качая в изумлении головой.

– Братишка, – сказал она, отдавая ему карту, – мне следовало обращаться с тобой гораздо уважительнее. Ты, оказывается, богатый паразит.

Мел расслабился; надежда выбраться из Майами живым возвращалась.

– Можно мне разменять сотню, чтобы заплатить вундеркинду из «Тексако»?

Гарольду это не понравилось.

– Ну‑ка, ты, ловкач, поосторожнее. Это мой племянник. Будешь острить о моей родне, проведешь ночь в камере.

Мел зарделся от собственной глупости, обдумал несколько вариантов ответа и решил промолчать.

Милая разменяла ему сотню. Мел поблагодарил ее и решил покинуть Майами как можно скорее и по возможности не раскрывая рта. Он вручил вундеркинду двадцатку.

– Серьезно, мистер, – сказал парень, отсчитывая сдачу, – вы поосторожнее. Люди, бывало, уезжали туда и не возвращались. Тамошние шахты уходят вниз на пару миль, а с психов и спроса никакого.

Мел сел в «Мерседес» и осторожно выехал из города, сопровождаемый Гарольдом с радарной пушкой. Все, что мне нужно, думал он, это угодить в одну из скоростных ловушек Гарольда. Едва покинув зону действия радара, он развернулся в сторону Кэчера и утопил педаль газа.

Пока он ехал, растительность вокруг становилась все более чахлой и редкой, пока не исчезла совсем, а плавные изгибы холмов сменились зловещими уступами. Сама дорога пошла выбоинами, сотрясающими раму «Мерседеса». В отдалении он мог разглядеть мрачные конусы терриконов, очень похожие на уэльские отвалы, которые периодически осыпаются и хоронят под собой маленькие деревушки в печальных долинах. Здесь не было ни ферм, ни ранчо, только кое‑где виднелись брошенные хижины, наследие тридцатых. Вдоль дороги тянулась единственная телефонная линия. И никаких признаков электричества. То и дело попадались сбитые животные с местным колоритом: броненосцы, опоссумы, время от времени дохлый кот. Чем ниже опускалось солнце, тем сильнее Мелу хотелось развернуться и ехать домой.

Уже в виду разбросанных зданий города он именно так и поступил. Он затормозил в миле от Кэчера, заложил вираж и погнал на север со скоростью сто миль в час, а за ним развевался петушиный хвост из желтоватой, насыщенной свинцом пыли. Мел с гордостью считал себя рациональным человеком. Обычно это означало способность держать свои страхи под контролем. Сегодня – готовность им поддаться.

Чем быстрее он ехал, тем страшнее ему становилось, и на перекрестках он не смотрел по сторонам. Он был убежден, что его преследуют, и не сбрасывал скорость, пока не пересек границу Канзаса. Сердце билось в опасном темпе, лоб был липким от пота, который засыхал коркой в ледяном дыхании кондиционера, включенного на полную мощность.

Кэчер состоял из старого двухэтажного здания школы, опасно накренившегося – не то шахту подвели слишком близок, не то пересох подлежащий водяной слой. Никаких признаков жизни – ни собак, ни кошек, ни огней. Заправки стояли заколоченные. Единственным обитаемым зданием была потрепанная лавка, с узловатых дощатых стен которой давно облезла вся краска. Перед ней торчали несколько ручных бензиновых колонок в стиле тридцатых и висел знак почтовой конторы с индексом и эмблемой «МЫ РАБОТАЕМ ДЛЯ ВАС».

Внутри лавки было сухо и жарко, как в сауне. Жара усиливала застарелую вонь мочи, исходившую от Отто Стимпсона, сидящего в старом кресле‑качалке с измочаленной спинкой. Его сын, Отис, стоял у входа, сжимая в руках маленький 9‑миллиметровый автомат с длинным магазином. Это было грубое и нелепое устройство, почти такое же неуклюжее, как сам Отис, но он отменно им владел. Он частенько бродил среди отвалов, высаживая в них магазин за магазином – свинец долбил свинец. Никого не было рядом, чтобы пожаловаться на шум.

Если бы Мел Мейер въехал в Кэчер, автомат превратил бы его «Мерседес» в решето за несколько секунд. Затем Отис спихнул бы машину в шахту. Она пролетела бы милю или две вглубь земли и исчезла навеки.

– Похоже, еврейчик испугался, – сказал Отис. – Не совсем растерял мозги. Больше не будет нас беспокоить.

Отто ничего не сказал. Лет двадцать назад он бы вздохнул безнадежно от таких расистских высказываний, но с тех пор успел смириться с тем, что его сын – продукт окружающей среды, и никогда ему не стать космополитом вроде самого Отто, получившего утонченное образование в Школе леди Уилбердон на острове Рам.

– А он хорош, – сказал Отто. – Он подобрался к нам ближе всех.

Отто трясло. Никто никогда не являлся в Кэчер. Сам факт, что Отису пришлось занять позицию в дверях старой лавки с заряженным автоматом в руках, был признаком катастрофы. Если Сеть узнает, что они докатились до таких методов, их, скорее всего, выбросят на свалку, а сфера ответственности Отто перейдет к кому‑то другому. Отто знал, что другие – вроде мистера Сальвадора – только и ждали, когда он подскользнется, чтобы занять его место.

– Не следовало ли нам убить его? – спросил Отис. Это был поразительно глупый вопрос, но все же хорошо, что Отис задал его. Он смотрел чересчур много шпионских фильмов и триллеров по HBO. С тех пор, как Отис узнал о природе нынешнего предприятия, его воображение совершенно распалилось и он уверовал, что оказался в каком‑то дурацком фильме про Джеймса Бонда.

– Дело совершенно не в этом, – сказал Отто. – Не в насилии. Это не война. Не шпионаж. Наша задача в том, чтобы вернуть эту страну к основам: контракты, рынки, выполнение обязательств, верность слову. Мейер – достойный человек, и если бы мы убили его, то вырыли бы себе яму.

Отто помедлил, глядя в окно.

– Если кто и заслуживает пули, то это мистер Сальвадор.

– Как так? – произнес Отис потрясенно. – Я думал, он прекрасный работник.

– Если бы он был прекрасным работником, – сказал Отто, – Мел Мейер никогда бы не приехал сюда. Он бы вообще не понял, что происходит что‑то не то.

43

Общенациональное межгородское собрание Уильяма Э. Коззано, стартовавшее в Чикаго в августе, было равнозначно партийному съезду. Но, будучи чисто медийном событием безо всякой тормозящей работу процедурной чепухи, прошло оно куда занимательнее.

Открытие провели в Грант‑Парке – зеленой зоне между башнями центра и озером. Навеки настроив против себя защитников прав животных и борцов с загрязнением, команда Коззано устроила грандиозное воскресное барбекю. Десять тысяч участников собрания стекались в Чикаго все выходные, заселялись в большие отели в центре и располагались в номерах, в которых им предстояло провести следующую неделю. Барбекю в Грант‑Парке было неформальным поводом сойтись вместе и пообщаться до протокольных событий, которые должны были начаться в понедельник в конференц‑центре.

С балкона отеля на Конгресс Плаза, с которого открывался вид на самое сердце Грант‑Парка, Мэри Кэтрин большую часть дня наблюдала за приготовлением к барбекю. К пяти часам вечера, когда жара слегка отпустила, дым, поднимавшийся из многочисленных ям, начал выглядеть соблазнительно, и она поспешила переодеться в сарафан. Он был довольно чопорным по стандартам городского пляжа в жаркий солнечный день, но весьма рискованным по стандартам жен и дочерей кандидатов в президенты. Более того, он был достаточно легким и свободным, чтобы не мешать играть в софтбол, хотя и оставлял за рамками возможного скольжение на базу. После демонстрации снайперских способностей на Четвертое Июля в Тасколе, спортивность и задор превратились в составную часть ее служебных обязанностей.

Она спустилась вниз, покинула отель и пошла через парк. Теперь Мэри Кэтрин могла ходить где угодно в любой одежде и когда ей заблагорассудится, поскольку с некоторых пор ее повсюду сопровождали агенты Секретной службы. Вооруженные охранники – полезнейшее приобретение, каждой девушке следовало бы завести себе несколько штук.

Это барбекю не могло быть простым заурядным барбекю. Оно должно было быть выстроено вокруг некоей центральной медийной концепции. В данном случае концепция заключалась в том, что различные регионы Соединенных Штатов пытались превзойти друг друга в искусстве приготовления барбекю. Мэри Кэтрин миновала дымящиеся ямы с быками из Техаса, Северной Каролины, Канзас‑Сити и решила, что помимо возможности перехватить чего‑нибудь на ходу, ничего интересного в этом соревновании не было.

Стаи черных птиц, в точности такие же, как показал ей Мел, кружились над лужайками, охотясь на остатки картошки‑фри. Одна из любимых отцовских рок‑групп шестидесятых играла в ракушке чуть севернее, но их музыка показалась ей не особенно отличимой от мьюзака{73}. К югу, на «Хатчинсон Филд», шли импровизированные спортивные состязания: тачбол, фрисби, софтбол, волейбол. Она пока не чувствовала особого желания потеть и пошла дальше на тропинке между двумя рядами раскидистых деревьев.

По ту сторону Лейкшор Драйв, около стоянки яхт, оказалось куда спокойнее и на несколько градусов прохладнее. Стоянку усеивали пронумерованные буйки, предназначенные для швартовки прогулочных судов. Пляжа здесь не было – только каменная стена с парой низких платформ для высадки пассажиров. Два больших прогулочных судна циркулировали между этими платформами и серединой озера, бесплатно катая желающих поглазеть на Чикаго‑Луп{74} с озера Мичиган. Мэри Кэтрин поднялась на борт одного из корабликов, села на скамью и развернула только что приготовленный гамбургер. Она и ее агенты Секретной службы были последними, кто прошел по трапу; через несколько мгновений судно уже двигалось между буйками к проходу в волноломе.

Когда она приканчивала остатки гамбургера, от толпы зевак у фальшборта отделилась женщина и направилась к ней. Это была хорошо одетая негритянка около сорока, выглядевшая моложе своих лет. Она с необычной уверенностью прошла сквозь редкий пикет Секретной службы, улыбнувшись агентам, как старым знакомым. У нее было приятно лицо и приятная улыбка.

– Привет, – сказала она и указала на пустую скамью рядом с Мэри Кэтрин. – Занято?

– Садитесь, – сказала Мэри Кэтрин. – Вы ведь не местная, да?

Женщина рассмеялась.

– Элеанор Ричмонд. Приятно познакомиться, мисс Коззано, – сказала она, протягивая руку.

– Взаимно, – сказала Мэри Кэтрин, пожимая ее. – Извините, что не узнала сразу – видела вас несколько раз по телевизору.

– Несколько раз. Похоже, вы запойный телезритель. Не так уж часто меня показывали.

– Программу доктора Лоуренса я смотрю довольно регулярно, – сказала Мэри Кэтрин, – и вы, похоже, ему нравитесь.

– Он меня ненавидит, – сказала Элеанор, – но я творю чудеса с его рейтингом. А также, подозреваю, с его сексуальными фантазиями.

– Мне так жаль было услышать о сенаторе Маршалле, – сказала Мэри Кэтрин.

– Спасибо, – вежливо ответила Элеанор.

Калеб Рузвельт Маршалл вернулся на ранчо в юго‑западном Колорадо, «чтобы подстричь кусты», в третью неделю июля. Доктора, помощники и телохранители, постоянно бывшие при нем, как‑то утром обнаружили, что его постель пуста. В конце концов они разыскали его на вершине столовой горы. Он приехал сюда верхом до рассвета, полюбовался встающим над прериями солнцем, а затем выстрелил себе в сердце из двуствольного обреза.

Его последние письма были адресованы нескольким людям: подчиненным, некоторым коллегам‑сенаторам, старым друзьям, старым врагам и президенту. Содержимое этих писем в основном осталось тайной – отчасти потому, что они были личными, а отчасти из‑за того, что многие из них были непечатными. Президент прочитал адресованное ему письмо – две строчки, накарябанные на клочке сенатского бланка – швырнул его в огонь и потребовал двойной скотч из бара Белого дома.

Записка Элеанор гласила: «Вы знаете, что делать. Калеб. P.S. Будьте начеку».

Тело его доставили самолетом в ротонду Капитолия, где оно находилось в течение двадцати четырех часов, а затем назад в Колорадо; здесь его кремировали, а прах развеяли над ранчо. В соответствие с оставленными Маршаллом указаниями Элеанор управляла его офисом следующие две недели, пока губернатор Колорадо решал, кого назначить на опустевшее место.

В конце концов он назначил самого себя. Опросы показывали, что колорадцы восприняли это решение без энтузиазма, увидев в нем проявление беспримесного оппортунизма. Но его первым официальным актом было увольнение Элеанор Ричмонд – решение, которое вознесло его рейтинг до небес.

– Надеюсь, вы найдете хорошую работу, – сказала Мэри Кэтрин. – Вы ее заслуживаете.

– Спасибо, – ответила Элеанор. – Я уже получила несколько предложений. Не беспокойтесь обо мне.

– Знаете, как человек, воспитанный в католической вере, я без одобрения отношусь к самоубийству, – сказала Мэри Кэтрин, – но думаю, сенатор поступил невероятно благородно. Трудно представить, что в Вашингтоне еще есть такие несгибаемые люди.

Элеанор улыбнулась.

– Калеб думал так же. О чем и написал в нескольких своих записках.

Мэри Кэтрин откинула голову и расхохоталась.

– Вы шутите? Он насмехался над людьми...

– ... за то, что у них кишка тоска совершить самоубийство, – сказала Элеанор, – которое для многих в округе Колумбия является единственным достойным шагом.

– Вы здесь как наблюдатель, – спросила Мэри Кэтрин, – или как участник?

– Все это мероприятие настолько помпезное, что я не уверена, есть ли между ними разница, – сказала Элеанор.

– Понимаю вас, – сказала Мэри Кэтрин.

– Но, отвечая на ваш вопрос – да, меня пригласили участвовать в дебатах.

– В дебатах?

– Да. Вечером в четверг. Между «Симпсонами» и «Законом Лос‑Анджелеса». На которых собираются стравить потенциальных вицы‑президентов.

– Он рассматривает вас, как потенциального вице‑президента? – спросила Мэри Кэтрин.

И тут же устыдилась собственного изумления. Элеанор смотрела на нее понимающим взглядом.

– Я хотела сказать... не поймите меня неправильно, вы отлично справились бы, – сказала Мэри Кэтрин. – Замечательно бы справились. Просто я ничего об этом не слышала.

– Милая, вспомните, как это работает, – сказала Элеанор. – Ни ваш отец, ни любой другой кандидат в обозримом будущем не выберет в качестве вице‑президента черную женщину – а если вдруг кто‑нибудь решится, то уж точно не меня. Но мое участие в финале принесет ему сколько‑то дополнительных очков. И вот поэтому‑то меня и пригласили.

– Ну, я определенно буду ждать этих дебатов.

– А вы? Какова ваша роль во всем этом? – спросила Элеанор, взмахом руки очерчивая дымящуюся панораму барбекю.

Мэри Кэтрин уставилась вдаль, обдумывая ответ. Теперь она понимала, зачем поднялась на борт судна: чтобы отойти в сторонку и посмотреть оттуда на свою жизнь. Тот же самый импульс, возможно, руководил большинством пассажиров. Беседа с Элеанор оказалась именно тем, что ей требовалось.

Элеанор с первого взгляда вызывала доверие и ее подмывало сказать правду: с ее отцом что‑то не так. Что последние два месяца она наблюдала за каждым его шагом, слушала каждое его слово, использовала весь свой врачебный опыт, чтобы разгадать загадку – что же творится в его мозгу. Что она тратила два часа каждый день на приватные терапевтические сеансы, пытаясь вернуть его назад. И что чем глубже она в это погружалась, тем сильнее чувствовала одиночество и страх.

Но ничего подобного она, конечно, сказать не могла. Она должна изображать пустышку.

– Да черт его знает, – сказала она.

Элеанор прикрыла рот ладонью – жест, выглядящий неуместно и мило в исполнении жесткой женщины средних лет – и рассмеялась.

Мэри Кэтрин продолжала:

– Моя роль сводиться к тому, чтобы быть красивой, но не слишком, умной, не не очень, спортивной, но в меру. Думаю, на самом деле им нужна очаровательная студенточка. Ну вы понимаете – в джинсах и свитере, прямо из кампуса. А вместо этого им достался невролог. И я не могу бесконечно целовать ВИЧ‑положительных младенцев, публике это довольно быстро приедается. Так что сейчас моя жизнь вроде как на паузе – пока все не устаканится.

– Ну что ж, у всех у нас случаются в жизни переломные периоды, – сказала Элеанор, – вроде президентской кампании. Иногда они оказываются благотворными.

– В каком смысле?

– В том смысле, что они переворачивают жизнь вверх дном. Все приходит в движение, появляется возможность выбрать новый курс, разрешить старые проблемы. Это так, уж поверьте мне.

Мэри Кэтрин улыбнулась.

– Я вам верю, – сказала она.

С самого начала Общенационального межгородского собрания Уильяма Э. Коззано высокотехнологичные часы на запястье Флойда Уэйна Вишняка принялись оживать по нескольку раз на дню, показывая ему в реальном времени события, происходящие всего в паре сотен миль к северу. Вишняк только приветствовал эту лихорадочную активность – бесплатное развлечение отвлекало его от нынешнего дурацкого занятия.

Он уже довольно долго жил на скудное пособие по безработице и давно потерял надежду найти место. Однако теперь Флойд Уэйн Вишняк со своими часами заделался, если подумать, личным советником губернатора Коззано. Это была серьезная ответственность. Он не собирался отсиживаться в трейлере, попивая пиво, как шут какой‑нибудь гороховый. Он решил заняться самообразованием. Он решил внимательно следить за президентской кампанией и побольше узнать о кандидатах и насущных проблемах страны.

Через неделю или две после первого контакта с часами СОР, в июне, Вишняк оказался в центре Девенпорта по мелкому дельцу и набрел на скопление газетных автоматов. Помимо «Куад Ситиз» и «Де‑Мойн Регистр» здесь были «Чикаго Трибьюн», «ЮСЭЙ Тудей», «Нью‑Йорк Таймс» и «Уолл‑Стрит Джорнел». Вышло так, что в карманах у него оказалось полно четвертаков, и он купил по одному экземпляру каждой, просадив два с половиной доллара. Он привез газеты в свой трейлер и все прочитал. Он обнаружил в них много интересного.

С тех пор это превратилось в привычку. Два с половиной бакса в день, шесть дней в неделю – получалось пятнадцать баксов, плюс еще пять в воскресенье – выходила двадцатка в неделю. Восемьдесят долларов в месяц. Для бюджета Флойда Уэйна Вишняка это был сильный удар. Он урезал потребление пива и по мере того, как лето катилось к закату, а на стеблях кукурузы начали появляться метелки, нанялся ее холостить.

В Айове это была общепринятая практика; она заключалась в массовой кастрации растений кукурузы путем насильственного удаления метелок. Производилась она вручную: кастраторы ходили вдоль рядов туда‑сюда под горячим солнцем августа.

Флойд Уэйн Вишняк приезжал на поля спозаранку, чтобы захватить пару прохладных часов до того, как воздух по‑настоящему раскалится, возвращался в Девенпорт, чтобы скормить стопку четвертаков газетным автоматам, и остаток дня читал газеты и пил «Маунтин Дью», а вечером, по холодку, возвращался и продолжал работать. В первую пару недель вечерние смены были довольно скучны, но после начала Общенационального коззановского собрания события уплотнились, так что за ночь выходило два‑три часа прямого эфира.

Межгородское собрание, когда о нем только объявили, казалось мероприятием довольно фальшивым, но в итоге вышло очень впечатляющим. Понаехали всякие важные персоны. Каждый вечер случалось по паре «внезапных выходов», как они это называли – кинозвезды, отставные герои футбола, капитаны индустрии и даже некоторые политики‑ренегаты начали стекаться на Собрание, чтобы выразить Коззано поддержку.

К третьему‑четвертому вечеру устаканился определенный шаблон передач. В семь вечера часы СОР оживали – высвечивался знакомый логотип, играла музыка. Пятнадцать минут или около того они показывали отредактированную сводку сообщений о событиях дня в «Маккормик Плейс» – огромном конференц‑центре Чикаго, в котором проходило Общенациональное Межгородское Собрание. Засим следовали еще пятнадцать минут аналитики от команды экспертов, часть которых была за Коззано, а часть – против. Затем полчаса записей – например, речи Коззано, произнесенные ранее в этот день. Затем начиналась передача из гостиной какого‑нибудь отеля, в которой Коззано встречался с очередной группой американцев, чтобы пособачиться о проблемах: безработице, недостатках системы здравоохранения, говенных средних школах и так далее. Коззано обычно сидел и слушал, как другие проветривают легкие, иногда делал пометки, задавал вопрос‑другой, а потом произносил краткую проповедь, чтобы успокоить их и заверить в том, что он беспокоиться об их нуждах и обязательно что‑нибудь сделает, попав в Белый дом.

Часы СОР излучали эти и тому подобные картинки, пока он в полном одиночестве перемещался по огромному кукурузному полю – единственный движущийся объект на несколько миль вокруг. Его руки поднимались и опускались в заведенном ритме, пока он брел вдоль рядов длиной в милю, обрывая метелки, а когда на экране возникало что‑нибудь особенно интересное – внезапный выход звезды, например – замирал на минутку без движения, глядя на запястье. В начале этих вечерних смен картинка на маленьком экранчике была тусклой и бледноватой, но по мере того, как он двигался через поле, а солнце опускалось к плоскому горизонту, свет часов становился ярче, цвета богаче; когда же на небе показывались луна и звезды, а Вишняку приходилось наощупь искать путь во тьме, изображения с Общенационального Собрания уже играли самыми насыщенными цветами, как будто часы были браслетом из рубинов, изумрудов и сапфиров.

Сегодня ночью губернатор Коззано встречался с группой черных, сформировавшейся в недрах массы американцев, явивших на Собрание. Эта группа немедленно раскололась на группки поменьше, ненавидящие друг друга лютой ненавистью. Сейчас лидеры этих фракций ужинали с губернатором Коззано в его номере. Они кушали крохотных цыплят и пили вино.

Один из черных использовал аналогию, пытаясь объяснить, почему черные не становятся массово успешными предпринимателями. В футболе, заметил он, черных ценят в качестве ресиверов и раннибеков{75}, а вот делать их квотербеками тренеры не спешат. Губернатор Уильям Э. Коззано с серьезным, задумчивым видом выслушал эту аналогию, жуя кусок миниатюрного цыпленка, время от времени кивая головой и ни на секунду не отрывая взгляда от лица говорящего. Когда тот закончил, Коззано откинулся на спинку стула, сделал глоток вина и пустился в воспоминания.

– Знаете, ваши слова задевают живые струны в моей душе. Помню – это было примерно в 1963, я играл в команде Иллинойса – мы поехали в Айова‑Сити, чтобы сыграть против «Соколиных глаз»{76}. У них был начинающий квотербек и еще двое запасных на скамье, все белые, а еще в команде было несколько черных игроков, набранных за рекой, в Иллинойсе. В частности, там был юноша по имени Лукулл Кэмпбелл, который был квотербеком школьной команды из Куинси, Иллинойс – приречного города. Он был великолепен в этой роли – невероятно эффективный пасующий, он и бегал хоть куда. Ну так вот, до того еще, как игра началась, квотербек «Соколиных глаз» выбыл с желудочным гриппом. Они выставили второго квотербека, и где‑то во второй четверти он получил хороший такой удар и травмировал колено – тоже выбыл из игры. И тогда они выставили третьего квотербека.

И позвольте сказать, этот юноша – со всем к нему уважением – оказался никудышным квотербеком. Он ронял мяч. Он зевал перехваты. Он пытался передать мяч игрокам, которых не оказывалось поблизости, – Коззано мгновение помолчал, промакивая губы салфеткой, пока его сотрапезники хохотали. – Так вот, я играл в нападении и, когда в нападение шли они – когда этот бедолага совершал по очереди все возможные ошибки – я находился на боковой линии, глядя через поле прямо на бедного Лукулла Кэмпбелла. Он наблюдал за этим третьим квотербеком, не веря своим глазам. Я прямо чувствовал, как он раздосадован. Наконец он не выдержал, подошел к тренеру и заговорил с ним. Я не слышал разговора, но прекрасно знал, о чем шла речь. Это была универсальная мольба: разрешите мне, тренер. Я все сделаю. И знаете что? Тренер даже не взглянул на него. Он не смотрел в глаза Лукуллу Кэмпбеллу. Он только покачал головой и продолжил что‑то чиркать на своем планшете. И я, помню, подумал, что это чуть ли не самая большая несправедливость, которую я только видел. После игры я подошел к нему и сказал ему об этом, и мне нравится думать, что он нашел в моих словах хоть какое‑то утешение.

Поначалу Коззано рассказывал эту историю с ноткой веселья в голосе, затем тон его стал печален. Но тут его охватила ярость, он выпрямился на стуле и принялся стучать указательным пальцем по столу. Гости сидели, как гвоздями прибитые. Коззано в ярости производил сильное впечатление.

– С того самого дня для меня стало невыносимо наблюдать за тем, как талантливых, амбициозных черных американцев, готовых и способных посоперничать на любом поле с кем угодно, тормозят отсталые белые старики, не желающие давать им ни одного шанса. И я клянусь вам, что я никогда не стану одни из этих стариков – и не допущу, чтобы кто‑нибудь из них оказался под моим началом.

Гости разразились аплодисментами. Стоящий на кукурузном поле в двухстах милях от них Флойд Уэйн Вишняк, которому не было ровно никакого дела до черных американцев, почувствовал комок в горле.

На следующий день, купив все свои газеты и прочитав их за гигантской чашкой кофе после обеда, он отправился в публичную библиотеку и не без помощи библиотекаря просмотрел микрофильмированные копии «Де‑Мойн Регистр» за осень 1963 года. Он прокручивал пленку вперед и назад, пока не нашел отчет об игре «Иллини» против «Соколиных глаз».

Часом позже он ехал на юг вдоль реки, направляясь в Куинси.

Вернувшись после ночного холощения домой, он уселся за кухонный стол с пивом и чистым листом бумаги, чтобы изложить результаты своих изысканий тому, кто мог наилучшим образом воспользоваться этой информацией

Флойд Уэйн Вишняк.

Загородная трасса 6, Ящик 895

Девенпорт, Айова

Аарону Грину

«Огл Дата Рисеч»

«Пентагон Тауэрс»

Арлингтон, Вирджиния

Дорогой мистер Грин,

Вчера вечером ваш друг и мой губернатор Коззано рассказал очень интересную застольную историю о футбольном матче Иллини и Соколиных глаз и неком Лукулле Кемпбелле. От этой истории у меня возник комок в горле, поэтому я пошел в библиотеку чтобы прочитать об этом побольше, так часто советуют поступать в конце важных ТВ‑передач.

Вообразите мое изумление, обнаружив, что молодой Уильям Э. Коззано даже не участвовал в игре 1963 года, потому что болел желудочным гриппом. Его даже не было в Айова‑Сити в тот день.

Может быть, оно просто спутал год. Ладно, я проверил 1962, 61 и 60 заодно. В 60 и 62 игра проходила в Шампани. В 61 – в Айова‑Сити. Коззано был там, но как пишет «Де‑Мойн Регистр», первый квотербек отыграл весь матч.

Может быть, это случилось в Шампани? Ладно, в 60 первый квотербек Соколиных Глаз заболел и все остальное время очень хорошо играл второй квотербек. А в 63 первый квотербек играл весь матч.

За Айову никогда не играл никакой Лукулл Кемпбелл.

Я сгонял в Куинси и обнаружил, что там жил Лукулл Кембпелл, который играл за их среднюю школу и которой был в команде «Все звезды Иллинойса» в 1959 году. Как раз в этом году Коззано был во «Всех звездах». Он был халфбэком. Он никогда не играл за колледж, потому что погиб в автокатастрофе в ночь после школьного выпускного.

Потому можно подумать, что Уильям Э. Коззано врал. Что он такой же нечестный политик как все остальные.

Но я не согласен с этой идеей потому что верю в Коззано, и я видел сильное чувство на его лице, когда он рассказывал эту историю. Не сомневаюсь, что он верил в искренность своих собственных слов.

Тогда как это объяснить? Коззано сумасшедший?

Нет, я так не думаю. Но это хорошо известный факт, что у Коззано был в этом году удар и что его еврейский адвокат все скрыл и тайно управлял штатом Иллинойс некоторое время.

Потом Коззано сделали специальную хайтековую операцию и ему стало лучше. ИЛИ ТАК НАМ ГОВОРЯТ. Но может быть его мозги починили не полностью. Может быть его воспоминания все перепутались. Может быть этот новый чип или что там они использовали, чтобы починить его мозги, на самом деле проделывает фокусы с его памятью!

Я верю что вы доложите об этом губернатору Коззано как только сможете, чтобы он мог принять меры и решить эту проблему до того, как станет президентом и начнет управлять целой страной со своим негодным мозгом. Это вопрос особой важности!

Я больше не могу спать.

Скоро еще напишу, обещаю.

Искренне ваш Флойд Уэйн Вишняк.

44

Чейз Мерриам, Повелитель мира на стероидах и крупнейший землевладелец в Брайарклифф Мэнор, Нью‑Йорк, знал людей, который серьезно считали, что понижают уровень преступности в Нью‑Йорке, владея старой раздолбанной машиной. Большинство этих заблуждающихся были довольно молоды – ребятишки, выросшие в восьмидесятые и во всем, что касается денег, пользующиеся интеллектом, а не смекалкой. В определенной точке на стремительно уходящей вверх кривой дохода каждый из них приобретал БМВ или что‑то в том же роде. Не топовый БМВ, какую‑нибудь среднюю модель. Спортивный седан, например. И через пару недель после покупки в этой машине разносили лобовое стекло, противоугонка сходила с ума, они вскакивали среди ночи, бежали звонить в страховую и сметать с дорожки осколки – в общем, исполняли весь ритуал.

После этого они прозревали. Стоящую за этим событием психологию понять было несложно: все эти юнцы считали жизнь процессом совершенно осмысленным – каждое пустяковое происшествие в ней играет определенную роль в кропотливо прописанном вселенском сценарии. Каждое событие содержит в себе какой‑то урок. Стекло разбито, сигналка орет и ухает, юный яппи выскакивает из дому, обхватывает подбородок пальцами и погружается в размышления. Плодом этих размышлений неизменно оказывался следующий вывод: купив дорогую машину, вы проявляете грязный материализм и оскорбляете Бога – за что и расплачиваетесь. Как будто обитатели свалок, наполняющие улицы в три ночи, бьющие окна и выгребающие мелочь из автоматов, чтобы купить крэк, были ангелами праведности, ниспосланными мстительным Господом.

Чейз Мерриам водил «Мерседес‑Бенц» размером с авианосец и не перед кем за это не извинялся. Автомобиль был снабжен встроенной противоугонной системой, но Чейз понятия не имел, как она работает. Он ей не пользовался. Более того, он даже не удосуживался забирать с собой ключи зажигания или запирать двери, потому что никогда не парковал машину дальше чем в пятидесяти футах от человека с пистолетом. Его парковочное место на Манхэттене стоило больше, чем двухуровневая трешка на Среднем Западе и являлось, вероятно, более надежным вложением средств.

Очень, очень дорогая машина сама по себе излучает мощное психологическое силовое поле. Разбить боковое стекло «BMW 535i» – это рутинный нью‑йоркский жест, все равно как прыжок через турникет. Чейз Мерриам и сам частенько испытывал соблазн попробовать – обернуть руку пиджаком и врезать по стеклу, просто чтобы посмотреть разлетающиеся голубые бриллианты. Но большой седан – «Мерседес», «Роллс‑Ройс» или «Феррари» – по‑прежнему вызывал в людях благоговение. Они уважали такие вещи на интуитивном уровне. Может быть, в глубинах их душ таилось застарелое убеждение, что такими машинами могут владеть только боссы мафии или колумбийские наркобароны. Но Чейзу Мерриаму нравилось думать, что дело не только в страхе перед воздаянием. Ему нравилось думать, что глубоко внутри их побитых и зачерствевших сердец все еще жило преклонение перед Знатью.

Мерриам видел ролик с симуляцией бокового столкновения – он был на ознакомительной кассете, которую ему вручили в представительстве «Мерседес». Симуляция выполнялась с помощью голого шасси с огромным бетонным блоком, приделанным спереди и раскрашенным тревожными черно‑желтыми диагональными полосами. Как и полет пули, взрыв баллон или взмах крыльев колибри, процесс столкновения был недоступен невооруженному взгляду; разглядеть его можно было только в замедленной съемке, в которой полосатый бетонный блок надвигался сбоку с грацией призрака, абсолютно бесшумно и, казалось, со скоростью улитки. Но когда он вплывал в борт большого седана «Мерседес‑Бенц», будто скользящее по летнему небу облако, борт машины вминался внутрь, голова манекена дергалась вбок, и только тут становилось понятно, с какой бешеной скоростью двигался черно‑желтый джаггернаут.

Такое столкновение могло стать роковым. Чтобы уразуметь это, не требовалось пересматривать видео симуляции многократно. Жертва всегда принимала удар виском, а именно там хранилось все самое ценное. Фронтальные доли мозга содержат вашу личность, и если обод рулевого колеса врежется в них на скорости шестьдесят миль в час, самое худшее, что вас может ожидать – это развод; затем вам придется выбросить старые галстуки и купить новые. Подумаешь, большое дело. Новая личность, особенно после долгих лет жизни в компании старой, может даже оказаться интересной. Височные же доли куда важнее – именно в них протекает процесс мышления. Слева, то есть с той стороны, которая при боковом столкновении травмировалась сильнее всего, хранились логические, рациональные и пространственные способности, и после того, как в них врезалась дверная рама, вы оставались без работу. Максимум, что вам светило – это курсы гончарного дела.

Сотрудники «Мерседес» оказались достаточно предусмотрительны, чтобы об этом позаботиться. С помощью черно‑желтого бетонного блока они уничтожили движимое имущество компании стоимостью в несколько миллионов долларов, многократно просмотрели пугающе беззвучное замедленное кино и внесли несколько изменений. Эти изменения привели к тому, что левое полушарие мозга Чейза Мерриама пребывало в полной безопасности – насколько это вообще возможно при езде на автомобиле.

Сложенные вместе, эти факторы – охраняемая парковка, его спокойная гавань в Уэстчестере, в котором преступность по‑прежнему оставалась вне закона,а также мистическое психологическое силовое поле и замедленные фильмы – дарили Чейзу Мерриаму чувство неуязвимости. И это было хорошо, потому что он любил засиживаться в своем офисе в нижнем Манхэттене допоздна. Если бы он водил «Субару» и парковал ее на улице, он был бы лишен такой возможности. Ему было бы слишком страшно выходить на улицу после наступления темноты – пришлось бы ночевать прямо в офисе на кожаной кушетке, чтобы поутру обнаружить на месте «Субару» ободранный остов.

Лучше всего ему работалось как раз по ночам. И эта работа более чем окупала стоимость большой машины. Единственным недостатком такого режима было то, что проклятые часы в последнее время непрерывно его отвлекали. В принципе, он не так чтобы и возражал. Ему нравилось быть в курсе политических событий. Эта штуковина на запястье оживала только раз или два в день, и всегда это было что‑то важное. Все равно что личный ассистент, который ничего не делает, кроме как отслеживает политические события и дает знать, когда стоит включить телевизор.

Общенациональное собрание Коззано добралось где‑то до середины своего недельного расписания, когда Чейз Мерриам, проработав допоздна да еще посмотрев до конца одиннадцатичасовой выпуску новостей, чтобы узнать результаты последнего бейсбольного матча, направился на стоянку, к ожидавшему его с ключами в зажигании «Мерседес‑Бенцу», сверкающему отполированными боками в ярком свете фонарей. Охранники вымыли и отполировали его в течение дня – делать им все равно было нечего.

Чейз Мерриам подумал, что машина выглядит сегодня особенно чистой и красивой, и потому отслюнил несколько баксов охраннику, распахнувшему перед ним водительскую дверь. Он погрузился в эргономичную кожу, повернул ключ и игла тахометра сдвинулась и замерла на отметке холостого хода. Это был единственный признак, по которому не вооруженный специальными приборами водитель мог определить, что двигатель завелся – если только не решится встать на четвереньки перед выхлопной трубой и засунуть в нее язык.

Через несколько мгновений он уже ехал на север по Вестсайд Хайвей.

Вестсайд Хайвей в этих местах вовсе не напоминал хайвей – в настоящее шоссе с ограниченным доступом и въездными рампами он превращался чуть севернее. В это время суток движение на нем было исключительно разреженное – несколько ночных таксистов и два‑три тяжелогруженых грузовика, как будто явившихся из третьего мира – кровяные клетки Новой Экономики.

Пресвитерианский Медицинский Центр «Колумбия» высился над трассой на своем бетонном основании, похожий на гидроэлектростанцию, сооруженную по ошибке вдали от реки. Чейз Мерриам ужом проскользнул по запутанным рампам и полосам под мостом Джорджа Вашингтона, практически оказавшись за пределами Манхэттена, и был вынужден резко сбросить скорость, чтобы не въехать в разболтанный, серо‑ржавый микроавтобус без окон, который катил, подпрыгивая на лысых шинах и убитой подвеске, с целой горой всякого дерьма на крыше. Водитель был совершенно ошеломлен всеми этим полосами, неожиданно разделяющимися и сливающимися под нависающим сверху могучим мостом. Чейз Мерриам мог бы бы пролететь мимо него что справа, что слева, но водитель микроавтобуса постоянно вилял туда‑сюда, резко и непредсказуемо меняя полосы, и всякий раз, когда он перестраивался, его старый фургончик опасно кренился то влево, то вправо.

Ослепительные лучи фар «Мерседес‑Бенца» осветили задний бампер микроавтобуса: самодельную конструкцию, сваренную из рифленых стальных пластин. Владелец – совершенно определенно, старьевщик – явно создал его своими руками. Он выглядел почти так же впечатляюще, как черно‑желтый таран в симуляции бокового столкновения, и Чейз Мерриам преисполнился решимости держать свое сияющее совершенство как можно дальше от него.

Создатель бампера, завершив его структуральную часть, направил свою горелку на декоративные цели. Он уснастил заднюю поверхность бампера чередой капель расплавленного железа, складывающихся в кривой, хевиметаллический курсив: «SOLO DIOS SABE HACIA DONDE VOY».

Чейз Мерриам, по‑испански не говоривший, но нахватавшийся в романских языках на базовом уровне во время учебы, как раз пытался перевести эту фразу («ТОЛЬКО БОГ ЗНАЕТ чего‑то там...»{77}), когда изящный диск из алюминиевого сплава, недавно снятый с беспомощной «Акуры Легенд» где‑то на улицах этого города, соскользнул с крыши микроавтобуса, отрикошетил от покрытия и прыгнул в салон «Мерседеса» через лобовое стекло, угодив Мерриаму прямо в лоб.

В тот момент, когда диск после рокового отскока взлетел над дорогой, пылая метеором в свете фар, окружающий мир превратился в крэш‑тестовую лабораторию «Мерседес‑Бенц». Чейз Мерриам, разумеется, выступал в роли манекена. Но события развертывались перед ним с кристальной чистотой, как перед тевтонскими инженерами в белых халатах, напряженно всматривающимися в замедленное видео. Все происходило беззвучно и очень, очень медленно, и когда машина врезалась через несколько минут после первого удара в какой‑то монументальный объект – он не знал точно, во что именно, но если верить ощущениям, это случилось уже очень далеко от дороги, а машина за все эти минуты ни разу не оказалась в сколько‑нибудь горизонтальном положении – он наконец увидел развертывающийся перед ним воздушный мешок, трепетавший, как белый флаг под ураганным ветром.

Машина продолжала скользить, катиться и что‑то перепахивать еще очень долго, и при этом все время пеняла курс, как Волшебная Пуля, сновавшая между Кеннеди и Конналли{78}. Каждый удар и каждый переворот добавляли к первоначальному ущербу, вероятно, тысяч по пять долларов. Через некоторое время Мерриам почти заскучал: он, должно быть, успел проложить усеянную металлическими обрывками и сплющенными дорожными знаками полосу до самого Йонкерса. Но в конце концов машина остановилась. Внутренне ухо настаивало, что он крутится на лопинге, но левая рука определенно вывалилась наружу через отсутствующее двойное остекление окна и покоилась на какой‑то поверхности – плотно прибитой неорганической нью‑йоркской грязи – и эта поверхность была неподвижна.

До этого момента он не ощущал даже слабого намека на боль, но с машиной было явно что‑то не так. Поскольку глаза его сначала залило кровью, а потом они очень быстро заплыли, ему предстояло разобираться во всем с помощью других органов чувств. Однако если не вдаваться в детали, то дело обстояло так: его «Мерседес‑Бенц» лежал на крыше, а он висел на ремне безопасности и плечевой вязке; ноги его покоились на рулевом колесе, а колени упирались в поворотники.

Телефон был прямо под рукой, он мог его нащупать и знал, какой кнопкой он включается. После этого ему надо было только набрать «911». Но он не видел цифр. Он нажал клавишу быстрого набора – ту, на которую был повешен его домашний номер. Он просто скажет Элизабет позвонить в полицию. Но сейчас была уже почти полночь и Элизабет отключила сигнал и легла спать; трубку взял его собственный автоответчик.

Он подумал, не надиктовать ли последнее послание к миру. Элизабет поутру увидит мигающий огонек и прослушает сообщение; она позвонит в полицию и те найдут его, уже мертвого от скуки. Эту запись можно будет воспроизвести на похоронах. Сообщение должно быть сухим, спокойным, остроумным и исполненным благородства.

Эту идею, впрочем, можно было воплотить в жизнь и попозже. Поэтому он остался висеть на ремнях, обдумывая варианты. На всех остальных клавишах были забиты разные деловые контакты. Ни по одному из них в это время суток ему не ответят. Набор «911» оказался сложнее, чем представлялось, поскольку кнопок на телефоне было полно и наощупь они ничем одна от другой не отличались.

– Ты в порядке? – раздался голос. Мужской голос.

– Что? – сказал Чейз Мерриам.

– Охренеть, чувак, просто охренеть, – произнес голос. – Поверить не могу, что ты жив. Вот это зверская машина, чувак!

Левая рука, которая по‑прежнему свисала из окна, похоже, вообще потеряла способность двигаться. Мерриам потянулся через грудь правой рукой и выставил телефон в окно.

– Не могли бы вы набрать «911»?

– Конечно, – сказал пришелец.

Чейз Мерриам слышал, как тот вертит телефон в руках, разбираясь в его устройстве, а затем – троекратный электронный писк.

– Здравствуйте, офицер, – сказал мужчина, – я хочу сообщить об ДТП в Форт Вашингтон Парк. У реки. Тут машина перепрыгнула через ограждение хайвея и теперь лежит кверху колесами. И я думаю, вам надо спешить изо всех сил, потому что этот чувак застрял в машине, а район очень плохой. Тут полно скверных криминальных типов, которые за доллар вырежут ему сердце, и все они собираются вокруг автомобиля прямо сейчас, как шакалы вокруг раненого зверя, выжидая подходящий момент для нападения. А? Нет, извините, я не назову свое имя. Окей. Пока.

– Спасибо, – сказал Чейз Мерриам.

– Нет проблем.

– А вот насчет шакалов – это было всерьез или как?

– Блин, чувак, где ты, по‑твоему, находишься? В Кэйп‑Мэй{79}? – сказал мужчина. – Мы типа в паре кварталов от самого большого приюта для бездомных в Нью‑Йорке. Тут по улицам бродят только те, кого не пустили в приют , потому что слишком уж они здоровенные, злобные и страшные.

– Берите, что хотите, – сказал Чейз Мерриам. – Мне все равно.

– Окей. Начнем с часов.

Он взял Мерриама за руку, которая тут же разболелась, и повозившись немного, сообразил, как расстегнуть браслет.

– Это что еще за часы такие? Выглядят, как какой‑то дешевый кусок электронного дерьма.

– Долгая история.

– Ладно, предположим, кто‑нибудь захочет найти твой бумажник...

– Убей меня бог, не знаю, где его искать, – сказал Чейз Мерриам. – Надо думать, вывалился по ходу дела.

Мужчина просунулся в машину и охлопал Мерриама, но бумажника не обнаружил.

– Есть в этой колымаге лампочка? – спросил он.

– Уверен, что наличие лампочке обязательно для больших мерседесов. Она, наверное, сломалась.

– Ага, – согласился мужчина грустно. – Наверное, придется все обшаривать.

Он приподнял левую руку Мерриама и отодвинул ее в сторону, осторожно, но решительно. Затем он улегся на живот, заполз внутрь по грудь, прижав Мерриама к сиденью, и принялся шарить по потолку машины, который теперь стал полом.

– Проклятье, – сказал он. – Его нигде нет. Ты уверен, что у тебя был бумажник?

– Так точно. Может, его выбросило из машины?

– Дерьмо, – сказал мужчина. Он забрался внутрь еще глубже, по пояс, еще сильнее вдавив Мерриама в сиденье. Судя по его дыханию, с тех пор, как он держал в руках зубную нить, прошло несколько десятилетий.

За закрытыми веками Чейза Мерриама замерцал теплый розово‑оранжевый свет.

– Дерьмо! – повторил мужчина и яростно задергался, пытаясь поскорее выбраться обратно. В процессе он слегка усугубил причиненный Чейзу Мерриаму ущерб. – Сроду они не приезжали так быстро!

– Не двигаться! – проорал неподалеку голос, который мог принадлежать только копу. – Вы арестованы!

Ответом ему был топот. Мужчина бросился бежать. Коп последовал за ним; они продрались через какие‑то кусты и скрылись. Затем снова донесся звук шагов: спокойных, неспешных.

– Отличная машина, – сказал коп. – Я и не знал, что эти красотки бывают полноприводными.

До начала дебатов оставалось меньше пяти минут. Вдобавок к гигантскому выставочному залу, где по большей части и проходило Межгородское Собрание, в «Маккормик Плейс» имелся собственный театр, который сейчас заполняли представители публики, выбранные случайным образом из десяти тысяч типичных американцев Огла.

Элеанор Ричмонд, находясь в гримерке во власти профессионального гримера, поразилась тому, что вовсе не волнуется.

Это было странно, поскольку очень скоро ее должны были показать по национальному телевидению. В последнее время она довольно часто попадала на национальное телевидение, но в этот раз ей предстояло вступить в словесную схватку с тремя людьми, каждый из которых был куда искушеннее ее. Уж не пресытилась ли она известностью настолько, что ей теперь все равно?

Кто‑то стукнул в дверь и тут же распахнул ее, так что Элеанор не успела послать визитера подальше. Это оказалась Мэри Кэтрин Коззано. Она быстро проскользнула в комнату, нервозно оглянувшись через плечо, и спиной захлопнула дверь. В руках у нее был букет голубых цветов.

– Простите, я не хотела, чтобы меня здесь видели, – сказала она. – Пойдут разговоры, что у меня завелись любимчики.

– Эти цвета – их подарил вам поклонник или просто какой‑то подхалим? – спросила Элеанор, рассматривая букет. – Красивые.

– Взяла у флориста, – сказала Мэри Кэтрин. – Они для вас.

– О, как мило! Спасибо!

– Я взяла голубые, они символизируют правду, – сказала Мэри Кэтрин, – потому что вы всегда говорите правду.

– Ну, не всегда, – сказала Элеанор, – но достаточно часто, чтобы у окружающих при виде меня начинался трясунец.

– Выглядите великолепно, – сказала Мэри Кэтрин. – Надеюсь, вы их перещелкаете.

Элеанор не удавалось уловить причину собственного бесстрашия, пока она не уселась на свое место. Пришла она последней. Остальные диспутанты были: белый мужчина; англизированный латиноамериканец; женщина среднего возраста, светловолосая и голубоглазая. И все блистали совершенством. У всех были красивые лица с крупными, ясными чертами, которые хорошо выглядят по телевизору. Они были уравновешены, подстрижены, накрашены, одеты и подготовлены. Она чувствовала себя так, будто вломилась на вручение «Оскара».

Ей отводилась роль манекена, не более. Шансов стать кандидатом в вице‑президенты Уильяма Э. Коззано – какую бы там симпатию они с Мэри Кэтрин друг к другу неиспытывали – у нее не было никаких. Вот поэтому она и не волновалась.

Менее чем в сотне ярдов от участников дебатов Кир Резерфорд Огл сидел в удобном крутящемся кресле в центре Ока Ки. На время Национального Межгородского Собрания платформу с контейнером ГОСПОД загнали в самое сердце «Маккормик Плейс», соорудив всю остальную инфраструктуру вокруг него – платформа, на которую каждый вечер поднимались Коззано, располагалась прямо над ним.

Уровень вовлеченности сегодня был хоть куда – светились аж девяносто девять экранов. СОР‑100 поначалу была несколько неорганизованной и ненадежной группой, но благодаря постоянной практике сплотилась и дисциплинировалась.

Это успокаивало, потому что Ки Оглу было страшно. Номер с вице был самым трудным. Практически все его запарывали. За последнюю неделю Огл глаз не мог сомкнуть, не увидев висящие перед ним призрачные лица: Никсон, Агню, Иглтон, Буш, Куэйл, Стокдейл{80}.

Максимум, что Огл мог сделать – это собрать четырех самых лучших из известных ему людей – то есть выглядевших на экране эффектнее всех прочих – посадить их рядком перед камерами и замерить реакцию зрителей. Разумеется, пришлось задействовать модератора, чтобы задавать им вопросы. Сами по себе вопросы не имели значения, так же, как и ответы. Требовалось было только снять их лица и записать голоса. Самой же сложной частью задачи оставалась интерпретация данных. Потому что чем глубже он погружался в это дело, тем больше причудливых нюансов обнаруживал в умах СОР‑100.

Мэй Хантер сидела недалеко от берега Гудзона, красила губы и любовалась закатом над Нью‑Джерси. Она обнаружила эту помаду сегодня днем в мусорном ведре женской уборной в Публичной библиотеке Нью‑Йорка и сочла ее оттенок подходящим. Помада была классная и совершенно новая; какая‑то ветреная бабенка прикупила ее, должно быть, где‑нибудь на Пятой Авеню, заскочила в библиотеку, чтобы подмазаться, и решила, что при обычном освещении она не так уж и хороша.

Мэй Хантер восхищалась этой решительностью, способностью выкинуть совершенно новую помаду только из‑за неправильного оттенка. Большинство женщин донесли бы ее своего туалетного столика, где бы она и простояла следующие двадцать лет. Но здесь, в Нью‑Йорке, каких только людей не встретишь. У здешнего народа стандарты повыше. В них нет этой всеобщей готовности терпеть несовершенство. Помада, определенно, была выброшена женщиной не из простых.

Мэй находила множество интересных вещей в уборных Нью‑Йоркской Публичной. В здание не разрешали проносить еду, поэтому мусорные ведра были чистые. Кроме бумаги в них практически ничего и не было, так что все хорошее, вроде этой помады, сразу бросалось в глаза.

Мэй Хантер проводила в библиотеке очень много времени, поскольку у нее не было работы, семьи или дома, которые могли бы отвлечь ее от главной жизненной миссии, заключающейся в изощрении интеллекта. Последние несколько месяцев она прорабатывала «Упадок и разрушение Римской империи» Гиббона, добравшись до середины пятого тома из семи.

Чтение занимало самое важное место в ее жизни. Через полтора года после смерти мужа она обнаружила, что вполне способна спать на улице и питаться из мусорных баков. Она преодолела неуверенность и страх. Ее дважды насиловали – она справилась и с этим. А вот невежество приводило ее в ярость. Все эти люди вокруг, ночующие в парках, клянчащие милостыню у Портового управления, вписывающиеся в ужасные приюты для бездомных – ни один из них даже не пытался как‑то развивать свой ум. В Нью‑Йорке нельзя было пройти и десяти шагов, не наткнувшись на валяющийся на мостовой экземпляр «Нью‑Йорк Таймс», лучшей газеты в мире – и никто из них не удосуживался его подобрать. Как бывшего учителя начальной школы это ее по‑настоящему бесило. Так много интеллектуальной мощи, потраченной зря.

Другой вещью, вызывающей ее неодобрение, была неспособность людей следить за собой, и потому помаду она постаралась наложить как можно аккуратнее. Покончив с этим, она нашла местечко поудобнее и устроилась у основания невысокой насыпи с торчащими поверху редкими кустиками.

Раздавшаяся неподалеку музыка заставила ее подпрыгнуть. Кто‑то включил транзистор в кустах у нее за ее спиной.

– Эй! – сказала она. – Есть тут кто‑нибудь?

Никто не отозвался.

Стемнело уже прилично. Она встала и всмотрелась в кусты.

– Эй!

Музыка затихла и сменилась голосом ведущего.

– В рамках Общенационального Межгородского Собрания четыре претендента на пост вице‑президента обсуждают проблемы...

Она была почти уверена, что в кустах никого нет. Она прошлась взад‑вперед перед ними, вглядываясь в просветы между ветвями. Что‑то там светилось. Как будто крохотный телевизор. И никого рядом. Она обнаружила своего рода проход сквозь заросли – как будто кто‑то пробежал сквозь них, придавив ветви. Она пробралась по нему и подобрала источник звука и света: часы Дика Трейси.

Она задумалась, стоит ли их брать. Их явно украли и бросили тут, и вор мог еще вернуться за ними.

Она посмотрела на экран. Он оказывал телепрограмму: дебаты с участием четырех человек, которые метили в вице‑президенты при Уильяме Коззано. Ведущий представлял их по очереди, и они кивали камерам.

– Брендон Ф. Дойл, бывший конгрессмен от Массачусетса, сейчас занимает должность в Университете Джорджтауна, – это был симпатичный мужчина ближе к пятидесяти, но выглядящий моложе своих лет. Дойл кивнул и улыбнулся в камеру, не разжимая губ. Он ей не понравился.

– Марко Гутьеррес, мэр Браунсвилла, Техас, и сооснователь международной экологической группы «Токсичные Границы», – крупный латиноамериканец с большими черными глазами и при усах. Он сидел, откинувшись в кресле и поглаживая усы пальцем. Когда прозвучало его имя, он отнял руку от лица и помахал камере.

Мэй Хантер защелкнула часы Дика Трейси на запястье. Ей захотелось досмотреть до конца хотя бы эту программу.

Камера переключилась на светловолосую и голубоглазую женщину с одной из тех профессиональных стрижек, которые Мэй часто замечала у молодых женщин из центра. Не отводя взгляда, она смотрела прямо в объектив – довольно холодно.

– Лаура Тибодо‑Грин, основательница и исполнительный директор «Санта‑Фе Софтвеа», которой два года назад не хватило всего тысяч голосов, чтобы стать сенатором от Нью‑Мексико.

И наконец, к изумлению и восторгу Мэй Хантер, на экране появилась она!

– И Элеанор Ричмонд из Александрии, Вирджиния, помощница покойного сенатора Калеба Маршалла.

Эта женщина была такой крутой! Она даже не взглянула на камеру и вообще никак не отреагировала на представление. Она просматривала какие‑то бумаги у себя на коленях. Затем она окинула быстрым, спокойным взглядом все вокруг, но так и не удостоила вниманием ведущего или телекамеры. Как же она была похожа на принцессу!

И как ужасно он ее представил! Совершенно никак не отразил жизнь и труд Элеанор Ричмонд! Мэй Хантер знала о ней все, она следила за ее карьерой по найденным в мусорках страницам «Нью‑Йорк Таймс». Элеанор была героиней нашего времени! Мэй выбралась из кустов и села на берегу Гудзона, чтобы спокойно полюбоваться на свою подружку Элеанор.

Дебаты вел Маркус Хейл, поседевший бывший диктор, достигший той точки в карьере, когда он волен был сам определять свои обязанности. Сейчас он работал на телеканале «Северная Америка», поскольку здесь его не прерывали то и дело посреди предложения, чтобы впарить американской публике средства от геморроя. И теперь, когда кампания Уильяма Э. Коззано превратилась в общепризнанный Феномен, он со всей готовностью согласился выступить модератором дебатов между потенциальными вице‑президентами. Он открыл их одним из своих фирменных длинных вступлений, которое сам предпочитал называть аналитическими. В конце концов он добрался до первого вопроса.

И вопрос оказался непростой.

– Все вы молодые люди, чуть за сорок. Вы уверенно можете рассчитывать прожить еще по крайней мере двадцать пять лет. Кто‑то из вас, и даже, возможно, не один, может даже сам стать президентом. К тому времени люди, которые родились сегодня, только‑только выйдут на рынок труда, и их успех на этом рынке будет зависеть главным образом от экономических и образовательных инициатив, реализованных в следующем десятилетии. Эти инициативы особенно важны для беднейших слоев населения, которые сегодня практически лишены каких‑либо возможностей. И здесь не требуется уточнять – я знаю, и вы знаете, что я говорю о чернокожих горожанах. Мой вопрос: какой будет жизнь этих людей через двадцать пять лет, и что бы вы предприняли, чтобы эту жизнь улучшить?

Брендон Ф. Дойл из Массачусетса вызвался первым, и вид у него был испуганный. Такому древнему старику, как Маркус Хейл, было проще простого вытащить на свет столь пугающе сложную проблему. Такому, как Дойл, было куда как труднее разобраться с последствиями, особенно если учитывать присутствие чернокожей женщины, которая могла сшибить его влет в любой момент, когда ей заблагорассудится.

– Ну, прежде всего, Маркус, позвольте заметить, что возможности – для всех, и белых, и черных – это функция образования. Этот принцип принимается особенно близко к сердцу у нас в Массачусетсе, которой может похвастаться множеством блестящих образовательных заведений. Я надеюсь – и намереваюсь добиваться этого – что через двадцать пять лет очень многие из тех, о ком вы говорили, поступят в университет, или в юридический либо медицинский ВУЗ, и произойдет это при полной поддержке правительства, которое начнет относится к этим вопросам со всей серьезностью. И это не то же самое, что поддержка затратных правительственных программ. Я предпочитаю рассматривать образование как сферу инвестиций, а не трат.

Следующим был Марко Гутьеррес, флегматичный, спокойный и уверенный. Эта спокойная уверенность, как и одежда, была подобрана специально, чтобы он выглядел крутым нортамерикано, а не импульсивным, эмоциональным мексиканцем, которых так боялись избиратели из Дулута.

– Что ж, всячески поддерживаю то, что сказал мой друг Брендон, но кое в чем мы с ним все‑таки расходимся. Смотрите: образование детей – это моральная обязанность правительства. Не имеет значения, сколько оно стоит. Утверждать, что образование – это выгодная инвестиция, значит не понимать его смысл. Даже если оно будет стоить каждого пенни в закромах Казначейства, мы должны дать нашим детям самое лучшее образование – потому что это правильно.

Пришел черед Лауры Тибодо‑Грин.

– Дети проводят по семь часов в день перед телевизором. Семь часов в день. Просто задумайтесь об этом на секунду. Дольше, чем они находятся в классе. Так вот, я считаю, что телевидение не обязано быть поставщиком гибельной для ума дряни. Оно обладает способностью учить. А цифровое телевидение высокого разрешения, которое только начинает проникать в гостиные Америки, может стать самым мощным образовательным инструментом в истории. Я выступаю за масштабную программу разработки образовательных приложений, которые в будущем смогут работать на этих телевизорах, чтобы семь часов в день, проводимые перед экраном, превращали наших детей не в безграмотных овощей, а в маленьких Шекспиров и Эйнштейнов.

Наконец, шанс высказаться получила Элеанор Ричмонд.

– Послушайте, – сказала она, – Эйб Линкольн учился писать на обратной стороне своей лопаты. Во времена рабства многие черные учились читать и писать несмотря на то, что посещение школы для них было запрещено. А сегодня дети индокитайских беженцев отлично справляются с уроками, хотя у них нет денег, а все их родственники не говорят по‑английски. В сущности, тот факт, что так много чернокожих остается без образования, никак не зависит от количества денег, которые вливаются в школы. Увеличение этих затрат никому не поможет. Как и создание образовательных программ, которые будут работать на телевизорах. Это вопрос ценностей. Если ваша семья ставит образованность высоко, вы получите образование, даже если вам придется делать домашнюю работу на обратной стороне лопаты. А если вашей семье плевать на развитие ума, вы вырастете невежественным дураком, даже если будете посещать самую привилегированную частную школу в Америке.

Увы, я не могу предложить вам программу по развитию ценностей у людей. Лично мне начинает казаться, что чем меньше программ, тем лучше.

Первый раз публика в студии разразилась аплодисментами.

– Аминь! – вскричала Мэй Хантер так громко, что эхо разнеслось над серым Гудзоном. Пара пробегающих мимо трусцой нью‑йоркцев бросила на нее быстрый взгляд и отвернулась, притворяясь, что не заметила безумную леди.

Ки Огл заметил залившийся ярким зеленым цветом экран и посмотрел на ярлык. Под экраном значилось: ЧЕЙЗ МЕРРИАМ.

Это было поразительно. Из всех четырех кандидатов место фаворита Мерриама уверенно заняла Элеанор Ричмонд. Невероятно многим, начиная с бедняков и представителей меньшинств в низу и заканчивая подобными Чейзу Мерриаму верхами, нравилась Элеанор Ричмонд.

Но если подумать, заметил Огл про себя, ничего удивительного тут нет. Еще несколько месяцев назад, увидев встречу Элеанор с Эрлом Стронгом, он ткнул в нее пальцем и провозгласил, что она станет первой женщиной – президентом Соединенных Штатов.

45

Сразу после дебатов Элеанор вернулась в свой номер, поговорила по телефону с детьми, посмотрела телевизор, легла в постель и проспала до десяти часов утра следующего дня – пятницы. Открыв глаза, она сразу, даже не глядя на часы, поняла, что совершенно распустилась и бесстыдно проспала. Телефон сверкал красным огоньком, как полицейская машина, сквозь сплошные шторы на окнах пробивался жаркий, истерический свет летнего дня. Во рту у нее пересохло, ее мучила жажда и головная боль.

Она развела занавески примерно на шесть дюймов, впустив в комнату пласт идеально сухого света, заказала завтрак в номер (йогурт, много сока и еще больше кофе) и приняла душ. Йогурт прибыл вместе со стопкой записок от разных журналистов, в большинстве своем просроченных. Она все еще сидела на постели в халате, пытаясь как можно быстрее ввести в организм как можно больше кофе и перебирая записки, когда в дверь постучали. Па‑да‑дам!

Это оказалась ее подружка Мэри Кэтрин Коззано, одетая в невероятно стильный темно‑синий костюм. Мэри Кэтрин без перерыва улыбалась, демонстрируя очень симпатичные ямочки на щеках.

– Помилуйте, я недостойна такого наряда, – сказала Элеанор, прижимая руку к груди.

– Это мой дочерний костюм, – объяснила Мэри Кэтрин.

– Ладно, я знаю, что проспала, – сказала Элеанор, приглашая Мэри Кэтрин в комнату, – но глядя на вас, начинаю ощущать, что попросту отстала от времени.

– Вы не представляете, насколько вы правы, – с намеком произнесла Мэри Кэтрин. Она вцепилась в шнур и с силой потянула его, раздергивая шторы и наводняя комнату светом. Затем повернулась кругом и уселась на незаправленную постель напротив Элеанор, которая перебирала пальцами край халата.

– У вас такой вид, как будто вы получили доступ к важным государственным секретам, которые вам не терпится разболтать, – сказала Элеанор. – Поэтому лучше сразу скажу, что у меня полный доступ, «Совершенно секретно – Альфа». Кофе?

– Нет, спасибо, – сказала Мэри Кэтрин. – Я позавтракала четыре часа назад.

Элеанор рассмеялась и притворилась, что ей стыдно.

– В Александрии соседская собака начинает гавкать в пять утра, – сказала она, – и у меня просто нет возможности нормально выспаться.

– Ну что ж, – сказала Мэри Кэтрин, – думаю, вы найдете куда более уединенное жилье на территории Морской обсерватории.

– Морской обсерватории?

– Ага, – невинным тоном ответила Мэри Кэтрин.

Морской обсерваторией назывался круглый участок у Массачусетс‑авеню, в северо‑западной части центра округа Колумбия, в районе, который Элеанор в бытность свою местным жителем посещала крайне редко. Его населяли очень важные флотские чины, которым требовался мгновенный доступ к Белому дому. Там же располагалась официальная резиденция вице‑президента Соединенных Штатов.

Она резко вдохнула и посмотрела Мэри Кэтрин в глаза. Мэри Кэтрин втянула щеки, пытаясь не рассмеяться.

– Меня что, хотят произвести в адмиралы? – спросила Элеанор.

Мэри Кэтрин покачала головой.

Мысль была слишком ошеломляющей. Элеанор потеряла дар речи. Этого просто не могло быть.

Если бы Коззано был кандидатом второй линии, она бы поняла. Кандидат, не рассчитывающий на победу, какой‑нибудь либертарианец или социалист, мог выбрать в соратники кого‑то вроде нее. Но Коззано не был кандидатом второй линии.

Дьявол, да он был лидером. По всем опросам он возглавлял гонку. Это было невероятно.

– Вы пудрите мне мозги, девушка, – сказала Элеанор.

Мэри Кэтрин только головой покачала. Она прижала ладонь к губам, сдерживая смех.

Этот жест наконец поставил все на свои места. Перед ней сидела не просто милая юная леди, недавняя знакомая. Это была дочь самого кандидата. И то, как она была одета...

– Вы пришли с официальным визитом, – сказала Элеанор.

Мэри Кэтрин кивнула.

– Вы пришли, чтобы УВЕДОМИТЬ МЕНЯ! – сказала Элеанор; она больше не могла сдерживаться – она сползла со стула, упала на колени, закрыла лицо руками и закричала. Мэри Кэтрин, истерически хохоча, обхватила Элеанор руками и крепко прижала к себе.

В глубине души Элеанор осознавала, что ведет себя как победительницы игровых шоу, которые она, бывало, смотрела, сидя без работы. Но ей было все равно. Да и вообще, аналогия была не так уж и плоха. Она пришла на одну из самых главных викторин всех времен и выиграла первый приз.

Результаты были столь странными, а дело – настолько важным, что Кир Резерфорд Огл прогнал еще один тест прямо перед объявлением. Прямой эфир начался с дискуссии за круглым столом, вокруг которого собрались четверо метаэкспертов, вручную выбранных Оглом в агентстве «Сентрал Кастинг».

Первый эксперт был грубоватый, напоминающий вашего родного дедушку старичок, защищающий традиционные американские семейные ценности. Он хорошо зарабатывал, играя ковбойского патриарха в разных вестернах и адмирала в сериале «Стартрек: Новое поколение». Второй – ученый в твидом пиджаке (псевдоисследователь в белом халате, мелькавший в паре фармацевтических рекламных роликов). За ним шла девушка средних лет и очень делового вида, чья работа заключалась в периодическом прокалывании эго обоих мужчин (не считая эпизодической роли в сериале «Закон Лос‑Анджелеса»). И наконец, стильная юная черная женщина с испанской фамилией и прогрессивными политическими взглядами (соседка по комнате или лучшая подруга более известных актрис в разных фильмах). Четыре метаксперта должны были собираться ежевечерне и погружаться в жаркие споры по поводу разных политических вопросов, возникавших в тот день в повестке Общенационального Собрания. Все они успели в свое время поработать в разных мыльных операх и обладали способностью оперативно запоминать длинные диалоги, что было весьма кстати, поскольку сценарии дискуссий писали Огл и его сотрудники.

В ходе сегодняшнего обсуждения твидоносный ученый метаэксперт взорвал в студии бомбу, объявив, что имел разговор с неким высокопоставленным сотрудником Коззано всего за несколько минут до начала программы, в ходе которого тот подтвердил, что кандидатом в вице‑президенты станет Элеанор Ричмонд.

В это время Ки Огл сидел на страже в Оке Ки и следил за результатами; результаты были поразительны. Они слегка отличались от реакции на вчерашние дебаты, но лишь самую малость. За Ричмонд был ядерный электорат, который никогда ей не изменит, против – маленькая, но упорная антиричмондовская фракция, возглавляемая Байроном Джеффкотом («Нацик из трейлер‑парка», Окала, Флорида) и имеющая в своем составе «Постконфедеративного пожирателя подливки» и «Книгосжигателя из округа Оранж».

Однако реакция более умеренных белых консерваторов оказалась очень неплоха. И главным сюрприз вчерашнего вечера никуда не делся: Чейз Мерриам обожал Элеанор Ричмонд. Ки Огл снял трубку и вызвал пресс‑секретаря.

– Вперед, анонсируйте, – сказало он. – Демография просто великолепна.

– Ричмонд? – уточнил пресс‑секретарь, питающий некоторые сомнения относительно всего замысла.

– Элеанор Ричмонд, – сказал Огл.

В ответ он услышал, как на другом конце провода заклацала клавиатура компьютера. Пресс‑релиз сейчас уходил по сети широковещательным службам, извергался факс‑машинами по всему Западному миру. Менеджеры кампании Коззано во всех пятидесяти штатах получали информационный пакет на Элеанор Ричмонд – фотографии, видеоролики и нашинкованные из них фрагменты, чтобы было чем кормить местные медиа. Все завершилось за несколько мгновений.

– Готово, – сказал пресс‑секретарь.

– Хорошо, – сказал Огл. – Белый дом, мы идем! Все, пока, – заключил он. – Вызывают по другой линии.

Речь шла не об обычной телефонной линии. Это была особая линия, которую Огл согласился постоянно держать открытой. Единственным, кто мог ею воспользоваться, был Бакминстер Сальвадор. Босс Ки Огла. Босс, которого редко видишь, редко слышишь, но который всегда где‑то рядом.

– Огл, – сказал Огл.

– Задержите все! – произнес голос мистера Сальвадора, который едва можно было узнать; его горло было перехвачено так, что он находился на грани удушья. – Не шевелитесь! Не нажимайте ни единой кнопки, никому не звоните и не отдавайте распоряжений.

– Я одинок. Одинок и безвластен, – сказал Огл. – И все мое внимание принадлежит вам.

– Благодарение господу, я успел до вас добраться, – сказал Сальвадор. – Я знал, что с этой Элеанор Ричмонд что‑то не так.

– Что вы имеете в виду?

Сальвадор большую часть времени проводил в фальшивой штаб‑квартире «Огл Дата Рисеч» в офисном здании над «Пентагон Плаза» и мог мониторить все данные по СОР‑100 в том же объеме, что и Огл. И, насколько было известно Оглу, он занимался этим постоянно; едва ли можно было вспомнить событие, в разгар которого не позвонил был Баки Сальвадор, чтобы прокомментировать реакцию СОР‑100. Он как будто воображал себя экспертом. Будучи на деле полным профаном, он совершенно не понимал медиа‑преимущества Элеанор Ричмонд.

– Буквально несколько минут назад позвонил Чейз Мерриам. Он в клинике.

Огл рассмеялся.

– Хау, хау, хау! Дайте угадаю. Ему делали операцию. Во время дебатов он был под веселящим газом.

– Все гораздо хуже. Он попал в аварию. Это случилось в среду ночью. Какой‑то бич украл его часы. Мы понятия не имеем, кто их сейчас носит!

– Бездомная черная женщина средних лет с хорошим образованием и традиционными взглядами, – сказал Огл.

Ответ застал Сальвадора врасплох.

– О. То есть вы нашли часы?

– Неа, – сказал Огл. – Всего лишь профессиональное предположение.

– Ну вот, – сказал Сальвадор. – Ну вот.

– Ну вот что?

– Это же все меняет! – сказал Сальвадор, шокированный индифферентностью Огла. – Статистические данные скомпрометированы!

– Если бы все члены СОР‑100 собрались вместе и поменялись часами, то скомпрометировали бы статистические данные, – сказал Огл. – Один человек особой роли не играет.

В душе Огл понимал, что Сальвадор не так чтобы неправ. Но ему не хотелось с ним соглашаться. Он вообще не слишком ладил с Сальвадором.

– Но это же смешно! – сказал Сальвадор. – Вы сами вчера сказали, что главным доводом в пользу Ричмонд является любовь Чейза Мерриама. Вы сказали, что это ключевой фактор в принятии решения.

– Эй, – сказал Огл, – давайте попытаемся не терять перспективу. Мы же сейчас говорим о каком‑то там вице‑президенте. Все это попросту не имеет значения.

– Значит, вы признаете, что Ричмонд – это неверный выбор, – триумфально заключил Сальвадор.

– С этого момента она – верный выбор. Идеальный выбор. Дерзкое, интуитивное, гениальное решение Коззано, – сказал Огл, – потому что этот выбор уже сделан.

– Неправда, – сказал Сальвадор, – формальное объявление состоится только через час.

– Формальное объявление не значит ни хрена, – сказал Огл. – Мы уже запустили каскад. Историю не развернешь. Черт, – сказал он, хватая пульт и переключая каналы на ближайшем телемониторе, – вот у меня на экране Коппель с портретом Элеанор Ричмонд за спиной. А когда Элеанор таращится через плечо Теда Коппеля по национальному ТВ, и при этом у Коппеля вид всезнайки, то уже просто‑напросто поздно что‑то менять.

– Боже правый, – вздохнул Сальвадор, побежденный и присмиревший. – Когда я брался за это дела, то вообще не представлял, насколько оно запутанное.

– Веселее! – сказал Огл, переключая внимание на Око Ки. – Взгляните на экраны. Сегодня практически все зелено. Электорат удовлетворен и податлив. Если Ричмонд окажется плохим выбором, мы просто отправим ее целовать младенцев на Гуам.

– А по‑моему больше похоже на корь, – сказал Сальвадор. – Красных экранов полно. Да взгляните хоть на экономического трупа! Экономические трупы – это ключевой блок, и сегодня мы их отпугнули.

Огл посмотрел на экран с надписью «ФЛОЙД УЭЙН ВИШНЯК». Как Сальвадор и говорил, он был ярко‑красным.

– Это ничего, – сказал Огл. – Он то и дело такой. Опять подрался с кем‑нибудь.

Неожиданно экран Вишняка залился ярко‑зеленым. Огл и Сальвадор расхохотались.

– Ха‑ха! – сказал Сальвадор, – могу поспорить, его оппонент только что рухнул бездыханным на пол бара в Дэвенпорте, Айова!

46

Флойд Уэйн Вишняк вошел в «Маккормик плейс» и с огромным облегчением наконец выдохнул. Пот потоками заливал его лицо. Он прошел через металлодетекторы!

«Флейшекер» полностью оправдал обещания. Это был керамопластовый пистолет, изготовленный в Австрии, и металлодетекторы на него не реагировали. Обналичив последний чек от «Огл Дата Рисеч», получив деньги за холощение и распродав все свое оружие, он накопил достаточно средств, чтобы купить в оружейном магазине в Девенпорте «Флейшекер» и наполнить бак своего пикапа под крышечку. Покончив с покупками, он за два часа пересек северный Иллинойс со средней скоростью восемьдесят пять миль в час. Он хотел иметь некий разумный запас времени по прибытии в Чикаго, поскольку не знал, как найти «Маккормик плейс». Оказалось, что это проще простого. Свернув с федерального шоссе в город, он тут же, к его изумлению, увидел соответствующий указатель. Целая серия здоровенных знаков привела его туда, куда он хотел попасть.

Подобное нечасто происходило с Флойдом Уэйном Вишняком, ибо он, как правило, стремился туда, куда никому больше попасть не хотелось: на кукурузные поля, которые требовалось охолостить, в приречные бары и на заброшенные фабрики. За многие году у него развилось хорошее навигационное чутье. Он полагал, что после пересечения городской черты Чикаго ему придется, как обычно, провести изрядное количество времени на обочинах и парковках, изучая коллекцию карт.

Но ничего подобного. Все, что от него потребовалось, это заплатить за въезд и двигаться по указателям. И пока он по ним двигался, ему пришло в голову, что это естественно и логично, ибо если он все правильно понял, то съезд – это когда целая толпа народу собирается вместе с определенной целью. И это означало, что всей этой толпе нужно как‑то добираться до «Маккормик плейс» – все время, каждый день.

Как и большинство других идей, проникающих в мозг Флойда Уэйна Вишняка, это открытие приняло форму горького горького разочарования. Оно поразило его прямо в сердце, заставило скрежетать зубами и извергать невнятные ругательства.

Весь мир был организован к вящему удобству богатых. Это шоссе, четыре полосы прекрасного асфальта, разрезавших штат Иллинойс по прямой, проложили для бесперебойной доставки состоятельных и привилегированных личностей в Чикаго, чтобы они могли посещать съезды, встречаться с себе подобными и плести новые заговоры с целью удержания простых людей там, где им место: на дне. Чтобы такие типы искали путь к «Маккормик плейс» самостоятельно? О нет, они слишком занятые и слишком важные, чтобы покупать карты и прокладывать по ним дорогу. Нет, сэр, для этого существуют специальные указатели.

Добраться до места оказалось просто, а запарковаться – гораздо труднее; парковки были переполнены. Задачу ничуть не облегчала исключительная нервозность самого Вишняка. Он боялся притормозить и поэтому кружил вокруг выбранной зоны, как индеец – вокруг выстроенных в кольцо фургонов, по ходу дела проскочив нескольких совершенных пустых мест. «Маккормик плейс» замыкал с юга целую цепь больших общественных сооружений, включающую стадион «Солджер Филд», несколько музеей и Грант‑Парк, и парковки протянулись на несколько миль до самого озера. В итоге Вишняк запарковался черт‑те где, около Грант‑Парка, и ему пришлось полчаса идти пешком. Прогулка оказалась кстати, поскольку позволила сжечь излишки адреналина.

Грант‑Парк, сообразил он, назвали, должно быть, в честь генерала Гранта. Который Грант и Шерман. Вишняк видел по телевизору передачу про этих двух мужиков. Один был пьяница, второй псих, только Вишняк не помнил, кто был кто, но смысл заключался в том, что оба рвали задницу за страну. Когда началась война, Грант жил в Галине, всего в нескольких милях и через реку от нынешнего места обитания Вишняка. И он работал на конюшне, что по тем временам было эквивалентом работы на автомойке или на холощении кукурузы.

Вишняк миновал «Солджер Филд», где Уильям Э. Коззано когда‑до завоевывал спортивную славу, а затем по подземному переходу пересек Лейкшор Драйв и попал на самые северные парковки «Маккормик плейс». Первым, на что он тут наткнулся, оказался строй передвижных туалетов. Будучи приверженцем учения, гласящего, что никогда не следует упускать возможность залить в себя жидкость или вылить ее, он зашел в один из них, протер сиденье комком туалетной бумаги и уселся. Он на самом деле хотел отлить – серия тридцатидвухунциевых порций кофе, перехваченных им в разных «Чикаголенд 7‑Элевен» начала оказывать свое действие – но раз уж он тут оказался, ничего не мешало запалить зажигалку и еще разок осмотреть «Флейшекер». Он выщелкнул магазин, проверил его, вставил на место.

В пластиковую дверь туалета постучали.

– Есть тут кто?

– Нахер пошел, – рефлекторно отозвался Флойд Уэйн Вишняк. Сердце его заколотилось – а вдруг это коп? Но нет. Просто какой‑то сторонник Коззано. Вишняк вернул пистолет в кобуру под ветровкой и принялся застегиваться, гадая, есть ли у этого грубияна друзья, крупный ли он парень и стоит ли того, чтобы с ним подраться. Выйдя наружу, он увидел коротышку в костюме в компании маленького мальчика, который подпрыгивал на месте, сжимая промежность руками.

Нахер все это, понял Вишняк. Он бросил трейлер и отправился в дорогу с деньгами в кармане, пикапом и пластиковым пистолетом. Ему следовало свыкнуться с мыслью, что он теперь другой, что теперь он поднялся над рутиной и стал выше бессмысленных склок за доступ к сортиру.

«Маккормик Плейс» было гигантским прямоугольным черным сооружением с толстенной крышей, далеко выступающим над всеми четырьмя сторонами здания. Справа от Вишняка, идущего к нему по парковке, тянулась Лейкшор Драйв, а слева раскинулся небольшой залив озера Мичиган; за ним виднелся полуостров с частным аэропортом, с которого взлетали и на который садились маленькие самолеты. Яхты богатых и влиятельных качались на воде всего в нескольких ярдах от личных джетов еще более богатых и влиятельных, и Вишняку было совершенно ясно, что если ты принадлежишь к определенному кругу, то тебе не грозят никакие проблемы с парковками и даже с собственно машинами.

По мере удаления от Грант‑Парка поток пешеходов делался все гуще и гуще. На южной окраине парковочного пространства все эти люди в едином порыве устремлялись по широким ступеням к подземному входу в «Маккормик Плейс». Подходы были забиты народом и толпа скорее сочилась, нежели текла вниз по лестнице. Медленно продвигаясь вперед, Вишняк увидел впереди металлодетекторы, обрамляющие каждую дверь.

Он мгновенно перепугался до усрачки. Сердце забилось так часто, что правильнее было сказать – завибрировало, как двигатель грузовика на холостом ходу, и он вспотел, как свинья. Вечер, однако, стоял жаркий и влажный, на нем была ветровка, так что у него были все причины потеть.

Глянув вверх, он увидел изнанку нависающей кровли «Маккормик Плейс», поддерживаемой паутиной черных балок. В эту паутина была вплетена едва заметная отсюда сеточка тонких красных нитей – система труб, по которым вода поступала к автоматическим дождевальным установкам. Спускаясь по ступеням вместе с пылающими энтузиазмом сторонниками Коззано, Вишняк задумался над тем, пришло ли еще кому‑нибудь в голову посмотреть наверх, чтобы заметить все эти скрытые соединения и сети, незаметно пронизывающие всю окружающую структуру.

И вот он уже перед самым металлодетектором – его толкали в спину и ему оставалось только покориться воле толпы и давлению историю и шагнуть вперед.

Ничего не произошло. Шагая вместе с толпой по главному холлу Общенационального Межгородского Собрания Уильяма Э. Коззано и с каждым шагом становясь все невидимее и анонимнее, он испытывал гигантское облегчение, которое выразилось в ярко‑зеленом свечении его мониторов в Оке Ки и штаб‑квартире «Огл Дата Рисеч» в «Пентагон плаза».

Общенациональное Межгородское Собрание являлось политическим съездом во всем, кроме название, и следовало присущим съездам протоколам. Один из этих протоколов определял иерархию представлений. Невозможно было допустить, чтобы номинант просто выходил на сцену и начинал говорить. Сперва его должен был кто‑нибудь представить. Желательно, чтобы это была очень важная персона. А любой, кто был достаточно важной персоной, чтобы представить номинанта, никак не мог, по той же самой причине, появиться вот так, по‑простому, перед публикой и начать говорить. Его должен был представить кто‑то другой. Этот другой должен быть достаточно заметной фигурой, чтобы ничем не умалить важность представляемого...

В общем, достаточно сказать, что человек, появившийся этим вечером перед микрофонами был анонимен настолько, насколько это вообще возможно. Его задачей было привлечь внимание толпы. Прервать все разговоры, завязавшиеся между посетителями, стоявшими плечом к плечу в главном холле. После этого он представил олдермена, который представил бывшего мэра Чикаго, который представил бывшего губернатора штата Нью‑Йорк, который представил кинозвезду, которая представила бывшего Государственного Секретаря, который представил Уильяма Э. Коззано. По мере подъема по ступеням этой иерархической лестницы гудение разговоров становилось все тише, а напряжение в толпе – все сильнее.

В холле собралось двадцать тысяч человек. Исходный список Собрания включал десять тысяч, но эти люди были не более чем статистическими абстракциями, которых собрали на улицах и привезли в город, чтобы они изливали наболевшее и представляли соответствующие демографические группы. Кто‑то из них поддерживал Коззано, кто‑то нет, и первые выражали свою поддержку в той сдержанной, рациональной манере, свойственной среднему человеку по отношению к политике и политикам. Иными словами, даже если они и могли проголосовать за Коззано, то уж точно не собирались писать его имя у себя на лбу и впадать в экстатические конвульсии при всяком его упоминании.

Поэтому Ки Огл привлек еще десять тысяч человек, готовых именно на это. Они обычно скапливались у самой сцены, оттесняя назад участников Собрания. Тот факт, что эти страстные поклонники Коззано не имели ничего общего с десятью тысячами средних американцев, всю неделю появляющихся на экранах не менее восьми телекомпаний, не был, разумеется разъяснен широкой публике.

Эта мобилизация, однако, оказалась весьма полезной для Флойда Уэйна Вишняка, который до сегодняшнего вечера просто не смог бы проникнуть в конференц‑центр без бейджа с фотографией, полагавшегося участнику Собрания. У Вишняка его не было. Но точно так же их не было у остальных десяти тысяч фанатичных коззанистов, заполнявших сегодня холл.

Вдоль стен тянулись столы, заваленные символикой: транспарантами, наклейками на бамперы, бейсболками и значками. Вишняк ухватил пригоршню этого добра и украсился им как завзятый поклонник Коззано, каковым он в принципе и являлся. Он даже заполнил и прицепил на ветровку именную карточку «КОЗЗАНО В ПРЕЗИДЕНТЫ»: «ПРИВЕТ, МЕНЯ ЗОВУТ Шерман Грант». Сперва он оказался среди унылых, безгласных участников Общенационального Собрания, извергнутых во внешнюю тьму. Пока иерархия представлений росла и росла, приближаясь к вершине, он проталкивался между ними, пробираясь к центральной сцене.

Как и большинству государственных секретарей, тому, который представлял Коззано, не дали умереть естественной политической смертью. Он подал в отставку, или его заставили подать в отставку, или что‑то в этом духе – не прослужив и половину срока. Все сходились на том, что произошло это по причине принципиальных разногласий, а стало быть, этот государственный секретарь имел репутацию человека принципиального, готового ради принципов поставить должность на кон. Самый подходящий образ для того, кто представляет Коззано.

Он произнес длинную и не слишком захватывающую речь о своей карьере в высоких политических сферах и том отвращении, которое вызвали в нем процветающие там коррупция и декаданс. Он настаивал на необходимости перемен. Наконец голос его подскочил на пару тонов и он принялся выводить толпу из коматозного состояния, в которое сам и загнал, и выманивать беглецов из уборных, и к тому моменту, когда он наклонился вперед, чтобы выкрикнуть в микрофон имя Уильяма Э. Коззано, его уже никто не слышал: это имя скандировали несколько тысяч человек.

Коззано вышел на сцену рука об руку с Элеанор Ричмонд. За ними следовала четверка помоложе: Мэри Кэтрин и Джеймс Коззано и Клерис и Хармон Ричмонд, тоже держащиеся за руки.

Вопли и звуки труб достигли такой громкости, что могли, казалось, расщеплять молекулы горячего воздуха, колыхавшегося под сводами холла. Кандидаты и их дети остановились в круге голубого света, который отделил их от внешнего мира – выцветшего, желтоватого, как гостиная полузаброшенного дома, в которой включили телевизор.

В точности, как когда «Куад Ситиз Уиплаш» забивают победный гол за секунду на финального свистка, думал Флойд Уэйн Вишняк, стоя прямо под сценой, на вержение камня от Уильяма Э. Коззано.

На расстоянии выстрела в упор. Но стрельба по Коззано на самом деле не входила в план Вишняка. Он планировал не убивать Коззано, а защитить его.

Коззано был великий человек. Герой. Единственный честный политик в Соединенных Штатах. Но даже великого человека могут сбить с пути истинного силами зла, и Вишняк не мог не прийти к выводу, что именно это и происходило с Коззано прямо сейчас.

Почему никто не мог этого понять? Все же очевидно. Виновата всеобщая тупость. Этот мир полон придурков. Во всех Соединенных Штатах нашлось только несколько человек, способных увидеть истину.

Они‑то, конечно, знали. Те люди, которые манипулировали Коззано, имели доступ ко всем секретным папкам ФБР и ЦРУ. Они могли с помощью компьютеров и спутников заглядывать в школьные записи людей, их полицейские дела и банковские счета. Они уже сообразили, что Флойд Уэйн Вишняк и еще несколько человек в стране сумели проникнуть под покров тайны и теперь представляют угрозу их замыслам.

Они не могли просто подослать к Вишняку и остальным убийц. Нет, это было бы слишком очевидно. Они выбрали гораздо более тонкие методы. Всю дорогу до Чикаго Вишняк смеялся над собственным простодушием. Подумать только, он ведь в самом деле поверил в смехотворную историю, которую рассказал ему тот еврейчик! «Мы исследуем общественное мнение и хотим, чтобы вы носили часы Дика Трейси».

Скорее, они исследовали мозговые волны Флойда Уэйна Вишняка. Они наблюдали за ним. Ждали, когда он прозреет и сделает свой ход. И он играл по их правилам. Носил часы. Он даже слал им письма, подробно излагая свои соображения, и попутно совершил абсолютно идиотскую ошибку – дал понять, что он что‑то подозревает!

Конечно, он мог просто сорвать часы и освободиться, но это тоже было бы неумно. На данном этапе избавление от часов означало, скорее всего, неизбежную смерть. Тут уж они не станут мелочиться и подошлют к нему убийцу.

Да какой к черту убийца! Сами часы, вероятно, были заминированы. В них, наверное, спрятана тоненькая игла, покрытая выделениями ядовитого моллюска, и если он попытается их снять, эта игла, активированная спутниковой передачей из штаба ОДР, вонзиться в его запястье и впрыснет яд прямо в вену. Но пока он продолжает носить часы, они будут считать, что он по‑прежнему ни о чем не догадывается. Он сможет продолжить осторожное изучение команды Коззано.

Это был первый шаг: подобраться к Коззано поближе, присмотреться к его службе безопасности, запомнить лица близких к нему людей. Не тех, чья близость была очевидна – таких как Элеанор Ричмонд и Мэри Кэтрин, которые тоже были простыми пешками – а мужчин в костюмах, маячивших на периферии, за пределами радужных ореолов света.

Сцена была огромна, не меньше, чем на больших рок‑концертах, и пустая внутри; эти таинственные люди в костюмах имели особый доступ к хитроумно замаскированным дверям и лестницам, ведущим вниз. Все эти двери охранялись копами в униформе, которые пропускали только определенных людей; чтобы пройти, нужно было иметь специальный пропуск за сцену, висящий на шее. Но время от времени двери распахивались на несколько секунд, чтобы пропустить какую‑нибудь большую шишку, и Вишняк получал возможность заглянуть в таящийся под ногами Коззано мир. То, что он смог разглядеть, полностью подтверждало его подозрения: там повсюду вились толстые черные кабели, стояли рядами телемониторы, а множество людей в гарнитурах говорили по телефонам и печатали на компьютерах. И в самом центре всего этого столпотворения, едва видимый сквозь переплетение кабелей и поддерживающих стоек, в самом центре паутины покоился новехонький фургон‑прицеп. Вишняк не сумел прочитать надпись у него на боку, но этого не требовалось – он узнал цветовую гамму; это был фургон ГОСПОД.

За те секунды, что двери оставались открыты, он постарался хорошенько рассмотреть лица людей под сценой. Именно они контролировали мозг Коззано. Именно им, каждому из них, суждено было в какой‑то момент между сегодняшним днем и днем выборов получить в лоб девятимиллиметровую пулю, выпущенную из пластикового пистолета Флойда Уэйна Вишняка.

Вишняк прыгал и кричал вместе с остальной толпой.

– Я освобожу вас, губернатор Коззано! Я спасу вас от заговорщиков или умру!

Но эти слова потонули в царящем вокруг хаосе.

47

Элеанор смогла поговорить с Уильямом Э. Коззано только через несколько часов после объявления. До этого она встречалась с ним лишь однажды, мельком, еще до дебатов, в формальной обстановке – в конференц‑зале, полном пресс‑секретарей и советников. За объявлением последовала долгая вечеринка в танцзале отеля Коззано. Вечеринку, впрочем, она напоминала не больше, чем ток‑шоу – настоящую беседу; это было постановочное мероприятие, в продолжении которого она должна была стоять на цыпочках. Хотя ей никто не объяснил этого прямо, она понимала, что теперь ей придется завести привычку держать язык за зубами и стараться не оконфузиться.

Наконец, незадолго до полуночи она, Коззано и Мэри Кэтрин уединились в номере отеля – естественно, на верхнем этаже. Женщины сменили вечерние платья на более удобные наряды и все они устроились на балконе, чтобы выпить по стаканчику.

Элеанор вчуже знала Уильяма Э. Коззано многие годы и гипермачистская основа его образа – война и футбол – производила на нее слегка отталкивающее впечатление. Он казался ей одним из тех типов, которые мастерски умеют курить сигары и ходить на охоту с директорами компаний, но не способны уяснить тонкие нюансы государственной политики и совершенно глухи к проблемам женщин.

После пяти минут, проведенных в его компании на балконе, она решила, что ошибалась. Он вовсе не был тупым мачо. Он был галантен почти по‑европейски и обладал тонким чувством юмора, сдобренного самоиронией. С дочерью его связывало полное взаимопонимание, и эта близость сказала Элеанор все, что она хотела о нем знать.

В итоге они проговорили больше часа. Коззано обладал талантом рассказчика анекдотов и рассказал их довольно много. Ближе к концу вечера Элеанор начала замечать, что Мэри Кэтрин становится слегка неловко. Она ерзала в кресле и говорила: «ну папа!» всякий раз, когда он заводил очередную историю. Пока он рассказывал эти истории, она внимательно всматривалась в его лицо и время от времени хмурилась или прикусывала губу.

Элеанор не совсем понимала, почему. Коззано любил поговорить, но по любым мерка не был патологическим треплом. В его обществе Элеанор чувствовала себя совершенно комфортно. Истории Коззано были краткими и уместными. Тем не менее, они явно напрягали Мэри Кэтрин.

Элеанор решила, что дочери надо о чем‑то поговорить с отцом наедине, и около часа ночи она откланялась, настояла на том, что провожать ее необязательно: она вполне способна спуститься вниз и добраться до своего отеля самостоятельно. Она хотела в последний раз насладиться свободой, прежде чем Секретная Служба возьмет ее под круглосуточное наблюдение.

Лифт приехал быстро – в это время суток в нем мало кто нуждался – она вошла внутрь, нажала кнопку лобби и впервые с того момента, как Мэри Кэтрин появилась в ее комнате этим утром, осталась одна. Боже, как же она вымоталась! Элеанор уронила сумку на пол, привалилась к стене лифта, закрыла глаза и испустила тяжелый вздох.

Такого напряжения она еще не испытывала. С первого же мгновения в компании Коззано не прошло ни единой секунды, когда их не фотографировали. Ей было страшно даже думать о стиле жизни, при котором нельзя даже в носу поковырять и требуется постоянно следить за лицом и прической.

Лифт замедлил ход. Элеанор приоткрыла один глаза и разглядела через щелочку, что она проезжает десятый этаж. Она снова зажмурилась, довольная, что еще пара минут отделяет ее от возвращения в публичную жизнь – без сомнения, фотографы по‑прежнему торчали на входе.

Двери открылись и Элеанор почувствовала, как в лифт кто‑то вошел. Вспомнив, что она теперь ролевая модель, Элеанор заставила себя открыть глаза и выпрямиться. Она увидела худого мужчину в костюме. У него были короткие волосы и горящий, маниакальный взгляд. Он уставился сначала на нее, а потом на сумку на полу.

– Чо там? – бесцеремонно спросил он.

– Мои вещи, – сказала она, по времени суток неспособная на более замысловатый ответ.

– И чо там? – спросил он, наклоняясь к сумке.

Сумка была из самых дешевых – такие выдавало ее туристическое агентство в Александрии. Элеанор прихватила ее именно потому, что ее было не жалко скомкать и засунуть на дно чемодана. Сегодня она пригодилась, чтобы сложить сменную одежду. Прямо сейчас на Элеанор были джинсы и старая футболка с надписью «УНИВЕР ТАУСОН» на груди. Ее вечернее платье, бижутерия и дамская сумочка лежали в сумке. Сумочка – на самом верху. Когда мужчина наклонился, она проследила его взгляд и увидела, что ремешок сумочки – толстая позолоченная цепочка а ля Шанель – свисает наружу. Он быстро, змеиным движением, вцепился в нее и выдернул сумочку.

– Эй! – воскликнула она, попытавшись перехватить цепочку, но он рванул ее на себя в тот момент, когда ее пальцы смыкались вокруг цепочки и сломал ей пару ногтей.

Она слышала о таких ребятах – хорошо одетых грабителях, которые шляются по шикарным отелям по ночам, срывая сумочки и обчищая карманы. Очень скоро они окажутся в лобби и у этого парня возникнут проблемы.

– Черт тебя побери, – сказала она и пнула его в колено.

– Ах ты сука, – сказал мужчина. Он наклонился вперед, уперся ей плечом в солнечное сплетение и с силой припечатал спиной к стенке лифта. Она ударилась затылком, что не причинило ей никакого серьезного вреда, но дезориентировало; она сползла на пол и поняла, что неспособна вдохнуть.

Мужчина маячил перед панелью управления лифта. Он вытащил гигантскую связку ключей из тех, что носят на подпружиненных катушках на поясе, и воткнул цилиндрический ключ куда‑то в основание панели. Повернув его на одно деление, он нажал на кнопку прямо под кнопкой лобби.

Мгновение спустя дверь открылась. За нею она увидела голые бетонные стены, скупо освещенные дешевыми светильниками, и стальные двери с нанесенными на них по трафарету цифрами – все это ничуть не напоминало лобби. Мужчина повернул ключ еще на одно деление и лифт застыл с раскрытыми дверями. Она по‑прежнему не могла вдохнуть. Из нее выбыли дух впервые после второго класса.

– Приехали, – сказал мужчина, схватил ее за запястье и рывком вытащил в коридор. Ей не хватало сил, чтобы подняться на ноги, и он просто тащил ее по полу. Элеанор не особенно это заботило – нехватка кислорода представляла более насущную проблему, чем плохие манеры этого парня. В конце концов он доволок ее до стальной двери неподалеку от лифта. Снова раздался звон ключей и дверь распахнулась, открыв взгляду большое помещение и нескольких человек в нем.

Наконец ей удалось втянуть немного воздуха. Легкие отказывались расправляться, дыхательные пути сжались и воздух, проходя по ним, производил неприятный хныкающий звук – но боже, как же прекрасно дышать! Она заставила себя выдохнуть и еще раз вдохнуть. Вернулось цветное зрение. Паника отступила.

Тем временем двое других мужчин в костюмах шагнули в коридор, схватили ее за руки, вздернули на ноги и втащили в комнату. Здесь ее усадили на стул. В комнате имелось четыре дешевых стальных стола, несколько таких же стульев, кушетка и столик с кофейным аппаратом на нем. В углу она заметила какое‑то устройство связи: телефонный коммутатор и радиопередатчик.

Элеанор закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на дыхании, однако у ее тут же закружилась голова – сказывался удар затылком. Она приоткрыла глаза ровно настолько, чтобы зафиксироваться на неподвижном объекте: дрянном пин‑апе, изображавшем женщину с огромными грудями, наполовину в полицейской форме, наполовину – в сексуальном белье, пистолет заткнут за резинку чулков, с пальца свисают наручники.

Наконец она пришла в себя достаточно, чтобы разъяриться.

– Что за хрень происходит? – спросила она и начала вставать со стула, но ее тут же схватили за ворот футболки сзади, с силой перекрутив его, и рывком усадили обратно.

– Заткнись, сестренка, – произнес чей‑то голос. – Подумай хорошенько, прежде чем выступать.

Затем ее схватили за руки и завели их за спинку стула. Раздался высокий с присвистом треск и она почувствовала, что запястья ее плотно схвачены: пластиковые наручники. Она не могла пошевелить руками.

– Вы, ребята, не хотите мне сказать, кто вы, черт побери, такие? – спросила она.

Ее проигнорировали. Мужчина из лифта подошел к коммуникатору, нажал пару кнопок и заговорил:

– Да, это Мур из службы безопасности. Мы арестовали черную женщину, которая пыталась вынести чью‑то сумочку и драгоценности. Она в состоянии опьянения и пыталась оказать сопротивление. Кто‑нибудь заявлял сегодня о пропаже?

Он выслушал ответ.

– Ладно, может, она обокрала какой‑то другой отель, прежде чем залетела к нам? Обзвоните отели в квартале – не было ли у кого проблем?

К этому моменту содержимое сумки Элеанор вывалили на стол, и хрены из отеля шарились в нем, отпуская сальные шуточки насчет ее белья и оценивающе рассматривая украшения.

Элеанор понимала, что она должна сожрать их живьем. Она должна обрушить на них все кары небесные. Но она была так потрясена происходящим, что казалось гораздо интереснее просто отстраненно наблюдать.

На кофейном столике стоял небольшой телевизор, и сейчас на нем началась поздняя программа новостей. На экране возникли два лица: она сама и Коззано. В следующий момент она испытала самое глубокое чувство удовлетворения с момента рождения дочери.

– Посмотрите на телевизор, – сказала она.

На следующий день мистер Сальвадор позвонил Ки Оглу по спутниковому телефону. Огл находился в одном из самолетов команды Коззано. «Коззано‑1» вез кандидата, агентов Секретной службы, сотрудников и ближайших сподвижников; «Коззано‑2» был самолетом для прессы, а «Коззано‑3», о котором мало кто знал – грузовым самолетом ГОСПОД. В его трюме покоился контейнер – Око Ки. Огл летел на «Коззано‑1», когда до него дозвонился мистер Сальвадор, пребывавший в очень скверном настроении.

– Вы видели утренние газеты?

– Конечно, видел, – ответил Огл.

– Все в точности, как я и предсказывал. Элеанор Ричмонд – это граната с выдернутой чекой.

– Ну же, ну же, почему вы такое говорите?

– Вы шутите? Первое, что она сделала в своей новой роли – оказалась под арестом!

– Ее задержали. Не арестовали.

– И сразу после этого, не проконсультировавшись с вами, принялась разевать рот! Яп‑яп‑яп, расисты тут, расисты там, ментальность линчевателей и прочая афроамериканская белиберда.

– Трудно винить ее в том, что она вышла из себя.

– Я обвиняю ее в несдержанности. Вы видели ее по телевизору сегодня утром? Перед отелем?

– Да.

– Кто позволил ей собрать уличный митинг?

– Строго говоря, она его не собирала – сказал Огл. – Он вроде как собрался сам собой. Из Саут‑сайда сбежалась целая толпа с намерением спалить отель. Она вышла на улицу и успокоила людей.

– Ну, а выглядело это как митинг.

– Я знаю.

– Последнее, что нам нужно, так это прямодушная черная радикалка, бегающая по улицам с мегафоном.

– Мистер Сальвадор, – сказал Огл тоном сдержанным и спокойным, – Элеанор Ричмонд в этот самый момент летит на самолете в Кашмир, штат Вашингтон, собирать яблоки с рабочими‑мигрантами. После этого она отправиться на рафтинг и произнесет заранее заготовленную речь о чистоте рек. Затем она полетит в Сан‑Диего чинить ограды с мексиканцами, которые присматривают за разделительными полосами на хайвеях. После этого...

– Ладно, я понял диспозицию, – сказал мистер Сальвадор.

– Полагаю, она тоже, – сказал Огл.

48

Президентские кампании живут по собственному календарю – россыпи особых дней, определяемых по некой таинственной астрологической формуле. Самым важным их них является собственно День Выборов – первый вторник после первого понедельника ноября. Другая значительная дата – это День Труда, обозначающий для большинства американцев конец лета, а для политиков – формальное начало президентской кампании, которое оказывается совершеннейшим сюрпризом почти для всех остальных жителей Америки.

Итак, телезрители, ни один из которых в течение всего года не присаживался в кресло без того, чтобы не увидеть бесчисленные красно‑бело‑синие шарики и безупречно причесанных кандидатов, позирующих на фоне синих кулис в бальных залах отелей, были не на шутку озадачены вечерними выпусками новостей в День Труда, узнав, что Тип Маклейн, действующий президент и Уильям Э. Коззано объявили о начале своих президентских кампаний.

Кратчайшее расстояние между камерой и фоном – это прямая, проходящая сквозь голову кандидата. О том, кем были эти три кандидата и как они собирались вести свои кампании, можно было догадаться по тому, на фоне чего каждый из них стоял.

Президент стоял на фоне пустого завода «Бьюик» в городе Флинт, Мичиган. Телезрители заключали, что это серьезный, пекущийся о бизнесе тип, который всегда помнит об угнетенных (в отличие, к примеру, от Типа Маклейна) и твердо намерен обновить страну.

Нимрод Т. (Тип) Маклейн стоял на капустном поле в Калифорнии, где в былые дни трудился со своими родителями; фоном ему служили горы. Этот фон говорил телезрителям, что Тип Маклейн не забыл о корнях и является парнем от сохи, консерватором‑традиционалистом, который не боится при необходимости закатать рукава и запачкать руки.

Уильям Э. Коззано и его соратница Элеанор Ричмонд дали старт своей кампании на взлетной полосе муниципального аэропорта к югу от Сиэттла. Это был на диво комплексный образчик выстроенного на многих уровнях фона. Прямо за ними расстилалась взлетная полоса, окаймленная разноцветными огнями и исчерченная следами колес, которая пробуждала в зрителях острое ощущение движения (Коззано идет на взлет!). Дальше громоздился огромный авиационный завод «Боинг»: новехонькие 767‑ые в играющих свежей краской ливреях множества авиакомпаний выстроились на бетоне. И за всем этим из низкой, темной гряды холмов вырастала гора Рейнир. Она была столь велика, что казалась снятой телевиком даже через обычные объективы, и когда операторы делали на нее наплыв (от чего не удержался ни один), она превращалась в гигантский обледенелый астероид, висящий за плечами Уильяма Э. Коззано и Элеанор Ричмонд.

Компания «Боинг», разумеется, не имела никакого отношения к кампании Коззано – по крайней мере, так утверждали ее представители. Вся эта сцена снималась на муниципальной земле. Предприятие «Боинг» оказалось поблизости совершенно случайно.

Коззано выглядел щегольски в своем хомбурге – шляпе, которая вышла из моды, когда ее отказался носить Джон Фицджеральд Кеннеди, и которую Коззано снова сделал модной. В середине его стартовой речи на взлетную полосу выкатили новый 767 в ливрее «Джапан Эйрлайнс». Хвост его на мгновение оказался между Коззано и ледниками на склонах Рейнира, чтобы сузиться до вертикального лезвия, когда самолет развернулся, открыв взорам гору, залитую персиковым рассветным светом. Ледяная чистота Рейнира помутнела в горячих потоках, извергаемых турбинами лайнера. Затем эти турбины наполнились бело‑синим огнем, самолет устремился по взлетке прямо на Рейнир, прыгнул в воздух, заложил восходящий вираж и полетел на запад, в сторону Японии. Это произошло в тот момент, когда Коззано упомянул торговый дефицит, секунда в секунду; и когда рев турбин затих вдали, из Флинта, Мичиган, и из Калифорнии донесся частый гулкий перезвон – это конкуренты Коззано и руководители их штабов бились в отчаянии лбами о стены.

Флойд Уэйн Вишняк наблюдал за этим великолепным спектаклем из прохладной, сумрачной лощины, затерявшейся в складках холмов Национального Парка Мононгахила в Западной Вирджинии. Он находился не более чем в сотне миль от Вашингтона, и при этом вряд ли мог найти более удаленное от мира место.

Он прятался тут уже пару дней, решив на некоторое время залечь поглубже, смотрел Коззано по своим телечасам, одновременно являющимся устройством для контроля над мозгом, время от времени забрасывал наживку в ближайшую речку, осушал банку за банкой, чтобы затем изрешетить их из своего «Флейшекера». Его грузовик был припаркован на каменистом дне оврага с почти вертикальными стенками, что превращало его в идеальное стрельбище. Он купил два ящика недорого пива, против обыкновения предпочтя банки бутылкам. В бутылку можно попасть всего единожды, а в банку стреляй себе и стреляй, пока от нее вообще ничего не останется; вот до какого крохоборства нынче довели людей.

Здесь, во временном поясе Восточного побережья, солнце уже несколько часов как встало, и озаренные рассветом склоны Рейнира выглядели странно и фальшиво. Вишняк был уверен, что взлетающий лайнер и покрытый льдом вулкан прекрасно смотрелись на тридцатидевятидюймовых «Тринитронах», которые покупают богачи, но на экранчике часов размером с почтовую марку картинка получилась так себе.

И пускай себе; все эти картинки сплошь ложь и манипуляция, дело рук зловещих гномов из «Огл Дата Рисеч», секретный штаб которых располагался совсем неподалеку, в таинственном месте под названием «Пентагон Тауэрс». Значение имели только слова. Поэтому когда Коззано шагнул к микрофону, чтобы произнести свою первую кандидатскую речь, Вишняк выпустил обойму в беззащитную пивную банку, щелкнул предохранителем, сунул пистолет в наплечную кобуру под ветровку, уселся на откинутый борт пикапа и стал слушать бормотание ручья и слова Уильяма Э. Коззано, которые тот говорил для него и всего остального американского народа. После вступления Вишняк вытащил из кармана маленький блокнот. На последней странице значилось:

ШЛЯПЫ КОЗЗАНО (НЕОКОНЧ.)

ВС Авг 24 ЧИКАГО БЕЙСБОЛКА ЧИКАГО КАБС

ПН Авг 26 КАСКА (ПОСЕЩ. СТАЛЕЛИТ. З‑ДА)

ВТ Авг 27 БЕЗ ШЛЯПЫ – НО НЕ ВЫХОДИЛ НА УЛ.!!!

СР Авг 28 ХОМБУРГ

ЧТ Авг 29 БЕЙСБОЛКА С ФЛАГОМ США

ПТ Авг 30 ВЕЛОСИП. ШЛЕМ (ГОНКИ ОРЛАНДО БАЙКАТОН)

СБ Авг 31 ХОМБУРГ

ВС Сен 1 БЕЗ ШЛЯПЫ – ХОДИЛ В ЦЕРКОВЬ

Сейчас он добавил новую запись:

ВС Сен 2 ОПЯТЬ ХОМБУРГ

С этими шляпами творилось какое‑то непонятное мутное дерьмо. Все говорили, что хомбург – Модная Заявка, но Уильям Э. Коззано сроду не нуждался в таких заявках и не делал их до тех пор, пока в мозгах у него не оказался чип. Все это явно было как‑то связано с мозговыми волнами.

В своей речи Коззано охватил все основные темы: коррупцию в партийной политике и необходимость перемен. Перемен не только в политической системе, но и в системе ценностей всей страны. Перемен, которые возродят наше стремление к образованию и долговременным инвестициям в будущее. Эта тема неизбежно выводила на экономические вопросы – и тут Вишняк наконец навострил уши. Значение для него имела только экономика.

– Есть такие, кто говорят, что мы обречены превратиться в страну второго эшелона, подчиненную японцам, – сказал Коззано как раз когда «Боинг» начал свой разбег. Вишняк рассвирепел и заскрежетал зубами – такое с ним происходило всякий раз, когда он слышал подобные утверждения.

– Этим людям, – продолжал Коззано, – я могу сказать только одно: УЗРИТЕ!

Он повернулся боком и выбросил руку в сторону лайнера и замер, залюбовавшись огромным лайнером. Попытка перекричать рев турбин выглядела бы глупо и только подчеркнула бы его ничтожность на фоне огромной машины. Пока Вишняк наблюдал за далекой фигуркой самолета, за крутым поворотом, во время которого лайнер показал символ Восходящего Солнца на хвосте, гнев в его сердце сменился приливом гордости. Конечно, экономическая ситуация плачевна, но страна, способная строить такие самолеты, могла добиться чего угодно, стоит только захотеть.

Коззано опять повернулся к микрофонам и произнес:

– Неважно, насколько плачевной рисуют ситуацию экономисты и эксперты – я думаю, что страна, способная производить такие самолеты, как этот, может добиться чего угодно, если хватит решимости.

Вишняк почувствовал облегчение от того, что такой великий человек, как Коззано, испытывал те же чувства, что и он, и что эти чувства не были слепым и тупым патриотизмом. Но по природе своей он был дерганым, подозрительным типом, и эти утешительные слова не могли удовлетворить его надолго.

– Далее: я бы солгал, если бы остановился на этом, как будто слова утешения способны устранить торговый дефицит, – сказал Коззано. – Вдохновляющие речи и глянцевые картинки в журналах не заставят экономику работать. Мы должны давать нашим детям образование. Но не так, чтобы забивать их головы фактами и схемами – а чтобы передать им ценность тяжелого, упорного труда.

Вот это было уже лучше. Коззано говорил дело. Хотя с другой стороны, Вишняк начинал уже испытывать легкий скептицизм по отношению к политикам, склонным поболтать об образовании. Образование – это очень хорошо, но оно не поможет вытащить экономику из ямы в ближайшие двадцать лет. А уж таким, как Флойд Уэйн Вишняк, от него и вовсе никакого проку.

– Многие считают, что говоря об образовании, я имею в виду детские сады и начальные школы, – сказал Коззано, – но термин «образование» следует понимать гораздо шире. Образование – это процесс длиной в жизнь. Безработный, оставшийся не у дел рабочий со Среднего Запада способен получить от образования не меньше, чем пятилетний малыш.

– Погодите‑ка минуточку, черт возьми, – произнес Флоуд Уэйн Вишняк вслух.

Это было уже слегка чересчур – вот этот кусок про оставшегося не у дел рабочего со Среднего Запада. Он перемотал назад ментальную запись последних нескольких минут и воспроизвел ее по новой, не обращая внимая на остаток речи Коззано (Коззано заговорил о необходимости самореструктуризации корпоративной Америки).

Вишняк поднес часы Дика Трейси к глазам и внимательно присмотрелся к картинке. У Коззано не было при себе никаких заметок. Было непохоже, что он пользуется телесуфлером. Он весьма естественно смотрел по сторонам и говорил, казалось, экспромтом. Эту неожиданная его особенность была замечена и отмечена всеми газетами, которые Вишняк читал в течение лета: Коззано, всегда записывавший речи на бумажку и затем читавший с нее, в точности придерживаясь текста, в последние несколько месяцев выработал умение говорить по наитию.

Флойд Уэйн Вишняк начал догадываться, как именно. Уильям Э. Коззано читал его мысли. Он читал мозговые волны Вишняка и говорил именно то, что тот и хотел услышать! Как он это делал? Без сомнения, с помощью часов. Часы были ключом ко всему.

Вишняк повернул руку тыльной стороной вверх и посмотрел на маленькую кнопочку, одно нажатие на которую расстегнуло бы браслет. Стоит ему снять часы, и он снова превратится в свободного человека, а Уильям Э. Коззано потеряет способность читать его мозговые волны. Он носил их, не снимая, последнюю пару недель, и кожа под браслетом яростно зудела. Но не смотря ни на что он не мог от них избавиться. Вишняк доверял своим инстинктам. Он знал, что за ним наблюдают и что избавление от часов означало верную смерть – солидную дозу моллюскового яда прямо в вену. Он никогда не снимет эту штуку. У него самоубийственная миссия.

Он спрыгнул с борта, забрался в кабину, откопал под сиденьем дорожный атлас и начал обдумывать маршрут наступления на гнездо мирового зла.

49

Сразу после того, как Флойд Уэйн Вишняк въехал на территорию большого Вашингтона, с ним произошло исключительно беспрецедентное, шокирующее событие: он получил работу.

И произошло это в «Пентагон Плаза». Он явился туда, предчувствуя кровавую баню, и в итоге написал заявление о приеме. Непредсказуемость жизни в Америке служила для него неисчерпаемым источником изумления.

Полдня он потратил на разведку. «Пентагон Плаза», как он заключил, объехав ее вокруг с десяток раз на большой скорости, была единым зданием, которое выглядело как целый комплекс строений, стоящих впритык. Здесь имелась и парковка (богатым и могущественным никак нельзя без собственного парковочного места!), и огромное приземистое сооружение, почти невидимое за ней, и пара поднимавшихся над ней небоскребов – «Пентагон Тауэрс». Но все они являлись частями единого целого – крепости тьмы, твердыни «Огл Дата Рисеч».

Как лучше всего к ней подобраться? Его карты утверждали, что за «Пентагон Плаза» располагалась станция метро. Удобный способ проникновения. Подумав, он отверг эту идею. Он понятия не имел, что его ждет. Если его не убьют, то придется в темпе уносить ноги, а подземка – не самый подходящий для этого путь. Лучше иметь пикап под рукой.

Он мог оставить машину снаружи снаружи и войти или же – дерзкий замысел! – въехать по парковочному пандусу. Этот замысел, несмотря на его невероятную наглость, обладал значительными преимуществами, ради которых стоило хотя бы попытаться. Он несколько раз проехал мимо пандуса – очень медленно, с опущенными окнами – наблюдая, как по нему заезжают другие. Все проделывали это совершенно спокойно. Они подкатывали к маленькому автомату, нажимали кнопку и вытаскивали талончик. Ворота поднимались и они въезжали внутрь. Никто их не проверял. Не надо было даже предъявлять документы.

Итак, попытка – не пытка. Худшее, что его ожидало – это что придется пробивать ворота. Он въехал на рампу. В его кровеносной системе циркулировало столько адреналина, что даже зубы заныли, а десны распухли и горели.

Он остановился у автомата, и стараясь выглядеть непринужденно, как будто занимался этим каждый день, протянул руку и надавил на кнопку. Автомат выплюнул картонный талончик. Вишняк его выдернул. Ворота пошли вверх.

Спокойно, как завсегдатай, Флойд Уэйн Вишняк повел пикап в утробу «Пентагон Плаза».

Парковочный пандус никаких тайн не хранил. Он нашел свободное место и сдал туда задом. Этот неортодоксальный маневр перепугал других желающих запарковаться, и они выразили свои чувства бибиканьем, но а) они могли пойти нахер, б) у него был пистолет и в) ему было необходимо встать именно так, чтобы при необходимости сразу стартовать.

«Флейшекер» висел у него подмышкой. Он приобрел несколько удлиненных магазинов на тридцать патронов. Снаряженные пробивающими тефлоновую броню пулями, они покоились в длинных карманах на бедрах. Чтобы достать магазин, ему надо было только протянут руку и отстегнуть клапан – доля секунды. Один магазин уже торчал в рукоятке "Флейшекера", отчего тот сделался тяжелым, громоздким и похожим на букву L. Его ветровка «Куад Ситиз Уиплаш» скрывала оружие вполне надежно, если не держать ее расстегнутой и прижимать локоть к боку.

Он запер пикап (еще не хватало, чтобы средство отступления сперли, пока он занят внутри) и сквозь воздушный переход и несколько стеклянных дверей проследовал в соседнее приземистое здание.

Штаб‑квартира «Огл Дата Рисеч» оказалась хитроумно замаскированной под модный магазин!

Вишняк заставил себя сохранять спокойствие. Он миновал гигантские витрины с женской обувью, стараясь держаться так же спокойно, как и окружающие, словно бывал здесь постоянно. Он вел себя так в предположении, что универмаг служил лишь фальшивым фасадом, как в «Миссия невыполнима», и простирался не больше, чем на тридцати метров в глубину. Вот сейчас он выйдет из обувного отдела и увидит мониторы мозговых волн и спутниковые тарелки. Тут наступит черед «Флейшекера», который и положит конец зловредной деятельности Огла. Вишняк при этом, наверное, погибнет, а Коззано освободится от электронных уз.

Но за обувным магазином обнаружился отдел женских сумочек. За сумочками – женская одежда. Парфюмерия. Косметика. Он поднялся на лифте (не останавливайся! иди и смотри!) и обнаружил витрины с телевизорами и маленький ресторан. И так далее и тому подобное.

Он продолжал шагать. Мысли его путались. Он несколько раз воспользовался лифтами, поднимаясь и спускаясь, и в конце концов через огромные двери попал в какое‑то место, более всего похожее на молл. Но этот молл был совсем не из тех, к каким Вишняк привык в своих Четырех Городах. Для него моллом был узкий коридор сквозь ряды маленьких магазинчиков – с несколькими лавочками и, может быть, фонтаном в центре.

В сравнении со знакомыми ему моллами этот был все равно что Вашингтон, округ Колумбия, по сравнению с Девенпортом, штат Айова. В нем было четыре этажа. Полы устилали сияющие плиты белого мрамора. Центральный атриум заливал свет, струящийся сквозь стеклянный потолок; глядя вверх, Вишняк видел сквозь него небо, самолеты, взлетающие из аэропорта, и башни небоскребов.

Он был бесконечен. По сотням его магазинов перемещались тысячи людей. Некоторые из этих магазинов были всего лишь лавочками, но большинство – роскошными, шикарными храмами торговли. Невозможно было продолжать верить в то, что все это – не более чем прикрытие для «Огл Дата Рисеч». Это был настоящий, всмаделишный молл, пусть и невероятно огромный и богатый.

Он продолжал шагать. С одной стороны, его охватило замешательство и легкое разочарование от того, что найти «Огл Дата Рисеч» не удалось. С другой стороны, он испытал облегчение и смог наконец вздохнуть полной грудью – впервые с тех пор, как въехал в город. Дело определенно оказалось куда более запутанным, чем он полагал. Ему надо было успокоиться и гораздо тщательнее продумать этап сбора информации.

Вскоре он заметил большую электрическую вывеску: разноцветный путеводитель по «Пентагон Молл». Он содержал планы всех четырех этажей, на которых магазины обозначались цифрами и были отсортированы по категориям.

Глупо было надеяться найти на нем ОДР, но он все‑таки решил попробовать. Категории были такие: «Женская одежда», «Мужская одежда», «Рестораны», «Ювелирные магазины», «Подарки» и так далее. Вишняк не очень понимал, к какой категории можно отнести «Огл Дата Рисеч», и поэтому просто начал сначала и просмотрел названия всех магазинов молла до единого, что заняло у него несколько минут. «Огл Дата Рисеч» в списке отсутствовал.

Вдохновение посетило его при виде таблички «ЕСТЬ ВАКАНСИЯ» в окошке одной из лавок. Попытка устроиться на работу – хороший предлог, чтобы проникнуть в магазин и хорошенько там осмотреться без необходимости тратить деньги. И – как ни невероятно это звучало – если он и в самом деле найдет работу в «Пентагон Плаза», то сможет проводить здесь все свое время и изучить его в подробностях. Позиция инсайдера, как правило, чрезвычайно облегчает совершение преступления.

Он заполнил достаточно заявлений о приеме, чтобы знать, что потребуется указать адрес. Поэтому он вышел из молла тем же путем, что и вошел, заплатил оскорбительную цену за парковку и снял комнату на имя Шермана Гранта в мотеле около Национального Аэропорта, всего лишь в миле или двух от «Пентагон Плаза». Затем он отыскал почтовое отделение, где смог забронировать ящик, получив таким образом искомый адрес; к этому моменту наличные начали подходить к концу, но он все лето коллекционировал кредитные карты, присылаемые ему без спроса дурацкими банками из таких мест, как Делавер и Южная Дакота.

Таким образом, Флойд Уэйн Вишняк обзавелся собственной оперативной базой в столице страны, присоединившись к длинному списку лиц, компаний, групп влияния, торговых ассоциаций и маньяков с государственными амбициями. Второй поход на «Пентагон Плаза», совершенный вечером (на сей раз с помощью метро), обеспечил его еще дюжиной бланков заявлений. Он просидел до часу ночи, заполняя их своим старательным почерком шестиклассника, и спозаранку снова явился в молл, чтобы разнести их по соответствующим заведениям. На сей раз он даже не позаботился прихватить пистолет.

Успех пришел удивительно быстро: администрация молла предложила Шерману Гранту работу на фудкорте, которая заключалась в уборке со столов. Какой‑то козел‑яппи побеседовал с ним, просто чтобы убедиться что он, когда‑то собиравший гигантские трансмиссии для тракторов, обладал необходимой для уборки объедков и обращения с влажной тряпкой смекалкой. Вишняк проглотил обиду и заверил яппи, что он приложит все усилия к преодолению беспрецедентных вызовов, которые обещала такая работа.

Он подумывал немного подождать и посмотреть, не предложат ли ему что‑нибудь другое, но в итоге решил брать, что дают. Отвлекаться не следовало. Он приехал сюда не для того, чтобы начать новую карьеру. Он приехал для того, чтобы нашпиговать пулями головы представителей руководящего звена «Огл Дата Рисеч», а затем уничтожить как можно больше высокотехнологичного мозговолнового оборудования, прежде чем его самого расстреляют ребята из спецназа, которые всегда являются на такого рода события.

Он приступил немедленно. Ему выдали фартук и шляпу. Период обучения продлился примерно десять секунд, а потом началась работа. Фудкорт «Пентагон Плаза» располагался на первом этаже, занимая обширное пространство центрального колодца – огромного атриума, на дне которого теснились столы и стулья, окруженные всевозможными заведениями быстрого питания. Атриум накрывал гигантский стеклянный потолок, сквозь который проникало так много солнечного света, что Вишняк порой надевал черные очки.

Поначалу он чувствовал унижение. Из всех, кто здесь трудился, он был единственным англоговорящим. Сама работа тоже была так себе, но уже очень скоро он начал понимать, что с разведывательной точки зрения лучшего нельзя было бы и желать. Вишняк целый день расхаживал по обширной территории, изучая тысячи людей, подслушивая их разговоры и разузнавая, где они работают и чем занимаются. Это было именно то, что требовалось.

Однажды, проработав около недели и просканировав несколько десятков тысяч лиц, он увидел одно знакомое: Аарона Грина. Грин устроился в одиночестве у одного из высоких столиков, поедал сырую рыбу – она назвалась «суши» – и читал компьютерный журнал. Он был одет в костюм. Между ног на полу стоял дипломат. Вишняк обошел вокруг Грина разок‑другой, всматриваясь в его лицо и убеждаясь, что ничего не напутал.

Его опять накрыло то же адреналиновое опьянение, как при первом посещении «Пентагон Плаза». Если бы Аарон Грин поднял глаза и узнал его, то это был бы конец. К счастью, на нем были солнечные очки, а обыкновение прятать часы под эластичным бинтом он завел с самого начала работы здесь.

Вишняк наблюдал за Грином сквозь черные очки точно так же, как подсматривал за девочками на берегу реки в жаркие солнечные дни: лицо обращено чуть в сторону от объекта, глаза скошены вбок, чтобы женщины не догадывались, что на них пялятся. Наконец Грин доел свои суши, пролистал последние страницы журнала и подхватил дипломат. Просочившись между тесно расставленным столиками, он поехал вверх на эскалаторе. Вишняк последовал за ним, шагнув на нижнюю ступеньку, когда Грин сошел с верхней.

Грин миновал еще пару этажей, после чего пошел вдоль перил колодца. Вишняк следовал на расстоянии. В конце концов Грин остановился у дверей лифта, ненавязчиво встроенных в стену между кожгалантереей и магазином электроники. Он извлек из кармана ключ и вставил его в замок на стене. Двери лифта разъехались, Грин шагнул внутрь и исчез.

Вишняк внимательно изучил двери, кляня себя за тупость. Он проходил мимо них тысячи раз, не обращая никакого внимания.. Он решил, что это какой‑то грузовой лифт или что‑то вроде, а не секретный вход в «Огл Дата Рисеч».

Открытие не сильно ему помогло – чтобы попасть в лифт, требовались ключи. Однако наводка есть наводка. В тот день Вишняк пообедал пораньше, после чего пошел в парикмахерскую и потратил остаток дневной зарплаты, чтобы избавиться от бороды и укоротить свои длинные волосы. Он не мог рисковать быть узнанным. С новой прической и в солнечных очках он стал неузнаваем.

Неподалеку от лифта стояла лавочка, на которой иногда отдыхали утомленные покупатели. Вишняк начал коротать на ней перерывы, наблюдая за дверями лифта.

Большинство тех, кто входил и выходил из него, были типичными аккуратно одетыми офисными работниками. Но очень скоро Вишняк смог уловить закономерность: время от времени некоторые из этих работников выходили из лифта парами. Один оставался ждать у дверей с ключом. Второй удалялся куда‑то в глубину молла. Через несколько минут к лифту начинали стягиваться незнакомые люди – самые обычные типы с улицы. Работник, ожидавший у лифта, впускал их внутрь и увозил на одиннадцатый этаж. Час или два спустя эти люди приезжали обратно и расходились по своим делам.

Вишняку стало любопытно, что же происходит с этими заурядными типами за те два часа, которые они проводят на одиннадцатом этаже. Какая‑то мозговая хирургия? Их превращали в роботов, как Коззано?

Через некоторое время он запомнил тех, кто спускался в молл отлавливать случайных покупателей, и принялся следить за ними, чтобы понять, чем именно они заняты. Они всегда имели при себе планшеты; к планшетам всегда были пришпилены списки; убедив кого‑нибудь проследовать на одиннадцатый этаж, они вычеркивали из списков один пункт. И людей они набирали не каких попало – они заходили в определенные магазины или вставали на людных перекрестках молла, сканируя лица покупателей и высматривая определенные типажи.

Как‑то Вишняк подслушал интересный разговор, следуя за молодой женщиной с планшетом. Она столкнулась с другой обладательнице планшета, выискивающей в молле жертв.

– Марси! Привет!

– О, привет, Шерри. Кого ищешь?

– Как обычно – шопящуюся конкубину и обезьянку с веранды. А ты?

– Всех уже нашла, кроме постконфедеративного пожирателя подливки.

– А! Знаешь, что тебе надо сделать? Видишь тот газетный киоск?

Шерри дала Марси какие‑то указания. Марси поблагодарила ее и ушла к киоску, где обнаружила длинноволосого юношу в футболке с флагом Конфедерации на спине, листающего экземпляр «Пистолетов и боеприпасов». После короткой беседы молодой человек кивнул, вернул журнал на стойку и последовал за Марси.

«Пентагон Плаза» был не из тех мест, где можно было разжиться флагом Конфедерации, но в менее респектабельных районах северной Вирджинии таких заведений хватало, и вечером Вишняк посетил некоторые из них. Заглянул он и в журнальную лавку, чтобы купить несколько оружейных изданий, которые интересовали его и сами по себе. На следующий день, закончив протирать столы, он зашел в мужской туалет, заперся в кабинке и снял фартук и кепку. Натянул конфедеративную футболку. Поверх нее надел наплечную кобуру. На нем были рабочие штаны с магазинами в карманах. Кобуру он спрятал под ярко‑красной ветровкой – тоже с флагом Конфедерации – и застегнул ее ровно настолько, чтобы скрыть пистолет. После этого он отправился на свою лавочку у лифта, уселся поудобнее и принялся читать оружейные журналы. Ему придется сменить имя на Ли Джексон или что‑нибудь вроде того.

В итоге он прочел свои журналы от корки до корки и узнал все, что только можно, о последних достижениях оружейной индустрии, поскольку провел на лавочке целых три восьмичасовых смены, прежде чем его заметили.

– Прошу прощения, сэр, – раздался над ним женский голос.

Вишняк поднял глаза. Это была Марси. В руках она держала планшет.

– Я занимаюсь исследованием общественного мнения для компании «Огл Дата Рисеч», – сказала она, – Вы не возражаете, если я задам вам несколько вопросов? Входите ли вы в возрастную группу от двадцати шести до тридцати пяти?

– Вхожу, – ответил он.

– Вы с Юга и считаете себя южанином?

– И горжусь этим, – сказал он.

– Считаете ли вы себя безработным или частично безработным?

– Еще каким.

– Не хотели бы вы заработать пятьдесят долларов? Все займет не больше часа.

– Пятьдесят баксов за час? – переспросил Вишняк. – Ну так йи‑хаа! Это мой счастливый день.

50

Сейчас особенно важно было проявлять осторожность. Он по прежнему не имел понятия, что сотрудники «Огл Дата Рисеч» делают с подопытными на одиннадцатом этаже. Если речь идет о мозговой хирургии, то Вишняку придется открыть огонь до того, как его обездвижат. В противном случае он превратится в живого мертвеца, в робота‑раба вроде Коззано.

С виду‑то все было в порядке, не подкопаешься. Лифт привез их в большую, шикарную приемную. Красивая молодая женщина, которую Вишняк уже видел, пока изучал подходы, поприветствовала его и подвела к длинной изогнутой стойке, за которой сидела регистраторша в космического вида гарнитуре. Два охранника стояли поблизости, переминаясь с одной уставшей ноги на другую; одному перевалило за девяносто, второй был просто жирняй. Вишняк подумал, а не снять ли их прямо здесь и сейчас, но отказался от этой мысли; пока его вели все глубже в недра ОГР, не было смысла шуметь.

Девушка предложила кофе, но он отклонил предложение – может, именно так они и вырубают посетителей. Она отвела его в комнату, где перед большим новомодным телевизором стояла дюжина стульев. Телевизор, естественно, был сделан в Японии. Три стула были уже заняты, и Вишняк определил присутствующих как типичных посетителей молла, которых агенты ОДР постоянно рекрутировали. Двое пили кофе, но пока не выказывали видимых признаков недомогания.

Вишняк сел и стал ждать, когда девица уйдет. Затем он встал, высунул голову за дверь и окинул взглядом коридор, пытаясь уяснить общую диспозицию. Они были недалеко от стойки регистратора. Посмотрев в другую сторону, он увидел ряд дверей. Благодаря тому, что во всех кабинетах были большие окна, Вишняк даже со своего места мог понять, какие двери открыты, а какие закрыты. Снова повернувшись к стойке, он увидел, что толстый охранник таращится на него. Он подошел к окну и выглянул наружу.

Отсюда открывался невероятный вид. Можно было зарабатывать неплохие деньги, прикинул Вишняк, просто арендовав в этом здании офис и взимая по четвертаку с посетителей молла за поездку на лифте и вид из окна. Пентагон был так близко, что Вишняк, наверное, мог доплюнуть отсюда до его центрального двора. Слева от Пентагона располагалось огромное кладбище, уставленное миллионами белых могильных плит. Это соседство не оставляло никаких сомнений в главной функции Пентагона. За этими достопримечательностями текла река, и на дальнем берегу Вишняк увидел самое сердце Вашингтона. Он сперва не понял этого, поскольку в сравнении с Чикаго здешний центр был низким, просторным и больше напоминал ферму или парк.

Длинная узкая полоса травы уходила вдаль, обрамленная белыми зданиями. В центре ее торчала высоченная остроконечная штуковина. На дальнем конце Вишняк разглядел купол, в котором опознал Капитолий. Кроме Капитолия не удалось различить ничего определенного – здесь были миллионы зданий, все белые, многие могли похвастаться колоннами и приземистыми куполами. Разве что одно из них выглядело смутно знакомым: он подумал, что это, может быть, и есть Белый Дом.

Но он выглядел как‑то не совсем так. Вишняк видел Белый дом по телевизору миллион раз, всегда со стоящим перед ним репортером; несмотря на незамысловатую форму, напоминающую коробку от печенья с приделанной вдоль длинной стороны верандой, с нынешней позиции ему было видно, что здание, которое он всегда считал отдельно стоящим, являлось на самом деле центром широко раскинувшегося сооружения. У него были торчащие в обе стороны крылья, к которым, в свою очередь, лепились еще какие‑то пристройки. Оно выглядело так, как будто хозяин этого коробчатого здания все достраивал и достраивал к нему комнаты, пока не застроил весь участок.

Глядя на все это, Вишняк почувствовал себя преданным. Он вырос, веря, что Белый Дом – это жилище президента. Что в нем живет его семья, и что его дети ищут пасхальные яйца на лужайке. Это был большой и красивый дом по обычным стандартам, но все‑таки просто дом. Теперь же ему стало ясно, что Белый Дом вообще не являлся настоящим домом. Это был фальшивый фасад беспорядочного нагромождения зловещего вида пристроек, хитроумно спрятанных за деревьями и кустами. Любой бы засомневался – что же это такое творится в тех пристройках, что за люди там работают, раз уж само их существование приходится так тщательно скрывать от американского народа?

– Прошу прощения, сэр, – произнес кто‑то.

Он почувствовал, как его тронули за рукав, и отдернул руку. Это оказалась одна из сотрудниц ОДР.

– Не могли бы вы присесть? Мы вот‑вот начнем.

– Конечно, – сказал он и сел на стул, с которого лучше всего была видна дверь. Пока он стоял у окна, анализирую структуру правительства США, в комнате появились еще два человека, так что теперь их стало шестеро.

Далее произошло нечто довольно удивительное: им раздали браслеты, по одному на посетителя. Браслеты были точно такие же, как тот, что уже сидел у Вишняка на запястье, если не считать отсутствующих телеэкранов. Вишняк выслушал указания девушки и, следуя им, с наигранной неловкостью застегнул браслет. Теперь у него их было два.

Затем девушка закрыла ставни, выключила свет и примерно пятнадцать минут они смотрели телевизор. Большей частью им показывали рекламные ролики, но попалась и пара новостных фрагментов. Все они были так или иначе связаны с Уильмом Э. Коззано. Некоторые из роликов были сентиментальными номерами о прошлом Коззано, включая одно зернистое домашнее видео о поправлявшемся после удара губернаторе, от которого у Вишняка перехватило горло. Некоторые содержали нападки на действующего президента или Типа Маклейна. Затем шли эти самые новостные фрагменты – как будто бы вырезанные из обычных телепередач. Но ни одного знакомого ведущего Вишняк не увидел. И речь в них шла о событиях, которые на самом деле не происходили.

Однако глядя на одного из ведущих, читающего эти новости, Вишняк смутно почувствовал, что где‑то уже его видел. Не в новостях, точно. Где‑то еще. Затем до него дошло: этот мужик играл капитана космического корабля – но не «Энтерпрайза» – в одном из эпизодов «Стартрек: Новое поколение». Он был актером. И все эти новости были фальшивыми. Ничего подобного никогда не происходило. Это были потенциальные новости.

– Хм. Довольно интересные реакции демонстрирует наш постконфедеративный пожиратель подливки, – сказал Аарон Грин. Он сидел в соседней комнате перед полудюжиной мониторов. Рядом расположился Шейн Шрам.

– И в чем с ним проблема? – спросил Шейн Шрам. Он взглянул на монитор, показывающий лицо постконфедеративного пожирателя подливки, который не отрываясь смотрел на экран, играя желваками.

– Невероятно высокая активность коры головного мозга, – сказал Аарон, сверившись с показаниями.

– Что это значит?

– Это значит, что шестеренки в его мозгу крутятся со скоростью миллион оборотов в минуту. Он очень напряженно думает.

– Это никуда не годится. Придется просто выбросить его результаты, – сказал Шрам.

Кассета докрутилась до конца. Шрам поднялся, зашел в соседнюю комнату и включил свет. Затем он, как обычно, представился – эту речь Аарон Грин слышал уже миллион раз.

Дверь открылась, и в комнату вошел мистер Сальвадор. Все называли его мистером Сальвадором, поскольку его межконтинентальное происхождение плохо вязалось с американской неформальностью и поскольку он был их боссом. Даже для Ки Огла. Но он никоим образом не являлся символической носовой фигурой, проводящей все время за гольфом и иногда являющейся на собрания директоров. Он был чрезвычайно дотошным типом. Он целыми днями торчал в кабинете, где были установлены мониторы СОР‑100.

– Через пару минут мы начнем трансляцию СОР, – сказал мистер Сальвадор. – Я бы хотел, чтобы вы зашли и поделились своими мыслями.

– А что будет?

– Коззано собирается произнести речь на съезде оружейных фриков в Талсе, – сказал Сальвадор. – Это будет его официальное высказывание по вопросу контроля за оружием. Который, как представляется, окружен в этой стране совершенно истерической атмосферой.

– Это уж точно.

– Меня просто тошнит от всей это помойной политики, – сказала леди.

Это была крепко сложенная женщина в бифокальных очках и с консервативной среднезападной прической, одетая в сиреневый тренировочный костюм. Участница автобусного тура из Индианы, никаких сомнений.

– Я просто напросто не могу больше видеть эту дрянь.

– Полагаю, на самом деле вы хотите ее видеть, – сказал Шрам, – полагаю, она вас завораживает. Я думаю, что когда вы идете в магазин, то специально выбираете очередь подлиннее, чтобы успеть прочитать пару таблоидов со стойки. Потом вы кладете их обратно, разумеется. Вы ведь не из тех, кто читает эти вонючие газетенки, не так ли?

Женщина была совершенно потрясена.

– Как... как вы узнали? Вы что, следили за мной?

– Хватит лезть в ее мозговые волны! – сказал постконфедеративный пожиратель подливки. Как ни странно, южный акцент у него совершенно отсутствовал. Скорее, это был среднезападный говор.

– Что вы сказали? – спросил Шрам.

– Вы забираетесь к людям в мозги, я точно это знаю. Вы что, не видите, что этой женщине не по себе?

Шрам с невинным видом пожал плечами и выставил ладони вперед.

– Эй! Я просто беседую с ней. Я ничего не знаю ни о каких мозговых волнах.

– Правда? – сказал конфедерат, срывая с себя браслет. – А это тогда для чего?

– Вам уже объясняли, – сказал Шрам.

– Ваши объяснения – вранье, фальшивка.

– Слушайте, – сказал Шрам. – Давайте начистоту, сэр. Ваше интервью закончено. Вы можете идти. Свои пятьдесят долларов заберете у регистратора.

– А что насчет остальных?

– С ними я хочу поговорить еще немного.

– А со мной почему не хотите поговорить? Разве мое мнение не имеет значения?

– У нас произошел сбой оборудования, – сказал Шрам. – Ваш браслет сломался. Стало быть, задерживать вас – попусту тратить время. Спасибо, что заглянули.

Мужчина поднялся со стула, повернулся к двери и застыл в замешательстве. Он вцепился в замок молнии на своей ветровке левой рукой и принялся нервозно дергать его вверх‑вниз. Казалось, он глубоко задумался.

– Сэр? Нам больше от вас ничего не нужно, – сказал Шрам. – Можете идти домой. Спасибо, что зашли.

– Окей, – сказал мужчина, застегиваясь наконец до самого подбородка. – Окей, думаю, я и вправду пойду. Спасибо. Это было очень интересно. Я много узнал.

– Всегда пожалуйста, – сказал Шрам.

Мужчина направился к выходу, и в ту же секунду раздалась тихая музыка – как будто в кармане у него был спрятан транзистор. Он остановился и на мгновение замер.

Музыка звучала еле слышно и пискляво, словно из очень маленького динамика. Это были патриотические фанфары и барабаны. Шейн Шрам застыл в изумлении.

Мужчина вытащил руки из карманов. Одно запястье было обмотано эластичным бинтом. Музыка стала громче. Он сорвал бинт. Теперь с его руки понеслись звуки аплодисментов.

Уильям Э. Коззано шагнул к трибуне и замахал руками в ответ на аплодисменты и приветственные крики посетителей шоу «Огнестрел и Ножи» в Талсе.

– Парни из Секретной службы хотели предоставить мне сегодня дополнительную охрану, – сказал он, – я собирался выступить перед толпой владельцев оружия, и они почему‑то занервничали. Ну, я только одно могу сказать владельцам оружия: если кто‑нибудь из вас и правда хочет всадить в меня пулю, то вот он я!

Коззано отошел от трибуны и широко расставил руки. Зал на некоторое время заполнило приглушенное бормотание, а затем владельцы оружия взорвались. Вопли, аплодисменты и топот перегрузили крохотный динамик часов СОР.

Флойд Уэйн Вишняк смотрел Шейну Шраму прямо в лицо. Глаза Шрама метались между маленьким телевизор и лицом Вишняка.

– Вы – экономический труп, – сказал Шрам. – Вы Флойд Уэйн Вишняк!

Флойд Уэйн Вишняк расстегнул ветровку и сунул руку за пазуху.

– Ничего более дурацкого вы сказать не могли, – произнес он.

Он выхватил пистолет и направил его на Шрама. Все остальные сжались на своих стульях.

– Я вижу, что вы охвачены гневом, – сказал Шрам.

– Сколько раз повторять, – сказал Вишняк, – держитесь подальше от моих мозговых волн, черт побери!

Он выстрелил, и пуля вошла в голову Шрама сквозь переносицу и вышла через затылок, который сразу стал похож на грейпфрут.

– Не волнуйтесь, – сказал Вишняк пятерым попадавшим на пол людям, которые едва ли его слышали, будучи оглушены выстрелом. – Вам больше нечего бояться!

– Что это была за чертовщина? – спросил мистер Сальвадор. Они с Грином находились в центре мониторинга СОР, наблюдая за тем, как Коззано трясет руками над головой, купаясь в аплодисментах.

– Да ерунда, – сказал Грин. – Очередной психологический эксперимент Шрама.

– Я думал, мы давно завершили фазу калибровки, – сказал мистер Сальвадор.

– Вы уж мне поверьте, – сказал Грин. – Это место иногда чистый Додж‑Сити. Все это не взаправду.

Вишняк высунул голову в коридор и тут же спрятался, опасаясь выстрела. Но предосторожности были излишни. Снаружи никого не было.

Он рискнул выглянуть еще раз и увидел, что толстый охранник наблюдает за ним максимум с легким беспокойством, как будто высокопоставленным сотрудникам ОДР тут каждый день выносят мозги на стенку. Вишняк отвернулся от двери и прижался спиной к косяку. Он сжал «Флейшекер» обеими руками, с поворота выпрыгнул в коридор, прицелился, для надежности прижав руки к косяку, и быстро выстрелил трижды. Первые две пули поразили охранника в грудь, третья ушла над головой.

Теперь надо было двигаться быстро. Он добежал до приемной, развернулся у дверей и взял на прицел старика, который пытался расстегнуть кобуру. Вишняк выстрелил два раза – в голову и торс – с расстояния не больше шести футов. Затем он повернулся к регистраторше.

Та успела опрокинуть стол и спряталась за ним, дико визжа. Все окей, она просто мелкая сошка. Коммутатор гораздо важнее. Вишняк выпустил в ее компьютер и телефонную панель что‑то около шести пуль.

Он шагнул в коридор и одной рукой отстегнул клапаны карманов и заправил их внутрь, чтобы они не лезли под руку, когда придется доставать новый магазин.

Затем он сообразил, что хотя еще рано подбивать итоги, но получается у него пока что куда как замечательно. Он уничтожил охрану и разнес в клочья систему связи. Теперь он мог зачищать одиннадцатый этаж основательно и методично.

– В целом, результаты положительные, – сказал мистер Сальвадор. – Разумеется, сторонникам запрета владения оружием все это в принципе не могло понравиться.

– Ну да. Но взгляните на владельцев, – сказал Грин. – Посмотрите на Вишняка.

– На кого?

– На Экономический Труп, – сказал Грин, постукивая по экрану, который внезапно позеленел. – Один из моих парней. Видите, сколько удовольствия доставляет ему эта речь?

Вишняк почти оглох от грохота «Флейшекера» и голос Коззано доносился до него еле‑еле:

– ... бывало, уходил в поля с отцом – у обоих по дробовику подмышкой – чтобы поискать фазанов, объедающих наше зерно. Наш ретривер – Любимчик – сопровождал нас, но часто держался на расстоянии, потому что знал, что от выстрелов болят уши.

Тут Коззано замолчал, чтобы дать аудитории отсмеяться. Ничего смешного он, в общем, не сказал, но интонации его намекали на шутку, и их вполне хватило.

Вишняк пинком распахнул дверь кабинет и увидел стол, а также локти и колени спрятавшегося за ним мужчины в костюме. Он мысленно реконструировал приблизительную форму и расположение хозяина коленей и локтей и высадил несколько пуль в общем направлении его жизненно важных органов. Проследив, чтобы на полу образовалась кровавая лужа соответствующего размера, он покинул кабинет, оставив дверь открытой, чтобы не забыть, что тут уже побывал.

– Это все‑таки немного чересчур, вы не думаете? – сказал мистер Сальвадор. – Мне следует поговорить с доктором Шрамом. Слишком много реальных дел, чтобы заниматься всякими глупостями.

– Очень много пальбы, – несколько нервозно согласился Грин.

На центральном телеэкране Коззано продолжал:

– В один из первых таких походов, как только Любимчик поднял фазана, я сразу навел на него ствол, натренировавшись на глиняных голубях. Но внезапно ствол взлетел вверх и я сдержался, не выстрелил. Это был отец – он схватил дробовик и направил его вверх; рука у меня болела и я был очень раздосадован. Вместо объяснения отец указал на соседский дом, который был прямо на линии моего выстрела – почти в миле от нас! Я запротестовал – никоим образом дробь не могла улететь так далеко. Береженого бог бережет, сказал он.

Вишняк вошел в следующую комнату. Здесь он обнаружил полдюжину телеэкранов и столько же компьютерных мониторов. Один из мониторов был выключен, остальные пять горели ярко‑красным. Он перестрелял их все. В магазине оставалось мало патроном, и раз уж его тут никто не беспокоил, он выщелкнул его, сунул в карман, и вставил на его место полный. Голос Коззано продолжал звучать из часов.

– Когда я впервые узнал, что в Вашингтоне есть люди, которые хотят лишить нас наших ружей, я был больше изумлен, нежели оскорблен. Сама идея казалась нелепой. Мой отец – и все другие владельцы оружия, известные мне – практиковали безопасную стрельбу и прилагали все усилия, чтобы передать эти навыки своим детям. Мысль о том, что кто‑то из Вашингтона может явиться в Тасколу, Иллинойс, и отобрать у нас ружья, потому что мы, по его мнению, их недостойны, привела меня в полное замешательство. И я по‑прежнему его ощущаю.

Публика захохотала; хохот перешел в одобрительные крики.

– Что‑то там определенно происходит, – сказал Аарон Грин. – Лучше я запру дверь.

– Хорошая идея, – сказал мистер Сальвадор, поднимая трубку. – Не работает. Телефон не работает.

Аарон был почти у двери, когда она распахнулась. В дверном проеме стоял человек с пистолетом, глядя Аарону прямо в глаза.

Затем его внимание привлекли мониторы, покрывавшие все стены в комнате, и стойки с компьютерными системами. Челюсть у него отвалилась. Пока он таращился, Грин успел узнать его: это был коротко подстриженный Флойд Уэйн Вишняк.

Взгляд Вишняка наконец вернулся к Аарону. И сразу стало ясно, что присутствие Аарона Грина здесь, в этой комнате, стало последним фрагментом паззла, который Вишняк мысленно собирал.

– Это оно, – произнес Вишняк слишком громко, как глухой. – Это же оно?

Не стоит спорить с вооруженным человеком.

– Да, – ответил Грин. – Это оно.

Он повернулся к мистеру Сальвадору, ища поддержки.

– Это же оно?

– Да, это оно, – сказал мистер Сальвадор, проворно выбираясь из кресла и складывая руки перед грудью ладонями вместе, как будто собрался то ли скорбеть, то ли молиться. У него хватило присутствия духа взглянуть на монитор Вишняка – монитор побледнел и обесцветился.

И тут же вспыхнул ярко‑зеленым.

– Ты тут Самый Главный! – сказал Вишняк. Он шагнул вперед, отпихнув Аарона, навел пистолет на мистера Сальвадор и принялся жать на спусковой крючок. Пистолет засверкал, как стробоскоп. Мистер Сальвадор пятился через комнату, безвольно свесив руки вдоль тела, пока не навалился спиной на оконное стекло.

Однако никакого стекла уже не было; его давно вынесло из рамы, остался только закрытый венецианский ставень – весь в дырах, он хлопал на ветру, впуская в комнату теплое вирджинское солнце. Мистер Сальвадор вдруг исчез.

– Иисусе, куда он делся? – спросил Вишняк. Он шагнул в комнату, подозрительно оглядываясь по сторонам. Он подошел к окну, отвел ставень в сторону и посмотрел вниз.

К этому моменту Аарон Грин уже добежал до лифта.

Сперва внимание обедающих на фудкорте «Пентагон Плаза» привлек звон битого стекла где‑то наверху. За шумом разговоров его было едва слышно, но несколько особенно чутких едоков посмотрели вверх и увидели осколки, которые прыгали по крыше атриума, сверкая на солнце.

За ними последовало тело – оно пробило потолок, практически не потеряв скорости. После столкновении со стеклом оно утратило четкость очертаний – при ударе из него много чего повыскакивало. Оно пролетело сквозь центральный колодец молла, больше похожее на облако из частей тела и расплескалось на четырех отдельных столах. Через пару секунд на пол хлынул водопад битого стекла.

Флойд Уэйн Вишняк, эск.

Местоположение неизвестно

Соединенные Штаты Америки

Письма редактору

«Вашингтон Пост»

Вашингтон, округ Колумбия

Дорогой мистер (или мисс, или миссис) Редактор: я хочу бросить вам косточку. Ваше описание устроенной мной бойни (ваше выражение, не мое!) – самое неточное и предвзятое из всех, какие я только встречал в газетах. За этот год я прочитал много газет (потратил на них уже больше 300 долларов), чтобы к ноябрю стать информированным избирателем. Но после той белиберды, которую вы печатали в выпусках от 14, 15 и 16 сентября, я стал сомневаться, информировался ли я вообще. Или я просто забивал себе голову разной ахинеей, которую ваши репортеры придумывают, когда им кажется, что пойти и узнать Настоящую Правду – слишком тяжелый труд.

Это не было «кровавой баней», как вы называете ее снова и снова. Было убито всего пять человек. Ранения среди обедающих на фудкорте не считаются, потому что это произошло случайно. Вот прямо сегодня у вас вышла статья о дорожном происшествии на Кольцевой дороге, в котором погибли пять человек, но вы не называете его кровавой баней.

Вы пишете, что я «метался по офису, стреляя без разбору». Это полностью предвзятое заявление. Я не метался. И я не стрелял без разбору, иначе почему я не убил тех пятерых людей, которые были вместе со мной в мозгопромывочной? Я скажу вам, почему: потому что эти пятеро были средними американскими гражданами, которых я пытаюсь защитить, а не убить.

От фразу «стрельба во все стороны» у меня прямо кровь закипает. Никаких «всех сторон». Я сперва решал, куда стрелять, потом туда и стрелял.

Затем в статье от 16 сент. вы говорите, что я спокойно и методично прошел через офис, казня людей. Если я был так спокоен и методичен, то зачем вы пишите всю эту хрень насчет «метался», «во все стороны», «беспорядочная стрельба» и т. д. Это показывает вашу предвзятость.

И я не затворник‑одиночка. Если бы вам приходилось зарабатывать на жизнь ТРУДОМ, вы бы знали, что жить на пустоши дешевле. Это не делает меня одиночкой, а только бедным честным рабочим человеком.

Наконец (это ГЛАВНАЯ МЫСЛЬ моего письма), вы каждым словом в своих статьях выставляете меня каким‑то психом. Как будто даже не рассматриваете мысль, что я могу быть ПРАВ!

ПРОСНИСЬ, Америка! Эти так называемые выборы президента – это АФЕРА контролируемая МАНИПУЛЯТОРАМИ ИЗ СМИ, которые превратили Коззано в РОБОТА, установив ему В ГОЛОВУ ЧИП, который принимает секретные закодированные послания со СПУТНИКОВ. Эти же самые МАНИПУЛЯТОРЫ также устанавливают МОНИТОРЫ МОЗГОВЫХ ВОЛН на руки средних американцев, замаскированные под ЧАСЫ ДИКА ТРЕЙСИ.

Когда‑нибудь меня признают героем, каким я и являюсь, за разоблачение этого тайного заговора. После этого вы, Вашингтон Пост, предстанете теми, кто вы и есть: ИНСТРУМЕНТОМ ЗАГОВОРЩИКОВ, который помогает контролировать человеческие мозги, печатая ПРЕДВЗЯТЫЕ ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ НОВОСТИ.

Скоро я вы обо мне снова услышите, это уж точно.

С уважением,

Флойд Уэйн Вишняк.

51

Кампания Коззано была внепартийной, и это означало, что ему надо было биться за каждого избирателя и каждый штат. Она стартовала сравнительно поздно – в июле – и ход набрала только к августу; затем на пару недель популярность Коззано слегка просела по опросам из‑за неожиданного выбора Элеанор Ричмонд в качестве кандидата в вице‑президенты.

После этого Коззано начал крушить все на своем пути. В одном городе за другим он выходил к микрофонам, совершенно расслабленный и уверенный, взмахом руки отстранял помощников – и говорил безо всяких бумажек и телесуфлеров. Речь его лилась совершенно свободно. Он не обращался к журналистам; он говорил, казалось, непосредственно с американским народом. В своем хомбурге он выглядел выходцем из середины столетия, одним из тех, кто дрался с Гитлерем и определял судьбы империй и альянсов. На фоне мелких, лживых сукиных детей, правивших Америкой в течение нескольких последних десятилетий, он воплощал те времена, когда лидеры были лидерами и когда слова «великий человек» были не пустым звуком. Глядя на него казалось, что он чувствовал бы себя как дома на Ялтинской Конференции, в компании Рузвельта, Черчилля и Сталина. Встречался ли он с иностранными лидерами, подавал ли на чай портье у отеля – все это он проделывал с врожденным достоинством и благородством истинного джентльмена, смешанными с природной энергией настоящего трудяги.

Можно было подумать, что он вообще не собирается баллотироваться. Можно было подумать, что он путешествует по стране просто потому, что ему интересно.

Мэри Кэтрин мало что понимала в президентской политике, но когда они остановились в Бостоне на ночевку, догадалась, что Массачусетс особенно важен. Этот штат никогда не голосовал ни за кого, кроме демократов; тот факт, что Коззано явился сюда, означал, что традиция под угрозой. Ее отец намеревается забрать себе все пятьдесят штатов.

Они остановились в роскошном отеле на набережной, огромная арка которого выглядела как ворота в Бостонскую гавань. Отель, разумеется, выбрал Огл; арка идеально подходила для съемок, а близость гавани облегчала нанесение удара по демократам в сфере экологии.

Команда Коззано сняла целый этаж. Мэри Кэтрин и Уильям Э. Коззано поселились в номере с двумя спальнями, как обычно. Она приехала сюда прямо из аэропорта и стала устраиваться, пока отец ездил по разным местам, включая некоторые хайтек‑компании в Кембридже.

Коззано путешествовали с кучей багажа, что несложно, если тебе не приходится таскать его на себе и у тебя есть собственный самолет. Багаж состоял не только из одежды. Некоторую его часть составляло различное медицинское оборудование. Поначалу это были несложные устройства, вроде эспандеров, с помощью которых Коззано развивал левую руку. Сейчас, к концу сентября, он уже прошел эту стадию и снова стал почти стопроцентным амбидекстром. В принципе, он мог подписываться двумя руками одновременно. Подпись, сделанная левой рукой, была похожа на доинсультную версию, пускай несколько более грубую и смазанную. Подпись правой руки выглядела совершенно незнакомо, хотя, не могла не признать Мэри Кэтрин – гораздо более по‑президентски.

Они прилетели в бостонский аэропорт «Логан» после нескольких выступлений в Аризоне. Сославшись на длительность перелета, Мэри Кэтрин настояла на том, чтобы отец написал ей письмо, и сделал это именно левой рукой. Он ответил бурчанием и попытался увильнуть, но она не отставала и в конце концов он принялся за дело, выгнав из своего салона журналистов и помощников и вооружившись большой перьевой ручкой и стопкой линованной бумаги; он писал медленно, осторожно, крупными буквами, выводя их по одной за раз, как школьник.

Мэри Кэтрин оставила его одного. Вернувшись через час, она застала отца за ноутбуком.

– Папа!

– Орешек, – сказал он, – я чуть не свихнулся. Я думал, у меня голова лопнет.

– Но тебе надо развивать правое полушарие...

– Избавь меня от нейроболтологии, – сказал он. – Видишь – я печатаю. Я печатаю письмо тебе. И пользуюсь обеими руками.

Сейчас, оставшись одна, она включила ноутбук отца и открыла файл, озаглавленный «ПисьмоМК».

4доорроогая ММаеррии Ккээттрин,

4Как ртавына мвоужкевшаь ви5деть мое состояние улучшается. Я должен поблагодарить тебя

рзаа4нио шниер4оакеите шпапгпие, ксовтоовроы4муи я двигаюсь с тех пор, как ты вошла в

ктоемраанфдиу. Эитдое птрнорсртмо счастье, что ты рядом со мной. Как ты

мпоажпеашпь зраямчееттистяь, поатлськцвые лренвооййк кроумкаин ндеыпроизвольнодергаются

нпоа ппоад тпвиошиемт нтандбзеором я без сомнения скоро

снпарйадвилсюксрьа св эвт1ой маленькой проблемой

и сснкоавйаи с3теауну, как и прежде, левшой. Надеюсь, что это письмо окажется

дсоосттраитпоичснмоо длинным, чтобы получить по крайней мере 3.

Сц лцюцбовью,

тпваопйа Отец

Некоторое время она рассматривала текст. Письмо состояло из одиннадцати строк. Первые несколько слов каждой строки были искажены, но в принципе их можно было расшифровать по контексту. Например, слово «команда» в начале четвертой строки превратилось в «ктоемраанфдиу». В него затесались несколько лишних букв. Мэри Кэтрин открыла новое окно и набрала в нем эти буквы: получилось «терафи».

Это слово ничего не значило. Но если произнести его быстро, оно звучало почти как «терапия». Печатая в новом окне, Мэри Кэтрин обратила внимания, что все лишние буквы располагаются в левой части клавиатуры.

Письмо содержало жалобу на непроизвольные движения пальцев левой руки. Набирая текст, отец, должно быть, заметил, что левая рука ударяет по клавишам как бы сама по себе, и что он не может с этим справиться.

Интересно, что эти движения случались только в начале строки. Мэри Кэтрин прошлась по всему письму, вылавливая левые буквы и оставляя только те, что складывались в осмысленные слова. Письмо, которое отец намеревался ей написать, выглядело так:

Дорогая Мэри Кэтрин

Как ты можешь видеть, мое состояние улучшается. Я должен поблагодарить тебя за широкие шаги, которыми я двигаюсь с тех пор, как ты вошла в команду. Это счастье, что ты со мной. Как ты можешь заметить, пальцы левой руки непроизвольно дергаются, но под твоим надзором я без сомнения скоро справлюсь с этой маленькой проблемой и снова стану, как и прежде, левшой. Надеюсь, что это письмо окажется достаточно длинным, чтобы получить по крайней мере 3.

С любовью,

твой отец.

Буквы, ставшие результатом «непроизвольных дерганий» левой руки Уильяма Э. Коззано, складывались в следующий текст:

4ОРОГАЯ МАРИ КЭТ

4 РАВНА ВУКВЕ 5

РА4ИО НЕ 4АЕТ ПАПЕ СВОВО4У

ТЕРАПИЯ И4ЕТ НОРМ

ПАПА ПРЯЧЕТСЯ ОТ СКВЕРНОЙ КОМАН4Ы

ПАПА ПИШЕТ ТЕБЕ

НАЙ4И СКРАВВ1

СКАЙИ 3ЕУ

СОТРИ ПИСМО

ЦЦЦ

ПАПА

Кто‑то постучал в дверь. Мэри Кэтрин подпрыгнула.

Это мог быть только кто‑то из команды, Секретная служба больше никого не пропустила бы. Если только это не Флойд Уэйн Вишняк, конечно же. Но знаменитый серийный убийца из «Пентагон Плаза» шумел бы гораздо больше.

Она подошла к двери и посмотрела в глазок. Открыла дверь.

– Привет, Зельдо, – сказала она. – Я думала, ты с папой.

Он закатил глаза.

– Тур по хайтек‑конторам, – сказал он, – не самое интересное развлечение.

– Зайдешь?

Вид у него был неуверенный и какой‑то тоскливый.

– Мне надо на самолет, – сказал он и кивнул на окно. – Собираюсь взять водное такси до Логана и полететь на Левый берег.

– Значит, ты покончил с кампанией?

– Пока да, – сказал он. – Меня отзывают. Твой папа последние две недели в идеальном состоянии, мне нет смысла за ним таскаться... Надо работать с другими пациентами – в Калифорнии.

Зельдо сунул руку в сумку и вытащил неподписанный конверт в полдюйма толщиной.

– Я собрал в кучу кое‑какие данные, которые могут пригодиться в твоей работе, – сказал он, – и подумал, распечатка не помешает.

– Спасибо, – сказала она, принимая конверт.

Она чувствовала, что происходит что‑то необычное. Что‑то в голосе Зельдо, в тщательном подборе слов, в размытых выражениях напомнило ей о их беседе в спальне Джеймса Четвертого июля.

– Ну, выходи на связь, – сказала она.

Это предложение, казалось, не в меру обрадовало его.

– Спасибо, постараюсь. Я очень уважаю твою деятельность и тебя тоже. Вряд ли я могу что‑то еще добавить, – сказал он, со значением оглядываясь через плечо. – Передай отцу, что я собираюсь пройти курс свободных искусств, как он советовал. Пока.

Он повернулся кругом, медленно и с усилием, как будто заставляя себя, и зашагал к лифтам.

Конверт был полон распечаток с лазерного принтера. Практически целиком это были графики и диаграммы, отображающие изменения состояния мозга Уильяма Э. Коззано. Приложенное к ним письмо гласило:

Дорогая Мэри Кэтрин,

Сожги это письмо и развей пепел, когда дочитаешь. В твоем номере есть камин, воспользуйся им. Первым делом позволь сделать несколько заявлений общего характера.

Политика дерьмо. Власть дерьмо. Деньги дерьмо. Я пошел в науку, потому что хотел исследовать вещи, дерьмом не являющиеся. Я связался с Институтом Радхакришнана, потому что меня приводила в восторг возможность оказаться на переднем крае вообще всего, где сошлись неврология, электроника, теория информации и философия.

Потом я понял, что даже на переднем крае невозможно скрыться от политики, власти и денег. Я подумывал уйти, когда ты вернулась в Тасколу и настояла, чтобы тебя назначили врачом. Сальвадора это не обрадовало, но выбора у них не было.

Я знал, что ты задумала, еще до того, как ты приступила к делу: ты собиралась применить к отцу методы, позволяющие создать в мозгу новые пути в обход биочипа. Я вызвался остаться в команде и ездить с тобой и твоим отцом, потому что знал, что в противном случае Сальвадор назначит на мое место кого‑то еще, и этот кто‑то рано или поздно раскроет тебя и сдаст плохим парням.

Последние три месяца я следил за твоей работой, регистрируя развитие новых нервных путей с помощью биочипа. Я молчал, потому что боялся выдать себя и вас, и говорю сейчас: ты на верном пути. Продолжай в том же духе. Через четыре месяца (день инаугурации) он сможет функционировать без биочипа, не идеально, но вполне достаточно.

Я прилагаю схему небольшого устройства, которое можно собрать из деталей, которые продаются в «Радио Шак». Оно испускает щум на сверхвысоких частотах с очень небольшой зоной охвата (< 100 футов). Этот шум вызовет переход биочипа твоего отца в режим Хелен Келлер. Он может оказаться полезным.

Дай мне знать, если я могу еще чем‑нибудь помочь. Я горжусь тобой и надеюсь, может быть, и безосновательно, что если мы когда‑нибудь встретимся снова, ты позволишь мне пригласить тебя на ужин.

Пит (Зельдо) Зельдович.

Мэри Кэтрин вышла на балкон. Вид на гавань открывался отсюда потрясающий. На севере на фоне сверкающего синего неба новоанглийской осени возвышались небоскребы финансового центра Бостона. Аэропорт «Логан» был всего в паре миль отсюда, сразу за гаванью, а за ним расстилалась Атлантика – можно было проследить взглядом кривизну горизонта.

Водное такси до аэропорта как раз отходило от причала отеля. Зельдо стоял на корме, его гавайская рубашка сверкала на фоне темных деловых костюмов. Он стоял, широко расставив ноги, и смотрел прямо на нее.

Она помахала ему. Он поднял кулак над головой в жесте солидарности, ошарашив мужчин в костюмах. Затем отвернулся.

Мэри Кэтрин вернулась в номер, сожгла письмо Зельдо в камине и стерла файлы с компьютера папы.

Схема СВЧ‑передатчика Зельдо нашлась в середине стопки графиков. Он нарисовал ее шариковой ручкой на бланке отеля – непостижимое переплетение электронных иероглифов: зигзагов, эллипсов, столбиков из параллельных черточек, и рядом с каждым значился номер детали по каталогу «Радио Шак». Мэри Кэтрин сложила листок и спрятала в бумажник.

52

Кортеж Элеанор пронесся по мосту Вудро Вильсона и оказался в Мэриленде. Слева располагались канализационная станция, база ВВС «Бойлинг», здание Агентства военной разведки и Флотский двор. Справа – покрытые лесом холмы, за ними застройка, а дальше запустенье Юго‑Запада – одной из крупнейших зон боевых действий в городской Америке. Элеанор трижды бывала на похоронах застреленных там друзей и родственников, и по пути на третьи ее чуть не сбил микроавтобус спецназа.

Округ Колумбия был огромным и исторически черным городом, колонизированным кое‑где богатыми белыми. Благодаря отсутствию традиционной организованной преступности, он превратился в поле битвы между различными группами наркоторговцев – ямайцами, гаитянами, нью‑йоркцами и собственно вашингтонцами, соревнующимися за право удовлетворять ненасытные аппетиты профессионалов с Кольцевой. Полиции оставалось только ждать, когда «рынок отрегулирует сам себя», как заявил один из полицейских чинов. Считалось, что после того, как территории будут поделены, а границы установлены, эпидемия убийств сойдет на нет.

Против ожидания, насилие заразило новое поколение идеей дешевизны человеческой жизни, а приток оружия в регион сделал полуавтоматы доступными даже для подростков. Врачи, работавшие на скорой в пределах Округа, стали лучшими в мире специалистами по огнестрельным ранениям. Во время Войны в Заливе их сразу отправляли на передний край, где они чувствовали себя, как дома.

Элеанор ждали в Институте Огнестрельных Ранений леди Уилбердон – совершенно новом, уродливом, напоминающем крепость сооружении, возведенном на месте первого из проектов времен Войны Против Бедности. Архитектура отражала его функцию – спасение участников боевых действий. Укрепления Института отваживали желающих добить своих жертв, пока над ними работают врачи.

Стрелять тут можно было только из фотоаппарата или телекамеры. Элеанор выбралась из лимузина и пробилась сквозь стену фотографов и операторов, и в сопровождении нескольких агентов Секретной службы проследовала в небольшую аудиторию в стенах института. На сцене уже находились: мэр Округа Колумбия, медицинский директор института – молодой черный ветеран Войны в Заливе по имени Корнелиус Гэри, а также сама основательница – импозантная англичанка по имени Гвиневера Уилбердон. Для Элеанор оставили свободное кресло.

– Мисс Ричмонд, – сказала леди Уилбердон, протягивая руку, – приятно с вами познакомиться. Надеюсь поприсутствовать на вашей инаугурации.

– Большое спасибо, леди Уилбердон, но выборы еще впереди.

– Пффф, – сказала леди Уилбердон и взмахнула рукой, как будто отгоняя муху.

Элеанор подавила желание рассмеяться. Это было именно то отношение, которое она испытывала до того, как сама стала кандидатом.

Поговорить до начала церемонии им не удалось. Она открылась выступлением сборного хора нескольких местных церквей, продолжительной не то речью, не то молитвой в исполнении мэра и представлением доктора Корнелиуса Гэри, директора института. Гэри, в свою очередь, представил леди Уилбердон, которая кратко представила Элеанор, которая объявила об открытии института.

– Приятно было познакомиться, леди Уилбердон, – сказала Элеанор, когда все закончилось.

– Не торопитесь, мисс Ричмонд, – сказала леди Уилбердон. – Нам надо поболтать.

– Я бы с радостью, но мое расписание…

– Все уже устроено, – твердо заявила леди Уилбердон.

По пути к главному входу им пришлось быстро убраться с дороги несущейся навстречу каталки: первого пациента института, тринадцатилетнего парня, поймавшего пулю из «Магнума .357».

Об этом Элеанор узнала уже в лимузине. Две ее следующие встречи были отменены в последнюю минуту, что давало ее пару свободных часов. Природа не терпит пустоты и леди Уилбердон поспешила ее заполнить. Их ждал ланч у «Уилларда».

И в довольно узком кругу – только Элеанор, леди Уилбердон и ее секретарша, мисс Чепмен. Применив как силы личности, так чисто физическую силу, леди Уилбердон извергла из помещения всех приближенных Элеанор. Они уселись за стол и стали перекусывать крохотными сэндвичами.

– Я должна признаться, что знала Баки, – сказала леди Уилбердон.

– Баки?

– Сальвадора. Того малого, которого застрелил сумасшедший и который потом взорвался в суши‑баре.

– Мы не были знакомы, – сказала Элеанор. – Я знала только, что он руководит фирмой, которая консультировала нашу команду по вопросам медиа. И что его заменил Ки Огл.

– Баки был воплощением вульгарной хитрости, – сказала леди Уилбердон. – В своем роде весьма эффективной. Но вульгарной.

Она произнесла это слово с таким выражением, как будто речь шла как минимум о растлении малолетних.

– В некотором смысле удивительно, что Сеть наняла его. Как правило, мы придерживаемся более высоких стандартов. Но таковы уж нынешние времна – высокие стандарты выходят из моды.

– Сеть? Он работал на какую‑то телекомпанию?

Леди Уилбердон закатила глаза.

– Разумеется, нет. Даже Баки до такого не докатился бы. Вам следует знать о Сети, коль скоро следующие восемь лет – возможно, следующие шестнадцать – вы будете облечены высочайшей ответственностью.

– Нам еще надо выиграть выборы.

– Вы их выиграете, – сказала леди Уилбердон. – Мы решили проблему выборов.

Было что‑то около полудня. Леди Уилбердон приложилась к бутылке шерри и некоторое время распространялась о Баки, Огле, Коззано и функционировании СОР‑100. Элеанор вежливо слушала, впитывая информацию и решив отложить на потом решение дилеммы: слетела эта женщина с катушек или говорит правду.

Леди Уилбердон было очень легко принять за психическую, но ее слова объясняли многое. Время от времени Элеанор испытывала шок узнавания, когда объяснения леди придавали новый смысл тому, что она видела своими глазами. На рациональном уровне она откладывала выводы на потом, на подсознательном – поверила леди Уилбердон почти сразу.

– Если все, что вы говорите – правда, – сказала Элеанор, – то это значит, что были потрачены невероятные средства.

– Все относительно, – сказала леди Уилбердон. – Это только один из этапов долговременной стратегии.

– Насколько долговременной?

– Столетия.

– Столетия?

– В мире существует всего пять сил, обладающих мудростью, необходимой для создания последовательной стратегии на период в несколько столетий, – сказала леди Уилбердон. – Эти силы по природе своей вненациональны и не связаны с ни с какими правительствами – даже наилучшие из режимов опасно нестабильны и мимолетны. Эти силы самоподдерживающиеся и самосохраняющиеся. Мировые войны, взлеты и падения империй и альянсов, таких как СССР и НАТО, для них не больше дуновения ветра в парусах клиппера.

– И что же это за силы? – спросила Элеанор.

– Безо всякого определенного порядка – во‑первых, Католическая церковь. Во‑вторых, Япония – которая является не более чем союзом дзайбацу{81}. Третья – рыхлая сеть штетлей{82}. После изгнания из Испании в 1492 им пришлось признать важность долговременного планирования и за прошедшие века удалось аккумулировать значительные ресурсы. О четвертой мы мало что знаем; она, по всей видимости, объединяет многие упорствующие в традиционализме культуры Третьего и Четвертого миров, а штаб‑квартира ее находится где‑то в Центральной Азии. Пятая – это Сеть. Альянс крупных инвесторов, как индивидуальных, так и организованных, в основном из Европы и Америки. Вы можете рассматривать ее как наследницу Ост‑Индской Компании, Компании Гудзонова Залива, американских железнодорожных компаний, Стандарт Ойл и технологических империй нашего времени{83}. Это самая децентрализованная из пяти организаций – на самом деле просто инструмент координации инвестиций и некоторых других действий. До войны ее ресурсами распоряжался прекрасный шотландский джентльмен, проживавший в старом замке около Чичестера. Затем управление было перенесено в Штаты и передано американскому малому, математическому гению, выпускнику Школы Гениев леди Уилбердон на острове Рам.

– Сеть владеет «Огл Дата Рисеч»?

– Да.

– И, соответственно – Коззано?

– Да.

– Следует ли понимать вас так, что Сеть собирается завладеть Соединенными Штатами?

– Сеть в них не нуждается, – сказала леди Уилбердон. – Как я уже говорила, правительства по сути своей бесчестны. Сеть всего лишь стремится стабилизировать доходы от своих инвестиций в национальный долг.

– Погодите‑ка. Вы хотите сказать, что Сеть составила весь этот невероятно сложный заговор только для того, чтобы получить пару процентов по займам?

Такое определение действий Сети явно не показалось леди Уилбердон издевательским – ее скорее удивила неспособность Элеанор разглядеть их рациональность.

– Дорогая моя, – сказала она, – вы хоть представляете себе, сколько ухитрилось назанимать ваше правительство?

– Много, – сказала Элеанор. – Десять триллионов долларов.

Это число ей приходилось регулярно озвучивать в ходе различных дебатов.

– Ну вот. Вы же не думаете, что можно занять у кого‑то так много денег, не приняв на себя определенные обязательства? – сказала леди Уилбердон таким тоном, как будто говорила об очевидном.

Это и в самом деле было очевидно.

– Разумеется, не думаю, – сказала Элеанор. – Вы правы.

– Когда предприятие занимает деньги у банка, и делает это безответственно, а дела ведет некомпетентно и расточительно, что происходит?

– Оно становится банкротом. И переходит в собственность банка.

– Да. Банк же заинтересован в процветании предприятия. Он избавляется от пассивов, увольняет неумех, погубивших предприятие, наводит порядок и запускает процесс по новой, чтобы предприятие смогло наконец выполнить свои обязательства.

– И я одна из тех, кто, предположительно, этот порядок наведет.

– Да. Вы и мистер Коззано. И я уверена, что вы прекрасно справитесь.

– Вы в этом уверены? Вы шутите?

– Разумеется, нет. Я следила за вашей карьерой, мисс Ричмонд. Все, что вы говорили в течение этого года о провальной политике Соединенных Штатов – верно, – сказала леди Уилбердон. – Даже не спрашивая членов Сети персонально, я рискну предположить, что большинство из них считает вас кем‑то вроде народного героя.

Мысли у Элеанор путались – и не только из‑за двух бокалов шерри. Ей надо было срочно увидеться с Мэри Кэтрин. И как по заказу, один из ее помощников прорвался внутрь и просигналил, что пора ехать. Элеанор слушала с таким всепоглощающим вниманием, что в течение часа вообще не двигалась. Она отсидела ногу, а шерри расстроило ее координацию. Когда она поднялась, это стало очевидно.

– Вам нужно заняться гимнастическими упражнениями, – сказала леди Уилбердон. – Уж поверьте, я знаю – мне приходится путешествовать даже больше, чем кандидату в президенты.

– Я буду иметь это в виду, леди Уилбердон. Спасибо вам за эту освежающую беседу.

– Уверяю вас, я получила от нее не меньшее удовольствие, – сказала леди Уилбердон, провожая ее до лифта. Здесь Элеанор окружили ее сотрудники.

– До свидания, – сказала леди Уилбердон, когда приехал лифт, – я с превеликим удовольствием навещу вас в Морской Обсерватории, если позволите. Я люблю телескопы.

53

Князь Тьмы прибыл в аэропорт Даллеса{84} девятого октября в час пополудни на чартерном «Лирджете»{85} с зачерненными иллюминаторами. В конце посадочной полосы его ожидал черный лимузин, который, обогнув терминал по широкой дуге, вылетел на подъездную дорогу аэропорта. Лимузин влился в поток транспорта и помчался прямо в Округ Колумбия, сопровождаемый черным седаном, полным мужчин в костюмах и черных очках.

Через полмили лимузин сместился на самую левую полосу шоссе и разогнался до девяноста миль в час. Водителя подгонял невероятно громкий, скрипучий голос, доносящийся с заднего сиденья и оказывающий на его нервы такое же воздействие, как вставленная в задницу раскаленная кочерга. Водитель познакомился со своим пассажиром меньше шестьдесяти секунд назад и уже уже боролся с почти неконтролируемым желание остановиться, перегнуться через спинку сиденья и придушить Князя Тьмы.

Они отъехали от аэропорта меньше, чем на милю, когда лимузин резко свернул на обочину, сверкнув тормозными огнями. Черный седан, расшвыривая гравий, едва успел затормозить у самого бампера лимузина. Машины, мчавшиеся по левой полосе шоссе, завиляли, завизжали покрышками и клаксонами, огибая странный маленький караван.

Задняя дверь лимузина открылась еще до того, как лимузин полностью остановился. Иеремия Фрил, Князь Тьмы, выбрался наружу и распахнул водительскую дверь, когда тот даже не успел поставить машину на ручник.

– Вон, вон, вон, вон! – завизжал он своим ужасным скрежещущим голосом.

Люди, которым не повезло познакомиться с Князем Тьмы, путались в словах, пытаясь описать производимый его голосом эффект. Как корову шилом ткнуть, – говорил один. Как перцового спрея из баллончика хватить. Как кристалл «Драно» под веко заложить. Как будто пчелы‑убийцы в оба уха жалят.

– Убирайся, ниггер! – визжал Иеремия Фрил на водителя, что звучало несколько странно, поскольку водитель был белым.

Белым с южным акцентом. Сельским акцентом необразованного южанина. И Фрил, едва услышав, как тот произносит «Добрый день, сэр», мгновенно сообразил, что самым сильным оскорблением для него будет слово «ниггер». Водитель катапультировался со своего места и оказался с Фрилом лицом к лицу – или, точнее, грудью к лицу, поскольку Фрил был такого маленького роста, что мог с удобством ночевать на гладильной доске.

– Ты... – начал водитель, но продолжить уже не успел – один из кряжистых мужчин из машины сопровождения заскочил ему за спину, схватил за локти и отпихнул прочь, на середину разделительно полосы.

Иеремию Фрила устроило такое развитие событий. Избавившись от водителя, он бросился к рулевому колесу лимузина.

Дорогу ему преградили трое других пассажиров черного седана, которые окружили его плотным кольцом и растянули полы пиджаков руками, образовав черную кулису, скрывающую его лицо от несущихся по шоссе автомобилей. Чрезвычайно важно было обеспечить инкогнито Иеремии Фрила, чье лицо смотрело с такого количества плакатов «Разыскивается», что превратилось в весьма популярный среди наиболее циничных студентов колледжей постер.

– Мистер Фрил... – сказал один из мужчин, перемещаясь поближе к двери. Фраза осталась незаконченной, потому что Фрил, воспользовавшись преимуществами, предоставляемыми позой распростершего крылья собеседника, ухватил его сквозь рубашку за соски, с силой сжал, провернул и дернул. Тот завопил, сложился пополам и сполз по борту лимузина. В то же мгновение Фрил прыгнул на водительское сиденье, двери захлопнулись и заблокировались. Задние колеса лимузина начали дико вращаться, буксуя по гравию. Один из оставшихся на ногах костюмов бросился вперед, схватил оглушенного товарища за воротник и выдернул его из‑под машины за мгновение до того как та рванула вперед, мотая кормой из стороны в сторону и едва не вызвав массовое ДТП на трех левых полосах.

– Дерьмо! – сказали все. Двое выживших бегом вернулись в седан и бросились в погоню, оставив на месте происшествия водителя, мужчину, который пытался его успокоить и того, кто совершил ошибку, встав на пути у Иеремии Фрила и чью рубашку теперь украшали два симметричных кровавых пятна.

– Вот что делает с человеком третья стадия сифилиса, – сказал водитель седана, мчавшегося вдоль по подъездной дороге аэропорта Даллеса со скоростью девяносто миль в час за убегающим лимузином. – Я слышал, что он козел, но чтоб настолько...

– Заткнись и рули, – ответил его пассажир. – Ты хоть понимаешь, как капитально мы обосрались? Если хоть кто‑нибудь увидит его лицо – нам конец.

Они ехали очень быстро, но только с большим трудом смогли догнать Иеремию Фрила и его лимузин. Теоретически, большой лимузин – машина более медленная, но дело было в том, что Князь Тьмы, в отличие от его преследователей, не боялся тарана. И он не только не боялся тарана, он его применял. Любая машина, ехавшая чуть медленнее, получала по заднице. Перестроения осуществлялись с применением грубой силы. Они миновали как минимум три автомобиля, вылетевшие в канаву или на разделительную. В итоге единственным способом поравняться с Иеремией Фрилом оказалась дикая гонка по обочине. И им это удалось, хотя и произошло это уже на мосту Теодора Рузвельта через реку Потомак, по которому Фрил несся, как отравленная пуля «дум‑дум», в сердце столицы.

– Знаешь, что он делает? – сказал водитель. – Он гонит к чертову «Уотергейту»!

– Отрежь его, – сказал второй.

Поняв, куда направляется Фрил, они смогли немного срезать по лужайкам, прыгая через бордюры и пролетая по встречке, и буквально в нескольких ярдах от входа в «Уотергейт» им удалось выскочить прямо перед носом лимузина. Фрил врезался им в борт, но оба понимали, что к этому дело и идет, и потому успели выкатиться из машины с противоположной стороны.

Тот, кто сидел на пассажирском сидении, выхватил из‑под пиджака пистолет и, орудуя его рукоятью, разбил в лимузине окно со стороны водителя. Фрагменты стекла повисли на тонированной пленке. Когда содрали и пленку, их взорам предстал Иеремия Фрил, навалившийся на рулевое колесо – лоб рассечен, кровь стекает на клаксон, а оттуда – на колени. Язык у него заплетался.

– Ты водить умеешь? – спросил он. – Ты где, блядь, права раздобыл? В «К‑марте»? Иди отсюда нахуй, козел, у меня уравнитель в бардачке и больше адвокатов, чем у тебя друзей.

Они спихнули Фрила на пассажирское сиденье и сами забрались в салон. Водитель выдернул лимузин из погубленного седана. Из радиатора валил пар, но машина оставалась на ходу. Второй натянул на руки латексные перчатки и принялся сковывать Иеремию Фрила пластиковыми наручниками. Только покончив с этим, он занялся его лбом.

Остановившись на светофоре, двое мужчин в костюмах обменялись взглядами и закатили глаза.

– Политтехнологи, – сказал водитель. – Как же я их обожаю.

– А, вот это особенно прекрасно, – сказал председатель Республиканского Национального Комитета, изучая лист бумаги, который он только что извлек из папки с надписью «ФРИЛ». – Во время визита кандидата в Мино, Северная Дакота, вы врезались в школьный автобус, после чего он слетел с дороги – тридцать шесть пострадавших, десять из них – тяжело. Родители подали на вас иск на десять миллионов долларов и выиграли.

– Иди ты нахуй, – сказал Иеремия Фрил. – Вместе с мамой со своей, блядь.

Лоб Фрила украшала строчка черных стежков, идеально повторявшая изгиб рулевого колеса лимузина.

– Добавив это к приговорам за клевету с последних трех президентских кампаний... дайте‑ка прикинуть – только они одни тянут почти на сотню миллионов, которые вы должны паре десятков человек, включая, кстати, и меня самого. Вы должны мне четыре миллиона.

– Говна моего поешь, – сказал Иеремия Фрил.

Вместе с ними вокруг стола сидели несколько хорошо одетых мужчин благородного вида. Стол стоял в номере крайне приватного отеля в нескольких кварталах от Белого дома. Они арендовали целый этаж, завесили окна черными шторами, отключили лифты и расставили охрану с автоматами на всех лестницах. Иеремия Фрил сидел в роскошном кожаном кресле в центре стола. За его плечами стояли двое – их суммарный вес равнялся шестистам фунтам, оба носили латексные перчатки и прозрачные пластиковые маски во все лицо.

Сидящие за столом мужчины холодно посмотрели на Фрила. Они принялись по очереди поднимать руки и говорить.

– Вы должны мне три миллиона плюс судебные издержки, – сказал председатель Демократического Национального Комитета.

– Один запятая пять, – сказал второй, поднимая руку.

– Восемьсот тысяч, – гавкнул третий.

– Один запятая один.

– Полмиллиона и публикацию извинений в «Майами Геральд».

– Что здесь вообще происходит – собрание ебаных звезд? – сказал Иеремия Фрил. – Чего бы вам просто не сказать мне, какого хрена вам надо?

– Нам нужен Коззано, – сказал председатель от республиканцев.

– Прекрасно. Он ваш. Он мертвец, – сказал Фрил. – Когда я с закончу с этим сраным итальяшкой, он проклянет мать, за то что его родила. Он не сможет обналичить ни один чек к северу от экватора. Дети будут плевать ему на ботинки. Его собака залезет к нему в постель ночью, чтобы отгрызть ему лицо, и он будет молить, чтобы она не медлила.

В комнате воцарилось благоговейное молчание.

– Не хотите послушать, что мы готовы предложить вам в обмен на услуги? – неуверенно произнес демократический председатель.

– Нахуй это, – сказал Фрил. – У вас, ребята, никакого воображения. Вы думаете, я занимаюсь этим дерьмом из‑за денег. Но это не так. Я сидел у себя в Рио и только и ждал чего‑то вроде этого. Я возьмусь за работу исключительно из профессиональной гордости. Итак: вы собрали мою команду А или нет?

– Они здесь.

– Все?

– Все, за исключением тех, кто мертв, сидит или ведет другие кампании, – сказал председатель‑республиканец.

54

Чуть менее чем за месяц до дня голосования грузовую платформу с контейнером ГОСПОД можно было заметить в центре транспортного водоворота на Кенмор Сквер в Бостоне, на подступах к Бостонскому Университету. Реализуя божественное право фур ехать туда, куда им заблагорассудится, грузовик довольно быстро вырвался на свободу и въехал на территорию кампуса.

Здесь повсюду роились бостонские копы, полиция кампуса, мужчины в темных костюмах и аккуратно одетые юные личности со значками «КОЗЗАНО В ПРЕЗИДЕНТЫ». Многие имели при себе уоки‑токи. Большую часть дня эти люди были заняты тем, что оккупировали парковочные места. Захват производился именем различных властей предержащих; с применением чистейшей хуцпы; путем создания живых стен вокруг стоянок. Здоровенный трейлер ГОСПОД поджидали девять расположенных в ряд парковочных мест – событие, которое случается в Бостоне примерно с той же частотой, что и Великий Парад Планет или победа местной команды в Мировой серии.

Вскоре после трейлера гордиев узел Кенмор Сквер разрезал кортеж, чтобы остановиться у Аудитории Морзе – приземистого лекционного зала с куполом, переделанного из синагоги – наполовину уже заполненной корреспондентами и политически сознательными студентами.

Уильям Э. Коззано вышел из машины, приветливо помахал своим сторонникам, собравшимся, чтобы мельком увидеть Великого Человека вживую, и проследовал в здание через заднюю дверь. За сценой уже смонтировали гримерку. Он переоделся в свежую рубашку и позволил профессионалам кисточки и расчески навести марафет.

Затем он шагнул на сцену. Отсюда открывался вид на сплошную стену телепрожекторов и смутно угадываемую за ней темную аудиторию, заполненную аплодирующими студентами. В центре сцены стояли два стула, слегка развернутые один к другому, и столик с графином с водой и парой стаканов.

Уильям Э. Коззано собирался поговорить о политике с деканом Факультета Политических Наук, вашингтонским ветераном, выбравшим академическую стезю за то, что она позволяла распоряжаться временем практически как угодно; взамен он одалживал университету свою репутацию. По замыслу предстоящая дискуссия должна была быть свободной и без бумажек, Коззано был готов отвечать на любые вопросы – как студентам, так и местной прессе. Это был дерзкий маневр как раз того рода, который Тип Маклейн не смог бы совершить, не оскорбив в процессе половину этнических групп в Соединенных Штатах.

Коззано вышел на сцену за несколько минут до начала трансляции, расстегнул пиджак и уселся. Техник помог ему закрепить микрофон на лацкане и попросил произнести несколько слов, чтобы настроить уровень. Коззано продекламировал монолог «Быть иль не быть», удостоившись стоячей овации от студентов и даже некоторых телевизионщиков.

Излучая профессионализм, появился хозяин встречи. За пять секунд до восьми вечера человек в наушниках дал обратный, отгибая пальцы, и хозяин произнес несколько заготовленных реплик, читая их с телесуфлера. Потом он повернулся к Коззано и задал вопрос о ближневосточной политике.

Это была трудная подача. Израильско‑палестинская проблема препарировалась и анализировалась на микронном уровне многие десятилетия специальными людьми, единственной функцией которых было знать о ней все. Каждый завиток и изгиб израильской границы обладал своим корпусом экспертов, способных изложить историю этого клочка земли со времен фараонов. Вопросы поселений на Западном Берегу и статус ООП были такими же запутанными, как концепция Троицы во времена раннего христианства: все, что можно было придумать, было придумано, проработано и проанализировано. Среди миллионов возможных мнений касательно этой проблемы существовало всего несколько, которые кандидат в президенты мог позволить себе иметь, а чтобы их выразить, от него требовалось создать новый словарь и новую форму логики, неприменимой более ни к чему. Наилучшим способом остановить метящего в президенты губернатора был простой, невинный вопрос о Ближнем Востоке; задав его, можно было расслабиться и спокойно ждать, когда он сам себя повесит.

Коззано сманеврировал безупречно, выдав ответ, казавшийся исключительно эрудированным и содержащий все кодовые слова, позволяющие избежать поношения со стороны еврейских организаций – и при этом почти бессмысленный. Подобно обязательным фигурам в спортивном катании, он был лишен содержания и невыразителен с виду, но для посвященных являлся впечатляющей демонстрацией технических навыков.

Когда Коззано договорил, пришло время для перерыва на рекламу. Хозяин не без самоуничижительного остроумия заметил, что начало шоу вышло скучноватым, и пообещал, что дальше будет повеселее. Студенты зааплодировали. Директор, посмотрев в монитор, повернулся к выступающим и сказал:

– Отключились.

Коззано наклонился к столу и налил стакан воды. Он уже было собрался поболтать с хозяином, когда из тьмы за телепрожекторами раздался чей‑то голос:

– Губернатор Коззано, это Фрэнк Бойл из «Бостон Глоуб». Мне больно сообщать вам об этом, но мне только что позвонил наш корреспондент, следующий за вашей дочерью в Миннесоте. Он звонил из лобби отеля в Миннеаполисе, в котором она остановилась. Судя по всему, Мэри Кэтрин не явилась на встречу в Макэлистер Колледж. Журналисты бросились в ее отель и обнаружили, что этаж, на котором расположен ее номер, заполнен копами и детективами. Наш корреспондент поговорил с одним из них, и тот вроде бы сказал, что в коридоре на нее напал Флойд Уэйн Вишняк. Ему удалось прорваться мимо агентов Секретной службы и всадить ей пулю в голову; Мэри Кэтрин истекла кровью прямо в коридоре.

В сотне футов от них Ки Огл, умостившийся в Оке Ки, увидел, как биологические показатели Уильяма Э. Коззано взмыли в космос.

Телевизионный монитор в Оке Ки был подключен к камерам в аудитории. Огл увидел, что лицо Коззано смертельно побледнело, пока Фрэнк Бойл из «Глоуб» излагал свою историю, а потом побагровело. Глаза его налились красным и заблестели. Сердечный ритм Коззано на биомониторе рядом с Оглом зашкалил за 172 удара в минуту – в три раза выше нормы. Кровяное давление граничило со взрывным.

– Иисусе Христе, – громко произнес Огл, – за этим может стоять только Иеремия Фрил!

Он снова посмотрел на телемонитор, но Коззано на нем уже не было – только пустой стул. Затем камера завертелась, промелькнули декан, батареи прожекторов, другие камеры, техники и прочие объекты, которым не положено попадать в объектив. Наконец камера поймала спину Уильяма Э. Коззано, шагающего прямо на толпу телеоператоров, репортеров, ассистентов и агентов Секретной службы, заполнявшую пространство между сценой и передними рядами кресел. Большинство инстинктивно убирались у него с дороги. Но пара мужчин в штатском, демонстрируя недюжинную храбрость, встали плечом к плечу перед Коззано и не пустили его дальше в аудиторию.

На заднем плане какой‑то мужчина проталкивался через толпу в проходе в направлении выхода. По всей видимости, это был Фрэнк Бойл из «Глоуб». Когда Коззано бросился прямо к нему, он предпочел покинуть зал.

Огл гордился своей готовностью буквально ко всему. Но к возвращению Фрила он оказался не готов. Огл сделал глубокий вдох, пытаясь унять сердцебиение, а затем склонился над контрольной панелью и принялся успокаивать Коззано.

Коззано стоял перед сценой, разговаривая с агентами Секретной службы. Агенты что‑то говорили в запястье одной руки, а другой вжимали в уши наушники, пытаясь расслышать один другого сквозь гул шокированных и перепуганных студентов.

К Коззано подошла женщина с пресс‑картой.

– Губернатор, я из «Глоуб». У нас нет сотрудников с таким именем.

Главный агент, выслушав кого‑то в своем наушнике, покивал и обратился к Коззано.

– Это полная ложь, – сказал он. – Мэри Кэтрин появилась в Макэлистер Колледже вовремя и сейчас произносит речь.

Коззано внезапно сделался совершенно спокоен и собран. Он покачал головой, как будто стараясь забыть все это происшествие, и вернулся на свое место на сцене.

– Может быть, нам отложить... – произнес декан, когда звуковик принялся прилаживать микрофон Коззано.

– Нет, – сказал Коззано. – Давайте по плану.

– Вы уверены? Вы, должно быть, совершенно расстроены.

– Я в порядке, – сказал Коззано. – С чего мне расстраиваться?

Заголовок на первой полосе вышедшего на следующий день номера «Нью Йорк Пост» гласил:

«С ЧЕГО МНЕ РАССТРАИВАТЬСЯ?»

КОЗЗАНО НЕ ВЗВОЛНОВАЛО «УБИЙСТВО» СОБСТВЕННОЙ ДОЧЕРИ.

Президент, неформально беседуя с журналистами в салоне «Борта номер один», заявил, что отвратительная выходка самозванца, сообщившего Коззано фальшивые новости, повергла его в шок.

В то же время, однако, он не мог не найти странным и немного тревожным поведение человека, как будто бы только что лишившегося дочери, который как ни в чем не бывало согласился продолжить заурядную избирательную встречу, единственной целью которой было набрать еще сколько‑то голосов. Уж конечно же, существуют пределы, заходить за которые не позволяет простая порядочность.

Нимрод Т. (Тип) Маклейн неожиданно появился в баре отеля, где как раз собрались несколько репортеров – не только под влиянием жажды, но и по подсказке одного из сотрудников Маклейна, намекнувшего, что Тип тоже может испытать ее примерно в одиннадцать часов.

По чистому совпадению большой телевизор над стойкой как раз показывал вечерние новости. За несколько минут до этого на нем шел футбольный матч, но бармен, получивший некоторую сумму от Маркуса Дрешера, переключил канал – к вящей досаде нескольких фанатов, менее состоятельных, чем Дрешер.

Маклейн и репортеры вступили было в дружескую перебранку, но когда на экране возникло лицо Уильяма Э. Коззано, она затихла сама собой. Камеры зафиксировали последовательность событий от начала и до конца и этот ролик теперь транслировался по всей стране. Они посмотрели, как Коззано испытывает шок, слушая самозванца. Они посмотрели, как он в слепой ярости прыгает со сцены и как через минуту возвращается на место, спокойный и собранный. Содержание двухчасовой дискуссии вообще никак не освещалось.

Репортеры дружно посмотрели на Маклейна. Тот отвернулся от телевизора с равнодушным видом. Наконец один из репортеров спросил, что он думает обо всем этом деле.

– Ну, вообще‑то я бы не хотел о нем говорить, – сказал Маклейн. – Все это просто отвратительно. Но теперь я понимаю, что медиа ухватятся за эту историю – типичное для них поведение – погнавшись за сенсацией и не обращая внимания на суть... и я понимаю, что они попытаются превратить это событие в своего рода тест на психологическую готовность Коззано к президентству.

– Вы думаете, он вел себя по‑президентски? – спросил репортер бешено консервативного католического журнала.

Маклейн пожал плечами.

– Говорят, я – горячая голова, – сказал он. – Говорят, что я потерял над собой контроль и не выдерживаю стресса избирательной гонки. Поэтому, может, мне и не стоит говорить об этом, но я давно понял, что мир полон психов. Я хочу сказать, что они повсюду. Нельзя позволять им доставать вам до самого нутра. И если ты бросаешься на каждого шизика, который чего‑то там тебе наплел, то не годишься в президенты – потому что такова твоя реакция на психов, как ты собираешься строить взаимоотношения с иностранными лидерами?

55

Во вторник, 22 октября, за две недели до Дня Выборов, рейтинги выглядели следующим образом:

КОЗЗАНО 59%

ПРЕЗИДЕНТ 8%

МАКЛЕЙН 18%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 10%

ПРОЧЕЕ 5%

Организация с непонятным статусом, базирующаяся в Вашингтоне и называвшаяся «Американской Ассоциацией Врачей, Хирургов и Остеопатов», устроила пресс‑конференцию, на которой была продемонстрирована видеокассета, позднее распространенная среди журналистов. Кассета содержала серию эпизодов кампании Коззано – если угодно, подборку ляпов. Она начиналась с фрагментов интервью, запечатлевших явные нарушения речи. После этого в хронологическом порядке шли различные моменты кампании – Коззано во время перерывов на рекламу, перешучивается с репортерами в аэропорту, идет по проходу своего самолета, проверяет звук перед дебатами и так далее Все эти эпизоды объединяло то, что в каждом из них Коззано совершал какую‑нибудь неловкость: не мог выговорить слово или запинался о собственную ногу. Один особенно впечатляющий отрывок показывал Коззано, пробирающегося сквозь толпу на митинге в Ньюарке. Женщина вручила Коззано младенца для поцелуя, и он едва не уронил его, как будто настигнутый внезапным приступом. – П‑п‑п‑простите, – пробормотал он и вернул дитя матери. Эксперты «Американской Ассоциации Врачей, Хирургов и Остеопатов» пришли к выводу, что Коззано по‑прежнему страдает от «серьезного неврологического дефицита» и не способен быть президентом.

Выдержки из этого видео многократно транслировались всеми телеканалами Соединенных Штатов, зачастую в качестве главной темы вечернего выпуска новостей.

Среда, 23 октября:

КОЗЗАНО 51%

ПРЕЗИДЕНТ 10%

МАКЛЕЙН 21%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 13%

ПРОЧЕЕ 5%

Томми Маркович, почтенный спортивный комментатор, снискавший известность среди спортивных фанатов города в конце шестидесятых – начале семидесятых, провел пресс‑конференцию в Чикаго. Маркович, ушедший на пенсию в 1980 году, поведал, что уже довольно давно испытывает муки совести. Он показал отрывок записи игры «Медведи» – «Викинги» 1972 года. В конце матча «Викинги» обходили противников на десять очков и «Медведи» перешли в наступление всего за минуту до финального свистка. Уильям Э. Коззано, игравший в нападении, принял пас и оказался на открытом пространстве – между ним и голевой линией не было ничего, кроме замерзшего торфа. Он без всяких препятствий добежал до десятифутовой линии «Викингов», а затем безо всяких видимых причин выпустил мяч из рук – и им тотчас же завладел преследовавший его «Викинг». Эта оплошность стала знаменитой не столько из‑за ее решающего влияния на исход игры (она его и не оказала), сколько из‑за репутации Коззано как надежного игрока, не совершающего глупых ошибок.

Теперь, пару десятков лет спустя, трясущийся старик, который вел трансляцию этого матча по телевизору, решил напомнить всем, что «Викинги» выиграли тогда с перевесом в десять очков. Уронив мяч, Коззано позволил им сохранить этот перевес.

Четверг, 24 октября:

КОЗЗАНО 45%

ПРЕЗИДЕНТ 12%

МАКЛЕЙН 25%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 14%

ПРОЧЕЕ 4%

В эксклюзивном интервью CBS Sports известный автор книг о мафии заявил, что Никодемо (Ники Конопатый) Костанца, важная фигура в чикагской мафии, контролировавший нелегальные букмекерские операции в шестидесятых и семидесятых, сделал на игре «Медведи» – «Викинги» в 1972 году что‑то около двадцати миллионов долларов – которых лишился бы, держи Уильям Э. Коззано мяч чуть покрепче.

Телерепортер одной из чикагских сетей обнародовал результаты двухмесячного исследования связей между семьей Коззано и Мафией. Центральным экспонатом стало обширное генеалогическое древо – точнее, несколько генеалогических деревьев, образовавших живую изгородь – такое огромное, что его пришлось нарисовать на листе фанеры четыре фута на восемь. Расширенная семья Коззано была выделена синим. Семьи мафиози – красным. Корни их уходили в Геную аж двенадцатого века и доказывали, что Уильям Э. Коззано, Джон Готти, Аль Капоне и Бенито Муссолине приходятся друг другу дальними родственниками.

Команда Коззано выпустила пресс‑релиз, в котором указывалось, что «Американская Ассоциация Врачей, Хирургов и Остеопатов» возникла не далее как две недели назад и состояла, судя по всему, из трех членов, которые, собственно, и выступили на позавчерашней пресс‑конференции в качестве экспертов, призвав Коззано отозвать свою кандидатуру. Один из них был бывшим армейским врачом, демобилизованным при обстоятельствах, весьма далеких от почетных. Второй не практиковал из‑за невозможность оформить страховку от злоупотреблений профессиональным положением. Третий был объявлен банкротом после того, как пятьдесят его пациенток подали против него групповой иск, жалуясь на некачественные грудные импланты.

Вместе с пресс‑релизом команда Коззано опубликовала собственную подборку ляпов действующего президента и Типа Маклейна – оба наступали себе на шнурки и путали слова – и предположила, что им самим не помешало бы неврологическое освидетельствование.

Наконец, проведенная экспертиза показала, что видео с Коззано, едва не уронившим младенца, явно подверглось перемонтированию; другие записи, сделанные в то же время другими операторами, не содержали ничего необычного.

Пятница, 25 октября:

КОЗЗАНО 40%

ПРЕЗИДЕНТ 14%

МАКЛЕЙН 29%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 13%

ПРОЧЕЕ 4%

Действуя по анонимной наводке, репортер чикагской телекомпании выследил Альберто (Штопаного) Бароне, старика девяносто шести лет, проживавшего в убогом доме для престарелых в южной части Чикаго. Штопаный попросил сиделку расстегнуть его рубашку, чтоб продемонстрировать многочисленные шрамы, полученные во время эпохальной дуэли с Джоном Коззано, отцом Уильяма, где‑то шестьдесят лет назад, которая стала результатом соперничества за руку прекрасной Франчески Доменичи. Со временем шрамы стянулись и стали даже более гротескными, чем вначале. Штопаный Бароне, взбодрившись после нескольких инъекций, ухитрился сесть в кровати прямо и наговорить неотрепетированное четырехчасовое заявление на камеру, целиком изложив историю своей почти вековой жизни. Из этих четырех часов один был посвящен детству, проведенному в Италии, второй – золотым денькам в организации Аль Капоне, третий – недугам и четвертый – привычкам его любимого пса Бозо, сбитого машиной в 1953. Репортер отвез видеокассету домой и выжал из нее одно предложение с упоминанием Джона Коззано: «это был порочный тип, который ни перед чем не останавливался, чтобы получить свое; я боялся его».

Уильям Э. Коззано появился на пресс‑конференции в Нью‑Йорке с несколькими известными итало‑американцами, включая дочь Никодемо (Ники Конопатого) Костанца. Лидеры итальянской общины обвинили СМИ в клевете на Коззано, а дочь Никодемо Костанца заявила, что между ее отцом и Коззано никогда не было никаких связей. Было предъявлено генеалогическое древо, свидетельствующее о том, Коззано приходился родственником еще и Леонардо Да Винчи и Джо Димаджо{86}.

Суббота, 26 октября:

КОЗЗАНО 36%

ПРЕЗИДЕНТ 14%

МАКЛЕЙН 31%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 14%

ПРОЧЕЕ 5%

Во время тура по штату Вашингтон Уильям Э. Коззано посетил рынок Парк‑Плейс в Сиэттле, на котором выходцы из Юго‑Восточной Азии торговали овощами и фруктами, выращенными на собственных фермах. Проходя через центр рынка в плотном кольце журналистов, Коззано остановился у прилавка, чтобы принять в подарок яблоко от красивой лаосско‑американской девушки, стоящей за ним.

Он не успел и попробовать его, как его практически сшибла с ног маленькая, свирепая, вопящая во весь голос личность, проскользнувшая под радарами Секретной службы – старушка не больше четырех футов ростом в конической шляпе; истерически вереща по‑вьетнамски, она пыталась обеими руками вцепиться Коззано в лицо.

К тому моменту, как агенты оттащили ее от шокированного Коззано, под ногами операторов и фотографов погибло примерно на сотню долларов сельхозпродукции – целые прилавки свежей земляники, аспарагуса, базилика, лисичек, ежевики и сладкой кукурузы превратились в пюре. Большинство как раз успело навести камеры на искаженное лицо старой вьетнамки, когда она закричала по‑английски:

– Ты убил моего ребенка! Ты убил моего ребенка! Ты плохой человек!

Воскресенье, 27 октября:

КОЗЗАНО 35%

ПРЕЗИДЕНТ 15%

МАКЛЕЙН 34%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 12%

ПРОЧЕЕ 4%

Передовица воскресного выпуска «Даллас Морнинг Ньюс» излагала занятную истории о сыне Коззано, Джеймсе. Джеймс Коззано большую часть весны и лета ездил с командой отца, проводя полевые исследования для докторской диссертации. В процессе он познакомился с Лоуренсом Барнсом, богатым далласским бизнесменом и большим сторонником Преподобного Доктора Уильяма Джозефа Швейгеля. После того, как Швейгель проиграл Типу Маклейну, Лоуренс Барнс связался с Джеймсом Коззано и предложил ему пост в совете директоров импортно‑экспортного предприятия, расположенного в Хьюстоне, контрольным пакетом которого он владел. Предприятие в основном занималось оборудованием для нефтеразведки и бурения.

Как оказалось, эта фирма работала в основном с Ираком и Ливией, а ее миноритарными акционерами являлись какие‑то мутные оффшорные компании, контролируемые, судя по всему, правительствами этих стран.

Понедельник, 28 октября:

КОЗЗАНО 32%

ПРЕЗИДЕНТ 16%

МАКЛЕЙН 34%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 13%

ПРОЧЕЕ 5%

Пятьдесят газет по всем Соединенным Штатам опубликовали на первой полосе одну и ту же фотографию от новостного агентства, сделанную на маленьком озере в нескольких милях к югу от Тасколы, штат Иллинойс: местный фермер на лодчонке посреди покрытого дохлой рыбой озера. Фермер заявил, что гибель рыбы почти наверняка вызвал сброс ядовитых отходов фабрикой «ППКП» в Тасколе, которая являлась экономической основой состояния Коззано.

Команда Коззано провела пресс‑конференцию, на которой лидеры вьетнамско‑американской общины Сиэтла заявили, что никто никогда не видел маленькую вьетнамскую леди, обвинившую Коззано в военных преступлениях – и даже не слышал о ней. Сама она после освобождения из участка исчезла и с прессой не общалась; семья ее, однако, настаивала, что Коззано забросил ручную гранату в их хижину во Вьетнаме, убив трех детей.

Вторник, 29 октября:

КОЗЗАНО 30%

ПРЕЗИДЕНТ 17%

МАКЛЕЙН 38%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 11%

ПРОЧЕЕ 4%

Ушедшая на покой сиделка, работавшая в доме Коззано во время продолжительной болезни Кристины Коззано, сообщила, что последние недели жизни покойная жена Коззано страдала зависимостью от обезболивающих препаратов.

Жена кандидата в вице‑президенты от Типа Маклейна в беседе с группой консервативных христиан заявила, что властный и «необычайно агрессивный» характер Элеанор Ричмонд был одной из причин самоубийства ее мужа.

Джеймс Коззано подал в отставку из совета директоров импортно‑экспортной компании к Техасе, заявив, что его одурачили.

Вторник, 30 октября:

КОЗЗАНО 29%

ПРЕЗИДЕНТ 18%

МАКЛЕЙН 38%

НЕ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ 12%

ДРУГОЕ 3%

Фермер, обвинивший «ППКП» в загрязнении озера и гибели рыбы, отозвал свое заявление, сказав, что оно основывалось на информации, предоставленной неизвестным «экспертом», которого с тех пор никто не смог найти. Химический анализ дохлой рыбы показал, что она была убита распространенным пестицидом, который легко раздобыть в любом сельскохозяйственном магазине и к производству которого «ППКП» не имел никакого отношения.

Отставная сиделка, рассказавшая о наркозависимости Кристины Коззано, была найдена мертвой в гараже своего дома в Пеории; она совершила самоубийство, надышавшись выхлопных газов.

Жена вице‑президента Типа Маклейна заявила в интервью, что в ее намерения никоим образом не входило очернение образа Элеанор Ричмонд.

Уильям Э. Коззано отменил все выступления и встречи до конца недели, сославшись на необходимость подготовиться к важным дебатам в пятницу вечером.

Нимрод Т. (Тип) Маклейн в неформальном интервью, которое он дал на борту своего самолета Маркин Калдикотт, сокрушался о том, что президентская кампания скатилась в негатив.

Президент Соединенных Штатов, выступая на слете бойскаутов в Аризоне, заявил, что не винит молодежь за свойственное ей порой отвращение к политике, и пообещал после переизбрания сформировать особую президентскую комиссию для анализа текущего состояния американской избирательной системы.

Ведущий вечернего выпуска новостей на CBS заметил, что в этом году президентская кампания достигла новых глубин, и заверил, что его организация принимает меры к тому, чтобы подобное больше не повторилось.

Частный отель, служивший штабом Иеремии Фрила, находился под самой бдительной охраной. Лифты включили только в ожидании появления очень важных лиц, если не считать трех раз в день, когда в номера доставлялись завтрак, обед и ужин.

На четвертое утро Иеремии Фрилу его дежурное блюдо тушеного чернослива доставила горничная по имени Луэлла. Иеремия Фрил засек ее в первый же день. Луэлла была из тех женщин, которых очень трудно не заметить. Любая женщина, надев униформу гостиничной горничной, лишается любого намека на сексуальность. Но Луэлла справилась. Она, скорее всего, носила свою форму домой и что‑то с ней делала – углубляла вырез, укорачивала подол. Каждый день, опуская поднос с завтраком на стол перед Иеремией Фрилом, Луэлла наклонялась чуть ниже, позволяя ему разглядеть все больше.

На четвертый день он потерял контроль. Его рука метнулась под блузку Луэллы, как атакующая кобра, и вцепилась в ее сосок. Недостаточно сильно, чтобы причинить боль. Но достаточно цепко, чтобы Луэлла не могла сдвинуться с места.

– Мистер Фрил, – сказал один из его стражников. Один из этих гнусных типов в костюмах, постоянно торчавших поблизости.

– Заткнись, мудило! – сказал Фрил.

Луэлла смотрела ему прямо в глаза. Она вовсе не рассердилась. Она была приятно удивлена. Она казалась заинтересованной. Она облизнула губы и сказала:

– Простите, мистер Фрил, но свежие фрукты в сегодняшнее меню не входят.

Ее лицо находилось примерно в четырех дюймах от носа Фрила. Она активно пользовалась духами и Фрил обонял жаркий аромат, струящийся из‑за выреза.

– А это тогда что у меня тут? – спросил Фрил, сжимая ее сосок.

– Ни черта у вас нет, – сказала Луэлла, – и не будет, пока мы на публике, – она окинула взглядом охранников: только в одной этой комнате их было четверо.

– Нахер убирайтесь отсюда! – заорал Фрил.

– Извините, мистер Фрил, но это невозможно, – сказал главный, откликавшийся на имя Эл. Эл определенно начал нервничать. – Мэм, – сказал он Луэлле, – боюсь, вам придется уйти.

– Но я не могу, – сказала Луэлла, – меня не отпускает мистер Фрил. И могу вас заверить – и не отпустит, пока не получит чего хочет.

– Идите нахер отсюда, – сказал Фрил, – а не то нахер пойдет вся ваша кампания. Вы что, не видите, что мне надо перепихнуться?

Апелляция к простым, базовым человеческим нуждам тронула Эла. Он отвернулся и на секунду задумался.

– Что ж, ладно, – сказал он наконец. – Пошли, ребята, оставим их наедине.

Охранники Фрила поднялись и попятились из комнаты, не отрывая взглядов от задницы Луэллы. Луэлла повернула голову и крикнула им вслед:

– И не вздумайте торчать под дверью и подслушивать. Идите к себе в номер, телевизор посмотрите.

Эл и все его подчиненные покинул комнату и закрыли дверь.

Луэлла накрыла их минутой позже, высунув голову за дверь.

– Так и знала! – сказала она. – Да вы, ребята, извращенцы. А ну быстро по номерам!

Эл оставил одного из своих людей у лифтов на другом конце холла, а остальных разогнал по комнатам, приказав держать двери открытыми.

Еще через минуту охранник у лифтов услышал тихий перезвон колокольчиков. Загорелась стрелка вниз. Двери лифта разъехались, выпустив пару атлетически сложенных мужчин в противогазах и защитных наушниках; один из них схватил охранника за воротник и прижал к его губам толстый ком ткани, а другой стукнул по лбу чем‑то небольшим, но тяжелым.

Луэлла выскочила из номера Фрила совершенно голая; Фрил наступал ей на пятки. Она визжала и хохотала, а он вопил:

– Грязная сука! А ну вернись!

Луэлла бросилась в лифт. Она нажала кнопку лобби как раз в том момент, когда Эл и его команда выскочили в коридор. Они успели увидеть, как Иеремия Фрил ныряет в лифт в щель между сходящимися створками, а потом их отвлекли крупные незнакомые мужчины, расшвыривающие во все стороны шоковые гранаты.

Двадцать секунд спустя перед глазами сотрудников и гостей отеля предстала Луэлла, бывшая Мисс Апрель, которая выскочила из лифта совершенно голая, все так же хохоча, и устремилась к главному входу; за ней мчался какой‑то старик с торчащим из ширинки эрегированным членом.

Портье, не в силах противостоять наработанным за долгие годы рефлексам, учтиво распахнул перед ними двери. Луэлла выбежала наружу и запрыгнула в микроавтобус без окон. Дверца захлопнулась, машина, дымя резиной, рванула с парковки, и оказалось, что за ней кое‑кто прятался: Кир Резерфорд Огл с двумя дюжинами телеоператоров и фотографов на флангах – и все эта компания принялась деловито снимать стремительно меняющееся лицо и опадющий пенис Иеремии Фрила.

– Вернулся, чтобы проиграть еще одни выборы, Иеремия? – спросил Огл.

Челюсть Фрила отвалилась, а нос свирепо сморщился. Глаза метались между Оглом и многочисленными камерами.

Затем он атаковал.

Ки Огл продолжал стоять, держа руки в карманах пальто.

Фрил нырком преодолел последние шесть футов, обхватил Огла за бедра и запрокинул голову, намереваясь вцепиться ему зубами в промежность.

Рука Огла появилась из кармана с зажатым в ней маленьким цилиндрическим предметом. Указательный палец Огла напрягся – и мощная струя перцового спрея ударила Фрилу прямо в разинутый рот. Фрил рухнул на асфальт, извиваясь, пуская пену и завывая, как раненное животное.

– Добро пожаловать в пиар‑преисподнюю, – сказал Огл и уселся в стоящую наготове машину. Уезжая, он любовался корчившимся на асфальте Фрилом и окружившими его операторами.

56

Последние и самые важные дебаты президентской кампании состоялись в лекционном зале Колумбийского университета в пятницу, 1 ноября, за четыре дня до выборов. В них приняли участие президент Соединенных Штатов, Уильям Э. Коззано и Нимрод Т. (Тип) Маклейн. В роли модератора выступал ректор университета. Вопросы он заранее разослал трем кандидатам и четырем ведущим журналистам.

Кандидаты провели предшествующие два дня в уединении, оттачивая риторические навыки. Маклейн и президент наняли имитаторов, изображавших соперников, и часами дебатировали с ними, в то время как псевдожурналисты забрасывали их самыми трудными, каверзными, провокационными вопросами.

Помощники заявились в зал за день. Нужно было расставить трибуны. Нужно было разместить и настроить источники света. Нужно было проработать и согласовать расположение камер. Все эти вопросы решались в ходе интенсивных и утомительных переговоров. Неправильно установленный прожектор в 1984 году подчеркнул мешки под глазами у Мондейла, отчего он выглядел старше Рейгана. Высота трибун зависела от роста кандидатов. От цветов фона и освещения зависел выбор костюмов; на сцену поднимались люди в разной одежде, чтобы определить, какой именно фасон наилучшим образом соответствует обстановке. Необходимо было протестировать грим; гримерам следовало предоставить рабочие помещения – и ни одно из них не должно было быть обширнее, лучше экипировано или расположено ближе к сцене, чем у других кандидатов.

Хотя наличие публики и предполагалось, ее единственной функцией было создание легкого фонового шума: аплодисментов (контролируемых настолько, насколько это возможно) и, вероятно, случайных взрывов смеха, хотя эксплуатация чувства юмора в подобных обстоятельствах была слишком рискованной, чтобы рассматриваться всерьез. В нынешнем политическом климате юмор превратился в игру с нулевой суммой. Впечатление, производимое кандидатами на сидящих в зале зрителей, значения не имело Над сценой воздвигли огромный видео‑кран, чтобы публика и находящиеся в зале журналисты тоже могли видеть изображение с камер – единственное, что имело значение.

Это же изображение транслировалось в большое помещение с низким потолком, расположенное под залом, и отображалась на дюжине мониторов. Здесь стояли длинные столы, на которых журналисты могли расставить ноутбуки, подключиться к телефонным линиям и вести репортажи. Во время дебатов и после них между столами заснуют политтехнологи от всех трех кандидатов, истолковывая происходящее для репортеров.

Это было самое крупное на земле сборище находящихся на грани взрыва людей. Люди на грани взрыва не любят сюрпризов. Поэтому неудивительно, что они испытали сильнейший шок, когда за десять минут до эфира, сразу после того, как президент и Тип Маклейн заняли свои места, на сцене появился Кир Резерфорд Огл; он подошел к модератору и проинформировал его о том, что Уильям Э. Коззано не будет участвовать в дебатах, поскольку у него есть дела поважнее.

Пандемониумом нарек Мильтон столицу ада, в которой на единицу площади приходилось больше всего демонов. Впоследствии этим словом стали называть любое средоточие зла. Со временем, впрочем, как это случается со множеством хороших слов, его значение еще больше размылось и стало обозначать любое шумное, охваченное хаосом место. В наши дни пандемониумом могли назвать даже детский праздник по случаю дня рождения.

Ки Огл предпочитал старое определение. Никаким другим словом нельзя было описать то, что началось в зале после его заявления. Он ни секунды не сомневался, что если бы не присутствие свидетелей, то помощники президента и Типа Маклейна вместе с журналистами и организаторами дебатов выволокли бы его на улицу и вздернули на дереве. Никогда еще одного человека не ненавидели так сильно столько народу по столь разным причинам. Как следствие, ему было очень трудно сдерживать смех.

Сперва на него просто орали все присутствующие; затем они разбежались кто куда, чтобы сообщить новости другим людям, которые бросились в зал и тоже принялись на него орать. Они бы так и продолжали орать до скончания века, если бы не стремительно надвигавшееся начало дебатов. Поэтому им пришлось вместить всю свою ярость в крайне насыщенные две минуты. Лица, облеченные техническими обязанностями, пытались снизить градус: им надо было что‑то дать в эфир.

– Я не могу предоставить вам Коззано во плоти, – сказал Огл, – и мне за это очень неловко. И чтобы хоть как‑то оправдаться, мы довольно неслабо потратились на спутниковую связь. Мы можем устроить включение Коззано из его дома в Тасколе.

Это заявление ввергло Пандемониум в состояние тихого шока. Коззано примет участие по телевизору? И за спутник платит Огл? Это нам подходит.

– Одна деталь, – сказал Огл, после того как наживка была проглочена, – придется внести маленькое изменение в формат. Коззано хочет сделать важное заявление. Очень, очень важное заявление. Если никто не возражает, мы бы хотели получить минуту‑две в самом начале программы под это заявление.

На сцене воцарилась полная тишина.

Пандемониум переместился на этаж ниже, в пресс‑центр, в котором пара сотен репортеров сейчас вопили в свои телефоны. Суть этих криков можно было свести к четырем словам: Коззано выбывает из гонки!

Программу удалось начать вовремя. Модератор воспринял внезапные изменения спокойно, внес кое‑какие поправки в свои заметки и невозмутимо занял трон. Маклейн и президент встретились на середине сцены и пожали друг другу руки (хореография этой встречи была выстроена во время часовых переговоров между штабами); трибуна Коззано стояла пуста.

Несколько соседних мест на парковке лекционного зала занимали грузовые фургоны. Некоторые были пунктами спутниковой связи, на платформе еще одного покоился контейнер ГОСПОД, а последний являлся мобильной студией одной из сетей – нервного центра дебатов: именно отсюда шла основная трансляция. Картинки со всех камер на сцене передавались в этот фургон и отображались на маленьких мониторах. Перед ними сидел режиссер, решающий, какую из них пускать в эфир. Сейчас режиссер начал принимать новую трансляцию со спутника. Она исходила из Тасколы, штат Иллинойс.

Сперва, только узнав о ситуации с Коззано, режиссер ожидал увидеть изображение с одной камеры, показывающей Коззано в кресле у камина или чего‑то в таком роде. Связь будет поддерживаться весь вечер, и когда придет черед Коззано говорить, ему останется только нажать соответствующую кнопку, чтобы пустить эту камеру в эфир.

Естественно, на деле все оказалось куда запутанней. Трансляция из Тасколы началась с длинного плана дома Коззано, вид с улицы. Дом Коззано, понятно дело, не мог участвовать в дебатах. Значит, как минимум еще одна камера была установленная внутри. Это означало, что где‑то в Тасколе в такой же точно студии сидел еще один режиссер – режиссер, работающий на Ки Огла и Уильяма Э. Коззано. Этот режиссер управлял сигналами по крайней мере с двух камер, решая, какой из них передавать на спутник.

Тот режиссер, который сидел в трейлере у аудитории, был первым в Соединенных Штатах человеком, который понял, что Огл всех наколол. Хореография дебатов, разработанная в ходе многочасовых переговоров в течение нескольких недель, была разорвана в клочья и заменена совершенно другой, подчиняющейся одному только Оглу.

Модератор начал дебаты несколькими вступительными замечаниями. По телевизору всегда приходится объяснять очевидное, снова и снова:

– Через четыре дня американцы придут на участки, чтобы выбрать того, кто станет их следующим президентом. Это невероятно важный выбор...

– ... изначально предполагалось, что в дебатах примут участие все три основных кандидата. Сегодня вечером здесь присутствуют двое из них. Президент Соединенных Штатов. И конгрессмен от Калифорнии Тип Маклейн.

Когда модератор представил этих двоих, режиссер в трейлере сделал так, чтобы их лица попали в эфир. Ни один из них, казалось, не был к этому готов. После объявления Огла никто толком не представлял, что за чертовщина творится, что за чем следует, в каком порядке и кого представлять. И Маклейн, и президент за последние несколько дней провели перед камерами изрядное количество времени, чтобы выглядеть как надо; сейчас, когда время, наконец, пришло, оба выглядели как попало. Лица у обоих были взволнованы, на них блестел пот, глаза бегали, а оказавшись в прямом эфире, они словно бы неприятно удивились.

– Третий кандидат, Уильям Э. Коззано, губернатор Иллинойса, несколько минут назад объявил о невозможности своего участия.

Режиссер переключился на камеру, передающую общий вид на три трибуны. Две занимали Маклейн и президент, напряженные и смущенные. Из‑за пустующей третьей трибуны оба выглядели по‑дурацки.

– Вместо этого он обратится к нам из своего дома в Тасколе, Иллинойс.

Вид на дом Коззано с заходящим солнцем на заднем плане. Картинка излучала уют и свежесть после гнетущей атмосферы аудитории.

– Поскольку формат дебатов был согласован заранее штабами кандидатов и организациями‑спонсорами, я твердо намерен его придерживаться. Есть, однако, одно отклонение, на которое мы согласились и которое будет сделано прямо сейчас, чтобы более к этому не возвращаться. Как я понимаю, губернатор Коззано хочет сделать важное заявление, и сделать его немедленно. Поэтому я передаю ему слово. Губернатор Коззано, вы здесь?

– Нету здесь никого, – сказал режиссер и переключился на камеру в Тасколе.

Она по‑прежнему передавала изображение дома. По мере того, как солнце спускалось за горизонт, в нем зажигались огни. Дом излучал уют и тепло, ломая жесткие, запротоколированные рамки дебатов. Затем на экране возник Уильям Э. Коззано. Против ожидания он вовсе не сидел у камина. О нет. Несколько секунд никто не мог понять, что же он вообще видит. Коззано вроде бы лежал на спине в какой‑то узкой щели, глядя вверх и что‑то там делая одной рукой.

– Добрый вечер, – сказал он, – погодите‑ка минуточку.

Переключение на вторую камеру, демонстрирующую ту же сцену с другого ракурса. Чем бы Коззано не был занят и где бы он не находился, его снимали по крайней мере две камеры.

Эта вторая камера крупно снимала руку Коззано. Рука была вся в масле и слегка забрызгана кровью из царапины на пальце. Пальцы крутили какую‑то маленькую металлическую штуковину Затем рука отдернулась, а из открывшегося отверстия в подставленный поддон ударила струя черной жидкости.

Переключение на третью камеру: ноги Коззано, торчащие из‑под машины. Он лежал на полу в своем гараже.

Точнее говоря, не прямо на полу, а на тележке автомеханика. Он выкатился из‑под машины, сел, и легким движением поднялся на ноги. Он схватил какую‑то ветошь и заговорил, оттирая масло с рук:

– Мои извинения. Я хотел принять участие в сегодняшних дебатах, но в последние дни на меня свалилась куча дел. Несколько дней назад я первый раз за два месяца смог прервать полеты по стране и вернуться сюда, в дом, который мой отец купил во времена Великой Депрессии, чтобы произвести впечатление на молодую женщину по имени Франческа Доменичи, ставшей его женой и моей матерью.

И знаете что? Я решил, что мне здесь нравится. Оглядываясь вокруг, я вижу, что очень много нужно сделать.

Коззано кивнул на машину.

– Например, поменять масло. Я только что по‑быстрому проехался по ближайшим полям, до нашей старой фермы и назад, просто чтобы движок прогрелся и чтобы масло текло веселее. Отличная выдалась поездка. Некоторые считают, что пейзажи здесь у нас скучные, но по мне они прекрасны.

Коззано пошел к камере, а та начала от него пятиться. Они покинули гараж и оказались на дворе. Рядом раскинулся обширный сад.

– Этот сад пребывал в жалком состоянии. Его давно не пропалывали, и сорняки выросли выше овощей. Я им занялся. Сами видите, сейчас он выглядит чуть получше.

Коззано сорвал спелый красный помидор с ветки и вгрызся в него, как в яблоко. Сок побежал у него по подбородку и он смахнул его рукавом.

– Конечно, дом – это не просто строение и то, что вокруг. Дом – это семья.

Коззано как раз подошел к освещенному патио. Стол для пикников был застелен скатертью, на ней стояли тарелки со свежими овощами и блюдо с гамбургерами. Сидя за столом, Мэри Кэтрин Коззано разливала по стаканам ледяной чай из кувшина. У другого конца стола Джеймс присматривал за шипящим барбекю, переворачивая бургеры и хотдоги.

– Это моя дочь, Мэри Кэтрин. Вы, должно быть, слышали о ней недавно, когда мерзавцы, нанятые моими оппонентами, предприняли энергичную попытку уничтожить ее образ. Ее поведение в той ситуации нельзя назвать иначе, как благородным.

Мэри Кэтрин улыбнулась и кивнула в камеру.

– Юноша около барбекю – мой сын Джеймс, который весь год трудился, как проклятый, над книгой о текущей президентской кампании. Он только что подписал контракт с ведущим издателем из Нью‑Йорка, и его книга выйдет в День Инаугурации.

Мэри Кэтрин поднялась из‑за стола, обняла брата за плечи и поцеловала в щеку.

Публика в аудитории издала продолжительное «аааххх».

Но не Тип Маклейн. Он вышел из‑за трибуны и заорал на модератора:

– Я требую прекратить это! Это не заявление! Это бесплатная политическая реклама!

Модератор посмотрел на Ки Огла, стоящего за кулисами.

– Вынужден согласиться. Мистер Огл! Я намерен щелкнуть переключателем.

– Это не реклама, – сказал Огл, – поскольку кампания закончена.

На гигантском телеэкране у них над головами Коззано счастливо улыбался своим детям. Он повернулся к камере.

– Вернувшись сюда несколько дней назад, я собирался заняться подготовкой к дебатам. Но дом и семья, которые я открыл для себя заново, вызвали у меня такой восторг, что я не смог заставить себя даже заглянуть в толстенные тома отчетов и бесконечные рейтинги, подготовленные моим штабом. Я обнаружил, что с куда большей охотой занимаюсь садом или сижу на крыльце, читая Марка Твена.

Вроде бы совершенно нормальные занятия. Но в современной политике человек, занимающийся совершенно нормальными человеческими делами, почему‑то выглядит дико. И я начал понимать, что сама по себе президентская кампания – отвратительное извращение: все эти бесконечные путешествия, словоговорения, телесъемки. Клевета. Необходимость носить грим шестнадцать часов в день. А хуже всего – дебаты, лицемерные и переполненные ловушками.

Сидящий в трейлере режиссер не смог сдержаться и переключился на длинный план со сцены. На сцене в этот самый момент несколько лицемеров спорили, консультировались с помощниками и с ужасом поглядывали на телемониторы.

– И я решил, – продолжал Коззано, – что вся система прогнила до основания. Только подонок может участвовать в такой кампании; только ничтожество может в ней выиграть. Я не отношусь ни к первым, ни ко вторым. И я решил, что меня больше не интересует гонка за кресло президента Соединенных Штатов.

Сегодня я ездил на заправку «Стерлинг Тексако», тут прямо за углом. Я покупаю там шины и заправляюсь уже бог знает сколько лет.

Первую машину я приобрел еще в старших классах. Сегодня сам старый мистер Стерлинг вышел, чтобы заполнить мой бак, протереть стекло, проверить масло. Наш городок довольно старомодный, и у нас по‑прежнему так принято.

Так вот, мистер Стерлинг – тот, кто заправил мою первую машину в начале шестидесятых – бросил один взгляд на указатель уровня, после чего сказал мне выйти и посмотреть. Я так и поступил. И будьте уверены – кончик мерника покрывало самое черное, самое грязное, самое густое масло, которое я только видел в жизни. Это был позор, мистеру Стерлингу не требовалось даже произносить вслух это слово. Я сам все понимал. Я понимал, что проехал слишком большое расстояние, не меняя масло. Я купил пять кварт свежего масла и отправился домой.

Рассказывая эту историю, Коззано шагал назад к гаражу, где его машина стояла на рампе. Он присел рядом с ней на корточки, сунул руку под днище и вытянул металлический поддон, заполненный черным маслом.

– Всего лишь несколько минут назад, когда я возился под брюхом машины, пытаясь слить из системы эту старую грязь, я понял, какая это точная политическая метафора. Наша политическая система в основе своей надежна, но за долгие годы ее забила грязь и слизь.

Коззано отнес поддон к верстаку, на котором стояла пустая пластиковая бутылка из‑под молока со вставленной в горлышко воронкой. Он поднял поддон повыше и наклонил его, направляя поток масло в воронку.

– Разумеется, грязь и слизь имеют свойство въедаться. Через некоторое время они пропитывают все вокруг. И я понял, что роль кандидата в президенты ядовита во многих смыслах – некоторые из них очевидны, а некоторые не слишком.

Коззано поставил пустой поддон на верстак. Он взял со стеллажа металлический маслослив и канистру свежего масла. Он вставил маслослив в канистру, проколов покрытие, а затем слегка накренил ее, выпустив на ладонь несколько капель прозрачного золотистого масла.

– Вот это больше похоже на правду, – сказал он. – Вот такая выглядела моя обычная жизнь. А вот так... – он поставил канистру и похлопал по заполненной дрянью молочной бутылке, – она стала выглядеть после нескольких месяцев президентской кампании. Конечно, президент и Тип Маклейн играют в эту игру куда дольше меня. Не знаю, как они выдерживают.

Коззано вытянул ветошь из кармана и протер ладони.

– Что ж, меня ждут бургеры на ужин. Сон и дочь, с которыми мне предстоит познакомиться по‑новому. Свежее масло, которое надо залить в машину. Затем, наверное, я прогуляюсь по городку, может быть, схожу в кино. И я знаю, что президента и Типа тоже ждут важные дела. Поэтому я не стану больше их отвлекать. Всем удачи и доброй ночи.

Трансляция из Тасколы переключилась на вид дома Коззано, который превратился теперь в силуэт на фоне цвета индиго с излучающими теплый свет окнами.

В пресс‑центре Зек Зорн орал, взобравшись на стол. Кровеносные сосуды пульсировали у него на лбу, таком же багровом, как и все остальное лицо.

– Это просто отвратительно! – кричал Зорн.

Он тяжело дышал, пытаясь взять себя в руки.

– Это самый подлый, гнусный, коварный, грязный трюк за всю историю выборов!

Эл Лефкович, политолог президента, был спокойнее, бледнее и словно бы отсутствовал, как будто его оглушили ударом по голове, и его сознание отступило в неврологические глубины. Он говорил тише Зорна, в результате чего репортеры, напуганные перспективой быть забрызганными слюной, собрались вокруг него.

– Это было отвратительно. В сущности, мы наблюдали акт политического вандализма. Если бы Коззано просто объявил о выходе из гонки, было бы другое дело. Но он атаковал остальных кандидатов! Хуже того, он атаковал американский электоральный процесс как таковой! Очень печально, что его карьера завершается подобным образом.

Зек Зорн вдруг вернул внимание зала – он заорал:

– ВОТ ОН! – и наставил указательный палец на дверь.

Ки Огл только что вошел в комнату и сейчас с любопытством оглядывался вокруг, неуверенно моргая, как будто забрел сюда по ошибке, разыскивая мужской туалет, и никак не может понять, из‑за чего весь этот тарарам.

Зорн продолжал:

– Может быть, вы потрудитесь объяснить, как собираетесь удалять имя Коззано из бюллетеней в пятидесяти штатах за четыре дня до выборов?

Лицо Огла приобрело озадаченное выражение.

– А кто говорил о бюллетенях?

– Коззано говорил. Он заявил, что снимается с гонки!

– О, нет, – сказал Огл, со слегка потрясенным видом качая головой. – Он ничего такого не говорил. Он только сказал, что его кампания закончена.

Зорн лишился дара речи.

Лефкович его сохранил.

– Простите меня, Ки, но по‑моему, у нас проблема. Мы договорились об условиях этих дебатов. И вдруг эти ваши внезапные изменения регламента. Вы сказали, что вам нужно немного времени на выступление Коззано из Тасколы. И при этом вы утверждали, что он хочет сделать важное заявление. Я прав?

– Да, вы правы. Это мои слова, – сказал Огл.

– Единственной причиной, по которой Коззано было предоставлено время, была важность этого заявления. Он бы не получил его, если бы вы сказали, что он хочет поделиться критическими замечаниями.

– Верно, – сказал Огл.

– В итоге мы восприняли его слова, как заявление об отказе от участия.

– О, я должен извиниться, – сказал Огл. – Он ничего такого не имел в виду.

– Но если он не отказывается от участия, – сказал Лефкович, – то его заявление не было важным, и это означает, что вы получили дополнительное эфирное время под ложным предлогом. Вы обманули американский народ! И я уверен, что этот обман будет надлежащим образом вскрыт здесь присутствующими, а вас с Коззано ждет осуждение американской нации, уставшей от грязных приемов!

– Но ведь он сделал важное заявление. Как я и обещал. Никакого обмана, – сказал Огл. – Вы просто недопоняли.

– О чем вы говорите? – крикнул Зорн.

– Вы слышали его, – сказал Огл, – он объявил, что книга его сына вскоре будет опубликована. Что это, по‑вашему, если не важное объявление?

Часть 4. Симфония «Воскресение»

57

Через четыре дня после сокрушительной победы Коззано спикер Палаты представителей перенес удар, находясь на вечеринке в частном клубе в Вашингтоне, конкретно говоря – сидя на стульчаке в мужском туалете. По рекомендации избранного президента семья спикера отправила его в институт Радхакришнана.

Здание напротив резиденции Коззано в Тасколе опустело примерно два месяца назад, и сейчас Коззано купил его. Ки Огл и некоторые из ближайших сотрудников въехали в него и превратили в штаб‑квартиру на период передачи власти. Если дом Коззано был таскольским Белым Домом, то напротив него теперь располагался тасколький Исполнительный офис президента.

Ки Огл обставил гостиную кожаной мебелью от «Лей‑Зи‑Бой» и провел в ней всю середину ноября, валяясь, по его собственному выражению, «как куль с говном» – он болел гриппом, смотрел телевизор и наслаждался ничегонеделанием в первый раз почти за целый год. Это был прекрасный год. Он не только уничтожил кандидатов‑противников, он заодно истребил конкурентов по электоральному бизнесу. Даже внушающий всем ужас Иеремия Фрил оказался в тюрьме. А кроме того, Огл обожал Рождество.

После Дня Голосования Огл, как глава переходного комитета, объявил трехнедельный мораторий на любую публичную активность. Элеанор Ричмонд, в свою очередь, пребывала дома, в Александрии – сходила на пару матчей школьной команды «Т.С. Вильямс» (Хармон‑младший успел стать звездным игроком) и бродила по магазинам с Клэрис, выбирая одежду на инаугурацию.

В начале декабря Огл выпустил пресс‑релиз, содержащий список переходной команды Коззано. Огл, разумеется, утверждал, что сам тщательно подбирал ее, и, разумеется, врал, но кто бы этим не занимался, работа оказалась выполнена на отлично: все члены команды были профессиональными, опытными, лишенными партийных предпочтений работниками, первоклассными специалистами в самом хорошем смысле слова. Все отличались незапятнанной репутацией и воспринимались как воплощение этичности. Утверждалось, что эти люди в течение года находились за сценой, работая в поте лица на избрание Коззано и составляя прогнозы. Это также ни в малейшей степени не соответствовало истине, но звучало прекрасно, нельзя было не признать – по крайней мере, главные СМИ признали и пели хвалу команде Коззано. Остальным хватало постановочных фото семьи Коззано, кидающих лопатами снег в Тасколе.

Огл знал, что люди, чью совесть он целый год неистово насиловал, нуждались в отдыхе. Им следовало сосредоточиться на играх «НФЛ», мыльных операх и Рождестве. Им требовалось перезарядить аккумуляторы, поскольку после вступления Коззано в должность их ожидал тяжкий труд. Беглое ознакомление с указанными прогнозами не оставляло в этом никаких сомнений. Пустопорожнюю болтовню, в которой упражнялась предыдущая администрация, должна будет сменить спокойная, холодная решимость. Никто не знал, в чем заключается план, если не считать бесконечно повторяемых заклинаний о возвращении к ценностям и финансовых результатов этого возвращения: снижения дефицита и безоговорочной выплаты всех процентов по долгу.

Огл знал только, что его участие в операции завершится 20 января. Ему осталось провести два крупных мероприятия из тех, что нравились ему больше всего – публичные представления без выборов. Спектакли. 1 декабря он собрал свой штаб, чтобы запустить финальные приготовления к Особому Семейному Рождеству Коззано. Эти приготовления должны были продлиться до 21 декабря. Он будет подбрасывать средствам массовой информации имена, как наживку для голодной форели. Имена потенциальных членов кабинета, сотрудников администрации, судей. Идея заключалась отчасти в том, чтобы продемонстрировать, какие прекрасные люди будут работать на Коззано, отчасти – подогреть ожидания перед Особым Рождеством, и наконец, чтобы избежать утомительного и унизительного зрелища – мечущихся между аэропортом «Шампань‑Урбана» и Тасколой желающих поуправлять страной.

Вместо них он собирался пустить по тому же маршруту влиятельных иностранцев. Они выглядят куда более впечатляюще, а бразильцы и саудовцы, изображающие снеговиков на лужайке, прекрасно смотрятся по телевизору. Огл без конца составлял расписание их визитов. Кроме того, он изыскал способы сыграть на росте рынков акций, вызванном победой Коззано, уверенностью, что долг не будет прошен и общей доброжелательностью, испускаемой Тасколы, как старомодной дровяной печью.

Начиная с двадцать первого он намеревался начать подбрасывать в эту печь новые дрова. Мэри Кэтрин устроилась на работу в Женской клинике Бригема в Бостоне, а папа снял для нее уютную квартиру в старом доме; хотя точный адрес не разглашался, зрителям передачи «Сегодня» устроили по ней тур, продемонстрировав камин, восточные ковры и старинную мебель.

Двадцать второго состоится акт, подтверждающий физическую дееспособность Коззано: он станет гостем специального живого эфира в популярной передаче про столярное ремесло. Ведущий при трубке и подтяжках будет интервьюировать Коззано, покуда избранный президент чинит покосившийся комод.

На двадцать третье было назначено официальное представление новой книги Джеймса Коззано «Делатели королей. Инсайдерские истории об Огле, Зорне и Лефковиче и о том, как они создают президентов». Издатель планировал организовать по этому случаю прием в отеле «Хэй‑Адамс» неподалеку от Белого Дома. Ожидалось присутствие множества богатых и влиятельных личностей. Как и большого количества телекамер. Восторженные рецензии уже были написаны.

Двадцать четвертого Коззано посетит мессу. И двадцать пятого страна почувствует себя хорошо. Очень хорошо.

Семь недель, последовавшие за выборами, стали для Мэри Кэтрин блаженством. Никаких больше поездок. Минимум интервью, выступлений и прочей чепухи. Максимум общения с отцом. Общение это, впрочем, большей частью было чисто деловым. По традиции, сложившейся за последние шесть месяцев, она затрачивала несколько часов в день на восстановительные упражнения, концентрируясь в основном на левой руке.

Свободного времени у нее было хоть отбавляй. Часть его оно проводила со школьными друзьями, а также в поездках за рождественскими покупками в Шампань или в Декейтор. Появилось у нее и новое хобби – электроника.

Книгой на эту тему она обзавелась несколько месяцев назад в Бостоне и читала ее в свободные минуты, постигая тайну символов, покрывающих схемы – резисторов, конденсаторов и индукторов. Она не льстила себя надеждой, что способна создавать собственные схемы, но уже вполне могла собрать устройство по существующей.

За неделю до Рождества она побывала в радиомагазине в Тасколе под названием «Эйс Хардвеа». Она выбрала комплект перчаток и кое‑какие инструменты для отца, а потом заглянула в закуток, в котором все эти резисторы, конденсаторы и индукторы покоились в больших количествах в пузырчатых пакетах. Сверяя номера по смятому листу бумаги, она выбрала несколько нужных деталей и заплатила за них наличными.

Паяльник у отца, конечно, имелся; у него были все инструменты, известными индустриальному миру. Мэри Кэтрин дала всем понять, что собирается укрыться в отцовской мастерской, чтобы собрать секретный рождественский подарок, и что вторгаться туда не следует никому. Она заперла дверь, закрыла ставни и раскочегарила буржуйку, которой отец обыкновенно обогревал помещение. Когда стало достаточно тепло, чтобы пошевелить пальцами, она включила паяльник и принялась за работу, припаивая детальки из радиомагазина к плате: куску пластика с проделанными в нем дырочками. В итоге у нее получилось устройство, помещавшееся в черной пластиковой коробочке размером с блокнот. С одного ее конца наружу выглядывали переключатель и красная лампочка.

Даже сам избранный президент Коззано, казалось, расцвел в этот краткий период отдохновения. Если не считать ежедневных брифингов ЦРУ и тому подобных откровений, он, по большому счету, был на каникулах. Он дал понять, что не интересуется составом своего кабинета, полностью доверяя выбору советников, сумевших сделать его президентом. Футбольный сезон в Тасколе сменялся баскетбольным, и Коззано то и дело сбегал на футбольное поле или в спортзал, чтобы понаблюдать за соревнованиями школьных спортсменов.

В последние несколько месяцев кампании Коззано завел себе новое увлечение: скрэббл. Идея играть в скрэббл была именно его, но Мэри Кэтрин всемерно ее поддерживала, поскольку (как она объяснила отцовским служащим) игра являлась замечательной формой терапии. Будучи игрой в слова, она помогала упражнять те части мозга, которые отвечали за вербальные коммуникации. А благодаря тому, что устная речь в ней не использовалась, она позволяла обойти те центры речи, которые были в данный момент из кремния. Мэри Кэтрин настояла на том, чтобы Коззано играл левой рукой. Сперва Коззано обнаружил, что заставить свою левую руку складывать слова невероятно трудно: необходимые нервные связи оказались разорваны инсультом.

Мэри Кэтрин осыпала его насмешками, и не прогадала – он закусился и стал играть на победу. Он был упорен и через несколько месяцев начал добиваться успеха. Хотя бы раз в день он играл в скрэббл с Мэри Кэтрин. Он играл так часто, что даже агенты Секретной Службы и прочие контролирующие органы перестали обращать на это внимание.

Объявили имена членов кабинета Коззано. В большинстве своем это оказались люди молодые, в хорошей физической форме, уместно и политически корректно разбросанные по разным этническим и гендерным группам, но при этом поголовно выпускники лучших школ с отменными аттестатами. Они являли собой совершенство.

Днем позже Мэри Кэтрин получила рождественскую открытку от Зельдо. Она была составлена из нескольких фотографий: на двух Зельдо позировал с горном велосипедом на вершине утеса над Тихим океаном, на остальных – трудился.

На одной из этих фотографий Зельдо сидел во дворе Института Радхакришнана, попивая латте и печатая на ноутбуке. На заднем плане можно было разглядеть одного из пациентов института. Мэри Кэтрин узнала его: это был новоназначенный министр обороны.

Очень внимательно она изучила остальные фото и обнаружила еще трех пациентов, случайно попавших в кадр: будущих государственного секретаря, министра финансов и спикера Конгресса.

Восемнадцатого декабря, где‑то после обеда, Мэри Кэтрин отправилась на лыжную прогулку. За ночь толщина сугробов увеличилась еще на три дюйма. По стандартам глобально потеплевшего Иллинойса это было зимнее чудо. Она закинула лыжи и палки в багажник семейного пикапа, проверила набор мазей и отправилась в путь. Через несколько минут она оказалась на старой ферме Коззано. Она вышла из машины, заблокировала передний мост, переключилась на полный привод, свернула на грязный проселок между полями и проехала по нему где‑то с милю. После этого она встала на лыжи.

Еще примерно через милю или около того она спустилась в неглубокую речную долину с редкими березами. Пройдя полмили по реке, она оказалась у ветхой, полуразвалившейся хижины – скорее птичника, нежели человеческого жилища. У птичника был припаркован большой пикап «Шевроле»; приближаясь с подветра, она почувствовала запах сигарного дыма и услышала разговор на полутонах.

Мел Мейер, выглядящий нелепо в зимнем фермерском облачении, вышел из хижины, подошел к Мэри Кэтрин и обвел ее детектором жучков. На этот раз прибор отозвался на одну из пуговиц ее рубашки. Мэри Кэтрин отбежала на лыжах на пару сотен футов в сторону и сунула эту пуговицу под бревно. Вернувшись, она крепко обняла Мела.

В хижине она обнаружила массивного черного мужчину с покатыми плечами где‑то за пятьдесят и огромного белого мужчину с кустистыми бровями, седовласого и седобородого. Мэри Кэтрин знала обоих. Это были Руфус Белл, отставной морпех, и Крейг (Утес) Аддисон, «Чикаго Бирс», также в отставке.

– Как он? – спросил Белл.

– Отлично, – ответила Мэри Кэтрин, – это же приключение. Прямо как он любит.

Мел, Руфус и Крейг (Утес) слегка смутились.

– Ладно, – сказал Мел, – теперь слушай внимательно, потому что я тут уже задницу отморозил, и потому что это важно. Вот эти двое, Руфус и Утес, обеспечат нужных нам людей. С небольшой помощью друзей Элеанор и наших сторонников в округе Колумбия их можно будет даже легализовать. А я обеспечу бумажную подстилку. Мэри Кэтрин?

– Черная коробочка готова. И у меня есть для тебя информация. Будущие министры обороны, финансов, торговли, государственный секретарь и спикер конгресса побывали в Институте Радхакришнана.

Мел покачал головой.

– Печально, – сказал он. – Просто эпидемия инсультов. Кто‑нибудь еще?

– Больше ни о ком не знаю.

– Что ж, это полезные сведения, – сказал Мел. – Значит, так, Мэри Кэтрин, нам от тебя нужно только одно.

– Мой отец, – сказала Мэри Кэтрин.

– Верно. Сможешь доставить мне Вилли?

– У меня есть, план, Мел, – сказала она. – У меня есть скам.

Тем же вечером, после ужина, Коззано предложил Мэри Кэтрин сыграть еще разок в скрэббл. Она выпила два или три бокала кьянти, настроение у нее было отличное и говорила она совершенно искренне.

– Папа, это же самая скучная игра на свете.

– Это если ты играешь по правилам, – проворчал он, – и не жульничаешь.

Они перебрались в кабинет и сели за стол перед собранием сочинений Марка Твена.

Мэри Кэтрин всегда начинала игру одинаково: он запускала руку в груду букв и выкладывала «ТЫ ЗДЕСЬ ЛИ». С доской они соригинальничали – установили ее на поворотном круге, и закончив, она провернула его на сто восемьдесят.

Коззано нахмурился.

– Перестань баловаться, – сказал он. – Ты знаешь правила.

Обе его руки пришли в движение. Это было причудливое зрелище: левая развалила набранную фразу и принялась переставлять буквы, добирая недостающие из банка. Правая выбрала семь фишек и аккуратно разложила на подставке. Одновременно он продолжал разговаривать. Ему совершенно очевидно было смертельно скучно и при этом он совершенно не ведал, чем занята его собственная левая рука.

– Ты должна взять семь букв. И за один ход ты можешь выложить только одно слово. Почему я должен объяснять это каждый раз? Ты надо мной издеваешься, девочка?

Мэри Кэтрин, спасибо профессии, не пугали странные неврологические тики, а со странностями отца она свыклась за несколько месяцев терапии. Она уже перестала напоминать себе, насколько странно все это выглядит со стороны.

Левая рука Коззано крутанула доску, чтобы Мэри Кэтрин смогла прочитать фразу «МЕЛА ВИДЕЛА».

Она посмотрела ему в глаза. Он озадаченно хмурился,глядя на доску.

– Как тут оказались эти буквы? – спросил он.

Мэри Кэтрин перемешала фишки, прежде чем он смог прочесть их их. Затем она составила из них «ДА».

Лицо его приобрело то же выражение, как в тот раз, когда она вернулась из школы с четверками в табеле.

– И это все? Слово из трех букв?

– Прости, – сказала она. – Уж какие буквы достались.

– Спасибо тебе за это нажористое «Д», – сказал он. – Четыре очка за просто так. Тебе следует хоть немного думать о стратегии. Обе его руки сновали над доской, пока он говорил. Правая выстроила от «Д» слово «ДЕЙТЕРИЙ». Левая собрала в левом нижнем углу доски фразу «КАК ОН».

Мэри Кэтрин прокрутила доску. И снова Коззано заметил результат деятельности собственной левой руки.

– Как эти буквы тут оказались? – повторил он. – Бога ради, орешек, надо было еще до начала игры убедиться, что на доске ничего нет. Убери их, будь добра.

Не требовалось много времени, чтобы прочесть пять букв, и она смела их с доски. Затем она перечеркнула «ДЕЙТЕРИЙ» словом «ПЛАНИРУЕТ». Для этого ей пришлось позаимствовать несколько букв из банка. Коззано нахмурился и пробормотал что‑то насчет жульничества.

Беседа продолжался в том же духе еще несколько ходов, доска крутилась.

Коззано: «ЧТО».

Мэри Кэтрин: «ДЕНЬИНАУГ».

– А ну‑ка найди мне это слово хоть в каком словаре, – сказал Коззано.

Дюлафайет Уэбстер, хейсмановский призер из «Элтон Стейт Команчиз», сделал три тачдауна в первой половине матча на кубок «Фуджитсу Гуакамоле»{87} в рождественский вечер. Как только первый тайм завершился, в эфире зазвучала радостная музыка «Особого Семейного Рождества Коззано».

Камера с зависшего вертолета нацелилась на мерцающие рождественские огни Тасколы, которая начала называться «родным городом Америки». Рождественское убранство ее улиц координировалось дизайнерами Огла и оплачивалось из его денег. Камера прошлась по церковным шпилям, малым предприятиям и городскому парку, увешанному венками из электрической омелы, и остановилась на уже знакомой всем резиденции Коззано. Другая камера заглянула в окно, чтобы показать пылающий камин и группу весело улыбающихся людей, собравшихся вокруг чаши с эгногом{88}.

– Добрый вечер, леди и джентльмены. Мы находимся в Тасколе, Иллинойс, родном городе Америки, чтобы передать вам поздравления от избранного президента Уильяма Энтони Коззано. Губернатор Коззано?

Переключение на Коззано, Джеймса и Мэри Кэтрин, сидящих на софе. Наезд на лицо Коззано.

Избранный президент выразил сердечную благодарность американскому народу, свое радость от карьерных успех дочери и замечательной книги сына и, наконец, назвал имена членов кабинета.

После этого он встал и представил их лично. Будущая администрация в полном составе собралась вокруг огромного обеденного стола – неформально одетые, все попивали сидр. Они отвлеклись от беседы на несколько мгновений, чтобы Коззано мог представить из всех по очереди народу Америки. Все до одного прекрасно выглядели, не принадлежали к той или иной партии, представляли разные расы и излучали уверенность.

Наконец Коззано вернулся на свое место у огня, чтобы завершить речь поздравлениями и наилучшими пожеланиями в адрес всего американского народа. Чувство времени, выработавшееся у Коззано, было положительно сверхъестественным. Он закончил свое короткое обращение ровно к началу следующего тайма.

Восемнадцатого декабря Коззано поднялись на борт чартера и полетели в Вашингтон, округ Колумбия. Сюда же устремились журналисты со всего света, равно как и члены будущей администрации и переходной команды, все люди Огла, несколько больших фургонов ГОСПОД, набитых электроникой, Флойд Уэйн Вишняк и разномастный караван автобусов, машин и самолетов, везущих старых соратников Уильяма Э. Коззано по Вьетнаму и футболу.

58

В восемь утра Дня Инаугурации взвод агентов Секретной Службы высыпал из лифтов в лобби отеля «Джорджтаун Фор Сизонс» и спокойно, но непреклонно промаршировал по паркету, зеленым восточным коврам и старому кирпичу. Одновременно кавалькада из трех черных машин покинула гараж. Они выкатились на кирпичную подъездную дорожку у главного входа точно в тот момент, когда строй агентов и прятавшихся среди них вельмож показался перед обитыми медью дверями. Через несколько секунд и люди, и машины исчезли, преследуемые несколькими журналистами, достаточно проворными, чтобы заметить отъезд избранного президента.

В эту самую минуту Уильям Э. Коззано спокойно вышел из лифта в слабо освещенный коридор цоколя, рядом с рестораном. Его сопровождали сын, дочь и двое агентов Секретной Службы. Коззано были одеты в тренировочные костюмы. Они быстро миновали застеленный серым ковровым покрытием лестничный пролет и оказались в кирпичном дворике на задах отеля, двумя этажами ниже уровня улицы, выходящем прямо на замощенную «в елочку» беговую дорожку. За дорожкой лежал канал Чезапик‑Огайо – узкая траншея, наполненная стоячей водой и облицованная массивными, обомшелыми каменными блоками.

Избранный президент хотел, черт побери, немного пробежаться с детьми. Это что, какое‑то невыполнимое желание? Истекали последние минуты, в которые он еще мог побыть частным лицом. Он хотел побегать по парку Рок‑Крик, как привык во время визитов в Вашингтон, но идея не понравилась Секретной Службе. Из‑за Флойда Уэйна Вишняка, до сих пор не пойманного, она испытывала постоянный стресс. Во время своей эскапады в «Огл Дата Рисеч» Вишняк продемонстрировал сноровку и изрядную меткость. Он по‑прежнему засыпал своими безумными манифестами различные газеты и журналы. Всем было известно, что Коззано любил пробежки по парку Рок‑Крик, который благодаря своей густой растительности представлял собой удобнейшие охотничьи угодья для Вишняка.

Коззано проявил невероятную разборчивость. Он не просто хотел побегать в исключительно опасном месте – он еще и настаивал на полной приватности. Он потребовал организовать отвлекающий маневр и направить журналистов по ложному следу, чтобы ему и детям никто не мешал.

Секретная Служба согласилась на компромиссный план. Если Коззано побегает по Арлингтону – району, не столь дружелюбному к флойдам – то Служба согласится на отвлекающий маневр. До сих пор план выполнялся как по часам.

В пятидесяти футах от них канал проходил под дорогой к парку Рок‑Крик, а сразу за мостом сливался с одноименным Скалистым ручьем. Три машины Секретной Службы стояли на парковой дороге с приоткрытыми дверями, въехав на тротуар. Эта маленькая кавалькада должна была умыкнуть Коззано в Арлингтон, где они смогут побегать по безупречно опрятным плацам Форта Мейер, поблизости от Национального кладбища, под охраной военной полиции и Секретной Службы.

Всю дорогу Коззано беседовал с агентами о футболе. Пересекая дворик, Мэри Кэтрин склонилась к брату и сказала:

– Джеймс, слушай внимательно. Помнишь игру «Следуй за вожаком»?

– Конечно, – радостно ответил Джемс, подумав, что ее внезапно охватила ностальгия.

– Мы собираемся сыграть самую важную в мире игру "Следуй за вожаком". Смотри, не напортачь, – сказала Мэри Кэтрин.

– А?

Они оказались на беговой дорожке. Мэри Кэтрин сунула пальцы в раскрытую поясную сумочку и щелкнула переключателем на торце своего самодельного черного устройства.

Уильям Э. Коззано на мгновение замер без движение.

– Эй! – воскликнул он и уставился в невидимую даль.

– Папа? – проговорил Джеймс. – Ты в порядке?

Коззано покачал головой и встряхнулся. Секунду он смотрел на Джеймса и Мэри Кэтрин, о чем‑то напряженно думая. Затем взглянул на агентов, как будто заметив их впервые.

– Пустяки, – сказал он. – Просто вспомнилось что‑то. Дежа вю, надо полагать.

Семья, сопровождаемая двумя агентам, затрусила по дорожке, которая уходила вверх и прочь от канала к соединению с подъездной дорогой. В нескольких ярдах до ожидающих машин Мэри Кэтрин резко свернула вправо, продралась сквозь кусты и спрыгнула с каменных глыб, представлявших собой берег ручья. Отец и слегка ошарашенный Джеймс последовали за ней.

– Сэр, – подал голос один из агентов. Они сразу сильно отстали и теперь наблюдали, как Коззано пробираются к слиянию канала с ручьем Рок‑Крик.

– Подождите там, – сказал Коззано. – Мы хотим немного прибраться тут. Столько мусора! Это же просто национальный позор!

Семья исчезла под эстакадой. Агенты некоторое время стояли в обалдении, затем бросились вниз по берегу, неловкие в своих костюмах, пальто и кожаных туфлях, высматривая Коззано, но увидели только пустые берега ручья.

Три из них кинулись под мост, но наткнулись на неожиданное препятствие – нескольких бездомных. Их, вероятно, разбудили пробегавшие Коззано. Бомжи в раздражении повскакали на ноги и заблокировали самое узкое место: карниз между основанием моста и обрывчиком над ручьем. Один из них вообще оказался по бедра в воде.

Прозвучали резкие слова, началось рукоприкладство. Секретной Службе не удалось одержать быструю победу, поскольку, как начали замечать ее агенты, все бездомные были, как на подбор, крупными и, учитывая стиль их жизни, неожиданно сильными мужчинами. К тому времени, как агенты обнажили оружие, а бездомные, виновато подняв руки вверх, отступили в сторону, Коззано и след простыл.

Наверху, на подъездной дороге Рок‑Крик, завизжали покрышки. Полдюжины больших арендованных автомобилей разворачивались юзом поперек дороги, блокируя обе полосы.

Их водители, ничем не примечательные, хорошо одетые мужчины средних лет, казались самыми невозмутимыми жителями Вашингтона. Они никак не реагировали на бибиканье и поток оскорблений, извергаемые мгновенно образовавшейся за их блок‑постом пробкой. Со спокойной уверенностью ветерана каждый из них обошел свою машину, проткнув по пути все четыре колеса, после чего удалился в парк.

Если бы кто‑нибудь из застрявших в пробке разъяренных водителей потрудился взглянуть на отель «Фор Сизонс», стоявший на перекрестке улиц М и Пеннсильвания ключевым камнем квартала, он мог бы заметить Ки Огла, выглядывающего из окна своего номера.

Ему только что позвонил дежурный из ближайшего фургона ГОСПОД, чтобы сообщить о внезапном выбросе коротковолнового шума, разорвавшего связь с Коззано, каковую связь восстановить пока не удается.

– Аргус не принимает сигнала, – сказал дежурный. – Повторяю, Аргус в свободном полете.

Узкое ложе ручья окружали большие базальтовые глыбы. Миновав «бездомных», Коззано спрыгнули в ледяную воду и высоко, на манер Уолтера Пэйтона{89}, вскидывая колени, бегом форсировали ручей. Высоко над их головами нависал другой мост, гораздо больше первого: Пенсильвания‑авеню. Сразу за его первой опорой они вскарабкались на восточный берег, который даже зимой покрывали заросли бамбука, плюща и сорняков. Это был сложный участок, но Уильям и Мэри Кэтрин долго готовились и не боялись промокнуть. Мэри Кэтрин пользовалась всеми видами семейного соперничества, чтобы держать Джеймса в форме; сейчас ему было трудно за ними угнаться, но ему слегка помогало шоковое состояние.

Рок‑Крик отделял их от парковой дороги. Эта сторона парка заросла сильнее, здесь отсутствовали беговые и велосипедные дорожки – только узкая тропинка вдоль берега. Все трое по‑прежнему бежали со всей возможной скоростью – Мэри Кэтрин вела, Джеймс замыкал, не оставляя попыток выдохнуть какой‑то вопрос. Его замешательство только усугубилось, когда он заметил, что отец с сестрой начали на бегу срывать с себя одежду, оставляя за собой след из толстовок и футболок. Мэри Кэтрин сверкнула на него глазами через плечо, и он понял, что должен поступить так же. Мир в любом случае сошел с ума, так почему бы не побегать голыми по Вашингтону, округ Колумбия?

Они притормозили где‑то между улицами Н и П. Мэри Кэтрин остались в одних спортивных шортах и кроссовках, и Джеймсу удалось привести себя в то же состояние, когда они перестали бежать.

Отец спрыгнул с берега. Кирпичный куб высовывался из‑под берега в ручей; из куба торчала сливная труба ливневки пару футов в диаметре. Уильям Э. Коззано, по бедра в ледяной воде, сунулся в трубу, мгновение пошарил там и выпрямился, держа в руках пару пластиковых пакетов для мусора. Он забросил их на берег и следом выбрался сам.

Мэри Кэтрин к этому моменту была уже совершенно голой. Она разорвала один из пакетов; в разрыве показались складки темно‑зеленой ткани и несколько пар беговой обуви. Обувь была подписана перманентным маркером: «Вилли», «М‑К», «Джеймс». Она перекинула по паре Джеймсу и отцу, а затем вытащила одежду – три одинаковых спортивных костюма.

Переодевание заняло примерно тридцать секунд, и они сразу же бросились дальше по тропинке. В руке Мэри Кэтрин сжимала маленькую пластиковую коробочку; красный огонек прочерчивал в воздухе кривые в такт бега. Теперь они взяли более умеренный темп. Они миновали еще несколько проходящих поверху каменных мостов, и один раз снова пересекли ручей, чтобы он отделял их от парковой дороги.

Тропинка уперлась в ограду кладбища «Оук‑Хилл», спускавшейся вниз по склону от Джорджтауна до самого берега ручья. Они свернули налево и побежали параллельно ограде по тропинке, пробитой в красной, каменистой почве, заплетенной бесчисленными корнями. Несколько отбившихся от стаи могильных плит криво торчали из ковра плюща.

Кладбищенские ворота возникли по правую руку от них, и они снова оказались в городе – в парке Монтроуз. Он был в пару кварталов длиной, в пару сотен футов шириной, и с одной стороны граничил с лесом, а с другой – с аллеей старых четырехэтажных многоквартирных домов из красного кирпича. Аллея представляла собой разбитую полосу асфальта – заплатка на заплатке – покрытую грязью, палой листвой и забитую машинами с обычными для округа Колумбия разномастными номерными знаками. Среди всего этого стоял, пыхтя мотором, микроавтобус с логотипом одной из многочисленных местных служб доставки.

Мэри Кэтрин подбежала к нему, распахнула задние дверцы и жестом показала Джеймсу и Вильяму запрыгивать. Она влезла следом за ними и захлопнула двери. Все трое свалились на пол, способные только всасывать кислород, но Мэри Кэтрин смеялась, Джеймс отдувался и снова пытался задавать вопросы, а Уильям где‑то витал мыслями.

Мэри Кэтрин подумала, что независимо от того, что будет дальше, им таки удалось вырваться на настоящую пробежку, с которой они вернулись мокрыми, грязными и страшно довольными собой, как в старые времена. Теперь она была готова ко всему. Она на мгновение поймала взгляд отца и поняла, что он думает о том же самом.

Они ехали пятнадцать‑двадцать минут, не зная даже, где находятся, затем машина остановилась и они услышали, как со скрежетом встали на место гаражные ворота.

Они поднялись вверх по лестнице и оказались в комнате с заколоченными фанерой окнами. Вдоль стен валялись матрасы и стояла какая‑то полуразвалившаяся мебель. Несколько деталей, однако, заставили их почувствовать себя, как дома: кофеварка на полу приветливо мигала красным огоньком, пакет рогаликов лежал рядом со стопкой бумажных тарелок, а в середине комнаты, поджав под себя ноги, жуя рогалик и просматривая какие‑то бумаги, сидел Мел Мейер.

– Вилли, если слышишь меня, протяни левую руку и возьми вот эту ручку. Тебе придется подписать чертову прорву бумажек, прежде чем сможешь переодеться, – сказал Мел.

– Джеймс, – сказала Мэри Кэтрин, – налей кофе. Мне надо тебе кое‑что рассказать.

59

В центре Росслина, Вирджиния, из метро вышел мужчина в приличном костюме и плаще, с аккуратной бородкой и такой короткой стрижкой, что сквозь нее проглядывал скальп; он пересек улицу и подошел к почтовому ящику. Вытащив из нагрудного кармана стандартный конверт формата А4, он на несколько секунд задумался. Затем опустил его в ящик. Пройдя еще немного по улице, он завернул за угол и зашагал вниз к мосту Кей‑Бридж. За мостом, на том берегу Потомака, виднелся магазин «Дикси Ликерс», располагавшийся на улице М, по которой можно было дойти через центр Джорджтауна до самой Пенсильвания‑авеню. Пуля, выпущенная с разделительной полосы Пенсильвания‑авеню, пролетела бы прямо сквозь Белый Дом и закончила свое путешествие у президентской трибуны на ступенях Капитолия.

Увы, «Флейшекер» Флойда Уэйна Вишняка не обладал необходимой для этого точностью и дульной энергией. Пуле предстояло проделать этот путь на Вишняке. Но ничего страшного! Он все спланировал, и чтобы добраться до места, времени ему хватало. Шагая по Кей‑Бридж под порывами холодного ветра, забиравшегося к нему под плащ, он мысленно перечитывал письмо, которое написал сегодня в час ночи на переднем сиденье своего пикапа, припаркованного на пустыре в Западной Вирджинии.

Флойд Уэйн Вишняк, эск.

Местоположение неизвестно

Соединенные Штаты Америки

Письма к редактору

«Вашингтон Пост»

Вашингтон, округ Колумбия

Дорогой мистер (или мисс, или миссис) редактор,

По состоянию на вчерашний вечер я потратил на вашу подтирку, или может быть лучше сказать, выбросил на ветер, 89 долларов 50 центов всего, и это не считая тех денег, которые ушли на другие журналы и газеты, которые я должен был покупать, чтобы перекрестно проверить так называемые факты, которые вы публикуете, и разобраться, какие из них истинные, а какие ложные.

И поэтому я совершенно уверен что вы исказили все что смогли. Поэтому вот вам немного информации. Моя фамилия пишется В И Ш Н Я К (см. наверху страницы). Я не псих. Просто обеспокоенный американский гражданин.

И пожалуйста, не надо врать: я – Флойд – сделал ВСЕ ЭТО САМ. Мне не помогал никто – ни другие заговорщики, ни иностранные правительства, ни террористические группы, никто.

Да, как бы вам, самодовольным ублюдкам с Восточного Побережья, не было трудно это вообразить, какой‑то хрен из палок на самом деле способен ВСЕ СДЕЛАТЬ САМ.

Увидимся в аду – где нас с вами ожидает много‑много интересных бесед.

Скоро я вы обо мне снова услышите, это уж точно.

С уважением,

Флойд Уэйн Вишняк.

Оказавшись на другом берегу, он решил, что письмо все‑таки получилось хорошее. Под красной неоновой вывеской «Дикси Ликерс» Вишняк повернул направо, к центру Вашингтона.

У юго‑восточного подножья Капитолийского холма, на самой границе между яппи‑зоной и гетто, туристический автобус с трудом втиснулся в узенькую улочку, идущую через центр квартала. На ней стояло длинное, приземистое одноэтажное здание из бетонных блоков – бывшая картонная фабрика. С шумом выпустив воздух из тормозов, автобус замер. Двери раскрылись и из салона начали выбираться мужчины. Колонной по одному они обошли автобус спереди и вошли в здание через широкие стальные двери, по сторонам которых снаружи и внутри стояли пожилые люди с тревожными глазами и пушками подмышкой.

Большинство, если не все, были преизрядных размеров. Возраст их колебался в диапазоне от после тридцати до пятидесяти с небольшим. Некоторые были уже одеты в темные костюмы, а некоторые несли их в пакетах. Здание представляло собой одно огромное помещение. Оно было практически пустым; там, где раньше стояли громадные машины, бетонный пол зиял проломами. Освещение было главным образом естественным, свет проникал сквозь окна под потолком. Но когда все приехавшие оказались внутри, а двери закрылись, зажглись электрические лампы.

Здесь уже присутствовало примерно столько же народу, сколько прибыло на автобусе – и все более или менее соответствовали приведенному выше описанию; мужчины пили кофе из больших кофеварок, установленных на раскладном столе, и в огромных количествах поедали пончики. Многие из них знали друг другу и общая атмосфера слегка напоминала встречу одноклассников. Но в целом присутствующие демонстрировали мрачноватую серьезность. Особенно это относилось к тем из них, кто был поменьше ростом.

Здоровяки были бывшими профессиональными футболистами. Те, что поменьше – ветеранами Вьетнама. Они инстинктивно разбились на две группы и заняли противоположные концы помещения. Вьетнамские ветераны служили с Коззано в середине и конце шестидесятых, были в целом постарше футболистов и представляли более широкий экономический спектр: эта группа включала президентов корпораций, высокооплачиваемых адвокатов, уборщиков, автомехаников и бездомных. Но сегодня все они были одеты примерно одинаково и приветствовали друг друга молчаливыми объятиями и долгими, крепкими рукопожатиями.

Через несколько минут после прибытия второго автобуса один из ветеранов – крупный, круглоголовый черный мужчина с покатыми плечами – вышел в центр зала, свистнул в два пальца и крикнул:

– Слушайте меня!

Разговоры мгновенно смолкли. Люди выстроились вдоль стен, лицом в середину.

– Меня зовут Руфус Белл. Сегодня можете звать меня сержантом, – сказал черный. – Я представлю вам трех человек. Прежде всего, женщину, которая через полтора часа станет нашим новым вице‑президентом: Элеанор Ричмонд.

Элеанор стояла у кофейного стола. Теперь она вышла в центр. Редкие аплодисменты побежали по рядам и быстро превратились в овацию. Руфус Белл снова свистнул.

– Заткнулись все! – заорал он. – Не будем беспокоить соседей.

– Спасибо вам всем, – сказала Элеанор.

Белл продолжил.

– Еще я хочу представить Мела Мейера, который будет Генеральным Прокурором Соединенных Штатов.

Мел просигналил, что услышал его, на мгновение вынув изо рта сигару.

– И наконец, – сказал Белл, – шефа полиции округа Колумбия, который приведет вас всех к присяге.

Шеф в парадной форме выглядел блистательно. Он вышел на середину, и его появление не вызвало аплодисментов: весь его вид говорил, что глупостей он не потерпит. Он повернулся кругом, осматривая выстроившихся вдоль стен людей и заглядывая каждому из них в глаза.

– Это серьезное дерьмо, – сказал Шеф, – не какой‑нибудь веселый выезд в поля. Если вы не готовы положить жизнь за Конституцию Соединенных Штатов, то не выходите из этого здания в течение трех часов, и все с вами будет в порядке.

Он помолчал минуту, давая мысли впитаться, и снова окинул всех взглядом. Те таращились в ответ, как статуи. Две не смогли выдержать его взгляда и отвели глаза.

– Если вы готовы рискнуть, – сказал Шеф, – тогда повторяйте за мной. Он поднял правую руку ладонью вперед.

Все остальные сделали так же. Затем Шеф привел их к присяге, как представителей Департамента полиции округа Колумбия.

Тем временем Мел отвел Элеанор в сторону, чтобы поговорить.

– Покупали когда‑нибудь дом? – спросил он.

– Раз или два, – ответила она, слегка удивленная.

– Помните все эти сраные документы, которые при этом приходится подписывать?

– Очень хорошо помню.

– Это ничто по сравнение с тем, что вам придется проделать сегодня, – сказал он.

Он раскрыл потертый кожаный портфель, стоящий на полу.

– У меня для вас два комплекта документов, – сказал он. – На два разных случая. Последние несколько месяцев я просидел в берлоге посредине ничего с текстовым редактором, лазерным принтером и целой кучей юридических книг, составляя их. Некоторые должны подписать вы. Некоторые уже подписал Вилли. Все рассортировано.

Мел извлек из портфеля белый конверт девять на пятнадцать дюймов.

– Эти на тот случай, если нам повезет, – сказал он. – Тогда вам не надо будет особенно напрягаться – большая часть ваших обязанностей будет относится к должности президента Сената{90}.

Мел достал из портфеля второй конверт, черный. Этот был с резинками по бокам. Толщиной он был два дюйма.

– А эти, – сказал он, – на другой случай.

– Понимаю, – сказала Элеанор. – Белый – хорошо, черный – плохо.

– Нет, – сказал Мел. – Белый – Вилли, черный – Элеанор.

Шеф тем временем покончил с присягой и Руфус Белл начал расхаживать по комнате со списком в руке, формируя группы разного размера.

Элеанор раскрыла конверты, достала из сумочки черную шариковую ручку («Скилкрафт, Правительство США») и принялась подписывать документы. На всех бумагах из белого конверта значилось:

Элеанор Ричмонд

Вице‑президент, Соединенные Штаты Америки

Документы из черного конверта гласили:

Элеанор Ричмонд

Президент

Руфус Белл и Мел Мейер подтаскивали картонные ящики и отправляли их по бетонному полу в направлении того или иного из организованных Беллом взводов. Люди начали вскрывать ящики и доставать из них футболки. Футболки были черные, из 100% хлопка, самого большого размера. На груди была изображена белая звезда и слова «ПОЛИЦИЯ ОКРУГА КОЛУМБИЯ». На спине – «ДЕПАРТ. ЮСТИЦИИ».

60

Сферы юрисдикции в Вашингтоне всегда оставались спорным вопросом, поскольку в городе действовала дюжина различных органов правопорядка. Присутствие такого огромного количества людей с пистолетами и бейджами исключала всякую возможность разобраться, кто за что отвечает. Поэтому когда в течение нескольких последних дней люди с пистолетами и бейджами являлись на разные парковки – как уличные, так и при федеральных зданиях – дело обычно кончалось дискуссиями, спорами и даже угрозами. Однако решить эту проблему законным образом смог бы только съезд специалистов по Конституции, которых пришлось бы запереть в комнате до выработки решения. Люди, захватившие парковки, настояли на своем. Их победу закрепило появление тягачей с грузовыми контейнерами ГОСПОД на платформах. Один из них занял позицию у штаб‑квартиры Профсоюза водителей на Луизиана‑авеню, всего лишь в квартале от здания Капитолия. Сам Капитолий находился в прямой видимости – через Тафт Парк и Конститьюшн‑авеню – забравшись на контейнер, можно было бы отчетливо разглядеть президента Коззано, произносящего инаугурационную речь не больше чем в тысяче футов отсюда.

Еще один грузовик ГОСПОД встал на Лафайет‑сквер, через дорогу от Белого Дома. Остальные припарковались на Четырнадцатой улице, в тени Министерства торговли; на улице Си, перед Государственным Департаментом; рядом с Министерством финансов на Пятнадцатой улице; и, наконец, на парковке Пентагона.

После того, как грузовики заняли свои места, их стало не сдвинуть. Их владельцы – и таинственные люди, входящие и выходящие из контейнеров – обладали, казалось, неисчерпаемыми запасами бумаг от различных окружных и федеральных агентств, узаконивавших их расположение. Любой представитель власти любого уровня, пожелавший убрать эти грузовики, очень быстро обнаружил бы, что в каждом из них обитает адвокат, снабженный сотовым телефоном и портативной факс‑машиной. И это были не старые добрые законники прежних времен; это были адвокаты‑козлы, готовые при малейшей провокации разразиться угрозами и намеками на друзей в высоких эшелонах.

Если же накал дебатов превышал установленный для адвокатов предельный уровень, из контейнера возникала пара охранников в гражданском, которые принимались щелкать костяшками, играть мышцами и угрожающе таращиться на настырного визитера. Единственными, кто решался вступать в конфронтацию с этой компанией, были представительницы службы парковок округа Колумбия; грузовики оставались на своих местах, обрастая штрафными квитанциями и не испытывая иных проблем.

В одиннадцать утра в день Инаугурации Кир Резерфорд Огл находился в грузовике, запаркованном перед зданием Профсоюза, в тысяче футов от инаугурационного подиума. Он сидел в Оке Ки, присматривая за СОР‑100 и пытаясь восстановить радиосвязь с чипами в голове губернатора Коззано.

Эта связь действовала в пределах прямой видимости, и поэтому разрывалась всякий раз, когда Коззано оказывался больше чем в паре тысяч футов от грузовика. Однако сегодня утром Коззано был как‑то особенно неуловим. Подслушивающие устройства, спрятанные в его одежде и в одежде детей, не передавали ничего, кроме журчания воды. Секретная Служба застряла у парка Рок‑Крик в кошмарной пробке, и не смогла найти никаких следов Коззано, помимо сброшенной одежды.

Все это чертовски напоминало похищение. Однако уходящий президент и редакции некоторых СМИ удостоились кратких, неотслеживаемых звонков от Мэри Кэтрин Коззано, которая заверила их, что все в порядке. Она пообещала, что отец появится на Инаугурации.

Огл планировал восстановить контакт с биочипом Коззано из грузовика на Лафайет‑сквер, когда тот нанесет утренний визит в Белой Дом, традиционный для вступающего в должность президента. Затем, когда оба президента поедут по Пенсильвания‑авеню на инаугурацию, контроль последовательно перейдет сначала к грузовику у Министерства финансов, затем – у Министерства торговли. Потом будет разрыв в несколько минут, пока кавалькада двигается по Пенсильвания‑авеню.

Но эти мгновения свободы ничего не дадут Коззано. Рано или поздно он окажется у Капитолия. Как только кавалькада появится из тени Верховного Суда, контейнер у Профсоюза – контейнер Огла – сможет установить прямой контакт с биочипом. С этого момента и далее Ки Огл сможет полностью контролировать ход инаугурации.

Уильям, Джеймс и Мэри Кэтрин Коззано вышли из станции метро «Фаррагут Уэст» в одиннадцать часов. Они успели дойти до Пенсильвания‑авеню, прежде чем их узнали.

Их заметил прилично одетый мужчина в плаще, с аккуратной бородкой и очень короткой стрижкой, следовавший по Пенсильвания‑авеню на запад. Он на углу в ожидании зеленого сигнала светофора, когда увидел приближающихся Коззано.

– Доброе утро, президент Коззано, – сказал он.

Загорелся зеленый свет и они вместе пересекли Семнадцатую улицу. Старое здание Исполнительного офиса располагалось справа от них, Белый Дом – в броске камня.

– Доброе утро. Как поживаете? – сказал Коззано.

– Просто прекрасно, сэр, а вы?

– Замечательно, благодарю вас, – сказал Коззано.

– Как ваша голова? – спросил мужчина, когда они достигли восточной стороны Семнадцатой улицы.

Здесь они опять остановились перед светофором. На той стороне Пенсильвания‑авеню, у ворот Белого Дома, толпились копы и агенты Секретной Службы. Один из них заметил Коззано. Бинокли развернулись в их сторону. Отряд агентов бегом кинулся к ним прямо между несущимися автомобилями.

Коззано вопросительно посмотрел на мужчину.

– С головой у меня все в порядке, – сказал он. – Почему вы спрашиваете?

– Я должен знать, контролируют ли они ваш мозг с помощью радиоволн, – ответил мужчина, когда загорелся сигнал «ИДИТЕ». – Для мне это очень важно.

Лица Мэри Кэтрин и Джеймса превратились в неподвижные маски. Пересекая улицу, они втерлись между Коззано и человеком в плаще, холодно глядя на него. Коззано снисходительно хохотнул.

– Знаете, было такое кино, я смотрел его в детстве, в кинотеатре Тасколы – как раз о контроле над мозгом. Какой‑то безумный ученый захватывал управление над мозгами людей и превращал их в зомби...

– Не надо мне ваших баек! – сказал мужчина. – Не хочу я слушать ваши дурацкие байки!

– Я просто пытаюсь ответить на ваш вопрос, – добродушно отозвался Коззано.

– С тех пор, как они взяли ваш мозг под контроль, вы даже думать не можете – знай себе травите душещипательные истории, – сказал человек в плаще.

Они подходили к южной стороне Пенсильвания‑авеню. Джеймс придвинулся еще ближе и холодно посмотрел на мужчину.

– Вы забыли, с кем говорите – сказал он.

Тот уставился на него в ответ, ничуть не испугавшись.

– Это я‑то забыл? – сказал он.

Полное отсутствие в нем страха подействовало Джеймсу на нервы, и он чуть не упал, споткнувшись о бордюр.

Внезапно Коззано оказались в кольце людей в костюмах и плащах. Мэри Кэтрин на секунду опешила, затем поняла, что это прибыла Секретная Служба.

Она поискала глазами странного незнакомца, но он исчез.

– Это было что‑то странное, – сказала она. – Он не выказывал никаких внешних симптомов психического расстройства. Но говорил в точности как псих.

Президентская кавалькада отчалила от ворот Белого Дома в 11:30, заложила правый поворот и направилась к Капитолию. В разных машинах в ее составе ехали уходящий президент, его жена, уходящий вице‑президент и его жена, Коззано, Мэри Кэтрин, Джеймс, Элеанор Ричмонд и двое ее детей. Мать Элеанор уже находилась у Капитолия в сопровождении двух сиделок.

Президенты сидели друг против друга в президентском лимузине и светски беседовали. Кавалькада пару раз повернула, миновав Министерство финансов и Вестерн‑плаза, и выехала на длинный прямой участок Пенсильвания‑авеню, ведущий к Капитолию. Уильям Э. Коззано наклонился и поверх переднего сиденья посмотрел на Капитолий и лужайку перед ним, где высился временный подиум. Федеральный Треугольник был справа; впереди, в полуквартале от них, вырастал шпиль старого почтамта.

Коззано дотянулся левой рукой до ручки двери, располагавшейся справа от него, и распахнул ее.

– Что вы делаете? – спросил уходящий президент.

– Честно говоря, понятия не имею, – сказал Коззано.

Он выпрыгнул из лимузина, двигавшегося со скоростью пешехода. Водитель, увидев, что случилось, ударил по тормозам.

– Но...

Коззано склонился к открытой двери.

– Не волнуйтесь, – сказал он, – думаю, все будет хорошо.

Затем он захлопнул дверь и зашагал на юг через перекресток.

К этому моменту остановился весь кортеж целиком. Мэри Кэтрин и Джеймс выпрыгнули из своего лимузина и побежали за отцом, который как раз ввинтился в толпу, выстроившуюся вдоль проезжей части. За ним по пятам следовали несколько агентов Секретной Службы; и хотя толпа охотно расступилась, пропуска троих Коззано, она тут же сомкнулась снова, превратившись в неприступный барьер из тел.

Очень крупных тел. Казалось, весь этот участок был занят мужчинами не меньше шести футов шести дюймов ростом и не меньше двухсот семидесяти пяти фунтов весом{91}. Агенты попытались протолкаться сквозь них, но безо всякого успеха.

Через некоторое время, только пригрозив применить оружие, они все‑таки попали на тротуар. Однако Коззано уже исчезли. Опять.

Станция Метро «Федеральный Треугольник» была в полуквартале отсюда по Двенадцатой улице. Как и на всех станциях метро округа Колумбия, здесь имелся лифт для колясочников. В дверях лифта, не давая им закрыться, громоздился Руфус Белл; рядом наготове стояло кресло на колесах.

Коззано подбежали к нему, преследуемые несколькими собирателями автографов. Джеймс и Мэри Кэтрин нырнули в лифт первыми, Коззано влетел следом, повернулся кругом и рухнул в кресло. Белл отпустил двери и лифт пошел вниз.

Мэри Кэтрин встала слева от кресла; с плеча у нее свисала тяжелая сумка. Она расстегнула и распахнула ее пошире.

– Немножко поболит, – сказал Коззано.

Его левая рука нырнула в сумка, пошарила там и извлекла на свет божий черную коробочку с четырьмя торчащими из него металлическими клыками. Он надавил на кнопку, проверяя прибор, и между клыками проскочила сиреневая молния.

– Я уже проверила его, папа, – произнесла Мэри Кэтрин нежно, севшим голосом.

– Я знаю, что проверила, орешек, – сказал Коззано.

Затем он приставил клыки к виску и нажал на кнопку.

Тело его скрутило жестокой судорогой, он наполовину сполз с кресла. Джеймс и Мэри Кэтрин не приближались к отцу, выжидая, когда высоковольтный ток перестанет течь через его тело. Рука Коззано дернулась вбок, словно бы блокируя игрока из Арколы или Рантула, шокер ударился о стенку и запрыгал по полу. Руфус Белл подобрал его и сунул в сумку Мэри Кэтрин.

Мэри Кэтрин переключилась в бесстрастный медицинский режим. Она схватила отца за руку, взглядом приказав Джеймсу взяться за другую, и они втащили его безвольное тело на кресло и пристегнули ремнем.

Двери лифта разъехались; они находились на платформе метро. Поезд Синей ветки, направлявшийся на «Эддисон Роуд» стоял на путях, ожидая их; его двери были заблокированы несколькими членами команды Коззано, а шеф полиции округа, по‑прежнему при полном параде, стоял у головного вагона, беседуя с машинистом.

Белл катил Коззано в вагон. Двери закрылись за ними, поезд пришел в движение. В вагоне они были одни; окна его загодя обклеили газетами, чтобы никто из потрясенных туристов на платформе не смог заснять избранного президента в бессознательном состоянии.

Мэри Кэтрин достала из сумки стетоскоп и приложила его к отцовской груди.

– Ритм нормальный, – сказала она. – Сердце работает.

Коззано не потерял сознание, он был просто оглушен. Мэри Кэтрин извлекла из кармана маленькую белую трубочку, переломила ее пополам и поднесла половинки к носу Коззано. Его брови нахмурились, глаза заметались в глазницах и он отдернул голову.

Мимо пролетали огни, вспышками освещая заклеенные газетами окна. Они без остановки проехали станцию «Смитсоновский Институт» и теперь катили по широкой дуге, ведущий на восток, к Ленфан‑плаза.

Два поезда Желтой ветки, направлявшиеся в противоположном направлении, ждали их там. Один из них шел на север и привез бы их прямо на станцию «Архивы», назад к маршруту кортежа. Там они могли просто подняться на поверхность и двинуться к Капитолию, как будто ничего не произошло.

Второй шел на юг. Он мог доставить их к Национальному Аэропорту, где их ждал частный самолет. Он могу увезти их очень далеко, возникни такая необходимость. И желательно туда, где есть хорошая больница.

Поезд остановился, двери разъехались: станция «Ленфан‑плаза». На платформе их встречал строй крупных серьезных мужчин. В самом центре стоял Мел Мейер.

Белл выкатил Коззано на платформу и направился прямо к Мелу, который опустился на колени и заглянул Коззано в лицо. Одной рукой он схватил его безвольно повисшую кисть, а другой нежно похлопал по щеке. На лице Мела застыло выражение сосредоточенности.

– Вилли, – сказал он. – Вилли, чувствуешь ли ты себя по‑президентски? Или предпочел бы отправиться в рехаб в Швейцарии? Ты должен как‑то дать мне понять, чего хочешь.

Голова Коззано перекатилась на другое плечо. Наконец он с усилием поднял ее и посмотрел Мелу в глаза.

– Катите эту штуку в центр, – сказал он.

Мел поднялся. Глаза его блестели. Он повернулся к людям.

– Вы слышали президента, – сказал он, – сообщите парням в аэропорту, что они на сегодня свободны.

Лифт на станции «Архивы» доставил Коззано наверх, под солнечный свет, всего лишь через несколько минут после проезда президентского кортежа. Фаланга из тридцати шести бывших игроков НФЛ, подобранных Руфусом Беллом по росту и весу, материализовалась вокруг них. Коззано уже стоял на ногах, хотя и не вполне уверенно, поддерживаемый с обеих сторон экс‑медведями. Отряд построился и двинулся неторопливой рысцой прямо к Капитолию, высящемуся в двух третях мили от них. Толпа, заполнившая Пенсильвания‑авеню, начала рассасываться, будучи уверенной, что все важные персоны уже проехали, и никто не понимал, что это за взвод здоровяков – некоторые из которых сами по себе были знаменитостями – трусит по направлению к Капитолию в сопровождении охранников с М‑16, мотоциклов и автомобилей.

Но зрелище было достаточно примечательным, чтобы привлечь внимание телекамер. СМИ уже и так сделали стойку. Они знали, что Коззано выкинул нечто в высшей степени необычное во время утренней пробежки, что он прибыл к Белому Дому пешком и не по расписанию, и что он покинул кортеж на Двенадцатой улице. Как только фаланга попала в кадр, ее увидели на всех телевизорах страны. В любом случае, ничего более интересного сейчас не происходило; уходящий президент уже прибыл в Капитолий и находился сейчас в Ротонде, ожидая передачи власти.

Си Огл, сидящий в грузовике перед зданием Профсоюза, увидел трусящих по Пеннсильвания преторианцев Коззано и вполне отчетливо понял, что это означает. Он видел по телевизору, как кавалькада проследовала мимо Верховного Суда – точки, в которой сигнал из его грузовика должен был достичь биочипа Коззано. Этого не произошло. Связи не было. Он знал, что Коззано нет ни в одной из машин кортежа.

Он продолжал уговаривать себя, что это не имеет значения. Коззано должен был появиться перед Капитолием – этим путем или любым другим. Рано или поздно они восстановят контроль над чипом. Единственный вопрос был «когда».

Появление фаланги на Пенсильвания‑авеню стало на него ответом. Телеоператоры были достаточно любезны, чтобы не выпускать ее из виду в течение всех пяти минут ее медленного, грозного продвижения к Капитолию. Когда она достигла здания Суда, Огл снова попытался восстановить связь.

Ничего. Коззано не было среди них; просто отвлекающий маневр. Или так, или биочип больше не отвечает. Что было невозможно. От исчезновения Коззано у старого почтамта и до появления фаланги прошло не более десяти минут. За десять минут провести серьезную операцию на мозге немыслимо.

Огл продолжал поглядывать на экран телевизора. Смотреть было не на что. Наконец фаланга достигла Капитолия и направилась к подсобному входу на северном конце. Никто не ждал, что этой дверью кто‑нибудь воспользуется, и камер рядом не оказалось. Но один предприимчивый оператор из CNN с миникамерой ухитрился подобраться достаточно близко, чтобы сделать наезд на дверной проем точно в тот момент, когда через него проходил Уильям Э. Коззано. Это был совершенно определенно он.

Огл снова проверил связь. Ничего.

Телефоны в грузовике надрывались, как сумасшедшие. Звуковые сигналы он давно отключил, но не мог не замечать мигающих индикаторов. В Сети состояли одни параноики: все они были адептами микроменеджмента и требовали, чтобы Коззано контролировался двадцать четыре часа в сутки. Что было совершенно ненужно. Коззано был хорошим политиком. Он знал, как с этим справиться.

Больше Огл не мог поделать ничего. В нагрудном кармане его пиджака лежали личное приглашение и пропуск на инаугурационную платформу – самый желанный билет в городе. Все утро его угнетала мысль о том, что ему предстоит провести весь день в недрах Ока Ки, а теперь появился хороший предлог, чтобы выбраться из него, занять стул в нескольких футах от Коззано и искупаться в лучах их общей славы. Он схватил пальто, попрощался с охраной и дежурным адвокатом и через Тафт Парк направился к западному крылу Белого Дома.

Не надо было быть гением, чтобы догадаться, что инаугурация устраиваться ради нескольких богачей. Флойд Уэйн Вишняк прибыл на место с большим запасом и успел обойти Капитолий по кругу – по западному берегу Пруда Отражения, на восток по Индепенденс, на север по Первой улице между Капитолием и Библиотекой Конгресса, и наконец, снова на запад по Конститьюшн.

До определенного рубежа простые граждане могли ходить, где им вздумается, особенно те из них, кто могли позволить себе понтовые шмотки, вроде тех, чтобы были сейчас на Вишняке. Для всякого, кто был готов смотреть на Инаугурацию с расстояния в две мили с дальнего конца Аллеи{92}, это вообще не являлось проблемой. Но если ты хотел подойти достаточно близко, чтобы разглядеть нового президента невооруженным глазом, то должен был пройти через специальные зоны, огороженные и патрулируемые копами.

Вишняк побывал в разных частях Соединенных Штатах, навидался всяких полицейских, некоторые из которых даже брали его под арест. Но никогда прежде ему не доводилось видеть столько разномастных копов в одном месте одновременно. Это был просто какой‑то зоопарк копов. Одни копы были в форме, другие – нет. Некоторые выглядели как егеря на стероидах. Некоторые – как улучшенные версии охранников из магазинов. Все они выстроились вдоль разных участков разных пограничных зон, единственным предназначением которых было отделать обычных людей от богатых и могущественных подонков.

Похоже, чтобы подобраться хотя бы на четверть мили к инаугурационной платформе, придется перестрелять целую кучу копов всех разновидностей. Это занятие не могло не привлечь внимание, приманить еще больше копов и распугать предполагаемых жертв. Итак, Вишняку предстояло решить непростую задачу. Ближе всего к платформе можно было подобраться через маленький парк к северу от Конститьюшн. Он осмотрел этот район, ища зазоры в полицейских заслонах, и не нашел ни одного.

Зато нашел кое‑что другое – грузовик ГОСПОД. Точно такой же он в свое время видел под сценой в «Маккормик Плейс», с той только разницей, что этот стоял практически через улицу от Капитолия. Вишняк двинулся через парк, и пока он шел, в контейнере открылась дверь, через которую наружу выбрался какой‑то человек.

Что‑то смутно знакомое почудилось Ки Оглу в мужчине с короткой стрижкой и аккуратной бородкой. Выглядел он совершенно как агент Секретной Службы, но вел себя при этом совершенно не по‑агентски. Он не сканировал взглядом толпу. Он смотрел прямо на Ки Огла.

Огл сунул руку в нагрудный карман и вытянул тисненый бланк приглашения. Мужчина в плаще тоже залез к себе в нагрудный карман. И ничего не достал.

– Привет, – сказал он.

– Доброе утро, – сказал Огл, – простите, но мне надо успеть на вечеринку.

– Погодите секунду, – сказал мужчина. – Я узнал вас по фотке из той статьи в «Нью‑Йорк Таймс» девяносто первого года. И еще была статейка в «Тайм» в прошлом году. В обеих были ваши фото.

– Очень мило, – сказал он. К этому моменту он уже начал догадываться, что это никакой не агент.

– Вы меня не узнаете? – спросил мужчина. – А следовало бы. Я играю очень важную роль в вашей жизни.

Огл пригляделся к его лицу повнимательнее.

Это было лицо Флойда Уэйна Вишняка.

Рот Огла приоткрылся, а ноги ослабли в коленях, как будто он получил по голове.

Вишняк ухмыльнулся и развернулся к Оглу боком. Он пошевелил рукой под плащом и Огл увидел, как ствол натянул ткань.

– Я целюсь в тебя из того самого пистолета, которым уже пользовался, – сказал он. – Только пикни, я нажму на курок.

– Чего вы хотите? – спросил Огл.

– Я хочу твой грузовик, – сказал Вишняк, кивая в сторону парка. – Знаешь, какие мы, деревенские. Просто без ума от здоровенных грузовиков.

Огл повернулся к Капитолию спиной и зашагал назад через Тафт Парк. Каждые несколько шагов он оглядывался через плечо, надеясь, что Вишняк исчезнет. Но тот все время был с ним, и что еще хуже, ни на секунду не затыкался.

– Я догадался, что у вас должен быть какой‑то секретный передатчик для управления мозгом Коззано. Потому что когда я разнес ваш центр в том молле, ничего не изменилось. Поэтому давай‑ка посмотрим, что у вас там есть.

Огл пересек Луизиана Авеню, поднялся по ступенькам деревянного трапа и открыл дверь в Око Ки. У него мелькнула мысль попытаться захлопнуть ее перед носом Вишняка, но Вишняк толкнул его в спину и аккуратно закрыл дверь за собой.

Охранники и адвокат поднимались с кресел.

Боковым зрением Огл увидел серию белых вспышек и не услышал, а ощутил костями черепа быструю последовательность взрывов. Все трое задергались, переломились и повалились на пол; оборудование за их спинами было заляпано кровью.

Огл не слышал ничего, кроме чистой ноты, звучащей у него в ушах. Он сполз по стене и закрыл глаза, чувствую тошноту и слабость.

Вишняк быстро сковал его руки за спиной, перешагнул через тела и вошел в Око Ки. Огл видел, как двигаются его губы, но не слышал ни слова.

Вишняк оглядел трейлер. Глаза его остановились на огнетушителе. Вишняк сунул пистолет в кобуру, снял огнетушитель со стены и обрушил это тупое орудие на экраны Ока Ки. Сначала он работал медленно и методично, но через несколько минут втянулся и принялся лупить со всей дури. Наконец он швырнул помятый и исцарапанный огнетушитель на пол.

Он повернулся к Оглу с триумфальным видом и что‑то произнес. Затем подошел вплотную, сунул руку в карман Огла и вытащил личное приглашение. Положил в свой карман.

Затем Флойд Уэйн Вишняк вышел вон из трейлера и из жизни Ки Огла.

61

Уильям Э. Коззано принес присягу в двенадцать пополудни. Библию держала Мэри Кэтрин. Принимал присягу глава Верховного Суда. После очень напряженных пятнадцати минут, в течение которых они бегали и ездили на метро по округу Колумбия, Коззано добрались до Ротонды с большим запасом времени и успели заскочить в ванную и слегка освежиться. Они выглядели прекрасно и не выказывали никаких признаков того, что только что прошли через несколько потрясений; телезрители, до которых дошли слухи о несообразных событиях на Пенсильвания‑авеню, испытали облегчение, увидев Коззано спокойными, расслабленными и веселыми.

Только одна деталь выбивалась из привычного ряда: когда Коззано появился из западного крыла Капитолия и направился к центру трибун, он шел медленно и прихрамывал. Он двигался, как старик, а не проворный атлет, каким он запомнился всем за время кампании. Когда же он поднял руку и принялся повторять слова присяги, голос его звучал по‑другому: глубже, медленнее и слегка невнятно. В нескольких местах он запнулся, чего никогда не происходило раньше.

Но все это не имело значения. Выглядел он великолепно. Он уверенно улыбался, произнося присягу, и высился над верховным судьей, как башня. Его дочь смотрела прямо в камеры, лицо ее лучилось гордостью и счастьем. Если ее не тревожат хромота и дикция отца, то почему они должны беспокоить Америку?

Церемония завершилась. Президент Коззано обменялся с судьей рукопожатиями и наклонился, чтобы поцеловать Мэри Кэтрин в щеку.

Затем он шагнул на трибуну, двигаясь по‑прежнему медленно и осторожно. Национальная Аллея перед ним был заполнен людьми до самого Мемориала Линкольна, и все они аплодировали. Аплодисменты приглашенных гостей и немногих счастливчиков у самой сцены, вокруг Пруда, еще можно было разобрать. Все остальное сливалось в рев набегавшей от горизонта волны.

Президент Коззано сунул руку в карман, извлек несколько отпечатанных на машинке листков, сложенных пополам, и расправил их на трибуне. Улыбаясь, он стал ждать, когда стихнет овация.

– Благодарю вас, – сказал он. – Благодарю вас.

Воцарилась тишина. Он принялся читать по бумажке, произнося слова подчеркнуто отчетливо, как пьяный, который не желает, чтобы его раскусили.

– Моим первым действием на посту президента станет объявление военного положение в округе Колумбия и приостановка деятельности следующих ведомств: Секретной Службы, Управления по борьбе с наркотиками, Бюро алкоголя, табака и огнестрельного оружия, Службы маршалов США, Парковой полиции и полиции Капитолия. ЦРУ я хочу напомнить, что их деятельность законна только по ту сторону линии прилива. Любое нарушение военного положения будет караться смертной казнью. Для поддержания порядка в рядах исполнительной власти и правительства вместо указанных ведомств я повышаю полномочия полицейских сил округа Колумбия до федерального уровня на срок до одной недели и подчиняю их Министерству юстиции.

В этих словах половина мужчин, стоящих на платформе и вокруг нее, поднялись на ноги и сбросили куртки и рубашки, оставшись в черных футболках с белыми звездами на груди и надписью «Департ. ЮСТИЦИИ» на спине. Пока Коззано продолжал, они окружили всех полицейских Капитолия, которые находились поблизости, и всех, кто выглядел, как агент Секретной Службы.

Люди в черных футболках – Ополчение Правосудия – всем своим видом демонстрировали, что готовы к драке. Некоторым из них даже пришлось подраться. Но совсем немногим. Слова президента были совершенно ясны.

Члены Отряда не особенно разбирались. Они брали в оборот всех в форме и любого, кто походил на агента – то есть имел в ухе наушник. К несчастью, наушники в ухе оказались у одного‑двух журналистов. Журналисты подняли шум. Шум быстро затих.

Все это происходило на фоне мертвой тишины. Все, кто оказался в радиусе четверти мили от президента Коззано, пребывали в полной неподвижности и не издавали ни звука. Они находились в состоянии шока. Дальше, на Аллее, в толпе можно было разобрать невнятное бормотание; раздалось даже несколько криков. Но большинство были без остатка поглощены речью президента. Они не желали пропустить ни слова, в особенности потому, что ошибка в интерпретации могла привести к смертной казни.

Коззано продолжал без всяких пауз.

– ФБР, одно из немногих федеральных агентств, сохранивших верность клятве хранить, защищать и поддерживать Конституцию и законы Соединенных Штатов, будет координировать все меры безопасности на всех уровнях в период действия военного положения. Сим я назначаю Мелвина Израэля Мейера действующим Генеральным Прокурором и передаю ФБР и полицию округа Колумбия под его начало. Как Главнокомандующий Вооруженными Силами, я приостанавливаю полномочия Совета Начальников Штабов сроком на одну неделю и беру все вооруженные силы под свое прямое управление. Я приказываю всем воздушным судам ВВС и других родов войск на территории США произвести посадку немедленно и запрещаю им подниматься в воздух до особого распоряжения. Я приказываю Федеральной Авиационной администрации закрыть воздушное пространство округа Колумбия для начиная полетов с этого момента, а также закрыть Национальный аэропорт до особого распоряжения. Выполнение моратория на полеты будет контролировать новый Генеральный Прокурор.

На крыше Капитолия и других зданий вокруг Молла начали появляться люди с длинными, громоздкими кейсами для оборудования. Они открывали эти кейсы и вынимали из них четырехфутовые цилиндрические объекты с приплюснутыми антеннами наверху: пусковые установки «Стингер».

– Я заверяю наших союзников и соперников во всем мире, что текущая ситуация является сугубо внутренним делом, которая не повлияет на баланс сил на планете.

Я закрываю на неделю все банки и биржи. Я призываю финансовых лидеров к сотрудничеству, чтобы как можно скорее восстановить спокойствие на рынках.

И наконец, в это кризисное время я прошу американский народ о понимании. Хотя предпринятые мной только что меры беспрецедентны и суровы, я заверяю вас, что пик кризиса уже миновал и в течение нескольких часов или в крайнем случае дней система государственного управления вернется в нормальное состояние.

Полное объяснение касательно того, что произошло со мной, моей семьей и электоральным процессом в этой стране, составило бы толстую книгу. Сейчас я не могу дать вам исчерпывающий отчет. Но люди заслуживают ясности, и поэтому в этот самый момент краткая сводка событий передается всем новостным агентствам. Та же информация рассылается по правительственным учреждениям и основным военным базам. Видеокассеты отправлены на главные телеканалы.

Коззано, наконец, сделал паузу, чтобы перевести дух и переложить заметки. Тишина нарушилась, над толпой поплыл ропот.

Люди задвигались. Среди привилегированных приглашенных находились несколько офицеров в чинах; некоторые из них поднялись на ноги и направились к проходу, ведущему к Капитолию. Оказавшись вне зоны действия телекамер, они перешли на бег. Некоторые чиновники в гражданском повели себя так же.

Члены Ополчения заблокировали первый ряд стульев и взяли четверых: будущих министров обороны, торговли и финансов, а также государственного секретаря. Всех их самым настоятельным образом попросили встать и быстро куда‑то увели. Членам их семей не позволили последовать за ними; кто‑то был потрясен настолько, что обездвижел, кто‑то залился слезами, а кое‑кто пытался и оказать сопротивление. Дрожь назревающей паники прокатилась по Аллее.

Флойд Уэйн Вишняк смотрел на Коззано снизу вверх. Особое приглашение Огла провело его через несколько охранных заслонов. Но на платформу он решил не соваться. Эта бумажка, само собой, обеспечивала ему проход сквозь последний кордон. Однако дотошность, проявляемая стоящими здесь копами, просто‑таки бросалась в глаза. Он решил не рисковать попусту, тем более, что никакой необходимости в этом и не было. Оттуда, где он оказался, вся платформа просматривалась целиком.

Он мог снять любую из собравшихся на ней шишек. Любого из тех, кто контролировал мозг Коззано. Проще простого, но только смысла в этом уже не было. Во время речи Коззано Вишняка настигло ошеломляющее откровение: он опоздал. Коззано погиб.

Вишняк лично уничтожил компьютерный центр управление, откуда Огл и другие медиа‑манипуляторы контролировали мозг Коззано. Он освободил Коззано. Но Коззано начал свой президентский срок с объявления военного положения и грозился расстреливать людей на улицах. Коззано совершил государственный переворот. Великую демократическую систему Америки сменяла диктатура – прямо у Вишняка на глазах.

– Американцы, сограждане, я обращаюсь к вам в момент величайших испытаний, – сказал Коззано, пытаясь притушить растущую в толпе тревогу; за его спиной вспыхивали отвратительные потасовки, перед ним бормотание превращалось в рев. – Мы едва‑едва избежали катастрофы. Сейчас я говорю с вами как свободный человек в первый раз за этот год. Ровно год назад, как вы, может быть, помните, я перенес удар. Некоторое время я отсутствовал. Сегодня я говорю вам: я вернулся!

За весь день это были первые слова, подобающие празднующему победу новоизбранному президенту. По толпе разлилось невероятно облегчение. Пронзительные крики и нервное гудение заглушил приветственный клич, зачинателями которого стали члены Ополчения и которой затем прокатился по всей Аллее.

И он не умолкал – он нарастал и нарастал, пока не перешел в овацию. Те, кто слушал речь Коззано, подверглись за последнюю пару минут стрессу, подобный которому не довелось испытать никому со времен Кубинского кризиса или убийства Кеннеди. И вот Коззано сообщил им, что все будет хорошо. Об это говорили не только слова, но и глубокий, резонирующий тон его голоса, его поза, выражение его лица.

Никто не понимал, что происходит. Но слушая этот голос и глядя на это лицо, люди начинали осознавать одно: президент Коззано делает то, ради чего был избран. Наконец в Белый Дом входит истинный вождь, способный повести за собой народ.

Последними, кто вскочил на ноги и присоединился к овации, стали гости на платформе.

Коззано хотел продолжить, но понял, что ему не перекричать рев миллионов. Он умолк, улыбнулся, выждал несколько секунд. Ликование продолжалось. Он отошел от трибуны, оказавшись всего в паре шагов от дочери, Элеанор Ричмонд и ее детей, и вскинул над головой руки, как игрок, только что заработавший тачдаун.

Первая же пуля безукоризненно выполнила свое предназначение. Тефлоновая рубашка позволила ей пронзить все семь слоев пуленепробиваемого жилета президента Коззано. Остальное доделали инерция и старый добрый свинец. Пуля вошла в грудную клетку Коззано на пару дюймов ниже его правого соска и столкнулась с ребром, превратившись в веер свинцовых, костяных и тефлоновых осколков. Правое легкое президента превратилось в пюре. Сердце оказалось пробито во множестве мест, основные кровеносные сосуды левого легкого разорваны. Ни один осколок не вышел из тела Коззано с другой стороны; пуля, спроектированная специально для поражения человеческих существ в пуленепробиваемых жилетах, передала всю свою энергию телу жертвы.

Вишняк увидел струю пара и крови, вылетевшую из входного отверстия и понял, что Коззано – мертвец. Он сместил ствол на пару градусов вправо и прицелился в Элеанор Ричмонд. Но в тот самый момент, когда его палец нажал на спусковой крючок, перед ней оказался массивный мужчина в черной футболке.

Дэррил Гарфилд, нападающий лайнмен «Краснокожих», принял вторую пулю могучим плечом, которое было не тоньше талии Элеанор. Пуля отрикошетировала от плечевой кости и разбила окно в Рейберн Билдинг в тысяче футов к югу, где ее позднее и нашли. Покидая тело Гарфилда, пуля выбросила фонтан из крови и пульверизированных мускулов, под который угодила Элеанор Ричмонд.

Вишняк, изумленный внезапным вмешательством Гарфилда, слегка опустил ствол и пропустил стремительную атаку Руфуса Белла. Основание ладони Белла, в котором сосредоточилась вся энергия его прыжка, врезалось Вишняку в переносицу; удар сокрушил кости его лица и нашпиговал его мозг осколками костей. Вишняк превратился в овощ еще до того, как коснулся земли. Через десять минут он умер.

Ранение Дэррила Гарфилда было столь зрелищным, что большинство присутствующих на платформе заметило только его. В последовавшем всеобщем замешательстве Мэри Кэтрин оказалась первой, кто заметил, что президент Коззано сидит у трибуны, смертельно побледнев.

Сперва она решила, что он просто потрясен, однако тут же поняла, что ошибается. В уголках его рта показалась розовая пена. Мэри Кэтрин, Джеймс и Мел одновременно бросились к Коззано и осторожно уложили его на спину. Через несколько секунд их окружили люди в черных футболках.

Еще через несколько секунд Элеанор Ричмонд исчезла с платформы, совершенно невидимая за частоколом тел. Гости с инаугурационной платформы всасывались в здание Капитолия как в сливное отверстие, из которого только что выдернули затычку. Элеанор и ее эскорт устремились следом.

Мэри Кэтрин разорвала рубашку Коззано и увидела входную отверстие. Их глаза встретились.

– Со мной все будет в порядке, – сказал Коззано.

– Вертолет уже вызвали, – сказал Мел. – Держись, братишка.

Коззано его проигнорировал. Он смотрел на Джеймса и Мэри Кэтрин, склонившихся над ним.

– Слушай, орешек, – сказал президент. – Джеймс побудет со мной. Ты беги за Элеанор.

– Нет! – вскрикнула Мэри Кэтрин.

– У них нет выбора, они убьют ее, – сказал Коззано. – Они попытаются убить ее сейчас. Естественные причины. Вперед. Приказ президента.

Слезы хлынули из глаз Мэри Кэтрин и залили ее лицо.

– Я люблю тебя больше всего на свете, орешек, – сказал Коззано.

– Я тоже тебя люблю, папа, – сказала Мэри Кэтрин.

– А теперь иди и делай свое дело, – сказал Коззано.

Мэри Кэтрин наклонилась и поцеловала его в щеку. Затем вскочила, повернулась кругом и бросилась к Капитолию.

В Ротонде царил полный хаос. Несколько дюжин полицейских Капитолия заблокировали в углу двое членов Ополчения, вооруженных М‑16 с примкнутыми штыками. Еще несколько ополченцев и люди в ветровках ФБР стояли в дверях, контролируя входящих и выходящих. Здесь же находилась пара съемочных групп, неспособных решить, куда нацеливать камеры; несколько радио‑ и телерепортеров бегали туда‑сюда без всякой видимой цели, изливая в микрофоны потоки сознания. Смысл произносимых ими слова не имел никакого значения, пока они произносились с должной уверенностью.

Большинство присутствующих в Ротонде были приглашенными гостями, занимавшими места на платформе. Их было нетрудно отличить от всех прочих. Мужчины были одеты крайне формально, женщины же, напротив, блистали изысканными нарядами, прическами и украшениями. Эти люди разбились на группки, разбросанные по всей Ротонде. Каждая такая группа состояла из нескольких человек, потрясенных и шокированных и наперебой треплющих языком, и еще нескольких, в основном мужчин, которые постоянно шарили глазами по залу, пытаясь понять, что вообще происходит. Один или двое тыкали в сотовые телефоны напряженными пальцами и не могли выжать из них ничего, кроме статики. Мужчина в черном галстуке и визитке в ярости швырнул телефон на пол, и тот заскользил по полированному камню, как хоккейная шайба.

Мэри Кэтрин нигде не видела Элеанор. Мимо прошел ополченец в своей черной футболке. Мэри Кэтрин бросилась вперед и схватила его за плечо.

– Где Элеанор? – спросила она.

Узнав ее, тот ответил:

– Она пошла в дамский туалет, умыться. Она вся в крови.

– Кто‑нибудь пошел с ней?

– Не уверен, – сказал ополченец, – среди нас не было ни одной женщины.

– Где дамская комната? – крикнула Мэри Кэтрин.

Ополченец ткнул пальцем. Мэри Кэтрин бросилась через Ротонду бегом.

Найти туалет оказалось несложно: дверь блокировал отряд ополченцев. Мэри Кэтрин не сбавила скорости, надеясь, что ее узнают и пропустят.

Ее узнали, но в самый последний момент. Она проскочила в двери. Первое, что она увидела, было заляпанное кровью платье Элеанор на кушетке у входа. Она обогнула угол и увидела ряд раковин. Элеанор склонилась над одной из, горячая вода била из крана. Она разделась до нижнего белья. Обеими руками она плескала водой себе в лицо; волосы ее все еще покрывала кровь.

В туалете находилась еще одна женщина – явно одна из приглашенных гостий. Мэри Кэтрин провела достаточно времени среди пенок общества, чтобы сразу это понять.

И она даже узнала ее – это была Алтея Кувер, внучка ДеУэйна Кувера. Они с Мэри Кэтрин вместе учились в Стенфорде и бывали на одних и тех же вечеринках. Благодаря поддержке, оказанной Кувером Институту Радхакришнана, его семья получила несколько приглашений на инаугурацию.

Алтея Кувер стояла у соседней раковины с Элеанор. На полочке над ней она разложила какие‑то косметические принадлежности, как будто собираясь подправить макияж. Но как раз в тот момент, когда Мэри Кэтрин появилась из‑за угла, Алтея достала из сумочки кое‑что еще: шприц с закрытой колпачком иглой.

Мэри Кэтрин бросилась прямо к ней.

Алтея увидела Мэри Кэтрин и застыла. Ее взгляд метнулся к шприцу, к Элеанор и снова к Мэри Кэтрин. Она сорвала колпачок, обнажив тончайшую иглу, и вскинула шприц, как дротик для игры в дартс, целясь в обнаженное плечо Элеанор.

Мэри Кэтрин ткнула шокер ей в шею и нажала на триггер.

Алтея уронила шприц и рухнула на пол, сильно ударившись головой о мраморный пол. Элеанор выпрямилась, проморгалась и даже подпрыгнула, увидев поверженную Алтею и стоящую над ней Мэри Кэтрин с молнией в руке.

Когда Мэри Кэтрин и Элеанор вернулись в Ротонду, теперь полностью окруженную чрезвычайно нервными ополченцами, пальцы которых плясали на курках, они обнаружили, что председатель Верховного Суда оказался не столь везучим. Он лежал на полу без сознания и ни на что не реагировал. Непосредственно перед тем, как отключиться, он говорил с каким‑то гостем, который удалился с большой поспешностью; в урне у дверей нашли пустой шприц. Над судьей хлопотали двое пожилых и очень заслуженных врачей, оказавшихся среди приглашенных. Несколько ополченцев подняли его и перенесли в медпункт Капитолия.

Теперь любой при белом галстуке или в формальном костюме вызывал у них самую острую неприязнь. Мэри Кэтрин и Элеанор оказались в центре Ротонды, окруженные цепью ополченцев, развернувшихся лицом наружу, в то время как оставшихся гостей выгоняли из зала прочь.

Между центральной группой и всеми прочими, жмущимися к стенам, образовалось обширное пустое пространство в форме пончика, в котором задержались всего трое: оператор CNN со своим звуковиком и пожилой лысый мужчина в длинной черной мантти. Мантия была пошита из синтетической ткани и выглядела так, как будто ее скомкали и засунули на несколько дней в чемодан, прежде чем надеть. Сейчас она была расстегнута; под ней виднелся пуленепробиваемый жилет, а под жилетом – черная футболка. Этот парень был членом Ополчения.

В правой руке он держал толстую черную книгу с золотой надписью БИБЛИЯ на обложке. Из‑под обложке торчал напечатанный на машинке листок.

– Прошу прощения, – сказал мужчина в мантии, приподнимаясь на цыпочки за строем телохранителей, – но я не мог не заметить, что верховный судья выведен из строя. Могу я быть как‑то полезен?

– Кто вы такой? – спросила Мэри Кэтрин, рассматривая его поверх плечей ополченцев.

– Стенли Котлярски, Пятый окружной суд, округ Кук, Иллинойс, – сказал лысый. – Мел попросил меня задержаться на тот случай, если что‑нибудь случится с верховным судьей. Вы готовы принять присягу или мы собираемся торчать тут весь день?

Кольцо стражи разомкнулось, чтобы пропустить судью Котлярски и съемочную группу. Судья Котлярски вытянул листок бумаги из‑под обложки и вручил Библию Мэри Кэтрин.

– Вы знакомы с процедурой, – сказал он.

Она была знакома с ней, да. Она выполнила ее не больше пятнадцати минут назад. Сейчас она, босая, растрепанная, залитая слезами и кровью, снова держала Библию перед будущим президентом. Элеанор Ричмонд не мешкала. Она положила руку на книгу и подняла другую вверх. Судья Котлярски взглянул на оператора.

– Вы готовы?

– Передаем на всю планету Земля, – сказал оператор.

Судья Котлярски начал читать по бумажке.

– Повторяйте за мной.

В середине клятвы Элеанор и судье пришлось повысить голос; их почти заглушал рев винтов вертолета скорой помощи, сначала севшего перед зданием, а затем, через несколько секунд, снова взлетевшего.

Мэри Кэтрин не слышала слов присяги. Она смотрела в окно, на вертолет, уносящий ее отца прочь. Единственной фразой, которую она разобрала, был первый приказ президента:

– Очистить и опечатать Ротонду.

Затем президент Ричмонд наклонилась, вытащила из сумки толстый черный конверт и вскрыла его.

Уильям Э. Коззано прибыл в Институт Огнестрельных Ранений леди Уилбердон на вертолете примерно через пятнцадцать минут после того, как пуля вошла в его тело. К этому моменту он потерял около половины запаса крови. Его перенесли прямо в операционную и доктор Корнелиус Гэри вскрыл его грудную клетку. Президент оказался в хороших руках: на службе в Заливе и в травмпунктах округа Колумбия доктор Гэри обработал больше огнестрельных ран, чем любой другой врач в Соединенных Штатах.

Прежде чем дали наркоз, Коззано произнес, обращаясь к своему сыну, Джеймсу:

– Ты теперь свободен, сынок. Иди и не греши.

Доктор Гэри бился над разорванными органами Коззано тридцать минут. Уильям Э. Коззано умер на операционном столе в 12:58, пробыв президентом всего лишь час.

62

Первый документ из черного конверта оказался приказом, состоящим из одной фразы и оставляющем в силе все распоряжения, отданные Коззано на инаугурационной платформе.

Президент Ричмонд перенесла временную штаб‑квартиру в пресс‑центр Сената, который было проще обезопасить, чем Ротонду, и который располагал всеми необходимыми средствами связи. Она затребовала подтверждение о получении распоряжений и готовности их выполнять от всех учреждений, упомянутых Коззано. Она отправила факс в оперативный центр на седьмом этаже Государственного Департамента с указанием разослать копии по всем странам. Сообщение гласило: сегодняшние беспорядки являются сугубо внутренним делом, ситуация находится под контролем, детали будут вскоре преданы огласке.

Она вызвала председателей Сената и Конгресса. Обоих тут же осмотрели врачи. Спикер Конгресса, перенесший инсульт в ноябре и лечившийся в Институте Радхакришнана в Калифорнии, был объявлен недееспособным: это заявление уже лежало в черном конверте; глава большинства в Палате принял на себя его обязанности.

Она послала сообщения всем четырем основным телекомпаниям с запросом на отправку их съемочных групп в Ротонду. Их членов тщательно обыскали и препроводили в пресс‑центр Сената, где они взяли интервью у президента Ричмонд. При этомприсутствовали лидер большинства в Сенате и спикер Конгресса. Сюда же привезли самого молодого судью Верховного Суда.

Передача вышла в эфир на всех телеканалах в 14:08. Элеанор начала с официального уведомления о смерти президента Коззано.

Затем она сказала:

– Перед вами представители трех ветвей власти Соединенных Штатов. Мы собрались здесь, чтобы заверить вас в непрерывности деятельности базовых институтов правительства и ответить на вопросы журналистов, которые, будем надеяться, отражают заботы нации.

Одна из журналисток подняла руку. Элеанор кивнула ей.

– Мадам президент, – сказала ведущая. – Как вы себя сейчас чувствуете?

Кир Резерфорд Огл, закованный в наручники и запертый в грузовике ГОСПОД, ничего не знал о происходящем до 14:30, когда дверной проем внезапно превратился в слепящий прямоугольник чистейшего белого света.

В нем возник человек в черном костюме. За его спиной толпились люди в темных ветровках ФБР.

– Огл, – сказал человек в черном костюме, – вас‑то я и ищу.

– Приветики. Вы кто? – спросил Огл.

– Я новый Генеральный Прокурор Соединенных Штатов, – сказал человек.

– Я тут на некоторое время выпустил из рук нить событий, – сказал Огл извиняющимся тоном.

– О. Прошу прощения. Меня зовут Мел Мейер.

Огл был совершенно потрясен и сбит с толку.

– Я думал, президент Коззано собирается назначить...

– Планы изменились. Поскольку в критический момент вас не оказалось рядом, никто не контролировал ситуацию и нам пришлось импровизировать. Я заполнил вакуум. Уж вы‑то все знаете о заполнении вакуума, так, мистер Огл?

– Ну, свой вклад я внес.

– Думаю, результаты вам понравятся, – сказал Мел Мейер. Он махнул фэбээровцам. – Я приказал ФБР арестовать вас. Уверен, вы правильно поймете.

Огл ничего не понимал.

– По какому обвинению?

– В превращении лучшего друга Генерального Прокурора в безмозглого раба, – сказал Мел. – И еще по куче других обвинений, которые я подробно расписал и которые мы еще успеем обсудить. Президент Ричмонд приказала задержать вас на несколько дней, пока мы наводим порядок.

– Президент Ричмонд?

Агенты ФБР подхватили Огла под руки и выдернули из кресла, в котором он провел последние два часа. Ноги его разъехались на залитом кровью полу; его ухватили покрепче и вывели на свежий воздух. На лужайке Тафт Парка вертолет крутил вхолостую винтами.

– Я надеюсь, вы не станете пользоваться служебным положением для сведения личных счетов, – закричал Огл через плечо, когда его поволокли через Луизиана ‑авеню.

– О, напротив, – ответил Мейер. – Я позаботился о том, чтобы вам предоставили наиболее комфортную камеру.

– Собираетесь посадить меня с наркодилерами?!

– Вовсе нет, – сказал Мейер. – Будете сидеть с себе подобными.

– Благодарю вас за любезность, – сказал Огл.

Его погрузили в вертолет, пристегнули к сиденью; машина поднялась в воздух и полетела через Конститьюшн‑авеню на небольшой высоте. Перед Оглом раскинулся живописный вид на Капитолий. Он подобрался к нему чертовски близко. И вот каким‑то образом – каким именно, никто не потрудился ему объяснить – все проиграл.

Но все было хорошо. Теперь он был связан с Сетью. Сеть нуждалась в нем. Покуда все обстоит именно так, ему не о чем беспокоиться.

Вертолет направился на юг, пролетел над Юго‑восточным Шоссе и Форт‑Макнейр – там, где сливаются Потомак и Анакостиа. Они летели вдоль Потомака, пока не оказались к югу от Национального Аэропорта, затем плавно развернулись направо, на юго‑юго‑запад, миновав шпиль Масонского меморила в Александрии.

Огл дважды спрашивал, куда они направляются. Агенты ФБР или не слышали его или притворялись глухими.

Они пролетели несколько миль над пригородами северной Вирджинии вдоль трассы И‑395. Слева показались широкие лужайки Форт‑Белвор. Возможно, Форт‑Белвор превратили во временный лагерь для политзаключенных. Не так уж и плохо, если подумать; армейские называли его кантри‑клубом.

Вертолет, однако, приземлился на площадке у гигантского обшарпанного здания, окруженного высоким забором с колючей проволокой наверху.

Лортон. Его привезли в Лортонское Исправительное Учреждение. Округ Колумбия был так мал и так богат преступниками, что в нем не нашлось места для достаточно вместительной тюрьмы – ее пришлось построить в Вирджинии. И Оглу предстояло превратиться в ее заключенного.

Он ожидал, что его поместят в зону облегченного режима, может быть, в парковую. Но его повели прямо в тюремное здание. Прямо в зону строгого режима, в которой заключенные целыми днями сидели в камерах.

Эти заключенные сейчас прижимались к решеткам и голодными взглядами провожали Огла, конвоируемого по коридору все в том же прекрасном костюме и блестящих туфлях. Они выкрикивали вслед разные вещи. Отвратительные вещи.

Огла парализовал ужас. Мейер солгал.

Наконец они достигли пустой камеры. Может быть, его посадят сюда.

Но они остановились у следующей. В этой камере находился всего один человек, который свернулся на верхней койке и не шевелился. Огл едва успел разглядеть его, когда его втолкнули внутрь: его сокамерник был невысок, узкоплеч, среднего возраста и одет в рубашку и штаны, примерно так же, как и сам Огл.

Тяжелая железная дверь захлопнулась за ним.

Огл повернулся, чтобы поздороваться. Сокамерник приподнялся на локтях и коленях и смотрел на Огла сверху вниз, как ягуар с дерева. Он дышал прерывисто и яростно.

Огромный пузырь слизи надулся в левой ноздре Иеремии Фрила и лопнул.

Фрил рыбкой прыгнул с верхней койки, нацелившись зубами на щеку Огла. Огл инстинктивно отшатнулся и откинул голову, со всего размаху ударившись головой о прутья. Фрил рухнул на пол.

Фрил устремился к промежности Огла. Огл наклонился вперед и ткнул Фрила пальцем в глаз. Фрил в последний момент уклонился и цапнул Огла за палец. Огл с размаху опустил ногу на ладонь Фрила.

И они начали биться. Заключенные в соседних камерах прильнули к решеткам, хохоча и восторженно вскидывая кулаки.

В нескольких сотнях футов под Кэчером, Оклахома, Отис Симпсон сидел на крутящемся стуле в Коммуникационном Центре, уставившись на стену мертвых экранов. Он не отрывал от них взгляда примерно с 19:08 по Гринвичу. В этот момент в эфире появилась президент Ричмонд в компании представителей законодательной и судебной ветвей власти. Сразу после этого экраны ослепли. Факсы умолкли. Компьютерная связь оборвалась. Он пытался слать сообщения Сети, но ключи шифрования изменились.

Наконец он встал, собрал последние факсы, полученные с утра, и скормил их шредеру. Он набрал команду, которая приведет к семикратному переформатированию всех жестких дисков в системе и полному уничтожению информации.

Отто лежал на своей кровати. Он лежал так с самого утра и трупное окоченение уже начало брать свое. Отис наклонился над ним, закрыл ему глаза и пригладил остатки волос.

Затем он забрался в лифт и поехал наверх. Стоял блеклый зимний день, сильный устойчивый ветер дул из северо‑западных прерий, завывая между кучами свинцовых хвостов и насыщаясь них ядовитой пылью. Отис накинул теплое пальто, натянул перчатки и шапку с ушами. Затем он зашагал на по обочине шоссе на юг – туда, где, по его мнению, было немного потеплее.

Доктор Радхакришнан В.Р.Д.В.В. Гангадхар застыл над находящимся под наркозом пациентом, собираясь щелкнуть выключателем костной пилы, когда сквозь железобетонные стены Института Радхакришнана проникли первые отзвуки шума. Они ощущались подошвами ног – не столько звук, сколько изменения консистенции тверди под ними. Наверное, опять землетрясение в Уттар‑Прадеш. Он включил пилу и прижал бешено вибрирующее лезвие к только что освежеванному черепу Саши Якутина, многообещающего молодого русского политика, недавно сраженного во цвете лет инсультом.

Когда она закончил вырезать лючок в голове господина Якутина и выключил пилу, в помещении воцарилась тишина – но не полная. Что‑то проникало сквозь стены операционной.

В операционную вошла медсестра.

– Звонит ваш брат Арун, – сказала она.

– Вы не видите? Я оперирую!

– Он говорит, ситуация экстренная. Говорит, вам нужно убираться из страны.

Могучий удар сотряс здание, инструменты зазвенели в поддонах. В коридоре кто‑то закричал.

– Продолжайте операцию, – сказал доктор Радхакришнан Тойоде, одному из самых перспективных своих протеже.

– Доктор... – начал Тойода.

Доктор Радхакришнан сорвал с себя перчатки и швырнул их в мусорное ведро.

Когда он шагнул в коридор, шум стал громче, но по‑прежнему оставался неразборчивым. Нечто подобное он слышал как‑то в Элтоне. Он проснулся тогда рано утром, разбуженный невероятным шумом, от которого, казалось, краска могла облезть со стен и который безумцы, должно быть, слышат в своих кошмарах – и некоторое время лежал, дрожа, под одеялом, уверенный, что наступил конец света; когда он в конце концов выглянул в щель между шторами, то увидел, что деревья во дворе согнулись под весом миллионов скворцов – и все эти птицы орали во все горло.

Доктор Радхакришнан дошел до двери в конце коридора. Шум проникал через эту дверь, сочась сквозь щели.

Он открыл дверь. Звук стал всесокрушающим, сводящим с ума, раскалывающим череп. Кабинет, в котором он оказался, находился на третьем этаже и его окно выходило на главную улицу. Стекол в окнах уже не было. Весь пол был усыпан дымчатыми осколками. Среди них валялись камни и обломки кирпича, грубые и грязные в этом чистом высокотехнологичном пространстве. Жар, проникший через пустой проем, ударил доктора Радхакришнана в лицо. Он двинулся вперед, осторожно ступая по разбитому стеклу, и выглянул в окно.

Институт Радхакришнана окружали два миллиона человек.

Они потрясали кулаками и орали. Как скворцы. Толпа тянулась во все стороны на несколько миль, обтекая здания и машины, как муссонное наводнение.

Центра она, казалась, не имела. Но в нескольких сотнях ярдах он разглядел водоворот, кипящую деятельностью точку, которая медленно двигалась сквозь толпу. Двигалась к институту.

Это был слон. По контрасту с толпой, которую составляли главным образом едва одетые бедняки, слон щеголял в золоте и ярчайших шелках. На спине у него сидел человек. Он сидел в кресле на спине слона. Точнее, его привязали к креслу, чтобы не выпал.

Доктор Радхакришнан узнал этого человека. Это был его бывший пациент. И в то же мгновение до него, наконец, дошло, что именно скандировала толпа.

ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА ВУББА.

В очередной раз телефон Зельдо зазвонил после полудня; должно быть, еще один из приятелей желает знать, слышал ли он о президентах Коззано и Ричмонд. У Зельдо не было на это времени. Почти сутки он не покидал калифорнийский филиал Института Радхакришнана, работая с данными их последнего пациента – некоего Аарона Грина. Грина перевели сюда примерно в День выборов, он страдал от психологических проблем – посттравматического шока, вызванного бойней в «Пентагон Тауэрс». В конце концов он согласился на имплантацию сразу нескольких биочипов.

Зельдо выдернул телефон из подставки.

– Что?

– Это я, – Зельдо узнал бы этот голос где угодно: говорила Мэри Кэтрин Коззано. – Они заметают следы. Из Пентагона сообщают что‑то очень странное, и мы думаем, у тебя проблемы. Прыгай на велосипед и дави на педали так, будто бежишь от смерти, потому что так оно и есть. Увидимся за ужином.

Что‑то в голосе Мэри Кэтрин было такое, что Зельдо пулей вылетел из кресла. Он схватил рюкзак, скатился по ступеням и выдернул свой горный велик из стойки для сотрудников. Он пересек маленькую парковку Института и выкатился за ворота.

Он удалился от них примерно на полмили, когда заметил самолет. Обычно он не замечал самолетов, они были просто частью пейзажа. Но этот привлек его внимание тем, что летел невероятно низко. Он подумал, что самолет, должно быть, заходит на посадку. Но нет, скорость для посадки слишком высока. Он мчался над землей, оставляя за собой самый настоящий шлейф пыли. Он был очень маленький и черный.

Зельдо узнал его по форме. Несколько лет назад он видел документальный фильм о таких штуках. Это была крылатая ракета‑невидимка «Гейл Аэроспейс». Она печально прославилась неспособностью придерживаться запланированного маршрута во время тестовых полетов.

Крылатая ракета просвистела над посадочной полосой, в последний раз скорректировала курс и нацелилась прямо на Институт Радхакришнана, даже не пытаясь замедлиться. В самый последний момент, к облегчению Зельдо, она вдруг свечой ушла вверх. Сейчас она обогнет здание и улетит в море, не причинив никому вреда.

Но она не улетела. На высоте в несколько сотен футов она так же круто развернулась и свалилась в пике. Остаток пути ракета преодолела за несколько секунд и вошла в здание Института через световой купол, накрывающий центральный атриум.

Институт изверг длинные языки белого пламени через все свои дверные и оконные проемы. Эта картина выжглась на сетчатке Зельдо и он на некоторое время ослеп. Ударная волна сбросила его с дорожки в пыль.

Он ничего не чувствовал. Он по‑прежнему думал только о ее словах: увидимся за ужином.

Президент Ричмонд проехала по Пенсильвания‑авеню и приняла под свое начало Белый Дом в пять пополудни; туда же явились лидеры партий и Конгресса. Первым делом она уволила всех администраторов и членов переходной команды, которые успели занять свои места в период передачи власти. После увольнения нескольких из них по приказу Генерального Прокурора тут же задержали сотрудники ФБР; заговорщиков распихали по автобусам и увезли.

Дел было невпроворот. Она заняла Овальный кабинет, когда фэбээровцы еще не закончили проверять его на наличие жучков. К семи часам вечера здесь собрались все важные вашингтонцы: лидеры Конгресса, партийные боссы, несколько членов Комитета Начальников Штабов, весь нынешний кабинет министров и главы основных агентств, включая ЦРУ и АНБ. Она не была настроена на церемонии – всех этих людей просто препроводили в кабинет, где они и выстроились вдоль стен, как тургруппа из Оскалузы. Она уставилась на них в ответ поверх картонных ящиков и документов из черного конверта.

– Я знаю, что вы думаете, – сказала он. – Вы думаете, этого не может быть. Эта сука просто не может быть нашим президентом. Она тут не задержится. Ну так вот – может и есть. Я – президент. И я останусь им на следующие восемь лет. Лучше вам поскорее с этим свыкнуться. Спасибо, что пришли. Теперь ступайте и займитесь своим делом.

Кабинет был сплошь заставлен коробками. Утром сюда привезли коробки Коззано. Коробки Элеанор отправились в Морскую Обсерваторию. Теперь коробки Коззано выносили, а коробки Элеанор везли из Обсерватории и вносили в кабинет.

Одного из грузчиков она отдельно попросила доставить некую конкретную упаковку. Восьмифутовую картонную трубу. Наконец он возник в дверях, неся ее на плече, как копье. Он содрал липкую ленту с одного ее конца, и она извлекла ее содержимое на свет божий: полоску дешевой деревянной опанельки с торчащими из нее гвоздями. Элеанор одолжила молоток у техников и лично прибила ее прямо к стене Овального кабинета – к вящему потрясению обслуживающего персонала, сбежавшегося на стук. Планка выглядела дешевой и не к месту, каковой и являлась. Приблизившись, можно было разглядеть горизонтальные черточки, нанесенные шариковой ручкой, даты и имена детей. Элеанор она нравилась.

С Мэри Кэтрин ей удалось увидеться только после девяти вечера. Они встретились на ступенях Мемориала Джефферсона, сопровождаемые футболистами и седыми вьетнамскими ветеранами, которые были с ними весь день.

Все вокруг проверили и очистили. Элеанор и Мэри Кэтрин поднялись по ступеням Мемориала, повернулись кругом и посмотрел через Приливной бассейн в сторону Белого Дома, сверкающего в лучах прожекторов в полутора милях от них.

Элеанор и Мэри Кэтрин сели на верхнюю ступеньку и прижались друг к другу под холодным ветром, дующим с Потомака. Мэри Кэтрин положила голову на плечо Элеанор и некоторое время плакала. Элеанор терпеливо ждала, поглаживая ее по голове.

Затем она махнула рукой в сторону Аллеи.

– Взгляни. Это прекрасно, – сказала она.

Мораторий на полеты все еще действовал в Национальном Аэропорту за рекой, и там впервые за несколько десятилетий царила тишина. В этой тишине Приливной бассейн выглядел так, каким и задумывался: спокойным, не тревожимым визгом и ревом 767‑х, заходящих на посадку. Небеса были кобальтово‑синими, Венера, как сверкающий алмаз, висела над изогнутыми башнями Росслина. Силуэты полуспущенных американских флагов вокруг Монумента Вашингтона слегка шевелились на фоне белого известняка.

– Красиво, – сказала Мэри Кэтрин, внезапно почувствовав себя лучше. – Но я замерзла.

– Я тоже, – призналась Элеанор.

Она кивком указала на Белый Дом.

– Не хочешь зайти ко мне и помочь распаковаться?

Примечания

1

Политик и адвокат из Иллинойса, соперник Линкольна на президентских выборах 1860 года (здесь и далее примечания переводчика).

2

Duesenberg – производитель автомобилей класса «люкс» 1910‑1930х годов.

3

«Американский ремесленник» или «Движение искусств и ремесел» – архитектурный, художественный и декоративный стиль, популярный в США с конца XIX века до 30‑х годов XX века.

4

Rose Bowl (Розовый кубок) – ежегодный чемпионат по футболу среди студенческих команд.

5

Джон Фицджеральд Кеннеди, к описываемому моменту покойный.

6

Pro Bowl – матч всех матчей в американском футболе, в котором команда лучших игроков Американской футбольной лиги встречается с командой лучших игроков Национальной футбольной лиги.

7

Ежегодное обращение президента США к Конгрессу, которое приходится, как правило, на январь.

8

Стратегия розария – предвыборная стратегия, к которой иногда прибегают действующие президенты в конце первого срока; вместо того, чтобы ездить по стране, они остаются в Белом Доме и ведут кампанию, не покидая рабочего места. Называется так по примыкающему к Овальному кабинету розовому саду.

9

Medicare – национальная программа медицинского страхования в США для лиц от 65 лет и старше. Medicaid – программа медицинской помощи нуждающимся.

10

Вероятно, для каких‑то других ракет, поскольку «Минитмены» были приняты на вооружение только в 1962 году.

11

Фильм‑мьюзикл 1965 года.

12

Экономический курс правительства США в 1981‑1989 годах при президенте Рональде Рейгане, одним из результатов которого стало увеличение государственного долга приблизительно в три раза за 8 лет – с 930 миллиардов до 2,7 триллионов долларов

13

Росс Перо – независимый кандидат на выборах 1992 и 1996 годов.

14

Один из величайших игроков в бейсбол, оставивший спортивную карьеру в 1939 г во возрасте 36 лет из‑за тяжелой болезни.

15

Смешанная студенческая спортивная команда Университета штата Иллинойс в Шампань‑Урбана.

16

Профессиональные футбольные команды Chicago Bears и Green Bay Packers.

17

«В стекле» – то есть вне живого организма.

18

Caucus – собрание членов партии или политического движения для предварительного выдвижения кандидатов в президенты. Формальное выдвижение происходит на праймериз.

19

Школьная футбольная команда из города Пекин, штат Иллинойс, ныне «Пекинские драконы».

20

Самый известный пропускной пункт между Восточным и Западным Берлином в годы Холодной войны.

21

Half Dome или «Полукупол» – популярнейший у туристов гранитный монолит в национальном парке Йосемити.

22

Представители самой низшей из нескольких каст «неприкасаемых». Общее их число в Индии достигает примерно 200 миллионов человек.

23

B.M., bowel movement – медицинская аббревиатура, означающая испражнения.

24

Выборы разных уровней в США традиционно проводятся в четверг. На «Суперчетверг», который случается, как правило, в феврале или марте, приходится наибольшее количество первичных выборов кандидатов в президенты (праймериз) в разных штатах. В 1996 году «Суперчетверг» пришелся на 12 марта.

25

Вероятно, Коззано использовал среднее имя президента Никсона в значении президента, как такового.

26

Компромисс, достигнутый делегатами штатов в ходе Филадельфийского конвента в 1787 году по вопросу того, следует ли учитывать черное население того или иного штата для определения количества представителей от этого штата в Конгрессе – и если да, то как именно. По его условиям каждые пять рабов считались за трех человек. Это давало южным штатам возможность провести в Конгресс на треть больше делегатов, чем при полном исключении черных рабов из расчетов, но меньше, чем когда рабы и свободные в равной степени считались людьми.

27

Часть территории США к югу от 36 параллели с преобладанием пустынных, полупустынных и тропических климатических зон.

28

Обобщенное наименование иконографических сюжетов с девой Марией, оплакивающей Христа.

29

1st & 10 или first down – один из игровых моментов американского футбола, первая из четырех попыток переместить мяч на 10 ярдов вперед. Вообще правила американского футбола очень сложны, в отличие, например, от игры в го, и требуют от спортсменов недюжинных интеллектуальных способностей, поэтому расшифровать этот призыв в двух строках невозможно; ограничимся тем, что уподобим его простому «давай‑давай!».

30

6 очков. Тачдаун зарабатывается, когда игрок с мячом забегает в очковую зону соперника или получает пас, находясь в очковой зоне соперника или мяч в руках игрока полностью попадает в очковую зону, причем сам игрок может в зоне не находиться (просто как иллюстрация к предыдущему примечанию)

31

Имеется в виду эпизод президентской кампании 1988 года, в ходе которой кандидат Майкл Дукакис сфотографировался торчащим из люка танка «Абрамс М1». На ней он выглядел так нелепо, что фотографию охотно растираживали конкуренты – команда Буша.

32

Дебаты 1992 года, которые модерировал телеведущий Том Брокау.

33

Международный аэропорт Чикаго.

34

Университет Нотр‑Дам дю Лак – частный католический университет, расположенный около города Саут‑Бенд, штат Иллинойс

35

Глубокое сухое русло реки в прериях.

36

Генерал армии Дуглас Макартур, командующий войсками США на Филиппинах во время Второй мировой и в Корее – во время Корейской войны. Настаивал на атомной бомбардировке северян и был снят с должности с формулировкой «за полную военную неспособность».

37

Барри Голдуотер, кандидат от республиканцев на выборах 1964 года, отличавшийся настолько правыми антикоммунистическими взглядами, что его предвыборная риторика стала объектом исследований когнитивных психологов.

38

Генерал ВВС США, спланировавший и осуществивший ковровые бомбардировки Токио зажигательными бомбами, а также руководивший атомной бомбардировкой Хиросимы и Нагасаки.

39

Законодательный акт, поставивший вне закона любые проявления расовой, религиозной или половой дискриминации.

40

Кларенс Томас обвинялся в сексуальных домогательствах к своей подчиненной, но несмотря на это был утвержден на должность Верховного судьи в 1991 году.

41

Общее управление службами – федеральное агентство, занимающееся организацией работы других федеральных агентств и определяющие, в частности, стандарты условий работы госслужащих.

42

Аэропорты Бостона и Нью‑Йорка соответственно

43

По Фаренгейту. 49 по Цельсию.

44

Бессудорожная разновидность эпилептического припадка.

45

Сеть оптовых универмагов, ныне обанкротившаяся.

46

То есть просто свалить подальше, желательно в какое‑нибудь тихое место. Имеется в виду не машина марки «Додж», а город Додж‑Сити в Канзасе, в конце XIX века место довольно шумное и проблемное.

47

Chicano – самоназвание некоторых выходцев из Мексики, живущих в США.

48

Центральный персонаж природоохранной пропагандистской кампании, на постоянной основе ведущейся Службой леса США.

49

Смысл существования (фр)

50

Перевод А.Н.Егунова

51

То есть с 1953 по 1961 год

52

Выходцы из штата Оклахома.

53

Выходцы из штата Арканзас.

54

Национальный день памяти всех военнослужащих, погибших в войнах, в которых США принимали участие, отмечаемый в последний понедельник мая.

55

Вице‑президент при Буше‑старшем и кандидат в президенты на выборах 1992 года, прославившийся нелепыми высказываниями в стиле Буша‑младшего, Черномырдина и Кличко.

56

Богатейший район Лос‑Анджелесе и окрестностей.

57

Юмористическая ночная программа.

58

Персонаж мультфильмов из серии «Луни тунз», оппонет кролика Багза Банни, чрезвычайно агрессивный ковбой‑коротышка с длиннющими рыжими усами.

59

Регион США с сильным влиянием евангельского протестантизма, примерно тождественный Юго‑Востоку, получивший в романе Стивенсона «Падение, или Додж в аду» название «Америстан».

60

Карикатурный и насквозь расистский образ негритянки, торговый знак компании «Квакер Оутс», производящей различные блюда для завтрака. Женский эквивалент Дядюшки Тома.

61

Джесси Джексон – борец за права человека, правозащитник; Эдвард Мур Кеннеди – председатель сенатского комитета по здравоохранению, образованию, труду и пенсионному обеспечению, младший брат Джона Фицджеральда и Роберта. Оба, в противоположность Маршаллу, левые (по американским стандартам прошлого века).

62

Quad Cities, Четыре города – агломерация на границе штатов Айова и Иллинойс, состоящая, как явствует из названия, из пяти городов: Девенпорта, Рок‑Айленда, Молина, Ист‑Молина и Беттендорфа.

63

Общенациональный праздник, 14 июня.

64

Информационное Агентство США – орган внешнеполитической пропаганды времен холодной войны. Эдвард Марроу был его директором при президенте Кеннеди.

65

Партия Популистов или Народная Партия – левое аграрное движение в конце XIX века в США.

66

Движение начала XX века, направленное против старой политической номенклатуры, монополий и коррупции с прицелом на введение прямой демократии.

67

Розничная сеть, торгующая радиодеталями и электроникой.

68

Лидер и ключевой игрок в атакующих формациях в американском футболе.

69

Построение в американском футболе, напоминающее треугольник вершиной (в которой находится квотербек) назад.

70

«Boston Celtics» – профессиональный баскетбольный клуб.

71

Режим, при переходе в который железо или приложение становится слепым и глухим и прекращает принимать и отправлять данные. Хелен Адамс Келлер (1880‑1968) – слепоглухонемая от рождения писательница и политическая активистка.

72

40 по Цельсию

73

Обобщенное обозначение произведений, исполняемых в магазинах, лифтах и прогнозах погоды.

74

Деловой центр Чикаго

75

Амплуа игроков нападения «второго плана».

76

«Iowa Hawkeyes» – команда Университета штата Айова.

77

«Только Бог знает, куда я иду»

78

Гипотеза «магической пули» была выдвинута комиссией Уоррена в попытке установить судьбу пули, поразившей президента Кеннеди в шею сзади и вышедшей через горло. Согласно этой гипотезе трехсантиметровая свинцовая пуля в медной рубашке, выпущенная из винтовки Манлихера‑Каркано с шестого этажа Техасского школьного книгохранилища, пробила шею Кеннеди, поразила сидящего в полуметре от него техасского губернатора Джона Конналли в грудь, вышла через запястье и застряла в бедре последнего. Таким образом, пуля прошла через пятнадцать слоев ткани, семь слоев кожи, примерно 45 сантиметров мускульной ткани, пробила узел галстука, разрушила 10 сантиметров ребра и раздробила лучевую кость. Саму пулю нашли уже после убийства президента на носилках скорой помощи в коридоре больницы; было установлено, что на них перевозили Конналли. Медная оболочка пули оказалась совершенно не поврежденной.

79

Курорт в штате Нью‑Джерси

80

Ричард Никсон, единственный президент США, ушедший в отставку до истечения срока; Спиро Агню, вице‑президент при Никсоне, подал в отставку вследствие коррупционного скандала; Томас Иглтон, номинировался на пост вице‑президента при кандидате в президенты Джордже Макговерне, но вышел из гонки, когда его многочисленные визиты в дурдом стали достоянием гласности; Джеймс Стокдейл участвовал в выборах на пару с Россом Перо и выступил крайне неудачно.

81

Буквально «собственность» – конгломераты семей и кланов, контролирующих крупнейшие финансовые и производственные объединения.

82

Штетль – еврейское местечко.

83

Британская Ост‑Индская Компания – акционерное общество, созданное в начале XVII века и фактически монополизировавшая торговлю с Индией и саму Индию. Компания Гудзонова Залива – старейшая торговая корпорация Северной Америки, владевшая огромными территориями на континенте и контролировавшая экспорт пушнины в Европу. Принадлежавшая Джону Рокфеллеру компания «Стандарт Ойл» сосредоточила в своих руках практически всю нефтедобывающую отрасль Северной Америки.

84

Международный аэропорт Вашингтона

85

Самолет бизнес‑класса производства канадской компании «Бомбардье»

86

Звезда бейсбола.

87

Приз памяти Хейсмана или просто «Хейсман» вручается ежегодно лучшему игроку Национальной ассоциации студенческого спорта. Указанная команда и кубок «Фуджитсу Гуакамоле» – вымышленные.

88

Рождественский напиток из яиц, сливок, сахара, мускатного ореха, ванили и рома или коньяка.

89

Выдающийся игрок в американский футбол

90

По Конституции США президентом Сената является вице‑президент Соединенных Штатов.

91

1,98 м, 90 кг

92

Национальная Аллея – крестообразный в плане комплекс памятников и музеев, в центре которого располагается монумент Вашингтона, на севере – Белый Дом, на востоке – Капитолий, на юге – мемориал Джефферсона, на западе – мемориал Линкольна.