"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Питер Гелдерлоос

АНАРХИЯ РАБОТАЕТ

(НАЧАЛО)

Перевод: Черныш, Саша Кентукки, Daria, Андрей Кутузов, Feyrion, Black Swan, Байкпанк

Правка: Петр Рябов, Андрей Одулин, Ксения Демакова, А.Р.

Обложка: Rottenzombi, D.Sury

Верстка: Николай Катин

Эта книга выпущена под лицензией Creative Commons

Non‑commercial Share Alike (by‑nc‑sa) – Лицензия «С указанием авторства – Некоммерческая – С сохранением условий»

Эта лицензия позволяет другим перерабатывать, исправлять и развивать произведение на некоммерческой основе, до тех пор пока они упоминают авторство и лицензируют производные работы на аналогичных лицензионных условиях. Пользователи могут не только загружать произведение и в дальнейшем распространять его на условиях, идентичных лицензии «by‑nc‑sa», но и переводить, создавать иные производные работы, основанные на исходном произведении. Все новые произведения, основанные на нём, будут иметь одни и те же лицензии, поэтому все производные работы также будут носить некоммерческий характер.

Связь с нами: newbookcons@gmail.com

Больше никаких разговоров о старых деньках, время для чего‑то великого.

Я хочу, чтобы ты вышел и заставил это работать…

Том Йорк

Посвящается замечательным людям из сквотов RuinAmalia, La Revoltosa и киевского инфошопа за то, что они заставляют анархию работать.

Хотя эта книга начиналась как индивидуальный проект, ближе к ее завершению довольно много людей (большинство из которых захотело остаться неизвестными) помогли выпустить ее в свет: корректируя и вычитывая, проверяя факты, давая ссылки, редактируя и т.д. В знак признательности за всю эту работу автор этой книги хотел поблагодарить Джона, Жозе, Vila Kula, аааа!, L, J и G за предоставление в пользование компьютера в годы скитаний, выселений, неисправности операционки, заражения вирусом и т.п. Спасибо Джесси Додсон и Кэти Кларк за помощь в исследовании других проектов, которые я не стал использовать в этой книге. Также спасибо С и Е за то, что одолжили свой пароль для бесплатного доступа в базы данных научных статей, доступных только студентам.

Вокруг нас происходит много неизвестного,

в горных заброшенных деревнях

или на пустых участках в городе,

окаменевают под нашими ногами остатки

обществ, которые отличны от всего, что мы знаем,

шепчущие нам, что все может быть по‑другому.

Но политик, известный тебе, лжет,

Менеджер, который нанимает и выгоняет тебя с работы,

Домовладелец, который вас выселяет,

Президент банка, который владеет твоим домом,

Профессор, который ставит тебе отметки,

Мент, который патрулирует твою улицу,

Репортер, который информирует тебя,

Доктор, который тебя лечит,

Муж, который тебя бьет,

Мама, которая тебя шлепает,

Солдат, который за тебя убивает,

И социальный работник, который загоняет твое прошлое и будущее в папку в картотечном шкафу,

Все спрашивают:

«ЧТО БЫ ТЫ БЕЗ НАС ДЕЛАЛ?

Это же будет анархия!»

И дочь, сбежавшая из дома,

Водитель автобуса на забастовочной блокаде,

Ветеран, выбросивший свою медаль, но держащий свою винтовку,

Мальчик, спасенный от суицида любовью своих друзей,

Горничная, которая должна кланяться тем, кто даже не может приготовить себе поесть,

Иммигрант, пробирающийся через пустыню, чтобы найти на другой стороне свою семью,

Парнишка, отправляющийся в тюрьму за то, что сжег торговую галерею, построенную на его детских мечтах,

Сосед, чистящий шприц на пустом участке в надежде, что кто‑то превратит его в сад,

Автостопщик на дороге,

Студент, отказавшийся от карьеры и медицинской страховки и иногда отказывающийся даже от еды, чтобы писать революционные стихи для всего мира,

Может быть, каждый из нас сможет почувствовать это:

Наши начальники и мучители боятся, что не смогут без нас,

И их опасение не напрасно –

Лучшая часть наших жизней уже сейчас – анархия.

Незаметная Анархия: будущее в настоящем или возможность жить иначе

«Если все вот так ходить начнут, –

это же какая‑то анархия настанет!»

(Лозунг на одной из первомайских

монстраций в Новосибирске)

Старый советский анекдот. Сидят два эскимоса на льдине на Северном Полюсе и один предлагает другому: «Хочешь, брат, расскажу тебе политический анекдот?» «Нет, что ты, что ты! – с ужасом отвечает второй. – Если я буду тебя слушать – меня ещё, чего доброго, сошлют куда‑нибудь!»

Современный человек живёт, зачарованный этой же удивительной логикой. Конечно же, существующее общество ужасно устроено, полиция – нам страшнее преступников (не только в России!), телевидение – нагло врёт, начальники – нас обижают, системы образования и здравоохранения ‑ основаны на неравенстве, коррупции и взятках, все политики – обманщики, экологическая катастрофа вселенского масштаба ‑ на носу, однако, пытаться радикально изменить это общество – безумие: это же воцарится настоящая анархия. Так думают (с любезной подачи властей) не одни только глупые обыватели. Ещё на заре Нового Времени, в середине XVII века философ Томас Гоббс, напуганный событиями Великой Английской Революции, сформулировал жёсткую дилемму (между двумя полюсами которой обречено с тех пор метаться несчастное человечество): или беспощадный, бесконтрольный, бесчеловечный монстр – Левиафан Государственной Бюрократии, отнимающий у личности свободу в обмен на довольно эфемерную и условную безопасность, или – всеобщая конкурентная борьба всех против всех на уничтожение, логика буржуазного рынка, доведённая до конца.

Между тем, достаточно очевидно как то, что наш мир всё время существенно меняется – если не с нашим сознательным и активным участием в этих переменах, то с нашей страдательно‑пассивной ролью, ‑ так и то, что вера в незыблемость, безальтернативность и оптимальность status qvo выгодна именно власть имущим: правителям, чиновникам, генералам, банкирам, гебистам, капиталистам. Эта вера лежит в основе всех идеологий, транслируемых «свыше» подданным Государства: телезрителям и читателям, избирателям и налогоплательщикам – при помощи армии учёных, писателей, журналистов, режиссёров, юристов, всевозможных экспертов и прочих официозных бойцов идеологического фронта. Они настолько привыкли отождествлять себя с властью, которую обслуживают (при всех дозволяемых идейных оттенках), что сама возможность её крушения для них страшнее вселенского Апокалипсиса.

Однако, как всем известно, государство, частная собственность, бюрократия, индустриально‑технологическая мегамашина, репрессивная психиатрия, тюрьма, армия, парламент, идеология, партии, государственная школа, моногамная семья, массовая культура, церковная иерархия и прочие замечательные и взаимосвязанные атрибуты современной «цивилизации» существовали не то что не всегда – а довольно‑таки ничтожную часть человеческой истории на небольших участках суши, откуда лишь недавно и постепенно, как раковые метастазы распространились по планете. (Этот процесс почему‑то называется сегодня «глобализацией» и отождествляется с прогрессом). Многие века люди на всех континентах жили совсем иначе – без налогов и идеологий, без патриотизма и товарного производства, без законов и политтехнологов, без генералов и бирж, без полицейских и депутатов, без систем иерархии, централизации, представительства, монополизированного посредничества в вопросах общественных интересов, без угнетения и эксплуатации. (Ах да, это же отсталые дикари в прошлом и неблагонадёжные маргиналы в настоящем, зачем их принимать в расчёт нам, сидящим на вершине всемирной исторической лестницы? ‑ услужливо подсказывает нам воспитанный школой и телевизором внутренний голос). Только чудовищная фальсификация и стерилизация истории, замалчивание вопиющих преступлений и бесчисленных альтернатив «столбовой дороге прогресса» позволяют представить существующий и господствующий ныне (да и то, к счастью, не везде и не во всём) порядок вещей, как наилучший, оправданный и единственно возможный. Достаточно посмотреть на нашу хвалёную цивилизацию прямо и непредвзято (как, например, сделал Лев Толстой), чтобы понять ей цену и с отвращением отшатнуться в поисках иных, упущенных или возможных путей.

На самом деле, во все века, по мере укрепления системы организованного насилия, человеческого разобщения и узаконенной несправедливости, именуемой государством (со всеми его милыми признаками и спутниками), люди – чаще спонтанно и неосознанно, реже – осмысленно и теоретически продуманно – сопротивлялись ему и строили свою жизнь иначе: на началах солидарности, кооперации, координации, равноправия и диалога. Греческий полис и исландский тинг, «большие дома» ирокезов и коммуны толстовцев, датская Христиания и кибуцы Израиля, средневековая крестьянская община и рабочее движение конца XIX – начала ХХ веков, союзы ранних христиан и бразильское движение безземельных сквоттеров, махновское повстанчество и современные автономисты – примеры более или менее последовательных и более или менее успешных либертарных альтернатив государственно‑классовому обществу, разрывающему связи между людьми, культивирующему в них конкуренцию, потребительство, пассивность и склонность к подчинению и господству (а потом цинично декларирующему, что, мол, «так было всегда и иначе быть не может; люди – скоты и нуждаются в вечной опеке»). И даже в нашем, казалось бы, наглухо забетонированном и разделённом тысячами искусственных перегородок, полумёртвом обществе, (прошедшем через ад Гулага и коллективизации, а вдогонку ещё через ад приватизации) живая травка спонтанности и чувство человеческой солидарности пробиваются сквозь асфальт законничества, ксенофобии, сексизма и атомизации.

Питер Гелдерлоос (вместе со своими друзьями и помощниками, которым отдельное спасибо!) взял на себя чрезвычайно нужный, благодарный и благородный труд: собрать по всем эпохам и концам света крупицы живого анархического опыта в прошлом и настоящем и предъявить их читателю – не как музейные экспонаты, красивую сказку былых времён или высокую мечту, а как воплощённую утопию свободного общества, раскрепощённой личности и либертарной культуры. Попутно ему пришлось развенчивать самые распространённые и дремуче‑пещерные мифы об «анархии», бытующие и тиражируемые сегодня. Анархия в этой книге предстаёт не как страна молочных рек с кисельными берегами и не как мир уголовного беспредела мрачных злодеев, а как вполне осуществимая (и уже осуществлённая, осуществляемая там и сям) модель общественного устройства, моральных принципов, человеческих взаимоотношений – со своими сложностями, несовершенствами и непредсказуемостями, лишь подчёркивающими «сбыточность» этой вечной мечты о более свободном, справедливом и человечном обществе. В этом обществе без тюрем, боссов, войн, голодных и ментов люди, наконец, смогут целиком посвятить себя подлинно человеческим – вечным вопросам и занятиям (творчеству и созерцанию, мучительному постижению и разрешению вопросов любви, свободы, смерти).

Более всего меня восхищает как колоссальность собранного в книге материала и систематичность его детального изложения, так и честность автора (сразу показывающая – чем свободный мыслитель отличается от идеолога). Испанские анархисты 1930‑х годов или современные участники бразильского движения за сквоттирование земли или аборигены‑полинезийцы не рисуются в идиллических красках с чёрно‑красными нимбами вокруг голов: их либертарный опыт показан во всей неуклюжей и грубой непоследовательности, противоречивости, изъянах и неполноте (неизбежной до тех пор, пока эти островки анархии будут существовать во враждебном океане общества, основанного на противоположных принципах и стремящегося (в лице своих элит) уничтожить и изолировать их или полностью извратить их революционную природу). Не одно серьёзное возражение против анархизма (будь то представление о «злой природе человека» или вопросы о возможности анархической координации усилий в глобальных масштабах и о судьбе убеждённых лентяев в коммунистическом обществе) так же как и не один важный аспект анархической культуры, этики и организации (от экологии до экономики и преступности, от внешних институтов до внутренних мотивов) – не оставлен без внимания и детального, хотя и лаконичного рассмотрения.

Современные анархисты часто возмещают крикливой фразеологией, повторением лозунгов столетней давности и бездумным протестным активизмом или самодовольным герметичным окукливанием в субкультуру, презирающую «обычных смертных», острую нехватку фундаментальной рефлексии, глобальных (но жизненных) обобщений и системных размышлений над существующим обществом, культурой, человеком и альтернативами им. А между тем мечты о «радикально ином», умение увидеть ростки будущего в настоящем и прошлом, бескомпромиссная и всеобъемлющая критика существующего порядка вещей, попытки разрабатывать анархическое мировоззрение в его различных вариантах и представить различные аспекты альтернативы данности в их совокупной взаимосвязи – всегда были характерны для анархической мысли. (Достаточно вспомнить «Хлеб и Волю» Петра Кропоткина, «Вести ниоткуда» Уильяма Морриса, «Обездоленных» Урсулы Ле Гуин или «Позитивную программу анархизма» Георгия Хаджиева). Питер Гелдерлоос достойно продолжает эту давнюю и славную традицию вольной мысли. Его книга – не просто набор анархических заклинаний или проклятий, не просто пересказ старых общих мест, но отличный пример живой, антидогматической и неразрывно связанной с практикой анархической теории. Целостность видения сочетается здесь с вниманием к деталям, честная и свежая мысль одушевлена горячим романтическим чувством, как в пламенных работах Бакунина.

Среди современных анархистов (в России, по крайней мере) есть некоторое количество историков и публицистов, но очень мало людей, сведущих в экономике, культурологии, социологии, философии, экологии. Гелдерлоос же творчески и компетентно сочетает в своём труде все эти аспекты, столь неразрывно связанные в жизни.

Эта книга – не инструкция по построению либертарного общества и не идеологическая конструкция. Она – важное свидетельство (не без ноток памфлета) о том, что возможно. О том, что может быть, что было и ещё (уже) есть, но о чём не принято говорить вслух и размышлять в конформистском и монологическом современном мире, обречённом на гибель уже самой своей унылой безальтернативностью. Однако из того, что анархическая утопия возможна (и уже существует в сотнях форм и обличий), ещё не следует, что она неизбежна (как думали верующие в прогресс и не верившие в личность анархисты XIX века). Ведь, как говорится в одном попсовом культовом фильме, «будущее не предопределено», и всё не сводится к социальным институтам и механизмам. Прежде всего, все общественные изменения (или их постыдное отсутствие) опираются на живых людей – бунтарей или конформистов, мечтателей или мещан, рабов или вольнодумцев. Радикальный антиутопизм, отказ патетически мечтать об ином – проблема проблем человека сегодняшнего дня. Далеко не всякая социальность априорно либертарна (иначе откуда бы возникло государство? фашизм? суд Линча?). Сегодня социальная ткань Запада и России изорвана на клочки. Её предстоит (вос)создавать заново – с общин, кружков, профсоюзных инициатив, аффинити‑групп, что имеет и свои преимущества (осознанность, возможность изначальной и последовательной либертарности и эгалитарности) и свои огромные недостатки (атомизация, отсутствие опыта диалога и совместного действия). И, как верно заметил автор, само создание этой книги (а также её перевод, корректура и публикация) – хороший, хотя и небольшой, но воодушевляющий и конкретный пример того, как «работает анархия» в действии. И лично я благодарен за честь и радость принять участие (как редактор‑корректор книги и автор этого предисловия) в этом нужном деле.

Знание, разумеется, само по себе не может заменить ни способности мечтать и верить и возмущаться и сопереживать, ни чувства человеческого достоинства и межличностной солидарности, ни «святого чувства Бунта» (говоря словами Бакунина). Если всего этого нет, то никакие факты, примеры, рассуждения и аргументы не убедят человека в том, что можно жить иначе, не побудят его к действию. Однако знание и понимание как неискоренимых и самоубийственных пороков существующего порядка вещей, так и возможных альтернатив могут быть очень полезны и нужны протестующим и мечтающим – как оружие полезно бойцам.

Эта чудесная книга будет полезна и тем, кто предубеждён против анархии, но не совсем утратил дар восприятия иных позиций, чем его собственная (ибо она блистательно развенчивает дурацкие одиозные стереотипы о ней), и тем, кто «в принципе за» либертарную альтернативу, но не представляет, как «это может работать» и «с чего начать» (поскольку она даёт конкретные примеры и – для начинающих и интересующихся – снабжена обширными списками книг по ключевым темам, некоторые из которых изданы теперь и на русском языке), и тем, кто погряз в сиюминутной «узкой», чересчур конкретной борьбе (за экологию, за эмансипацию полов, за права трудящихся и всевозможных меньшинств, против фашизма, полиции или милитаризма) и утратил широту и целостность видения реальности – в которой всё связано со всем тысячами нитей, и государственно‑технологически‑патриархально‑буржуазная гидра мигом отращивает три головы на смену одной отрубленной рыцарями сопротивления, переставшими «быть реалистами», то есть «требовать невозможного». Поистине, эта замечательная книга позволяет «мыслить глобально», не переставая «действовать локально», мечтать – не отрываясь от земли, быть умеренными и трезво‑зрячими оптимистами (осознавая огромную сложность и непредсказуемость этого мира и более чем реальную опасность потерпеть неудачу). Она, при всём том, вселяет надежду в «успех нашего безнадёжного дела».

Пётр Рябов

21 апреля 2011 года

Предисловие к русскому изданию

Два года назад, вскоре после того, как я закончил писать и редактировать книгу «Анархия работает», но за несколько месяцев до её выхода на бумаге, московские товарищи устроили мне историческую экскурсию по городу. Я был искренне восхищён их переживанием истории – как что‑то очень внутреннее, как почву под ногами, как кровь, текущую в жилах и отмечающее время биением наших сердец. И дело тут не во всяких подробностях и датах, а в мечтах и направлениях, за которые всё ещё идёт борьба.

Итак, когда мы остановились на месте, где несколько смелых анархистов девяносто лет назад забрались на крышу здания, где собиралось большевистское руководство, и бросили вниз бомбу в надежде убить Ленина (поскольку их былой товарищ оказался диктатором), мы почувствовали надежду и трагичность, тяжкую реальность, так же как на месте убийства Станислава и Анастасии в этом году. Последнее было свежей раной, очень болезненным воспоминанием для тех, кто знал их, но товарищи из Москвы оживили оба воспоминания с одинаковой преданностью и пылом, ведь оба они относятся к одной и той же борьбе.

История – не объективная формация социальной жизни, которая обязана быть. Это нечто живое, которое надо кормить, поить и выгуливать. Она живёт на улицах, в пространствах меж нас и если эти пространства осушить, история зачахнет.

Я приехал из страны, где люди передоверили память телевидению, где все дома построены не позднее двадцати лет назад и где даже природа забывает. И в США, и в России есть богатые традиции сильной анархической борьбы, это родина Хеймаркета и Кронштадта соответственно. В прошлом эта история была всем, но сейчас забыта. Она не обеспечивает устойчивый фундамент текущей борьбы, как должна бы. Возможно, так кажется из‑за романтизма вследствие расстояния, но я думаю, что российские товарищи приложили геркулесовы усилия, чтобы возвратить память об анархии в область практики, в долгие годы борьбы и краткие моменты автономии. И это несмотря на десятилетия диктатуры, уничтожавшей любые следы либертарной версии коммунизма.

В соответствии с американским представлением об истории, всё, что предшествует последней моде, считается вышедшим из употребления и неподходящим к текущему моменту. Такая историография уместна в обществе планового устаревания, обществе, где всё делают дешёвым, быстроизнашивающимся, требующим скорой замены, чтобы удержать постоянное ускорение самоубийственной машины производства. Неслучайно анархическая критика капитализма, которой уже сотни лет, снова находит подтверждение в каждой мелочи сегодняшнего дня.

Поэтому книга «Анархия работает» состоит из практически примеров анархии с древнейших времён вперемешку с современными примерами. Эти примеры являются эпизодами непрекращающейся борьбы за мечту о всеобщей свободе, за Идею, полностью подходящую сегодняшнему дню, когда экономисты вроде Элинор Остром и антропологи вроде Джеймса Скотта совершают революцию в стандартном мышлении анархическими заявлениями, как сотню лет назад, когда учёные‑анархисты, такие как Пётр Кропоткин и Элизе Реклю, дискредитировали авторитарные предрассудки своего времени.

Идеи самоорганизации и безграничной свободы всегда будут актуальны. Они являются альфой и омегой человеческого существования. Анархия предшествует Государству, существует непобедимой в его рамках и выскочит снова, когда мы, наконец, прекратим трагический эксперимент Власти.

Я горжусь тем, что эту книгу перевели на русский язык и таким образом влили в русло борьбы, дающей столько воодушевления анархистам и вообще всем людям, борющимся за повсеместную свободу, будь то нигилисты, убивавшие тиранов, синдикалисты и анархокоммунисты, помогавшие создавать свободные советы, махновцы и кронштадтские матросы, создававшие коммуны и боровшиеся с бюрократической властью большевиков, изгнанники и заключённые, годами выживавшие и сопротивлявшиеся, сохранившие преемственность памяти.

Поскольку товарищи из России вновь вдохновляют людей по всему миру своей непрекращающейся борьбой, начиная с битвы за Химкинский лес и заканчивая мужественным сопротивлением неофашистам, я надеюсь, что эта книга сыграет свою маленькую роль в распространении идей всеобщей свободы и покажет, что анархия столь же реальна и возможна сегодня, как и сотню лет назад.

В знак солидарности,

Питер Гелдерлоос

Барселона,

сентябрь 2011.

Введение

Анархия никогда не будет работать

Анархизм – это храбрейшее из революционных социальных движений, вышедшее из борьбы против капитализма. Это движение ставит своей целью мир, свободный от любых форм господства и эксплуатации. Но в основе его лежит простое и убедительное утверждение: люди лучше знают, как прожить собственные жизни и самоорганизоваться, чем любые сторонние эксперты. Кое‑кто цинично утверждает, что люди сами не знают, что больше соответствует их интересам, что они нуждаются в правительстве для защиты, что выдвижение какой‑либо политической партии может тем или иным образом защитить интересы всех членов общества. Анархисты считают, что процесс принятия решений не должен быть сосредоточен в руках какого‑либо правительства, а, напротив, власть должна быть децентрализована: это значит, что каждый человек должен быть центром общества и все должны иметь возможность строить сети и ассоциации, необходимые для удовлетворения общих потребностей.

В государственных школах нас учат сомневаться в нашей способности к самоорганизации. Это приводит к тому, что многие считают анархию непрактичной и утопичной: «Она никогда не будет работать». Вопреки этому анархическая практика уже имеет длинную историю и часто отлично срабатывала. Официальные учебники истории описывают историю выборочно, отрицая факты существования в разные эпохи всех компонентов анархического общества и многочисленных безгосударственных обществ, которые благоденствовали тысячелетиями.

Как сравнить анархическое общество с государственническими и капиталистическими обществами? Очевидно, что согласно определенному критерию иерархические общества работают хорошо. Они кажутся очень эффективными при завоевании соседей и приобретении огромных состояний их владельцами. С другой стороны, поскольку изменение климата, нехватка воды и продовольствия, нестабильность рынков и другие глобальные кризисы усиливаются, иерархические модели не демонстрируют особенной успешности. Истории в этой книге показывают, что анархическое общество может справляться со всеми задачами гораздо лучше, учитывая нужды и желания всех участников.

Множество историй из прошлого и настоящего, показывающих, как работает анархия, замалчиваются и искажаются из‑за того, что мы можем сделать из них революционные выводы. Мы можем жить в обществе без боссов, хозяев, политиков или бюрократов; обществе без судей, полиции и криминала, без бедных и богатых; обществе, свободном от сексизма, гомофобии и трансфобии; обществе, в котором вековые раны рабства, колониализма и геноцида будут, наконец, излечены. Всё, что нас останавливает, – это тюрьмы, психологическое программирование и чеки от властьи имущих, а так же недостаток нашей веры в себя.

Конечно, анархисты не обязаны быть чрезмерно практичными. Если мы когда‑нибудь добьёмся свободы жить своей собственной жизнью, мы, вероятно, найдём совершенно новые организационные подходы, которые улучшат эти испытанные и верные формы. Итак, пусть эти истории будут точкой отсчёта и вызовом.

Что такое анархизм на самом деле?

Множество томов было написано в поисках ответа на этот вопрос, и миллионы людей посвятили свои жизни созданию, расширению, определению и борьбе за анархию. Есть бессчётные пути к анархизму и бесчисленные его источники: рабочие в Европе XIX века боролись против капитализма и верили в себя, а не в идеологии авторитарных политических партий; аборигены, боровшиеся против колонизации и за сохранение своих традиционных горизонтальных культур; студенты, пробуждающиеся от своей отчуждённости и несчастья; мистики от Китая тысячелетней давности до Европы пятьсот лет назад; даосы или анабаптисты, боровшиеся против правительств и религиозных организаций; женщины, восстающие против авторитаризма и сексизма левых. Нет Центрального Комитета, выдающего партбилеты, нет и единой доктрины. Анархия имеет разные смыслы для разных людей. Тем не менее, есть несколько базовых принципов, с которыми согласны почти все анархисты.

Автономия и горизонтальность. Все люди достойны свободы самоопределения и самоорганизации, исходя из своей собственной природы. Структуры принятия решений должны быть горизонтальными, а не вертикальными, чтобы никто ни над кем не доминировал. Они должны поощрять возможность свободы действий, а не власть над другими. Анархизм противостоит всем принудительным иерархиям, включая капитализм, государство, расовое превосходство и патриархат.

Взаимопомощь. Люди способны добровольно помогать друг другу. Узы солидарности и великодушия являются более прочным социальным клеем, чем страх, вызванный законами, границами, тюрьмами и армиями. Взаимопомощь – это не разновидность благотворительности и не безденежный обмен; оба – дающий и берущий – равны и могут меняться ролями. Поскольку ни один не обретает власть над другим, вместе они увеличивают свою коллективную силу, создавая возможности для совместной работы.

Добровольные ассоциации. Люди должны быть вольны сотрудничать с кем они хотят, как они сочтут нужным; так же они вольны отказаться от любых отношений или соглашений, если решат, что это противоречит их интересам. Каждый должен иметь возможность свободно передвигаться, как физически, так и социально. Анархисты противостоят границам всех сортов и принудительному делению по признакам гражданства, пола или расы.

Прямое действие. Быстрее и эффективнее достигать целей непосредственно самим людям, чем полагаться на власти или уполномоченных лиц. Свободные люди не просят изменить мир, они меняют его сами.

Революция. Сегодняшние устоявшиеся репрессивные системы уже не могут быть реформированы. В иерархической системе реформы осуществляют те, в чьих руках находится власть, и обычно они делают это таким образом, чтобы власть сохранялась или даже усиливалась. Системы вроде капитализма и превосходства белых являются формой вражды, насаждаемой элитами; анархическая революция означает борьбу за свержение этих элит, чтобы создать свободное общество.

Самоосвобождение. «Освобождение трудящихся – дело самих трудящихся», – гласит старый лозунг. Это относится и к другим группам: люди должны быть на линии фронта их собственного освобождения. Свободу не дают, её берут.

Слово воодушевления

Плюрализм и свобода не являются старомодными идеологиями, поэтому исторические примеры анархии не должны быть в явной форме анархическими. Большинство обществ и организаций, которые успешно жили без правительства, не называли себя «анархическими». Этот термин появился в Европе в XIX веке, и анархизм как осознающее себя социальное движение не столь универсален, как простое желание свободы.

Слишком претенциозно вешать ярлык «анархист» на людей, которые не выбрали его; вместо этого мы можем использовать множество других терминов для описания примеров анархии на практике. «Анархия» – это социальная ситуация свободы от господства и принудительной иерархии вкупе с самоорганизующимися горизонтальными отношениями, «анархисты» – люди, которые идентифицируют себя с социальным движением или философией анархизма. Антиавторитарии – люди, которые очень хотят жить в обществе без принудительных иерархий, но, насколько нам известно, не идентифицируют себя как анархисты либо потому, что им не известен этот термин, либо потому, что они не видят, как именно анархическое движение может действовать в их мире. Кроме всего прочего, анархическое движение вышло из Европы и унаследовало мировоззрение своего окружения, но многие другие борющиеся с властью силы вышли из иных мировоззрений и не имеют нужды называть себя «анархистами». Общество, которое существует без государства, но не идентифицирует себя как анархическое, является безгосударственным; если же это общество почему‑то не является безгосударственным, но сознательно работает над предотвращением возникновения иерархий и характеризует себя эгалитарно, его можно описать как «анархическое».[1]

Примеры в этой книге были отобраны из разных эпох и мест, и их около девяноста. Тридцать из них чисто анархические, остальные же безгосударственные, автономные или осознанно антиавторитарные. Более половины примеров относятся к современному западному обществу, треть описывает безгосударственные общества, которые дают широкое представление о человеческих возможностях вне западной цивилизации, а несколько оставшихся являются классическими историческими примерами. Некоторые из них, такие как гражданская война в Испании, описаны много раз, т.к. они хорошо документированы и по ним имеется масса информации. Множество включенных в книгу примеров делает невозможным исследовать каждый из них в заслуживающих того подробностях. В идеале читатель заинтересуется этими вопросами самостоятельно, выводя дальнейшие практические уроки из стараний тех, кто занимался этим прежде.

Из этой книги станет ясно, что анархия существует в конфликте с государством и капитализмом. Многие приведённые здесь примеры были, в конечном счете, разрушены полицией или победившими армиями, и, в значительной степени благодаря этим систематическим репрессиям против альтернатив господствующему миропорядку, осталось не так уж много примеров работающей анархии. Эта кровавая история приводит нас к заключению, что анархическая революция должна быть глобальной, для того чтобы стать бесповоротной и успешной. Капитализм – глобальная система, постоянно расширяющая и колонизирующая все автономные общества, с которыми она сталкивается. В долгосрочной перспективе ни одно сообщество или страна не смогут оставаться анархическими, когда весь остальной мир капиталистический. Антикапиталистическая революция должна уничтожить капитализм тотально или будет уничтожена сама. Это не значит, что анархизм должен быть единственной глобальной системой. Разнообразные формы анархического общества могут сосуществовать между собой и, в свою очередь, сосуществовать с неанархическими обществами, если они не будут враждебно авторитарными или репрессивными. На следующих страницах продемонстрировано великое множество форм, которые могут принимать анархия и автономия.

Примеры в этой книге показывают анархию работающей в течение некоторого периода времени или преуспевающей в определённом направлении. Пока существует капитализм, такие примеры всегда будут частичными. Эти примеры поучительны в своих слабых и сильных сторонах. Они не только описывают людей, создающих сообщества и удовлетворяющих свои потребности без начальников. Они поднимают вопрос о том, что пошло не так и что мы можем сделать лучше в следующий раз.

С этой целью упомянем несколько повторяющихся тем, над которыми стоит подумать во время чтения этой книги:

Изоляция. Многие анархические проекты работают хорошо, но влияют на жизни лишь незначительного количества людей. Что порождает эту изоляцию? Из‑за чего она возникает и что ей можно противопоставить?

Альянсы. Во многих случаях анархисты и антиавторитарии предавались предполагаемым союзниками, которые саботировали возможность освобождения, чтобы заполучить власть в свои руки. Почему анархисты участвовали в этих альянсах, и какие выводы об участии в современных альянсах мы можем сделать?

Репрессии. Автономные сообщества и революционная активность время от времени останавливались полицейскими репрессиями или военными вторжениями. Люди были запуганы, арестованы, подвергнуты пыткам или убиты, а выжившие должны были уходить в подполье или прекращать борьбу; сообщества, оказавшие помощь, закрывались, чтобы защитить себя. Какие действия, стратегии и формы организации лучше помогали людям пережить репрессии? Как можно обеспечить эффективную поддержку снаружи?

Коллаборационизм. Некоторые социальные движения или радикальные проекты выбирают участие в каких‑то составляющих нынешней системы или приспособливаются к ней, чтобы преодолеть изоляцию, быть доступными широким слоям населения или избежать репрессий. Каковы выгоды и подводные камни такого подхода? Есть ли иные способы преодолеть изоляцию или избежать репрессий?

Временные победы. Многие примеры, описанные в этой книге, более не существуют. Конечно, анархисты вовсе не всегда стремятся создавать постоянно работающие институты, которые займут всю их жизнь; отдельные организации могут существовать до тех пор, пока в них есть необходимость. Осознавая это, как мы можем извлечь максимум из этих автономных очагов, пока они существуют, и как мы можем получать информацию о них, после того, как они исчезнут? Как цепь временных пространств и событий может связать непрерывную борьбу и общество?

Сложный вопрос представительства

Во многих случаях мы по возможности искали прямой контакт с людьми, лично участвовавшими в событиях и сообществах, описанных в этой книге. Иногда это было невозможно из‑за непреодолимых пропастей пространства или времени. В таких случаях мы вынуждены были полагаться исключительно на письменные источники, обычно созданные сторонними наблюдателями. Но описание не может быть совершенно нейтральным, внешние наблюдатели проецируют собственный опыт и систему ценностей на объект наблюдения. Конечно, такие описания неизбежны в человеческом общении, более того, сторонние наблюдатели могут добавлять новые и полезные тезисы.

Однако наш мир не столь прост. Поскольку европейская цивилизация распространилась и доминировала над остальной частью планеты, отправляемые ею наблюдатели были в основном топографами, миссионерами, писателями – апологетами правящего порядка. В мировом масштабе это единственная цивилизация с правом интерпретировать себя и все остальные культуры. Западный образ мышления был насильно распространен по всему миру. Колонизированные общества были уничтожены и служили источником рабского труда, экономических ресурсов и идеологического капитала. «Незападные» люди были представлены Западу таким способом, которым возможно подтвердить западное мировоззрение и чувство превосходства и оправдать реализуемый в настоящее время империалистический проект как необходимый для пользы людей, которых насильно делают цивилизованными.

Как анархисты, пытающиеся уничтожить властные структуры, ответственные за колониализм и многие другие несущие зло вещи, мы хотим беспристрастно рассмотреть эти иные культуры, чтобы учиться у них, но если мы не будем осторожны, то легко скатимся к привычному евроцентричному образцу и будем манипулировать и эксплуатировать эти культуры в пользу нашего собственного идеологического капитала. В случаях, когда мы не могли найти никого из описываемого сообщества, чтобы проверить и покритиковать наши собственные интерпретации, мы пытались «внедрить» рассказчика в историю, чтобы проверить ее объективность, чтобы намеренно поставить под сомнение точность информации и чтобы предложить новые представления, гибкие и признающие свою ограниченность.

Мы точно не знаем, как окончательно уравновесить всё это, но надеемся научиться в процессе.

Некоторые аборигены, которых мы считаем товарищами в борьбе против власти, чувствуют, что белые люди не имеют права представлять аутентичные культуры, и это мнение особенно справедливо с учётом того, что в течение пяти сотен лет евроамериканские представления о коренных жителях были своекорыстными, эксплуататорскими и связанными с продолжающимися процессами геноцида и колонизации. С другой стороны, одна из наших целей при публикации этой книги заключалась в том, чтобы бросить вызов историческому европоцентризму анархического движения и побудить это движение к большой открытости другим культурам, и мы не могли бы добиться этого, используя примеры безгосударственности только нашей собственной культуры. Автор и большинство людей, редактирующих эту книгу, – белые, и потому не удивительно, что описанное нами отражает наше происхождение. По сути, центральный вопрос этой книги – может ли анархия работать? – и сам кажется европоцентристским. Только люди, которые вычеркнули из памяти воспоминания о своем безгосударственном прошлом, могут спрашивать себя, нужно ли им государство. Мы понимаем, что не для всех эта область является историческим «слепым пятном» и что наша публикация может не быть особенно полезной для людей другого происхождения. Но мы надеемся, что, рассказывая истории культур и борьбы других обществ, мы поможем исправить европоцентризм, присущий некоторым из наших сообществ, и стать более хорошими союзниками и более хорошими слушателями, если бы люди из других культур захотели поведать нам свои истории.

Один из тех, кто прочитал этот текст, указал нам, что взаимность является фундаментальной ценностью для аборигенного мировоззрения. Вопрос, который он поставил перед нами, был таков: если анархисты, которые в большинстве своём являются европейцами или американцами, собираются брать уроки у аборигенов или других сообществ, культур и наций, что можем мы предложить взамен? Я надеюсь, что везде, где только можно, мы предлагаем солидарность – расширение борьбы и поддержки других людей, которые борются против власти, не называя себя анархистами. В конце концов, если нас вдохновляют некоторые другие общества, не должны ли мы делать больше для познавания и помощи их текущей борьбе, без навязывания мировоззрения и политических ярлыков, обычно навешиваемых на анархистов?

Книга «Деколонизирующие методологии: исследование и коренные жители» Линды Тухивай Смит (Linda Tuhiwai Smith «Decolonizing Methodologies: Research and Indigenous People», London, Zed Books, 1999) указывает на важные перспективы некоторых из этих тем.

1. Человеческая природа

Анархизм бросает вызов типичной западной концепции человеческой природы, представляя общество, построенное на кооперации, взаимопомощи и солидарности между людьми, а не на соревновании и выживании наиболее «приспособленных».

Разве люди не эгоистичны по своей природе?

У каждого есть инстинкт собственной выгоды и способность так или иначе действовать в корыстных целях за счет других. Но у каждого также есть инстинкт понимания потребностей окружающих людей, и каждый способен на благородные и самоотверженные поступки. Выживание человечества зависит от щедрости. В следующий раз, когда кто‑то скажет вам, что коммунальное, анархистское общество не может функционировать из‑за того, что люди эгоистичны по своей природе, посоветуйте ему перестать кормить собственных детей бесплатно, отказаться от помощи родителям, чтобы обеспечить им достойную старость, никогда не жертвовать на благотворительность и никогда не помогать соседям или не быть приветливыми с незнакомцами, если из этого нельзя извлечь выгоды. Будет ли он способен вести полноценную жизнь, доводя капиталистическую идеологию до логического заключения? Конечно же, нет. Даже спустя сотни лет подавления, общность и великодушие остаются жизненно важными для человеческого существования. И даже не надо обращаться к радикальным социальным движениям, чтобы получить примеры этого. Возможно, США на структурном уровне наиболее эгоистичная нация во всем мире: самая богатая из «развитых» стран, но средняя продолжительность жизни там одна из самых низких, потому что государство скорее позволит бедному умереть, чем обеспечит социальной поддержкой и бесплатной медициной. Но даже в США довольно просто найти институциональные примеры того, как коллективизм стал важной частью общества. Библиотеки предлагают объединенную сеть миллиона бесплатных книг. Общественные обеды и соседские барбекю собирают людей вместе, чтобы поделиться угощениями и насладиться компанией друг друга. А то ли еще будет вне государства и капитала?

Товарно‑денежные экономики существует всего несколько тысяч лет, а капитализм всего несколько сот лет. Последний, как показала практика, работает крайне скверно и ведет к сильному неравенству в распределении богатства, крупнейшим голоданиям и худшей системе распределения за всю мировую историю – хотя (снимаю шляпу!) и создал немало чудесных устройств. Возможно, люди будут удивлены, узнав, насколько широко распространены были другие виды экономики, существовавшие ранее, и как сильно они отличались от капитализма.

Одной из экономик, развиваемых людьми на протяжении долгого времени на всех континентах, была экономика дарения. В этой системе, если у человека чего‑то больше, чем ему необходимо, он отдает это. Он не назначает цену и не считает долги. Все, что ты лично не используешь, можно отдать кому‑то в качестве подарка, и, раздавая подарки другим, ты воодушевляешь их на щедрость и усиливаешь дружбу, которая позволяет тебе самому купаться в подарках. Многие экономики, основанные на дарении, просуществовали много тысяч лет и при этом оказались намного более эффективными в удовлетворении потребностей человека. Капитализм может значительно увеличить производительность, но ради чего? В одном конце типичного капиталистического города кто‑то умирает от голода, в то время как в другой части этого же города кто‑то поедает икру.

Западные экономисты и политологи вначале предполагали, что многие из этих экономик дарения были, на самом деле, бартерными экономиками: протокапиталистическими системами обмена, которым недоставало полноценной валюты: «Я дам тебе овцу за двадцать буханок хлеба». Как правило, эти общества сами себя описывали иначе. Позже антропологи, которые отправились жить в подобные общества и получили возможность раскрыть их культурные привычки, доказали европейцам, что многие из этих экономик, на самом деле, были экономиками дарения, в которых люди специально не вели учет того, кто кому и что должен, чтобы способствовать развитию общества благородства и коллективизма.

Но эти антропологи, возможно, не знают, что такие экономики дарения никогда не были полностью подавлены на Западе; фактически, они постоянно возникают в рамках мятежных движений. Сегодня анархисты в Америке также являются примером людей, жаждущих отношений, основанных на благородстве и гарантии, что нужды каждого будут удовлетворены. В ряде городов и поселков анархисты организовали Поистине Реальные Бесплатные Магазины – в основном, вещевые рынки без установленных цен. Люди приносят туда вещи, которые сделали сами или в которых они больше не нуждаются, и отдают их бесплатно прохожим или другим участникам мероприятия. Или они делятся навыками и умениями с другими. На одном ежемесячном бесплатном рынке в Северной Каролине:

«двести или более совершенно разных людей собираются вместе в центре нашего города. Они приносят все (от ювелирных украшений до дров), чтобы отдать это, и берут то, что им нужно. Там также стоят палатки, в которых предлагают ремонт велосипедов, парикмахерские услуги и даже гадание по картам Таро. Люди уходят с полноразмерными рамами для кровати и старыми компьютерами; если у них нет транспорта, чтобы перевезти их, то есть водители‑добровольцы, готовые помочь. И это без каких‑либо денег, никто не торгуется по поводу относительной стоимости товаров или услуг, никого не упрекают в том, что он в чем‑то нуждается. Вопреки постановлению правительства, никакая плата не взимается за использование этого публичного пространства и никто не руководит. Иногда появляется марширующий оркестр, иногда проводится кукольное представление или люди просто выстраиваются в очередь, чтобы со всего размаху бить по пиньяте (пиньята – мексиканская по происхождению полая игрушка довольно крупных размеров, изготовленная из папье‑маше или лёгкой обёрточной бумаги с орнаментом и украшениями; своей формой пиньята воспроизводит фигуры животных или геометрические фигуры, которые наполняются различными угощениями или сюрпризами для детей – прим. пер. ). Игры и общение можно увидеть повсеместно, каждый получает тарелку теплой еды и сумку с бакалейными продуктами. На баннерах, висящих на ветвях деревьев и стропилах, написано: «ДЛЯ ОБЩИН, НЕ ДЛЯ ДОМОВЛАДЕЛЬЦЕВ ИЛИ БЮРОКРАТОВ» и «НИ ГРАНИЦ, НИ БОССОВ»; и расстелено огромное одеяло с радикальной литературой, но это не существенно для момента – это социальный институт, а не демонстрация.

Благодаря нашему ежемесячному Бесплатному рынку, у каждого в нашем городе есть работающий пример анархистской экономики. Жизнь немного легче для тех из нас, у кого низкий доход или он отсутствует вовсе; и взаимоотношения развиваются в пространстве, где социальные классы и финансовые средства, по крайне мере временно, не существуют»[2].

Традиционное общество семаи в Малайзии основано на дарении, а не на бартере. Мы не можем найти записи самих семаи о своем обществе, но принципы работы этого сообщества описаны Робертом Дентаном – западным антропологом, который некоторое время жил среди семаи. Дентан пишет, что «система, с помощью которой семаи распространяют еду и услуги, является одной из самых важных взаимосвязей всего сообщества... Экономика обмена семаи больше похожа на рождественский обмен, нежели на коммерческий»[3]. Семаи рассматривают подсчет ценности полученного или подаренного как «пунан», или табу. Другие широко распространенные правила: обязательно делиться всем, что у них есть и не нужно им в текущий момент; следует делиться с гостем или кем‑либо еще, кто попросил. Так же пунан – не делиться или отказать просьбе, но и просить больше, чем человеку требуется.

Многие другие сообщества также распределяют избыток и обмениваются подарками. Помимо укрепления социальных связей и наслаждения от деления со своим сообществом без алчного стремления к накоплениям, экономика дарения также может быть объяснена в рамках личных интересов. Обычно человек не в состоянии употребить все, что он сам производит. Мясо с дневной охоты непременно испортится, прежде чем вы все съедите. Инструмент, например, пила, большую часть времени будет лежать без дела, если он является собственностью только одного человека. Логичнее отдать мясо, которое ты не съешь, или поделиться пилой с соседом, потому что в будущем они поделятся с вами едой и инструментами. Таким образом, вы получите доступ к более широкому выбору еды и инструментов без эксплуатации кого‑либо.

Но, насколько нам известно, представители экономик дарения будут объяснять свои действия не расчетливыми собственными интересами, а моральной стороной дела, рассматривая процесс раздачи подарков как правильный поступок. В конце концов, экономический избыток является результатом определенного взгляда на мир: это не неизбежный материальный факт, а социальный выбор. Со временем обществу приходится выбирать между общим улучшением жизни всех членов общества или же потреблением необходимого минимума, оставляя остальные блага на складах, контролируемых классом лидеров. Если группе охотников или собирателей повезет и они принесут домой огромное количество еды, избыток не появится, если они считают нормальным поделиться с остальными, устроить настоящий пир или пригласить соседнее племя на вечеринку, пока все не съедят. Но это, определенно, куда веселее, чем взвешивать каждый килограмм и рассчитывать процент заработанного.

Что же до бездельников, то даже когда люди не ведут бухгалтерию и не считают подарки, то рано или поздно они заметят, если кто‑то постоянно отказывается делиться или вносить свою лепту, нарушая обычаи общества и чувство взаимопомощи. Постепенно подобные люди испортят свои отношениям с окружающими и начнут терять удобства от жизни в обществе. Похоже, во всем известных экономиках дарения даже лентяям не отказывали в еде (в контраст капитализму!), кормление нескольких бездельников не принесет значительных убытков ресурсам общества, в отличие от потакания жадной элите нашего общества. И потеря незначительного объема ресурсов куда более предпочтительна, чем потеря сострадания и безучастие к гибели человека от голодной смерти. В более серьезных случаях, когда подобный член общества пытается еще больше паразитировать, пытаясь монополизировать ресурсы или заставить других работать на себя (другими словами, вести себя как капиталист), такой член общества может быть подвергнуть остракизму или даже изгнан.

В некоторых безгосударственных обществах есть вожди, исполняющие ритуальные роли, обычно относящиеся к дарению и распределению ресурсов. По сути, понятие «вождь» может быть обманчиво, так как нам известно много обществ, у которых были, как классифицируют это на западе, «вожди», и в каждом из обществ роль «вождя» имела различные функции. Во многих обществах вожди не имели принудительной власти: в сферу их ответственности входила помощь при разрешении споров или исполнение ритуалов, и от них ожидали большей щедрости, чем от всех остальных. В конечном счете, они работали более усердно и имели меньше богатств. Одно из исследований показало, что одной из распространенных причин смены вождя было признание старого вождя недостаточно щедрым[4].

Разве люди соревнуются не от природы?

В западном обществе соревнования стали нормой жизни – неудивительно, что мы считаем подобное естественной формой человеческих взаимоотношений. С самого детства нас учат, что мы должны быть лучше остальных, чтобы чего‑то стоить. Корпорации поощряют увольнения рабочих, лишая их доступа к пище и здравоохранению, позволяя тем самым этим корпорациям «оставаться конкурентоспособными». К счастью, все не обязательно должно быть подобным образом. Индустриальный капитализм – всего лишь одна из тысяч форм организации общества, развитых людьми, и в любом случае не будет последней. Очевидно, что люди способны на соревнующееся поведение, но несложно увидеть, насколько наше общество поощряет подобные взаимоотношения и подавляет кооперативное поведение. Несчетное количество общин по всему миру развили кооперативные формы проживания, которые значительно отличаются от норм, работающих при капитализме. Сейчас большинство этих общин стали частью капиталистического общества через колониализм, рабство, завоевания или уничтожение ареалов существования, но некоторые все же остались, чтобы напомнить нам о великом разнообразии существовавших культур.

Охотники‑собиратели мбути лесов Итури, центральная Африка, традиционно жили без правительства. По записям древних историков ученые сделали предположения, что мбути жили как безгосударственные охотники‑собиратели еще во времена египетских фараонов, и, по словам самих мбути, они всегда жили подобным образом. В разрез общему представлению, группы, подобные мбути, не изолированы или примордиальны. На самом деле у них есть постоянная связь с оседлым народом банту, проживающим недалеко от леса, и у них всегда было достаточно возможностей увидеть, на что похожи более развитые общества. В течение уже нескольких столетий мбути развили отношения обмена и дарения с соседними фермерами, сохраняя при этом свою идентичность «детей леса».

Сегодня несколько тысяч мбути все еще живут в лесах Итури и развивают динамичные взаимоотношения с меняющимся миром поселенцев, борясь при этом за собственный традиционный образ жизни. Другие мбути живут в поселениях вдоль новых дорог. Добыча колтана для мобильных телефонов – главный источник финансирования гражданских войн и разрушения поселений, сотрясающих регион и убивающих сотни тысяч жителей. Правительства Конго, Руанды и Уганды пытаются захватить контроль над этой многомиллиардной индустрией, которая работает в основном на США и Европу, в то время как сюда со всей Африки прибывают шахтеры в поисках работы. Вырубка лесов, рост населения и интенсивная охота для того, чтобы прокормить солдат и шахтеров, истощили дикую природу. При недостатке пищи и борьбе за территориальный контроль солдаты и шахтеры прибегают к зверствам, в том числе и каннибализму, против мбути. Некоторые мбути призывают к международному суду против каннибализма и прочего насилия.

Европейцы, путешествовавшие по континенту во время колонизации, поместили мбути в собственные моральные рамки. Так как они встречали мбути только в деревнях фермеров банту, окружающих леса Итури, они сделали предположение, что мбути – примитивный класс слуг. В 1950‑х гг. мбути пригласили западного антрополога Колина Торнбулла для проживания к себе в лес. Они терпели его грубые и невежественные вопросы и постепенно учили своей культуре. Описываемые им истории уходят далеко за пределы того, что западное мировоззрение считает возможным. Ко времени, когда антропологи, а впоследствии и западные анархисты, начали обсуждать, что мбути «значат» для их достопочтенных теорий, глобальные экономические институты тщательно разработали процесс геноцида, который угрожает полным уничтожением мбути. Однако многие западные писатели уже идеализировали или унизили мбути для создания аргументов за или против примитивизма, веганизма, феминизма и других политических программ.

Следовательно, возможно, самый важный урок, который можно извлечь из истории мбути, не тот, что анархия – кооперативное, свободное и относительно здоровое общество, но что свободное общество невозможно до тех пор, пока правительство пытается уничтожить любую искру независимости, пока корпорации уничтожают население, чтобы производить сотовые телефоны, и якобы интересующиеся люди больше заняты этнографическими описаниями, чем борьбой за самобытность этого общества.

В описаниях Торнбулла мбути были решительно эгалитарными, они сводили к минимуму соревнования и развивали кооперацию между членами общества во многих вопросах организации своей жизни. Добывание еды было общим делом, а когда они охотились, то все принимали участие. Часть трясла кусты, в то время как вторая часть ждала в другом конце с сетями, ожидая выбегающих животных. Успешная охота была результатом эффективной совместной работы всех, и вся община разделяла добычу.

Дети мбути получали высокую степень автономии и проводили большую часть своего времени в секции лагеря, недоступной для взрослых. Одна из частых игр – взбираться на дерево до тех пор, пока их общий вес не наклонит дерево до земли. В идеале дети должны были одновременно отпускать дерево, и оно резко выпрямлялось. Но если кто‑то делал это не синхронно с остальными и отпускал слишком поздно, то он улетал через деревья и хорошенько пугался. Подобные игры учили приоритету групповой гармонии над индивидуальными характеристиками, и обеспечивали ранние формы социализации в культуре добровольной кооперации. Военные игры и индивидуальные соревнования, характерные для западного общества, представляют значительно отличающуюся форму социализации.

Мбути также отвергают соревнования или даже чрезмерные гендерные различия. Вместо гендерных они используют похожие слова – т.е. вместо «сын» они говорят «ребенок», «родственник» вместо «сестры» – за исключением родителей, где существует функциональное различие между тем, кто рожает и кормит молоком, и тем, кто обеспечивает другими формами заботы. У мбути есть важный ритуал для борьбы с гендерной конкуренцией. Как описывает Торнбулл, игра начинается с перетягивания каната, где женщины тянут одну сторону веревки или лозы, а мужчины другую. Но как только одна из команд начинает побеждать, кто‑нибудь из нее перебегает на вторую сторону, символически меняя гендер и становясь членом второй группы. Никто не побеждает, но в этом, похоже, и состоит суть. Групповая гармония восстанавливается.

Мбути традиционно рассматривают конфликт, или «шум», как общую проблему и угрозу гармонии группы. Если спорщики не могут разобраться сами, все племя устраивает важный ритуал, который обычно длится всю ночь. Все собираются вместе для обсуждения, и если проблему не могут решить, молодежь, которая играет обычно роль искателей справедливости, прокрадывается в ночь и начинает метаться вокруг лагеря, дуя в рог, издающий звук, похожий на рев слона, символизируя то, как проблемы угрожают существованию всего племени. В особенно сложных спорах, которые нарушают гармонию группы, молодежь может придать дополнительное выражение волнению, пробегая через лагерь, руша костры и жилища. Тем временем взрослые поют гармонию с двумя частями, создавая чувство кооперации и единства.

Мбути также подвержены своеобразному делению и объединению на протяжении года. Обычно под влиянием межличностных конфликтов группа делится на меньшие, создавая более близкие группы. У людей есть возможность найти свое место, вместо подавления проблемных конфликтов большой общиной. Спустя некоторое время путешествий и отдельной жизни, небольшие группы вновь объединяются – после того, как конфликт остыл. В результате вся группа собирается вновь, и весь процесс начинается заново. Похоже, мбути синхронизировали социальные колебания в соответствии с экономической активностью таким образом, что в те времена года, когда необходима охота или собирательство в больших группах, они собираются вместе, а когда выгоднее заниматься собирательством или охотой в небольших группах, рассеянных по всем лесу, они разделяются на небольшие группы.

К несчастью для нас, ни экономические, ни политические, ни социальные структуры западного общества не созданы для кооперации. Когда наши рабочие места и социальный статус зависят от превосходства над такими же, как мы, «лузерами», уволенными или изгнанными из общества без заботы о том, как это ущемляет их достоинство, или о том, что человек не сможет прокормить себя, то неудивительно, что случаи конкуренции превосходят случаи кооперации. Но умение жить сообща не утеряно для тех, кто живет под постоянным деструктивным влиянием капитализма. Социальная кооперация не ограничена обществами вроде мбути, которые обитают на последних клочках автономного мира. Жизнь в сотрудничестве возможна для всех прямо сейчас.

В начале 2000‑х гг. в одном из самых индивидуалистических и конкурирующих обществ в мире государственная власть на некоторое время пала в одном городе. Несмотря на период катастрофы, с сотнями погибших и ограниченными ресурсами, необходимыми для выживания, незнакомцы объединились для содействия друг другу в духе взаимопомощи. Город, о котором говорится, – это Новый Орлеан после урагана Катрина в 2005 году. В конце концов, корпоративные медиа распространяли расистские истории о жестокости, о преступлениях, совершенных в основном черными, и мифы о полиции и национальной гвардии, героически спасавших жизни, сражаясь с бродячими бандами мародеров. Лишь позже признали, что эти истории – ложь. На самом деле большинство спасательных работ было проведено не полицией и профессионалами, а простыми жителями Нового Орлеана, как правило, в нарушение правительственного приказа[5]. Тем временем полиция отстреливала людей, которые выносили воду, подгузники и прочие жизненно необходимые ресурсы из магазинов, которые иначе бы выкинули из‑за того, что наводнение сделало их непригодными для продаж.

Новый Орлеан не исключителен: каждый из нас может научиться кооперативному поведению, когда возникает необходимость или желание. Социологические исследования показали, что при природных бедствиях кооперация и солидарность среди людей усиливается, и обычные люди, а не правительства, добровольно выполняют большую часть спасательных работ и защищают друг друга во время кризиса[6].

Но разве люди не всегда были патриархальны?

Одной из старейших форм угнетения и иерархии является патриархат – разделение людей на две строгие гендерные роли и доминирование мужчин над женщинами. Но патриархат не естественен и не универсален. Многие сообщества имели больше двух гендерных категорий и позволяли своим членам менять гендер. Некоторые даже создали уважаемые духовные роли для тех, кто не мог вписаться в один из основных гендеров. Большинство доисторических картин изображают людей неопределенного гендера или людей с непонятными, преувеличенными чертами мужского и женского. В таких обществах гендер был изменчив. В определенном смысле исторический переворот позволил сформироваться двум четким, доведенным до идеала гендерам, которые мы сегодня считаем естественными. Исключительно с физиологической точки зрения многие абсолютно здоровые люди рождаются одинаково похожими на мальчика и/или девочку (интерсексными), с мужскими и женскими физиологическими характеристиками, демонстрируя, что эти категории существуют на подвижной почве. Бессмысленно заставлять людей, не вписывающихся в одну категорию, чувствовать себя неестественно.

Даже в нашем патриархальном обществе, где каждый вынужден верить в естественность патриархата, всегда существовало сопротивление. Большая часть квир[7] и трансгендерного сопротивления принимает горизонтальную форму. Организация из Нью‑Йорка под названием FIERCE! (СВИРЕПЫЕ!) объединяет широкий круг людей, исключенных и угнетенных патриархатом: трансгендеров, лесбиянок, геев, бисексуалов, двудуховных (почетная категория людей во многих культурах коренных американцев, не ассоциирующих себя четко с мужчиной или женщиной), квир и сомневающихся (люди, которые не определились со своей сексуальностью или гендером или не чувствуют себя комфортно в какой бы то ни было категории). FIERCE! была основана в 2000 г. в основном цветной молодежью с участием анархистов. Они придерживаются горизонтальной этики «организовано нами и для нас», активно связывают сопротивление патриархату, трансфобии и гомофобии с сопротивлением капитализму и расизму. Они участвуют в протестах против полицейского насилия в отношении трансгендерной и квир молодежи; просвещают людей через документальные фильмы, зины[8] и интернет; выступают за беспристрастное здравоохранение и против джентрификации[9], особенно когда последняя угрожает уничтожением культурных и социальных пространств квир молодежи.

Во время написания этой книги они наиболее активны в кампании против джентрификации района Кристофер Стрит Пьер – одного из немногих общественных мест для бездомной и малозарабатывающей цветной молодежи, где можно встречаться и развивать общины. С 2001 года город пытается перестроить Пьер, усилилась полицейская агрессия и увеличилось количество арестов. Кампания FIERCE! объединила под одним лозунгом тех, кто хочет спасти место, и изменила ход публичных дебатов таким образом, что сейчас можно услышать не только правительство или частных предпринимателей. Отношение нашего общества к гендеру и сексуальности радикально изменилось за последние несколько столетий, в значительной степени благодаря таким группам, занимающимся прямым действием для создания вещей, которые считаются невозможными.

Сопротивление патриархату уходит глубоко в историю. В «старые добрые времена», когда гендерные роли были неприкосновенны и считались естественными, мы можем найти истории об утопиях, нарушавших предположение о естественности патриархата и представления о том, что прогресс цивилизации неуклонно ведет нас от зверских истоков к более просвещенной чувствительности. По сути, идея полной свободы всегда играла роль в человеческой истории.

В 1600‑ых гг. европейцы отправлялись в Северную Америку по различным причинам, создавая разнообразные колонии: они включали в себя экономики, построенные на рабстве, исправительные колонии, торговые сети, пытающиеся заставить коренное население добывать в больших количествах шкуры животных, и колонии, воплощающие в жизнь фундаменталистские религиозные утопии, основанные на полном искоренении коренных жителей. Но так же, как в рабских колониях, были свои повстанцы, в религиозных – свои еретики. Одним из таких еретиков, достойных нашего внимания, была Анна Хатчинсон. Анабаптистка, она сбежала из старого мира в Новую Англию от религиозного преследования, начала проводить женские собрания в своем доме и вести дискуссии по свободной интерпретации Библии. С ростом популярности этих собраний мужчины тоже начали их посещать. Анна добилась общей поддержки благодаря хорошо аргументированным идеям, выступая против рабства африканцев и коренных американцев, критикуя церковь и настаивая на том, что родиться женщиной – счастье, а не проклятье.

Религиозные лидеры колонии в заливе Массачусетс судили ее за богохульство, но на суде она отстаивала свои идеи. Ее прервали и заклеймили как инструмент дьявола, а один из судей заявил: «Ты находишься не на своем месте. Ты предпочитаешь быть мужем, а не женой, пастором, а не слушателем, и магистратом, а не гражданином». После изгнания Анна Хатчинсон организовала группу (1637 г.) и основала поселение под названием Покассет. Для него намеренно выбрали место рядом с тем, где Роджер Вильямс, прогрессивный богослов, основал Providence Plantations – поселение, основанное на идее общего равенства, свободы для всех его обитателей и дружественных отношениях с коренным населением. Эти поселения впоследствии стали, соответственно, городами Портсмут и Провиденс, Род‑Айленд. Чуть раньше они объединились, чтобы создать колонию Род‑Айленд. По свидетельствам современников, оба поселения оставались в дружественных отношениях с соседним племенем Наррагансет. Поселение Роджера Вильямса располагалось на подаренной земле, в то время как группа Хатчинсон договорилась о бартере, чтобы купить землю.

Вначале сообщество Покассет было организовано при помощи избираемых представителей, и люди отказывались иметь руководителя. Поселение признавало равенство полов и суд присяжных; отменило смертную казнь, суды над ведьмами, аресты за долги и рабство; и допускало полную религиозную свободу. Вторая синагога в Северной Америке была построена в колонии Род‑Айленд. В 1651 году один из членов группы Хатчинсон захватил власть в колонии и получил поддержку властей Англии в управлении колонией, но спустя два года поселенцы выкинули его, организовав мини‑революцию. После этого инцидента Анна Хатчинсон осознала, что ее религиозные верования противоположны «магистрату», или правительственной власти, и, говорят, в последующие годы своей жизни развивала политико‑религиозную философию, близкую индивидуалистскому анархизму. Кто‑то может сказать, что Хатчинсон и ее коллеги опережали время, но в каждой исторической эпохе существуют истории о людях, создававших утопии, женщинах, защищавших свое равенство, мирянах, отрицавших монополию религиозных лидеров на истину.

За пределами западной цивилизации мы можем найти много примеров непатриархальных обществ. Некоторые безгосударственные общества намеренно сохраняли гендерную текучесть, как, например, описанные выше мбути. Многие общества приняли фиксированные гендеры и разделение ролей между мужчинами и женщинами, пытаясь при этом сохранить равенство между этими ролями. Некоторые из этих обществ принимают трансгендерные выражения – личностей, меняющих гендер или принимающих уникальную гендерную идентичность. В сообществах охотников и собирателей «резкое и жесткое разделение труда между полами не универсально... [и в случае одного определенного общества] фактически любой жизненно необходимый труд может, а обычно и исполняется как мужчинами, так и женщинами»[10].

Игбо из Западной Африки имели раздельные сферы деятельности для мужчин и женщин. Женщины отвечали за одни экономические задачи, а мужчины – за другие, и каждая группа обладала автономной властью над своими сферами. Эти сферы определяли, кто какие продукты производил, кто каких животных приручал и кто какие обязанности выполнял в саду или на рынке. Если мужчина вмешивался в женскую сферу деятельности или оскорблял жену, женщины проводили ритуал для восстановления баланса и наказания обидчика, который назывался «сидеть на мужчине». Все женщины собирались вокруг дома обидчика, кричали и оскорбляли его, чтобы ему стало стыдно. Если он не выходил извиниться, то женщины могли снести ограду вокруг здания и уничтожить прилегающие постройки. Если его оскорбление было достаточно тяжелым, то женщины могли ворваться в дом, вытащить его оттуда и избить. Когда британцы колонизировали игбо, то они признали мужские институты и экономические роли, но проигнорировали или не заметили соответствующие женские сферы социальной жизни. Когда женщины игбо ответили на непристойное поведение британцев традиционной практикой «сидения на мужчине», то британцы, возможно, приняв это за женское восстание, открыли огонь, положив тем самым конец ритуалу гендерного уравновешивания и цементируя институт патриархата в колонизированном обществе[11].

Хауденосауни, европейцами названные Ирокезами, – матрилинейное эгалитарное общество на востоке Северной Америки. Они традиционно использовали несколько способов для уравновешивания гендерных отношений. Несмотря на то, что европейская цивилизация использует гендерное разделение для социализации людей по жестким ролям и притеснения женщин, квир и трансгендеров, гендерное разделение работы и социальных ролей среди хауденосауни существует для сохранения баланса: наличие определенных автономных ниш и функций для различных групп предоставляет большую свободу передвижения между гендерами, нежели это возможно в западном обществе. На протяжении веков хауденосауни координировали многие племена, используя федеративную структуру, и на каждом уровне организации были женские и мужские советы. На уровне, который можно назвать национальным, решавшем вопросы войны и мира, мужчины принимали финальное решение, хотя женщины обладали правом вето. На местном уровне у женщин было больше влияния. Базовая социально‑экономическая единица, длинный дом, считалась принадлежащей женщинам, и у мужчин не было советов на этом уровне. Когда мужчина женился на женщине, то он переезжал к ней в дом. Любого мужчину, который плохо себя вел, женщины могли выкинуть из длинного дома.

Западное общество привычно рассматривает «высокие» уровни организации как более важные и могущественные – даже язык, которым мы пользуемся, отображает это; но из‑за того, что хауденосауни были децентрализованы и эгалитарны, более низкие или местные уровни организации, на которых женщины имели больше влияния, были важнее в повседневной жизни. Фактически, когда между различными племенами не было вражды, верховный совет мог не встречаться долгое время. Тем не менее, это не было «матриархальным» обществом: мужчин не использовали и не недооценивали, как в патриархальном обществе женщин. Скорее, каждая группа обладала определенной автономией и средствами для сохранения баланса. Вопреки вековой колонизации патриархальной культурой, многие группы хауденосауни сохранили традиционные гендерные взаимоотношения и все еще выделяются на фоне гендерно‑угнетающих культур Канады и Соединенных Штатов.

Разве люди не воинственны по своей сущности?

Такие политические философы, как Томас Гоббс, и психологи, как Зигмунд Фрейд, предположили, что государство и цивилизация оказывают регулирующее действие на то, что они понимали под человеческой воинственностью и брутальным инстинктом. Представления массовой культуры о человеческом происхождении, как, например, первые сцены фильма «2001: Космическая Одиссея» или изображения в детских книгах супермужественного пещерного человека, сражающегося с мамонтом и саблезубым тигром, дают нам картину, которая может быть настолько же убедительной, как и воспоминания: доисторические люди вынуждены были сражаться друг с другом и даже с природой, чтобы выжить. Но если бы ранняя жизнь человечества была бы такой же кровавой и воинственной, как это описывает наша мифология, то человек бы просто вымер. Любой вид с репродуктивным циклом 15‑20 лет, воспроизводящий обычно одного отпрыска за раз, не смог бы выжить, если бы вероятность смерти превышала бы пару процентов. Было бы математически невозможно для Homo Sapiens пережить эту воображаемую битву с природой и друг другом.

Анархисты давно заявляют, что война – продукт государства. Некоторые антропологические исследования выявили факты существования мирных безгосударственных обществ, и сведение об их военных стычках с другими безгосударственными обществами, которые были не более чем грубыми спортивными состязаниями с несколькими несчастными случаями[12]. Естественно, что государство нашло своих защитников, которые занялись доказательством того, что война неминуема и поэтому не является порождением определенных структур угнетения. В монументальном исследовании «Война до цивилизации» Лоуренс Кийли («War Before Civilization» Lawrence Keeley) показал подробные примеры безгосударственных обществ, многие из которых принимали участие в агрессивной войне, и значительное большинство, как минимум, участвовало в оборонительной войне. Лишь крошечное меньшинство никогда не участвовало в войнах, и некоторые оставили свою родину во избежание войны. Кийли пытался показать, что люди воинственны, несмотря на то, что результаты его исследования продемонстрировали способность людей выбирать поведение из многих возможностей, в том числе принять войну и сражаться, избегать войны, но защищаться в ответ на агрессию, не знать войны вообще, ненавидеть ее настолько, чтобы покинуть родину, а не сражаться. Вопреки названию книги, Кийли документировал войну после цивилизации, а не до. Большая часть его данных о незападных обществах получена от путешественников, миссионеров, солдат, торговцев и антропологов, оседлавших волны колонизации по всему миру, несущие территориальные и этнические конфликты в заранее неизвестных масштабах через массовое порабощение, геноцид, оккупацию, преимущественную христианизацию и внедрение нового оружия, болезней и аддитивных веществ. Не стоит и говорить о том, что цивилизационное влияние колонизаторов породило войну на границах.

В исследовании Кийли называет военизированными общества, которые были мирными многие сотни лет, но их прогнали с их земли, и они были вынуждены выбирать между голодной смертью или вторжением на соседскую территорию, чтобы найти место для проживания, и выбрали последнее. Факт в том, что в условиях глобального колониализма, геноцида и порабощения любое общество, остающееся мирным, доказывает, что если человек действительно захочет, то сможет быть мирным даже в худших условиях. Не говоря уже о том, что в таких условиях нет ничего неправильного в том, чтобы отвечать на агрессию!

Война может быть результатом естественного человеческого поведения, но и мир является таковым. Насилие определенно существовало до государства, но государство развило войну и доминирование до небывалого уровня. Как отметил один из величайших сторонников войны: «Война – здоровье государства». Не будет ошибкой сказать, что институты власти в нашей цивилизации (медиа, научное сообщество, правительство, духовенство) преувеличили распространенность войны и занизили возможности мира. Эти институты инвестируют в непрекращающиеся войны и захваты; они делают на этом деньги, а попытки создать более мирное общество угрожают их существованию.

Одна из таких попыток – Лагерь Мира Фаслэйн: расположен на захваченной земле за пределами Шотландской Военно‑Морской Базы Фаслэйн, на которой расположены ядерные ракеты Тридент. Лагерь Мира – массовое выражение желания мирного общества, организован на анархистских и социалистических началах. Лагерь Мира Фаслейн существует с июня 1982 года и на данный момент хорошо оснащен: имеются горячая вода и душевые, общественная столовая и зал, 12 домов на колесах, а также место для гостей. Лагерь Мира служит базой для протестов, во время которых перекрывают дороги, закрывают ворота и даже проникают на саму базу для акций саботажа. Существует широкое сопротивление, инициированное Лагерем Мира, против военной базы; и некоторые политические партии призвали к закрытию базы. В сентябре 1981 года группа женщин из Уэльса организовала похожий лагерь – Лагерь Мира Женской Общины Гринхэма, рядом с базой ВВС в Беркшире, Англия, на которой хранились крылатые ракеты. Женщин прогнали силой в 1984 году, но они сразу же вернулись обратно, и к 1991 году последняя ракета была вывезена. Лагерь оставался на месте до 2000 года, когда женщины получили право поставить победный мемориал.

Эти лагеря мира имеют некоторые общие черты с общиной толстовцев «Жизнь и Труд» – сельскохозяйственной коммуной, созданной под Москвой в 1921 году последователями пацифистских и анархистских идей Льва Толстого. Ее члены (около тысячи человек в ее лучшие времена) были не в ладах с советским правительством, так как отказывались служить в армии. Из‑за этого в 1930 году власти, в конце концов, общину закрыли, но на протяжении ее существования коммунары создали большую самоорганизованную коммуну, существовавшую в гармонии и сопротивлении.

Движение католических рабочих зародилось в Штатах в 1933 году в ответ на Великую депрессию, но сегодня большинство из 185 общин движения в Северной Америке и Европе сфокусировано на противодействии милитаризму правительства и создании основы мирного общества. Неразрывно с их противостоянием войне идет и их преданность социальной справедливости, что доказывают бесплатные столовые для нуждающихся, приюты и прочие услуги для помощи бедным – неотъемлемая часть любого дома католиков‑рабочих. Несмотря на то, что они христиане, они критикуют церковную иерархию и проповедуют терпимость ко всем религиям. Они также антикапиталисты, проповедующие добровольную бедноту и «распределительный коммунитаризм; самодостаточность через фермерство, занятие ремеслами и экологичные технологии; радикально новое общество, в котором люди будут рассчитывать на плоды своего тяжелого труда; чувство общности и справедливости при разрешении конфликтов»[13]. Некоторые участники католического рабочего движения даже называют себя Христианскими Анархистами. Коммуны католиков‑рабочих, которые действуют как общины или центры помощи бедным, обычно служат базой для протестов и прямого действия против военных. Участники католического рабочего движения входят на военные базы для саботирования вооружения, затем ждут там полицию и намеренно отправляются в тюрьму в продолжение своего протеста. Некоторые из их коммун предоставляют убежище жертвам войны, таким как выжившие после пыток, бежавшие от результатов американского империализма в другие страны.

Насколько мирным будет созданное нами общество, если мы сможем преодолеть воинственность государств и воспитать новые ценности в нашей культуре? Семаи, фермеры из Малайи (западной части Малайзии), характеризуются одним показателем: у них на 100 000 человек приходится 0,56 убийств в год; сравните с Норвегией (0,86), США (6,26) и Россией (20,20)[14]. Это может быть связано с их методом воспитания детей: традиционно семаи не бьют своих детей и проявляют уважение к независимости детей. Это нормальные ценности в их обществе. Одним из немногих случаев, когда взрослые могут вмешаться, является драка или ссора. В этом случае взрослые, оказавшиеся поблизости, разнимают детей и отводят их по домам. Главной силой, поддерживающей миролюбие семаи, является упор на обучение самоконтролю и огромная роль общественного мнения в обществе, которое нацелено на сотрудничество.

По словам Роберта Дентана, западного антрополога, который некоторое время жил с ними, «насилие почти не присутствует в обществе семаи. Насилие, в действительности, похоже, пугает семаи. Семаи отвечают на силу не силой, а пассивностью и отступлением. Тем не менее, у них нет никакого институционализированного пути предотвращения насилия – нет социального контроля, полиции или судов. Каким‑то образом семаи учатся держать в узде агрессивные импульсы»[15]. Впервые они участвовали в войне, когда британцы рекрутировали их на борьбу с коммунистическим восстанием в начале 1950‑х гг. Очевидно, что воинственность не неизбежна и определенно не является человеческой потребностью – скорее, это последствие политических, социальных и экономических устройств, и эти устройства мы сможем формировать сами.

Разве доминирование и власть не естественны?

В наши дни сложно найти идеологическое обоснование необходимости государства. Множество исследований доказывают, что многие человеческие сообщества были строго эгалитарными. И даже при капитализме многие люди продолжают создавать эгалитарные сети и сообщества. Чтобы согласовать этот факт и мнение, что эволюция представляет собой жесткую конкуренцию, некоторые ученые постулировали «эгалитарный синдром», создав теорию, что люди менялись так, чтобы жить в сплоченных однородных группах, в которых передача генов участников гарантировала не выживание индивида, а выживание группы.

В соответствии с этой теорией, кооперация и эгалитаризм преобладали в этих группах, потому что у всех был генетический интерес в том, чтобы группа выжила. Генетическое соревнование возникло между группами, и группы, лучше заботящиеся о своих членах, были теми, кто передавал свои гены. Прямое генетическое соревнование между индивидуумами уступило конкуренции между различными группами, использующими различные социальные стратегии, и люди, таким образом, развили целую массу социальных навыков для лучшего взаимодействия. Это сможет объяснить, почему на протяжении большей части существования человечества мы жили в сообществах со слабой иерархией или вообще без нее до тех пор, пока новые технологии не позволили некоторым сообществам расслоиться и начать доминировать над соседями.

Нельзя сказать, что доминирование и власть неестественны, а технологии были запретным плодом, испортившим невинное человечество. На самом деле, некоторые сообщества охотников и собирателей были настолько патриархальными, что использовали групповое изнасилование как форму наказания женщин, а некоторые сообщества с сельским хозяйством и металлическими орудиями были яростно эгалитарными. Некоторые люди с северо‑западного побережья Тихого океана Северной Америки представляли собой оседлые группы охотников и собирателей и имели сильно расслоенное общество с классом рабов. И на другом конце технологического спектра кочевые охотники и собиратели из Австралии были под властью старейшин‑мужчин. Старики могли иметь много жен, хотя у молодых не было жен вообще, а женщин, по сути, расценивали как социальную собственность[16].

Люди способны как на авторитарное, так и на антиавторитарное поведение. Горизонтальные сообщества, которые не были намеренно антиавторитарными, могли принять принудительную иерархию, когда новые технологии давали такую возможность, и даже без технологий они могли превратить жизнь групп, считающихся низшими, в ад. Похоже, наиболее распространенными формами неравенства среди эгалитарных сообществ в других планах были гендерная и возрастная дискриминации, которые могли приучить общество к неравенству и создать прообраз иерархической лестницы, где управляли мужчины‑старейшины. Эта структура могла стать более властной с появлением металлических инструментов и оружия, излишка, городов и т.п.

Но дело в том, что эти формы неравенства не были неизбежны. Сообщества, не одобрявшие авторитарное поведение, сознательно избежали развития иерархии. На самом деле, многие сообщества отвергли централизацию и технологии, допускавшие доминирование. Все это показывает, что история – не односторонняя дорога. К примеру, марокканские имазигены (в переводе «свободные люди» или «люди земли» – прим. пер .), или берберы, не сформировали централизованной политической системы за последние несколько веков, хотя прочие сообщества вокруг них это сделали. «Установление династии почти что невозможно, – пишет один из их исследователей, – из‑за того факта, что вождь постоянно борется с восстаниями, которые, в конце концов, становятся успешными, и система возвращается к старому децентрализованному анархистскому порядку».[17]

Какой фактор позволяет сообществам избежать доминирования и принудительной власти? Исследование Кристофера Боэма, наблюдавшего десятки эгалитарных сообществ на всех континентах, включая собирателей, садоводов, фермеров и пастухов, показали, что одним из главных факторов является сознательное желание оставаться антиавторитарными – антиавторитарная культура. «Главная и непосредственная причина эгалитарного поведения – моральная уверенность части основных политических деятелей локальной группы в том, что никто из членов сообщества не должен доминировать над остальными»[18]. Кажется, что, скорее, не культура определяется материальными условиями, а что культура создает социальную структуру, которая воспроизводит материальные условия.

В некоторых ситуациях определенные формы лидерства неизбежны, так как у некоторых людей больше навыков или они более харизматичны. Сознательные эгалитарные сообщества отвечают на такую ситуацию не регламентацией позиции лидера, не наделением его какими‑либо особенными привилегиями, а поощрением культуры, осуждающей людей, выставляющих напоказ свое лидерство или пытающихся добиться власти над другими. Более того, пост лидера занимают разные люди в зависимости от ситуации или необходимости в навыках для решения имеющейся проблемы. Лидеры на охоте отличаются от лидеров при строительстве или во время церемоний. Если человек в роли лидера пытается добиться большей власти или доминировать над себе подобными, остальная часть группы использует «механизм намеренного выравнивания»: ряд действий для того, чтобы вернуть лидера обратно на землю. К примеру, во многих антиавторитарных сообществах охотников и собирателей наиболее умелые охотники подвергаются критике и высмеиванию, если их заметят за хвастовством или использованием талантов для раздутия своего эго, а не для выгоды всей группы.

Если социальное давление не работает, то происходит эскалация санкции, и во многих эгалитарных сообществах, в конечном счете, лидера, который неисправимо авторитарен, изгоняют или убивают задолго до того, как он обретет власть, позволяющую вынуждение. Эти «обратные иерархии подчинения», при которых лидеры должны подчиняться общей воле, так как они бессильны в сохранении позиции лидера без поддержки, появились во многих обществах и функционировали в течение продолжительного времени. Записи Боэма о некоторых эгалитарных сообществах свидетельствуют о существовании вождя или шамана, игравшего ритуальную роль или роль беспристрастного примирителя в спорах; другие коллективы назначали лидеров в сложные времена или имели вождя на период мира и вождя на время войны. Но эти позиции лидеров не являются властными и спустя сотни лет не развились до авторитаризма. Обычно люди, исполняющие эти роли, рассматривают их как временную социальную нагрузку, от которой они хотели бы быстрее избавиться из‑за высокого уровня критики и ответственности во время выполнения этих ролей.

Европейская цивилизация на протяжении истории демонстрировала более высокий уровень терпимости к авторитаризму, чем эгалитарные сообщества. Хотя политические и экономические системы, которые станут современным государством и капитализмом, развивались в Европе, все равно существовало определенное количество бунтов, демонстрировавших, что даже здесь власть – обман. Одним из величайших восстаний была Крестьянская Война XVI века в Германии. В 1524 и 1525 годах 300 000 крестьянских повстанцев вместе с городскими жителями и частью низшего дворянства восстали против владельцев собственностью и церковных иерархов, начав войну, которая оставила около 100 000 убитых в Баварии, Саксонии, Тюрингии, Швабии, Эльзасе, а также на территории современной Швейцарии и Австрии. Правители и духовенство Священной Римской Империи регулярно увеличивали налоги на постоянно повышающиеся административные и военные расходы, так как становилось все больше и больше административных служащих. Ремесленники и городские рабочие пострадали от этих налогов, но крестьянам досталась самая тяжелая ноша. Для увеличения власти и доходов принцы загнали крестьян в неволю и возродили римское право, которое устанавливало частную собственность на землю: что‑то вроде шага назад от феодальной системы, при которой владение землей было основано на определяющим права и обязанности соглашении между крестьянином и лордом.

Тем временем представители старой феодальной иерархии, такие как рыцари и духовенство, начали приходить в упадок и конфликтовать с другими представителями правящего класса. Новый меркантильный класс бюргеров, также как и многие правители, противостоял привилегиям духовенства и консервативных структур Католической Церкви. Новая менее централизованная структура, сила которой основывалась на советах в городах, глашатаем которой выступал Мартин Лютер, позволила подняться новому политическому классу.

За несколько лет до начала Войны какое‑то количество анабаптистских проповедников начало путешествовать по региону, распространяя революционные идеи против политической власти, церковных доктрин и даже против реформ Мартина Лютера. Среди этих людей были Томас Дрешель, Николас Сторч, Марк Томас Стюбнер и самый известный – Томас Мюнцер. Некоторые из них выступали за полную религиозную свободу, прекращение принудительного крещения и отмену правительства на земле. Не говоря уже о том, что их преследовали католические власти и сторонники Лютера, их изгнали из многих городов, но они продолжили путешествовать по Богемии, Баварии и Швейцарии, находя сторонников и подогревая крестьянскую непокорность.

В 1524 году крестьяне и городские рабочие встретились в регионе Шварцвальд (Шварцвальд, от нем. Schwarzwald – «чёрный лес» – горный массив в земле Баден‑Вюртемберг на юго‑западе Германии – прим. пер. ) и составили «Двенадцать статей».[19] Организованное ими движение быстро разрослось. Статьи со ссылками на Библию использовались как обоснование и призывали к отмене крепостного права и установлению свободы для всех; требовали избираемой муниципальной власти с полномочиями избирать и снимать с должностей священников; требовали отмены налогов на скот и наследство; требовали отменить привилегии дворянства устанавливать произвольные налоги; выступали за свободный доступ к воде, охоте, рыболовству и лесу и за восстановление общинных земель, отнятых дворянами. Другим печатным и распространяемым повстанцами текстом было Земское устройство, которое разъясняло модель социального порядка, основанного на федеративных муниципалитетах. Менее образованные представители движения были даже более радикальны, насколько можно судить по действиям и фольклору, который они оставили после себя; их целью было стереть с лица земли дворянство и установить мистическую утопию «здесь и сейчас».

Социальные трения со временем усилились из‑за того, что власти пытались предотвратить восстания, запретив любые сельские общественные мероприятия, как, например, народные фестивали или свадьбы. В августе 1524 года ситуация наконец взорвалась в Штюлингене в регионе Шварцвальда. Графиня потребовала от крестьян предоставить дополнительный урожай на церковный праздник. Вместо этого крестьяне отказались платить все налоги и создали армию из 1 200 человек под предводительством бывшего наемника Ганса Мюллера. Они отправились в город Вальдсхут, где к ним присоединились городские жители, а после промаршировали к замку в Штюлингене и начали его осаду. Поняв, что им нужна военная организация, они сами избрали капитанов, сержантов и капралов. В сентябре они оборонялись от габсбургской армии (бой не имел решающего значения) и позже отказались сложить оружие и просить прощения, когда от них требовали сделать это. Той осенью крестьянские забастовки, отказы платить десятину и восстания вспыхивали по всему региону из‑за того, что крестьяне расширили свою политику сопротивления угнетению от индивидуальных жалоб до объединенного отказа в признании всей феодальной системы.

С весенней оттепелью 1525 года бой возобновился с еще большей яростью. Крестьянские армии захватили города и казнили большое количество представителей духовенства и дворян. Но в феврале Швабская Лига – альянс местных дворян и духовенства – добилась победы в Италии, где они боролись совместно с Карлом V. Таким образом, появилась возможность вернуть войска и направить их на борьбу с крестьянами. Тем временем Мартин Лютер, буржуазия и прогрессивные правители отказались от поддержки революционных крестьян и призвали к их уничтожению; они хотели реформировать систему, а не уничтожить её. Восстание, в свою очередь, уже значительно дестабилизировало властную структуру. В конце концов, революционная армия была решительно разгромлена 15 мая 1525 года под Франкенхаузеном; Мюнцер и остальные влиятельные лидеры восстания были схвачены и казнены, а восстанию был положен конец. Тем не менее, в последующие годы анабаптистское движение распространилось по Германии, Швейцарии и Нидерландам, крестьянские восстания продолжали вспыхивать в надежде на то, что в один прекрасный день государство и церковь будут навсегда уничтожены.

Капитализм и современные демократические государства со временем преуспели в установлении самих себя, но их всегда преследовал призрак восстаний снизу. В рамках государственных обществ все еще существует возможность организовываться без иерархии, и все еще существует возможность создания антиавторитарных культур, которые могут заставить возможных лидеров спуститься с небес на землю. Соответственно, большая часть сопротивления мировой власти организована горизонтально. Всемирное антиглобалистское движение возникло, по большому счету, из восстания сапатистов Чиапаса, автономов и анархистов Европы, фермеров и рабочих Кореи и народных восстаний против таких финансовых институтов, как МВФ, происходивших по всему миру от Южной Африки до Индии. Для сапатистов и автономов особенно характерна антиавторитарная культура, явный отрыв от иерархического марксизма‑ленинизма, который доминировал в международной борьбе предыдущих поколений.

Антиглобалистское движение показало себя в качестве глобальной силы в июне 1999 года, когда сотни тысяч людей в городах от английского Лондона до нигерийского Порт‑Харкорта организовали на улицах J18 Карнавал Против Капитализма; в ноябре этого же года участники этого же движения шокировали мир закрытием саммита Всемирной Торговой Организации в Сиэтле.

Наиболее выдающимся моментом в этом глобальном сопротивлении было то, что оно было организовано горизонтально различными организациями и аффинити‑группами[20], создававшими новые формы консенсуса. У этого движения не было лидеров, и оно находилось в постоянной оппозиции любым формам власти, развивавшимся внутри него. Тех, кто хотел постоянно пребывать в роли вождя или оратора, изгоняли (или даже размазывали по его лицу пирог – как это было с видным организатором Медеа Бенджамином на Американском Социальном Форуме в 2007 году).

При отсутствии лидеров, избегая формальной организации, постоянно критикуя внутреннюю динамику власти и изучая более эгалитарные способы организации, антиглобалистские активисты продвинулись вперед и достигли тактических побед. В Праге в сентябре 2000 г. 15 000 протестующих смогли побороть массовое полицейское присутствие и сорвать последний день саммита Международного Валютного Фонда. В Квебеке в апреле 2001 г. протестующие прорвали ограду вокруг саммита, планировавшего соглашение об американской зоне свободной торговли (FTAA); полиция настолько заполнила улицы слезоточивым газом, что он просочился даже в здание, где проходили переговоры. В результате многие жители города стали предпочитать протестующих. Полиция была вынуждена увеличить репрессии для остановки разрастающегося антиглобалистского движения; они арестовали 600 человек и ранили из огнестрельного оружия троих во время саммита ЕС в Швеции в 2001 г., а через месяц убили анархиста Карло Джулиани во время протестов против большой восьмерки в Генуе, где собралось 150 000 человек, чтобы выразить протест против конференции представителей восьми наиболее могущественных правительств.

Сеть Dissent! возникла из европейского антиглобалистского движения для организации масштабных протестов против G8 в Шотландии в 2005 г. Сеть также организовывала крупные протестные лагеря и блокады против G8 в Германии в 2007 г., а также помогала с мобилизацией против G8 в Японии в 2008 г. Без централизованного лидерства или иерархии сеть обеспечивала связь между группами из различных городов и стран и организовывала большие собрания для обсуждения и принятия стратегий по предстоящим действиям против G8. Стратегии были направлены на разнообразие тактик, таким образом, что многие аффинити‑группы могли организовывать взаимоподдерживаемые действия в рамках общей схемы, вместо исполнения приказов центральной организации. К примеру, план блокады может определить одну дорогу, ведущую к саммиту, зоной для людей предпочитающих мирные или театральные тактики, в то время как другой путь может быть обозначен для людей, желающих возводить баррикады и защищаться от полиции. Эти стратегические встречи собирали людей из десятка стран и переводились на многие языки. Впоследствии флаеры, объявления, заявления и критика были переведены и размещены на вебсайтах. Анархистские формы координации, используемые протестующими, не раз доказывали свою эффективность при конфронтации с полицией, а иногда и помогали перехитрить ее и корпоративные медиа, на службе у которых были многотысячные команды оплаченных профессионалов, снабженные средствами связи и слежки, а также ресурсами, намного превосходящими то, что было доступно движению.

Антиглобалистское движение можно сравнить с антивоенным движением, возникшим в ответ на Борьбу с Терроризмом. После 11 сентября 2001 г. мировые лидеры попытались ослабить растущее антикапиталистическое движение, определив терроризм как врага номер один, таким образом, представив нарратив глобального конфликта в новом контексте. После распада Советского Блока и окончания Холодной Войны им необходима была новая война и новая конфронтация. Людям был дан выбор между иерархической статичной властью демократии или фундаменталистскими террористами, вместо выбора между доминированием и свободой. В обстановке реакции, последовавшей сразу же за событиями 11 сентября, в антивоенном движении стали преобладать реформисты и иерархически организованные группы. Несмотря на то, что 15 февраля 2003 г. антивоенный протест стал крупнейшим протестным днем в истории человечества, организаторы намеренно направили энергию участников в строго контролируемые ритуалы, которые не бросали вывоз военной машине. В течение двух лет антивоенное движение полностью потеряло импульс, подготовленный во время антиглобалистской эры.

Антивоенное движение не смогло остановить оккупацию Ирака, или даже поддержать само себя, потому что люди не воодушевляются и не удовлетворяются пассивным участием в символических спектаклях. В отличие от этого, эффективность децентрализованных сетей можно увидеть во многих победах антиглобалистского движения: закрытии саммитов, коллапсе ВТО и FTAA, драматичном сворачивании форумов МВФ и ВБ[21]. Это неиерархическое движение продемонстрировало, что у людей есть желание освободиться от доминирования, что у них есть способность взаимодействовать в антиавторитарной манере даже в больших группах незнакомцев различных национальностей и культур.

Таким образом, доказательства (от научных исследований истории человечества и до практики протестующих, создающих историю сегодня) значительно противоречат государственному взгляду на человеческую природу. То, что у человечества не было единой траектории развития, видится более реальным, чем то, что люди произошли от жестко авторитарных предков и позже трансформировали эти инстинкты в конкурирующие системы, основанные на покорности руководству. Наших предков, судя по всему, можно было вписать в диапазон от строгого эгалитаризма до небольшой иерархии с относительно равным распределением богатства. Когда все же появились иерархии с принуждением, то они не быстро распространились повсюду, а обычно вызывали значительное сопротивление. Даже в сообществах, управляемых авторитарными структурами, сопротивление является такой же частью социальной реальности, как доминирование и подчинение. Более того, государство и авторитарная цивилизация – не последние остановки в человеческой истории. Хотя мировая революция все еще не произошла, у нас есть много примеров постгосударственных сообществ, в которых мы можем увидеть намеки на безгосударственное будущее.

Полвека назад антрополог Пьер Кластре сделал вывод, что безгосударственные и антиавторитарные сообщества, которые он изучал в Южной Америке, не были пережитком первобытной эры, как предполагали другие западные исследователи. Он утверждал, что, наоборот, они отлично знали о возможности возникновения государства и самоорганизовывались, чтобы предотвратить это. Выяснилось, что многие из них были, на самом деле, постгосударственными сообществами, основанными беженцами и повстанцами, которые бежали из ранних государств или уничтожили их. Аналогично, анархист Питер Ламборн Уилсон предположил, что антиавторитарные сообщества в восточной части Северной Америки были созданы в противовес иерархическим хоупвеллским сообществам, строившим курганы, и последние исследования, похоже, подтверждают это предположение. То, что другие интерпретировали как доисторические этносы, – было конечным результатом политических движений.

Казаки, проживавшие по российским границам, – еще один пример этого феномена. Их сообщества были основаны людьми, бежавшими от рабства и прочих неудобств государственного угнетения. Они научились верховой езде и развили боевые искусства для выживания в приграничных условиях и самозащиты от соседних государств. В конце концов, их начали рассматривать как этническую группу с привилегией автономии, а царь, от которого отказались их предки, стремился сделать их военными союзниками.

По словам йельского политолога Джеймса С. Скотта, все в подобных сообществах – от зерен, из которых они выросли, до систем родства – можно рассматривать как антиавторитарные социальные стратегии. Скотт задокументировал горцев в юго‑восточной Азии – скопление сообществ на сильнопересеченной местности, где хрупкие государственные структуры проявляют серьезные недостатки. На протяжении сотен лет эти сообщества противостояли государственному доминированию, включая частые завоевательные войны или зачистки Китайской империей и периоды постоянных атак работорговцев. Культурное и лингвистическое разнообразие в горах экспоненциально больше, чем в долинах и на рисовых полях, контролируемых государствами, где укрепилась монокультура. Горцы обычно говорят на многих языках и принадлежат к нескольким этносам. Их социальная организация приспособлена для быстрого и легкого рассеивания и сбора, позволяющих им избегать нападений и вести партизанские войны. Их система родства основана на пересекающихся и многообразных отношениях, создающих сильную социальную сеть и ограничивающих формализацию власти. Их устные культуры куда более децентрализованы и гибки, нежели культуры, использующие письменность, в которых опора на написанные слова поощряет ортодоксальность и дает дополнительную власть тем, у кого есть возможность вести записи.

У горцев интересные отношения с окружающими государствами. Жители долин рассматривают их как «живых предков», несмотря на то, что они возникли как следствие цивилизации долин. Они находятся в постгосударственном состоянии, а не догосударственном, но идеология государства отказывается признавать такие категории как «постгосударственность», потому что государство рассматривает себя как вершину прогресса. Жители цивилизаций долин часто «отправлялись в горы», чтобы жить более свободной жизнью; тем не менее, повести и мифология китайцев, вьетнамцев, бирманцев и других авторитарных цивилизаций до Второй мировой войны, похоже, были созданы для того, чтобы предотвратить «возвращение» к тем, кого они считали варварами. По мнению некоторых ученых, Великая Китайская Стена была построена скорее для того, чтобы удержать китайцев внутри, чем сдержать варваров снаружи; хотя в цивилизациях долин Китая и юго‑восточной Азии мифы, язык и ритуалы, которые могли бы объяснить подобные культурные «измены», подозрительно отсутствовали. Культура была еще одной Великой Стеной, которую использовали для удержания этих хрупких цивилизаций вместе. Не удивительно, что «варвары» отказались от письменности в пользу более децентрализованной устной культуры: без записей и специализированного класса писарей история стала общим достоянием вместо того, чтобы быть инструментом идеологической обработки.

Не являясь необходимым социальным достижением, охотно принятым людьми, государство является поздним наростом на обществе, от которого многие пытаются бежать. Бирманская пословица гласит: «Рабу легко найти господина, но господину сложно найти раба». В юго‑восточной Азии до недавних пор главной целью военных конфликтов было не завоевание территорий, а захват рабов, так как люди часто убегали в горы для создания эгалитарных сообществ[22]. Есть некая ирония в том, что многие из нас уверены в естественной необходимости государства, когда, на самом деле, это мы нужны государству.

Более широкое самопознание

Сто лет тому назад Петр Кропоткин, российский географ и анархистский теоретик, опубликовал свою революционную книгу под названием «Взаимопомощь как фактор эволюции», в которой он писал, что стремление людей помогать друг другу в духе солидарности было куда более важным в человеческой эволюции, чем конкуренция. Мы можем увидеть похожее кооперативное поведение, играющее важную роль в выживании млекопитающих, птиц, рыб и насекомых. Однако все равно сохраняется убеждение в том, что люди эгоистичны, конкурентны, воинственны и патриархальны. Это убеждение основано на неверном представлении о так называемых «первобытных людях», как о жестоких, и о государстве, как о необходимой умиротворяющей силе.

Западные жители, которые считают себя вершиной человеческой эволюции, обычно рассматривают охотников, собирателей и других лишённых государственности людей как памятники прошлого, даже если они существуют сегодня. Таким образом, они уверены в том, что история – это неминуемый прогресс от простого к сложному, и в том, что западная цивилизация более сложная, чем остальные культуры. Если история сводится к каменному, бронзовому, железному, индустриальному, информационному и т.д. векам, то тот, кто не использует металлические инструменты, должен все еще жить в каменном веке, верно? Но это, мягко выражаясь, европоцентрично – предполагать, что охотник‑собиратель, знающий как использовать тысячу разных растений, менее изощрен, чем оператор атомной электростанции, знающий, как нажимать тысячи разных кнопок, но не знающий, откуда берется его еда.

Возможно, капитализм способен на производство и распределение, недоступные прежде, но в то же время подобное общество, к сожалению, не способно поддерживать всех сытыми и здоровыми и никогда не существовало без большого неравенства, угнетения и экологического истощения. Кто‑то может заявить, что члены нашего общества социально недоразвиты, если вообще не примитивны, когда дело доходит до кооперации и самоорганизации без авторитарного контроля.

Если посмотреть на все оттенки безгосударственных сообществ, то видно, что у них есть свои формы развитых социальных организаций и своя сложная история – оба этих факта противоречат западным понятиям о «естественных» человеческих характеристиках. Огромное разнообразие способов поведения человека, считающихся нормальными в различных сообществах, ставит под вопрос саму идею человеческой природы.

Наше понимание человеческой природы прямо влияет на то, что мы ожидаем от людей. Если люди от природы эгоистичны и конкурентны, мы не можем ожидать жизни в кооперативном обществе. Когда мы видим, насколько по‑разному различные культуры характеризуют человеческую природу, мы можем определить человеческую природу как культурную ценность, идеализированную и нормативную мифологию, оправдывающую способ организации общества. Западная цивилизация тратит безмерное количество ресурсов на социальный контроль, полицию и культуру, укрепляющие капиталистические ценности. Западная идея человеческой природы служит частью этого социального контроля, препятствуя восстанию против власти. Нас учат с детства, что без власти человеческая жизнь превратится в хаос.

Этот взгляд на человеческую природу был развит Гоббсом и прочими европейскими философами для объяснения происхождения и цели государства; это послужило сдвигом в сторону научных аргументов в то время, когда «небесных» аргументов стало недостаточно. Гоббсу и его современникам не хватало психологических, исторических, археологических и этнографических данных, которые мы имеем сегодня. Кроме того, их взгляды были наследием христианского учения. Даже сейчас, в изобилии информации, противоречащей христианской космологии и государственным политическим наукам, популярная концепция человеческой природы не претерпела серьезных изменений. Почему же мы все еще так необразованны? Второй вопрос отвечает на первый: кто контролирует образование в нашем обществе? Тем не менее, любой, кто поставит под сомнение авторитарные догмы, вступает в напряженную борьбу против обвинения в «романтизме».

Но если человеческая природа не фиксирована, если она может охватывать широкий спектр возможностей, почему бы не использовать романтическую дозу воображения для представления новых возможностей? Акты сопротивления, появляющиеся в нашем обществе сейчас, начиная с Лагеря Мира Фаслэйн и заканчивая Really Really Free Markets (Очень Реальной Бесплатной Ярмаркой), содержат семена мирного и великодушного общества. Народная реакция на природные катастрофы, такие как ураган Катрина в Новом Орлеане, показывает, что многие люди способны к сотрудничеству, когда нарушен доминирующий социальный порядок. Эти примеры показывают путь к более широкому пониманию себя – пониманию человеческого существа, как создания способного на широкий спектр моделей поведения.

Кто‑то может сказать, что эгоизм естественен, в том смысле, что люди неизбежно живут в соответствии со своими желаниями и опытом. Но эгоизм не должен порождать жесткую конкуренцию или исключать других. Наши взаимоотношения уходят далеко за границы нашего тела и разума – мы живем в сообществах, зависим от экосистемы в еде и воде и нуждаемся в друзьях, семьях и любимых для нашего эмоционального здоровья. Без институционализированной конкуренции и эксплуатации интересы человека будут взаимодействовать с интересами его сообщества и окружающей среды. Взгляд на наши взаимоотношения с друзьями и природой как на основополагающие части нас самих расширяет наше понимание связей с миром и ответственности перед ним. Не в наших интересах подчиняться чужой власти или самим доминировать. Развивая более широкое понимание самих себя, мы можем построить наши жизни, а, следовательно, и жизнь сообщества соответственным образом.

2. Принятие решений

Анархия – это отсутствие правителей. Свободные люди не подчиняются приказам; они принимают свои собственные решения, приходят к согласию внутри своих сообществ и разрабатывают совместные способы осуществления этих решений на практике.

Как будут приниматься решения?

Не должно быть сомнений в том, что люди могут принимать решения неиерархическими, эгалитарными способами. Большинство человеческих обществ были безгосударственными, и многие безгосударственные общества управлялись не повелениями неких «Больших Людей», а общими собраниями, использовавшими какие‑то виды консенсуса. Многочисленные общества, основанные на использовании консенсуса, выживают уже тысячи лет, даже несмотря на европейский колониализм. Они существуют и в наши дни в Африке, Австралии, Азии, странах Америки и на окраинах Европы.

Людям из тех обществ, в которых право принятия решений монополизировано государством и корпорациями, поначалу может казаться, что принятие решений равноправным способом затруднительно, но по мере привыкания это становится проще. К счастью, мы все имеем некоторый опыт горизонтального принятия решений. Большинство решений, которые мы принимаем в повседневной жизни с друзьями и, будем надеяться, с коллегами, а также с семьей, мы принимаем на основе взаимодействия, а не авторитета. Дружба драгоценна потому, что она является пространством, в котором мы взаимодействуем как равные, в котором наши мнения оцениваются вне зависимости от нашего общественного положения. Группы друзей обычно используют неформальный консенсус, чтобы решить, как совместно провести время, спланировать деятельность, помочь друг другу и ответить на вызовы своей повседневной жизни. Таким образом, многие из нас уже понимают консенсус интуитивно. Требуется больше практики, чтобы научиться приходить к консенсусу с людьми, значительно отличающимися от нас, особенно в больших группах или тогда, когда возникает необходимость согласовать сложные действия, но это возможно.

Консенсус является не единственным возможным способом принятия решений, который обеспечит нас силой. В определенных обстоятельствах группы, которые представляют из себя истинно свободные ассоциации, могут обеспечить своих участников силой при использовании принятия решения большинством голосов. Или один человек, принимая собственное решение и действуя в одиночку, может вдохновить множество других людей на осуществление подобных действий или на поддержку того, что он начал, избегая, таким образом, порою удушающей тяжести собраний. В творческой или вдохновляющей обстановке люди часто преуспевают в спонтанной и хаотической самокоординации, давая беспрецедентные результаты. Определённая форма принятия решений является всего лишь инструментом, будь то консенсус, или индивидуальное действие, или принятие решения большинством; люди могут принять активное участие, используя тот или иной инструмент тогда, когда видят его уместным.

Корейские анархисты получили возможность продемонстрировать способность людей принимать свои собственные решения в 1929 г. Корейская Анархо‑Коммунистическая Федерация (KACF) была значительной организацией того времени и имела достаточно поддержки, чтобы создать автономную зону в провинции Синмин[23]. Синмин находилась за пределами Кореи, в Маньчжурии, но там проживало 2 миллиона корейских иммигрантов. Используя собрания и децентрализованную федеративную структуру, которая выросла из KACF, они создали советы деревень, советы округов и областные советы для обсуждения вопросов, касающихся совместного сельского хозяйства, образования и финансов. Они также сформировали армию, возглавленную анархистом Кимом Джа Джином (Kim Jwa‑Jin), которая применяла партизанские тактики против советских и японских вооружённых сил. Секции KACF в Китае, Корее и Японии организовали международную поддержку движения. Зажатая между сталинской и японской императорской армиями, автономная провинция была окончательно разбита в 1931 году. Но на два года многие жители освободили себя от власти помещиков и правителей и подтвердили свою способность принимать коллективные решения, организовывать свою повседневную жизнь, следовать своей мечте и защищать её от оккупационных армий[24].

Одна из самых известных страниц в истории анархии – гражданская война в Испании. В июле 1936 г. генерал Франко поднял фашистский переворот в Испании. С точки зрения элиты, это было необходимостью; государственные офицеры, собственники недвижимости и монахи ужаснулись растущему анархическому и социальному движению. Страна уже избавилась от монархии, но рабочие и крестьяне не были довольны представительной демократией. Переворот не прошел «без сучка, без задоринки». Тогда как во многих областях испанское республиканское правительство легко сдалось фашистам, анархический профсоюз (CNT[25]) и другие анархисты, действующие автономно, формировали ополчение, захватывали оружие, брали штурмом казармы и нанесли поражение регулярным войскам. Анархисты были особенно сильны в Каталонии, Арагоне, Астурии и на большей части территории Андалусии. Рабочие также предотвратили переворот в Мадриде и Валенсии, где были сильны социалисты, а также на большей части территории Страны Басков. В анархических областях правительство фактически перестало действовать.

В этих свободных от государства сельских областях Испании в 1936 году крестьяне организовались в соответствии с принципами коммунизма, коллективизма и взаимопомощи, в зависимости от своих предпочтений и условий местности. Они сформировали тысячи коллективов, главным образом, в Арагоне, Каталонии и Валенсии. Некоторые из них полностью отменили деньги и частную собственность; некоторые организовали систему квот, чтобы обеспечить удовлетворение потребностей каждого. Разнообразие форм, которые у них появились, является заветом свободы, которую они создали для себя. Там, где когда‑то все эти деревенские жители вязли в душной обстановке феодализма и развивающегося капитализма, в течение нескольких месяцев после свержения власти правительства и объединения в сельские ассамблеи они дали рождение сотням различных систем, объединенных общими ценностями, такими как солидарность и самоорганизация. Они развили эти различные формы, проводя открытые собрания и сообща принимая решения о своём будущем.

В городе Магдалена‑де‑Пульпис, например, полностью были отменены деньги. «Каждый работает и каждый имеет право получить то, что ему нужно, бесплатно. Он просто идёт в магазин, куда поставляются все продовольственные товары и другие предметы первой необходимости. Всё распространяется бесплатно, только записывается, кто что взял», – рассказывал местный житель[26]. Учёт того, кто что взял, позволял сообществу распределять ресурсы поровну во времена дефицита и, как правило, обеспечивал прозрачность.

Другие коллективы разработали свои собственные системы обмена. Они выпускали местные деньги в виде ваучеров, талонов, буклетов для продажи по карточкам, сертификатов и купонов, которые не действовали за пределами выпускающего их коллектива. Сообщества, которые запретили деньги, расплачивались с работниками купонами в соответствии с размерами их семей – «семейная зарплата», основанная на потребностях семьи, а не продуктивности её работоспособных членов. Имеющиеся в избытке местные товары, такие как хлеб, вино и оливковое масло, распространялись свободно, в то время как другие предметы «могли быть получены в обмен на купоны в общинных складах. Товары, имеющиеся в избытке, обменивались с другими анархистскими городами и сёлами».[27] Было много экспериментов с новыми денежными системами. В Арагоне существовали сотни различных видов купонных и денежных систем, так что Арагонская Федерация Крестьянских Коллективов единогласно решила заменить местные валюты стандартными продовольственными книжками – несмотря на это, каждый коллектив сохранил право решать, как товары будут распределяться и сколько купонов будут получать рабочие.

Все коллективы, как только взяли под контроль свои сёла, организовали массовые собрания, чтобы обсудить проблемы и набросать планы того, как самоорганизоваться. Решения принимались голосованием или консенсусом. Сельские собрания обычно устраивались от раза в неделю до раза в месяц; иностранные наблюдатели, исследовавшие их, заметили, что участие было широким и полным энтузиазма. Многие из коллективизированных деревень объединились с другими коллективами для создания общего фонда ресурсов, помощи друг другу и организации торговли. Коллективы в Арагоне жертвовали сотни тонн провизии добровольцам народного ополчения, которые сдерживали фашистов на фронте, и также в больших количествах принимали беженцев, которые бежали от фашистов. Например, деревня Граус с населением 2 600 человек приняла и поддерживала 224 беженца, из которых только 20 могли работать. На собраниях коллективы обсуждали проблемы и предложения. Многие коллективы избирали административные комитеты, обычно состоящие из полудюжины человек, чтобы управлять делами до следующего собрания. Открытые ассамблеи:

«позволяли жителям знать, понимать, и чувствовать себя интегрированными в общество, участвовать в управлении общественными делами в своей зоне ответственности, следовательно, взаимные обвинения, напряжение, которые всегда происходят, когда право принимать решения доверяется немногим... там отсутствовали. Собрания были общенародными, возражения, предложения обсуждались публично, каждый был волен, как и на собраниях профсоюзов, участвовать в дискуссиях, критиковать, предлагать и т.д. Демократия распространилась на всю общественную жизнь. Во многих случаях даже индивидуалисты (местные, которые не присоединились к коллективу) могли принять участие в обсуждениях. К ним прислушивались так же, как и к людям, вступившим в коллектив».[28]

В тех случаях, когда не каждый житель деревни был членом коллектива, в дополнение к собранию коллективов мог существовать муниципальный совет, с тем чтобы никто не был исключён из процесса принятия решений.

Во многих коллективах уславливались, что в случае единичного нарушения членом коллектива правил он получит выговор. Если это произойдёт второй раз, дело будет передано на рассмотрение общего собрания. Только общее собрание могло исключить члена из коллектива; делегаты и распорядители лишались карательных функций. Власть общего собрания по реагированию на нарушения также использовалась для предотвращения того, чтобы люди, которым делегировались полномочия, были безответственными или авторитарными; полномочия делегатов или выборных распорядителей, которые отказывались придерживаться решений коллектива или узурпировали власть, приостанавливались или отбирались на общем голосовании. В некоторых деревнях, в которых существовало разделение на анархистов и социалистов, крестьяне образовывали два коллектива бок о бок, чтобы допустить различные способы принятия и исполнения решений, вместо того чтобы навязывать единственный метод для всех.

Гастон Леваль описывал общее собрание в деревне Тамарите‑де‑Литера в провинции Уэска, которое позволялось посещать также отдельным крестьянам, не входящим в коллектив. Одной из проблем, поднятых на собрании, было то, что несколько крестьян, которые не присоединились к коллективу, оставили своих престарелых родителей на попечение коллективу, в то время как сами взялись единолично возделывать земли родителей. Вся группа обсудила дело и, в конце концов, решила принять особое предложение: они не будут изгонять пожилых родителей из коллектива, но они хотят заставить индивидуалистов отвечать за своих родителей, иначе они не смогут ожидать ни солидарности, ни земли от коллектива. В конце концов, решение, с которым согласилось всё сообщество, будет иметь большую легитимность, и ему с большей вероятностью будут следовать, чем тому, что было бы спущено сверху специалистом или государственным чиновником.

Важные решения также имели место в повседневной работе в поле:

«Работа коллективов велась бригадами работников, возглавляемыми делегатами, выбранными каждой бригадой. Земля была поделена на обрабатываемые зоны. Делегаты от бригад работали вместе с остальными. Не существовало особых привилегий. После дневной работы делегаты всех рабочих бригад быстро собирались и принимали необходимые технические договорённости по работам на следующий день... Собрание принимало конечные решения по всем важным вопросам и выпускало инструкции как для делегатов от бригад, так и для исполнительной комиссии».[29]

Во многих областях также существовали Окружные Комитеты, которые объединяли в общий фонд ресурсы всех коллективов в округе, по существу, действуя как расчетная палата для передачи излишков от коллективов, имеющих их, коллективам, в них нуждающимся. Сотни коллективов присоединились к федерациям, организованным CNT или UGT[30]. Федерации обеспечивали экономическую координацию, объединение ресурсов в общие фонды, чтобы позволить крестьянам построить собственные фруктовые и овощные консервные заводы; сбор информации о том, какие предметы были в изобилии, а какие в ограниченном количестве, и организацию систем эквивалентного обмена. Эта коллективная форма принятия решений доказала эффективность для примерно семи‑восьми миллионов крестьян, вовлечённых в это движение. Половина земель в антифашистской Испании – три четверти земель Арагона – были коллективизированы и самоорганизованы.

В августе 1937 г., спустя год после того, как крестьяне‑анархисты и социалисты начали образовывать коллективы, правительство Республики под контролем сталинистов достаточно консолидировалось, чтобы выдвинуться против непокорных зон Арагона. Бригада имени Карла Маркса, Интернациональные Бригады и другие формирования разоружили и ликвидировали коллективы в Арагоне, подавляя любое сопротивление и похищая многих анархистов и либертарных социалистов, помещая их в тюрьмы и камеры пыток, учрежденные сталинистами для использования против своих революционных союзников.

Сходство с Испанией 1936 года имеет сегодняшняя Бразилия, в которой крошечный процент населения владеет почти половиной всей земли, в то время как миллионы людей лишены земли или средств к существованию. В ответ на это выросло большое социальное движение – Движение Безземельных Рабочих,[31] состоящее из 1,5 миллионов разоренных рабочих, которые захватили неиспользуемую землю, чтобы учредить сельскохозяйственные коллективы. Со времени основания в 1984 году MST отвоевало право на землю для 350 000 семей, живущих в 2 000 различных посёлках. Базовая единица организации состоит из группы семей, живущих вместе в поселении на занятой земле. Эти группы сохраняют автономию и самостоятельно организуют повседневную жизнь. Для участия в региональных собраниях они назначают двух или трёх делегатов, которые по правилу должны включать мужчину и женщину, хотя на практике такое происходит не всегда. MST имеет федеративную структуру; имеются также координационные органы на уровне штатов и страны. Хотя принятие решений по большей части вопросов происходит на низовом уровне – по занятию земель, сельскому хозяйству и образованию поселений, MST также осуществляет организацию более высокого уровня для координации крупных протестов и перекрытия автомагистралей с целью надавить на правительство и вынудить его передать право на землю поселениям. MST продемонстроировало творческий и успешный подход, организуя школы и защищая себя от частых репрессий со стороны полиции. Члены MST разработали практики устойчивого экологического сельского хозяйства, включая организацию семенных банков для местных культур, захватили и уничтожили вредные для окружающей среды лесоводческие насаждения эвкалипта и опытные участки для генетически модифицированных посевов.

Если следовать логике демократии, 1,5 миллиона человек – слишком большая группа, чтобы каждый имел доступ к прямому участию в процессе принятия решений; большинство должно доверить эту власть политикам. Но MST придерживается идеала, согласно которому любое принятие решений, по возможности, остаётся на местном уровне. Однако на практике они часто не достигают этого идеала. Как огромная организация, которая не добивается уничтожения капитализма или свержения государства, но, скорее, давления на него, MST втягивается в политические игры, в которых все принципы продаются. Кроме того, огромная часть членов происходит из крайне бедных и угнетённых сообществ, которые несколько поколений контролируются смесью религии, патриотизма, преступности, наркотической зависимости и патриархата. Эти движущие силы не исчезают, когда люди вступают в движение, а приводят к значительным проблемам в MST.

В течение 1980‑1990‑х гг. новые поселения MST создавались активистами из организаций, которые собирались искать безземельных людей в сельской местности или, главным образом, в фавелах, городских трущобах, которые хотели бы образовать группу и захватить землю. Затем они должны были пройти через двухмесячный период создания базы, в течение которого они проводят собрания и дебаты, чтобы попытаться создать чувство общинности, близости и общности политических взглядов. Затем они захватывали участок неиспользуемой земли, принадлежащей крупному землевладельцу, выбирали делегатов для объединения на федеративных началах с более крупной организацией и начинали заниматься сельским хозяйством. Активисты, работающие с местным MST, периодически приезжали, чтобы посмотреть, нуждается ли поселение в помощи с получением инструментов и материалов, в помощи по разрешению внутренних разногласий или защите от полиции, военных формирований или крупных землевладельцев, которые часто сговаривались для угроз и убийств членов MST.

Отчасти из‑за автономии каждого поселения результаты были различны. Левые из других стран обычно романтизировали MST, в то время как капиталистические СМИ Бразилии изображали их всех как яростных головорезов, которые крали землю и затем продавали её. В действительности, описание капиталистических СМИ точно в некоторых случаях, но никак не характерно для большинства. Не секрет, что иногда люди в новых поселениях делили землю, а затем дрались за наделы. Некоторые могли продать свои наделы местному землевладельцу, или открыть винный магазин на своём участке и плодить алкоголизм, или вторгнуться на участок своего соседа, и такие споры о границах часто решались насилием. Большинство поселений разделилось на полностью индивидуализированные (отдельные домовладения), вместо того чтобы возделывать землю коллективно или общинным способом. Другой общий недостаток исходит от общества, из которого вышли эти безземельные работники, – во многих поселениях доминирует христианская, патриотическая и патриархальная культура.

Несмотря на слабости, на которые следовало указать, MST достигла длинного списка побед. Движение отвоевало землю и независимость для огромного числа чрезвычайно бедных людей. Многие из поселений, которые они создали, довольствуются более высокими стандартами жизни, чем те трущобы, из которых они вышли, и пронизаны духом солидарности и общности. В любом случае, их успех – триумф прямого действия: игнорируя требования закона и просьбы к власть имущим, свыше миллиона человек завоевали для себя землю и контроль над своими жизнями, выступив и сделав это самостоятельно. Бразильское общество не рухнуло от такой волны анархии; напротив, оно стало здоровее, несмотря на то, что многие проблемы сохранились в обществе в целом и в этих поселениях. В значительной степени является ли отдельное поселение вдохновленным и освобождённым или соревновательным и деспотичным зависит от случайных факторов.

По словам члена MST, который работал несколько лет в одном из наиболее опасных регионов Бразилии, двух месяцев попросту не хватало в большинстве случаев для того, чтобы преодолеть антиобщественное воспитание людей и создать подлинное чувство общности, но это было значительно лучше, чем доминирующая модель последующего периода. Как только организация проявила стремление к росту, многие активисты начали сооружать поселения на скорую руку, вербуя группы незнакомых людей, обещая им землю и посылая их в регионы с самой неплодородной почвой или наиболее жестокими землевладельцами, часто при этом способствуя истощению леса. Как и следовало ожидать, эта ориентация на количественные результаты усилила наихудшие характеристики организации и во многих отношениях ослабила ее, даже когда её политическое влияние возросло[32].

Фоном этого поворота в деятельности MST стало избрание президентом Лула[33] из социалистической партии трудящихся[34] в 2003 году. Прежде MST было самостоятельным: оно не сотрудничало с политическими партиями и не допускало политиков в организацию, хотя многие политические активисты использовали MST в качестве стартовой площадки для своей политической карьеры. Но после беспрецедентной победы прогрессивной социалистической партии трудящихся руководство MST старалось запрещать кому‑либо из организации публично выступать против новой аграрной политики правительства. В то же время MST стало получать огромное количество денег от правительства. Лула пообещал дать землю определённому числу семей, и руководство MST поспешило выполнить квоту, чтобы поглотить собственную организацию, отказавшись от своих основ и принципов. Многие влиятельные активисты и лидеры MST, имеющие за спиной наиболее радикальные поселения, критиковали этот коллаборационизм с правительством и настаивали на более антиавторитарных позициях, и фактически к 2005 году, когда аграрная программа партии трудящихся обманула надежды, MST вновь стало без оглядки на начальство бороться с правительством.

В глазах антиавторитариев движение утратило своё доверие и ещё раз доказало предсказуемые результаты сотрудничества с правительством. Но внутри движения всё ещё имеется множество причин для вдохновения. Многие из поселений продолжают демонстрировать способность людей преодолевать капиталистическую и авторитарную социализацию, если они берут на себя эту задачу. Пожалуй, лучшим примером служат Communas de Terra, сеть поселений, составляющих в MST меньшинство, которые совместно обрабатывают землю, воспитывают дух солидарности, борются с сексизмом и капиталистическим настроем внутри себя и создают работающий образец анархии. Примечательно, что люди в Communas da Terra наслаждаются более высоким уровнем жизни, чем те, кто живёт в индивидуализированных поселениях.

Имеются также современные примеры неиерархической организации в Северной Америке. По всем Соединённым Штатам сегодня существует множество проектов, работающих на основе консенсуса. Решения могут приниматься консенсусом либо в определенной ситуации для планирования мероприятия или кампании, либо на постоянной основе, например, при организации инфошопа: анархистского социального центра, который может одновременно быть и радикальным книжным магазином, и библиотекой, и кафе, и местом для проведения встреч и собраний, концертным залом или бесплатным магазином. Типичное собрание может начаться с распределения между добровольцами ролей фасилитатора и писаря. Многие группы также используют наблюдающего за настроениями, который следит за эмоциями и взаимодействиями внутри группы, ведь «личное есть политическое» и традиция подавления эмоций в политическом пространстве исходит из разделения на общественное и личное, разделения, на котором основываются патриархат и государство.

Затем участники формируют повестку, в которой они перечисляют все темы, на которые хотели бы поговорить. Обсуждение каждой темы начинают с обмена информацией. Если требуется принять решение, вопрос обсуждается до тех пор, пока не найдется точка, в которой сходятся потребности и желания всех. Кто‑то формулирует предложение, которое синтезирует позицию каждого, и объявляется голосование: участники либо одобряют, либо воздерживаются, либо блокируют предложенное решение. Если один человек против, группа ищет другое решение. Решение может не быть лучшим для каждого, но каждый должен чувствовать удовлетворённость каждым решением, которое принимает группа. В ходе этого процесса фасилитатор поощряет полное участие каждого и убеждается, что никто не был подавлен.

Иногда группа не способна решить отдельную проблему, и такой вариант, когда решение отсутствует, демонстрирует, что при использовании консенсуса здоровье группы важнее, чем эффективность. Такие группы строятся по принципу добровольного объединения – любой может покинуть её, если желает, в противоположность авторитарным структурам, которые могут отказывать людям в праве ухода или освобождения от участия в мероприятии, с проведением которого они не согласились. В соответствии с этим принципом лучше признать отличающиеся взгляды членов группы, чем проводить в жизнь решение, которое оставляет некоторых людей исключенными или заглушенными. Это может показаться неосуществимым тем, кто не участвовал в подобном процессе, но консенсус служит принципом деятельности многих инфошопов и похожих проектов в США довольно долго. Используя консенсус, эти группы приняли решения, необходимые для организации пространств и мероприятий, создания связей с окружающими сообществами, вовлечения новых участников, сбора денег и сопротивления попыткам местных властей и бизнеса закрыть их. Более того, похоже, число проектов, использующих консенсус, в США только растёт. Доказано, что консенсус лучше всего работает среди людей, которые знают друг друга и имеют общую заинтересованность в совместной работе, вне зависимости от того, являются ли они добровольцами, которые хотят обеспечивать работу инфошопа, соседями, которые хотят сопротивляться джентрификации, или членами аффинити‑группы, планирующей атаки против системы, – это работает.

Обычная жалоба: собрания на основе консенсуса длятся дольше; но действительно ли они менее эффективны? Авторитарные модели принятия решений, включая мажоритарное голосование, в котором меньшинство вынуждено соглашаться с решением большинства, скрывают или делают второстепенной их истинную стоимость. Сообщества, которые используют авторитарные способы принятия решений, не могут существовать без полиции или некой другой структуры для проведения в жизнь их решений. Консенсус устраняет потребность в принуждении и наказании, так как все заранее удовлетворены решением. Если мы учтём все рабочие часы, которые тратит сообщество на поддержание полицейских сил, которые являются огромным каналом по оттоку ресурсов, часы, потраченные на достижение консенсуса на собраниях, покажутся хорошей тратой времени.

Восстание в южном штате Мексики Оахака – другой пример народного принятия решений. В 2006 году люди захватили власть в городе Оахака и на большей части территории штата. Население Оахака больше чем наполовину состоит из индейцев, и борьба против колониализма и капитализма уходит корнями на пятьсот лет в прошлое. В июне 2006 года 70 000 бастующих преподавателей собрались на улицах Оахака‑де‑Хуарес, чтобы потребовать зарплаты на уровне прожиточного минимума и лучших условий для студентов. 14 июня полиция атаковала разбитый преподавателями лагерь, но они оказали сопротивление, вытеснив полицию из центра города, захватив правительственные здания и выгнав политиканов, построили баррикады, чтобы не дать им вернуться. Оахака был самоорганизованным и автономным в течение 5 месяцев, пока не пришли федеральные войска.

После того, как они вынудили полицию покинуть столицу, к бастующим преподавателям присоединились ученики и рабочие, и вместе они образовали Народную Ассамблею Оахаки (АРРО). APPO стала координирующим органом для общественных движений Оахаки, когда образовался вакуум, связанный с падением государственного контроля, эффективно организуя общественную жизнь и народное сопротивление на протяжении нескольких месяцев. Она собрала вместе делегатов от профсоюзов, неправительственных, общественных организаций и кооперативов со всего штата, стремясь принимать решения в духе туземной практики консенсуса – несмотря на то, что большинство ассамблей принимали решения большинством голосов. Основатели APPO отказались от парламентарной политики и призвали людей по всему штату организовать свои собственные ассамблеи на всех уровнях[35]. Понимая роль политических партий в поглощении народных движений, APPO запретила им участвовать.

Со слов одного активиста, который помогал основывать APPO:

«Так, APPO была создана для решения вопроса о злоупотреблениях и создания альтернативы. Она должна была стать пространством для дискуссий, обдумывания, анализа и действия. Мы понимали, что это должна быть не просто одна организация, но всеобщий координационный орган для многих различных групп. То есть, ни одна идеология не должна преобладать; мы хотели сфокусироваться на нахождении общей позиции среди разнообразных общественных деятелей. Студенты, преподаватели, анархисты, марксисты, церковные прихожане – все были приглашены.

APPO была рождена без формальной структуры, но вскоре развила впечатляющие организационные способности. Решения в APPO принимались консенсусом на общем собрании, которому была дана привилегия выступать в качестве органа для принятия решений. В первые несколько недель нашего существования мы создали Совет APPO. Совет изначально состоял из 260 человек – примерно по десять представителей от каждого из семи регионов Оахаки, городских округов и муниципалитетов.

Для продвижения деятельности APPO с использованием различных комиссий был создан Временный Координационный совет. Был учреждён целый ряд комиссий: судебная, финансовая, по распространению информации, по правам человека, по гендерному равенству, по защите природных ресурсов и многие другие. Предложения вырабатывались в небольших ассамблеях каждого сектора APPO, а затем вносились в общую ассамблею, где их подробно обсуждали и принимали»[36].

Неоднократно добровольные народные собрания, вроде того, что было создано в Оахаке, доказывали свою способность принимать разумные решения и координировать деятельность всего населения. Конечно, они также привлекают людей, которые хотят взять общественные движения в свои руки, и людей, которые считают себя прирождёнными лидерами. Во многих революциях, которые начинались как горизонтальные, либертарное восстание становилось авторитарным, когда политические партии или самопровозглашённые лидеры подчиняли себе и прекращали работу народных структур принятия решений. Слишком заметных участников народных ассамблей также могут подтолкнуть к консерватизму репрессии со стороны правительства, так как они являются наиболее явными мишенями.

Существует один способ объяснения динамики, прослеживающейся в APPO после агрессии федералов в Оахаке поздним октябрем 2006 года. Когда репрессии усилились, некоторые из наиболее голосистых участников ассамблей начали призывать к умеренности, что лишило силы духа ту часть движения, которая всё ещё находилась на улицах. Многие члены APPO и участники движения жаловались на то, что группа была взята под контроль сталинистами и другими паразитами, которые использовали народные движения в качестве инструментов для своего политического честолюбия. И хотя APPO всегда имела установку против политических партий, самопровозглашённое руководство воспользовалось сложной ситуацией для призыва к участию в предстоящих выборах как единственному практическому направлению деятельности.

Многие люди почувствовали себя преданными. Поддержка сотрудничества с властью не была всеобщей в APPO; она вызывала спор даже внутри Совета APPO, временной группы для принятия решений, которая развивалась как руководящий орган. Некоторые люди в рамках APPO создали другие формирования, чтобы распространить анархические теории, концепции саморорганизации на местах и другие антиавторитарные взгляды, и многие просто продолжили свою работу, игнорируя призывы стекаться к кабинкам для голосования. В конце концов, антиавторитарная этика, которая составляла хребет движения и основу его формальных структур, оказалась сильнее. Подавляющее большинство жителей Оахаки бойкотировало выборы, и консервативная партия власти – Институционно‑революционная партия (PRI) – доминировала среди небольшого числа людей, которые вышли опустить бюллетени. Попытка превращения мощного освободительного общественного движения в Оахаке в инструмент захвата власти окончилась полным провалом.

На примере небольшого оахакского города Заачила (население 25 000 человек) можно тщательно рассмотреть горизонтальный процесс принятия решений. Довольно долго группы работали сообща против местных форм эксплуатации; среди их достижений – срыв плана постройки завода Coca Cola, который потреблял бы большую часть имеющейся питьевой воды. Когда в Оахаке разразилось восстание, большинство жителей решило действовать. Они созвали первую Заачильскую народную ассамблею, звоня в колокола и созывая всех собраться вместе, чтобы поделиться новостями о нападении полиции на Оахака и решить, что делать в своём городе. Далее последовали собрания и действия:

«Мужчины, женщины, дети и члены городского совета объединились вместе, чтобы занять муниципальное здание. Большая часть здания была заперта, и мы использовали только коридоры и офисы, которые были открыты. Мы оставались в муниципальном здании круглосуточно, следя за всем. Вот так зародились квартальные ассамблеи. Мы могли сказать: «Пришла очередь квартала Ла Соледад, а завтра Сан Хасинто». Так впервые использовались квартальные ассамблеи, и затем они стали органами принятия решений, в которых мы сейчас состоим.

Захват муниципального здания был совершенно спонтанным. Сперва знающие активисты руководили делами, но структура народного собрания мало‑помалу развивалась...

Квартальные ассамблеи, включавшие в себя чередующуюся группу из пяти человек, также были образованы в каждой части города, и вместе они образовывали долговременную народную ассамблею – Народный Совет Заачилы. Люди из квартальных ассамблей могли вовсе не быть активистами, но мало‑помалу, следуя своим обязательствам доносить информацию в Совет и из Совета, они развили свою способность руководить. Все соглашения, принятые в Совете, изучались этой пятёркой и затем отправлялись обратно в кварталы на рассмотрение. Эти собрания полностью открыты; любой может прийти туда, и его голос будет услышан. Решения всегда приводили к общему голосованию, и все присутствующие взрослые могли голосовать. Например, если некоторые люди думают, что должен быть построен мост, а другие думают, что мы должны сфокусироваться на улучшении электроснабжения, мы голосуем за то, что должно стать приоритетом. Побеждает простое большинство, пятьдесят процентов плюс один»[37].

Горожане вышвырнули мэра, поддерживали в рабочем состоянии коммунальное хозяйство, а также учредили радиостанцию общины. Город послужил образцом для массы других муниципалитетов по всему штату, которые вскоре провозгласили автономию.

За несколько лет до этих событий в Заачиле другая группа организовывала автономные деревни в штате Оахака. До двадцати шести сельских общин объединились в CIPO‑RFM (Совет Коренных Народов Оахаки – имени Рикардо Флорес Магона) – организацию, которая отождествляет себя с южно‑мексиканской традицией туземного и анархистского сопротивления; имя восходит к анархисту‑индийцу, получившему огромную известность во времена Мексиканской Революции. В той мере, в какой они могли, живя при деспотическом режиме, общины CIPO утвердили свою автономию и помогали друг другу удовлетворять свои потребности, покончив с частной собственностью и обрабатывая землю общинным способом. Обычно, когда деревня выражала заинтересованность в присоединении к группе, кто‑то из CIPO приходил и объяснял, как они работают, и предлагал селянам принять решение, хотят они вступить в CIPO или нет. Правительство часто отказывало деревням CIPO в ресурсах, надеясь заморить их голодом, но не удивительно, что многие люди считали, что смогут жить более полно, будучи хозяевами своих жизней, даже если это означало для них большую материальную бедность.

Как решения будут проводиться в жизнь?

Государство настолько тщательно скрыло тот факт, что люди способны осуществлять собственные решения, что те, кто сформировались в этом обществе, затрудняются представить себе, как это может быть сделано без предоставления небольшому меньшинству власти для принуждения людей последующими приказами. Наоборот, полномочия для проведения решений в жизнь должны быть во всех отношениях повсеместны и децентрализованы, как и полномочия для принятия этих решений. Безгосударственные общества, которые используют распылённые санкции, а не специализированные исполнительные органы, имеются на всех континентах. Только благодаря длительному и насильственному процессу государства украли у людей эту компетенцию и монополизировали её как свою собственную.

Вот как работают децентрализованные механизмы самоорганизации: постоянно общество решает, как оно хочет организоваться и какие действия оно считает неприемлемыми. Это может происходить с течением времени и ситуативно или в формальных, оперативных постановлениях. Участие всех в принятии этих решений дополняется участием всех в их соблюдении. Если кто‑то нарушает эти общие стандарты, то любой приучен к тому, чтобы отреагировать. Никто не вызывает полицию, не подаёт жалоб и не ждёт, что кто‑то другой предпримет что‑нибудь; каждый сам подходит к человеку, который, по его мнению, не прав, и говорит ему об этом, или предпринимает другое подходящее действие.

Например, соседи могут решить, что каждая семья будет убирать улицу в порядке очереди. Если одна из семей отказывается выполнить это решение, любая другая семья из этого квартала может попросить их выполнить своё обязательство. В зависимости от того, насколько серьёзен проступок, другие люди из квартала могут отреагировать критикой, высмеиванием или остракизмом. Если у семьи имеются уважительные причины, чтобы не выполнять свои обязательства (например, кто‑то из этого домохозяйства очень болен, а другие жильцы заняты уходом за ним), соседи могут проявить сочувствие и простить им это упущение. Этой гибкости и восприимчивости обычно недостаёт системе, основанной на законах. С другой стороны, если у членов невнимательного к своим обязанностям домохозяйства нет оправданий, и они не только не убирают улицу, но ещё и мусорят на ней, их соседи могут провести общее собрание с требованием изменить их поведение, или они могут предпринять такие действия, как складирование всего мусора перед их дверью. Между тем, в своём повседневном общении отдельные соседи могут покритиковать членов домохозяйства‑нарушителя или высмеять их, не приглашать участвовать в совместной деятельности или выставить их на показ на улицах. Если кто‑то неисправимо асоциален, всегда блокирует решения или противоречит желаниям остальной группы, и отказывается отвечать интересам людей, крайней реакцией на это будет исключение человека из группы.

Этот метод является гораздо более гибким и более освобождающим, чем основанные на законах насильственные подходы. Вместо того чтобы привязываться к слепой букве закона, который не может принять в учёт особые обстоятельства или человеческие нужды и основывается на власти меньшинства, метод рассеянного наказания позволяет каждому взвесить, насколько серьёзным является проступок. Он также даёт правонарушителям возможность убедить других, что их действие было правомерно, обеспечивая, таким образом, постоянное оспаривание господствующей морали. Напротив, в государственнической системе представители власти не обязаны доказывать, что что‑либо правильно или ложно, перед тем как конфисковать чей‑либо дом или перед конфискацией наркотика, считающегося нелегальным. Всё, что они должны сделать, – это процитировать законодательный акт из свода законов, к написанию которого их жертвы не приложили руки.

В горизонтальном обществе люди исполняют решения в соответствии с тем, насколько эти решения для них мотивированы. Когда почти все энергично поддерживают решение, оно будет активно реализовываться. Напротив, если решение оставило большую часть людей безразличными или не воодушевленными, оно будет исполняться лишь частично, оставляя больше пространства для созидательных проступков и исследования других ситуаций. С другой стороны, недостаток энтузиазма в выполнении решений может означать, что на практике организация взвалена на плечи неформальных лидеров – людей, которым делегирована неофициальная позиция лидерства над остальной группой вне зависимости от того, хотят ли они этого. Это означает, что члены горизонтальных групп, от коллективных домов до целых обществ, должны столкнуться с проблемой самодисциплины. Они должны нести перед самими собой обязательства за стандарты, которые они установили, и критику своих товарищей, и риск стать непопулярным или вступить в противостояние, критикуя тех, кто не поддерживает общие стандарты: обращаться к соседям по дому, которые не моют посуду, или сообществу, которое не вносит свой вклад в поддержание дороги. Это сложный процесс, часто отсутствующий во многих текущих анархистских проектах, но без него групповое принятие решений – лишь фасад, и ответственность неясна и распределена не поровну. Переживая этот процесс, люди становятся более полновластными и сильнее связанными с теми, кто окружает их.

В группах всегда имеется вероятность подчинения и конфликта. Авторитарные группы обычно избегают конфликтов за счёт принуждения и более высокого уровня подчинения. Давление с целью доминирования существует также в анархических группах, но за счёт отсутствия ограничений на перемещение людей человеку проще покинуть группу и присоединиться к другой, или жить и действовать самостоятельно. Таким образом, люди могут выбирать уровни подчинения и противостояния, которые они готовы терпеть, и в процессе поиска и ухода из групп меняют и оспаривают общественные нормы.

В только что созданном государстве Израиль евреи, которые участвовали в социалистических движениях в Европе, получили возможность создать сотни кибуцев, утопических коммунальных ферм, члены которых создали хороший пример общинной жизни и принятия решений. В типичном кибуце большинство решений принималось на общем собрании коллектива, проводившемся два раза в неделю. Частота и продолжительность собраний зависели от того, как много аспектов общественной жизни было открыто для обсуждения, и от общей веры в то, что правильные решения «могут быть приняты после интенсивного обсуждения в группе»[38]. В кибуце было около дюжины избираемых должностей, связанных с ведением финансовых дел коммуны и координацией производства и торговли, но общая политика должна была определяться на всеобщих собраниях. Официальные должности ограничивались сроком в несколько лет, а члены поддерживали культуру «ненависти к должности», нежелание вступать на должность и презрение к тем, кто проявлял жажду власти.

В кибуцах ни у кого не было принудительной власти. Не было в кибуцах и полиции, хотя у всех считалось нормальным оставлять свои двери незапертыми. Общественное мнение было наиважнейшим фактором, обеспечивающим сплочённость общества. Если возникала проблема с членом коммуны, она обсуждалась на общем собрании, но, большей частью, даже угроза попасть под разбирательство на общем собрании мотивировала людей разрешать разногласия. В худшем случае, если участник отказывался принимать решения группы, остальной коллектив мог проголосовать за его исключение. Но эта последняя мера отличается от насильственных тактик, используемых государством, по ключевому пункту: добровольные группы существуют только потому, что каждый участник хочет работать со всеми остальными. Человек, которого исключили, не лишается возможности выживать или поддерживать отношения с людьми, так как имеется множество других групп, к которым он может присоединиться. Ещё более важным является то, что его не заставляют исполнять решения коллектива. В обществе, основанном на таком принципе, люди обладают способностью к социальной мобильности, которой нет в государственных рамках, в которых законы применяются к индивиду вне зависимости от того, одобряет ли он их. В любом случае, изгнание не было распространено в движении кибуцев, так как общественного мнения и группового решения было достаточно для разрешения большинства конфликтов.

Но у движения кибуцев были другие проблемы, которые могут послужить для нас важным уроком при создании коллективов. Спустя примерно десятилетие, движение кибуцев стало уступать давлению со стороны окружающего капиталистического мира. Хотя внутри движение кибуцев было на удивление общинным, оно никогда не было по сути антикапиталистическим; с самого начала они пытались существовать как соревнующиеся производители в рамках капиталистической экономики. Потребность конкурировать в хозяйстве и, таким образом, в развитии промышленности поощряла большое доверие к экспертам, в то время как влияние со стороны остального общества стимулировало потребительство. В то же время существовала отрицательная реакция на изначально заложенное в кибуцах отсутствие уединения – например, общие душевые. Смыслом этого отсутствия уединённости была организация более общинного духа. Но поскольку создатели кибуцев не осознавали, что уединение также важно для человеческого благополучия, как и общение, члены кибуцев начинали со временем чувствовать подавленность и отказывались от участия в общественной жизни кибуца, включая участие в принятии решений.

Другой жизненно важный урок движения кибуцев состоит в том, что построение утопических коллективов должно включать в себя неустанную борьбу против современных авторитарных структур, или они станут частью этих структур. Движение кибуцев было основано на земле, захваченной государством Израиль у палестинцев, политика геноцида по отношению к которым продолжается и по сей день. Расизм европейских основателей кибуцев позволил им пренебречь жестокостью, причинённой прежним жителям земли, которую они считали обетованной; почти таким же способом религиозные переселенцы в Северной Америке грабили туземцев ради построения нового общества. Государство Израиль невероятно выигрывало от того факта, что почти все его потенциальные диссиденты – включая социалистов и ветеранов вооружённой борьбы против нацизма и колониализма – добровольно изолировали себя в эскапистских сообществах, которые сотрудничали с капиталистической экономикой. Если бы эти жители утопии использовали кибуц в качестве базы для борьбы против капитализма и колониализма в солидарности с палестинцами, строя основы коммунитарного общества, история Ближнего Востока могла бы оказаться иной.

Кто будет улаживать ссоры?

Анархистские методы улаживания ссор открывают гораздо больший диапазон возможностей, чем имеется в капиталистической и государственной системе. Безгосударственные общества на протяжении истории придумали многочисленные методы урегулирования споров, которые отыскивали компромисс, допускали примирение и сохраняли власть в руках спорщиков и их сообщества.

Нубийцы являются обществом оседлых земледельцев в Египте. Они по традиции жили без государства, и даже по современным меркам они считают крайне безнравственным просить правительство разрешать разногласия. В противоположность индивидуалистическим и юридическим способам рассмотрения споров в авторитарных обществах, в нубийской культуре считается нормой рассматривать проблему одного человека, как проблему, касающуюся каждого; когда случается спор, посторонние, друзья, родственники и другие третьи лица содействуют, чтобы помочь спорщикам найти решение, удовлетворяющее их обоих. Согласно антропологу Роберту Ферне, нубийская культура расценивает ссоры между членами родственной группы как опасные, так как они угрожают общественной сети, от которой зависят все.

Эта культура сотрудничества и взаимной ответственности поддерживается экономическими и общественными структурами. Среди нубийцев такое имущество, как водяные колёса, крупный рогатый скот и пальмовые деревья, традиционно находятся в общинной собственности, так что в повседневной работе, для того чтобы прокормить себя, люди вовлекаются в кооперативные общественные узы, которые учат солидарности и важности жизни в ладу друг с другом. Кроме того, родственные группы, которые составляют нубийское общество, называемые «nogs», переплетены между собой, а не атомизированы, как изолированные нуклеарные семьи (семьи, состоящие из родителей и детей – прим. пер. ) в западном обществе: «Это значит, что nogs, в которых состоит человек, частично перекрывают друг друга и предполагают различное, распределённое членство. Эта особенность очень важна, так как делает сложным для нубийского сообщества распад на противоборствующие группировки»[39]. Большинство споров быстро разрешаются не вовлеченными в спор родственниками. Более крупные споры, в которых участвует больше людей, решаются на семейном совете, где присутствуют все члены nog'а, включая женщин и детей. Председателем совета является старейший сородич, целью является достижение консенсуса и примирение спорящих сторон.

Племя Хопи с юго‑запада Северной Америки раньше было более воинственным, чем в последнее время. Распри всё ещё существуют внутри деревень Хопи, но они урегулируют конфликты за счёт кооперации в ритуалах и используют механизмы пристыжения и выравнивания в отношении людей, которые доминируют или деспотичны. Когда споры выходят из‑под контроля, они используют ритуальную клоунскую сатиру в танцах качина[40], чтобы высмеять вовлечённых в них людей. Хопи являют собой образец общества, которое покончило с наследственной враждой и выработало ритуалы для культивирования более мирных нравов. Образ клоунов и танцы, использующиеся для разрешения споров, являют собой дразнящие вспышки юмора и искусства в качестве способов ответа на общие проблемы. Существует мир возможностей, более интересных, чем общие собрания или процессы примирения! Творческое улаживание конфликтов поощряет новые способы рассмотрения проблем и подрывает возможность установления постоянных посредников или фасилитаторов на собраниях, захватывающих власть путём монополизации роли третейского судьи.

Собрания на улице

Политики и технократы, безусловно, не способны принимать ответственные решения за миллионы людей. На своих многочисленных ошибках они поняли, что хотя правительства, как правило, не рушатся под гнетом собственной некомпетентности, но им вряд ли удастся построить лучший из возможных миров. Если им удается сохранить функционирующими свои абсурдные бюрократии, то нет ничего сверхъестественного в том, чтобы верить, что мы можем организовать как наши сообщества, так и себя. Миф авторитарного общества о том, что большое многообразное население нуждается в специализированных институтах для управления принятием решений, может быть многократно опровергнут. Движение MST из Бразилии доказало, что в огромной группе людей большая часть полномочий по принятию решений может находиться на уровне широких масс, при существовании отдельных сообществ, которые сами заботятся о своих потребностях. Народ Оахаки показал, что современное общество целиком может организоваться и координировать сопротивление постоянным атакам полиции и парамилитарес всеобщими собраниями. Анархистские инфошопы и израильское движение кибуцев показали, что группы, занимающиеся сложными операциями, которые должны платить аренду или следовать планам производства, исполняя в тоже время общественные и культурные задачи, за которые капиталистические предприятия и не пытались браться, могли принимать решения в регулярном режиме и придерживаться этих решений без органов принуждения. Люди племени Нуэр[41] показали, что горизонтальное принятие решений может процветать на протяжении поколений, даже после колонизации, и то, что в рамках коллективной культуры примирительного урегулирования конфликтов отсутствует необходимость в создании специализированных институтов для разрешения споров.

Большую часть человеческой истории наши общества были эгалитарными и самоорганизованными, и мы не утратили способность принимать решения и придерживаться тех решений, которые затрагивают наши жизни, или придумывать новые и лучшие формы организации. Всякий раз, когда люди преодолевали отчуждение и собирались вместе со своими соседями, они развивали новые захватывающие способы координации и принятия решений. Только освободившись от власти землевладельцев, священников и мэров, необразованные и угнетённые крестьяне Арагона доказали, что способны решить задачу построения не только целого нового мира, но сотен миров.

Новые методы принятия решений обычно оказываются под влиянием существовавших ранее институтов и культурных ценностей. Когда люди возвращают себе власть над принятием решений по некоторым аспектам их жизней, они должны спросить у себя, какие исходные точки и прецеденты уже существуют в их культуре и какие укоренившиеся недостатки им предстоит преодолеть. Например, может существовать традиция общегородских собраний, развившаяся из совместного незначительного благоустройства окружающей среды до настоящей самоорганизации; с другой стороны, люди могут исходить из мачистской культуры, в этом случае им предстоит научиться выслушивать других, приходить к компромиссам и задавать вопросы. Однако если группа разработает метод принятия решений, который совершенно оригинален и чужд для их общества, то могут возникнуть сложности при включении новоприбывших и объяснении этих методов людям, находящимся во вне, – иногда в этом кроется слабость американских инфошопов, которые используют хорошо продуманную идеализированную форму принятия решений, до того сложную, что она кажется чуждой даже многим участникам.

Антиавторитарная группа может использовать одну из форм консенсуса или мажоритарного голосования. Большие группы могут счесть голосование более быстрым и эффективным, но оно может заглушать меньшинства. Наверное, наиболее важная часть процесса принятия решений – это дискуссия, которая происходит перед решением; голосование не уменьшает важность методов, которые позволяют каждому высказаться и прийти к компромиссу. Многие автономные деревни Оахаки, в конечном счёте, использовали голосование для принятия решений, и они явились замечательным образцом самоорганизации для радикалов, которые в других обстоятельствах ненавидели голосование. Хотя структура группы, несомненно, влияет на её культуру и результаты ее деятельности, формальность голосования может быть допустимым средством достижения цели, если все дискуссии, которые имели место до него, были пропитаны духом солидарности и кооперации.

В самоорганизованном обществе не всякий в равной мере будет участвовать в собраниях и других формальных мероприятиях. Орган принятия решений со временем может оказаться во власти определённых людей, а само собрание превратится в бюрократическое образование с принудительными полномочиями. Поэтому может оказаться необходимым разработать децентрализованные и перекрывающие друг друга формы организации и принятия решений и сохранить пространство для спонтанной организации, которая могла бы происходить вне каких‑либо существующих до неё структур. Если имеется только одна структура, в которой принимаются решения, внутренняя культура может развить её так, что она не будет учитывать мнение каждого члена общества; тогда опытные «посвящённые» могут возвыситься на места лидеров, а человеческая деятельность вне этой структуры может быть лишена легитимности. Достаточно скоро вы получите правительство. Движение кибуцев и APPO являют собой свидетельство медленного развития бюрократии и специализации.

Но существует множество структур принятия решений для различных сфер жизни, и они могут возникать или исчезать в соответствии с потребностями. Ни одна из них не может монополизировать власть. В этом отношении власть должна оставаться на улицах, в домах, в руках людей, которые её осуществляют, собраний людей, которые собираются вместе, чтобы решать свои проблемы.

3. Экономика

Анархизм не приемлет капитализм и частную собственность на средства производства, на инфраструктуру и на ресурсы, которые нужны нам всем для жизни. Анархистские экономические модели разнообразны: от сообществ охотников и собирателей или сельскохозяйственных коммун до промышленных комплексов, в которых планирование осуществляется коллективно, а распределение налажено через квоты или некую ограниченную форму денег. Все эти модели основаны на принципе совместного труда для удовлетворения общих потребностей и отрицают иерархию в любом её виде – будь то начальники, менеджеры, или разделение общества на классы богатых и бедных или работодателей и работников.

Кто захочет работать без зарплаты?

Есть мнение, что если мы уничтожим капитализм и наёмный труд, то никто больше не будет работать. Действительно, работа в том виде, в каком она существует сейчас для большинства людей, исчезнет. Но общественно полезный труд привлекателен не только из‑за зарплаты. Скорее наоборот: если за труд платят, то он доставляет меньше удовольствия. Отчуждение труда, которое является частью капитализма, уничтожает естественные стимулы трудиться (например, удовольствие от свободного действия и удовлетворение от хорошо выполненной работы). Когда работа ставит нас в подчинённое положение – подчинённое начальнику, который надзирает за нами, и богачам, которые владеют нашим рабочим местом, – и мы не имеем права участвовать в принятии решений, но должны лишь бездумно подчиняться приказам, то весь процесс становится мучительным, отвратительным и отупляющим. Кроме того, мы теряем естественные стимулы трудиться, когда мы не делаем что‑то полезное для наших сообществ. Даже среди тех немногих современных работников, которые производят то, что они могут увидеть, почти все производят нечто, приносящее прибыль их работодателям, но совершенно бессмысленное для них лично. Фордистское конвейерное структурирование труда превращает людей в машины. Вместо того чтобы развивать умения, которыми рабочий мог бы гордиться, оказывается, что более выгодно дать каждому одну повторяющуюся задачу, и поставить его или её на сборочную линию. Неудивительно, что так много рабочих занимаются саботажем, воруют со своих рабочих мест или вообще хватают автомат и устраивают себе игру‑стрелялку в реальной жизни.

Мнение о том, что без зарплаты люди перестанут работать, ничем не обосновано. Если принять во внимание всю длинную историю человечества, то окажется, что зарплата – это довольно новое изобретение. Тем не менее, общества, которые существовали без денег и зарплат, не умерли с голода лишь потому, что никто не платил работникам. После уничтожения наёмного труда исчезнет только та работа, которую никто из выполняющих её не считает полезной. Мы сможем сберечь всё то время и ресурсы, тратящиеся на бесполезный мусор, в котором тонет наше общество. Только подумайте, сколько ресурсов и труда уходит на рекламу, почтовые рассылки, одноразовую упаковку, дешёвые игрушки, одноразовые товары – все те вещи, которые неинтересно производить и которые предназначены лишь для того, чтобы в скором времени развалиться и обеспечить покупку следующей версии.

Первобытные сообщества с меньшей степенью разделения труда не страдали от отсутствия зарплаты, потому что основная экономическая активность – производство пищи, жилья, одежды и инструментов – легко сочетается с нуждами общества. В этом случае работа – это важная социальная деятельность и очевидный долг любого трудоспособного члена общества. А поскольку всё очень гибко, то работу можно приспособить к особенностям каждой личности, и ничто не препятствует превращению труда в игру. Ремонт своего дома, охота, прогулки по лесу в поисках растений и животных, шитьё, приготовление пищи для праздника – разве не этим занимаются люди из среднего класса в свободные часы, чтобы хоть на время забыть о своей отвратительной работе?

Антикапиталистические сообщества с более высокой степенью экономической специализации также разработали довольно много методов создания стимулов к труду и распределения его результатов. Уже упоминавшиеся выше израильские кибуцы – лишь один из примеров применения стимулов к труду в отсутствие зарплаты. Одна из книг, описывающих жизнь и труд в кибуцах, выделяет четыре основных мотивации для работы в кооперативных трудовых коллективах, где отсутствует индивидуальная конкуренция и стремление к прибыли: 1) групповая продуктивность влияет на уровень жизни всего сообщества, поэтому существует групповое стремление хорошо работать; 2) члены сообщества работают там, где хотят, и получают удовлетворение от своего труда; 3) люди гордятся, если их трудовое подразделение работает лучше других; 4) труд престижен, поскольку является культурной ценностью.[42] Как уже было сказано выше, последовавший закат эксперимента с кибуцами имел своей причиной в основном тот факт, что кибуцы были социалистическими предприятиями, действующими в рамках капиталистической экономики, а потому подчинёнными логике конкуренции, а не взаимопомощи. В мире без капитализма подобная коммуна не встретила бы таких проблем. В любом случае, нежелание работать из‑за отсутствия зарплаты было не единственной проблемой кибуцев.

Многие анархисты считают, что зародыши капитализма содержатся в самой ментальности производства. Способность того или иного типа экономики выжить (а тем более, развиваться) внутри капиталистической системы ничего не говорит о его освободительном потенциале. Но анархисты предлагают и отстаивают множество различных форм экономического устройства, некоторые из которых можно практиковать лишь ограниченно, поскольку в современном мире они полностью незаконны. В некоторых европейских городах так много засквотированных домов и социальных центров, что они фактически представляют собой теневое общество. Например, в Барселоне в 2008 году было более 40 социальных центров в захваченных зданиях и как минимум двести засквотированных домов. Те, кто живут в этих сквотах, используют принятие решений консенсусом на общих собраниях, большинство из этих коллективов позиционируют себя как анархистские или антиавторитарные. Работа и рыночный обмен по большей части исключены из жизни этих людей, объединённых в сотни сетей. У многих нет наёмной работы или они работают время от времени, поскольку не нуждаются в деньгах для съёма жилья. Например, автор этой книги прожил в таких условиях два года и большую часть этого времени тратил менее одного евро в день. Более того, большая часть деятельности, которая ведётся внутри этого автономистского движения, совершенно не оплачивается. Но зарплаты и не нужны: эти люди работают для себя. Они захватывают пустующие здания, которые спекулянты бросили разрушаться. Они делают это в качестве протеста против джентрификации и в качестве антикапиталистического прямого действия, которое обеспечивает их жильём. Постепенно обучаясь всему, что им нужно, они ремонтируют дома, убирают мусор, чинят крыши, вставляют окна, устанавливают канализацию, душ, свет, кухни и вообще всё, что им необходимо. Они часто крадут электричество, воду и интернет, а большая часть еды – это выкинутые из супермаркетов или позаимствованные там же продукты. Используются и засквотированные сады.

В условиях полного отсутствия управленцев они выполняют всю работу, но в своём темпе и по своей логике. Это логика взаимопомощи. Кроме обустройства своих жилищ, они также направляют энергию в работу на благо соседей и всего сообщества. Кроме жилья они предоставляют коллективам большое количество других услуг. В некоторых социальных центрах есть мастерские по ремонту велосипедов, где люди могут даже собрать себе велосипед из старых запчастей. В других можно найти плотницкие мастерские, секции самообороны и йоги, мастер‑классы по натуральной медицине, библиотеки, сады, общественные столовые, театральные и художественные группы, секции обучения иностранным языкам, альтернативные средства массовой информации, концертные площадки, киноклубы, компьютерные лаборатории, где люди могут использовать интернет, научиться информационной безопасности или завести свой сайт. В таких центрах проходят акции солидарности против неизбежных репрессий. Почти все эти услуги предоставляются абсолютно бесплатно. Нет и обмена – группа организует услугу для всех, и в результате становится лучше всей социальной сети.

Проявляя невиданную для нашего пассивного общества инициативу, сквоттеры регулярно организуют общие столовые, ремонтные мастерские или еженедельные киноклубы. Они разговаривают с друзьями и друзьями друзей до тех пор, пока не наберут достаточно людей и ресурсов, чтобы воплотить свою идею в реальность. Затем они передают новость об этом из уст в уста или расклеивают афиши в надежде, что как можно больше людей придёт и примет участие в их деятельности. С точки зрения капиталистической ментальности, они алчно зовут людей, чтобы ограбить их, но сквоттеры никогда не прекращают деятельность только потому, что она не приносит прибыль. Очевидно, что они создали новую форму благосостояния. Когда они делятся с другими тем, что производят сами, они становятся богаче.

Богаче становится и весь район, потому что сквоттеры организуют новые проекты гораздо быстрее, чем местные органы власти. В одном из районных журналов Барселоны жители хвалят местный сквот за то, что он откликнулся на требование, которое власть многие годы игнорировала – создать в районе библиотеку. Вполне мэйнстримовый журнал замечает, что «сквоттеры выполняют работу, о которой забывает муниципалитет».[43] В том же районе сквоттеры помогли местному квартиросъёмщику, на которого давил владелец жилья. Сквоттеры неустанно работали с ассоциацией пожилых людей, у которых были схожие проблемы: жульничество и незаконные выселения со стороны собственников. В результате выселение было приостановлено.

В условиях, которые схожи с полным отказом от работы, социальное и экономическое сближаются до степени неразличимости. Труд и услуги не нуждаются в денежной оценке. Это социальная деятельность, выполняемая индивидуально или коллективно просто как часть ежедневной жизни, без необходимости управления или подсчётов. В результате в таких городах как Барселона люди могут проводить большую часть времени и удовлетворять большинство потребностей (от жилья до развлечений) в сквоттерской социальной сети, без работы и почти без денег. Конечно, не всё можно украсть (пока), и сквоттерам всё же приходится продавать свой труд, чтобы оплачивать медицинское обслуживание или судебные издержки. Но избыточная природа того, что нельзя произвести самому, найти или украсть, ужас необходимости продавать ценные моменты своей жизни для работы на какую‑нибудь корпорацию – всё это для многих лишь усиливает уровень конфликта внутри капиталистической системы.

Потенциальный изъян любого движения, достаточно мощного, чтобы создать альтернативу капитализму, в том, что его участники могут самодовольно замкнуться в своём автономном мирке и потерять волю к борьбе за полное упразднение капитализма. Само сквоттерство может стать лишь ритуалом, и даже в Барселоне движение в целом не так креативно в сопротивлении и нападении, как в практических аспектах ремонта домов и выживания без денег. Тем не менее, самоподдерживающаяся сущность сети сквоттеров, непосредственное присутствие свободы, инициативы, удовольствия, независимости и общности в их жизни явно ставят под сомнение капитализм, показвая его сущность ходячего трупа, который лишь полиция охраняет от вымирания и замены на намного более совершенные формы жизни.

Но ведь людям нужны начальники и эксперты?

Как анархисты могут организоваться на рабочем месте и координировать производство и распределение в глобальном масштабе без начальников и менеджеров? На самом деле, огромное количество ресурсов теряется из‑за конкуренции и посредников. В конечном счёте, производство и распределение осуществляют сами работники, и они же знают, как организовать свою работу в отсутствие начальников.

В Турине и его окрестностях после Первой Мировой войны около пятисот тысяч работников участвовало в движении захвата фабрик. Коммунисты, анархисты и другие рабочие, возмущённые эксплуатацией, устраивали дикие забастовки. Многие в результате захватили свои фабрики и основали там фабричные советы для координации своей деятельности. И они прекрасно справлялись без начальников. В конце концов, эти советы легализовали, но это привело к их исчезновению, поскольку их поглотили профсоюзы, чьему существованию сила автономных рабочих угрожала не меньше, чем работодателям.

В декабре 2001 года экономический кризис в Аргентине спровоцировал нападения на банки, которые ознаменовали начало массового народного восстания. Аргентину приводили в качестве примера «студента‑отличника» неолиберальных организаций (таких, как Международный Валютный Фонд). Но политика, которая обогащала зарубежных инвесторов и давала аргентинскому среднему классу жизнь «как в первом мире», породила нищету в большей части страны. Антикапиталистическое сопротивление уже было широко распространено среди безработных, а после того, как средний класс потерял все свои сбережения, миллионы людей вышли на улицы, отвергая все ложные решения и оправдания политиков, экономистов и СМИ. Они скандировали: «Que se vayan todos!» (Они все должны уйти!). Десятки людей были убиты полицией, но народ отбивался, сбрасывая страх, оставшийся от военной диктатуры, которая правила Аргентиной в 1970‑х и 1980‑х годах.

Сотни фабрик, оставленных хозяевами, были заняты рабочими, которые продолжали производство, чтобы иметь возможность кормить свои семьи. Наиболее радикальные коллективы, захватившие фабрики, вводили равные зарплаты и распределяли менеджерские обязанности среди всех рабочих. Они принимали решения на открытых собраниях и некоторые рабочие сами научились, например, бухгалтерскому учёту. Чтобы не появился новый класс управленцев, на некоторых фабриках ввели ротацию менеджерских обязанностей или правило, что люди на управленческих должностях по‑прежнему должны работать в цехах и заниматься учётом или маркетингом после работы. Когда писались эти строки, некоторые из захваченных фабрик уже начали нанимать новых работников, уменьшая, таким образом, безработицу в Аргентине. Иногда захваченные фабрики обменивались сырьём и продуктами производства друг с другом, создавая теневую экономику в духе солидарности.

Один из наиболее известных случаев – керамическая фабрика «Zanon» в южной Аргентине. Владелец закрыл её в 2001 г., а уже в январе 2002 г. работники захватили фабрику. Они начали управлять ею при помощи открытых собраний и комиссий, которые состояли из рабочих и обеспечивали продажи, управление, планирование, охрану, соблюдение санитарных норм, закупки, производство и работу с прессой. После захвата они вновь наняли работников, которые были уволены перед закрытием фабрики. В 2004 г. коллектив насчитывал 270 человек, и они производили 50% от объёмов продукции до закрытия. При помощи врачей и психологов они организовали на предприятии систему медицинской помощи. Рабочие обнаружили, что 2 рабочих дня в неделю было достаточно для выплаты зарплаты, поэтому они снизили цены на 60% и организовали сеть молодых поставщиков (большинство из них были до этого безработными), которые распространяли керамическую плитку по всему городу. Кроме производства плитки, «Zanon» включился в социальные движения: фабрика давала деньги на больницы и школы, дёшево продавала плитку бедным, в её помещениях проходили кинопоказы, представления и концерты, акции солидарности с другими кампаниями. Кроме того, фабрика поддерживала освободительную борьбу индейцев‑арауканов. Когда поставщик глины отказался работать с «Zanon» по политическим мотивам, глину на фабрику начали поставлять арауканы. К апрелю 2003 г. полиция при поддержке профсоюзов предприняла уже четыре попытки разгромить фабрику. Все они были отбиты рабочими совместно с жителями округи и активистами.[44]

В июле 2001 г. работники супермаркета «Эль Тигре» (El Tigre) в аргентинском городе Розарио захватили своё рабочее место. Хозяин закрыл магазин двумя месяцами ранее и объявил себя банкротом, при этом работники уже многие месяцы не получали зарплату. После бесплодных протестов рабочие открыли «Эль Тигре» и начали управлять им самостоятельно, причём все работники участвовали в принятии решений через механизм общих собраний. Вполне в духе солидарности они снизили цены и стали продавать фрукты и овощи из местных фермерских кооперативов и продукты, произведённые на других захваченных фабриках. Кроме того, они отдали часть пространства под культурный центр для всего района. В нём происходили политические дебаты, студенческие собрания, театральные и кукольные представления и семинары по йоге. Там же находились кафе и библиотека. В 2003 г. в этом культурном центре прошла всеаргентинская встреча работников захваченных («возвращённых») предприятий. Её посетило 1 500 человек. Мария, одна из участниц коллектива, так описывает свой опыт: «Если бы три года назад кто‑то сказал мне, что мы сможем сами управлять магазином, я ни за что бы не поверила... Мне казалось, что нам нужны начальники, чтобы они говорили нам, что делать. Теперь я понимаю, что вместе мы можем управляться даже лучше, чем они».[45]

В Euskal Herria, баскских землях, оккупированных Испанией и Францией, большой комплекс кооперативных предприятий, принадлежащих рабочим, сконцентрировался вокруг городка Мондрагон. Начав с 23 работников одного кооператива в 1956 г., к 1986 г. кооперативы Мондрагона насчитывали 19 500 человек на 100 предприятиях. Они выжили, несмотря на то, что в это время Испания переживала тяжёлый экономический кризис, и выжили гораздо лучше, чем большинство капиталистических фирм.

«В течение многих лет в Мондрагоне производились такие продукты, как мебель, кухни, станки и электроника. Кроме того, там работают предприятия печати, судостроения и плавки металла. В Мондрагоне созданы гибридные кооперативы, состоящие из потребителей и работников или из фермеров и рабочих. Весь этот комплекс развивает свой собственный кооператив по социальной защите и кооперативный банк, который растёт быстрее, чем любой другой банк в баскских землях».[46]

Высшей властью в Мондрагоне является общее собрание, где каждый участвующий работник имеет один голос. Управление конкретными кооперативами осуществляется избранными советами, которым помогает совет по управлению и социальный совет.

Впрочем, существует и много критики мондрагонского комплекса. Для анархистов неудивительно, что демократические структуры могут породить элитарные группы, и, по мнению критиков Мондрагона, именно это и случилось, ведь этот комплекс ищет успеха (и достигает его) внутри капиталистической экономики. Хотя успехи несомненны и они опровергают мнение о том, что большие предприятия должны быть организованы иерархически, тем не менее, необходимость быть прибыльными и конкурентоспособными заставила кооперативы управлять собственной эксплуатацией. Например, после того, как они десятилетиями придерживались изначального принципа равной зарплаты, в конце концов, мондрагонские кооперативы решили увеличить зарплаты управленцев и технических экспертов по сравнению с зарплатой работников ручного труда. Причина состояла в том, что было сложно удержать людей, которые в коммерческих корпорациях получали бы гораздо больше за свои умения. Эта проблема подчёркивает необходимость объединения ручного и интеллектуального труда, чтобы избежать профессионализации опыта (то есть превращения опыта в качество, присущее элитарному меньшинству), и достигнуть построения экономики, в которой люди производят не для прибыли, а для других членов сообщества. В этом случае деньги теряют значимость и люди начинают трудиться из чувства общей солидарности.

В современном высокотехнологичном обществе нас учат верить в то, что примеры из прошлого или из «развивающегося» мира не важны для нашей ситуации. Многие люди, считающие себя образованными социологами и экономистами, отмахиваются от примера Мондрагона, потому что считают культуру басков специфической. Но есть и другие примеры эффективности эгалитарных рабочих пространств, причём в самом сердце капитализма.

Gore Associates (США, штат Делавэр) – это стоящая многие миллионы долларов высокотехнологичная фирма, которая производит влагозащитный мембранный материал Gore‑Tex, изоляцию для компьютерных кабелей и компоненты для медицинской, автомобильной и полупроводниковой промышленности. Уровень зарплат там определяется коллективно, ни у кого нет иерархичеких званий, отсутствует формальная структура менеджмента, а дифференциация между работниками сведена к минимуму. По всем капиталистическим стандартам производительности – количество работников, прибыльность, репутация продукта, списки лучших рабочих мест – Gore, несомненно, успешная компания.

Важным фактором их успеха является приверженность тому, что некоторые учёные называют «Правило 150». Основываясь на наблюдении, что группы охотников и собирателей по всему миру (а так же успешные сообщества и коммуны) колеблются в размере от 100 до 150 человек, эта теория гласит, что человеческий мозг лучше всего приспособлен работать с сетями личных отношений размером до 150 узлов. Поддерживание отношений, запоминание имён, социальных статусов и установленных кодов поведения и коммуникации – всё это занимает пространство в нашем мозге. Подобно другим приматам, которые живут в группах определённого размера, люди тоже приспособлены к общению с конкретным числом партнёров. Все фабрики Gore не перешагивают порог в 150 работников, поэтому каждая из них может быть полностью самоуправляемой, включая не только цеха, но и людей, ответственных за маркетинг, исследования и другие задачи.[47]

Скептики часто возражают против анархистских примеров небольших «первобытных» обществ, утверждая, что больше невозможно организовываться в малых группах, учитывая рост населения. Но, на самом деле, большому обществу ничего не мешает организоваться во множество малых групп. Организация в малых масштабах явно возможна. Даже в высокотехнологичной промышленности фабрики Gore вполне успешно координируются друг с другом, поставщиками и потребителями, при этом сохраняя организацию на малом уровне. Каждая единица способна организовать свои внутренние отношения и точно также способна организовать и внешние.

Конечно, пример фабрики, которая успешна внутри капиталистической системы, оставляет желать лучшего. Большинство анархистов предпочло бы сжечь все фабрики дотла, а не использовать антиавторитарные формы организации, чтобы подсластить пилюлю капитализма. Но этот пример, по крайней мере, демонстрирует, что самоорганизация работает даже внутри большого и сложного общества.

Пример Gore представляет проблему ещё и в том смысле, что рабочие не владеют фабрикой и формальный менеджмент может быть в любой момент возвращён владельцами предприятия. Анархисты выдвигают тезис, что проблема капитализма не только в отношениях между рабочими и владельцами средств производства, но и в отношениях между рабочими и управляющими (менеджерами), и пока они сохраняются, капитализм может вернуться. Эта теория подтверждается примером Мондрагона, где со временем менеджеры стали получать больше денег и власти и возродили динамику неравенства и прибыли, характерную для капитализма. Учитывая это, некоторые анархисты выдвинули концепцию «экономики участия» (parecon), хотя пока ни у кого не было возможности развернуть такую экономику в хоть сколько‑нибудь большом масштабе. Среди прочего, экономика участия подчёркивает необходимость всестороннего развития работников через смешивание творческих и рутинных, интеллектуальных и ручных задач, таким образом, создавая «сбалансированные трудовые комплексы». Это должно предотвратить появление класса управленцев‑менеджеров.[48]

Во время восстания в мексиканском штате Оахака в 2006 г. люди совершенно без опыта организовали работу захваченных радиостанций и телеканалов. Их мотивацией была общественная необходимость в свободных средствах коммуникации. Марш Горшков и Кастрюль, легендарное шествие женщин 1 августа 2006 г., закончился тем, что тысячи людей спонтанно заняли государственную телестанцию. Вдохновлённые внезапным чувством силы, которую они приобрели, восстав против традиционного патриархального общества, они захватили телеканал Channel 9, до этого клеймивший общественные движения и заявлявший при этом, что он является «народным каналом». Сначала женщины заставляли инженеров помогать им управляться со станцией, но скоро научились делать это сами. Одна из них вспоминает:

«Я каждый день приходила на телестанцию, чтобы охранять её и помогать людям. Женщины организовались в несколько комиссий: по еде, гигиене, производству и безопасности. Мне понравилось, что не было лидеров. Для каждой задачи была группа ответственных женщин. Мы учились всему с самого начала. Я помню, как кто‑то спрашивал, умеет ли кто‑нибудь работать с компьютером. Многие девушки выступили вперёд, говоря: «Я, я могу!». Они объявили по Radio Universidad, что нам нужны люди с техническими навыками, и многие пришли на помощь. Вначале они снимали людей с обрезанными головами, ну, вы знаете, камеру неверно ставили. Но опыт работы на Channel 9 показал нам, что «где воля тверда, там нет преград». Всё было сделано и сделано хорошо.

В тот короткий период (три недели) работы Channel 9, до того, как губернатор Улис приказал срезать антенны, мы смогли распространить большое количество информации. Мы показывали художественные и документальные фильмы, которые иначе невозможно было бы увидеть на ТВ. О разных социальных движениях, о расправе над студентами в Тлалелолько (Мехико) в 1968 г., об убийствах в Агуа Бланкас (Герреро) и в Актеале (Чиапас), о партизанах Кубы и Сальвадора. К тому времени Channel 9 уже был не просто «женским каналом». Это был всенародный канал. Участники захвата делали и собственные программы. Была программа для молодёжи и программа, в которой принимали участие индейские сообщества. Была и программа разоблачений, куда каждый мог прийти и рассказать о том, как к нему или к ней относится правительство. Многие жители ближайших районов хотели участвовать в ней, едва хватало времени эфира».[49]

После того, как захваченная телестанция была отключена, движение откликнулось на это захватом всех одиннадцати коммерческих радиостанций Оахаки. Монотонность коммерческого радио сменилась многоголосием: радиостанция для студентов, радиостанция для женских коллективов, радиостанция для анархистов с панковского сквота. Кроме того, на радио стало больше, чем когда бы то ни было, индейских голосов. Через некоторое время люди из движения решили вернуть большинство радиостанций владельцам, но сохранили контроль над двумя из них. Целью было не подавить «голоса против», пусть даже это искусственные коммерческие голоса, а приобрести средства коммуникации. Оставшиеся радиостанции успешно работали месяцами, пока их не закрыло правительство. Студент, участвовавший в захвате, работе и защите радиостанций, говорил так:

«После захвата я прочитал статью, где было написано, что те, кто вдохновлял и осуществлял захват радиостанций, не были жителями Оахаки, что они приехали издалека и что у них была специальная подготовка. Вроде как у людей без специальной подготовки не получилось бы научиться работать с радиостанциями за такой короткий промежуток времени, потому что оборудование там слишком сложное. Но это неправда».[50]

Кто будет убирать мусор?

Если каждый может выбрать любую работу, то кто будет убирать мусор или выполнять любые другие неприятные обязанности? К счастью, в локальной антикапиталистической экономике мы не можем экспортировать или скрыть последствия нашего стиля жизни посредством найма кого‑то, кто уберёт за нами. Нам придётся платить за последствия наших действий, а не платить, например, Китаю, чтобы он забрал наши токсичные отходы. Если никто не будет убирать мусор, то сообщество быстро это заметит и ему придётся решать эту проблему. Люди могут договориться о вознаграждении такой работы – не вознаграждении, которое становится властью, а что‑то вроде «быть первым в очереди, когда в город попадают экзотические товары», в очереди на массаж, за тортами или просто в виде признания и благодарности за то, что кто‑то является таким выдающимся членом сообщества. В конечном счёте, в обществе взаимопомощи хорошая репутация ответственного человека более ценна, чем любые материальные стимулы.

Есть и другой вариант: сообщество может решить, что каждый должен заниматься такой работой по очереди. Такая деятельность, как уборка мусора, не должна определять «карьеру» человека в антикапиталистической экономике. Важные задачи, которые никто не хочет выполнять, нужно разделить между всеми. Таким образом, вместо того, чтобы несколько человек были вынуждены копаться в мусоре всю жизнь, каждый физически здоровый член сообщества будет делать это пару часов каждый месяц.

«Свободная страна» Христиания – это район Копенгагена (Дания), который засквотирован с 1971 г. 850 его обитателей вполне автономны на своих 85 акрах земли. Они убирают за собой мусор сами вот уже более тридцати лет. Тот факт, что каждый год в Христианию приезжает миллион посетителей, делает их достижения ещё более впечатляющими. Улицы, здания, рестораны, общественные туалеты выглядят очень чистыми – особенно для хиппи! Речушка, которая протекает через Христианию не особо чистая, но поскольку в Христиании нет автомобилей и много деревьев, можно предположить, что большая часть загрязнений идёт из окружающего города.

Обитатели Христиании построили там десятки домов, используя инновационное экологическое проектирование. Кроме того, они используют:

«солнечную энергию, энергию ветра, сортировку мусора и множество других экологичных инноваций. Применяется метод фильтрации канализации через тростник, поэтому вода, вытекающая из Христиании, ничуть не грязнее, чем вода из других очистных сооружений Копенгагена. Именно поэтому сообщество было номинировано на всескандинавскую награду за экологичный образ жизни».[51]

Будучи опрошенными, разные люди высказывали различные взгляды на то, как Христианию сохраняют чистой. Можно видеть некую двойную систему. Новичок сказал, что просто все убирают за собой, а если ты хочешь заняться чем‑то сверх этого, то ты просто идёшь и делаешь. Старожил, более вовлечённый в принятие решений, объяснил, что существует комитет по мусору, подотчётный Общему собранию. Именно он несёт ответственность за уборку мусора, хотя, конечно, на первой линии обороны находятся добровольная помощь и чистоплотность всех обитателей.

Кто будет заботиться о стариках и инвалидах?

Только в обществе, так сказать, «высококонкурентного рынка» старики и инвалиды так маргинализированы. Чтобы повысить норму прибыли, работодатели стараются не брать на работу людей с физическими недостатками и заставляют пожилых работников рано уходить на пенсию. Поскольку рабочим приходится перемещаться в поисках работы, в нашей культуре (в которой быть взрослым означает жить отдельно) по мере старения родители остаются в одиночестве. Большинство из них, в конце концов, переселяется в то подобие дома престарелых, которое могут себе позволить. Многие умирают забытыми, одинокими и раздражёнными; никто не меняет им простыни и не лечит пролежни. В анархическом антикапиталистическом мире ткань общества не будет такой грубой.

Среди множества экспериментов, которые проводились в Аргентине в ответ на кризис 2001 г., процветала экономика солидарности и заботы обо всех членах сообщества. Аргентинский экономический коллапс не привёл к войне всех против всех, которой так боятся капиталисты. Скорее, результатом стал взрыв солидарности. Старики и инвалиды тоже не были исключены из этой сети взаимопомощи. Участвуя в районных собраниях, они получили возможность обеспечить свои нужды и своё присутствие в принятии решений, которые влияли на их жизни. На некоторых собраниях участники предлагали, чтобы домовладельцы отказались от выплаты налога на собственность и направляли эти деньги на поддержку местной больницы или других социальных учреждений. В регионах с высокой безработицей движения безработных практически победили и строят новую экономику. В Женераль Москони, нефтяном городе на севере страны, безработица составляет около 40%. Сейчас большая часть района является автономной. Движение организовало более 300 проектов по поддержке нужд населения, включая пожилых и инвалидов.

Даже безгосударственные общества охотников и собирателей, в которых нет накопления капитала и фиксированной инфраструктуры, обычно заботятся обо всех членах социума, вне зависимости от того, продуктивны ли они с экономической точки зрения. На самом деле, дедушки и бабушки (с дарвинистской точки зрения, генетически бесполезные, поскольку вышли за пределы репродуктивного возраста[52]) – это одна из определяющих черт человечества, насчитывающая миллионы лет. Окаменевшие останки наших самых первых предков показывают, что они уже заботились о стариках. Современные общества охотников и собирателей проявляют не только материальную заботу о пожилых людях, но и то, что невозможно наблюдать на найденных останках, – уважение к ним. Например, в племени мбути различают пять возрастных групп: младенцы, дети, подростки, взрослые и старики. Из них только взрослые занимаются экономическим производством в форме собирательства, охоты или поиска сырья (например, дров). Тем не менее, социальные блага распределяются между всеми, вне зависимости от производительности. Совершенно немыслимо, чтобы старик или инвалид голодал только потому, что он не работает. Наряду с этим мбути включают всех членов социума в процесс принятия решений и вообще в политическую и общественную жизнь. Старики играют особую роль в разрешении конфликтов и миротворчестве.

Как будет работать здравоохранение?

Для капиталистов и бюрократов здравоохранение является индустрией вытягивания денег из нуждающихся. Кроме того, это способ успокоить население и предотвратить бунт. Неудивительно, что качество здравоохранения в нашем обществе часто страдает. Даже в самых богатых странах мира медицинские услуги недоступны миллионам людей, включая автора этой книги. Ежегодно сотни тысяч умирают от болезней, которые можно было бы предотвратить или вылечить.

Поскольку вредные условия труда и проживания и отсутствие здравоохранения всегда были одним из основных недостатков капитализма, предоставление медицинского обслуживания является важной целью антикапиталистического революционного движения. Например, в Аргентине безработные и советы районов постоянно организовывают клиники или захватывают и финансируют существующие больницы, которые государство оставило в руинах.

Во время гражданской войны в Испании медицинский синдикат Барселоны (организованный по большей части анархистами) поддерживал 18 больниц (6 из них были синдикатом же и созданы), 17 санаториев, 22 клиники, 6 психиатрических лечебниц, 3 яслей и один роддом. Амбулаторные отделения были созданы во всех больших посёлках Каталонии. После получения запроса, синдикат посылал врачей к нуждающимся. Чтобы отказаться от должности, врач должен был иметь основательную причину, «поскольку считалось, что медицина находится на службе общества, а не наоборот».[53] Амбулаторные отделения финансировались из взносов местных муниципалитетов. Анархистский профсоюз работников здравоохранения объединял 8 тысяч человек, из них 1 020 врачей, 3 206 медсестёр, 133 стоматолога, 330 акушерок и 153 травника. Профсоюз управлял 36 центрами здравоохранения, распределёнными по всей Каталонии, и предоставлял медицинские услуги всему населению региона. В каждой из девяти зон был один центральный синдикат, а раз в неделю в Барселоне собирался Контролирующий Комитет, состоявший из делегатов – по одному от каждой секции. Он решал общие проблемы и намечал общие планы. Каждый отдел был автономным в своей сфере, но не изолированным: они поддерживали друг друга. Кроме Каталонии бесплатное здравоохранение было организовано в сельских коллективах Арагона и Леванта.

Даже в зарождающемся анархистском движении современной Америки анархисты стараются изучать и предоставлять медицинские услуги. В некоторых сообществах анархисты занимаются альтернативной медициной и таким образом помогают окружающим. Во время больших демонстраций протеста, которые часто сопровождаются полицейским насилием, анархисты организуют добровольные врачебные структуры: медпункты и мобильные бригады врачей, оказывающие помощь тысячам протестующих. Эти врачи (часто самоучки) лечат последствия применения перечного и слезоточивого газа, дубинок, электрошокеров, резиновых пуль, полицейских лошадей и причиняемых ими шоковых и травматических увечий. Бостонский Освободительный Отряд Врачей (BALM squad) – это пример группы медиков, которая существует на постоянной основе. Начиная с 2001 г. они посещают все основные протесты в других городах и проводят тренинги по скорой медицинской помощи. Они поддерживают веб‑сайт и делятся информацией с другими инициативами, например, с клиникой «Общая почва» (Common Ground, о которой речь пойдет чуть позже). Это неиерархическая структура, и они принимают решения только консенсусом. Также организован Радикальный медицинский коллектив региона залива Сан Франсиско, аналогичная группа на западе США.

В промежутках между протестами многие радикальные феминистские группы США и Канады создают женские медицинские коллективы для нужд самих женщин. Они рассказывают о женской анатомии в позитивном, воодушевляющем ключе, показывают женщинам, как самостоятельно производить гинекологический осмотр, как лучше переносить менструации и как использовать безопасные методы планирования семьи. Классическое западное здравоохранение чрезвычайно патриархально и обычно настолько невежественно в области женского здоровья, что фактически является вредным. Антигосударственная самоорганизация позволяет маргинализированным группам победить систему при помощи коллективного отстаивания своих интересов.

После того, как ураган «Катрина» опустошил Новый Орлеан, уличные медики‑активисты вместе с бывшими «Чёрными Пантерами» основали клинику «Общая почва» в одном из самых нуждающихся районов. Скоро к ним на помощь пришли сотни анархистов и других добровольцев со всей страны, причём большая часть не имела никакого опыта. «Общая почва», поддерживаемая пожертвованиями и добровольцами, вылечила десятки тысяч людей. Широко признан провал во время кризиса правительственных «экспертов по чрезвычайным ситуациям». Но «Общая почва» была организована настолько хорошо, что работала даже лучше, чем Красный Крест, хотя у тех, несомненно, было гораздо больше опыта и ресурсов.[54] Кроме того, клиника, конечно же, популяризировала концепцию взаимопомощи и показала явную несостоятельность правительства. В то время, когда я пишу эти строки, в «Общей почве» постоянно работают 40 человек. Они борются за здоровье населения в широком смысле: например, разбивают общественные парки и занимаются жилищными правами, чтобы те, кто бежал от урагана, смогли вернуться домой, несмотря на планы правительства по джентрификации. Они помогли перестроить множество домов в самых нищих кварталах. Отметим, что власти хотели просто раскатать эти кварталы бульдозерами, чтобы высвободить место для богатых белых людей.

А что с образованием?

Образование всегда было в центре внимания анархистов и других революционных движений планеты. Многие полностью отрицают любые формы организации образования после революции. Но даже это будет улучшением по сравнению с патриотическими, манипулятивными и отупляющими формами образования, которые порождает национальное государство. Как и все люди, дети вполне способны учиться самостоятельно, причём при нормальных обстоятельствах обладают мотивацией к этому. Однако в школах редко встречаются эти самые «нормальные обстоятельства». Кроме того, там школьников не учат тому, что является для них самым важным: как выживать в детстве, как органично выражать эмоции, как развить свой уникальный творческий потенциал, как заботиться о своём и чужом здоровье. Их не учат борьбе с гендерным и домашним насилием, алкоголизмом и гопниками, не учат общению с родителями и нормальному знакомству со своей сексуальностью, поискам работы и квартиры или тому, как обходиться без денег. В общем, их не учат тому, что необходимо молодым людям для жизни. Даже те немногие (почти всегда необязательные) предметы, где изучают полезные навыки, всё равно насильно «структурируют» школьников. Девочки учатся готовить и шить на уроках домашнего хозяйства, а мальчики, которые идут на рабочие профессии, изучают столярное дело на уроках труда. Можно с уверенностью сказать, что большинство мальчиков заканчивает школу, не умея готовить и чинить собственную одежду, а большинство девочек и будущих офисных работников не знают, как починить унитаз, установить розетку, отремонтировать велосипед и машину, выровнять стену или вырезать что‑нибудь из дерева. При этом на уроках «информатики» школьники часто знают больше учителей, что тоже говорит о фундаментальных недостатках текущей формы образования. В школах не учат даже тем навыкам, которые понадобятся детям на их скучнейших будущих работах. Большая их часть приобретается самостоятельно или от друзей и коллег. То есть школа жизни уже носит анархический характер.

Самое важное, чему последовательно учат государственные школы, – это повиноваться властям, принять приоритет желаний других над твоей жизнью и прекратить мечтать. Когда дети приходят в первый класс, они самостоятельны, интересуются миром, в котором живут, и они верят, что возможно всё. К окончанию школы они превращаются в циничных эгоистов, которые привыкли отдавать 40 часов в неделю принудительной деятельности. Кроме того, они не знают многих важных вещей: что исторически большинство человеческих сообществ были эгалитарными и безгосударственными, что полиция лишь недавно стала таким важным и якобы полезным органом, что их правительство виновно в пытках, геноциде и репрессиях, что их образ жизни разрушает природу, что их пища и вода отравлены и что их собственный город имеет длинную историю сопротивления.

Это неудивительно, учитывая историю государственных школ. Они появились постепенно, через некоторое количество стадий своей селекции. Первым общегосударственную систему школ учредил Отто фон Бисмарк. Ему нужно было подготовить подростков к бюрократической или военной карьере, дисциплинировать их, заразить патриотизмом и пропитать культурой и историей ранее не существовавшей немецкой нации. Эта школьная система стала одним из модернизационных винтиков, которые позволили Германии из горсти враждующих полуфеодальных провинций превратиться в государство, на протяжении жизни целого поколения угрожавшее всей Европе и большой части Африки.

В ответ множество анархистов‑теоретиков основали неиерархические школы, где учителя были скорее помощниками, которые вместе с учениками исследовали выбранные ими (учениками) предметы. В США некоторые из этих образовательных экспериментов получили название «Современные школы», по аналогии с Escuela Moderna испанского анархиста Франсиско Феррера. Они помогли образованию тысяч учеников и сыграли важную роль в анархистском и рабочем движении. Вскоре после казни Феррера в Испании в 1911 г., Эмма Гольдман, Александр Беркман, Вольтерина де Клейр и другие анархисты основали первую американскую «Современную школу» в Нью‑Йорке. Там преподавали многие знаменитые писатели и художники, а среди учеников был, например, художник Ман Рэй. Школа работала несколько десятилетий. После жёстких политических репрессий она «эмигрировала» из Нью‑Йорка и стала центром сельской коммуны.

Позднее анархисты и другие американские активисты организовывали «свободные школы». Некоторые из них – это просто временные «одноразовые» классы, другие – вполне полноценные школы. Одна из них, Свободная школа Олбани, существовала в городе более 32 лет. Антиавторитарная школа обращает внимание не только на образование, но и на социальную справедливость – она предлагает гибкую шкалу платы за обучение и никого не отчисляет по финансовым причинам. Большинство экспериментальных школ доступны только элите, но в Свободной школе Олбани ученики очень разнообразны и в их числе есть дети из бедных семей. В этой школе нет ни расписания, ни обязательных уроков, она работает согласно философии: «Доверяй детям, и они будут учиться. Потому что, когда ты доверяешь детям их собственное «обучение» – а на самом деле не обучение, а постоянное действие, – они учатся постоянно, каждый в своём ритме и своим способом».

В Свободной школе обучаются дети вплоть до 8 класса, а недавно открылось старшее отделение – Свободная школа Harriet Tubman. Школа владеет небольшой сельскохозяйственной фермой, и это ещё одна образовательная возможность для учеников. Кроме того, они работают с социальными проектами вроде общественных столовых и детских садов. Несмотря на финансовые и иные трудности, школа вполне успешна.

«Все знают, что мы умеем работать с детьми, которые имеют проблемы с учёбой или поведением. Образовательная система не способна удовлетворить их потребности. Поэтому к нам приходит всё больше ребят, которым до этого поставили диагноз вроде «синдром рассеянного внимания» и прописали риталин и другие биопсихиатрические препараты. Их родители находят нас, потому что они обеспокоены побочными эффектами этих препаратов и потому что слышали, что мы эффективно работаем с такими детьми, не используя никакие лекарства. Наша активная, гибкая, индивидуальная организация учебного процесса делает лекарства совершенно ненужными».[55]

MST, бразильское Движение Безземельных Рабочих, уделяет очень большое внимание образованию в посёлках, которые создаются на захваченной земле. С 2002 по 2005 годы они научили читать более 50 тысяч безземельных рабочих. 150 тысяч детей ходят в 1 200 разнообразных свежепостроенных сельских школ. Кроме того, MST подготовило более тысячи школьных учителей. Школы MST не контролируются государством, поэтому местные сообщества могут самостоятельно решать, чему будут учить их детей, и разрабатывать альтернативные образовательные концепции. Учебный процесс там не заражён расистскими, патриотическими и капиталистическими ценностями, которые являются неотъемлемой частью стандартного образования. Бразильское правительство жалуется, что детей в этих посёлках учат тому, что генетически модифицированные растения опасны для человеческого здоровья и окружающей среды. Это наводит на мысль, что они получают более адекватную и точную информацию, чем их сверстники в государственных школах. Школы MST концентрируются на ликвидации безграмотности и используют метод Пауло Фрейре[56], который разработал «педагогику угнетённых». В городе Сан‑Паулу MST основало автономный университет, где учатся фермеры, выбранные отдельными посёлками. Вместо того, чтобы изучать, например, сельскохозяйственный бизнес (как в капиталистическом университете), они познают семейные сельские практики и критику эксплуатирующих и экологически вредных технологий, доминирующих в современном сельском хозяйстве. Кроме того, MST помогает людям получить техническое образование в обычных университетах. С другой стороны, левая профессура часто читает критические лекции в автономном университете и даже составляет собственные курсы. Через всю эту образовательную концепцию красной нитью проходит тезис о том, что студенты должны использовать полученные знания на благо своих сообществ, а не для личной выгоды.

Сельское движение Сантьяго‑дель‑Эстеро (Movimiento Campesino de Santiago de Estero, MOCASE) – это группа фермеров (многие из них индейцы кечуа), связанных с MST. Начав с небольшого сообщества, боровшегося за землю в условиях экспансии крупных лесных компаний глобального Севера, теперь они насчитывают 8 тысяч семей в 58 коллективах и проявляют активность в самом широком спектре. Вместе с Universidad Transhumante они организовали Школу Фермеров, помогающую в приобретении навыков самоуправления. Студентов там, помимо всего прочего, учат учить, чтобы они могли передать знания другим. Universidad Transhumante интересен и сам по себе. Это народный университет, также вдохновлённый идеями Фрейре, который организовал «караван» по 80 городам Аргентины. Этот «караван» длился целый год, всюду представлял семинары по народному образованию и, кроме того, позволил организаторам узнать о проблемах, с которыми сталкиваются люди.[57] Где нет контроля государства, там и образование не обязано быть статичным и жёстким. Оно может стать инструментом наделения общества силой, так как люди учатся тому, как учить. Поэтому они могут передать узнанное другим, а не зависеть всю жизнь от класса профессиональных «учителей». Оно может стать инструментом освобождения, так как люди узнают о власти и сопротивлении и учатся тому, как контролировать свою жизнь. Оно может быть караваном или цирком, так как люди путешествуют по стране и вместо спектаклей с клетками они приносят новые идеи и технологии. И оно может стать инструментом выживания, так как угнетённые народы узнают о своей истории и готовятся к своему будущему.

В 1969 г. в Америке индейские активисты (организация «Индейцы всех наций», Indians of All Nations) захватили покинутый остров Алькатрас на основании забытого закона, гарантировавшего, что аборигены имеют право на любую землю, с которой ушли пришельцы. В течение шести месяцев на острове жили сотни людей, отвергая колониальную власть и оживляя индейскую культуру, и, хотя большинство покинуло его из‑за правительственной блокады, всего захват продолжался 19 месяцев. В начальный период захвата индейцы организовали школу, в которой преподавали историю и культуру коренных народов Америки с их собственной точки зрения, без расистской пропаганды, переполняющей учебники правительственных школ. Они использовали образование как средство культурного возрождения, в то время как до этого оно использовалось против них: чтобы разрушить индейскую идентичность и загнать выживших после геноцида в колонизировавшую их цивилизацию.

А как же наука и техника?

Многие считают, что сложность современных технологий, высокая плотность инфраструктуры и производства в нашем обществе делают анархию мечтой, оставшейся в прошлом. Не то чтобы эти опасения были совершенно необоснованны. Однако созданию анархического общества противоречит не столько сложность технологий, сколько тот факт, что технология не нейтральна. Как подытоживает Ури Гордон[58], развитие технологии отражает интересы и нужды правящего класса, и сами технологии изменяют материальный мир в сторону усиления власти и минимизации возможности восстания.[59] Вовсе не случайно, что ядерное оружие и энергетика влекут за собой необходимость в централизованной полувоенной организации по предотвращению чрезвычайных ситуаций, которая может приостанавливать действие конституционных прав. Аналогично, магистральные автотрассы делают возможным быстрое перемещение правительственных войск, межконтинентальную транспортировку товаров и поездки на личных машинах. На новых фабриках всегда нужны неквалифицированные легко заменяемые рабочие. Даже если босс и хотел бы платить им пенсию, то они не дотянут до неё, поскольку за несколько лет их вытеснят с предприятия травмы из‑за унылой повторяющейся работы или небезопасной скорости работы.

Гранты и инфраструктура, предоставляемые правительством, обычно направлены на изобретения, которые усиливают власть государства, часто при этом ухудшая положение людей: истребители, системы наблюдения, строительство пирамид и так далее. Даже самые щедрые формы правительственной поддержки (вроде субсидий на медицинские исследования) в лучшем случае приводят к изобретению лекарств, которые патентуются корпорациями. Эти корпорации не испытывают никаких моральных терзаний, когда люди умирают от того, что не могут позволить себе эти лекарства. Точно также их не волнует, что при тестировании лекарств страдают и умирают тысячи животных.

Желание свободы ставит нас перед гораздо более тяжёлым выбором, чем просто изменение структур, принимающих решения. Нам придётся разобрать большую часть того мира вещей, в котором мы живём, и построить его заново. Свобода и экологический баланс планеты (то есть наше выживание) несовместимы с ядерной энергией, с зависимостью от ископаемых видов топлива вроде нефти и угля, а так же с автомобильной культурой, которая отчуждает общественное пространство и провоцирует появление системы обмена, где большинство товаров производятся не на месте их потребления.

Этот переход потребует большой изобретательности. Поэтому стоит задать вопрос, будет ли анархистское социальное движение (и общество) достаточно изобретательным, чтобы его осуществить? Думаю, да. В конце концов, все самые полезные вещи человечество изобрело до появления государства и капитализма.

Говорят, что так называемый «свободный рынок» поддерживает инновации. Да, рыночная конкуренция действительно способствует распространению прибыльных изобретений, но они вовсе не обязательно являются полезными изобретениями. Капиталистическая конкуренция исходит из того, что каждые несколько лет товары устаревают (по мере изобретения новых), и люди вынуждены их выбрасывать и заменять другими. Естественно, это наносит огромный ущерб окружающей среде. Из‑за этого «запланированного устаревания» большинство изобретений очень поверхностны и необдуманны, поскольку всё равно изначально обречены на мусорную корзину.

Доктрина «интеллектуальной собственности» мешает распространению полезных технологий, так что их либо контролируют, либо сдерживают, в зависимости от того, что более выгодно в настоящий момент. Сторонники капитализма обычно утверждают, что интеллектуальная собственность, наоборот, способствует научно‑техническому прогрессу, поскольку гарантирует людям прибыль от их изобретений в качестве стимула. Какой дурак будет изобретать что‑то общественно полезное, если не получит с этого прибыль и исключительное право на указание авторства? Но, на самом деле, основы нашей цивилизации заложены людьми, которые позволяли свободно распространять свои изобретения и не требовали указания своего авторства. Это относится ко всему: от молотка и одомашненных растений до гитары.

На практике сама капиталистическая экономика опровергает тезис о том, что интеллектуальная собственность способствует инновациям. Как часто бывает с собственностью, интеллектуальная собственность обычно принадлежит не тем, кто её создал. Многие изобретения делаются наёмными рабами лабораторий, которые не получают ни признания, ни прибылей, поскольку в их контрактах сказано, что корпорация получает право собственности на патенты.

Лучше всего полезные изобретения получаются у тех, кто в них нуждается. И для этого им совершенно не нужны ни государство, ни капитализм. У самих анархистов богатая история решения проблем, с которыми они сталкивались. Грабители‑анархисты, известные как «банда Бонно», изобрели уход от погони на машине. Украинский анархист Махно первым в истории применил мобильные пулемёты – он укреплял их на тачанках (крестьянских конных повозках). Эффект, производимый ими на врагов, использующих традиционную тактику, был ошеломляющим. После того, как испанские революционеры экспроприировали землевладельцев и коллективизировали их угодья, крестьяне избавились от необходимости выращивать одну‑единственную культуру на экспорт. Фермеры оздоровили почву и повысили эффективность хозяйства при помощи смешанной высадки культур: они сажали зерновые, которые выдержают тень, под апельсиновыми деревьями. Крестьянская федерация Леванта (тоже в Испании) организовала сельскохозяйственный университет, а другие коллективы основали центр по изучению болезней растений и их выращиванию.

В густонаселённых горных долинах Новой Гвинеи живут миллионы крестьян. Эти сообщества не имеют государства и основаны на консенсусе. До недавнего времени у них не было никаких контактов с Западом. Хотя европейцы‑расисты считали их «дикарями из каменного века», они разработали одну из самых сложных земледельческих систем в мире. Эти технологии настолько специфичны и многочисленны, что их можно изучать годами. Самоуверенные западные учёные до сих пор не могут объяснить, как работают многие из этих технологий. Их можно было бы посчитать просто суевериями, если бы они не доказали свою эффективность. Вот уже семь тысяч лет эти горцы пользуются динамичной, но устойчивой формой земледелия. Она спасает их от таких изменений окружающей среды, которые, возможно, уничтожили бы менее инновационные общества. Они владеют методами ирригации, изменения режима влажности почвы, перекрёстного выращивания и многими другими. У них нет вождей, а решения принимаются в длинных обсуждениях, в которых участвует всё сообщество. Все их технологии разработаны в условиях отсутствия правительства и капитализма, исключительно через индивидуальные и коллективные изобретения, которые свободно распространяются в большом децентрализованном обществе.[60]

Многие европейцы презрительно усмехнутся при мысли о том, что народы, которые даже не используют металлические инструменты, могут быть примером технологического развития. Однако эти циники просто ослеплены евро‑американской мифологией и стереотипами. Технология не обязательно сопровождается моргающими огоньками и вибрирующими гаджетами. Технология – это адаптация. Крестьяне Новой Гвинеи адаптировали к своим условиям сложный набор методик, которые позволили им удовлетворить все свои нужды, не разрушив при этом за семь тысяч лет окружающую среду. Западная цивилизация даже близко не подошла к такому результату.

Есть масса анархических примеров и для толпы, которую впечатляют мерцающие огоньки. Вспомните относительно недавно начавшееся массовое распространение программ с открытыми исходными кодами (open source). Децентрализованные сети из тысяч людей, совместно работающих на добровольной и открытой основе, создали сложнейшее программное обеспечение, от которого теперь зависит экономика информационной эпохи. Обычно большие корпорации патентуют и закрывают исходный код своих программных продуктов, но в рамках подхода open source он доступен всем, так что каждый может его посмотреть и/или улучшить. В результате открытые программы часто лучше, и обычно их легче исправлять. Традиционное патентованное программное обеспечение больше подвержено зависаниям и вирусным атакам, потому что меньше глаз следит за появлением уязвимостей, а исправить проблемы вообще способны очень немногие специалисты. «Техническая поддержка», которой, по идее, нужно звонить, когда у вас ломается операционная система, тоже, на самом деле, не имеет доступа к исходным кодам. Они могут только решать мелкие проблемы, советовать вам скачать какой‑нибудь сложный исправляющий патч или отформатировать жёсткий диск и переустановить систему. Пользователи продуктов Microsoft, конечно, сразу вспомнят их частые «глюки». Кроме того, эксперты по безопасности предупреждают об опасности spy‑ware (шпионского ПО) и о том, что существует сотрудничество между государством и высокотехнологичными корпорациями. Как сказал один антиавторитарный компьютерный специалист, занимающийся разработкой открытого ПО: «Лучшая реклама Linux – это Microsoft».

До последнего времени открытое ПО было не очень лёгким для использования – видимо, потому что open source, при всём уважении к нему, происходит из субкультуры «гиков» («компьютерщиков»), и его пользователи обычно обладают необходимыми навыками. Однако сейчас open source и сопутствующие технологии становятся всё более доступными – даже более доступными, чем закрытые программы. Wikipedia – тому пример. Wikipedia появилась совсем недавно, в 2001 г., и полностью основана на свободной операционной системе Linux. Сегодня это самая большая и посещаемая энциклопедия в мире, насчитывающая более 10 миллионов статей на более чем 250 языках. Эти статьи написаны не оплачиваемыми экспертами из какой‑нибудь академической субкультуры. Wikipedia создаётся всеми. Любой может писать или редактировать статьи. Эта открытость и доверие порождают возможность для немедленного рецензирования информации множеством различных людей. Широкое wikipedia‑сообщество (миллионы участников) обладает свойством саморегуляции. Поэтому факты вандализма – неверное редактирование или фальшивые статьи – быстро выявляются, как и безосновательные утверждения. Статьи в Wikipedia несут гораздо больше знания, чем небольшой элитарный кружок статусных учёных. Объективное рецензируемое исследование (включавшее «слепой» эксперимент) выявило, что Wikipedia не менее точна, чем Энциклопедия Британника (наиболее полная и старейшая универсальная энциклопедия на английском языке – прим. пер. ).[61]

Как уже говорилось выше, Wikipedia самоорганизована и редактируется открытым сообществом избираемых администраторов.[62] Было несколько известных случаев намеренного саботажа, например, когда сотрудники телешоу The Colbert Report[63] переписали историю в одной из статей и использовали это в своей передаче. Однако эта порча была быстро исправлена, как чаще всего и бывает с неверной информацией. Более сложную проблему представляют собой корпорации, которые используют Wikipedia для пиара и нанимают работников, редактирующих статьи для создания хорошего имиджа компании. Однако в одной и той же статье могут содержаться противоречащие друг другу интерпретации фактов, и, в конечном счёте, Wikipedia содержит гораздо больше информации о преступлениях корпораций, чем любая традиционная энциклопедия.

Как будет работать обмен?

В безгосударственном некапиталистическом обществе обмен может работать разными способами, в зависимости от размера, сложности и предпочтений этого общества. Многие из этих способов гораздо эффективнее, чем капитализм, выполняют функции справедливого распределения благ и предотвращения ситуаций, когда кто‑то берёт слишком много. Капитализм создал величайшее в истории неравенство при доступе к ресурсам. Но принципы капитализма не универсальны, хотя экономисты пытаются убедить людей, что это незыблемые законы.

Многие общества традиционно использовали экономику дара в разных формах. В обществах с небольшой социальной стратификацией благополучные семьи сохраняют свой статус через раздачу подарков, проведение щедрых праздников и всяческое распространение своего богатства. В случае, если они недостаточно щедры, они могут испытать на себе гнев сообщества. В других экономиках дара общественного расслоения нет совсем. Их участники просто отвергают понятие собственности и свободно берут и отдают социальные блага. Колумб в своём дневнике с изумлением писал, что первые аборигены, которых он встретил на Карибах, вообще не знали о том, что такое собственность. Они с охотой дарили всё, что у них было, и, естественно, принесли подарки странным пришельцам. В таком обществе бедных не бывает. Сегодня, после столетий геноцида и капиталистического развития, многие страны Америки могут «похвастаться» самым диким социальным расслоением в мире.

Бедняки Аргентины создали огромную сеть бартерных отношений, которая выросла ещё больше после того, как экономический кризис 2001 года фактически отменил капиталистические формы обмена. Из простых встреч для обмена вещами эта система превратилась в гигантскую сеть из примерно трёх миллионов участников, обменивающихся товарами и услугами – от домашних поделок, еды и одежды до уроков иностранных языков. В ней участвовали даже врачи, предприниматели и некоторые железные дороги. На пике своего развития эта бартерная сеть поддерживала существование приблизительно десяти миллионов человек.

Внутри этого бартерного клуба была разработана система кредита и «денег». По мере роста сети и углубления капиталистического кризиса она столкнулась с рядом проблем, в том числе с тем, что люди (часто не участники сети) крали или подделывали «деньги». После того, как несколько лет спустя, при президенте Кирхнере, экономика стабилизировалась, сеть уменьшилась, но всё ещё остаётся довольно большой, учитывая, что это, фактически, альтернативная экономика в стране, которая когда‑то была образцовой моделью неолиберального капитализма. Вместо того чтобы сдаться, оставшиеся участники разработали несколько подходов к встретившимся им проблемам. Например, они оставили в сети только производителей, чтобы её могли использовать лишь те, кто что‑то вкладывает.

Современные американские и европейские анархисты экспериментируют с другими формами распределения за пределами обмена. Один из популярных анархистских проектов – «свободные магазины» или «бесплатные ярмарки» (free market). Это точки сбора подаренных или подобранных где‑то предметов, которые больше не нужны их владельцам. Это может быть одежда, еда, мебель, книги, музыка, иногда даже холодильники, телевизоры или машины. Посетители могут свободно бродить по магазину и брать всё, что им потребуется. Многие из тех, кто привык к капиталистической экономике, не могут уразуметь, как свободный магазин вообще может работать. Их воспитывали в ментальности нехватки, недостатка. Поэтому им кажется, что свободный магазин быстро опустеет, поскольку люди получают «прибыль», когда берут вещи, и не получают её, когда их отдают. Однако так происходит довольно редко. Бесчисленные свободные магазины функционируют вполне устойчиво и большинство из них изобилуют товарами. От Вирджинии до Каталонии сотни таких точек ежедневно опровергают капиталистическую логику. Свободный магазин Weggeefwinkel в голландском городе Гронинген работает в засквотированных зданиях вот уже три года. Два раза в неделю он открывается, чтобы раздать одежду, книги, мебель и другие предметы. Некоторые свободные магазины объявляют сбор средств, если им приходится платить арендную плату. В полностью анархическом обществе этого не потребуется. Такие магазины очень важны для неблагополучных людей, которые либо потеряли работу по капризу капиталистического рынка, либо работают на двух или трёх работах и всё равно не могут себе позволить купить одежду для детей.

Более «высокотехнологичный» пример свободного обмена – довольно распространённая и очень успешная сеть Freecycle. Это всемирная сеть, изначально созданная группой экологов, чтобы развивать обмен вещами, которые иначе оказались бы на помойке. В момент написания этой книги, она охватывала 4 миллиона участников, организованных в 4 200 локальных группах в 50 странах. На своём сайте они публикуют сведения о вещах, которые нужны кому‑то или которые кто‑то собирается выбросить. Таким образом, люди обмениваются большим количеством предметов одежды, мебели, игрушками, украшениями, инструментами, велосипедами, машинами и так далее. Одно из правил Freecycle: всё должно быть бесплатным, никакой продажи или бартерного обмена. Это не централизованная организация: локальные группы основываются на общей модели и используют общий сайт, не более того.

Однако всё это исходит от либеральной неправительственной группы без каких‑либо революционных устремлений и без критики капитализма и государства. Поэтому можно ожидать, что Freecycle встретится с некоторыми проблемами. И, на самом деле, они соглашаются на спонсорство крупной мусороперерабатывающей корпорации и размещают рекламу на её сайте. Их глава, вероятно, замедляет распространение идеи Freecycle, когда подаёт в суд на локальные группы или похожие веб‑сайты за нарушение копирайта. Кроме того, они сотрудничают с известной своей авторитарностью интернет‑корпорацией Yahoo! Groups, которая помогает им закрывать местные группы, не придерживающиеся организационных правил в отношении логотипов и языка. Естественно, в анархистском обществе будут невозможны иски о нарушении торговой марки, и один «председатель» не сможет издеваться над сетью, поддерживаемой миллионами людей. В то же время Freecycle демонстрирует, что экономика дара может работать даже внутри испорченного индивидуалистического западного общества, а при помощи Интернета она принимает новые формы.

А как быть с теми, кто не хочет отказываться от потребительского стиля жизни?

Хотя антикапиталистическая революция создаст новые социальные отношения и ценности, а также освободит желания людей от контроля со стороны рекламы, возможно, останутся те, кто желает по‑прежнему поддерживать потребительский образ жизни. Им потребуются электронные развлечения, экзотическая импортная пища и другие предметы роскоши, которые им сейчас предоставляет (нео)колониализм. Сейчас для нас кажется обычным пойти в магазин, достать кошелёк и купить шкаф красного дерева или плитку шоколада. Таким образом, капитализм создаёт иллюзию, что люди обладают естественной способностью получать предметы роскоши. На самом деле, их производят рабы на других континентах. Только благодаря огромной инфраструктуре колониализма и многочисленным правительственным институтам, избранное меньшинство может себе позволить эту привилегию. После анархической революции исчезнут рабские трудовые лагеря, которые сейчас производят большую часть шоколада и красного дерева в мире.

Если один человек или группа единомышленников пожелают окружить себя потребительскими товарами, которых они все еще жаждут, им никто не будет мешать это сделать. Тем не менее, без полиции, которая бы заставляла других оплачивать экологическую и трудовую стоимость их стиля жизни, этим людям придётся самостоятельно добывать ресурсы, производить товары и справляться с загрязнением. Конечно, они могут сделать весь этот процесс более эффективным через специализацию. Например, союз любителей шоколада может производить экологичный шоколад и менять его, скажем, на оборудование для видеоразвлечений, производимое союзом телевизионных наркоманов. Почему нет? Тем не менее, в конечном счёте, работа и личная ответственность войдут в противоречие с потребительским менталитетом. В результате появится союз производителей. Когда приходится принимать на себя ответственность за издержки своих действий, это уничтожает патологическое отчуждение от последствий, которое лежит в основе буржуазных капризов. Соответственно, желания становятся взвешенными и «взрослыми».

Во время анархических революций и в безгосударственных некапиталистических обществах люди использовали то, что могли сделать сами или выменять у ближайших соседей. Захваченные аргентинские фабрики обменивались друг с другом продуктами своего труда, и таким образом рабочие получали доступ к широкому спектру товаров. Во время испанской революции 1936 года многие коллективы совместно договаривались, какой уровень потребления они могут себе позволить, и заменяли зарплату на купоны, которые можно было обменять на товары на коммунальном складе. Каждый участвовал в принятии решений о том, сколько и каких купонов может получить один человек. Естественно, был возможен обмен купонами друг с другом, чтобы тот, кому нужно больше товаров одного типа (например, одежды), мог их получить, отдав купоны на то, что ему не очень важно (например, яйца). Таким образом, людей не принуждали к спартанскому единообразию, как в некоторых «коммунистических» государствах. Каждый был волен вести тот образ жизни, который ему по душе при условии, что он может нести соответствующие издержки. Нельзя лишь эксплуатировать других людей, грабить их ресурсы или отравлять их землю, чтобы завладеть ей.

А как же строительство и организация масштабной инфраструктуры?

Во многих западных учебниках по истории написано, что централизованное правительство появилось как ответ на необходимость строить и поддерживать большие инфраструктурные проекты, особенно ирригацию. Но это утверждение основывается на предположении, что обществу необходимо расти, и что оно не может решить ограничить свои размеры, чтобы избежать централизации. А это предположение было много раз опровергнуто. Кроме того, масштабные ирригационные проекты действительно требуют некоторой координации, но централизация – это лишь одна из её форм.

В Индии и Восточной Африке местные сообщества построили огромные ирригационные сети, которые работали безо всякого правительства и централизации. В районе холмов Таита (нынешняя Кения) люди создали сложные ирригационные системы, работавшие сотни лет, пока колониальное земледелие не уничтожило их. Каждая семья ежедневно отвечала за поддержку ближайшей секции ирригационной инфраструктуры. Сама же сеть находилась в общественной собственности. По традиции периодически люди собирались вместе для большой починки: так называемый «харамби труд». Это была форма социально мотивированной коллективной работы, схожей с практиками многих других децентрализованных обществ. Справедливое использование ирригации обеспечивалось несколькими общественными договорённостями, освящёнными традицией. Они определяли, сколько воды может взять каждая семья. Те, кто нарушал эти договорённости, подвергались санкциям со стороны всего сообщества.

Когда британцы колонизировали холмы Таита, они решили, что им лучше знать, как проводить ирригацию. И они создали новую систему, основанную на инженерном опыте и механической силе и, конечно, ориентированную на производство зерновых на продажу. Во время засухи 1960‑х годов британская система показала свою полную несостоятельность, и многие местные жители вернулись к исконной ирригации, чтобы прокормить себя. Как пишет один этнограф: «Восточноафриканская ирригационная система в доколониальную эпоху была более масштабной и управлялась гораздо лучше».[64]

Во время гражданской войны в Испании рабочие на захваченных фабриках полностью координировали всю экономику военного времени. Анархистские организации, породившие революцию (а именно, профсоюз CNT), часто были основой нового общества. Особо стоит отметить промышленный центр Барселону, где CNT стала той структурой, которая обеспечивала экономику, контролируемую самими рабочими. К этой задаче CNT готовилась много лет. Каждая фабрика самостоятельно организовывала работу с избираемыми техническими и административными должностями. Однотипные фабрики в каждом регионе организовывались в Региональную Федерацию конкретной отрасли. Региональные федерации региона объединялись в Региональный Экономический Совет, «в котором были представлены все центры производства и услуг». Наконец, региональные Федерации и Советы объединялись в параллельно действующие Национальные Промышленные Федерации и Национальные Экономические Федерации.[65]

Барселонский конгресс коллективов Каталонии (28 августа 1937 г.) приводит пример координационной деятельности и решений. Коллективизированные обувные фабрики нуждались в кредите на два миллиона песет. Из‑за недостатка кожи им пришлось уменьшить часы работы, хотя они по‑прежнему платили рабочим полную зарплату. Экономический Совет рассмотрел ситуацию и доложил, что избытка обуви не наблюдается. Конгресс согласился предоставить кредит на покупку кожи и на модернизацию фабрик, чтобы снизить цены на обувь. Затем Экономический Совет предложил план строительства алюминиевой фабрики, необходимой для военных целей. Они нашли необходимые материалы, обеспечили сотрудничество химиков, инженеров и технологов и решили собрать деньги в коллективах. Кроме того, конгресс решил уменьшить безработицу в городах путём выработки совместно с крестьянами плана по вводу в сельскохозяйственную обработку новых земель и привлечения туда городских безработных.

В Валенсии CNT организовало целую апельсиновую промышленность. 270 комитетов в городах и сёлах занимались выращиванием, покупкой, упаковкой и экспортом. Заодно избавились и от нескольких тысяч посредников. В Ларедо коллективизировали рыболовную отрасль: рабочие экспроприировали корабли, уволили посредников, которые забирали всю прибыль, и использовали её для модернизации кораблей или на выплату зарплаты. Текстильная промышленность Каталонии насчитывала 250 тысяч рабочих на десятках фабрик. В рамках коллективизации они уволили высокооплачиваемых директоров, повысили себе зарплату на 15%, уменьшили рабочие часы с 60 до 40 в неделю, закупили новые станки и выбрали управляющие комитеты.

Вообще, каталонские либертарные рабочие показали впечатляющие результаты по управлению той сложной инфраструктурой индустриального общества, которую они захватили. Работники, которые всегда занимались этим, доказали, что могут продолжать и даже улучшать свой труд безо всяких начальников. «Не ожидая ни от кого приказов, рабочие восстановили нормальную телефонную связь в течение трёх дней [после того, как закончились уличные бои]... После того, как была выполнена эта срочная работа, общее собрание телефонистов решило коллективизировать всю систему».[66] Рабочие проголосовали за то, чтобы поднять зарплаты самым низкооплачиваемым должностям. Газо‑, водо‑ и электроснабжение также были коллективизированы. Коллектив, управляющий водой, снизил тарифы на 50% и при этом всё ещё был способен жертвовать большие суммы денег на комитеты антифашистской милиции. Железнодорожные рабочие захватили железные дороги, и там, где техники сбежали, опытных рабочих поставили на замену. Они удачно справились с задачей, несмотря на отсутствие формального образования, потому что опыт работы совместно с техниками научил их поддерживать дороги в рабочем состоянии.

Работники общественного транспорта в Барселоне (из семи тысяч 6 500 были членами CNT) сэкономили большие деньги очень просто: они выгнали высокооплачиваемых директоров и других ненужных менеджеров. Затем они сократили рабочие часы до 40 в неделю и подняли себе зарплаты от 60% (для низкооплачиваемых работников) до 10% (для высокооплачиваемых). Кроме того, они помогали всему населению: снизили тарифы и предоставили бесплатный проезд для школьников и раненых бойцов милиции. Они ремонтировали повреждённое оборудование и улицы, очищая их от баррикад, вернули транспортную систему в рабочее состояние через пять дней после прекращения боёв в Барселоне и вывели на улицы 700 троллейбусов (до революции было 600), перекрашенных в красные и чёрные цвета. А вот какова была их организация:

«...различные профессии координировались и организовывали свою работу через один профсоюз всех работников транспорта. Каждая секция управлялась инженером, которого назначал профсоюз, и рабочим, назначенным общим собранием. Делегаты разных секций координировали работы в конкретной области. Для выполнения таких работ секции встречались самостоятельно, но решения, затрагивающие всех рабочих, принимались на общих собраниях».

Инженеры и технологи не составляли какой‑то элитной группы, а были объединены с работниками ручного труда. «Например, инженер не мог начать масштабный проект без консультаций с другими трудящимися – не только потому, что ответственность нужно делить, но и потому, что у рабочих есть практический опыт, которого часто нет у технологов». Кроме того, барселонская система общественного транспорта достигла высокой степени самодостаточности: до революции 2% запчастей производила частная компания, а остальные приходилось покупать или импортировать. Через год после социализации 98% запчастей уже производились в общественных мастерских. «Профсоюз также предоставлял бесплатную медицинскую помощь (включая клиники и домашний уход) рабочим и их семьям».[67]

Кроме того, испанские революционеры с переменным успехом экспериментировали с крестьянскими и трудовыми банками и с Советами кредита и обмена. Федерация крестьянских коллективов Леванта (Levant Federation of Peasant Collectives) работала с банком, организованным профсоюзом банковских работников. Он помогал фермерам получить общественные ресурсы, необходимые для поддержки интенсивного сельского хозяйства. Центральный рабочий банк Барселоны давал кредиты социально полезным коллективам, которые в этом нуждались. При этом операции с наличностью сводились к минимуму. Кроме того, рабочий банк организовал обмен с иностранными партнёрами, импорт и закупку сырья. Везде, где возможно, оплата производилась товарами, а не деньгами. Банк не был нацелен на получение прибыли. Он взимал лишь 1% от транзакций для покрытия расходов. Диего Абад де Сантильян, анархистский экономист, писал в 1936 г.: «Кредит станет общественной функцией, а не частной спекуляцией или ростовщичеством... Он будет основан на экономических возможностях всего общества, а не на выгоде или прибыли... Совет кредита и обмена будет мерилом того, что экономика производит и в чём она нуждается».[68] В этом эксперименте деньги выступали как обозначение общественной поддержки, а не в качестве символа собственности. Они лишь обозначали ресурсы, которые общество перемещает между союзами производителей. Инвестиции спекулянтов не имели к этому отношения. В сложной индустриальной экономике такие банки делают обмен и производство более эффективными, хотя, конечно, они порождают риск централизации и нового появления капитала как социальной силы. Кроме того, тот, кто заинтересован в освободительном движении, должен рассматривать эффективное производство и обмен как ценности с осторожностью.

Существуют способы предотвратить перерождение рабочих банков в оплоты возрождающегося капитализма, но, к сожалению, волна тоталитаризма (коммунистическая и фашистская) лишила испанских анархистов возможности реализовать эти способы на практике. Эти способы включают в себя: ротацию и смену рода занятий, чтобы предотвратить появление нового класса управленцев; создание фрагментированных структур, которые нельзя контролировать из центра; возможно большая простота и децентрализация; и, наконец, укрепление уверенной традиции о непродаваемости общественных ресурсов и инструментов благосостояния народа

Но пока деньги стоят в центре человеческой жизни, множество видов деятельности будет сводиться к количественным показателям, а стоимость будет властью, отчуждённой от тех, кто её создал. Другими словами, стоимость становится капиталом. Естественно, среди анархистов нет согласия в том, как лучше сочетать практичность и идеализм или насколько глубоко нужно копать, чтобы вырвать корни капитализма. Но, несомненно, нужно изучать все возможности, даже те, что обречены на провал.

Что станет с городами?

Многие считают, что анархистское общество может существовать в теории, но в современном мире слишком многое препятствует столь тотальному освобождению. В качестве главного препятствия часто называют большие города. Промышленные капиталистические города – это запутанный бюрократический клубок. Кажется, что только власть заставляет их ещё жить и работать. Но, на самом деле, содержание большого города вовсе не так сложно, как нас убеждают. Многие крупнейшие города мира по большей части состоят из самоорганизованных трущоб, которые простираются на многие километры. Качество жизни там оставляет желать лучшего, но они демонстрируют, что города вовсе не разрушаются в условиях отсутствия экспертов.

У анархистов есть опыт содержания больших городов. Похоже, что решение таково: работники социальных служб берут на себя организацию соответствующей инфраструктуры, а жители создают общие советы на уровне кварталов. Таким образом, почти все решения принимаются на местном уровне, где каждый может поучаствовать. Возможно, анархистская революция будет сопровождаться дезурбанизацией: города просто уменьшатся до более разумных размеров. Вполне вероятно, что многие вернутся «в деревню», ведь промышленное сельское хозяйство исчезнет или серьёзно уменьшится. Оно будет заменено устойчивой пермакультурой,[69] которая может поддерживать более высокую плотность населения в сельских районах.

Тогда после дезурбанизации придётся спешно конструировать новые социальные отношения, но для анархистов это будет уже не первый опыт строительства города с нуля. В мае 2003 г., когда восемь ведущих мировых правительств готовились к саммиту G8 во французском городе Эвиан, антикапиталистическое движение построило несколько соединённых посёлков, которые служили базой протестов и примером коллективной антикапиталистической жизни. Их назвали VAAAG (Village Alternatif, Anticapitalist et AntiGuerres, Альтернативная антикапиталистическая и антивоенная деревня). Во время мобилизации тысячи людей жили в этих посёлках, организовывали питание, жильё, детские комнаты, форумы для обсуждения проблем, средства массового информирования и юридической поддержки. Решения там принимались совместно. Практически всеми этот проект был признан успешным. Кроме того, в VAAAG присутствовала двойная форма организации, о которой говорилось выше. Конкретные «районы» (не более 200 человек в каждом) объединялись вокруг общественной кухни. Сервисы, важные для всего посёлка (межрайонные коллективные пространства, такие как центры оказания юридической и медицинской помощи), организовывали те, кто предоставлял эти услуги. Этот опыт повторили в 2005 г. в Шотландии (мобилизация против G8) и в 2007 г. в северной Германии, где почти шесть тысяч человек вместе жили в лагере Редделих (Reddelich).

Эти протестные поселения имели преценденты в немецком антиядерном движении предыдущего поколения. Когда в 1977 г. государство захотело построить большой комплекс для хранения ядерных отходов в Горлебене, местные фермеры начали протестовать. В мае 1980 г. пять тысяч человек основали поселение на месте предполагаемого строительства. Они построили небольшой город из деревьев, срубленных под площадку для комплекса, и назвали свой новый дом «Свободная республика Вендланд» (Free Republic of Wendland). Они печатали собственные паспорта, транслировали подпольные радиопередачи и издавали газеты. В Вендланде шли общие дискуссии о том, как управлять лагерем и как противостоять полицейской агрессии. Люди делились друг с другом едой, а деньги в повседневной жизни вообще не участвовали. Через месяц 8 тысяч полицейских атаковало протестующих. Те избрали путь ненасильственного сопротивления. Их избили и вышвырнули вон. Дальнейшие акции антиядерного движения были уже менее пацифистскими.[70]

Ежегодный фестиваль английских хиппи и путешественников, которые собирались в Стоунхендже, чтобы отметить летнее солнцестояние, стал масштабной контркультурной автономной зоной и экспериментом в «коллективной анархии». Вначале, в 1972 г., Свободный Фестиваль Стоунхенджа был просто собранием, которое продолжалось весь июнь – до солнцестояния. Постепенно из музыкального фестиваля он вырос в неиерархическое пространство творения музыки, исскуства и новых отношений, а также духовного и психоделического поиска. Он стал важным ритуальным и социальным событием в растущей культуре английских путешественников. В 1984 г. там собралось уже 30 тысяч участников, которые на месяц создали там самоорганизованный посёлок. Как сказал один из участников: «Это была анархия. И она работала».[71] Режим Тэтчер увидел в фестивале угрозу. В 1985 г. четырнадцатый Свободный фестиваль Стоунхенджа запретили. Полиция жестоко напала на несколько сот человек, которые приехали обустраивать посёлок. Позднее это нападение назвали «Битвой при Бинфилде».

Эти примеры кратковременных лагерей вовсе не так маргинальны, как может показаться на первый взгляд. Сотни миллионов людей по всему миру живут в неформальных городах. Их называют трущобы, шэнти‑тауны, фавелы... Они самостоятельно организуются, создаются и поддерживаются. И эти трущобы ставят очень сложные социальные вопросы. Миллионы крестьян ежегодно вынуждены покидать свои земли и переселяться в города. Периферийные шэнти‑тауны – это единственные районы, где они могут себе позволить проживать. Кроме того, многие переезжают в города по собственному желанию, покидая бедные культурой деревни и создавая себе новую жизнь. Многие трущобы страдают от болезней, вызванных плохим доступом к воде, медицинским услугам и питанию. Однако многие из этих проблем – это, скорее, проблемы капитализма, а не структур шэнти‑таунов. Ведь их жители часто довольно успешны в добывании средств к существованию, несмотря на искусственно ограниченные ресурсы.

Приватизированные электроэнергия и водоснабжение обычно очень дороги. Даже если они находятся в общественной собственности, власти часто отказываются предоставлять к ним доступ для неформальных поселений. Обитатели трущоб в ответ на это строят свои колодцы и крадут электричество. В капиталистическом обществе здравоохранение высоко профессионализировано и распределяется в обмен на деньги, а не по потребностям. Поэтому в трущобах редко попадаются врачи, полностью прошедшие обучение. Но народная медицина и разного рода целители обычно работают на основе взаимной помощи. Доступ к пище тоже искусственно ограничен: небольшие огороды для локального потребления заменяются масштабным выращиванием сельскохозяйственных культур на продажу. В результате население Глобального Юга лишается разнообразных доступных источников пищи. Эта проблема усугубляется в голодающих областях, поскольку американская гуманитарная помощь (обычно приходящая вместе с военными и экономическими стратегиями) состоит из продуктов импорта, а не из субсидий местным производителям. Но ту еду, которая есть в посёлках, обычно делят, а не торгуют ею. Один антрополог вычислил, что в неформальном посёлке в Гане (Африка) жители отдавали другим почти треть всех своих ресурсов. И это очень рационально. Полиция редко контролирует трущобы, и для поддержания неравномерного распределения ресурсов требуется вооружённая сила. Иными словами, тех, кто пытается скопить ресурсы, просто ограбят. В условиях нищеты, опасностей и отсутствия гарантий собственности люди могут жить лучше, если они отдают другим большую часть всех своих ресурсов. Щедрость повышает их социальный статус: они приобретают друзей и в результате получают сеть доверия, которую невозможно у них отобрать.

Кроме взаимопомощи, во многих шэнти‑таунах царят анархистские модели децентрализации, вольных ассоциаций, простого и практического производства (вместо профессионализации) и прямой демократии. Важно отметить и то, что в эпоху нарастающего экологического кризиса обитатели трущоб выживают со значительно меньшей долей ресурсов, чем те, что потребляют жители обычных городов и пригородов. Некоторые из них даже характеризуются «отрицательным экологическим отпечатком». Это означает, что они перерабатывают больше мусора, чем порождают.[72] А в мире без капитализма неформальные поселения были бы ещё более здоровыми местами. Даже в наши дни они уже опровергают капиталистические мифы о том, что города удерживает от распада только воля экспертов и централизация, что люди при современной численности населения могут выжить, лишь отдав свои жизни под контроль властей.

Один из вдохновляющих примеров неформального города – Эль‑Альто в Боливии. Он расположен на Альтиплано, плато, возвышающемся над столицей страны городом Ла‑Пас. Несколько десятилетий назад Эль‑Альто был небольшим городком, но глобальные перемены в экономике вызвали закрытие шахт и ферм, поэтому сюда пришло огромное количество людей. Столкнувшись с невозможностью жить в Ла‑Пасе, они стали строиться на плато и превратили городок в большой урбанистический центр, где живёт более 850 тысяч человек. Семьдесят процентов тех, кто работает здесь, зарабатывает семейным бизнесом в неформальной экономике. Землепользование никак не регулируется, а государство почти не предоставляет инфраструктурных ресурсов: в большинстве районов отсутствуют асфальтированные дороги, государство не вывозит мусор, не проводит канализацию. 75% населения не имеет доступа к здравоохранению, а 40% неграмотны.[73] В этих условиях обитатели полуподпольного города вывели самоорганизацию на новый уровень и создали районные советы, или «хунты». Первые хунты в Эль‑Альто появились ещё в пятидесятых годах. В 1979 г. они стали координироваться через новую организацию – Федерацию национальных советов, FEJUVE. Сейчас в Эль‑Альто более 600 хунт. Они позволяют жителям собрать ресурсы для создания и поддержки необходимой инфраструктуры: школ, парков и других базовых вещей. Кроме того, хунты осуществляют посредничество в спорах. Они же налагают санкции в случае конфликтов и нанесения вреда сообществу. Сама Федерация, FEJUVE, объединяет ресурсы хунт и координирует протесты и блокады. Она представляет обитателей трущоб как социальную силу. Только в первые пять лет нового тысячелетия FEJUVE сыграла ведущую роль в создании общественного университета Эль‑Альто, блокировании новых муниципальных налогов и национализации водоснабжения. Кроме того, FEJUVE приняла активное участие в народной кампании, которая заставила правительство национализировать месторождения природного газа.

Хунта состоит обычно из 200 человек и собирается каждый месяц. Решения принимаются через общее обсуждение и консенсус. Также избирается комитет, который проводит собрания чаще и играет административную роль. Лидеры политических партий, крупные бизнесмены, спекулянты недвижимостью и те, кто сотрудничал с диктатурой, не могут быть общественными делегатами. В комитетах больше мужчин, чем женщин. Тем не менее, в FEJUVE больший процент женщин на руководящих ролях, чем в других народных организациях Боливии.

Параллельно с районными советами работает организация инфраструктуры и экономической деятельности через профсоюзы или синдикаты. Например, уличные торговцы и работники транспорта самоорганизуются в свои базовые профсоюзы.

«И районные советы, и структурные единицы неформальной экономики построены по традиционному коммунитарному принципу местных индейцев (аиллу). Это видно на уровне территориального деления, структуры и организации. Кроме того, они отражают традиции радикальных шахтёрских профсоюзов, которые в течение десятилетий возглавляли боевое рабочее движение Боливии. Обитатели Эль‑Альто сплавили весь этот опыт воедино и приспособили свои разнообразные знания для выживания в условиях враждебной городской среды. [...] При помощи районных хунт Эль‑Альто стал самостоятельным городом, управляемым сетью микроправительств[74], независимых от государства. По мнению Рауля Зибеши, автономная организация труда в неформальном секторе, основанная на производительности и семейных связях вместо иерархических отношений «начальник‑работник», усиливает это чувство силы. Граждане действительно могут управлять своим местом жительства и контролировать его».[75]

Кроме этих устоявшихся структур, важную роль играют горизонтальные сети «без традиционного руководства». Они организуют как повседневную жизнь, так и координацию протестов, блокад и борьбы против государства.

Сейчас Боливией управляет президент‑индеец и прогрессивное правительство MAS («Движение к социализму»). Поэтому FEJUVE сталкивается с опасностью быть интегрированным в правительственные структуры. Это частая причина нейтрализации горизонтальных движений без чёткой антигосударственной позиции. Но пока что FEJUVE, хоть и выражает поддержку борьбе Эво Моралеса против неолиберализма, тем не менее, критикует MAS и правительство в целом. Будущее покажет, до какой степени они будут интегрированы.

Множество других примеров неформальных городских поселений, самостоятельно строящих свою жизнь и борьбу против капитализма, мы находим в Южной Африке. Движения обитателей трущоб часто рождаются там из взрывов насильственного сопротивления: люди встречаются на улицах во время протестов против выселения или против отключения воды, а затем продолжают работать вместе, создавая структуры образования, распределения пищи, заботы о больных, противопожарные команды, отряды безопасности, похоронные службы, общественные огороды, ассенизаторские коллективы и т.д. Так было и с движением Абалали, которое появилось в 2005 г. после перекрытия дороги в знак протеста против выселений. Выселения проходили в рамках подготовки к Кубку Мира по футболу 2010 г.

Поселение Symphony Way в Кейптауне – это сообщество сквоттеров из 127 семей, которых правительство принудительно выселило из домов. Это было сделано в рамках программы «Цели развития на тысячелетие», которая ставит целью полностью избавиться от трущоб. Затем правительство переселило некоторых выселенных в палаточный лагерь, охраняемый солдатами и колючей проволокой, а других отправило в «транзитные перевалочные пункты», которые один из жителей описал как «забытое место в аду», изобилующее преступностью, в частности, изнасилованиями детей.[76]

Семьи Symphony Way отказались вести переговоры с дискредитировавшими себя политическими партиями или жить в жутких местах, предоставленных государством. Они решили незаконно захватить район вдоль дороги и основать там своё поселение. Они организуются посредством массовых собраний, в которых принимает участие каждый. Большое значение имеет и личная инициатива. Например, Рэйз по профессии медсестра, но также занимается досугом подростков в местном детском центре. Она помогла организовать команду по пионерболу для девочек, футбольную команду для мальчиков, группу барабанщиков, детский лагерь во время каникул, да ещё и занимается родовспоможением. Дети очень важны для поселения. У них есть свой комитет, в котором они обсуждают возникшие проблемы. «Когда дети ссорятся, эти проблемы решает комитет. Мы все вместе собираемся и разговариваем. К нам приходят дети из разных поселений, не только отсюда», – объясняет одна из членов комитета. В сообществе живут люди разных рас и разных религий (растафарианство, ислам, христианство). Все они вместе создают культуру уважения к разным группам. В посёлке есть ночной патруль, который предотвращает преступления и гасит непотушенные костры. Жители говорили гостье из России, посетившей их, что в посёлке они чувствуют себя гораздо безопаснее, чем в любом из правительственных лагерей. Ведь там бушует преступность, а в Symphony Way люди совместно защищают друг друга. «Когда кто‑то попадает в беду, все приходят к нему на помощь», – объясняет Рэйз. Это чувство общности – главная причина того, почему сквоттеры не хотят переезжать в правительственный лагерь, несмотря на угрозы со стороны полиции и несмотря на то, что в лагерях государство обеспечивало бы их едой и водой бесплатно. «Сейчас сообщество сильное. Его сделали сильным мы, все вместе, хотя когда мы впервые пришли сюда, то даже не знали друг друга. Но эти полтора года сделали нас большой семьёй».

Существуют тысячи других примеров того, как люди создают города, живут в них при высокой плотности населения и удовлетворяют свои базовые потребности в условиях скудных ресурсов. Для этого нужна лишь взаимопомощь и прямое действие.

А если посмотреть на вещи шире? Как густонаселённые города смогут выживать, не подчиняя и не эксплуатируя окрестности? Возможно, именно подчинение «деревни» городу сыграло большую роль в появлении государства много тысяч лет назад. Но города не обязательно должны быть такими неустойчивыми, как сейчас. В XIX веке анархист Пётр Кропоткин писал о явлении, которое крайне интересно с точки зрения возможностей для анархических городов. Огородники в Париже и ближайших пригородах удовлетворяли большую часть потребностей города в овощах. Им удавалось это за счёт интенсивного земледелия, которое поддерживалось постоянными поставками навоза из города. Кроме того, оттуда поставлялись промышленные товары, например, стекло для теплиц, которое не могли себе позволить фермеры в деревнях. Эти огородники из пригородов жили достаточно близко к городу, чтобы приезжать туда каждую неделю и продавать свои продукты на рынке. Спонтанное развитие именно такой системы огородничества было одной из причин, которые вдохновляли Кропоткина писать об анархических городах.

Централизованное сельское хозяйство Кубы развалилось после падения Советского блока, который был для острова основным поставщиком бензина и машин. Затем США ужесточили эмбарго, и это лишь ухудшило ситуацию. Средний кубинец потерял тогда 10 килограмм веса. В результате страна быстро переключилась на мелкомасштабное интенсивное городское земледелие. К 2005г. половину свежих овощей, потребляемых двумя миллионами жителей Гаваны, производили 22 тысячи огородников прямо в городе.[77] Пример Парижа, описанный Кропоткиным, показывает, что такие сдвиги могут происходить и без указаний государства.

А если засуха, голод или иная катастрофа?

Правительства требуют дополнительного контроля и «чрезвычайных полномочий», объясняя это тем, что централизация просто необходима во время катастроф. На самом деле, наоборот: централизованные структуры менее эффективны, когда приходится действовать в условиях хаоса. Исследования показывают, что после природных катастроф большую часть работ по спасению выполняют обычные люди, а не правительственные эксперты или профессиональные спасатели. Большая часть гуманитарной помощи также исходит от простого населения, а не от правительств. Правительственная помощь часто работает в политических целях: поддерживаются политические союзники, а не противники, распространяется генетически модифицированная пища, местное сельское хозяйство подрывается огромными объёмами импортируемых товаров, а рынок монополизируется. Если уж на то пошло, довольно значительная часть международной торговли оружием маскируется под правительственные караваны с гуманитарной помощью.

Вполне возможно, что во время катастроф людям было бы легче без правительств. Мы можем разработать эффективные альтернативы правительственной помощи, основанные на принципе солидарности. Если одно анархическое сообщество находится в беде, оно может рассчитывать на помощь со стороны других. Если в капиталистической логике катастрофа – это возможность оказать политически мотивированную помощь (если не просто нажиться на чужой беде), то анархисты помогают бескорыстно, зная, что когда придёт время, всё вернётся сторицей.

Мы снова находим хорошие примеры в Испании 1936 г. В Мас‑де‑лас‑Матас кантональный (районный) комитет следил за нехваткой и избытком ресурсов и за тем, чтобы распределение было равным. В частности, он был ответственным за оказание помощи любому коллективу в случае природных бедствий.

«Например, в этом году большая часть посевов в Мас‑де‑лас‑Матас, Сено и в Ла‑Жинеброза была уничтожена градом. При капитализме такое бедствие влекло бы за собой бесчисленные лишения, долги, заклады имущества и даже переселение части рабочих на несколько лет. Но в условиях либертарной солидарности эти трудности были преодолены усилиями всего района. Продовольствие, семена, [...], всё, что нужно для возмещения ущерба от града, – всё доставлялось друг другу в духе братства и солидарности, безо всяких условий и долговых контрактов. Революция создала новую цивилизацию!»[78]

Анархизм – это одна из немногих революционных идей, которые не требуют модернизации. Анархические общества свободно организуются на любом устойчивом технологическом уровне. Это означает, что современные общества охотников и собирателей или группы, которые изберут такой образ жизни в будущем, смогут принять именно такую, эффективную и экологичную форму выживания. Она способствует появлению устойчивой экосистемы, менее уязвимой для стихийных бедствий.

Удовлетворение потребностей без подсчётов

Капитализм подарил человечеству некоторое количество полезных устройств, но почти всегда новые технологии первыми используют военные и полиция. Часто, в конце концов, все выгоды от новых технологий получают только самые богатые. Капитализм произвёл богатство, невиданное ранее, но на нём скопились паразиты, которые его не создавали и которые царят над рабами и наёмными работниками – подлинными создателями всего этого богатства. Конкуренция может показаться полезной для повышения эффективности, но эффективности с какой целью? Если не принимать во внимание распространённые мифы, то капитализм, на самом деле, вовсе не является системой, основанной на конкуренции. Рабочих разделяют и стравливают друг с другом, а элиты объединяются, чтобы продолжать их эксплуатировать. Богачи иногда конкурируют за вкусные куски пирога, но они регулярно совместно следят за тем, чтобы каждый день этот пирог пекли и подавали к их столу. Когда капитализм был ещё молод, его часто описывали более честно, в манере, не замутнённой десятилетиями восхваляющей его пропаганды. Авраам Линкольн (вряд ли его можно назвать анархистом) ясно видел, что «обычно капиталисты вполне совместно и гармонично действуют, чтобы обдирать народ».

Капитализм уж точно не сумел удовлетворить нужды людей и обеспечить справедливое распределение товаров. По всему миру миллионы умирают от излечимых болезней, потому что не могут себе позволить спасительные лекарства. Люди голодают, а их страны экспортируют зерно. Ведь при капитализме всё предназначено на продажу. Культура – это просто то, при помощи чего можно продать бельё или крем для кожи, а природа – это ресурс, который нужно высосать и уничтожить ради прибыли. Людям приходится продавать своё время и энергию правящему классу, чтобы потом купить малую часть того, что они произвели. Эта система глубоко укоренилась в наших ценностях и отношениях. Она сопротивляется всем попыткам уничтожения. Социалистические революции в СССР и Китае пошли недостаточно далеко. Они так и не уничтожили капитализм полностью, и он возник снова, сильнее, чем раньше. Многие анархистские попытки тоже были не так глубоки. Вполне возможно, что капитализм снова родился бы в этих экспериментах, если бы враждебные правительства не сокрушили их раньше.

Власть и отчуждение нужно вырвать вместе с корнями. Недостаточно того, что рабочие просто владеют своими заводами, если их контролируют менеджеры, а работа по‑прежнему низводит их до уровня машин. Отчуждение – это не просто ситуация, когда человек юридически не владеет средствами и плодами производства, это отсутствие власти над своими отношениями с миром. Фабрика, принадлежащая рабочим, ничего не даёт нам, если ею по‑прежнему управляют другие «от имени рабочих». Рабочим нужно самоорганизоваться и прямо контролировать эту фабрику. И даже если они непосредственно контролируют её, отчуждение не исчезает. Ведь масштабные экономические отношения и сама фабрика диктуют те формы, которые принимает труд. Разве человек может быть свободным, если он как автомат работает на сборочном конвейере, лишённый всякой возможности творчества? Должна измениться сама форма труда, чтобы люди могли выбирать навыки и виды деятельности, которые приносят им радость.

Отделение труда от других видов человеческой деятельности – вот одна из причин отчуждения. Само производство становится как бы страстью, которая оправдывает эксплуатацию людей и уничтожение природы ради эффективности. Но если мы рассматриваем счастье как одну из человеческих потребностей (такую же, как еда и одежда), то разделение между производительным и непроизводительным трудом, между работой и игрой, просто исчезает. Движение сквоттеров Барселоны и экономика дара, принятая во многих «примитивных» обществах, – вот примеры смешения работы и игры.

В свободном обществе обмен – это просто символическое утверждение, что все вкладывают что‑то в общую «копилку». Люди не копят ресурсы и не богатеют за счёт других. Ведь им нужно отдавать, чтобы получать. Но обмен может порождать проблемы, ведь он придаёт вещам и опыту количественную ценность, таким образом, уничтожая ценность субъективную.

Сначала мороженое стоило десять прекрасных минут облизывания пальцев на солнце, а книга стоила несколько дней наслаждения и размышлений (а, возможно, и озарения на всю жизнь). Но после того как они стали доступными через обмен, стаканчик мороженого стал стоить четверть книги. Затем этот процесс углублялся, чтобы обмен был более эффективным, и поэтому количественная ценность всё чаще воспринималась как сущностная, а не как сравнительная. И вот, наконец, стаканчик мороженого стал стоить одну монету, а книга – четыре монеты. Денежная стоимость замещает субъективную ценность объекта – то удовольствие, которое он приносит человеку. С одной стороны, люди и их желания изымаются из этого уравнения, а с другой стороны, все ценности – удовольствие, полезность, вдохновение – поглощаются ценностью количественной, а деньги становятся символом всего этого.

В результате обладание деньгами начинает символизировать доступ к наслаждению или к удовлетворению желаний. Но на самом деле деньги, превознося количественную ценность, лишают нас удовольствия от купленного, поскольку люди не могут наслаждаться абстрактной количественной ценностью. Если мы едим мороженое, то удовольствие заключается в самом этом действии. Но если мы покупаем товар, то удовольствие заключается в самой покупке, в волшебном моменте превращения абстрактной ценности в ощутимую вещь. Деньги так сильно влияют на понятие ценности, что само потребление становится разочарованием. Как только товар куплен, он теряет свою ценность, тем более что люди зачастую ставят абстрактную ценность выше субъективной. Более того, после покупки вы теряете деньги, и у вас уменьшается количество символической стоимости. Именно в этом причина гнетущего чувства вины, которое приходит, когда вы тратите деньги.

Кроме отчуждения, обмен создаёт власть. Если человек накапливает больше количественных ценностей, чем другие, то он претендует на большую часть общественных ресурсов. В принципе, денежные и обменные системы, подобные бартерной сети Аргентины или купонам на покупку товаров в анархистской Испании, полагаются на обычаи и социальные устои, чтобы предотвратить новое появление капитализма. Например, на местном уровне может действовать экономика дара, в то время как для межобластной торговли будет использоваться обмен. Люди могут создавать рабочие места, которые поощряют личное развитие, творчество, веселье и самоорганизацию, а децентрализованные федерации таких рабочих мест будут дарить друг другу купоны на производимые товары, чтобы каждый человек обладал доступом к благам, создаваемым всеми.

Но всё же стоит попробовать избавиться от обмена и денег полностью. В свободных магазинах Freecycle символический обмен или бартер необязателен. Убеждённость в том, что каждый вносит вклад в общую «копилку», происходит из культуры самих этих пространств. Любой участник желает отдавать и получать, а его включённость в социальное пространство увеличивается по мере того, как он делает то и другое. В таком контексте от дарения получаешь столько же радости, сколько от приобретения.

Наш мир достаточно изобилен, чтобы удовлетворить потребности каждого. Нехватка ресурсов – это опасная иллюзия, которая может обернуться правдой, как дурное пророчество. Как только люди прекращают отдавать и начинают накапливать, коллективное благосостояние падает. Если мы преодолеем страх нехватки, то исчезнет и сама нехватка. Общие ресурсы будут изобильными, если все будут делиться и вносить свой вклад в них. Это верно даже для случая, когда так поступает простое большинство людей. Человек по природе своей любит быть активным, создавать и улучшать всё вокруг себя. Если обеспечить людям доступ к общим ресурсам и избавить их от нищеты наёмного рабства, то они создадут в достатке необходимых и приятных вещей. Точно так же они организуют и инфраструктуру, нужную для того, чтобы эти вещи сделать и распределить.