Политический сыск, борьба с террором. Будни охранного отделения. Воспоминания (Продолжение)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Политический сыск, борьба с террором. Будни охранного отделения. Воспоминания

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

 

А. Т. Васильев Охрана. Русская секретная полиция

2 августа 1914 года – знаменательная дата в истории царской России. В канун этого дня граф Пурталес, немецкий посол, потрясенный до глубины души и со слезами на глазах, неохотно вручил нашему министру иностранных дел Сазонову ноту об объявлении войны. Затем в два часа дня состоялась торжественная служба в Зимнем дворце. Во время нее и было публично объявлено о начале войны.

Всех охватил патриотический порыв. Весь Петербург был на ногах, и с раннего утра огромные колонны людей шли по улицам. Представители различных патриотических организаций несли портреты Государя и российские флаги. Они входили в Казанский собор, собираясь в огромном зале. Эта благородная толпа стояла среди его колонн. Митрополит неторопливо начал торжественную церемонию, которая глубоко тронула восхищенных слушателей, и когда служба закончилась, толпа стала выходить как будто по команде, направляясь к Зимнему дворцу, чтобы приветствовать Государя.

Я находился в центре возбужденной толпы в тот памятный день и дал увлечь себя ее порыву. Когда я оглянулся, то не увидел ничего, кроме радостной решимости на лицах окружающих; казалось, все разделяют чувства, владевшие мной в эти часы.

Огромная толпа терпеливо ждала, когда закончится служба во дворце и Государь обратится к ним. Двери широко открылись, Царь вышел на балкон, и в то же мгновение десятки тысяч людей на улице упали на колени. Вместе с Николаем II появилась и Императрица. Она казалась глубоко взволнованной, прикрывала лицо руками, но вздрагивавшие плечи показывали, что она плачет.

Царскую чету приветствовали ликующими криками. Император низко кланялся в разные стороны, когда слышал шумные овации, выражавшие настроение всего Петербурга.

Каким далеким кажется все это от жалкого и унизительного настоящего! Память о том дне одновременно прекрасна и болезненна для нас, вынужденных бежать из родной страны, которой преданно служили, и жить за рубежом, не имея сил сделать что‑либо, кроме как выживать и надеяться на то, что наша бедная Россия вновь увидит счастливые дни.

Глава I

Обязанности политической полиции. – Наружное наблюдение. – Требования к секретным агентам.  – Техника наблюдения. – Школа Медникова. – Его специальное подразделение. – Ликвидация мастерской по изготовлению бомб

У русских людей Департамент полиции ассоциируется с чем‑то таинственным, мрачным и загадочным. Для масс населения это учреждение было символом ужаса, о нем рассказывали самые невероятные истории. Многие всерьез верили, что в Департаменте полиции несчастных жертв сбрасывают в подвал через отверстие в полу и подвергают пыткам.

Конечно, для таких легенд не было ни малейших оснований. Департамент полиции никогда не совершал чудовищных жестокостей, которые ему приписывали. Напротив, его действия были абсолютно законны. Тем не менее эта организация действительно наводила ужас на определенную категорию людей; но, конечно, не на мирное население, а на тех немногочисленных врагов империи, которые пытались распространить в России отраву идей социализма.

Именно пропаганде этих негодяев тайная политическая полиция обязана своей ужасной репутацией, так как революционеры, естественно, делали все, чтобы дискредитировать своего злейшего врага и тем самым помешать его деятельности. Однажды они внедрили своего агента по фамилии Клеточников в III отделение и в результате частично дезорганизовали его деятельность. Были приняты меры, чтобы не допускать в дальнейшем подобных случаев, и революционеры в бессильной ярости с этого времени считали делом чести обвинять нас при каждом удобном случае в жестокости и незаконности наших действий.

Однако я и многие мои предшественники можем убежденно утверждать, что обвинения против нас абсолютно беспочвенны. Корректность, с которой  политическая полиция (Охрана) исполняла свои обязанности, подтверждается также свидетельством замечательного прокурора и честнейшего человека Муравьева, который после революции возглавлял специальную комиссию, тщательно расследовавшую деятельность высших правительственных чиновников.

Если бы я излагал здесь историю политической полиции, это заняло бы слишком много места. Поэтому ограничусь замечанием, что начало ей было положено в царствование Петра Великого, когда канцлер Бирон создал Тайную розыскных дел канцелярию, чьи функции частично совпадали с теми, которые выполняла впоследствии Охрана. В XIX веке было учреждено III отделение, получившее широкую известность, а из него возникли Отдельный корпус жандармов и Департамент полиции.

В последние десятилетия XIX века главной задачей политической полиции было сдерживание революционного движения в среде низших классов, и особенно среди студентов, которые в значительной степени разделяли идеи об изменении государственного строя. Позже она боролась с активной пропагандой социалистов, которые выдвинулись на первый план и к которым присоединились последователи толстовского коммунистического учения. Рост революционных тенденций в империи заставлял власти усиливать действенность Охраны и для этой цели все более совершенствовать ее механизм.

Обязанности секретной полиции были очень четко определены. Они состояли в расследовании деятельности всех движений, направленных против существующего строя, и в ликвидации этих движений. Позже Департамент полиции стал заниматься и другими преступлениями: убийствами и грабежами, а во время  войны и шпионажем. Во всех этих операциях задачи полиции были предельно просты: охранные отделения должны были найти преступников. Наказание не входило в их обязанности, это было дело суда. Таким образом, все расследования раньше или позже оказывались в руках прокурора. А Департамент полиции отдавал распоряжение держать подозреваемых под арестом не более двух недель. По окончании этого срока заключенный или освобождался, или возвращался под стражу для продолжения следствия. К каждому охранному отделению было прикомандировано несколько прокуроров, которые продолжали следствие и отвечали за законность принимаемых мер.

Существовала только одна форма чрезвычайного внесудебного наказания: административная ссылка на срок до пяти лет. Эта мера, надо признаться, применялась часто, но мягко, и недавние изгнанники, если хотели, могли вместо ссылки в Сибирь выбрать отъезд за границу. Если они предпочли последнее, им не разрешалось возвращаться в Россию до окончания срока ссылки.

Совершенно смехотворно утверждать, что Охрана когда‑либо по собственной воле наказала политического заключенного. Не было никаких исключений, только суд выносил смертные приговоры, обычно по делу об убийстве; Охрана же не имела ничего общего с этими приговорами. Только на территориях, где действовали законы военного времени, могли исполняться наказания – как и везде в мире – без обычных судебных приговоров, по приказу командующего войсками. Так, варшавский генерал‑губернатор однажды отдал приказ о смертной казни группы анархистов, совершивших серию кровавых преступлений.

Высший контроль за всеми расследованиями политического или уголовного характера был сосредоточен в Департаменте полиции Министерства внутренних дел.

Он включал несколько подразделений, из которых особенно важным был Регистрационный отдел. Там содержались точные шифры дел всех, кто когда‑либо попадал под наблюдение уголовной или политической полиции. Таким образом, власть имела в своем распоряжении очень тщательно подобранные архивы, содержавшие не только фотографии, отпечатки пальцев, антропометрические данные, но и клички и псевдонимы. Директор Департамента полиции занимал исключительно ответственный пост, и, с учетом важности этого учреждения, назначение директора Департамента полиции было делом министра внутренних дел. Если сменялся министр, директор Департамента сразу же покидал свой пост, чтобы новый министр мог назначить человека, которому он доверяет.

Механизм политической полиции включал расположенные по всей империи губернские жандармские управления и собственно охранные отделения в больших городах. Как правило, охранные отделения  создавались в городах, где возникали комитеты революционных партий. Охранные отделения имели свои регистрационные отделы и библиотеки с революционной и иной запрещенной литературой. Надо отметить, что весь руководящий состав охранных отделений должен был быть хорошо знаком с революционной литературой и ясно представлять себе истоки всех разрушительных движений.

Кроме того, охранные отделения имели в своем штате квалифицированных специалистов: фотографов, экспертов по почерку, а во многих округах даже еврейских экспертов, знающих все об иудаизме, которые предоставляли ценные сведения.

Наблюдение за подозреваемыми осуществлялось двумя различными способами, которые должны были дополнять друг друга. С одной стороны, так называемая система наружного наблюдения, а с другой – внутренняя агентура.

Первое вели состоящие на службе в полиции филеры, которые официально считались агентами наружного наблюдения. Эти филеры составляли отряды под командой штатных сотрудников, специально подготовленных к этой службе. Их обязанностью было следить за подозреваемыми в революционной деятельности на улицах, в театрах, гостиницах, железнодорожных станциях и других общественных местах и стараться узнать все об их окружении и возможные детали их образа жизни.

Служба филеров была очень трудной и рискованной. Только люди, наделенные большой выносливостью и наблюдательностью, могли исполнять ее, так как революционеры, конечно, знали о присутствии этих агентов и пытались помешать им и разнообразными способами сбить со следа. Часто филеры, опознанные террористами, погибали во время исполнения своих обязанностей.

Филер в течение ряда лет приобретал уникальные способности: если он однажды тщательно рассмотрел фотографию, черты оригинала так прочно отпечатывались в его памяти, что он никогда их не забывал, и человека, которого хотя бы раз видел, мог узнать среди сотен других людей.

Конечно, филеры чаще всего маскировались под швейцаров, дворников, продавцов газет, солдат, чиновников или железнодорожных служащих. Носить эти маски так, чтобы никто их не заметил, было большим искусством. И охранные отделения содержали для этих целей собственный склад самой разнообразной одежды и формы, имели конюшенный двор, лошадей и экипажи. В Московском охранном отделении был даже специальный двор для нескольких агентов, изображающих извозчиков.

Публика имела в общем весьма преувеличенные представления о количестве секретных агентов в царской России. Было широко распространено мнение, что каждый город, независимо от размера, наводнен сотнями филеров, а уж в Петербурге – их тысячи. На самом деле весь корпус секретных агентов Охраны по всей России не намного превышал тысячу человек, а в Петербурге их было только около сотни.

Заграничная агентура, об эффективности которой так много говорили в кругах революционеров, должна была проводить свои операции с очень небольшим штатом сотрудников. Только когда речь шла о наблюдении за рубежом, например, за конгрессом социалистов или тайной организацией заговорщиков, несколько агентов посылали из Петербурга или Москвы для усиления службы в Западной Европе.

Обязанности наружного наблюдения и средства, которые должны использовать во всех случаях агенты, были детально указаны в циркулярах и инструкциях Департамента полиции. Эти циркуляры хранились в строжайшей тайне, но, несмотря на все предосторожности, они стали в конце концов известны революционерам. Только это обстоятельство позволяет мне на следующих страницах сослаться на эти инструкции, которые предусматривали наиболее подходящие средства для каждого случая, чтобы дать читателю достоверную информацию о действиях охранных отделений.

Департамент полиции считал необходимым предварительным условием любой успешной работы, чтобы агенты, кроме всего прочего, были способны запомнить черты людей, находящихся под наблюдением. Агенту настоятельно рекомендовалось пользоваться каждой возможностью для тренировки и усовершенствования зрительной памяти и приобретения способности,  бросив на человека быстрый взгляд, вызывать в памяти, закрыв глаза, его образ. Кроме лица, они должны были хорошо запомнить рост, сложение тела, походку, цвет волос и осанку.

Все замеченные детали должны были быть отражены в дневнике наружного наблюдения, ежедневно представлявшемся руководителю охранного отделения, в котором служил агент. Специальные регистрационные тома с красными, зелеными и белыми страницами облегчали руководителям службы сыска знакомство с постоянно поступающими материалами.

Каждый месяц руководители охранных отделений составляли списки лиц, за которыми велось наблюдение, фиксирующие все известные подробности о них, а также мотивы дальнейшего содержания их под наблюдением.

Письменная и телеграфная связь между агентами и их начальством никогда не осуществлялась на обыденном языке, чаще всего использовался язык деловой переписки. К примеру, если агент хотел сообщить, что человек, за которым он следил, отправился в Тулу, то его телеграмма гласила: «Заказанный товар прибыл в Тулу».

Что касается личных качеств агентов, то инструкции, о которых я выше упоминал, содержали требования к агентам сыскной службы быть политически и морально надежными, неподкупными, спокойными, смелыми, ловкими, умными, терпеливыми, осторожными, честными, исполнительными и здоровыми. Лица польского или еврейского происхождения в принципе не использовались для службы наружного наблюдения. Всем вновь поступившим агентам объяснялось, как важна их служба для безопасности державы, а затем они приносили присягу в присутствии священника.

Первым делом нового агента было подробное знакомство с городом, в котором ему предстояло служить, особенно с кабаками, пивными, трактирами и домами, выходящими на две или более улицы. Затем он должен был узнать все о дрожках и автомобилях, их остановках и стоимости проезда; часах прибытия и отправления основных поездов дальнего следования; времени начала и конца работы различных фабрик и мастерских. Он должен был запомнить форму разных родов войск, школьную и студенческую. Во время обучения он должен был с самого начала в ежедневном рукописном докладе демонстрировать свои успехи в этой сфере. От этих докладов зависело, способен ли он служить в полиции.

И только после этого ему доверяли выполнять службу наружного наблюдения, для начала под присмотром более старшего и опытного сотрудника, в чьи обязанности входило указывать ему на ошибки. В то же время его политическая надежность проверялась другими агентами, которые вовлекали его в разговор и завоевывали его доверие.

Частная жизнь филера тоже не оставалась без внимания. Он, конечно, мог быть женат, но считалось нежелательным, чтобы он демонстрировал привязанность к семье. Для опасных и важных заданий такие люди были непригодны, так же как и те, кто был вовлечен в отношения с женщинами легкого поведения и с другими сомнительными знакомыми.

Конечно, каждому агенту, поступающему на службу, твердо внушали, что все ставшее ему известным во время исполнения своих обязанностей должно храниться в строжайшей тайне.

Лиц, за которыми велось наблюдение, надлежало называть не их настоящими именами, а прозвищами. Начиная наблюдение за подозреваемым, агент должен был сразу дать ему кличку, которая впоследствии всегда обозначала этого человека. Кличка должна была быть короткой и выразительной, отражая, если возможно, какую‑нибудь отличительную черту внешности подозреваемого.

Если кто‑то находился под наблюдением достаточно долго, агенты, следящие за ним, периодически менялись, чтобы человек, за которым велось наблюдение, не привыкал к виду определенного лица. В результате все агенты знали всех лиц, за которыми ведется наблюдение, что часто оказывалось очень полезным. Конечно же, каждый агент делал все возможное, чтобы наблюдаемый его не заметил или, по крайней мере, увидел только на мгновение и издалека. Это предполагало владение навыками, которые было нелегко усвоить.

Во время преследования человека на улице хорошее знание всех домов, имеющих более одного выхода, часто позволяло сообразительному агенту не быть замеченным, идя впереди и, таким образом, избавляя от неприятного ощущения, испытываемого человеком, понимающим, что кто‑то идет за ним. Следовало, насколько возможно, избегать прямой встречи с наблюдаемым, а если это было неизбежно, то агент должен был прятать глаза, потому что именно по ним его можно было легко узнать.

Если преследуемый неожиданно сворачивал за угол или ускорял шаг, показывая, что заметил слежку, это, как правило, служило сигналом к ее прекращению, так как почти всегда было крайне важно, чтобы объект слежки не догадывался о наблюдении. В обязанности агента входило тщательно запомнить путь наблюдаемого и занести подробности в записную книжку, указывая, когда он ушел из дома, названия улиц, которые он проходил, в какие здания входил и как долго оставался внутри. Требовалась большая изобретательность, чтобы установить не только квартал или многоквартирный дом, но и этаж, и именно ту дверь, в которую вошел наблюдаемый. Для этой цели следовало подняться на верхний этаж и продолжать скрываться там, скажем на ступеньках чердака, ожидая, пока наблюдаемый не выйдет. Тогда по звуку шагов можно было догадаться, из какой двери он вышел, и определить квартиру, в которую приходил. Для подобного наблюдения было удобно использовать агента в форме швейцара или почтальона, чтобы его появление в здании было как можно менее заметно. Иногда агенту лучше всего было быстро снять пальто и шляпу и подняться по ступеням, как будто филер – один из жильцов, на минуту вышедший на площадку.

Много раз одежда извозчика оказывала незаменимую услугу агенту, но, конечно, предусматривалось, что носящий ее человек умеет управлять лошадьми и прилично ездить, соблюдая все полицейские предписания. Он должен был в совершенстве владеть особенностями речи извозчиков и разговаривать с другими извозчиками, не вызывая подозрений. В разговоре со швейцаром агент, выдающий себя за извозчика, всегда должен был быть готов объяснить свою остановку около того или другого дома, и он на самом деле был специалистом по сочинению подобных историй. Особенно в Московском охранном отделении были непревзойденные мастера маскировки. Когда кто‑то из них играл роль извозчика, он был абсолютно неотличим от своих собратий по профессии: лихо говорил на их жаргоне, был первоклассным ездоком, и никто ничего бы не заподозрил, когда он общался с севшим к нему революционером и несколько минут спорил с ним об оплате.

В основном агенты, маскирующиеся под извозчиков, не работали в одиночку. Обычно их сопровождали другие агенты, изображающие пассажиров. Если было известно, что человек, за которым ведется наблюдение, находится в определенном доме, экипаж останавливался у дверей соседнего трактира. Другой агент должен был войти и сесть там, пока извозчик в своем экипаже ждал появления наблюдаемого. Еле заметный знак рукой должен был сообщить агентам внутри, что они должны, тихо и не привлекая внимания, заплатить по счету, занять свои места в экипаже и возобновить преследование.

Определенное умение требовалось, когда преследуемый садился в трамвай. В этом случае было особенно трудно остаться незамеченным, так как в трамвае можно внимательно наблюдать за филером, и с этого момента существовал большой риск, что агент станет известен революционерам.

В театрах и других подобных заведениях один агент наблюдения всегда дежурил у дверей, пока другой входил внутрь. Если они обнаруживали, что выслеживаемый человек разговаривает с кем‑то, то за последним тоже следили, пока не узнавали его имя и адрес. Характер и продолжительность бесед между выслеживаемыми людьми и лицами, с которыми они общались, всегда точно отражались в дневниках наблюдения.

Иногда случалось, что во время наблюдения за определенным домом филер замечал, что за короткое время несколько подозрительных лиц, принимая меры предосторожности, вошли внутрь. Это подтверждало предположение, что проходит тайное собрание. В таких случаях надлежало немедленно сообщить руководству охранного отделения о собрании, чтобы арестовать всю группу подпольщиков. Такая информация чаще всего посылалась в записке с посыльным. Она могла содержать фразы вроде: «Не присоединитесь ли к нам? Мы будем очень рады Вашему обществу». Но могло быть и: «Пришлите побольше людей принести товары».

Иногда, когда нужно было наблюдать за домом, в котором предположительно находилась подпольная типография, мастерская по изготовлению бомб или склад оружия, следовало найти квартиры для агентов наружного наблюдения по соседству. Они снимали жилье, как обычные постояльцы, и поэтому имели возможность, беседуя с дворниками и другими людьми, а также опираясь на собственные наблюдения, собрать необходимую информацию.

На всех железнодорожных станциях всегда хранилась некоторая сумма денег для агентов охранного отделения, которым нужно было совершить срочную поездку. Могло случиться, что наблюдаемое лицо неожиданно отправлялось на станцию и садилось в поезд. В таких случаях агент мог получить деньги, лежащие в конторе начальника станции, и купить билет, как любой пассажир, а затем попытаться не потерять наблюдаемого в поезде, самому оставаясь неузнанным. В случае подобной вынужденной поездки агенту следовало уведомить начальство телеграммой при первой же возможности.

Каждый вечер филеры охранного отделения должны были встречаться и обмениваться информацией о людях, за которыми наблюдали в этот день. Таким образом они определяли, насколько данные наблюдения разных агентов дополняют друг друга. На этих встречах намечался также порядок будущих действий.

Сыскная деятельность была посвящена прежде всего наблюдению за террористами, социалистами‑рево‑люционерами и другими организациями, опасными для существующего строя; одной из главных задач было обнаружение приготовлений к террористическому акту, секретных типографий и мастерских, в которых изготовлялись бомбы. Срок наблюдения мог быть разным: он мог равняться нескольким дням, но мог  составлять и годы. За важными лицами наблюдали несколько агентов, а на какого‑нибудь простого парня хватало и двоих.

Из‑за напряженной и опасной службы агенты быстро старились и страдали от нервных болезней. Однако только в исключительных случаях они по собственной воле оставляли это занятие, так как, несмотря на все испытания и опасности, любили службу, возможно, не в последнюю очередь из‑за элемента романтики.

Надо отметить еще одну особенность наружного наблюдения. Иногда возникали такие обстоятельства, что желательный результат не мог быть достигнут на основе обычного наблюдения, нужно было сделать так, чтобы наблюдаемый заметил, что за ним следят. Этот прием использовался, когда нужно было устранить посредников между различными революционными лидерами и тем самым заставить этих лидеров раскрыть себя. Иногда оказывалось, что революционная организация использует посредника, который сам не играет важной роли и единственной его задачей является осуществление связи между лидерами. Тогда слежку за ним делали явной, посредник пугался и отказывался от задания. Когда такое случалось, единственной возможностью для лидеров установить контакт было личное общение, в подобном случае было весьма вероятно, что они попадут в руки охранного отделения.

Главная часть работы по организации и обучению агентов, занимающихся наружным наблюдением, осуществлял руководитель службы наружного наблюдения Московского охранного отделения Евстратий Медников. Он был не особенно образованным человеком, но обладал превосходными способностями к организации этой службы, помимо прочего его отличало необычайное умение обращаться с подчиненными. Он организовал постоянную школу для агентов, и люди, которые служили под его началом в Московском охранном отделении, превращались благодаря его замечательному руководству в настоящих экспертов.

Способ Медникова держать в руках всю службу наружного наблюдения был противоположен бюрократическому: он придавал важнейшее значение своему знанию каждого агента и детальной информации о его сильных и слабых сторонах. В качестве филеров он предпочитал использовать бывших солдат, которых армейский опыт приучил к дисциплине.

Медников ввел также в практику сбор всех филеров вечером в специальном помещении в здании охранного отделения. Он регулярно сам приходил туда, разговаривал с каждым агентом, просматривал рапорты, а затем давал соответствующие инструкции. Конечно, он хорошо знал всех революционных лидеров и был значительно лучше информирован об их подпольной работе и образе действий, чем любой другой руководитель полиции.

Из тех агентов Московского охранного отделения, которые лучше других проявили себя, Медников создал Летучий отряд, который находился в ведении Департамента полиции и мог быть использован, когда возникала необходимость, на специальных ответственных заданиях. Агенты этого отряда были известны своими блестящими способностями. Они почти все время находились в различных командировках и часто ездили за рубеж для усиления заграничной агентуры.

Благодаря превосходной организации Московское охранное отделение достигло блестящих успехов в борьбе с различными революционными организациями, стремившимися к свержению государственного строя. Оно предотвратило несколько покушений на жизнь членов Императорской семьи. Благодаря его усилиям было уничтожено революционное общество «Народная воля», которое довольно долго продолжало свою весьма опасную деятельность.

В целом результаты деятельности службы наружного наблюдения создавали прочную основу для работы политической полиции. Помощь агентов во многих случаях позволила конфисковать запрещенную литературу и библиотеки, а также закрыть подпольные типографии. Такие успехи часто были обусловлены самообладанием какого‑нибудь агента, который в критический момент мгновенно принимал нужное решение. Одна террористическая организация была раскрыта благодаря сообразительности филера, который заметил, что человек, за которым он следит,  выбросил клочки бумаги. Он позвал уличного мальчишку, сунул ему мелкую монету и поручил тщательно собрать все клочки, а сам продолжал преследовать этого человека. Когда после долгой и тщательной работы обрывки бумаги наконец правильно сложили, удалось прочесть письмо, давшее ключ к раскрытию разветвленной сети опасной организации.

В другой раз секретная мастерская по изготовлению бомб была раскрыта агентом, которого удивило, что подозреваемый часто посещает сады и парки. Смелый ход мысли позволил агенту предположить, что эти продолжительные прогулки объясняются тем, что этот человек большую часть времени работает с химикатами и поэтому очень нуждается в свежем воздухе. Проверяя эту гипотезу, охранное отделение раскрыло постоянно действующую мастерскую по производству бомб и склад взрывчатых веществ.

Среди наиболее важных достижений наружного наблюдения нужно упомянуть разгром тайного профсоюза моряков под руководством Троцкого, который приобрел большое влияние за несколько лет до начала Первой мировой войны. Отчеты сотрудников наружного наблюдения привели к полному раскрытию этой организации и к аресту всех ее лидеров, из которых более двухсот человек были впоследствии отданы под суд.

Глава II

Секретные сотрудники.  – Предатели по убеждениям. – Тайные встречи. – Зубатов: его работа и его смерть. – Революционная контрагентура. – Полицейские специалисты по всем революционным движениям

Серьезный упрек политической полиции, который повторяют снова и снова, состоит в том, что она использовала сомнительный метод провокации, т. е. подстрекательства: сначала побудить множество людей к совершению политических преступлений, а затем отправить их в Сибирь или даже на виселицу. Безответственные агитаторы, чьей работой, кроме всего прочего, была полная гибель Российской империи, никогда не уставали повторять этот упрек дома и за границей; и в результате их усилий Департамент полиции, под давлением предвзято ориентированного общественного мнения, демонстрировал слишком мало энергии и решимости в применении внутреннего наблюдения.

Вопрос применения провокации был тесно связан с деятельностью Охраны и в целом, и в частных ее обязанностях, которые весьма отличались от функций обычной уголовной полиции. Без ясного понимания задач политической полиции совершенно невозможно понять в этом горячо обсуждаемом деле, в чем же суть проблемы.

Когда происходит обычное преступление, например убийство или грабеж, власть вмешивается, как правило, только после его совершения. Задача полиции в этом случае – найти улики, опросить свидетелей, использовать все известные методы криминалистики, чтобы найти преступника, арестовать его и передать дело в суд.

Совсем иначе обстоит дело, когда речь идет о политических преступлениях, которые задумывались и  готовились конспиративной группой. В этом случае государство должно употребить свою власть не на то, чтобы наказать преступников после совершения преступления, напротив, оно должно стремиться своевременно разрушить преступные замыслы – до того, как их смогут осуществить.

Любое правительство, а не только царское, обязано защищать и поддерживать установленный порядок всеми возможными способами. Везде, следовательно, власти постоянно занимаются сбором информации о планах заговорщиков, с целью, по мере возможности, уничтожить любое революционное движение в момент его возникновения. Поэтому во всех нормально устроенных государствах существуют также ведомства, имеющие разные названия, но одну и ту же функцию, а именно – без лишнего шума вести эффективную борьбу с целью предотвращения революции и анархии.

Практически есть только один эффективный способ узнать о действиях врага. Политическая полиция должна тайно вступить в контакт с людьми из революционного лагеря. Закономерно, что большая часть ее деятельности была посвящена этой цели. Когда возникла секретная служба (внутреннее наблюдение), сказать не могу, но знаю, что это произошло довольно давно.

Внутреннее наблюдение было значительно опаснее для врагов строя, чем наружное, потому что благодаря ему власти узнавали о самых тщательно скрываемых событиях в деятельности различных революционных организаций. Поэтому таких секретных сотрудников, взятых из вражеских рядов, использовали как Департамент полиции, так и местные охранные отделения и Заграничная агентура. Секретные сотрудники Заграничной агентуры занимались наблюдением за эмигрантами и составляли рапорты обо всем, что происходило на конференциях оппозиционных групп и особенно различных социалистических сект. Иногда секретные сотрудники возвращались в Россию и осуществляли регулярное инспектирование важнейших центров российского подполья, выдавая себя за полномочных представителей революционных штабов за границей.

Охранное отделение вербовало секретных сотрудников из всех слоев общества: рабочих, проституток, студентов, уважаемых руководителей партий и даже членов Думы.

Мотивы, которые побуждали революционеров сотрудничать с полицией, становясь, таким образом, предателями своих товарищей по партии, были весьма различны. За время службы в Департаменте полиции я встречался с людьми слабохарактерными, которые сдавались сразу после ареста, заявляли о готовности поделиться с властями важными подробностями о деятельности своей партии. Другим сотрудники охранных отделений в течение определенного времени приводили крайне убедительные доводы, чтобы побудить их к сотрудничеству. В таких переговорах, конечно, самым убедительным аргументом было ожидавшее их наказание, которое обещали отменить.

Иногда случалось также, что люди, приходившие в охранное отделение, добровольно заявляли, что действия группы бунтовщиков, к которой принадлежат сами, крайне предосудительны, и поэтому они готовы с этого момента помогать властям в их борьбе с подрывными элементами. Но я достаточно часто встречал людей, которые, когда я спрашивал, почему они предлагают нам свои услуги, прямо отвечали, что делают это ради денег.

И все же материальная заинтересованность играла не такую большую роль, как может показаться, так как вознаграждение было очень небольшим. Только если Департамент полиции работал с особенно важными лицами в революционном движении, он предлагал этим людям награду, соответствующую размерам их предательства. Обычные осведомители секретной службы, однако, редко получали больше 20–50 рублей в месяц.

Я знал многих секретных сотрудников, которые за такую небольшую плату снабжали нас весьма ценными сведениями. Особенно евреи (известно, что в каждом революционном движении в России евреи были обильно представлены) удовлетворялись совершенно ничтожным вознаграждением за свою предательскую службу. После революции 1905 года суммы Департамента полиции на эти расходы были значительно  увеличены, но, поскольку число осведомителей соответственно выросло, их доход был не больше, чем прежде.

Кроме постоянных осведомителей попадались также люди, случайно оказавшиеся в охранном отделении и сообщившие информацию о той или другой организации, к которой принадлежали они сами или их друзья. Такое случайное сотрудничество оплачивалось лишь несколькими рублями.

В этом случае побудительным мотивом была месть. Случалось, что революционеру казалось, что его обидели, пренебрегли им и предали члены его собственной организации. В порыве ярости и злобы он спешил в охранное отделение и доносил на своих товарищей‑подпольщиков. Агитаторы, которым обещали вознаграждение за их деятельность, но не дали его, также приходили в отделение, дрожа от гнева. Им хотелось дать выход чувствам и, к тому же, получив вознаграждение, компенсировать ущерб, нанесенный обманом революционеров.

Но были также люди, которые сотрудничали с нами из чистого интереса к этой работе, и это были часто самые способные и умелые помощники полиции. Одной из самых интересных фигур этого рода была курсистка по фамилии Жученко, которая в течение многих лет активно сотрудничала с Московским охранным отделением и, в частности, оказала исключительно важную помощь в раскрытии Боевой организации социалистов‑революционеров. В результате акции, проведенной на основе ее сообщения, было предотвращено несколько планировавшихся террористами убийств, а инициаторы их были арестованы. Долгое время социалисты‑революционеры очень доверяли ей и однажды поручили осуществить покушение на жизнь генерала Курлова, в то время минского губернатора. По согласованию с охранным отделением Жученко взялась за это дело и на самом деле бросила бомбу в Курлова, в полном соответствии с планом революционеров. Конечно, специалисты охранного отделения должны были сделать так, чтобы бомба не причинила вреда, поэтому она не взорвалась. Прошло несколько лет, прежде чем революционеры узнали, что Жученко играла двойную роль, и с этого времени смелая девушка подвергалась опасности пасть жертвой их мести. Но ей удалось избежать расставленных ловушек и продолжать успешно посылать в охранное отделение важные сообщения о действиях социалистов‑революционеров.

Почти всегда охранное отделение принимало крайние предосторожности при работе с такими секретными сотрудниками, и если иногда эти правила нарушались, то последствия почти всегда бывали гибельны.

Основополагающим принципом было, что во всех документах и донесениях, а также в устных сообщениях осведомители никогда не должны подписываться настоящими именами, а только псевдонимами. В отличие от практики службы наружного наблюдения этот псевдоним не должен был быть производным от фамилии, профессии, места проживания, особенностей внешности человека; он выбирался совершенно произвольно.

Только руководители знали настоящие имена агентов, и даже офицеры, которые долго были в контакте со своими осведомителями, как правило, не знали, с кем в действительности имеют дело. Только в Департаменте полиции были списки настоящих имен, и только там, если возникала необходимость, было возможно установить личность агента.

Если кличка становилась слишком хорошо известна в полицейских кругах, она сразу же менялась, так что тот же агент впредь именовался по‑другому, и никто, кроме руководителей, не знал, что новый сотрудник – это тот же, который был ранее известен под иной кличкой. Целью всех этих предосторожностей было как можно более затруднить революционерам раскрытие секретных сотрудников.

Встречи руководителей с наиболее важными агентами проходили на так называемых конспиративных квартирах, большая часть которых содержалась охранными отделениями и которые играли весьма важную роль в этой сфере розыскной службы.

Эти квартиры имелись во всех частях города и постоянно менялись, чтобы не назначать встреч с разными агентами в одном и том же доме, но всегда только в разных. Адреса этих квартир конечно же держались в строжайшем секрете, и каждое здание, в котором было расположено одно из таких мест встречи, находилось под наблюдением агентов наружного наблюдения. Один определенный сотрудник должен был присматривать за этими домами и хранить ключи от них. Когда бы ни назначалась встреча осведомителя с офицером полиции, этот служащий должен был впустить каждого отдельно в квартиру и таким же образом выпустить из дома.

Несмотря на все предосторожности, революционеры иногда обнаруживали какую‑нибудь из этих квартир. Тогда они со своей стороны пытались следить за ней и таким образом узнавали, кто часто посещает ее. Так им удавалось время от времени раскрывать секретных сотрудников. Чтобы избежать этого, адреса менялись так часто, как позволяли отпускаемые на это средства.

Важным правилом работы секретной службы было то, что имена секретных сотрудников никогда не должны были быть известны агентам наружного наблюдения и наоборот. Целью таких мер было гарантировать, чтобы донесения, поступающие в службы наружного и внутреннего наблюдения, были совершенно независимы и, насколько возможно, дополняли друг друга.

Сообщения, полученные от секретной агентуры, посылались в Особый отдел Департамента полиции и были засекречены. Только сотрудникам, которые работали там, разрешался доступ к этим секретным документам.

Реорганизация Особого отдела и придание ему того вида, в котором он существовал в последнее десятилетие царской власти, были осуществлены Зубатовым, ранее возглавлявшим Московское охранное отделение. Он одним из первых осознал реальную опасность, которую представляет для государства рост революционных движений с конца XIX века. Он также понял, что только использование секретных сотрудников дает возможность властям осуществить действенную защиту строя. Под его непосредственным руководством был подготовлен ряд ценных сотрудников, он всегда делал все от него зависящее, чтобы превратить своих людей в убежденных монархистов и защитников существующего порядка. Когда арестовывалась группа революционеров, Зубатов пытался найти среди них людей, которые, на его взгляд, наиболее поддаются влиянию. Он приглашал их в свой кабинет и начинал дружескую беседу, объясняя, что все цели революционеров отвратительны и что действия правительства являются оправданным способом самозащиты.

Таким образом он часто склонял на сторону Охраны людей, сбитых с истинного пути революционерами, а теперь осознавших свою ошибку. К таким людям Зубатов испытывал своего рода слабость и относился к ним в известной степени как к своим протеже. Когда их работа с ним заканчивалась, он следил за тем, чтобы эти агенты были прилично устроены в обычной жизни, и часто говорил, что обязанность полиции – помочь революционерам стать полезными членами общества.

По инициативе Зубатова были введены новые методы розыскной работы по западноевропейскому образцу. Он организовал отвечающую современным требованиям информационную картотеку, создал антропометрические архивы, что впоследствии сослужило огромную службу. Его делом было также создание новых охранных отделений в ряде губернских городов.

Большие успехи, которых позволили достичь его методы, вызвали ненависть к нему всех революционных организаций. Когда впоследствии в 1917 году разразилась революция, Зубатов, понимая, к каким последствиям для него это может привести, застрелился, как только победа восставших стала несомненной.

Конечно, мы должны были страховаться против ложной информации, которую намеренно или случайно давали нам агенты. Довольно часто случалось, что революционные организации внедряли своего человека в охранное отделение, чтобы дезорганизовать его и, главное, узнать имена секретных сотрудников и отомстить им. Было совершенно необходимо, чтобы достоверность всех донесений, поступавших от секретных агентов, тщательно проверялась, что часто требовало от офицеров очень высоких профессиональных знаний и тонкого понимания человеческой натуры. Как правило, следовало осуществлять наблюдение за революционной организацией силами не одного, а двух или более секретных сотрудников, которые никак не были связаны друг с другом. Таким образом власти получали несколько сообщений об одной и той же организации, которые можно было сопоставлять, исправлять и дополнять.

Дальнейшая проверка обеспечивалась тем, что, как уже упоминалось, службы наружного и внутреннего наблюдения действовали независимо друг от друга. Так как постоянные осведомители и секретные сотрудники не знали друг друга, служащие службы наружного наблюдения откровенно и беспристрастно сообщали о поведении секретных агентов, и это позволяло проверить надежность донесений осведомителей и в целом давало ясную картину образа жизни и политических убеждений этих людей. Надо также учесть, что высшие полицейские чиновники длительное время изучали различные революционные движения. Одни из них специализировались на Партии социалистов‑революционеров, другие – по анархистам, третьи изучали толстовцев, социал‑демократов и другие оппозиционные объединения. Эти чиновники располагали исчерпывающей информацией поданной теме, и их было нелегко обмануть. Обыденно мыслящие люди, не посвященные в действительное положение дел и технику работы полиции, часто были недовольны деятельностью по внутреннему наблюдению и делали различные, исполненные благих намерений пожелания, чтобы усовершенствовать ее. Например, граф В. П. Мещерский в своей газете «Гражданин» однажды опубликовал статью, призывающую, по сути дела, к уничтожению внутреннего наблюдения, т. е. к ликвидации всей системы вербовки секретных сотрудников. Он предложил, чтобы полиция маскировала собственных сотрудников и посылала их на собрания революционеров. Едва ли нужно говорить, что такому непрофессиональному совету не было придано серьезного значения.

Глава III

Провокаторы и провокация (прямое подстрекательство). – Предательская опечатка. – Полицейские агенты как заговорщики. – Организация и образ действий революционеров. – Тайные типографии.  – Анархисты и террористы. – Раскрытая попытка покушения на Царя

Как мало на деле можно было сделать без методов, практикуемых политической полицией, наиболее отчетливо, пожалуй, демонстрируют некоторые случаи, произошедшие после Февральской революции 1917 года. Министр юстиции Керенский обратился к бывшим руководителям Охраны, находившимся тогда в тюрьме, за советом, как лучше противостоять проискам большевиков. Одним из них был генерал Глобачев, бывший начальник Петербургского охранного отделения. Его арестовали сразу после революции и сразу же предложили сотрудничать с новым правительством в борьбе с экстремистами. Должен сказать, что похожий случай произошел и со мной.

Но если политическая полиция и считала необходимым сотрудничать с секретными агентами из рядов бунтовщиков, это все же было очень далеко от провокации и прямого подстрекательства, в которых всегда ее обвиняли. Был, в сущности, только один способ оправдать это обвинение: враги старого режима просто произвольно изменили значение слова «провокация» и называли провокатором любого, кто тайно снабжал нас информацией.

Действительное значение этого термина, которым слишком часто злоупотребляют, однако, совсем другое. Провокатор – это тот, кто создает революционное движение, а затем предает властям людей, которых обманул. Если термин «провокатор» понимать таким образом, я могу подтвердить, что подобная подлинная провокация никогда не поощрялась царской властью, но всегда сурою наказывалась.

Больше того, к сожалению, и без Охраны подпольные организации возникали в большом количестве. Российское образованное мелкопоместное дворянство считало хорошим тоном предаваться (с полным отсутствием рассудительности и сдержанности) тому, что считало либеральными идеями; и, следовательно, движения, оппозиционные правительству, были слишком сильными сами по себе и не требовали искусственного поощрения или создания тайных организаций и заговоров со стороны Охраны, хотя ей это и приписывалось. Эти злополучные смутьяны и агитаторы: Бурцев, Гершуни, Балмашев, Каляев, Савинков и другие, которые десятилетиями работали для того, чтобы разрушить нашу страну, до сегодняшнего дня не смогли представить доказательств того, что были спровоцированы  на революционную деятельность.

Конечно, нельзя скрыть тот факт, что время от времени, благодаря недостатку опыта у местных властей, провокация имела место, но когда в Департаменте полиции узнавали о подобных случаях, виновных всегда ожидало строгое наказание. Люди, руководившие Департаментом, такие как Коваленский, Э. И. Вуич, М. И. Трусевич и я, всегда внимательно следили за тем, чтобы не допускать, а уж тем более не одобрять таких неприемлемых действий.

Если случаи провокации все же происходили, то они были преимущественно последствиями революции 1905 года. Беспорядки доказали, что численность политической полиции недостаточна для того, чтобы с полным успехом подавить волнения. Чтобы несколько исправить положение, директор Департамента полиции М. И. Трусевич организовал районные охранные отделения, призванные укрепить органы, занимающиеся политическими расследованиями. Поскольку, однако, ощущался недостаток людей для работы в этих отделениях, Трусевич был вынужден назначать туда на руководящие должности молодых армейских офицеров. Этим руководителям, естественно, часто не хватало опыта и необходимых знаний; и в дополнение к этим трудностям часто возникали трения между ними и местными властями.

Далее, одно время Департамент полиции использовал ошибочную практику оценки работы районных отделений на основе чисто количественного принципа, по числу сообщений о революционной деятельности. Легко могло случиться, что на данной территории подпольщики не очень активны, и руководитель районного охранного отделения опасался, и не без основания, что произведет плохое впечатление на начальство в Петербурге, если не будет отправлять соответствующие сообщения. Такое положение, естественно, поддерживало заманчивую мысль о создании беспорядков  на основе провокации. Впоследствии, обнаруживая их, офицер мог заслужить у начальства Департамента полиции репутацию очень умелого сотрудника.

Несколько раз мне тоже приходилось расследовать подобные случаи. Среди них я помню особенно одно дело, случившееся в 1906 году в Екатеринославе. В этот город я был отправлен министром внутренних дел П. Н. Дурново, и здесь я узнал от местного прокурора, что незадолго до моего прибытия начальник охранного отделения нашел подпольную типографию. Однако следователь, ведущий это дело, тщательно обыскав помещение типографии, обнаружил безошибочные признаки того, что все было сфабриковано самим охранным отделением. Вот как это было. В типографии были найдены несколько сотен экземпляров  подрывной прокламации, а ее набор был тут же, в типографском станке. Следователь сделал оттиск с набора и обнаружил, что в одном абзаце отсутствует маленькое слово «этот». Но в напечатанных уже экземплярах оно было на месте. Мы все сразу поняли, что это значит. Охранное отделение где‑то отпечатало прокламации, подложило их в типографию при помощи одного из своих агентов, который затем быстро сделал соответствующий набор. Если бы не небольшая оплошность этого человека, план мог бы сработать и совершенно невиновный типограф был бы сослан в Сибирь. Начальник отделения получил суровый выговор, расследование сразу же прекратили, и ни один волосок на голове типографа не пострадал. Я передал министру рапорт об этом деле, и он собственноручно наложил резолюцию: «Начальник отделения должен быть немедленно уволен; начальника Корпуса жандармов немедленно уведомить о его отставке».

Другой случай провокации произошел в то время, как я руководил Особым отделом Департамента полиции. Начальник жандармско‑полицейского управления Дальневосточной железной дороги, человек, который никогда до этого не занимался политическими расследованиями, прислал сообщение, что какие‑то русские революционеры встречаются в клубе в Токио. Стремясь нейтрализовать этих людей, сообщал он, он послал туда своего агента, чтобы взорвать клуб. Как только я прочел это сообщение, то сразу поспешил к директору Департамента полиции и все ему рассказал. Тотчас же была отправлена телеграмма этому жандармскому начальнику, строго запрещающая осуществление его безумного плана. К счастью, послание успело вовремя, и взрыв бомбы, задуманный одним из наших сотрудников, был предотвращен.

Приведенными случаями я исчерпал список реальных случаев провокации, которые мне известны. Дело в том, что Департамент полиции всегда был весьма подозрителен, вникал в каждое дело, чтобы быть уверенным, что подчиненные не переходят границ законности.

Работа секретных агентов состояла исключительно в информировании охранных отделений о деятельности подпольных организаций; им строго запрещалось принимать какое‑либо активное участие в делах, которые наносят ущерб интересам государства. Конечно, члены подпольных организаций, к которым принадлежал секретный агент, ожидали от него определенной работы, и он не всегда мог освободиться от нее, не вызывая подозрений. Соответственно, мы разрешали нашей агентуре участвовать в тайных собраниях и выполнять небольшие поручения, которые им давали. Но если дело касалось серьезных и опасных предприятий, то секретному сотруднику не разрешалось повиноваться руководителям бунтовщиков. Ему следовало найти убедительный предлог, чтобы отказаться от выполнения поручений. Таким образом, трудность для сотрудника состояла в том, чтобы, с одной стороны, создать впечатление активности и усердия в партийных делах, а с другой – отказываться от действий, серьезно нарушающих закон. Если в партийной работе секретный сотрудник демонстрировал слишком мало рвения, он рисковал вызвать подозрения своих товарищей и в итоге мог быть даже убит. Если же его участие в насильственных действиях бунтовщиков заходило слишком далеко, он легко мог оказаться в ситуации, которая исключала возможность законного освобождения его от ответственности.

Иногда случалось, что у нашей секретной агентуры возникала необходимость взять на сохранение у революционеров пропагандистскую литературу компрометирующего содержания и даже взрывчатку. В таких случаях агент, в соответствии с инструкциями, должен был принести такую литературу или взрывчатку в полицию своему начальнику, а затем сказать подпольщикам, что был вынужден уничтожить материалы, так как хозяйка стала что‑то подозревать, или привести какое‑нибудь другое убедительное объяснение. В обязанности начальника охранного отделения входило  обеспечивать агентов такими объяснениями, предназначенными для революционеров, и иногда даже устраивать маленькие инсценировки. Таким образом власти получали ценные свидетельства, а агент не компрометировал себя в глазах подпольщиков.

Читатель может задать вопрос, почему полиция не могла сразу арестовать людей, о которых сообщил осведомитель; почему, с другой стороны, она долгое время оставалась пассивным свидетелем опасных действий заговорщиков? Причина заключается в сложной структуре революционных организаций. Начать с того, что секретный сотрудник мог обычно знать только нескольких незначительных членов своей подпольной организации, тогда как настоящие руководители держались в тени. Действия организаций, стремящихся к свержению государственного строя, были так тщательно и детально продуманы, что их нельзя было пресечь мерами простого насилия. Если жандармы проводили арест сразу же после получения первых сведений от своих осведомителей, им в руки могли попасть только незначительные исполнители, которые даже не очень хорошо знали подробности подпольной работы, и нам никогда бы не удалось раскрыть всю сеть подпольной организации. Наши враги могли бы втихомолку радоваться, если бы мы старательно арестовывали таких людей, которые оказались заметны только потому, что заговорщики хотели, чтобы, арестовав этих людей, мы предупредили лидеров об опасности.

Все подпольные организации были устроены по такой же сложной системе, как и сама политическая  полиция. Руководители, занимавшие наиболее ответственные посты в организации, очень редко показывались товарищам, не входившим в круг партийной элиты, и скрывались под вымышленными именами. Поэтому рядовой революционер часто не знал, кто на самом деле его руководитель. Вся корреспонденция приходила на совершенно безобидные фальшивые адреса, которые на жаргоне этих людей назывались «чистыми адресами». Почти все руководящие деятели революционеров имели подложные паспорта, и они так тщательно хранили в секрете свою подлинную личность, что властям часто было невероятно трудно установить, кем они являются на самом деле.

Все рукописные материалы, которые могли бы послужить основанием для обвинения, были либо зашифрованы и написаны невидимыми чернилами, либо спрятаны в очень умело выбранных тайных местах. Опытные революционеры проверяли, не следят ли за ними на улицах, и использовали меры предосторожности в случае неожиданного полицейского обыска. Если сотрудники охранного отделения внезапно появлялись в подозрительной квартире, революционеры, которые там оказывались, всегда стремились, задернув оконные занавески или иным схожим способом, дать знать своим товарищам, ожидавшим на улице, и мы могли быть совершенно уверены, что никто из подпольщиков никогда больше не появится на этой квартире.

Высшие руководители революционных партий, как правило, находились за границей и были, следовательно, вне сферы досягаемости властей. Особенно Швейцария в течение долгого времени была центром различных социалистических и других революционных организаций, которые использовали эту страну как убежище, из которого они из года в год направляли борьбу с самодержавной властью.

Если революционера арестовывали, он, как правило, отказывался давать какие‑либо показания. Это был, если можно так выразиться, их принцип, направленный на то, чтобы как можно более усложнить задачу властей.

Одним из наиболее важных средств, используемых всеми этими организациями, были подпольные типографии. Такие типографии чаще всего размещались в подвалах старых домов или в отдаленных районах и закоулках. В этих типографиях печатались воззвания и прокламации, направленные на то, чтобы поднять народ на борьбу с законным правительством. Найти и обезвредить эти рассадники революционных идей было главной задачей охранных отделений, которая могла быть решена главным образом при помощи секретных сотрудников. Если мы обнаруживали одну из таких типографий, все материалы, найденные в помещении, конфисковывались и уничтожались; все причастные к печатанию революционных листовок высылались в Сибирь.

Самыми опасными врагами, противостоящими Охране, были анархисты, которыми владели слепая жажда разрушения и стремление к ниспровержению любой власти и порядка в государстве. Среди них было немало людей, одержимых фанатичной верой в правильность своих идей и мечтающих провести их в жизнь. Но в рядах анархистов были также люди, которые просто пользовались возможностью удовлетворять свои болезненные и преступные наклонности.

Так называемая Боевая группа социалистов‑революционеров тоже доставляла немало беспокойства Охране, так как она совершала множество покушений на жизнь членов Императорской семьи, правительства и самой полиции. Число жертв от взрывов бомб или револьверных пуль террористов весьма велико. Даже жизнь Царя часто подвергалась серьезной опасности. Мы постоянно узнавали о замыслах убить Государя, и несколько раз только особая осторожность и изобретательность дали возможность предотвратить эти преступления.

Как много в этих случаях зависело от правильного поведения руководителей политической полиции, лучше всего видно из рассказа о попытке покушения, предпринятой эсером Слетовым. Он приехал в Петербург с несколькими товарищами, чтобы убить Царя. Он и его спутники маскировались под извозчиков и затратили немало усилий, чтобы выяснить точное время, когда Император обычно выезжает из дворца. Но, по счастливой случайности, среди товарищей Слетова был секретный сотрудник, который не терял времени и предупредил власти о замыслах этой опасной группы. Донесение было передано генералу Курлову, тогда командиру Корпуса жандармов. Некоторое время он не знал, что предпринять. Проще всего было сразу же арестовать Слетова и его товарищей, но мы не знали точно, какие ответвления существуют у этой организации. Если такие были, то мы не могли пойти на риск, что какой‑нибудь другой член организации, неизвестный полиции, совершит в конце концов намеченное покушение. После долгих размышлений Курлов решил на этот раз тихо предупредить Слетова через агентуру и таким образом «засветить» всю группу.

Каким бы странным ни казался подобный ход, но в данной ситуации это было лучшее, что можно было сделать. Опасность для жизни Императора была предотвращена. Конечно, существовала возможность, что один из этих заговорщиков может быть вовлечен в дальнейшие преступные замыслы, но полиция уже  установила их личности. Это увеличивало возможность успешных действий в будущем, если же члены организации были бы арестованы, полиция становилась бы беззащитной перед дальнейшими заговорами.

Глава IV

Агенты из числа революционных лидеров. – Дело Азефа. – Глава Департамента полиции под судом. – Психология предателя. – Убийство полковника Карпова.  – Взрывчатка в ножке стола. – Убийство начальника тюремного управления. – Убийца с динамитом в корсаже.  – Ужасная гибель Столыпина, председателя Совета министров

В течение всей моей службы в Департаменте полиции я всеми силами противостоял попыткам использовать в качестве сотрудников людей, которые входили в руководство революционных организаций. Полиции, должно быть, представлялось очень соблазнительным склонить на свою сторону руководителя революционного подполья и таким образом получать полную и исчерпывающую информацию о делах его организации. Опыт, однако, показал, что таким путем едва ли можно достигнуть нужных целей.

Человек, стоящий во главе революционной организации, никогда откровенно не сообщит полиции сведения, которыми располагает. Как руководитель своей группы, только он один может знать ее подлинные замыслы и цели. Если он выдает эти секретные сведения властям, то рискует, что его раскроют товарищи и он будет полностью скомпрометирован в их глазах, поэтому если такой человек окажется в полном подчинении у властей, то предоставляемая им информация, весьма вероятно, будет ложной или малозначительной.

Наверное, ничто так полно не подтверждает правильность моих взглядов, как шумное дело Азефа. О нем снова и снова напоминала либеральная пресса, осуществляя безответственную агитацию против правительства. Конечно, нельзя отрицать, что в этом деле имелись серьезные – более того, ужасные – упущения, но совершенно непозволительно делать вывод, что в основе всей государственной системы лежали методы Азефа.

Азеф примерно в 1900 году вернулся в Россию из‑за границы, где он поддерживал отношения с Рачковским, заведующим Заграничной агентурой Департамента полиции. Последний, однако, скоро перестал доверять ему и порвал с ним все отношения. В России Азеф сразу же установил контакты с Зубатовым, начальником Московского охранного отделения, и в то же время занял важный пост в Партии социалистов‑революционеров, к которой долгие годы принадлежал. Он был избран членом Центрального комитета партии и использовал свое положение, чтобы передавать властям информацию о террористических актах, совершить которые планировали его товарищи. Но он все время играл двойную роль и, получая регулярное содержание от Департамента, одновременно принимал участие в подготовке террористических актов, не сообщая об этом полиции. А полицейские власти были спокойны и ощущали себя в безопасности, веря, что получают от Азефа исчерпывающую информацию о планах Боевой организации Партии социалистов‑революционеров, которая тогда действовала исключительно активно.

К сожалению, не были приняты меры предосторожности, чтобы убедиться, что человек, получающий жалованье от государства, не помогает организовывать террористические акты против министров и Великих князей. Надежда наконец‑то раскрыть широко разветвленную террористическую сеть побуждала руководителей розыскной службы, работающих с Азефом, поступать совершенно неразумно. Что касается Азефа, то он принимал все меры предосторожности, чтобы не выдать себя товарищам и быть уверенным, что правительство получает от него далеко не всю информацию, которой он располагает. Полицейские власти чувствовали себя спокойно, полагая, что руководитель их врагов сотрудничает с ними, и их чрезвычайно поражало, что политические преступления не просто не прекращаются, но начинают принимать еще более угрожающие масштабы.

В течение сравнительно короткого времени были убиты министр внутренних дел В. К. Плеве и Великий князь Сергей Александрович. В обоих случаях преступления были задуманы и осуществлены партией Азефа, а он не предупредил полицию. Либеральная пресса неоднократно утверждала, что Азеф действовал как провокатор и сам же организовал эти преступления. Даже бывший председатель Совета министров, граф Витте, по‑видимому, придерживался этой точки зрения, поскольку в своих мемуарах он говорит о слухе, что убийца Великого князя Сергея Александровича был подстрекаем к этому преступлению «полицейским агентом  Азефом». Но нужно отметить, что граф Витте, который, кроме всего прочего, был в то время председателем Совета министров и, по его выражению, «правил страной», не положил конец секретной агентуре, деятельность которой привела к тому, что членов Императорской семьи убили ее собственные агенты. Напротив, именно тогда граф назначил министром внутренних дел П. Н. Дурново, который всемерно поддерживал именно эту систему политического розыска. Одного этого факта достаточно, чтобы усомниться в обоснованности проводимой Витте критики действий полиции.

Несмотря на все расследования, газетные статьи и речи, произнесенные в Думе, до сих пор нет полной ясности в темном деле Азефа. Мне тоже в течение всего периода службы не удалось увидеть ни одного документа, который проливал бы свет на это таинственное дело.

К сожалению, когда премьер‑министр П. А. Сто‑лыпин произнес свою замечательную речь в Думе по поводу дела Азефа, он не объяснил четко, что это дело – частная ошибка Охраны, за которую она должна отвечать. Увлеченный ораторским вдохновением, премьер‑министр говорил о слишком общих вещах и поэтому дал возможность оппозиции продолжать болтовню по поводу системы Азефа.

С этим печально известным делом связано и судебное расследование, которое в свое время наделало много шума. Оно затрагивало бывшего директора Департамента полиции А. А. Лопухина. Через некоторое время после ухода с этого поста он совершил серьезный просчет, сообщив Бурцеву, что Азеф был секретным агентом Охраны. Я не понимаю, как такой опытный полицейский руководитель, как Лопухин, мог совершить подобный опрометчивый поступок. Во время своей зарубежной поездки Лопухин случайно встретил Бурцева, начал беседовать с ним и в пылу спора проговорился, что Азеф, возможно, был на службе у полиции. Бурцев, не теряя времени, опубликовал свою беседу с Лопухиным в оппозиционной прессе. В результате не только Азеф был заклеймен в глазах революционеров как предатель, но и несколько других секретных агентов полиции начали вызывать подозрения у членов партии, к которой принадлежали.

Этот случай встревожил правительство, особенно потому, что Лопухин был другом юности Столыпина и, следовательно, был с ним в самых теплых отношениях. Министр внутренних дел Макаров собрал специальное совещание, на котором присутствовали министр юстиции Щегловитов, прокурор Петербургской судебной палаты Камышанский и товарищ министра внутренних дел Курлов. По вопросу, нужно ли отдавать Лопухина под суд, мнения разделились, но в конце концов, несмотря на веские возражения, большинство проголосовало за то, чтобы передать дело в суд.

На мой взгляд, это было чрезвычайно грубой ошибкой: для обвинения не было серьезных оснований; оно основывалось на статье 102 Уголовного кодекса об участии в тайных и преступных сообществах. Без сомнения, Лопухин понес бы наказание в результате административного расследования и даже мог быть отправлен в ссылку, но, несомненно, не существовало ни малейших оснований для возбуждения против него настоящего судебного дела. Я все еще помню, как взволнован был обвинитель В. Е. Корсак во время суда, и когда за несколько минут до произнесения обвинительной речи я говорил с ним, он признался, как трудно ему подвести поступок Лопухина под упомянутую статью. Тем не менее Лопухин был осужден и сослан в Сибирь, что, безусловно, уронило престиж Департамента полиции.

Каждый секретный сотрудник являлся, конечно, предателем своих товарищей, и я всегда внушал подчиненным, что они не должны упускать из виду этот факт. Это было необходимо потому, что, к сожалению, у многих офицеров розыска возникало слепое доверие к своим агентам.

Можно легко понять, что руководителям охранных отделений было непросто выбрать правильную линию поведения со своими агентами: сначала предоставить им возможность собирать информацию, затем запретить им активное участие в противозаконных действиях и, наконец, защитить их от разоблачения. Нужно учесть еще один психологический феномен: секретные агенты продолжительное время общались как с полицией, так и с революционерами и поэтому находились в совершенно противоестественном положении,  которое оказывало весьма пагубное влияние на их нервную систему. Предательство по отношению к своим товарищам по партии, которое легко могло привести их к заключению или ссылке, давило на психику этих людей; в то время как, с другой стороны, они всегда должны были пребывать в страхе, что революционеры раскроют и убьют их. Таким образом, в жизни каждого секретного сотрудника почти всегда наступал момент, когда он начинал раскаиваться, что принял участие в двойной игре. Эта критическая фаза много раз приводила к внезапной вспышке ярости против офицера, который контролировал деятельность агента. Именно на него бывший революционер возлагал вину за свой моральный грех. Это объясняет тот факт, что полицейских чинов нередко убивали их агенты, которым, казалось, можно абсолютно доверять.

Опытные руководители агентуры могли определить, когда приближается такой кризис у агента, и могли предотвратить катастрофу, удаляя его от активной работы и находя ему другое занятие, более соответствующее состоянию его духа.

Но не все чиновники розыскной службы осознавали эти трудности. Очень часто дела агентурной службы рассматривались с бесконечными бюрократическими проволочками, будто единственной задачей было увеличение числа бумаг. Бесценное время тратилось впустую, тогда как наиболее важные сведения, полученные при секретном наблюдении, терялись или просто оставались неиспользованными. Могло случиться, и на самом деле случалось в некоторых местах, что, хотя филеры осведомляли охранные отделения об опасной деятельности революционных организаций, руководители отделений спокойно продолжали накапливать бумаги, не пытаясь пресечь подрывную работу своими энергичными действиями. Такие бюрократические методы в полиции были еще более неприемлемы, чем в любой другой сфере государственной службы, и ситуации, к которым они приводили, были иногда совершенно абсурдными.

Однажды, отправившись с инспекцией в Пензу, я столкнулся с очень странным положением дел. В течение года офицер местного охранного отделения вел тщательное наблюдение за революционными группами, и меня поразили полнота и точность собранных им сведений. В его донесениях приводились не только детально разработанные планы революционеров, но и длинный список лиц, о которых полицейским властям было известно, что те призывали к подрывным действиям. Я попросил начальника охранного отделения объяснить, почему, имея подобные доказательства, он еще полгода назад не отдал распоряжение об аресте всей группы? На этот вопрос я получил наивный ответ, что еще не хватает одного‑двух отчетов о нескольких агитаторах, чьи персональные характеристики в документах недостаточно полны. Естественно, я немедленно дал распоряжение арестовать зачинщиков, полагая, что если даже это вызовет среди населения некоторые толки, то не будет иметь таких серьезных последствий, как продолжающееся безразличие властей по отношению к этой опасной организации. Я дал понять начальнику отделения, что если он немедленно не предпримет мер, то скоро вообще уже ничего не сможет предпринять, так как в один прекрасный день гарнизон, среди которого должен был начаться мятеж, арестует и его, и всех офицеров полиции.

Неспособность многих чиновников Охраны вовремя распознать кризисное состояние духа своих сотрудников и слепое доверие, с которым эти чиновники, как правило, относились к своим агентам, вели к неизбежной катастрофе. Примером служит дело об убийстве полковника С. Г. Карпова, который, будучи начальником Петербургского охранного отделения, вступил в очень доверительные отношения с одним из своих секретных сотрудников и заплатил за это неблагоразумное доверие своей жизнью. Я дружил с Карповым, который часто бывал у меня и делился своими мыслями; в то время я был товарищем прокурора в Петербурге и, следовательно, не имел ничего общего с Охраной. Однажды вечером Карпов навестил меня и, уже прощаясь, таинственно сообщил, что собирается раскрыть важную террористическую организацию и поэтому в этот самый вечер должен встретиться с секретным агентом в специально снятой маленькой квартире, где сотрудник даст ему все нити к заговору. С гордостью и удовлетворением Карпов выразил надежду, что вскоре благодаря донесениям агента жизни министров окажутся вне опасности. На мой вопрос, как давно он знает этого человека, Карпов ответил, что не очень, но агента ему хорошо рекомендовали и у него нет оснований сомневаться в его преданности и искренности.

– Сергей Георгиевич, – предостерег я его, – можно быть храбрым, но это не должно граничить с глупостью! Очень рискованно находиться наедине в комнате с человеком, который известен как предатель!

Он искренне и бодро ответил, что не боится и готов сделать все необходимое, чтобы сдержать революционный терроризм. Он добавил, что если сделает то, что намечено, то предотвратит покушение на председателя Совета министров Столыпина, генерала Курлова и других высокопоставленных чиновников, жизнь которых подвергается серьезной опасности. С этими словами он удалился.

После полуночи один из руководителей охранного отделения позвонил мне и стал выяснять, здесь ли еще его начальник. У меня сразу же возникло жуткое чувство, что что‑то случилось, но когда я задал соответствующий вопрос, то получил ответ, в котором не ощущалось никакого беспокойства. Однако уже менее чем через час я узнал об ужасном конце моего друга.

Расскажу кратко о событиях, которые привели к этой трагедии, и о том, как все произошло. Весной 1909 года полиция получила несколько секретных донесений о возможных покушениях на жизнь Царя, и эти сообщения были особенно тревожны, поскольку в это время Император собирался совершить длительную поездку через всю страну. Информация о заговоре с целью покушения на жизнь Монарха была, однако, весьма скудной, и самые высокопоставленные чиновники, вплоть до премьер‑министра, не чувствовали себя в безопасности и опасались, как бы не произошло что‑нибудь ужасное. В тот критический момент, когда Царь собирался уехать из Петербурга, начальник  Саратовского жандармского управления прислал сообщение, что социалист‑революционер Петров, отбывающий там заключение, предложил дать информацию о заговоре в обмен на освобождение.

Министр внутренних дел, ввиду исключительной важности дела, решил согласиться на предложение Петрова и организовать его побег из тюрьмы. С этого момента эсер находился под наблюдением полиции и особенно полковника Карпова. Он поставлял различные сведения, которые, однако, оказывались незначительными либо неверными. А в это время поездка Царя проходила без неожиданностей.

За несколько дней до смерти полковник Карпов опять встретился с Петровым, который, как я уже говорил, обещал раскрыть ему детали нового заговора. Террорист завоевал доверие Карпова, и было решено, что они проживут несколько недель вместе на конспиративной квартире, специально нанятой для этой цели на Архангелогородской улице. На этом настоял Петров, утверждая, что только так он сможет общаться с Карповым, не вызывая подозрений у революционеров.

Но предела легкомыслия охранное отделение достигло, когда разрешило Петрову самому участвовать в меблировке этой квартиры. Первое, что он сделал, это провел электрические звонки. Квартира состояла из трех комнат и кухни, все они выходили в коридор. Средняя комната предназначалась для использования обоими жильцами, и Петров приготовил диван и старомодный круглый стол с толстыми массивными ножками.

Система звонков состояла из проводов, один из которых был протянут от входной двери, а другой – от двери квартиры, на последнем стоял особый выключатель, позволявший отключить его. Петров подготовил динамит, спрятал его в углублении ножки стола и присоединил провод к проводке звонка так, чтобы это осталось незаметным.

В тот вечер, когда Карпов сказал мне, что в первый раз отправляется для встречи с Петровым в новой квартире, последний соединил провода от двери на улицу и идущий к динамиту, а затем, при помощи переключателя, временно отсоединил этот провод. Когда прибыл полковник, звонок не звонил, и, только крикнув, Карпов смог дать знать о своем приходе. Петров открыл дверь, проводил его в квартиру, а затем под каким‑то предлогом вышел. Он перевел переключатель на проводе, вышел на улицу и нажал кнопку звонка на входной двери. Последовал взрыв, и Карпов был в прямом смысле слова разорван на куски.

Только благодаря счастливой случайности предателя схватили, как раз когда он садился в обычные финские сани, которые стояли там, чтобы облегчить бегство. Он был приговорен к смерти и казнен, но не дал ни малейшего намека на подлинные мотивы своего ужасного поступка.

Генерал Курлов говорил мне потом, что он с самого начала выражал сильное сомнение по поводу надежности Петрова и неоднократно советовал Карпову очень тщательно проверять все сообщаемые агентом сведения и никогда полностью не доверять ему. Как раз перед гибелью Петрова Курлов уехал в Крым, чтобы принять меры предосторожности в связи с путешествием Царя, а полковник Карпов посылал ему совершенно невероятные рапорты, представленные Петровым; Курлов вновь убедился, что этот агент очень ненадежен. Но полковник утверждал, что отвечает за Петрова головой.

– Позаботьтесь о том, чтобы не потерять свою голову, – отвечал генерал Курлов. Последующие события показали, что он, к сожалению, был очень недалек от истины.

Схожим образом начальник охранного отделения в Радоме в следующем году пал жертвой террориста, который ухитрился получить доступ к нему, притворившись, что стремится помочь работе полиции. Офицер с неуместной доверчивостью встретился с ним без свидетелей в собственном доме, после чего террорист внезапно выхватил револьвер и выстрелил несколько раз, убив его на месте.

Среди наиболее сильных впечатлений в моей жизни нужно упомянуть убийство начальника Главного тюремного управления А. М. Максимовского. Я расскажу о некоторых драматических обстоятельствах этого дела. Вечером в приемной Главного тюремного управления появилась женщина и попросила пропустить ее к Максимовскому. Как только начальник управления вышел из кабинета в приемную, незнакомка достала пистолет и несколько раз выстрелила в него. Он сразу же упал, смертельно раненный, истекая кровью. Преступница попыталась через окно выбросить орудие убийства на улицу, но была остановлена появившимся офицером. Позже оказалось, что, выбросив револьвер, она тем самым дала бы знать другим подпольщикам (убийца действовала не одна), что преступление совершено успешно. Было установлено, что заговорщики планировали убить также министра юстиции и петербургского градоначальника. Получив условный сигнал, другие террористы поспешили бы в дома этих лиц и попытались бы повторить преступление. В общей суматохе злодеям не составило бы труда застрелить обоих.

Как только эта новость дошла до меня, я сразу же вместе с генералом Курловым поспешил в Главное тюремное управление, где уже находились министр юстиции Щегловитов, градоначальник и несколько других высокопоставленных чиновников. Убийца наотрез отказалась назвать свое имя и насмешливо заявила, что это дело властей устанавливать ее личность. Генерал Курлов отдал присутствующим женщинам распоряжение обыскать ее. Однако реплика, брошенная в это время женщиной, заставила нас заподозрить, что на ней скрыта взрывчатка, и я должен признать, что в этот момент мы почувствовали себя очень неуютно. Несколько жандармов крепко держали женщину за руки и ноги, пока помощник начальника Петербургского охранного отделения подполковник Коммисаров, который прежде служил в артиллерии, обыскивал ее. И он действительно нашел за корсажем преступницы динамит, которого было достаточно, чтобы разнести на кусочки все здание. Это чудо, что Коммисаров смог так изъять смертельный заряд, что он никому не нанес никакого вреда и мы не были убиты на месте.

Что касается отношений между полицейскими властями и революционерами, я хочу в заключение коснуться убийства Столыпина, председателя Совета министров, так как циркулирующие слухи об этом прискорбном событии абсолютно ложны. Какие‑то безответственные люди имеют даже наглость утверждать, что к этому убийству причастны некоторые члены Императорского Дома.

Еще в августе 1906 года была предпринята зловещая попытка покушения на жизнь Столыпина. Тогда сам министр чудом уцелел, но члены его семьи и другие люди стали жертвами этого злодеяния. Преступление было совершено, когда Столыпин жил на своей вилле на Аптекарском острове с большим размахом. Четыре революционера подъехали в экипаже к дверям дома министра, делая вид, что они – в числе приглашенных гостей, и вошли внутрь. Один из них был в форме и каске, в которой и была спрятана взрывчатка. Когда он бросил на пол эту каску, последовал ужасный взрыв, который сразу же превратил дом в груду руин. Несколько гостей и слуг были убиты; дочь и сын Столыпина – серьезно ранены. Безумные убийцы были разорваны на части своей бомбой. Это ужасное событие в значительной степени способствовало изменению политики министра: он всегда был сторонником либеральных взглядов, но теперь встал в жесткую оппозицию ко всем радикальным движениям в стране. Чудом избежав смерти, он стал решительным противником революционного движения и никогда не изменял этой позиции.

Летом 1911 года он не смог избежать своей судьбы. Царь ехал в Киев, и среди сопровождавших его лиц был председатель Совета министров. Полицейские власти предприняли всесторонние меры для защиты Царя от покушения, и по распоряжению Столыпина общее руководство охраной Императора и высокопоставленных лиц было возложено на генерал‑лейтенанта Курлова.

Через несколько дней после прибытия Двора в Киев бывший тайный агент Богров появился в местном охранном отделении с сообщением, что знает детали покушения на жизнь Царя, которое готовит подпольная организация. То, что сообщил Богров, выглядело очень убедительно, и полицейские власти еще более усилили меры предосторожности. Не должно было произойти ничего непредусмотренного.

Программа торжеств в Киеве включала посещение спектакля в театре, и само собой разумеется, что когда Император и все сановники из его свиты собрались вместе, особенно тщательно были проверены все гости. Генерал Курлов сделал все, чтобы ни одно вызывающее хоть малейшую тень сомнения лицо не было допущено в театр. Поэтому все считали, что в этот вечер можно не волноваться; никто не мог вообразить, что во время представления будет убит премьер‑министр.

Это сделал не кто иной, как секретный агент Богров. Под каким‑то предлогом он появился в театре во время представления и сообщил начальнику Киевского охранного отделения подполковнику Кулябко какие‑то совершенно незначительные сведения. Таким образом, Кулябко виновен в грубейшем нарушении, повлекшем за собой серьезные последствия: после получения донесения от Богрова Кулябко отослал его домой, но не удосужился убедиться, что агент выполнил приказ. Не думая более о Богрове, Кулябко занялся другими делами, а Богров нашел способ пробраться незамеченным в зрительный зал. Неожиданно он сделал несколько выстрелов, и Столыпин упал, смертельно раненный. Он умер от ран в больнице два дня спустя.

Это дело дало возможность врагам генерала Курлова утверждать, что он, как товарищ министра внутренних дел, должен полностью отвечать за происшедшее. Его Величество распорядился провести расследование, руководить которым было поручено сенатору Трусевичу и, хотя Трусевич не был особенно расположен к генералу Курлову, расследование ни к чему не привело и было в конце концов прекращено по указанию Царя.

Что привело секретного агента Богрова к убийству Столыпина, так и не удалось выяснить. Может быть, он задумал совершить покушение и для этого втерся в доверие к полиции, давая ложную информацию. Более вероятно, однако, что подпольная организация, к которой он принадлежал, в самый последний момент выбрала его для убийства премьер‑министра и он не отважился, из страха возмездия, отказаться выполнить приказ.

В период после первой русской революции польские социалисты отличились своей кровопролитной террористической борьбой с правительством. Под руководством Пилсудского, впоследствии президента Польской республики, эта партия вела жестокую войну против Охраны. Ее представители безжалостно убивали каждого секретного агента, чье имя становилось им известно. Вследствие этого за краткий период времени более тысячи осведомителей и полицейских агентов пали от рук убийц; и преступникам, по большей части, удавалось так искусно маскироваться, что после совершения преступления они исчезали, не оставив и следа.

Другой стороной деятельности Польской социалистической партии была организация внезапных нападений на поезда, банки, почты, при помощи которых эти опасные бунтовщики могли получить средства для продолжения своей ужасной деятельности. При этих налетах часто безжалостно убивали официальных лиц, которые пытались оказать сопротивление. От Охраны требовали особых мер, чтобы положить конец этой позорной ситуации. Но с революционерами удалось справиться только благодаря мастерству сотрудников Московского охранного отделения.

Примеры, которые я привел, ясно показывают, как трудна, ответственна и опасна была служба в Охране и как сложны отношения между политической полицией и ее секретными агентами.

Глава V

Полицейский бюллетень для Царя.  – Черные кабинеты.  – Невидимое письмо. – Мастер расшифровки.  – Шифр Охраны. – Бурцев разоблачает друзей. – Друзья и враги Охраны

Чтобы информировать высших должностных лиц Охраны о происходящем в революционном лагере, Охрана создала собственные периодические издания. Вначале это был ежегодник, описывающий ситуацию в различных революционных партиях с подробностями их программ и изданий и включающий список их членов. Позднее, между 1902 и 1905 годами, дважды в месяц выходили циркуляры, публикуемые литографским способом; они рассылались всем начальникам охранных отделений.

В них содержалось все, что было известно к этому времени Охране. Они включали самое существенное из донесений, присылаемых агентами службы наружного наблюдения и секретной службы, информировали о последних действиях революционных организаций. Особое внимание уделялось соблюдению упомянутого ранее правила: не упоминать секретных агентов под их настоящими именами, так, чтобы, если циркуляр случайно попадет в руки революционеров, это не привело бы к раскрытию агентов. Если один из осведомителей отличался, доставив особо важные сведения, то признание его достижений и похвалы выражались ему в газете под его вымышленным именем.

Заслуживают упоминания еще всеподданнейшие доклады Царю, подготавливаемые в единственном экземпляре. Их секретная полиция дважды в месяц представляла Императору, а тот читал с большим интересом и собственноручно делал пометки. Министр внутренних дел специально обращал внимание Департамента полиции на места, отмеченные Царем, и  приказывал провести самое тщательное расследование этих дел. В результате Охрана всегда знала точно, какие расследования особенно привлекли внимание Императора.

Его Величество всегда стремился быть посвященным во все детали революционного движения и борьбы, которая ведется с ним. Он придавал большое значение подробным отчетам об обнаружении подпольных типографий, библиотек и революционных организаций. Если полиция конфисковывала прокламации, напечатанные агитаторами, они обязательно прикладывались к упомянутым докладам. Это касалось также революционных брошюр и лотерейных билетов, которые устраивались в пользу революционеров, ибо иногда проводились и такие лотереи.

Охрана отвечала также за тайное цензурирование писем, которое давным‑давно практиковалось в России. Еще в XVIII веке канцлер Бестужев‑Рюмин смог обнаружить коварные интриги французского посланника, приказав тщательно изучить его письма и депеши, и предоставить наконец императрице Елизавете свидетельство враждебной деятельности этого дипломата против нашей страны. Когда в царствование Николая I был учрежден Корпус жандармов, шеф его указал в своем первом меморандуме на необходимость цензурировать переписку и создать секретные отделения цензуры на всех важнейших почтах России. Царь Александр III тоже выразил свое положительное отношение к этой процедуре, подписав специальный указ, дающий право министру внутренних дел перлюстрировать частную корреспонденцию в качестве меры по защите государства. Этот указ был строго засекречен и вручен тогдашнему министру внутренних дел в скрепленном печатью конверте. Когда министр ознакомился с его содержанием, документ был снова опечатан в конверте и оставлен на хранение до вступления в должность нового министра.

Департамент полиции постоянно информировал руководителей почтового и телеграфного ведомств о лицах, чьи письма представляли интерес для правительства. Сверх того, просматривалась большая часть писем, приходящих из‑за границы или отправленных туда. В течение последних предреволюционных лет на почтах Петербурга, Москвы, Варшавы, Одессы, Киева, Харькова, Риги, Вильны, Томска и Тифлиса существовали так называемые «черные кабинеты», к тому же, когда требовали обстоятельства, временная цензура вводилась и в других городах.

Каждый «черный кабинет» имел в своем распоряжении квалифицированных лингвистов и техническое оборудование, необходимое, чтобы вскрывать и заклеивать письма. Чаще всего конверт держали над паром, пока клей не размягчался; затем содержимое копировали, снова клали в конверт и заклеивали. Служащие «черных кабинетов» были хорошими специалистами и по «нюху» определяли подозрительное письмо, автор которого не значился в списке Департамента полиции: небольшие пометы типа точек, черточек или крестиков на конверте сразу же возбуждали подозрения цензоров.

Вся эта процедура, возможно, покажется удивительной, так как она противоречит порядкам, существующим в демократических государствах. Но хотелось бы обратить внимание на то, что такая цензура корреспонденции много раздавала возможность российской полиции предотвратить грабежи, убийства и террористические акты. Достоинства этой системы, таким образом, совершенно очевидны, и мне не кажется, что ее недостатки заслуживают серьезного рассмотрения. У законопослушных граждан не было никакого основания бояться почтовой цензуры, так как частными делами она в принципе не занималась.

Конечно же, несмотря на все предосторожности и строжайшую секретность, которая окружала всю систему, революционеры были хорошо осведомлены о ее существовании и старались всеми возможными способами избежать раскрытия своих замыслов. Именно поэтому они часто посылали друг другу совершенно безобидные письма, написанные обычными чернилами, но между строк этого явно невинного сообщения невидимыми чернилами писалось настоящее послание. В таких случаях Охрана оказывалась перед дилеммой: либо проявить невидимый текст или оставить все как есть и доставить адресату письмо непрочитанным. Естественно, сделать видимыми симпатические чернила – задача не очень сложная; все, что надо чаще всего сделать – это протереть бумагу лимонным соком, хлорированной водой или молоком или слабо нагреть. Если, однако, такое секретное послание проявить, то содержащее его письмо уже нельзя отправить. С другой стороны, очень сложно принять решение не читать сообщение, возможно, имеющее огромное политическое значение. Решение этой головоломки нашел  капитан Г. Г. Мец, жандармский офицер, прикомандированный к Департаменту полиции. Будучи весьма сообразительным и интеллигентным человеком, к тому же страстным фотографом, он предложил метод дешифровки этих писем фотографическим способом, который не оставлял ни малейшего следа на письме. С этого момента стало возможным читать невидимые сообщения так, что адресаты не догадывались, что их письма прочитаны.

Задача сильно осложнялась, когда нам попадались письма, написанные шифром или тайнописью. Для расшифровки таких посланий существовал специалист, имевший особые способности в этом деле, чье настоящее имя по разным причинам я не хотел бы называть. В дальнейшем поэтому я буду именовать его Незлобиным.

Он имел несомненный талант к угадыванию и восстановлению текста, мог найти ключ к самым сложным шифрам. В Севастополе после небольшого террористического акта во время обыска дома нашли листок бумаги с большим числом цифр и без единой буквы. Когда этот документ пришел в Департамент полиции, я отдал его Незлобину с просьбой немедленно приступить к расшифровке. На следующий день Незлобии позвонил мне и предложил телеграфировать в Севастополь, чтобы оттуда прислали список книг, которые были найдены при обыске. У меня не было, конечно, ни малейшей догадки, зачем это нужно, но я поступил по его желанию и сразу же получил подробный отчет со списком совершенно безобидных книг. Через короткое время Незлобин положил передо мной расшифрованный текст. На мой вопрос он ответил, что ключ к шифру содержала тридцать вторая страница повести Куприна «Поединок». Цифры означали строку и номер буквы на каждой строке этой страницы. Таким образом, каждая пара цифр указывала букву, и текст удалось прочесть. Я восхищался гениальностью или интуицией Незлобина, которая так ярко проявилась в этом деле, и добился для него ордена и денежного вознаграждения.

В другом случае, когда он также должен был расшифровать текст, состоящий из цифр, он поинтересовался у меня, сколько стоит фунт динамита. Я был крайне удивлен и спросил, почему его интересуют подобные вещи. Он скромно ответил, что полагает, что шифр указывает на взрывчатое вещество. На этот раз его снова посетило вдохновение, так как сведения о стоимости динамита действительно привели его к разгадке шифра.

Этот человек обладал удивительным чутьем на все, что должно было вводить в заблуждение, и не однажды, после быстрого просмотра зашифрованного документа, мог сказать, что та или другая строка не нужна и не должна учитываться при дешифровке, или мог сразу же указать на вкрапления не имеющих смысла групп цифр, которые должны были затруднить поиск ключа к шифру.

Кроме того, Департамент полиции для своих депеш пользовался шифром, который было очень трудно раскрыть. Он состоял из двух подвижных шкал, расположенных друг против друга таким образом, что буквы (в алфавитном порядке) соответствовали подвижной шкале цифр, расположенных по особой системе; эти шкалы должны были точно соответствовать друг другу в любой ситуации, чтобы дать возможность прочесть послание, написанное цифрами вместо букв. Так как ключ менялся не просто в каждом сообщении, но и часто несколько раз в одном и том же тексте, расшифровка такого послания была почти невозможна для непосвященных.

Всеподданнейшие отчеты, подготавливаемые для Царя, содержали рекомендации, часто основывающиеся на материалах, поступающих из «черных кабинетов». К примеру, в течение некоторого времени все письма Льва Толстого вскрывались и фотографировались цензором, а некоторые из его посланий, в которых Толстой выражал свои антивоенные взгляды, были представлены на рассмотрение Императору.

До того как я завершу описание розыскной службы, хочу сказать еще несколько слов о выражении «провокатор». Это определение, однажды возникнув, стало использоваться в революционной среде применительно ко всем помощникам секретной службы; его впервые использовал, если не ошибаюсь, Бурцев. Бурцев – подлый, но способный журналист, который в прессе в некотором смысле был блюстителем революционной морали, очень хотел выяснить, какие члены различных революционных организаций имеют тайные связи с Охраной. Он достиг этой цели очень простым способом, создав список лиц, которые казались ему подозрительными, и в серии статей охарактеризовав их как «провокаторов». Затем он стал ждать, что обвиненные им люди оправдаются перед своими товарищами по организации или будут признаны ими виновными.

Это, без сомнения, не доставляло удовольствия правительству, а я был в высшей степени рад разоблачительной кампании Бурцева, так как она увеличивала смятение в среде революционеров, которые начинали подозревать друг друга так, что в конце концов ни один из них не мог доверять другому. Вследствие этого подпольная деятельность некоторое время была серьезно затруднена.

Из сказанного мной читатель, вероятно, составил свое мнение о деятельности и методах так часто охаиваемой политической полиции. В то же время, если он способен непредвзято взглянуть на вещи, он убедился, что ее действия никогда не были направлены против простых подданных Царя, которые знали свой долг и исполняли его; у них не было никаких причин бояться полиции. Так же как политическая полиция других стран, она боролась только с пагубной агитацией, проводимой подрывными элементами среди населения, и делала все возможное, чтобы предотвратить нежелательные события, которые, несмотря на все усилия властей, все‑таки происходили. Возможно, многое можно было бы изменить, возможно, удалось бы спасти тысячи жизней, если бы правительство не столь пунктуально соблюдало существовавшие законы и во многих случаях действовало более настойчиво и решительно.

Честный русский человек всегда уважал власть, и он склонялся перед ней, не задавая вопросов, не раздумывая о причинах того или иного распоряжения, даже несмотря на то, что часто его было трудно исполнить или вынести. Объясняется это тем, что русский человек в глубине души знает и понимает, что власти назначены Царем, чтобы преданно служить ему и делать все возможное для процветания России. Поэтому мирные и патриотически настроенные подданные Российской империи в действительности гордились своей полицией и приходили в негодование, когда слышали об отдельных случаях коррупции и пренебрежения обязанностями. Только теперь, наученные горьким опытом революции и большевистского «режима», мы, эмигранты, лучше, чем все остальные, можем сравнить политическую ситуацию при царской власти, так часто порицаемую, и ту, которая установлена Советами. В свете этих фактов, без сомнения, множество россиян, которые когда‑то обличали Охрану, стали более справедливо оценивать ее деятельность.

Глава VI

          Правительство и еврейский вопрос. – Роль, которую сыграли евреи в подготовке революции. – Притесняли ли евреев в России? – Черта оседлости. – Уклонение от военной службы. – Утратившие иллюзии эмигранты. – Еврейский совет в Нью‑Йорке. – Интриги Америки        

Тесно связано с обвинениями в провокации и утверждение, снова и снова повторяемое в либеральных и социалистических кругах, что власти царской России не только снисходительно относились к преследованию евреев и «погромам», но на самом деле сами организовывали подобные выступления. Особенно бывший министр внутренних дел Плеве, столь безжалостно убитый, был широко ославлен как подстрекатель к антисемитским волнениям. Ответственность за погром, имевший место в Кишиневе в 1903 году, приписывали ему.

Теперь все знают, что Россия отнюдь не была единственным государством, в котором антипатия населения к евреям время от времени выражалась во взрыве насилия, который никто не стремился предотвратить. Однако подобные случаи за границей проходят почти незаметно, в России же истории такого рода бесконечно варьируются и повторно излагаются в левой прессе, поэтому они получили широчайшую известность во всем мире. Некоторые так усердно стремились к разрушению Российской империи, что не могли обойтись без клеветнического обвинения правительства в организации погромов. По этой же причине клевете не давали утихнуть, снова и снова повторяя ее, пока наша великая Россия не была разрушена на самом деле.

После революции Временное правительство перерыло архивы учреждений политического розыска в  поисках документов, которые скомпрометировали бы старый режим в этом отношении. Но ничего подобного не было найдено, напротив, были обнаружены циркуляры, запрещающие под страхом очень суровых наказаний любое участие правительственных чиновников в антисемитских движениях.

Без сомнения, архивы Департамента полиции могли дать много интересных документов, доказывающих, что правительство нередко негативно относилось к евреям. В то же время эти документы указывают и на некоторые основания для подобного отношения.

С давних пор еврейская часть населения играла важную роль в подготовке почвы для революции. Еще в 1897 году был организован Всеобщий еврейский рабочий союз, который вскоре превратился в одну из самых опасных революционных организаций. В нем великолепная организация сочеталась с типично еврейским фанатизмом и ненавистью к правительству. Подпольно издающийся орган этой партии «Голос рабочего» вскоре стал одной из ведущих революционных газет в России. Именно это издание провозгласило всему миру, что в царской России евреев безжалостно притесняют, что они не пользуются теми же гражданскими правами и привилегиями, что и остальные члены общества, и что против них организуются «погромы».

Но действительно ли в России евреев притесняли настолько, как десятилетиями уверяли весь цивилизованный мир истеричные газетные публикации? Действительно, тут давно существует так называемая черта оседлости – лишь некоторые губернии предназначены для проживания евреев. Но мы знаем, что этот закон всегда нарушался и многие евреи с согласия властей жили в городах, где жить им формально было запрещено. Полиция смотрела на эти факты сквозь пальцы. Несколько примеров помогут показать читателю, что в действительности стоит за проблемой притеснения евреев. В русской части Польши, например, еврейское население в 1856 году едва насчитывало 90 тысяч, но уже в 1908 году оно превышало полмиллиона. В Варшаве в начале XIX века еврейская часть населения составляла 12%, а в 1913 году – уже 37%. Другими словами, пока все население города увеличилось в двенадцать раз, численность евреев в течение века выросла в сорок раз.

В других русских городах можно было сделать очень похожие наблюдения. В Одессе, например, еврейская часть населения увеличилась за последние двадцать лет царской власти на одну треть. В Петербурге, который, по указу властей, должен был быть закрыт для евреев, проживало более двадцати тысяч лиц, исповедующих иудаизм.

Никто не может отрицать, что в России врачебным делом, адвокатурой, торговлей, банковским делом, журналистикой и обменом денег занимались в основном евреи, не говоря о таких видах деятельности, как музыка, ремонт часов, портняжное ремесло и множество иных, если не всегда честных, то всегда прибыльных. С другой стороны, никто не наблюдал, чтобы евреи занимались крестьянским трудом или имели к нему призвание.

Император Александр I позволил евреям приобретать землю в собственность и обрабатывать ее. Его преемник Николай I тоже действовал в этом направлении, выделив государственные средства, чтобы убедить евреев обосновываться на земле. Тем, кто открыто признавал свое желание сделать это, он обещал особые привилегии, например освобождение от военной службы. Но вскоре оказалось, что созданные таким образом колонии по обработке земли не могли содержать себя. Еврейское население просто не приучено было зарабатывать себе на жизнь чем‑то, кроме посредничества и торговли. Поэтому пришлось отказаться от всех благих начинаний и действовать иным образом.

Неумение евреев заниматься производительным трудом – вот в чем корень зла. У правительства никогда не было бы ни малейших оснований принимать меры против евреев, если бы не жестокая необходимость защищать русское население, особенно крестьян. Защищать от еврейских торговцев, спекулянтов, ростовщиков, от тех людей, которые представляли серьезную экономическую опасность. Русский крестьянин был слишком простым и доверчивым, чтобы  собственными силами бороться с умными и неразборчивыми в средствах евреями. Власти должны были помочь людям, приняв соответствующие законы, и в этом была единственная цель всех мер, имеющих отношение к еврейской проблеме.

Я помню, как примерно в 1900 году два губернатора из поволжских губерний жаловались на деятельность еврейских посредников и монополистов в одном из районов. Честные русские торговцы едва могли вернуть свое, так как низкие цены удерживала группа еврейских спекулянтов, которые смогли избавиться от всех конкурентов. Таким образом, у губернаторов не оставалось другой возможности (что они с сожалением отмечали), как только прекратить такую практику, так как на Руси правительство управляло на основе законов – властям не позволялось делать что‑либо, не разрешенное законом, однако некоторые действия можно было запретить. В России притесняли евреев, но, к сожалению, не так эффективно, как следовало. Правительство искало способ защитить крестьян от безжалостной эксплуатации со стороны евреев, но его действия не приносили плодов, так как, несмотря на все запреты, евреи уезжали из маленьких городов в сельскую местность и там скупали урожай, используя самое жестокое ростовщичество. Они были готовы к подобным занятиям, но физическим трудом заниматься не желали. Равным образом я никогда не встречал еврея, находящегося в услужении.

Еще один вопрос, который неоднократно обсуждался, – военная служба. Евреи не хотели служить в армии, и во время призыва полиция должна была проводить целую кампанию против тех еврейских врачей, которые за большое вознаграждение всегда готовы были найти у своих единоверцев какие‑нибудь болезни, например воспаление уха или хроническое заболевание колена. Популярным изобретением было ношение слишком сильных очков, что вело к временным проблемам со зрением. Военные врачи, надо признать, недолго давали себя дурачить и были особенно внимательны, когда дело касалось евреев, поэтому во многих случаях они с успехом обнаруживали симуляцию.

Ряд судебных дел, возбужденных в подобных случаях, побудил евреев к поиску других способов избежать военной службы. Чаще всего они стремились уехать за границу. Так как разрешение властей на это получить было не так‑то просто, они тайком бежали в Австрию. Скоро возникла новая профессия, которой, конечно, занимались только евреи: возникли тайные эмиграционные конторы, которые тесно сотрудничали с контрабандистами, живущими рядом с границей. Последние прекрасно знали все тропинки, по которым можно было незаметно провести группу дезертиров в Австрию. Чтобы прекратить это, Министерство внутренних дел издало предписание, по которому евреи, уличенные в контрабандном вывозе из страны молодых людей призывного возраста, подлежали выселению из приграничных областей.

Через несколько лет, однако, возникло движение, поощряющее эмиграцию еврейских семей в Америку. Это делалось при помощи фальшивых документов и другими нелегальными способами. Именно Соединенные Штаты оказались наиболее привлекательными для российских евреев, надеявшихся обрести свободу и найти возможность быстро разбогатеть. Скоро, однако, стала видна и другая сторона медали. В Америке любой, кто хочет получать деньги, должен заработать их – в этом отношении янки не допускают никаких компромиссов. В этой стране уже долгое время существовал определенный тариф для оплаты труда маклеров, посредников и других агентов, поэтому люди данной профессии не могли быстро и без усилий заработать большие деньги, как они легко делали это в России, где имели дело с невежественными крестьянами.

Поэтому там скоро набралось множество евреев, пламенно желавших вернуться в Россию. Притеснения царской власти теперь казались им более желанными, чем «свобода», которая царила в Америке. Эти настроения стали столь сильны, что Американский еврейский комитет (Council of Jewish People) в Нью‑Йорке был вынужден начать деятельность по возврату желающих в Россию.

Во главе этого комитета стоял врач из России Яков Шиф, который одним из первых покинул родину. Он оказывал множество ценных услуг своим единоверцам и положил начало той активной еврейской политике, которая позже привела к далеко идущим и гибельным последствиям.

Комитет начал тогда выяснять у российского правительства его отношение к возвращению российских евреев. Эти беглецы стали уже американскими гражданами и в России могли требовать соблюдения всех прав для американских граждан и, следовательно, не подпадали под специальные законы императорской России против евреев. Наше Министерство внутренних дел, однако, сразу же уловило опасность, которой грозило принятие этого положения. Под защитой своего американского гражданства возвратившиеся евреи могли бы безнаказанно делать множество вещей, которые законодательство империи стремилось предотвратить. Руководствуясь этими соображениями, министерство ответило, что власти не станут принимать во внимание американское гражданство возвращающихся эмигрантов и будут обращаться с ними точно так же, как с российскими подданными.

Исходя из этого, Американский еврейский комитет постановил оказать давление на российское правительство. Его члены решили использовать все возможные способы, чтобы расторгнуть договор о торговом сотрудничестве, существовавший более века между Соединенными Штатами и Россией и весьма выгодный обеим сторонам. Они смогли убедить тогдашнего президента Соединенных Штатов Тафта принять делегацию, которая вручила ему жалобу на приписываемую царскому правительству несправедливость. Надо признать, что президент не стал тратить время, сразу ответив делегации, что утверждения еврейских лидеров весьма преувеличены. Он также отказался пересматривать торговое соглашение, которое всегда пунктуально соблюдалось Россией. Глава делегации Шиф был так огорчен этим ответом, что, уходя, даже не пожал руку президенту.

Тогда Американский еврейский комитет попытался использовать все свое влияние, чтобы оказать давление на финансовый мир. Меньше чем через год эта политическая проблема приняла такие масштабы, что заставила Тафта уступить; под сильным давлением евреев разных стран коммерческий договор США с Россией был расторгнут. Эту недружественную акцию американское правительство осуществило в 1911 году, но она не принесла успеха, на который надеялись евреи. Российское правительство было слишком уверено в своих силах, чтобы поддаться такому давлению; оно разрешило либеральной прессе кричать что ей вздумается и больше не беспокоилось об этом.

Однако евреи хвалились, что отомстят России. А на сионистском конгрессе 1904 года один из ораторов провозгласил, что Царь должен заплатить своей кровью за погромы, которые он спровоцировал.

Все эти утверждения – не плод моего воображения. Нет, они от начала до конца подтверждены документами, которые оказались в моем распоряжении, когда я занимал пост директора Департамента полиции. Эти документы дают также статистические доказательства того, что в большинстве преступлений политического характера виновны были люди еврейской национальности.

После революции евреи приобрели множество возможностей отомстить, и они, конечно, не стали ими пренебрегать. Благодаря революции они достигли власти и богатства, поэтому, когда задают вопрос: «Кто, в конце концов, извлек пользу из падения царской власти?» – мы можем ответить старой латинской фразой: «Is fecit cui prodest», т. е. «Сделал тот, кому это выгодно». Сегодня в советском посольстве в Берлине лежат тридцать фунтов бриллиантов, украденных в России и призванных служить целям большевистско‑еврейской международной пропаганды. Когда вы как следует обдумаете эти и многие другие факты, вы поймете значение процитированной латинской поговорки и ясно увидите, кто больше всех ответственен за падение величественной империи.

Достойным представителем нового режима был еврейский комиссар, который после большевистской революции стал печально известен в Петербурге своим скандальным поведением. Этот молодой человек был парикмахером у моряков в Одессе, а получив высокий пост, стал вести себя так бесстыдно, что вызвал возмущение даже у коммунистов. Он использовал свою должность, чтобы проводить обыски во всех клубах и не только забирать все имеющиеся там деньги, но даже весь запас вина. Впоследствии в его квартире обнаружили целый подвал, полный бутылок вина, которое было приобретено воровством. Когда же он предстал перед революционным трибуналом, тот, конечно, оправдал его – так там почти всегда поступали с грабителями и убийцами.

Глава VII

Русские сектанты.  – Церковный спор о произношении имени Иисуса. – Царь как антихрист. – Коммунистические секты. – Евангелие греха. – Скандальное самобичевание калек. – Сектанты и Лев Толстой.  – Секта бегунов

Служа в нескольких провинциальных городах, я часто сталкивался с русскими сектантами, о которых так мало знают в Западной Европе и о которых я поэтому кое‑что расскажу ниже.

Наверное, нигде, кроме Америки, не существовало такого изобилия религиозных сект, как в России. И, конечно, ни в одной стране мира не найти такой странной смеси религиозного фанатизма и политического радикализма, которые характерны для многих русских сект. Принимая во внимание, что многие из этих братств причастны к политической пропаганде, полицейские службы империи были вынуждены проявить живой интерес к этим сектантам. Власти не могли оставить без внимания деятельность фанатиков, все учение которых основано на запрете повиноваться как светской, так и церковной власти и утверждении, что власть Царя – это власть антихриста.

Вероятно, самой широко распространенной сектой были староверы. История их возникновения очень типична для духовных движений в среде русского крестьянства. В XVI веке церковь, возглавляемая деятельным патриархом Никоном, начала движение за чистоту церковной службы и священных книг, в которые за сотни лет вкралось немало ошибок. Но реформа встретила жестокое сопротивление части населения. Особенно перемена произношения имени Иисуса вызвала наибольшее недовольство в умах людей: необразованные люди, глубоко приверженные традиции, действительно верили, что изменения одной буквы в этом слове достаточно, чтобы имя Спасителя превратилось в имя Сатаны.

Все попытки церковных властей объяснить людям их ошибку не увенчались успехом. В деревне каждое новшество в литургии или в молитве упрямо отвергалось; и когда церковь прибегла к решительным мерам, угрожая каждому, кто откажется принять новую литургию, отлучением от церкви, результатом было появление большого числа убежденных староверов, объединившихся и совместно выступивших против новшеств. Например, Соловецкий монастырь, бывший оплотом староверов, в течение семи лет сопротивлялся реформам, пока по приказу Царя не был взят штурмом.

Эта секта настойчиво сопротивлялась всем принудительным мерам правительства. Некоторые бежали через ближайшую границу; некоторые, объединившись в группы, нашли тайное убежище в непроходимых лесах, чтобы, изменив облик, вновь появляться среди людей, распространяя свое своеобразное учение. Иногда случалось, что община староверов, обнаруженная своими гонителями, предпочитала смерть в огне – мужчины и женщины закрывались в своих избах и затем поджигали их.

Все это движение в то время было направлено более против Царя, чем против церкви, так как невежественные люди реформы Петра считали исходящими от дьявола, а самого Императора – посланцем антихриста. Тем не менее Петр Великий преследовал старообрядцев, только поскольку они представляли опасность для государства, а позднее позволил им, при некоторых условиях, соблюдать свои ритуалы и обычаи без помех и препятствий.

Императрица Екатерина продолжала эту политику терпимости, предложив старообрядцам, уехавшим за границу, вернуться в Россию. С этого времени и впредь правительство в основном относилось к ним более или менее снисходительно и пыталось бороться только с наиболее вопиющими крайностями раскольников.

С течением времени образовалось несколько направлений среди староверов, некоторые из них были склонны к компромиссу с властями. Самые радикальные общины, называвшие себя беспоповцами, продолжали придерживаться непримиримых взглядов, твердо отвергая как церковь, так и государство в любой форме. Естественно, что власти часто бывали вынуждены энергично бороться с последствиями подобных бессмысленных идей.

Не менее странными были учения некоторых других сект, возникших в XIX веке. Штундисты, широко расселившиеся, особенно на юге империи, исповедовали своего рода пуританство, утверждая, что православная церковь с ее ритуалами – не что иное, как языческое идолопоклонство, тогда как истинные христиане должны верить только в Евангелие. Эта секта сама по себе была достаточно безобидна, но братство, возникшее на ее основе и называвшее себя новыми штундистами, скоро приняло зловещую анархистскую программу. Согласно ей на земле нет другой силы, способной управлять, кроме силы Бога, и людям не нужны ни правительство, ни другие власти; земля принадлежит общине; все имущество должно быть отдано на общее благо, любая частная собственность – греховна. То есть взгляды новых штундистов представляли собой не что иное, как коммунизм, окрашенный религиозностью, и против них правительство должно было бороться так же, как и против любых схожих явлений, имевших чисто политическую природу.

Другие секты, такие как немоляки, наотрез отказывались платить налоги и пошлины и так же под видом религиозных убеждений проповедовали коммунизм. На Кавказе возникла секта Божьих людей, которые стремились достичь небес здесь, на земле; они тоже настаивали на обобществлении собственности. Одна часть Божьих людей, называвших себя духоборами и отрицавших божественность Духа Святого, создала своего рода независимое государство в недоступной горной области. Так как духоборы в других отношениях были мирными, законопослушными людьми, царские власти почти всегда приходили с ними к взаимопониманию.

Значительно менее безобидны были некоторые другие секты, до сих пор широко распространенные в России: хлысты, скопцы, молокане и бегуны. Первые ведут свою историю от некоего Данилы Филипповича, жившего в XVII веке, который, озаренный свыше, узнал «единственно истинное учение», состоявшее просто в убеждении, что человек даже при жизни может соединиться с Богом, а Христос, заново родившись, продолжает ходить по земле в облике крестьянина. От этой веры хлысты пришли к весьма опасному убеждению, что человек должен грешить, чтобы достичь Бога, так как без греха не может быть раскаяния, а без раскаяния нет искупления. Этот сомнительный с точки зрения морали взгляд вел их ко всем видам темных плотских излишеств, которые снова и снова порождали конфликты их с властями как светскими, так и церковными.

Скопцы – тоже широко распространенная сейчас секта. Название означает «евнухи». Они верили, что для некоторых слов Евангелия от Иоанна существует только одно истолкование: если человек хочет присоединиться к сонму избранных, он должен оскопить себя. Эта жестокая церемония происходила на тайных ночных собраниях и сопровождалась плясками и выпивкой до тех пор, пока участники не впадали в буйство.  Удивителен тот факт, что это сообщество, чьи обычаи могут быть описаны только как религиозное помешательство, насчитывает множество последователей не только среди крестьян, но и среди городского населения, торговцев и даже чиновников.

Молокане не практикуют такие сексуальные извращения, но они проявляют сильную враждебность по отношению к государству во всех его проявлениях. Поэтому они упорно сопротивлялись властям, постоянно используя даже малейшую возможность избежать их контроля. Их взгляды были очень близки к учению Льва Толстого и оказали на него сильное влияние.

И наконец, бегуны представляют собой совершенно анархический элемент российского крестьянства. Они скитаются по стране без цели и без отдыха, тщательно избегая контактов с представителями закона. У них нет удостоверения личности и никаких других документов, даже фальшивых, они упорно скрывают свои настоящие имена и таким образом избегают всех общественных обязательств. В начале XX века насчитывались тысячи таких сектантов, бродящих по просторам империи. В деревнях были люди, разделявшие эти взгляды; их задачей было скрыть бродяг от властей, помочь им едой и приютить в темных подвалах. Итак, бегуны представляли собой на самом деле организованное сообщество бродяг, борьба с которым в интересах общественной законности и порядка была совершенно необходимой, но, как правило, на практике необычайно сложной.

Царское правительство снова и снова, проявляя терпение и снисходительность, пыталось прийти к мирному соглашению с различными сектами; и частично это удавалось. Но те фанатичные секты, которые в принципе отрицали не только церковь, но и государство, стремясь к коммунистическому устройству мира и опровергая все устои, даже институт семьи, как греховные, нужно было удерживать в рамках дозволенного силой. Таким образом, борьба с этими сектантами должна была входить в обязанности российской полиции, и она была не самой легкой обязанностью.

Глава VIII

Шпиономания. – Кампания против людей с немецкими фамилиями. – Подозреваемый привратник Витте. – Адъютанты кайзера Вильгельма в Петербурге. – Неумелое армейское командование. – Бессмысленная строгость, такая же бессмысленная снисходительность. – Охрана и военный шпионаж.  – Взаимное недоверие и соперничество Военного министерства и полиции. – Беспорядки на транспорте.  – Шпиономания и дело Сухомлинова

С началом войны пришла волна патриотического энтузиазма, но вместе с тем возникло и такое совершенно нежелательное явление, как истерическая боязнь шпионов. Эта «шпиономания» прокатилась как чума по всей России.

Невинные люди, которые годами жили в России: булочники, мясники, сапожники и моряки – вдруг оказались агентами кайзера Вильгельма, подозрения коснулись даже тех абсолютно лояльных россиян, которые имели несчастье носить немецкие фамилии. Эти болезненные настроения подогревались любящей сенсации прессой и привели к созданию в Думе специальной антигерманской группы под руководством Хвостова, которая вскоре стала очень влиятельной.

Множество людей в то время поменяли фамилии, включая тех, которые занимали очень важные посты, например В. К. Саблер, обер‑прокурор Синода, получил разрешение Императора принять фамилию Десятовский. Тем, кто носил фамилию Кайзер, доставалось особенно сильно. Конечно, находились люди, которые были выше этих массовых предрассудков и не изменили имен, предпочитая доказывать свой патриотизм героическим поведением перед лицом врага. Одним из них был генерал Циммерман, который впоследствии храбро сражался в Белой армии против большевиков.

Даже люди низших классов везде искали немецких шпионов. В самые первые дни войны в мой кабинет позвонил человек в состоянии крайнего возбуждения и сообщил, что слышал доносящийся из соседней квартиры стук пишущей машинки и голоса членов «секретной организации»; он был уверен, что обнаружил «шпионское гнездо». Несмотря на то, что я с самого начала с сомнением относился к таким рассказчикам, моей обязанностью было провести расследование этого дела. В результате оказалось, что «секретная организация» состояла из нескольких друзей обер‑секретаря Сената, что же касается пишущей машинки, то, видимо, чрезмерно подозрительный гражданин просто придумал ее, так как ни в одной квартире во всем доме ее обнаружить не удалось.

В другой раз я получил письмо с предупреждением о подозрительном человеке, носившем хорошо известную фамилию Витте. Этот человек работал привратником на Петербургской стороне. Когда я ознакомился с его документами и распорядился, из предосторожности, следить некоторое время за входящими и выходящими из дома людьми, то в итоге убедился, что этот Витте более порядочный и патриотически настроенный человек, чем его знаменитый однофамилец.

К сожалению, и на высоких государственных постах встречались лица, подверженные шпионской лихорадке, которые совершили немало несправедливых действий против законопослушных российских подданных. Среди них нужно назвать моего бывшего начальника генерала Джунковского, в других отношениях исключительно честного и добросовестного офицера. Некоторых людей с ярко выраженным патриотическим образом мыслей он преследовал как шпионов без всяких на то оснований, только за то, что задолго до войны они работали в журнале, издаваемом в Германии. По его распоряжению эти несчастные люди были выселены в самые отдаленные губернии империи, хотя не было ни малейших доказательств их вины.

Уже в начале 1917 года произошел случай, очень характерный в этом отношении. Однажды я был вызван к председателю Совета министров князю Н. Д. Голицыну, который таинственно сообщил мне, что, согласно полученной им информации, два адъютанта кайзера Вильгельма находятся с разведывательными целями в Петербурге: их видели несколькими днями ранее гуляющими по Невскому и одетыми как гражданские лица, конечно и с «поднятыми воротниками».

Я отвечал, что уже знаком с этой легендой, а также знаю того члена Думы, который рассказал премьер‑министру эту ужасную историю. Затем я назвал полковника Энгельгардта.

Князь Голицын, который до этого момента был очень сдержан и спокоен, с ужасом и изумлением взглянул на меня и спросил, откуда я мог узнать это. Я не  сказал ему об источниках моей информации, но постарался убедить в бессмысленности слухов, которым даже он доверял.

Сам по себе этот инцидент не настолько значителен, чтобы специально упоминать его. История о немецких офицерах, гуляющих по улицам российской столицы, могла быть рассказана где угодно и через несколько дней забыта, а ее сменила бы новая, столь же бредовая история. Но на эту выдумку ссылались как на доказательство слабости правительства и его неспособности защитить империю от внешнего врага. Что это за полиция, которая позволяет самым опасным шпионам преспокойно прогуливаться по Петербургу? Это был беспочвенный слух из тех, которые дают повод всем, как попугаям, повторять: «Подобных вещей нельзя допускать!»

Во время войны действия военных властей, которые присвоили себе право удалять из зоны военных действий без каких‑либо формальностей любых, кажущихся им подозрительными, людей, порождали много проблем. Губернаторы, представлявшие гражданскую власть, были обязаны в подобных случаях подчиняться распоряжениям военного командования и выполнять его приказы. Командующие различными армейскими частями высылали целые группы людей из зоны своей юрисдикции. Изгнанники должны были искать иное место жительства, и возникала неприятная ситуация, поскольку сотни людей были вынуждены покидать дом и селиться в городах, где их присутствие было еще опаснее, чем в зоне военных действий.

Довольно долго, пока армейское начальство продолжало действовать самостоятельно, гражданские власти не имели никакого голоса в вопросе о высылке нежелательных лиц из военной зоны. Наконец было достигнуто взаимопонимание, и начиная с этого времени, что бы ни решило армейское командование по данному вопросу, все сведения немедленно пересылались в Департамент полиции, и Министерство внутренних дел определяло, в какой местности должны поселиться нежелательные лица. Вследствие этого соглашения изгнанников распределяли равномерно, исключая те губернии, где располагались наиболее важные фабрики по производству военного снаряжения или иные работающие по обеспечению военных заказов предприятия. Таким образом Министерство внутренних дел наконец смогло мирным путем получить назад от армейского командования свои, исконно принадлежавшие ему функции.

Сотни подобных дел об изгнании жителей из зоны военных действий находились под моим личным наблюдением; и много раз я мог только покачать головой по поводу примитивности методов военных властей при проведении необходимых расследований и в конечном счете их обращения с невинными людьми, которых они провозглашали шпионами.

Некоторые военачальники с большой охотой выслушивали самые безответственные обвинения. Один двуличный негодяй, весьма подозрительная личность, который задолго до этого был уволен из секретной службы Охраны, сообщил командующему военным округом Динабурга, на которого произвел впечатление фантастической историей собственного изобретения, что напал на след широко разветвленной тайной сети, ответственной за взрывы мостов и складов снаряжения в округе. Командующий доверился ему, привел в движение весь аппарат, чтобы удостовериться, что все здания и пункты, которым могла угрожать опасность, защищены от нападения врага. И только когда обратились к генералу Курлову, тот сразу же понял, что подозрительный информатор ему знаком, и в итоге выяснилось, что во всей этой таинственной истории нет ни слова правды.

Генерал Курлов много раз жаловался мне на проблемы, которые создают ему в его должности генерал‑губернатора Прибалтийского края фальшивые донесения о шпионаже и саботаже. Немецкоязычное население региона постоянно обвиняли в сотрудничестве с врагом и снабжении его сведениями о передвижении наших войск. Все время приходили сообщения, что башня того или другого замка, которым владел какой‑нибудь немецко‑балтийский барон, используется для подачи сигналов немецкой армии или флоту. Всех подозревали, что у них есть тайные радиостанции. В конце концов генерал Курлов принял решение, чтобы специальные уполномоченные проверили все поместья в сельской местности с целью установить, не ведется ли там какая‑либо незаконная деятельность.

Старый ученый, владеющий маленькой обсерваторией вблизи Риги, ужасно страдал от всеобщей шпионской лихорадки. Полиция, военные, морские власти приходили к нему много раз, обыскивая все снизу доверху.

Курлов со смехом рассказывал мне, как старый латыш взывал к нему и клялся, что он и другие люди видели германский военный аэродром, размещенный в поместье немецкого барона. Владелец его принимает летчиков и предоставляет им убежище. Не удовлетворенный этим литовский крестьянин добавил, что немецкие летчики перед уходом поймали корову и взяли с собой. Вот на такие сообщения высоким чиновникам приходилось тратить время в те дни!

Часто случалось, что офицеры военной разведки сами совершали грубейшие ошибки, поскольку они не слишком отличались от невежественных крестьян в своем паническом страхе перед шпионами. Так, нередко командование настаивало на изгнании определенных людей и обосновывало свои требования тем, что эти люди слишком хорошо информированы о позициях, занятых вражескими войсками. Специальное расследование установило, что это наши шпионы, которые исправно снабжали нас всеми сведениями, касавшимися передвижений немецкой армии. Болезненный страх, что они могут начать работать на врага, побудил военное командование в конце концов прервать деятельность этих людей, какими бы ценными ни были сообщаемые ими сведения, и выслать их из зоны военных действий. И несомненно, совершая это, они не подумали о том, что опытных шпионов нельзя заменить с такой же легкостью, как горничных или приказчиков.

Я был знаком хорошо с французом (его звали И. Р. Кюрц), долгое время жившим в России. Он  преподавал в Петербургском коммерческом училище и также был корреспондентом Ассошиэйтед Пресс. В качестве журналиста он общался со многими министрами и другими чиновниками высокого ранга, и когда началась война, для него не составило труда получить пост в разведке Южного фронта. Его знания были необычайно ценны для нас, так как, имея мать‑венгерку, он свободно говорил по‑венгерски. После года службы было признано, что результаты его работы поистине замечательны, и Кюрц был награжден орденом св. Владимира 4‑й степени.

Я встретился с ним, когда он приехал в отпуск в Петербург, и он рассказал мне о некоторых подробностях своей деятельности. Он долго добирался до Венгрии, чтобы собрать там сведения о состоянии страны и ресурсах австрийской армии. Вскоре после этого я встретил графа Игнатьева, его начальника по разведке, который попросил меня откровенно сказать, что я думаю о Кюрце. Я сказал все хорошее, что только мог, так как догадывался о причинах такого усиленного интереса к нему. Я особенно подчеркнул, что нет ни малейших сомнений в его лояльности, указывая, что даже в самых конфиденциальных беседах, которые были у нас, я не заметил ничего особенного.

Как же велико было мое изумление, когда несколькими днями позже Кюрц был арестован по распоряжению военных властей по подозрению в шпионаже! По моему настоянию дело рассматривал персонально А. А. Чернявский, прокурор, прикомандированный к либавскому суду, который сообщил мне после тщательного изучения документов, что не нашел ни малейшего доказательства виновности Кюрца. Дело кончилось ничем, и Кюрц был освобожден после пятимесячного содержания под стражей. Таким образом, вместе с орденом за особые заслуги он получил вечное клеймо подозреваемого в шпионаже.

Странным контрастом к бессмысленной суровости, проявленной военными властями в этом деле, было их отношение к другим случаям, когда энергичные меры были просто необходимы. Когда русские войска прогнали австрийцев из галицийской деревни, была сделана удивительная находка на чердаке дома, где располагался штаб врага. Среди многочисленных документов, принадлежащих австрийской военной разведке, находился список пяти евреев, завербованных в качестве постоянных агентов, получающих определенное месячное содержание от руководства австрийской разведки, которому они доставляли ценные сообщения о передвижениях наших войск. Все это было зафиксировано в австрийских документах, которые включали даже детальный отчет о суммах, выплаченных этим евреям. Они были арестованы, но, вместо того чтобы немедленно отдать их под трибунал, Ставка решила просто удалить их из зоны военных действий.

Когда сообщение о находке пришло ко мне, я отправил рапорт министру внутренних дел, выражающий мое убеждение, что это дело не должно закончиться только административными мерами, предателей следует судить и наказать смертью. Министерство отправило доклад об этом главнокомандующему Брусилову, но я не знаю, чем закончилось дело, так как документы ко мне не вернулись. Однако надеюсь, что эти пять шпионов не избежали заслуженной участи.

В другом деле о шпионаже и сотрудничестве с врагом военные власти продемонстрировали такую же неумелость. Недалеко от Рижского фронта жену офицера обвинили в том, что она пригласила на вечеринку дежурных офицеров и подпоила их, чтобы они рассказали о важных стратегических планах, а затем собиралась передать эту информацию врагу. Женщина по рождению была немкой, и обвинения против нее, которые стали известны разведке армейского командования, звучали очень убедительно. И на этот раз, к моему изумлению, военные власти не сделали ничего, лишь выслали ее из зоны военных действий.

Возникает вопрос, почему люди из военной разведки, как только было раскрыто шпионское гнездо, не извлекли из этой информации все возможное. Можно было достаточно легко распутать за короткое время все нити этого дела, выследить и поймать всех его участников. Если, с другой стороны, во время расследования выяснилось бы, что для обвинения офицерской жены нет никаких оснований, власти должны были привлечь к ответственности лиц, сообщивших клеветнические слухи. Вместо этого они приняли половинчатые меры и просто выслали подозреваемую.

Объяснение таких удивительных случаев может заключаться в спешке, с которой действуют военные разведывательные службы. В силу необходимости они составлены из неопытных людей, которые часто не в силах понять крайнюю важность возложенных на них обязанностей. Множество офицеров, которые сейчас отвечают за безопасность войск, в мирное время были инженерами или преподавателями в Военной академии и никак не были подготовлены к своим новым обязанностям.

Но самый грубый промах совершил генерал Джунковский, товарищ министра внутренних дел, запретив создавать секретную агентуру в армейских частях. Как раз в это время, когда началась война и революционные агитаторы стали особое внимание уделять армии и использовать малейшую возможность воздействовать на солдатские умы своей разлагающей пропагандой, военные власти, испытывая недостаток опыта, были практически беспомощны перед лицом вражеской агитации и пропаганды.

Положение усугублялось еще и тем, что большая часть военачальников, может быть намеренно, закрывала глаза, если вопрос касался деятельности революционеров в их воинских частях. Эти офицеры просто отказывались признаться себе или кому‑то другому в малейшей возможности чего‑нибудь вроде нарушения дисциплины или политического брожения среди людей, находящихся в их подчинении. Таким образом, они с подозрением встречали любое вмешательство политической полиции в дела армии и так настойчиво добивались упразднения секретной агентуры в армии, что преуспели в этом. Генерал Джунковский сделал большую ошибку, положившись на заверения Ставки, что он может совершенно спокойно предоставить политическое наблюдение в войсках армейским офицерам. Он издал циркуляр, который категорически запрещал Охране проявлять любой интерес к внутренним делам армии.

Генерал Курлов собирался открыть палатки и буфеты рядом с казармами, под управлением агентов Охраны, чтобы иметь возможность наблюдать за происходящим и проверять настроения в солдатской среде. Но этот план так и не был осуществлен.

Из бумаг, которые ежедневно приходили ко мне, я не мог не заметить (со все возрастающим сожалением и беспокойством), к каким печальным последствиям привела эта неразумная позиция Министерства внутренних дел. Что же касается агентов Охраны, которые, исполняя свои обязанности, продолжали вступать в контакты с военными разных рангов, то они, конечно, не перестали сообщать о своих наблюдениях. Поэтому, хотя секретная агентура в армии прекратила свое существование, мы продолжали регулярно получать информацию о настроениях среди солдат, и эта информация становилась все более и более тревожной.

Не однажды в течение войны Охрана имела дело со случаями шпионажа. Как‑то раз деятельность «черного кабинета» привела к раскрытию гнезда немецких шпионов на юге России. Корреспонденция этих людей была зашифрована, но нам удалось найти ключ и таким образом пресечь деятельность всей группы.

Похожим образом была раскрыта группа германских шпионов в Измаиле. Все письменные улики в этом деле были зашифрованы. Но арестованные члены организации имели при себе одинаковые календари, и стало очевидно, что в них‑то и находится ключ к разгадке. И действительно, это дало нам возможность расшифровать все документы данной группы, которые оказались очень важными.

Нередко случалось, что в делах о шпионаже полиция и военные расследовали одни и те же улики, но, к сожалению, очень редко удавалось достичь взаимовыгодного сотрудничества. Как правило, военные власти с недоверием относились к полиции, что часто затрудняло расследование и уменьшало надежды на успех. Одним из способов, которым Военное министерство выражало это недоверие, было систематическое игнорирование сообщений, присылаемых Департаментом полиции. По поводу информации, полученной от самых надежных источников, военный министр отвечал, что проведенное расследование продемонстрировало ложность этих сведений. Конечно, мне бы не хотелось обвинять Генеральный штаб за различные ошибки, сделанные в то время, но справедливость требует констатировать, что, за несколькими исключениями, военные власти сделали далеко не все, что ожидалось от них в таких полицейских расследованиях. Делая это заявление, я хочу отвергнуть беспочвенные обвинения, так часто выдвигаемые против Министерства внутренних дел, в излишне мягких мерах, принимаемых для предотвращения революционной агитации и всеобщего развала.

Я помню о своих разговорах с генералом П. Н. Соловьевым, начальником Северо‑Западной железнодорожной полиции. Он жаловался, что Ставка часто настаивает на немедленной отправке составов с военными грузами, и утверждал, что выполнение этих требований блокирует нормальное железнодорожное сообщение. Неоднократно Соловьев должен был лично ехать на узловую станцию, чтобы ликвидировать затор; идущие малой скоростью поезда должны были ждать, чтобы поезда с амуницией или другим военным грузом могли ехать быстрее. Особой причиной для недовольства было то, что вагоны, отправленные в Варшаву, никогда не возвращались обратно, что вело ко все увеличивающейся нехватке подвижного состава на этих станциях и усложняло комплектование новых составов. Военные власти в Варшаве следили только за разгрузкой поездов, переводя их на запасный путь, чтобы освободить главную ветку, и затем оставляли их стоять там.

«Весь порядок нарушен и вряд ли может быть когда‑нибудь восстановлен, – заявлял генерал Соловьев. – И это происходит главным образом потому, что в командовании армии есть люди, совершенно незнакомые с правилами и техникой железнодорожной службы. Когда полицейские власти ставят передо мной задачу устранить возникающие препятствия, я должен постоянно действовать как посредник, пытаясь примирить требования военных с железнодорожным руководством. В случаях настоятельной необходимости для армии срочно отправить военный эшелон даже составы с продовольствием должны задерживаться на несколько дней».

И здесь, возможно, мы имеем первую причину быстро увеличивающейся нехватки предметов первой  необходимости, следствием чего может стать всеобщий экономический крах. Конечно же, торговцы желали побыстрее использовать исключительную ситуацию в своих собственных интересах, и если цены однажды выросли, не хотели снижать их. Чиновники и рабочие, со своей стороны, непрерывно требовали повышения окладов и заработной платы, обосновывая свои права все возрастающей стоимостью жизни.

Когда я еще был директором Департамента полиции, мне как‑то позвонил директор Московского торгово‑промышленного товарищества Г. П. Гюйон, умный и деловой обрусевший француз, которого я никогда раньше не встречал. Во всех подробностях и очень ясно он изложил мнение, которое было широко распространено, что нерегулярность грузовых и пассажирских перевозок может привести к опасным волнениям среди населения и нужно предпринять своевременные меры, чтобы быть готовыми к такой опасности. Один из приведенных им примеров был таким: важное сырье, предназначенное для Москвы и прибывающее из северных городов, недели лежало в ожидании состава для перевозки, в то время как через эту же станцию проходили пустые составы, зарезервированные для Военного министерства, которые поэтому не могли быть использованы. Согласно Гюйону, срыв регулярных поставок сырья вызвал падение производства на фабриках и волнения среди рабочих, что создало благоприятную почву для агитации социалистов. Гюйон завершил свою речь утверждением, что как представитель и глава товарищества он руководствуется только интересами промышленников, а они сделают все возможное, чтобы предотвратить увольнения рабочих. Но он добавил, что боится, что в ближайшем будущем все их усилия окажутся бесполезными, так как никакие попытки убедить Генеральный штаб в необходимости введения некоторой регулярности в железнодорожное сообщение и упорядочения распределения вагонов не имели успеха.

О самых важных моментах моего разговора с Гийоном я сообщил своему шефу Брюну де Сент‑Ипполиту, с просьбой передать их товарищу министра В. Ф. Джунковскому. Но предпринятые шаги были совершенно недостаточны, чтобы гарантировать какой‑нибудь результат, так как армия в лице всесильного генерала Янушкевича абсолютно не принимала во внимание бедственное положение населения. Упоенный властью, Янушкевич отдавал такие приказы руководителям Военного министерства, что складывалось впечатление, будто ситуация в стране его совершенно не касается.

Всеобщая шпиономания в двух случаях привела к результатам, которые, даже в аспекте их влияния на репутацию русской армии, были исключительно серьезны. Я имею в виду судебные процессы полковника Мясоедова и военного министра Сухомлинова. Член Думы Гучков, подробнее о котором я расскажу дальше, был организатором травли полковника Мясоедова, утверждая, что располагает исчерпывающими доказательствами совершения Мясоедовым государственной измены. Инспирированное Гучковым «Вечернее время»109 начало публиковать свои «разоблачения» Мясоедова и настаивало на возбуждении официального дела против этого офицера. Характерно для духовного разложения так называемых «культурных кругов» России, что этот обвинительный акт со стороны не заслуживающей уважения газеты сразу же нашел сочувствие и полное доверие у публики. Если же кто‑то скептически вопрошал, неужели все это действительно правда, то получал убежденный ответ: «Это должно быть правдой, так как напечатано в газетах».

Очень скоро по приказу главнокомандующего дело Мясоедова было передано в военный суд, но желтая пресса этим не удовлетворилась и требовала от суда обвинительного приговора «предателю». В Ставке придали слишком большое значение заявлениям петербургской прессы и вообще тому, что происходит в столице. В результате политические цели стали влиять на правосудие. Полковник Мясоедов был вначале оправдан военным судом. Затем, однако, по приказу Великого князя Николая Николаевича был начат второй судебный процесс, который завершился смертным приговором обвиняемому. Приговор был приведен в исполнение вскоре после его вынесения. Мне сообщили, что Мясоедов в отчаянии пытался совершить самоубийство, вскрыв себе вены обломком металлической оправы для очков. Попытка, однако, была своевременно обнаружена, и с этого момента до самой казни несчастный находился под постоянным наблюдением тюремщика.

В официальных сообщениях приговор Мясоедову был основан на утверждении, что полковник признан виновным в шпионаже и мародерстве. Второе обвинение базировалось на факте его пребывания на Восточном прусском фронте, откуда он послал близким родственникам лампу и картину. Но обвинитель был совершенно неспособен доказать, что Мясоедов приобрел упомянутые предметы грабежом, а не путем законной покупки. Что же до обвинения в шпионаже, то офицер обвинялся в получении десяти тысяч рублей от врагов за свое предательство, но не было никаких свидетельств о том, где находятся эти деньги. На самом деле ни у Мясоедова, ни у его жены и родственников не было обнаружено никаких заслуживающих упоминания сумм денег.

После революции дело Мясоедова было пересмотрено и все, причастные к нему, оправданы. Однако несчастный полковник был казнен задолго до этого, поэтому не мог воспользоваться исправлением допущенной судебной ошибки.

Почти в то же время, что и кампания против Мясоедова, поднялся шум по поводу военного министра Сухомлинова. Это также была работа Гучкова и его приспешников. На этот раз это несомненно был акт мести со стороны ближайшего друга Гучкова генерала Поливанова. Последний занимал должность товарища военного министра и некоторое время находился с ним в очень дружеских отношениях, пока не связал свою судьбу с Думой. Сухомлинову это не нравилось, и он все больше и больше отодвигал Поливанова на задний план. Поэтому Поливанов, человек честолюбивый, отомстил ему столь варварским способом.

Сухомлинов был обвинен в предательстве. О том, сколь достоверны были представленные доказательства, я мог судить со всей определенностью. В те дни я был директором Департамента полиции и находился в тесных отношениях с членами суда, которые должны были расследовать дело министра. Ведущий это дело судья Коцюбинский однажды с триумфом показал мне документ, который он охарактеризовал как «убедительное доказательство» вины. Это было письмо, посланное из Карлсбада и адресованное жене военного министра купцом по фамилии Альтшиллер, проживающим в Киеве. Письмо содержало информацию, что в Карлсбаде идет дождь, дороги ужасные и что поэтому о долгих прогулках не может идти речи. Когда я изумленно спросил судью, каким образом такое письмо может служить доказательством вины Сухомлинова, он отвечал, что вполне уверен, что слова имеют скрытый смысл: упомянутые дождь и плохие дороги имеют в виду что‑то совсем другое. В ответ на мой вопрос о скрытом значении письма он махнул рукой, как бы  показывая, что мой вопрос глуп, поскольку смысл несомненно присутствует, но ответил: «Черт его знает, что этот человек имел в виду!»

Вот на каких доказательствах было построено ужасное обвинение против Сухомлинова, военного министра, в предательских действиях и помощи врагу! А между тем была забыта его исключительно важная работа по реорганизации армии. Ведь именно вследствие его усилий мобилизация была проведена в такие изумительно быстрые сроки, он существенно улучшил ремонт кавалерии, начал перевооружение артиллерии, организовал Управление военно‑воздушного флота, создал Автомобильную службу, которая была так важна в войне; он основательно реформировал структуру Военного министерства.

Прокурор В. П. Носович, который вел дело против Сухомлинова, затруднялся представить хоть малейшие свидетельства того, где могли быть деньги, якобы полученные министром за свое предательство, хотя эти суммы должны были быть огромными. Несмотря на этот серьезный пробел в структуре доказательств вины Сухомлинова, и так достаточно шатких, он был обвинен, потому что, как я уже говорил ранее, стал жертвой интриг. Это позор, что престарелый генерал должен был ждать освобождения от сурового заключения вплоть до прихода большевиков к власти. После всеобщей амнистии, дарованной Советами и освободившей его из тюрьмы, Сухомлинов закончил свою жизнь в ужасающей нищете. Если бы он действительно был предателем и получал большие суммы денег от немцев, его жизнь сложилась бы иначе.

Вновь мысленно возвращаясь к этим делам после долгих лет, я и сегодня все так же уверен, что ни полковник Мясоедов, ни генерал Сухомлинов никогда не совершали преступных действий. Возможно, они были беспечны и неблагоразумны, но в то, что они виновны в умышленном предательстве, я не могу поверить, как и раньше. Даже в среде русских эмигрантов мне часто говорят, что я ошибался; что абсолютно невозможно вообразить себе суммы, которые немцы тратили на подкуп во время войны; что доказательства будут найдены в архивах германского командования.

Но даже этот аргумент не убеждает меня, так как из своего большого служебного опыта я знаю, что часто большие суммы тратились якобы на определенных людей, но те эти деньги не получали.  Так случилось, например, в деле о шпионаже, которое мой начальник, генерал Джунковский, поручил мне расследовать персонально. Оно было так характерно в той ситуации, о которой я говорил, что я остановлюсь на нем.

Однажды мы получили от нашей Заграничной агентуры длинную телеграмму, в которой Красильников, возглавлявший ее, передал очень интересное сообщение: немцы обратились к одному политэмигранту с предложением, чтобы он помог им выполнить некие планы, призванные нанести большой ущерб России. Немцам не повезло, они сделали неверный выбор, так как этот эмигрант был одним из наших секретных агентов, и он немедленно связался с Заграничной агентурой. Некоторое время я ничего не слышал об этом деле, пока однажды этот эмигрант сам не появился в моем кабинете. Он подробно описал планы врагов, а затем достал из кармана тринадцать тысяч рублей банкнотами. Он передал деньги мне со словами, что эти деньги немцы дали ему для покрытия дорожных расходов. Они обещали ему много больше, если он организует взрыв моста, железной дороги или фабрики. Агент, как вы видите, принял деньги, но, будучи добросовестным служащим, поступил с ними, как предписывала инструкция. Я убежден, что в бумагах германской разведки он упомянут как получивший взятку, поэтому в глазах людей, не знающих реального положения дел, он может быть очень серьезно скомпрометирован.

Глава IX

Распутин. – Его поведение в обществе. – Его кутежи. – «Лечение» Наследника престола. – Политическое влияние Распутина и его границы. – Прошения, поданные Распутину.  – Его связи с Царем и Царицей

Из бессчетных небылиц, распространяемых о последних годах русского Императорского семейства, главная связана с именем Распутина. Поэтому я чувствую необходимость остановиться на нем более подробно и на основе информации и заметок, находящихся в моем распоряжении, дать правдивое изображение этого столь поносимого человека и рассказать о его связях с российскими политиками.

Дело Распутина имеет немало сходства со знаменитым делом об ожерелье, которое, в определенном смысле, стало причиной Французской революции. Люди во Франции, готовые совершить революцию, использовали это скандальное дело, чтобы уронить престиж королевского двора и тем самым подорвать устои трона.

Деятели русской революции подобным же образом и с подобными же последствиями использовали дело известного «старца». Но самое печальное в этом, что даже члены Императорской фамилии приняли участие в клевете против Царя и Царицы; это отличает российскую катастрофу от падения Бурбонов.

Кем был Распутин? Простым, необразованным крестьянином, но наделенным большой природной смекалкой. Он пришел из маленького села Покровское на Туре, в Западной Сибири. Его отец был ямщиком, и сам он занимался извозом, пока, как и многие другие сибирские крестьяне, не был охвачен религиозным экстазом и покинул свой дом, чтобы скитаться по России в качестве паломника.

После посещения горы Афон судьба привела его наконец в Петербург, где он привлек внимание нескольких церковных иерархов своими разумными поучениями на религиозные темы. По их рекомендации он познакомился с Великим князем Николаем Николаевичем, чья жена представила его Царице.

С этого времени он стал вхож в разные кружки высших слоев столичного общества, где его высоко ценили. Но Распутин не заблуждался насчет собственных способностей: он был совершенно уверен, что не соответствует интеллектуально той роли, которую ему приходится играть. Полное отсутствие образования не позволяло ему ухватить даже главные аспекты, не говоря уже о деталях тех проблем, в которых он должен был разбираться в совершенстве. Однако у него хватало природной сметки, чтобы здраво судить о многих вещах. Куда бы он ни шел, он внимательно прислушивался к тому, что говорилось и делалось; и из этого он своим врожденным крестьянским умом мог сделать весьма разумные выводы. Он почти никогда не задавал вопросы, которые могли бы выдать недостаток образования, поэтому многие сильно переоценивали его знания.

Множество раз я имел возможность встречаться с Распутиным и беседовать с ним на разные темы. В подобных случаях я всегда поражался терпению и старательности, с которыми он вникал в суть темы; каждого он слушал с напряженным вниманием, стремясь не потерять нить разговора. Очень редко он вставлял замечание, и когда делал это, оно, как правило, оказывалось к месту. Не раз я слышал, как он прерывал напыщенный бред точным восклицанием, которое немедленно опускало болтуна с небес на грешную землю.

Его политические взгляды, насколько он их вообще имел, были достаточно простыми. Он был не более чем обычный российский патриот и искренний монархист, но не в том смысле, который придается этому слову сегодня: он не был ни левым, ни правым, ни конституционным монархистом, так как монархия была для него своего рода религией. Россия без Царя была чем‑то, что он не мог себе представить. Тонкости так называемый высокой политики были далеки от круга его интересов, и он совершенно не мог понять, к чему в конечном счете стремятся различные партии, группировки в Думе, газеты. Его основные политические принципы состояли просто в умиротворении,  насколько это возможно, врагов Царя. Так, однажды он разъяснял мне с большим пылом свою точку зрения, что министры должны направить всю свою энергию на восстановление мира со всеми внутренними врагами. Он сказал, что сожалеет о последних, так как они не ведают, что творят, а все, что нужно, это разъяснить им их ошибки, и все беспорядки сразу же прекратятся.

Хотя он не разбирался в политике, но проявлял огромный интерес ко всему, что представлялось ему практически важным и ценным для людей; даже в петербургских гостиных он оставался достаточно крестьянином, чтобы сочувствовать крестьянам и понимать их нужды. Поэтому в месяцы, предшествующие его смерти, он был чрезвычайно занят проблемами снабжения продовольствием, которые день ото дня становились все более актуальными. Как я уже указывал, различные обстоятельства создавали определенные трудности с запасом продовольствия в стране, и Распутин считал одной из важнейших обязанностей правительства принятие необходимых мер. Свое мнение на этот счет он, в отличие от большинства политиков, не облекал в пышные фразы, но говорил просто: «Вы должны накормить людей, тогда они успокоятся». Он был прав, заявляя, что снабжение страны продовольствием должно быть доверено министру, который располагает лучшими возможностями для распределения запасов продовольствия. Имеется в виду министр внутренних дел.

До того, как я лично познакомился с Распутиным, мне часто говорили о его хвастовстве. Люди особенно негодовали из‑за того, как он хвастался своими тесными связями с Императорской семьей. Я также слышал множество разговоров об известной гипнотической силе его взгляда; на этот счет ходили самые невероятные легенды. Поэтому, когда мы встретились, моей главной задачей было проверить правдивость этих утверждений. Я сел напротив него, насколько это было возможно, и попытался запечатлеть в мозгу малейшие его жесты, каждое крохотное изменение в его мимике, каждое произнесенное им слово. То, что я увидел, совершенно не соответствовало распространяемым слухам. Не было никакого самодовольства. У меня сложилось впечатление, что он прекрасно понимает, что хуже образован, чем окружающие. Если он случайно упоминал Царя или Царицу, его высказывания были необычайно уважительны как в словах, так и в тоне и были сделаны с ощущением неловкости, нерешительности. Никогда я не слышал от него бахвальства связями с Царской семьей, никогда не видел его пьяным. Когда он говорил о министрах, то всегда в основном упирал на то, что они должны всемерно помогать Царю в его сложной задаче управления страной.

Несмотря на все это, я, конечно, знаю очень хорошо – наверное, лучше, чем многие другие, – что у слухов о его самоуверенном поведении в высшем обществе есть основания. Кроме того, разве я не имел возможности в любое время просмотреть полицейские рапорты, имеющие отношение к этому делу? Однако надо заметить, что никто в подвыпившем состоянии не владеет вполне своим языком и что его враги часто старались напоить его, а затем задать провокационные вопросы, на которые он давал необдуманные ответы.

Конечно, Распутин имел слабость к вину и женщинам, но это не было следствием его крестьянского происхождения. До того как он получил возможность войти в петербургское высшее общество, у него не было подобных крайностей, как показывают расследования; скорее уж они появились в новом и развращенном обществе городских жителей, которые намеренно старались развратить и испортить его, чтобы таким образом дискредитировать Царя и его супругу. Однажды преуспев в очернении имени Распутина, эти люди стали плести свои сети вокруг него, говоря о его влиянии при назначении на высшие посты, о его секретных сношениях с Германией и о его усилиях заключить соглашение о сепаратном мире; и все это было придумано, чтобы очернить Императорский Дом.

Распутин не лез в первые ряды политической арены; его вытолкнули туда другие люди, стремящиеся потрясти основание российского трона и империи. Сам он никогда не понимал вполне, что происходит. Хотя он и говорил, что с его смертью Россия тоже погибнет, он не осознал, что просто является марионеткой в руках гнусных интриганов.

Эти предвестники революции стремились сделать из Распутина пугало, чтобы осуществить свои сатанинские планы. Поэтому они распускали самые нелепые слухи, которые создавали впечатление, что только при посредничестве сибирского мужика можно достичь высокого положения и влияния. Чем сильнее чернили имя Распутина и чем больше преувеличивали его влияние, тем легче было скомпрометировать светлый образ Царицы и в итоге превратить русских людей в рабов Интернационала, а могучую и победоносную империю – в страну, где царствуют хаос и анархия.

Несомненно, время от времени Распутину приказывали явиться к Императрице, которая с сердечностью, так шедшей Ее Величеству, и, возможно, конечно, с определенной склонностью к мистицизму, принимала его с большой добротой. Она твердо верила, что он никогда не солжет, а то, что его визиты совпадали с улучшением состояния здоровья Наследника престола, еще более укрепляло ее расположение к нему. То, что «излечение» Цесаревича Распутиным было не более чем случайным совпадением, – мое твердое и непоколебимое убеждение. Я никогда ни на минуту не верил, что Распутин обладает гипнотическим взглядом или способностью чудесно исцелять. По случайному стечению обстоятельств один‑два раза после визита Распутина в комнату больного Царевича пациенту становилось лучше, и возможно, успокаивающее воздействие, которое, несомненно, исходило от этого здорового мужика, могло играть некоторую роль в этом улучшении.

Не верил я и в то, что Царица считала Распутина чудотворцем. Он часто проявлял глубокий и искренний интерес к судьбе Цесаревича, и этого достаточно, чтобы объяснить благосклонность Императрицы к нему. Она была слишком благородна, чтобы оскорбить чувства этого хорошего человека, который боготворил ее, вниманием к вульгарным и оскорбительным слухам.

Может быть, Император случайно обсуждал правительственные дела со своей супругой в присутствии Распутина, и правящая чета спросила, что он думает по этому поводу. Но совсем глупо и вместе с тем наивно утверждать, что Царь, принимая решение, позволил себе поддаться влиянию случайных замечаний простого мужика. В подобных обстоятельствах было вдвойне плохо, когда даже люди в правительственных кругах и высшие чиновники стали полагаться на «влияние»  Распутина, вместо того чтобы сделать что‑то разумное и более соответствующее данной ситуации, например просто игнорировать его. Конечно, абсурдно верить, что продуманные рекомендации министра должны получить поддержку у мужика до того, как будут одобрены Царем!

Однако праздная болтовня оказалась сильнее разумных доводов. Поэтому через какое‑то время люди по всей России стали верить во всемогущество Распутина и говорить об этом не только в гостиных и ресторанах, но и в избах, кухнях и жилье прислуги как об уже доказанном факте. Это, естественно, было использовано революционерами, чтобы поднять народ против такого положения дел, когда, как они уверяли, Россией правит порочный «старец».

На самом деле все это было очень далеко от правды. Если Распутин и играл какую‑либо роль при Дворе, то очень небольшую и ни в малейшей степени не сравнимую с той, которую играли высшие чиновники. Ум и природная смекалка давали ему иногда возможность трезво и проницательно судить о человеке, только раз им встреченном. Это тоже было известно Царице, поэтому она иногда спрашивала его мнение о том или ином кандидате на высокий пост в правительстве. Но от таких безобидных вопросов до назначения министров Распутиным – очень большой шаг, и этот шаг ни Царь, ни Царица, несомненно, никогда не делали.

Может показаться, что эта моя уверенность идет вразрез с известным фактом, что один или два раза Распутин посылал телеграммы Императрице по поводу важных назначений в правительстве. Эти телеграммы в основном и используются в качестве неопровержимого доказательства несомненного влияния Распутина на Двор. Я, однако, настаиваю, что содержание этих телеграмм доказывает только вызывающее сожаления отсутствие такта у Распутина. Сыграли ли свою роль эти рекомендации – это совсем другой вопрос. Только в этом случае можно было бы говорить о «влиянии» Распутина. Но, с другой стороны, оказывается, что во многих случаях ходатайства Распутина не имели успеха. Один или два раза случалось, надо признать, что кандидаты, которых он предлагал, были назначены; но в этих случаях решения были приняты задолго до его вмешательства, на совсем других основаниях и были бы осуществлены, даже если бы Распутин и пальцем не шевельнул. Эти назначения являются такими же случайными совпадениями, как и улучшение состояния здоровья Цесаревича после посещений «старца».

Только в одном отношении Распутин был способен оказать услугу просителям – в просьбах о помиловании заключенных. Но и здесь я хочу добавить одно важное наблюдение, которое мне часто случалось делать в течение службы. Обычно Государь делал пометки на докладах синим карандашом, чтобы показать, что вопрос решен; но я никогда не видел смертного приговора, на котором стоял бы такой знак. Из этого можно сделать вывод, что Царь никогда не читал смертных приговоров, но отправлял их министру юстиции, чтобы тот принял решение. Если это так, то даже если бы речь шла о подобной амнистии, влияние Распутина на Царя не имело бы никакого значения.

Что же касается частной жизни Распутина, то меня постоянно информировали о ней, так как начальник Петербургского охранного отделения приходил ко мне каждое утро с рапортом, содержащим подробный перечень лиц, появлявшихся накануне на квартире у Распутина, и тех, кому он сам наносил визит. Часто забавно было читать имена тех, кто являлся просителем к чудотворцу. Он выходил к ним с уверенностью профессионального предсказателя судьбы или гадалки, чтобы угодить посетителям. Когда кто‑то описывал ему подробности своего дела, он очень спокойно выслушивал его, а затем задавал только один вопрос: какой министр имеет отношение к этому делу? Затем, не говоря ни слова, он протягивал просителю записку с одной или двумя фразами, адресованными какому‑нибудь высокопоставленному лицу в правительстве. Они, как правило, гласили:

«Милый, помоги, если можешь.

Григорий Распутин».

Снабженные такой рекомендацией, люди из провинции обычно добивались аудиенции у означенного министра, твердо уверенные, что их просьба будет немедленно удовлетворена. Как велико бывало их изумление, когда, несмотря на вмешательство всемогущего «старца», они получали отказ!

Прошения, которые сами по себе могли быть удовлетворены и которые после внимательного изучения находили справедливыми, естественно, решались положительно для просителя, независимо оттого, имел ли он рекомендацию Распутина или нет. И, vice versa, необоснованные просьбы или жалобы никем не рассматривались, несмотря на рекомендацию «старца». И тем не менее люди полагали, что все зависит от клочка бумаги с несколькими словами, написанными рукой Распутина. Действительно, люди часто утверждали, что он успешно помогает в решении сомнительных дел, но я никогда в это не верил, и хотя иногда расследовал эти слухи, но никогда не находил убедительных доказательств их правдивости. Таким образом, и по данному вопросу я все еще считаю, что это и многие другие утверждения о Распутине являются не более чем слухами.

Почти половина просителей Распутина были людьми бедными, надеявшимися получить у него какую‑нибудь материальную помощь. И ожидания такого рода были небезосновательны, так как Распутин никогда не отказывался помочь деньгами. Если обеспеченный проситель оставлял Распутину деньги, то он распределял их среди приходивших потом бедных посетителей, не оставляя себе, таким образом, ни рубля.

Очень часто случалось, что простые крестьяне приходили к нему только затем, чтобы удовлетворить свое любопытство и поговорить с человеком, который, будучи простым мужиком, нашел доступ ко Двору. Распутин обычно принимал их с большим радушием, долго разговаривал об их делах, совершенно не думая о том, что заставляет ждать значительно более важных персон. И эти посетители из деревни всегда уходили домой с подарками.

Случаи, о которых я рассказываю, не являются, как может кто‑то подумать, моими сентиментальными выдумками, о них свидетельствуют донесения агентов, годами работавших в качестве слуг в доме Распутина и, следовательно, знавших его повседневную жизнь в мельчайших деталях. Они постоянно сообщали также о том состоянии неуверенности и нежелания, в котором Распутин всегда собирался в Царское Село; он откровенно нервничал, когда его приглашала туда мадам Вырубова. Агенты удостоверяют, что когда он узнавал, что должен встретиться с Царицей, то становился очень нервным и возбужденным. Поэтому утверждения, что Распутин вел себя цинично и самоуверенно, общаясь с Царской семьей, совершенная ложь.

Средства, которые он имел в своем распоряжении, были тоже точно известны. Из личных денег Царицы он получал ежегодное содержание в десять тысяч рублей. И в то время, когда я возглавлял Департамент полиции, министр внутренних дел Протопопов однажды распорядился выдать ему тысячу рублей. Сумму больше, чем эта, он никогда не получал от Министерства внутренних дел.

Я уже говорил о его слабости к вину и женщинам. Но нужно заметить, что он никогда не был пьяницей в обычном смысле этого слова. Как типичный мужик, он обычно выпивал по случаю больше, чем было нужно, особенно когда бывал приглашен на какую‑нибудь пирушку, где его подбивали потворствовать своим слабостям. Но я точно знаю, что на следующее утро он почти всегда сурово упрекал себя, узнав, что позволил себе необдуманно болтать, когда находился в подпитии. Возможно, это одна из причин, по которой он впадал в такое странное состояние перед поездкой в Царское Село. Он боялся, что со времени его последнего визита сведения о его невоздержанности достигли императорских ушей и что он может получить суровый выговор. Несколько раз Царь увещевал его по поводу его поведения в самой убедительной форме, что заставляло Распутина испытывать глубокие угрызения совести. К сожалению, это раскаяние было непродолжительным и он не имел силы воли, позволяющей сопротивляться искусителям, втягивающим его в новые оргии.

Глава X

Тибетский доктор Бадмаев. – Монархист как протеже матросов‑большевиков.  – Моя первая встреча с Распутиным. – Распутин и Дума. – Интриги Белецкого. – Распутин и его связи с Царем. – Падение генерала Джунковского. – Бесполезное предупреждение Бадмаева

Другом Распутина был Петр Александрович Бадмаев, который, как и Распутин, часто являлся объектом самых грязных сплетен. В этой связи мне хотелось бы рассказать об этом замечательном человеке, в своем роде уникальном, которого я очень хорошо знал.

Бадмаев приехал из Монголии. Он постиг тайные знания Тибета в использовании лекарственных трав, а затем, во время Русско‑турецкой войны, стал военным врачом. Это был человек сильной воли, наделенный огромным чувством справедливости.

Стремясь помочь многочисленному населению Восточной Сибири, он выступил в качестве главы одной или двух делегаций, причем обращался непосредственно к Императорскому Двору. Таким образом он привлек внимание Александра III, который, по его просьбе, дал ему специальное разрешение лечить, используя тибетское врачебное искусство. В дальнейшем Бадмаев не раз получал аудиенцию у Императора, выступая от имени своих земляков. Но он никогда не вступал в тесный контакт с дворцовыми кругами и, как убежденный и верный монархист, никогда не стремился использовать незаконным образом свои связи с Царем и правящим классом.

Несмотря на это, бесстыдные журналисты приписывали ему участие в тайных интригах Двора. Они даже утверждали, что, тайно сговорившись с Распутиным, он склонял Императора принимать тибетский отвар трав, который должен был резко понизить умственные способности правителя.

Я хорошо помню обед в моем доме, на котором присутствовали Курлов и Бадмаев. Мы узнали из газет, что Цесаревич опять страдает от приступа гемофилии, и эта новость привела Бадмаева в ужасно угнетенное состояние; его словоохотливость и радостное настроение сразу исчезли. Позже, когда мы перешли в мой кабинет, Бадмаев обратился к Курлову и ко мне с просьбой получить для него разрешение лечить Цесаревича с помощью тибетских лекарств; он сказал, что способен своими средствами полностью излечить болезнь, в то время как европейские врачи совершенно беспомощны против нее. После обсуждения мы решили послать телеграмму дворцовому коменданту генералу В. А. Дедюлину, и я лично составил послание. Двумя днями позже мы получили ответное письмо Дедюлина, в котором он сообщал, что лечащий врач Федоров и врачи‑консультанты возражают против приглашения Бадмаева и что царствующая чета в итоге решила отказаться от предложения. Этот случай явно доказывает абсолютную недостоверность свидетельства о лечебной деятельности Бадмаева при Дворе.

Я был убежден в исключительности медицинских способностей Бадмаева и уважал его монархистские убеждения и многосторонние знания. Мне рассказывали, что он изучал православную религию в течение двадцати лет, прежде чем решил перейти в нее. Желание мстить было совершенно чуждо его натуре. Его усилия постоянно были направлены на оказание всевозможной помощи тем, кто в ней нуждался. Многим людям, которые просили его содействия, он безотказно давал деньги, иногда очень значительные суммы.

Судьба Бадмаева после революции также очень интересна и характерна. Когда он попытался уехать в Финляндию, то был арестован революционными матросами и некоторое время содержался в тюрьме. Находясь там, он не скрывал от своих стражей твердого убеждения, что свержение Царя являлось безумным поступком. Моряки, обычно такие непреклонные, молча слушали то, что говорил Бадмаев, не находя слов в ответ. Довольно скоро он был освобожден из заключения и возвращен в Петербург, где возобновил свою медицинскую практику. Сотни пациентов снова толпились у него, и в своих разговорах с ними он открыто выражал свои монархистские убеждения, давая им понять, что Россия попала в руки недостойных людей, которые приведут ее к падению.

Позже, когда большевики уже пришли к власти, агент ЧК (Чрезвычайной комиссии, на самом деле – тайной полиции) явился к Бадмаеву в качестве пациента и стал вовлекать его в политический спор. Это было не очень трудно, так как Бадмаев не сдерживался и не стеснялся, когда стоял вопрос о сравнении старого и нового режимов, он сразу же начал с жесткого осуждения коммунистической системы. Агент после этого посетил доктора еще два или три раза, и наконец ЧК обыскала дом Бадмаева. Они распотрошили диван, вскрыли всю мягкую мебель, искали во всех щелях и углах тайную переписку Бадмаева и Императрицы. Так как подобная переписка никогда не существовала, все усилия большевистских агентов, естественно, не увенчались успехом. Тем не менее Бадмаев был арестован.

Спустя два дня три матроса позвонили в его входную дверь. Они были знакомы с Бадмаевым и хотели проконсультироваться по поводу своих болезней. Слуга Бадмаева сообщил им, что хозяин арестован и находится в заключении в ЧК. Матросы, не теряя времени, поспешили к себе на корабль, чтобы сообщить о случившемся команде; все они вооружились и направились прямо к зданию ЧК. По прибытии они крепко избили своих товарищей, служивших здесь, освободили Бадмаева и с триумфом отправили его домой.

Именно в доме Бадмаева я впервые встретился с Распутиным, хотя из документальных свидетельств, находившихся в моем распоряжении, знал о нем все. Однажды вечером, возвращаясь домой со службы, я решил зайти к Бадмаеву, чтобы посоветоваться по поводу беспокоившего меня недомогания. Горничная проводила меня в столовую, где я и нашел хозяина за ужином с Распутиным, приятельницей последнего Марией Головиной и другими гостями. Бадмаев пригласил меня сесть напротив Распутина, и таким образом я получил возможность наблюдать за ним, не выглядя слишком назойливым. Я слышал, как Распутин поинтересовался у Бадмаева, кто я, и Бадмаев назвал ему мое имя и объяснил служебное положение. Информация, видимо, удовлетворила «старца», так как он дружески улыбнулся и вновь принял участие в общем разговоре, который затих при моем появлении. Позже появились Курлов и Протопопов, тоже убежденные сторонники и регулярные пациенты тибетского доктора. После недолгого разговора на общие темы разговор перешел к обсуждению главного вопроса текущего момента – перевозок продовольствия на транспорте и распределения беженцев из эвакуируемых районов. Несколько раз упоминалась Дума, и мы единодушно пришли к заключению, что ее действия абсолютно бесполезны и направлены главным образом на то, чтобы затруднить работу правительства политическими интригами и критикой, столь же несправедливой, сколь и злонамеренной.

Однако я хочу указать на тот факт, что все споры, которые мы вели в тот вечер и в других случаях по тому же поводу, были чисто академическими по характеру и ни в каком смысле не были направлены, как часто утверждалось в свое время, на то, чтобы заставить Распутина заинтересоваться министром Протопоповым. Как раз тогда – это был конец октября 1916 года – Дума начала свою роковую осеннюю сессию, когда каждое заседание сопровождалось гневными выступлениями против правительства и атаками на правящий дом, которые день ото дня становились все более открытыми. Поэтому неудивительно, что мы в нашем кругу обсуждали вопросы, которые в тот момент занимали всю Россию.

В ту мою первую встречу с ним Распутин постепенно входил в состояние видимого возбуждения. Он вскочил из‑за стола, стал ходить взад и вперед по комнате, воздевая руки к небесам в неподдельном отчаянии. «Почему члены Думы не любят Царя? – воскликнул он несколько раз. – Разве он не живет только для процветания России?» Затем в своей неловкой манере он начал говорить о клеветнических слухах, распространяемых о Царице. Я ни на секунду не усомнился в его искренности, когда он горько жаловался, что Императрицу все более и более открыто осуждают в народе, армии и Думе за предательские действия в пользу Германии, более того, за тайную переписку с кайзером Вильгельмом. Он сказал, что совершенно не понимает, как появляются такие бессмысленные статьи, если каждый, кто знает Царицу, совершенно уверен, что она искренне и близко к сердцу принимает судьбу России и ее народа.

Этот первый вечер, который я провел в компании с Распутиным, убедил меня, что все рассказы о его гипнотических способностях – пустая болтовня. Несколько раз он обращался ко мне, глядя прямо на меня своими пронизывающими насквозь глазами. Но его взгляд совершенно не возымел на меня такого действия, чтобы думать о гипнотическом воздействии с его стороны, да и выражением лица он ничуть не напоминал гипнотизера. Его глаза выражали не более чем  напряженное внимание. Вы могли отчетливо видеть, какие усилия он прилагал, чтобы понять то, о чем говорилось, а его мозг усиленно работал, чтобы обдумать услышанное и быть готовым ответить. И дальнейшее знакомство с ним только подтвердило первое впечатление.

Несмотря на все сказанное, я совершенно не хочу создать у читателя впечатление, что я был в восторге от Распутина; и тогда, и сейчас я далек от этого. Но я считаю своей обязанностью из‑за бесчисленных клеветнических измышлений, связанных с именем этого человека, осветить и хорошие черты его характера. Стремясь к справедливой и беспристрастной оценке Распутина, мы не можем оставить в стороне его подлинно русскую натуру, его твердую веру и его страстную любовь к своей стране, которая не подлежит сомнению.

Насчет отношений Распутина и Протопопова (который вскоре стал последним министром внутренних дел при царском строе) делались бесчисленные лживые утверждения. К ним я еще вернусь. Пока же хотелось бы указать, что с самого начала между ними установилась тесная взаимная связь. Протопопов испытывал живой и глубокий интерес к Распутину, так как тот казался ему подлинным воплощением души русского народа. Протопопов верил, что из высказываний Распутина он может многое узнать о чувствах и стремлениях крестьян. В этом Протопопов особо уверял меня несколько раз, и у меня не было оснований сомневаться в искренности этого в высшей степени порядочного человека.

За моей первой встречей с Распутиным вскоре последовали многие другие, и, таким образом, появилась хорошая возможность внимательно изучить его. К этому времени он уже был в значительной степени развращен своим окружением; и, кроме того, его вовлекал в интриги товарищ министра внутренних дел Белецкий, нередко толкавший на шаги, которые очень трудно оправдать. Тогда же, но, к сожалению, слишком поздно, его стали мучить дурные предчувствия, что он становится игрушкой в руках группы авантюристов. Смутное ощущение этого угнетало и смущало его. Ловкий Белецкий вместе с министром Хвостовым и темной личностью по фамилии Андронников весьма успешно втягивали Распутина в сети своих корыстных политических махинаций. В его честь систематически устраивались роскошные пиры, во время которых делались попытки подталкивать Распутина к нужным действиям. Не подозревая об этом, он позволял использовать себя в различных, иногда в весьма грязных, делах.

Через некоторое время эта запутанная интрига рухнула из‑за недоверия и мелочной зависти между Белецким и Хвостовым; отношения между этими двумя людьми испортились; и только тогда Распутин понял, в какой опасной игре он участвует. С этого момента он постоянно опасался, что его вновь вовлекут в какую‑нибудь сомнительную аферу, используя нехватку у него опыта и образования. К этому страху добавлялось недовольство, вызванное нападками на него Думы.

Находясь в подавленном состоянии, однажды он искренне сказал мне, что совершенно не понимает, почему его персоне придают такое большое значение. «В конце концов, – говорил он, – я не министр, я просто говорю то, что подсказывает мой крестьянский ум. Если Царь спрашивает мое мнение, я откровенно говорю ему, что думаю, и все. Что я сделал этим людям в Думе, что они так меня ненавидят?»

Несмотря на это, он ни в коей мере не одобрял роспуск Думы. Напротив, он часто высказывал мысль, что если Царь создал Думу, то она должна продолжать существовать. Он не мог понять и не понимал, что это учреждение давно прекратило сотрудничать с Царем и его правительством, что, напротив, у него одна цель: полностью разрушить царскую власть. Когда потом ему указали, что не только на открытых заседаниях, но и на партийных собраниях и в кулуарах депутаты упорно обсуждают его в весьма резкой и недружелюбной форме, он пришел в смятение и начал говорить короткими фразами, отчаянно жестикулируя: «Оставьте их. Они поговорят и вновь затихнут. Им нужно указать верный путь, чтобы они делали свое дело и не волновались из‑за меня. Кто я? Простой крестьянин. Царь и Царица по своей доброте очень расположены ко мне, и я говорю им правду, когда меня спрашивают. Я верю в Бога и говорю правду в присутствии Царя, как говорил бы перед Богом. Люди из Думы не должны бояться – у них слишком много дел, о которых надо думать, – они должны успокоиться. Когда они наговорятся, они прекратят сами. Чего они хотят от меня? В конце концов, они русские люди и поймут, к чему призваны! Конечно, не Григорием Распутиным заниматься, а помогать Царю и его правительству. Думу ни в коем случае нельзя распускать!»

Он прямо говорил со мной о подобных вещах, так как знал, что я прекрасно его понимаю. Если я ругал его за недисциплинированное и часто неприличное поведение, он отвечал, делая неловкое и какое‑то смущенное движение рукой: «Чего ты хочешь, дорогой мой? Кто чист перед Богом, тот чист и перед Царем».

Я был хорошо осведомлен, что одно из скандальных распутинских дел летом 1915 года привело к падению моего начальника генерала Джунковского. Во время одной из своих многочисленных поездок в Сибирь Распутин остановился в Москве и был приглашен в дом предпринимателя, с которым находился в дружеских отношениях. Будучи там, он совершенно определенным образом проявил знаки внимания к хорошенькой горничной, хотя она несколько раз весьма энергично пресекала его поползновения. Начальник Московского охранного отделения послал секретный рапорт о случившемся, и я передал его через начальника Департамента полиции товарищу министра внутренних дел генералу Джунковскому. Джунковский решил, что необходимо проинформировать Императора о происшедшем, и, честно говоря, сделал это довольно нетактично. В результате вскоре после этого случая министр внутренних дел князь Щербатов получил указание от Царя подыскать другой, более подходящий пост для своего помощника. Генерал Джунковский, естественно, сделал правильный вывод из императорского выговора и ушел в отставку.

В это время Распутин, сопровождаемый агентами, постоянно наблюдавшими за ним, направлялся на родину. У него не было ни малейшего представления обо всем случившемся и, соответственно, не могло быть и сожаления о судьбе Джунковского. Однако тогда уверенно утверждали, что Джунковский пал жертвой мести Распутина; последний, как рассказывали, использовал все свое влияние при Дворе, чтобы устранить генерала, отважившегося рассказать Царю о его дурном поведении. Конечно же, меня очень интересовало, что скажет сам Распутин обо всем этом деле, и поэтому при первой же представившейся возможности я постарался перевести беседу на дело Джунковского. Он охотно поддержал разговор и без лишних слов признал свой грех, совершенный в тот раз в Москве, но настойчиво отрицал любое участие в отставке Джунковского. Он уверял, что ему рассказали об отставке и ее причине только через некоторое время после того, как она произошла.

Насколько я понимаю его характер, я с уверенностью могу сказать, что Распутин не питал мстительных чувств к тем, кто относился к нему враждебно. Когда бы он ни говорил о ком‑то из своих недругов, он всегда использовал для его характеристики простое выражение: «Он плохой человек!» С другой стороны, я никогда не слышал от него ругательств или проклятий.

Как я уже сказал, за несколько месяцев до смерти он позволил себе слишком глубоко окунуться в замыслы политических интриганов, чьи намерения не способен был понять. Ему просто льстило быть на равных с богатыми и влиятельными людьми и видеть, с каким вниманием они слушали все, что он говорил. Ощущение собственной важности, которую давало ему такое отношение, ударяло ему в голову, и он не замечал, что его постоянно подталкивают к хвастливым разглагольствованиям. В обществе людей, развращавших его ночными оргиями, он вскоре усвоил высокомерные манеры человека, наслаждающегося властью и могуществом, человека, с которым непозволительно общаться так, как если бы Распутин был простым мужиком.

Только один человек отчетливо предвидел неминуемое падение Распутина и старался предупредить «старца». Это был Бадмаев. Однажды он долго беседовал со мной о несчастье, которое грозит Распутину. По моей просьбе он пошел к Распутину и умолял прекратить участвовать в оргиях, и особенно в опасных и компрометирующих разговорах. В своей трогательной театральной манере он закончил это наставление тем, что упал на колени перед Распутиным и умолял его вести себя разумно. К сожалению, это исполненное лучших побуждений предостережение опоздало, так как через некоторое время страхи Бадмаева оправдались: Распутин был убит группой своих врагов.

Глава XI

          Убийцы Распутина. – Заговор. – Городовой и подозрительные выстрелы. – Подозрительные объяснения Пуришкевича. – Полиция действует. – Обсуждение с министром внутренних дел. – Поиски компрометирующих документов        

Совершенно невозможно понять злодеяние, которое повлекло за собой смерть Распутина, если не иметь в виду, что в определенных кругах давно велись систематические и длительные приготовления к нему. Я уже писал, что для этого делалось: метод состоял главным образом в том, чтобы втягивать ничего не подозревающего мужика в постоянное пьянство и провоцировать его на хвастливую и опасную болтовню и в то же время сильно преувеличивать его влияние. В результате широко распространилось мнение, что этот развратный и заносчивый мужик – ибо так представляли Распутина – истинный и всемогущий правитель России, что судьба империи зависит только от него.

Такая хорошо рассчитанная агитация неизбежно должна была в конце концов привести к катастрофе. Но люди, на деле совершившие убийство Распутина, значительно менее важны, чем те заговорщики и прожектеры, которые стремились вызвать всеобщее чувство ненависти к этому человеку. Правда состоит в том, что убийство было задумано не на совещании его исполнителей, а за месяцы до этого, в кулуарах Думы.

Одним из убийц был В. М. Пуришкевич, человек не совсем нормальный, который с легкостью создавал вокруг себя атмосферу возбуждения и истерии. Вот единственное возможное объяснение того факта, что этот депутат, до того времени убежденнейший монархист, вдруг взошел на думскую трибуну, чтобы яростно напасть на Распутина и Царицу.

Раз уклонившись в сторону с прямого пути, он пошел еще дальше по кривой дороге и превратился в убийцу. Можно вообразить, как обрадовало истинных инициаторов этого преступления, депутатов самого левого толка, то, что поступок, которого они так желали, совершил лидер правого крыла Думы.

Конечно, можно долго рассуждать о мотивах, побудивших Пуришкевича совершить это преступление, но совершенно непростительно и в высшей степени нечестно с его стороны было вовлечь в заговор Великого князя Дмитрия Павловича, особо любимого Царем. Его долгом преданного монархиста было препятствовать реализации этого замысла любыми известными ему способами, лишь бы только предотвратить участие Великого князя в таком ужасном кровавом деле. Но что толку рассуждать о его действиях теперь, когда убийство уже свершилось?

Ведь у него даже хватило дерзости сочинить письмо от имени Великого князя, адресованное Царице, содержавшее бесстыдную ложь. В течение долгих лет  моей работы я встречался, надо признать, с многочисленными случаями предательства и бесчестности, но всегда среди людей совсем другого общественного положения. Возможно, Пуришкевич не вполне отдавал себе отчет в значении своего поступка.

В этом отношении его можно сравнить с князем Феликсом Юсуповым, вторым участником заговора против Распутина. Тот тоже пал жертвой всеобщего убеждения, поверив, что, устраняя «старца», даже столь ужасным способом, он совершает патриотический  подвиг и способствует освобождению страны. Князь Юсупов был блестящим молодым человеком, выделявшимся своей любезностью и высоким общественным положением, популярной фигурой в петербургских гостиных. Со времени Петра Великого семейство Юсуповых, изначально занимавшее сравнительно невысокое положение, стало весьма знатным и богатым, чему способствовало заключение очень удачных браков. Наконец юный князь Феликс Феликсович вошел в царскую семью благодаря женитьбе на Великой княжне Ирине Александровне, дочери Великого князя Александра Михайловича.

В течение некоторого времени он был лично связан с Распутиным, встречаясь с ним в доме Головиной, вдовы статского советника. Дочь старой дамы Мария Головина была среди самых близких друзей и восторженных почитателей Распутина; поэтому она стремилась вызвать сближение между Юсуповым и «старцем», в основном, конечно, из‑за того, что Распутин с первой же встречи с князем относился к нему с явной симпатией. Надменный и избалованный аристократ, со своей стороны, с самого начала испытывал сильнейшее отвращение к простому мужику, который так разительно отличался от круга его знакомых. Как я уже упоминал, Распутин к концу 1916 года почти утратил всю свою изначальную скромность, а взамен приобрел вызывающие и властные манеры.

Это в сочетании с везде печатавшимися абсурдными статьями о влиянии Распутина натолкнуло Юсупова на мысль раз и навсегда положить жестокий конец всему этому позору. Его не остановило даже то, что, совершая этот акт, он причинит боль Царю – дяде своей жены – и сильно скомпрометирует его. Гнев заставил его забыть и о том, что задуманное им дело точно соответствует планам людей, методично старавшихся подорвать власть Царя над народом. О чем еще могли мечтать ультрарадикальные агитаторы, если член Императорской семьи сам поднял руку на Распутина, столь уважаемого Царем и Царицей.

Пуришкевич разразился в Думе яростными нападками на «тайные силы», в результате чего состоялась встреча между истеричным депутатом и Юсуповым. Эти два человека сговорились о покушении и стали готовиться к его исполнению, очень тщательно продумывая все детали. Капитан кавалерии Сухотин и польский доктор Лазоверт также приняли участие в заговоре. Юсупов взялся заманить Распутина в западню, поэтому он стал снова встречаться с ним, хотя долгое время старательно избегал.

Дом Головиной был удачным местом для встреч, и вскоре Юсупов, казалось, стал по‑дружески относиться к Распутину. Он навещал его, чтобы посоветоваться по поводу своей болезни, и легко нашел путь к сердцу простодушного мужика, исполняя для него часами цыганские песни, которые Распутин очень любил.

Заговорщики решили осуществить свои планы 16 декабря 1916 года ночью и выбрали местом действия дворец князя Юсупова на Мойке. Это огромное здание в то время пустовало, так как все семейство Юсуповых жило в Крыму. В отдаленном крыле здания был подвал, которым обычно не пользовались. Туда можно было спуститься со двора по отдельной маленькой лесенке. В это помещение внесли мебель и ковры и обставили его весьма уютно; заговорщики решили именно здесь покончить со своей жертвой. Под предлогом небольшого празднества Распутина решили заманить туда, а затем убить, отравив его еду и питье.

Юсупов прислал ему приглашение, которое Распутин охотно принял. Вечером 16 декабря Юсупов заехал за ним и повез во дворец, из которого тот уже живым не вышел.

Убийцы надеялись, что их участие в заговоре останется тайной, но благодаря стечению обстоятельств полиция узнала о совершенном преступлении уже на следующее утро, и, более того, у нее были основания подозревать Юсупова и Пуришкевича.

Прежде чем продолжу описывать ход раскрытия этого дела (я был ответственным за его расследование), кратко остановлюсь на том, что в свое время сильно возбуждало воображение публики. Речь идет о неудавшейся попытке отравить Распутина, продемонстрировавшей замечательную сопротивляемость его организма к препарату, который обычно смертельно опасен.

С полной безмятежностью Распутин одно за другим поглотал пирожные, отравленные цианистым калием; пил один за другим бокалы с отравленным вином – и все это без ожидаемых последствий. Убийцы, наблюдавшие за ним, тщетно ожидавшие результата (а нервы у них были на пределе), истолковали происходящее как доказательство того, что Распутин принимал противоядие. Ни тогда, ни впоследствии Пуришкевич и его сообщники не предположили простую вещь. Возможно, доктор Лазоверт, которому доверили положить отраву в пирожные и бокалы с вином, был охвачен угрызениями совести и заменил яд безвредным средством, содой или магнезией. С моей точки зрения, это простое и прозаическое объяснение чуда, якобы произошедшего на глазах у заговорщиков.

Первое донесение, сразу же привлекшее внимание властей ко дворцу князя Юсупова, пришло от полицейского, дежурившего на улице. Я приведу его полностью, так, как оно было передано на судебное слушание жандармским подполковником Попелем.

«В ночь с 16 на 17 декабря, – сообщал городовой Власюк, – я стоял на посту на углу Прачечного и Максимилиановского переулков. Около 4 часов ночи я услыхал 3–4 быстро последовавших друг за другом выстрела. Я оглянулся кругом – все было тихо. Мне послышалось, что выстрелы раздались со стороны правее немецкой кирхи, что по Мойке, поэтому я подошел к Почтамтскому мостику и подозвал постового городового Ефимова, стоявшего на посту по Морской улице около дома № 61. На мой вопрос, где стреляли, Ефимов ответил, что стреляли на “Вашей стороне”. Тогда я подошел к дворнику дома № 92 по Мойке и спросил его, кто стрелял. Дворник, фамилии его не знаю, но лицо его мне известно, ответил, что никаких выстрелов не слыхал. В это время я увидел через забор, что по двору этого дома идут по направлению к калитке два человека в кителях и без фуражек. Когда они подошли, то я узнал в них князя Юсупова и его дворецкого Бужинского. Последнего я тоже спросил, кто стрелял; на это Бужинский заявил, что он никаких выстрелов не слыхал, но возможно, что кто‑либо “из баловства мог выстрелить из пугача”. Кажется, что и князь сказал, что он не слыхал выстрелов. После этого они ушли, а я, оставшись здесь и осмотрев двор через забор и улицу и не найдя ничего подозрительного, отправился на свой пост. О происшедшем я никому пока не заявлял, так как и ранее неоднократно мне приходилось слышать подобные звуки от лопавшихся автомобильных шин. Минут через 15–20, как я возвратился на пост, ко мне подошел упомянутый выше Бужинский и заявил, что меня требует к себе князь Юсупов. Я пошел за ним, и он привел меня через парадный подъезд дома № 94 в кабинет князя.

Едва я переступил порог кабинета (находится влево от парадной, вход с Мойки), как ко мне подошел навстречу князь Юсупов и неизвестный мне человек, одетый в китель защитного цвета, с погонами действительного статского советника, с небольшой русой бородой и усами. Имел ли он на голове волосы или же был лысым, а также был ли он в очках или нет, – я не приметил. Этот неизвестный обратился ко мне с вопросами: “Ты человек православный?” – “Так точно”, – ответил я. “Русский человек?” – “Так точно”. – “Любишь Государя и родину?” – “Так точно”. – “Ты меня знаешь?” – “Нет, не знаю”, – ответил я. “А про Пуришкевича слышал что‑либо?” – “Слышал”. – “Вот я сам и есть. А про Распутина слышал и знаешь?” Я заявил, что его не знаю, но слышал о нем. Неизвестный тогда сказал: “Вот он (т. е. Распутин) погиб, и если ты любишь Царя и Родину, то должен об этом молчать и никому ничего не говорить”. – “Слушаю”. – “Теперь можешь идти”. Я повернул и пошел на свой пост.

В доме была полная тишина, и, кроме князя, неизвестного и Бужинского, я никого не видел. Пуришкевича я не знаю и раньше никогда не видел, но неизвестный несколько был похож на снимок Пуришкевича, который мне вчера (17 декабря) показывал начальник сыскной полиции в каком‑то журнале. Я опять осмотрел улицу и двор, но по‑прежнему все было тихо и никого не было видно. Минут через 20 ко мне на посту подошел обходной околоточный надзиратель Калядич, которому я рассказал о всем случившемся. После этого я с Калядичем отправились к парадной двери этого же дома № 94. У подъезда мы увидели мотор “наготове”. Мы спросили шофера, кому подан мотор. “Князю”, – ответил он.

После этого Калядич пошел в обход, а мне приказал остаться здесь и посмотреть, кто будет уезжать. Припоминаю, что, когда мы подошли к дому № 92, то Калядич вошел в комнату старшего дворника и о чем‑то его расспрашивал. Когда он вышел от дворника, то я с ним подошли к дому № 94.

Откуда был подан мотор, точно не знаю. Из парадной двери (№ 94) вышел один князь Юсупов и поехал по направлению к Поцелуеву мосту. Когда князь уехал, то я сказал Бужинскому, выпустившему князя, чтобы он подождал Калядича, но он (Бужинский) заявил, что не спал целую ночь, а с Калядичем переговорит завтра (т. е. 17 декабря). Я, подождав еще несколько времени около этого дома и не видя никого больше, опять возвратился на свой пост. Это было уже в начале шестого часа. Минут через 10–15 возвратился с обхода Калядич, которому я рассказал о виденном, и мы опять подошли к дому № 94. Кроме дежурного дворника мы там не видели никого. Затем он отправился в участок, а я остался на месте. Около 6 часов утра он опять пришел ко мне и позвал меня к приставу полковнику Рогову, которому мы доложили о всем происшедшем. После этого я ушел домой. Мотор был собственный князя, на котором он всегда ездил. Этот мотор я хорошо знаю, он небольшой, коричневого цвета. Признаков какого‑либо убийства я за все это время не заметил, а разговор в кабинете князя с неизвестным я объяснил себе как бы некоторым испытанием с их стороны знания моей службы, т. е. как я поступлю, получив такое заявление. Никакого волнения или смущения князя и неизвестного во время моего разговора в кабинете я не заметил, только неизвестный говорил “скороговоркой”. Был ли он в нетрезвом состоянии, не могу сказать ничего определенного».

Это показание, данное городовым Власюком под присягой, было в значительной степени подтверждено вторым городовым Ефимовым, который свидетельствовал:

«В 2 часа 30 минут ночи я услыхал выстрел, а через 3–5 секунд последовало еще три выстрела, быстро, один за другим. Звуки выстрелов раздались с Мойки, приблизительно со стороны дома № 92. После первого выстрела раздался негромкий, как бы женский крик; шума не было слышно никакого. В течение 20–30 минут после выстрела не проезжал по Мойке никакой автомобиль или извозчик. Только спустя полчаса проехал по Мойке от Синего моста к Поцелуеву какой‑то автомобиль, который нигде не останавливался. О выстрелах я дал знать по телефону в третий Казанский участок, а сам пошел в сторону выстрелов.

На Почтамтском мостике я увидел постового городового Власюка, который тоже слыхал выстрелы и, думая, что они произведены на Морской улице, шел ко мне навстречу с целью узнать, где и кто стрелял. Я сказал, что выстрелы были произведены в районе дома № 92 по Мойке. После этого я возвратился на пост и больше ничего не видел и не слыхал. Помню, что со времени, как раздались выстрелы, до 5–6 часов утра я не видел других проезжавших по Мойке автомобилей, кроме вышеуказанного».

Эти рапорты были достаточно серьезными, чтобы привести в движение всю полицейскую машину столицы. Каждый знал, что у Распутина много врагов, и, таким образом, с самого начала естественно было предположить, что странные слова, сказанные Пуришкевичем, особенно ошибочное допущение, что им удастся уговорить полицейского хранить молчание, имеют под собой действительное основание.

Казанская полицейская часть далее сообщила о происшествии градоначальнику Балку, который немедленно связался со мной. Я понял, что дело серьезное, и, не теряя времени, позвонил министру внутренних дел Протопопову, выразив опасение, что в минувшую ночь Распутин стал жертвой предательского покушения, повлекшего за собой его гибель. Мы договорились немедленно начать тщательное расследование, а Протопопов особым приказом поручил генералу П. К. Попову лично наблюдать за ним. Я призвал его вести расследование как можно тщательнее, в частности провести обыск квартиры Распутина и сразу же изъять все компрометирующие документы, которые могут быть найдены. Я сделал это, хотя никогда не верил в правдивость слухов о переписке Распутина с членами Императорского Дома, поскольку полагал, что обязан принимать в расчет возможность этого и иметь гарантию, что бумаги, касающиеся очень высокопоставленных лиц, не попадут в руки посторонних.

Результаты проведенного Поповым расследования подтвердили, однако, мое первоначальное предположение, что никакой компрометирующей Распутина корреспонденции, никаких писем к нему от Царицы нет. Я также провел расследование, чтобы узнать, хранил ли Распутин документы, деньги или драгоценности в одном из банков. Это расследование также не дало результатов – еще одно доказательство правоты моего убеждения в нелепости скандальных слухов по поводу Распутина.

Глава XII

Первые результаты расследования. – Рассказ дворника. – Таинственный «Маленький». – Пятна крови. – Допрос слуги. – Попытка Юсупова оправдать себя.  – Таинственная вечеринка. – Выстрел во дворе. – Мертвая собака

Уже первый допрос членов семьи Распутина и его слуг ясно указал на какую‑то связь происшествия во дворце Юсупова ночью 16 декабря и исчезновения Распутина.

Я был уже практически убежден, что он убит во дворце князя Юсупова, когда мне передали протокол допроса дочери Распутина, Матрены Григорьевны. Она показала следующее: «16 декабря 1916 года я в 7 часов вечера вышла из нашей квартиры и возвратилась около 11 часов вечера. Когда я уходила спать, отец мне сказал, что ночью он уедет в гости к “Маленькому”. Под именем “Маленького” отец подразумевал князя Юсупова, он всегда его так называл. Потом я легла спать и не видела – приезжал ли “Маленький” и уехал ли вместе с отцом».

То, что у Распутина была назначена встреча с князем в эту ночь, подтвердили также показания его младшей дочери и племянницы, которые сообщили, что Григорий Ефимович выражал намерение повидать «Маленького» этой ночью.

Как только жандармы появились в доме Распутина, члены его семьи в величайшей тревоге стали звонить его приятельнице, госпоже Головиной, которая, однако, сказала, что нет причин беспокоиться, если Распутин поехал к Юсупову. Затем Матрена Распутина попыталась позвонить князю по телефону, но ей сообщили, что его нет дома.

Что на самом деле случилось этой роковой ночью, несколько прояснилось, когда генерал Попов передал мне показания дворника дома, где жил Распутин. Фамилия его была Коршунов. Он был допрошен в полиции, и протокол допроса гласит следующее: «Я состою дворником в доме № 64 по Гороховой улице. В ночь на 17 декабря я был дежурным и находился на улице у ворот этого дома. Приблизительно в начале второго часу ночи к воротам подъехал большой автомобиль защитного цвета, с брезентовым верхом и окнами из “небьющегося стекла”, сзади была прикреплена запасная шина. Автомобиль приехал по направлению от Фонтанки и, сделав поворот в ту же сторону, остановился. Из автомобиля вышел неизвестный мне человек, который прямо направился в калитку. На мой вопрос, к кому он идет, ответил: “К Распутину”. Я открыл калитку и сказал: “Вот парадная дверь”, но неизвестный ответил, что пойдет по черному ходу. Затем он быстро и прямо направился к этому ходу. По всему было видно, что этот человек очень хорошо знал расположение этого дома. Минут через тридцать неизвестный вышел с Г. Е. Распутиным и, сев в автомобиль, уехали по направлению к Фонтанке. Этого человека я раньше не видел. Приметы неизвестного: выше среднего роста, среднего телосложения, лет тридцати, с небольшими черненькими усиками, без бороды, кажется, без очков, был одет в большой длинной оленьей дохе (шерсть наружу), на голове черная шапка, которую я не разглядел хорошо. На ногах у него были одеты высокие сапоги. Шофер выглядел несколько старше неизвестного, лет ему было около тридцати пяти, с черными средней величины усами без бороды; одет был в черное пальто с барашковым воротником, в меховой шапке и красных длинных перчатках».

Описание, которое дворник дал ночному посетителю, если не считать пустяковых неточностей, полностью соответствовало князю Юсупову. То же касалось и автомобиля. Но окончательно было установлено, что незнакомец – это Юсупов, только после показаний горничной Екатерины Ивановны Потеркиной. После того как ее допросили, не осталось и тени сомнения в серьезном участии Юсупова в событиях этой ночи.

Горничная показала: «16 декабря сего 1916 года у Григория Ефимовича Распутина был небольшой прием, народу посторонних не было, всего за день перебывало не более десяти человек; из посетивших в этот день Распутина я помню только одну Марию Евгеньевну Головину, которая пришла около 12 часов дня, а около 9 часов вечера ушла домой. В 9 часов вечера, кроме Григория Ефимовича и его семьи, никого в квартире не было. Около 11 часов вечера дети Распутина – дочери Мария и Варвара Распутины и племянница Анна Николаевна Распутина стали ложиться спать, а сам Распутин лежал на своей кровати одетый и в сапогах. Я спросила Григория Ефимовича: “Что Вы не раздеваетесь?”, на что он ответил: “Я сегодня ночью еду в гости”. Когда я спросила: “К кому?”, Распутин ответил: “К Маленькому, он за мной заедет” – и приказал ложиться спать. По фамилии “Маленького” я ранее не знала, только слышала от Григория Ефимовича, что “Маленький” – муж Великой княгини Ирины Александровны, после же исчезновения Распутина в последние два дня я узнала, что фамилия “Маленького” князь Юсупов. Этот “Маленький” бывал в квартире Распутина два раза – около 20 ноября, в день Введения в храм Пресвятой Богородицы, и в первых числах декабря сего 1916 года, приблизительно за неделю до исчезновения Распутина. Оба раза он приходил вместе с Марией Евгениевной Головиной черным ходом и в штатском платье. Хотя Григорий Ефимович и приказал мне спать, но я ушла в кухню, но не уснула. Распутин надел шелковую голубую рубашку, вышитую васильками, но не мог застегнуть все пуговицы на вороту и пришел ко мне в кухню, я ему пуговицы застегнула. В это время с черного хода раздался звонок; Распутин сам открыл дверь. Входивший спросил: “Что, никого нет?”, на что Григорий Ефимович ответил: “Никого нет и дети спят, иди миленький”. Оба прошли по кухне мимо меня в комнаты, а я в это время находилась за перегородкой кухни для прислуги и, отодвинувши занавеску, видела, что пришел “Маленький”, т. е. известный мне как муж Ирины Александровны. В каком пальто и шапке был “Маленький”, я не заметила, а только узнала его в лицо; не могу сказать, был ли приподнят у него воротник пальто. Вскоре Распутин стал выходить через кухню, я в это время лежала уже в постели. Григорий Ефимович тихо сказал, что парадную дверь он запер, выйдет через черный ход и этим же ходом и вернется, и приказал за собой дверь запереть.

Приметы “Маленького” следующие: довольно высокого роста, худенький, лицо тонкое, нос прямой, волосы темные, усов и бороды нет, под глазами синева».

Особенно подозрительно стали выглядеть действия Юсупова после того, как он начал категорически отрицать, что находился в обществе Распутина в эту ночь. Дело в том, что госпожа Головина смогла наконец поговорить по телефону с князем, который, к ее великому изумлению, уверял, что не звонил Распутину и не приезжал к нему предыдущим вечером. Так как мы уже располагали вескими доказательствами, что это утверждение ложно, единственным результатом его неуклюжего отрицания стала полная наша убежденность в виновности Юсупова.

В течение всего утра я несколько раз звонил Протопопову, который все время интересовался, как продвигается расследование. Министр сообщил мне, что беседовал с Императрицей, которая с беспокойством спрашивала у него, что же произошло. Я рассказал, в каком состоянии находится расследование; не скрыл я от него и того, что анализ всех свидетельских показаний приводит к выводу о виновности князя Юсупова. В это же время я попросил министра дать мне разрешение обыскать дворец Юсуповых, что мне казалось исключительно важным. Протопопов одобрил предложенные мной меры и умолял сделать все возможное, чтобы раскрыть дело как можно быстрее; было особенно важно узнать, что случилось с телом Распутина. В сложившейся ситуации министр, как и я, не сомневался, что мы имеем дело с убийством.

Полицейские, посланные для обыска дворца князя, обнаружили явные следы крови, которые вели по ступенькам из подвала дома через двор. Когда князя спросили о происхождении этих пятен, он стал уверять, что предыдущей ночью один из его гостей, видимо, совершенно пьяный, пристрелил собаку, что объясняет наличие следов крови. И полицейским действительно показали мертвую собаку, убитую из револьвера. Но пролитой крови было слишком много, чтобы считать это объяснение убедительным. Сторож дворца не смог сообщить ничего нового, кроме того, что уже содержалось в рапортах двух городовых: он слышал выстрелы ночью, и князь Юсупов о чем‑то разговаривал с городовым.

Показания денщика Юсупова, Нефедова, создавали впечатление неискренности и фальши. Они должны были подтвердить, насколько это возможно, показания самого князя. Слуга сообщил, что князь Феликс дал ему указание подготовить гостиную к приему двух или трех гостей. «В парадном подъезде дома № 94, выходящем на Мойку, находились попеременно я и смотритель дома Бужинский. При мне в этот вечер через парадный ход в столовую и кабинет князя никто не проходил. Около 11 или 12 часов вечера я ненадолго отлучился из парадного подъезда, а когда возвратился, Бужинский мне сказал, что приехал Великий князь Дмитрий Павлович и прошел в столовую вниз. Просидели мы с Бужинским в парадной до 4 часов утра, и в это время ни один из нас в столовую не входил, так как князь предупредил, что будут дамы, и не приказал туда входить. Гости приезжали с бокового подъезда от дома № 92 и входили прямо в столовую и в кабинет князя, слышно было только хлопание двери и игру граммофона. Ключ от этого бокового подъезда князь Юсупов всегда имел при себе. Было ранее еще два‑три случая таких вечеринок у князя, и прислуга тоже в столовую и кабинет не ходила. Никаких выстрелов ни в столовой, ни на улице в ночь на 17 декабря я не слышал.

Около 4 часов утра раздался звонок, по коему я вошел в кабинет князя, где гостей уже не было, а князь мне сказал: “Сходи во двор, посмотри, что там такое случилось”. Я вышел через боковой ход во двор дома № 92, но там никого уже не было и я ничего не заметил, о чем я доложил князю. Через несколько минут он опять мне позвонил и приказал еще посмотреть на дворе, так как там лежит убитая собака. Я вышел через боковую дверь во двор дома № 92 и этот раз увидел лежащую у решетки собаку, которую я поднял и оттащил в сад дома Юсупова, где она лежит и в настоящее время.

Утром 17 декабря столовую убрал я, все в столовой было в порядке; судя по количеству выпитого вина, бывшие ночью гости должны были уехать изрядно выпивши. Князь Юсупов также был в тот вечер навеселе. Убитая собака – дворняжка в доме Юсупова».

Мы все сидели как на иголках в ожидании того, как Юсупов объяснит события предыдущей ночи. Я сам был уже полностью убежден в его виновности и ожидал, что он сделает полное признание, так как при подобных обстоятельствах это был единственно разумный выход. Но Юсупов был далек от этой мысли, напротив, он рассказал допрашивающим его офицерам совершенно запутанную и неправдоподобную историю, которая совершенно не соответствовала тому, что уже было нам известно: «С Григорием Ефимовичем Распутиным я познакомился около пяти лет тому назад в доме Марии Евгеньевны Головиной. В последующие годы встречался с ним раза два в доме Головиных. В настоящем 1916 году встретил его в ноябре месяце тоже в доме Головиных, причем он произвел на меня гораздо лучшее впечатление, чем в предыдущие годы. Так как я чувствую боль в груди и медицинское лечение не приносит мне осязательной пользы, я говорил по данному поводу с Марией Евгеньевной Головиной, и она мне посоветовала съездить на квартиру к Распутину и с ним поговорить, так как он многих излечил и сможет быть мне полезным. В конце ноября я отправился к Распутину вместе с Головиной, Распутин делал надо мной пассы, после которых мне показалось, что будто бы наступило некоторое облегчение в моей болезни. Во время моих последних посещений Распутина последний между прочим сказал мне: “Мы тебя совсем поправим, только нужно еще съездить к цыганам, там ты увидишь хороших женщин, и болезнь совсем пройдет”. Эти фразы Распутина произвели на меня неприятное впечатление. Около 10 декабря Распутин позвонил ко мне по телефону и предлагал поехать к цыганам, но я отказался под предлогом, что у меня на другой день должны быть экзамены.

Во время свиданий Распутин заводил разговор о моей супруге, где и как мы живем, и высказывал желание познакомиться с моей супругой, на что я сказал уклончиво, что, когда возвратится жена из Крыма, можно будет увидеться, но сам не хотел Распутина вводить в свой дом.

Я отделывал спешно помещение в своем доме на Мойке № 94, и Великий князь Дмитрий Павлович мне предлагал устроить у себя вечеринку по случаю новоселия. Решено было пригласить на эту вечеринку Владимира Митрофановича Пуришкевича, несколько офицеров и дам из общества. По вполне понятным причинам я не хочу назвать фамилии дам, бывших на вечеринке. Не хочу называть и фамилий офицеров, присутствующих на вечеринке, так как это может возбудить какие‑либо толки и повредить этим офицерам, буквально ни в чем не виновным, по службе.

Вечеринка была назначена на 16 декабря. Чтобы не стеснять дам, я приказал прислуге все приготовить для чая и ужина, а потом не входить. Большинство гостей должны были приехать не с парадного подъезда дома № 94 по Мойке, а с бокового хода от дома № 92, ключ от какового входа я имел лично. Я приехал домой около 10 часов вечера и, кажется, твердо не помню, вошел в квартиру с бокового хода от дома № 92. В столовой и кабинете приготовлено было для гостей все в исправности. Около 111/2 часов вечера приехал Великий князь Дмитрий Павлович, с парадного подъезда, а потом съехались и остальные гости. Все дамы приезжали безусловно с бокового подъезда от дома № 92, а как подъезжали мужчины, не помню. Собравшиеся пили чай, играли на рояли, танцовали и ужинали. Около 121/2–1 часа ночи приблизительно я поднялся в свой кабинет в этом же помещении, и тут раздался звонок. Оказалось, что по телефону говорил Распутин и приглашал меня приехать к цыганам, на что я ответил, что не могу, так как у меня гости. Распутин советовал бросить гостей и ехать, но я отказался. На вопрос мой Распутину, откуда он говорит, он не хотел мне сказать. Вопрос этот я задал Распутину потому, что при разговоре по телефону слышны были голоса, шум и даже визжание женских голосов, отчего и вывел заключение, что Распутин говорит не из дому, а из какого‑нибудь ресторана или от цыган.

После этого разговора я спустился в столовую к гостям и сказал им: “Господа, сейчас со мной говорил Распутин и приглашал ехать к цыганам”, на что последовали со стороны гостей шутки и остроты, предложение поехать, но все остались и продолжали ужинать. Около 21/2–3 часов ночи две дамы пожелали ехать домой и вышли боковым ходом, с ними уехал Великий князь Дмитрий Павлович.

Когда они вышли, я услышал выстрел во дворе, почему позвонил и приказал какому‑то из служителей посмотреть. Возвратившийся служитель доложил, что все уехали и на дворе ничего нет. Тогда я сам вышел во двор и во дворе увидел лежащую у решетки убитую собаку. При моем выходе во двор от собаки скоро пошел на улицу какой‑то субъект, одетый в серую рубаху, как бы в военной форме, худощавый, хорошо рассмотреть его я не мог вследствие темноты. Возвратившись в квартиру, я приказал служителю убрать собаку со двора. Тут же я соединился по телефону с Великим князем Дмитрием Павловичем и стал ему говорить об убитой собаке, на что Его Императорское Высочество ответил, что собаку убил он. На мои возражения, что этого не следовало делать, так как произошел шум, является полиция и происходит огласка устроенной мною вечеринки с дамами, Дмитрий Павлович ответил, что это пустяки – не стоит обращать внимание. После этого я приказал позвать с улицы городового, которому сказал, что если будут спрашивать о выстрелах – скажи, что убил собаку мой приятель. Бывший в это время в кабинете Пуришкевич стал что‑то говорить городовому; что он говорил, я полностью не слышал, слышал только, как он кричал: “Я член Государственной думы Пуришкевич” – и размахивал руками. Говоря об убитой собаке, Великий князь Дмитрий Павлович между прочим сказал, что, когда он стрелял, с одной из бывших с ним дам сделалось дурно. Не помню, каким ходом уехал от меня Пуришкевич. Я уехал из дома около 4 часов утра на автомобиле во дворец Великой княгини Ксении Александровны, где и живу.

Утром 17 декабря, намереваясь выехать в Крым к больной супруге, я хотел сообщить об этом Марии Евгеньевне Головиной. При разговоре по телефону она меня спросила: “Где Григорий Ефимович?”, на что я ответил, что не знаю, так как его не видел, а только говорил с ним по телефону, и он приглашал меня ехать к цыганам. Тогда Головина мне сообщила, что прислуга Распутина удостоверяет, что около 1 часу ночи я увез Распутина из его квартиры. Но это глубокая ошибка, так как 16 декабря ни днем, ни вечером я у Распутина не был и всю ночь на 17 декабря провел в своем доме на Мойке № 92, что могут удостоверить моя прислуга и бывшие у меня гости. Все вышеизложенное, во избежание роковых ошибок, я счел нужным сообщить 17 декабря местному полицеймейстеру и петроградскому градоначальнику и г. министру юстиции. От полицеймейстера я узнал, что, по показаниям городового, Пуришкевич, будучи у меня в кабинете, говорил будто бы какую‑то фразу о гибели Распутина. Поэтому я переговорил по данному поводу с Пуришкевичем по телефону, и он мне объяснил, что с городовым он говорил что‑то о Распутине, но, будучи сильно выпивши, теперь не помнит, что именно говорил. Я думаю, что  лица, организовавшие убийство Распутина, если действительно таковое произведено, глубоко обдумали план убийства и намеренно связали мое имя и устраиваемый у меня вечер с этим преступлением».

Глава XIII

Всеобщий интерес к делу. – Ботик на Невском мосту. – Поиски тела. – Ужас Царицы. – Похороны Распутина. – Юсупов лжет Императрице. – Обвинение в преступлении.  – Телеграммы. – Анонимное письмо.  – Пуришкевич спасается бегством на фронт. – Царское решение по поводу убийц.  – Оппозиция Великих князей. – Изгнание убийц

Утром 17 декабря новость о таинственном исчезновении Распутина со скоростью света облетела столицу и всеми заинтересованно обсуждалась. Конечно, еще не было неопровержимых доказательств, что он действительно мертв, так как властям пока не удалось найти тело. Поэтому немало людей полагали, что «старец», возможно, не убит, а просто похищен своими политическими противниками.

В течение этого утра я был буквально осаждаем бесчисленными телефонными звонками и визитерами из всех слоев общества: депутатами Думы, чиновниками, светскими дамами, министрами и другими, желавшими знать, какие результаты дало полицейское расследование. Беседуя с ними, я был весьма сдержан и сообщал о действительном положении дел, насколько мы о них знали, только своему начальнику, Протопопову, который мне периодически звонил.

После полудня дело приняло новый и неожиданный оборот. В час дня какой‑то рабочий, проходя по Петровскому мосту, заметил пятна крови на панели и указал на них дежурящему там городовому. Вызванный городовой подтвердил наличие пятен крови на парапете и на устоях моста.

Полицейский офицер поспешил туда и в пространстве между устоями моста нашел коричневый ботик, который сразу же подняли и доставили в полицию. Он был отправлен в дом Распутина, где все члены семьи в присутствии агентов Охраны заявили, что ботик принадлежал ему. Так мы получили ценную информацию о способе, которым убийцы избавились от тела жертвы.

Когда генерал Попов проинформировал меня по телефону об этой находке, первая моя мысль была о том, что происходило в головах убийц, когда они перетаскивали труп из своего элегантного автомобиля на Петровский мост и затем бросили его в воду. Что думали эти два человека, пока делали все, чтобы уничтожить следы своего кровавого преступления? Думали ли они, что принесли пользу родине своим поступком или только искали способ избежать ответственности за совершенное преступление?

Далее нам необходимо было исследовать Неву, чтобы найти тело. Но река почти полностью замерзла. Я немедленно связался с властями порта и попросил найти водолазов. Когда те приступили к работе, то вскоре обнаружили тело Распутина. Оказалось, что его руки и ноги связаны веревками и, кроме того, убийцы из предосторожности прикрепили цепь, чтобы удержать тело под водой. Осмотр тела показал, что у убитого множество ранений от пуль и ударов ножом.

Я немедленно сообщил Протопопову о находке, и министр сразу же передал эту информацию Императрице в Царское Село; новость вызвала у нее величайший ужас и негодование. Ее Величество выразила пожелание, чтобы тело похоронили в парке императорского дворца, и дала указание монахине, преданной последовательнице Распутина, читать полагающиеся в таких случаях молитвы у гроба мертвого «старца». 21 декабря состоялись похороны в присутствии Царя, Царицы и семейства Распутина.

Еще 17 декабря Императрица приказала Юсупову подробно рассказать ей, что произошло в его дворце предыдущей ночью. Юсупов, который, как мы уже знаем, отрицал свое участие во всем, кроме вечеринки, осмелился повторить свои лживые утверждения обо всем, что произошло, в письме Императрице, копию которого Протопопов сразу же послал мне. Письмо датировано 17 декабря; вот его содержание:

«Ваше императорское величество.

Спешу исполнить Ваше приказание и сообщить Вам все то, что произошло у меня вчера вечером, дабы пролить свет на то ужасное событие, которое на меня возлагают.

По случаю новоселья ночью 16‑го декабря я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей и несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12 ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: “Слишком много хочешь знать” – и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Это все, что я слышал в этот вечер о Григории Ефимовиче.

Вернувшись от телефона к своим гостям, я им рассказал мой разговор по телефону, чем вызвал у них неосторожные замечания. Вы же знаете, Ваше величество, что имя Григория Ефимовича во многих кругах было весьма непопулярно.

Около 3‑х часов у меня начался разъезд и, попрощавшись с Великим князем и двумя дамами, я с другими пошел в свой кабинет. Вдруг мне показалось, что где‑то раздался выстрел; я позвонил человека и приказал ему узнать, в чем дело. Он вернулся и сказал: “Слышен был выстрел, но неизвестно откуда”. Тогда я сам пошел во двор и лично спросил дворников и городовых, кто стрелял. Дворники сказали, что пили чай в дворницкой, а городовой сказал, что слышал выстрел, но не знает, кто стрелял. Тогда я пошел домой, велел позвать городового, а сам протелефонировал Дмитрию Павловичу, спрося, не стрелял ли он. Он мне ответил следующее, что, выходя из дома, он выстрелил несколько раз в дворовую собаку и что с одной дамой сделался обморок. Когда я ему сказал, что выстрелы произвели сенсацию, то он мне ответил, что этого быть не может, т. к. никого кругом не было.

Я позвал человека и пошел сам на двор и увидел одну из наших дворовых собак убитой у забора. Тогда я приказал человеку зарыть ее в саду.

В 4 часа все разъехались, и я вернулся во дворец Великого князя Александра Михайловича, где я живу.

На другой день, т. е. сегодня утром, я узнал об исчезновении Григория Ефимовича, которое ставят в связи с моим вечером. Затем мне рассказали, что как будто видели меня у него ночью и что он со мной уехал. Это сущая ложь, так как весь вечер я и мои гости не покидали моего дома. Затем мне говорили, что он кому‑то сказал, что поедет на днях познакомиться с Ириной. В этом есть доля правды, так как, когда я его видел в последний раз, он меня просил познакомить его с Ириной и спрашивал, тут ли она. Я ему сказал, что жена в Крыму, но приезжает числа 15‑го или 16‑го декабря. 14‑го вечером я получил от Ирины телеграмму, в которой она пишет, что заболела, и просит меня приехать вместе с ее братьями, которые выезжают сегодня вечером. Я не нахожу слов, Ваше величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся и до какой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся.

Остаюсь глубоко преданный Вашему величеству

Феликс».

Эта неудачная попытка Юсупова лживыми утверждениями оправдать себя от ужасного подозрения, лежащего на нем, глубоко оскорбила Императрицу. На некоторое время она оставила его письмо без ответа и резко отказала ему в просьбе об аудиенции. Не ранее чем через несколько дней, когда обстоятельства этого дела уже были достоверно установлены, она написала князю карандашом на клочке бумаги несколько строк, осуждающих его: «Никому не дано права заниматься убийством, знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь Вашему обращению ко мне»120.

Так как мне было известно, как сильно переживала Императрица преступление, совершенное против хорошего по натуре человека, который так преданно ей служил, я особенно болезненно воспринимал реакцию на это убийство во многих слоях общества. Естественно, что представители леворадикальных партий ликовали, но значительно более прискорбна была симпатия к убийцам, которую испытывали и публично выражали высокопоставленные персоны.

Уже 18 декабря наша цензура прислала мне для сведения две телеграммы, посланные Великой княгиней Елизаветой, сестрой Царицы. Одна из них была адресована Великому князю Дмитрию Павловичу; она была написана по‑английски и гласила:

«Только что вернулась, вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного.

Элла».

Вторая телеграмма, на французском, послана была княгине Юсуповой, матери князя Феликса, которая в то время жила в Крыму. В ней использовались такие выражения:

«Все мои глубокие и горячие молитвы за всех вас, за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней.

Елизавета».

Таким образом, Великая княгиня не сомневалась, что Юсупов возглавил убийство Распутина, и расценивала этот поступок как патриотический и героический.

Через несколько недель после преступления почтовая цензура перехватила анонимное письмо, адресованное князю Юсупову; оно пришло из Нижегородской губернии и в восторженных выражениях восхваляло убийство Распутина как акт освобождения и спасения страны. В этом документе мы читаем:

«Честные и благородные люди России долго боролись против темных сил: говорили в Государственной думе, умоляли, просили Царя сойти с ложного пути и идти по пути правды и света, помнить завет Отца Миротворца, а также и присягу, данную Николаем II родине. Но Николай не внял голосу правды, остался верен со своими крамольниками преступным направлениям и без колебания продолжает вести отчизну к гибели. Спасители поняли, что просьбы и мольбы бессильны, Царь к ним глух, надо избрать иной путь, и он избран. Совершилось то, чего народ давно жаждал. Гнойник вскрыт, первая гадина раздавлена – Гришки нет, остался зловонный, безвредный труп. Но далеко не все еще сделано, много еще темных сил, причастных к Распутину, гнездятся в России в лице Николая, Царицы и других отбросов и выродков человеческого отрепья. Неправильно назвали великих людей убийцами. Это подлость. Они не убийцы, а святые люди, пожертвовавшие собою для спасения родины. Горе Николаю, если он посягнет на жизнь и свободу этих людей. Весь народ восстанет, как один, и поступит с Царем так, как Он поступил с Мясоедовым.

Голос народа».

Глупость и безосновательность этого письма говорят сами за себя. Но они очень характерны, так как показывают, до какой степени дошла пагубная и возбуждающая пропаганда революционеров, если люди позволяли себе выражаться в таком тоне об августейших персонах Императора и Императрицы. Конечно же, я изъял это письмо, и оно никогда не дошло до адресата.

Расследование, начатое мной после исчезновения Распутина, теперь было приостановлено, и я передал дело министру юстиции, чтобы оно шло законным порядком. Утром 17 декабря Пуришкевич уехал на фронт с санитарным поездом, начальником которого он был, предоставив, таким образом, своим соучастникам самостоятельно расплачиваться за содеянное. Он хорошо понимал, что некоторое время не сможет появляться на трибуне Думы.

Юсупов пытался как можно дольше держаться за свою историю о застреленной собаке и повторил ее как градоначальнику Балку, так и министру юстиции Макарову. Когда он попытался убедить Макарова, что Пуришкевич сказал выдавшие его слова полицейскому просто потому, что был пьян, министр опровергнул это утверждение, заметив, что, насколько ему известно, Пуришкевич принципиально воздерживается от употребления крепких спиртных напитков.

Тогда Юсупов попросил разрешения покинуть Петербург и поехать к жене в Крым; и Макаров дал ему это разрешение. Но когда Царица узнала о намерениях князя, она запретила ему уезжать до возвращения Царя, который был в Ставке. Поэтому Юсупов отправился во дворец Великого князя Дмитрия, и два убийцы держались как если бы они были национальными героями, принимая многочисленные визиты с поздравлениями от людей, которые настолько заблуждались, что видели в их поступке патриотический подвиг.

19 декабря Царь возвратился и сразу же распорядился посадить под арест Великого князя Дмитрия, что означало, что ему запрещено покидать свой дворец. По приказу Царя товарищ министра внутренних дел Трепов подверг князя Юсупова перекрестному допросу, но и на этот раз не удалось заставить его честно и откровенно рассказать о том, что произошло на самом деле. Вскоре после этого Царь повелел Юсупову удалиться в свое поместье в Курской губернии.

Великий князь Дмитрий Павлович был прикомандирован к армейским частям в Персии, и это решение Его Величества вызвало недовольство и громкие протесты в самой Императорской семье. Несколько Великих князей направили Царю письмо, умоляющее не наказывать так сурово молодого Дмитрия Павловича, так как он всего лишь принял участие в устранении наглого и отвратительного негодяя.

Это письмо почти сразу же стало известно в обществе и дало пищу для обсуждения. По‑моему, этот документ был одновременно дерзок и бессердечен; он ясно обнаруживал, что целью его авторов не является, как можно было бы ожидать, охрана интересов Царской семьи. Тут присутствовало, скорее, стремление представить особые интересы либеральной группы среди Великих князей. Император поступил с прошением с присущим ему чувством справедливости, просто написав на полях, что никому нельзя позволять совершить преступление и остаться безнаказанным.

Таким образом, повеление Императора было исполнено. Этой же ночью Юсупов и Великий князь Дмитрий Павлович, сопровождаемые полицейскими, были выпровожены из Петербурга. Во время поездки им запрещалось вести разговоры, а также посылать и получать телеграммы.

Глава XIV

От нигилизма к социализму. – Школа бомбометания Максима Горького. – «Патриоты»‑революционеры. – Пораженческая деятельность Ленина.  – Охрана обнаруживает совещание революционеров. – Разрушительная деятельность Гучкова. – Возвышение энергичного политика. – Ненависть Гучкова к Царю. – Дело сестер Иоффе. – Приказ № 1

Убийство Распутина стало прелюдией тех печальных событий, которые привели к крушению Российской империи. Прежде чем перейти к описанию революции, мне хотелось бы все‑таки, с учетом опыта, полученного на службе в политической полиции, изложить некоторые наблюдения о развитии и целях тех партий и личностей, чья подрывная деятельность и привела в конце концов к этой революции.

Систематическая революционная агитация началась в России в 60‑х годах XIX века, когда группа стремящихся к переменам интеллектуалов впервые предприняла попытку потрясти и насильственным образом разрушить существующий порядок в государстве. Это было в то время, когда сложилась подпольная организация Нечаева, организация, ужасное и вызывающее дрожь описание которой дал Достоевский в своих «Бесах»; именно тогда Петр Кропоткин стал сеять семена своего коварного учения в умах российской молодежи. Это был период такого помрачения рассудка, которое обычно описывается словом «нигилизм», и мне очень горька мысль о том, что с этого момента весь мир стал относиться к нигилизму как к специфически российскому явлению.

Кровавые последствия нигилистической пропаганды не заставили себя долго ждать. За короткое время было совершено несколько покушений на Царя и его министров. Революционеры начали безжалостную кампанию против всех представителей существующего порядка, которая вскоре повлекла за собой много невинных жертв. Фанатичная нигилистка Вера Засулич может претендовать на малопривлекательную славу первой женщины, обвиненной в политическом преступлении и освобожденной от наказания. Сентиментально настроенные присяжные позволили себе вынести этот гибельный и ошибочный вердикт; и можно сказать, что он санкционировал, поскольку выразил повсеместное одобрение подобных действий, насильственные расправы с теми слугами государства, которых не любили. Вскоре после этого были убиты полицмейстеры Киева и Петербурга, харьковский губернатор и другие высокопоставленные чиновники. Более того, даже в университетских аудиториях несколько профессоров пали жертвой революционного безумия своих слушателей.

Жизнь Царя более ни одной минуты не была в безопасности. После двух неудачных покушений на жизнь Александра II народоволец Степан Халтурин устроился на работу в Зимний дворец и заложил там заряд динамита. Столовая Императорской семьи была повреждена взрывом, и только чудом Царь и его родственники на этот раз избежали ужасной смерти. Народовольцы сразу же взяли на себя ответственность за это преступление и заявили, что повторят его. И в самом деле, годом позже Александр II, один из добрейших и величайших правителей России, освободивший свой народ от крепостного права, был разорван на части взрывом.

Вихрь возмущения, пронесшийся по всей России после этого ужасного преступления, ясно показал революционерам, что они должны изменить свои методы, если хотят получить поддержку народа. Единичные акты террора продолжались, но теперь им сопутствовала методично проводимая пропагандистская кампания на основе революционных лозунгов и призывов. Возникшая подпольная группа «Освобождение труда» имела еще более социалистический уклон.

Затем, в 90‑е годы, учение Карла Маркса быстро распространилось в России, разрушительно действуя на круги, которые принято было называть «интеллигенцией», культурные слои, более всего – на студентов университетов. В это же время социалисты‑революционеры начали опаснейшую агитацию среди крестьян, побуждая невежественных сельских жителей отобрать землю у крупных землевладельцев.

В это время подлинным лидером российских социал‑демократов был Л. Мартов. Он хотел стать вторым Марксом, разработал теорию революционного учения и хотел реализовать ее на практике. В 1898 году на тайном съезде в Минске была создана Российская социал‑демократическая партия. В 1900 году Ленин начал свою разрушительную деятельность, издавая революционную газету «Искра».

Прогресс, достигнутый социализмом за короткое время, проявился самым поразительным образом во внезапной революции 1905 года. Уже тогда рабочие показали, что они в массе стремятся следовать требованию всеобщей забастовки, выдвинутому социалистами. И хотя, собрав всевозможные силы и средства, правительство достигло временного успеха, подавив мятеж, власти все равно понимали, что с этого момента социалисты будут усиливать свое влияние и станут их смертельными врагами. В 1905 году стало ясно, что даже армия заражена социалистическими идеями, сильная социалистическая организация офицеров и солдат практически посвятила себя подрыву дисциплины. Варшавскому охранному отделению после большого напряженного труда удалось обнаружить нити этой тайной организации и арестовать ряд заговорщиков. Некоторое время казалось, что брожение в армии прекратилось. И до Первой мировой войны военные власти не представляли себе, на каком хрупком основании покоится их оптимистическая уверенность.

В 1911 году я по долгу службы впервые столкнулся с группой экстремистов, сыгравших впоследствии важную роль в победе революции. Это были эмиссары большевистской школы на Капри, и мне было поручено держать их под наблюдением Максим Горький, настоящее имя которого – А. М. Пешков, основал на острове Капри школу по подготовке революционеров, где среди прочих преподавали Луначарский и Александра Коллонтай. Лидеры большевистской партии регулярно посылали туда молодых людей овладевать искусством политической агитации и в то же время мастерством владения револьверами и бомбами.

Тайные агенты информировали Департамент полиции о жизни и деятельности этой уникальной организации, но, конечно, мы ничего не могли сделать, так как связанные с ней люди находились за рубежом. Но когда выпускники этой школы попытались пробраться в Россию, их арестовали на границе, а моей задачей было допросить арестованных в Петербурге.

Одним из тех, кто посещал школу Горького, был рабочий по фамилии Гузаков, имевший вид идиота и преступника. Другим был добродушный парень с настоящей русской душой, который, живя в Италии, очень страдал от ностальгии. Он вполне убедился, как сказал мне, в бесполезности утопических идей, которые пытались привить ему, и в течение нескольких дней охотно снабжал меня детальной информацией о методах обучения, принятых на Капри. Особенно меня заинтересовал его рассказ о сильном впечатлении, которое производила на юных революционеров необходимость в дальнейшем соблюдать суровый коммунистический образ жизни, полный самоотречения. Мой информатор доверительно сообщал мне, что он особенно глубоко и болезненно ощущает контраст между этими наставлениями и комфортом, если не сказать роскошью, которой окружают себя «профессора» на Капри.

После нескольких обсуждений прокурора с полицией было решено, что против арестованных не будут приняты законные меры, если они не совершили правонарушений на российской территории. Мы, со своей стороны, прибегли к административным мерам и подвергли схваченных большевистских лидеров ссылке в Сибирь на несколько лет.

Когда вспыхнула война, я занимал пост вице‑директора Департамента полиции. Вначале возникло впечатление, что с начала мобилизации вся партийная борьба, в том числе и революционная деятельность, прекратилась. В течение первых дней войны патриотический порыв во всех слоях населения был так велик, что пропаганда социалистических групп не только не вызывала отклик в массах, но и давала противоположные последствия.

Принимая во внимание всеобщий патриотический энтузиазм в России, социалисты на некоторое время прекратили свою агитацию и стали придерживаться господствующих настроений. Они, как и все, шли на демонстрациях с национальными флагами, вроде бы горя желанием защищать Россию от врага, но на самом деле ставили перед собой иные цели. Они надеялись, используя патриотический угар или под прикрытием той или иной военной службы, проникнуть на фронт и, уже будучи там, в самом центре солдатских масс, найти способ лучше, чем ранее, распространять свою пагубную и вероломную пропаганду. Действуя в воюющей армии, они стремились в то же время подстрекать к мятежу людей, работающих на транспорте, раненых в госпиталях и рабочих на фабриках.

Как показали дальнейшие события, этот расчет разрушителей России был, без сомнения, не лишен оснований. Через некоторое время революционные агитаторы вполне преуспели в подрыве морального духа армии своими лживыми лозунгами, особенно в среде молодых, недавно мобилизованных и еще не проникнутых военным духом людей. И, достигая этого, они создавали необходимые условия для обеспечения успеха революции.

Типичным примером подобных «патриотических действий» революционеров была речь, произнесенная лидером социалистов‑революционеров Черновым на первом и последнем заседании Учредительного собрания. К этому времени революция уже одержала победу, и, следовательно, далее не было причин для притворства, и Чернов решил, что его долг особенно подчеркнуть свои антипатриотичные настроения во время войны, и хвастался своими усилиями по предотвращению победы российской армии.

Конечно, очень важную роль в организации антивоенной пропаганды сыграл лидер большевиков Ленин (его настоящее имя – Владимир Ульянов), который уже несколько раз вступал в конфликт с властями. В 1912 году Ленин предпочел покинуть Россию и сбежал в австрийскую Галицию, где и осел в непосредственном соседстве с Краковом. Оттуда он руководил действиями своих товарищей в России.

После того как вспыхнула война, руководители австрийской жандармерии арестовали его, но премьер‑министр, граф Штурх, сразу же понял, что Ленин будет скорее полезен, чем вреден для австро‑германского дела, и поэтому приказал освободить его. После этого Ленин вступил в переговоры с немецким правительством при посредничестве еврея по фамилии Гельфанд. За щедрое денежное вознаграждение Ленин взялся подстрекать к беспорядкам и стачкам и, главное, любым способом предотвратить успех российской армии.

Общие указания Ленина были сразу же опубликованы подпольной прессой в России, и с этого времени социалисты объединились, сосредоточив свои усилия на том, чтобы сделать невозможной для России победу в войне. Теперь война трактовалась как империалистическая авантюра, и лозунгом дня стала борьба социалистов всех наций за как можно более скорое ее окончание и подготовку мировой революции, которая должна была последовать за ней. Эти принципы позднее были официально подтверждены в соответствующей форме на известной Циммервальдской конференции.

Вскоре после начала войны состоялась тайная встреча лидеров всех российских социалистических организаций, главной задачей которой было разработать согласованный план революционной кампании. Департаменту полиции стало известно о ее подготовке, и все лица, которые, как мы знали, должны принять в ней участие, были взяты под усиленное наблюдение. Несмотря на все усилия, нам не удалось узнать дату и место предполагаемого собрания.

Однажды рано утром генерал П. К. Попов, начальник Оборонного отдела, пришел ко мне совершенно подавленный и сокрушенно сообщил, что его агенты потеряли из виду людей, за которыми следили, так как последние ушли из своих квартир очень рано утром, до прибытия полиции. Из этого факта Попов сделал логичный вывод, что конференция должна состояться в этот день, но мы не знали где.

Через час я получил сообщение от начальника Московского охранного отделения, что один из его  осведомителей получил накануне вечером приглашение на означенное собрание. Я немедленно позвонил генералу Попову, передав сообщение, которое только что получил из Москвы. Он сразу же нарядил патруль, поспешил к названному месту, арестовал всех находящихся там и изъял документы и протоколы.

Простой рабочий предоставил свой дом в распоряжение заговорщиков. Когда внезапно появился генерал Попов со своими людьми, он очень спокойно объяснил, что присутствующие собрались, чтобы отметить день его рождения. Естественно, генерал Попов не дал себя одурачить. Дело было передано в судебные инстанции, и все арестованные были высланы в Сибирь, где и находились, пока с триумфом не вернулись после революции.

Последующая деятельность подрывных агитаторов неразрывно связана с личностью депутата Думы Гучкова. Интриги и происки этого человека сильнее, чем что‑либо другое, способствовали успеху революции, и поэтому не только у меня, но и у всех патриотов, любящих Российскую империю, его имя всегда будет вызывать отвращение.

В годы войны мои агенты наблюдали за Гучковым, и на основании рапортов, которые они мне посылали, я все более убеждался, что он является авантюристом, карьеристом и предателем. Дополнительная информация, которую я впоследствии получил от эмигрантов за границей, только подтвердила и усилила мое первое впечатление. Целью, к которой он стремился всеми возможными способами, было не процветание России, как можно было бы предположить, а всегда только его собственная выгода. Когда в 1900 году он принял участие в Бурской войне в Южной Африке, это было не чем иным, как попыткой разрекламировать себя в прессе; все, чего он хотел, день за днем, дома и за границей, это чтобы газеты писали о нем .

И он успешно привлекал к себе внимание публики. Он извлек пользу из того, что вскоре после этого начал принимать активное участие в общественной деятельности, которая в то время становилась модной в кругах наших интеллектуалов. Так как во всех массовых движениях ценятся не способности, а наглость и высокомерие, вскоре Гучков был избран своими поклонниками в Думу. Там он скоро привлек к себе внимание как глава октябристской партии и даже установил определенные отношения с премьер‑министром Столыпиным, который некоторое время пользовался поддержкой октябристов. Как любой авантюрист, Гучков с головой уходил в разные формы общественной деятельности и, таким образом, обеспечил себе избрание на пост председателя Думы.

Но Столыпин был слишком умен, чтобы не видеть Гучкова насквозь. Поняв, каким нерешительным и подозрительным характером тот обладает, Столыпин скоро отдалился от него. Гучков не мог надолго удержаться в качестве председателя Думы; он был вынужден оставить этот важный пост – под тем предлогом, что необходимо совершить очень важную поездку на Дальний Восток. Это привело его парламентскую карьеру к бесславному концу, по крайней мере на некоторое время. Но не заставило его, однако, прервать свое активное участие в различных интригах; и в это же самое время он установил дружеские отношения с Поливановым, впоследствии военным министром, с которым он потом совместно действовал, чтобы разрушить Россию.

Гучков, выскочка и авантюрист, имел дерзость публично отнести себя к личным врагам Царя. Дело в том, что на приеме, данном для членов Думы, Его Величество однажды спросил его, избран ли он от Москвы или Московской губернии, и то обстоятельство, что Император так плохо информирован о нем, глубоко обидело Гучкова, который, как уже говорилось, был очень тщеславным человеком. И с тех пор при упоминании Царя Гучков имел наглость употреблять низкие и оскорбительные выражения, а в 1915 году провозгласил: «Если я не умру раньше, я сам арестую Царя!»

И действительно, загадочная судьба предопределила так, чтобы оскорбленное тщеславие этого человека было полностью удовлетворено, поскольку Гучкову и еще одному члену Думы была доверена позорная задача сообщить Царю, что он должен отречься от престола.

Еще в 1909 году мне по службе пришлось встретиться с Гучковым, и представился случай преподать ему урок. Охрана в это время арестовала двух сестер по фамилии Иоффе, одна из которых была библиотекарем в социалистической группе. В ходе обыска, проведенного полицией, в помещении библиотеки были обнаружены революционные брошюры и их рукописный каталог. В ходе тщательного расследования я удостоверился, что одна из двух девиц Иоффе собственноручно внесла заглавия всех этих брошюр в каталог. Когда ее стали допрашивать, женщина почти сразу же призналась, что получала пакеты с революционными книгами от человека, чье имя она не может назвать, и отказывалась давать дальнейшие показания. На основании вещественных доказательств и ее признания я передал дело прокурору и освободил другую девицу Иоффе.

После этого Гучков неожиданно явился ко мне и властным и повелительным тоном заявил, что выступает от лица семьи Иоффе и протестует против ареста двух дам, не имеющих никакого отношения к политике. По его мнению, это намеренная провокация со стороны Охраны, и он находит образ действий полиции, по меньшей мере, странным.

«Что же в этом странного? – холодно спросил я. – А вы знаете, что мадмуазель Иоффе здесь, в этом кабинете, призналась, что запрещенные книги, найденные у нее, приняты ею и собственноручно внесены в каталог?» Гучков не мог не видеть, что на этот раз его попытка играть роль влиятельного покровителя и защитника не удалась, как он рассчитывал. С извинениями он удалился, как побитая собака. Месяцем позже суд вынес приговор Иоффе: она была приговорена к одному году тюремного заключения в крепости.

В течение последующих лет Гучков не был особенно заметен, пока начало войны не дало ему наконец долгожданную возможность завершить свою смертоносную работу и ввергнуть Россию в хаос революции. Теперь он получил полное удовлетворение, лично принимая отречение Царя от престола, а затем войдя в революционное правительство и сразу же обнародовав позорный Приказ № 1, благодаря которому российская армия была потрясена до основания и абсолютно деморализована.

Этот беспрецедентный документ в том, что касалось офицеров, практически лишал их всех дисциплинарных мер воздействия. Солдаты не должны были более отдавать честь, и армия становилась во всех отношениях игрушкой нововведенных солдатских Советов. Разрушительный эффект этого приказа слишком хорошо известен; состояние, в котором сегодня находится наша бедная страна, убедительнейшим образом свидетельствует, к чему привела деятельность предателя Гучкова. Патриотически настроенные российские офицеры, еще оставшиеся в живых, преданные Императору, никогда не простят Гучкову его Приказа № 1. И по этой причине среди беженцев из России немало бывших военных считают своим долгом рассчитаться с этим человеком. Я очень хорошо понимаю чувства молодого ротмистра Шабельского‑Борка, который вызвал Гучкова на дуэль в Берлине. К сожалению, поединок был предотвращен совершенно излишними усилиями разных лиц; старшие офицеры запретили ротмистру стреляться с Гучковым. После этого другой ротмистр по фамилии Таборицкий воскликнул так громко, что все могли его слышать, что в будущем он отказывается узнавать Гучкова. Последний молча принял это оскорбление от офицера, который, будучи еще молодым человеком, имел твердые убеждения. Но это еще не конец дела. Через два года после этого Таборицкий случайно встретился с Гучковым в берлинской подземке и избил его. Пассажирам, наблюдавшим эту сцену, он объяснил, что человек, которого он наказал, разрушил Россию, и патриотически настроенные немцы аплодировали Таборицкому.

Глава XV

          Мое назначение директором Департамента полиции. – Разговор с министром внутренних дел Протопоповым. – Впечатление, произведенное на меня членами правительства. – Зависть некоторых членов Думы. – Интриги против генерала Курлова. – Реформа полиции. – Аудиенция у Императрицы. – Интриги Милюкова и Родзянко. – Низость прессы        

Осенью 1916 года существенно изменился состав правительства, и во многом в связи с этим состоялось мое назначение директором Департамента полиции. Повышением в должности я обязан прежде всего вмешательству генерала Курлова, этим вновь продемонстрировавшего мне свою искреннюю дружбу.

13 сентября Курлов позвонил мне и сообщил, что Царь только что назначил товарища председателя Думы Протопопова министром внутренних дел. Как я уже говорил выше, в России вошло в обычай, что каждый новый министр внутренних дел при вступлении в должность менял главу Департамента полиции, назначая на этот ответственный пост человека, пользовавшегося полным его доверием. Поэтому Протопопов сразу же после аудиенции у Императора спросил генерала Курлова, кого бы тот рекомендовал на пост главы Департамента полиции, и генерал Курлов назвал мое имя.

Несколькими днями позже Протопопов пригласил меня к обеду и во время долгой беседы дал мне возможность высказать свои взгляды на различные вопросы, касающиеся внутренних дел, и на общую ситуацию. Позже этот разговор в извращенном и изуродованном виде был воспроизведен в антиправительственной брошюре; уверяю, что действительный смысл разговора совершенно отличался оттого, который придали ему агитаторы. Протопопов отпустил меня, не давая определенных обещаний, поэтому в течение какого‑то времени я не знал, состоялось ли мое назначение.

1 октября министр, вернувшийся этим утром из Ставки, вновь пригласил меня и вручил приказ Его Величества о назначении меня главой Департамента полиции. Протопопов поинтересовался, с чего я предполагаю начать свою деятельность. В ответ я подробно рассказал о своих ближайших шагах, в основном связанных с реорганизацией административного аппарата полиции. У меня сложилось впечатление, что Протопопов полностью одобряет мои предложения. В заключение я заметил, что до этого времени исполнял свои обязанности по совести, по мере моих сил и способностей и в соответствии с законом, и что я продолжу то же самое делать и в будущем. «Хочу сразу же уверить Вас, – заключил я, – что никогда ничего не сделаю у Вас за спиной, что всегда буду информировать Вас обо всем, что делаю, и всегда буду спрашивать Ваше мнение и следовать Вашим указаниям».

Это не было простым актом вежливости, как может подумать читатель, ведь иногда случалось, что человек, возглавляющий полицию, игнорировал министра и действовал независимо от него и даже вопреки ему. В своей беседе с Протопоповым я имел в виду прежде всего поведение моего предшественника Климовича, который на каждом шагу обращался с председателем Совета министров Штюрмером самым бесцеремонным образом. В приемной Штюрмера Климович громко критиковал, обращаясь ко всем, действия премьер‑министра. Более того, он зашел так далеко, что арестовал, по своему собственному усмотрению и через голову министра, бывшего его личного секретаря Манасевича‑Мануйлова. В свете этого мои уверения в полной преданности и лояльности были вполне уместны. И министр надлежащим образом отнесся к моим заверениям: обнял меня, благословил и предложил приступить к своим обязанностям в тот же день. В соответствии со сложившейся традицией мне прежде всего нужно было нанести визиты членам правительства.

Самое приятное впечатление произвели на меня министры А. Ф. Трепов и Н. Н. Покровский, умные, с твердым характером люди. Мне очень понравился также адмирал И. К. Григорович, возглавлявший Морское министерство. Надо сказать, что в разговоре с ним я сразу почувствовал его полное нежелание слышать что‑либо о революционной пропаганде во флоте. Я, однако, сказал ему, что мне придется откровенно сообщить ему сведения по данному вопросу, если они поступят ко мне.

По контрасту с этими тремя членами правительства военный министр Шуваев произвел на меня самое жалкое впечатление. В разговоре со мной он без всякой необходимости подчеркивал тот факт, что вышел из низов и знает, как обращаться с людьми, что и показал несколькими днями ранее на петербургской фабрике. В то время как сам он был полностью уверен в своем успехе, я по рапортам осведомителей знал, что появление министра не только не способствовало мирному решению конфликта на фабрике, но, напротив, создало новые трудности в установлении порядка.

Так же не принес мне удовлетворения и визит к министру народного образования графу Игнатьеву. Я получил впечатление, что его департамент работает в явно либеральном направлении, а не патриотическом, как это должно быть.

Когда Протопопов был назначен министром внутренних дел, распространилась масса вздорных сплетен, и я должен сказать несколько слов, чтобы опровергнуть клеветнические слухи, получившие широкое распространение. Особенно часто повторялось утверждение, что Распутин оказал сильное влияние на это назначение и что только в результате его вмешательства и обращения к Царице Царь дал согласие. На самом деле все происходило совершенно иначе.

Протопопов в течение некоторого времени был товарищем председателя Думы и в этом качестве своими выдающимися способностями, и особенно исключительным дружелюбием, приобрел много друзей. Когда было принято решение послать двух членов Думы за границу для собирания коммерческой и экономической информации, то доверить эту миссию решили Протопопову и Милюкову. После возвращения этих депутатов Император пожелал лично встретиться с одним из них, чтобы услышать о результатах. Его выбор пал на Протопопова.

Как я позже узнал, приглашение на эту аудиенцию пришло совершенно неожиданно и глубоко взволновало Протопопова. Тем не менее он произвел очень хорошее впечатление на Царя, и поэтому, когда вскоре место министра внутренних дел оказалось вакантным, Его Величество решил назначить Протопопова на этот пост.

То, что за этим последовало, очень характерно для Думы. До этого момента Протопопов был всеми уважаем и почитаем, но назначения министром было достаточно, чтобы за час превратить его в ненавидимого всеми человека. Генерал Курлов рассказывал мне, как в его присутствии Протопопов, сразу по возвращении с решающей аудиенции, позвонил своему другу и коллеге Родзянко, председателю Думы, чтобы сообщить важную новость. Протопопов был ошеломлен, когда Родзянко холодно ответил, что занят и не может говорить с ним.

Явная враждебность, с которой Дума с этого момента относилась к Протопопову, очень угнетала его, а почему друзья столь изменили свое отношение к нему, он так и не смог понять. Однажды, когда он спросил у меня, почему внезапно стал объектом всеобщей ненависти в Думе, я ответил ему совершенно убежденно: «С тех пор как Царь пригласил Вас, а не тщеславного Милюкова рассказать о зарубежной поездке, Милюков стал Вашим врагом и сделает все, чтобы навредить Вам».

И правда, Дума никогда не упускала возможности унизить и оклеветать своего бывшего товарища председателя и создать трудности на его пути. Поэтому уже вскоре после того, как я приступил к своим новым обязанностям, я явился свидетелем позорного протеста Думы против генерала Курлова, в основном из‑за того, что Протопопов хотел сделать его товарищем министра внутренних дел. Императорское одобрение этого назначения было уже получено, но враги Курлова и Протопопова сумели при помощи тайных интриг предотвратить представление данного указа на рассмотрение Сената, который обязан был утвердить назначение.

Процедурная ошибка, совершенная намеренно, послужила Думе предлогом, чтобы сделать генерала Курлова посмешищем в глазах публики. Внезапно возник вопрос, имеет ли Курлов право выступать от имени министра внутренних дел в представляемых на рассмотрение Сенату докладах, так как Сенат не имеет официального уведомления о назначении Курлова товарищем министра. В точном соответствии с буквой закона эта претензия была удовлетворена, но трудно понять, почему никто не набрался смелости просто исправить ошибку в процедуре. Вместо этого сенаторы и сенатские чиновники уступили Думе и вернули в  Департамент полиции все бумаги, подписанные генералом Курловым. Вследствие этого Протопопов попросил разрешения у Императора передать функции товарища министра мне. Его Величество милостиво согласился на это предложение, поэтому я взял все документы с подписью Курлова, приказал переписать их и поставил свою подпись.

Одной из первых мер, принятых мной в новой должности, была попытка провести уже давно задуманную реформу. Как полагалось, это предложение было внесено в Думу в форме запроса, а после этого заседание за заседанием я ждал возможности лично защищать перед депутатами предлагаемые меры. Но рассмотрение этого вопроса каждый раз исключалось из повестки дня. Мне хотелось узнать причины этого, и вскоре я выяснил, что затягивание обсуждения этого вопроса вызвано деятельностью левого крыла Думы. Дело в том, что либералы были совершенно неспособны привести серьезные возражения против предлагаемых реформ полиции, но в то же время отнюдь не стремились санкционировать какой бы то ни было шаг правительства. Поэтому, чтобы избежать исполнения этой неприятной обязанности, они стремились вообще предотвратить скучное обсуждение полицейских тем. Как‑то мне тайком передали, что Керенский заявил: «Министерство решило полицейский вопрос лучше, чем того желала Дума. Они выбили почву у нас из‑под ног, и на этот раз мы не можем выдвинуть никаких возражений».

Одним из самых важных вопросов в то время было назначение градоначальника Петербурга. Этот пост оставался вакантным после отставки князя Оболенского. Когда Протопопов в разговоре со мной поднял этот вопрос, я ответил ему совершенно искренно, что на эту ответственную должность годится только человек, который способен эффективно работать; тот, кто детально знаком с рутинной полицейской работой и кто энергичен, трудолюбив и абсолютно честен. В этой связи я упомянул генерал‑майора А. П. Балка, помощника варшавского обер‑полицмейстера, и рекомендовал назначить его. Протопопов принял мое предложение, навел необходимые справки, поговорил лично с генерал‑майором Балком и, наконец, решил предложить его кандидатуру Императору.

Я очень хорошо помню, как долго Балк колебался; он не был уверен, что у него есть нравственные основания принять назначение на такой высокий пост, которого он ни в малейшей степени не ожидал. Он позвонил мне и изложил все свои сомнения. В заключение долгой беседы он прямо спросил, действительно ли я думаю, что он достаточно компетентен для столь ответственной должности, чтобы удовлетворить ожидания Императора, и не слишком ли безрассудно соглашаться на предложение министра, не проверив свою пригодность к этой работе.

Так относились к службе выдающиеся личности при прежнем режиме, когда им предлагали перспективу блестящей карьеры! Надо заметить, что впоследствии, после революции, вместе с новыми людьми пришли и новые порядки: людям, имеющим власть, стало совершенно безразлично, куда идти, в один департамент или другой, в Морское министерство или в Министерство сельского хозяйства; им стало все равно, лишь бы на этом посту платили деньги – и в большом количестве.

Генерал‑майор Балк сразу же после назначения взял в ежовые рукавицы полицию в столице. Он за всем следил сам и не ждал слишком долго, если надо было вмешаться. Он также взял на себя полную ответственность за снабжение города продовольствием. Все дела, которые входили в его компетенцию, он решал с примерной быстротой и умением, хотя они и могли причинять ему массу беспокойства.

Его деятельность заслужила всеобщие похвалы. Я часто слышал мнение, что новый начальник строгий, прямой человек, знакомый со всеми деталями полицейской службы. Только подчиненные, ранее замеченные в получении взяток от населения, были недовольны его строгими распоряжениями и поэтому враждебно относились к своему начальнику.

Поведение Балка после революции тоже характерно. Довольно долго Временное правительство держало его под арестом, затем решило освободить, но он заявил, что не покинет тюрьму, пока не удостоверится, что со всеми чиновниками, которые были его подчиненными, поступили строго в рамках закона.

Примерно через месяц после моего назначения директором Департамента полиции я имел честь получить аудиенцию у Императрицы. В назначенное время я приехал в Царское Село и был проведен в довольно большую комнату, где Ее Величество ожидала меня в форме медицинской сестры. После того как я почтительно поцеловал ей руку, она пригласила меня сесть и осведомилась, освоился ли я уже с новой сферой деятельности. Она заметила с улыбкой, что, с ее точки зрения, большинство чиновников слишком заняты бумагами и документами, а потому теряют связь с действительностью, живой интерес к происходящему. Она считала, что каждый должен быть в курсе событий, особенно в наше сложное время. «Помимо всего прочего, – сказала она, – надо учитывать, что может начаться революция, и каждый должен представлять, что следует делать в таком случае».

Я отвечал, что революция совершенно невозможна в России. Конечно, есть среди населения определенное нервное напряжение из‑за продолжающейся войны и тяжелого бремени, которое она вызвала, но народ доверяет Царю и не думает о восстании.

«Я тоже так думаю, – очень тихо сказала Императрица, – и хочу надеяться, что так и будет».

Я продолжал утверждать, что правительство не должно упускать из виду тех внутренних врагов, которые изо всех сил работают для развала империи, и поэтому требуются активные действия полиции, так как перед ней стоит задача найти агитаторов и прекратить их предательскую деятельность. Я также намекнул, что, к моему сожалению, среди министров нет полного единодушия, которое так необходимо, и что правительство иногда принимает решения, которые  представляются эхом решений, уже принятых оппозиционными партиями в Думе.

В заключение я уверил Императрицу, что Министерство внутренних дел предпримет все необходимые шаги, чтобы иметь уверенность, что возможные беспорядки будут быстро подавлены. Я сообщил ей, что уже составлены планы по демобилизации из армии после окончания войны: сначала нужно распустить пехоту, кавалерия, необходимая для поддержания внутреннего порядка, пока останется на службе.

Когда я кончил. Императрица помолчала несколько секунд, как если бы обдумывала то, что я рассказал, а затем самым дружеским тоном пожелала мне полного успеха во всех начинаниях. В конце она сказала, что хотела бы обратиться с важной просьбой: не мог бы я устроить так, чтобы на службу в полицию принимали раненых на войне офицеров. Эту просьбу Ее Величество высказала самым скромным и деликатным образом. Конечно, заверил я ее, на следующий же день всем губернаторам будет разослан циркуляр, в котором я уведомлю о пожелании Императрицы и укажу, что, при наличии вакансий, предпочтение должно отдаваться офицерам, раненным на войне.

Моя аудиенция продолжалась семнадцать минут. Императрица милостиво отпустила меня, еще раз пожелав успеха в моей деятельности.

1 ноября началась сессия Думы, и с этого момента яростные нападки на правительство следовали одна за другой. Менее чем через неделю Дума спровоцировала падение председателя Совета министров Штюрмера. Я все еще помню, как Милюков появился на ораторской трибуне, обратился к депутатам и заявил, что у него в кармане находится документ, содержащий неопровержимые доказательства вины председателя Совета министров в предательстве и помощи Германии, но что он готов предоставить этот документ только судебным властям. Позже развитие событий показало, сколько реальных оснований было у этого чудовищного обвинения. Штюрмер умер в мучениях, в то время как Милюков по сей день жив и здоров и не страдает от угрызений совести; но Милюков никогда не представил ни одного из упомянутых доказательств по той простой причине, что их не существовало. Позднее Временное правительство назначило следственную комиссию, и председатель этой комиссии специально сообщил жене Штюрмера, что самое тщательное расследование обвинений против бывшего председателя Совета министров не дало результата в связи с отсутствием каких‑либо доказательств.

После устранения Штюрмера Дума продолжила свои атаки, и каждый день какое‑нибудь официальное лицо обвиняли в предательстве и шпионаже, даже Императрица не избежала бесстыдной клеветы. Таким образом Гучков, Милюков, Поливанов и компания старательно готовили путь к катастрофе.

Преемником Штюрмера стал А. Ф. Трепов, но он тоже был беспомощен, а Дума продолжала свою травлю и интриги. Милюков, которому особо покровительствовал английский посол Бьюкенен, часто проводил вечера в английском посольстве. Если английское Министерство иностранных дел когда‑нибудь разрешит публикацию документов из своих архивов, это по‑новому и не особенно благоприятно осветит «патриотизм» Милюкова.

Те же агенты, которые сообщали мне о визитах Милюкова в английское посольство, информировали меня и о его выступлении на тайной встрече кадетов, лидером которых он был. В нем Милюков серьезно предупредил об опасностях революции, заявив, что, если сегодня крестьянам обещают землю, это обещание нужно будет выполнить завтра, что может привести революцию к такому финалу, которого сейчас никто не ожидает. По этому поводу он сказал, что давать крестьянам такие обещания – все равно что махать красной тряпкой под носом у бешеного быка. Тем не менее Милюков продолжал свою пагубную деятельность и вынудил председателя Думы Родзянко повторять все его высказывания подобно граммофону. Действуя как орудие в руках Милюкова, Родзянко в те дни делал все возможное, чтобы, вступив в контакт с Объединенными дворянскими обществами, втянуть их в тайный заговор против Царя. Переговоры, которые он в это время вел с предводителем дворянства Московской губернии Базилевским, с Сомовым, занимавшим такой же пост в Петербургской губернии, и с председателем Постоянного совета Объединенных дворянских обществ Самариным, едва ли можно назвать иначе, чем государственной изменой.

Без всякого основания Милюков вдруг стал опасаться за свою жизнь, утверждая, что правое крыло радикальной партии планирует покушение на него; он просил меня защитить его, приставив секретных агентов. Однако проведенное расследование этого дела показало, что его страхи беспочвенны. Я тем не менее поручил нескольким сотрудникам полиции постоянно находиться рядом и не выпускать его из виду.

Сейчас, как и после его назначения, главным объектом всех нападок стал несчастный Протопопов. Хотя ни одной ошибки или провала поставить в вину министру внутренних дел не могли, шум и крик по его поводу раздавались постоянно; никто, заявлялось, не может работать с Протопоповым. Даже его непосредственные подчиненные позорно покинули его в беде: оба товарища министра – Волконский и Бальц – вполне открыто выступали против своего начальника, хотя, если они не разделяли его взглядов, их прямой обязанностью было просто подать в отставку. Они не сделали этого, поэтому я не был удивлен, когда Бальц, в 1906 году в качестве прокурора представлявший власть в деле против Совета рабочих депутатов, стал служить большевикам в 1918 году.

Нельзя отрицать, что Протопопов имел мало склонности к чисто бюрократическим способам ведения дел, которые приняты в любом правительственном ведомстве. Слишком богатое воображение иногда приводило его к ошибочным решениям, от которых он затем отказывался, что временами сбивало с толку его подчиненных. Однако совершенно не было оснований говорить о «некомпетентности» Протопопова. Возможно, он недостаточно занимался повседневными делами, управлением Департаментом, но, с другой стороны, он обладал значительно большей проницательностью, чем его коллеги по службе, и был, сверх того, человеком абсолютной честности и порядочности.

В шумной агитации против него особенно активную роль играла крайне радикальная пресса; и, к сожалению, министр, будучи благородным человеком, не снисходил до того, чтобы положить конец этой отвратительной кампании, просто закрыв соответствующие газеты. Это казалось ему ниже его достоинства, и он настойчиво пресекал все подобные попытки. В это время в одной из газет, созданной при активном содействии Протопопова, появилась статья, содержащая абсолютно бессмысленный и бессвязный набор слов. Только при внимательном изучении становилось ясно, что первые буквы всех слов, прочитанные подряд, представляют собой грубый и оскорбительный выпад против Протопопова.

С самого начала я часто удивлялся хладнокровию, с которым министр воспринимал эти оскорбительные и бессмысленные нападки. Скоро, однако, я понял, что это кажущееся спокойствие было только внешним, поскольку в частных разговорах он нередко обнаруживал, что в душе у него идет мучительная внутренняя борьба. Как убежденный монархист, он не хотел покидать свой пост без разрешения Царя, но в то же время он не знал, как ясно выразить Царю, в чем причина того, что именно он является объектом такой всеобщей жестокой ненависти.

Протопопов был, как я уже указывал, исключительно честным человеком с рыцарским характером, который не придавал значения личным амбициям и стремился служить своему Императору своими знаниями и умением. Возможно, ничто лучше не свидетельствовало о его бескорыстии, как то, что из собственных средств он выделил пятьдесят тысяч рублей, чтобы разделить их между служащими своего ведомства, испытывавшими нужду в эти тяжелые времена.

Но кампания, начатая против него, в конце концов приняла такие формы, что даже Трепов, новый председатель Совета министров, человек, в других отношениях благородный и вежливый, стал избегать Протопопова и все более и более открыто показывал, как был бы рад, если бы в его кабинете был другой министр внутренних дел. Трепов явно надеялся, жертвуя Протопоповым, успокоить враждебность Думы. Перед Рождеством 1916 года Протопопов решил наконец, объяснив Царю свое положение, просить об отставке. Император сочувственно выслушал его и в конце посоветовал взять небольшой отпуск. Он надеялся, и надеялся напрасно, что после небольшого перерыва всеобщее возбуждение уляжется.

Глава XVI

Распад армии на фронте.  – Абсурдные слухи среди солдат. – Арест Рабочей группы Гучкова. – Поручение Министерства иностранных дел. – Обсуждение подавления возможного мятежа. – Вероломные поступки генерала Рузского. – Наблюдение за перепиской между Думой и Ставкой. – Почему Крыжановский не стал министром иностранных дел. – Угрожающие волнения в Петербурге. – Арест большевистских лидеров. – Последнее заседание кабинета министров перед революцией

Осенью 1916 года Министерство внутренних дел стало получать все более и более тревожные новости о моральном духе армии, особенно на Южном фронте. Офицерский состав был совершенно уничтожен во время длительных кровопролитных сражений, поэтому освобождающиеся места, на которых ранее были опытные и закаленные воины, заменяли все более и более молодые офицеры из резерва. Они, однако, не имели ни опыта, ни влияния, необходимых, чтобы поддерживать дисциплину среди подчиненных им солдат и противостоять революционной пропаганде.

Кроме того, самые молодые рекруты, которых начиная с лета 1916 года отправляли на фронт, оказались недостаточно подготовленными и морально неустойчивыми. В этих обстоятельствах пацифистская агитация, направленная на скорейшее окончание войны, находила себе благодатную почву. Встречались случаи массового отказа от подчинения приказам, особенно в батальонах, сражающихся на Румынском фронте. Эти инциденты ясно указывали на опасное состояние дисциплины во многих частях армии.

Я полагал, что следует тщательно изучить причины деморализации войск и выявить агитаторов, под влиянием которых солдаты потеряли веру в то, что война кончится победой. С этой целью я послал на  Южный фронт жандармского подполковника А. П. Кублицкого‑Пиоттуха, надежного и уравновешенного офицера. Информация, полученная от него после возвращения, совершенно обескуражила меня. Согласно его сообщению, темой частых разговоров в армии являлось предательство Императрицы, которая якобы сотрудничала с немцами, чтобы добиться поражения России. Веря, что это так, солдаты не были удивлены, что русская армия терпит одно поражение за другим.

Я счел своим долгом подготовить доклад об этом печальном сообщении для министра внутренних дел, который передал его Царю. Царь прочел документ, махнул безнадежно рукой и не сказал ни единого слова.

Как раз в это время Гучков организовал в Петербурге Рабочую группу в Центральном военно‑промышленном комитете, о цели создания которой никто не имел ни малейшего представления. Оказалось, что она разрабатывала чрезвычайно удивительные планы полного изменения всего характера трудового законодательства, и скоро исчезли всякие сомнения в том, что под видом патриотической организации, содействующей победе российской армии, Гучков организовал боевую революционную группу, призванную стать средством реализации его предательских замыслов.

Держа некоторое время эту группу под наблюдением, я добыл убедительные доказательства ее антипатриотической деятельности и, связавшись с градоначальником, отдал приказ арестовать всю эту Рабочую группу без особых церемоний.

Конечно, Гучков немедленно обратился к высокопоставленным лицам, пытаясь освободить своих сотрудников. Улики против Рабочей группы были, однако, столь многочисленными, что по моему настоянию дело было немедленно передано на рассмотрение суда. Сведениям, которые я собрал по этому делу, я обязан главным образом секретному агенту по фамилии Амбросимов, которого Временное правительство впоследствии сослало в Сибирь, очевидно в качестве мести.

Вскоре после этого меня попросили оказать содействие министру иностранных дел Н. Покровскому, который от лица председателя Совета министров поручил мне организовать разведывательную службу с особой целью собрать точную информацию об экономической ситуации и настроениях людей в Германии. Деньги, необходимые для этого, объяснил министр, будут выплачиваться из специального фонда. Покровский был изумлен, когда я сказал, что деньги вообще не нужны, так как информационная служба, которая нужна правительству, учреждена уже довольно давно. Дело в том, что Красильников, заведующий Заграничным бюро Департамента полиции, нашел очень способного агента, который смог попасть в Германию и затем регулярно снабжал нас интересной и подробной информацией о господствующих настроениях и текущей ситуации в Германской империи. Эти сведения все это время собирались в Департаменте полиции, а теперь сразу же были переданы министру иностранных дел.

Тревожные новости, поступающие к нам со всех сторон, заставили министра внутренних дел подумать о контрмерах на случай возможных беспорядков. С этой целью он обратился к градоначальнику и начальнику Петроградского военного округа. Начальник округа генерал Хабалов разработал вместе со специальной комиссией детальные планы совместных действий полиции, казаков и пулеметчиков. Были предусмотрены различные варианты операции, в зависимости от числа бунтовщиков.

К сожалению, генерал Хабалов не был достаточно дальновиден, чтобы рассчитывать только на те расположенные в Петербурге воинские части, которым можно было всецело доверять; он упрямо отказывался вывести из столицы недавно призванных резервистов, ссылаясь на то, что вблизи Петербурга нет свободных казарм. Это обстоятельство, а также странное поведение генерала Рузского способствовали последующему фатальному развитию событий.

Протопопов считал своей обязанностью привлечь внимание Царя к брожению в столице. После консультации с Хабаловым Император приказал передислоцировать в Петербург четыре гвардейских кавалерийских полка. Несколько дней прошло в беспокойном ожидании этих воинских частей. А произошло следующее: генерал Рузский, командующий Северным фронтом, просто проигнорировал приказ Царя: вместо того чтобы послать гвардейские полки, он направил в Петербург отряд моряков. Этот поступок Рузского граничил с изменой; и уже в то время я задумывался об удивительной близости, существовавшей между Рузским и Гучковым.

В подобной ситуации я должен был тщательно контролировать переписку между членами Думы и командующим армией и скоро получил сведения, чрезвычайно усилившие мое беспокойство. Оказалось, что Гучков, Милюков и Родзянко несомненно старались привлечь командование, прежде всего генералов Рузского и Алексеева, на сторону Думы. Незадолго до этого я заметил, что часть переписки не проходит через почту, а пересылается с помощью специальных почтальонов и поэтому мне недоступна. Но, хотя мне приходилось довольствоваться только тщательно скрытыми намеками в письмах, которые удавалось получить, но и их оказалось достаточно, чтобы дать представление о вероломной деятельности всей этой компании. Тон, принятый у этих людей, просто изумлял; для них было само собой разумеющимся говорить о необходимости «изменений в государственном строе».

Ни в одной другой из воюющих стран этого не могло случиться. Везде, даже в Германии, все партии объединяло желание сначала победоносно завершить войну, а затем проводить внутренние реформы. Но в России, в то время когда положение было критическим, люди все меньше и меньше думали о войне и все больше и больше о политическом перевороте. А между тем блокада привела Германию на край гибели, и поэтому надежды на победу союзников представлялись весьма реальными.

Правда, убийство Распутина на короткое время отвлекло внимание Думы от Протопопова, но скоро нападки на министра внутренних дел возобновились. Я уже указывал, что Трепов сообщил о своем желании заменить Протопопова, но получилось так, что Трепов вышел в отставку раньше своего непопулярного коллеги, и князь Н. Д. Голицын занял его место. Князь Голицын повторил попытку Трепова освободиться от Протопопова. Пытаясь, насколько возможно, примириться с Думой, новый председатель Совета министров решил предпринять необычный шаг: за спиной Протопопова он начал переговоры с С. Е. Крыжановским, намереваясь предложить ему Министерство внутренних дел. Он вряд ли мог сделать лучший выбор, так как Крыжановский был умным, энергичным и опытным чиновником, который хорошо знал всех руководителей министерства. Дела могли пойти совершенно по‑другому, если бы Крыжановский занял место главы Министерства внутренних дел несколькими месяцами ранее. Но князь Голицын не имел возможности  осуществить свое намерение. Говорят, что Царю не очень нравился Крыжановский. Поэтому все шло как прежде, а потом уже было слишком поздно.

Генерал Курлов рассказывал мне, что Крыжановский поставил условием, чтобы Курлова назначили начальником Корпуса жандармов. Но так как Курлова Дума ненавидела, если это было возможно, еще более Протопопова, князь Голицын не отважился исполнить желание Крыжановского, и в этом, возможно, еще одна причина того, что назначение Крыжановского так и не состоялось. Несмотря на опасное возбуждение в некоторых слоях общества, я остаюсь при мнении, что кризис никогда бы не принял ту форму, в которой он разразился, если бы генерал‑адъютант Рузский и Алексеев исполнили свой долг. Однако, вместо того чтобы железной рукой подавить революционные выступления в армии, что можно было сделать очень легко, эти два командующих под влиянием Думы не только не сделали ничего подобного, но, забыв свой долг, покинули Императора прямо перед концом в этой тяжелой ситуации. Показательно, что после победы революции рассказывали, что Царь заявил, что готов простить всех своих врагов, но в глубине сердца не испытывает чувства прощения по отношению к генералу Рузскому.

Позже, когда революция, начавшаяся в значительной степени по его вине, приняла совершенно катастрофическую форму, генерал Алексеев попытался частично исправить то зло, которое причинил, и возглавил армию, воюющую против большевиков. В реальности это свелось к тому, что он привел под огонь красных войск армию, состоящую из юношей, плохо вооруженных и без транспортных средств, и вследствие этого напрасно принес в жертву массу сильных, здоровых мужчин.

Самую нелепую и достойную жалости роль играл в те судьбоносные дни Родзянко, председатель Думы. Он был загипнотизирован заманчивой перспективой стать президентом республики и вел себя как мальчик, который взялся за работу, не понимая смысла указаний и не имея необходимых сил, чтобы выполнить их.

В феврале 1917 года тревожные симптомы, указывающие на приближающиеся беспорядки в народной среде и особенно в армии, которые до того были довольно редкими, стали учащаться и принимать более опасный характер. Я теперь почти регулярно получал рапорты о мелких или серьезных преступлениях, совершенных недавно призванными резервистами, служащими в Петроградском гарнизоне. Каждый день полиция арестовывала военных, виновных в карманных кражах на трамвайных остановках. Арестованных затем передавали военным властям, но военные тюрьмы отличались отсутствием надежных надзирателей и охраны, люди часто бежали после недолгого заключения и, совершив новое преступление, вновь попадали в руки полиции.

Тогда же на столичных улицах стали появляться группы демонстрантов, шумно требующих хлеба. Конечно, когда эти манифестации принимали серьезные размеры, их быстро пресекала полиция, но подобные выступления повторялись вновь и вновь, почти непрерывно. Слухи об угрозе голода постоянно распространялись среди населения, им все верили; они порождали панические настроения. Чтобы прекратить их, я обратился к петербургскому градоначальнику Балку и попросил его, не теряя времени, узнать, как обстоят дела со снабжением столицы мукой и хлебом. После консультации с чиновниками, контролирующими снабжение продовольствием, генерал Балк заверил меня, что запасов, имеющихся в наличии, достаточно, чтобы кормить население Петербурга более трех недель, даже если не будет новых поставок. Следовательно, в ближайшее время голод не грозил.

По моему приказу информация об этом была распространена при помощи расклейки официальных объявлений, составленных понятным для простых людей языком, и эта мера, по крайней мере на время, прекратила волнения в столице. Однако несколько сотен безработных и бродяг, подзуживаемых агитаторами, крича, ходили толпами по улицам.

18 февраля на Путиловском заводе началась забастовка, на которую администрация ответила локаутом. В результате тридцать тысяч человек были внезапно лишены средств к существованию, что существенно увеличило беспорядки в рабочих районах. Более того, рабочие Путиловского завода уговаривали рабочих других петроградских заводов из солидарности примкнуть к забастовке. На Выборгской стороне состоялась демонстрация рабочих, и толпа, выйдя из‑под контроля, прибегла к насилию, что уже нельзя было игнорировать. Несколько трамваев были остановлены и опрокинуты, офицер полиции сбит с ног и повален на землю; демонстранты пытались перебраться через Неву и пройти в центр города, однако были остановлены силами полиции.

За четыре дня до начала революции генерал Хабалов без предварительной договоренности с министром внутренних дел объявил в Петрограде военное положение. Во всех правительственных зданиях были размещены воинские караулы; охрана Департамента полиции была поручена подразделению Павловского гвардейского полка.

24 февраля бастовало уже почти двести тысяч человек, и полиция больше не могла удерживать стремящуюся к центру толпу, к тому же министерство дало указание без крайней необходимости не применять оружие. А толпа безжалостно забрасывала полицейских камнями и кусками металлолома, в результате чего было серьезно ранено немало храбрых полицейских. Попытка помочь полиции, использовав казачьи подразделения, только усугубила ситуацию: казаки, когда‑то внушавшие ужас толпе бунтовщиков, теперь фактически братались с ними и не проявляли ни малейших намерений применить против них действенные меры. Этот инцидент был не только запоздалым предупреждением властям, он чрезвычайно вдохновил революционеров и поэтому стал переломным моментом.

Мы не имели сведений о том, насколько революционные партии контролируют эти действия рабочих. Поэтому я поручил начальнику Петроградского охранного отделения генералу Глобачеву изучить этот вопрос. Оказалось, что социалистические организации стремятся использовать волнения в Петрограде в своих интересах и систематической пропагандой готовят почву для всеобщей стачки и демонстраций на улицах. Получив рапорт об этом от генерала Глобачева, я решил действовать быстро и целенаправленно. Я отдал приказ немедленно арестовать революционных лидеров, и генерал Глобачев сумел захватить на частной квартире весь Петроградский комитет большевистской партии, так что она была в тот момент совершенно парализована.

К сожалению, Керенский, представитель партии эсеров, как член Думы обладал депутатской неприкосновенностью. Во время его поездки в Саратов я приставил к нему для наблюдения несколько опытных агентов, и они видели, как он в ресторане передавал какие‑то бумаги неизвестному. Того сразу же арестовали и обнаружили спрятанные на нем прокламации с призывами к восстанию, полученные от Керенского. Я обратился к министру юстиции с просьбой лишить Керенского депутатской неприкосновенности и  дать возможность полиции арестовать его. Судьба  распорядилась так, что через несколько дней Керенский сам стал министром юстиции и в этом качестве должен был обратить внимание на мое предложение о лишении его свободы.

Вечером 26 февраля Протопопов пришел ко мне на обед. После того как мы покончили с текущими делами, мы долго по‑дружески беседовали вместе с женой, моим братом и моим другом Гвоздевым, который впоследствии был безжалостно убит большевиками. Министр в этот вечер показал себя с лучшей стороны как прекрасный собеседник и воспитанный человек.

В десять вечера Протопопов покинул меня, чтобы принять участие в заседании кабинета министров. После полуночи меня по телефону тоже вызвали в дом Голицына. Там я нашел все правительство в сборе, и меня попросили детально описать политическую ситуацию в данный момент, в том числе как развивается революционное движение и какие контрмеры принял Департамент полиции. Я, насколько мог без документов, долго объяснял министрам зловещую связь, возникшую между Думой и главнокомандующим армией; потом сделал несколько замечаний о революционной пропаганде среди молодых резервистов и транспортников; и подытожил утверждением, что теперь, когда лидеры самых ярых бунтовщиков арестованы, единственная организация, представляющая опасность для существующего порядка, – это Дума.

Протопопов решительно выступил за роспуск Думы, во многом опираясь на мой отчет, и после довольно долгих споров председатель Совета министров решил одобрить предложение министра внутренних дел. Предвидя возможность такого решения, Царь заранее подписал указ, который должен был быть опубликован на следующее утро. Он гласил: «Основывая наше решение на параграфе 99 Основных законов государства, мы приказываем сделать перерыв в работе Думы с 26 февраля, которая вновь будет собрана в назначенную дату, но не позднее 17 апреля 1917 года».

События наступившего дня привели к тому, что указ Царя, ставший последним его указом, касался Думы. Кто знает, не сложилось ли бы все иначе, если бы этот указ был издан несколькими месяцами ранее!

Глава XVII

Утро революции. – Мятеж и убийство в казармах. – Толпа штурмует тюрьмы. – Полицейские участки в опасности. – Преступники уничтожают судебные архивы.  – Революция полностью побеждает.  – Предатели среди генералов. – Месть Гучкова.  – Отречение Царя. – Два верных командира

Было уже почти три часа утра, когда я возвратился домой с заседания кабинета министров в доме князя Голицына. Министры были раздражены и в то же время подавлены, явно страдая от сознания тяжести ответственности, лежащей на них, а их настроение подействовало и на меня. Хотя я необычайно устал, но еще долго не мог уснуть, так как был слишком возбужден. В шесть утра меня разбудил телефонный звонок. Это был градоначальник Балк, позвонивший сообщить, что в казармах лейб‑гвардии Волынского полка фельдфебель Кирпичников застрелил своего старшего офицера, штабс‑капитана Лашкевича, прикомандированного к учебной команде. Убийца затем исчез, не оставив следов, и состояние духа названного полка весьма опасно. Сообщение Балка встревожило меня, так как данный случай показывал, сколь далеко уже зашла анархия в армейских казармах.

Так как это убийство было в компетенции военных властей, я не мог самостоятельно предпринять никаких шагов, но попытался связаться с Хабаловым. Однако все мои попытки дозвониться до него оказались безуспешными, на все вопросы о его местонахождении я не мог получить никаких внятных и прямых ответов.

Упомянутый выше Кирпичников впоследствии опубликовал воспоминания за границей, где искренне признавал, что, совершив свой поступок, убежал из казармы, не имея ни малейшего представления, куда идти; через час его могли приветствовать как героя, а могли вздернуть на фонарном столбе. И, конечно, это наивное наблюдение вполне соответствовало данному моменту: никто в Петрограде не имел никакого понятия, как повернутся события через несколько часов.

Из своего окна я мог видеть, что улицы слишком многолюдны для этого часа. Скоро появились военные авто, мчавшиеся на головокружительной скорости во всех направлениях, а затем вдали послышались отдельные винтовочные выстрелы.

Телефон снова зазвонил: это опять был Балк с еще одной тревожной новостью: генерал‑майор Добровольский, командующий инженерным батальоном, только что убит своими людьми.

Дальше события развивались со страшной скоростью. После того как был застрелен капитан Лашкевич, Волынский полк поднял мятеж, солдаты выгнали других офицеров из казармы и двинулись к находившимся неподалеку казармам Преображенского и Литовского гвардейских полков, которые тоже присоединились к восстанию. В казармах Литовского полка мятежники захватили оружие, и теперь солдаты, вооруженные винтовками и пистолетами, мчались на грузовиках через весь город.

Толпа штурмом взяла дом предварительного заключения и освободила всех заключенных; то же вскоре произошло и в других тюрьмах столицы Полицейские участки в отдаленных районах города подверглись штурму толпы; полицейские, которым не удалось бежать в гражданской одежде, были безжалостно убиты самым зверским образом, а здания – подожжены. В районе Литейного мародерство в помещениях полиции приняло особенно серьезные размеры. Вскоре мне сообщили по телефону, что освобожденные преступники подожгли архив Петроградского окружного суда; в результате было уничтожено очень много ценных и незаменимых документов.

Стало очевидно, что ситуация чрезвычайно серьезная. Несколько последних дней, как было сказано выше, Петроград находился в руках военных властей. Но они показали свою неспособность предотвратить убийства офицеров восставшими солдатами и подавить их мятеж железной рукой. Было очевидно, что люди отказываются подчиняться своим командирам. Этот факт подтверждался каждым новым приходившим ко мне сообщением. Мятежники обезоружили всех офицеров, до которых могли добраться, все попытки сопротивления немедленно наказывались смертью. Подразделения саперов, которые остались верными и пытались противостоять восставшим, были подавлены, и подобным образом удалось взять штурмом Военное училище на Кирочной улице и разоружить курсантов. Число бунтовщиков все возрастало, так как толпы из разных частей Петрограда массами присоединялись к ним, и можно было не сомневаться (так как грабежи и мародерство продолжались), что восставшие овладели и оружием.

Мост, соединявший район Литейного с Выборгской стороной, находившейся к северу от Невы, некоторое время защищали несколько мужественных полицейских офицеров, вооруженных пистолетами, но в конце концов мятежники взяли его штурмом и напали на казармы Московского гвардейского полка на Выборгской стороне. Этот полк еще держался, в особенности учебное его отделение, оказавшее мятежникам вооруженное сопротивление. Вскоре, однако, верные власти войска были разбиты, после чего и Московский полк тоже присоединился к восстанию.

Я хотел идти в Департамент полиции, чтобы повидаться с Протопоповым, кабинет которого находился в том же здании, но в то время, когда я выходил из дома, меня задержал курьер, сообщивший, что по Литейному проспекту идет стрельба из пулемета. Это полиция пыталась не дать мятежникам перейти Литейный мост. Так как по дороге в Департамент полиции нужно было пересечь Литейный проспект, курьер умолял не подвергать опасности свою жизнь, остаться дома и подождать, пока все не успокоится. Поэтому единственное, что я мог сделать, – связаться по телефону с Департаментом полиции. Мой секретарь сказал, что работа идет, как обычно, но, что понятно, все находятся в состоянии нервного возбуждения. Так как у меня были все основания ожидать нападения толпы на Департамент полиции, я распорядился распустить сотрудников по домам.

Через некоторое время стало очевидно, что эта мера была очень своевременной, так как мой секретарь, который все еще честно исполнял свои обязанности, позвонил вновь, чтобы сообщить, что ревущая толпа уже ворвалась во двор здания. Я распорядился, чтобы книги с адресами служащих Департамента и особенно секретных агентов были немедленно сожжены, что, к счастью, успели сделать как раз вовремя.

Как я узнал позже, «освобожденный народ» обыскивал каждую комнату в здании, а некоторые их лидеры, имевшие, очевидно, весьма основательные причины для этого, немало потрудились, чтобы найти регистрационные карточки преступников и уничтожить их. Все архивы подразделения, занимавшегося уголовными делами, с отпечатками пальцев, фотографиями и другими сведениями о ворах, грабителях и убийцах были выброшены во двор и там торжественно сожжены. Далее мятежники взломали мой стол и взяли двадцать пять тысяч рублей казенных денег, которые были у меня на хранении.

Из Департамента полиции толпа отправилась к дому Протопопова и обыскала его снизу доверху. По  свидетельству очевидцев, среди громил были по виду образованные женщины, они были закутаны в персидские шали и несли огромные тюки награбленного из дома Протопопова.

Я не упомянул о бесчисленных вопросах по телефону, на которые я должен был отвечать в следующие несколько часов. Кроме всего прочего, меня осаждали московские власти с вопросами о том, что происходит в столице. Я сообщил главе Московского охранного отделения полковнику Мартынову о восстании воинских частей Петрограда и пообещал, что, как только у меня будет возможность, я более подробно сообщу ему о развитии событий.

Смятение охватило всех в то утро настолько, что некоторое время ни военные власти, ни восставшие не думали о захвате телефонных станций. Поэтому телефонные станции продолжали действовать без помех, сохраняя, как обычно, полный нейтралитет, так что, с одной стороны, революционные лидеры, а с другой – члены правительства могли общаться по телефону. Постепенно, однако, стало все труднее и труднее наладить связь, очевидно, по той простой причине, что девушки в коммутаторских стремились оставить свой пост и спастись от возможной опасности, уйдя домой. Наконец прервалась даже прямая связь с императорским дворцом, и я не мог связаться даже с градоначальником и Петроградским охранным отделением.

Поэтому я был очень удивлен, когда мне вдруг позвонил Протопопов из Мариинского дворца. Я сообщил ему о происходящем то, что сам знал, и заметил, что Верховное командование, очевидно, совершенно беспомощно, так как войска, во всяком случае большая их часть, объединились с революционерами.

Затем вместе с женой и моим другом Гвоздевым я покинул свой дом. Честно говоря, я и сам не знал, куда идти, хотя у меня были заграничный паспорт и паспорт на чужое имя. По дороге я подумал о том, чтобы позвонить брату, который жил в гостинице «Астория», но после минутного размышления не стал делать этого, так как предвидел, что гостиница подвергнется нападению, что и произошло на самом деле. Тогда я пошел на квартиру к хорошему другу, инженеру А., который жил поблизости от упомянутой гостиницы. Там нас радушно приняли, но, конечно, о сне не было и речи. На улице стоял ужасный шум от винтовочных выстрелов и пулеметных очередей, машины с вооруженными бандитами проносились как сумасшедшие, и мы слышали дикие крики буйной черни. Так мы провели бессонную ночь.

Стало очевидно, что подавить восстание уже нельзя. В столице оставалось только несколько воинских частей, еще исполняющих свой долг, и они были слишком немногочисленны, чтобы принять действенные меры против мятежников. Генерал Хабалов вынужден был в это время заниматься охраной градоначальства.

Преследуемый этими мрачными размышлениями, я видел, как эти вандалы грабили дом министра Императорского Двора графа Фредерикса. И все это в конечном счете благодаря генералу Рузскому, который не выполнил приказ Императора! С несколькими надежными полками можно было легко навести порядок в Петербурге; вместо того чтобы выполнять полученные распоряжения, ничтожный предатель привел в столицу толпу моряков, подлив этим масла в огонь. Всем сердцем и душой я проклинал этого генерала, которому Царь благоволил, осыпая его знаками своей милости.

В то же время я пытался вспомнить, не сделал ли и я что‑либо, за что не мог бы ответить перед справедливым судом. Но не мог вспомнить ни одного незаконного поступка; и даже когда я мысленно обратился к так называемым двусмысленным делам, которыми приходилось заниматься во время моей службы, я решил, что способен достойно отчитаться за каждое из них перед собственной совестью и перед любым беспристрастным судом.

Что мне оставалось теперь делать? Конечно, разумнее всего было сразу же бежать за границу. Такой возможностью я располагал, но считал бесчестным уехать, когда министр, которому я подчинялся, и другие члены правительства остаются беспомощными в руках бунтовщиков.

Два дня я пробыл у инженера А., а потом перебрался на квартиру к другому знакомому, жившему неподалеку. Конечно, я должен был идти туда пешком, так как в те дни другой возможности передвижения не было. По дороге ко мне обратился незнакомец в серой офицерской шинели. Он возбужденно указывал на Петропавловскую крепость и кричал, что находился там в заключении пять месяцев и что только полиция несет ответственность за это. Я спросил его, какой проступок он совершил, и он откровенно признался, что растратил казенные деньги, так как ему нужны были средства, чтобы втайне от жены содержать вторую семью.

По его утверждению, подлость действий полиции заключалась в том, что его арестовали, когда он пытался бежать из страны, вблизи от границы между Финляндией и Швецией. Его огорчало, что он потратил много денег на длительную поездку и был арестован в конце ее. В заключение он разразился длинной речью, главной мыслью которой было то, что при Царе его кости могли бы сгнить в тюрьме, но сейчас победили свободные люди, и он ждет момента, когда сможет внести свой вклад в создание новой, свободной России.

После этого инцидента я благополучно достиг дома моего друга И. К., где и провел следующие два дня. За это время стало понятно, что революция фактически победила. В 1906 году, во время московских беспорядков, Семеновский полк очень отличился в подавлении беспорядков; однако вечером 27 февраля этот полк тоже присоединился к революционерам, и в результате растаяла еще одна надежда генерала Хабалова.

Положение этого несчастного офицера час от часу становилось все более отчаянным. В середине этого дня он должен был с тяжелым сердцем сообщить Царю, что не в его силах справиться с восстанием и что он настоятельно просит послать надежные войска для усиления гарнизона. После полудня Хабалов собрал несколько оставшихся преданными подразделений на площади перед Зимним дворцом, ожидая, что прибудет помощь. Выступление против революционеров исключалось, так как позиция людей Хабалова была весьма пассивной, и мы должны были радоваться, что они пока не перешли на сторону мятежников. Вечером Хабалов решил освободить площадь, так как существовала опасность, что мятежная толпа начнет обстреливать ее, а он стремился не подвергать дворец опасности. Поэтому оставшиеся верными Императору войска покинули дворец и расположились в огромном здании Адмиралтейства на набережной Невы.

На следующее утро туда прибыло многочисленное подразделение хорошо вооруженных войск, которое сначала приняли за помощь с фронта. К сожалению, внезапная вспышка надежды почти мгновенно уступила место глубокому разочарованию, когда стало ясно, что это солдаты Пулеметного полка из Ораниенбаума, тоже присоединившиеся к восставшим. Они перешли на сторону революционеров вечером 27 февраля и были немедленно посланы со своими пулеметами в Петроград, где их с триумфом встречали остальные мятежники.

Никаких признаков появления ожидаемых войск не было. Все попытки Ставки и генерала Иванова, который тем временем был назначен диктатором, начать контрнаступление на мятежников в Петрограде, потерпели неудачу. В середине дня 28 февраля капитулировала Петропавловская крепость, поэтому теперь ее пушки смотрели на Адмиралтейство. При таких обстоятельствах и, учитывая настроения своих войск, генералу Хабалову не оставалось ничего другого, как тоже сдаться революционерам. Как я позже узнал, он был взят под стражу и перевезен в здание Думы.

Утром 28 февраля Царь покинул Ставку и поспешно уехал в Царское Село, но ночью его специальный поезд был остановлен и отправлен назад.

Новости об угрожающих событиях в Петрограде становились все более и более тревожными, поэтому командующий поездом дворцовый комендант генерал Воейков не рискнул подъехать ближе к столице. Вместо этого Воейков решил увезти Царя в Псков, ставку Северной армии, где среди войск он, по мнению Воейкова, был бы, по крайней мере, в безопасности.

В Пскове подлые интриги Алексеева и Рузского, двух симпатизировавших Думе генералов, теперь выявились со всей полнотой. Вместо того чтобы посоветовать Его Величеству принять активные меры против революции в Петрограде, которые, в случае умелой организации, могли даже тогда иметь большой шанс на успех, эти два генерала действовали противоположным образом, и их поведение существенно способствовало падению царской власти. Алексеев телеграфировал Императору, что в столице с каждой минутой растет анархия, особенно в армии, и сдержать ее может только создание правительства из людей, пользующихся доверием Думы. Генерал Рузский, со своей стороны, представил послание Алексеева Царю и умолял его прекратить все военные действия по подавлению восстания и начать прямые переговоры с депутатами Думы. Император в этот судьбоносный момент был слишком великодушен и принял совет двух генералов. Он фактически отказался от попыток отстаивать свою власть вооруженным путем, и на принятие подобного решения сильнее всего повлияло желание избежать бессмысленного кровопролития. Он совершенно не подозревал, что именно отказ от сопротивления больше, чем что‑либо иное, приведет Россию к величайшему террору и кровопролитию. Этого бы не произошло, если бы тогда были приняты энергичные меры для подавления революции и быстрого восстановления законности и порядка.

Затем генерал Алексеев выяснил мнения других командующих армиями по вопросу царского отречения от престола, и опять именно генерал Рузский представил Царю ловко составленную подборку полученных ответов. Под давлением Рузского Царь решил связаться по телеграфу с председателем Думы Родзянко и сообщить, что готов отречься от престола. Телеграмма, отправленная Его Величеством Родзянко, гласила:

«Нет такой жертвы, которую бы я не принес для спасения и процветания нашей любимой России. Поэтому я готов отречься от престола в пользу своего сына при регентстве моего брата Михаила Александровича. Единственное мое условие, чтобы до достижения им совершеннолетия он оставался на моем попечении».

2 марта в Псков прибыли два депутата, Гучков и Шульгин, которым была поручена позорная миссия принять акт об отречении. Царь немедленно дал им аудиенцию, и Гучков, конечно, использовал эту возможность, чтобы разразиться длинной речью. Для этого человека характерно, что, как впоследствии говорил Шульгин, в течение всего разговора у Гучкова не хватило мужества смотреть в глаза Царю, которого он предал и которому теперь мстил за свое оскорбленное самолюбие. Свою речь он закончил наглыми словами: «Если вы хотите еще подумать, я пока удалюсь и подожду вашего решения, но в любом случае все должно быть завершено сегодня до вечера».

Царь сделал вид, что не заметил наглый тон, и твердо сообщил Гучкову, что он готов отречься в пользу своего брата, Великого князя Михаила. Затем он вошел в вагон и там продиктовал окончательный вариант исторического документа, который подписал твердой рукой.

О чем думал Император в этот вечер, свидетельствует запись в его дневнике. 2 марта Его Величество писал: «Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что‑либо сделать, так как с ним борется социал‑демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. В 21/2 ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи я уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!»

И действительно, Император был безжалостно обманут и предан окружавшими его высокопоставленными лицами, потому что, как показал ход событий, отречение, которое Его Величество настойчиво уговаривали подписать, вовсе не способствовало восстановлению порядка; напротив, оно фактически оказалось первым шагом к окончательному крушению и гибели.

Только два военных командира: генерал граф Келлер и татарский хан из Нахичевани показали себя в этот ужасный момент настоящими верноподданными. Только они не советовали Царю отречься и предлагали предоставить в его распоряжение себя и подчиненные им подразделения, чтобы подавить восстание при помощи войск. Пусть их имена будут упомянуты здесь в знак благодарной памяти!

Глава XVIII

Затруднительное положение государственных чиновников. – Я иду в Думу.  – Мой арест. – Друзья по несчастью. – Беспокойная ночь. – Керенский задает вопросы. – Перемещение в Петропавловскую крепость.  – От управляющего тюрьмами к заключенному. – Мой бывший подчиненный обыскивает меня. – Керенский как комедийный актер. – Тюремный «режим» тогда и сейчас

Сокрушительное известие об отречении Его Величества от престола, за которым немедленно последовало сообщение, что Великий князь Михаил, названный Царем Николаем своим преемником, также отрекся от престола, поставило всех, кто служил императорскому строю, а следовательно, и меня, лицом к лицу с трудным вопросом о позиции, которую следует занять по отношению к обязанностям, которые дал присягу выполнять. Обдумав этот вопрос, я пришел к выводу, что отречение Царя означает, что все государственные служащие свободны от своей присяги и должны подчиняться новому правительству. Это, показалось мне, следует из формулировки акта об отречении от престола, где говорилось: «Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы».

Великий князь Михаил опять‑таки в своем манифесте призвал все население империи подчиняться Временному правительству, пока Учредительное собрание не примет окончательного решения об образе правления в Российском государстве.

В соответствии с этим я написал письмо Родзянко, сообщив о готовности предоставить свои услуги новому правительству, если оно в них нуждается. В то время я был твердо намерен честно сотрудничать с оказавшимися у власти людьми, хотя не разделял их политические взгляды. По моему мнению, каждый благонамеренный россиянин был обязан в этот критический для страны момент поддержать единственную существующую власть и, таким образом, предохранить революцию (которая уже является свершившимся фактом) от немедленного сползания в анархию.

Затем я пошел с письмом в кармане к Родзянко в Таврический дворец, где, как я знал, постоянно заседала Дума, Исполнительному комитету которой было доверено создание Временного правительства Мне не приходило в голову, что эта прогулка надолго станет последней, которую я совершу по своей воле и как свободный человек.

Перед Таврическим дворцом тысячами толпились восставшие солдаты, ожидая приказов только что назначенной Военной комиссии Думы. Время от времени из здания выходил очень возбужденный прапорщик и кричал ожидавшей толпе, что желающие участвовать в занятии той или иной железнодорожной станции или правительственного здания должны заявить об этом. Затем несколько десятков человек собирались вокруг «лидера» группы и быстро уходили с ним в том или ином направлении. Все это представлялось полным хаосом, и я не смог удержаться от улыбки, видя столь примитивные методы революционного правительства, принимающего стратегические решения.

Понаблюдав за этой процедурой некоторое время, я неохотно вернулся к своему делу, продолжил путь сквозь толпу подозрительно глядящих на меня людей и достиг входа в огромное здание. У ворот дежурили несколько оборванных и явно подвыпивших солдат Преображенского полка, которые грубо спросили меня, чего я хочу. Я объяснил, что хочу поговорить с председателем Думы Родзянко, и мне разрешили пройти. Не успел я пройти и нескольких шагов, как меня остановил офицер запаса, который снял кокарду с фуражки и выглядел как представитель либеральной интеллигенции. Он спросил мое имя. Стоило мне назвать себя, как его лицо исказила злобная торжествующая улыбка, и «именем народа» он взял меня под арест. Несколько вызванных им солдат схватили меня, обыскали карманы, а затем повели в комнату отдыха премьер‑министра, где я нашел еще немало товарищей по несчастью. По углам комнаты стояли четыре охранника с заряженными винтовками и следили за каждым движением пленников.

Мне стало ясно, что, придя сюда, я не только не обеспечил собственную безопасность (как полагал), но, напротив, попал в ловушку. Дело в том, что Керенский отдал распоряжение, чтобы все министры и чиновники высокого ранга павшего правительства были взяты под стражу и доставлены в здание Думы. Первым арестованным был Щегловитов, министр юстиции, а впоследствии председатель Государственного совета. Вскоре за ним последовали Штюрмер и Горемыкин, оба побывавшие на посту председателя Совета министров, затем бывший министр внутренних дел Маклаков, мой друг генерал Курлов, генерал Сухомлинов и патриарх Питирим. Эти и многие другие высокопоставленные государственные сановники попали в руки революционеров.

Протопопов тоже добровольно явился в Думу вечером 28 февраля, использовав в этом случае следующие простые слова, столь характерные для его искреннего патриотизма: «Я Протопопов, министр внутренних дел. И меня заботит только процветание нашей страны. Я добровольно представляю себя в распоряжение Думы». Конечно, он был сразу же арестован своими торжествующими врагами.

Таким образом, все мы, многие годы работавшие вместе для поддержания общественного порядка и законности в России, теперь снова встретились как пленники в помещении Думы. Конечно, у нас не было возможности обмениваться грустными мыслями и мнениями, так как нам было запрещено общаться; поэтому мы молча ходили из угла в угол, как бессловесные звери в клетке. Время от времени к нам заходил поручик Знаменский, молодой человек, говоривший с еврейским акцентом, которому было поручено держать нас под наблюдением и который вел себя крайне нагло, при каждом появлении глумясь над нашим несчастным положением.

Так как никаких условий для сна предусмотрено не было, мы должны были провести ночь, сидя в креслах, все еще под наблюдением четырех солдат, которые не спускали с нас глаз и следили за малейшими движениями. Происшедший вскоре инцидент показал, кроме всего прочего, как опасна ситуация, в которой мы находились. Из соседней комнаты мы внезапно услышали выстрел из винтовки и последовавший за ним крик от боли. Оказалось, что контр‑адмирал Карцев, который находился здесь в заключении несколько дней, почти лишился чувств от полного нервного истощения и бессознательно схватился за штык одного из часовых. Солдат решил, что Карцев напал на него, и два или три раза выстрелил, ранив адмирала в плечо. Патруль под командованием пьяного прапорщика Преображенского полка поторопился восстановить порядок в комнате. Адмирала перевели в госпиталь, и таким образом инцидент был исчерпан. Но, должен признаться, после него наше настроение стало еще более мрачным и подавленным.

Когда утром подняли занавески на окне нашей комнаты, то оказалось, что оконное стекло вдребезги разбито выстрелом. Выстрел в адмирала Карцева был направлен в сторону нашей комнаты, пуля прошла через дверь и пролетела по направлению к окну в нескольких сантиметрах от моей головы.

День прошел в смертельной скуке, нарушаемой только неприятным фиглярством поручика Знаменского. Время от времени дверь открывалась и вводили еще одного пленника. Вечером появился Керенский, министр юстиции в революционном правительстве. Он снисходительно обратился к нам и «любезно» поинтересовался нашими пожеланиями и жалобами. Когда ему сообщили, что предыдущей ночью один из узников почти сошел с ума, он, по крайней мере, позволил нам разговаривать друг с другом, что значительно облегчило наше положение.

Я был неприятно удивлен, когда он, повернувшись ко мне, грубо предложил следовать за ним в соседнюю комнату. Там он резко спросил меня, какие политические деятели состояли на секретной службе в Департаменте полиции. Конечно же, я не собирался выдавать ему секретных агентов и поэтому уклончиво ответил, что у меня лично не было секретных агентов. Видимо, это сильно рассердило Керенского, так как он пришел в сильнейшее возбуждение, сердито крича: «Вы пытаетесь что‑то скрыть от меня! Я хочу, чтобы вы поняли, что ответите за это!» После этого меня увели назад, к другим арестованным.

Однако едва я достиг своего кресла, когда мы получили приказ подготовиться к переводу в Петропавловскую крепость. Этот неожиданный и сильно взволновавший нас приказ касался, кроме меня, еще двух лиц, содержавшихся под стражей в нашей комнате: председателя Совета министров князя Голицына и товарища министра внутренних дел Куколь‑Яснопольского. Под конвоем солдат мы вышли из Думы и увидели много других заключенных, как и мы, ожидавших перевода в крепость. К воротам подъехали четыре автомобиля. Мы все сели в них. В одном авто со мной были еще генерал‑губернатор Финляндии Ф. А. Зейн и сенатор М. И. Трусевич, также ранее возглавлявший Департамент полиции. Четвертым пассажиром был солдат с заряженной винтовкой в руках.

В другом авто, направлявшемся в крепость, был жандармский полковник Собещанский. Этот офицер никогда не имел отношения к политическим делам, но в его обязанности входило следить за исполнением смертных приговоров. Керенский, присутствовавший при нашем отъезде, продемонстрировал, на какую низость он способен, рассказав нашим конвоирам об этом факте и дав наказ держать под особым наблюдением этого жандармского полковника, так как он замешан в «грязных делах». Керенский забыл добавить, что партия эсеров, к которой он много лет принадлежал, долго практиковала такие же «грязные дела», вынося и исполняя «смертные приговоры» членам Императорской фамилии, министрам и другим высокопоставленным лицам.

Наступил момент отъезда. Но перед тем, как мы отъехали, поручик артиллерии открыл дверь нашего автомобиля, поднял руку в приветствии и сказал с иронической вежливостью: «Господа, во время поездки любые разговоры между вами запрещены. Попытка к бегству немедленно приведет к применению оружия». Сделав это дружеское предупреждение, он захлопнул дверцу, и наша процессия тронулась.

Никогда раньше дорога по Шпалерной вдоль берега Невы к Суворовской площади не казалась такой долгой, как в этот день. Странное чувство появилось у меня, когда наш автомобиль повернул на Троицкий мост и я увидел перед собой огромный шпиль Петропавловской крепости, которая должна была стать на неопределенный период местом моего заключения. При царском режиме государственную тюрьму в этой крепости контролировал Департамент полиции, так что я был высшим начальником этого учреждения, в котором теперь должен быть заключен как пленник! Естественно, что в этот момент подобная ирония судьбы вызвала у меня чувство печали и отчаяния.

Сразу же после нашего прибытия мы подверглись процедуре столь же бессмысленной, сколь и унизительной. В середине ночи, при морозе в двадцать семь градусов, мы должны были выстроиться в огромном дворе крепости, повернувшись лицом к стене, и стоять так примерно полчаса. Какая преследовалась цель, мы так и не узнали, разве что комендант исполнял данное ему поручение мучить и унижать нас.

После этого несчастный жандармский полковник Собещанский был уведен со двора, а сопровождавшие его солдаты глумились над ним и говорили, что он будет заключен в подвальный каземат, где настолько высокая влажность, что пол покрыт водой. Я знал, что это правда: подвальные казематы до сих пор использовались только для содержания закоренелых преступников.

Остальных заключенных, включая меня, повели наверх, где были расположены частично пригодные для жилья одиночные камеры. Нам все еще не разрешали разговаривать, даже с охранниками. В остальном рутинная тюремная процедура совсем не изменилась: всем разрешили остаться в той же одежде, которая на нас была, и если имелись деньги, то можно было заказать все необходимое из города.

Камера, предназначенная мне, имела № 68, и там я должен был содержаться, пока решалась моя дальнейшая судьба. В два часа утра пришел полковник охраны Иванишин; обыскав меня, он изъял галстук и подтяжки, но оставил кошелек.

Этот Иванишин раньше командовал Трубецким бастионом и, следовательно, до того времени был моим подчиненным. Теперь он носил красную перевязь с большим бантом, чтобы продемонстрировать свою преданность революции. Это, однако, не помешало ему обращаться ко мне со словами «Ваше превосходительство», сохраняя и в других отношениях что‑то напоминающее вежливость и уважение.

Солдат принес мне горячий чай, и я жадно выпил согревающую жидкость, так необходимую после долгого ожидания на жестоком морозе тюремного двора. Затем полковник Иванишин покинул меня, закрыв за собой дверь камеры и не оставив мне иллюзий по поводу моего положения: я уже был не главой Департамента полиции, а заключенным в этой тюрьме.

Скоро я заметил, что часть оконных стекол выбита, и в камере стоит ледяной холод. Но глубокая усталость взяла верх: я завернулся в пальто, натянул меховую шапку поглубже на уши и провалился в глубокий сон. На следующее утро меня разбудил солдат, принесший горячую воду для чая. Когда он спросил меня, почему я провел ночь, не снимая меховой одежды, я обратил его внимание на разбитые оконные стекла. Через несколько часов меня перевели в камеру № 44, выходившую на юг, где я провел все шесть месяцев своего заключения.

Через некоторое время мне сообщили, что в крепость приехал Керенский и желает поговорить со мной. Меня вывели в коридор, где уже находились бывшие министры Маклаков, Макаров, Штюрмер, Щегловитов и Протопопов. Керенский, театрально шагая перед нами взад и вперед, начал патетическую речь, в которой продолжал напыщенно ссылаться на «свободу», «новую победу прав трудящихся» и «искупление грехов царизма» В заключение он довел до нашего сведения, что новое правительство создало специальную комиссию, в чьи обязанности входит разоблачить все преступления и незаконные действия, которые мы совершили. Он настойчиво советовал нам, когда эта комиссия подвергнет нас допросам, быть честными и искренними, поскольку продолжительность нашего заключения будет зависеть от степени нашей откровенности.

Дальнейшее развитие событий показало, что заявления Керенского были не чем иным, как очередной благовидной ложью. В действительности срок нашего заключения не имел ничего общего с «полной откровенностью». Правда состояла в том, что нас держали в заключении просто потому, что новый режим должен был установить «преступления царизма» любой ценой: он в них нуждался. Мы могли быть предельно откровенны, но это не сократило бы срока нашего заключения ни на один день.

Поражала частота, с которой Керенский во время своей речи подчеркивал, что он принял то или другое решение «в качестве генерал‑прокурора». Легко было увидеть, как гордо этот бывший мелкий адвокат произносит свой титул, который великий Петр создал когда‑то для министра юстиции и который Керенский теперь присвоил своей собственной властью. В общем, новоиспеченный министр не упускал возможности покозырять своим недавно приобретенным титулом перед нами и дать нам почувствовать как свое могущество, так и полную нашу зависимость от него. В конце он с театральным жестом повернулся к сопровождавшему его полковнику Иванишину и осведомился насчет питания: не содержат ли нас хуже, чем заключенных при царском режиме? Полковник Иванишин раболепно отдал честь и не нашел ничего лучшего, чем сказать с благоговейным трепетом: «Ваша милость, заключенных кормят намного лучше, чем в царское время!»

Я уже говорил, что нам разрешалось носить собственную одежду и покупать любую еду, если мы могли заплатить за нее. По этой причине нам вначале было неплохо. Надо, однако, отметить, что и до революции это было в обычае для заключенных, находящихся под следствием; конечно же, им было лучше при старом режиме, так как тогда разрешали заказывать вино, что нам было запрещено. В целом нужно заметить, что несправедливо связывать названия «Петропавловская крепость» или даже «Трубецкой бастион» с идеей ужасной темницы. На самом деле Трубецкой бастион был одним из лучших, и то, как он управлялся в царские времена, делало его образцовой тюрьмой не только в Российской империи, но и в Европе. За исключением казематов с повышенной влажностью в подвале, которые при императорском правительстве использовались только в качестве специального наказания, камеры, предназначенные для обычных заключенных, были чистыми, светлыми и проветриваемыми; а управление тюрьмой можно было назвать образцовым. В течение первых дней, проведенных под арестом, мы еще наслаждались достоинствами прежней системы, но, к сожалению, такое положение продолжалось недолго; скоро произошли изменения к худшему.

Глава XIX

Революционный порядок в крепости. – Психологический эффект одиночного тюремного заключения. – Пасха в тюрьме. – Перекрестный допрос Протопопова. – Чрезвычайная комиссия. – Я пишу свое «признание». – Социалист‑депутат Думы как агент Департамента полиции.  – «Чепуха» Протопопова. – Бесполезное расследование

20 марта крепость заняло подразделение финских солдат, которые сразу же стали помыкать нами и ввели в крепости «революционный порядок». Они начали с того, что изъяли из камер все, что делало их хоть как‑то пригодными для жилья, и оставили только кровати. До того времени нам разрешали носить собственную одежду; теперь ее у нас забрали, а взамен выдали нечто вроде больничного халата из грубой мешковины.

Право питаться собственной едой тоже отменили, и наши охранники теперь кормили нас ужасным, дурно пахнущим супом и таким же отталкивающим варевом из требухи. Наша постель состояла из соломенного матраса и подушек, набитых куриными перьями. И в довершение всего нам приказали в камерах носить халаты, а обычную одежду одевать, только когда вызывают на допрос. Пол камер мы теперь ежедневно мыли сами.

Один раз в день мы гуляли по двору. Прогулка продолжалась всего минут десять, во время которых строжайше запрещалось разговаривать. Раз в две недели нам позволяли помыться в бане, и только Бог знает, почему мы не получили смертельных заболеваний при этом из‑за сильных сквозняков, поскольку двери в предбаннике не закрывались, и из‑за этого воздух в бане всегда был холодным.

Полная изоляция одиночного заключения, в котором мы теперь находились, со временем становилась невыносимой, вызывая приступы крайнего нервного возбуждения, сменяющиеся состоянием полной апатии. Трудность нашего положения усугублялась приближением Пасхи, когда каждый русский человек испытывает настоятельную потребность в сердечном общении с близкими людьми. При старом режиме Пасха даже в тюрьме всегда отмечалась как праздник, и в это время тюремщики старались относиться к заключенным с братской добротой и любовью. По этому случаю в ночь накануне Пасхи Смирнов, прапорщик, командующий охраной, шумно вошел с двумя своими людьми в мою камеру, распространяя сильный запах алкоголя. Я заметил это, так как он поцеловал меня и прокричал в ухо: «Христос воскресе!» И для всех нас, запертых тогда в Трубецком бастионе, это было началом и концом пасхальных торжеств.

Несколькими днями позже я был внезапно вызван к Керенскому в канцелярию тюрьмы. Когда конвоиры привели меня туда, он разговаривал с Протопоповым. Я вскоре заметил, что Керенский всячески стремится узнать убывшего министра, получал ли Н. Е. Марков, лидер правого крыла Думы, деньги от правительства для поддержки правых, более консервативной части радикального движения.

Протопопов долго пытался уклониться от прямого ответа на этот вопрос; из его высказываний возникала весьма двусмысленная и неопределенная картина. Я сидел между ними и мог видеть в руках у Керенского документы, о содержании которых я был очень хорошо осведомлен и которые ясно показывали, что Министерством внутренних дел были выплачены Маркову определенные суммы денег. При данных обстоятельствах мне казалось бессмысленным уклоняться от истины, и когда Керенский обратился ко мне и спросил, знал ли я, что Марков получал материальное поощрение, я ответил, что в документах, лежащих на столе, содержится исчерпывающий ответ на его вопрос.

Во время допроса Протопопов демонстрировал поразительную робость и неуверенность. Казалось, что он стыдится признаться, что оказывал финансовую поддержку Маркову; это меня тем более удивляло, что я в конце 1916 года честно сообщил о своем мнении, что правительство не может обходиться без помощи патриотических партий и должно, следовательно, ассигновать какие‑то суммы, чтобы поддержать их. Насколько я мог судить, не было необходимости держать это в секрете, так как в этом деле не было ничего такого, чего стоило бы стыдиться.

Тем не менее Керенский по этому поводу отчитал Протопопова самым оскорбительным образом, как мальчишку. К сожалению, мы были целиком в его власти, и он мог безнаказанно делать что угодно. Он насмехался над Протопоповым, спрашивал, как он, избранный народом член Думы, может оправдать свои действия по расходованию государственных средств на субсидирование пользующегося дурной славой Союза русского народа, чрезвычайно антидемократического и продемонстрировавшего злонамеренность в своих действиях. Манера, в которой Керенский бранил Протопопова, вызвала у меня такое отвращение, что я, наконец, встал и в весьма категоричном тоне спросил, необходимо ли мое присутствие для дальнейшего расследования. Когда Керенский ответил, что нет, я попросил солдата, который привел меня сюда, увести обратно в камеру. Так окончился мой первый перекрестный допрос, за которым последовали многие другие.

Раз в неделю заключенным разрешали принимать посетителей, и не могу даже выразить, как сильно я ждал встречи с женой. До первого свидания я не понимал, при каких тягостных обстоятельствах будет происходить разговор, но довольно скоро понял, что наших тюремщиков будет озлоблять любое наше проявление радости. При первом визите жены я, ничего не подозревая, спросил, как поживает мой друг Гвоздев, и совершенно не понял ее замешательства. Она сделала едва заметный знак глазами, и, повернувшись, я увидел прапорщика, стоящего за моей спиной и открыто записывающего слово в слово в свой блокнот наш разговор. И только тогда я понял, как опасно упоминать любые имена. Я ужаснулся своей неумышленной неосторожности и пришел в такое замешательство, что вскочил, покинул жену и поспешно вернулся в камеру.

Жизнь в тюрьме тянулась однообразно, так как мы не только были изолированы друг от друга и, конечно, не могли обмениваться мыслями, но у нас не было книг и газет и, следовательно, никакой возможности заниматься умственной деятельностью. Вместе с тем мы были постоянно голодны, так как еды, выдаваемой нам по распоряжению новых тюремных властей, было совершенно недостаточно. Единственным нашим развлечением, если его можно так назвать, были допросы, которым мы подвергались в Чрезвычайной комиссии, занятой расследованием «преступлений», совершенных различными чиновниками при старом порядке.

Беспомощность, с которой комиссия выполняла свою работу, была бы довольно забавной, если бы обсуждаемые темы не были так важны и если бы, по крайней мере, комиссия не решала мою судьбу, которая полностью находилась в ее власти. Сначала нас подробно допросили обо всех мельчайших деталях нашей прежней службы; но, очевидно, это не дало ничего, что наши следователи могли бы использовать, потому нам приказали записать свои собственные показания, указав все действия, совершенные нами «против интересов народа». Мне, например, предложили дать отчет обо всех мерах, предпринятых мной для подавления революционного движения, о моем образе действий в  еврейском вопросе и о разных других вопросах, с которыми я имел дело по должности. Складывалось впечатление, что новые власти, которые при каждом удобном случае так много говорили народу о «преступлениях» царских чиновников, на самом деле не имели представления, в каких же преступлениях нас обвинить. И теперь они надеялись, что наши показания помогут найти улики, позволяющие призвать нас к ответу.

Я не знал, как отнестись к столь странному предписанию. Сначала я честно пытался проанализировать свои поступки и много дней и ночей провел в уединении камеры, предаваясь размышлениям и пытаясь вспомнить все распоряжения, которые отдавал по службе. Несмотря на все усилия, я так и не нашел в своей деятельности ничего, что могло бы быть названо «преступлением». Я мог вспомнить, должен признать, упущения и неверные действия, в которых был повинен и которые охотно готов был честно признать в любое время.

Комиссия дала мне на составление «признания» не более двух недель. Но, из‑за охватившего меня душевного смятения, я целых пять дней был абсолютно неспособен заставить себя написать хоть что‑нибудь. Когда я пытался начать, то меня охватили сомнения, что каждое написанное мной слово будет представлено в неверном свете и истолковано превратно и неправильно. Я был совершенно уверен, что целью комиссии отнюдь не является дать справедливое и беспристрастное заключение, напротив, она будет тщательно изучать написанное мной, чтобы найти сведения для выдвижения обвинений против меня и других официальных лиц. А поэтому я совершенно не стремился дать моим обвинителям сведения, которые они требовали.

В конце концов я решил правдиво описать мою длительную службу в Департаменте полиции. Поэтому я начал с изложения моего понимания своих обязанностей, характера обращения с подчиненными и с прошениями, поступающими ко мне. Затем я предельно подробно описал меры, используемые мной против революционных организаций, которые, по моему мнению, вели разрушительную деятельность, стремясь не к процветанию России, а только к достижению собственной выгоды. Я дал также полный отчет о различных задачах и обязанностях полиции и о сферах деятельности каждой из служб, находящихся в подчинении главы Департамента полиции.

За время, в течение которого я работал над этим документом, меня несколько раз вызывали на допрос. Мне задавали самые поразительные вопросы, и весь характер этого действа усиливал возникшее у меня в самом начале чувство, что комиссия не особо заинтересована в расследовании подлинных проступков бывших высокопоставленных чиновников, но, чтобы любой ценой создать «преступления», обращает внимание на самые бессмысленные и глупейшие слухи. Например, как‑то меня спросили, правда ли, что когда я был вице‑директором Департамента полиции, я говорил по телефону с тогдашним своим начальником Белецким. Естественно, я отвечал, что не знаю, о каком разговоре идет речь. Тогда глава комиссии после колебания и с явным нежеланием ответил мне, что комиссия расследует дело депутата Думы Малиновского. Теперь я понял, о каком телефонном разговоре шла речь.

Для того чтобы стало ясно, о чем идет речь, я должен пояснить, что Малиновский, член большевистского центрального комитета, в 1910 году попал в руки Московского охранного отделения. Так как его выдающийся ораторский дар и организаторские способности были хорошо известны, глава охранного отделения попытался завербовать Малиновского и достиг успеха: он согласился сотрудничать с Департаментом полиции в качестве секретного сотрудника. Чтобы избежать подозрений, его еще некоторое время держали под арестом, а затем освободили под предлогом отсутствия убедительных улик против него. С этого времени Малиновский регулярно давал информацию о деятельности социал‑демократической партии, и доставляемые им сведения были, как правило, достоверными и полезными. Когда он был впоследствии избран в Государственную думу, ценность его сотрудничества, конечно, увеличилась. Затем директору Департамента полиции Белецкому пришла в голову остроумная мысль осуществить с помощью Малиновского смелую политическую акцию.

Малиновский спровоцировал яростный спор в социал‑демократической фракции Думы и так искусно направлял его, что последовал раскол, который вызвал тогда смятение и ужас среди социалистических лидеров по всей Европе.

Однако, когда Белецкий впоследствии оставил пост директора Департамента полиции, его преемник не стал поддерживать отношения с Малиновским, и тот в результате лишился пятисот рублей в месяц, что, естественно, вызвало у него сильное недовольство. Поэтому он обратился к Белецкому с просьбой походатайствовать за него перед новым директором Департамента полиции и порекомендовать, чтобы его восстановили в прежнем положении. Эту просьбу Белецкий переадресовал мне, и она послужила темой телефонного разговора, к которому Следственная комиссия проявила такой интерес.

Роль, которую я играл во всем этом деле, была очень простой: от имени Белецкого я поговорил с Трусевичем о Малиновском. Мое вмешательство, однако, ни к чему не привело, и прошение Малиновского было отклонено. Тогда он уехал за границу, где нашел новых покровителей в лице Ленина и Зиновьева. Когда Бурцев обвинил его в контактах с Департаментом полиции, суд, учрежденный большевистской партией для расследования дела, оправдал его. С того времени, как он покинул Россию, немцы использовали Малиновского для организации революционной пропаганды среди русских военнопленных, содержащихся в немецких лагерях. В дальнейшем после большевистской революции Ленин настоял на расстреле Малиновского, когда тот вернулся в Россию.

Я кратко изложил Чрезвычайной следственной комиссии все факты, известные мне об этом деле, и допрашивать меня по поводу Малиновского прекратили. В чем была истинная причина нового «расследования» этого давно забытого и, по сути, пустякового дела, я так никогда и не мог понять.

Через некоторое время после этого я опять был вызван на допрос. На этот раз председатель комиссии, мрачно глядя на меня, передал мне документ, о котором я должен был рассказать все, что мне известно. Это была старая записка, присланная предводителем дворянства Симбирской губернии и адресованная министру внутренних дел Протопопову. В ней выражалось недовольство нарушениями закона, допущенными начальством губернского жандармского управления. Вначале я не мог понять, какова цель комиссии, проявившей интерес к этому совершенно незначительному делу, но мне указали на написанное Протопоповым синими чернилами слово «чепуха». На этом факте «следователи» основывали обвинение в «пренебрежении обязанностями», выдвинутое против министра, который, по их мнению, проигнорировал сообщенную ему информацию о нарушениях в жандармском управлении.

Бегло просмотрев документ, я сразу же полностью отверг это обвинение. Я обратил внимание следователя на важное обстоятельство, а именно на две буквы «ДП», написанные рядом со словом «чепуха» на документе, которые в принятом министром внутренних дел сокращении значили: «Должно быть передано на рассмотрение в Департамент полиции». Поэтому, несмотря на то что Протопопов считал, что данная жалоба безосновательна, он тем не менее не пренебрег обязанностью направить ее в Департамент полиции, с тем чтобы ее официально проверили. На самом деле этот документ попал  ко мне, и я, проведя необходимое расследование, написал на нем окончательную резолюцию, кстати, полностью подтверждающую мнение Протопопова: претензии на самом деле были ерундой.

Следователь пришел в замешательство, когда я представил это поразительное доказательство того, что ни министр, ни его подчиненные не виновны в пренебрежении служебными обязанностями. Было совершенно очевидно, что это связано с тем, что еще одна надежда комиссии внезапно угасла.

Не менее характерен для бессмысленности всей деятельности Следственной комиссии был мой допрос 8 апреля, который я запомнил почти дословно и изложу здесь, чтобы читатель мог сам составить представление о предельно пустом и бесполезном судебном процессе над нами.

После того как я предстал перед комиссией, один из ее членов попросил меня описать, какая система использовалась для телеграфного сообщения с зарубежными странами и Ставкой. Я отвечал, что, насколько я знаю, между Министерством внутренних дел и армейским командованием была прямая связь, но что я не вполне уверен в этом. А что касается своих зарубежных подразделений, то министерство всегда использовало для сношения с ними шифрованные телеграммы.

– Это означает, – сказал председатель комиссии, преисполненный собственной важности, – что Департамент полиции не имел прямой связи с другими странами?

– Нет, – отвечал я, – наши телеграммы шифровались и отправлялись через почтовое отделение № 35, размещавшееся в нашем помещении. Что происходило с телеграммами потом, мне неизвестно, но я допускаю, что почта отправляла их, как и все прочие.

Затем председатель спросил меня, знал ли я что‑нибудь о связях Протопопова и некоего Карла Перрена. Я отвечал в полном соответствии с истиной, что Перрен был знакомым Протопопова, которому тот однажды послал телеграмму.

– Я думаю, – добавил я, – что Перрен просил у Протопопова разрешения на въезд в страну, но Департаментом полиции была наведена справка по поводу Перрена, что дало нежелательный результат, так как оказалось, что военные власти подозревали его в шпионаже.

Тогда меня спросили, помню ли я, когда это было.

– Думаю, в ноябре, – ответил я, – но не могу сказать точно. В любом случае, справка была дана,  и Протопопов получил всю информацию о Перрене. Через две недели или немного позже Перрен снова прислал телеграмму Протопопову, с еще одной просьбой о разрешении на въезд в страну. По просьбе Протопопова мы сочинили вежливый отказ, и Протопопов сам лично послал его телеграммой.

Это было все, что я знал о деле Перрена. Затем председатель комиссии пожелал узнать, существовал ли в Департаменте полиции специальный отдел, занимающийся делами о шпионаже. Я ответил, что нет. Один из членов комиссии спросил меня, что я знаю об учреждении «Датского кабеля», на что я правдиво  ответил, что не имею ни малейшего представления, о чем идет речь. На этом допрос, как и предшествовавшие, завершился – классический пример полной пустоты и бесполезности деятельности комиссии. Затем мне разрешили вернуться в свою камеру.

Глава XX

Дни страха. – Ожидание катастрофы. – Июльское восстание большевиков. – Временное правительство ищет моей помощи в борьбе против Ленина. – Мое «преступление» раскрыто. – Бессмысленные обвинения.  – Моя защита

Впервые дни июля 1917 года мы, заключенные, заметили, что в городе происходит что‑то необычное. Офицеры и солдаты в крепости пребывали в состоянии нервного возбуждения, которое мы не могли понять; и очень скоро обычные еженедельные визиты наших родственников были отменены.

Однажды мы услышали с той стороны реки, из города выстрелы из винтовок и пулеметную стрельбу, и так как мы все еще не понимали, что происходит, то часами изводили себя, строя самые фантастические теории.

Конечно, вначале я полагал, что это восстание верных сторонников царской власти против республиканского правительства. Я очень желал этого в интересах России, но наше положение в подобном случае только усугубилось бы, так как мы находились в тюрьме в руках революционеров. И тем не менее я всем сердцем надеялся, что схватка за стенами тюрьмы закончится победой монархистской партии. Однако по некоторым намекам охранников я вскоре понял, что это не восстание монархистов, а мятеж в лагере самих революционеров. Никаких подробностей мы не смогли узнать, несмотря на все усилия.

Все разговоры с тюремной охраной вновь были строго запрещены, но, находясь в состоянии нервного возбуждения, я не мог долее выносить напряжения и спросил у солдата‑охранника, когда он вошел в мою камеру, что происходит и чем объясняется продолжающаяся перестрелка, которую я вполне отчетливо слышал через открытое окно. Услышав мой вопрос, солдат усмехнулся, смерил меня взглядом и сказал, что в городе все спокойно. Дав мне столь лживый ответ и только заставив волноваться еще сильнее, он закрыл за собой дверь и несколько часов не появлялся.

Только поздно ночью мне удалось немного поспать, но вскоре я вновь проснулся, услышав в коридоре торопливые шаги явно очень возбужденных людей. В состоянии, близком к нервному срыву, я прислушивался к каждому звуку, и моя паника достигла предела, когда я услышал, как кто‑то около двери моей камеры спросил: «Зарядили револьверы?» Часовой ответил утвердительно, тогда неизвестный прошептал: «Если они войдут в крепость, никого из заключенных не оставлять в живых». Можете себе представить мое состояние, когда я услышал эти слова. Я понял, что жизнь наша висит на волоске, и хуже всего было то, что я до сих пор не знал, кто может штурмовать крепость. В состоянии безнадежного отчаяния и готовый к любому исходу, я торопливо написал прощальную записку жене, так как ожидал, что в любую минуту меня может настигнуть зловещий конец.

Эта нервозная ситуация продлилась три дня, и просто чудо, что никто из заключенных не потерял рассудок при таком напряжении. И только 7 июля все успокоилось и стрельба прекратилась. Опять тюремный врач стал совершать обход камер, и родственникам разрешили возобновить визиты.

Прошло немало времени, пока я не узнал все подробности происходивших в те ужасные для меня дни событий. Трус Керенский, несмотря на свои разглагольствования, не смог во все эти месяцы «правления» Россией набраться смелости, чтобы арестовать большевистских лидеров; напротив, он пассивно наблюдал, как они постоянно усиливали свое влияние на деморализованную армию. Прискорбный провал предпринятого Временным правительством наступления в Галиции еще больше подорвал его авторитет, который и так был невысок; и, как следствие этого, в начале июля большевики предприняли первую попытку вооруженного восстания. Некоторые части, которые должны были из Петрограда отправиться на фронт, категорически отказались делать это и устроили митинг, где Троцкий подстрекал их к восстанию против Временного правительства. Солдаты и вооруженный народ опять овладели улицами и предприняли шумную демонстрацию перед Таврическим дворцом, громко требуя отставки Временного правительства и объявления диктатуры Советов.

Матросы и солдаты Кронштадта, весьма радикально настроенные, сразу же походным порядком отправились в Петроград, где Ленин, расположившийся в бывшем дворце балерины Кшесинской, устроил им военный парад. То, что Временное правительство полностью утратило власть, наглядно продемонстрировал тот факт, что кронштадтские матросы хотели расправиться с Черновым, министром сельского хозяйства, лидером партии эсеров, который своей речью пытался успокоить их. Чернов обязан своей жизнью исключительно вмешательству Троцкого, посчитавшего нужным помешать толпе, чьи страсти он сам же распалил, призывая не проливать кровь, что может вызвать слишком сильный ужас.

Это чудо, что Временному правительству удалось победить большевистское восстание, главным образом потому, что некоторые подразделения казаков неожиданно остались верными правительству и выступили против плохо организованных отрядов мятежников.

Насколько опасным было наше положение в те дни, я узнал много позже, а именно что Петропавловская крепость была тоже захвачена матросами‑большевиками из Кронштадта. Но в те часы, когда напряжение достигло предела, никто не объяснил нам, что происходит, и мы ожидали худшего. Однако в ночь с 5 на 6 июля правительство одержало победу, и вскоре после этого матросы в крепости тоже вынуждены были капитулировать.

Мне все еще ничего не было известно об этих событиях, когда несколькими днями позже меня вызвали в канцелярию тюрьмы. Там меня встретил следователь, который спросил неожиданно приветливым тоном: «Вы были последним главой Департамента полиции и можете поэтому помочь правительству понять некоторые важные вопросы. В связи с этим я предлагаю вам высказать свое мнение об инциденте, произошедшем с третьего по пятое июля».

Такое обращение несколько удивило меня. Я отвечал, что не имею ни малейшего представления, что случилось  в эти дни. Тогда следователь вкратце объяснил мне, что большевики подняли мятеж в столице, но правительство полностью подавило его силами армии. Снабдив меня этой информацией, он дал ясно понять, что имел в виду, предложив сообщить ему со всеми возможными подробностями данные о большевистских лидерах и их предательской деятельности, которые стали мне известны во время службы директором Департамента полиции.

Таким образом, я временно из арестованного подозреваемого превратился в советника Временного правительства, что даже в нашем серьезном положении немало забавляло меня.

Керенского и его шайку я ненавидел всей душой, и у меня не было никакого желания поддерживать их имеющейся в моем распоряжении информацией, приобретенной на службе в полиции, но в данном случае я счел возможным выполнить просьбу. Я знал, что по сравнению с большевистской опасностью Временное правительство было куда меньшим злом, и поэтому решил поделиться со следователем всем, что знал о Ленине, Троцком, Зиновьеве и других лидерах большевистской партии. Я также обратил внимание правительства на обширную информацию об этих лицах, которую можно найти в секретных архивах Департамента полиции, – я предполагал, что хранящиеся там документы избежали уничтожения во время Февральской революции.

С моей стороны было бы довольно наивно ждать от такого поворота событий принципиального улучшения моего положения. Несмотря на уважительное отношение в течение нескольких дней, я оставался, как и раньше, подследственным, и дальнейшее развитие событий доказало, что я был совершенно прав. Потому что, как только Временное правительство почувствовало, что угроза большевистского восстания миновала, славной памяти Чрезвычайная следственная комиссия возобновила свою деятельность.

В дни июльских беспорядков правительство посчитало необходимым прибегнуть к моей помощи. Но уже к 1 августа комиссия наконец с большим трудом обнаружила то «преступление», в котором я был виновен во время службы и за которое теперь меня призвали к ответу. В этот день я был вызван для допроса следователем Иодловским, который торжествующе объявил, что теперь я являюсь уже обвиняемым: комиссия обвиняла меня, с одной стороны, в пренебрежении служебными обязанностями, а с другой – в злоупотреблении властными полномочиями.

Естественно, я сразу же постарался выяснить, на чем основывается это странное двойное обвинение; первая его часть явно вступала в противоречие со  второй. Когда я прямо спросил об этом, вот что  ответил Иодловский. В конце 1916 года я рассылал губернаторам, градоначальникам и начальникам жандармских управлений циркуляры, в которых обязывал их найти, когда и где печатались прокламации к 9 января, годовщине первой русской революции. Эти циркуляры содержали также предписание, чтобы были своевременно приняты все необходимые меры для предотвращения возможных демонстраций, а если необходимо, то следовало подавить их с помощью армии.

Вы поймете мое изумление, когда мне поставили в вину этот циркуляр. По моему глубокому убеждению, я просто выполнял свои обязанности, предпринимая шаги для сохранения порядка, поэтому я напрямик спросил, считает ли комиссия, что я должен был безразлично реагировать на антиправительственные демонстрации. Полученный мной ответ, однако, очень быстро убедил меня, что понимание комиссией служебных обязанностей главы российской полиции при царском режиме было слишком странным, чтобы давать какое‑либо рациональное объяснение таким обычным для нас вещам. Поэтому со всем возможным смирением и спокойствием я оставил попытки объяснить этим господам, насколько нелогична их позиция.

Во время следующих допросов становилось все более и более очевидным, что основным «преступлением», в котором обвинялись руководители полиции и Корпуса жандармов, было наше сотрудничество с секретными агентами внутреннего наблюдения. Комиссия пыталась теперь истолковать этот метод расследования преступлений как злоупотребление служебными полномочиями.

Аргументы, при помощи которых комиссия пыталась обосновать эту точку зрения, были столь же просты, сколь ребячески несерьезны. Царское правительство использовало информацию, полученную от членов подпольных политических организаций, а в обмен за их услуги эти секретные агенты не только получали денежное вознаграждение, но и гарантированную защиту от ареста. Именно на этом факте наши враги основывали обвинение в злоупотреблении нами служебными полномочиями. Дело в том, что, по утверждению комиссии, полиция была обязана передать своих агентов в руки судебных властей, так как участие в запрещенных организациях делало их ответственными перед законом. Нежелание добиваться надлежащего наказания агентов было расценено комиссией как «пренебрежение служебным делом» с нашей стороны, тогда как те же самые следователи интерпретировали использование агентов для сбора информации как «злоупотребление служебными полномочиями».

Эта нелепая софистика, конечно, не выдерживала никакой критики из‑за отсутствия элементарной логики. Но люди, которые нас судили, были твердо намерены обвинить нас любой ценой в каком‑нибудь преступлении и, не имея чего‑либо лучшего, использовали эту абсурдную интерпретацию закона как основу для выдвижения обвинений против нас.

Естественно, я отвечал, что служба внутреннего наблюдения создана отнюдь не мной, а много лет назад и что, кроме того, ни одна полиция в мире не способна выполнять свою работу, не используя осведомителей. Далее я указал, что гарантированная свобода от наказания является одним из первых условий, на которых  революционеры соглашаются стать секретными сотрудниками, и следовательно, они никогда не согласятся на сотрудничество, если это условие не будет выполнено. Но когда стало очевидно, что комиссия ни в малейшей степени не склонна согласиться с моими утверждениями, более того, то, что я занимал пост директора Департамента полиции, само по себе считалось преступлением, я отказался от дальнейших попыток самозащиты и решил сделать это позже, за границей, в своих мемуарах.

Я был обвинен также в том, что арестовал знаменитый Военно‑промышленный комитет Гучкова и разрешил почтовую цензуру. В обоих случаях мне приписывали превышение служебных полномочий. Как я уже говорил, я обязан своей информацией о предательской деятельности Рабочей группы в Военно‑промышленном комитете некоему Абросимову, и главный пункт обвинения состоял в использовании сведений, полученных таким способом, что было приравнено к «превышению служебных полномочий». Что касается цензурирования писем, то я сообщил судьям, что оно было учреждено по распоряжению Царя, и следовательно, Департамент полиции не может отвечать за это.

После бесчисленных допросов комиссия, по‑видимому, пришла к выводу, что не может предъявить мне серьезных обвинений, так как было решено наконец выпустить меня из тюрьмы под залог большой суммы денег. Однако на самом деле я был переведен из крепости в другую тюрьму.

Глава XXI

Некоторые приятные воспоминания о моем заключении.  – Добрые охранники. – Революционер против своего желания. – Другая сторона медали: во власти убийцы.  – Освобождение из крепости. – Большевистская революция.  – Бегство Следственной комиссии. – Наконец свободен.  – Злоключения в Киеве. – Гонимый роком. – Предложение от ЧК.  – Носильщик на вокзале в Париже.  – Настроения среди русских эмигрантов

Мне не хотелось бы кончить свои воспоминания о времени, проведенном в качестве заключенного Петропавловской крепости, не сказав несколько слов и о приятных впечатлениях, полученных там.

Без сомнения, солдаты, из которых состояла наша охрана, были по большей части грубыми и жестокими людьми, отравленными своей новоприобретенной властью над заключенными и желающими только дать волю своей ненависти к старому режиму. Тем не менее среди них находились и добросердечные парни, которые своими небольшими дарами чая, сахара и сигарет или даже несколькими добрыми словами много раз вселяли мужество в наши исстрадавшиеся сердца.

Трудно допустить, что устроенная Следственной комиссией многомесячная пытка, с бессмысленными унижениями на допросах, не повлияла бы на состояние наших нервов. Я часто возвращался в свою камеру после такого сурового испытания совершенно опустошенным и падал на кровать в полном отчаянии, сжимая руками голову. Иногда в это время открывалась дверь, и простой солдат заходил, чтобы ободрить меня. Добрым, простым крестьянским языком он уговаривал сохранять мужество и не оставлять надежды, а терпеливо ждать, пока все эти беспорядки, которые называют «революцией», закончатся сами по себе.

С искренней благодарностью я вспоминаю о трогательном отношении к нам, пленникам, со стороны  одного из наших охранников – эстонского солдата по фамилии Мейслинг. Он всегда был славным, веселым и внимательным, и это, в сочетании с его ограниченным запасом русских слов, часто трогало меня, и, смею сказать, многие мои товарищи по несчастью испытали его благотворное влияние, выводящее нас из глубокого уныния, которое, когда мы были предоставлены сами себе, нередко было сильнее того, что мы могли вынести.

И малоросс, который часто приходил в мою камеру, тоже был очень трогательным. Он дружески рассказывал мне, что однажды, при царском строе, он сам провел долгие месяцы в провинциальной тюрьме и поэтому очень хорошо знает, как чувствует себя заключенный, особенно в одиночной камере. Он любезно предложил мне, если я почувствую себя слишком подавленным, постучать в дверь камеры и позвать его. И действительно, если я звал его, он сразу же приходил ко мне и часами вел со мной дружеские разговоры на общие темы, так как, конечно, правила запрещали все разговоры о текущих политических событиях.

Однажды – это было в воскресенье летом – он вежливо постучался в дверь моей камеры, вошел и сказал, что только что получил письмо из дома и не знает, что ответить. Не мог бы я вчерне написать ответ? Он прочел письмо вслух. Родственники горько жаловались, что местная и судебная власть сейчас захвачены евреями. Как ни хотелось мне исполнить просьбу солдата и продиктовать ответ, я подумал, что благоразумнее воздержаться от этого: в эти беспокойные дни нельзя быть уверенным, что повлечет за собой этот, на вид совершенно невинный, но все же неосмотрительный поступок. Я объяснил солдату, что слишком мало знаю о ситуации, чтобы сформулировать свое мнение по этому делу, а следовательно, не могу дать ему никакого дельного совета.

Самым приятным из наших надзирателей был моряк, в свое время прикомандированный к Корпусу жандармов, чье имя, к сожалению, стерлось из моей памяти. Он был симпатичным, умным и необычайно хорошо образованным молодым человеком, выделявшимся своим добрым, вежливым отношением к заключенным. С течением времени у него появилась привычка беседовать со мной о политических вопросах общего характера, что явно нарушало тюремные правила. Его рассуждения по этому вопросу были очень продуманными, и он никогда не защищал социалистическую точку зрения, давая таким образом понять, что является революционером против своей воли.

В основном стрелковая часть, охраняющая крепость, недружелюбно относилась к нам, но один солдат даже в этом подразделении выказывал доброе отношение. Если появлялась возможность, он снабжал нас сигаретами, а только тот, кто провел в тюрьме некоторое время, способен понять, как много значит сигарета для поднятия духа!

Нужно признать, что среди наших надзирателей было несколько весьма неприятных людей. Худшим был Куликов, грубый, дегенеративный парень с лысой головой и холодными глазами, почти как у зверя. Он явно принадлежал к криминальному типу, и я не сомневался, что раньше он часто имел возможность близко познакомиться с жизнью в царских тюрьмах, конечно, не как надзиратель, а как заключенный. Он внушал мне сильнейшее отвращение, и я с ужасом ждал день, когда он должен был дежурить в нашем коридоре. Насколько обоснованы были эти чувства, стало очевидным несколько месяцев спустя, сразу после большевистской революции. Куликов был одним из тех четырех людей, которые в январе 1918 года захватили больницу на Литейном и зверски задушили  Кокошкина и Шингарева – двух заключенных кадетов (т. е. умеренных республиканцев), министров в правительстве Керенского.

Другим человеком, который также оказался очень неприятным, был прапорщик Преображенского гвардейского полка, который исключительно грубо вел себя не только с нами, заключенными, но даже с собственными товарищами. Он очень любил шуметь, хлопая дверями и с топотом проходя по коридорам крепости, громогласно отдавая обычные распоряжения.

6 сентября 1917 года я был наконец переведен из Петропавловской крепости в одиночное заключение в другой тюрьме, где скоро попал в больницу. Там я провел следующие два месяца. По сравнению с суровыми условиями жизни в крепости тюремная больница оказалась значительно более комфортабельным местом, и, находясь там, я намного меньше страдал от приступов глубокой апатии, которая столь часто овладевала мной ранее.

Пока я лежал в тюремной больнице, 25 октября разразилась долго собиравшаяся большевистская революция. Славному правительству Керенского нужно было без шума справиться с большевиками еще в июле, а так оно пало теперь за несколько часов. На этот раз восстание было организовано лучше, и, кроме того, ни один полк петербургского гарнизона не выступил на стороне так называемого правительства. Троцкий сумел без посторонней помощи привлечь гарнизон Петропавловской крепости на свою сторону: он просто обратился к занимавшему крепость полку с речью, столь же беспринципной, сколь и эффективной, призывая к восстанию. Этот удар практически решил судьбу столицы, так как в крепости революционные солдаты и рабочие нашли запасы оружия и амуниции, в которых нуждались.

Как только ситуация стала опасной, Керенский бежал из города на машине, якобы для того, чтобы обратиться за помощью к Ставке, а на самом деле с целью найти убежище для своей драгоценной персоны. Победа большевиков была предрешена еще до конца дня, и они, не теряя времени, провозгласили власть Советов.

Следственная комиссия, от которой зависела наша судьба, немедленно разбежалась, так как большинство ее членов имели большие или меньшие основания опасаться ареста от рук большевиков. Мы, царские министры и чиновники, оставались, однако, по‑прежнему пленниками, единственное отличие состояло в том, что теперь вместо Временного правительства большевики считали себя вправе судить и карать нас за «преступления». Так что у нас были все основания для беспокойства, когда мы думали о будущем.

Наше положение не улучшалось, пока левое крыло эсеровской партии не вступило в коалицию с большевиками и не делегировало своих представителей в советское правительство. Эсер Штейнберг возглавил Народный комиссариат юстиции, так что наша судьба была теперь в его руках. То ли Штейнберг не лишен был чувства справедливости, то ли у него были веские политические причины для защиты нас от того кровавого режима, который ввела ЧК, но он оказался способен внять рациональным доводам и распорядился освободить нескольких бывших царских чиновников за значительные суммы залога. С другой стороны, министры свергнутого правительства Керенского теперь заменили нас в качестве козлов отпущения, и большевики обходились с ними так же, как ранее они обходились с нами.

Когда я находился в тюрьме, моя жена не бездействовала. Она засыпала большевистских чиновников просьбами и ходатайствами в мою защиту, пока,  наконец, не убедила Комиссариат юстиции освободить меня под залог в десять тысяч рублей.

Затем последовало трудное и опасное время, в течение которого я не знал, в какой день меня внезапно посетят агенты ЧК, посланные своим начальником Дзержинским арестовать меня. Каким‑то чудом участь, которая в то время постигла многих моих коллег, миновала меня, и я спокойно прожил в Петербурге до июля 1918 года, когда воспользовался представившейся возможностью и покинул столицу, где становилось слишком опасно. Украина, находившаяся под защитой Германии, объявила о независимости от России, и родившиеся на территории этой новой республики теперь считались в Советской России иностранцами. Благодаря тому, что я впервые увидел свет в Киеве, я смог претендовать на украинское гражданство и уехать с женой в этот город.

После прибытия моим первым делом было найти подходящую работу, которая давала бы средства к существованию, и я был очень рад, когда гетман Скоропадский предложил мне пост в Киевском апелляционном суде. Я думал, что обрел новую сферу полезной деятельности и новую, относительно устойчивую основу, на которой можно заново строить свою жизнь. На самом деле, однако, мои испытания только теперь и начинались.

Правление гетмана Скоропадского оказалось весьма краткосрочным, так как Антанта скоро нашла возможность противопоставить этому прогермански ориентированному диктатору собственного ставленника, Симона Петлюру, который, располагая огромными деньгами, скоро приобрел множество сторонников. Немецкие войска, вначале бывшие главной опорой гетмана, теперь, деморализованные Советами, заняли нейтральную позицию, так что Петлюра смог войти в Киев уже 14 ноября 1918 года.

Если для россиян я стал украинцем, то при Петлюре я немедленно превратился в «москаля», а это значило не только потерю службы, но почти полное лишение всех прав. В то же время я оставался в Киеве, так как в тот момент не видел никакой возможности уехать оттуда.

Но правление Петлюры тоже было краткосрочным. Уже в начале февраля он бежал от большевистской армии, которой командовал изменник генерал Клембовский. Это был конец его карьеры на Украине, после чего он жил в Париже, пока не был убит в 1926 году еврейским фанатиком по фамилии Шварцбарт.

Перед приходом большевиков в Киев я сумел при помощи преданных друзей бежать из города и направился к венгерской границе. Я приехал в Венгрию, не имея ничего, кроме одежды на себе, так как все, чем я располагал, осталось в Киеве.

Но можно подумать, что меня преследовал неумолимый рок, так как не успел я обосноваться в Будапеште, как и тут началось большевистское восстание, и Бела Кун установил свое террористическое правление. Я был вынужден продолжить свое бегство и поехал в Прагу, где мой брат, который в то время работал в Пражском университете, смог дать мне временное пристанище.

Затем я переехал в Берлин. Прожив там недолгое время, я перебрался в Мюнхен, в тщетной надежде, что правительство Баварии, которое незадолго до этого свергло власть, близкую по характеру к власти в советской России, и все еще боролось против большевистских эмиссаров из России, будет нуждаться в моих услугах. Но все мои попытки встретиться с мюнхенскими чиновниками не дали результата.

С другой стороны, ко мне как‑то обратился человек из Берлина. Он был эмиссаром ЧК и оказал мне честь, предложив стать шпионом большевистского правительства. Размер предложенного мне аванса был весьма значительным, но я редко в своей жизни чувствовал такое удовлетворение, какое испытал, спустив этого господина с лестницы.

После этого мне и моей жене пришлось пережить очень тяжелые времена. Обесценение немецкой марки заставило нас уехать из Германии, и поскольку по случаю визита Пуанкаре в Петербург в 1913 году я получил знак отличия Почетного легиона, я теперь лелеял надежду найти убежище во Франции. Поэтому мы обратили свои взоры к Парижу, где некоторое время мне позволено было зарабатывать восемнадцать франков в день, присматривая за багажом на вокзале Сен‑Лазар.

Однако в один прекрасный день высокие власти обнаружили, что я иностранец, и мне пришлось покинуть эту исключительно прибыльную работу, уступив ее прирожденному французу. Моя жена в это время нашла работу мойщицы флаконов на парфюмерной фабрике. Это была удача. Что касается меня, то я в буквальном смысле слова мог умереть с голода на улице, если бы мне не удалось найти убежище в «Русском доме», содержимом филантропически настроенной юной английской леди в Сен‑Женевьев‑де‑Буа, где я и проживаю по сей день.

Но, как бы трудно и несчастливо ни было мое собственное положение, я был значительно более обеспокоен ситуацией, в которой очутились мои товарищи по несчастью, с которыми я встретился здесь, в Париже, и чьи воспоминания о событиях последних лет производили ужасающее впечатление. Поведение господина Милюкова не вызывало у меня удивления. В конце концов, его сожаления о падении Российской империи были, без сомнения, минимальными, и когда в 1921 году, после поражения Врангеля, Милюков и его сторонники официально объявили о своем решении отказаться от любых попыток противостоять большевикам с помощью армии, этого и следовало ожидать. Но меня значительно больше расстраивало то обстоятельство, что он нашел так много сторонников среди эмигрантов, когда совершил этот акт предательства по отношению к русской идее, и что не нашлось ни одного мужественного человека, чтобы указать Милюкову его место.

Этот случай еще раз доказал, как сильны и глубоки связи между русской интеллигенцией и революционным хаосом и как незначительно, в конце концов, интеллектуальное отличие нынешних правителей Кремля от их буржуазных предшественников. С самого начала интеллектуализм русских «либералов», абсолютно чуждый национальному духу и порожденный иностранными влияниями, был губителен для Российской империи, и вполне логично, что интеллигенция, сейчас живущая за границей, вновь предает интересы своей страны.

Но я должен засвидетельствовать, что во время моих скитаний по Западной Европе и, наконец, во время моего пребывания в Париже мне встречалось множество честных, преданных сторонников старого режима, людей, которые поклялись вынести все тяготы и лишения и даже готовы были скорее умереть, чем скомпрометировать себя связью с большевиками и покорно принять установившиеся в России порядки.

Больше того, я даже встречал людей, в свое время выступавших против царской власти и, следовательно, действовавших против меня, которые поняли, как ошибочны были их революционные идеи, как мало от этой революции получили русские люди, какой страшной и гибельной она оказалась. Разве не показательно, что Петр Струве, отец русского марксизма и наставник Ленина, сейчас раскаялся, отрекся от своих взглядов и признал Великого князя Николая Николаевича законным правителем России? Как далеко этот человек, открыто признающий свои заблуждения, ушел от тех якобы патриотов, которые не имели смелости сделать из событий последних десяти лет единственно возможный вывод и откровенно примкнуть к монархистской идее!

Глава XXII

Царский носовой платок. – Ложные представления об Охране, распространенные за границей. – Настоящий смысл ссылки в Сибирь.  – Гуманное обращение с политическими заключенными в старой России.  – Охрана и ЧК.  – Как большевики вводят в заблуждение зарубежных гостей. – Бурцев рекомендует восстановить Охрану.  – Неудавшаяся вербовка

Однажды в царской России, когда был основан Отдельный Корпус жандармов, генерал Бенкендорф, только что назначенный командующим этим подразделением, обратился к Императору Николаю I и попросил дать ему инструкции. Вместо того чтобы дать формальный ответ, монарх достал белый носовой платок и передал его графу со словами: «Вытирайте слезы несчастных. Пусть Ваша совесть и совесть Ваших подчиненных всегда будет незапятнанной, как этот платок!»

Политическая полиция в царской России, начиная с этого времени, всегда действовала в соответствии с высокими словами правителя, и хотя Российская империя, как любое другое государство, должна была защищать себя от происков враждебных сил, методы борьбы Охраны с политическими противниками ничем не отличались от методов, принятых в других странах.

Надо признать, что с самого начала российская полиция столкнулась со значительно более сложной задачей, чем полиция любой западноевропейской страны. Я не имею в виду, что русскими людьми труднее управлять или что все учреждения империи могли действовать, только опираясь на силу. Но в то время как в Англии, Франции и Америке образованные классы населения в прежние времена всегда были истинными патриотами и защищали национальные институты, в России, к сожалению, дело обстояло иначе, по крайней мере с начала XIX века.

Идеи, заимствованные из‑за рубежа и неправильно истолкованные, с давних пор распространились среди образованного класса в России, заполнив умы ложными представлениями. Вместо того чтобы учесть, что ситуация в нашей стране совершенно отличается от западной и что механическое перенесение в Россию европейского понимания свободы не может принести ничего, кроме вреда, так как все эти идеи возникли в совершенно других условиях и совершенно чужды духу российской нации, интеллигенция сразу же приступила к переделке России по образцам западных теоретиков. И в соответствии с этими взглядами первоочередной задачей она считала полное уничтожение всего, что цари совместно с их советниками и слугами старательно создавали веками.

Перед лицом постоянных попыток подорвать порядок в государстве царские власти проявляли слишком большую терпимость; и если можно упрекнуть их за уклонение от своего долга, то только потому, что они считали ниже своего достоинства и пренебрегали обязанностью информировать людей за рубежом о реальной обстановке в России. Поэтому общественное мнение Запада целиком зависело от милости тех поставщиков ложной информации, которые стремились способствовать распространению собственных заблуждений посредством упорной и, увы, слишком успешной пропаганды. Иначе совершенно непостижимо, что до сегодняшнего дня в Европе и Америке все еще распространены совершенно ошибочные и искаженные представления о том, как в действительности обстояли дела под властью царей.

Какое непонимание вызвала только одна вещь – используемая в России практика высылки преступников в Сибирь! Множество раз я встречался с образованными людьми в Германии, которые со всей серьезностью утверждали, что «ужасы Сибири» морально оправдывают революцию.

Что же это за явление, ассоциирующееся с «ужасами»? Прежде всего нужно твердо заявить, что к тяжелому труду в рудниках приговаривали только тех преступников, которые в других странах подвергались смертной казни. Дело в том, что в нашей «отсталой» России высшая мера наказания была давно отменена для обычных преступников и заменена ссылкой в Сибирь. Единственным преступлением, карающимся смертью, было убийство или покушение на убийство члена Императорской семьи, и даже для таких преступников, которых, к сожалению, было слишком много, приговор достаточно часто заменяли ссылкой.

Когда за границей слышали о каторжниках на сибирских рудниках, то полагали, что речь идет о политических заключенных. Но они, как правило, подвергались простой «административной высылке», и подобное наказание, являвшееся не чем иным, как средством самозащиты государства от своих врагов, ни в каком смысле не носило того трагического смысла, который люди на Западе вкладывали в понятие «ссылка в Сибирь». Эта «административная высылка»151 просто означала, что человек обязан в течение некоторого времени жить восточнее Уральских гор; без разрешения властей он не мог покинуть этот регион, но внутри него он передвигался совершенно свободно. Кроме того, если учесть, что места, в которые ссылались политические заключенные, располагались по большей части в регионах с достаточно благоприятным климатом и что ссыльным разрешалось поддерживать отношения между собой, читать, писать и продолжать заниматься своим делом, то мы придем к выводу, что эта система, которой придерживалась царская Россия для временного удаления самых опасных противников, должна считаться весьма гуманной.

Достаточно указать на то, что почти все люди, пришедшие в России к власти после революции, в свое время были сосланы в Сибирь. Только один этот факт показывает, как мало это наказание в действительности подействовало на тех, кому было предназначено. Никто даже серьезно не заболел во время ссылки, никто не страдал от плохого обращения, и все вернулись из Сибири с энергией, достаточной, чтобы продолжать свою подрывную деятельность.

Такими «безжалостными методами» власти царской России старались защитить государство, пока революционеры не захватили власть и не заявили, что теперь варварство уступит место гуманизму, а угнетение сменится свободой. Показательно, что первым шагом, предпринятым новым режимом, было заключение в тюрьму многих преданных слуг Императора, чтобы судить их; в результате этого первого проявления «свободы» стало понятно, что ни одному из нас не может быть вменено в вину ни одно незаконное действие.

Когда в результате Октябрьской революции большевики пришли к власти, никто из них не дал себе труда соблюдать установленные законом формальности по отношению к представителям старого порядка: они просто были арестованы и зверски убиты, и все во имя свободы и гуманизма. Тот, кто служил в политической полиции, теперь считался тяжелейшим преступником, преследовать и убить его было долгом каждого честного и преданного коммуниста.

Но когда против тех несчастных, которые, руководствуясь лучшими побуждениями, когда‑то старались служить государству и обществу, была развязана варварская война на истребление, новая Охрана отличалась от предшественницы только тем, что была в тысячи раз более неприятной и неразборчивой в средствах. Это – позорно известная ЧК, которая и сейчас, под новым именем ГПУ, продолжает распространять беспримерный ужас по всей России и в жертву которой каждый год приносятся тысячи невинных мужчин и женщин.

Благодаря счастливому стечению обстоятельств я обладаю абсолютно достоверной и надежной информацией о работе и устройстве ЧК, и поэтому способен рассказать европейской публике, что на самом деле происходит в коммунистическом государстве со свободой и равенством. Дело в том, что когда руководители Охраны пали жертвой ярости красного террора, новые правители решили, что в некоторых случаях целесообразно под страхом смерти принудить чиновников царской полиции работать на ЧК. Один из тех, кто против своей воли согласился сотрудничать с большевиками в качестве полицейского, не только старался уменьшить зло, наносимое ЧК России, но также окольными путями доставлял за границу свидетельства о деятельности «новой Охраны».

Вот как я получил важные документальные свидетельства, которые мне недолго пришлось скрывать, поскольку мой информатор вскоре заплатил жизнью за свои смелость и отвагу. Он умер в застенках ЧК, до конца оставаясь истинным приверженцем идеи старой России, а его сообщения позволили продемонстрировать европейской публике, каков истинный характер советской власти.

Это было тем более необходимо, что «беспристрастные» газетные репортеры, публицисты, члены профсоюзов, специалисты и коммерсанты, которые несколько лет время от времени ездили в Россию, вернулись с весьма поверхностными впечатлениями. Очень немногие из них сознавали присутствие сети, окружавшей их с момента пересечения границы и не позволявшей даже мельком увидеть и услышать  что‑либо, чего не одобрили бы кремлевские властители. Если мир будет зависеть только от таких оценок Советской России, то остается очень мало надежды, что правда когда‑нибудь выйдет на свет, так как Европа никогда не узнает ничего, кроме того, что ей захочет сообщить Советское правительство. Все впечатления, все высказывания, которые слышат зарубежные гости, тщательно срежиссированы, так что приезжий, наивно верящий, что он «беспристрастно изучил» факты, на самом деле просто видел то, что ему показала ЧК, и подвергался обману на каждом шагу. Какой иностранец мог заглянуть за кулисы разыгрывавшегося для него представления? То, что он видел, это были разного рода меры для его воспитания в нужном духе. То, что он слышал, было словами платных агентов или запуганных горожан, которые никогда не решились бы на критические замечания, чтобы не навлечь на себя неприятности, не подвергнуть опасности собственную жизнь и жизни своих близких. И, таким образом, эта темная сторона большевистского правления, с его средневековыми тюрьмами и пыточными камерами, с его неслыханным террором во всех областях, была скрыта от глаз приезжего; и только тот, кто знает ЧК и его секреты изнутри, может рассказать о них правду.

Когда после Февральской революции 1917 года революционеры массами возвращались из ссылки и из‑за границы, В. Бурцев был единственным, кто посоветовал новым правителям оставить Охрану как учреждение, укомплектовав ее людьми с «революционными убеждениями». Он считал, что «свободной» России для самозащиты скоро понадобится тайная полиция. Но Керенский с сентиментальным самодовольством провозгласил, что после революции «постыдная» Охрана должна исчезнуть навсегда и что свободная республика может существовать без такого орудия. Поэтому охранные отделения были упразднены, их сотрудники брошены в тюрьмы или посланы на фронт, а имена секретных агентов, которые стали известны правительству, публиковались в российской и зарубежной прессе.

Однако очень скоро новые хозяева начали дрожать от страха, опасаясь покушений на свою жизнь. Затем, когда влияние большевиков стало усиливаться, а положение Временного правительства становилось все более и более шатким, Керенский первым начал переговоры с бывшими руководителями политической полиции, в том числе и со мной, чтобы узнать, хотим ли мы помочь правительству своим опытом в борьбе против левых экстремистов.

Комиссар Сватиков, посланный за границу для ликвидации Заграничной агентуры Департамента полиции, внезапно получил другие инструкции и теперь должен был привлечь членов бывшего Парижского отделения к работе на Временное правительство, но, должен добавить, это предложение не встретило теплого приема. Очевидно, Керенский и его сторонники теперь осознали, что даже они не могут действовать без поддержки тайной политической полиции. Они предприняли все усилия, чтобы вернуть к жизни организацию, которую за шесть месяцев до этого практически уничтожили. Если бы это правительство просуществовало дольше, Охрана в лице части ее прежних сотрудников, возможно, могла бы праздновать свое возрождение. Но пришла Октябрьская революция, положившая конец недолгой власти Керенского и установившая большевистскую систему правления. И через несколько недель вместо Департамента полиции и подведомственных ему учреждений возникла ЧК153.