Дуглас Коупленд Поколение А (НАЧАЛО)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Дуглас Коупленд

 

Поколение А

(НАЧАЛО)

АРДЖ

Тринкомали, Шри‑Ланка

Нельзя жить на свете и не думать обо всех историях, которыми мы связываем воедино это место, что зовется «наш мир». Без историй, созданных людьми, наша вселенная – всего лишь мертвые камни, облака, лава и мрак. Деревня, смытая теплыми водами, где не осталось уже ничего.

Представьте огромное жаркое небо тропиков, на десять миль ввысь и на тысячу лет вдаль до линии горизонта. Представьте воздух, который вы ощущаете кожей, как мед. Представьте воздух, который на выдохе прохладнее, чем на вдохе.

Представьте сухой ломкий шорох за окном вашей комнаты в офисном здании. Представьте, что вы подходите к окну, поднимаете жалюзи и видите такую картину: все содержимое мира, каким вы его знали, проплывает мимо в медленном, на удивление тихом потоке серой мути. Ослы, ветви пальм, джип местного бутилировщика фанты, велосипеды, дохлые собаки, пивные банки, лодки ловцов креветок, секции заборов из колючей проволоки, прогнивший мусор, цветы имбиря, канистры с маслом, туристические автобусы, фургоны для доставки жареных цыплят. …трупы

…листы фанеры

…дельфины

…мопед

…теннисная сетка

…бельевые корзины

…младенец

…бейсболки

…снова дохлые собаки

…оцинкованный шифер

Представьте, что прямо сейчас, когда вы читаете эти слова, рядом с вами стоит пришелец из далекой галактики. И что вы ему говорите? Ему или ей. «Что прежде было живым, ныне мертво». Но поймет ли пришелец разницу между живым и мертвым? Может быть, вместо жизни у пришельцев есть что‑то другое – столь же непредсказуемое. Но что именно? Что они говорят друг другу, чтобы заделывать необъяснимые трещины в их повседневном существовании, не говоря уже о цунами? Какие мифы, какую ложь они принимают за правду? Какие истории рассказывают друг другу?

А теперь вновь посмотрите в окно – посмотрите на то, что боги извергли из вашего подсознания во внешний мир – на теплую мутную реку, где дохлые кошки, старухи, завернутые в мокрые сари, баллоны с пропаном, мертвый козел, и мухи, целые и невредимые – жужжат над серой водой.

.. .сумки‑холодильники

…пучки травы

…скандинавский педераст, обгоревший на солнце

…раскладные стулья из белого пластика

…утонувшие солдаты, запутавшиеся в ремнях автоматов

А потом – что вы делаете? Может быть, молитесь? Что есть молитва, как не желание увязать все события нашей жизни в одну целостную историю, чтобы эти события наполнились смыслом, который – ты знаешь – обязательно должен быть.

И вот я молюсь.

ЗАК

Округ Махаска, Айова

Кукурузные поля – это страшная штука. На всей нашей мудацкой планете не сыщешь другой такой страсти и ужасти. Не в смысле «беднягу Джо Пеши забили до смерти бейсбольной битой», и не в смысле загадочных кругов на полях, которые оставляют инопланетяне, и не в смысле зверски убитых и расчлененных хичхайкеров, и даже не в смысле, что «после вскрытия останки инопланетных пришельцев были использованы в качестве удобрений». Я имею в виду «продукцию крупных агропромышленных, продовольственных и биотехнических корпораций типа «Big Corn»/«Archer Daniels Midland»/«Cargill»/«Monsanto» – генетически модифицированную сельскохозяйственную культуру с ультравысоким содержанием фруктозы». Кукуруза – кошмар наяву. Тысячу лет назад это был травянистый стебель с одним крошечным хилым початком; теперь это огромный лоснящийся дилдо длиной в добрый фут. Кстати, вы знаете, что длина молекулы кукурузного крахмала – одна миля? Так вот, в семидесятых годах пресловутая «Большая кукурузина», то есть компания «Big Corn», запатентовала какой‑то новый фермент, превращающий эти мили и мили крахмала в триллионы молекул фруктозы. А спустя пару лет вся эта свежевыделенная фруктоза обрушилась на рынок и разнесла на хрен всю национальную пищевую цепь. Ба‑бах! И вся нация дружно страдает ожирением. Человеческий организм не приспособлен к таким мощным вливаниям фруктозы. Получая убойную дозу, организм «зависает» и не может понять, как ему дальше работать. Э‑э‑э… и что с этим делать? Превращать это в какашку или все‑таки в жир?Да, наверное, в жир!Кукуруза отключила систему, отвечающую за производство фекалий. И что на это ответили крупные агропромышленные корпорации? Кто ?! Мы ?! Мы способствуем эпидемии ожирения ? Нет, ребята. Не надо вешать на нас всех собак. Просто в восьмидесятых люди стали чаще «перекусывать». Так что заткнитесь, пожалуйста, и пейте свою «Колу – Новая формула».

Люди – кошмарные существа. Человечество – сборище мудаков. Все, что мы делаем сами с собой – мы это полностью заслужили.

Но кого, блин, ужалила пчела? Прямо в кабине компьютеризированного комбайна, посреди кукурузного поля в округе Махаска, штат Айова? Меня. Да, меня. Вот где полный капец.

Да, кстати. Добро пожаловать в Оскалусу. Приезжайте к нам – не пожалеете. Тут у нас столько всего интересного! Исторический центр города, площадь с летней эстрадой у старой ратуши, концертный зал Джорджа Дейли, городская публичная библиотека, университет имени Уильяма Пенна и три площадки для гольфа.

Последний параграф я почти дословно скопировал с интернет‑страницы нашего славного города. Правда, там почему‑то не упоминается папин метамфетаминовый заводик (мне не нравится слово «лаборатория», оно как‑то скучно звучит), обанкротившийся несколько лет назад стараниями Управления по борьбе с наркотой. Они вообще плохо ладили – папа и Наркоконтроль.

Шесть лет назад папа изрядно нажрался и в остром приступе паранойи угнал книжный автофургон, принадлежавший городской публичной библиотеке. Он приехал на поле для гольфа в Эдмундсон‑парк, бросил фургон посреди песчаной ямы у четырнадцатой лунки и – в полной уверенности, что это контрольная аппаратура Управления по борьбе с наркотиками – спалил его на хрен, лишившись в процессе бровей, водительских прав, свободы и права на посещение двух моих сводных сестер, проживающих в округе Виннебаго.

Выйдя из тюрьмы, папенька возобновил производство, и в скором времени на его метамфетаминовый заводик нагрянули люди из Наркоконтроля и отоварили папу по голове бидоном с кипящим толуолом. Полтора месяца папа провел на койке в тюремном лазарете. Потом стал потихоньку вставать и даже немного ходить. Мой дядя Джей, адвокат и фреоновый маклер из Пало‑Альто, сумел добиться, чтобы папу освободили под залог, и отправил его в Калифорнию на консультацию с психиатром – специалистом по обсессивно‑компульсивным расстройствам. В самолете папенька слушал музыку и подхватил стафилококк, особо устойчивый к лекарственным препаратам – как потом оказалось, от комплекта небрежно продезинфицированных наушников. Эти самые стафилококки попали на свежезаживший шрам, и к тому времени, когда самолет совершил посадку, сожрали родителю чуть ли не четверть мозга. После папиных похорон дядя Джей продал полфермы и купил мне самый продвинутый в мире комбайн для сбора кукурузы – «Кукурузную Мейзи» с компьютерным управлением.

С тех пор дядя Джей регулярно переводил на мой счет очень даже приличные суммы в обмен на соблюдение трех условий. Первое: я не связываюсь с производством метамфетамина (и не иду по стопам отца). Второе: я остаюсь на ферме и выращиваю кукурузу (наше фамильное наследие). И третье условие: раз в неделю я отливаю в колбу Эрленмейера в присутствии самого принципиального и неподкупного румынского лаборанта во всем штате Айова (на случай, если я вдруг забуду о двух первых пунктах нашего договора). Анализ мочи выполнялся на месте в течение трех минут – они проверяли, не пожал ли я руку кому‑то, кто ел бублик с маком в какой‑то из дней на прошедшей неделе, а именно с прошлого вторника. Вообще‑то приятного в этом мало. Чувствуешь себя проколовшимся олимпийским спортсменом, который один раз уже попадался на допинге. Но дядя Джей выдвинул жесткое требование: никакой наркоты – иначе он отберет у меня «Кукурузную Мейзи». Я вот о чем: все до единого мои знакомые – блин, вся страна! – вовсю потребляют наркотики, отличаются патологической тупостью и страдают ожирением. И я бы пополнил их стройные ряды, но есть одно «но». Вернее, целых три. 1) Мне нельзя принимать наркоту, иначе дядюшка Джей перестанет давать мне денег. 2) Я не совсем идиот, и меня все‑таки чуточку интересует, что происходит в мире. 3) Я искренне верю, что кукуруза – зло. Попробуйте разыскать рисовые или соевые продукты в бакалейных лавках округа Махаска. Флаг вам в руки. Вполне можно было бы упомянуть этот факт на интернет‑страничке славного города Оскалуса: В городских магазинах представлен широкий ассортимент разнообразных продуктов питания, произведенных на основе молекул, извлеченных из натуральной кукурузы. Если вдруг ваш ребенок решит заделаться вегетарианцем или выберет какую‑то другую сомнительную диету, наши продукты питания – это как раз то, что нужно.

Кстати, когда я рассказывал о том, как на папин заводик нагрянули люди из Наркоконтроля, я забыл упомянуть о том, что у папы нашли псевдовинтажную жестяную коробку из‑под соленого печенья, в которой лежали два чьих‑то отрезанных указательных пальца. Папа использовал их для успешной проверки на аутентичность в какой‑то долгоиграющей афере с поддельными чеками. Но ребята из Наркоконтроля не знали, что был еще и третий палец, который я потом отдал девчонке по имени Карли из компьютерного отдела Управления по борьбе с наркотиками. Уж не знаю, зачем ей такая радость. Тоже, наверное, для какой‑то аферы. В обмен на палец Карли заделала мне потрясающий минет и дала доступ к камерам геостационарного спутника слежения за земной поверхностью. У нас с Карли могли бы сложиться долгие и серьезные отношения, но она стала требовать, чтобы я отрезал свой хвост (я ношу длинные волосы) и пожертвовал его фонду «Локонам любви»*. Прощай, Карли. Вы спросите, для чего мне понадобился доступ к камерам спутника слежения, передающим картинку в реальном времени? Для моих арт‑проектов, конечно. Подробности будут чуть позже.

* «Локоны любви» (Locks of Love) – благотворительная организация в помощь раковым больным. Из волос, которые люди передают в фонд, изготавливают парики для детей из США и Канады. – Здесь и далее примеч. пер.

Так вот, в тот знаменательный день, когда меня ужалила пчела, я был на поле, в кабине своей «Кукурузной Мейзи» – совершенно роскошной уборочной машины, которая могла бы посрамить даже шикарный океанский лайнер, на котором отправилась в круиз компания эстетствующих гомосеков Я сидел голышом – а почему нет?! В герметизированной эргономичной кабине работал кондиционер, звукопоглощающие материалы внешней и внутренней отделки сводили уровень шума практически до нуля. Полная круговая обзорность позволяла следить за всем, что происходит вокруг. И если бы на ферму нагрянули нежданные гости, я бы их заметил издалека и всяко успел натянуть штаны.

Я слушал какую‑то модную группу из Люксембурга – или из Ватикана, или из Лихтенштейна, или с Фолклендских остров – в общем, какой‑то из тех мелких стран, чей валовой внутренний продукт складывается в основном из продажи почтовых марок заядлым филателистам и продажи альбомов мегамодных инди‑роковых групп.

Четыре плазменных экрана у меня в кабине были настроены на 1) матч Национальной футбольной лиги, 2) какое‑то совершенно безумное корейское гейм‑шоу, в котором люди, одетые в костюмы зверюшек, боролись за призы, похожие на огромные надувные буквы, 3) вид на мою ферму (в реальном времени) со спутника Управления по борьбе с наркотиками и 4) спутниковый канал двусторонней видеосвязи с одним тихим фриком по имени Чарльз, который работает в службе закупки рекламных средств сингапурского подразделения BBDO и страдает бессонницей. Чарльз платит мне сто баксов в час за удовольствие наблюдать, как я сижу голышом в кабине своей «Кукурузной Мейзи». А я разве не говорил? Рыночная экономика в действии. Лишние бабки – они никогда не лишние. И если какому‑то педику из другого полушария не жалко платить сотню в час, чтобы подрочить на мое изображение на экране, то я только за. Давай, Чарли, расстегивай штаны. Штаны от Эрменеджильдо Зеньи. Я знаю об этом, потому что читал твой секретный онлайновый профиль: #mailto:lions‑and‑tigers‑and‑bears@labelwhore.org

. Тут тебе и медведи, и львы, и тигры, и нездоровая страсть к модным брендам. В общем, диагноз ясен.

Как бы там ни было, Чарльз, похоже, уже получил свою ежедневную порцию легкой эротики, и мы с ним просто болтали. В частности, Чарльз заявил, что Айова – прямоугольный штат. Я возразил в том смысле, что вовсе даже не прямоугольный. Прямоугольный – это Колорадо. Чарльз сказал:

– Да, по форме он прямоугольный, но ты посмотри на карту округов Колорадо. Похоже на аппликацию из обрывков бумаги, сделанную неумелым дошкольником. А вот Айова разделена на 113 прямоугольников‑округов. Ровненько, как по линейке.

– Прекрати издеваться над геометрической конфигурацией моего штата.

– Какой еще геометрической конфигурацией? Ты там что, обдолбался, Корн‑Дог*?

* Корн‑дог – тот же хот‑дог, только не в обычном пшеничном хлебе, а в хлебе из кукурузной муки.

Ладно, допустим – только допустим, – что я был малость под кайфом в тот день. (Вы когда‑нибудь встречали румынского лаборанта, который не берет взятки?) Но у меня правило: я принимаю всякие замечательные препараты, только когда погода ставит новый рекорд. И, кстати, меня зовут не Корн‑Дог. Меня зовут Зак. Может быть, я иногда подтормаживаю, но у меня нет никаких нарушений психики. Просто мои мама с папой – когда до них наконец дошло, что я уж точно не Стивен Хокинг – говорили знакомым, что у меня легкое дефицитарное расстройство внимания. Ну, чтобы никто не подумал, что я дебил.

Я слышу, как люди спрашивают: «А где мама Зака?» «Он что, сирота?» Нет, у Зака есть мама. И у него намечается отчим по имени Кайл, который разводит генетически дефективных джек‑расселл‑терьеров в Сент‑Джордже, штат Юта.

А Чарльз все никак не унимался:

– Интересно, о чем они думали, когда делили твой штат на округа?

Я изменил масштаб изображения на экране, куда передавалась картинка со спутника Управления по борьбе с наркотой, запросил карту Айовы, наложил на нее разметку геополитических границ. Чарльз был прав. Айова действительно прямоугольный штат.

Вообще‑то конкретно в тот день я использовал спутник для интерактивного слежения за процессом создания своего очередного шедевра: десятиакрового члена с яйцами, который я прорубал комбайнером в кукурузе – в качестве запоздалой благодарственной открытки Господу Богу за то, что он дал мне родиться в таком окружении, которое в смысле культуры эквивалентно колеровочному аппарату в магазине строительных материалов. В этом году мне все равно не пришлось бы порадовать дядюшку Джея впечатляющими показателями урожайности: вся кукуруза была загублена. В ней обнаружили какой‑то дефектный ген, смертельно опасный – нет, не для пчел; пчелы исчезли уже давно, – а для ос и мотыльков. Проявив нехарактерную гражданскую сознательность, кукурузные магнаты решили забраковать весь урожай. Лично я не особенно расстроился по этому поводу. Во всем есть свои плюсы. Во‑первых, субсидии1. А во‑вторых, я мог спокойно заняться своим арт‑проектом.

Судьбоносный момент настал вскоре после того, как Чарльз рассказал мне о приватной вечеринке по случаю открытия нового ночного клуба. Там были какие‑то конкурсы, Чарльз победил и выиграл «призовую стриптизершу», которая разделась, сидя у него на коленях. Одно из окон «Кукурузной Мейзи» слегка дребезжало. Я приоткрыл его, снова закрыл поплотнее, и – Шазам!* – меня ужалила пчела.

* Шазам! (Shazam) – волшебное слово, которое превращает обыкновенного подростка Билли Батсона, героя комикса «Капитан Марвел», в непобедимого супергероя, борца со злом.

САМАНТА

Палмерстон‑Норт, Вангануи, Новая Зеландия

Ну, значит, так. Когда меня ужалила пчела, я стояла в высокой траве рядом с цветущим кустарником, а высоко в небе парила стайка смеющихся горлиц. В смысле, они не смеялись. Они просто так называются – смеющиеся. У меня было чувство, как будто время повернулось вспять, и меня занесло в недалекое прошлое, когда цветы были повсюду и воспринимались как должное. Если нужно конкретнее: этот самый цветущий кустарник, возле которого я стояла, располагался у пересечения Вебер‑Форк‑роуд и шоссе № 52, в двадцати милях от восточного побережья, в восточной части провинции Вангануи.

Я достала из сумки ломтик белого хлеба для сандвичей и положила его на землю. Потом встала над ним и приготовилась сфотографировать на камеру мобильного телефона. Вы, наверное, спросите: «А зачем?». Это хороший вопрос. Я делала «сандвич с Землей». Теперь вы спросите: «А что такое сандвич с Землей?». Да, я бы тоже спросила. Это когда по онлайновым картам вы находите какое‑то место на нашей планете, которое располагается более или менее точно «напротив» вашего дома, только с другой стороны земного шара, а потом ищете человека из сетевых знакомых, кто живет где‑то поблизости от этого места. Потом вы вычисляете точные географические координаты двух точек с обеих сторон планеты, договариваетесь о времени, отправляетесь в эту точку (каждый на своей стороне), кладете на землю по куску хлеба, созваниваетесь с сотовых телефонов и одновременно делаете фотографии. У вас получается два куска хлеба, а между ними – планета Земля. Это такая интернетская игра. Вы с кем‑то на пару делаете сандвич с Землей, а потом размещаете фотки на своих личных сайтах. Может быть, кто‑нибудь их увидит. И как только их кто‑то увидит, это будет уже искусство. Вот как‑то так.

Человек на другой стороне планеты – девчонка по имени Симона Ферреро – положила свой хлеб в центре Мадрида на углу Калье‑Гуттенберг и Калье‑Поета‑Эстебан‑де‑Вильегас, ровно в десять вечера, то есть в десять утра по новозеландскому времени. Я нашла ее по Интернету и вообще ничего про нее не знаю – кроме того, что она согласилась сделать со мной сандвич с Землей.

У жителей Новой Зеландии не такой большой выбор, с кем играть в сандвич. Но нам хотя бы есть с кем играть. Большая часть суши на нашей планете располагается выше экватора, так что у большинства населения Земли вообще нет сандвич‑партнеров. Например, у жителей Северной Америки. Потому что с другой стороны Земли – сплошной Тихий океан. Жители Гонолулу еще «зацепляют» кусочек Зимбабве, а вот канадцам, янки и мексиканцам остается лишь молча завидовать. Ну или если совсем уж приспичит, ехать в ту же Гонолулу.

Но дело в том, что когда я фотографировала свой хлеб – и меня ужалила пчела, – я думала совсем о другом. Утром мне позвонила мама. Это был странный звонок. Кстати, в тот день у меня был единственный выходной на неделе, когда можно было как следует выспаться, но я что‑то сглупила и забыла отключить мобильный. Во все остальные дни я встаю в пять утра и несусь на работу, потому что уже в шесть к нам приходят первые клиенты. Я работаю инструктором по фитнесу И вот в мой единственный выходной меня разбудил телефонный звонок. Я беру трубку, и…

– Доброе утро, Саманта.

– Мама.

– Я тебя разбудили? Ты спишь? Уже половина девятого. Я думала, ты давно встала.

– Мама, а что случилось? Погоди… вы же с папой поехали отдыхать…

– А мы отдыхаем. Вот час назад отплыли от Дарвина. Сейчас сидим у себя в каюте. Она, кстати, очень уютная. А на завтрак у нас были шоколадные булочки с молоком, и… прошу прощения, солнышко… я отвлеклась. Мы с папой хотели тебе сказать…

– Что сказать?

– Я… мы… мы с папой хотели тебе сообщить… Мысленно я приготовилась к самому худшему. Мозг потихонечку просыпался и требовал кофе.

– Мы с папой все обсудили и решили, что ты должна знать…

Рак?Банкротство?Я уже не знала, что и думать.

– Мы с твоим папой решили, что мы больше ни во что не верим.

– В каком смысле, не верите?

– В самом прямом.

– Господи, мама… ты звонишь мне в понедельник с утра, чтобы сообщить, что вы с папой ни во что не верите?!

– Да.

– Ни в бога, ни в церковь? Вообще ни во что?

– Вообще ни во что.

Я пошла в кухню и включила кофеварку. Мой попугайчик Тимбо, счастливый осколок разбитых вдребезги отношений, сидел на спинке шезлонга на веранде, твердил свою любимую фразу: «Самый поганый сортир в Шотландии», – и ждал, когда я его покормлю.

– Ага. А зачем ты мне это сказала?

– Ну, я подумала… ты ведь все еще веришь во всякое…

– Что значит «во всякое»?

– В бога. В жизнь после смерти. Ну, типа того.

– Типа того?! – Меньше всего мне хотелось обсуждать свои взгляды и убеждения, да еще в понедельник с утра, с недосыпу. У меня уже ум зашкаливал за разум. Я никак не могла понять смысла маминого звонка.

Я открыла окно на веранду и бросила Тимбо кусочек печенья.

– Слушай, мам, а вы во что‑нибудь верили до того, как вообще перестали верить? – У меня за спиной зашипела кофеварка, и я тихо порадовалась про себя, что кофейные деревья не вымерли вместе с пчелами.

– Да почти ни во что и не верили. Но мы с папой подумали и решили сделать как бы официальное заявление.

– Как‑то странно все это…

– А что тут странного? Помнишь, ты нам заявила, что будешь вегетарианкой? Это, по‑твоему, не странно?

– Мама, мне тогда было тринадцать. И мне нужно было нормально питаться.

– Вера есть вера.

– Блин, мама, ты же сама говоришь, что вообще ни во что не веришь. Ты только не обижайся, но вы там, случайно, ничем не закинулись? В смысле, из наркотических препаратов?

– Сэм! Ты что?! Мы принимаем только солон. Но солон – не наркотик.

– Солон? Это тот самый, который пьют для того, чтобы быстрее проходило время?

– Нет, это очень хорошее успокоительное. Снимает нервозность.

– Всякое успокоительное – это так или иначе наркотик.

Мама вздохнула. Это был явный намек, что теперь я должна сказать что‑нибудь проникновенное в поддержку родителей, как и положено послушной дочке и старшему ребенку в семье. И я сказала:

– Вы правильно сделали, что мне позвонили.

– Спасибо, милая. Я вот даже не знаю, как твои братья воспримут такую новость.

– Да никак не воспримут. Им это по барабану. У них другие интересы.

– Да, ты права.

Надо сказать, мои младшие братья – два беспросветных придурка – изрядно меня задолбали в последнее время: то дай им денег взаймы, то вытри им сопли после очередной неудачи на личном фронте. Причем вы бы видели их пассий. На какой только помойке мои братья находят такое сокровище?! Я налила себе кофе и разбавила его горячей водой из‑под крана.

– И как это решение повлияет на вашу дальнейшую жизнь?

– Да, наверное, никак. Мы не собираемся никого агитировать. Если нашим знакомым хочется во что‑то верить, мы не будем их разубеждать.

– Точно не будете?

– Точно не будем.

– Ну, тогда хорошо.

На этом наш разговор закончился. Я взглянула на часы на ноутбуке. Хорошо, что как раз на сегодня у меня запланирован сандвич с Землей. Есть чем отвлечься от мрачных мыслей. Я быстренько допила кофе, ополоснулась под душем, оделась, бросила в сумку свой ингалятор от астмы и поехала на место: 40° 4 Г южной широты, 176° 32’ восточной долготы.

Дорога была абсолютно пустой.

Разговор с мамой навел на мысли о вере, о родителях и о том, как они формируют нашу систему взглядов и убеждений. В смысле, что бы ни делали папа с мамой – и хорошее, и плохое, – это автоматически разрешает тебе поступать точно так же, не мучаясь чувством вины. Папа угоняет машины? Ладно, попробуем! Мама ходит на мессу по воскресеньям? Значит, я тоже буду ходить. Конечно, часто бывает, что дети идут наперекор родителям. Но когда родители говорят, что они вообще ни во что не верят – против чего бунтовать? Бунтовать можно против чего‑то. А когда нет ничего, чему можно противиться, какой смысл затевать мятеж? С другой стороны, если ты, согласившись с родителями, тоже решишь ни во что не верить, ты все равно остаешься ни с чем. То есть без ничего, во что можно верить и с чем соглашаться. Те же яйца, вид сбоку.

Я призадумалась: а во что верю я? Мне двадцать шесть. У меня было немного мужчин, всего пять. И у каждого из моих бывших бойфрендов на багажнике автомобиля красовался какой‑то из вариантов рыбы – одного из ранних символов христианства. Совпадение? Случайность?

Мой первый мужчина – его звали Кевин, и он вечно ходил с взъерошенными волосами – был манекенщиком для каталогов модной одежды. На багажнике его «хонды» была нарисована вполне себе традиционная христианская рыбина. У Кевина всегда находилась какая‑то религиозная причина, чтобы избегать грубой реальности – например, один раз он не поехал встречать меня в аэропорт, потому что как раз в это время ему надо было играть в баскетбол с ребятами из молодежного христианского клуба. В общем, мы с ним расстались.

Потом был Майлз, воинствующий атеист. На его рыбе было написано: «ДАРВИН». После Майлза был Хэл, чья серебристая рыба сопровождалась словами «С ГАРНИРОМ». После Хэла был Рей, мудила, каких поискать. Мне до сих пор непонятно, зачем я вообще с ним связалась. Такой Рей бывает у каждой женщины. В его рыбе не было ничего остроумного и ироничного. Это была просто рыба, без всяких изысков. Ну, и последним был Рид. У него вместо рыбы был стильный рыбий скелет. Мне казалось, Рид станет тем самым «единственным и на всю жизнь», но он, как и все остальные, не стремился к серьезным и длительным отношениям и решительно избегал всяческих обязательств.

Господи, вот зачем я сейчас вспоминаю своих мужиков и вешаю на них ярлыки?! Вполне вероятно, что и меня они воспринимали как‑то по‑своему. Наверное, для них я была этакой куколкой из фитнес‑клуба, с хорошей фигурой и полным отсутствием мозгов. Для развлечения вполне подойдет. Но о каких‑то там чувствах речи нет вообще. И никто никому ничем не обязан.

В общем, когда я фотографировала свой хлеб на обочине шоссе, где отчетливо пахло овечьим пометом, у меня в голове теснились самые разные мысли. Мне было немного завидно, что я живу не в том полушарии, где Мадрид, а в этом своем полушарии неудачников. И мне было грустно, что пчелы исчезли с лица Земли, а вместе с ними – и многие полевые цветы: сушеница, губастик, котула, смолевка. И еще я размышляла о том, какая огромная наша планета, и я на ней – просто невидимая песчинка.

А потом у меня зазвонил мобильный, и, как я уже говорила, меня ужалила пчела.

Ура, ура!

ЖЮЛЬЕН

12‑й округ, Париж, Франция

Я считаю, судьба – устаревшее понятие. Все в мире строится на причинах и следствиях, а судьба тут вообще ни при чем. Пчелиный укус? Как это сентиментально. Как старомодно… А потом, когда нас пятерых ужалили пчелы, к нам ко всем начали относиться как к «шоколадным детишкам» – ну, той пятерке счастливчиков, попавших на шоколадную фабрику Вилли Вонки. Пфе!

Когда меня ужалила пчела, я сидел на скамейке в Венсенском лесу рядом с двумя старыми грымзами, вроде как рьяными католичками, которые обсуждали участившиеся случаи хищения персональных данных для махинаций с кредитными картами и возмущались по поводу того, что теперь им приходится измельчать мусор, прежде чем вынести его на помойку. Нуда, румыны, русские и члены китайской «Триады» только и ждут, как бы им завладеть персональными данными этих старых кошелок: Теперь, когда мы наконец раздобыли счет за электроэнергию мадам Дюкло, мы поставим «Caisse d’Epargne»* на колени/Меня бесили их пронзительные голоса – но я злился не на старушенций. Я злился на само время, которое тянется, тянется и как будто не движется вовсе, и от этого жизнь кажется такой долгой. Меня подмывало сказать этим набожным бабулькам, что их религия – полный отстой. Ее придумали тысячи лет назад – для людей, которым посчастливилось (или не посчастливилось) прожить больше двадцати одного года – придумали, чтобы доходчиво объяснить этим людям, что жизнь коротка и быстротечна. А лично мне бы хотелось найти объяснение, почему жизнь такая кошмарно долгая.

* «Caisse d’Epargne» – крупный французский банк.

Ладно, оставим религию. Больше всего мне хотелось мутировать. Прямо здесь и сейчас. Я сидел на скамейке в Венсенском лесу и представлял, как мое тело меняется и превращается в нечто иное – в то, во что люди должны превратиться на следующем этапе своей эволюции. Может, у нас будут крылья? Или огромные глаза, как у дрозофил? Или хоботы, как у слонов? Я мечтал о том времени, когда мы все мутируем во что‑то получше, чем самодовольные лысые шимпанзе, которые жрут свой химический суп из пакетиков «Кпоrr: Цветная капуста со сливками» и притворяются, будто не знают о том, что половина населения нашей планеты пребывает в хроническом состоянии войны, сражаясь… За что? За право жрать суп из пакетиков и не задумываться о том, какие мы, в сущности, злобные и убогие существа. Человечество – это огромное стадо задроченных обезьян. Садовник Вилли из «Симпсонов» назвал нас, французов, трусливыми мартышками, жрущими сыр не в себя. Я вообще‑то согласен, но с одним небольшим уточнением: не только французы. Все человечество – это трусливые мартышки, жрущие сыр не в себя.

Вообще‑то я не любитель сидеть на скамеечках в парках. На самом деле я редко бываю на улице. Когда меня так беспощадно и грубо вынесло из гейм‑центра «Астролит» на рю Клод Декан, я даже не знал, какое сейчас время суток. Я был просто взбешен. Да и любой бы взбесился на моем месте. 114 дней подряд я рубился в «World of Warcraft», набрал экспы, прокачал своего персонажа практически до максимального уровня, и вдруг он исчез. В смысле, мой персонаж. Меня просто не стало. Меня, великого и ужасного Зкантроххаскка! Вот я был, а теперь меня нет. Я сделал все, что положено. Закрыл игру. Перегрузился. Перепроверил настройки. Опять вошел в WOW. И меня снова не было.

Би‑бип!

Да, я не спорю: я действительно не самый приятный в общении человек. Потому что я очень требовательный и к себе, и к другим. У меня есть определенные стандарты, и если кто‑то им не соответствует, я просто не буду общаться с таким человеком. И особенно это касается Люка, администратора в «Астролите», жирного недоумка, который вечно заходится кашлем и отхаркивает мокроту в синюю резиновую плевательницу.

В плевательницу!

Он считает, что это шикарно и стильно; а с моей точки зрения, это наглядный пример необратимого вырождения человечества. Но даже такой идиот, как Люк, все‑таки должен врубаться, что если ты вдруг, непонятно с чего, исчезаешь из мира – пусть даже из мира компьютерной игрушки, – у тебя есть причины для злости. На самом деле было бы странно, если бы ты не взбесился в такой ситуации. Люк мог бы проявить побольше сочувствия, а я, со своей стороны, мог бы и не чморить Люка за его нездоровое пристрастие к японским комиксам, которые я обозвал буржуазно‑эскапистским эко‑туризмом для размягченных мозгов. Или, может быть, как‑то еще. Я не помню.

В общем, я вышел на улицу, в реальный мир. Я не знал, сколько сейчас времени. На небе ярко светило солнце. Это могло быть и утро, и день. Наверное, все‑таки ближе к полудню. Я посмотрел на машины, на вход в кофейню «Старбакс», на витрины многочисленных магазинов, на прохожих – людей средних лет, таких спокойных и благополучных с виду, – и подумал: «Ненавижу. Ненавижу весь мир». Ненавижу его вопиющую вещественность – его твердые и мягкие поверхности. Ненавижу все эти запахи – куры‑гриль и цветущие каштаны.

Ненавижу, как наши тела движутся сквозь пространство топ юн, с ноги на ногу, – точно марионетки из мяса. Ненавижу, что мир превратился в один гигантский агрегат для жарки гамбургеров. Ненавижу, что мир теперь – лишь для людей. Типа мы, люди, венцы творения, и все остальные живые существа на нашей планете должны преклоняться перед нашим величием, потому что им ничего больше не остается. Когда вымерли пчелы, фундаменталисты чуть не усрались от счастья; для них это было очередным доказательством, что Бог создал землю исключительно для людей. Лично меня от таких рассуждений тянет блевать. А потом я подумал: «Жюльен, ты теперь у нас ярый защитник природы?» Потом вспомнил WOW уныло поплелся по бульвару Понятовского, свернул на авеню Женераль Доддс, прошелся до авеню Женераль Лаперрен (все эти генералы, все эти войны!), старательно обходя кучки собачьего дерьма и дебильных туристов с пространственным кретинизмом, и вошел в Венсенский лес – такой почтенный и скучный, такой весь застывший во времени и явно чрезмерный для моего воспаленного мозга. В голове царил полный раздрай. Я сел на скамейку рядом с двумя старыми грымзами, прибитыми страхом перед будущим, и стал смотреть на деревья. Какое сейчас время года? Лето? Осень? Теперь листья не опадают с деревьев, как было прежде. Теперь они крепко сидят на ветках, и время от времени кто‑то из них потихонечку совершает самоубийство – где‑то ближе к январю. Времена года остались в прошлом. В настоящем их нет. В них верят только законченные придурки.

Я разглядывал сухой мертвый лист, а пронзительные голоса старушенций били мне по ушам. Я скривился и произнес вслух:

– Блин, как же я ненавижу реальный мир!

А потом меня ужалила пчела. Как будто кожу проткнули иголкой. Однажды в клубе Ральф уколол меня булавкой и заявил, что у меня теперь СПИД – и вот как тут не взбеситься?! Ральф – полный придурок. И это была не булавка, а этикетка с бутылки колы, которую он свернул в тонкую трубочку с острым концом. Но все равно было больно. И когда жалит пчела – тоже больно.

Я испугался и хлопнул себя по руке, сбив насекомое на скамейку. Увидев пчелу, две старые вешалки бухнулись на колени и принялись громко молиться.

ДИАНА

Норт‑Бей, Онтарио, Канада

Меня зовут Диана, и – да, вы угадали! – меня назвали в честь принцессы Дианы. Так же, как мою маму назвали в честь Жаклин Кеннеди. Plus са change*. Я самая старшая из «шоколадных детишек» (как нас называет Жюльен), и, наверное, поэтому все остальные из «счастливчиков Вонки» относились ко мне поначалу, скорее, как к старшей сестре. Я хорошо помню, как и когда меня ужалила пчела.

* Первая часть фразы «Plus са change, plus са reste la meme chose» (фр.) – Чем больше все меняется, тем больше все остается тем же самым.

Дело было в воскресенье. Я пекла пироги для благотворительной «сдобной ярмарки» в воскресной школе. Потом мыла формы для выпечки – мыла не торопясь, потому что от них шел такой восхитительный запах… лимон, миндаль, сахар… и мне было грустно, потому что «живого» натурального миндаля почти не осталось. Сразу вспомнились те фотографии миндальных рощ в Калифорнии: крупный план веток, на которых орехов не было и в помине. В среднем, может быть, по одному несчастному ореху на дерево. Запах искусственной миндальной эссенции навел на унылые мысли, что мне уже тридцать четыре, а я по‑прежнему не замужем, и никаких перспектив не предвидится. Я домыла посуду и решила войти в Интернет. Может быть, мне повезет, и я найду что‑то достойное на доске объявлений на каком‑нибудь христианском сайте знакомств.

«Доска объявлений». Да, я знаю, что это анахронизм. Но я вообще женщина консервативная, и хотя мне отчаянно хочется, чтобы у меня кто‑то был, в моем возрасте женщине сложно найти человека для серьезных и длительных отношений, и особенно, если ты не имеешь привычки давать всем и каждому, как моя дорогая сестрица. Но сейчас речь не о ней.

В этот раз, вместо того, чтобы сразу идти в раздел «Мужчины ищут женщин», я пошла в «Женщины ищут мужчин». Конкуренток надо знать в лицо!

Привет, меня зовут Рейчел, мне 23 года, и я ОБОЖАЮ Иисуса. Я вся горю при одной только мысли о Господе! Я люблю Его страстно и всей душой. Я родилась и выросла в Онтарио, но в настоящее время…

Привет! Немного о себе: меня зовут Мишель, мне 22 года, и самое главное – я христианка. Я не мыслю жизни без Иисуса и хочу, чтобы Он был рядом всегда. Я ищу человека, кто разделяет мои убеждения и верует так же истово и страстно…

Меня зовут Сара, мне 20 лет. Я ищу родственную душу, человека с серьезными намерениями для совместного служения Господу нашему в законном браке. Я ранимая, нежная и застенчивая. Я стараюсь любить своих ближних, как любил Он…

У меня упало сердце. И как мне соперничать с этими юными созданиями?! Для них верить в Бога – все равно что учить алфавит. Они еще слишком молоды и поэтому не знают сомнений.

Мне было горько и грустно. Похоже, что мне уже ничего не светит. Я сидела перед компьютером, тупо смотрела в экран и, наверное, в первый раз в жизни сознательно пыталась составить стратегический план, как жить в одиночестве до конца своих дней. Если по правде, я всю жизнь ощущаю внутри пустоту, как будто во мне есть какая‑то дыра – и всю жизнь беспокоюсь, что люди увидят эту внутреннюю пустоту. И поэтому я вечно робею и прячусь. Хотя, может быть, надо наоборот: идти по жизни, не оглядываясь на окружающих, и гордо размахивать этой своей пустотой, словно знаменем – как бы противно это ни звучало.

Блядьнахуйговно.

Шокирует, правда? И особенно в первый раз. Да, у меня синдром Туретта. На полном серьезе. Но вы быстро привыкнете. Обычно после пятого «блядь нахуй» люди перестают замечать мои приступы сквернословия. Я и сама их давно уже не замечаю.

Тем более я же не матерюсь постоянно. Но я говорю все, что думаю. Такая живая машина нелицеприятной правды. У нас у всех периодически возникают нехорошие мысли об окружающих. А я просто высказываю их вслух:

…жирная задница

…свиное рыло

…задрот

…вертихвостка

…урод, который бьет жену

Какой ты есть, так я тебе и скажу. Без прикрас.

Ладно, вернемся в тот день, когда меня ужалила пчела.

Я сидела и думала о грустном. И вдруг услышала, как во дворе дома напротив скулит собака. Кейла, доберман‑пинчер. Даже уже не скулит, а повизгивает, и в ее голосе явственно слышались боль и страх. Я выскочила из дома – снаружи было жарко и влажно после полуденной грозы – и увидела такую картину: Митч, хозяин Кейлы, бил собаку увесистой палкой.

На улице были и другие соседи. Они все наблюдали за Митчем, но никто не вмешался. Никто его не остановил. Так что я подлетела к этому уроду и сказала примерно следующее:

– Слушай, ты, пидор. Тебя все ненавидят. Прекрати бить собаку, мудила. Иди на хуй, урод, и вообще умри. Я тебя самолично прибью, скотина.

Бедная Кейла скулила от боли. Она постаралась отползти как можно дальше от Митча – насколько позволяла веревка. Из разбитой лапы шла кровь.

Митч опять замахнулся на Кейлу, но я встала между ним и несчастной собакой. Тогда Митч принялся размахивать палкой у меня перед носом, сыпать угрозами и обзывать меня всякими матерными словами. Но таких, как он, я не боюсь. Его дыхание пахло арахисовым маслом. Мне в глаз попала пылинка. Или какая‑то мелкая мошка. Но я даже не сморщилась.

Именно в этот момент к нам подъехал старый полуразвалившийся «форд» пастора Бранде (Эрика). За рулем сидел сам Эрик, рядом с ним – его женушка Ева, а на заднем сиденье громоздились детские вещи, какие‑то тюки и картонные коробки, и все было пропитано духом бедности, который ты явственно ощущаешь, обгоняя такую машину на трасе и думая мимоходом: «Эти люди так и будут всю жизнь колесить по дорогам в поисках места, которое им никогда не найти, и в заднем окне у них вечно будет торчать мятая упаковка памперсов, и россыпь дешевых брошюрок из серии «помоги себе сам», которые вообще невозможно читать, и стопка неумело сложенных старых футболок». Эрик с Евой приехали ко мне – обсудить программу мероприятий в воскресной школе на следующие выходные.

Признаюсь честно: я была влюблена в Эрика и две недели назад робко призналась ему в своих чувствах, слегка коснувшись его руки. Но из‑за синдрома Туретта добавила в самом конце: «Пожалуйста, трахни меня». Мои чувства были не взаимны, и в результате я перешла из разряда хорошего, но неустроенного человека, нуждающегося в утешении и поддержке, в разряд досадной занозы в заднице. В тот день, когда меня ужалила пчела, Эрик заехал ко мне исключительно потому, что еще не придумал, как бы так покорректнее исключить меня из числа прихожан своей церкви, и не нашел никого, кто мог бы меня заменить на «сдобной ярмарке». Он притащил с собой Еву в качестве защиты, и это страшно меня разозлило, потому что больше всего на свете мне хотелось ее убить. Все считают меня бесхарактерной тряпкой, но я тоже умею злиться, и мне часто хочется кого‑нибудь пришибить.

В общем, это была неприятная сцена. Все соседи, которые раньше трусливо стояли в сторонке, подошли поближе. Ну конечно: теперь они могли с полным правом ни во что не вмешиваться. Эрик задал Митчу подчеркнуто глупый вопрос: «Почему ты бьешь собаку?». Как будто у Митча могли быть какие‑то оправдания! Как будто Кейла – неверная жена, которая изменяет Митчу направо и налево. Или как будто она заложила в ломбарде его коллекцию зажигалок времен войны во Вьетнаме и спустила все деньги на лотерейные билеты и метамфетамин. Вопрос прозвучал так, будто Эрик допускал мысль, что Кейла, может быть, заслужила, чтобы ее избили.

– Эрик, ты сам понимаешь, что задаешь идиотский вопрос?! Что могла сделать собака, чтобы ее избивали палкой?!

– Это моя собака, – набычился Митч. – И я могу делать с ней все, что хочу.

– Это же не газонокосилка! Это живое существо! – Я была в бешенстве.

Эрик сказал:

– Диана, это всего лишь животное. Митч ухмыльнулся.

– И что это значит? Что он может сколько угодно бить свою собаку, и ему ничего за это не будет?

– Послушай, Диана, я лично не одобряю, когда бьют собак, – сказал Эрик.

Митч сразу сник.

– Но у собак нет души. Что бы с ними ни происходило – в конечном итоге это не важно.

– Не важно?!

– Он, конечно, изрядный мерзавец, но он не грешит. Митч обернулся ко мне со злорадной усмешкой:

– Слышишь? Я не грешу. Так что давай убирайся с моей лужайки, набожная овца.

Я пропустила его оскорбление мимо ушей.

– Эрик, ты что, оправдываешь этого урода?!

– Мне не нравится то, что он делает. Но это не грех.

– Ты серьезно?

– Серьезно.

Взгляд Эрика был красноречивее всяких слов. Он говорил: «Ну и что ты ко мне привязалась? Отвянь!» Ева сказала:

– Диана, пойдем к тебе. Нам нужно еще обсудить нашу «сдобную ярмарку». Я вот думаю испечь фруктовый пирог.

– А если я с тобой не соглашаюсь, может быть, мне вообще перестать ходить в церковь? – Если бы взглядом можно было убить, Эрик уже бы лежал мертвый.

Он пожал плечами:

– Ну, да. Наверное.

Ну, вот… отлучение от церкви.

И вот тогда‑то меня и ужалила пчела.

АРДЖ

В юности я помогал старшему брату сопровождать туристов – в основном молодых американцев, которые приезжали на остров, чтобы «найти себя». Сколько мне приходилось выслушивать всякого бреда, когда какой‑нибудь Крис, или Макс, или Крейг горячо обсуждали, что значит «обрести подлинную свободу внутри своего сознания»! Мне хотелось их поубивать. А что такого?! Нормальное человеческое желание. Когда эти Крейги считали, что я их не слышу, они называли брата Апу, а меня – мини‑Апу и отпускали дурацкие шуточки насчет магазинчика «На скорую руку»*. Ну, да. Откуда им было знать, что когда у меня на работе выдавалась свободная минутка, я тут же садился смотреть онлайн «Симпсонов» и «Гриффинов» и вообще лазил по нету в поисках всяких забавных и интересных штук, которыми до сих пор увлекаюсь. Например, серийной фотосъемкой и японскими гейм‑шоу. Так что я знал их как облупленных, этих Крейгов обоего пола с татуировками на лодыжках – в основном с изображением Дьявола и птички Твити.

* Имеется в виду сеть небольших магазинов «На скорую руку» (Kwik‑E‑Mart) из мультсериала «Симпсоны». Управляющего спрингфилдским филиалом, американца индийского происхождения, зовут Апу Нахасапимапетилон.

Мне повезло дважды. Во‑первых, мне дали хорошее образование, а во‑вторых, у меня был отец, который работал в банке, в HSBC, пусть даже в такой глухомани, как наша. Логотип на входной двери был закрашен густым слоем краски кирпичного цвета, чтобы не дразнить местных политиков‑психопатов. Окна в папином кабинете были закрыты листами фанеры, произведенной в штате Мэн. Логотипы деревообрабатывающей компании на обратной стороне листов никто не закрашивал. После школы я заходил к папе, ждал, когда он закончит работу, и от нечего делать рассматривал эти фанерные листы. Вот тогда‑то, наверное, я и проникся Америкой, в частности – Новой Англией. Я представлял себе лес, где когда‑то росли деревья, из которых потом сделали эту фанеру: огромные, высоченные деревья, закрывавшие небо. Я представлял, как богатые люди типа Джорджа Клуни мчатся верхом по бескрайним полям цветущего клевера и на скаку ловят языком снежинки. Эти богатые люди одеты в свитера (я не мог себе даже представить, как это бывает, когда ты надеваешь свитер). После конной прогулки они возвращаются в свои бревенчатые дома, и слуги подают им на обед жареную индейку.

Мне кажется, я по натуре – рабочая пчела. Одно время я почти каждый вечер ходил на пляж, смотрел на огромное небо над Тихим океаном и пытался понять, чего я хочу от жизни. Я уже понял, что меня не прельщает возить по острову богатеньких маменькиных сынков. В конечном итоге все закончится тем, что я по уши погрязну в индустрии неофициального секс‑туризма, как это случилось с моим старшим братом. Теперь он водит по злачным местам европейских мужчин – и женщин тоже, хотя и реже, – которые сначала громко кричат о своем интересе к «богатой и разнообразной культуре» Демократической Социалистической Республики Шри‑Ланка, но буквально на следующий день по приезде намертво зависают в порнокварталах, где и проводят весь отпуск. Такая работа меня совершенно не привлекала, но альтернативные варианты были нисколько не лучше: либо впахивать на плантациях, либо вступить в Народный фронт освобождения, либо заделаться воинствующим марксистом и податься в «Тигры освобождения Тамил‑Илама». А что еще было делать молодому человеку в Шри‑Ланке?

Однако папа устроил, чтобы меня взяли в банк – уборщиком на полставки. Я хорошо помню тот день, 26 декабря 2004 года. Я пришел на работу и принялся сосредоточенно делать вид, что полирую медную фурнитуру, которой там было в избытке и которой мой папа ужасно гордился. Мне нужны были деньги, и, если честно, мне совсем не хотелось идти на семейное торжество по случаю помолвки моей двоюродной сестры, умирать там со скуки, поглощать пирожки с морским окунем и кокосом на пляже в Навареднепуре и расхваливать жениха, Арнуда – толстого, вечно всем недовольного индуса, который коллекционировал елочные игрушки, купленные преимущественно на eBay. И вообще он какой‑то весь педиковатый. Если не голубой, то уже близко к тому. Но моим дяде с тетей так не терпелось спихнуть дочку с рук, что они выдали бы ее замуж и за бенгальский фикус, если бы бенгальский фикус вдруг захотел на ней жениться.

Поднявшись на третий этаж, я обнаружил, что один из сотрудников банка забыл выключить свой компьютер и даже не вышел из Интернета. И все, я погиб. Прощайте, медные ручки! Здравствуй, Drudge Report!* Я просидел в Интернете весь день, мозги уже не вмещали всю поступающую информацию, а потом снаружи послышались крики людей и какой‑то глухой наплывающий шум, который теперь ассоциируется у меня с вентиляционной системой в Центре профилактики и контроля болезней. Я подошел к окну, поднял жалюзи и выглянул на улицу. Серый поток цунами уже приближался к зданию банка. Но я был в безопасности. Здание было построено из бетона, и я находился на третьем этаже.

* Скандально известный интернет‑портал политических сплетен и компроматов, созданный американцем Мэттью Драджем.

Уже тогда, в самые первые минуты, я искал взглядом знакомые лица в этом медленном мутном потоке. Уже тогда я знал, что праздник по случаю помолвки моей двоюродной сестры превратился в обручение со смертью и что теперь у меня нет семьи. Когда я вернулся домой, дома не было. Была только горка земли, облепленная размокшим мусором и увенчанная трупиком морского окуня, задохнувшегося без воды. На четвертые сутки после цунами стало уже окончательно ясно, что я остался совсем один. Это так странно: потерять все свои корни в стране, история которой простирается в глубь веков на десятки тысяч лет. Из банка меня уволили сразу – ведь мой отец больше там не работал. Мне пришлось пробиваться своими силами. Пару лет я проработал на стройках. Мы восстанавливали здания для разных общественных организаций типа ЮНИСЕФ и ЮНЕСКО. В отличие от многих моих ровесников я не соблазнился приглашением в Дубай. Но мне повезло: когда закончились строительно‑восстановительные работы, я устроился уборщиком в отдел телефонных продаж корпорации «Abercrombie Fitch», располагавшийся в бывшем складском ангаре на территории аэропорта Бандаранаике. С самого начала я не сомневался, что недолго пробуду простым уборщиком. Я хотел стать полноправным сотрудником отдела телефонных продаж и знал, что поможет мне осуществить эту мечту: моя страсть к глобальной культуре «made in USA» и глубинное знание психологии Крейгов. И я не ошибся. Буквально через пару лет мое желание сбылось.

Я быстро продвинулся вверх по служебной лестнице. Меня назначили начальником подразделения продаж в центральных регионах США и Канады (часовой пояс UTC‑6). Я так думаю, это произошло потому, что я очень удачно подсказывал своим сослуживцам, как нужно общаться с клиентами. Скажем, использовать не только готовые фразы из официального списка стандартных приветствий, но и слова из нормальной человеческой речи, начиная от очевидных «Потрясно!» или «Симпатично» и заканчивая более тонкими инструментами вербального воздействия типа: «Судя по вашему голосу, я могу сразу сказать, что вы – человек с тонким вкусом и умеете выбирать самое лучшее. Я ни капельки не сомневаюсь: все, что вы заказали, будет вам очень к лицу. И вы останетесь довольны. Кстати, у нас сейчас акция. Только на этой неделе: два джемпера с коротким рукавом – кашемир с шелком – по цене одного. И плюс подарок к заказу – пашминовая шаль – абсолютно бесплатно. Вы подумайте, это хорошее предложение. Вы достойны всего самого лучшего, а тут такой случай сделать себе подарок! Тем более что скоро осень. Надо подумать о теплых вещах, чтобы чувствовать себя свободно в любую погоду».

Поначалу мне действительно нравилось (цитирую памятку для сотрудников отдела телефонных продаж корпорации «Abercrombie Fitch») «осуществлять продажу товаров в рамках общей политики компании, всецело ориентированной на покупателя, и постоянно стремиться к улучшению культуры обслуживания клиентов с учетом их пожеланий, запросов и предпочтений».

Из меня получился отличный продавец. Но вообще‑то я хотел рассказать, как меня ужалила пчела, так что не буду сейчас отвлекаться на «Abercrombie Fitch». Может быть, я еще расскажу о компании, но потом.

Очень скоро я понял, что презираю людей, с которыми беседую по телефону – людей на другой стороне земного шара, в двенадцати часовых поясах от меня. Наше подразделение работало с клиентами из Среднего Запада США, и единственное, что держало меня «на стезе добродетели» – это потенциальная возможность со временем перевестись в подразделение Новой Англии (куда входит штат Мэн). Это подразделение считалось у нас самым шикарным и располагалось в дальнем конце ангара, под гуавами в кадках. И еще один неоспоримый плюс: на работе стоял скоростной безлимитный Интернет, и его можно было использовать в личных целях по окончании рабочего дня (заметьте, двенадцатичасового рабочего дня). Ради такого роскошества я бы согласился работать задаром.

Однако мне не хотелось быть просто пользователем Интернета, так сказать, пассивным наблюдателем. Мне хотелось добавить свой голос в общий хор голосов, и я – просто так, ради прикола – создал вроде как коммерческий сайт по продаже «звуков из спален мировых знаменитостей». Это был очень красивый сайт, с хорошим, продуманным дизайном (который я слямзил с одного шведского сайта по продаже ножевых изделий) и убедительным содержанием.

Что такое «звуки из спален мировых знаменитостей»?

Совсем не то, что вы думаете.

Всего за 4 доллара 99 центов с моего сайта можно было скачать звуки тишины, записанной в домах знаменитостей. Какая‑то часть этих денег шла на поддержку сайта, часть – знаменитостям, якобы участвовавшим в проекте. Причем знаменитости перечисляли свою часть денег в благотворительный фонд. Это были действительно культовые фигуры: Мик Джаггер (Лондон; шум большого города), Гарт Брукс (домик в деревне; гул реактивного самолета на заднем плане), Камерон Диас (Майами; игриво, солнечно, сексапильно) и т.д. Специально для поклонников андеграунда у меня были записи тишины из мансарды Лу Рида, одного из отцов основателей альтернативного рока, и из студии Лауры Андерсон, концептуального художника‑инсталлятора.

Буквально через пару дней после открытия сайта потенциальные клиенты буквально завалили мой #mailto:HmHKwebmaster@ce‑lebritvroomtones.org

жалобами на то, что у них не проходят платежи с кредитных карт.

А потом мне пришло электронное письмо из «New York Times». Мне предлагали написать небольшую статью для их сайта – для воскресного раздела, посвященного современному искусству. И вот я сидел за своим столом, обливался потом, то и дело тоскливо поглядывал на гуавы в кадках в дальнем конце помещения и беседовал по телефону с женщиной по имени Лесли, которая спрашивала, есть ли у меня готовый текст моего творческого кредо и мои фотографии в формате jpg, и просила прислать их как можно скорее. Я сказал очаровательной Лесли, что меня зовут Вернер, что я из Германии, из Касселя. Мне показалось, что это вполне подходящее место жительства для чересчур образованного человека, которому больше нечем заняться, кроме как изобретать всякие нетривиальные товары типа дизайнерской тишины. Я говорил с немецким акцентом и старательно изображал из себя самодовольного напыщенного индюка.

– Да, – сказал я, – фотографии вам точно понадобятся. Ваш раздел, как я вижу, почти целиком из них и состоит.

Прежде чем отвечать, Лесли помедлила пару секунд, и эта короткая заминка явно давала понять, что моя собеседница считает меня изрядным засранцем.

Я сказал:

– Я планирую запустить новую серию «звуков из спальни». Думаю приурочить их выпуск к публикации вашей статьи.

– Новую серию?

– Да. Назову ее «Маленькие ноктюрны: звуковые ландшафты для тихого вечера». С преобладанием звуков ночных насекомых и практически полным отсутствием шума автомобилей и прочей техники.

– То есть вы утверждаете, что ночная тишина отличается от дневной?

– Да, Лесли. Конечно, они отличаются. Представь: ты находишься в темной комнате. Сидишь с закрытыми глазами. Потом открываешь глаза. В комнате абсолютно темно. И все‑таки это другая темнота. Не такая, какая была, когда ты сидела с закрытыми глазами. Правильно?

– Да, наверное.

Вот тут меня и ужалила пчела.

ЗАК

Когда меня ужалила пчела, я сначала подумал: «Какого хрена ?», – потом увидел пчелу у себя на бедре, а потом меня начало разносить. Я раздувался, как воздушный шар. Чарльз спросил, что происходит, и я передвинул веб‑камеру, чтобы показать ему пчелиный трупик. Сперва он подумал, что я прикалываюсь – и его можно понять. Я бы тоже не поверил. Но потом меня раздуло уже всерьез, и я начал задыхаться, и если бы не Чарльз, бывший на связи по спутнику, я бы точно скопытился, и никто никогда не узнал бы, что я был первым. Первым за последние пять лет человеком на Земле, ужаленным пчелой.

Я упал на пол в кабине и закричал: «Чарльз, ты только сейчас не дрочи!». Да, вот такой я козел. Но Чарльз уже связался с ближайшей ко мне больницей, министерством сельского хозяйства США и Центром профилактики и контроля болезней. Спустя две‑три минуты над полем уже грохотали вертолеты. Звук был похож на тарахтение допотопных молотилок. Всего было три вертолета. Они приземлились примерно в ста ярдах от меня, чтобы не попасть в «пчелиную зону». Спустя еще тридцать секунд какой‑то мужик в белом скафандре просунул руку в окно кабины, деловито залез ко мне в рот, вытащил язык у меня из глотки, после чего воткнул мне в бедро здоровенный шприц. Все это время Чарльз меня успокаивал и говорил: «Держись». Когда мужик в белом скафандре сообразил, что происходит, он сбил веб‑камеру кулаком, и Зак‑шоу благополучно закончилось.

Я опять мог дышать и принялся извиняться за причиненные неудобства, но тут мужик в белом скафандре прыснул мне в лицо какой‑то гадостью и ловко упаковал меня в плотный мешок, похожий на те мешки, куда укладывают трупы – только белый и с прозрачным пластиковым окошком для лица. Потом меня уложили на красные пластиковые носилки и погрузили в один из вертолетов. Когда мы поднялись в воздух, я глянул вниз и увидел свой монументальный рисунок – огромный член с яйцами, прорубленный комбайнером в кукурузе – и людей, которые разворачивали вокруг большого участка на поле ярко‑розовую люминесцентную ленту. Еще одна группа вертолетов как раз приземлялась поблизости от моего дома, но на достаточно большом расстоянии и от самого здания, и от полосы тополей (наиболее вероятного места, где могло быть пчелиное гнездо). Мне было вяло и сонно. Слегка кружилась голова. Я думал о том, что вот раньше весной было столько цветов… Я хорошо помню: ястребинка, колокольчики, рудбекия, монарда, вербена. Теперь они все исчезли. От этой мысли мне стало грустно. Но грусть тут же сменилась надеждой – ведь пчелы вернулись. Они вернулись! Я вознес мысленную молитву своему личному святому, святому Тодду, покровителю жульнических игровых автоматов, «красных приливов», запутанных садовых шлангов и надгробных камней без надписей. А потом я отключился.

И очнулся в незнакомой комнате. Вернее, в больничной палате. Только это была отдельная палата. Дядя Джей никогда бы не разорился на отдельную палату, а значит, меня сюда определил кто‑то другой. Осталось выяснить кто. Я встал с кровати и попытался открыть стеклянную дверь, но на ней не было ручки. Сразу за дверью располагалось что‑то вроде тройного вестибюля с тремя рядами стеклянных дверей, сквозь которые был виден кусок коридора. Приложив ухо к двери в том месте, где она примыкала к стене, я услышал шипение вентиляционной системы, включенной на полную мощность. Этот звук почему‑то наводил на мысли о разрыве пространственно‑временного континуума.

Я постучал по стеклу и крикнул:

– Эй, есть кто живой?

Но с тем же успехом я мог бы кричать в безвоздушное пространство с Луны.

Я вернулся к кровати и осмотрелся в поисках телефона, стационарного или сотового. Ничего.

То есть вообще ничего. Ни телевизора, ни компьютера, ни кондиционера. Никакой медицинской аппаратуры, никаких выключателей света, никаких книг. Ощущение, надо сказать, жутковатое. Как будто ты одновременно находишься и в прошлом, и в будущем.

– Какого хрена?! Где я?! Тишина.

– Тут есть кто‑нибудь? Тишина.

Да, это избитые выражения. Но, знаете… когда ты приходишь в себя в больничной палате после того, как тебя похитили какие‑то дядьки в скафандрах, запихнули сначала в мешок, а потом в вертолет, и увезли хрен знает куда, ты не будешь задумываться о каких‑то словесных изысках. Ты будешь орать первое, что придет в голову, а именно всякие махровые банальности типа «Где я?! Тут есть кто‑нибудь?».

Махровые банальности. Тоже тот еще словесный изыск.

Даже если там кто‑то был, в тот конкретный момент этот «кто‑то» временно отсутствовал. Я принялся осматривать комнату на предмет замаскированных кнопок вызова медсестры, скрытых динамиков, невидимой проволоки взрывателя, черта лысого – хотя бы чего‑нибудь. – но не нашел ничего. Зато заметил еще одну странность: полное отсутствие маркировки на чем бы то ни было. Никаких фирменных знаков, никакой металлической таблички на задней стенке кровати, обозначающей, что кровать была сделана в Жопе‑Мира, штат Висконсин, на мебельной фабрике «Дубовые кружева» под контролем рабочего профсоюза – или в Шэньчжэне, посредством безжалостной эксплуатации детского труда. Я не нашел даже отверстий, оставшихся от гвоздей, которыми такая табличка могла быть прикручена. Выходит, табличку убрали, а отверстия зашпаклевали, зашкурили и аккуратно закрасили. Какая‑то хрень получается, честное слово… Матрас? Однотонный, без всяких узоров и опознавательных знаков.

Я заглянул в туалет. Осмотрел унитаз, спустил воду. Слив был такой мощный, что мне сразу вспомнились фильмы, в которых какой‑нибудь террорист взрывает бомбу в самолете на высоте в сколько‑то там тысяч метров, причем взрыв непременно выносит входную дверь, и все вещи из пассажирского салона со свистом вылетают в образовавшуюся дыру. Так вот, унитаз. Тоже без опознавательных знаков. Я рассмотрел туалетную бумагу. Никаких логотипов, никаких яблочек‑ромашек, выдавленных на бумаге. Никакого товарного знака на внутренней стороне картонной трубочки. Хотя, как знаток и ценитель, отмечу: это была очень хорошая бумага, ослепительно‑белая, трехслойная, мягкая, с «простежкой». Теперь такая встречается только в арабских странах.

Сантехника, зубная щетка, одеяло, мебель – все абсолютно безличное, без каких‑либо признаков корпоративной идентификации. Как будто я находился не в настоящей, реальной комнате, а в помещении, замаскированном под настоящую комнату.

Ужасно хотелось пить. Я выдул, не отрываясь, два полных стакана воды из‑под крана. В животе аж забулькало… и заурчало. Кстати – да, я бы не отказался чего‑нибудь съесть. Какой‑нибудь обезличенной еды без всяких фирменных знаков.

Я сел на кровать. Ни телевизора, ни Интернета, ни книг. Поговорить не с кем. Дрочить настроения нет. От нечего делать я стал вспоминать, как меня ужалила пчела. Укус совсем не болел, опухоль спала. Осталось лишь небольшое красное пятно.

Пчела.

Ага.

Пчел я помню. За домом деда располагался большой пустырь, заросший сорняками, и там были пчелы. Они деловито жужжали среди лютиков, лапчаток и желтого козлобородника – довольные, работящие, немножко мохнатые и уже обреченные. А потом пчелы исчезли. Это случилось так быстро, что биологи даже не успели понять почему. Излучение сотовых телефонов? Генно‑модифицированные сельскохозяйственные культуры? Химикалии? Какой‑то вирус? Помню, я жутко расстроился. Все дети расстроились. Пчел было жалко. Вот, скажем, торнадо. Конечно, страшно. Но торнадо – естественное явление, и когда он случается, ты здесь вообще ни при чем. Но пчелы… На Земле не было ни одного человека, кто не испытывал бы чувства неловкости и стыда. Потому что мы знали: пчелы исчезли по нашей вине, а не по прихоти матери‑природы.

В юности мать‑природа представлялась мне сексапильной красоткой, очень похожей на актрису Гленн Клоуз, одетую в полупрозрачную бледно‑голубую ночнушку. Когда никто не видел, она танцевала среди цветущих полей, гладила белок по спинкам и целовалась с бабочками взасос. Когда пчелы исчезли – а следом за ними исчезли и многие цветущие растения, – она превратилась в суровую тетку, как будто вернувшуюся из учебного лагеря «Моссад». Бритая наголо, с накачанным брюшным прессом, в тяжелых армейских ботинках – и злая, как черт. Если раньше кто‑то и ждал милостей от природы, то теперь стало ясно, что никаких милостей больше не будет. И считайте, что вам повезло, что она не прибила вас сразу. Мы с папой часто катались в Де‑Мойн, на встречу с папиным поставщиком псевдоэфедрина, и каждый раз, когда на дороге лежало какое‑то мертвое животное, отец говорил: «Не смотри, Зак, не смотри. А если увидел – забудь. Выбрось из головы». Я видел столько животных, сбитых машинами, что в конце концов перестал их замечать. Для меня они как бы не существовали. То же самое случилось и с пчелами: когда они исчезли, мы их выбросили из головы. А теперь Большая Мама взыскует отмщения.

Погодите… кажется, там в вестибюле какое‑то шевеление… Я вскочил с кровати и метнулся к стеклянной двери: ложная тревога. Может, попробовать шибануть по двери кроватью? Хрена с два. Кровать привинчена к полу. Блядь.

В животе опять заурчало. Я уже и вправду проголодался. Пару недель назад Чарльз говорил, что он хотел поучаствовать в торгах на «Сотбис». Там выставляли Юконский мед иван‑чая сбора 2008 года. Банка объемом шесть унций. Начальная цена – пять тысяч долларов. В итоге банку купили за семнадцать тысяч австралийских долларов. [Голос Гомера Симпсона за кадром: Ммммммм… Мед.]

И тут до меня вдруг дошло, что скорее всего в этой палате стоят скрытые камеры и микрофоны. Я лег на кровать и сказал в потолок:

– Начальник… вы там скажите, чтобы мне притащили поесть.

Буквально в следующую секунду меня одолела сонливость, и я сразу же отрубился. И проспал где‑то час (ну, наверное). А когда я проснулся, на столе стояла тарелка. Ага.

На тарелке лежали три прямоугольных кусочка желе: белое, розоватое и светло‑зеленое. Я поднял глаза к потолку:

– А можно мне соль или перец?

Мне ответил механический женский голос, холодный и резкий:

– Зак, пожалуйста, ешьте. У нас еще много дел.

– А вы кто?

– Bon appetit.

САМАНТА

– Una abeja le ha picado ?

– Si! Да, Симона… то есть… что? Прости, пожалуйста, я… что?

– Samantha, usted esta fingiendo?

– Нет, я не придуряюсь. Меня действительно ужалила пчела.

Я смахнула пчелу с предплечья, и та упала точно по центру раскидистой юкки алоэлистной. Пчела была определенно мертва… убита. Но я не хотела ее убивать. Я просто хотела ее смахнуть, но случайно прибила. Кстати, потом меня за это отругали. Да мне и самой было не слишком приятно, что все так получилось. А на другой стороне земного шара, в центре Мадрида, на углу Калье‑Гуттенберг и Калье‑Поета‑Эстебан‑де‑Вильегас, Симона нервно кричала в трубку:

– Llame a policial

– Вызвать полицию?! И что я им скажу? «Я тут случайно убила пчелу. Заберите меня в тюрьму»?

– Usted tendra que hacer algo.

– Ну, да, я сама знаю, что надо что‑то делать. Но при чем тут полиция?

– Lastimo?

– Больно? Да нет, не больно. Не очень больно. Точно так же, как в детстве. Когда мне было шесть лет.

– Tome una fotografia de ella.

– Во, кстати. Хорошая мысль. – Я встала на колени и сфотографировала пчелу. У меня был новый «самсунг» с хорошей камерой. Снимок получился очень четким. Я отправила фотку Симоне.

– Caramba!

– Да, уж. Caramba, как она есть.

Кстати, уже потом выяснилось, что пока шел обмен репликами, Симона без моего ведома переслала эту фотографию всем контактам из ее списка друзей (который, как оказалось, был очень даже не маленьким). Причем к фотографии прилагались точные географические координаты.

– Неу! No se olvide a la fotografia de la rebanada del pan. Ну, конечно. Сандвич с Землей. Я забыла зафотать свой

кусок хлеба.

– Сейчас.

Я сфотографировала свой хлеб, отправила фотку Симоне и сказала, что мне надо ехать домой. Потом убрала телефон в карман и присела на корточки, чтобы получше разглядеть пчелу.

Поднялся ветер, и стало заметно прохладнее. Я уставилась на красное припухшее пятно у себя на руке. Подумать только, пчелиный укус! Мне до сих пор как‑то не верилось, что это случилось со мной. В прошлом месяце мир потрясла новость о том, как в США, в штате Айова, пчела ужалила фермера – сексапильного Зака с глазами, как у самоедской лайки. И весь мир видел тот ролик, где Зак сидит за рулем своего комбайна в голом виде. Ничего себе мировая известность! К счастью для Зака, парень он привлекательный – и тем не менее. А потом его спрятали, и с тех пор его больше никто не видел.

Но люди не дураки… Хотя нет, именно что дураки. Иначе они бы давно перестали воевать. После случая с Заком сообщения о новых пчелиных укусах появляются чуть ли не каждый день, но все это – выдумки и подделки. И мне не хотелось, чтобы люди подумали, что я просто еще одна придурковатая неудачница, которой охота урвать свои пятнадцать секунд славы. Хотя погодите… меня действительно ужалила пчела, а в Новой Зеландии пчелы исчезли шесть‑семь лет назад. Тогда почему мне не хочется, чтобы кто‑то об этом узнал?

Наверное, все дело в том, что когда с тобой происходит что‑то действительно важное и значительное – событие поистине вселенских масштабов, – ты просто не можешь поверить в реальность происходящего. Потому что с такими, как ты, ничего интересного не происходит и не может произойти. Все интересное всегда происходит с другими.

Солнце выглянуло из‑за тучи. Мне вдруг стало сонно. Я прилегла на траву и закрыла глаза. А потом меня разбудили три студентки биологического факультета университета Мэсси Они фотографировали мертвую пчелу среди листьев алоэ.

Одна из девчонок спросила:

– А можно взглянуть на укус?

– Прошу прощения, что?

– Можно мне посмотреть на укус?

– А, да. Конечно, смотрите.

Она уставилась на мою руку, как будто это была Туринская плащаница.

А потом я услышала вертолеты.

Ну, ладно.

Уже теперь, задним числом, я понимаю, почему нас насильственно поместили в стерильную обстановку. Причем если всех остальных перевозили, не спрашивая согласия, а просто вкатив им хорошую дозу снотворного, то со мной обошлись вполне цивилизованно. Пока восторженные студентки рассматривали мой укус, к нам приблизилось шесть вертолетов. Сперва это были лишь точки на горизонте, но уже очень скоро они превратились в массивных ревущих чудовищ. Они приземлились примерно в двухстах ярдах от нас, образовав почти правильный шестиугольник. Едва вертолеты коснулись земли, их винты сразу остановились. Это были впечатляющие машины необычной конструкции. Никогда таких раньше не видела. Может, китайские?

Из каждого из шести вертолетов вышло по пять человек, одетых в специальные костюмы химической защиты. Почти у половины из них были в руках автоматы. Да, автоматы. В тихой мирной Новой Зеландии! Среди них была одна женщина, Луиза, член Королевского энтомологического общества, руководитель новозеландского подразделения проекта «Apis mellifera»*, автор статей «Эволюционные параметры и вольтинизм ананасной блошки Руфуса, Hystrichopsylla mannerixi, в пригородах Данедина, Новая Зеландия» и «Остров Рождества: пять новых видов и нетипичные видовые изменения Haliplus, связанные с Норфолкским хвойным коллапсом 2009 года». Она, разумеется, тоже была в защитном костюме. Ее лицо закрывал толстый пластиковый экран. Она подошла ко мне и сказала:

* Apis mellifera (лат.) – пчела медоносная.

– Я очень надеюсь, что это не очередной ложный вызов. Понимаете, девушка, меня сорвали со свадьбы подруги, и там было весело, в кои‑то веки…

– Это была настоящая пчела.

– И где она теперь?

Я показала на куст алоэ, и Луиза склонилась над ним, чтобы получше разглядеть пчелу. Она долго молчала, а потом я увидела, что она плачет. Она заметила, что я смотрю на нее, и смутилась.

– Дурацкий костюм, – пробормотала она. – Даже слезы не вытрешь…

– Она такая большая, – сказала я. – А мне запомнилось, что они были меньше.

– Да, большая, – кивнула Луиза. – Господи, даже не знаю, как передать это чувство… Как будто мне показали живого белоклювого королевского дятла. А ведь они давно вымерли…

Тем временем люди в защитных костюмах оттеснили от меня трех юных натуралисток и препроводили их в микроавтобус. Я даже не видела, как он подъехал. Луиза достала пинцет и осторожно переложила пчелу в небольшую стеклянную баночку. Потом она выпрямилась и обернулась ко мне:

– Ну, ладно, Саманта, пойдем. Блин.

Даже не спрашивая, она знала, как меня зовут. У меня было стойкое ощущение, что она знает обо мне все, вплоть до того, что я ела на завтрак в этот самый день пятнадцать лет назад. И как потом оказалось, я была недалека от истины.

– Ты летишь с нами. И тебе нужно будет надеть костюм. Сразу предупреждаю: вентиляция в нем никакая, так что придется слегка попотеть. Мне еще нужно собрать образцы, но это займет минут пять. И мы сразу летим.

– Но мои вещи… моя машина…

Я указала на свою машину, стоявшую чуть поодаль. Три человека в защитных костюмах уже обрабатывали ее небольшими, но явно мощными пылесосами с ярко‑желтыми пыле‑сборниками. Солнце стояло почти в зените и жарило вовсю.

– Не волнуйся, с машиной ничего не случится. Мы обо всем позаботимся. А теперь, я тебя очень прошу, надевай костюм.

Когда мы уже поднялись в воздух, Луиза сказала:

– Мы летим в Окленд. Будем на месте через полчаса.

– И долго мы там пробудем?

– Недолго.

Больше Луиза ничего не сказала, но ее молчание было красноречивее всяких слов.

– А куда после Окленда? – спросила я.

– В Атланту.

– Куда?!

– В Центр профилактики и контроля болезней. У нас нет условий…

– Для чего?

– Для полноценных исследований.

– Каких полноценных исследований? А если я не хочу… Я осеклась под пристальным взглядом Луизы.

– Саманта, милочка, – сказала она, – у меня есть полномочия обратиться к любому из присутствующих здесь джентльменов, и он усыпит тебя газом и привяжет к носилкам. Однако, как видишь, я решила не применять силу. Потому что мне показалось, что ты – человек здравомыслящий, и с тобой можно договориться. Сейчас я буду задавать вопросы, а ты будешь на них отвечать. Сразу скажу, что какие‑то вопросы тебе не понравятся и покажутся слишком прямыми и грубыми. Но нам сейчас не до тонкостей политеса. Хорошо?

– Хорошо.

Конечно, мне было не слишком приятно от мысли, что я лечу в США в старом спортивном костюме и «убитых» кроссовках, но, черт возьми, это было настоящее приключение! Тем более если учесть, что ничего интересного со мной не случалось уже очень‑очень давно.

Луиза открыла портфель и достала толстенную папку с распечаткой моего досье. Я обратила внимание, что все страницы были пронумерованы и разложены в алфавитном порядке, согласно прозрачным вставкам‑разделителям.

– У меня здесь вся базовая информация, – сказала Луиза, перелистывая страницы. – Имя, фамилия, дата рождения. Выписка по кредитному счету. Старые электронные письма и список страниц в Интернете, на которые ты заходила за последние два года. Данные о трудовой деятельности, выписка из медицинской карты… Кстати, ты не волнуйся, ингаляторами от астмы тебя обеспечат. Что еще? Список известных сексуальных партнеров…

– Какого хрена ?!

– Я тебя очень прошу, не кричи. Прояви понимание. Ладно, что у нас дальше? Список клиентов вашего фитнес‑центра. Всех, с кем ты занимаешься. Их семейное положение, перенесенные инфекционные заболевания, места работы…

– Луиза, а я вам зачем? Вы прекрасно справляетесь и без меня.

– Без тебя ничего не получится. Потому что именно тебя ужалила пчела. Не меня, не кого‑то еще во всей Новой Зеландии. Только тебя. А теперь расскажи, что ты ела за последние двое суток.

Я обреченно вздохнула и перечислила все, что сумела вспомнить из своего скудного полуанорексичного списка продуктов – вплоть до того, сколько щепоток корицы я бросила в кофе.

Один из вопросов поверг меня в ступор:

– Саманта, пожалуйста, вспомни: ты в последнее время не ела болячки?

– Прошу прощения?

– Ну, отдираешь засохшую корочку с ранки и ешь.

– А, в этом смысле… Ладно, признаюсь чистосердечно. Одну болячку я съела.

– Как я понимаю, свою? Не чужую?

– Конечно, свою. Вот, содрала с локтя. – Я показала ей пятнышко новенькой розовой кожи на месте зажившей ссадины. – Луиза, это уже не смешно.

– Мы не должны ничего упустить. Любая мелочь может оказаться решающей.

Мы уже заходили на посадку в Окленде. У меня было чувство, как будто меня облили грязью. Ужасно хотелось помыться. В стране была засуха, она продолжалась уже давно. Город был грязно‑бурым, поблекшим. Как будто он потихонечку умирал. А мне казалось, что во мне воплотился самый дух этой пагубы.

Я думала, мы полетим в Атланту со всеми удобствами, на каком‑нибудь роскошном авиалайнере. Но вместо авиалайнера был американский военный самолет для грузовых перевозок – этакая монолитная машина с серым глухим фюзеляжем и пятью‑шестью иллюминаторами на борту, хотя места хватило бы и на четыре десятка окошек. Вертолет приземлился, мы вышли наружу, прошли шагов десять, поднялись по алюминиевым сходням и вошли в самолет, который напоминал изнутри длинный автоконтейнер, заваленный всяким хламом. Такой же контейнер (только поменьше) был у моего старого друга Гари, когда тот устраивал аттракцион по банжи‑джампингу. Исцарапанные металлические панели, свернутые тросы, какие‑то непонятные детали, брезентовые вещевые мешки. Не хватало только завалов коробок из‑под пиццы и заляпанных спермой пледов. Зато было несколько старых кожаных кресел с логотипом «Авиалиний Аляски», намертво привинченных к полу.

– Сама знаешь, какая теперь экономика, – сказала Луиза, увидев мое лицо. – Но у тебя будет хорошая комната, чистая.

Она провела меня в самый дальний конец грузового отсека, открыла какую‑то дверцу в стене, и мы вошли в небольшую каюту, отделанную белым пластиком.

Да, там было чисто. А больше про эту каюту ничего и не скажешь. Нигде ни пылинки. Белый пол, белые стены, белый потолок. Белый матрас на полу, чтобы можно было прилечь и поспать во время полета.

– А нам сколько лететь?

– Четырнадцать часов. Можешь пока снять костюм.

– Луиза, пожалуйста… Дай мне какой‑нибудь препарат. Ну, чтобы время прошло быстрее…

– Какой‑нибудь препарат? – Луиза закрыла дверь. – Саманта, в ближайшие три‑четыре недели все, что будет входить в твой организм и выходить наружу, будет тут же раскладываться по пробиркам и изучаться под электронными микроскопами. Никаких препаратов сегодня. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Пока мы не закончим обследование. И уж тем более никаких препаратов от твоего постоянного поставщика ганджи… – Она пролистала досье. – Рикки Нго, из закусочной на Руахине‑стрит. Кстати, рыба у них ненатуральная. Это соевый текстурат.

– Господи, и что вы так в меня вцепились?! Ну, да. Меня ужалила пчела. Но это вышло случайно. Она могла ужалить любого!

Луиза укоризненно покачала головой:

– А если все‑таки не любого? А если ты… не знаю, какое тут подобрать слово… ну, скажем, а если ты была избранной?

– Что значит «избранной»?

– Что тебя выбрали не случайно. Тебя специально искали. И вот нашли.

– Ну, это вряд ли.

– Нам нельзя рисковать. Надо проверить все версии. Кроме вас с Заком, никого больше пчелы не жалили. За последние пять лет.

– А Зак до сих пор на карантине? ‑Да.

– Тоже в Атланте?

– Нет, в Северной Калифорнии. В городе Треугольник науки. Дурацкое название, но уж какое есть.

– А ты видела его… ролик? А кто не видел?!

– Да, и не раз, – улыбнулась Луиза. – Исторический момент в жанре комедии и мягкого порно. Кстати, твой ролик тоже прошел во всех новостях. И его уже выложили в Интернет.

– Что, правда?!

– Ну, да. По сравнению с Заком, оно, конечно, не так пикантно… но те три студентки засняли тебя на видео, пока ты дремала. И тебя, и твою пчелу. Так что ты теперь знаменитость.

Я подумала: «Вот интересно, а как эту новость воспримут мои папа с мамой, которые вообще ни во что не верят?»

Включились двигатели. Самолет вырулил на взлетно‑посадочную полосу. Дверь в нашу белую комнату распахнулась. На пороге стоял мужчина. С виду – типичный американец. Сразу видно, что очень правильный и обстоятельный. Серьезный, даже суровый. Из той породы мужчин, которые называют себя настоящими мужиками и всегда объявляют друзьям и коллегам – обычно после третьей кружки пива, – что они ненавидят женщин.

– Саманта, это Крейг. Крейг у нас будет за старшего. С момента, когда мы войдем в воздушное пространство США.

ЖЮЛЬЕН

Военные прибыли быстро. Спецназовцы оцепили весь парк. Действовали, как всегда, безыскусно – грубо и жестко. Никакого понятия о манерах. Одно слово, уроды.

Старая грымза номер раз сфотографировала пчелу камерой в сотовом телефоне. Потом позвонила в полицию – или в службу спасения, я не знаю, – переслала им фотку и вернулась к своим молитвам. Я поднял пчелиный трупик с земли, положил на ладонь и принялся рассматривать жало. У меня очень хорошее зрение. Жало было совсем крошечным, но все равно выглядело оно грозно. Кожа вокруг укуса слегка покраснела и жутко чесалась. Но я решил потерпеть и не расчесывать, чтобы не стало хуже. Когда я поднял глаза, к нашей скамейке уже подошел целый взвод полицейских. Со злобными лицами и с пистолетами наголо. Старых кошелок подхватили под руки и отвели в сторонку, где оставили под присмотром троих полицейских. Кто‑то из офицеров схватил меня за руку и принялся орать: «Где пчела?». Я молча указал на пчелиный трупик, который буквально за пару секунд до того положил на скамейку. Судя по бурной реакции стражей порядка, можно было подумать, что это не крошечное насекомое, считавшееся вымершим, а как минимум пусковое устройство для межконтинентальной ядерной ракеты. Кто‑то из полицейских дал подтверждение по рации, что это действительно самая что ни на есть настоящая Apis mellifera. Меня спросили, что произошло. Вокруг уже собиралась толпа любопытных. Наверное, думали, что я какой‑нибудь мелкий воришка, задержанный доблестными служителями закона. Ну и ладно. И пошли все в жопу. На парковую дорожку вырулил небольшой автофургон с белым прицепом, какие обычно не ездят по городу. В таких домах на колесах жирные америкосы разъезжают по своим бескрайним пустыням и ждут, когда за ними придет смерть. Машина заехала на лужайку рядом с моей скамейкой и остановилась. Из прицепа выбрались какие‑то люди в белых халатах. Я так понял, ученые. Потом послышался рев вертолетов. С севера, со стороны Монтерея, к нам приближались пять SA‑330. Больше всего мне хотелось вернуться в мир «World of Warcrafb, исчезнуть с этой несчастной планеты с ее деревьями, набожными старушенциями и причинно‑следственными связями.

Один из ученых – наверное, главный; про себя я назвал его «альфа‑самец» – велел мне забираться в прицеп. И я забрался в прицеп. А что еще остается, когда у тебя перед носом размахивают полицейскими дубинками?! Уже внутри меня запихнули в какую‑то тесную кабинку из толстого прозрачного плексигласа. Козлы. Я спросил одного из сопровождавших меня строгих дядек, можно ли мне позвонить по его сотовому телефону. Похоже, они удивились, что у меня нет своего мобильника, и жутко переполошились по этому поводу. Интересно, с чего бы? Мне сказали, что аппарат мне не дадут, но если я назову номер, они сами его наберут, и я смогу поговорить по громкой связи. Вот уроды. Ну и пошли они в жопу. Да и кому бы я стал звонить? Маме? Маму надо сперва оторвать от YouTube. Она вся – в далеком прекрасном прошлом, как воткнется в экран, так и смотрит свое разлюбезное видео с выступлением Торвилл и Дина под «Болеро» на Олимпийских играх в Сараево в 1984 году. Снова и снова, по кругу. Позвонить папе? Ну, да. Дайана Росс поет заглавную песню из фильма «Махогани»: «Ты точно знаешь, куда идешь?»… чернокожая девочка из Детройта в первый раз видит Рим, в первый раз приобщается к истории, сидя на заднем сиденье старого раздолбанного такси. Сплошные блики в объективе. Плохонькая дешевая фотокамера. «Я всего‑навсего бедная черномазая девчонка из Америки! Но за эту короткую поездку от аэропорта Да Винчи я стала другим человеком! Если бы все люди увидели Рим так, как я – хотя бы в течение трех с половиной минут, – мы бы жили в эротическом сне генерального продюсера какой‑нибудь студии звукозаписи, в его воплощенной мечте о посткапиталистическом будущем!»

Папе хочется верить, что внешний мир легко поддается пониманию. Так что пусть они с мамой увидят меня в новостях по телику. А пока что я просто уселся на синий пластмассовый стул в своей тесной прозрачной кабинке. И сидел под присмотром двух полицейских, пока ученые – про себя я назвал их «ученые обезьяны» – суетились снаружи в связи с прибытием еще парочки передвижных лабораторий в автоприцепах.

Потом к моему плексигласовому «аквариуму» подошел тот самый альфа‑самец. Сказал, что его зовут Серж, и принялся задавать мне вопросы. Спросил, живу ли я сам по себе или до сих пор с родителями. Да сих пор? Вот урод. Я сказал, что это не его дело, а он кивнул и улыбнулся:

– Значит, с родителями.

Он был невысокого роста, худой как щепка. В белом халате поверх делового костюма, в каких ходит вся бюрократия.

Женщина, сопровождавшая Сержа, спросила, где работают мои родители. Я ответил, что мама работает в «Asea Brown Boveri», а папа – в ЦЕРНе*, в отделе программного обеспечения расчета зарплаты.

* Asea Brown Boveri Ltd. – шведско‑швейцарская компания, специализирующаяся в области электротехники, энергетического машиностроения и информационных технологий. ЦЕРН (CERN) – европейская организация по ядерным исследованиям, крупнейшая в мире лаборатория физики высоких энергий. Также иногда переводится как Европейский Центр ядерных исследований. Аббревиатура CERN произошла от французского названия Conseil Europeen pour la Recherche Nucleaire (Европейский совет по ядерным исследованиям).

– У тебя есть братья? Сестры?

– Брат работает в отделе маркетинга в «Kellogg’s». Сестра‑в «Nokia», в хельсинкском отделении. Наша семья – показательный пример всеобщей глобализации. Я сам изучаю английский всю жизнь. И еще в детском саду ездил в Англию по обмену.

– А сейчас ты где учишься?

– В университете. В Сорбонне.

– Ага. Nous avons un genie ici a notre milieu. И что изучаешь?

– А это не ваше собачье дело. Серж повернулся к женщине:

– Селин, ты понимаешь, как нам повезло? Наш первый европеец, ужаленный пчелой – впервые, заметь, за последние шесть лет, – не кто иной, как Шон Пени. Будь добра, посмотри в холодильнике, там где‑то должен быть антидот от безудержно гениального лицедейства, достойного премии «Оскар».

– Очень смешно.

Серж угрюмо взглянул на меня.

– Слушай, Жюльен, тебе двадцать два года, и у тебя недоразвиты лобные доли мозга. Можешь сколько угодно сейчас возмущаться и спорить, но это научный факт. Кстати, когда человек уверен, что он весь такой из себя замечательный и поэтому якобы вправе презирать всех и вся – это как раз показатель, что его лобные доли еще не развились до конца. На самом деле все твое поведение – это обычное биологическое клише. Для окончательного становления твоему мозгу нужно еще два‑три года, а пока что ты просто биологический робот, и все твои мысли и чувства суть продукты неполноценных кортикальных сигналов и минутных капризов, обусловленных буйством гормонов. Так что не надо выделываться, молодой человек. Потому что ты можешь считать себя самым крутым, но для меня твое хамство – не проявление яркой индивидуальности, а всего‑навсего нежелательная и до смерти скучная помеха на пути наших исследований.

– И что вы исследуете?

Он выдержал паузу – одну из тех пауз, на которые ты сперва не обращаешь внимания, а потом вспоминаешь и думаешь: «Черт, вот когда надо было быть более внимательным».

– Нам надо узнать, что в тебе есть такого, чего нет во всех остальных, и что привлекает пчел, – сказал он. – Это может быть важно. Для всей планеты.

– Ага.

– Поэтому прекрати выступать и веди себя, как мужчина.

Селин сказала:

– Просто поговори с нами, ответь на вопросы. Ты сегодня пользовался одеколоном?

– Я что, похож на клубного мальчика?

– Вполне подошло бы простое «нет». Когда ты в последний раз принимал душ?

– Дня четыре назад.

– Понятно. Ты пьешь какие‑нибудь лекарства?

– Нет.

– Что ты сегодня ел? Тут я задумался.

– Что значит «сегодня»?

– Прошу прощения?

– Я не спал больше суток. Поэтому слово «сегодня», наверное, ко мне не относится.

– А что ты делал все эти сутки, пока не спал?

– Играл в «World of Warcraft». В гейм‑центре на рю Клод Декан.

Селин озадаченно нахмурилась.

– Это многопользовательская онлайновая ролевая игра в псевдореальном времени, – пояснил Серж. – Действие происходит в виртуальном параллельном мире…

– Ага, поняла.

Селин спросила, что я ел за последние сутки.

– Клубничный йогурт. И половинку шоколадки тоблерон.

– Алкоголь? Лимонад? Кофе? ‑Нет.

Серж с Селин уставились на меня, а потом Селин спросила:

– А когда ты в последний раз был на занятиях в университете?

– Ну… недели три назад.

– Правда?

– Ага. Родители не знают, и я надеюсь, что вы им не скажете.

– Через пару часов о тебе будет знать вся планета, – заметил Серж. – Твоя прежняя жизнь завершилась, Шон Пени. Хочешь не хочешь, но у тебя теперь новая жизнь.

В кабине фургончика что‑то бибикнуло. Я выглянул в окно. Люди в белых халатах закрывали фасады особняков, примыкающих к парку, белым брезентом. Меня уже начали доставать эти шуточки насчет Шона Пенна.

Мистер Пенн заперся у себя в трейлере ?

Мистер Пенн о чем‑то задумался или просто грустит?

Шон, здесь не курят. Это муниципальная собственность!

В этой тесной прозрачной кабинке я себя чувствовал хомячком в аквариуме.

– Меня зовут Жюльен! Серж покачал головой:

– Шон, Шон, Шон… не кипятись. Селина сказала:

– Шон, я тебя очень прошу, не надо на нас бросаться. Мы же не какие‑то папарацци…

– Хотя мы все‑таки будем тебя фотографировать, – объявил Серж, доставая из сумки профессиональный «пентакс» самой последней модели, способный снимать триста кадров в секунду. – Ну‑ка, где у нас жало?

– А мне его вытащат?

– Да, сейчас.

Селин держала линейку, а Серж выставлял фокус. Снаружи ревели сирены – полицейские и пожарные. Судя по шуму и грохоту, сюда вызвали армейское подкрепление и теперь оцепляли весь Венсенский лес. О чем я и сказал своему дуэту комиков. В смысле, Сержу с Селин.

– Лес? – переспросил Серж. – Они оцепили весь округ. Перекрыли движение к северу от Сены и на окружной. Теперь будут обследовать каждое дерево, каждый куст, каждую клумбу, каждое здание в этом районе. Будут искать улей.

– И найдут?

– Очень надеюсь, что да.

– Вы, как я понимаю, ученый. А в какой области? Серж сердито хмыкнул.

– Ага, все‑таки поинтересовался. Не прошло и часа. Типичный представитель подрастающего поколения – весь поглощенный собой. Скажи‑ка мне, Шон, тебе, наверное, всю жизнь говорили, что ты какой‑то особенный? И все, что ты делаешь, неизменно прекрасно и удивительно?

Я сказал:

– А не пойти ли вам в жопу?

– Какой невоспитанный мальчик…

– Серж, прекрати. – Селин поймала мой взгляд. – Серж – специалист по… протеинам.

– Да? – В протеинах я не разбирался. – Однажды я видел изображение молекулы гемоглобина. Вся такая загадочная и извилистая. Если бы я рисовал компьютерную игрушку, я бы взял эту молекулу за основу системы пещер. Получилось бы круто.

Серж повернулся к Селин:

– Сразу видно, что человек до сих пор живет с родителями. В одной из стенок моего прозрачного аквариума было

проделано два отверстия, из которых торчали толстые резиновые перчатки. Как в каком‑нибудь хранилище радиоактивных отходов. Серж сунул руки в перчатки, попросил меня пересесть поближе, схватил меня за руку и ловко вытащил пинцетом пчелиное жало. Я так и не понял, откуда он взял пинцет. Тоже мне фокусник! Прямо цирк Солнца!

– А теперь будем брать кровь.

– Кровь?

– Ага, кровь.

Я боюсь вида крови. Собственно, это одна из многих причин, по которым я не принимаю реальный мир.

– А много?

– Ведро, – усмехнулся Серж. – Как в «Кэрри».

– Серж, перестань! – Селин ободряюще мне улыбнулась. – Литр, не больше.

– Литр?! Но я же худой. Литр для меня – много!

– Нам нужны образцы, – сказала Селин. – Для сравнительных тестов.

Я отвернулся, чтобы не видеть, как мне в вену втыкают иглу. Но потом совершил ошибку: уже в самом конце все‑таки мельком взглянул на прозрачный пластиковый контейнер, куда стекала моя кровь. Она была такой красной… такой густой. Я дернулся. Игла вышла из вены. Кровь забрызгала все стены моей прозрачной кабинки.

– Ну, вот, – сказал Серж, недовольный и злой как черт. Потом повернул какой‑то вентиль, и дальше я ничего не помню. До того, как проснулся совсем в другом месте.

ДИАНА

Когда меня ужалила плеча, я отреагировала точно так же, как если бы что‑то подобное случилось еще до того, как пчелы исчезли с лица Земли. Я заорала: «Блядь, на хуй, больно!», – и хлопнула себя по руке. Пчела упала на землю. Митч, Эрик и его дорогая женушка уставились на меня, как будто я плакала кровавыми слезами или что‑нибудь в этом роде.

– Что, на хуй, уставились? Долбоебы!

Даже Кейла, похоже, опешила от моих выражений.

– И не делайте такие постные рожи! Ханжи и лицемеры! Все, как один!

– У нее синдром Туретта, – сказал Эрик Митчу.

И только потом до меня дошло, что случилось. Я наклонилась и подняла с земли прибитое насекомое.

– Господи Боже, это пчела.

Остальные осторожно приблизились. Митч выбросил палку и заявил:

– Она моя. Это мой двор, моя собственность.

– Нет, – сказал Эрик. – Она была в воздухе. А право на землю не распространяется на воздушное пространство.

– Она сперва была в воздухе, а потом села на нашу мисс Мат‑Перемат, – возразил Митч. – Значит, это моя пчела.

– Она была бы твоей, если бы Диана была твоей собственностью, – сказал Эрик. – Но рабство в этой стране запрещено законом. Так что пчела не твоя, а Дианина.

– Такая маленькая… – пробормотала жена Эрика, разглядывая пчелу. – А мне почему‑то запомнилось, что они были больше. Раньше я их боялась, подумать только! Смотрите, она собирала пыльцу. У пчел есть специальные сумки для сбора пыльцы, на задних лапках. У нее они полные, посмотрите!

Мне вдруг подумалось, что надо быстрее смываться отсюда, пока жадность не обуяла Митча уже окончательно. Я рванула к себе домой, как ужаленная. (Да, это такой каламбур. Я знаю, что это считается дурным тоном, но мне всегда нравились каламбуры. Может быть, это как‑то связано с моим синдромом Туретта?) Я влетела в кухню, закрыла дверь, заперлась на замок. Смахнула с кухонного стола крошки и рассыпавшуюся корицу и положила пчелу на лист белой бумаги.

Мы все хотели, чтобы пчелы вернулись. Но если честно, никто не верил, что мы достойны того, чтобы они к нам вернулись. И вот теперь я убила пчелу! Кровь стучала у меня в висках. Я себя чувствовала виноватой. Эта пчела ничего мне не сделала, просто ужалила. И я не хотела ее убивать, это вышло случайно. Но пчелу уже не оживишь. Я знала, что надо звонить в полицию. Или, может быть, в службу спасения. В общем, надо сообщить властям.

Я начала было молиться, но потом вспомнила, что меня отлучили от Церкви. Тут я задумалась о молитвах вообще. Как оно все происходит? Может, когда я молюсь, мое тело излучает какие‑то волны, наподобие сотового телефона? Или оно излучает волны всегда, даже когда я сплю или мою посуду? А сосредоточенная молитва просто усиливает эти волны? Каким образом наши молитвы бывают «услышаны»? Какой тут задействован физический механизм?

Мне хотелось молиться, но я не могла. У меня просто не было сил. Все случилось так быстро, за какие‑то полчаса: сначала я стала свидетельницей жестокого обращения с животным, потом меня отлучили от Церкви, потом меня ужалила пчела – первая пчела в Канаде за последние бог знает сколько лет, – а потом я утратила веру в процессе молитвы. По‑моему, несколько многовато для одного дня. Но и это еще не все. Я сидела на кухне, смотрела на мертвую пчелу, и тут раздался стук в дверь. Это был Митч. Он колотил в дверь кулаками и орал:

– Отдай мне пчелу, ты, безмозглая сука! Это моя пчела!

Дверь дрожала под натиском разъяренного Митча, и было очень сомнительно, что она устоит. Поэтому я схватила пчелу, спустилась в подвал и закрылась изнутри. Это была никакая не трусость, а просто разумная предосторожность – мне нужно было сберечь пчелу. (Уже потом, спустя пару недель, я посмотрела архивные записи новостей. Мне очень понравился репортаж, как сотрудники КККП* провели задержание Митча у меня на крыльце. Его оттащили от двери и, не церемонясь, швырнули на землю – мордой в щавель, – заломили руки за спину и надели наручники. Вообще‑то я не сторонник насилия и произвола. Но иногда произвол и насилие – это именно то, что нужно.)

* КККП – Королевская канадская конная полиция.

Минут через пять в дверь подвала настойчиво постучали. К моему несказанному облегчению, это были сотрудники КККП, одетые в костюмы химической защиты. У нас что, началась ядерная война? Они тут же набросились на меня и принялись кричать:

– Где пчела?! Отдай нам пчелу!

Я отдала им пчелу. Ее положили в крошечную коробочку, в каких обычно продают обручальные кольца. Выйдя на улицу, я увидела, что весь мой дом – весь целиком – накрыт плотной белой полиэтиленовой пленкой. И не только мой дом, но и дома всех соседей. У меня было стойкое ощущение, что я оказалась в каком‑то футуристическом будущем.

У вас может сложиться ошибочное впечатление, что я вся из себя невозмутимая тетка: сижу, упакованная в костюм химической защиты, и спокойно рассказываю о Митче с Кейлой, и о том, как меня ужалила пчела, и о всех этих громилах‑стражах порядка, как будто пишу сочинение по политологии на тему «Гражданская война в Конго в 1962 году». Охренеть и не встать. Но я та еще лицемерка.

Например, я забыла упомянуть, что во время всего эпизода с пчелой я ни на секунду не переставала думать о том, как бы мне все‑таки зарезать женушку Эрика – вонзить разделочный нож ей в горло, прямо над этими ее жемчужными бусами, – чтобы она не мешала мне слиться с любимым мужчиной в порыве безудержной страсти. Но в то же время мне очень хотелось стукнуть Эрика чем‑нибудь тяжелым и утопить в озере Ниписсинг. За то, что он самодовольный мудак. И за то, что он встал на сторону Митча и вроде как разрешил тому бить собаку. И отлучил меня от Церкви, от нашей местной баптистской Церкви, моего маленького убежища от грубой реальности – на Макинтайр‑стрит, в помещении бывшего магазина кормов для домашних животных, где по прошествии стольких лет до сих пор пахнет подушечками с мясным вкусом. И особенно – в задней комнате, где стоит пианино. Мы с Эриком купили это пианино по объявлению на одном интернет‑форуме. Его продавало семейство, члены которого вели яростную битву за коллекцию пластиковых салфеток‑подставок, оставшихся после покойной матери. Им было некогда торговаться. Нам сказали, что можно забрать пианино вот прямо сейчас. Самовывозом за двести баксов. Но забирать надо сегодня, до вечера. Мы с Эриком отметили удачную покупку джином с тоником. В гриль‑баре на другом конце города, где нас никто не знал. Вообще‑то мы оба почти не пьем. Я захмелела с первого же глотка и принялась расспрашивать Эрика о Еве (вы заметили, с каким отвращением я произношу ее имя?), чтобы выяснить окольным путем, счастливы ли они в браке.

– А вы много с ней разговариваете за столом? Ну, за обедом, за ужином…

– В последнее время почти не разговариваем. С тех пор, как Ева устроилась администратором в «Beatles»… ну, знаешь, в тот новый тематический ресторан… она стала такая замотанная. Все время думает о работе.

Я ни капельки не сомневалась, что Ева думает не о работе, а о красавчике Мигеле, шеф‑поваре в «Beatles», известном распутнике, который недавно расстался со своей сто тысячной пассией. Мерзкий тип, дрянь‑человек. Как‑то раз поздним вечером я видела их с Евой в «Mexicali Rosa». Они ели начо с тушеной фасолью и не обсуждали рецепты мясных пирогов или тридцатипроцентную скидку для пенсионеров.

Потом я спросила:

– А вы не думаете завести детей?

– Мы думаем, да. Но есть определенные проблемы… Прошу прощения, я не могу обсуждать эту тему.

– Я из Швейцарии. Считай, что я вроде как нейтральная сторона. Просто мне не безразлично, что будет с тобой, с Евой, со всей нашей церковью. Собственно, я только за это и переживаю. Меня лично уже не волнуют вопросы плоти. После Энди.

Энди – это мой бывший. Возможно, латентный гомосексуалист. С явным комплексом Электры и неизменным репертуаром из двадцати приторно‑сладеньких песен, которые он исполнял под гитару на всех церковных собраниях – при первой же подходящей возможности. От него пахло лосьоном от облысения и полной несостоятельностью. Собственно, у нас с Энди и не было никакого большого и светлого чувства. Просто люди, с которыми я общаюсь, чувствуют себя комфортнее, если знают, что у меня все‑таки кто‑то был.

Все это я рассказала Сандре из отдела контроля гемо‑контактных инфекций в Виннипегской лаборатории повышенной безопасности – во всем мире существует всего пятнадцать таких лабораторий, где изучают возбудителей самых страшных болезней. Тридцать слоев краски на всех поверхностях, эпоксидный пол толщиной как минимум три дюйма. Геморрагическая лихорадка? Грипп Таллахасси? Да какой, на хрен, Таллахасси?! Они вычистили эту комнату для меня. Я была вирусом птичьего гриппа, возбудителем китайской атипичной пневмонии и карой небесной в одном лице. И все – из‑за какой‑то несчастной пчелки, которая по‑дружески меня ужалила. А Сандра была вроде как медсестрой в приемном покое. Или каким‑нибудь научным сотрудником. Или… я даже не знаю, как называются должности тех, кто работает в подобных местах.

Я вдруг смутилась:

– Что‑то я все говорю, говорю… я вас, наверное, уже утомила?

– Да нет, все нормально, – сказала Сандра. – Как ваше самочувствие?

Меня привезли в Виннипег на самолете. И весь перелет в тысячу двести миль я просидела в пластиковом пузыре, похожем на надувной детский бассейн.

– Да вроде нормальное самочувствие. Знаете, мне нужно было выговориться. И про Эрика, и вообще. Спасибо, что выслушали.

Тут надо добавить, что мы с Сандрой общались по спикерфону через окошко, закрытое оргстеклом в два дюйма толщиной.

– А у вас было что‑то еще необычное в последнее время? – спросила она.

– Необычное – в каком смысле?

– В смысле, что‑то такое, что происходит нечасто. Может быть, вы стали пользоваться новыми духами. Или разбирали чердак и нашли коробку с какими‑то старыми вещами.

Мне почему‑то очень живо представилось, как мой дом разбирают на части, словно он был построен из деталей конструктора «Lego». Вообще‑то я равнодушна к вещам, но свой дом я люблю. Он мне достался в наследство от тети, папиной сестры. Это самый обыкновенный одноэтажный дом, построенный в середине 1960‑х годов. Невзрачный и скучный. Но я все равно его очень люблю.

– С твоим домом все будет в порядке, – сказала Сандра. – Ты вообще не заметишь, что там побывали посторонние люди.

Мне стало жутко. Она что, читает мои мысли? Но Сандра вообще на меня не смотрела. Она смотрела в свои бумаги.

– Сандра, от меня явно что‑то скрывают.

– Прошу прощения?

– Когда меня только сюда привезли, у меня взяли кровь на анализ. Я наблюдала за лаборантом, который брал кровь. Он обращался с ней так, словно это какое‑то великое чудо. Ну, я не знаю… как будто Элвис внезапно воскрес и дает концерт на стадионе «Алоха». У него руки дрожали, я видела. Сандра, что происходит?

– Я не могу ничего говорить.

– Просто мне интересно… Есть такие кровососущие мошки, вот они кусают действительно глубоко. А пчела жалит поверхностно: верхний слой кожи… возможно, еще задевает нерв. Какой может быть вред от одного пчелиного укуса?

– Зака так разнесло от одного укуса, что он чуть не лопнул, – сказала Сандра.

Конечно, я знала про Зака. Про него знали все.

– Да, но у Зака аллергия, – сказала я. – Послушай, Сандра, мой папа был ветеринаром. Я с самого детства знаю практически все о коровьем бешенстве, птичьем гриппе и всех остальных страшных болезнях. И о микробах, которые «нападают» на человека.

– Я правда не могу ничего говорить.

– Все ясно, хитрая ты манда.

Прошу прощения за мой турецкий… ну, то есть Туреттский.

Из всех пятерых «шоколадных детишек» я единственная знала с самого начала, что пчелы ужалили нас не случайно – что в этом есть некая закономерность. Хотя Ардж тоже сообразил очень быстро, причем его проницательность превзошла мою в сотни раз.

АРДЖ

Пчела! Пчела! Вы даже не представляете, как я разволновался. Помню, еще ребенком я наблюдал, как они кружат среди палисандровых деревьев в гавани или среди плюмерий у почты под жарким полуденным солнцем. Наша учительница в младшей школе – миссис Эймс из Коннектикута, заскучавшая домохозяйка, супруга какого‑то чина из ЮНЕСКО – очень много рассказывала о пчелах и учила нас относиться к ним как к друзьям, а не как к врагам. Очень мудрый подход, я считаю. То же самое можно сказать и о дождевых червях. Если вас с самого раннего детства учили, что они не противные, а даже вполне симпатичные, вы не будете испытывать к ним отвращения. В конце концов, спагетти по‑болонски тоже зрелище не для слабонервных. И особенно – в первый раз. Я мог бы составить целый список подобных примеров, но не хочу вас утомлять.

Никто в нашем отделе не видел, как меня ужалила пчела. Я смотрел на нее, и у меня было такое чувство, как будто я встретился со старым другом, которого не видел уже много лет. Мне было радостно и хорошо!

Я совершенно забыл о Лесли из «New York Times» на том конце линии. Она, наверное, решила, что мое затянувшееся молчание – это очередной закидон артистичной натуры. Но наконец она все‑таки не выдержала и спросила: – Вернер? Вернер, вы еще здесь?

Я сказал ей, что мое настоящее имя не Вернер, а Ардж, и что мне очень стыдно за свой обман, и что, если по правде, я работаю в отделе телефонных продаж корпорации «Abercrombie Fitch», в Тринкомали, столице Шри‑Ланки.

– Я вас очень прошу, не морочьте мне голову. У меня все сроки горят.

– Я говорю чистую правду. Если хотите, назовите м..е два‑три слова, я напишу их на листочке, сфотографирую и перешлю фотку вам. И вы сами увидите на заднем плане моего мерзкого босса Хемеша и кадки с гуавами в дальнем конце ангара.

Она сказала, чтобы я написал «ДУХОВКА С ГРИЛЕМ». Я взял лист бумаги, написал эти три слова, сфотографировал, держа листок так, чтобы в кадр попала и жирная тушка Хемеша, и сразу отправил файл Лесли. Потом еще сфотографировал себя, показав в камеру «знак мира», и тоже отправил Лесли.

– Но у меня тут есть кое‑что поинтереснее, – сказал я.

– Даже не представляю, что может быть еще интереснее, Ардж.

Я сфотографировал пчелу у себя на столе и переслал фотку Лесли.

– Вот, она меня только что укусила. Ты сама слышала, как я сказал «ой».

– Отличный розыгрыш.

– Это не розыгрыш. Я сейчас дам крупный план. Кстати, вот и повод использовать опцию макросъемки на

камере в моем мобильном. Так‑то она мне без надобности, а теперь вот пригодилась. Я сфотографировал пчелу на листе с надписью «ДУХОВКА С ГРИЛЕМ» и отправил файл Лейси. Лейси долго молчала, а потом сказала:

– Ты шутишь.

– Я не шучу.

– Гм.

Мерзкий босс Хемеш взглянул в мою сторону. Внутреннее чутье, видимо, подсказало ему, что я занимаюсь отнюдь не продуктивной работой на благо «Abercrombie Fitch». Он что‑то сердито мне крикнул, и я сказал Лесли, что мне надо работать. Я сказал в трубку:

– Спасибо, что вы проявили интерес к нашей зимней коллекции. Надеюсь, вы обращаетесь к нам не в последний раз.

Хемеш сверлил меня злобным взглядом.

– Это был личный звонок?

– Нет. Это был сложный клиент из Нью‑Йорка.

– У тебя регион Среднего Запада. Как к тебе прошел звонок из Нью‑Йорка?

– Это надо спросить у айтишников. Я выполняю свою работу: сижу, принимаю звонки, продаю нашу замечательную продукцию.

– Я за тобой наблюдаю, Ардж. Ты, конечно, у нас шибко умный, и язык у тебя хорошо подвешен. Но я, знаешь ли, не собираюсь лишаться моей премиальной бутылки виски из‑за нерадивых сотрудников.

– Да, сэр.

И я вернулся к работе. А свое сокровище – пчелу – убрал в верхний ящик стола. Уже теперь, задним числом, я понимаю, что это была не самая удачная мысль. Но, с другой стороны, вы же не знаете Хемеша. Хемеша великого и ужасного, страшного в гневе и неудержимого в своем алчном стремлении к еженедельной призовой бутылке виски.

Примерно через час я почувствовал какое‑то смутное беспокойство. Что‑то явно было не так. Я спросил у Индиры (мы с ней сидели в соседних кабинках), нет ли у нее ощущения, что вокруг происходит что‑то странное и непонятное. Она сказала, что есть. И она, кажется, знает, в чем дело. Наше здание стоит на территории аэропорта Бандаранаике. Это крупный международный аэропорт, но за последние полчаса там не взлетело и не село ни одного самолета. А еще через пару минут у нас у всех отрубились мобильные телефоны и упал Интернет. Хемеш вполне предсказуемо рвал и метал, наблюдая за тем, как боги злосчастия употребляют ту самую вожделенную бутылку виски, которая должна была достаться ему. Он велел нам сидеть на местах, пока он не выяснит, что происходит, – и побежал выяснять.

Я достаточно дисциплинированный человек, но у меня явная склонность к несоблюдению служебной субординации. Едва Хемеш вышел за дверь, я поднялся из‑за стола и отправился в дальний конец ангара, чтобы перекусить под гуавами в кадках. Выглянув в окно, я увидел, что к нашему зданию приближаются где‑то с полсотни военных в белых костюмах химической защиты и около дюжины полицейских в противогазах. Они окружили ангар. Трое полицейских ругались с Хемешом, который, видимо, порывался сделать что‑то такое, что стражи порядка считали несвоевременным и неуместным – к примеру, забрать сигареты из своей «мицубиси L300» 1984 года выпуска, цвета молочного шоколада. Не знаю, о чем они спорили, но Хемеш явно проигрывал. Впрочем, Хемеш упрямый. Он попытался прорваться через оцепление. И тогда его застрелили. Он упал как подкошенный и больше не шевелился.

Именно в этот момент на меня снизошло озарение. Я понял, в чем дело, и рванулся к своему столу. Плюхнулся с разбега на стул, выдвинул ящик, быстро взглянул на пчелу и задвинул ящик на место. А буквально через пару секунд на меня уже целилось десятка полтора автоматов. Я поднял руки вверх и кивком указал на ящик, где лежала пчела. Ее тут же забрали. Потом меня вывели из здания на стоянку, куда как раз приземлялся русский военный вертолет Ми‑24.

Вот что было потом: три человека в костюмах химической защиты раскрыли передо мной большой прозрачный пластиковый мешок, похожий на презерватив‑переросток с длинной молнией на боку. Потом сделали знак полицейским, и кто‑то из них ткнул меня в спину дулом автомата. Я послушно вошел в мешок. Его тут же закрыли на молнию. Потом меня загрузили в вертолет, как какой‑нибудь куль с мукой. Мы поднялись над унылой стоянкой, заросшей чахлыми сорняками. Сквозь прозрачную пленку своей гондонообразной упаковки я смотрел на мир сверху. Смотрел на запутанный лабиринт улиц своего города, до сих пор не внесенного в интерактивные Google‑карты – как будто мы, жители маленьких азиатских городков, не замечаем подобные вещи, – и вспоминал наводнение после цунами в 2004 году. И думал о том, о чем давно запретил себе думать: о своих юношеских мечтах. О чудесных событиях, которые не могут происходить, но все‑таки происходят. О местах, где нет ничего невозможного. Где я встречаюсь с Гвинет Пэлтроу и огромным псом‑далматином, и мы вместе исследуем волшебные замки, оборудованные кондиционерами.

Я смотрел на Тринкомали и чувствовал себя крошечным и несуразным. Даже не человеком, а куском унылого мяса на конце телефонной линии – говорящего мяса, отбитого кухонным молотком глобальной экономики и принужденного обсуждать оттенки цветовой гаммы и все прелести узора «английская резинка» с людьми, которым хочется лишь одного: побыстрее умереть. Тут поневоле задумаешься: а стоит ли спасать этот мир? Если бы на Землю и вправду явился Мессия, он бы, наверное, пришел в тихий ужас от концентрации углекислого газа у нас в атмосфере и потихоньку отправился бы восвояси, даже не приступая к процессу спасения мира. И нашел бы другую планету – поновее и посвежее, – которую действительно стоит спасать.

Господи, как я устал! Устал вновь и вновь вспоминать этот день, когда меня ужалила пчела, и думать о том, что я сделал неправильно и что можно было бы сделать иначе. Но там, на борту русского вертолета, я себя чувствовал так, будто умер, а потом сразу же возродился. Как будто я принял какой‑то наркотик, который навсегда изменил мне сознание. Прежде чем я отключился от большой дозы снотворного, которое быстро и ловко вколола мне молоденькая врач‑эпидемиолог по имени Синтия, я себя чувствовал эмбрионом в финале фильма «2001: Космическая Одиссея», символизирующим все и ничто, возрождение и неспособность к воспроизведению жизни, добрые вести и дурные известия, разницу между святыней и ее полной противоположностью.

Я, конечно, мечтал побывать в Новой Англии, однако в мечтах эта поездка переставлялась мне не совсем так. А вернее, совсем не так. Но, как говорится, надо брать что дают. Коннектикут! Земля величавых домов, скучающих домохозяек, жен сотрудников ЮНЕСКО – и непроизносимого «к» в середине. Когда наш вертолет приземлился, мне вдруг захотелось позвонить в Шри‑Ланку и заказать свитер в английскую резинку, с воротом на пуговицах, цвета топленых сливок (если он есть в наличии) и отделкой «под оперение эму». Или, может быть, разыскать кого‑нибудь из многочисленных клиентов нашей компании и спросить, верна ли моя догадка насчет того, что ему (или ей) втайне хочется лишь одного – поскорее умереть.

Мы приземлились на аэродроме военно‑морской базы подводных лодок в округе Нью‑Лондон, на восточном берегу реки неподалеку от Гротона.

– Держись, Апу. Мы уже почти на месте.

Моим провожатым был доктор Рик, американский военный врач, который присоединился к нам на Гуаме.

Не успев поздороваться, доктор Рик окрестил меня Апу, и я сразу понял, что с этим бороться бессмысленно. Так что на время моего великого приключения я стал Апу. Я уже понял, что американцы способны воспринимать по одному иностранному имени или названию в год. Среди недавних примеров: Хаген‑Даз, Надя Команечи и Аль‑Джазира. А я слишком скромный, чтобы просить этих американцев объявить имя Ардж официальным иностранным именем года.

После Гуама мне почему‑то запретили сидеть у иллюминатора и таким образом оборвали все мои визуальные контакты с землей и океаном под нами. Но я все‑таки упросил доктора Рика, и он пообещал, что даст мне посмотреть на землю, когда мы пойдем на посадку.

Мы приземлились в Гротоне, и среди моих провожатых возник небольшой спор, как переместить меня в вертолет. В конце концов – как я понял, по причинам биологической безопасности, – меня перенесли в вертолет, словно мертвое тело. Рик держал меня за руки, а еще какой‑то мужик – за ноги.

– Эй, погодите! Я же не наступил на землю!

– Тебе нельзя наступать на землю, Апу. Таковы правила.

– Но я хочу ступить на землю Коннектикута!

– Поздно, друг мой. Вы летим в Хайатсвилл, штат Мэриленд.

Мэриленд?Сказать, что я был разочарован – это вообще ничего не сказать. У меня в голове не было никаких ярких картинок, связанных с Мэрилендом. Никаких заваленных снегом тропинок. Никаких белокожих розовощеких девчонок. Никакого какао. Никаких благообразных старушек, вяжущих из толстой пряжи грубые кусачие свитера, конкурирующие с продукцией «Abercrombie Fitch». Я ничего не знал о Мэриленде.

Рик сказал, что в полете нас будет изрядно трясти, и пристегнул меня к креслу. Я высказался в том смысле, что погода прекрасная – наверное, градуса семьдесят два по Фаренгейту, – а Рик усмехнулся:

– Ну да. Семьдесят два по Фаренгейту, с большой вероятностью снежной бури. Тебе понравится эта страна, Апу.

– Пойдет снег?

Я ни разу в жизни не видел снега. Теперь я уже не особенно расстраивался из‑за того, что мне не удалось ступить на землю Коннектикута. Хотя, если учесть, как мне крупно «везло» в этот день, шансы на снежную бурю были невелики.

Мы поднялись в воздух и взяли курс на восток, причем летели над Атлантическим океаном. Я спросил, почему над океаном, и мне было сказано, что это все для того, чтобы свести к минимуму вероятность моего заражения наземными болезнетворными микробами. Поэтому я не увидел больших городов Восточного побережья.

Где‑то через час вертолет повернул к берегу и пошел на посадку. Внизу уже виднелся Хайатсвилл. Запутанные лабиринты дорожных развязок и прямоугольные бетонные здания, расположенные тесными группами. Городские предместья! Торговые центры! Это было уже интересно. Мне представлялись подростки, занимающиеся сексом под громкую музыку, и их аморальные родители, предающиеся разнузданному разврату на задних сиденьях огромных автомобилей. Все эти люди внизу… Они все, как один, втайне мечтают скорее умереть. И все носят свитера от «Abercrombie Fitch».

Впереди, над Вашингтоном, бушевала снежная буря. Я ее видел!

Доктор Рик сказал:

– Прости, Апу, но так надо, – и брызнул мне в лицо какой‑то наркотической взвесью. А когда я проснулся, я находился уже в другом месте. В чистой, симпатично обставленной комнате с невидимым источником света, безымянной мебелью и постельным бельем анонимного производителя.

– Рик? Кто‑нибудь?

Ответа не было. Впрочем, я его и не ждал. Я себя чувствовал заброшенным и одиноким, и на то были причины. Хотя после цунами одиночество – это мое нормальное состояние, которое не то чтобы сильно меня беспокоит. Тем более что у меня уже очень давно, с самого раннего детства, не было возможности как следует выспаться в мягкой, удобной постели. Да еще в комнате с кондиционированным свежим воздухом! Я попытался сосредоточиться на воспоминаниях о последних событиях, но у меня ничего не вышло. Видимо, из‑за наркотического спрея – вкупе с общим потрясением организма вследствие перелета из одного конца света в другой, да еще внутри пластикового мешка – мысли сделались какими‑то вялыми, рыхлыми и не поддающимися расшифровке, как сигналы спутникового вещания из Перта, принимаемые в Тринкомали. (О, этот австралийский акцент! Эти пронзительные голоса австралийских дикторш. Эти гласные звуки, которыми можно резать стекло.)

В любом случае мое одиночное заключение практически не отличалось от карантина Саманты, Зака, Жюльена и Дианы. В конечном итоге мы все оказались в этих странных стерильных комнатах, наедине со своим потрясением, замешательством, изумлением и ощущением чуда.

Я размышлял о пчеле. И о том, что она со мной сделала. Может, она заразила меня неким вирусом, или микробом, или каким‑то другим носителем чужеродной «не‑Арджевой» информации, которая теперь размножается у меня в крови, и когда‑нибудь достигнет критической массы, и последствия будут поистине ужасными? Мне бы этого не хотелось. Наоборот. Мне хотелось бы верить, что пчела привнесла в мой организм что‑то доброе, светлое и целебное. Что‑то такое, что лучше, чем я. Что‑то, что превратит этот мир в место, где идиотов типа Хемеша не пристреливают на стоянках и где торговые центры в предместьях всегда удивительны и прекрасны, и там постоянно поддерживают прохладную температуру, чтобы посетителям волей‑неволей пришлось надевать свитера.

Я заснул.

ЗАК

Ну и как тебя звать? – Называй меня Лайза.

– Здравствуй, Лайза. Я так понимаю, тут у меня установлено сотни две‑три скрытых камер?

– Данное предположение отчасти верно.

– Ага, ну теперь я спокоен. Можно расслабиться и получать удовольствие.

Когда я очнулся, на мне были белые хлопковые трусы. Очень странные трусы. Без этикетки с названием фирмы и страны‑производителя. Ну и хрен с ними. Сейчас у меня была другая забота: обаять и обольстить великолепную Лайзу. Никто не устоит перед Заком, когда он включает режим обаяния.

– Зак, я думаю, тебе надо знать, что я – сборная виртуальная личность, результат обработки данных от пятнадцати разных ученых, загружающих информацию в системный генератор персоналий. Я не настоящая женщина. Я вообще не женщина.

Блин. Я едва не сгорел со стыда.

– Весело тут у вас.

– Мы вообще‑то не веселимся. Мы здесь работаем, а не развлекаемся.

– Тогда, может, ты как‑нибудь изменишь голос? А то мне представляется этакая сексапильная красотка, и я волнуюсь.

– А если так? – Теперь вместо голоса Лайзы звучал голос Рональда Рейгана.

– Уже лучше.

– Ладно, Зак. Мне бы хотелось, чтобы мы подружились. Как спорить с Рональдом Рейганом? Это все равно что

давить сапогами цыплят. Не зря же он правил планетой на протяжении восьми лет.

– Спасибо.

– Не за что.

– Только кормят у вас тут погано.

– Да, с виду оно не особенно аппетитно. Но пусть тебя утешает, что ты помогаешь науке. Ты герой, Зак.

– Никакой я не герой. А что будет дальше?

– Мы возьмем у тебя еще крови, но ты молодой и здоровый, тебе это не повредит.

– Что значит «еще»? – Я принялся осматривать руки и ноги в поисках следов от иголок.

– Не волнуйся, Зак. Наши новые технологии забора крови абсолютно незаметны и безболезненны.

– Что не может не радовать.

Я встал с кровати, подошел к столу и отломил крошечный кусочек от ромбика зеленого желе, одиноко лежащего на тарелке. На вкус – как йогурт из брокколи.

– И долго мне тут сидеть?

– Наверное, две‑три недели. Может быть, месяц.

– Я тут рехнусь.

– Ты помогаешь своей стране, Зак, – сказал Рональд Рейган. – Я знаю, ты нас не подведешь.

– Хотя бы поставьте мне телевизор.

– Извини, Зак. Телевизор нельзя.

– Ну, тогда игровую приставку. Журналы… компьютер… может быть, даже какие‑то книги.

– У тебя не должно быть никаких носителей информации. Нужно, чтобы ничего не влияло на твое настроение.

– Да, я заметил. Вплоть до этикеток на трусах и ярлыков на мебели.

В ответ – тишина.

– То есть мне теперь целый месяц сидеть в четырех стенах и дохнуть от скуки?

– Мы еще пообщаемся, Зак. И не раз. Мне было приятно с тобой познакомиться.

– Большое спасибо, Рональд.

– Я в тебя верю, Зак. Я огляделся и сказал:

– Знаешь, что? Пойду‑ка я лягу, чтобы вам было удобнее распылять мне в лицо этот ваш цэрэушный снотворный газ.

Я лег на кровать и, наверное, в первый раз с той минуты, как меня укусила пчела, более или менее четко обдумал все недавние события. Этот извращенец Чарли с его веб‑камерой… блин. Теперь, как я понимаю, весь мир видел Зака во всей красе. Конечно, там есть что показать, и тем не менее… Для того чтобы справиться с этой мыслью, я применил самый действенный инструмент, данный нам матерью‑природой для защиты нашего эго: решил положить на все с прибором*.

* Для меня этот прием всегда работает безотказно. Забить на все – это действительно очень бодрит и освежает. Например, не так давно у меня как раз случился период, когда мне все было по это самое место, и я целую неделю ходил с подведенными глазами и одевался в лохмотья. В конечном итоге: от баб нет отбоя. Я вламывался в ночные магазины и со всей дури бился плечом в витрины в попытке расколотить стекло… где‑то, наверное, даже остались записи моих безобразий, снятые скрытыми камерами систем безопасности. В конечном итоге: от баб нет отбоя – плюс репутация крутого парня. Так что я могу много чего рассказать о роли подхода «забей на все» в процессе естественного отбора, мистер Дарвин. – Примечание Зака.

Нов своей стерильной одиночной камере, в лаборатории повышенной безопасности глубоко под землей в Северной Каролине, я потихоньку сходил с ума. Дрочить или не дрочить ? Позже.

Я сказал Рональду Рейгану:

– Можете выкачать из меня хоть всю кровь, мне плевать. Спокойной ночи. Или приятного дня. Или что там у вас сейчас.

Прошел почти месяц. С каждым днем вкус желейных ромбиков становился все лучше и лучше. А потом меня выставили на улицу, без церемоний. Сказали, чтобы я выбрал себе одежду из гардероба в бюро находок – или из ассортимента нарядов, используемых для программы защиты и перемещения свидетелей? Я без понятия. Я взял винтажные камуфляжные штаны времен войны в Персидском заливе и тельник без рукавов, как у моего любимого аватара в «MarineWarp3: Проклятие морпехов».Лучшая стрелялка всех времен и народов. Меня привезли к самолету. Это был старенький военно‑транспортный С‑141 Starlifter, который выглядел так, будто его прикупили по дешевке на гаражной распродаже: весь какой‑то ободранный, засаленный, в многочисленных вмятинах. Внутри пахло, как пахнет в благотворительных магазинах Армии спасения – не хватало только разрозненных столовых приборов и плюшевых зверей в пятнах засохшей блевотины.

Во время полета я поинтересовался: «И что теперь? Я свободен? Или меня ждет увлекательная карьера пожизненного подопытного кролика? Я смогу жить нормальной жизнью?» Никто из моих провожатых так и не удостоил меня ответом.

Мы приземлились в муниципальном аэропорту Оскалусы На улице был настоящий дубак. Если по Цельсию, то, наверное где‑то около нуля. Хотя еще месяц назад у нас была зафиксирована рекордная жара. Никто не встречал меня в аэропорту. А я‑то надеялся, что дядя Джей, старый сквалыга, все же расщедрится мне на такси. Едва я сошел с трапа, люк захлопнулся, и самолет сразу пошел на взлет. А я так и остался стоять, как дурак, рядом со взлетно‑посадочной полосой. У меня было чувство, что меня высадили на необитаемый остров. Когда я был маленьким, здесь было, что называется, не продохнуть от самолетов. И еще я помню, как папа украл дорогущие солнцезащитные рейберы с приборной доски микроавтобуса с надписью на боку: «BASF: Защита посевов». А теперь сквозь трещины в асфальте пробивалась трава, и я заметил койота на южном конце взлетно‑посадочной полосы.

Я вышел к шоссе и почти сразу поймал попутку до дома. Водитель, общительный мексиканец, всю дорогу заставлял меня распевать с ним на пару песни мариачи. Кузов его грузовика был завален мешками с луком. Я пытался поддерживать разговор, но с моим скудным испанским понял только, что лук – овощ неприхотливый, дешевый в выращивании и практически не требующий опыления. Потом водитель продал мне пакетик волшебных грибов. Всего за десять баксов. Старые добрые грибочки: вот вам, безмозглые пчелы.

Разумеется, пока я маялся на карантине, мне никто не сказал, что ролик о том, как голого Зака ужалила пчела, стал мировым хитом в Интернете. Мое скромное кукурузное поле было самым посещаемым местом на виртуальной карте Google Maps за всю историю этого ресурса. Изображение члена с яйцами, которое я сотворил среди кукурузных стеблей, стало популярным мотивом для татуировок. Мне это льстило. О, радость творчества! Ты – напиток богов!

Где‑то за четверть мили до моей фермы я увидел первый сувенирный киоск: несколько раскладных столиков, стоявших перед открытым жилым прицепом. Им заправляла какая‑то толстая тетка, закутанная в синий шерстяной плед, с раскормленным мопсом на коленях. Зрелище было настолько странным, что я даже не сразу заметил футболки, разложенные на столах. Футболки с увеличенными скриншотами, изображавшими меня в голом виде. Какого хрена ?!

Потом был еще один сувенирный развал. И еще один, и еще. А потом мы проехали небольшой палаточный лагерь. У меня было полное ощущение, что я оказался в 1985 году, и у меня на поле проходит фестиваль Live Aids. На багажниках автомобилей, припаркованных вдоль дороги, были разложены всякие съестные припасы. Народ выпивал и закусывал. Никто не обращал внимания ни на грузовик мексиканца, ни на меня.

Подъездную дорожку к моему дому перегораживал забор из колючей проволоки высотой в человеческий рост. Перед ней стояли два хмурых вооруженных охранника. Я выбрался из кабины грузовика и направился к охранникам. Но я не успел ничего сказать: люди, толпившиеся у дороги, меня узнали. Я себя чувствовал Куртом Кобейном, восставшим из мертвых. Охранники засуетились, задергались. Видимо, от волнения они никак не могли справиться с проволокой и открыть мне проход. И я, Зак, вкусил свою первую порцию славы. И мне понравилось.

Женщина, по возрасту годившаяся мне в матери, попросила меня расписаться на белом конверте. Мой первый автограф! Я расписался, а потом она попросила меня облизать и заклеить конверт. Странная просьба, но я ее выполнил, и женщина убежала ужасно довольная. А все остальные, похоже, разозлились. Я спросил у симпатичной молоденькой девчонки, что я сделал не так, и она мне сказала:

– Ей нужна была твоя ДНК, недоумок. И мне тоже нужна!

У меня появилось немало заманчивых идей, как снабдить девочку необходимыми ей образцами, но тут один из охранников все‑таки перерезал колючую проволоку и пропустил меня на ту сторону. Но только меня одного. Охотники за ДНК остались снаружи.

Первое, что я заметил: старый дровяной сарай у меня во дворе был разобран по бревнышку, а сами бревна лежали, сложенные в штабеля. На краю каждого бревна были написаны какие‑то цифры, нанесенные аэрозольной краской. Не знаю, что они означали. Мне они почему‑то напоминали знаки «X» на домах в Новом Орлеане после урагана «Катрина».

Дверь в дом стояла нараспашку. Я вошел и огляделся. Часть моих вещей была разложена рядами, а часть – попросту свалена в кучу. И все они были пронумерованы черным маркером. Многие лежали в прозрачных запаянных пластиковых пакетах – даже старый флаер из пиццерии, который я выкинул в мусорное ведро в тот день, когда меня ужалила пчела. Вот, блин, радость… И как я теперь буду расставлять все это по местам?! Это выше человеческих сил. Кстати сказать, у меня дома никогда еще не было такой чистоты и порядка. Но это так, к слову.

Я сел в кресло, обернутое толстой пластиковой пленкой. Ужасно хотелось есть. Интересно, в буфете что‑нибудь найдется? Нашлось сорок восемь жестянок с консервированными обедами «радость пенсионера». Вот и счастье. Я уже понял, каким будет мой первый поступок в качестве свободного гражданина: я пойду в банк, сниму деньги со счета, потом найду человека, который торгует яблоками, и куплю у него одно яблоко – за любую цену, не торгуясь. Мне отчаянно хотелось чего‑то такого, что будет хрустеть на зубах.

Я открыл банку энергетического шоколадного напитка и пошел в гостевую комнату (на самом деле я держу ее не для гостей, а для складирования гантелей и сдохших спортивных тренажеров). Посреди комнаты возвышалась гора мешков с почтой. Ни хрена себе! Я протянул руку к ближайшему мешку и вытащил письмо наугад. Это было письмо от какой‑то старушки из Мичигана, которая сочинила стихотворение о пчелах. В конверт была вложена карта памяти с записью песни, сделанной по этому стихотворению. Очень быстро я понял, что письма фанатов – это одновременно до смерти забавно и до смерти скучно.

Я допивал уже третью банку энергетического шоколада и дочитывал десятое письмо, и тут у меня зазвонил мобильный. А я и забыл, что у меня есть труба. Телефон играл «Африку» Тото. Значит, звонил дядя Джей.

– Ты, дубина. Мне сказали, что ты возвращаешься завтра. Завтра! А не сегодня!

– Я даже не знаю, какой сегодня день недели.

– Суббота.

– А кто тебе сказал, что я возвращаюсь завтра?

– Женщина из Центра профилактики и контроля болезней.

Вы заметили, что дядюшка даже не поздоровался? И не спросил, как у меня дела. Добрейшей души человек…

– У меня все хорошо, дядя Джей. У тебя тоже, надеюсь?

– Ты там не умничай.

– И что теперь? – спросил я.

– В каком смысле?

– В смысле, что я теперь буду делать? Целыми днями дрочить игровую приставку?

Уж точно не предаваться плодотворному земледелию. В письме из «Monsanto Соrn» было черным по белому написано, что в кукурузе, растущей в нашем регионе, по‑прежнему присутствует этот упорный дефектный ген.

– А что, нельзя выращивать что‑то другое?

– Кукуруза по‑прежнему царица полей. От нее не откажутся, и ты это знаешь.

– Да, пожалуй, – сказал дядя Джей. – Похоже, теперь у тебя появилось самое лучшее из всего, что только может быть у человека, и одновременно самое поганое из всего, что только может быть у человека.

– И что же это?

– Слишком много свободного времени.

– У меня только что был целый месяц свободного времени. Мне уже хватит.

На столе лежала стопка стакеров с рекламой веллбутрина Я смотрел на эти синие буковки и не мог наглядеться. Только теперь до меня дошло, как сильно я соскучился по логотипам и брендам.

– Я так понимаю, что ты не заразный?

– Джей, иди в жопу.

– Вот только не надо грубить. – Дядя Джей помолчал и добавил: – Если я хоть раз увижу, как ты выступаешь на телешоу, если ты выложить в Интернет хоть одно непотребство, если я узнаю, что ты гонишься за славой, я прекращу переводить тебе деньги. От славы одни неприятности.

– Понял.

Мне понравилось на телевидении. Продюсеры меня обожали, потому что я не зажимаюсь перед камерой и говорю все, что думаю. А еще эти продюсеры потихоньку таскали из мусорки в кафетерии подносы с остатками моей еды: трофеи ДНК.

Вопрос: Как вы считаете, пчела специально на вас напала?

Ответ: Я считаю, что пчелы не нападают на людей.

Вопрос: В детстве вам нравились насекомые?

Ответ: В общем, да. Помню, во втором классе Джастин ди Марко обозвал меня трусом и сказал, что я никогда в жизни не съем мертвого муравья. Я послал его в задницу и съел живого.

Вопрос: И какой он на вкус?

Ответ: Соленый. Хрустящий. Мне вообще кажется, что насекомые мало чем отличаются по вкусу от тех же омаров. Просто омары побольше размером. Я воспринимаю крылатых насекомых, как летучих омаров.

Вопрос: Вы в одиночку управляетесь с целой фермой. Это же сколько у вас работы?!

Ответ: На самом деле эта работа мне в радость. Я вообще очень ленивый. Даже ленюсь нажимать клавишу Shift, когда печатаю на компьютере. Но когда дело касается моих полевых работ, для меня это не столько работа, сколько искусство.

Вопрос: Как тот огромный… рисунок, который вы «выстригли» на своем кукурузном поле? Ответ: Да, именно так.

Вопрос: Вы суеверный человек? Наверное, после укуса пчелы всякий бы стал суеверным.

Ответ: Мой дядя Джей – вот уж кто суеверный. Он искренне верит, что у него развилась глаукома, потому что он нюхал наркотики в общественном сортире, в ресторане «Олив Гарден».

Вопрос: Похоже, он парень не промах, ваш дядя.

Ответ: Это точно. Когда я был маленьким, он однажды повел меня в «Морской мир» в Сан‑Диего. И в итоге был приговорен к месяцу условного заключения за то, что пытался кидать монетки в дыхала дельфинов. Но сейчас он обрел Иисуса, и с ним уже не так весело, как раньше.

Вопрос: А улей нашли? В смысле, улей вашей пчелы.

Ответ: Не нашли.

Вопрос: На прошлой неделе в Новой Зеландии была ужалена девушка…

Ответ: Apis mellifera ? Вопрос: Да.

Ответ: Жесть. А где она сейчас?

Вопрос: На карантине. Как были вы сами. Ее видео есть в Интернете.

Ответ: А там, в Новой Зеландии, улей нашли? Вопрос: Не нашли.

Ответ: А еще кого‑нибудь жалили пчелы?

Вопрос: Еще троих. В Европе, в Канаде и в Шри‑Ланке. Ответ: Ага.

Вопрос: Интересно, есть ли у вас пятерых что‑то общее.

Ответ: Какой‑нибудь ген?

Вопрос: Или вирус, или… кто знает?

После записи передачи я сразу полез в Интернет и впервые увидел остальных «шоколадных детишек Вонки». Это было похоже на сон, когда ты вдруг находишь в собственном доме какие‑то новые комнаты, о существовании которых даже не подозревал.

САМАНТА

Все‑таки насильственная нейтральность наших карантинных палат была какой‑то чрезмерной. Мы страдали не столько от одиночества, сколько от полного отсутствия информации. Проще сказать, изнывали от скуки. Да и кормили нас там, прямо скажем, неважно: какая‑то странная перетертая масса, сформированная в студенистые кубики. Лайза сказала, что до меня эта комната ни для кого не использовалась, и я ответила, что меня это не удивляет. Как оказалось, такие палаты были устроены во всех крупных биохимических лабораториях мира, и их несколько лет держали наготове – на тот случай, если кого‑то ужалит пчела. Пять лет эти комнаты пустовали, и ученые уже потеряли надежду. Но все‑таки дождались. Ладно.

У меня, кстати, есть повод гордиться собой: из всех пятерых ужаленных я единственная не напрягалась на Лайзу, сгенерированный компьютером женский голос, над которым так долго трудились ученые. Хотя опять же я отношусь к тому типу людей, которых не раздражают мелодии звонков, установленные по умолчанию в мобильных телефонах. Я два года ходила с мобильным, который играл на входящие звонки «Never Gonna Give You Up» Рика Эстли, пока друзья втихаря не поменяли мелодию – на пьянке по случаю пятилетнего юбилея нашего спортивного центра.

Зак выбрал голос Рональда Рейгана, и это очень «по‑заковски». Я бы не удивилась, если бы он упросил Рональда говорить с акцентом мультяшного Скуби‑Ду. Жюльен предпочел голос Джонни Халлидея, известного французского певца. Диана выбрала голос Кортни Кокс‑Аркетт, Ардж – голос Моргана Фримена. Пожалуй, самый удачный выбор. Ардж разбирается в иерархии.

Распорядок дня был такой: просыпаешься, отвечаешь на вопросы, медитируешь, сдаешь кровь, опять засыпаешь, потом просыпаешься… это было ужасно скучно. Как беспосадочный перелет из Лос‑Анджелеса в Сидней. Когда я не дохла от скуки, я себя чувствовала птенцом калифорнийского кондора, которого кормит кукла‑перчатка в виде мамы‑кондорши – вроде бы главное действующее лицо, но при этом не имеющее ни малейшего представления о том, что происходит.

Но всему есть предел. Через пару дней я взбунтовалась и потребовала, чтобы со мной говорил человеческий голос, причем знакомый человеческий голос. Если вы хоть раз в жизни пытались дозвониться в какую‑нибудь крупную корпорацию и полчаса ждали на линии, слушая синтезированный голос автоответчика, вам должно быть знакомо это ощущение. И мне «включили» Луизу.

– Саманта, нельзя нарушать чистоту эксперимента.

– Луиза, я схожу с ума.

– Не надо сходить с ума. Уже скоро тебя отпустят.

– А когда?

– Я не могу этого говорить.

– Ты ничем не лучше Лайзы.

– Понимаешь, Саманта, все дело в том, что мы должны быть максимально нейтральными.

– Почему?

– Потому что наука должна соблюдать нейтралитет. Мы ведем очень важные исследования, и будет обидно, если мы все испортим из‑за какой‑нибудь мелочи.

– Тогда дайте мне что‑нибудь, чтобы время проходило быстрее. Этот новый препарат, солон. У меня мама его принимает.

Луиза секунду помедлила перед ответом.

– Солон? Извини, Сэм, но солон я тебе дать не могу.

– Тогда, может быть, ты мне покажешься? За эту неделю я не видела ни одного человеческого существа. Почему так? (Не знаю, упоминал ли об этом кто‑то еще из нашей пятерки ужаленных, но сотрудники лаборатории никогда не использовали коридор, куда выходила дверь моей палаты. Ощущение, надо сказать, апокалиптическое. Как будто я – героиня ужастика Стивена Кинга, в котором все жители планеты умерли от чумы, и я осталась единственным живым человеком на всей Земле.)

– Саманта, даю тебе честное слово: то, что мы сейчас делаем, продиктовано строго научной необходимостью. И тебя не будут держать здесь вечно.

– Ну, как говорится, и на том спасибо. Лайза меня успокоила.

– Не надо со мной говорить таким тоном, Саманта. Продержись еще немного.

– Умеешь ты подбодрить человека.

– До свидания, Саманта.

Чтобы слегка успокоиться, я попыталась сыграть в мысленный «сандвич с Землей». Сейчас я в Атланте, а на другой стороне Земли у нас будет… Индийский океан. В общем, это был не самый веселый месяц. Но он прошел. Я занималась ритмической гимнастикой и йогой. Меня периодически усыпляли наркотическим спреем, чтобы провести очередное таинственное обследование моей бессознательной тушки. Я сбросила последние пять фунтов лишнего жира. Ну, хоть какая‑то радость.

Я думала о родителях: как мои ни во что не верящие мама с папой совершают круиз вдоль берегов Юго‑Восточной Азии, едят шоколадные булочки с молоком и обсуждают небытие Господа Бога, как будто он – мало кому интересный хичхайкер, считавшийся без вести пропавшим, а потом найденный мертвым у подножия скалы.

Я опять делала приседания.

Я опять делала отжимания.

Я опять делала… в общем, вы поняли.

Меня привезли в Лос‑Анджелесский аэропорт буквально к самому вылету. Коммерческий рейс Лос‑Анджелес – Окленд. Выполняется раз в неделю. Бюджет на мою безопасность не был предусмотрен, но правительства США и Новой Зеландии все‑таки скинулись мне на парик и шлюховатое платье. Типа для маскировки – чтобы меня не узнали в самолете. Провожавший меня офицер обозвал мой наряд «непригодным для жизни», попросил автограф и высадил меня из машины перед входом в аэропорт.

После бесконечных недель непрерывной скуки я себя чувствовала старшеклассницей, которая бросила школу, сожгла школьную форму и пустилась во все тяжкие. Когда ты одета как шлюха, в этом есть своя прелесть. Потому что к тебе и относятся, как к шлюхе. Феминизм идет лесом. В аэропорту ко мне подрулил незнакомый мужик и сделал бесплатный массаж плеч – по собственной инициативе. И еще я поняла, что если женщина правильно разыграет карты, ей никогда не придется платить за напитки в баре. Меня послушать, так получается какое‑то непотребство… но меня, знаете ли, задрало быть пай‑девочкой! Мои братья всю жизнь делали что хотели, и им всегда все сходило с рук, а меня постоянно воспитывали и придирались по пустякам. Если я приходила домой в прокуренном свитере, родители тут же принимались орать, а потом еще целую неделю картинно вздыхали и делали укоризненные глаза.

Мне досталось место у окна, и я всю дорогу могла изучать панораму Тихого океана. В какой‑то момент командир экипажа попросил всех пассажиров закрыть иллюминаторы шторками, чтобы у людей, которые смотрят видео, не бликовали экраны. «Все равно там не на что смотреть». В общем, да. Там был только безбрежный океан, рваные клочья облаков и нестерпимо яркое солнце – как моментальный снимок загробного царства, где жизнь продолжается после смерти – очень скучная жизнь после смерти.

Хотя у меня был целый месяц на то, чтобы подумать о мамином телефонном звонке, я все равно ни до чего не додумалась. И еще я, наверное, слишком много размышляла о своих собственных убеждениях.

Когда мы пролетали над северо‑восточным побережьем острова Северный, там повсюду горел кустарник. Желтый дым цвета серы был настолько густым и плотным, что казалось, он сам может воспламениться. Оклендский аэропорт был закрыт, и нам пришлось совершить посадку в Палмерстон‑Норте. Ура‑ура! До дома – двадцать минут на такси. И никаких пересадочных рейсов. Никакого томительного ожидания в Окленде. Приземлились мы быстро. Таможню и паспортный контроль я не проходила вообще. Тех, кто прибывает в Новую Зеландию еженедельным беспосадочным двадцатичетырехчасовым рейсом из Америки, обычно не проверяют. Абы кто на таких рейсах давно не летает.

Спрос на такси у аэропорта явно превышал предложение, и мне пришлось сесть в машину вместе со стоматологом‑геем по имени Финбар, который сказал, глядя на мой парик:

– У тебя на голове что‑то сдохло, ты в курсе? Сейчас же сними эту пакость, иначе я с тобой не поеду. И придется тебе добираться домой автостопом.

Я сняла парик, и голове сразу стало легко и свободно.

– Так значительно лучше, – сказал Финбар. Оказалось, что мы живем совсем рядом, и как только мы

это выяснили, Финбар сопоставил одно с другим и тут же смекнул, что к чему.

– Так ты Сэм! Саманта, ужаленная пчелой! Народ будет в полном отпаде, когда я расскажу, что мы с тобой ехали в одном такси.

Финбар сказал, что сначала мы забросим домой меня. А еще он рассказал, что до недавнего времени весь квартал был закрыт. Всех жителей временно выселили, район оцепили, все дома затянули какими‑то огромными брезентовыми куполами и никого не пускали на огороженную территорию. Но теперь все в порядке, и люди вернулись в свои квартиры.

– Так что ты не удивляйся, если соседи встретят тебя не особенно радостно.

– Но пчела‑то меня укусила совсем в другом месте. Черт знает где.

– Теперь уже не только черт. ПЧЕЛКА‑52 стала местом паломничества туристов. Там теперь настоящий Клондайк.

– ПЧЕЛКА‑52?

– Пересечение Вебер‑Форк‑роуд и шоссе № 52. Это прямо священное место, национальное достояние. А ты где была все это время?

– Футах в ста под землей. В комфортабельном карцере, в научно‑исследовательской лаборатории где‑то в предместье Атланты.

Мы уже подъезжали к моему дому. Финбар спросил:

– У них там по‑прежнему засуха?

– Уже седьмой год. Причем за последние три года там не выпало ни капли дождя.

– Бедные америкосы

– Кстати, а улей нашли?

– Не нашли.

Финбар не соврал: моих соседей временно выселили из квартир, а когда по прошествии двух недель им разрешили вернуться домой, их принялись осаждать толпы придурков, которые приехали поглазеть на мою съемную квартиру. Видимо, источавшую некий космический аромат, привлекающий пчел. Бред сивой кобылы. Тем более если учесть, что квартиры как таковой уже не было. Осталась только пустая бетонная коробка. Домой как‑то резко расхотелось. Я попросила водителя остановиться на подъездной дорожке к дому родителей, где и распрощалась с Финбаром.

Багажа у меня не было. Мне вдруг стало так странно: я проделала такой долгий путь, а у меня с собой нет даже более или менее объемистой сумки. С тем же успехом меня могли бы похитить какие‑нибудь латиносы, а потом выкинуть за ненадобностью из багажника своего «мерса».

Тем более что и наряд у меня был соответствующий: шлюха как она есть.

Запасной ключ от дома родителей всегда лежал на средней развилине старой тотары, росшей у крыльца. Но сейчас его не было на месте. Пришлось звонить в дверь. Мне никто не открыл. Я позвонила еще раз. Потом услышала папин голос. Папа явно сказал что‑то матерное. Я приподняла заслонку на щели для писем и позвала отца. Через пару секунд дверь открылась, и меня встретил сияющий папа.

– Сэмми! Ты дома!

Встреча с родными людьми после долгой разлуки – это всегда радостно и приятно. Вы сами знаете, как это бывает, так что я опущу все подробности первых пяти минут. Но потом я спросила, с чего это папа так разъярился на звонок в дверь.

– Ой, Сэмми, ты даже не представляешь. У нас тут был такой цирк, – сказал он. – Эти ученые, даром что люди науки. .. обшарили весь дом и сад, как будто мы с мамой тут прячем коллекцию трупов. Из‑за этой пчелы все встали на уши. Кстати, у нас для тебя неприятная новость. Они вынесли все из твоей квартиры. Даже обои содрали. Как я понял, все твои вещи хранятся где‑то на складе в Кловерли.

– Но это очень хороший склад, – сказала мама. – Просто шикарный.

– Значит, мне повезло!

Благодаря Финбару, вся страна тут же узнала, что я вернулась. Так что тот первый час в доме родителей был единственным спокойным часом, который я провела с мамой и папой. Потом дом осадили журналисты и просто зеваки, поднялась суета, засверкали фотовспышки, и стало понятно, что в доме родителей мне оставаться нельзя. Похоже, люди решили, что мы – то есть Зак, я сама и еще трое ужаленных – обладаем какими‑то волшебными сверхъестественными способностями, как те мутанты из команды «Икс‑Фактор», которые приведут все в порядок, наладят жизнь на Земле, утолят все печали и ответят на все вопросы. Может, кому‑то такое внимание и льстит. Но меня раздражает.

И что мне было делать? Спрятаться в темном шкафу, а еще лучше – в сейфе? И сидеть там безвылазно до конца жизни? Слава без денег, которые спасают от славы, – это кошмар, как он есть. Я не знала, как с этим бороться.

В конце концов я решила так: надо просто дождаться, пока не уляжется вся шумиха. Когда люди поймут, что у меня нет никаких сверхъестественных способностей, что я – человек скучный и неинтересный, они успокоятся и забудут обо мне.

У меня была слава, которая мне не нужна. У меня не было денег. И мне негде было укрыться. Единственный человек, который мог бы хоть как‑то помочь – это Луиза, с которой мы вроде как подружились. И еще мне вдруг подумалось, что нам с Заком надо держаться вместе. Даже не знаю, откуда взялась эта мысль. На тот момент мы с ним были еще не знакомы.

ЖЮЛЬЕН

Пока я не открыл для себя в прошлом году «World of Warcraft», я целыми днями валялся на диване и читал переводные японские комиксы из серии «Космический линкор «Ямато». Пересмотрел все DVD со всеми сезонами аниме‑сериала, снятого по этим комиксам. В версии для иностранцев сериал назывался «Star Blazers», и там были вырезаны все сцены секса и убран тонкий налет изысканного фашизма, который присутствует в японской версии. Думаю, где‑то должны быть новые пиратские издания без цензуры. Если вдруг у кого‑то они уже есть, я вас очень прошу, перешлите их мне! Мне нужно это увидеть! Я хочу, чтобы этот замечательный сериал навсегда поселился в мировом эфире – в виде свободных электронов, перетекающих по каналам беспроводной связи с одного жесткого диска на другой, – во всемирной компьютерной сети, где уже есть репортажи о том, как меня, упакованного в толстый пластиковый мешок, выносят из автоприцепа и загружают в контейнер грузовика службы химической защиты.

Но вернемся к «Космическому линкору «Ямато»… Первый сезон сериала сняли в 1973 году. По сравнению с нынешним уровнем, графика там примитивная, и тем не менее мульт смотрится очень душевно. Уж всяко душевнее, чем эти ходульные современные поделки, изготовленные с применением последних достижений компьютерной технологии. Сразу видно, что люди, которые делали сериал, относились к работе с любовью. Каждая серия проникнута очарованием наивного романтизма. А за это создателям сериала можно простить и практически полное отсутствие вкуса и стиля.

Действие происходит в 2199 году. Небольшая многонациональная команда астронавтов‑землян отправляется на поиски планеты Искандар. Злобные инопланетяне с планеты Гамилус подвергают Землю массированным радиоактивным бомбардировкам. Поверхность планеты уже непригодна для жизни. Уцелевшие земляне укрываются в подземных городах, но радиация проникает и туда.

Я вас еще не утомил? Да, я все понимаю. Но вы уж меня потерпите.

Космический флот Земли почти полностью уничтожен. Но в любом случае корабли гамилян были гораздо мощнее. Кажется, что Земля обречена. Но тут на Марсе находят какой‑то таинственный космический зонд, а в нем – чертежи сверхсветового двигателя и послание от королевы Старши, которая правит планетой Искандар в галактике Большое Магелланово Облако. Старша сообщает, что у нее есть устройство, способное очистить Землю от радиации, и она готова отдать его землянам.

Потерпите еще немного…

Земляне готовятся к путешествию за спасительным устройством. Потопленный во время Второй мировой войны японский линкор «Ямато» переделывают в космический корабль, оборудованный двигателем деформации пространства и сверхмощными волновыми пушками, построенными по чертежам с Искандара. И вот корабль готов к отбытию. Небольшая команда из ста четырнадцати человек отправляется в галактику Большое Магелланово Облако. Попутно они выясняют, почему гамиляне напали на Землю. Искандар и Гамилус – двойная планета. На Искандаре все замечательно, а вот Гамилус умирает. Скоро он станет совсем непригодным для жизни, и правитель планеты, лорд Десслар, задумал переселить гамилян на Землю. А для этого нужно сперва истребить дикарей‑землян. Например, с помощью радиоактивного заражения всей планеты.

И так далее.

Наверное, это и есть главная тема всей научной фантастики: цивилизации борются за выживание. Вариации на тему «Звездных войн» Джорджа Лукаса с их пастеризованной мифологией. Когда я еще делал вид, что хожу на занятия в универ, я записался на факультатив под названием «Герои и мономиф». После первого же семинара я понял, что высшее образование – оно никому на фиг не нужно. Потому что настоящие знания человеку дает реальная жизнь, путешествия и общение с другими людьми. И я решил не ходить на занятия и посвятить все свое время игре в «World of Warcraft». Это же так интересно: наблюдать, как вся эта мифология разыгрывается «вживую» в реальном времени, активированная человеческим восприятием! Реальная жизнь тоже может быть мифом или научной фантастикой. Например, пять дней в неделю мой папа работает в ЦЕРНе, во французской половине Женевы, и сидит фактически в ста метрах от их Большого адронного коллайдера. А в ближайшее время его отдел переводят в другое здание, в непосредственной близости от низко‑энергетичного накопителя антипротонов. Ну чем не научная фантастика?!

В общем, пока мы летели в Швецию – а точнее, в Солну, пригород Стокгольма, где расположен Европейский центр профилактики и контроля болезней, – я рассказывал троим мрачным дядькам в военной форме о «Ямато» и «World of Warcraft». Никто из них не проявил ни малейшего интереса ни к «Ямато», ни к «World of Warcraft», что весьма показательно для этой дремучей, бесцветной ямы, которую мы называем обществом. Честно сказать, я предпочел бы путешествовать в компании хамоватых специалистов по протеинам, но с ними мы распрощались еще по дороге в аэропорт.

Где‑то над Данией я отрубился. На тот момент я не спал уже тридцать часов – мозги отключались, глаза закрывались, и я благополучно задрых под громкие препирательства троих военных, которые никак не могли поделить последний сандвич с яйцом и салатом. Проснулся я уже в палате. Обстановка – сплошная IKEA. Вполне подходящие «декорации» для вирусной лаборатории: стильно, нейтрально, приятно для глаза.

Наверное, вам уже все рассказали об этих скучных нейтральных комнатах, так что вы в курсе, и я не буду повторяться. Со мной общались посредством голоса популярного французского певца Джонни Халлидея, чьи миндалины на протяжении полувека мариновались в виски и никотине. Мне показалось, что это прикольно. Но что я все о себе да о себе? Расскажу лучше о Джонни Халлидее.

Жюльен Пикар представляет:

Беспардонная и безбашенная Википедия

Свалка инфы о тяготах жизни

крутого французского поп‑идола,

человека в кожаной куртке,

Джонни Халлидея

Джонни Халлидей (настоящие имя Жан‑Филипп Сме) родился в Париже, в Сите Мальзерб. Его мать, Югетт‑Эжени Клер, была француженкой. Отец, Леон Сме – бельгийцем. Вскоре после рождения Жана‑Филиппа его родители разошлись. Мальчика воспитала тетя со стороны отца, Элен Map. Джонни Халлидей позаимствовал часть своего псевдонима у мужа своей кузины Десты, американского певца Ли Халлидея. 12 апреля 1965 года Джонни женился на французской певице Сильви Вартан. 14 августа 1966 года у них родился сын Давид Мишель Бенжамин Сме, который продолжил семейную традицию и стал певцом: взял отцовский псевдоним и выступал как Давид Халлидей.

Джонни был не самым хорошим отцом. В то время он активно занимался карьерой и думал не столько о семье, сколько о новых песнях. Хотя Джонни Халлидей и Сильви Вартан считались во Франции «золотой парой» своего поколения, они развелись в 1980 году. Это случилось 4 ноября, через два дня после избрания Рональда Рейгана президентом США. 1 декабря 1981 года Джонни женился на манекенщице Бабетт Этьен. Их брак продержался два месяца и два дня.

В 1982 году Халлидей сошелся с французской актрисой Натали Бай, с которой познакомился на съемках телевизионной программы. В 1983 году у них родилась дочь Лаура. В 1986 году Халлидей с Бай разошлись.

В 1990 году Джонни женился на Аделин Блондо. В 1992 году они развелись. Следующий раз Джонни женился в 1996 году, на Летисии Буду. В 2004 году они удочерили вьетнамскую девочку, которую назвали Джейд.

В 2011 году Халлидей в результате несчастного случая лишился левой стопы: ее откусил комодский варан в детском зоопарке в Далласе, штат Техас. В 2012 году Халлидей объявил о своем внеземном происхождении и был доставлен к ожидавшему его кораблю инопланетных пришельцев на борту космической яхты многоразового использования, пилотируемой Ричардом Брэнсоном, известным английским миллиардером, переквалифицировавшимся в суперзлодеи.

Честно сказать, я выбрал голос Джонни Халлидея, потому что, когда я был маленьким, мама пошла на его концерт, и ей пришлось взять меня с собой. Она вроде как договаривалась с подружкой, что та со мной посидит, но у подружки в последний момент изменились планы. Первый и последний раз в жизни я видел, как мама вела себя, словно взбесившаяся обезьяна – вместе с еще тридцатью тысячами домохозяек, одетых, точно уборщицы на остановке 18‑го автобуса, следующего в Порт‑де‑ля‑Шапель. Я имею в виду… мне было странно и чуточку стыдно. Я не мог понять, что происходит. Моя мать проявляет какие‑то бурные чувства! Такое случается раз в сто лет.

То, что Джонни все еще жив, кажется мне нереальным. Такое впечатление, что этот человек вообще не отсюда, а просто случайно выпал в наш мир из какого‑то параллельного временного потока. Я сам неплохо пою. Но каждый раз, когда я пытался петь классику Халлидея в своей нейтральной палате, голос Джонни вежливо просил меня заткнуться: слишком сильное информационное поле.

Ладно, Джонни, как скажешь.

Как и у всех остальных ужаленных, мой распорядок на карантине не отличался разнообразием. Мне задавали вопросы, у меня брали кровь. Вот и все развлечения.

Если бы вы собрались совершить самоубийство, спрыгнув с моста «Золотые ворота», как бы вы встали перед прыжком: лицом к Сан‑Франциско или к Тихому океану?

Можете представить себе ситуацию, когда боль покажется вам приятной ?

Вас раздражают послушные водители, всегда соблюдающие правила дорожного движения ?

Как вы относитесь к религиозным людям ?

Внешне привлекательные люди более приятны в общении, чем люди внешне непривлекательные?

Если бы вам нужно было уничтожить какую‑то одну красивую вещь, что бы вы выбрали ?

Согласны ли вы с утверждением, что раскованное поведение добавляет девушке сексапильности ?

Поначалу мне было даже прикольно отвечать на эти вопросы, но потом стало скучно. Они повторялись. И вообще, это были дурацкие вопросы…

Вас не пугают звонки телефонов?

У вас никогда не возникает желания украсть что‑нибудь в магазине?

Если бы у вас был синдром Туретта, какие именно неприличные слова вы бы кричали на публике во время приступов?

Бывали дни, когда меня просто бесили эти вопросы. Но бывало и так, что мне было действительно интересно. Как будто я смотрел хороший фильм.

Погодите…

В предыдущем абзаце я употребил слово «дни», но, если по правде, у нас не было четкого разграничения на день и ночь. Никаких меток времени, никаких хронометрических приборов. Уже потом я узнал, что у меня был двадцатипятичасовой суточный цикл (явление на самом деле не такое уж и редкое). У Зака не было вообще никакого цикла, а сутки Дианы составляли ровно двадцать четыре часа, секунда в секунду.

Этим ученым удодам, укравшим у меня месяц жизни, по крайней мере хватило такта поговорить со мной по окончании карантина и хоть что‑то мне объяснить. Зак и все остальные не удостоились этой любезности. Их просто отправили по домам практически в ящиках из‑под апельсинов, вручив на дорогу пакетик чипсов и пакетик сока. А я снова встретился со своими старыми знакомыми, специалистами по протеинам Сержем и Селин, которые прилетели в Швецию специально для того, чтобы провести со мной краткий инструктаж.

Встреча происходила в столовой. Я пришел пораньше и набрал целую гору еды. Я так соскучился по нормальной человеческой жрачке, что даже столовские блюда казались мне чуть ли не пищей богов.

Серж с Селин подошли, когда я доедал третью порцию лазаньи.

– Смотри, Селин, вот и наш Юный Шон Пенн, – объявил Серж.

– Серж, перестань! – сказал я.

Селин спросила, как прошел мой карантин. Я ответил, что мне было до смерти скучно – и в то же время не скучно.

– Ну, как это бывает, когда тебе лечат зубы. Сидишь и вроде как ничего не делаешь, но в то же время сидишь не без пользы. Хотя мне было бы легче, если бы мне давали солон.

Серж с Селин как‑то странно переглянулись и пошли взять себе кофе. Мне почему‑то показалось, что они сердятся друг на друга. Как будто они всю дорогу собачились, а сейчас перестали орать исключительно потому, что вокруг посторонние люди.

Селин сказала:

– Жюльен, у тебя наверняка есть вопросы. Спрашивай, что непонятно. Если мы сможем ответить, то мы ответим.

Да, это было справедливо. И я стал задавать вопросы, не забывая при этом наворачивать лазанью:

– Почему меня целый месяц морили скукой? Почему мне нельзя было читать и смотреть телевизор или фильмы на видео? Кстати, стеллаж у меня в палате. Он не был нейтральным. Это стеллаж из «ИКЕА», из серии «Билли». Когда мне было совсем уже скучно, я его мысленно разбирал и собирал. Ключом Аллена. Так что тут вы, ребята, прокололись.

– Кто поместил в палату узнаваемый бренд?! Идиоты! – воскликнул Серж, обращаясь к Селин. Потом повернулся ко мне: – Сейчас я тебе кое‑что расскажу, только предупреждаю: тебе это покажется странным, чуть ли не фантастическим.

– Ладно.

– В человеческом организме образуются молекулы определенных веществ. Под воздействием разнообразных эмоциональных состояний.

– Типа адреналина.

– Адреналин – это грубая молекула. А мы говорим о практически невидимых протеинах, которых почти невозможно обнаружить и выделить. Поэтому мы у тебя и брали так много крови. Вопросы, которые тебе задавали, предназначались как раз для того, чтобы вводить тебя в определенные эмоциональные состояния. А мы пытались расшифровать реакции твоего организма с точки зрения образования этих самых невидимых протеинов. Книги, фильмы, компьютерные игрушки – вообще любая внешняя информация – могли помешать чистоте эксперимента.

Я обдумал услышанное и задал следующий вопрос:

– А как это связано с пчелами? И с тем, что я был ужален?

– У нас есть гипотеза, что пчела что‑то такое в тебе учуяла. Что‑то, что отличает тебя от всех остальных: либо присутствие, либо – наоборот – отсутствие каких‑то из этих молекул.

– Мы считаем, что пчелы исчезли не из‑за вирусов или бактерий, – добавила Селин. – Мы считаем, что все дело в этих недавно открытых молекулах, получивших название «ионы».

– Ионы?

– Крошечные молекулы, о которых нам стало известно совсем недавно.

– Погодите… То есть я – как бы живой антидот против исчезновения пчел?

– Ты себе льстишь, – сказал Серж. – Вам, молодым людям, нравится думать, что вы какие‑то особенные.

– Господи, Серж, чего ты так взъелся на нас, молодых?

– Серж просто завидует, – сказала Селин. – Считает, что молодые люди – еще даже не люди. Я лично придерживаюсь более широких взглядов: природа дает молодым… – Она на секунду задумалась. – Природа дает им подвижность и гибкость, потому что иначе обществу было бы неоткуда брать солдат для сражения в войнах. Молодые еще не утратили способность к тому, чтобы быть одураченными идиотскими идеалами.

– Кстати, тебе пока лучше не возвращаться в Париж, – сказал Серж. – Вас таких всего пять человек во всем мире. Которые были ужалены.

– А остальные, они откуда?

– Зак – из США, Саманта – из Новой Зеландии… потом еще одна женщина из Канады, и один парень из Шри‑Ланки. Всего пять человек. Так что ты теперь знаменитость. Как рок‑звезда. Тебе лучше пока не высовываться.

– Да, – добавила Селин. – Знаменитость покруче Джонни Халлидея.

– Что‑то меня уже малость подташнивает от его голоса. Серж сказал:

– В Женеве у тебя бабушка. Можешь пока погостить у нее. Шведы не станут носиться с твоей драгоценной персоной, как с писаной торбой. И твой отец тоже сейчас в Женеве. И пробудет там еще месяц.

– Когда мне выезжать?

ДИАНА

Как‑то под Рождество, года два‑три назад, мы с девчонками собрались в церкви, чтобы обсудить постановку рождественского спектакля. Элейн опаздывала, и мы все ее ждали. И я пошутила: «Кажется, вознесение праведных уже совершилось. И взяли только Элейн». Никто даже не улыбнулся. Какое там чувство юмора?! Полное отсутствие всяческого присутствия.

Тупые блядищи, меня от них тянет блевать. Прошу прощения.

Собственно, я почему вспомнила этот случай: когда меня поместили на карантин в лаборатории повышенной безопасности, в полной биоизоляции от внешнего мира, у меня было такое чувство, как будто меня забрали на Небеса, и в то же время как будто забрали не меня, а всех остальных. А обо мне просто забыли. Я сейчас поясню. Мне обеспечили все удобства. Но, Господи, как же мне было скучно!

Чтобы хоть как‑то развлечься, я мысленно составляла тексты объявлений для сайта знакомств. Наверное, если бы голос Кортни Кокс‑Аркетт был в курсе, чем я занимаюсь, он бы меня попросил этого не делать. Но мне надо было хоть чем‑то заняться, иначе я бы свихнулась от скуки.

Объявление № 1:

Я упорно преследую Господа Бога. Я знаю, где Он сейчас, и Ему от меня не скрыться. Когда я найду Его, я привяжу его к стулу, наготовлю ему домашней еды и заставлю его сесть, и поужинать вместе со мной, и оценить по достоинству всю работу, которую я сделала ради него. Отдам предпочтение некурящему претенденту.

Объявление № 2:

Привет. Я часто грущу – и мне хочется найти человека, от которого не нужно скрывать невеселое настроение. Я не люблю спорт и физические нагрузки. Как сказал космонавт Нил Армстронг: «Я уверен, что число ударов сердца каждого человека сочтено еще при рождении. Я не знаю, сколько ударов сердца отпущено мне Богом, и я не хочу тратить их зря, без толку бегая по улицам». Я люблю животных, но только не собак с круглым лбом, как у ференгов из «Звездного пути».

Объявление № 3:

Здравствуй, потенциальный супруг. В настоящее время я сижу взаперти в лаборатории повышенной безопасности в Центре профилактики и контроля болезней, где меня кормят какими‑то странными кубиками желе и не дают мне читать и смотреть телевизор – по причинам, которые пока остаются неясными. Я не вегетарианка, но все же отдам предпочтение человеку, чей холодильник не забит олениной и дичью, которая так никогда и не будет съедена. Это ужасно.

Матерщинница, бывшая ревностная христианка, потерявшая веру. Да, это я. А давайте поспорим? Спорим, что если вы прочитаете этот абзац, у вас в корне изменятся представления о собственной голове. Ну что, давайте? Итак: для начала потрите пальцами у себя за ушами и понюхайте пальцы – скорее всего вам не понравится результат. А теперь потрите указательным пальцем десну над верхними передними зубами, попробуйте выдавить из‑под десны скопившуюся под ней жидкость. Теперь легонько потрите пальцы и снова понюхайте. Фу! Вот она, квинтэссенция дурного запаха изо рта.

Откуда я это знаю? Вообще‑то это моя работа. Я – стоматолог‑гигиенист. Да, я уже знаю, о чем вы подумали. Почему люди идут в стоматологи‑гигиенисты? Разве нельзя выбрать что‑нибудь более привлекательное? Неужели кому‑то действительно хочется заниматься гигиеной полости рта посторонних людей?! Так вот, скажу сразу: я не то чтобы стремилась стать именно гигиенистом, я не ходила к консультанту по выбору профессии, и у меня не было озарения свыше – типа листаешь журнал «Работа и обучение», видишь там объявление о наборе на курсы специалистов по гигиене полости рта и вдруг понимаешь: «Да! Вот оно! Мое истинное призвание]». Просто так получилось. Само собой. Как это часто бывает с такими профессиями. Например, человек интересуется стоматологией, но не хочет убивать несколько лет жизни на то, чтобы получить степень доктора медицины. Или женщине хочется где‑нибудь поработать, чтобы не зачахнуть от скуки, пока у нее не появятся дети, и она не уйдет с рынка труда. Или, как в моем случае, вам просто лениво куда‑то рваться, а родители пилят и пилят, что вам надо работать и как‑то устраиваться в этой жизни… и вы становитесь стоматологом‑гигиенистом. Причем это случается практически без вашего участия. Раз – и все.

Кстати, я очень хороший гигиенист. Может быть, из‑за синдрома Туретта. Я не миндальничаю с пациентами, а говорю все, как есть. «Вы регулярно пользуетесь зубной нитью? Только не говорите, что да. Я же вижу, что нет. Вы ею не пользуетесь вообще. И очень зря. У вас изо рта так воняет. Хуже, чем из помойки. У меня впечатление, что вы вообще не чистите зубы. Или же не умеете чистить правильно». После того как я показываю пациентам фокус с «благоухающей» жидкостью из‑под десен, они почти всегда начинают следить за своими зубами и чистить их правильно.

Первые два‑три часа после того, как меня отпустили домой, я просидела в какой‑то кофейне на окраине Виннипега. Ждала человека по имени Дэнни, который должен был отвезти меня в аэропорт. Дэнни опаздывал. Видимо, из‑за снежной бури. Мне было обидно. Меня попросту выставили на улицу, как какой‑нибудь ящик с разбитыми цветочными горшками. Где то старое доброе время, когда у правительств еще были деньги? Дэнни, похоже, застрял на другом конце города, а я сидела в дешевой кофейне, где на полу хлюпала серая грязь. Средний возраст посетителей заведения составлял семьдесят лет. Вернее, от семидесяти до семидесяти пяти. Первые пять пончиков на вкус были просто божественны; после шестого я себя чувствовала обожравшейся свиньей.

Единственное, что нашлось почитать – парочка религиозных брошюрок, которые кто‑то оставил на крышке мусорного бака. Но, если по правде, я так соскучилась по печатному слову, что мне было уже все равно что читать. Лишь бы что‑то. Вплоть до состава печенья, набранного мелким, практически нечитабельным шрифтом на пачке, которую предыдущий посетитель так любезно забыл на моем столе. Содержание брошюрок представляло собой любопытную смесь Нового Завета, мормонизма и правил личной гигиены. В чем‑то даже мне близко, если убрать мормонизм. Я прочла:

ДЖОЗЕФ СМИТ Родился: 1805, Шарон, штат Вермонт Умер: 1 844, Картидж, штат Иллинойс

Интересно, а что напишут на моем надгробном камне?

ДИАНА БИТОН Родилась: 1990, Капускасинг, Онтарио Умерла: 2077, кратер Беккереля, Марс

Я – дитя научной фантастики. Что тут скажешь?

У меня зазвонил мобильный. Дэнни – тот самый, который должен был отвести меня в аэропорт, – застрял в очередном сугробе на Портейдж‑стрит. И опоздает еще на час. Блядь, пиздец.

Я подошла к урне, чтобы выкинуть брошюрки, и обнаружила внутри газету. Бизнес‑приложение к «Winnipeg Free Press». Я вернулась к себе за столик и стала читать о новых разработках в области солнечных топливных элементов. В какой‑то момент мне вдруг стало не по себе. Наверное, из‑за того, что в кафе неожиданно сделалось очень тихо. Я оторвалась от газеты и огляделась. Все, кто был в кафешке, смотрели на меня. Я почувствовала себя инфузорией‑туфелькой под микроскопом.

– Блядь, и чего вы таращитесь? – громко спросила я, нарушив напряженную тишину. Получилось как‑то неловко. – Я просто жду одного человека. Расслабьтесь, ребята. Да, это я.

Потом ко мне подошли несколько человек и, заикаясь от стеснения, попросили автограф. Я поняла, что попала. И, похоже, надолго. Если не навсегда.

К счастью, парень по имени Рик увидел, что происходит, и спросил, не надо ли меня куда‑нибудь подвезти. Я с радостью приняла его предложение, и он отвез меня в аэропорт. А Дэнни, завязший в сугробах, пусть идет в жопу. Карточка Visa у меня с собой, деньги на счете есть. Если все сложится хорошо и боги будут ко мне благосклонны, я буду дома еще до ужина.

Надо сказать, что жизнь в северных провинциях имеет свои преимущества. Например, снежные бури в местах типа Северного Онтарио и Манитобы считаются явлениями того же порядка, что и легкий весенний ветерок, и не являются причиной для отмены авиарейсов. Рик купил мне широкий шарф, который можно повязывать как платок, и очки в роговой оправе. Люди жалуются, что летать стало сложно. Но только не в этой части света: с нашими урановыми и никелевыми месторождениями у нас, слава богу, достаточно топлива. Я прошла на посадку через вход по кредитке. Почти прямой рейс до Норт‑Бея, с одной «остановкой» в Садбери. В общем, уже очень скоро я была дома. Вернее, была бы дома, если бы мой дом не разобрали по бревнышку. В буквальном смысле слова. На месте дома – отдельные бревна, сложенные штабелями, и высокая стопка фанерных листов. И одинокая печь с трубой.

Водитель такси принялся меня понукать: либо я выхожу, либо мы едем куда‑то еще. Я послала его известным маршрутом и вышла из машины, чтобы как следует рассмотреть то, что когда‑то было моим домом. Пока я смотрела, такси уехало. А я стояла, как дура, и не знала, что делать дальше. Дело близилось к вечеру, на улице было не то что прохладно, а по‑настоящему холодно. Во дворе дома напротив лаяла Кейла. А я‑то надеялась, что ребята из Общества защиты животных все же забрали собаку у этого мудака Митча.

Я уже дошла до того состояния, когда начинаешь истошно себя жалеть. Мои родители живут в Новой Шотландии, но мне совсем не хотелось туда тащиться. Бляха‑муха, я даже не позвонила родителям. До сих пор. В общем, мое отношение к семье вам понятно. Мне пришло в голову, что можно пойти в нашу стоматологическую клинику, сесть в тепле и спокойно подумать, что делать дальше. Я набрала свой пароль на клавиатуре пропускной системы – пароль еще действовал! – вошла в приемную и окунулась в знакомый мятно‑антисептический аромат. Потом все‑таки позвонила родителям, но их номер был отключен. Ну ладно.

Я задумалась, где мне спать. Уж точно не на диванах в приемной, кишащих молекулами с многочисленных посторонних задниц. Я уселась за стойку Патти, нашего администратора, и заказала по телефону пиццу. На столе, в самом дальнем углу, лежала целая стопка ярко‑желтых упаковок солона. Зачем Патти солон? Я думала, его принимают только заключенные в тюрьмах или фабричные рабочие, занятые монотонным трудом, отупляющим мозг. Я открыла одну коробку, достала листок с описанием и прочитала:

ИНСТРУКЦИЯ ПО ПРИМЕНЕНИЮ ПРЕПАРАТА СОЛОН CR®

(Дигидрид сплайсосомного протеина мяРНП‑171) Препарат длительного действия Хроносупрессивное средство

ФАРМАКОЛОГИЧЕСКИЕ СВОЙСТВА:

СОЛОН, препарат с хроносупрессивным действием, является синтетическим сплайсосомным протеином, то есть соединением специализированной РНК и протеиновых субъединиц.

СОЛОН удаляет интроны из первичного транскрипта гетерогенной ядерной РНК.

Взаимодействие препарата с рецепторами головного мозга сходно с фармакодинамикой диаминокетоновых антидепрессантов.

Активное вещество СОЛОН представляет собой порошок бледно‑желтого цвета, имеет кристаллическую структуру, хорошо растворяется в воде и жирах, устойчив к высоким и низким температурам и ультрафиолетовому излучению.

ПОКАЗАНИЯ К ПРИМЕНЕНИЮ:

Препарат применяется для коррекции состояния тревожности, связанной с навязчивым беспокойством о ближайшем и отдаленном будущем. Было доказано, что значительное и отчетливое облегчение указанного состояния достигается благодаря разрыву перцептуальной связи между восприятием текущего момента и тревожными переживаниями о будущем. Медики также отметили, что снятие синдрома «беспокойства о завтрашнем дне», наступающее при регулярном приеме препарата, позволило многим пациентам, ранее страдавшим от хронического одиночества, преодолеть затяжную депрессию. Теперь эти люди ведут активную и плодотворную одинокую жизнь, свободную от тревоги, отчаяния и страха.

СОЛОН CR® (дигидрид сплайсосомного протеина мяРНП‑171) помогает миллионам людей успешно бороться со стрессом с помощью щадящего естественного воздействия на рецепторы головного мозга. СОЛОН CR® является эффективным хроносупрессантом, действующим в два этапа, благодаря своей двухкомпонентной структуре. Первый быстродействующий компонент активного вещества дает мгновенное облегчение тревожности, нервозности и других негативных состояний психики, связанных с беспокойством о будущем. Второй компонент растворяется медленно и способствует долговременному сохранению состояния умиротворения и покоя. ВНИМАНИЕ: препарат отпускается без рецепта, однако перед началом приема обязательно посоветуйтесь со своим лечащим врачом!

Продолжительность курса лечения определяется лечащим врачом.

До окончательного выяснения, как СОЛОН CR® воздействует лично на вас, не рекомендуется водить машину, выполнять работы, требующие концентрации внимания, и принимать жизненно важные решения, находясь под воздействием препарата. Среди пациентов, принимавших СОЛОН CR®, наблюдались единичные случаи сомнамбулизма, временной дезориентации и кратковременной амнезии. Если у вас наблюдается какой‑то из данных симптомов, немедленно обратитесь к своему лечащему врачу!

В редких случаях хроносупрессивные препараты могут вызывать аллергические реакции, а именно отек языка, отек горла, одышка, учащенное сердцебиение и др. В таких случаях необходимо немедленно обратиться к лечащему врачу. СОЛОН CR® не является наркотическим препаратом, тем не менее может вызывать привыкание, поскольку содержит снотворные компоненты. Не употреблять в сочетании с алкоголем!

ФОРМА ВЫПУСКА И СОСТАВ:

Покрытые оболочкой таблетки с пролонгированным действием для приема внутрь: 100 мг (золотистая оболочка), 150 мг (ярко‑желтая оболочка), 200 мг (красновато‑желтая оболочка). В каждой таблетке содержится активное вещество: дигидридный сплайсосомный белок мяРНП‑171 (в количестве, указанном на упаковке), – и вспомогательные вещества: карнаубский воск, цистеин гидрохлорид, КМЦ, стеарат магния, микрокристаллическая целлюлоза, полиэтиленгликоль и полисорбат 60. Таблетки 100 мг также содержат синий пищевой краситель № 1. Таблетки 150 мг – синий пищевой краситель № 2 и красный пищевой краситель № 40. Таблетки 200 мг – красный пищевой краситель № 40.

Я открыла один пузырек и осторожно понюхала таблетки – как оказалось, не стоило этого делать.

АРДЖ

Мое пребывание в нейтральной палате было похоже на одну затяжную Ночь тысячи Крейгов – все эти беспрестанные крейговские вопросы:

Вы ощущаете себя свободным внутри, у себя в голове? В какой цвет вы бы покрасили свою голову изнутри? Представьте, что я украл у вас воспоминания детства. Вас это обидело ?

В итоге, мы не попали в Мэриленд. Аномальная снежная буря в разгаре лета вынудила нас изменить маршрут, и меня отвезли в другой Центр профилактики и контроля болезней. В районе под странным называнием Треугольник науки, в Северной Каролине.

Вообще‑то я человек неприхотливый и легко адаптируюсь к любой обстановке, поэтому мне было в принципе все равно где находиться. Треугольник науки, так Треугольник науки. Конечно, хотелось бы узнать побольше об этом месте. Голос, который со мной контактировал – голос Моргана Фримена, низкий, глубокий, богоподобный, – выдал мне следующую информацию:

– Треугольник науки, также Исследовательский треугольник – район в центральной части штата Северная Каролина, расположенный между университетскими городками трех университетов: в Дареме, Роли и Чапел‑Хилле. Считается крупнейшей научно‑исследовательской зоной в мире, которую часто сравнивают с Силиконовой долиной.

– Правда?

– Да, правда. Треугольник науки был создан в 1959 году. Его площадь составляет более 7000 акров. На территории расположено более 160 научно‑исследовательских центров, в том числе и медицинских, а также компаний, занятых в области высоких технологий.

Представьте себе голос Господа Бога, звучащий в динамике переговорного устройства – глубокий, хорошо поставленный голос, великодушный, всезнающий, непогрешимый.

Я сказал:

– Да, регион с таким названием – подходящее место для крупных технологических компаний и научно‑исследовательских центров.

– Включая «IВМ», «GlaxoSrnithKline», «Google», «Ericsson», «Monsanto», «Sumitomo», «Krater», и «Wyeth», – прогрохотал в ответ Морган Фримен.

– А можно спросить, почему у вас две Каролины: Северная и Южная?

– Я не совсем понял вопрос, – сказал Морган Фримен.

– Неужели Северная Каролина так сильно отличается от Южной, что необходимо четкое разграничение север‑юг? Вот Калифорния – да. Ее вполне можно было бы разделить на два или даже три штата. Но Каролина?! Чем обусловлено такое деление? Тут была гражданская война?

– В свое время король Карл I подарил эти земли одному из своих придворных, лорду Роберту Хиту. В 1721 году король Георг I выкупил землю обратно во владение короны, а спустя девять лет разделил Каролину на две колонии – Северную и Южную.

– И только по этой причине у вас теперь два разных штата? Я бы лучше разделил Техас. А то он слишком большой.

– Может быть.

– И почему у вас две Дакоты? Похоже, у ваших географов какое‑то хилое воображение. Хотя бы Северную Дакоту можно было бы назвать как‑нибудь поинтереснее… ну, я не знаю… Авалон или Хитклиф. А Южная Дакота? Какой у нее отличительный признак?

– А почему тебя это волнует?

– Я простой бедный парень из бедной страны, у меня нет ни семьи, ни друзей. Есть только работа. А штаб‑квартира компании, в филиале которой я работаю, находится здесь, в Америке. В Нью‑Олбани, штат Огайо.

– Ардж, сейчас тебе нужно поспать.

– В вашей стране меня зовут Апу…

Но мне даже не дали договорить. Брызнули в лицо наркотической смесью, и я отрубился, все еще злясь на Моргана Фримена. Он упорно отказывался называть меня моим новым именем. Меня не покидало смутное ощущение, что в коридоре за дверью моей палаты постоянно дежурят какие‑то люди, и что они надо мной смеются. Это напомнило мне один случай в Аругам‑Бее, когда я был маленьким. Я плавал в море, и к моей правой ноге прицепился электрический угорь. Отец и брат отодрали его от меня в четыре руки, а я в это время орал от боли. Дома все почему‑то смеялись, когда узнали. А угря прикончил наш местный полицейский, расстреляв его из электрошокового пистолета. И это тоже было смешно.

Моя семья. Я никому про нее не рассказываю. В отличие от большинства жителей Шри‑Ланки я не верю в духов. И не верю, что мертвые остаются с нами. Мне кажется, они просто уходят. Перестают быть. Но если какая‑то жизнь после смерти все‑таки существует, тогда наши мертвые должны сидеть на трибунах со знаменами и мегафонами и кричать что есть мочи: «Ради бога, забудьте о нас! Живите дальше! Да, мы мертвы. Но вы еще живы!»

Тела членов моей семьи так и не были найдены, но мне хочется думать, что они обрели свой последний приют под какой‑нибудь кокосовой пальмой или баньяном и напитали собой это дерево, и оно стало сильнее и крепче. А может, их просто сожрали рыбы. На самом деле меня это не беспокоит. Я спрашивал Моргана Фримена о похоронных обрядах в Америке. Но он всегда уходил от ответа. А еще я расспрашивал его о вопросах, которые он задавал мне.

Морган, почему ты все время пытаешься меня разозлить ?

Я не пытаюсь тебя разозлить. Злость – это просто твоя реакция на некоторые из вопросов.

Морган, а почему каждый раз после того, как ты задаешь мне вопросы, у меня берут кровь?

Я хочу быть уверен, что ты здоров.

Это как‑то связано с тем, что меня укусила пчела?

Может быть. Мы как раз и пытаемся это выяснить.

Но у меня нет никакой страшной болезни ?

Нет.

А те остальные, которых ужалили пчелы, они тоже сейчас на карантине? Да.

Сколько нас таких? Пятеро.

У нас есть что‑то общее?

Мы еще не знаем, но пытаемся выяснить.

Может быть, под воздействием определенных эмоций у нас в крови возникают какие‑то вещества, которые и привлекают пчел ?

Я не могу ответить на этот вопрос. Значит, ответ «да».

Если бы все было так просто, Ардж. Мы не знаем. Может быть.

Почему мне не разрешают читать и смотреть телевизор?

Нам нужно исследовать твои эмоции в чистом виде, без отвлекающих внешних воздействий.

А как же ты ? Ты тоже внешнее воздействие.

Я – сборная виртуальная личность, результат обработки данных от семнадцати операторов, загружающих информацию в системный генератор персоналий. Я полностью соответствую стандартам нейтральности, установленным в 2007 году в Университете штата Иллинойс на конференции по проблемам безопасности психологических опросов.

У тебя есть какие‑то особые свойства, определяющие эту личность? Ты способен испытывать и проявлять эмоции?

Моя личность определяется исключительно той информацией, которую операторы загружают в компьютер. Для создания того, что ты называешь личностью, мне нужно как минимум десять операторов, работающих одновременно.

То есть ты не стремишься к мировому господству?

Нет.

И никогда не задумывался об этом ?

Власть, она для живых. А я всего‑навсего инструмент.

Когда меня выпустят ?

Скоро.

«Скоро» растянулось еще недели натри. А потом Морган Фримен объявил, что мой карантин завершился. Сказал, что меня могут отправить Домой в Тринкомали. Но если мне хочется, я могу задержаться в США. Мне выдадут полугодовую визу и десять тысяч долларов. В наше время летать стало проблематично и дорого, и мне не хотелось упускать этот шанс – может быть, мой единственный шанс – увидеть Америку по‑настоящему, а не с борта вертолета и не из пластикового мешка. Первым делом я подумал о том, что было бы здорово съездить в Новую Англию – в Мэн! Может быть, мне удастся увидеть пожилого капитана дальнего плавания, который ест рыбные палочки в кляре и степенно выгуливает своих золотистых ретриверов. Да, это было заманчиво… но практическая сторона все‑таки возобладала. Если мне предстоит пробыть здесь полгода, мне нужно где‑то работать – и я попросил отвезти меня в Нью‑Олбани, штат Огайо, где находится штаб‑квартира компании «Аbercrotie Fitch». Морган Фримен сказал: «Без проблем». Потом я снова заснул, а когда проснулся, на тумбочке рядом с кроватью лежал паспорт с визой. Я открыл первую страницу и прочитал: АРДЖ ИРУМПИРАИ ВЕТАРАНАЯНА. Потом встал перед зеркалом и попытался понять, сойду ли я за мексиканца. Нет, на мексиканца я не похож. И на террориста тоже не похож. Мне было так странно держать в руках паспорт. У меня никогда не было никаких официальных «бумажек». А теперь я как будто стал более настоящим. В смысле, раньше я был как бы сам по себе, а теперь сделался подлинным членом большого сообщества. Хотя, с другой стороны, что‑то похожее чувствует и собака, когда ей надевают новый ошейник. Удовольствие, прямо скажем, сомнительное.

Все три стеклянные двери открылись одновременно. Морган сказал, чтобы я выходил в коридор. Там будет лифт. Мне нужно вызвать его, нажав кнопку «ВВЕРХ». Я так и сделал. Раздалось тихое «дзинь», двери лифта открылись, и я вошел в кабину.

***

Шесть часов спустя я стоял на холодном ветру у центрального выхода зала прибытия международного аэропорта Колумбус, штат Огайо. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким. Даже после того, как разом лишился всей своей семьи. Я вдруг понял, что мне не хватает голоса Моргана Фримена, гремящего из ниоткуда и принимающего все решения за меня. Я был один. На абсолютно пустой площадке перед зданием аэропорта. Так вот ты какая, страна, поставляющая миру Крейгов.

Честно признаюсь, когда я стоял совершенно один под огромным серым небом, я не чувствовал себя свободным. Не чувствовал единения с миром. Кстати, я никогда не понимал, что все эти Крейги имеют в виду, когда говорят об ощущении «полного единения». Может, им просто нужна работа. Или, может быть, из‑за того, что их с самого раннего детства пичкают антибиотиками, у них замыкает часть мозга, которая отвечает за чувство единства.

На улице было хотя и ясно, но холодно. Впрочем, я не замерз. В военном транспортном самолете, на котором меня привезли, был целый отсек с бесхозными вещами из бюро находок. Я подобрал себе ярко‑синюю куртку с капюшоном и два теплых свитера. Кстати, очень хороших. Это было так удивительно: держать в руках свитера. Я знаю об этих предметах одежды практически все, до мельчайших деталей. Но только сегодня я впервые в жизни увидел их воочию. Первый свитер был цвета васаби, из буклированной овечьей шерсти. Воротник на молнии и отделка из гладкой шерсти цвета лайма, вероятно, добавили три‑четыре доллара к общей стоимости изделия. Второй свитер, а вернее, кардиган на пуговицах, был из итальянского кашемира, цвета серого устричного перламутра, модного в 2008 году.

Сейчас на мне была куртка, а под ней – сразу два свитера. Завывания ветра были похожи на крики встревоженных чаек. И куда мне теперь? Такси поблизости не наблюдалось. Машины у меня не было. Я подумал: как было бы здорово, если бы сейчас с серого мрачного неба раздался рокочущий голос Моргана Фримена. Тогда я бы поверил, что нахожусь в избранной Богом стране. Я уже злился на себя за то, что решил остаться в Америке вместо того, чтобы вернуться в Шри‑Ланку, где хотя бы есть люди, которых я знаю и которые знают меня.

Мне совершенно не нравились мои упаднические настроения. Я подумал, что надо взбодриться, и вернулся в здание аэропорта. Пожилой уборщик, управляющий поломоющей машиной, с подозрением поглядывал на меня. У меня было стойкое ощущение, что, кроме нас двоих, в здании нет ни единой живой души.

– Прошу прощения, сэр. Не подскажете, как мне вызвать такси?

– Такси… Мы где, по‑твоему? В Манхэттене?

– Мы в Колумбусе, штат Огайо. Это большой город. Здесь наверняка есть такси.

– Какие такси?! С такими‑то ценами на бензин! А тебе куда ехать?

– Мне нужно попасть в штаб‑квартиру компании «Аbercrotie Fitch».

– Да уж. Они там обалдеют от твоего заряда. Этот пожилой джентльмен надо мной насмехался? Он сказал:

– Моя смена закончится через полчаса. Я тебя подвезу.

– Спасибо. Вы очень хороший и добрый человек.

Вот информация из Интернета: город Нью‑Олбани, штат Огайо, располагается в двух округах (Франклин и Ликинг), чуть к северо‑востоку от Колумбуса, административного центра штата. Население: 18 741 житель. Из них: 95% – белые, 1,5% – афроамериканцы, 0,3% – коренные американцы, 3% – азиаты, 0,2% – представители других рас и народностей. Теперь вам понятно, почему, оказавшись в Нью‑Олбани, человек вроде меня должен чувствовать себя неуютно. Будучи явно цветным, я решил, что единственный способ избежать неприятностей и оскорблений – это изображать из себя безобидного, потешного недотепу «Апу». Я не считаю, что это был какой‑то компромисс. По натуре я – милый и славный офисный планктон.

Мой новый друг, уборщик по имени Дэн, вез меня по улицам, застроенным элегантными старинными особняками.

Мимо могучих деревьев, названий которых я даже не знал. Мимо шикарных площадок для гольфа и густых рощ. Все было так ново, так необычно. В точности так, как мне оно представлялось в мечтах.

Когда мы свернули на подъездную дорогу к владениям «Аbercrotie Fitch», мне стало тревожно и даже чуточку страшно: а вдруг штаб‑квартира компании не оправдает моих ожиданий? Дэн высказал свое авторитетное мнение:

– А тут ничего так, приятненько. И зелени много. Скажи, Апу.

– Да, – сказал я. – Компания стремится создать сообщество по типу университетского городка, отделенного от внешнего мира. Все здания, дороги и помещения вспомогательных служб естественным образом вписываются в природное окружение, создавая максимально удобную рабочую cреду.

– И не говори… Ну вот: главный вход. Все, дружище, приехали.

– Огромное вам спасибо. Я никогда не забуду вашу безмерную доброту.

Дэн уехал, а я открыл дверь и вошел в фойе. То, что я там увидел, меня потрясло: с потолка свисало индейское каноэ, а прямо под ним стояла стойка рецепции, за которой сидели два молодых человека типичной американской наружности. Оба улыбались во все тридцать два белоснежных зуба. Оба были в драных джинсах. Имена на их бэйджиках? Крейг и Крейг. Кто бы сомневался.

Они были вежливы и дружелюбны. Когда я сказал, что меня зовут Апу, они заулыбались и хором воскликнули:

– Хорошая шутка!

А я ответил, что это не шутка, и меня действительно так зовут.

– Ну ты, приятель, даешь! – воскликнул один из Крейгов, потом нажал какую‑то кнопку и проговорил в микрофон: – Иди сюда! Ты обалдеешь!

Буквально через пару секунд в фойе вышел еще один Крейг с отличительным именем Дилан.

– Ты не шутишь? Тебя действительно зовут Апу?

– Я не шучу.

– Жесть.

Все трое Крейгов оперлись о стойку с этакой элегантной небрежностью, свойственной американцам, и кто‑то из них спросил, а по какому я делу.

– Я работаю в этой компании. Уже много лет. Филиал в Шри‑Ланке, отдел телефонных продаж. Я всегда мечтал побывать в штаб‑квартире нашей достопочтенной компании.

– Да ты что?! – удивился Крейг номер один. – В смысле, у нас замечательный офис и все такое. Но на мечту явно не тянет.

Крейг номер два спросил, как мне работалось в отделе телефонных продаж.

– В Шри‑Ланке, – сказал я. – Мне очень нравилось осуществлять продажу товаров в рамках общей политики нашей компании, всецело ориентированной на покупателя, и постоянно стремиться к улучшению культуры обслуживания клиентов с учетом их пожеланий, запросов и предпочтений. И продвигать нашу продукцию по многочисленным торговым каналам «Аbercrotie Fitch». Мне кажется, самое главное – это формировать и поддерживать у покупателей верность бренду.

Трое моих новых друзей молча смотрели на меня. Потом у Дилана зазвонил мобильный. Он сказал в трубку:

– Андреа, спустись на ресепшн. Ты должна это увидеть. Андреа – Крейг женского пола – примчалась уже через

пару секунд.

– Андреа, знакомься. Это Апу.

– Правда?

– Да, правда, – ответил я.

– Круто.

Крейг номер один сказал:

– Он работает в нашей компании. Филиал в Шри‑Ланке, отдел телефонных продаж.

Андреа внимательно смотрела на меня. Как будто пыталась понять, какой у меня размер рубашки. Я сказал:

– Не понимаю, а что тут особенного. У нас замечательный центр телефонных продаж. Современный, оборудованный по последнему слову техники. И программное обеспечение – тоже самое новое. Мы осуществляем все необходимые операции быстро и эффективно. Прием, обработка и выполнение заказов, логистика, оптимизация услуг, материально‑техническое обеспечение, управление системой поставок, четкое взаимодействие всех отделов и подразделений.

– Апу, – сказала Андреа. – Сейчас ты пойдешь со мной. Со мной и с Диланом. И мы заделаем тебе новый имидж. Преобразишься по полной программе.

– Мне?! Новый имидж? Вы считаете, мне это нужно?

– Эй, погоди. – Андреа резко повернулась ко мне. – Ты же этот… ужаленный!

– Ну, в общем, да. Этот ужаленный.

Если не считать военных, сопровождавших меня в Нью‑Олбани, Андреа была первой, кто меня узнал.

ЗАК

Вы когда‑нибудь спали с восторженными поклонницами? Это офигительно, правда‑правда. А если все делать с умом, то эти поклонницы будут еще убираться, стирать и готовить тебе омлеты. И это никакая не эксплуатация. Ты разрешаешь им заботиться о тебе, и от этого у них повышается самооценка и укрепляется чувство собственного достоинства. На самом деле ты отдаешь значительно больше, чем берешь. Это взаимовыгодное сотрудничество, когда все довольны и счастливы. Поверьте Заку, он знает о чем говорит.

Угрозы дядюшки Джея перекрыть поступление денег на мой счет в банке как‑то не слишком меня напугали. Дядя Джей не подумал о том, что когда ты популярен и тебя все хотят, люди готовы платить кучу денег, чтобы ты выступил в телешоу или в какой‑нибудь веб‑трансляции. Плюс к тому одна из моих рьяных поклонниц – Рейчел, деловая и хваткая девчонка – замутила солидный коммерческий сайт. Интернет‑магазин сувениров от Зака. Например, она брала у меня кровь, разводила ее большим количеством водки, потом быстро макала в смесь половинку картонной карточки. Когда картонки высыхали, я их подписывал. В итоге на один маленький шприц выходило две штуки баксов. Не просто легкие деньги, а вообще невесомые деньги.

Первые недели после карантина – это были поистине золотые деньки. У меня был целый гарем восторженных почитательниц. И еще меня веселили ученые, которые приезжали ко мне чуть ли не каждый день. Эти серьезные дяденьки явно не ожидали, что попадут в дом записного плейбоя в такой дремучей жопе мира, как округ Махаска, штат Айова. К примеру, мы с ними беседовали о том, что я ел всю неделю перед тем, как меня укусила пчела, или об удобрениях, которые я использую на полях, или о моих дедушках‑бабушках, и тут в гостиную входила полуголая девица в одних трусиках «танга» и моей старой спортивной куртке. Надо было видеть, какие делались лица у наших ученых мужей!

Что мне особенно нравится в ученых: они никогда тебя не осуждают. А если и осуждают, то про себя. Я рассказывал им о папином метамфетаминовом заводике, о многочисленных маминых кавалерах, менявшихся чуть ли не каждую неделю, о своих частых злоупотреблениях наркотическими веществами, а они только кивали, делали записи и просили меня продолжать.

Погодите. Я не хочу, чтобы вы считали меня совершенно испорченным типом. Хотите верьте, хотите нет, но когда‑то я, Зак, был влюблен в Ребекку Холенд, чей папа работал в компании «Cargill», в тамошней лаборатории генетических модификаций. Это была настоящая любовь. По крайней мере я думаю, что настоящая. Понимаете, Ребекку возбуждал жесткий секс, а меня возбуждают девчонки, которым нравятся всякие извраты. В общем, мы с ней нашли друг друга. Наверное, это была судьба – во всяком случае, до того злополучного дня, когда мы с Ребеккой предавались разнузданной страсти в кабине комбайна, принадлежавшего ее семейству. Мы случайно загнали комбайн в дренажную канаву, после чего нам обоим пришлось срочно ехать в больницу, чтобы нам наложили швы на обе ноги от колен и ниже. А дальше все было плохо. Лео, брат Ребекки, всерьез занимался тай‑бо и даже занял третье место на чемпионате штата. Он вломился ко мне в палату и принялся вовсю защищать честь сестры. Все это вылилось в некрасивую драку, в результате чего я переехал в отделение интенсивной терапии. После этого страсть угасла. Сейчас Бекки директорствует в фит‑кервс‑клубе, «фитнес‑клубе для женщин».

Как бы там ни было, после моего возвращения домой меня не покидало странное ощущение, что я – это не я. Не совсем я. Вроде бы я, но в то же время как будто не я. Не знаю, как объяснить. Но если меня о чем‑нибудь просили – например, передать масло за столом, – вместо того, чтобы выполнить просьбу, я впадал в ступор: «Ага, передать масло… а как бы Зак это сделал?»

(Кстати, я страшно скучал по голосу Рональда Рейгана.)

А еще я каждый день шарился по Интернету и читал о Сэм, Жюльене, Диане и Ардже. Это было похоже на манию. Я собирал их фотографии. Собирал видеоролики с их участием. Выгребал все, что было в сети. Мне было действительно любопытно: а есть ли у нас что‑то общее? Что‑то, что проглядели ученые. И только я смогу это определить. (Ну хорошо: пусть не я, а мы вместе.) Сэм была симпатичная. Жюльен бледная немощь, типичный геймер, живущий не столько в реальном мире, сколько в виртуальной реальности. Диана была похожа на стоматолога‑гигиениста, а Ардж – на тихого, робкого грабителя с добрым сердцем. У меня появлялись всякие бредовые мысли. Например, как было бы здорово, если бы мы все пятеро собрались вместе и организовали команду супергероев для борьбы с преступностью! Да, я сам знаю, что это ребячество. И тем не менее…

Через полтора месяца после моего возвращения домой желание связаться с остальными «ужаленными» стало не просто настойчивым. Оно стало неодолимым. Превратилось в навязчивую идею. Я бы даже сравнил его с половым возбуждением. Неудовлетворенным половым возбуждением, потому что при всем обилии информации и разнообразных баз данных «Желтых страниц» для email‑адресов в природе пока что не существует. И ни у кого из остальных «ужаленных» не было персональных агентов и личных секретарей (а вот у меня было целых три личных секретарши: Челси, Хейли и Эмили, – хотя никто из них не имел ни малейшего представления, как отправлять почту через FedEx и как пользоваться электронными таблицами).

А потом, в одну жаркую ночь – где‑то в три часа ночи, если точнее, – я поднялся с кровати после многочасового секс‑марафона и пошел сделать себе пару сандвичей с арахисовым маслом. Проходя мимо ноута, который стоит у меня на кухне, я решил глянуть, нет ли чего интересного в почте. И там было письмо от Сэм!

Привет, Зак. Это Сэм (Саманта) из Новой Зеландии.

Я так и залип перед экраном. Как будто закинулся каким‑нибудь новым наркотиком и теперь прислушивался к своим ощущениям. В кухню вошла Рейчел, мой эксперт по сетевым продажам. Она была голой – в одних замшевых ковбойских «наштанниках».

– Зак, ты чего? Обкурился? В ответ – тишина.

– Ладно, дело твое. У нас завтра отгрузка товаров, и мне нужна твоя кровь. Пару ведер, я думаю, хватит. Так что ты выпей побольше воды. Дистиллированной воды. И отвар из пырея. Он в холодильнике.

Она повернулась, чтобы уйти, и ее роскошная задница меня ни капельки не возбудила. Теперь, когда мне написала Саманта, я стал совершенно другим человеком. Я нажал на кнопку «Ответить», но письмо было отправлено без обратного адреса и с зашифрованного IP. Блин. Должно быть, крутая машина у этой Сэм. И я позвонил дяде Джею, разбудил его и попросил выцепить мне IP‑адрес Саманты с помощью дешифратора его юридической фирмы. Дядя ответил мне серией непечатных ругательств – @#$%! – как их изображают в облагороженных комиксах, предназначенных для религиозной аудитории. А я сказал, что если он хочет и дальше получать свой процент от моих прибылей, то он сейчас сдвинет с места свою белоснежную задницу и выполнит мою просьбу. Дядюшка тут же проникся. Когда дело касается денег, дядя Джей своего не упустит.

Я сидел перед ноутом на кухне и ждал ответа от дяди Джея. Стол стоял у окна, и мне было слышно, как во дворе тихонько жужжат ночные насекомые. Те немногие, которые еще остались. Это было так странно: сидеть ночью с открытым окном и включенным светом и не опасаться, что в комнату налетит мошкара. Я всегда думал, что первыми вымрут белоголовые орланы или морские коровы. Но цикады?! Сверчки?! Даже обыкновенные мошки… Если так пойдет дальше, на Земле скоро вообще не останется насекомых.

Наконец пришло письмо от дяди Джея. IP‑адрес компьютера, с которого Сэм отправила мне email, зарегистрирован на некоего Финбара Мензье, проживающего в Палмерстон‑Норте, в Новой Зеландии. Он работает стоматологом и специализируется на использовании стволовых клеток для регенерации зубов у взрослых пациентов. Иными словами, он просто выращивает людям новые зубы.

Э‑э…

Также этот Финбар принадлежал к числу самых богатых людей Новой Зеландии, регулярно летал на самолетах по всему миру и лишь за последние несколько лет потратил 3 450 ООО новозеландских долларов на визиты к одному местному бизнесмену по имени #mailto:tobv@manssage.sx.nz

. причем по кредитной истории расходы на эти поездки проходили как добровольные пожертвования ЮНЕСКО. Дядя даже нарыл номер мобильного телефона этого Тоби (незарегистрированный ни в одной базе данных). Но, самое главное, он прислал мне номер Финбара. Дядя Джей, ты заслужил свои десять процентов.

Я позвонил. Финбар взял трубку. Судя по голосу, он был слегка навеселе. На заднем плане был слышен гул голосов.

Я изобразил австралийский акцент:

– Привет, это Тоби из «Manssage». Финбар промолчал.

– Финбар?

– Кто это?

– Это Зак. Я вообще‑то звоню Саманте.

Мне показалось, я слышу, как у Финбара скрипят мозги, переваривая информацию.

– Ты откуда звонишь?

– Со своей фермы. Неподалеку от Оскалусы. Округ Махаска, штат Айова.

– Это тебя, – объявил Финбар загадочным голосом, передавая трубку Саманте.

Да‑да, Саманте!

Я услышал ее голос. Это было неземное блаженство.

– Мам? Пап? Мы только‑только закончили ужинать. Перезвоните попозже, ага? Через час.

Я сказал:

– Это Зак.

Голоса на заднем плане сделались тише, а потом смолкли. Видимо, Сэм ушла с телефоном в другую комнату. Я ждал, когда послышится звук закрываемой двери.

Сэм сказала:

– Привет. Я ответил:

– Привет.

Потом возникла неловкая пауза.

– Ты откуда звонишь?

– Со своей фермы. Неподалеку от Оскалусы. Округ Махаска, штат Айова.

– А мы только поужинали.

– И что было на ужин?

– Котлеты по‑киевски. Молодой картофель. Салат из одуванчиков.

– А на десерт?

– Яблочный штрудель.

– Я6лочный?!

– Да, я понимаю, о чем ты. Это было божественно.

– А я собирался завтра поехать в город и купить себе яблоко. То есть уже сегодня. Я так соскучился по чему‑нибудь твердому. В смысле, чтобы на зубах хрустело.

– Ты бы видел эти яблоки. Мелкие, все какие‑то помятые, поклеванные птицами. С виду – как клочья сбившейся шерсти на жэпах овец.

– Это как?

– Как клочья сбившейся шерсти. На жэпах овец.

– На «жэпах» или на «жопах»?

– На жопах, да.

– Ага, понятно. А что сейчас на тебе надето? ‑Зак!

– А что такого? Мне действительно интересно. Включи камеру на телефоне.

– Нет. Тем более я не знаю, как она тут включается. На телефоне Финбара. А на тебе что надето, Зак?

– Серые спортивные штаны и белая майка, облитая гранатовым соком.

– Гранатовый сок – это вкусно. А еще из него делают гренадин. Я имею в виду, настоящий. Который именно из гранатового сока.

– А гренадин добавляют в коктейль «Шерли Темпл».

– Ага. Кстати, слово «граната» – того же корня. Знаешь, почему ручные гранаты покрыты такими маленькими квадратиками, вроде делений на плитках шоколада?

– Не знаю. Чтобы рука не скользила?

– Нет. Когда граната взрывается, эти квадратики разлетаются в стороны, и получается больше осколков.

– Сэм, ты мне нравишься. Но ты так до сих пор и не сказала, что на тебе надето.

– Да ничего особенного. Платье, туфли. Это вечеринка для яппи.

– А кто этот Финбар?

– Мой новый друг. Мы познакомились в самолете. Когда летели из Штатов.

– А тебя тоже держали на карантине?

– Ага.

– Я чуть не умер со скуки.

– Я тоже. А тебя когда отпустили домой?

– Да уже больше месяца назад. А тебя?

– Вчера.

– И как оно?

– Знаешь, странно. Они вынесли все из моей квартиры. Остались голые стены. Дом родителей осаждают фотографы и религиозные психи. Но мне хотя бы уже не приходится есть это жуткое желеобразное нечто.

– Тебе тоже давали это желе?

– Это было ужасно. По вкусу – как молочный коктейль с говядиной.

В телефоне что‑то пискнуло.

– У меня батарея садится, Зак.

– Напиши мне на мыло. Короткие гудки.

Упс.

Я растерянно оглядел кухню, потом пошел в гостиную. Там на диванах и креслах спали мои секретарши – мои говорящие приспособления для секса. Тревожное ощущение, когда тебе кажется, будто ты вышел из своего тела и смотришь на себя как бы со стороны, теперь исчезло. Его сменило гнетущее чувство собственной незавершенности и недостаточности.

САМАНТА

Я не знала, что делать. В конце концов я позвонила Финбару. Мне было проще позвонить ему, чем кому‑то из моих так называемых друзей. В жизни каждой незамужней женщины бывают моменты, когда все друзья исчезают и не остается вообще никого. А Финбар, с другой стороны, запланировал три вечеринки и составил мне полный набор средств для комплексного ухода за кожей еще до того, как я закончила излагать свою слезную просьбу о «политическом убежище».

Мы с папой прокрались незамеченными мимо фотографов, расположившихся табором вокруг дома родителей, сели в машину и поехали к Финбару. Его «тойота» стояла на подъездной дорожке, и, проходя мимо, я обратила внимание на наклейку на багажнике. Рыба из серебристой эмали. У меня было чувство, что я попала в закольцованный сон, который вообще никогда не закончится. На этой рыбине номер шесть было написано: «Sole amandine»*. Финбар широко распахнул дверь.

* Sole amandine (фр.) – морской язык с миндалем.

– Проходи, будь как дома. Мне только что сообщили, что в Аваггуни, на ипподроме, продают «гренни‑смиты». Я два года не ел пирога с яблоками. Ты принесла мне удачу. Так что будешь моим талисманом.

Он послал мне воздушный поцелуй, сел в машину и умчался в Аваггуни за яблоками. Я вошла в дом – совершенно роскошный дом, как на фотках в глянцевых журналах, – и с содроганием вспомнила свою скромную квартирку и все свои неказистые вещички, которые в данный момент прозябали где‑то на складе в Кловерли. Холодильник Финбара был набит дорогой качественной едой, в том числе и продуктами ручного опыления – меня особенно поразил консервированный зеленый горошек. А на кухонном столе стояла миска с копченым миндалем. У Финбара явно были связи на черном рынке – в отличие от моих мамы с папой, которые жили почти исключительно на курице и картофеле.

Финбар вернулся часа через два. Привез пять исклеванных птицами «гренни‑смитов». К тому же три из пяти были изрядно помяты.

– С пирогом мы обломались. Будет штрудель. Но зато очень вкусный, – сказал Финбар и достал из морозилки бутылку водки. – Давай пока по коктейлю с мартини. А потом я буду готовить, а ты мне расскажешь все‑все. Сегодня вечером у нас гости. Хорошие люди, тебе понравятся. В общем, ты наливай. Не стесняйся.

Все‑таки есть в жизни счастье.

В общем, мы пили крепленый мартини. Финбар готовил яблочный штрудель. Ароматный, как редкий цветок. Поставив штрудель в духовку, Финбар проводил меня наверх, в комнату для гостей. С отдельной ванной и видом на бамбуковую рощу. Вот в такой комнате я бы с радостью провела целый месяц.

Я приняла душ и прилегла, чтобы проспаться после мартини с водкой. Меня разбудил Финбар:

– Через час мы садимся за стол. И еще я подумал, что ты, наверное, хочешь поговорить с Заком. Я подключил кое‑какие знакомства и добыл адрес его электронной почты.

– Что?!

– Виноват, каюсь. Больше не буду. Кстати, не беспокойся насчет прически. Если хочешь, Сильви сделает тебе стрижку. Как раз успеете до ужина.

Я глянула в зеркало и, честно сказать, пришла в ужас. Вся изможденная, помятая. На голове – взрыв на макаронной фабрике.

– Она правда может меня постричь? Прямо сейчас?

– Да, она может. На кухне стоит гостевой ноутбук, подключенный к сети. Так что если захочешь связаться с мистером Заком, ноут в твоем полном распоряжении.

Я спустилась на кухню, уселась перед компьютером, зашла на KMail и создала нового абонента. Я не знала, что написать Заку. На самом деле я еще не совсем протрезвела. А вернее, совсем не протрезвела.

Привет, Зак. Это Сэм (Саманта) из Новой Зеландии.

Я закрыла глаза, крепко зажмурилась, и в темноте под закрытыми веками завертелись взвихренные геометрические узоры. Потом я открыла глаза и вспомнила один случай, о котором читала когда‑то давно: как два моряка утверждали, что видели черное солнце, опускавшееся за горизонт. Дело было на острове Муреа в 1947 году. И мне вдруг подумалось, что сколько бы ты ни видел закатов, у тебя каждый раз возникает чувство, что именно этот закат был исполнен исключительно для тебя. Для тебя одного.

Потом я задумалась о многочисленных неурожаях, случившихся за последние несколько лет. О том, как у нас каждый год возникает глобальная паника. Люди боятся голода. Боятся того, что может произойти, если так называемый опылительный кризис будет усугубляться.

А потом мне представился Зак – такой, каким он был на фотографии из выпускного альбома. Я ее видела в Интернете за день до того, как меня укусила пчела. Другие онлайновые фотографии (например, с многочисленных вечеринок) наводили на мысли, что Зак – человек энергичный и любит повеселиться. Ну и, понятное дело, классический видеоролик в кабине комбайна. Странно… До сегодняшнего дня я даже не осознавала, как много я думаю об этом Заке.

Раздался звонок в дверь. Я очнулась от своего сна наяву, быстро нажала клавишу Enter и отправила Заку эти восемь слов. Я знала, что он их прочтет. И вдруг поняла, что это были действительно искренние слова. Но конкретно в эти минуты мне хотелось настоящего ужина. В компании настоящих взрослых людей. И настоящего штруделя из настоящих яблок.

***

Когда батарея в телефоне «сдохла», я поняла: для того чтобы встретиться с Заком – будь то в США, в Новой Зеландии, на Гавайях, в коробке с зелеными яйцами и ветчиной*, – мне понадобится помощь Луизы. Я вернулась в столовую. Финбар и все четверо его гостей смотрели на меня со сладострастными улыбочками.

* «Зеленые яйца и ветчина» – детская книжка доктора Сьюза.

– Ну? – спросил Финбар. , – Что «ну»?

– Я так и знал!

– Что ты знал?

– Ты на него запала.

– И ничего не запала.

– Это так романтично. И что собираешься предпринять в этой связи?

– Без понятия.

В общем, я уже поняла, что мне нужно связаться с Луизой. На следующее утро, мучаясь тяжким похмельем, я принялась обзванивать справочные на предмет номера телефона новозеландского представительства проекта «Apis mellifera». Их старый номер был отключен – и неудивительно. Пока я висела на телефоне, у меня случился небольшой приступ астмы. Ингалятор я забыла в самолете. И Финбар дал мне свой. У него тоже были проблемы с дыхательной системой. Как и у многих людей нашего возраста. Тяжелое детство, хлорированные бассейны, лечение антибиотиками с первых лет жизни. Я сделала мысленную заметку, что надо будет сегодня зайти в аптеку.

Я хотела опять написать Заку, но решила, что лучше дождаться, пока в голове прояснится. Впрочем, все‑таки не удержалась и отправила ему коротенькую мессагу, типа «привет с большого бодуна» и «напишу больше, но позже». В ответ он прислал мне мини‑фильм о себе и своей ферме, даже не позаботившись о том, чтобы стереть голоса молодых женщин, снимавших ролик на видеокамеру.

В конечном итоге я отправила электронное письмо в новозеландское представительство Apis mellifera. Потом мы позавтракали, и Финбар предложил съездить на ПЧЕЛКУ‑52. Погода была замечательная – в самый раз для поездки за город. По дороге, просто для поддержания разговора, я спросила Финбара про упаковку солона, которую видела на кухне.

– Надеюсь, ты обратила внимание, что упаковка была не вскрыта.

– Ты не похож на человека, употребляющего солон.

– А как ты себе представляешь людей, употребляющих солон?

– Ну… они одинокие. И еще беспокойные. Постоянно о чем‑то тревожатся. Об оплате счетов, о состоянии экосистем, о погоде на завтра…

– А я не кажусь одиноким, беспокойным и растревоженным погодой на завтра?

– Нет, ты не кажешься.

– Хорошо.

– Тогда зачем тебе солон?

– Да пусть будет, на всякий случай. Вроде как подстраховка. И меня тоже волнует, что будет с миром. Как и всякого нормального человека. Кстати, юная леди, поправьте парик.

Финбар заставил меня надеть парик под Жаклин Кеннеди, оставшийся у него еще со студенческих времен. В парике я себя чувствовала по‑дурацки и не понимала, зачем нужен весь этот маскарад, но когда мы подъехали к ПЧЕЛКЕ‑52, я поняла, что это была очень здравая мысль – насчет парика. К самому месту, где меня ужалила пчела, было никак не пройти. Его огородили высоким забором из металлической сетки с колючей проволокой наверху. В ячейках сетки торчали бумажки с письмами, стихотворениями, фотографиями и рисунками пчел. Все это напоминало Нью‑Йорк после 11 сентября, только здесь никто не умер – наоборот, здесь родилась надежда. Раньше я как‑то об этом не думала и только теперь осознала: для меня лично пчелиный укус был досадным неудобством, но для всего остального мира этот укус стал пресловутым лучиком надежды. Той самой надежды, которая так нужна людям.

Мы с Финбаром вышли из машины и присоединились к толпе из ста с лишним человек. Мне было очень приятно увидеть огромную фотографию на щите, установленном внутри огороженной зоны. Это была очень хорошая фотография: центр Мадрида – второй половины моего «сандвича с Землей» – угол Калье‑Гуттенберг и Калье‑Поета‑Эстебан‑де‑Вильегас и небольшая компания людей в костюмах шмелей, машущих в объектив.

ЖЮЛЬЕН

Если уподобить страны наркотикам, то Швейцария – это самая поганая наркота. Уж лучше бы я оставался в нейтральной палате. По крайней мере там меня периодически «опыляли» каким‑то снотворным, и это все‑таки помогало убивать время. Жители Женевы – все такие откормленные, лоснящиеся, с довольными, сытыми рожами – всем своим видом дают понять, что они продолжают питаться, как питались раньше, и опылительный кризис по ним не ударил. Какие‑то темные тайны? А как же! У них у каждого наверняка есть потайные подвалы, где они держат сексуальных рабов и рабынь с непременными кляпами во рту в виде таких разноцветных резиновых шариков – ну, или что‑то еще в таком роде, столь же постыдное и извращенное. Моя бабуля, похоже, окончательно впала в маразм. Она даже не знала, что пчелы исчезли. Хотя и заметила, что в магазинах начались перебои с клубничным джемом, а все «натуральные» фруктовые соки на вкус – как искусственные, потому что они и есть искусственные. Что еще? Я узнал много нового и интересного про папу. Например, как он расслабляется по вечерам в будние дни после работы: отвисает в каком‑нибудь баре в Мейрине, тихо накачивается шнапсом и посредством YouTube предается воспоминаниям о далеком прекрасном прошлом (НАСА; «Velvet Underground»; Леона Льюис, исполняющая «Somewhere Over the Rainbow» на талант‑шоу «The X Factor»). И еще он принимает солон.

Для того чтобы словить свои пятнадцать минут славы в качестве единственного европейца, ужаленного пчелой, мне приходилось долго и нудно бродить по центру, периодически зависать перед входом в кафе‑мороженое «Movenpick» и делать вид, что я читаю меню. Но и тогда меня узнавали только туристы, а швейцарцы не видели в упор.

И что самое поганое: игровой сервер «World of Warcraft» по‑прежнему не признавал меня ни под каким видом. Даже когда я пытался войти под другим ником, создать новый профиль и использовать бабкину кредитную карточку. Такое впечатление, что у них там был робот‑определитель Жюльена, такой специальный анти‑Жюльен, который мгновенно меня вычисляет и вышибает с сервера. Может быть, он реагировал на мой стиль печатания или на синтаксис, я не знаю. Кто стоит за моим изгнанием из мира «World of Warcraft» Кто лишил меня доступа в этот мир? Меня, когда‑то великого и могучего Xxanthroxxusxx’a!

Может быть, по моим рассказам, у вас складывается впечатление, что мой папа – тупой и оторванный от реальности. На самом деле он совсем не такой. Хотя, мне кажется, он ожидал от меня более красочных и захватывающих рассказов о моем заключении на карантине.

– То есть ты сидел в этой комнате, а голос Джонни Халлидея задавал тебе вопросы? И все?!

– Мне дали снотворное, так что весь перелет в Швецию я проспал.

– А ты надолго в Женеву?

– Вообще‑то я бы уехал в Париж прямо завтра. Пап, здесь так скучно. Тоска зеленая в крапинку.

– Жюльен, я думаю, тебе нужно вернуться в Сорбонну. Я разговаривал с вашим секретарем. Две недели назад. Тебе оформят академический отпуск. Задним числом. И ты сможешь вернуться в университет, несмотря на все пропуски. И скажи спасибо, что тебя не исключили. Если учесть, что тебя уже несколько месяцев не было на занятиях.

Ну вот, попался.

– Кстати, а почему тебя не было на занятиях?

– Меня засосал мир «World of Warcraft» и никак не хотел отпускать.

– Следующий семестр начинается через три недели – вот тогда ты и поедешь в Париж.

Мы сидели в гостиной. Дед смотрел телевизор. Там показывали Саманту. Как она вернулась в Новую Зеландию. Меня поразило, как она одета. Я почему‑то не думал, что она одевается так вызывающе провокационно.

В Женеве у меня не было ни ноутбука, ни наладонника. Я хотел было засесть за отцовский комп, но папа завис на дискуссионных сайтах, посвященных полетам на Марс. В частности, на сайте, где обсуждали «колонизацию» Марса.

– Они что, действительно собираются отправлять космонавтов на Марс? – спросил я у папы. – Заранее зная, что те не вернутся? Это не освоение космоса. Это самоубийство.

– Нет. Это колонизация.

– Самоубийство.

– Они дождутся, когда прилетит следующая партия поселенцев. И так, постепенно, на Марсе возникнет цивилизация.

– И ты в это веришь?

– Да, верю!

От нечего делать я пошел прогуляться по чистым женевским улицам. Этот город создавал у меня стойкое ощущение, что на планете еще есть деньги. В садике у одного из домов я увидел женщину в туфлях на шпильках и в красивом переднике. Она занималась ручным опылением цветущей виноградной лозы. Низко над городом пролетел военный самолет. Я не мог вспомнить, какое сейчас время года. У газетного киоска мне встретилась троица удолбанных метамфетамином подростков. Они застыли на месте и уставились на меня, как на плакат, рекламирующий товар, который им явно не по карману. В старые добрые времена эти ребята сидели бы на героине, но маки вымерли вместе с пчелами.

Моя жизнь была уже как бы и не моей. Я перестал быть собой – таким, каким себя знал. И это было невыносимо. Но я знал, что мне делать: нужно связаться с Заком, Сэм, Дианой и Арджем.

***

На следующее утро отец заявил, что не хочет, чтобы у меня создалось впечатление, что он не верит в будущее Земли, потому что поддерживает программу колонизации Марса.

– Жюльен, я убежден, что у человечества есть надежда.

Для подтверждения этих слов отец решил сводить меня к себе на работу, в ЦЕРН. Я не гоняюсь за славой, как Зак, но я все же надеялся получить свою порцию внимания. Однако все получилось совсем не так, как оно мне представлялось. Ученые дяденьки, лучшие умы нашего времени, таращились на меня, словно пытались добраться рентгеновскими лучами до моей ДНК и узнать, не содержит ли она какие‑то волшебные частицы, привлекающие пчел. До того, как меня ужалила пчела, я ни разу не видел ученого «вживую». А теперь только и делаю, что общаюсь с учеными. К счастью (или к несчастью), мой визит в ЦЕРН закончился плохо (или, наоборот, хорошо), так что в конечном итоге я оказался в Канаде.

Вот как все было: мы спустились к KMC. Двое папиных друзей работали там в аппаратной, расположенной в громадной подземной пещере, похожей на внутренности гигантского кондиционера. Пещера тянулась на 25 километров. Вы спросите: а что такое KMC? Да, я вот тоже не знал. Это компактный мюонный соленоид – стомегапиксельный цифровик весом 12,5 тонны, который делает трехмерные снимки столкновений частиц в Большом адронном коллайдере со скоростью 40 миллионов снимков в секунду. Есть вопросы?

Нас там было человек двадцать: мы с папой, несколько ученых и группа студентов политехнического института из Марселя. Взрослые спорили, где мы формально находимся: во Франции или в Швейцарии, – а студенты обсуждали хиггсовский бозон и свои коллекции марок и таращились на меня, как на какую‑то диковинную зверюшку. Мне ужасно хотелось по‑маленькому. Я потихонечку откололся от группы и свернул в какой‑то боковой коридорчик, где вполне мог быть сортир. Я был в каске и в лабораторном халате – все, как положено. В общем, я напряженно искал сортир, и вдруг где‑то поблизости грохнул взрыв. На пару секунд я оглох. Тряхнуло так, что со стен попадали таблицы и схемы. Коридор затянуло дымом, запах которого был совсем не похож на запах дыма. Повсюду ревели сирены пожарной тревоги. Я рванулся назад – туда, откуда пришел, – но стальная защитная дверь преградила мне путь. Прямо как в фильмах про Джеймса Бонда. И вот тогда я и понял, что обоссался. В прямом смысле слова.

Обоссаться в общественном месте! Что может быть унизительнее?! Пятно на штанах сразу бросается в глаза. Но что самое поганое: от тебя пахнет мочой. От людей не должно пахнуть мочой. Это неправильно.

Мне не хотелось, чтобы кто‑то увидел мокрое пятно у меня на джинсах, поэтому я побежал в противоположную сторону и свернул в коридор, где вроде бы не было лабораторий, а были какие‑то хозяйственные помещения. Во всяком случае, воздух здесь был попрохладнее и посвежее. Я прошел метров двести и увидел приоткрытую дверь. За дверью располагалось что‑то похожее на классную комнату. Окон там не было – все это происходило глубоко под землей, – а были стулья, расставленные рядами, кафедра, демонстрационный экран и настенный телефон, который, как выяснилось, не работал. В дальнем конце комнаты была еще одна дверь. Но она не открывалась. Блин. Я хотел выйти обратно в коридор, но дверь, через которую я вошел в комнату, теперь была заперта.

На тот момент мои мокрые джинсы уже сделались липкими и холодными. Вентиляцию отключили, чтобы токсичные пары не распространились по всем помещениям подземного комплекса, и от меня ощутимо воняло.

Раздался еще один взрыв – уже не такой громкий, как первый. Свет замигал, но все‑таки не погас. Наверное, большинство людей обосрались бы со страху, окажись они на моем месте – ощущения и вправду малоприятные. Как будто тебя похоронили заживо. Но я просто лег на пол и принялся размышлять об иронии судьбы: я опять оказался запертым в скучной комнате. В комнате скуки, как я ее называл.

У меня с собой была портативная игровая приставка, которую я нашел в бардачке у отца в машине – там, где оставил ее несколько лет назад. Где‑то час я рубился в «Metal Gear Acid», потом задремал и проснулся от неприятного ощущения – ледяных влажных джинсов.

Телефон не работал. Я принялся колотить в дверь кулаками и звать на помощь. Дверь была толщиной сантиметров десять, и скорее всего с той стороны мои удары и вопли звучали не громче прыжков котенка, играющего с клубком.

Я оторвал лист от календаря на стене – думал написать записку и просунуть ее под дверь. Но у меня ничего не вышло. Да, я опять оказался запертым в комнате скуки. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Сколько я там пробыл? Почти двое суток. Без воды и пищи. Я себя чувствовал, как те жители Нового Орлеана, которые сидели на чердаках и ждали, когда приплывут спасатели. (Я имею в виду наводнение после урагана Катрина.)

Господи, как мне хотелось пить! Голод – это не самое страшное. Но после двенадцати часов без воды ты начинаешь не просто мучиться жаждой, ты сам превращаешься в сплошную жажду. Когда дверь наконец открылась, и в помещение вломились швейцарские полицейские, я им обрадовался как родным. А вот они были явно не рады мне. На меня надели наручники, натянули на голову черный брезентовый мешок и заставили сесть на какую‑то штуку, напоминавшую на ощупь электрическую мототележку для клюшек, какие используются на площадках для гольфа. Разумеется, я возмущался. Я кричал: «Что вы делаете, придурки?!» Но никто не обращал внимания на мои вопли. Мне даже не дали воды, хотя я очень просил.

Меня повезли на тележке по каким‑то запутанным коридорам с множеством поворотов. Не знаю, сколько мы ехали. Но уж точно не меньше получаса. Потом мы поднялись на лифте, еще немного проехались по коридорам и зарулили в какую‑то комнату. Меня стащили с тележки и усадили на стул, откуда я чуть не упал. От всех этих перемещений у меня закружилась голова.

Потом я услышал знакомый голос, произнесший: «Снимите мешок», – а потом хлопнулся в обморок.

ДИАНА

Догадайтесь, что было дальше. Чисто из любопытства я вскрыла эту упаковку солона. Выдавила из блистера одну таблетку, но даже не донесла ее до рта – бамс! – и уже в следующую секунду я лежу на полу и задыхаюсь, подавившись собственным языком. Меня спасло только то, что именно в эту минуту в клинику вломились два малолетних преступника – пробрались с черного хода и обчистили склад медикаментов, где у нас хранятся наркотические обезволивающие препараты. Если бы не эти ребята, я бы не выжила, это точно. Они услышали, как я хриплю, позвонили в службу спасения, сунули трубку мне в руку и смылись с добычей. И бог им в помощь! Люблю, когда люди доводят задуманное до конца. К несчастью, ребята не дотерпели до дома и решили закинуться колесами по пути, так что их взяли тепленькими на автостоянке перед «AW», и теперь они ходят в оранжевых спецовках и подметают тротуары под новой линией электропередачи на берегу Гудзонского залива – той самой, которую недавно купило китайское правительство.

Ну еб твою мать. Я провела целый месяц в приятной, но донельзя скучной больничной палате, только сегодня вернулась домой и сразу же угодила в другую скучную больничную палату. Но эта палата хотя бы была настоящей. Логотипы и бренды создавали уютное ощущение, что мир вновь стал нормальным. Скажем, по коридору шел парень в футболке с логотипом «Таb», и я прямо млела от счастья.

Врачи говорят, мне повезло, что я осталась в живых. Но за все пребывание в больнице больше всего мне запомнилось, как ко мне приходили двое самых противных людей в моей личной вселенной: моя дорогая сестрица Амбер и этот поц, пастор Эрик.

Первой явилась Амбер.

– Ну что, наслаждаешься своими пятнадцатью минута‑славы? – спросила она прямо с порога.

– Ой, кто пришел?! Наша старая грымза! Здравствуй, Амбер. У меня все хорошо, спасибо. Я тебя тоже люблю. А слава – да! Она так возбуждает. Ты непременно попробуй при случае, тебе понравится.

– Вот только не надо язвить. Я за тебя волновалась. Слава богу, все обошлось, и тебя вовремя доставили в больницу.

– Жаль, ты не видела врача «скорой». Такой сексуальный мужчина! Я прямо вся обкончалась.

– Кажется, это уже не синдром Туретта.

– Иногда хочется побезобразничать.

– Ты как себя чувствуешь, Диана?

– Да, блядь, не знаю. Честное слово. Сначала меня уку‑ила пчела, потом меня месяц держали взаперти…

– Где? Здесь в городе?

– Нет. В Виннипеге. В Канадском научном центре контроля здоровья людей и животных. А потом я вернулась домой, и оказалось, что у меня больше нет дома – его разобрали по бревнышкам. И я пошла в клинику, чтобы не замерзнуть на улице.

– Позвонила бы мне…

– До тебя два часа добираться.

После этого мы замолчали. В разговорах с Амбер это обычное дело. Она часто так умолкает и сидит, поджав губы. Амбер слушает Национальное общественное радио США и считает себя главной интеллектуалкой у нас в семье. Она любит поговорить о Цицероне, Флобере, комиксах на тему музеев из журнала New Yorker и о малоизвестных индийских поэтах. Амбер в чем‑то похожа на минерал кимберлит: может быть, где‑то внутри у нее и скрываются алмазы, но пока до них доберешься – сто раз запаришься.

– Ты маме с папой звонила? – спросила она.

– У них отключен телефон.

Насчет наших родителей у нас с Амбер полное согласие. Нам не нравится с ними общаться. И особенно после того, как они оба вступили в секту каких‑то придурочных отморозков, которые их ободрали как липку.

Когда Амбер ушла, мне сразу стало значительно легче. Я наслаждалась ее отсутствием, и мне было так хорошо – хотя меня и донимали мрачные мысли о будущем. Ни работы, ни дома, ни близкого человека… а потом в дверь постучали, и я увидела букетик гвоздик… в руках у Эрика.

– Кто тебя, на хуй, впустил? – Это первое, что я сказала.

– Женщина в приемной знает, что ты принадлежишь к моей пастве.

– Хрена лысого я теперь принадлежу к твоей пастве.

– Диана, пожалуйста… Ты можешь хотя бы пять минут обойтись без этих «хренов»?

– Нет, не могу, лицемерный ты хрен моржовый.

– Да, Диана, – он тяжко вздохнул, – поистине, ты – испытание, посланное нам Богом.

– Эрик, прекрати.

– Но в тебе еще теплится Божья искра.

– Эрик, что тебе от меня нужно?

– Я пытаюсь спасти твою душу.

– О как! Знаешь, Эрик, после общения с тобой сразу хочется вымыть мозги. Каким‑нибудь дезинфицирующим средством. Ты же сам отлучил меня от Церкви. Буквально месяц назад. Ты забыл?

– В тот день мы все были немного на взводе.

– Тебе просто хочется разрекламировать свою церковь.

– А что в этом плохого? Я был рядом с тобой, когда тебя укусила пчела. Мы с Евой оба там были. Мы тоже имеем к этому отношение. Если бы мы не вызвали полицию, твой сосед‑психопат мог бы тебя убить.

– Вообще‑то мне было вполне безопасно в подвале… Тут повисла неловкая пауза. А потом до меня вдруг дошло.

– Эрик, весь этот месяц, пока меня не было, ты спекулировал на этой пчеле?! Снимал пенки?!

Выражение его лица подтвердило мою догадку. Уже потом, когда я добралась до Интернета, я прогуглила новости и узнала, что Эрик успел засветиться на всем информационном пространстве, начиная с Google News и заканчивая бесплатными брошюрками, которые раздавались в общественном транспорте.

– «Спекулировал» – грубое слово. Но этот пчелиный укус принес ощутимую пользу нам всем, это да.

– Господи, Эрик. Я уже вышла из вашей церкви. Еще тогда, месяц назад. И вообще, я пришла в эту церковь исключительно потому, что мне хотелось забраться к тебе в штаны. Хотя сейчас мне самой непонятно, с какой такой радости я на тебя так запала.

– Диана, ты что‑нибудь слышала про последнее поколение?

– Про что?

– Про последнее поколение.

– Не уходи от разговора.

– Я не ухожу от разговора. То, что тебя укусила пчела – это просто еще один признак. Еще одно подтверждение, что мы и есть это последнее поколение.

– Может быть, мы и последнее поколение. Но твои религиозные бредни тут вообще ни при чем.

– Но ты согласна со мной?

– Эрик, уйди.

– Твой пчелиный укус – это начало всеобщих печалей и горестей. Одно из событий, которые в конечном итоге приведут нас к концу света.

– Сестра! Нянечка! Кто‑нибудь!

– Мы – как то поколение перед Великим потопом. Ной пытался их предостеречь, но они были заняты только собой. И сейчас все повторяется.

– Прекрати упиваться собой.

Двое санитаров вывели Эрика из палаты, и я попросила, чтобы впредь ко мне не впускали вообще никого. Я была еще слишком слаба и не могла вставать с постели надолго, но все равно села за комп, чтобы проверить, какую шумиху подняли вокруг меня в Интернете. Но я очень быстро соскучилась. Мне было гораздо интереснее читать об остальных четырех «ужаленных». Очень скоро я поняла, что все мы были, по сути, людьми одинокими. При всех возможностях современных глобальных коммуникаций люди все больше и больше отдаляются друг от друга, каждый замыкается в своем маленьком личном мирке – наедине со своим одиночеством, – но все‑таки ищет какие‑то выходы в большой мир. Кстати, когда нас ужалили пчелы, мы все, так или иначе, взаимодействовали с окружающим миром в планетарных масштабах: Зак с его спутниковыми каналами связи; Сэм с ее «сандвичем с Землей»; Жюльен с его онлайновой игрой «World of Warcraft»; я во дворе у Митча с моими правами на воздушное пространство над его собственностью; и Ардж, который беседовал по телефону с Нью‑Йорком. Совпадение? По‑моему, нет. И мы все знаем, чем это закончилось. Так что я ничего не высасываю из пальца и не подгоняю факты задним числом. Мы были словно испорченные товары – собственно, мы и есть испорченные товары, – поврежденные на уровне генов, которые из‑за какой‑то мутации начали вырабатывать некий особый протеин. Если бы мы родились альбиносами, мы бы с самого рождения знали, что отличаемся от всех остальных. А так – поди разберись. Если бы не пчелы, мы бы, наверное, вообще никогда не узнали о своей «дефективности».

АРДЖ

О, хоть немного пожить жизнью Крейгов – жизнью богов! Реки пьянящего пива, небрежный американский стиль и сомнительная мораль.

Крейги обоего пола встретили меня с распростертыми объятиями и приняли в свое племя. Американские девушки смотрели на меня влюбленными глазами – о таком я не смел и мечтать! Мои обширные познания в области шерстяной одежды и маленьких хитростей современной розничной торговли произвели неизгладимое впечатление на этих прелестных, амбициозных созданий – и особенно на юную Андреа. Она привела меня в какую‑то комнату – обставленную с безупречным вкусом, как и все помещения в штаб‑квартире «AF» – и представила своим коллегам:

– Ребята, знакомьтесь. Это Апу. Правда, он милый? – Она обернулась ко мне: – Ты совсем не похож на террориста, Апу. Погоди… – Она вдруг нахмурилась. – Ты же не из «Спящей ячейки», да?

– Да. В смысле, нет. Я вообще не одобряю насилия.

– Хорошо. Сейчас мы тебя переоденем. Будешь у нас самым стильным и элегантным Аду. Из жителя третьего мира – в образцы мирового класса. Сначала выберем рубашку. Какой у тебя любимый цвет?

– Шоджи.

– Шоджи? – Взгляд Андреа стал мечтательным и рассеянным.

– Да. Бежево‑серый, как высушенная рисовая бумага. С экзотическим флером Дальнего Востока.

Я выдал им шуточное попурри из ассортимента отдела телефонных продаж в Тринкомали:

– Вам понравился этот свитер из мериносовой шерсти? Могу предложить вам точно такой же, но из кашемира. Разница в цене – всего двадцать долларов. Также обратите внимание на этот жилет из шотландки. Модель «Принц Уэльский». Пуговицы из настоящего оленьего рога. При покупке такого жилета вы получаете в подарок три пары коричневых носков из шерсти чилийских овец, выращенных в естественных условиях.

Кто‑то из собравшихся в комнате попросил:

– Апу, расскажи, как тебя укусила пчела.

И я рассказал им о том, как меня укусила пчела, и как меня привезли в Америку, и как я провел целый месяц в подземной лаборатории – а потом специально приехал сюда, чтобы посетить штаб‑квартиру самой лучшей на свете компании «Abercrotie Fitch».

Когда я закончил, ко мне подошел Крейг номер один. Подошел и сказал:

– Апу, друг мой, ты будешь жить с нами. У нас есть одна лишняя комната, и она в твоем полном распоряжении. Оставайся у нас, сколько захочешь.

Нью‑Олбани – волшебный город. Город роскошных особняков и величественных кварталов с поистине царственными названиями: Лэмбтон‑Парк, Кливдон, Фэнвей и Лэнсдаун.

– Андреа, все эти названия… они звучат так диковинно, так экзотично. Как будто это элитные модели пальто из шерсти альпаки в ценовой категории от полутора до двух тысяч долларов.

– Апу, ты такой душка. Так бы и съела тебя всего.

Я подумал: «Ничего себе! Какая резвая девушка! А ведь я еще даже не познакомился с ее родителями».

Мы приехали на площадь под названием Маркет‑сквер. Там было кафе «Старбакс», фирменная кондитерская «Chocolate Octopus» и ресторан сети «Rusty Bucket Corner Tavern».

– Мое любимое место, – сказала Андреа. – Кстати, у нас в Нью‑Олбани живет несколько мировых знаменитостей.

– Да? И кто же?

– Бывший автогонщик и владелец гоночной команды Бобби Рахал. И еще Лесли‑Векснер, основатель компании «Limited Brands». Я хочу есть.

– Ничего себе.

– Круто, да?

– Вы счастливые люди. У вас много бензина и процветающая страна.

– Ну да, мы здесь вроде как крутим планету. Для нас это в порядке вещей. Давай поедим. Есть хочу – умираю.

Мы пошли в ресторан. Андреа взяла себе обезжиренные кукурузные чипсы, не содержащие углеводы, а я заказал вегетарианское рагу. Андреа купила мне пиво, сваренное и разлитое в Мексике. Я сказал ей «спасибо» и не стал уточнять, почему она выбрала мексиканское пиво. Когда его принесли и поставили на стол, я уставился на бутылку, как будто это был некий загадочный памятник материальной культуры Средних веков. Мне хотелось Америки, а не Мексики. Ну, хорошо. Может быть, не Америки как таковой, а хотя бы идеи Америки… Америки до 2000 года.

Андреа, похоже, знала всех посетителей ресторана и болтала без умолку то с одним, то с другим. А я? Я просто сидел, и смотрел, и упивался происходящим: такая красивая девушка пришла со мной в такой замечательный ресторан – я подчеркиваю, не с кем‑то, а именно со мной! А потом на экране телевизора над барной стойкой возникла моя фотография. Никто никогда бы не подумал, что джентльмен на фотографии – это я, поскольку сей джентльмен из далекого Тринкомали был весь мокрый от пота и стоял в старой майке, залитой утиной кровью. (Я помогал соседу зарезать утку к религиозному празднику.) На самом деле мне уже самому не верилось, что я – это я. Я был пьян. Но не от пива, а от самой жизни. Я «прибалдел», если использовать любимое словечко Крейгов.

Это был упоительный день с Андреа, но, к сожалению, все очень быстро закончилось. У Андреа были другие дела: ей надо было успеть на восковую эпиляцию зоны бикини, а потом сразу мчаться на сеанс регулировки чакр. Она высадила меня у дома Крейгов – миниатюрной копии Белого дома с колоннами и аккуратной зеленой лужайкой без единого сорняка. Я даже нагнулся и потрогал руками траву: она была мягкой, как прохладный мех.

На крыльце стоял Крейг номер один. На нем были хлопчатобумажные полосатые шорты‑бермуды (цвета Чесапикской лазури с красным чероки и желтым сакраменто) и огромная футболка XXL кислотных цветов с названием выдуманного футбольного клуба. Апу! Дружище! Ты как раз вовремя! Вечеринка только началась! Давай я тебе покажу твою новую комнату!

Интересно, Крейги всегда изъясняются исключительно восклицательными предложениями? Но я не успел додумать эту мысль. Во двор зарулила машина с жилым прицепом – их еще называют трейлерами, – и оттуда выбралось еще несколько Крейгов. Человек десять, не меньше. Да, вечеринка действительно началась. А я вдруг очень четко осознал, что для меня настал момент выбора. Я мог поддаться соблазну, а мог устоять: либо принять этот дом на холме вместе с весельем, происходившим внутри, либо категорически отказаться. В жизни нечасто бывают моменты, когда перед тобой так ясно видны две дороги. И в кои‑то веки я решил выбрать ту, которая была менее добропорядочной.

Кривая дорожка, которую я выбрал, носила название «пивной путч». В переводе с крейговского языка это означало шумную вечеринку, где люди пьют много чешского пива из больших жестяных бочонков и изъясняются исключительно восклицательными предложениями.

– Да здравствует «Abercrotie Fitch»! Ура!

– Aпу, ты лучший!!!

– Лучший – в чем?

– Ребята, он вам понравится! Он такой душка!!! Кто‑то из Крейгов закурил самокрутку, которую называл

косяком, и пустил ее по кругу.

– Отличная ганджа, Апу!!!

Я пришел в ужас: наркотики.

– Прошу прощения, Крейг, но я не могу разделить с тобой этот косяк. Я здесь гость, в вашей стране, и не хочу, чтобы меня депортировали. Сам я живу в стране, где наркотики строго запрещены законом, и всю свою жизнь я боялся нарушить закон и угодить в тюрьму, где меня могут подвергнуть насилию в противоестественной форме. У нас в Шри‑Ланке в тюрьмах творятся ужасные вещи. И я уверен, что в ваших тюрьмах – немногим лучше.

– Ну ладно. Нам больше достанется!

Я огляделся в поисках Андреа. Она обещала прийти. Мне очень хотелось обсудить с ней свои идеи по поводу оптимизации складского пространства и инвентаризации товаров, имеющихся на складе, при максимальном количестве разных размеров и разных моделей – с учетом возврата по браку в связи с отклонениями по размеру.

Да, и еще я подумал, что она, может быть, воспылает ко мне влечением.

Ну, вдруг ей захочется.

Ко мне постоянно подходили какие‑то пьяные люди, Крейги обоего пола жужжали и делали вид, что собираются меня ужалить. Почти все присутствующие снимали меня на видеокамеры мобильных или другие видеозаписывающие устройства, и надо мною нависла тень… тень по имени влог. Я спросил моих новых друзей, для чего они меня снимать Для своих интернетских видеожурналов? Может быть, “ни даже транслируют эту самую вечеринку в реальном времени в сети? И Крейги ответили, что жизнь без влогов – это вообще не жизнь. Мне показали мои фотографии, которые я посылал Лесли из «New York Times». И фотографии мертвой пчелы – той самой, которая ужалила меня в какой‑то другой жизни. Потому что я полностью переродился, хотя и остался в том же самом теле.

Мой прежний офис: суета, духота, убогие картонные перегородки, гуавы в кадках в самом дальнем конце ангара, – теперь они были просто скоплением бледных пикселей на туманном экране. Я вспомнил тамошние запахи: благоухающе ароматных палочек и резкий запах жженной резины от ласси приземляющихся военных самолетов; противный одеколон Хемеша, арахисовое масло и рисовые пирожки, которые я держал в верхнем ящике стола и которыми «вознаграждался» в обеденный перерыв, если мне удавалось продать больше десяти товаров ценой не менее 19,99 доллара каждый.

И тут я увидел Андреа. Она стояла в дверях и вела яростную перепалку с компанией возбужденных парней, столпившихся на крыльце. Причем эти парни были явно не Крейги. Я подошел к двери, чтобы рассмотреть их поближе. Они увидели меня и ломанулись ко мне, чуть не сбив Андреа с ног.

Андреа была вне себя от ярости:

– Вы что, совсем идиоты?! Кто запостил сетевую трансляцию с вечеринки?!

Все, кому было не лень. А не лень было всем.

– Оставьте в покое Апу! Кто‑нибудь, прогоните этих психопатов! – Андреа быстро организовала Крейгов, чтобы они оттащили не‑Крейгов от моей оторопелой тушки. Я глянул в окно: еще около дюжины не‑Крейгов приближались к дому. Словно компания зомби из какого‑нибудь ужастика. Один из не‑Крейгов въехал на своем древнем «вольво» прямо на травяной газон, примяв шинами нежный зеленый мех. Я поднялся по центральной лестнице. Ковер на лестнице был таким мягким, что мне казалось, будто я иду по искусственному газону из стопроцентной натуральной шерсти (эксклюзивное предложение: только для VIP‑клиентов, держателей «золотых карт»).

Я вошел в свою комнату, сел на кровать и стал рассматривать комод с выдвижными ящиками, стоявший напротив кровати. Интересно, что мне в него положить? Ну, кроме моей новой стильной одежды. В Шри‑Ланке у меня не было ничего. У любой собаки в ее конуре и то было больше имущества, чем у меня. Смогу ли я когда‑нибудь стать Крейгом? Нет. Для этого надо родиться в стране Крейгов – с их отпусками на лыжных курортах, комплексной ортодонтией, здоровым питанием и столь же здоровыми взглядами на беспорядочный секс.

Привкус чешского пива у меня во рту теперь отдавал противной кислятиной. Я решил почистить зубы. Пошел в ванную, открыл зеркальный шкафчик над раковиной и обнаружил внутри небольшой склад упаковок солона. У меня за спиной раздался голос Андреа:

– Апу, а что у тебя такой потрясенный вид?

Я никогда не видел солон «живьем», только на картинках. Хотя знал, что это новое чудо‑лекарство, появившееся в том году и сразу ставшее очень востребованным. Однажды слышал, как Хемеш назвал солон чудо‑пилюльками для зеков и старых дев.

Мой прежний босс как‑то сказал, что солон – это лекарство для тех, кто не хочет задумываться о будущем. Андреа улыбнулась.

– Ну да, типа того. Постоянно живешь в настоящем. И жизнь становится более насыщенной и интенсивной. Ты ни чем не нуждаешься. Ни о чем не беспокоишься. Никаких стрессов, никаких депрессий. Тебе не то чтобы все безразного, просто ты не напрягаешься. Ни в отношениях с людьми, ни вообще. Солон превращает тебя из собаки в кошку – в свободную и беззаботную кошку.

Но как же не думать о будущем? Вы все такие богатые, умные, интересные… вас всех ждет прекрасное будущее.

– Будущее? Только не для меня. Не для нас. Да, я с удовольствием думаю о новой линейке моделей, которую мы застим на следующий год, но я не хочу думать о том, что мы видим в сетевых новостях в том же следующем году. Не хочу 1ать о том, что все мы, в конечном итоге, обречены. У нас нет будущего. – Она подошла совсем близко ко мне, так что чувствовал жар ее тела. От нее пахло свежими абрикосами – Зачем думать о грустном?

– Вы все принимаете солон?

– Все‑все‑все.

Даже не знаю, стоит ли об этом рассказывать… но Андреа затащила меня в комнату, повалила на кровать и уселась на меня верхом. Это было… божественно. Я никогда раньше… у меня никогда не было… в общем, вы понимаете. Мне всегда представлялось, что в первый раз у меня это будет с той симпатичной вьетнамочкой, что торгует горячими лепешками на фермерском рынке, в киоске рядом с моторемонтной мастерской.

– Андреа, это все так…

– Я у тебя первая, да?

– Ну, я никакой не герой‑любовник…

– Лучше молчи.

Мы с ней целовались – какое блаженство!‑ и тут дверь распахнулась. На пороге стоял Крейг номер один.

– Господи, Апу, у нас тут «Рассвет мертвецов»! Они все хотят твоей крови. Тебе надо отсюда валить.

– А куда? Как?

– Уходи через окно! Давай, Апу, быстрее!!!

ЗАК

Яблоко было такое вкусное. Оно хрустело, когда я его кусал. Было твердым, но вовсе не жестким. И таким сочным! Я сидел в кабине комбайна и наслаждался вкусом настоящего яблока: сладким, с легкой кислинкой и чуточку пряным. Яблоко сорта «брэберн». Выращено в Южном Орегоне, на элитарной яблочной ферме, где используется исключительно ручное опыление. В свое время «брэберн» считался важным коммерческим сортом. Его вывели в Новой Зеландии в 1950‑х годах, и в последние десятилетия двадцатого века этот сорт стал одним из наиболее популярных в мире. Когда‑то «брэберны» составляли сорок процентов от всего производства яблок в Новой Зеландии. Даже в штате Вашингтон, крупнейшем в США яблочном регионе, где всегда первенствовали «редделишес» и «голден делишес», «брэберны» входили в первую пятерку наиболее выращиваемых сортов. Но это было еще до того, как наступил опылительный кризис.

Сравнения и параллели напрашиваются сами собой: если кукуруза – это крепкий эрегированный болт, то сочное хрустящее яблоко – это… да, вы мыслите в правильном направлении. «Брэберны» быстро созревают, дают обильные урожаи и хорошо хранятся. И самое главное, они не бьются при транспортировке. Когда потребителям захотелось чего‑нибудь поэкзотичнее в добавок к обычному набору продуктов при еженедельных закупках, «брэберны» пришлись очень кстати. К несчастью, когда вымерли пчелы, этому славному сорту настал трындец.

***

Я доел яблоко, убрал огрызок в бардачок, снова завел мотор и принялся разбазаривать бесценный бензин. Иными словами, я просто катался туда‑сюда и разглядывал облака, плывущие в небе. В десять лет я загремел в больницу с острым приступом аппендицита, и эти белые облака напоминали мне мой аппендикс, залитый спиртом в банке из‑под майонеза.

Я видел около дюжины почтовых ящиков, оформленных в виде пчелы, и травяные луга без единого цветка. Никаких тебе ястребинок, никаких тысячелистников и вербен. Я задался целью набрать букетов для моего «трудового гарема». Хотя при этом чувствовал себя обманщиком и лицемером. После того как мы с Сэм поговорили по телефону, я совершенно забросил своих сладких девочек. Я изъездил все окрестные луга, но не нашел ничего, кроме одуванчиков, которые, видимо, размножаются при помощи цветочной мастурбации и очень умело сами себя опыляют. Даже среди цветов есть свои извращенцы.

Домой я вернулся с пустыми руками, но это было уже неактуально. Те девчонки, которые еще оставались со мной, были заняты сборами. И мое появление встретили с таким же восторгом, с каким старшеклассницы «предвкушают» занятия на летних курсах. Рейчел уже собрала почти все свои вещи и сложила их в кузове грузовика. Когда я приехал, она как раз убирала в сейф, стоявший в кабине, свою запасную канистру с бензином.

– Рейчел?

– Прибереги красноречие для своей австралийской подружки, Сэм. А мы уезжаем.

– Она из Новой Зеландии, не из Австралии. И куда вы теперь?

– Куда‑нибудь, где найдется такой человек, который будет нас ценить. Каждой девушке хочется быть для кого‑то особенной,Зак.

– Но вы все для меня особенные… Рейчел не дала мне договорить:

– Зак, не надо. И так все ясно. Конец прекрасной эпохи.

САМАНТА

Привет, Земля! В первый раз это случилось в машине, когда мы с Фин‑баром возвращались домой после поездки на ПЧЕЛКУ‑52. Мой первый опыт «выхода из тела». Я спокойно сидела, смотрела в окно, а потом – раз! – и я уже как бы парю над машиной и смотрю на себя и Финбара сверху. Я знала, что там на переднем сиденье – это я, и в то же время все связи были разорваны. Все связи между мной и…мной. Я была мертвой и одновременно живой; живой и одновременно мертвой. Я подумала: «Ну и дела! Это и есть жизнь после смерти? Если – да, я попала». Неужели я сделалась призраком? Я попыталась себя рассмотреть. Не ту себя, что в машине, а ту, что в воздухе. Где мои руки? Их нет! И вот тут мне стало по‑настоящему страшно. Сразу вспомнился тот сериал, где главный герой – бессмертный. В него стреляют, его протыкают всевозможными колющими и режущими предметами, а ему хоть бы хны. То есть он вроде как умирает, а потом совершенно спокойно встает и живет дальше. А если бы он оказался в эпицентре ядерного взрыва? Его разметало бы на атомы. Но он же бессмертный, правильно? Он не может умереть. И как бы он существовал? В виде рассеянных по всему миру частиц? Или все атомы его тела каким‑то магическим образом собрались бы вместе, и он бы, как говорится, восстал из пепла? А если бы не восстал, то куда было бы деться его бессмертному духу? Получается, он превратился бы в некую бестелесную сущность, которая окутывает планету наподобие озонового слоя. Как‑то оно все невесело…

А потом все закончилось, и я вновь оказалась в машине Финбара. В своем собственном теле. Финбар посмотрел на меня как‑то странно и спросил, все ли со мной в порядке. Я сказала, что да. И сама поняла, что ответ получился фальшивым. Но Финбар не стал развивать эту тему.

– Через двадцать минут будем дома, – объявил навигатор голосом Пепперминт Патти из старого мультика про Снупи и Чарли Брауна.

Когда мы вернулись домой, я сразу же побежала к компьютеру. Подключила мобильный к веб‑камере по беспроводной домашней сети и позвонила Заку.

– Сэм?

– Зак.

– Привет.

– Привет. Ты купил себе яблоко?

– Ты запомнила! Да, купил. Оно было хрустящим и сочным. Сорта «брэберн».

– «Брэберн»? Мой дядя выращивал эти яблоки. И когда я училась в школе, я почти каждый год писала сочинение о «брэбернах».

– Правда?

– Ага. «Брэберны» были первым двуцветным сортом, и именно эта двойная расцветка стала главным условием успешных продаж в 1990‑х годах. Тогда в супермаркетах лежали яблоки либо полностью красные, как «ред делишес», либо полностью желтые, как «голден делишес», либо зеленые, как «гренни‑смит». А «брэберны» были двуцветными, и поэтому сразу же привлекали внимание. Это было свежо, ново и современно. И еще у них был необычный вкус: сладкий, но с легкой кислинкой. Без приторной сладости.

– Ты меня просто сразила.

Зак кинул мне ссылку на вечеринку сотрудников компании «Аbercrombie Fitch» где‑то в Огайо. И там был Ардж.

– Что?

– Ага, это он.

Ардж поднимался по лестнице. Одетый как манекенщик из каталога «Аbercrombie Fitch», он был совсем не похож на того человека, которого я видела на фотографиях в «New York Times».

– Это Ардж?

– Это Ардж. Они его приодели и окрестили Апу.

– Но как он там оказался?

– Я вообще без понятия.

В динамике раздался характерный писк – звук, знакомый жителям всего мира с тех пор, как американцы прекратили платить китайцам за услуги спутниковой связи, – сигнал разъединения.

– Зак, перезвони мне… Бип‑бип! Би‑и‑ип! Длинные гудки. Тишина.

Блин.

Звонок в дверь.

Я пошла открывать. Это была Луиза, руководитель новозеландского подразделения научно‑исследовательского проекта «Apis mellifera».

– Привет, Сэм. Как жизнь?

– Замечательно. Ты войдешь?

– Да, конечно. – Луиза вошла в прихожую, сняла пальто и огляделась. – Хороший дом.

– Да. – Я вернулась к компьютеру. – В жизни не догадаешься, с кем я сейчас разговаривала по сети.

– И с кем же?

– С Заком.

– Отлично. Значит, мне не придется его разыскивать, что сэкономит нам время. Всемирная группа научных исследований хочет собрать вас всех вместе. Всех пятерых.

– А зачем?

– Для научных исследований, надо думать. Это распоряжение сверху. Я всего лишь выполняю приказ.

ЖЮЛЬЕН

Мешок с меня сняли, и я увидел… Сержа? – Долго же ты провалялся в коме, Шон Пенн.

– Черт. Долго – это сколько?

Судя по выражению лица Сержа, мне предстояло услышать плохие новости.

– Почти три месяца, Жюльен.

Видимо, я изменился в лице. А Серж расхохотался:

– Прости, я не смог устоять. Ты был в отключке минут пять, не больше. Вот тебе для начала апельсиновый сок. Давай пей, а потом будем тебя кормить. Могу предложить картофельный салат с колбасой.

Какая‑то хмурая тетка вручила мне картонный пакет сока и большую кофейную кружку. Это был натуральный апельсиновый сок. Я так и сказал:

– Это же натуральный сок. Кто платит за все это великолепие? Папу хватит удар, если ему пришлют счет. Он обычный бухгалтер. А мы в Швейцарии.

– Не волнуйся насчет оплаты.

– Что происходит? Я арестован?

– Нет, не арестован. Ты теперь на моем попечении, и мы с тобой совершим путешествие.

– Куда?

– На Хайда Гваии.

– А это где?

– Это маленький остров у западного побережья Канады, – ответил Серж. – Рядом с южной оконечностью «отростка» штата Аляска.

Хайда Гваии? Канада? Аляска? Антарктида? С тем же успехом он мог бы сказать, что мы летим на Луну. Я пожал плечами:

– По крайней мере, мне не придется возвращаться в Сорбонну.

Серж передал мне тарелку с едой. Я ел, как собака, кормящаяся из миски. Утолив первый голод, я спросил:

– А почему именно Хайда Гва… Гви… как там дальше? Там что?

– Это последнее из известных нам мест, где был обнаружен активный пчелиный рой, – сказал Серж. – Все остальные тоже там будут. Зак, Сэм, Ардж и Диана.

– Когда выезжаем?

– Вот доешь, и поедем.

– А мои вещи?

– У тебя нет никаких вещей.

Он был прав. У меня не было ничего. В прямом смысле слова. Из моей комнаты забрали все вещи, и мне до сих пор их не вернули.

Я доел последний кусок колбасы.

– Ну все, я готов.

Полет над Северным полюсом на военном транспортном самолете – такого со мной еще не было. Почти всю дорогу я просидел в кабине пилота. Мне хотелось увидеть знаменитые угольные дорожки, которыми русские расчертили оставшийся паковый лед – совершенно безумные узоры из ломаных линий, выложенных углем, который поглощал тепло и ускорял образование разломов на льдинах. Это делалось для того, чтобы проложить новые судоходные маршруты. Пилот сказал:

– Из‑за этого угля образование айсбергов происходит в тысячу раз быстрее.

Глядя на мир сверху вниз, я испытал мимолетное ощущение безграничного могущества. Как будто я был властелином своей вселенной. Как будто я помогал экипажу «Ямато» спастись с уничтоженной планеты. И теперь вместе с ними летел в безграничной, усыпанной звездами тьме в поисках нового дома…

Экипаж «Ямато» – с помощью Терезы с планеты Телезарт (в английской озвучке ее обозвали Трелианой) – сражается с космическим флотом империи Белой кометы, цивилизации из галактики Андромеда, стремящейся завоевать Землю. Во главе войска империи стоит сам великий князь Зордар.

Ученые империи воскресили Десслара, правителя планеты Гамилус, заклятого врага землян. И теперь Десслар жаждет мести.

После великого сражения, в ходе которого была уничтожена и Земля, и весь флот империи, экипаж «Ямато» все‑таки побеждает Зордара – ценой собственных жизней.

Ну вот, наконец‑то. Теперь у меня появилась своя история. История не в смысле наука о прошлом, а в смысле история, как в книжке. Теперь моя жизнь больше не будет похожа на видеоигру, что обнуляется каждый раз, когда я просыпаюсь, и требует бросить жетон в автомат.

ДИАНА

Приехала на Хайда Гваии через несколько часов после Сержа с Жюльеном. Очевидно, что именно Серж был инициатором всего проекта, и именно с его подачи нас тогда поместили в те нейтральные палаты с полной изоляцией от внешнего мира – и тогда это казалось вполне нормальным. И вообще, он такой привлекательный, и мы поселились на острове, и… заеби меня до смерти, Джонни Браво. А вот Жюльен не произвел на меня впечатления. Впрочем, как и я – на него. Надоедливый малолетний мудилка.

– Очень рад познакомиться, Диана.

Он говорил с характерным европейским акцентом и был одет явно не по погоде. Остров встретил нас хмурыми тучами и проливным дождем. Мы забрались в древний пикап времен Картера. Серж сел за руль.

– Ты бы хоть научился нормально одеваться, дубина. И тебя выбрали пчелы?

– Да, они меня выбрали.

Мы подъехали к месту, где был обнаружен последний активный пчелиный рой. Сейчас оно получило статус мирового наследия ЮНЕСКО. Оно располагалось в болотистой местности на северном побережье, к югу от реки Санган, где корни хвойных деревьев тонут во влажном торфяном грунте. Ученые и всякие доморощенные шаманы давно растащили все камни и комья земли.

Этот странно безжизненный круг располагался внутри ландшафта, напоминавшего размокший бисквитный торт толщиной футов в шесть. Серж сказал, что лес, окружающий это место, известен самой высокой в мире плотностью живых организмов на квадратный фут, и в это было нетрудно поверить. Лес буквально кишел и хлюпал самыми разными формами жизни, которые были везде – сверху, снизу, со всех сторон. Мне казалось, я слышу, как растут и дышат деревья.

Для меня встреча с природой была не в новинку. В отличие от Жюльена, который, похоже, родился в зале игровых автоматов. Посреди буйства дикой природы его явно колбасило: благоговейный восторг сменялся тоскливой скукой, а потом скука снова сменялась восторгом, и в конечном итоге все вылилось в тихое раздражение.

Мы поселились в крошечном городке под названием Массет (население 770 человек), в одном из муниципальных домов, опустевших в конце 1980‑х, когда канадское правительство расформировало здешнюю военную базу ПВО. С тех пор эти дома так и стояли заброшенными: подвергались всяческому вандализму, служили пристанищем для хиппи, потихонечку разрушались, сгорали в пожарах. Некоторые из них были переоборудованы в коптильни для лосося, а за некоторыми даже следили и поддерживали в состоянии, более или менее пригодном для жизни – как, например, в случае с нашим домом. Кстати сказать, дом как дом. У нас в Северном Онтарио таких немало, даже на моей улице есть похожие. А вот Жюльен так скривился, как будто его собрались поселить в каком‑нибудь наркопритоне, и сразу же заграбастал себе самую лучшую комнату – в данном случае «самая лучшая» означает комнату с видом на океан. Мое окно выходило на обгоревший остов точно такого же дома, как наш. Судя по зарослям ежевики и черники, этот дом сгорел еще до теракта 11 сентября.

– Да, Диана, – сказал Жюльен, – мы будем жить, как скотина на ферме.

– Слушай, не ной. У нас есть все, что нужно. – Хотя обстановка действительно напоминала убранство дешевого мотеля, на которое было потрачено не больше двух сотен долларов на распродаже подержанной мебели. – Считай, что это такое приключение.

Продукты сюда привозили с «большой земли». И мы, пока ждали баржу, купили у местных немного рыбы. Все местные жители были индейцами из племени хайда (всех, кто не хайда, прогнали отсюда уже давно) и терпели нас лишь потому, что Серж убедил их, что наше присутствие может помочь вернуть пчел на остров. В любом случае их отношение проявилось достаточно ясно, когда на закате в тот первый день – в день приезда – они вломились к нам в дом и устроили форменный обыск, как полицейские следственного отдела в поисках улик.

– Они ищут солон, – пояснил Серж. – Он здесь запрещен.

– Правда? А почему?

– Потому, что тот, кто принимает солон, перестает заботиться о племени.

– Правда?

– Ага.

Если учесть мою острую реакцию даже на запах солона в закрытом блистере, я была рада, что здесь на острове он запрещен.

В первые несколько дней после приезда мы вообще ничего не делали: только гуляли по городку, стараясь не привлекать к себе слишком много внимания. Все немногочисленные магазинчики были наглухо закрыты. По улицам неспешно расхаживали вороны, похожие на скучающих подростков. Хайда пытались вернуться к своему изначальному образу жизни, к рыбалке и охоте. В конце одной маленькой улочки, у обветшавшего здания, где когда‑то располагался кооперативный продуктовый магазин, стояли кормушки, у которых тоскливо топтались тощие чернохвостые олени – в ожидании, когда из них сделают пеммикан. Этих оленей на острове было бессчетное множество. Они плодились, как кролики, и представляли собой легкодоступный источник натурального мяса.

Где‑то через неделю после приезда мы с Жюльеном спустились на пляж и от нечего делать принялись бросать камушки в океан, который в последние дни стал зловеще спокойным и тусклым, что было связано с Алеутским течением, трущимся об острова, словно металлическая мочалка для полировки кастрюль. Здесь нас и нашел Серж.

– Завтра приедут Сэм с Заком, – сказал он.

– Правда?

– Ага.

Вечером мы отметили это событие праздничным ужином: рагу из оленины и вином из одуванчиков. С вином мы несколько переборщили, а потом – чего только не сделаешь от скуки?! – решили обшарить дом и поискать следы прежних хозяев. В нижнем ящике тумбочки в ванной нашелся окаменевший тюбик зубной пасты с изображением птички Твити. (Высокое содержание фтора обеспечивает стопроцентную защиту. Подтверждено клиническими испытаниями.)

– Смотри, – сказал Жюльен. – «Новая форма тюбика обеспечивает максимально устойчивое вертикальное положение». Стояк, одним словом.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

Потом оба уставились на картинку с изображением Твити.

Потом опять посмотрели друг другу в глаза.

Я сказала:

– Давай сразу к делу. Сексуальная ориентация птички Твити: гетеро или гомо?

– Он явный гомик. Ну, или кастрат.

– Жюльен, мы даже еще не решили, кто это: девочка или мальчик?

– Кстати, да. Я всегда думал, что Твити – мальчик. Но теперь, когда ты задала вопрос в лоб, я уже сомневаюсь… Скорее всего транссексуал. Или транссексуалка. Из девочек – в мальчики. Да, наверное. У птиц бывает гендерная дисфория?

– Тогда это первый известный случай. Кстати, а Твити – это какая птица?

– Канарейка?

– Ну да, канарейка… если ты переборщишь с мескалином

– Твити явно страдает гидроцефалией. И этот голосок… Жюльен попытался изобразить птичку Твити, и это было

ужасно.

Я сказала:

– В общем, зловещее существо эта птичка.

Мы снова уставились на этот несчастный тюбик зубной пасты. Потом Жюльен сказал:

– В случае с Твити вопросы половой принадлежности и сексуальности вообще неуместны. Потому что представить, как он… как она занимается сексом – это выше человеческих сил.

– Извращенным разнузданным сексом.

– С игрушками.

Это был очень душевный момент. Момент, когда образуется духовная связь. Мы вернулись на кухню и прикончили оставшееся вино из одуванчиков, после чего Жюльен начал рассказывать о «Космическом линкоре «Томато», культовом японском научно‑фантастическом сериале, от которого он без ума. Я вроде как слушала, но не вникала, а просто сидела и глядела в пространство остекленевшими глазами. Потом Жюльен принялся говорить о каком‑то онлайновом виртуальном мире, на который он крепко подсел. Он говорил, говорил, говорил, а я пьянела все больше и больше. Я давненько так не напивалась, и это было прикольно.

АРДЖ

Как передать мою горечь при мысли о необходимости так скоро расстаться с Андреа? Как передать огорчение об упущенных радостях плоти? И как передать потрясение, которое я испытал, узнав, что все Крейги принимают солон? У меня просто нет слов. Я выпрыгнул из окна на втором этаже и неловко упал в куст засохшей магнолии. Мне повезло: под кустом валялась наполовину сдутая игрушка с рекламой мексиканского пива. На нее‑то я и приземлился. Сквозь освещенные окна мне было видно, что толпа не‑Крейгов уже ворвалась в дом. А приближавшийся рев сирен и грохот вертолетов подсказывал, что мое положение с каждой секундой становилось все более рискованным. Я бросился в рощу позади дома, чтобы укрыться среди деревьев. Странно, но этот лес почему‑то напомнил мне парк Гомаранкадевела в Тринкомали во время ежегодного фестиваля мангустов.

К счастью, я очень выносливый и быстроногий, так что уже через пару часов я вышел к шоссе №71, федеральной автостраде, которая – я это знаю из Google Maps – начинается в Луисвилле, штат Кентукки, на знаменитой развязке «Спагетта‑Джанкшн» и заканчивается в двадцати милях к югу от Цинциннати. Кентукки – новая цель.

Это была замечательная прогулка. Поздняя ночь. На шоссе – ни единой машины. Я шел прямо посередине полосы обгона, чувствуя, как трава, пробивавшаяся сквозь мостовую, шелестит о штанины моих джинсов. Вдали промелькнул силуэт оленя. И еще я два раза услышал сверчков. Во мне поселилось радостное ошуищение, что вот теперь я действительно в Америке, в настоящей Америке, а время, что я провел с Крейгами, – это просто тяжелый и бестолковый сон. Из тех, которые снятся после того, как объешься чего‑нибудь жирного и невкусного. Например, пресного рагу, приготовленного бесталанной женой Хемеша.

Меня донимали тревожные мысли. В кои‑то веки я решился нарушить все правила и пойти по кривой дорожке, и что получилось в итоге’ Какие еще неприятности ждут меня в этой связи? Что мне делать? Куда идти? Но такие решения не принимаются с ходу Сначала надо как следует выспаться, а потом уже думать – на свежую голову. Я сошел на обочину, лег прямо на землю, в траву, и мгновенно заснул. Меня разбудило яркое солнце в сочетании с достаточно сильным дождем – странное, кстати сказать, сочетание, – и резкий щелчок затвора винтовки у меня над ухом.

– Подъем, Спящая ячейка*!

– Прошу прощения, сэр, но вы меня с кем‑то путаете. Меня зовут Ардж Ветаранаяна. Но все называют меня Апу.

* «Спящая ячейка» (Sleeper Cell) – американский телесериал о борьбе с терроризмом. Главный герой сериала, агент ФБР, работающий под прикрытием, внедряется в Исламистскую террористическую группировку, действующая на территории США.

– Острим, значит?Шуточки шутим? – Он ткнул меня в грудь дулом винтовки Это был крупный мужчина с лицом, похожим на дыню, только не желтую, а розовую. – Ребята, сюда! Я нашел его! – К нам подошло еще несколько человек. – Ну, если ты Апу, то я – шеф Клэнси Виггам, здешний шериф. Хороший сегодня денек для террора, да, Спящая ячейка?

– Почему вы меня называете Спящей ячейкой? Что за странное прозвище? И я никакой не Спящая ячейка. Я совершенно другой человек.

– Ладно, мистер Ячейка… выбирайте, что вам больше нравится: северная башня или южная?

– Прошу прошении?

Шеф Виггам продолжал оскорблять меня, сыпля абсурдными обвинениями и брызжа слюной, а его подчиненные деловито надели на меня наручники и затолкали на заднее сиденье машины шерифа – совершенно «убитого» седана, даже похуже, чем колымаги пиратских таксистов у нас в Шри‑Ланке. Внутри пахло дешевым одеколоном и парами бензина. В общем, нельзя сказать, что поездка была приятной. Хотя, когда мы проехали мимо полицейского участка, меня разобрало любопытство. Я‑то думал, меня повезут прямиком в участок. Но, похоже, мы ехали куда‑то еще. В конце концов мы добрались до квартала частных домов, который когда‑то был модным и процветающим, а теперь явно пришел в упадок. Многие дома стояли заколоченными, окна были закрыты фанерой, и повсюду висели таблички «Посторонним вход воспрещен».

Мы подъехали к дому, чьи обитатели все еще не оставляли попыток принадлежать к среднему классу. Аккуратно постриженный газончик на переднем дворе. Отмытая дочиста пластиковая садовая мебель из тех, которые обычно отрыгивает цунами. Меня накрыло волной ностальгии, но мне не дали проникнуться всеми оттенками этого чувства: меня грубо выпихнули из машины, провели в дом и затолкали в какую‑то комнату.

– В общем, так, Спящая ячейка. Сиди и не рыпайся. Даже не шевелись, пока тебе не разрешат. Все понятно?

И меня заперли в этой комнате с решеткой на окне. Вид из окна открывался унылый: задний двор, густо заросший чертополохом, и пара насквозь проржавевших автосаней. На обоях были нарисованы герои детских стихов и сказок. В углу стояла корзина с ароматической смесью из сухих лепестков – популярный сезонный аксессуар, который обычно заказывают в декабре вместе со свитерами, украшенными рождественскими и святочными мотивами.

Кроме решетки на окне, все указывало на то, что это – детская. Но при этом она не ощущалась, как комната для ребенка. Такую комнату мог бы сделать себе взрослый, желавший отгородиться от реального мира – сделать вид, что этого мира как бы и не существует, – и отчаянно мечтавший о детях, которых у него никогда не будет. Честно сказать, эта комната меня угнетала. В ней все говорило о бессмысленной вере в несбыточное волшебство.

Я подошел к запертой двери и крикнул:

– Джентльмены? Вы меня слышите? Вы не могли бы дать мне поесть? И попить! Хотя бы чашечку кофе?

С той стороны раздался звук тяжелых шагов, приближающихся к двери, и голос шерифа прогрохотал, точно гром:

– Кофе? Я кто, по‑твоему? Скрудж, блядь, Макдак? Низложенный принц Нигерии? Может, тебе еще подать гусиный паштет и воздушный бисквит?

Он ушел, давясь от смеха.

Я вздохнул и подумал, что со мной явно что‑то не так. В последнее время я вечно оказываюсь в каких‑то странных комнатах, и ничем хорошим это не кончается. Я снял рубашку и принялся рассматривать синяк у себя на груди, по размерам и форме напоминавший большой огурец. И вот тут приключилось странное: у меня вдруг возникло четкое ощущение, что я вышел из собственного тела – или как будто оно разделилось надвое, подобно амебе, – и новый я воспарил к потолку, глядя сверху на старого меня, сидящего на краешке кровати. Я просочился сквозь потолок и крышу и поднялся над полями Огайо, как бесшумный невидимый вертолет. Я поднимался все выше и выше – за пределы земной атмосферы, в открытый космос. Я повернулся взглянуть на солнце, и оно меня не ослепило. Я смотрел на него в благоговейном восторге, преисполненный понимания, что жизнь на Земле – такая хрупкая и нежная – всем обязана солнцу. А потом я отвернулся от солнца, посмотрел на вселенную и содрогнулся: она была необозримо огромной и безгранично пустой. Я подумал о нашей Земле, об этом крошечном космическом камушке, что вращается вокруг звезды спектрального класса G2V. И на этом крошечном камушке есть жизнь! Но даже в масштабах планеты ее – этой жизни – так мало. А в масштабах вселенной… Я смотрел на нашу планету и думал: «Как это прекрасно, что мне посчастливилось оказаться среди тех немногих молекул во всей необъятной вселенной, которым позволено испытать это чудо под названием жизнь! Бессчетные звезды, галактики, черные дыры… а жизнь существует только на Земле!»

А потом меня потянуло вниз. Я не то чтобы падал – ощущения падения не было, – и все‑таки этот стремительный спуск меня напугал. И вот он я: снова в собственном теле, запертый в странной детской с решеткой на окне. Дверь распахнулась, и на пороге возник шеф Виггам с огромным шприцем в руке. У него за спиной маячили два здоровенных амбала, причем вид у них был поразительно глупый. Они напоминали персонажей из многочисленных полицейских сериалов 1970‑х годов, которые крутили по спутниковым каналам с семизначными номерами.

– Будем брать кровь, – объявил шеф Виггам, приближаясь ко мне.

Я попытался сопротивляться, но получил в лоб дубинкой и очнулся от ноющей боли в руке, заклеенной пластырем на сгибе локтя. Грудь тоже болела, и особенно там, где синяк. Я взглянул на пол и увидел кусок пиццы на бумажной тарелочке, графин с водой, грязный стакан и вскрытый и наполовину опустошенный пакетик апельсиновых леденцов с явно просроченным сроком годности. У меня было чувство, что я возвращаюсь домой. Но я уже перестал понимать, где мой дом.

Так что я лег на кровать и попытался не поддаваться панике. У меня есть проверенный способ: надо вспоминать названия цветов и оттенков одежды из рекламных брошюрок старушки Марты Стюарт, которые нас заставлял изучать Хемеш. (В конечном итоге контракт получила другая компания, расположенная в Тасмании. Они стали нашими самыми главными конкурентами, но это уже другая история.) Как бы там ни было, я открыл для себя, что когда думаешь о цветах, это снимает тревожность и помогает успокоиться. Рекомендую этот прием всем, кому необходимо срочно избавиться от беспокойных мыслей.

атлантический туман

астра бархатистая

асфальтовый светлый

асфальтовый темный

василек лазурный

василек синий

выцветшие чернила

дагерротип

камея

кешью

кроншнеп

масло сливочное

масло топленое

молочная смесь

наперстянка

пасмурный день

пекарский порошок

перепелиное яйцо

серая пыль

утиный клюв

Я как раз собирался представить себе «черепашку морскую», как вдруг снаружи раздался какой‑то рев, похожий на шум пневматической машины для очистки канав от опавших листьев, только усиленный в несколько раз. Из коридора послышались крики, и дверь в мою комнату вновь распахнулась! Это был отряд полицейских, точно как в фильмах, вот только их форма была такой старой и ветхой, что я даже засомневался, а настоящие ли это полицейские или просто какие‑то ряженые? Но открытая дверь – это открытая дверь. Я выбежал из комнаты и увидел, как мои спасители методично обрабатывают дубинками шефа Виггама и его подчиненных. Вообще‑то я не сторонник насилия, но в данном случае я тихо порадовался такому повороту событий.

Рядом с домом стоял вертолет. Кто‑то крикнул: «Давай забирайся!». И я забрался в кабину, попутно размышляя о том, что в последнее время я как‑то уж слишком много летаю, и если честно, мне это уже начинает надоедать. Очень скоро мы приземлились на маленьком частном аэродроме, где нас уже ждал небольшой самолет с логотипом студии Уолта Диснея.

– Мы что, летим в Диснейленд?

– Нет. Ты летишь в Канаду. А самолет мы купили по случаю. Задешево на распродаже.

Да, в прошлом году я читал на reuters.com про грандиозную срочную распродажу на студии Диснея.

Я вошел в самолет. Дверь закрылась. Я был единственный пассажиром. За все пять часов перелета я съел пакетик картофельных чипсов и выпил бутылку воды. Мы приземлились в Массете, на острове Хайда Гваии, на закате. Саманта и Зак прибыли сразу же следом за мной, буквально через пару минут. На двух разных самолетах.

Интересно, кто платит за все эти рейсы? Торговцы винтажным медом?

Первое время мы все немножко стеснялись. Ну, как это бывает, когда твой приятель знакомит тебя с симпатичной девушкой, и вы с девушкой оба жутко робеете и чувствуете себя неловко. Мы впятером собрались в незнакомом месте, на красивом и странном острове, и для всех нас это было свидание вслепую, или, как пошутил Зак, «групповуха на пятерых».

Поначалу я был в тихом шоке от того, как Диана ругается матом, но уже очень скоро перестал замечать все эти слова на «е», «б», «п» и «х». Удивительно, как легко человеческий мозг приспосабливается к окружающей обстановке и отсекает все лишнее и неприятное! Да и плохие слова, повторенные десять раз кряду, как‑то теряют свое негативное значение.

Я боялся, что Зак и Сэм окажутся типичными Крейгами, но, к моему несказанному облегчению, они были совсем не похожи на Крейгов – и совсем не похожи на тех людей, которых мой брат в свое время водил по злачным районам Тринкомали. Вообще‑то по первости Зак производит впечатление именно такого озабоченного маньяка, но на самом деле он принадлежит к тому типу людей, которые весь отпуск проводят на пляже, наслаждаясь блаженным бездельем и отдыхая душой и телом; им не нужно бродить по борделям и подкупать консьержек – им и так хорошо.

Жюльен поразил меня своей инфантильностью. То есть не то чтобы я сам образец зрелости и кладезь житейской мудрости, но Жюльен, похоже, так и не смог повзрослеть и остановился в психическом развитии где‑то на уровне школьника старших классов. Его душа не растет. Вернее, не желает расти. Окружающий мир его мало интересует. Он живет в каких‑то параллельных мирах у себя в голове. И я не уверен, что он способен на какие‑то сильные чувства.

И был еще Серж, человек‑загадка. На самом деле мне кажется, что у каждого есть какой‑то секрет и каждый человек – по‑своему загадка. Но у Сержа был некий секрет, который он оберегал только от нас пятерых. Да, он собрал нас всех вместе, привез на остров и таким образом спас от множества потенциально неприятных и даже опасных ситуаций, было мгновение… Когда я только приехал и в первый раз пошел в дом. Я повесил на вешалку куртку, обернулся и на долю секунды встретился глазами с Сержем. Меня поразил холодный расчетливый взгляд. Вот тогда я и понял, что привезли на эти северные Галапагосы не только для того, чтобы вернуть пчел. Мы попытались выяснить, знаком ли он с нашими прежними кураторами: Сандрой, доктором Риком и Луизой, – а ели знаком, то насколько близко. Но Серж лишь небрежно махнул рукой:

– Ну да, мы знакомы, но так… Мне оно как‑то без надобности.

Его ответ прозвучал как‑то уж слишком высокомерно. Диана шепнула мне на ухо:

– Ладно, красавчик, нам все понятно. Ты у нас главный сс.

Что касается нашего дома. Даже я, человек, не знакомый историей североамериканского жилищного строительства, сразу понял, что этому зданию как минимум лет пятьдесят, если не больше – там имелись старые телефонные розетки, и антенна на крыше, и гараж на две машины. В комнатах пахло заплесневелой сыростью, и все было тусклым и каким‑то тоскливым. Нам сказали, что на протяжении всего двадцатого века экономика Хайда Гваии не знала ни бумов, ни депрессий; если бы кто‑нибудь озадачился начертить график здешнего^экономического прогресса, этот график представлял бы собой ровную горизонтальную линию. Это я говорю к тому, что вряд ли бы мы отыскали на острове дом поуютнее и получше И еще этот промозглый дождь! И непрекращающийся штормовой ветер!

Утром на следующий день после моего приезда мы гуляя по городу, ловя на себе подозрительные взгляды местных. Мы гуляли не просто так: мы искали бухло для Зака. Еще вчера вечером он заявил: «Изрядная гадость, это вино из одуванчиков. На вкус, как крысиная моча. Сиропа от кашля и мио‑релаксантов здесь нет, так что завтра с утра пораньше идем на охоту».

Это славно, когда у приятной прогулки есть цель. Когда ты не просто так бродишь туда‑сюда, а совмещаешь приятное с полезным. Мы зашли в продовольственный магазинчик – похоже, единственный на весь город. В смысле, единственный, который работал. И там продавали только жевательную резинку и картофельные чипсы.

Зак окончательно распсиховался:

– Где бухло?! Черт возьми, мне надо выпить!

В магазинчик вошел индеец хайда. Зак тут же набросился на него:

– Привет. Меня зовут Зак. Я из этих… ужаленных пчелами. Тут где‑нибудь можно достать бухло? То есть нормальное бухло. Ну, ты понимаешь.

Индеец был очень высоким. И у него был поразительный нос. Я в жизни не видел такого широкого плоского носа!

– Бухло – не проблема.

– Ну, слава богу! И где?

– Здесь. Сегодня. Но позже.

– А что за бухло? – деловито осведомился Зак.

– Ежевичное вино.

– Считай, что оно уже продано. Кстати, я видел у вас баскетбольную площадку. Там, за холмом. Может, сыграем? Не хочешь?

– Да, можно.

И мы пошли на площадку, уселись на полуразвалившихся трибунах и принялись наблюдать за тем, как Зак и его новые друзья из местных играют в баскетбол. Я жутко замерз. Сэм сказала, что ей тоже надо размяться, и отправилась бегать. Жюльен улегся с ногами на деревянную скамью и накрыл голову курткой. Диана общалась с местными женщинами и осматривала их зубы, чтобы понять, кто из них срочно нуждается в гигиенических процедурах полости рта. А те, в свою очередь, живо интересовались, какие у нас отношения в нашей группе и кто с кем спит. Ответы их явно разочаровали. Будь у нас голливудский фильм, Сэм и Зак были бы главными кандидатами на гламурную влюбленную пару. Но в реальности все было гораздо скучнее.

Сквозь разрыв в пелене облаков проклюнулось солнышко, и все как‑то разом примолкли и блаженно зажмурились.

А потом одна из местных спросила, повторив за Дианой ее выражение от Туретта:

– Ну и где наши блядские пчелы? Может быть, где‑то поблизости.

А потом как‑то вдруг набежали тучи, и хлынул дождь. Мы побежали домой и по дороге промокли до нитки. Поднялась настоящая буря. Электричество отрубилось, и мы зажгли свечи. Потом мы сидели перед горящим камином на большом плетеном ковре, а на закате ветер стих, небо расчистилось, и мы еще «захватили» немного солнечного света, от которого небо на западе окрасилось в цвет светлого пива. У меня было чувство, что мы перенеслись в прошлое. Но это было не дежавю В тишине Серж сказал:

– Мы собрались на этом острове не просто так, а ради дела.

Я спросил:

– Что за дело?

– Не совсем обычное дело.

– Необычное?

– Мы с вами будем работать в группе. Ваша задача – придумывать истории и рассказывать их друг другу.

– Что?

– Да, все очень просто.

– Что за бред! – высказался Жюльен. Мы все долго молчали, пытаясь осмыслить услышанное.

– А какие истории? – спросила Сэм.

– Любые, какие хотите. Сказки. Притчи. Детективы. Ужа‑

– А зачем? – просил Жюльен.

– Потом узнаете. А пока просто доверьтесь мне, – ответил Серж. Диана:

– А длинные истории или короткие? Серж:

– Как получится. Тут все зависит от вашего желания. Сэм:

– Их надо записывать? А сколько слов, минимум? У меня ощущение, что я снова в школе, и нам задают сочинение.

Серж:

– Это не школа и не сочинение. Их не надо записывать. То есть если хотите, то можете их записать для себя. Но это необязательно.

Зак:

– У меня дефицитарное расстройство внимания. Серж:

– Но ты вполне творческий человек. И сумеешь придумать историю.

Я спросил:

– Но зачем нам придумывать истории?

– Для чистоты эксперимента вам не нужно этого знать, – сказал Серж. – Это действительно важно, и в свое время вы все поймете. А пока что ваша задача – придумывать самые разные истории. И опять же, вы все провели целый месяц на карантине, без связи с внешним миром. Без книг, телевизора и Интернета. Даже без бирок на постельном белье. По‑моему, придумывать истории – это все‑таки поинтереснее, нет?

Диана спросила, есть ли связь между этим экспериментом и тем, что, пока мы все были на карантине, нам не разрешали читать и смотреть телевизор. И Серж ответил:

– Да, есть.

Жюльен спросил, будут ли наши истории как‑то оцениваться, и Серж ответил:

– Узнаю Шона Пенна, лентяя‑студента. Мне от вас нужно только одно: чтобы вы сочиняли истории. Свои собственные истории. Из головы.

Это так странно, когда тебя просят рассказать историю. Смог бы я сам так вот с ходу придумать связную историю? Наверное, нет.

Зак спросил:

– А можно я расскажу историю, как мы с командой японских авиамехаников отвисали в Су‑Сити на пивном фестивале?

Серж сказал:

– Мне не нужны случаи из жизни, Зак. Мне нужны выдуманные истории. Которые вы придумали сами. Истории, у которых нет иного предназначения, кроме как быть историями.

Сэм спросила:

– И долго мы будем этим заниматься?

Серж ответил:

– Может, неделю. А может быть, год. И вполне может быть, что все будет напрасно.

После этого мы все замолчали, пытаясь придумать хоть что‑то, что можно было бы рассказать – подключить ту часть мозга или ту часть себя, которая отвечает за этот вид деятельности. Так прошел не один час. В комнате, освещенной свечами.

Наконец Зак объявил:

– Кажется, я придумал.

– И как она называется, твоя история? – спросила Диана с явной завистью в голосе.

– Она называется… «Супермен и мартини с криптонитом».

Супермен и мартини с криптонитом

Зак Ламмле

В тот ясный погожий денек Супермен загорал на пляже и изгваздал все ноги в мазуте. Он вернулся к машине, взял с заднего сиденья свою кларко‑кентовскую рубашку, потом открыл топливный бак, обмакнул в бензин самый кончик подола рубашки и принялся оттирать ноги. Как раз за этим занятием его и застал полицейский патруль из особого отдела углеродного контроля. Супергерою вкатили штраф на 200 долларов за легкомысленный расход бензина и еще на 150 долларов – за порчу рубашки, состоящей на тридцать процентов из синтетического волокна. Вокруг собралась небольшая толпа отдыхающих, которые принялись насмехаться над Суперменом.

– Смотрите, какой я весь из себя Супермен. Я умею запрыгивать на небоскребы и поворачивать время вспять, но нет… вместо этого я зря расходую ценный бензин и порчу добротную одежду.

– Ага, – подхватил кто‑то еще из насмешников. – Я только‑только собрался бороться с преступностью, как вдруг – ой‑ой‑ой!‑ мои ножки испачкались. Как же так?! Как видно, мне тоже придется барахтаться по уши в дерьме, как и всем остальным в этом мире.

– Да что с вами, люди? – спросил Супермен. Он бросил рубашку на заднее сиденье, сел в машину и резко выехал со стоянки задним ходом, чуть не задев кого‑то из пляжных красавчиков. – И вот ради таких мудаков я бросил родную планету и примчался сюда, чтобы бороться с преступностью! – крикнул он, опустив окно.

Кто‑то запустил ему вслед пластмассовую «летающую тарелку». Тарелка отскочила от крыши машины и упала в канаву.

Супермен включил радио. Там шли дебаты о закоренелой коррупции среди руководства ЮНЕСКО. Проезжая мимо какого‑то бара, наш супергерой обратил внимание на необычно длинное название заведения: «ВКУСНЕЙШИЕ КОКТЕЙЛИ ДЛЯ ТЕХ, КОГО ВСЕ ЗАДРАЛО».

– А ведь верно, задрало, – сказал Супермен вслух. – Мне надо выпить.

Он развернулся через две сплошные полосы и зарулил на стоянку перед баром.

Бармен – вылитый мастер Йода и с точно такой же манерой речи – сказал:

– А, Супермен. Отличный для вас есть коктейль у меня. Супермен пробурчал:

– Ну, давай свой коктейль.

В баре было прохладно. Супермен поправил криво сидевший плащ и огляделся по сторонам. Народу практически не было, лишь в самом дальнем углу тусовались какие‑то тихие пьяные личности. Музыкальный автомат играл композицию «The Logical Song» группы «Supertramp», в связи с чем на супергероя нахлынули воспоминания. Когда Йода принес коктейль, Супермен мечтательно проговорил:

– Эта песня звучала в моем самом первом цветном кинофильме.

– Это с Кристофером Ривом который?

– Да, который с Кристофером Ривом.

– С Ривом знакомы вы, да?

– Да нет. Виделись один раз, на банкете после вручения «Золотого глобуса». Мы оба были в изрядном подпитии. Я почти ничего не помню.

– Коктейль ваш вот, мистер Крестоносец в плаще.

– Да какой там крестоносец… Я уже и забыл, как это было. Теперь я только и делаю, что изо всех сил стараюсь сдержаться, чтобы не разнести в клочья эту планету. Но все равно спасибо.

Супермен взял бокал с ледяным мартини. Мелкие капельки влаги стекали по запотевшему стеклу. Супермен отпил глоток – А‑А‑А‑А – как будто он проглотил жидкий огонь.

– Ты что мне подсунул, паскуда?!

Йода, который был всяко мудрее Супермена, сказал:

– Когда васаби попробовали в первый раз, вы помните как?

– Помню. В Осаке. Когда помогал Сейлор Мун запустить новую линию парфюмерии.

– И в первый раз разве не обжигало оно? В ноздрях пожар разгорелся как будто?

– Э…да.

– Так что коктейль допивайте свой. Вам понравится он. Йода отошел на другой конец стойки, а Супермен отпил еще

глоточек мартини и крикнул бармену:

– А хорошая штука. Мне нравится. От нее все внутри извивается и бьется, типа как связанный хичхайкер с кляпом во рту. – Жжение внутри было как вкус новой пряности, и Супермен мгновенно «подсел» на это восхитительное ощущение. – Йода! Давай повторим!

– Да, мистер Крестоносец в плаще.

В ожидании второго мартини Супермен размышлял, зачем он вообще заморачивается на то, чтобы и дальше бороться с преступностью. Его суперспособности по‑прежнему оставались при нем, только, похоже, они уже никому не нужны. Буквально недавно он получил этакое снисходительное письмецо из ООН:

Уважаемый мистер Супермен,

Мы очень признательны вам за готовность бороться с преступностью, но в данный момент мы отчаянно нуждаемся в супергерое несколько иной специализации: например, в супергерое, который способен очистить почву Северной Германии от изотопов трансурановых элементов или воду Тихого океана – от частиц пластика размером больше двухсот микрон. Администрация ООН признает, что в целом по миру сейчас наблюдается рост преступности, однако позвольте напомнить вам, мистер Супермен, что с вашей помощью все наиболее опасные суперзлодеи были истреблены. (Кстати, вы так быстро ушли с церемонии презентации, что забыли забрать свой почетный значок и благодарственный пакетик с леденцами. Они так и остались лежать на столе. Я распоряжусь, чтобы моя ассистентка Тара переслала их вам по почте.)

В любом случае мы высоко ценим и всячески поддерживаем ваше стремление быть самым суперским и геройским из всех супергероев – и надеемся в самое ближайшее время увидеть вас на конференции!

Искренне ваш,

Мбуту Нтонга, генеральный секретарь ООН, Сент‑Луис, Миссури.

Блин!

Супермен осушил бокал с уже третьим мартини одним глотком. Кто‑то из завсегдатаев на миг оторвался от игрального автомата и громко зааплодировал.

– Я же, на хер, супергерой, – рявкнул Супермен и обратился к Йоде: – А что, вообще, тут намешено, в этом коктейле?

– Добавка волшебная – криптонит.

– Криптонит?!

Супермен уже собрался бежать в сортир и совать два пальца в рот, но Йода его успокоил:

– Не бойтесь вы! Это только для вкуса чуть‑чуть. Суперспособности от такой малости не потеряете вы свои.

Мартини действительно был очень вкусным.

– Честное слово? Только для вкуса? Я точно не потеряю свои способности?

– Слово честное, да. Коктейль еще сделаю вам один я.

– Ну, давай.

Не прошло и недели, как Супермен стал захаживать в этот бар каждый день и проводил там все время с полудня до двух часов ночи, то есть от открытия до закрытия. Сидел там безвылазно, за исключением кратких отлучек в ресторанчик «Wendy’s», расположенный в том же квартале, и того случая, когда он погнался за подростком, который отломал металлический логотип с решетки радиатора его «хендая». Пьяный супергерой не рассчитал скорость, в результате чего малолетний преступник был расплющен в лепешку между телом Супермена и стеной какого‑то склада. Все это происходило при полном отсутствии свидетелей, и Супермен утрамбовал незадачливого воришку, размазанного по стене тонким слоем, в бриллиант. Вернувшись в бар, он швырнул камень под ноги тамошним завсегдатаям.

– Мелкий паршивец. Йода сказал:

– Не слышал вас я. Мистер Супермен, мне очень неловко вам напоминать, но вы должны бару уже несколько тысяч долларов. За мартини, который так любите вы.

– Кредит исчерпан?

– Да.

– Деньги – ничто. Слушай, а если я буду расплачиваться бриллиантами”!

– Бриллианты люблю я.

– Отлично.

Супермен поднял с пола бриллиант и вручил его Йоде, который с довольной улыбкой тут же выставил на стойку очередной коктейль с мартини и криптонитом. Так продолжалось несколько дней, пока Супермен снова не задолжал бару. Супергерой извинился, вышел на улицу и взлетел. Он неторопливо парил над городом, высматривая нарушителей закона, которые заслуживали наказания через кристаллизацию. Наконец он увидел какого‑то парня, воровавшего рис с продуктового склада. Преступник был пойман и обезврежен, справедливость восторжествовала, а Йода получил бриллиант.

Но по прошествии нескольких месяцев Супермен обнаружил, что его суперспособности пошли на убыль. И однажды настал момент, когда он не смог превратить в бриллиант нарушителя закона (тот пытался забраться в чей‑то чужой дом через окно, выходившее на задний двор), а лишь испачкал в кровавой жиже свой костюм для борьбы с преступностью.

Блин.

По мере того, как Супермен терял свои суперспособности, его преступления становились все более скверными и безобразными. Йода, привыкший к бриллиантам, категорически не принимал никакой другой платы. Супермен попытался ему предложить дорогие швейцарские часы «Patek Philippe», которые он отобрал у какого‑то парня, торговавшего травкой на улице. Не прокатило.

И тогда Супермен пошел грабить ювелирную лавку в торговом центре за городом. Это была неудачная мысль. Он свалился на третьей пуле; шестая пуля оказалась смертельной.

Йода сидел за компьютером у себя в баре и читал новостные сайты с разоблачительными материалами о частной жизни Супермена: проститутки, спальня, заваленная пустыми и не утилизированными жестянками из‑под жидких пищевых добавок «Ensure» и «Boost», задолженность по выплате налогов еще со времен президентского правления Рональда Рейгана. Йода вздохнул, запустил руку в карман, нежно ощупал мешочек с бриллиантами, а потом поднял глаза и улыбнулся навстречу Бэтмену, вошедшему в бар:

– А, Бэтмен. Отличный для вас есть коктейль у меня.

САМАНТА

В школе я не подлизывалась к учителям и не старалась пробиться в любимчики, но я всегда гордилась своими хорошими оценками, и сейчас мне действительно хотелось угодить Сержу, как будто он был учителем, а я – прилежной ученицей. Зак рассказал очень хорошую историю. И это было удивительно и досадно. Как будто в классе для отстающих детей кто‑то из учеников вдруг прочитал наизусть сонет Китса.

Серж сказал:

– Твоя очередь, Саманта. Черт, черт, черт.

– Серж, я не умею придумывать истории. У меня ничего не получится.

– Просто расслабься, Саманта. Человек сам не знает, на что он способен. Наш мозг использует метафоры и истории для упорядочивания информации, которую воспринимает из внешнего мира. Ты даже не представляешь, сколько всего происходит у тебя в мозгу.

Конкретно сейчас у меня в мозгу не происходило вообще ничего. Похоже, мозг попросту впал в нервный ступор. Серж улыбнулся и сказал:

– У тебя же есть КПК? Выйди в сеть и набери в поисковике «Декамерон».

– А как оно правильно пишется?

– Де‑ка‑ме‑рон. Я прочла вслух:

– «Декамерон» – собрание ста новелл итальянского писателя Джованни Боккаччо, одна из самых знаменитых книг раннего итальянского Возрождения, написанная в период с 1350 по 1353 год. Книга начинается с описания эпидемии чумы 1348 года. Группа из трех благородных юношей и семи дам уезжает из Флоренции, где свирепствует Черная смерть, на загородную виллу в двух милях от города, чтобы спастись от болезни. Они проводят время, рассказывая друг другу различные занимательные истории о галантных соблазнителях, благородных дворянах и духовенстве. В 1972 году вышла итальянская экранизация «Декамерона». В «Токийском Декамероне», японской киноверсии 1996 года, действие одного из эпизодов с участием лесбиянок происходит в камере пыток».

Мы все приумолкли, переваривая информацию. Диана подбросила поленьев в камин и сказала:

– Наверное, мы все‑таки осовременим тематику галантных соблазнителей, благородных дворян и духовенства. Зак выбрал правильный путь. Мы будем рассказывать истории об оголтелых фанатах, которые вовсю домогаются своих кумиров, о супергероях и сектантах.

В комнате стало теплее и уютнее. У меня было чувство, как будто я снова вернулась в детство. Я сказала:

– Ну, ладно. Если Зак смог придумать историю, значит, я тоже смогу. Только я расскажу не про супергероя, а про самого что ни на есть настоящего короля.

Зоя узнает правду

Саманта Толливер

Жила‑была юная принцесса, и не было у нее ни сестер, ни братьев. Поскольку ей предстояло стать королевой, она с самого раннего детства задавалась вопросом, чем занимаются королевы, помимо того, что демонстрируют безупречные застольные манеры и перерезают ленточки на открытиях садоводческих фестивалей. Родители всегда говорили дочке, что, когда придет время, ей будут даны четкие и подробные инструкции. А пока есть возможность, надо жить в свое удовольствие.

И принцесса Зоя (так ее звали) ходила на фитнес. Читала древние манускрипты. Играла в теннис. Однажды, в рамках программы по содействию развитию национальной промышленности, она отобедала с роботом японского производства – точной копией Элтона Джона. У нее была очень насыщенная и интересная жизнь. А потом, в один унылый дождливый день – это вообще был унылый месяц, месяц затяжных дождей и наводнений, – король‑отец тяжело заболел. Дворец погрузился в тягостную тишину. Отец призвал к себе Зою и сказал ей:

– Время пришло. Нам надо поговорить. Зоя не на шутку разволновалась. Она уже поняла, что сейчас ей будут даны четкие и подробные инструкции, как быть королевой.

– Да, папа.

Дождь барабанил в древние витражные окна.

– На самом деле все очень просто. Самое главное, что тебе надо знать: мы с твоей мамой вообще ни во что не верим.

Зоя даже не сразу нашлась, что ответить.

– Что ты сказал, папа?

– Мы с твоей мамой вообще ни во что не верим.

– Э… в смысле, ни в Бога, ни в церковь?

– Ни в Бога, ни в церковь.

– И в политику тоже не верите?

– Нет.

– И в монархию?

– И уж тем более – в монархию.

– Зачем ты мне это сказал? Как ты вообще можешь так говорить?! Ты же король. У тебя есть свое королевство. И подданные, которые тебя почитают и боготворят.

– Ну, если им это нравится, пусть почитают. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось…

– Нет, погоди. Ты хочешь сказать, что не веришь в высшую власть?

– Да. Вообще ни во что.

– Но ты же король! Король милостью Божьей. Наместник Бога на земле.

– И что с того?

Зоя не знала, как ей справиться с тем, что сказал отец. Комната накренилась, словно корабль во время качки.

– А раньше ты во что‑нибудь верил… ну, когда был моложе?

– Я старался. Я очень старался поверить. Честное слово. Зоя вдруг разозлилась.

– Папа, ты жуткий притворщик!

– Тебе пора повзрослеть, мой цветочек. Ты никогда не задумывалась, почему у меня всегда хорошее настроение, даже когда крестьяне грозятся бунтом или когда королева Испании явно злоупотребляет нашим гостеприимством?

– Но, папа… как можно вообще ни во что не верить?!

– Принцесса, ты уже взрослая девочка, и у тебя должен быть, скажем так, определенный опыт. Неудачные свидания, малоприятные знакомства через Интернет. Всякие душевные расстройства. Ты видела то, что видела. Испытывала какие‑то чувства. Делала выводы. Идеология – она для людей, которые не доверяют своим ощущениям, своему восприятию мира.

– Вот сейчас у меня ощущение, что я схожу с ума.

– На самом деле, поодиночке с ума не сходят. Вернее, такое встречается крайне редко. Сумасшествие, как правило, случается коллективно. Страны, секты… религии.

Зоя сказала:

– Жалко, что я не курю. Если бы я курила, сейчас я бы точно схватилась за сигарету.

– Я распоряжусь, чтобы дворецкий принес сигарету. – Король‑отец нажал кнопку за спикерфоне, стоявшем на тумбочке у кровати. – Принесите, пожалуйста, сигарету.

Дворецкий явился буквально через пару секунд. В руках он держал бархатную подушку благородно‑бордового цвета, а на подушке лежала сигарета с фильтром.

– Попробуй, Зоя, – сказал король‑отец. – И ты поймешь, чего ты лишала себя все эти годы.

Зоя взяла сигарету. Дворецкий поднес зажигалку.

Зоя вдохнула дым и закашлялась. У нее закружилась голова.

– Ну и гадость. И вообще, курить вредно!

– Иногда то, что вредно для тела, очень даже полезно для духа. Ты кури дальше. Тебе понравится. Скоро втянешься так, что уже не бросишь.

Зоя сделала еще пару затяжек. Теперь дым уже не казался таким противным.

– А еще кто‑нибудь знает, что ты ни во что не веришь?

– Только твоя мать.

– И ты совсем не боишься смерти?

– На каждого человека, живущего на земле, приходится несколько миллионов мертвых, которые жили до нас. И после нас будут еще миллиарды и миллиарды мертвых. Жизнь, по сути, лишь краткий миг между небытием и небытием. Что с тобой? Как‑то ты вдруг загрустила.

– Трудно все осознать так вот сразу.

– Пф. Да тут нечего осознавать. В этом‑то все и дело! Скоро ты станешь королевой, и тебе предстоит выполнять королевские обязанности, демонстрировать безупречные застольные манеры, перерезать ленточки на открытиях садоводческих фестивалей. И как‑то справляться с чудовищами.

– С чудовищами? – Для Зои это была новость.

– Да, с чудовищами. С людьми, которые верят в какие‑то высшие идеалы, не доверяя собственным ощущениям и суждениям. Все ругают политиков, называют их гадами и чудовищами, но с ними легко иметь дело, и ими легко управлять. Потому что они защищают систему, которую используют, чтобы бежать от реальности. А настоящие чудовища и убийцы – это те, кто верит в светлые идеалы. Всегда найдется какой‑нибудь угрюмый двадцатилетний идеалист, который явится на базарную площадь в поясе, начиненном взрывчаткой.

Зоя докурила сигарету до самого фильтра. Потом отец и дочь долго молчали, но это было хорошее, уютное молчание. Дождь барабанил в окно, как сумасшедший странник, ломящийся в дом. Зоя затушила окурок в пепельнице, сделанной в виде свитка с Великой хартией вольностей.

– Слышал утренние сообщения о наводнениях? – спросила она.

– Да, конечно.

– Говорят, если так пойдет дальше, Королевское кладбище будет смыто.

– Вот будет смеху, – сказал король.

– Папа, вообще‑то там похоронят и тебя тоже.

– Нет, ты только представь! Все эти скелеты, обвешенные драгоценностями! И их всех смоет в реку!

– Папа, нам надо будет найти какое‑то другое место, где тебя похоронить. Что нам делать? Где нам тебя хоронить, если не на Королевском кладбище?

– Ну, постарайся меня удивить, – сказал король и умер. И Зоя сделалась королевой. Она сидела и думала о своем будущем, глядя на сигаретный окурок в пепельнице. У нее было странное чувство, что окурок глядит на нее в ответ.

А потом она поняла, что и сама тоже ни во что не верит. И задалась вопросом, не значит ли это, что она не способна влюбиться.

Она позвонила дворецкому и попросила принести еще одну сигарету. Это был ее первый королевский приказ.

ЖЮЛЬЕН

Блин! В жизни бы не поверил, что я, Жюльен, с таким удовольствием могу просидеть целый день на пенечке, наблюдая за тем, как вороны бросают мидий сверху на скалы, или глядя на морской прибой, набегающий на гальку, каждый камушек которой по размерам и форме напоминает яйцо. А сочинять и рассказывать истории? Блин, это пипец! Я спросил Сержа:

– Слушай, а почему так напряжно придумать историю? Казалось бы, что в этом сложного?! И тем не менее это действительно очень непросто.

Серж сказал:

– Истории хранятся в тех уголках сознания, куда мы заглядываем очень редко. Или не заглядываем вообще. Мне кажется, подавляющее большинство людей тратят так много времени, пытаясь убедить себя, что их жизни похожи на занимательные истории, что в итоге у них отмирает способность к тому, чтобы что‑то придумывать. Люди просто забыли, что есть и другие способы для упорядочивания мира. Кстати, сейчас твоя очередь рассказывать.

На мгновение меня охватила слабость и ощущение полной дезориентации, как это бывает при десинхронозе. Или, проще сказать, при расстройстве биоритмов в связи с перелетом через несколько часовых поясов. Кстати, тоже отмирающее состояние. Как водянка, круп или проказа. Когда вы в последний раз видели человека, страдавшего десинхронозом?

Мне надо было собраться с мыслями. Какую историю рассказать? Блин. Вообще никаких идей. Я достал свой КПК, вышел в сеть и набрал в поисковике «сочинительство историй».

Пьянка тем временем продолжалась. Ардж рассказал нам о Крейгах. Я выгадал еще чуточку времени, рассказав о взрыве в ЦЕРНе. Сэм рассказала о сандвиче с Землей. Диана – о своем уродском соседе по имени Митч. Был уже поздний вечер. Когда Диана закончила рассказ, Зак принялся излагать нам свои теории о кукурузе как сельскохозяйственной культуре.

А потом Серж заметил, что я так и не рассказал сочиненную мной историю. Nique ta mere!*

– Ну, хорошо. Значит, так…

* Грубое французское ругательство, эквивалентное нашему «Еб твою мать!».

Мерзкий убийца по прозвищу Хищный Гроб на стадионе боли

Жюльен Пикар

Все уставились на меня. Я сказал:

– Шучу, шучу! На самом деле моя история называется по‑другому. «Мерзкий убийца по прозвищу Хищный Гроб на стадионе боли» – это просто название, выбранное наугад из списка, созданного онлайновым генератором названий, сюжетов и персонажей для литературных произведений.

Я приподнял свой КПК, демонстрируя всем его крошечный яркий экран.

– Все жанры, все уровни культурного развития, высокий, низкий… марксизм, буржуазные ценности… Вот, например, описание вампира. Одного из 2500 героев‑вампиров, созданных мгновенным генератором персонажей. «Персонаж № 2428. Злобный мужчина‑вампир, хладнокровный убийца. Узкие, угольно‑черные глаза. Густые длинные волосы темно‑каштанового оттенка. Носит распушенными или собирает в хвост. Аккуратная щегольская бородка. Изящное телосложение. Очень светлая, полупрозрачная кожа, как будто светящаяся изнутри. Маленький нос, квадратный подбородок. При желании может оборачиваться ягуаром. Владеет всеми способностями вампиров, но с определенными ограничениями. Питается в основном кровью, но может есть и обычную пищу. Кожу жертвы прокусывает не клыками, а протыкает ее языком с острым жалообразным кончиком».

Сэм сказала:

– Похоже, культура совсем вымирает. Смерть культуры, смерть книг. Смерть индивидуального героя. Смерть личности, точка.

Я передал свой КПК по кругу, а сам принялся прокручивать бесконечные списки сюжетов, имен и названий на экране ноутбука.

Сэм сказала:

– У меня от всех этих списков мозги заворачиваются.

– И это ведь даже не идеи для сюжетов, – сказала Диана. – Все такие‑то недоделанные. Как те китчевые картинки, которые продают на ярмарках. Просто безвкусная мазня.

Серж сказал:

– Все равно тебе не отвертеться, Жюльен. Придется рассказывать.

Призвав на помощь всю свою злость на современный безумный мир, я сказал:

– Ладно. Вот моя настоящая история. А генераторы сюжетов отправляются в жопу.

Боязнь окон

Жюльен Пикар

Кимберли Келлогс, розовощекий упитанный ангел двенадцати лет от роду, росла в хорошей семье, принадлежавшей к самой верхушке среднего класса. Они жили в хорошем предместье хорошего американского города. Родители Кимберли были рады, что их дочка пока еще не превратилась в кошмарное существо – грубое, наглое, ворующее в магазинах всякую мелочевку, помешанное на диетах для похудения и злоупотребляющее спиртным, – как все остальные девочки‑подростки, живущие по соседству. Они считали, что Бог их любит, раз посылает такое счастье.

Как‑то вечером Кимберли вместе с родителями смотрела по телевизору «ужастик», в котором злобные инопланетяне терроризировали землян, живущих в тихом городском предместье. Фильм был снят в очень реалистичной, документальной манере, так что будничный мир казался особенно натуралистичным и заряженным некоей смутной, но неотвратимой угрозой – готовым в любую секунду взорваться, точно черный брезентовый рюкзак на многолюдном вокзале.

Где‑то посередине фильма была сцена, как семья собралась вечером в гостиной, и вдруг снаружи раздались какие‑то странные звуки. Мама, папа и дочка (там, на экране) ходят по комнатам и смотрят в окна, пытаясь понять, что это за звуки. Потом звуки вроде бы затихают. И семья вновь собирается в гостиной. Все трое стоят перед большим окном и любуются садом. И вдруг оконное стекло разлетается вдребезги, и в комнату вламывается жуткого вида инопланетянин, весь состоящий из щупалец, острых клыков и бородавчатых наростов. Кровь брызжет фонтаном. Куски человеческих тел разлетаются по всей гостиной.

Кимберли закричала. Она все кричала, кричала и никак не могла успокоиться. В конце концов родителям пришлось дать ей валиум, который они берегли для грядущего отпуска (туда и обратно они собирались лететь самолетом). Но все равно Кимберли попросила, чтобы у нее в комнате плотно задернули шторы. Весь вечер она пролежала в постели, укрывшись с головой. Ей было слышно, как мама с папой ругаются в гостиной – выясняют, кому первому пришла идея разрешить двенадцатилетней девочке смотреть под вечер фильм ужасов категории, не рекомендованный к просмотру детям до 17 лет.

Когда пришло время ложиться спать, отец заглянул в комнату Кимберли, чтобы убедиться, что с дочерью все в порядке.

– Давай раздвинем шторы и откроем окно, чтобы шел свежий воздух.

Кимберли снова забилась в истерике. Папа даже не сразу сообразил, почему дочка так бурно отреагировала на упоминание о шторах и окнах. Но когда он связал их с инопланетным чудовищем из фильма, все стало ясно. В ту ночь Кимберли спала в спальне родителей. Жалюзи на окне были плотно закрыты.

Наутро с Кимберли все было в порядке – пока она не вспомнила о кровожадном пришельце. Девочка испуганно застыла на месте. Окна были повсюду, и чудовище могло притаиться за каждым из них!

Неимоверным усилием воли Кимберли заставила себя выйти из дома и сесть в школьный автобус. В автобусе ей полегчало: во‑первых, он не стоял на месте, а во‑вторых, окна были приподняты над землей. И все было нормально, пока до нее не дошло, что чудовище могло быть на крыше. В школе девочка все время дергалась и старалась не смотреть в окна.

На перемене перед последним уроком Люк, приятель Кимберли, предложил ей пройти тест на зрительное восприятие.

– А что за тест?

– Прикольный тест, правда. Для того чтобы выяснить, на что больше направлено твое зрение: на восприятие движения или на восприятие цвета.

Кимберли с радостью схватилась за эту возможность отвлечься и не думать об инопланетном чудовище. Она пересела за парту Люка.

Люк вручил ей свой КПК:

– Смотри на картинку. Смотри очень внимательно.

На экране была фотография самой обыкновенной, скучной гостиной с обстановкой, типичной для дома представителей среднего класса.

– Смотри внимательно, только не напрягай глаза. Постарайся расслабиться. Картинка будет меняться, но очень медленно. Мебель может чуть сдвинуться. Или диван поменяет оттенок цвета. Если заметишь, как что‑то сдвинулось… или какие‑то изменения формы и цвета… сразу же говори.

И Кимберли стала смотреть на экран. У нее даже почти получилось расслабиться – в первый раз после вчерашнего фильма ужасов. Она смотрела на картинку и думала о том, что эта комната очень похожа на их гостиную. Она представляла себя в этой комнате, где так спокойно, уютно и безопасно. А потом на экране возникло лицо разъяренного вампира, скалящего окровавленные клыки. Вампира с глазами, горящими жаждой крови.

С Кимберли снова случилась истерика. Все вокруг растерялись и не знали, что делать. Наконец учителю физики – с помощью двух старшеклассников – удалось дотащить Кимберли до кабинета врача. Там ее заставили подписать целую пачку документов об отказе от всяческих претензий и предъявить доказательства, что родители полностью оплатили ее медицинскую страховку, и только потом врач вколол ей неслабую дозу дилаудида. Девочка более или менее успокоилась. Но исключительно потому, что в кабинете врача не было окон, и здесь она себя чувствовала в относительной безопасности – но обмирала от страха при одной только мысли, что уже совсем скоро ей придется выйти отсюда, пройти по длинному коридору с огромными окнами, выйти на улицу, сесть в машину, где тоже есть окна (учитель позвонил маме Кимберли, и та обещала приехать за дочкой), и вернуться домой. В дом с двадцатью семью окнами, одной печной трубой и тремя вентиляционными отверстиями.

Дорога домой стала для девочки настоящей психологической травмой. Дома Кимберли не отходила от мамы вообще ни на шаг. Ей было страшно остаться одной даже на пару секунд.

Вечером родители попытались с ней поговорить, но чем больше они приводили разумных доводов, тем сильнее тревожилась Кимберли. Она никак не могла заснуть. В два часа ночи родители дали ей оставшиеся восемь миллиграммов валиума и решили дождаться утра и посмотреть, не полегчает ли дочке. Но Кимберли не полегчало. Даже наоборот. Утром все было еще хуже: отходняк после валиума лишь увеличил ее нервозность, подстегнув возбуждение нейронов головного мозга. Дрожа как осиновый лист, Кимберли забралась в бельевой шкаф и закрыла дверцу.

– Черт, ее надо срочно везти к врачу, – сказал папа. – Сможешь взять выходной?

– Сегодня – никак, – отозвалась мама. – Сегодня у нас ежегодная корпоративная пьянка по случаю закрытия зимнего сезона продаж. Ты сам сможешь ее отвезти?

– Да, конечно. Давай, малыш, – сказал папа, постучав в дверцу шкафа. – Выходи, одевайся, и поедем к врачу. Он уж точно сумеет прогнать твои страхи.

В машине Кимберли сидела, скорчившись на полу между приборной доской и передним сиденьем. Всю дорогу до клиники папа дергался, опасаясь, что его оштрафуют за нарушение правила перевозки пассажиров.

В клинике их принял доктор Мальборо, который почти мгновенно определил проблему.

– Успокоительные не помогут, – заявил он. – И ничто не поможет. Панический страх закрепился в стойкую фобию, и это уже на всю жизнь. Будем надеяться, что со временем страх потеряет свою остроту, и девочка научится с ним справляться. Обычно у впечатлительных подростков, травмированных неправильным фильмом, острый период длится около полутора месяцев. Но последствия будут так или иначе сказываться всю жизнь.

– Вы не врач, вы шарлатан, – сказал папа Кимберли.

– Я попросил бы вас выбирать выражения, мистер Келлогс. Всего хорошего.

Кипя от ярости, папа повез Кимберли к другому врачу, про которого говорили, что он запросто выписывает рецепты на любые лекарства. За отдельную плату.

Следующий месяц Кимберли провела словно в тумане. Когда таблетки закончились и родители поехали за новым рецептом, оказалось, что «доктор Пилюлькин» сбежал во Флориду, спасаясь от судебного преследования за неоднократное нарушение врачебной этики, связанное с незаконным получением вознаграждения. У всех остальных врачей в городе рабочий день уже кончился, и Кимберли, оставшись без успокоительных на все выходные, вышла из медикаментозной прострации. И ей опять стало страшно.

Пока девочка пребывала в своем притупляющем чувства тумане, весна успела закончиться. Началось лето. У мамы Кимберли родилась идея:

– А может, поставить тебе раскладушку на улице, во дворе? Будешь спать на открытом воздухе. Где нет окон.

Это была неплохая мысль. В ту ночь Кимберли спала на заднем дворе, прямо посередине между домом и изгородью.

– Ты у меня прямо Эйнштейн, – сказал папа маме. – Смотри, как все замечательно получилось. А то, правда, нельзя же всю жизнь просидеть на таблетках!

На улице, где был полный круговой обзор, Кимберли заснула спокойно и быстро. Проснувшись наутро, она сперва страшно перепугалась, но потом поняла, где находится, и успокоилась. Так продолжалось весь месяц. Почти все время девочка проводила на улице и заходила в дом только тогда, когда это было совершенно необходимо. Погода стояла прекрасная. И жизнь тоже была прекрасна.

Но однажды утром Кимберли проснулась и увидела, как к ним во двор входят двое мужчин в дорогих деловых костюмах, в каких обычно политики выступают по телевизору. Странные незнакомцы подошли почему‑то не к передней, а к боковой входной двери. Они позвонили. Мама открыла дверь и впустила их в дом.

Кимберли на цыпочках подкралась к дому и принялась осторожно заглядывать во все окна, одно за другим. Оказалось, что окна совсем не страшные – если смотреть в них снаружи.

Наконец она добралась до окна гостиной. Там творилось что‑то невообразимое. Родители Кимберли встали на колени перед незнакомцами, а те открыли свои черепа, как открывают шкатулку с откидной крышкой. Из открытых черепов вылезли рыхлые желеобразные щупальца, потянулись к родителям Кимберли и обвились вокруг их голов. Секунд через тридцать щупальца убрались обратно, и черепа незнакомцев захлопнулись. Кимберли в ужасе наблюдала за тем, как незнакомцы достали из карманов собачьи ошейники с поводками, надели их на родителей и вывели тех на улицу, где уже собирались другие инопланетяне. И у каждого был поводок, на котором он вел кого‑то из жителей соседних домов.

Мне бы очень хотелось, чтобы эта история закончилась так: Кимберли совершила геройский поступок, взяла заряженный папин кольт, хранившийся в тумбочке в спальне родителей, перестреляла всех злобных инопланетян и спасла маму с папой, а заодно и соседей, и все человечество.

Или хотя бы вот так: Кимберли бросилась вслед за родителями, но не смогла их спасти, а сама превратилась в домашнее животное инопланетных пришельцев.

Однако на самом деле все было так. Кимберли вошла в родительский дом, который теперь принадлежал ей одной. Открыла все окна, чтобы впустить свежий воздух, и запела:

– Теперь он мой, он весь мой! Только мой!

ДИАНА

История Жюльена нашла живой отклик в моей душе, потому что когда я была совсем маленькой, мы с родителями однажды отдыхали за городом и жили в бревенчатой избушке в лесу. Окна избушки были затянуты проволочной сеткой, и я помню, как мне было страшно от этих окон. И от шорохов ночного леса. Эти малоприятные воспоминания естественным образом вылились в раздумья о моих психопатах‑родителях, закомплексованных невротиках, с которыми я практически не общаюсь и о которых не люблю говорить. Впрочем, ладно. Мне еще надо было придумать историю, а в голову не приходило вообще ничего. Мы допили остатки вина из открытой бутылки и закусили засохшим лимонным печеньем, обнаруженным в глубине буфета. Потом у нас был небольшой перерыв на «сходить в туалет», а потом мы все снова собрались в освещенной свечами гостиной.

– Серж…

– Да, Диана?

– Возвращаясь к вопросу, который уже задавали раньше: почему это так сложно – придумать историю, когда тебя об этом просят? Хотя мы всю жизнь только и делаем, что сочиняем истории.

– В каком смысле?

– В смысле, конкретно сейчас, когда я задаю тебе свой вопрос, это мгновение становится эпизодом из истории моей Жизни. И не только моей, а всех нас. Всех, кто при этом присутствует. Я могла бы взять нож и устроить резню. Или прыгать по комнате, изображая пасхального зайца…

– Но ты ничего такого не делаешь, – сказал Серж.

– О том и речь. И мне действительно хочется разобраться, почему большинство из нас, когда сочиняют историю своей жизни, выбирают такие скучные, неинтересные сюжеты. Неужели так сложно переключить передачу и сказать себе: «Знаешь, что? Вместо того чтобы придумывать всякие вымышленные истории, ты бы лучше придумал, как сделать интереснее свою жизнь».

Зак сказал:

– А действительно, почему? Почему, вместо того чтобы затеять чего‑нибудь этакое вроде сезона серийных убийств, мы сидим дома и бродим по порносайтам?

– Вот теперь вам понятно, – сказала Жюльен, – почему я играю в онлайновые боевики

Я сказала:

– Ну, ладно. Моя очередь рассказывать историю.

Недолгая жизнь и жестокая смерть сотрудников новостной службы Третьего телеканала

Диана Битон

День выдался ясным и солнечным. Хлоя сидела на кухне и смотрела в окно, и тут в дверь позвонили. Это пришли из полиции – сообщить, что мать Хлои арестована за убийство семерых сотрудников новостной службы Третьего телеканала: двух ведущих, парня, который объявляет прогноз погоды, и четырех операторов. Мать Хлои проделала все в одиночку. Она пришла в телецентр с огромной плетеной хозяйственной сумкой, притворившись милой безобидной старушкой, которой хочется повидаться с ведущей кулинарного шоу. Проходя мимо студии новостной службы, она объявила, что ей надо в уборную, а потом потихоньку сбежала от девушки, которая вызвалась ее проводить, достала из сумки два пистолета и вломилась в студию, стреляя одновременно с двух рук. Уцелевшему оператору – он был единственным, кто остался в живых, – удалось повалить Хлоину маму на пол. Упала она неудачно и сломала шейку бедра. Сейчас она в больнице. Состояние – стабильное. Видеозапись этого инцидента уже «гуляет» по Интернету. Хлоя немедленно включила компьютер и просмотрела полутораминутный сюжет. Жуткая сцена насилия была настолько нереальной, что походила скорее на кошмарный сон. Кто‑то из офицеров полиции спросил, не хочет ли Хлоя поехать с ними в больницу, и та сказала:

– Конечно.

И они поехали в больницу. На патрульной машине с включенной мигалкой.

Въезд на территорию больницы был перекрыт полицейским кордоном. Но их, конечно же, пропустили. На входе в корпус им пришлось пробиваться сквозь небольшую толпу журналистов, охотящихся за сенсацией. Полицейские, сопровождавшие Хлою, провели ее внутрь. Они поднялись на лифте на самый верхний этаж. Перед входом в палату, где лежала Хлоина мама, дежурили четверо полицейских. Хлоя всегда подозревала, что когда‑нибудь ей придется навещать маму в больнице, где та будет лежать со сломанной шейкой бедра – но уж явно не при таких обстоятельствах…

– Мама?

– Здравствуй, солнышко.

– Мама, что происходит?

– Я тебе все расскажу.

– Погоди… А где папа?

– Он пока недоступен.

– О Господи. Он ведь не собирается тоже кого‑нибудь застрелить?!

– Не надо делать поспешных выводов.

– Мама, ты убила семерых человек!

– Вот и славно.

Хлоя пыталась хотя бы слегка успокоиться, а мама смотрела на нее с безмятежной улыбкой.

– Но за что? Почему? Что они тебе сделали? – наконец проговорила Хлоя.

– В прошлые выходные все прихожане нашей церкви Нового взгляда ездили в горы – поститься для просветления. Это было восхитительно. Во время общей молитвы я вознеслась над Землей, и когда я взглянула на нашу планету из космоса, та была черной, словно обугленная головешка. И вот тогда я поняла, что с Землею все кончено и что церковь Нового взгляда заберет меня на другую планету.

– Ты что, шутишь?

– Нет, Хлоя, я не шучу. И мы с папой хотим, чтобы ты была с нами.

– Мама, это ужасно. Неужели ты не понимаешь?! Мама смотрела на Хлою тем же мягким, умеренно ласковым взглядом, которым обычно сопровождала «спасибо», обращенное к вежливым незнакомым мужчинам, придержавшим перед ней дверь.

– Я думала, ты поймешь. И порадуешься за меня. Помнится, кто‑то у нас был вообще без ума от того старого комикса девятьсот семидесятых годов… Как его там? «Ямато»! И уж ты‑то должна понимать, что испытывает человек, которому хочется покинуть разрушенную планету и отправиться в странствия по вселенной, сражаясь со всепоглощающей тьмой.

– Мама, это был просто комикс.

– Для «просто комикса» он как‑то уж слишком тебя захватил в свое время. По‑моему, солнышко, ты мне просто завидуешь.

– Что?!

– Ты мне завидуешь потому, что я сейчас нахожусь внутри этого самого комикса. По ту сторону зеркала. Я – да, а ты – нет. Но ты тоже можешь туда попасть. Пойдем с нами.

– Мама, пожалуйста, перестань. Почему ты убила этих людей?

– Потому что они знаменитости.

– Что?!

– Наша культура больна. Она разуверилась во всем, кроме славы. У нас не осталось другой формы бессмертия. Только слава. Убей всех знаменитых людей – и ты убьешь саму суть нашей больной культуры.

– И ты решила убить сотрудников новостной службы Третьего городского канала? Да кто, вообще, о них знает? Даже здесь, в городе.

– Как вернешься домой, посмотри сообщения в новостях. Братья и сестры из церкви Нового взгляда за последние два‑три часа прикончили многих знаменитостей по всему миру. Знаменитостей разной степени известности. Решать, кто из них «более знаменит», это значило бы принять веру в славу. Поэтому мы убиваем всех без разбора.

Хлою пробрал озноб.

– А кого убьет папа?

– А сколько времени?

Хлоя глянула на часы на дисплее мобильного телефона:

– Уже почти пять.

– В таком случае… – Хлоина мама уставилась в потолок, как будто к чему‑то прислушиваясь. Откуда‑то снизу, снаружи, донеслись короткие сухие щелчки. – Вот прямо сейчас он перестрелял репортеров, которые собрались у входа в больницу.

– О Боже… нет… – Хлоя бросилась к окну. Внизу творилось нечто невообразимое. Она обернулась к матери: – Какого хрена?! Что у вас с головой?!

– А что твой отец? Мертв?

– Что?! – Хлоя опять выглянула в окно и увидела тело отца, распростертое на газоне перед входом в больницу. – Да. Господи, Боже. Он мертв.

– Хорошо. Он будет ждать меня с той стороны. И меня, и всех тех, кто сегодня исполнил свою наивысшую миссию.

Хлоя выбежала из палаты и остановилась, хватая ртом воздух. Но полицейские, врачи и медсестры ее не замечали. У них хватало забот и без Хлои. Внизу были раненые. И убитые. Отдышавшись, Хлоя выкрикнула во весь голос:

– Господи, как же так?!

Но никто даже не обратил внимания.

На посту медсестер был телевизор. Там как раз передавали новости. На экране сменяли друг друга лица знаменитых людей, убитых за последние два‑три часа по всему миру.

Хлоя вернулась обратно в палату. Мать улыбалась, сияя от счастья.

– Мама, это безумие. Ваша церковь – безумие. Вы там все посходили с ума!

– Вы, молодые, должны быть с нами. Нам надо объединиться и разгромить все бутики, сжечь все модельные дома, закидать бомбами Беверли‑Хиллс. Это будет красиво… как современное концептуальное искусство… и люди наконец перестанут верить в фальшивое будущее, которое нам обещают все эти так называемые культовые фигуры.

Хлою тошнило. Дверь в палату была открыта, и девушка видела, как по коридору провозят каталки с телами мертвых. Ну, наверное, мертвых. Потому что никто из них не шевелился. А мать продолжала:

– В последние дни Второй мировой войны японский император призывал своих подданных к самопожертвованию. Он говорил им: «Умрите красиво. Сгорите пылающими метеорами». И я говорю тебе, Хлоя: сгори пылающим метеором. Для того чтобы выстроить новый мир, нужно сперва уничтожить старый.

На улице уже стемнело. Но это была какая‑то ненатуральная темнота: гнетущая, неестественная – даже противоестественная, – насквозь пронизанная ощущением абсолютного зла. Из‑за туч показалась полная луна.

Мама Хлои сказала:

– Жалко, что космонавты с «Аполлона» не умерли на Луне.

– Что?!

– Тогда она стала бы огромным надгробием для планеты Земля, – сказала мама и положила в рот какую‑то белую таблетку.

– Мама, что там у тебя?

– Цианистый калий. Я улетаю к другим мирам. На твоем космическом корабле «Ямато». Полетели со мной.

Хлоя бросилась за помощью, но врачи и медсестры были заняты с ранеными. Хлоя вернулась в палату и беспомощно наблюдала за тем, как умирает мать.

Потом, когда все закончилось, Хлоя вышла обратно в коридор. Весь этаж был залит кровью. Пахло влажной горячей медью. Со стороны лифтов слышались выстрелы. Мимо Хлои пробежали какие‑то люди в белых халатах. Хлоя беспомощно застыла на месте, совершенно ошеломленная происходящим. К ней приближался санитар в бирюзовой хирургической форме. В руках у него был обрез. Хлоя увидела глаза этого человека и сражу же поняла, что он – приверженец церкви Нового взгляда.

Он шел не спеша и безмятежно насвистывал какой‑то веселый мотивчик.

– Ну что, красавица? Похоже, ты теперь знаменитость? – сказал он, поднимая обрез.

Хлоя бросилась обратно в палату, припала к телу матери и яростно впилась губами в мертвые губы, высасывая остатки цианистого калия. Она ощутила вкус яда и поняла, что все получилось. И смерть не заставит себя долго ждать.

Санитар уже показался в дверях. Хлоя обернулась к нему:

– Знаешь, что? Я ухожу на своих собственных условиях. Так что ты обломись, придурок.

Она была мертвой еще до того, как пуля пробила ей грудь.

АРДЖ

Я всегда гордился своим умением слушать других. Когда Диана закончила свой рассказ, мне вдруг подумалось, что во всех наших историях есть много общего: религиозные культы, королевские особы, то, как мы слышим слова и как составляем из них истории, супергерои, глобальные катастрофы, инопланетные пришельцы, репортеры и новости. Но я не стал говорить о своих наблюдениях. Не хотел смущать своих новых друзей.

Теперь подошла моя очередь. Так вот с ходу придумать историю? Даже не знаю, получится у меня или нет. Но мне так хотелось быть вместе со всеми! Так хотелось быть принятым в эту компанию! Алкоголь и интимный свет свечей, создававшие соблазнительное ощущение близости и сопричастности, слегка притупили мой давний страх перед публичными выступлениями и караоке. И я начал рассказ.

Девять баллов

Ардж Ветаранаяна

Король поднялся на воздушном шаре и смотрел с высоты на свое королевство, гордясь тем, что родился правителем этой страны, и тихо радуясь своей счастливой судьбе. День выдался ясный и солнечный, и жизнь в королевстве текла, как обычно: дороги были запружены автомобилями, в школах еще шли уроки, а припозднившиеся на обеде конторские служащие спешили вернуться на работу. И вот тут‑то и ударило землетрясение.

Землетрясение силой в девять баллов. В течение пятнадцати секунд все древние здания, не рассчитанные на сейсмические потрясения, были разрушены. А потом стали рушиться и новые сооружения. Земля тряслась и качалась. Люди (которые уцелели) в панике метались по улицам, уворачиваясь от летящих обломков и осколков стекла.

Грохот стоял оглушительный. Это был рев содрогающейся планеты, которая, должно быть, решила встряхнуться и размять свою затекшую поверхность. Люди не слышали собственных криков.

Король, летевший на воздушном шаре, был единственным человеком во всем королевстве, кто не испытал на себе ярость землетрясения, которое все продолжалось и продолжалось и никак не могло остановиться. Уже на пятой минуте большая часть зданий в столице – и не только в столице – лежала в руинах. Все плотины сорвало. Пригороды затопило. Офисные небоскребы обрушились грудами стекла и искореженного металла.

Король беспомощно наблюдал с высоты, как гибнет его королевство, и его королевское сердце обливалось кровью. А землетрясение все продолжалось! Земля вздымалась волнами, так что у всех уцелевших началась морская болезнь – тошнило практически всех. Даже тех, кого вообще никогда не тошнит. Деревья попадали. Птицы не могли приземлиться на подвижные качающиеся поверхности и поэтому садились для отдыха на края корзины, подвешенной к воздушному шару, на котором летел король.

Внизу полыхали пожары. Король ничего не мог сделать. Со слезами на глазах он смотрел вниз, а вокруг его воздушного шара метались стайки растерянных, испуганных птиц.

Через десять минут после начала землетрясения тем, кто еще уцелел, надоело бояться. Это было, как долгий тягучий сон, от которого никак не можешь проснуться. Бьющаяся в конвульсиях земля наводила уже не ужас, а чуть ли не скуку. Как затянувшийся карнавал, выдающий остатки вымученного веселья.

Через пятнадцать минут все, что могло быть разрушено, уже было разрушено. Все здания лежали в руинах. Статуи, телебашни, научные центры, кинотеатры, спортивные комплексы – не осталось вообще ничего.

А потом землетрясение прекратилось.

Король – в состоянии полного нервного истощения, с насухо выплаканными глазами – направил шар вниз и приземлился среди руин большого торгового центра, чуть ли не раскрошенного в порошок. Когда король ступил на серую пыль, ему сразу вспомнилась одна фотография, которую он видел в какой‑то книжке: первый отпечаток ноги человека на поверхности Луны.

Когда‑то безупречно ровное асфальтовое покрытие на дорогах и автостоянках теперь представляло собою сплошные трещины и разломы. Тротуары рассыпались на мелкие кусочки, словно раскрошенное печенье. Там, где разжиженная земля поглотила дома и деревья, теперь не было вообще ничего.

Король попытался найти уцелевших людей. Ведь кто‑то же должен остаться в живых! И действительно: он их нашел. Оглушенные, ошеломленные, сплошь покрытые грязью и рвотой (многих по‑прежнему тошнило после четверти часа непрерывной качки), они смотрели на своего короля – целого и невредимого, такого холеного и элегантного, – и думали, что у них начались галлюцинации.

Слегка оправившись после пережитого потрясения, люди принялись искать воду, еду, лекарства и выпивку, но почти все, что могло оказаться полезным и нужным, было погребено глубоко под завалами пыли и мелких камней.

Король помог пожилой женщине, роющейся в обломках на том месте, где раньше стоял небольшой круглосуточный магазинчик. Женщина нашла прозрачную пластиковую бутылку с какой‑то бесцветной жидкостью и спросила у короля, что это такое.

– Фруктовая вытяжка, обогащенная жирами Омега‑3. Но почему вы спрашиваете у меня? Тут все написано, на этикетке.

Женщина открыла бутылку и выплеснула половину ее содержимого себе в лицо, чтобы промыть глаза, запорошенные пылью. Оставшуюся половину она жадно выпила, а потом выбросила пустую бутылку и принялась рыться в обломках дальше.

Чуть дальше по улице, которую теперь можно было назвать улицей очень условно, королю встретилась парочка маргиналов в гранжевых камуфляжных штанах и винтажных футболках – судя по надписи «Soundgarden», конца 1980‑х или начала 1990‑х годов. Они показали ему какие‑то банки и спросили, что это такое.

– «Адреналин Раш». Энергетический напиток с кофеином, таурином и витамином В, – ответил король. – Но почему вы спрашиваете у меня? Тут же есть этикетка, и там все написано…

Но ребята уже не обращали внимания на короля. Они вскрыли банки и принялись жадно пить.

Король пошел дальше и встретил своего старого школьного учителя, который выжил лишь потому, что в тот день сказался больным, не пошел на работу и застрял в пробке по дороге к ветеринару, куда вез своего джек‑рассел‑терьера. Так что землетрясение он пересидел в машине, которую – опять же – лишь чудом не завалило обломками разрушенных зданий. Учитель сказал:

– А, король! Здравствуй, здравствуй. Рад видеть тебя в добром здравии. Скажи, пожалуйста, что в этой бутылке?

Король посмотрел и сказал:

– Жидкий отбеливатель. Но почему вы спрашиваете у меня? Тут все написано, на этикетке.

– Ты будешь смеяться, – сказал учитель, – но, кажется, я разучился читать.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Я смотрю на этикетку, и для меня это словно китайская грамота. Просто какие‑то бессмысленные значки. Я не понимаю, что там написано. Кстати, я видел, как идет цунами. Будем надеяться, что сюда все‑таки не докатится.

У короля уже не было времени поразмыслить о том, почему после землетрясения его подданные разучились читать. Гигантское цунами обрушилось на берег. Вода превратила разрушенный город в бурую вязкую массу, что растеклась по всему побережью и остановилась буквально в двух дюймах от королевских башмаков. Легкий подземный толчок, отголосок только что отгремевшего землетрясения, всколыхнул эту массу, а потом мир окутала тишина.

За спиной короля обрушилась печная труба – последняя еще державшаяся вертикаль на многие миги вокруг. Два молодых неформала, пожилая дама и старый учитель подошли поближе к королю. Женщина сказала:

– Хорошо, что остался хотя бы один человек, кто еще не разучился читать. Значит, мы сможем все восстановить.

На берег нахлынуло второе цунами – почему‑то ярко‑красного цвета. Промышленные красители? Большая партия сиропа от кашля? Какая разница?! Король подошел к машине своего старого учителя, оперся рукой о багажник, согнулся пополам – и его вырвало. Потом он выпрямился, вытер рот и вывел пальцем на присыпанном пылью заднем стекле: «КОРОЛЬ УМЕР». А когда его подданные спросили, что он такое написал, он ответил: – План действий.

ЗАК

М‑да, депрессивненько. А нельзя было как‑нибудь повеселее?

– Зак, понимаешь… специально выдумывать хеппи‑энд только ради того, чтобы у истории был хеппи‑энд – это уже мастурбация мозга.

!!!

Ну, ладно.

Иногда, продвигаясь по этому странному нечто, которое мы называем жизнью, мы набредаем на увлекательные идеи, настолько могучие и грандиозные, что нам уже не нужны никакие другие стимулы. Концепция нейромастурбации относилась именно к таким идеям.

Я даже перестал слушать, о чем говорят остальные. Я пытался придумать, что может стать «умозрительным» эквивалентом интимной смазки и порнофильмов про оргии хорватских медсестер, предающихся лесбийскому разврату.

Очнувшись минут через пять, я услышал окончание фразы Арджа:

– …вот так я и спас Рождество. Потом Ардж повернулся ко мне:

– Зак? Зак? Ты хорошо себя чувствуешь?

– Все нормально. Я просто задумался.

– Твоя очередь рассказывать.

– Значит, буду рассказывать. И у меня будет счастливый конец.

В комнате стало значительно холоднее. Мы закутались в одеяла и уселись поближе друг к другу, и только Серж не сдвинулся с места и остался сидеть на другом конце комнаты.

Моя вторая история называлась:

Урожай: История о кукурузном поле

Зак Ламмле

В тот день во всем мире творилось странное. Люди начали замечать, что все вокруг словно помолодели. Даже не то чтобы помолодели, а стали какими‑то… более гладкими. Морщины на лицах заметно разгладились – сами собой. И не только на лицах. Даже замятии и складочек на одежде стало значительно меньше. Каждый, кто замечал эти поистине удивительные изменения – а не заметить их было нельзя, – тут же бросался к ближайшему зеркалу и говорил себе: «Черт побери! Сегодня я выгляжу просто потрясно!»

Но когда первый восторг проходил, люди начинали замечать и другие странности. Например, с мебели и одежды исчезли царапины и пятна. Все поверхности сделались безукоризненно гладкими, словно их обработали в фотошопе. Прически у всех стали значительно аккуратнее и симметричнее – никаких непослушных вихров или выбившихся прядей. Животные и растения как‑то посимпатичнели и округлились, и тогда люди поняли, что происходит. Всех озарило практически одновременно: «Офигеть! Мир превращается в мультфильм! А все мы, соответственно, превращаемся в мультяшных героев!»

Понимание сути происходящего никак не замедлило процесс всеобщей мультиплификации. Буквально с каждой минутой окружающий мир становился все более стилизованным и упрощенным. То же самое происходило и со всеми людьми. Одни превратились в тщательно прорисованных героев японской манги, другие – в персонажей компьютерных игр в максимально высоком разрешении, третьи – в классических мультяшных человечков со статичными лицами, на которых двигались только рты, когда их обладатели произносили слова, а глаза регулярно моргали с интервалом ровно в семь секунд.

Мультиплификация мира стала для всех сильным психологическим потрясением. Она также ударила по экономике, и удар был поистине убийственным: люди совсем перестали есть, и ходить в туалет, и делать все прочее, что было «нечистым» или же не могло быть оформлено в виде разноцветных точек, линий и многоугольников.

Мир финансово несостоятельных мультяшных героев? Нет! Только не это!

А потом из Америки, из штата Айова, к людям пришли одновременно надежда и страх: там осталось одно кукурузное поле, не подвергшееся мультиплификации. Единственный нетронутый островок настоящей реальности в омультяшенном мире. И мультяшные люди со всех концов света съезжались к этому полю на своих мультяшных машинах – просто чтобы взглянуть на кусочек прежнего мира, который остался таким, каким был, и не превратился в рисованные загогулины, линии и многоугольники.

Но была одна маленькая проблема: мультяшные люди не могли попасть на это поле.

Его окружала невидимая стена. Те, кто пытался пройти на поле пешком, натыкались на эту стену и не могли сделать больше ни шагу вперед. Самолеты, летящие к этому полю, разбивались о ту же незримую стену, взрывались и падали, и над ними на пару секунд поднимались огромные черные буквы, которые складывались в слова: «Бабах!» или «Буме!».

А по прошествии нескольких дней с кукурузного поля донесся оглушительный рокочущий голос, очень похожий на голос актера Джеймса Эрла Джонса – объявивший, что это он превратил мир в мультфильм, и ему это нравится. Типа «давно я так не развлекался».

Все это было печально и жутко. Мир отчаянно нуждался в герое, и, как водится, герой объявился. Он называл себя Хищным Гробом, имел вздорный характер и был практически не затронут мультиплификацией – разве что вид у него был какой‑то уж слишком лощеный и свежий, как будто он только что вышел из дорогого косметического салона. При желании он мог бы сойти за ведущего с местного новостного телеканала.

Люди замерли в изумлении, когда Хищный Гроб с одного удара пробил дыру в невидимой стене, прошел на кукурузное поле и скрылся среди высоких стеблей.

Добравшись до середины поля, он услышал рокочущий голос Джеймса Эрла Джонса:

– Ой, кто пришел?! Хищный Гроб! Никчемная личность, законченный неудачник. Тебе меня ни за что не поймать!

– А если поймаю?

– Никогда не поймаешь.

– Поймаю.

– Ты даже не знаешь, кто я! – возмущенно прогрохотал голос.

– Вот как поймаю, тогда и узнаю.

– Ты сначала поймай!

И Хищный Гроб принялся бегать среди кукурузных стеблей в поисках обладателя голоса. Иногда ему казалось, что голос звучит буквально в двух‑трех шагах у него за спиной, иногда – что голос доносится издалека, с другого конца поля. Преследуя загадочный голос, Хищный Гроб совершал произвольные повороты то в одну сторону, то в другую, и вскоре голос слегка растерялся.

– Эй, Хищный Гроб! Что за хрень?! Что ты делаешь?! Ты же вроде как собирался меня ловить.

– А я и ловлю.

– Ты сам не знаешь, что делаешь!

– Тут ты полностью прав, – согласился Хищный Гроб. – Я не знаю. – Он резко остановился и запрокинул голову к небу. – Ладно, босс… я проиграл. Теперь можешь сразить меня молнией или просто прихлопнуть, как муху.

– Ты, наверное, шутишь?

– Нет, я не шучу.

– Вы, люди – законченные идиоты. Я правильно сделал, что превратил вас с мультяшных персонажей. Большего вы не заслуживаете.

– Ну тем более. Давай раздави меня, жалкую букашку. Голос устало вздохнул:

– Ладно, как скажешь.

С небес опустился гигантский палец. Буквально за долю секунды, до того, как он расплющил Хищного Гроба в лепешку, голос воскликнул:

– О черт!

Бегая по полю туда‑сюда, Хищный Гроб протоптал в кукурузе изображение огромной кнопки, внутри которой вытоптал надпись: «ВИД СО СПУТНИКА». Когда палец вдавил в землю Хищного Гроба, он одновременно нажал на кнопку, и мир тут же вернулся к своему реальному жизненно‑фотографическому изображению.

Хищный Гроб поднялся с примятых стеблей кукурузы, оглядел себя и увидел, что все незначительные, но приятные изменения, которые он претерпел во время всеобщей мультиплификации, бесследно исчезли. А ведь они ему нравились.

– Ну что за хрень, – пробурчал он себе под нос.

Он забрал все деньги, которые причитались ему за спасение мира, и отправился в Беверли‑Хиллс, где ему сделали целую серию пластических операций – после чего он устроился на телевидение и стал ведущим популярной программы новостей. А спустя несколько месяцев его убили. Но это уже совсем другая история…

– И это и есть обещанный счастливый конец. Пару секунд все молчали, а потом Диана сказала:

– У меня мозг расплавился.

– Ага, – подхватил Жюльен. – Полный вынос мозга. Сэм сказала:

– Конец, конечно, хороший. Но когда знаешь, что Хищный Гроб скоро умрет, оно все равно как‑то невесело.

Ардж сказал:

– А мне кажется, наоборот. Это как в «Криминальном чтиве». Зритель знает, что Джона Траволту убьют, но когда он в самом конце выходит из ресторана вместе с Самюэлом Джексоном, ощущения все равно светлые. Ты молодец, Зак. У тебя все очень тонко и неоднозначно.

– Спасибо. – После этого я снова выпал из общего разговора. Теперь я пытался придумать, что может быть нейро‑мастурбационным эквивалентом бумажного носового платка.

САМАНТА

Боже, какое унылое утро! После истории Зака мы завалились спать – прямо там, у камина, на полу в гостиной, – а с утра пораньше нас разбудил рев бензопилы. Это умелец из соседнего дома принялся за работу. Он вырезает из бревен фигуры орлов и китов и обменивает их на малайзийскую порнуху у ребят из бригады по сносу зданий. Они приезжают на остров два раза в год, привозят всякую ерунду на обмен и продажу и потихонечку распродают демонтированное оборудование и строительные материалы с заброшенной базы радиолокационного обнаружения. Мне бы очень хотелось сказать, что мы все проснулись красивыми, бодрыми, соблазнительно свежими и сексапильно взлохмаченными со сна, но если по правде, мы напоминали пятерых бомжей, проведших ночь в грязном товарном вагоне. Все какие‑то помятые, опухшие, с отпечатками узора плетеного коврика на щеках. От всех ощутимо несло перегаром. Запах сочился из каждой поры, как сопли – из носа при сильном насморке.

Я протерла глаза и вспомнила наши вчерашние посиделки. Все было так сокровенно… почти интимно. Мы были, как пять близнецов в материнской утробе. Так близко друг к другу. Ближе уже не бывает. Я встретилась взглядом с Жюльеном, и тот смущенно отвел глаза. Я поняла, что он чувствует то же самое. И вдобавок ко всем прочим радостям нас еще и постигло эпохальное похмелье.

Голова просто раскалывалась на части. Меня все вокруг раздражало. Ужасно хотелось с кем‑нибудь поругаться. Наверное, поэтому я и пошла «разбираться» с Сержем, который проснулся задолго до нас и теперь сидел на кухне и что‑то писал у себя в блокноте. Я спросила, что мы вообще делаем на этом острове, кроме как сочиняем истории. Серж сделал такое лицо… ну, как будто он пригласил нас на званый обед, полдня убил на готовку, всячески расстарался, чтобы нам угодить, а мы злобно раскритиковали его стряпню.

– Это важные научные изыскания, Саманта.

– Сочинять сказочки – это научные изыскания? С каких пор, интересно?

– Ты же знаешь, что такое ионы?

– Да, знаю. Крошечные протеины. Ну, которые были открыты несколько лет назад.

– Ну, вот. А кто их открыл?

– Неужели ты?

– Ну, один я бы не справился. Но я открыл несколько отдельных микропротеинов – нейропротеинов.

– Ничего себе! Горжусь знакомством!

– Спасибо.

– И как эти ионы связаны с тем, что мы сочиняем истории?

Серж снисходительно усмехнулся.

– Когда человек сочиняет истории, у него в организме вырабатываются определенные ионы.

– Правда?

– Да, Сэм.

– А зачем тебе нужно, чтобы мы… ну, вырабатывали эти ионы?

– В свое время я все объясню. А пока просто доверьтесь мне.

У меня вновь разболелась голова. Как будто в затылок вонзился невидимый ледоруб. В таком состоянии мне было явно не до научных бесед.

На кухню вошла Диана, уселась за стол и спросила у Сержа:

– Слушай, а что за история с солоном?

– Прошу прощения? – Серж сердито насупился. Он был из тех, кто считает себя большим боссом и не любит, когда к нему обращаются запанибратски и тем самым как бы не признают его начальственный статус.

– Кто‑то провозит на остров солон. Контрабандой. В больших количествах. Местные, как я понимаю, не слишком довольны. Вчера я гуляла на пристани и видела одного парня у доков, у него все лицо было расквашено в мясо. Его явно избили. И мне кажется, это связано как раз с контрабандой солона.

– Солон на острове – это смерть, – сказал Серж. – В смысле, для хайда.

– Почему?

– Потому что солон – это новый лекарственный препарат. Еще не испытанный до конца. И мы пока что не знаем, какое воздействие в конечном итоге окажет на общество массовое потребление солона.

– А ты сам его принимал?

– Раньше – да.

– Значит, ты должен его принимать и сейчас. Я слышала, что от него развивается зависимость еще хуже, чем от наркотиков, – сказала Диана.

– Слухи о привыкании к солону сильно преувеличены. Тем более что меня тщательно обыскали, когда я приехал на остров. Так что у Сержа солона нет.

Я подумала, как это странно звучит, когда человек говорит о себе в третьем лице. Странно и даже слегка жутковато.

– А пока что мне нужно, чтобы вы сочиняли истории, – продолжал Серж. – Кстати, Диана, может быть, сводишь тех, кто еще не ходил, на то место, где обнаружили пчелиный улей? Может быть, прямо сегодня?

Около полудня мы всей компанией отправились на пристань купить свежей рыбы на ужин. Свернув на Коллисон‑авеню, мы увидели жуткую картину: два парня из племени хайда, примерно нашего возраста, висели на перекладине перед входом в заброшенную авторемонтную мастерскую. Их тела, повешенные на велосипедных цепях, легонько раскачивались на ветру. На карнизах соседнего здания сидели вороны. Взбудораженные в предвкушении большого пира, они Дожидались, когда можно будет наброситься на мертвечину.

Мы застыли на месте как вкопаные. Диана первой нарушила молчание:

– Они принимали солон.

– М‑да, – сказала Зак. – Эти хайда – ребята серьезные. И что теперь делать? Наверное, надо звонить в полицию?

– Ну позвонишь ты в полицию, и чего? – сказала Диана. – Это крошечный северный остров, никому в общем‑то на хрен не нужный. Даже если сюда и приедет полиция, к тому времени тела бесследно исчезнут. И мне что‑то подсказывает, что от хайда полиция ничего не добьется. Те просто будут молчать, изображая «моя твоя не понимай».

– Да, ты права.

Мы решили, что нам не стоит стоять и глазеть на тела, а лучше всего сделать вид, будто мы их и вовсе не видели. Так что на пристани мы не стали расспрашивать местных, что произошло на Коллисон‑авеню, а те и подавно молчали.

У Зака был диск с записью 128 000 старых песен – практически всех песен, выходивших на альбомах и синглах с 1971 по 1980 год, – и мы обменяли его на одну камбалу средних размеров. В общем, не самый удачный обмен. Хотя опять же наше собственное обменное предложение тоже было не самым заманчивым. Так что все вышло по справедливости.

Пока мы занимались обменом, Диана договорилась с некоторыми из местных, что ближе к вечеру они соберутся, и она почистит им зубы и полость рта. Эта женщина любит свою работу, хотя вечно ворчит, как ей все надоело. Уже по дороге домой Диана сказала:

– Эти парни, которых повесили… Они были первыми, о ком узнали, что они принимают солон. А ведь они не одни такие. Наверняка есть и еще.

Серж встретил нас на крыльце. Весь из себя такой важный: руки в карманах, полы длинного пальто хлопают на ветру.

Жюльен сказал:

– И все‑таки мне непонятно, зачем было их вешать? Ну, объяснили бы ребятам, что, мол, это нехорошо, и общественность не одобряет. Или устроили им бойкот. Или держали под домашним арестом, пока их организм не очистится от солона…

– Тут дело в доверии, – сказал Серж. – Племя уже никогда не смогло бы доверять им по‑прежнему. Вот ты, сам стал бы доверять таким людям? Людям, о которых уже известно, что они предпочитают быть не вместе со всеми, а поодиночке. Сами по себе. Племя хайда – это именно племя, и у них

соответствующий менталитет. В их понимании тот, кто не с племенем, тот предатель.

Мы вошли в дом и сразу отправились на кухню готовить у. Пока камбала запекалась в духовке, мы все сидели на е и угрюмо молчали. Хотя никто не произнес ни единого слова, было ясно, что мы все думаем об одном и том же – тех двух повешенных хайда. И это были не самые приятные мысли

Шесть молчаливых людей в одной комнате навели меня а размышления о голосе, который мы слышим у себя в голове, когда что‑то читаем. Об универсальном голосе рассказика, который вы, может быть, слышите прямо сейчас. Чей о голос? Вы никогда не задумывались? Этот голос у вас в лове – он не ваш собственный, это точно. Но тогда чей? опрос действительно интересный, и я задала его вслух, Серж сидел в уголке и читал ленту новостей из мира науки, уткнувшись носом в экран ноутбука. Когда я задала вой вопрос, Серж резко выпрямился и даже как будто слегка задохнулся, словно ему врезали кулаком в солнечное плетение.

– Что ты сказала?

– Я спросила, чей голос мы слышим у себя в голове, когда читаем книжки?

– Это точно не мой голос, – сказал Ардж, и все остальные с ним согласились.

– А тогда чей?

Я сказала, что у моего внутреннего рассказчика голос, как диктора телевидения – очень ясный и четкий.

– И говорит с новозеландским акцентом? – спросил Ардж.

– Может быть. Но с очень легким, почти незаметным. Или даже вообще без акцента. Да, без акцента. Я как‑то раньше об этом не думала, а теперь вот задумалась и поняла.

После короткого обсуждения мы пришли к выводу, что голоса наших внутренних рассказчиков и вправду похожи на голоса дикторов, читающих новости на телевидении.

Диана выдала целую теорию, объясняющую этот феномен:

– Когда ты сочиняешь и пишешь рассказ, или роман, или повесть – да что угодно, – ты преобразуешь живую речь в некую искусственную конструкцию, собранную из слов, предложений и абзацев. А тот, кто читает твой текст, мысленно разбирает эту конструкцию на отдельные предложения и слова. Но напечатанный текст – это просто значки на бумаге. Они лишены интонаций, у них нет голоса. Живая речь в напечатанном виде превращается в нечто стерильное, усредненное. Когда мы читаем, мы проговариваем про себя то, что читаем, и тем самым как бы «оживляем» прочитанное звучанием мысленной речи. Но звуки у нас в голове – это не настоящие звуки, а лишь отголоски. Бледные призраки звуков.

Делать было особенно нечего, и мы решили сходить на то место, где обнаружили пчелиный улей. Когда мы выходили из дома, с неба посыпался град, но он очень быстро закончился, тучи рассеялись, и температура поднялась аж до двадцати одного градуса по Цельсию.

Я была сильно разочарована.

То есть я не ждала никаких ослепительных лучей света, бьющих с небес, как в легендах о короле Артуре. И все же… Мы притащились сюда по лесу, продираясь сквозь заросли, спотыкаясь о корни деревьев и увязая в размокшей грязи – и все ради чего?! Ради унылого пятачка голой земли, похожего на замусоренный пустырь. Дерево, в котором когда‑то был улей, не представляло собой ничего особенного. Разумеется, от самого улья не осталось вообще никаких следов.

– В прошлый раз здесь было по‑другому, – сказала Диана. – Освещение было другое, и вообще.

Зак принялся жужжать, изображая бешеную пчелу:

– Ж‑ж‑ж‑ж‑ж‑ж‑ж!

Я была злая, как черт. Когда мы вернемся домой, надо будет устроить себе небольшую шестикилометровую пробежку – для поднятия настроения и достижения душевного равновесия. Я как раз размышляла на эту тему, когда Жюльен пихнул меня локтем в бок и указал пальцем куда‑то в сторону. Я повернулась туда и увидела Заковского бутлегера, высокого индейца с расплющенным носом. Он стоял в зарослях на краю пустыря и смотрел прямо на нас.

Он не проявил ни малейшего признака беспокойства, когда мы все уставились на него. Нам сразу стало понятно, что дядька крепко сидит на солоне.

А потом он исчез, растворился среди деревьев.

ЖЮЛЬЕН

Nique ta mere, это был просто пипец, а не день: совершенно убийственное похмелье, смерть, идиотский поход к этой мрачной поляне, где когда‑то был улей, потом еще порция насилия, а под конец – снова смерть, катастрофа, огонь. В общем, не день, а сплошное безумие и беспредел.

Когда мы вернулись из леса, Диана отправилась в город – чистить зубы индейцам. Зак и Сэм пошли «на добычу» за выпивкой. Сказали, что попытаются разыскать что‑нибудь поприличнее в плане бухла. Серж тоже ушел. Я потом видел, как он ходит туда‑сюда по одной узенькой улочке: в руке – наладонник, на голове – наушники с микрофоном. Я так думаю, он передавал в Париж отчет о нашем унылом совместном житье, которое напоминало неудавшийся социальный эксперимент хипповских коммун начала 1970‑х годов.

Я бродил в одиночестве по улицам, совершенно безжизненным и пустынным, как в фильме «Штамм «Андромеда». Я уже почти придумал свою следующую историю и теперь размышлял над деталями. А потом я увидел какого‑то парня из хайда, который бежал со всех ног, а за ним гнались еще десять парней. Они пробежали через перекресток и тут же исчезли из виду. Это было похоже на кадр из мультфильма, только в этом мультфильме присутствовали очень даже реальные бейсбольные биты и топоры. Потом со стороны Рок‑Пойнт‑роуд донеслись истошные крики. Потом вновь стало тихо. Я не пошел смотреть, чем все закончилось.

Когда я вернулся домой, Диана как раз пересказывала остальным все последние городские сплетни:

– Солон. Они нашли целую коробку. Она была спрятана внутри пианино, в центре досуга и отдыха для подростков. Весь остров наводнен солоном.

– То есть все здешние подростки его принимают?

– Похоже на то.

Я спросил у Дианы, тяжело ли проходит процесс отвыкания от солона. Бывают ли у людей «ломки» и все такое.

– Я интересовалась этим вопросом. Люди, которые принимали солон, а потом перестали, говорили, что им не хватает ощущения одиночества. Им очень не нравилось, что надо заботиться о других. Они тосковали по своему одиночеству, и ничто не могло унять эту тоску.

На ужин у нас были микроскопические порции лосося и «шведский стол» из омерзительных консервированных овощей: мягких, безвкусных и склизких, – тех самых, которых так любят америкосы, отчего их тела превращаются в жирные неповоротливые бочонки.

Сразу после ужина случилось одно примечательное событие: мы услышали, как прямо над домом пролетел небольшой реактивный самолет. Это было действительно необычно, поскольку, кроме нас шестерых, на этот остров уже давно никто не ездит – с тех самых пор, как мир потерял интерес к «последнему из известных науке мест, где был обнаружен активный пчелиный рой».

Самолет пролетел прямо над нашим домом, держа курс на северо‑восток, к аэропорту. А потом мы услышали взрыв. Encore, nique ta mere!

Мы выскочили на улицу и увидели вдалеке столб черного дыма. Мы тут же уселись в наш грузовичок и помчались в аэропорт. Самолет упал справа от взлетно‑посадочной полосы, если смотреть в сторону леса. Это был настоящий кошмар: стометровый кусок смятого металла, разбросанный багаж, раскуроченное киносъемочное оборудование и горящие обломки. На острове не было пожарного депо, но пожарные все равно бы ничего не спасли – после такого крушения спасать уже нечего. Остается только стоять, и беспомощно смотреть, и ломать себе голову, чей это был самолет, и кто мог быть на борту.

Кроме нас шестерых, к месту крушения примчались еще двое хайда. Они деловито искали что‑то среди обломков – и почему‑то нам сразу же стало ясно, что они ищут отнюдь не тела погибших. Это было странно и как‑то даже слегка настораживало. Мы отошли в сторонку и принялись наблюдать за индейцами. Вскоре один из них – тот, который помладше, – окликнул другого и указал на слегка обгоревший, но в целом не пострадавший деревянный ящик с маркировкой «СУХИЕ ЗАВТРАКИ». Хайда, который постарше, поднял с земли металлическую рейку и с ее помощью взломал ящик. Внутри был солон. Несколько сотен коробок.

– А вот и оно.

Хайда, который помладше, сходил к машине и принес канистру бензина. Вылил почти весь бензин в ящик с солоном и поджег его, бросив туда недокуренную сигарету. Я подумал, что те двое повешенных, которых мы видели днем – это только начало. И теми двумя дело не ограничится.

– Эй, ребята, – окликнул Зак хайда. – А почему вас только двое? Где все остальные? В смысле, у вас тут не каждый день падают самолеты, но никто не пришел посмотреть.

– Все сейчас заняты. ‑Да?

Между собой мы уже обсудили вероятные причины крушения самолета. Но это были всего лишь догадки. И тут хайда, который помладше, очень нас удивил. Никто его ни о чем не расспрашивал, он сам сказал:

– Мы отключили посадочные огни и зажгли обманки. Специально, чтобы он упал.

И тут мы взбесились. В смысле… nique ta mere/Зак заорал:

– Вы что, охренели?! Вы специально устроили аварию?!

– А тебе что за дело?

– Что .мне за дело?! У вас, вообще, как с головой?! Вы что, дебилы?!

Индейцы подошли ближе, вплотную к Заку. Тот, который постарше, сказал:

– Вас пустили на остров только из‑за пчел. Так что ты не ори.

Хайда, который помладше, подобрал с земли верхнюю половину разорванного пополам чемодана и принялся изображать, как будто играет на гитаре. Зак набросился на него и повалил на землю. Все принялись кричать. Ардж и Сэм оттащили взбешенного Зака от упавшего индейца.

Лицо Зака было багровым.

– Вы хоть понимаете, что вы делаете?!

Индеец, который помладше, поднялся с земли, отряхнулся и сказал:

– Мы понимаем. И делаем то, что считаем нужным, чтобы защитить свое племя. Все, вопрос исчерпан.

Хайда сели в свой грузовичок и уехали. Я смотрел им вслед чуть ли не в восхищении. Они превратили реальный мир в «World of Warcraft», и они были хозяевами в этом мире.

Серж стоял чуть в стороне и курил сигарету за сигаретой. Он подошел к нам и сказал:

– Киносъемочное оборудование… Дорогое, наверное. И все вдребезги. Жалко.

– Ты, блядь, приберег бы свое сочувствие. А то сразу истратишь, и на потом ни хрена не останется, – сказала Диана. И добавила, чуть погодя: – Ребята, я, кажется, обосралась.

– А сколько у нас тут людей… э… сколько трупов? – спросил Серж.

Мы принялись считать: пилот и три пассажира. Их возраст и пол было уже невозможно определить. Зак сказал:

– Это были сотрудники новостной службы Третьего телеканала.

Диана пристально посмотрела на Зака:

– Мне только сейчас пришло в голову… Это ты их сюда пригласил, да?

– Ты о чем, Диана?

– Только не надо тут изображать из себя оскорбленную невинность. Это ты их сюда пригласил. Тебе, блядь, не хватает всемирной славы?! Мальчику хочется в телевизор?! А ведь твой дядя нас предупреждал, что ты попытаешься выкинуть что‑то подобное…

– Дядя Джей с вами связался? За моей спиной? Вот мудила!

– Кто тут мудила, это еще вопрос.

– Диана, послушай. Господи… Я не хотел, чтобы все получилось вот так. Да, это я их сюда пригласил. Но если честно, то мне нужны деньги. Нам всем нужны деньги. Я имею в виду не сейчас, а на будущее. И чем это плохо, если мы выступим по телевидению? Пусть о нас знают! Мы не можем жить в здешней Нарнии вечно! И Серж тоже знал, что они прилетят. Он сам выправил им разрешение.

Все посмотрели на Сержа, который только пожал плечами:

– Ну да. Я тоже думаю о будущем. О вашем будущем, между прочим. Вам понадобятся деньги. Я старался для вас.

– А солон в самолете откуда?

– А я что, доктор? – нахмурился Зак. – Я вообще их не ждал так быстро. Я думал, они прилетят через пару недель, не раньше.

Мы не знали, что и думать. Обломки разбившегося самолета уже догорели. Спасать было нечего, смотреть – тоже не на что. Мы поехали домой. За всю дорогу никто не сказал ни слова. Я все думал, откуда хайда узнали, что в самолете был солон. И что было бы, если бы самолет не разбился, и телевизионщики благополучно добрались до нас. Ничего интересного они бы не увидели. Мы же не люди‑ромашки, и вокруг нас не вьются пчелы, горя желанием слиться с нами в любовном экстазе.

Мы уселись в гостиной и сразу, почти безо всякого предисловия, принялись рассказывать истории.

Антипризраки

Саманта Толливер

В некотором царстве, в некотором государстве жили люди, чьи души были испорчены, искорежены и выжаты досуха суровой реальностью современного мира. И вот однажды эти несчастные души восстали против подобного обращения и разом покинули тела, в которых они пребывали. А если душа покидает тело, это уже необратимо. То есть обратно она не вернется.

Однако тела, лишившиеся своих душ, продолжали жить как ни в чем не бывало. Они занимались своими обычными делами, а именно проверяли остатки средств на счетах, меняли проволочные сетки на дверях и бегали по магазинам в поисках белых махровых стопроцентно хлопчатобумажных носков. А их души тем временем собирались небольшими компаниями на перекрестках и вели долгие, обстоятельные разговоры, чтобы убедиться, что все, что с ними происходит, происходит на самом деле – и что они не сошли с ума все разом.

– То есть мы теперь призраки?

– Наверное, нет. Призраки – это духи умерших, а наши тела все еще живы.

– Тогда кто мы? Чудовища?

– Нет. Чудовища взаимодействуют с материальным миром. А мы так не можем. Мы просто летаем по воздуху, и проходим сквозь стены, и пребываем в извечной тоске и печали.

– Может, мы нежить?

– Нет. Хотя мы действительно не живые, но мы и не мертвые.

Души чувствовали себя неприкаянными и потерянными. Как домашние питомцы, пережившие разрушительный ураган, после которого у них не осталось ни домов, ни хозяев. Мир остался таким же, как был. Жизнь продолжалась. Но она продолжалась уже без них – мимо них. Они могли наблюдать, но уже не могли участвовать. Души видели, как стареют тела, в которых они пребывали раньше. Видели и ужасались тому, как это жестоко и страшно – стареть в современном мире, когда все вокруг вроде бы остается свежим и молодым.

Души никак не могли понять, почему их не отправили в рай, или в ад, или куда‑то еще. Почему они так и остались здесь, в этом мире, где у них не было ничего, кроме бесконечного перемещения в пространстве. Перемещения, которое даже не назовешь полетом, потому что полет – это радость и легкость, а радости не было. Легкости – тоже. Хотя души сами покинули тела в знак протеста, они скучали по брошенным телам, как родители скучают по выросшим детям, у которых давно своя жизнь.

И в какой‑то момент души так разозлились на свою несчастную судьбу, что не придумали ничего лучше, как обрушить всю злость на мир, и – вот сюрприз! – оказалось, что всякое действие, заключавшее в себе заряд ярости, приносит вполне ощутимые реальные результаты. Как бы сама собой падала и разбивалась посуда, хлопали двери, вылетали оконные стекла, портились данные на жестких дисках компьютеров, взрывались лампочки в осветительных приборах.

Души вновь получили возможность взаимодействовать с миром живых.

Душам это понравилось. С каждым днем их способности к взаимодействию становились все лучше и лучше. Теперь души могли глушить двигатели в автомобилях и включать сирены пожарной тревоги. Делать так, чтобы у людей подгорала еда и скисало молоко. Выводить из строя аппаратуру на космических спутниках и превращать пресную воду в соленую. Они научились использовать грозовое электричество, чтобы устраивать лесные пожары. Они узнали, что ярость – это красиво. Что у них остался единственный путь к созиданию: путь разрушения. Что единственный способ вернуться в реальный мир – это пробиться в реальность с боем.

И они принялись крушить все, что могли сокрушить. Это была настоящая война, но война без противника. Свою ярость они превратили в искусство. Души больше не рефлексировали на тему, достойны ли они своих бывших тел. Теперь они ставили вопрос иначе: достойны ли бывшие тела своих душ?

Это был не конец света. Но все же это было начало болезней и великих скорбей.

Человек, который любил одиночество – и очень любил читать

Жюльен Пикар

Жил‑был человек, который любил одиночество. И еще он любил читать книги. Его звали Жак, и жил он в Америке, в предместье большого города – в окружении сотни пустынных торговых центров и миллиона людей, страдавших болезненным ожирением. Жак любил читать книги, потому что, читая, он отдыхал душой. И еще потому, что когда он читал, он себя чувствовал личностью, живым человеком, а не столбиком в статистической таблице маркетингового исследования и не галочкой в бланке переписи населения.

Днем Жак, как правило, спал. Потому что не мог выносить шума, производимого многочисленными соседями. Грохот автомобилей, рев «пылесосов», которыми сдувают опавшие листья, вопли детей – почему обязательно нужно орать и греметь?! Почему обязательно нужно, чтобы вас слышала вся округа ?! Почему нельзя делать все тихо ?! Прекратите шуметь!Дайте человеку покоя!

Жака раздражал не столько шум сам по себе – хотя и шум тоже, чего уж лукавить? – сколько мысль о людях, этот шум производивших. О людях, которые существовали так близко, что ему никак не удавалось почувствовать себя в одиночестве. Ему постоянно казалось, что рядом всегда кто‑то есть.

Чтобы хоть как‑то примириться с жизнью, Жак работал – и читал – по ночам, когда соседи не стригли лужайки своими ревущими газонокосилками, когда прекращались работы на стройках, и на улицах не было автомобилей с их пронзительными гудками. Он пытался поселиться в деревне, но оказалось, что и там нет спасения от шума: вечно лающие собаки (Господи, и как им не надоедает все время лаять ?!), сельскохозяйственные машины, аварийные генераторы, бензопилы и трактора‑внедорожники.

Жак уже и не знал, что ему делать.

А потом он нашел объявление в Интернете: «Требуется человек для работы смотрителем маяка». Жак ухватился за эту работу – и поначалу все было волшебно. Лучше и не придумаешь! Никаких людей! Вообще никаких! Ни единой живой души в радиусе несколько километров! А редкие крики олушей и чаек – это, в общем, терпимо. Это он как‑нибудь переживет. Тем более что предыдущий смотритель не прикармливал птиц. Жак обрел долгожданный покой и решил, что в мире все‑таки есть совершенство. Но счастье было недолгим. Жак начал слышать плеск волн. Да, волны бились о скалы: так было уже миллиарды лет – и будет еще миллиарды лет. Постепенно этот беспрестанный шуршащий плеск начал действовать Жаку на нервы. Жак не мог отгородиться от этого шума, не мог его не замечать. Звук был везде. Это было в десятки раз хуже, чем вопли соседских детей, скачущих на батуте в саду, или рев тракторов, забуксовавших в грязи.

В конце концов Жак позвонил своему нанимателю и сообщил, что, к сожалению, он вынужден отказаться от этой работы. Жаку действительно было грустно, поскольку сие означало, что ему вновь предстоит мучиться и страдать от присутствия в его жизни других людей, которые раздражали его одним только фактом своего существования.

Но ему вновь повезло. Как‑то вечером он слушал онлайновую радиотрансляцию, и там объявили, что Национальному управлению лесоводческого хозяйства требуются мужчины для работы на дозорных башнях в отдаленных лесничествах. Вот оно! Да! Жак немедленно позвонил по номеру, указанному в объявлении. Ему на мыло прислали анкету, он ее тут же заполнил, отослал обратно, и уже через полчаса паковал вещи, чтобы ехать на новое место работы. На самую дальнюю дозорную башню в самом глухом уголке самого крупного в стране национального заповедника. В этой башне Жак будет жить совершенно один. Ему придется общаться с людьми не чаще одного раза в месяц, когда ему будут привозить продукты – и его это вполне устраивало. В лесу было тихо. Никаких механических звуков. Никаких автомобилей, никаких газонокосилок. Никакого собачьего лая. Лишь тишина и блаженный покой, одиночество – да, восхитительное одиночество, – и книги.

В первую неделю все было просто божественно. Если Жаку и докучали какие‑то посторонние звуки, то лишь иногда и не так чтобы сильно: редкие самолеты, пролетавшие над башней на высоте не меньше восьми километров, полуденный стрекот цикад, ночной писк комаров и как‑то вечером – всего один раз за все время – гроза.

Однако Жак не рассчитал скорость чтения и «прикончил» все книги, которые взял с собой, с явным опережением графика. Он чуть не умер со скуки и ужасно обрадовался, когда к башне приехал грузовик с продуктами. Жак попросил водителя свозить его в город, чтобы купить еще книг. Но водитель сказал, что, согласно контракту, Жаку запрещено покидать башню. Тогда Жак сказался больным и заявил, что ему надо к врачу (поликлиника располагалась буквально в двух шагах от книжного магазина). В общем, Жак все же добился того, чтобы его отвезли в город.

Водитель ужасно тревожился и подгонял Жака – мол, надо быстрее возвращаться, – но тот на полдня завис в книжном, и когда они все же вернулись в заповедник, там вовсю полыхал пожар. В итоге сгорело несколько сотен квадратных миль леса.

Национальное управление лесоводческого хозяйства грозилось привлечь Жака к суду за безответственность и халатное отношение к служебным обязанностям, и Жак всерьез подумывал о том, чтобы бежать из страны. Он снова полезна сайт объявлений о работе и почти сразу наткнулся на сообщение, что НАС А требуется доброволец для полета на Марс. Он станет первым переселенцем в рамках долгосрочной программы по массовой колонизации Марса. Он никогда не вернется на Землю, и ему придется прожить в одиночестве несколько лет – может быть, даже десятилетий, – пока к нему не присоединятся другие колонисты. Что может быть лучше?! Вот она, работа мечты! Плюс к тому в распоряжение первого поселенца предоставлялся бесплатный скоростной канал беспроводной спутниковой связи и мощнейший компьютер, причем на его жестком диске хранятся все – абсолютно все – книги, которые есть на Земле. Все‑таки есть в жизни счастье!

К чести ребят НАСА, они провели всестороннее психологическое профилирование всех соискателей, и Жак был признан наиболее подходящей кандидатурой. Он получил вожделенное место и отбыл на Марс буквально за пару минут до того, как в его почтовый ящик опустили повестку в суд по иску от Национального управления лесоводческого хозяйства. Пф!

Полет на Марс занял ровно полгода. Это было блаженное время. Жаку ужасно понравилась невесомость, но он все равно с нетерпением ждал окончания путешествия. Прибыв на место, он сразу же приступил к исполнению своих непосредственных обязанностей первопроходца: наслаждаться одиночеством, читать книги, смотреть фильмы – из видеотеки и по Интернету, – и ждать, когда прилетят следующие колонисты. Жак был на седьмом небе от счастья. Жизнь казалась прекрасной, как никогда.

И так продолжалось бы бесконечно, если бы не одно непредвиденное обстоятельство: на Марсе жили марсиане. В первый раз, когда Жак заметил какое‑то странное движение за окном своего отсека, он решил, что ему померещилось. Но ему не померещилось. Там действительно что‑то двигалось. Жак был не из робкого десятка. Он надел скафандр и вышел наружу, где тут же столкнулся с тремя марсианами, вылитыми умпа‑лумпа* – только покрытыми оранжевой шерстью и практически круглыми из‑за специальных защитных пузырей.

* Умпа‑лумпа – сказочные персонажи из книги Рональда Даля «Чарли и Шоколадная Фабрика». Это маленькие человечки, доходящие до колена обычному человеку. У них у всех характерная внешность, ярко‑оранжевый цвет кожи и волосы яркого, чаще зеленого, Цвета.

– Привет тебе, землянин, – сказал главный марсианин. Жак вздрогнул, хотя и не от испуга. Скорее, от растерянности. Он не знал, что сказать.

– Прошу прощения за такую избитую банальность, – продолжал марсианин. – Нам показалось, что это будет смешно. Но иногда шутки не удаются. Думаешь, что пошутил очень удачно, а на деле выходит, что неудачно. Никто не смеется. Ну да ладно, бывает. Тебе нравится тут, на Марсе?

Жак проникся серьезностью момента. Как ни крути, это был исторический момент: первый контакт с разумными инопланетными существами. Поэтому он ответил со всей торжественностью:

– Я пришел с миром, от имени всех обитателей Земли. Марсиане переглянулись и расхохотались.

– А что здесь смешного? – не понял Жак.

– Смешного здесь вот что, – сказал марсианин. – Во‑первых, ты почему‑то уверен, что представляешь всех обитателей Земли. И во‑вторых, ты сказал, что земляне хотят с нами мира. Ой, не могу!

– Так зачем ты сюда прилетел? – спросил второй марсианин.

– В рамках программы по массовой колонизации Марса.

– А вам оно надо? Здесь же ни хрена нет. Мы истощили все запасы более или менее полезных ископаемых еще в прошлом тысячелетии. Если мы тут еще не рехнулись, то исключительно потому, что мы все ужасные болтуны… ну, в смысле, любим поговорить… и поэтому нам всегда есть чем развлечься.

– Так что тебе повезло, что мы тебя нашли, – сказал третий марсианин. – Теперь ты не будешь грустить в одиночестве, уж мы‑то составим тебе компанию. Еще как составим. С нами ты никогда не соскучишься. Даже и не надейся.

Жак тихо выпал в осадок. Представьте себе разочарование человека, который в поисках одиночества отправился аж на другую планету – и неожиданно встретил там чересчур разговорчивых и донельзя дружелюбных аборигенов. Плюс к тому эти аборигены были отнюдь не чужды иронии и обладали гипертрофированным чувством юмора, то есть качествами, напрочь отсутствующими у Жака (что вообще характерно для любителей серьезной литературы, издаваемой в твердом переплете).

– Что‑то мне как‑то сонно. Пойду посплю, – сказал он. – Мы потом пообщаемся, хорошо? В другой раз.

– Без проблем. Мы сами вообще никогда не спим. И нам очень нравится ходить в гости. И когда гости приходят, нам тоже нравится. Чем чаще, тем лучше.

Жак только‑только заснул, как его разбудил громкий стук в дверь – стук пушистых оранжевых кулачков. Жак поднялся с кровати, пошатываясь спросонья. Прошел в шлюзовой отсек и выглянул наружу: это был один из тех трех марсиан‑юмористов, что уже приходили раньше.

– У тебя не найдется стаканчика сахара? – сказал марсианин. – Взаймы.

– Какого че…

– Шучу, шучу. Мне можно войти? И вообще, давай будем дружить домами. У меня, правда, сейчас бардак. Капитальный ремонт, все дела. Но ведь это не страшно, я думаю. Ты ведь переживешь?

У Жака не было выбора: он впустил марсианина внутрь.

– А у тебя симпатично. Все по последнему слову техники, но при этом уютно. И‑ ух ты! – бесплатный высокоскоростной Интернет! Знаешь, я ненавижу, когда останавливаешься в отеле, и с тебя там сдирают еще и за доступ в сеть. Вроде как он идет за отдельную плату. Сразу складывается впечатление, что тебе там не рады.

– А я как раз собирался обедать, – сказать Жак. – Будешь есть?

– Я? Нет. У нас сейчас период активного метаболизма подкожного жира. – Марсианин указал на свой складчатый, как у шарпея, лоб. – Все идет прямо сюда. – Он продемонстрировал бугорок, похожий на латексный протез, знакомый фанатам «Звездного пути» по одной из серий «Следующего поколения».

Жак налил воду в стакан, достал из буфета банку освежающих кристаллов к завтраку – с повышенным содержанием сахара и апельсиновым вкусом, – открыл ее и зачерпнул целую ложку оранжевых гранул.

– Не хочешь попробовать?

– А‑а! – завопил марсианин. – Ты что, хочешь меня убить? Выпусти меня отсюда! Сейчас же!

– Господи, что я такого сделал?

– Молекулы ваших цитрусовых плодов – это яд для марсиан. Мог бы и предупредить. До того, как открыть банку.

– Прости, пожалуйста. Я не знал…

– Ладно, забей. Просто выпусти меня отсюда. – Марсианин бросился в переходный шлюз. – Да, кстати. Сегодня вечером будет большой пикник. Ну, чтобы ты познакомился с соседями. Я тебя очень прошу, постарайся хотя бы изобразить, что тебе весело. Ради детишек.

Когда марсианин ушел, Жак сел на кровать и погрузился в тягостные раздумья. Он не знал, что теперь делать – теперь, когда он снова лишился вожделенного одиночества и покоя, ради которых проделал такой долгий путь. Если бы я знал, что на Марсе у меня будут соседи… если бы мне сказали заранее…

А потом ему в голову пришла замечательная идея. Да! Жак стянул с кровати свой плед – наполовину шерстяной, наполовину синтетический, наподобие тех пледов, что выдают в самолетах пассажирам, летящим в салоне первого класса, – расстелил его на полу и щедро посыпал апельсиновыми гранулами из банки. Вечером Жак взял этот плед на пикник и отдал марсианам. И больше они его не беспокоили. Жизнь наладилась.

Однако через пару недель ему сообщили из НАСА, что на Марс летят еще три колониста. Жак в ужасе выслушал эту новость. НАСА его предало. Когда он принялся протестовать, женщина из отдела кадров сказала:

– Жак, вы редко выходите на связь и не сообщаете нам никакой информации. Если бы вы были более общительным, может быть, нам не пришлось бы так спешно посылать на Марс других людей.

Черт! Жак отправил в правление НАСА срочное уведомление: «Атмосфера отравлена. На планете свирепствует вирус, от которого у меня постоянно течет кровь из носа. Не присылайте людей. Повторяю: не присылайте людей». Но он был уверен, что ребята из НАСА разгадают его хитрость.

Теперь Жак целыми днями лежал на кровати и предавался унынию. На Марс летел не один колонист. Их было трое.

Жак пытался придумать, что делать. Если он притворится мертвым и вообще перестанет выходить на связь, НАСА отключит его скоростной Интернет и, может быть, перекроет доступ к цифровой библиотеке. Нет, только не это!

«Ну, ничего, – решил Жак. – У меня есть еще несколько месяцев, чтобы придумать, как мне прикончить этих троих колонистов, когда они прилетят. И надо будет все провернуть очень быстро. Потому что НАСА наверняка захочет меня убрать. Ничего себе выбор: либо ты убиваешь, либо тебя убивают. Но такова жизнь. В конечном итоге все именно к этому и приходит».

Проповедник и его любовница‑шлюха

Диана Битон

Они познакомились по Интернету, на сайте поиска партнеров для секса. Договорились о встрече в отеле на условиях НЧНОС – ни к чему не обязывающего секса, – причем специально оговорили, что они друг о друге ничего не знают и не раскрывают свои волшебные способности.

– Надо сказать, – заявила Бренда, пытаясь вспомнить, куда она надела свои колготки, – что для НЧНОС это было вполне себе пылко.

– А ты часто этим занимаешься?

Бренда обернулась к своему анонимному любовнику:

– Вообще‑то, по правилам НЧНОС, такие вопросы задавать нельзя.

Она наклонилась, чтобы достать туфли из‑под кровати.

– Но мне хочется узнать тебя лучше. Бренда застыла:

– Так. Не говори больше ни слова.

– Меня зовут Барри.

– Блядь. – Ей захотелось ударить его чем‑нибудь тяжелым, но злость быстро прошла. – Ну ладно, Барри. А почему тебе хочется узнать меня лучше.

– Потому что ты не такая, как все. Ты особенная.

– Да неужели? ‑Да.

– И что во мне такого особенного?

– Твой взгляд, уже в самом конце. Что‑то с нами происходило… что‑то особенное.

– Что за бред?

– Ладно, не хочешь – верь. – Барри достал сигареты.

– Ты куришь? Сейчас уже никто не курит.

– Я не «никто».

– Очень остроумно.

– Хочешь? – Он протянул пачку Бренде. Та на секунду задумалась.

– А давай. Почему бы и нет?

Она закурила, зная, что этого делать не нужно. А нужно быстро одеться и бежать отсюда со всех ног. А еще лучше – собрать одежду в охапку и одеться уже в машине. Но вместо этого она спросила:

– Так что ты хотел обо мне узнать?

– Ну, для начала, как тебя зовут.

– Бренда.

– Хорошо, Бренда, скажи мне, во что ты веришь.

– Типа как в Бога и все такое?

– Ну, да. Типа того.

– По‑моему, Бог ошибся с людьми. Ничего интересного не получилось.

– Как мило.

– А ты во что веришь?

– Теперь уже ты захотела узнать меня лучше?

– Слушай, а не пошел бы ты в жопу?

Потом они молча курили, и чуть погодя Бренда сказала:

– Я не курила со школы. Собственно, я и в школе‑то не курила. Так, баловались с девчонками в старших классах. Как‑то я не прониклась всей прелестью этой привычки.

– А в каком году ты окончила школу? Она сказала, в каком.

– Значит, мы с тобой одногодки.

– Вот это да! Офигеть! – Она затушила окурок в пепельнице. – Все, мне пора.

– Мы еще встретимся? Бренда помедлила и сказала:

– Хорошо. Здесь, в то же время. Ровно через неделю.

Так прошло несколько месяцев. Раз в неделю Бренда и Барри встречались в отеле, и каждый раз Барри задавал Бренде вопросы, чтобы узнать ее лучше, и Бренда рассказывала о себе – хотя внутренний голос подсказывал, что этого делать не стоит. Тем более что сам Барри почти ничего о себе не рассказывал. Бренда уговаривала себя, что ничего страшного в этом нет, ведь она не открыла Барри свою самую главную тайну. Если Барри узнает ее секрет, их отношения изменятся навсегда. Причем вряд ли в лучшую сторону. А этого Бренде совсем не хотелось.

Постепенно эти еженедельные свидания превратились для Бренды в главное событие недели. А потом, в один явный погожий денек Бренда выглянула в окно и увидела, что во дворе цветет персиковое дерево – как это было, когда они в первый раз встретились с Барри. Она поняла, что они с ним встречаются для НЧНОС уже год, и что это уже никакой не НЧНОС. Она по‑настоящему влюбилась в Барри. Хотя он‑то, похоже, ее не любил.

Это было так грустно, так больно. Одиночество – тяжкая штука, а безответная любовь еще более усиливает его тяжесть.

Вскоре Бренда не выдержала и сделала то, чего нельзя было делать: призналась Барри в любви. Она, в общем, догадывалась, что услышит в ответ, и приготовилась к самому худшему. Но ответ Барри был настолько неожиданным, что Бренда буквально лишилась дара речи.

– Если хочешь видеть меня почаще, вступай в мою церковь. Будешь моей прихожанкой. Я проповедую истину.

Бренда сказала, что ей надо в душ. Но на самом деле ей надо было просто побыть одной и спокойно подумать. Закрывшись в ванной, она включила воду в душе, а сама села на краешек ванны и попыталась понять, сможет она или нет стать «прихожанкой» в церкви у проповедника Барри. Все дело в том, что она сама была жрицей. Верховной жрицей в своей собственной церкви. Это и есть ее страшная тайна. Бренда не знала, что делать. На такой случай нет никаких четких правил.

Когда Бренда вышла из ванной, Барри был уже почти полностью одет. Она сказала ему, что – да, она придет к нему в церковь. А он ответил:

– Вот и славно. Значит, увидимся в воскресенье. В одиннадцать утра.

Он объяснил ей, как ехать, и ушел.

И вот настало воскресенье. Бренда приехала к назначенному часу. Здание церкви было вполне симпатичным, хотя и располагалось слишком близко от съезда с автомагистрали. Не самое приятное соседство, но бывает и хуже.

Но Бренду ждал неприятный сюрприз. Оказалось, что Барри не только священнослужитель, но еще и женатый мужчина с двумя детьми. За целый год пылкого НЧНОСа Бренде и в голову не приходило, что у Барри может быть жена. И тем более – дети. Кстати, жена Барри очень тепло встретила Бренду, и вообще была милой, приятной и дружелюбной. После службы все прихожане собрались в зале на первом этаже, чтобы поприветствовать Бренду – нового человека в общине, – в зале с плохим освещением, с доской объявлений, увешанной листовками религиозного содержания, и с жутковатого вида стареньким пианино в углу. Бренда сидела смурная и думала только о том, какой же она была дурой!

На следующей неделе Бренда не поехала встречаться с Барри в отеле в их обычное время. И не пришла к нему в церковь. И еще через неделю, и еще. А на четвертую неделю ей позвонил Барри.

– Откуда у тебя мой номер?

– Бренда, не надо разыгрывать из себя дурочку. Номер телефона узнается элементарно. Куда ты пропала? Приезжай в церковь. И на нашу обычную встречу. Ты даже не представляешь, как много ты для меня значишь. Неужели ты ничего не чувствуешь? Прислушайся, что подсказывает тебе сердце.

И Бренда прислушалась. Посреди недели, в обычный день, они с Барри снова встретились в отеле и предались страстному сексу, а в воскресенье Бренда приехала в церковь, где ей пришлось притворяться, изображая из себя кого‑то другого.

А потом, в субботу вечером, Бренда поехала в центр – возвращать в магазин куртку, которая ей все‑таки не подошла и сидела не так, как надо. Выходя из магазина, она увидела, как ее возлюбленный проповедник пронесся по улице на своем новеньком GMC – где весь салон пропах духами его жены, – и сбил бордер‑колли. Бренда бросилась к сбитой собаке, подхватила ее и прижала к груди. Проповедник вышел из машины.

– Бренда, не убивайся ты так. Это всего лишь собака.

– Что значит «всего лишь собака»?

– Собака – это собака. У нее нет души. Так что не переживай.

– Что значит «не переживай»?! Это живое существо, и ей больно! Она умирает!

Колли умерла на руках у Бренды, а в сердце Бренды умерла любовь к Барри.

Она обернулась к нему. Ее щеки пылали. Она тихо сказала:

– Я ухожу.

– Уходишь – откуда?

– Из твоей церкви. От тебя. Кстати, ты ведь не знаешь, что я верховная жрица.

– Ну, уходишь, и ладно. И будь себе жрицей, раз у тебя с головой не в порядке.

– Да, я ухожу. Кстати, как у верховной жрицы, у меня есть три официальных желания, и я пока ни одно не использовала. Но одно я использую прямо сейчас.

– Ну, давай, – сказал Барри, садясь в машину.

– Вот мое первое желание: отныне и впредь родители больше не будут любить своих детей.

Барри уже отъехал на несколько метров, но окна в машине были открыты, и он услышал, что сказала Бренда.

– Что?! – Барри резко нажал на тормоз.

– Отныне и впредь родители больше не будут любить своих детей.

– Ну, ладно. Как скажешь, – и Барри уехал.

Первое желание Бренды как верховной жрицы исполнилось.

Во всем мире родители перестали любить своих детей. «Если моя любовь умерла, – думала Бренда, – пусть умрет и вся остальная любовь, во всех ее проявлениях».

Итак, родители перестали любить детей, и ничего страшного не случилось – поначалу. На самом деле мир практически не изменился. Просто в конце первого дня у всех людей, у кого были дети, возникли похожие мысли:

…Хочешь поехать на стадион? Я тебя не повезу. Доберешься сам, на автобусе. А мы с папой пойдем поплаваем с маской и трубкой.

…У меня ощущение, что я приходящая няня у чужих детей. Даже нет, не детей, а мелких чудовищ.

…Не буду я им звонить. Они только и делают, что жалуются на своих мужей, и просят у меня денег. Надоело.

…Диплом о высшем образовании?Подумаешь, какое событие! У всех дипломы о высшем образовании.

…Не хочешь есть? Ну, и ладно. Не хочешь, не жри. Делать мне больше нечего, как только следить, поела ты или нет.

На второй день люди уже бросали младенцев на порогах церквей, и заседания всех родительских комитетов на Земле были отменены.

На третий день беременные женщины буквально повалили в бары, где подают алкоголь. Главы правительств по всему миру отменили День матери и День отца и объявили о том, что все граждане, имеющие детей, получат правительственные дотации, каковые следует употребить на путешествия и различного рода увеселения для себя.

Четвертый день стал началом золотого века для гувернанток и нянь. Цены на их услуги взлетели практически до небес. Из серии «сколько скажете, столько заплатим». Все предприятия потогонного производства окончательно забили на законы, запрещающие эксплуатацию детского труда, и общественность даже не возмутилась.

На пятый день бездетные люди во всем мире вышли на демонстрации протеста против родителей, которые прекратили заботиться о детях. «В законе сказано, что родители обязаны заботиться о своих детях!»; «Что, вот так прямо и сказано? Ну, хорошо. В холодильнике – готовые завтраки со сгущенкой. Со вкусом клубники и ванили. Видеоигры – на полке. Пусть обыграются до посинения. А будут жаловаться и ныть, пойдут спать в подвал на матрасе. И большое спасибо, что вас так волнуют мои дела. А теперь, будьте добры, отъебитесь. Я уже опаздываю на йогу».

Разумеется, Барри и его жена тоже перестали любить своих детей, хотя Барри не думал, что такое возможно. Ощущение было странное: вот ты любишь кого‑нибудь сильно‑сильно, а потом ‑раз!‑ и больше не любишь. И тебе уже по хрену эти люди. В следующее воскресенье Барри читал проповедь о том, как важна в человеческой жизни любовь, но в церковь в тот день пришли только те люди, у которых не было детей. А те, у кого были Дети, повыгоняли своих чад во двор, а сами заперлись дома и принялись жарить яичницу со шпинатом. Бездетные прихожане кипели от ярости и не знали, что делать, потому что как только они принимались заботиться о чужих заброшенных детях – причем совершенно бесплатно, – они становились родителями de facto и тут же лишались способности любить своих подопечных.

Так прошла еще неделя, а в пятницу Барри не выдержал и позвонил Бренде.

– Ну, хорошо. Теперь можешь злорадствовать. С полным правом.

– Я не хотела злорадствовать.

– А чего ты хотела?

– Чтобы ты понял, что ты со мной сделал. Умчался на своем джипе в туманную даль, а я осталась сидеть в канаве. В прямом смысле слова.

– Я тебя очень прошу, пожалуйста, отмени свое желание. Хочешь, чтобы я встал на колени?

– Нет, не хочу. Вообще‑то я не жестокая… не такая, как ты. Убить живое существо и ничего не почувствовать! Ничего!

– Бренда, пожалуйста, отмени свое желание.

– Я не могу его отменить. Вернее, могу, но только используя еще одно волшебное желание. Вот мое второе желание: отныне и впредь дети больше не будут любить родителей.

– Ну ты и сука.

Вот так и вышло, что люди всех возрастов во всем мире перестали любить родителей. Но масштаб катастрофы был значительно меньше по сравнению с первым желанием, потому что таков естественный ход вещей: дети, как правило, неблагодарны и принимают родительскую любовь и заботу, как нечто само собой разумеющееся. Дети, которые еще не вышли из детского возраста, продолжали капризничать и не слушаться – как всегда. Дети, которые сами давно стали взрослыми и жили отдельно, продолжали откладывать на неопределенное завтра тот пресловутый звонок родителям, на который никак не могли сподобиться и безо всяких волшебных желаний. Миллионы людей поувольнялись с работы, куда устроились лишь для того, чтобы сделать приятное маме с папой. Производители поздравительных открыток полностью разорились. А сколько детей изничтожило своих родителей, чтобы скорей получить наследство! Счет таким случаям шел на миллионы. Суды во всем мире уже не справлялись с количеством дел об убийстве.

Барри позвонил Бренде.

– Ты победила.

– Мы с тобой не воюем. Я просто хочу, чтобы ты понял, что ты сделал со мной и с той бедной колли.

– О Господи! Ты все о том же! Бренда вздохнула.

– Ты и вправду редкостный мудак. – А потом она выпалила со злости: – Хочу, чтобы никто никого не любил.

Желание Бренды исполнилось. И у нее уже не осталось желаний, чтобы отменить это – последнее. Земля превратилась в планету одиночек – в планету Унабомберов, отшельников, затворников и мизантропов, людей, обреченных на одиночество в мире, где невозможно уединиться. В мире без надежды.

«Вот и славно, – подумала Бренда. – Пусть так и будет. Теперь все знают, каково было мне».

АРДЖ

По‑моему, это совсем не похоже на сказку со счастливым ‑концом, – сказал я. – Бедная Бренда и бедный Барри. Если бы не их эгоизм и не стремление к власти, они могли бы найти в себе мужество изменить свою жизнь.

– Также добавлю, что на этот рассказ у меня не случилось эякуляции мозга, – сказал Зак.

– Я вообще‑то сейчас говорил о другом. Кто сказал, что у каждой истории должен быть счастливый конец? Несчастливые концы, они тоже нужны. Они несут на себе важную смысловую нагрузку. Важную для выживания в этом мире. Они нужны для того, чтобы мы знали, каких людей и ситуаций следует остерегаться и по возможности избегать. Ладно, это отдельная тема для отдельного разговора. А сейчас я хочу рассказать историю, которая называется «Человек, потерявший свою историю». Кстати, в ней есть отголоски и ваших историй. Вы сейчас сами поймете.

Человек, потерявший свою историю

Ардж Ветаранаяна

Жил‑был человек, потерявший свою историю. Его звали Крейг, и он был очень похож на вас. И вся его жизнь была очень похожа на вашу – за тем исключением, что на каком‑то этапе жизненного пути он потерял свою историю. Потерял ощущение, что в его жизни есть начало, середина и конец. Да, я знаю, мы все рождаемся, живем, что‑то делаем, к чему‑то стремимся, а потом умираем. Но в жизни каждого человека есть какие‑то вехи, какие‑то координаты, которые обозначают этапы его истории: первая любовь, критические ситуации, когда человек чудом избегает смерти, гениальные научные открытия, неожиданно пробудившийся интерес к альпинизму… Вот так мы и живем, а потом мы умираем. Правда, история человеческой жизни обычно заканчивается задолго до смерти, и на старости лет мы уже не живем в полную силу, а лишь греем озябшие руки над тлеющими угольками воспоминаний. Но вернемся к проблеме нашего Крейга. Дожив до… ну, скажем тридцати восьми лет, он вдруг осознал, что эти координатные точки, размечавшие его жизнь, так и не соединились в единую целостную картину. Несколько вялых романов, пресных и обреченных на неудачу с самого начала. Скучная и тупая работа, с которой справится даже шимпанзе. Никаких увлечений, которые могли бы развиться в пылкую страсть, придающую жизни яркость и вкус. Иными словами, жизнь Крейга была совершенно безрадостной и нисколечко не интересной.

И что самое поганое, эта проблема, похоже, вообще не имела решения. Как пресловутое «что было раньше, курица или яйцо?». Крейг рассуждал так: если заняться, к примеру, дельтапланеризмом, это будет уже настоящее приключение. И, может быть, именно с этого и начнется его история. Бескрайнее небо! Радость полета! Мистическое слияние с воздушной стихией! Но погодите… для того чтобы действительно проникнуться полетами на дельтаплане, для начала надо хотя бы увлечься полетами на дельтаплане. Если он выберет себе увлечение наугад – просто так, от балды, – а потом вдруг окажется, что ему это не близко, то он просто потратит зря время. И какой тогда смысл? А поскольку у Крейга не было никаких интересов, он никак не мог определиться и разорвать этот порочный круг «курица или яйцо». Что ему делать? С чего начать? Крейг потихоньку впадал в отчаяние. У него было стойкое ощущение, что любая попытка наполнить жизнь смыслом заранее обречена на провал. И ничего интересного с ним уже не произойдет.

В конечном итоге Крейг решил все‑таки записаться в секцию дельтапланеризма, однако женщина, принимавшая его заявление, сказала:

– На самом деле вам это неинтересно, верно? Вам все равно, чем заняться, лишь бы было хоть что‑то, что превратит вашу жизнь в увлекательную историю.

– Откуда вы знаете?

– Я давно здесь работаю и повидала немало людей, которые приходят сюда в надежде, что стоит им только заняться чем‑нибудь необычным, как их жизнь, словно по волшебству, превратится в сказочную историю. Вы бы послушали мою подругу Филис! Она принимает заявления в секцию экстремального рафтинга

Крейг ушел в полном расстройстве. Ему уже начинало казаться, что он до конца своих дней так и останется «Крейгом, который не живет полной жизнью, а всего‑навсего существует».

По дороге домой он уныло разглядывал многочисленные рекламные щиты, изображавшие веселых, счастливых, обаятельных и сексапильных людей, вовсю наслаждавшихся жизнью на солнечных пляжах, горнолыжных курортах и больших вечеринках – людей, которые вроде бы мало чем отличались от самого Крейга или его сестры Крейгины. За тем исключением, что они жили яркой, насыщенной жизнью, полной захватывающих событий, а Крейг только смотрел и завидовал. В общем, домой он вернулся в совершенно убитом настроении и принялся звонить друзьям, чтобы пожаловаться на свою злую судьбу. Друзья, кстати сказать, Крейгу сочувствовали, но не так чтобы очень. Один из этих друзей сказал так:

– Да, старик, плохо дело. Вот если бы ты сломал ногу… ну так, для примера… тут все понятно: едешь в больницу, там тебе помогают. Или, допустим, ты потерял кошелек. Обидно, конечно. Но опять же не страшно. Идешь в магазин, покупаешь новый кошелек. Но если ты потерял свою историю… Я даже не знаю, что тут можно сделать.

Разумеется, в тот же вечер все друзья вышли в онлайн и принялись обсуждать Крейга с его тараканами. Все 93 445 официальных сетевых друзей и знакомых Крейга пересылали друг другу мессаги, изощряясь в остроумии, типа: «Я Крейг, великий и ужасный! Моя история войдет в века, будоража умы и будя зависть в потомках!» Или: «Да, это я! 76 кг неодолимого обаяния и сплошного животного магнетизма, покоритель народов и завоеватель империй… в мечтах».

На следующий день Крейг снова отправился в учебный центр с твердым намерением записаться в секцию тай‑бо. Женщина‑администратор его узнала.

– Вы тот самый парень, у которого нет истории. И как оно?

– Как‑то не очень, спасибо. Я подумал, что, может, тай‑бо превратит мою жизнь в увлекательное повествование.

Женщина – ее звали Бев – покачала головой:

– Понимаете, Крейг, каждому хочется выделиться из толпы, стать единственным и неповторимым и прожить интересную, яркую жизнь, похожую на приключенческий роман. Такое бывает, да. Но крайне редко. В древности все было проще. Но сейчас, в современном мире, где царит культ погони за славой, где наплыв информации не прекращается ни на секунду и каждый день появляется что‑то новое, одним только стремлением к оригинальности уже никого не удивишь. По‑настоящему современные люди – существа одаренные, харизматические. Понятно, что их привлекают лишь те, кто сам обладает харизмой и, так или иначе, выделяется из общей массы. Для того чтобы выжить, людям нужно создать себе имидж харизматичных роботов. Однако, по странной иронии судьбы, общество отвергает людей, достигших подобного состояния. Над ними смеются, их не понимают. Кстати, я не удивлюсь, если окажется, что ваши друзья потешаются над вами у вас за спиной.

– Правда?

– Да, правда. В общем, Крейг, если вкратце, то с учетом сегодняшнего состояния всемирного информационного поля у вас нет шансов. Вы обречены оставаться неинтересной среднестатистической личностью – без истории. И без каких‑либо перспектив.

– Но я могу завести блог в Интернете! И это будет моя история!

– Блог? Мне очень жаль вас огорчать, но все эти блоги, и влоги, и прочие сетевые журналы – они лишь затрудняют задачу, если вам хочется заявить о своей уникальности и непохожести на других. Трудно быть оригинальным, когда все поголовно стремятся к тому же. В итоге все сводится к общему знаменателю.

– Я просто хочу, чтобы у меня была своя история!

– Вы в юности много читали? ‑Да.

– Ну вот… Что и требовалось доказать. Чтение книг превращает людей в одиночек, индивидуалистов. И когда это случается, сложностей лишь прибавляется. Вы хотите быть Стивом Маккуином, а мир хочет, чтобы вы были #mailto:SMc023667bot@hotmail.com

.

Крейг молчал долго, секунд пятнадцать, а потом произнес:

– Правда, странно, что сервер Hotmail до сих пор существует?

– Действительно странно, – согласилась Бев.

– Знаете что, – сказал Крейг, – я, пожалуй, не буду записываться на тай‑бо.

– Очень правильное решение. Как насчет каллиграфии или дизайна меню для предприятий общественного питания?

– Нет, спасибо.

– Ну ладно. Но вы имейте нас в виду, если что.

Крейг ушел, злясь на весь мир за то, что тот принуждает его быть как все. Как‑то это неправильно, что человечество должно подчиняться законам всемирного информационного пространства, где все сводится к общему знаменателю. Причем выбора нет. В мире уже не осталось ни одной страны (даже само понятие «страна» постепенно выходит из употребления), где люди читают книги и живут интересной, насыщенной жизнью, похожей на захватывающий роман. Все живут так, будто еле плетутся по самому нижнему краю огромного телеэкрана в пустом здании аэропорта, где все пропахло дезинфицирующим средством, спиртными напитками и дурацкими, никому не нужными советами.

Когда Крейг вернулся домой и залез в Интернет, у него в почте было 243 559 новых писем от друзей и знакомых – с кучей ссылок и дружеских виртуальных подколов, касавшихся его желания превратить свою жизнь в историю. Кто‑то писал ему вполне серьезно, кто‑то вовсю язвил и юморил. Ему обещали увеличить размер полового члена. Предлагали помочь с креативными идеями, но сперва требовали подписать какие‑то юридические документы. Крейг поужинал, а потом в дверь неожиданно позвонили. Это были ребята из новостной службы Третьего телеканала. Хотели снять небольшой сюжет для воскресного обзорного выпуска. Под условным названием «Человек, у которого нет истории». Крейг подумал, что, может быть, это и есть его шанс. Как говорится, никогда не знаешь, где тебе повезет. Но телевизионщики начали выспрашивать какую‑то ерунду: кто из актеров, по мнению Крейга, лучше всего мог бы сыграть его самого в фильме о его жизни, и не набрал ли он вес за последние несколько месяцев. Или, может, наоборот – сбросил? В общем, Крейг вытолкал их из квартиры.

На следующий день, уже в полном отчаянии, он снова отправился в учебный центр. Еще вчера он решил, что надо поговорить с Бев. Если кто‑то и может ему помочь, подсказать что‑то дельное, подать какую‑нибудь конструктивную идею, то это она. Она сама говорила, что ей уже приходилось сталкиваться с людьми, которых мучает та же проблема.

– А, это вы, – сказала Бев. – Я так и думала, что вы вернетесь.

– Правда?

– Как я понимаю, вы готовы принять радикальные меры. ‑Да.

– Ладно, пойдемте со мной.

Бев поднялась из‑за стола, поставила перед своим окошком табличку ЗАКРЫТО и поманила Крейга за собой.

Они долго шли по каким‑то запутанным коридорам, поднимались по лестницам, спускались по лестницам, и в конце концов вышли к большой высокой двери, увешанной предупреждающими табличками, среди которых было, помимо прочего, и строгое требование использовать стерилизующий гель для рук, прежде чем входить.

– Вот мы и пришли. – Бев распахнула дверь, и они с Крейгом вошли в помещение, похожее на странную смесь научной лаборатории и театральной костюмерной. Провода, манометры, какие‑то электронные приборы непонятного предназначения соседствовали со шкурами – одеждой пещерных людей, рыцарскими доспехами и рассыпанными по полу древними монетами. Сказать, что в комнате царил беспорядок, – это вообще ничего не сказать.

– Это что? – спросил Крейг.

– Ваш единственный шанс превратить свою жизнь в увлекательную историю.

– Правда? Вот это? Но я никогда не играл на сцене, и не снимался в кино, и в науках я не понимаю.

– Не волнуйтесь. Тут не нужно каких‑то специальных умений. Если вы согласны, подпишите контракт, и мы сразу приступим.

Контракт представлял собой толстую стопку листов, отпечатанных мелким шрифтом – страниц двести, не меньше. Надпись на титульном листе гласила: «Захват и фиксация истории посредством анахронического перемещения». Крейг поставил свою подпись на последней странице. Бев кивнула, забрала у Крейга контракт, а потом оглушительно свистнула в два пальца. Из‑за перегородки вышли три здоровенных амбала совершенно бандитского вида.

– У нас тут еще один, – сказала Бев. – Так что, мальчики, за работу. И вы с ним пожестче. Ему очень‑очень нужна история.

Амбалы молча кивнули и принялись сосредоточенно избивать Крейга. Для начала его обработали алюминиевыми бейсбольными битами. Потом содрали с него всю одежду, залили ему один глаз какой‑то едкой химической дрянью и запихали в тесную барокамеру, похожую на одноместную космическую капсулу.

– Далеко будем забрасывать, Бев?

– Давайте в тринадцатый век. – Бев повернула какую‑то ручку на стенке камеры.

– Куда?! – в ужасе закричал Крейг.

– В тринадцатый век. У них не хватает людей. Каждая душа на счету. Так что даже один человек – это уже ощутимая помощь. – Бев обратилась к одному из своих головорезов: – Бартоломью, кинь ему что‑нибудь из крестьянских лохмотьев.

Бартоломью забросил в камеру какие‑то мятые тряпки.

– Закрывай дверь! Бартоломью закрыл дверь.

Крейг принялся стучать кулаками в крошечное окошко:

– Выпустите меня! Бев улыбнулась и крикнула:

– Тебе там понравится, Крейг! Там все только и делают, что пасут коз и ждут трубадуров, которые ходят по деревням и рассказывают истории.

– А что я там буду делать?

– Ты будешь крестьянином! Там все просто, ты разберешься. Главное, почитай своего феодала, владельца деревни!

– И духовенство! – добавил Бартоломью.

– Да! – крикнула Бев. – И духовенство! Мы немножко тебя покалечили, чтобы ты лучше вписался в тамошнее окружение. Кстати, мы не подумали о зубах. У тебя слишком хорошие зубы… надо было хотя бы один выбить. Ну, ничего. Ты потом сам.

– Но я не хочу…

Бжжжж! Световой индикатор на панели машины времени мигнул один раз, и Крейга забросило в тринадцатый век. Бев смахнула со щеки слезинку, и Бартоломью спросил, почему она плачет.

– От зависти, – ответила Бев. – Он отправился в прошлое, где все настоящее. Реальные люди, реальная жизнь. А мы? Застряли здесь…

– Не расстраивайся, – сказал Бартоломью. – Вечером сходим поужинаем. Свожу тебя в японский ресторан. Потом поедем ко мне. Я взял два новых фильма Вуди Аллена. А на следующей неделе махнем на Гавайи. Да, кстати! Чуть не забыл! Ты позвонила в авиакомпанию подтвердить бронь на билеты?

– Да, позвонила.

– О, современный наш мир! – воскликнул Бартоломью. – Как ты пуст и уныл!

– Если бы и наша жизнь тоже могла стать историей, как она стала для Крейга. – Бев вздохнула и посмотрела на Бартоломью. – Почему ты улыбаешься?

– Да я тут подумал, что надо как‑то тебя порадовать. Ты заслужила. В общем, сейчас повезем твой «корвет» на тюнинг.

– Ах, Бартоломью! Ты – самый лучший!

Таким образом, в этой истории все закончилось хорошо.

ЗАК

Спасибо, Ардж. Умеешь ты подпустить депрессии. – Моя история вовсе не депрессивная, – возразил Ардж. – Наоборот, она очень даже жизнеутверждающая. Это история о надежде и вере. Я всю жизнь мечтаю о том, что когда‑нибудь у меня будет красивая дорогая машина, а я еще доведу ее до ума и сделаю из нее просто конфетку. И японская кухня… для меня это такая же сказка, как для вас – Нарния. Диана посмотрела на меня и сказала:

– Я прямо вся обкончалась, так мне славно впиздошили. Ее синдром Туретта проявляется в самые неожиданные моменты.

Но вообще это был очень приятный вечер. Даже лучше, чем предыдущий: тихий, душевный, уютный. Может быть, по контрасту с прошедшим безумным днем, прошедшим под знаком насилия и смерти. А еще у нас было несколько свежедобытых бутылок вина из одуванчиков, сладкого и не такого ядрено‑химического, как вчерашнее сатанинское ежевичное пойло. Даже Серж выпил рюмочку, хотя он обычно вообще не притрагивается к спиртному. После ужина мы перебрались в гостиную и снова устроились на плетеном ковре перед камином. Огонь, горящий в камине, напоминал о разбившемся самолете, но эту тему мы не обсуждали.

– Зак, твоя очередь рассказывать, – сказал Жюльен.

– Ну да, моя очередь. И мое подсознание еще ни разу меня не подводило. Так что, ребята, усаживайтесь поудобнее и слушайте мощную, шикарную историю. Историю, идущую из самого сердца. Историю о надежде и вере. Она называется…

666!

Зак Ламмле

Кулак и его девушка Злюка ехали на концерт воссоединившейся хэви‑метал‑группы «Хищный гроб», легендарной команды, бешено популярной среди металлистов в конце 1990‑х годов. И Кулак, и Злюка были еще слишком молоды, так что они не застали «Гробов» на пике расцвета, когда эта четверка угрюмых рокеров с их фирменными длинными волосами разъезжала по всей стране, оставляя за собой бесконечный шлейф из генитального герпеса, безбрежных разливов блевотины и довольных гостиничных администраторов, выставлявших звукозаписывающей компании огромные счета за грошовые пепельницы, расколоченные музыкантами в Фениксе, Тампе, Нью‑Хейвене или какой‑то еще Жопе Мира. С другой стороны, Кулак со Злюкой были достаточно взрослыми, чтобы оценить антикварное очарование «Гробов», их, скажем так, историческое значение. Да и теперешнее, кстати, тоже. Все‑таки это были достаточно одаренные музыканты при полном отсутствии самодовольства, но зато с неизменным пристрастием к дешевой черной подводке для глаз.

Злюка сказала:

– Блин, Кулак, даже не верится, что мы едем на этот концерт. Мы их услышим вживую. Офигеть!

Кулак был полностью с ней согласен. Они мчались по полупустому шоссе, направляясь в Кэпитал‑сити, где и должен был состояться концерт. В магнитоле играла кассета. Шедевральный альбом 1998 года под названием «ЮНИСЕФ – продажная шлюха». Кулак со Злюкой хором подпевали, громко выкрикивая припев: «666! 666!», а потом Злюка вдруг прекратила махать головой и трясти волосами и выключила песню на середине.

– Эй! Ты чего?! – возмутился Кулак.

– Слушай, я что‑то не понимаю. Что такое «666»?

– Ну, это вроде как число зверя, типа обозначение Сатаны.

– Нет, про число зверя я знаю. Но что оно означает?

– Ну… – Кулак озадаченно нахмурился, а потом протянул: – А‑а, понятно. Ты имеешь в виду его тайное значение? Франкмасоны, черная магия, все дела.

– Нет, я имею в виду… – В голове у Злюки творилось что‑то странное. – Я имею в виду… Кулак, что такое число? Что такое «шесть»?

– В каком смысле, что такое «шесть»?

– В самом прямом. «Шесть» – это что?

– Ну… – У Кулака тоже случился затык.

Ни с того ни с сего они оба – и Кулак, и Злюка – забыли, что такое цифры и числа: что они значат, как соотносятся друг с другом, для чего их используют. Они забыли само слово «шесть». «Шесть» не было даже бессмысленным звуком. Его не стало вообще. Оно превратилось в ничто, хотя это ничто не равнялось «нулю», потому что Кулак со Злюкой забыли и о нуле тоже. Они смотрели на цифры на дорожных указателях, и эти цифры были для них просто какими‑то странными значками, которые неизвестно что значат и непонятно как читаются. Приборная панель превратилась в мозаику иероглифов.

Кулак съехал на обочину и заглушил мотор.

– Блин, это же цифры… мы всегда знали, что это такое.

– Они как буквы, да? Они означают какие‑то звуки?

– Нет, скорее всего нет. Ты же не разучилась читать? Буквы ты помнишь?

– Да.

– И я тоже. А вот с цифрами полный пипец.

Они забыли само понятие числа и цифры. В словах «цифра» и «число» теперь было не больше смысла, чем в сочетании букв «глксдтв».

– Я позвоню сестре. Она у нас умная. – Злюка достала мобильный и в растерянности уставилась на кнопки. – А что вообще с ними делать?

– Э…

– Ты тоже не помнишь, как пользоваться этой штукой?

– Не помню.

– Хреново.

Они потихоньку поехали дальше и ближе к городу начали замечать, что на обочинах у шоссе стоит как‑то уж слишком много машин.

– Что‑то мне это не нравится. Злюка сказала:

– Кулак, меня не колышет. Даже если нас вдруг накрыло болезнью Альцгеймера, мы все равно не пропустим концерт «Гробов».

– Конечно, Злюка. Мы едем.

– Ты же не забыл, как водить?

– Не забыл.

Они уже приближались к Кэпитал‑сити, но все съезды с шоссе были обозначены цифрами, а не названиями, сложенными из букв, и Злюка уже начала волноваться:

– Кулак, мы опаздываем. Групешник, который на разогреве, наверное, уже играет. Давай свернем здесь.

Они свернули, где сказала Злюка, а Кулак предложил:

– Поедем туда, куда едет больше машин. Скорее всего они тоже едут на концерт.

Это была неплохая мысль, и уже очень скоро они добрались до стадиона. На стоянке творилось нечто невообразимое. Люди, забывшие цифры и числа, парковали машины где придется: где находилось свободное место. Но это никого не парило. Если все до единого сходят с ума, сумасшествие становится нормой. И все же Кулак постарался поставить машину, соблюдая хотя бы подобие порядка.

Когда Кулак со Злюкой поднялись на трибуну, «Гробы» как раз выходили на сцену, устроенную на арене.

Вокалист Апу сказал в микрофон:

– Привет, Кэпитал‑сити! Вы готовы к забойному року? ‑ДА!!!

– Я спросил, вы готовы к забойному року?

– ДААААААААА!!!

– Ну ладно, погнали.

И музыканты погнали забойный рок. Они начали с «Мусорной жилы», культового молодежного гимна, и зрители пришли в неистовство. Потом «Гробы» заиграли бессмертную радийную классику «Суп из хрящей и ушей», и трибуны взорвались истошными воплями. А потом вокалист объявил:

– А теперь – наша главная вещь! Все готовы? Итак: «ЮНИСЕФ – продажная шлюха»!

Трибуны отозвались восторженным ревом, но когда дело дошло до припева, кульминации всей композиции, вокалист вдруг смешался:

– Ше… ши… ш‑ш… э? И музыка смолкла.

Вокалист стоял с совершенно убитым, беспомощным видом, и народ на трибунах тоже растерянно приумолк. Все знали, что они знают песню, но никто не мог вспомнить припев.

Вокалист встрепенулся и сказал в микрофон:

– Ладно, на хрен. Давайте сначала. Я там чего‑нибудь напою.

И все получилось отлично. На припеве вокалист уже не заморачивался, а пел просто «Тын‑дын‑дын». Зрители бились в экстазе.

А дальше случилось уже совсем странное. Следующей песней должен был идти мегахит «Б‑У‑Х‑Л‑О». Именно так, по буквам – как «Р‑А‑З‑В‑О‑Д» Тэмми Винет. Но когда вокалист попытался пропеть это вслух, он забыл, как произносятся буквы. Он вообще забыл, что такое буквы. Слова оставались, а буквы исчезли. Стерлись из памяти напрочь. И не у него одного.

Вокалист подкрутил громкость на микрофоне, выставив ее на максимум:

– Ладно, ребята. Без паники. Может, мы и разучились читать и писать, но говорить‑то мы можем. И можем петь. Так что давайте петь рок!

И «Гробы» продолжали петь рок, и тысячи зрителей им подпевали , а потом какой‑то чувак на танцполе у сцены споткнулся и случайно толкнул девчонку, танцевавшую рядом. Девчонка чуть не упала, ее парень взбесился и бросился на обидчика с кулаками, но ударил не того чувака, а другого. Другой, ясное дело, дал сдачи. Буквально за считанные секунды весь стадион превратился в сплошное побоище. Дрались все со всеми. Это была самая крупная драка за всю историю рок‑концертов. Неукротимое буйство анархии и насилия.

К счастью, Кулак со Злюкой сидели у самого выхода, и им удалось потихонечку смыться и спрятаться в туалете. Они выкурили на двоих целую пачку сигарет и только потом решились выглянуть наружу. Зрелище было поистине устрашающим. Повсюду – кровь. И растерзанные в клочья тела. И выбитые зубы, которые так противно скрипят, если на них наступить.

– Ни хрена себе, – сказала Кулак. – В общем, все умерли. Сколько их тут, как ты думаешь?

Злюка пожала плечами:

– Не знаю. Тысяч восемь, наверное. Или девять.

Кулак испуганно взглянул на нее, а потом они оба заулыбались:

– Уф, отпустило!

– Мы снова можем считать!

– Злюка, а как произносится по буквам слово «веселуха»!

– Оно произносится «Х‑И‑Щ‑Н‑Ы‑Й Г‑Р‑О‑Б». ‑Да! 666!

– 666!

САМАНТА

Я сказала Заку: – То есть твоя история была о цифрах и числах!

– Да. И еще – о надежде и вере. Надежда и вера, они превращают историю в бессмертную классику! Полные горсти надежды. Охапки веры. Чем больше, тем лучше!

– А ты силен в математике? Любишь складывать и вычитать, или что?

– Осилен в математике?! Я в математике ни в зуб ногой. Просто, когда я смотрю на цифры, они не отзываются звуками у меня в голове, как это всегда происходит с буквами и словами. На самом деле оно успокаивает. В школе, на математике, я весь урок тупо разглядывал цифры в учебнике и предавался мечтаниям.

– Я терпеть не могла математику.

Все со мной согласились. Все, кроме Сержа.

– Ладно, теперь моя очередь рассказывать сказку. Только в этой истории не будет счастливого конца. Или, может быть, будет. Или он будет счастливым, но под маской плохого.

– Ну вот…

– Ладно, дослушаем и узнаем.

Конец золотого века телефонов‑автоматов

Саманта Толливер

Когда Стелла была совсем маленькой, она помогала маме вымогать деньги у глупых дяденек, которые в конце двадцатого века все еще пользовались телефонами‑автоматами. Они, эти дяденьки, были совсем‑совсем глупыми и не умели пользоваться мобильными телефонами. Или просто боялись новых технологий. Или роняли мобильники в машине и ленились пошарить рукой под сиденьем. Дураки.

Джессика, Стеллина мама, заядлая курильщица, маленькая худощавая женщина, разъезжала по всей стране и работала только в больших дорогих отелях. Идя «на дело», она брала с собой дочку. Одевалась неброско и неприметно: никаких украшений, никакого яркого макияжа, никаких навороченных туфель запоминающегося фасона. В общем и целом она походила на тех девчонок, что приветствуют покупателей на входе в «Уолмарт» – только без синего жилета и дебильно‑радостной улыбки. Они со Стеллой занимали позицию поблизости от телефонов‑автоматов у входа в гостиничный ресторан или бар и дожидались, тока кто‑нибудь из подвыпивших мужчин не выйдет к телефонам. А дальше все происходило по опробованному сценарию: человек набирал номер и начинал разговор. К нему подходила малышка Стелла, таращилась на него с глуповатым видом, а потом нажимала на рычажок, куда вешают трубку, и прерывала звонок. Мужчина, естественно, возмущался. Говорил что‑то вроде: «Эй, ты чего?», или «Какого хрена, вообще?! Ну‑ка, девочка, брысь отсюда». И тут к нему подлетала разъяренная Джессика. Обычно мужчина не успевал даже вернуть трубку на место и так и стоял с трубкой в руке.

– Почему вы кричите на мою дочь?!

– Я не кричу. Вы бы лучше за своим ребенком следили. Как‑то она у вас странно воспитана. Я разговаривал по телефону, а она подошла и нажала рычаг.

– Она же еще совсем маленькая! Пойдем, Стелла. Видишь, дядя сердитый.

Мужчина хмыкал, набирал номер по новой и продолжал разговор. А через пару минут к нему вновь подлетала Джессика и нажимала на рычаг, прерывая звонок.

– Дочка сказала, вы ее ударили.

– Что?!

– Вы ударили мою дочь.

– Дамочка, у вас как с головой? Я никого не ударил ни разу в жизни, и уж тем более ребенка.

– Я немедленно сообщу в полицию.

– Что?!

– Сообщу в полицию о нападении на ребенка. Стелла, сходи позови дядю‑охранника.

Стелла убегала якобы звать охранника, а человек с телефонной трубкой усирался от страха.

– Женщина, я не бил вашу дочь.

– Вы хотите сказать, что она мне соврала?

– Я не говорю, что она соврала. Я говорю, что не бил вашу дочь. А что я еще должен сказать?

– То есть, по‑вашему, я все это придумала?

– Женщина, я…

Тут возвращалась Стелла.

– Охранник сказал, что сейчас придет.

Надо ли говорить, что человек с телефонной трубкой был перепуган до полусмерти. Ему уже представлялось, что будет дальше. Он‑то знал, что его обвиняют напрасно. Но вряд ли в полиции станут разбираться, как все было на самом деле. Его репутация будет испорчена. Последствия могут быть просто катастрофическими. Эта безумная мамаша может реально сломать ему жизнь. И вот тут Джессика говорила:

– Знаете, мы можем решить дело миром. Я не буду на вас заявлять в полицию. Извинитесь перед моей дочкой и выдайте ей компенсацию за то, что она пострадала.

– Компенсацию? А, понимаю…

– Я очень рада, что вы все понимаете. Давайте деньги, или Стелла сейчас закричит, что вы до нее домогались.

И человек доставал бумажник.

Сколько раз Стелла слышала, как эти дяденьки обзывали маму плохими словами – даже не сосчитать!

Стеллина мама не задерживалась в одном месте надолго. Два отеля на город – вполне достаточно. Максимум три, все зависело от «улова». Стелла с мамой объездили всю страну. Они жили в автоприцепе, причем жили очень неплохо – на «телефонные денежки». Но потом Стелла подросла, и стало уже невозможно выдавать ее за невинную малышку, которая просто решила побаловаться с телефоном. Тогда мама решила, что Стелла будет притворяться умственно отсталой. И оказалось, что так даже лучше. В смысле, значительно эффективнее. Потому что: «Солнышко, это же золотое дно! И у тебя так хорошо получается! И особенно, когда ты пускаешь слюну! Ты слушай маму. Мама плохому не научит».

С точки зрения Стеллы, мама только плохому ее и учила. Хотя нет, одно хорошее все же было. Мама научила ее читать. И то лишь потому, что усадить Стеллу за книжку – это было единственное безотказное средство заставить дочь сидеть тихо.

К тому же книги им доставались бесплатно: приходишь в библиотеку, берешь книги как будто на время, а потом просто не возвращаешь. Вот так и вышло, что Стелла стала очень начитанной девочкой и могла поддержать разговор практически на любую тему. Уже к одиннадцати годам она знала больше, чем мать.

Как‑то раз они с мамой покупали продукты в большом супермаркете. Их кассирша увидела цену за бифштекс на экране соседней кассы и воскликнула:

– Боже! Так мы скоро вообще перестанем есть мясо! Стелла сказала:

– Это еще ничего. В Токио такой же бифштекс стоит в три раза дороже.

– Правда?

– Да, правда. У них сейчас кризис после бума недвижимости, вызванный схлопыванием экономического мыльного пузыря.

– Какого пузыря?

Стелла принялась подробно рассказывать о спекуляциях с недвижимостью в Японии в 1990‑х годах. Она так увлеклась, что не заметила испуганного взгляда матери. А Джессика действительно испугалась. Потому что вдруг осознала, что когда‑нибудь Стелле захочется лучшей доли, и дочь уйдет от нее, чтобы жить своей жизнью. И что тогда делать самой Джессике? Когда они вышли из магазина, Джессика чувствовала себя несчастной и одинокой. Ее буквально мутило от тоски.

А потом случилось неизбежное. Дело было в Солт‑Лейк‑Сити, в отеле «Меридиан». Джессика с дочкой «взялись» за пожилого джентльмена с густой и роскошной, хотя и совершенно седой шевелюрой. Стелла мастерски изобразила ребенка‑дебила, так что Джессика даже испытала прилив материнской гордости. Но когда она подошла к этому человеку и начала вымогать деньги, тот повел себя странно. Он не стал обзывать Джессику плохими словами, а просто молча отдал деньги. Это должно было ее насторожить.

Когда они вернулись к машине, их там уже ждали. Трое полицейских и два сотрудника отеля. Вот черт!

– Я о вас много наслышан. О ваших аферах ходят легенды, и уже не один год. Но я всегда думал, что это именно городская легенда. Хорошо, что мы все записали на видео – ребятам из новостей с Третьего телеканала должен понравиться этот сюжет.

В общем, Джессика отправилась в тюрьму, а Стелла – в колонию для малолетних преступников. В воскресном выпуске новостей на Третьем канале показали большой материал о мошенниках, причем Джессику с дочерью поставили центральным сюжетом программы. Как оказалось, в отеле повсюду были установлены видеокамеры, так что скрытая съемка шла сразу с двух, причем очень выигрышных ракурсов.

К счастью для Джессики, ее делом занялся адвокат по имени Рой, которому нравились именно такие маленькие, худощавые женщины. Он добился, чтобы Джессику освободили под залог (который сам же и внес), взял ее на поруки, привел к себе, и они занялись пылким сексом. Потом, когда все закончилось, они выкурили по сигарете, смешали себе по коктейлю с ромом и принялись обсуждать, как выручить Стеллу. Может быть, из‑за крепкого рома, может быть, в силу каких‑то неясных, почти бессознательных мотивов, но Джессика резко пересмотрела свои отношения с дочерью. Она поделилась с Роем своими тревогами: Стелла гораздо умнее, чем мать. Еще два‑три года, и мать будет ей не нужна. И Джессика останется совсем одна. И ей уже страшно.

Рой сказал:

– Джессика, тебе нужен мужик. Серьезный мужик, на всю жизнь.

Джессика убежала из города вместе с Роем, который, как оказалось, был никаким не адвокатом, а таким же мошенником.

Когда Стелле исполнилось шестнадцать, ее выпустили из колонии. Она переехала в Лос‑Анджелес и попыталась устроиться на нормальную работу, но очень скоро поняла, что нормальная работа – это не для нее. Тогда она занялась проституцией, параллельно ходя на прослушивания для ролей в кино, но с кино у нее ничего не вышло. Она честно пыталась заводить серьезные отношения с мужчинами и дружить с женщинами, но каждый раз – причем, как правило, в самом начале – у нее возникали проблемы с доверием к людям, и она прерывала общение.

Шли годы. Стелла по‑прежнему никому не доверяла, ей было трудно общаться с людьми, и если раньше окружающий мир вызывал у нее любопытство, то теперь она потеряла к нему интерес. К тридцати годам Стелла стала законченным мизантропом со сдвинутой психикой. Она никак не могла понять, чем же ей хочется заниматься, и решила податься в священнослужители – проповедовать в какой‑нибудь маленькой евангелической церкви. Поначалу все шло хорошо. При всей своей благоприобретенной социопатии Стелла мастерски манипулировала своей маленькой паствой, заставляя их верить, что ее наставления дают прихожанам именно то, что им нужно от жизни. Но уже через год Стелле все надоело. Слишком много работы, слишком много хлопот. Люди ее раздражали. Прихожане в ней разочаровались и попросили уйти.

Она переехала в маленький городок на севере Калифорнии и устроилась работать собачьим парикмахером и выгульщицей собак. Денег платили немного, но их хватало на то, чтобы снимать крошечный домик в дешевом районе. Именно там, в этом доме, она поняла, чего ей действительно хочется в этой жизни: завести много‑много домашних животных. Животные любят тебя безо всяких условий, хотя их все‑таки надо кормить. Животными можно командовать, на них можно орать, даже бить, и тебе ничего за это не будет. Если они тебе надоедают, их всегда можно выкинуть из дома: бросить где‑нибудь у подножия потухшего вулкана. Животные – это сплошные плюсы и никаких минусов.

В итоге она собрала себе целый зверинец: пять собак и четыре кошки, не считая птиц, белок и бурундуков, живших в саду. Стелла искренне верила, что теперь у нее в жизни есть все, что нужно. Так продолжалось несколько лет. Но однажды Стелла заснула днем на диване в гостиной.

Потом проснулась и пошла на кухню попить воды. Сквозь затянутую сеткой дверь ей было слышно, как ее четвероногие питомцы беседуют во дворе. Они говорили о ней!

– Эта дура вообще ни во что не въезжает.

– Удивительно, как легко обмануть этих людей! Она ведь действительно думает, что мы ее любим.

– Да просто тут больше нет никого, кто бы стал нас кормить и вообще всячески привечать. Так что приходится терпеть. Жить захочешь – не так раскорячишься.

– Да, чего только не сделаешь ради кормежки! Будешь сегодня опять к ней ласкаться?

– А что еще остается? Стелла выскочила во двор:

– Предатели! Обманщики! Никому нельзя доверять, никому! Даже собственным домашним животным!

Животные закатили глаза.

– Какой ужас, нас разоблачили, – сказал Сэмми, помесь колли и Лабрадора. – Но ты же не записала нас на диктофон, так что тебе никто не поверит.

– Я вам доверяла!

– И что?

– Я думала, что вы честные, добрые и хорошие. Думала, вы меня любите. А вы притворялись. Чтобы я вас кормила!

Животные переглянулись, и Сэмми сказал:

– Стелла, а ты сама разве не притворялась? Ты притворялась, что ты умнее и лучше нас… люди вообще почему‑то уверены, что они самые‑самые. Венец творения и все такое.

– Прошу прощения?

– Ты помолчи и послушай. Во‑первых, ты нам надоела. Во‑вторых, будь ты не человеком, а каким‑нибудь другим животным, ты бы осталась совсем одна. Так всегда и бывает с теми, кто считает себя лучше других. А ты именно так и считаешь. Кстати, вот и причина, по которой ты никому не доверяешь. И твои религиозные выступления – такие жалкие и циничные – это все тоже отсюда.

– Уж вам‑то я теперь точно не доверяю.

– Тебе пора повзрослеть. Мы все живем по закону джунглей, и уж ты‑то должна это знать.

Колокольчики «музыки ветра» над дверью соседнего дома тихонечко звякнули.

– Опаньки, – сказал Сэмми. – Волшебные чары развеялись. Было приятно с тобой пообщаться, Стелла.

И животные вновь стали просто животными. Но теперь все изменилось. У Стеллы было неприятное чувство, что ее питомцы вдруг превратились в коллег по работе, с которыми ты вроде нормально и даже вполне дружелюбно общаешься – только это неискреннее дружелюбие, потому что на самом деле всем на тебя наплевать.

Еще через неделю Стелла решила, что ее все достало и дальше так жить невозможно, и начала методично спиваться. В этом она преуспела. Не прошло и года, как она оказалась в канаве. В прямом смысле слова: в придорожной канаве на въезде в город, неподалеку от того места, где стоял полицейский радар контроля скорости – основной источник дохода сотрудников городской автоинспекции.

Стелла сидела в высокой траве и горланила песни. И тут на дороге показалась машина. Это были Джессика с Роем.

– Рой, смотри. Там какая‑то сумасшедшая. Кажется, пьяная. Сидит на обочине.

Рой слегка сбавил скорость.

– Боже, во что превращается человек! Смотришь вот на таких бедолаг и поневоле задумываешься о жизни. Ой, смотри… полицейский радар. Если бы не эта придурочная пьянчужка, нам бы точно вкатили штраф.

Они тихо порадовались, что все так удачно сложилось, и Рой сказал:

– Да уж, тут поневоле задумаешься… может быть, эта пьяная баба тоже зачем‑то нужна в общей схеме мироздания. Ну, хотя бы за тем, чтобы кто‑то успел снизить скорость перед радаром.

– Вот именно, Рой! Мать‑природа следит за тем, чтобы каждый был на своем месте. Эта пьянчужка, она просто‑напросто выполняет свое предназначение.

ЖЮЛЬЕН

Я сказал: – Nique ta mere, я так и думал. Еще одна депрессивная история.

– И что же в ней депрессивного?

– А Стелле в конце обязательно надо было спиваться?

– Да, по‑другому – никак.

– А что с этими животными? Ну, которые с ней разговаривали?

– А что с ними не так?

– Это новозеландские заморочки? Общение с природой и все такое?

– Жюльен, ты понимаешь все слишком буквально. Это просто история. И не надо искать в ней какие‑то скрытые смыслы. Кстати, теперь твоя очередь рассказывать. Так что давай приступай.

Да, подошла моя очередь, вот только я не успел подготовиться. Чтобы выиграть время, я решил затеять дискуссию и вернулся к вопросу, который мы обсуждали уже не раз: к вопросу о неимоверном умственном усилии, которое требуется для того, чтобы придумать хорошую историю.

– Серж, наверняка есть какой‑то нейропротеин, управляющий этим процессом. Он как называется?

Серж подавился куском рогалика и сильно закашлялся. Непережеванный кусок вылетел у него изо рта и приземлился на ковер, прямо у ног Дианы.

Серж стал белым как мел.

– Серж?

– Все нормально.

– Точно нормально?

– Да, точно. Все хорошо. Ну что, Жюльен? Будешь рассказывать свою историю?

– Буду, буду.

Бартоломью у истоков языка как средства общения

Жюльен Пикар

Давным‑давно самые первые люди сидели вокруг костра, смотрели на пламя и жалели о том, что они даже не могут нормально поговорить, поскольку у них нет языка, то есть системы словесного выражения мыслей, оформленных в виде речи. Рычать и хрипеть им уже надоело. Это было так скучно. К тому же у них теперь появился огонь. А люди, .умеющие пользоваться огнем, они достойны того, чтобы у них был язык. Потому что они уже вышли на должный уровень.

Разумеется, они не могли выражать свои мысли так четко. Они вообще не могли выражать никакие мысли. Мыслей тогда еще не было. Потому что не было слов. Были только предчувствия и ощущения – тревожные, неясные, неописуемые. Однако вождь этих людей почитал себя личностью творческой и дерзновенной. Он ткнул себя пальцем в грудь и произнес:

– Влакк.

Потом поднял с земли палку, посмотрел на нее очень внимательно, прищурился и произнес:

– Глинк.

Все, кто сидел у костра, принялись повторять: «Глинк, глинк, глинк», – и с тех пор палки стали называться глинками, а Влакк – Влакком.

Потом Влакк указал на огонь и сказал:

– Анк.

И с этой минуты огонь стал анком.

Так продолжалось еще много дней. Однажды, буквально за вечер, Влакк выдал звучание для нескольких дюжин имен существительных и глаголов – для газели и оспы, для колючек и вразумления жен посредством умеренного битья, – и поскольку все эти новые слова были придуманы одним человеком, образующийся язык представлял собой целостное единство фонетических единиц, тесно связанных между собой. Он обладал характерным, сразу же узнаваемым звучанием – как итальянский или японский.

Однако в племени был человек – Влакк нарек его Глогом, – считавший, что вождь составляет язык неправильно. Глог рассуждал так: «Это безумие! Так нельзя! Нельзя выдумывать слова от балды, как тебе стукнет в голову! Нельзя строить язык на бездумных сочетаниях звуков!» Но языка еще не было, и поэтому Глог не мог выразить Влакку свое возмущение. Причем, если бы Глог знал какой‑то другой, лучший способ для обозначения предметов и действий, его еще можно было бы понять. Но нет! Просто он принадлежал к той стервозной породе людей, которые вечно всем недовольны и только и ищут, к чему придраться.

У Влакка, Глога и остальных людей племени было помногу детей, но большинство из них умерли рано – еще в младенчестве. В те времена продолжительность жизни вообще была очень короткой. И все же у Влакка остались наследники, которые продолжили его благородное дело и придумали тысячи новых созвучий, ставших словами.

Разумеется, потомки брюзгливого Глога унаследовали его ген вечного недовольства, и по мере развития нового языка у них находилось все больше поводов придраться к тому, как потомки Влакка совершенно бездумно – легкомысленно и наобум – подбирают названия для предметов и действий, типа «навозного жука» или «ритуального посажения на заостренный бамбуковый кол, воткнутый в муравейник». Так прошло несколько тысячелетий. Язык развивался и совершенствовался. Люди давно позабыли, что самые первые слова появились из произвольных звукосочетаний. Теперь слова стали просто словами.

С ростом культуры развитие языка вышло на новый уровень. Люди придумали грамматику, виды глаголов, род имен существительных, склонения и спряжения – в общем, все то, от чего изучение нового языка превращается в настоящую занозу в 1а derriere.

И вот язык наконец добрался и до нашего времени. Будь Глог королем, его дальний потомок Бартоломью мог бы сейчас унаследовать трон. И он стал бы достойным преемником своего педантичного предка. Разделенные тысячелетиями, они тем не менее были очень похожи. И мозги у них были устроены одинаково. По сути, Бартоломью – это был тот же Глог, но в элегантном костюме и с модельной стрижкой.

Бартоломью был настоящим маньяком, одержимым идеей сохранения языка в первозданной чистоте. Все, что меняло язык и заставляло его развиваться, приводило Бартоломью в ярость. Особенно его раздражали многочисленные новомодные дополнения. Он работал корректором в редакции одного крупного журнала о бизнесе, а свободное время посвящал написанию гневных, язвительных писем в другие журналы, в публикациях которых встречались слова, вошедшие в употребление в связи с бурным развитием цифровой культуры и электронных средств коммуникации. «Неужели вы сами не видите, как вы уродуете язык?! Вы его разрушаете! Вы его губите! Вот скажите на милость, что такое «джипег»? Какое нелепое, увечное слово! Неполноценное слово! Вообще никакое не слово! Словечко‑уродец! Бессмысленный звук!»

Сослуживцы считали Бартоломью вполне себе милым чудаковатым занудой, но старались ничем его не задевать. Нет, он был не из тех, кто мстит за обиды, отправляя обидчику по почте анонимную бандероль с дохлым воробьем в картонном пакете из‑под молока. И все же он производил впечатление человека, который, если его разобидеть, найдет способ, как отомстить. Причем ударит по самому больному месту. Многие даже шутили, что он собирает досье на коллег. Каждый год на корпоративной рождественской вечеринке кто‑нибудь обязательно напивался и устраивал шуточное детективное расследование по «делу о тайном досье Бартоломью». Ничего даже похожего не находилось, но девочки‑секретарши все равно потихоньку прикалывались над Бартоломью и над его одеколоном, который между собой называли «КГБ».

К счастью, в отделе кадров работала Карен. Для Бартоломью она была словно сияющий лучик света в окружающей беспросветности. Каждое утро она забегала к нему в кабинет – приносила распечатки на вычитку. Она улыбалась ему, и он улыбался в ответ. Карен была воплощением свободы в их редакционном мирке. Она носила прическу под Бетти Пейдж, колечко в носу и длинные, выше колен, черные гольфы, купленные в Токио, в Шибуе. Остальные молоденькие девчонки, работавшие в редакции, толпились в коридоре у кабинета Бартоломью и наблюдали за его обменом улыбками с Карен. Все знали, что он неженат, а Кэрол из отдела планирования однажды своими глазами видела, как Бартоломью изучает стеллаж с порнографией в газетном киоске в трех кварталах от здания редакции.

– Ну, да… – говорила Карен. – Он, конечно, не самый завидный жених… но он никак не поддается, и мне уже просто из принципа хочется его охмурить.

Поначалу Карен решила использовать тактику легкого флирта с эротическим подтекстом, но очень скоро сообразила, что этим она ничего не добьется. Бартоломью был действительно крепким орешком, и чтобы его расколоть, ей придется как следует поднапрячься. Она решила написать ему электронное письмо. Короткое. Дерзкое. Пикантное. К несчастью, это решение было принято в тот исторический переломный момент, когда портативные электронные устройства поработили человеческий разум. Бартоломью впал в уныние по поводу окончательного разрушения языка, превратившегося в непонятную абракадабру, не поддающуюся расшифровке. Взять хотя бы электронные письма его сослуживцев!

Бартоломью стал всегда закрывать дверь в корректорскую. Отрастил бороду, начал пить свою собственную мочу. Ну, хорошо. Это я преувеличил. Он не отрастил бороду и не начал пить свою собственную мочу, но исключительно из санитарных соображений – чтобы не нарушать еще один важный закон, регулирующий его жизнь, закон соблюдения правил личной гигиены. Но он действительно очень страдал.

Стоит ли говорить, что для Бартоломью супрематия карманных компьютеров стала началом конца. Ну, может быть, и не совсем уж началом, поскольку Бартоломью был воспитан в традициях рода Глогов, а для Глогов любое мгновение жизни возвещало начало конца. Но если смотреть в самый корень, то мировое господство карманных компьютеров и вправду ознаменовало конец языка, который теперь превратился в оптическую помойку из косых черточек, фигурных скобок, диакритических знаков и бессмысленных сочетаний букв и цифр.

Как‑то утром Карен как обычно ехала на работу в метро. Ехала, надо заметить, в растрепанных чувствах. Потому что она поняла, что влюбляется в Бартоломью. В смысле, влюбляется по‑настоящему. Прекрасно осознавая, что это будет большая глупость, Карен отправила Бартоломью пылкую чувственную эсэмэску:

Да8ай, |‹07да R 83|0|‑|у(Ь 8 0(|)|/|(, у(т|00|/|[У] 8343|0 (т|0а(т|‑|0й/i|‑068|/| n|0R[V]0 |‑|ат803[У] (тО/13. Т04|/| |‹а|0а|‑1да6|/||‹, па|0|‑||/|6а.

Бартоломью получил сообщение, взглянул на экран и подумал: «Боже правый! Во что превратился язык?! Нет, это невыносимо! Просто невыносимо!». И он даже не взглянул на Карен, когда та принесла ему материалы на корректуру. И уж тем более не улыбнулся. Карен это убило. Она отправила Бартоломью еще одно сообщение, в этот раз – на хорошем, правильном английском:

Дорогой Бартоломью,

Сегодня утром, по дороге на работу, я отправила тебе эксцентричное сообщение. Похоже, тем самым я перешла все границы «дозволенного». Но это была просто шутка. Надеюсь, ты не подумаешь обо мне плохо. Карен.

Проблема в том, что Бартоломью проигнорировал это последнее сообщение. Он его вообще не заметил. Потому что был сумасшедшим, а сумасшедшие люди, они и есть сумасшедшие. Собственно, в этом и заключается вся засада. Бывает, общаешься с таким человеком, и очень даже нормально общаешься, и не замечаешь в нем никаких странностей, и говоришь общим знакомым: «Такой‑то – вполне адекватный чувак, и вовсе он не сумасшедший». А потом этот «такой‑то» вдруг начинает вести себя именно, как сумасшедший, и ты думаешь: «Черт, а ведь люди не зря говорили… Он действительно псих ненормальный».

Весь день Карен ходила как в воду опущенная, а на обеденном перерыве, когда они всем отделом пошли в столовую, Лидия, начальница Карен, сказала:

– Знаешь, милая, я иногда прихожу к мысли, что все сумасшедшие должны содержаться в лечебнице. Хотя бы из соображений простой человеческой вежливости. Чтобы в них никто не влюблялся. Чтобы они никого не тревожили и не портили людям жизнь.

– Но я люблю его.

– Конечно, милая, ты его любишь. Передай мне, пожалуйста, сахарозаменитель.

Когда Карен ушла из столовой, Лидия сказала своим сослуживцам:

– Так всегда и бывает. Влюбишься в человека, а потом выясняется, что у него явно что‑то не то с головой. Ну а ты‑то уже влюбился, и что теперь делать?! Бедная Карен…

Впрочем, разбитое сердце Карен оставалось разбитым недолго. Не прошло и двух лет, как она собралась замуж за парня, который делал скульптуры из картонных коробок для фестиваля «Горящий человек» в пустыне Невада. Жизнь продолжалась. Бартоломью становился все мрачнее и зануднее с каждым годом. Люди вообще перестали пользоваться обычными телефонами. Все перешли на карманные компьютеры, даже в самых бедных странах третьего мира, где сотни людей умирали от голода ежегодно. Языки пришли в полный упадок, количество слов сократилось до минимума, да и сами слова стремились к предельной минимизации, так что сбылись худшие опасения Бартоломью: язык умирал. Люди начали разговаривать фразами текстовых сообщений, и еще до того, как Бартоломью исполнилось пятьдесят, язык вернулся на тот примитивный уровень, с которого все начиналось у первобытных костров. Бартоломью сам не знал, почему до сих пор не уволился из редакции. Его корректорские потуги были давно никому не нужны, но как гласил девиз рода Глогов: «Кто‑то должен поддерживать стандарты».

Тот день начался как обычно. Бартоломью сидел у себя в кабинете и занимался работой, не нужной никому, кроме него самого. В самом начале обеденного перерыва мимо корректорской прошла Карен со своей дочкой, которая к тому времени была уже в подростковом возрасте. Сквозь открытую дверь Бартоломью было слышно, как Карен беседует с дочерью – для него их разговор прозвучал, словно речи тасманского дьявола из мультфильмов про Багза Банни. Карен заглянула к нему в кабинет и произнесла:

– Буга‑буга‑уга‑уг?

Она спросила, не хочет ли Бартоломью пойти с ними в столовую, но тот не понял ни слова. Он покачал головой, мол, ничего не понимаю. Все сослуживцы ушли на обед, и Бартоломью остался в редакции один. Обеденный перерыв закончился, однако никто из коллег не вернулся. Бартоломью сидел в полном недоумении. Потом выбрался из кабинета и прошел по всему этажу. Никого. Странно. Бартоломью спустился на первый этаж, вышел на улицу. Ни единой живой души. Очень странно. Бартоломью обошел весь район – город как будто вымер. В пустых барах работали телевизоры, но даже на телеэкранах царило полное безлюдье: пустые автомагистрали, пустые футбольные стадионы, абсолютно пустая студия новостей на Третьем канале.

Бартоломью вернулся в редакцию, поднялся к себе в кабинет, сел за стол и принялся обдумывать ситуацию. На самом деле он был доволен и счастлив. Сбылась его самая заветная мечта – все люди исчезли, и никто больше не станет издеваться над языком! И все же хотелось бы знать, куда все подевались. Просто ради любопытства. Бартоломью переключил свой компьютер в режим телевизора и увидел, что в студии новостей на Третьем канале все‑таки появились ведущие:

– Привет, вы смотрите новости на Третьем канале. С вами Эд

– Конни…

– И Фрэнк. Этот выпуск идет в эфир в записи, и если вы его смотрите, это значит, что Вознесение все‑таки состоялось, но вас на небо не взяли.

– Знаешь, Конни, телезрители, наверное, удивляются, почему мы сейчас говорим вот так… ну, как мы сейчас говорим.

– Ты имеешь в виду, так, как все говорили в начале двадцать первого века, а не на современном наречии, созданном на основе текстовых сообщений?

– Да, Конни, да. Именно это я и имею в виду.

– [хихикает] Я тебе объясню почему. Потому что сейчас нас смотрят только те люди, которые остались. Те, кто не смог приспособиться к новому языку. А все остальные уже вознеслись. Язык как средство общения прошел долгий путь…

– Это да!

– Раньше все было так сложно: слова, предложения, грамматика, правила орфографии…

– Сам черт ногу сломит!

– Даже обе ноги!

– [все смеются]

– Но со временем люди набрались ума, и стали строить свою разговорную речь по принципу сокращенных текстовых сообщений, и постепенно вернули языку его изначальную форму, составленную из простых выразительных звуков, бормотаний и хрипов. Люди начали возвращаться к своему первозданному естеству. Вспомнили свои корни, свою исконную природу. Они стали более подлинными… натуральными…

– Настоящими.

– Да, Конни, спасибо. Я как раз вспоминал это слово. Более настоящими. Более аутентичными.

– И когда они стали более аутентичными и выбрали в качестве средства общения не слова, а простые короткие звуки, их мировоззрение в корне переменилось. Бесконечные эгоцентричные внутренние монологи сами собой прекратились. Исчезла рефлексия, исчезла зацикленность на себе. Люди обрели блаженный покой. Их души и помыслы стали чище. Люди приблизились к Богу…

– …и Бог забрал их к себе.

– …и нас троих в том числе!

– Так что привет вам из вечности, всем педантичным поборникам старых порядков, кто не попал с нами на Небеса.

– На этом мы с вами прощаемся. И уже навсегда.

– Вы смотрели последний выпуск новостей на Третьем канале, который для вас провели Эд…

– …Конни…

– …и Фрэнк.

– [хором] Счастливо оставаться!