Чарльз Тилли Принуждение, капитал и европейские государства. 990– 1992 гг. (ОКОНЧАНИЕ)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

 

Чарльз Тилли

Принуждение, капитал и европейские государства.

990– 1992 гг.

(ОКОНЧАНИЕ)

  

Незапланированные нагрузки

Борьба за средства ведения войны порождала такие государственные структуры, которые никто не планировал создавать и даже не особенно желал их появления. Поскольку ни один правитель (ни правящая коалиция) не имели абсолютной власти и поскольку остальные (не принадлежащие к правящей коалиции) классы удерживали реальный контроль над значительной частью ресурсов, в которых нуждались правители для ведения войн, то ни одно государство не избежало обременения такими организациями, которых бы они предпочли не иметь. Еще один, параллельный процесс порождал незапланированные нагрузки для государства: с созданием организаций для ведения войны или для извлечения средств ведения войны — и при этом не только армий, флотов, но и налоговых и таможенных служб, казначейств, региональных администраций и даже отдельных вооруженных сил для достижения своих целей в работе с гражданским населением — правители обнаруживали, что у самих этих указанных организаций развиваются собственные интересы, права, дополнительные доходы, нужды и потребности, которые требовали отдельного к ним внимания. Так, Ганс Розенберг, говоря о Бранденбург–Пруссии, отмечает, что у бюрократии «появился esprit de corps  (кастовый дух), который превратился в грозную силу, способную переформировать систему правления на свой лад. Эта сила ограничивала власть монарха. Она перестала отвечать династическим интересам. Она захватила контроль над центральной администрацией и государственной политикой» (Rosenberg, 1958: vii—viii).

Таким же образом у бюрократии по всей Европе развивались собственные интересы, и она создавала базу своей власти.

Для осуществления и претворения в жизнь возникших новых интересов появлялись организации: убежища для ветеранов военной службы, касты государственных чиновников, профессиональные школы, судебные и адвокатские привилегии, поставщики продовольствия, обеспечение жильем и другими необходимыми вещами для государственных агентов. С XVI в. многие государства начинают сами производить материалы, в особенности, необходимые для ведения войн или для сбора доходов: в разное время многие государства производили оружие, порох, соль, табачные изделия и спички — для тех или иных целей.

Еще один — третий — процесс усиливал нагрузку на государство. Общественные классы (помимо государства) обнаруживали, что могут превратить институты, созданные для какой–то узкой деятельности, в средство решения своих важных проблем, несмотря даже на то, что эти проблемы были мало интересны для государственных чиновников. Поскольку же чиновники часто нуждались в союзниках для исполнения своей работы, то они мирились с расширением институтов. Суды, которые первоначально собирались для приведения в исполнение королевских решений относительно вооружения и налогов, стали средствами разрешения частных споров, армейские полки — местом, куда было удобно помещать необученных дворянских сынков, регистрационные службы, организованные для взимания платы за оформление документов, превратились в места, где велись споры о наследстве.

Чтобы проследить, как все эти процессы создавали непредусмотренные нагрузки для государства, рассмотрим историю вмешательства государства в поставку продовольствия. Поскольку поставка продовольствия в города веками оставалась рискованной, основная ответственность по наблюдению за рынками возлагалась на муниципальных чиновников. Они искали источники дополнительных поставок, когда возникала нехватка продуктов питания, и они же должны были следить, чтобы у бедных было достаточно питания для поддержания жизни. Интересно, что власти Палермо столкнулись с особой серьезной проблемой, потому что, поскольку местное дворянство презирало торговлю (коммерцию), то она находилась по преимуществу в руках иностранных купцов. Так что в периоды угрозы голода в XVII в. «…граждане Палермо должны были иметь удостоверения, чтобы не допускать в очередь за хлебом чужих. Те, кто участвовал в судебных процессах в Палермо, получали специальные разрешения на вход в город, но только при условии, что они имеют с собой запас еды; всех остальных, благодаря неусыпной бдительности, не пропускали через городские ворота. Иногда для сокращения потребления полностью запрещалось производство сладкой выпечки или продавался только черствый хлеб. Специальная полиция, бывало, выискивала запасы зерна, спрятанные по деревням; для этих целей предпочитали использовать испанцев, поскольку сицилианцы могли потворствовать своим многочисленным друзьям и мстить врагам» (Mack Smith, 1968a: 221).

И хотя все эти ограничения и запрещения относились к гражданам, исполнение их становилось очень обременительной задачей для властей. Там, где муниципальные власти не справлялись со своими обязанностями, возникала угроза восстания, причем на основе союза их собственных противников с городской беднотой. В целом, однако, восстания начинались не в самые голодные времена, но тогда когда народ видел, что власти проводят свои меры избирательно, не борются со спекуляцией или, еще того хуже, разрешают отправку драгоценного местного зернового запаса в другие районы.

По большей части в Европе города принимали сложные правила, запрещающие покупку зерна, кроме как на общественном рынке, удерживая от продажи на рынке местных запасов зерна и назначая такие цены на хлеб, которые никак не соответствовали ценам на основные зерновые. Государства, которые создавали большие армии, административные аппараты и крупные города, таким образом умножали количество людей, не производивших продукты питания, что значительно увеличивало потребности в зерне, помимо обычных региональных рынков. Региональным и национальным чиновникам приходилось тратить все больше времени на организацию и регулирование поставок продуктов питания.

Поскольку землевладельцы не приветствовали государственного вмешательства в их дела, то европейские государства сосредоточили контроль на распределении, а не на производстве. Такие государства, как Пруссия и Россия, где землевладельцам предоставлялась громадная власть и поддерживалось угнетение ими крестьян в обмен на участие дворянства в военной и административной службах, оказывали определяющее влияние на сельское хозяйство, хотя и опосредованно. Произведенное государством перераспределение церковных земель, как это было во Франции, Италии и Испании, существенно повлияло на сельское хозяйство, но не привело к тому, чтобы государства руководили производством (продуктов питания) как таковым. И только в XX в., когда некоторые социалистические режимы стали заниматься сельскохозяйственным производством, а большинство капиталистических режимов в это производство вмешивались, манипулируя кредитами, ценами и рынками, только тогда государства глубоко втянулись в эту деятельность по поставкам продовольствия. Помимо распределения продуктов в военное время и отдельных ограничений в связи с фискальными или политическими программами, государства также не вмешивались и в потребление. В сфере распределения все европейские государства серьезно занимались только продовольствием.

В разных частях Европы в разное время в XVI—XIX вв. происходит взаимозависимое расширение международных рынков, увеличение количества торговцев–оптовиков, занимающихся продуктами питания, а также рост числа рабочих на зарплате, зависевших в своем питании от рынка. В это время государственные власти берут на себя задачу соразмерять потребности фермеров, торговцев продовольствием, муниципальных властей, непосредственно зависевших от них людей и городской бедноты — то есть всех тех, кто мог причинить государству большие неприятности, если будут задеты их интересы. Государство и национальные власти придумали и ввели в действие такую полицию, которая меньше всего занималась поимкой и разоблачением преступников. До того, как в XIX в. получили исключительно высокое развитие профессиональные полицейские силы, как мы их знаем, мы называли полицией тех, кто занимался государственным управлением, в особенности, на местном уровне; регулирование поставки продовольствия было единственной ее деятельностью. Большой трактат Никол де ля Маара, Traité de la Police , впервые опубликованный в 1705 г. посвящен этому широкому, но связанному больше всего с продовольствием представлению о полицейских силах государства.

Конечно, подход государства к поставкам продовольствия определялся характером самого государства и правящих в нем классов. Когда Пруссия создала регулярную армию, которая была велика относительно количества проживавшего в стране населения, то одновременно она создала запасы и организовала систему снабжения армии, а также способствовала тому, чтобы зерно отправляли в те провинции, где была сосредоточена армия. Эта система, как почти все в прусском государстве, зависела от сотрудничества с землевладельцами и от подчиненного положения крестьянства. Несмотря на постоянные изменения национального законодательства по данному вопросу, Англия обычно отдавала практический контроль над поставками продуктов питания в руки местных магистратур и активно вмешивалась только в доставку зерна в страну и его вывоз из страны; отмена Хлебных законов в 1846 г. знаменовала окончание длительного периода, когда государство ограничивало импорт зерна при низких на него ценах, то есть периода, когда государство защищало землевладельцев, производивших зерно, от иностранной конкуренции. В Испании попытка административными мерами обеспечить (накормить) Мадрид (не имевший выхода к морю) заморозила и все поставки продуктов питания через Кастилью и, возможно, вообще замедлила развитие крупных рынков на всем Иберийском полуострове (Ringrose, 1983).

Дальнейшая деятельность государства привела к значительному расширению всего национального политического аппарата, занимавшегося регулированием потоков продовольствия, даже тогда, когда общепризнанной целью государственной политики было «освобождение» торговли зерном. Эта политика, к которой все больше и больше обращались в XVIII и XIX вв., заключалась главным образом в том, чтобы поддерживать право крупных торговцев направлять продукты питания туда, где были самые высокие на них цены. Со временем муниципальные власти, побуждаемые государственным законодательством, отменили старые системы контроля. В дальнейшем производительность сельского хозяйства выросла, и с улучшением системы снабжения ослабла уязвимость городов, армий и бедных перед лицом внезапного недостатка продуктов питания. Но одновременно государства создали учреждения, специализировавшиеся на продовольствии, через контроль и вмешательство направляя поставки к тем, чью деятельность государство одобряло или, наоборот, страшилось. Так что укрепление военной мощи провоцировало вмешательство в процессы пропитания. Аналогично попытки заполучить людские ресурсы, униформу, оружие, места расквартирования и, главное, деньги для военной деятельности заставляли государство создавать административные структуры, которые затем ему приходилось контролировать и поддерживать.

Те формы массового представительства, о которых европейские правители договорились со своими подданными в XIX в., каковые подданные (таким образом) становились гражданами, теперь поручали государству совершенно новые виды деятельности, в особенности, в отношении производства и распределения. Реальностью стали характерные буржуазные политические программы: выборы, парламенты, широкий доступ к получению должностей, гражданские права. Как только гражданам удавалось потребовать от государства исполнения их требований (в условиях всеобщих выборов и парламентского законодательства), наиболее организованные из них потребовали от государства действий в области занятости, внешней торговли, образования, а со временем и еще во многом другом. Государства вмешивались в отношения труда и капитала, устанавливая, какие забастовки и тред–юнионы приемлемы, осуществляя мониторинг и тех, и других, ведя переговоры или требуя урегулирования конфликтов. В целом государства, которые поздно вступили в период индустриализации, больше использовали правительственный аппарат — банки, суды и государственные учреждения по управлению — для развития промышленности, чем это делали те государства, которые вступили в период индустриализации первыми (Berend, Ranki, 1982: 59–72).

Данные табл. 4.1 показывают, как изменились расходы государства. За указанные годы увеличилось число государственных служащих в Норвергии: в 1875 г. в центральном правительстве работало около 12 000 человек, что составляло около 2% рабочей силы страны, в 1920 г. — 54 000 (5%), в 1970 г. — 157 000 (10%) (Flora, 1983: I, 228; Gran 1988b: 185). В Норвегии, да и в Европе вообще, центральная администрация, судебная система, поддержка промышленности и особенно система социального обеспечения — развитие всех этих направлений государственной деятельности обеспечивалось политическими согласованиями относительно защиты государством своих клиентов и граждан.

Таблица 4.1. Расходы государства в процентном отношении к ВВП в Норвегии, 1875–1975 гг.

Источник : Flora, 1983: I, 418–419.

По всей Европе укрепилась система социального обеспечения. В табл. 4.2 представлены только Австрия, Франция, Великобритания, Нидерланды, и Германия, только потому, что Питер Флора собрал данные именно об этих странах. Отмечается еще больший (пропорционально) рост части национального дохода, употребляемого в системе социального обеспечения, в государствах, которые перешли к экономике центрального планирования, как Советский Союз. И повсюду, в особенности, после Второй мировой войны государства начинают заниматься здравоохранением, образованием, семьей и финансами.

Таблица 4.2. Расходы государств на систему социального обеспечения в процентном отношении к ВВП, 1900–1975 гг.

* — даты приблизительные.

Источник : Flora, 1983: I, 348–349.

Как подсказывает самая доступность этих показателей, все виды вмешательства государства предполагали мониторинг и составление отчетов по соответствующим разделам, так что 1870–1914 гг. стали «золотым веком» государственной статистики относительно забастовок, занятости, экономики (производства) и многого другого. Теперь государственные чиновники несут ответственность за национальную экономику и положение рабочих, причем в такой степени, какую нельзя было и вообразить за сто лет до того. И если размах этих перемен и их сроки сильнейшим образом варьировались (от тормозившей России до мобильной Великобритании), то все–таки почти все государства в XIX в. двигались в этом одном направлении.

Милитаризация = огражданствление (переход власти от военных к гражданскому правительству)

Рассмотренные нами процессы трансформации государства привели к удивительному результату: к огражданствлению правительства, то есть к переходу власти от военных к гражданским. Этот результат нельзя не считать удивительным, поскольку именно развитие вооруженных сил было двигателем процессов формирования государств. Схематически данное преобразование можно представить в виде уже известных нам четырех стадий: патримониализм, брокераж, формирования армий национальных государств и специализация. Первая — период, когда крупнейшие носители (держатели) власти сами активно участвовали в военных действиях, рекрутируя воинов и командуя собственными армиями и флотами. Затем расцвет военного предпринимательства и наемных войск на службе гражданских носителей власти. Затем включение (инкорпорация) военной структуры в государственную и создание регулярных армий. И, наконец, переход к массовой воинской повинности, организованному снабжению и созданию резервов и хорошо оплачиваемых контрактных армий, набираемых главным образом из собственных граждан, что привело, в свою очередь, к созданию систем пособий, выплачиваемых ветеранам войны, парламентскому надзору и требованиям будущих или бывших солдат иметь собственное политическое представительство.

Так в итальянских кондотьерах мы видим переход от патримониализма к брокеражу. Переход от брокеража к формированию армий национальных государств начинается с Тридцатилетней войны, которая стала временем не только расцвета, но и саморазрушения таких великих военных предпринимателей, как Валленштейн и Тилли (который, насколько я знаю, не имеет ко мне никакого отношения). В рамках именно такого развития было, кажется, отстранение в 1713–1714 гг. прусских полковников от производства обмундирования, бизнеса, где у них некогда были хорошие доходы (Redlich, 1965: II, 107). Французское levee en masse  (народное ополчение) 1793 г. и последующие события знаменуют собой переход от периода формирования армий национальных государств к периоду специализации. Таково было общее движение в Европе после 1850 г. С завершением данного процесса гражданская бюрократия и законодательство определяли обязанность к военной службе относительно равномерно по социальным классам; представление, что военные являются профессионалами, ограничивало вовлеченность генералов и адмиралов в гражданскую политику, так что решительно сократилась возможность прямого военного правления или coup d’etat.

После 1850 г., в эпоху специализации, огражданствление правительства идет все более быстрыми темпами. В абсолютных цифрах военная деятельность продолжает расти как по своему значению, так и по ее стоимости. Однако три фактора ограничивали развитие ее относительной важности. Во–первых, ограниченное конкурентными потребностями гражданской экономики количество военных в мирное время не увеличивалось (в пропорциональном отношении ко всему населению), в то время как количество правительственных служащих продолжало расти. Во–вторых, расходы на невоенные цели росли даже быстрее военных расходов. В–третьих, не связанное с военными целями (гражданское) производство, наконец, стало развиваться так быстро, что опережало военную экспансию, и доля военных расходов в национальном доходе начала сокращаться. Все больше и больше внимание правительства занимали невоенная деятельность и невоенные расходы.

Таблица 4.3. Численность военных в процентном отношении от общего числа мужского населения в возрасте 20–44 года за 1850–1970 гг.

* — вследствие войн границы и облик этих государств значительно изменялись.

Источник : Flora, 1983: I, 251–253.

В этих же государствах, расходы которых мы ранее исследовали, количество военных в процентном отношении ко всему населению (в возрасте 20–44 года) было различным (табл. 4.3). Исключая потери в военное время и связанные с войной мобилизации, западноевропейские государства (1970) в основном имели количество войск в размере 5% от всего мужского населения в возрасте 20–44. На 1984 г. данные о процентном отношении военных ко всему населению представлены ниже (Sivard, 1988: 43–44):

менее 0,5% : Исландия (0,0), Люксембург (0,2), Ирландия (0,4), Мальта (0,3), Швейцария (0,3);

0,5–0,9% : Дания (0,6), Западная Германия (0,8), Италия (0,9), Нидерланды (0,7), Норвегия (0,9), Испания (0,9), Соединенное королевство (0,6), Польша (0,9), Румыния (0,8), Австрия (0,7), Швеция (0,8);

1,0–1,4% : Бельгия (1,1), Франция (1,0), Португалия (1,0), Чехословакия (1,3), Восточная Германия (1,0), Венгрия (1,0), СССР (1,4), Албания (1,4), Финляндия (1,1), Югославия (1,0);

1,5% и больше : Греция (2,0), Турция (1,6), Болгария (1,6),

Несколько, преимущественно демилитаризованных, государств теперь держат под ружьем менее 0,5% своего населения, несколько милитаризованных — около 1,4%, но большинство европейских государств имеют показатели средние между этими двумя. Все приведенные цифры — даже относительно «полувоюющих» Греции и Турции — ниже показателя для Швеции, достигшей к 1710 г. пика в 8% военных от числа всего населения. Теперь же при том, что высок процент годных к военной службе мужчин, занятых в производстве, и низок процент в сельском хозяйстве, европейские государства серьезно ограничены в мобилизации дополнительных войск в военное время: поскольку такая мобилизация вынуждает производить существенную переориентацию экономики.

Тем временем так сильно и быстро выросли другие невоенные виды деятельности, что сократилась часть бюджета большинства государств на военные цели, несмотря на громадное увеличение самих этих бюджетов. По данным для тех же (уже упомянутых) стран мы обнаруживаем тенденцию к сокращению в процентном отношении ко всему бюджету средств, направляемых на военные цели, как это видно по табл. 4.4. Относительно каждого государства мы отмечаем долгосрочную тенденцию к сокращению в пропорциональном отношении расходов на военную деятельность.

Таблица 4.4. Военные расходы в процентном отношении к государственному бюджету 1850–1975 гг.

* — даты очень приблизительные.

Источник : Flora, 1983: I, 355–449.

Наконец национальный доход начинает расти быстрее, чем военные расходы. В 1984 г. доля ВВП, определяемая на военные расходы, варьировалась примерно так же, как количество человек, поставленных под ружье (Sivard, 1988: 43–44):

менее 2% : Исландия (0,0), Люксембург (0,8), Румыния (1,4), Австрия (1,2), Финляндия (1,5), Ирландия (1,8), Мальта (0,9);

2–3,9% : Бельгия (3,1), Дания (2,4), Западная Германия (3,3), Италия (2,7), Нидерланды (3,2), Норвегия (2,9), Португалия (3,5), Испания (2,4), Венгрия (2,2), Польша (2,5), Швеция (3,1), Швейцария (2,2), Югославия (3,7);

4–5,9% : Франция (4,1), Турция (4,5), Великобритания (5,4), Болгария (4,0), Чехословакия (4,0), Восточная Германия (4,9), Албания (4,4);

6% и больше : Греция (7,2), СССР (11,5).

Размеры этих расходов определялись противостоянием Соединенных Штаты и Советского Союза. В 1984 г. Соединенные Штаты тратили 6,4% своего колоссального ВВП на военные цели, чтобы соответствовать тратам СССР, который выжимал 11,5% из своей существенно более слабой экономики. Что же касается общего направления развития в Европе, то расходы сокращались: уменьшалась часть населения, находившегося на военной службе, меньшая доля национального бюджета предназначалась на военные расходы, уменьшалась в процентном отношении часть национального дохода, расходуемая на солдат и оружие. Такие изменения стали результатом организационного сдерживания военных и им усиливались. На каждом этапе от патримониализма к брокеражу, от брокеража к формированию национальных армий национальных государств и от формирования армий национальных государств к специализации возникали все новые и серьезные препятствия, ограничивавшие автономность власти военных.

И здесь отступления от выявленного направления развития (отмечаемые на схеме) от схемы соответствуют логике этого развития. Испания и Португалия не были затронуты процессом огражданствления правительства, поскольку военные расходы оплачивались главным образом из колониальных доходов. Здесь по–прежнему офицеров рекрутировали из испанской аристократии, а пехотинцев — из беднейших слоев населения, причем военные офицеры продолжали оставаться представителями короны в провинциях и колониях (Ballbe, 1983: 25–36; Sales, 1974, 1986). Все эти факторы сводили к минимуму возможность согласований (относительно ресурсов для ведения войны) с населением, согласований, на основе которых в других областях постепенно выстраивалась система прав и обязанностей. Возможно, также Испания и Португалия попали в «территориальную западню»: они получили посредством завоеваний громадные (сравнительно с доступными им средствами экстракции) зависимые территории, в результате чего административные издержки поглощали доходы от империалистического контроля (Thompson, Zuk, 1986). Так что положение Испании и Португалии похоже отчасти на положение в некоторых современных государствах третьего мира, где власть удерживают военные.

Разделение государственных функций между гражданскими и военными организациями и подчинение военных организаций гражданским (или наоборот) варьируется по географическим зонам. В большинстве случаев территориальная привязка государственной деятельности, служащей военным целям, решительно отличается от территориальной привязки деятельности по производству доходов. Пока государство действует через захват и получение дани на сопредельной территории, два вида деятельности недалеко отстоят друг от друга; солдаты–оккупанты могут осуществлять наблюдение, управление и сбор налогов. Дальше, однако, четыре потребности тянут в разные стороны: размещение вооруженных сил между местами возможных действий и главными пунктами поставок, размещение государственных чиновников, занятых надзором и контролем гражданского населения, таким образом, чтобы не только полностью покрывать территорию, но и соответствовать особенностям расселения контролируемого населения, пропорциональное распределение деятельности государства по сбору доходов соответственно географии торговли, достатка и дохода и, наконец, распределение деятельности государства, проистекающей из согласований относительно доходов, соответственно географическому размещению сторон, участвовавших в согласованиях.

Очевидно, что география деятельности государства варьируется соответственно этим четырем силам; флоты сосредотачиваются в глубоководных местах на периферии государства, в то время как почтовые отделения распределяются в тесном соответствии с расселением населения в целом, а центральные административные учреждения близко один к другому. Чем больше военное промышленное предприятие, чем больше оно ориентировано на ведение войны за пределами собственной территории, чем шире аппарат экстракции и контроля, поддерживающий его, тем больше расходятся их местоположения (география), тем дальше отстоит идеальная военная география от той, которая обеспечивает вооруженным силам действенный повседневный контроль над гражданским населением.

Эти выявляемые различия по территориям привели к созданию отдельных организаций для каждого вида деятельности, включая разделение вооруженных сил на армию и полицию. Размещение полицейских сил стремится соответствовать географии расселения гражданского населения, а при размещении войсковых соединений обычно изолируют их от гражданского населения и располагают там, где этого требует международная стратегия. По французской модели наземные войска были представлены тремя группировками: солдатские гарнизоны, размещенные так, чтобы это было удобно для целей администрирования и тактических целей. Жандармы (остававшиеся под контролем военных, которых во время войны можно было мобилизовать в армию), размещенные в небольших количествах по линиям коммуникаций и продуманно определенным сегментам территории, и полиция, имевшая местом пребывания крупные сосредоточения населения. Кроме того, солдаты патрулировали границы, охраняли места пребывания национальных властей, участвовали в операциях в колониях, но редко принимали участие в борьбе с преступностью или разрешении гражданских конфликтов.

За исключением главных дорог, жандармы действовали главным образом на тех территориях, где преобладали частные владения, и поэтому они по большей части патрулировали линии коммуникаций и отвечали на вызовы граждан. Напротив, городская полиция контролировала преимущественно общественные территории и ценное имущество на этой общественной территории; соответственно, полицейские в основном стремились осуществлять контроль и оценивать обстановку самостоятельно, без вызова граждан. В конечном счете каждое такое географическое разделение отделяет военную власть от политической и ставит ее выживание в зависимость от гражданских лиц, озабоченных продуктивным сбором налогов, эффективностью администрации, общественным порядком и исполнением политических договоренностей в той же мере, как военной эффективностью (а может, и вместо нее). Эти сложные соображения сильно повлияли на определение границ европейских государств.

Конечно, различия были не только географическими. Как мы видели, люди, которые управляли гражданским населением государства, вынуждены были устанавливать деловые отношения с капиталистами и вести согласования с остальным населением для получения ресурсов, потребных для расширения деятельности государства. Для получения доходов и одобрения (населения) власти создали организации, которые решительно отличались от военных и которые по большей части становились независимыми от них. В Европе в целом эти процессы не препятствовали постоянному росту военных расходов, ни тому, что войны становились все более разрушительными, но они сдерживали власть военных в стране до такой степени, что европеец 990 или 1490 г. удивился бы.

Предшественники национального государства

Китай и Европа

Г. Уильям Скиннер представляет социальную географию позднеимператорского Китая как сплетение двух центральных иерархий (Skinner, 1977: 275–352; Wakeman, 1985; Whitney 1970). Первая строилась, главным образом снизу вверх, и возникла из обмена; ее частично перекрывающие друг друга единицы представляли собой все большие и большие рыночные ареалы, имевшие своими центрами возраставшие по величине города. Вторая, навязанная сверху вниз, была следствием контроля императора; ее вложенные друг в друга единицы составляли иерархию административных юрисдикций. Вплоть до уровня hsien (административная единица)  каждый город занимал свое место как в коммерческой, так и в административной иерархиях. Ниже этого уровня — даже могущественный китайский император правил непрямо: через мелкопоместное дворянство. В системе, построенной сверху вниз, мы обнаруживаем связанную с географией логику принуждения. В системе, построенной снизу вверх, — связанную с географией логику капитала. Мы уже видели, что похожие иерархии то и дело проявляли себя в неравной борьбе европейских государств с городами.

В некоторых регионах Китая власть императора была сравнительно слабой, а коммерческая деятельность — сильной; там города обычно занимали более высокое положение в иерархии рынков, чем в административной иерархии. В других районах (в особенности, на периферии империи, где роль регионов для центра была выше в обеспечении безопасности, чем в извлечении оттуда доходов), более высокое положение города определяла императорская власть, а не коммерческая деятельность. Скиннер устанавливает некоторые важные корреляты для определения реального положения того или иного города в двух иерархиях; например, имперские администраторы, назначенные в города, занимавшие сравнительно высокое положение в рыночной иерархии, действовали скорее через внеполитические сети купцов или других преуспевающих граждан, чем это делали их коллеги в менее благоприятных районах. В то же время эти регионы, включая крупные торговые города, поставляли больше кандидатов на должности для императорского контроля, что открывало возможность карьеры в бюрократии. Много других последствий проистекало из взаимодействия этих двух систем: сверху вниз и снизу вверх.

Чем Китай отличался от Европы? В памфлете, опубликованном в 1637 г., иезуит Джулио Альдени сообщает, что его китайские друзья часто спрашивали о Европе: «Если там так много королей, как же вам удается избегать войн?» Он ответил наивно или уклончиво: «В Европе короли связаны между собой родственными отношениями (через браки) и поэтому ладят друг с другом. Если случается война, вмешивается папа; он посылает своих доверенных лиц с предостережением воюющим, что они должны прекратить войну» (B?nger, 1987: 320). И это было сказано, когда шла жуткая Тридцатилетняя война, обескровившая большинство европейских государств. Действительно, между Китаем и Европой была громадная разница: хотя Китай некогда пережил эпоху Воюющих государств, весьма похожую на международную анархию в Европе, и если восстания и вторжения иноземцев периодически угрожали власти императора, все–таки большую часть времени на территории Китая доминировал один центр, причем на территории, невероятно громадной (по европейским представлениям). Империя долго была нормальным состоянием Китая; когда разрушалась одна империя, ее место занимала другая. Больше того, когда в XVIII в. в Европе начало распространяться прямое правление из одного центра, императоры династии Цинь стали устанавливать в своих доменах еще более эффективное прямое правление; в 1726 г. император Йоньчжень пошел даже на то, чтобы вождей этнических меньшинств юго–восточного Китая заменить собственными администраторами (Bai, 1988: 197). Тем временем в Европе в течение всего последнего тысячелетия идет дробление на многочисленные соперничающие друг с другом государства.

Хотя русские цари властвовали на громадных территориях Азии, сама Европа никогда не знала империи такого размера, как Китай времени расцвета. Впрочем, многие правители пробовали построить в Европе империи после распада римских владений или распространить уже имеющиеся империи на территорию Европы. Несколько мусульманских империй включили в свой состав Испанию и Балканы, но не более того. Византийская, Болгарская, Сербская и Оттоманская империи в свое время простирались от Балкан до Ближнего Востока, а монголы и другие азиатские завоеватели оставили имперское наследие в России. В сердце Европы Карл Великий собрал тут же раздробившуюся империю; несколько попыток построить империю предприняли норманны. И хотя Священная Римская империя (de jure)  и империя Габсбургов (de facto)  мощно заявили о себе, однако ни одна империя даже не стремилась захватить весь континент. После Рима в Европе не было империй римского масштаба или, тем более, китайского.

Тем не менее Европа пережила на свой манер и в ограниченном масштабе те два взаимодействовавшие процесса, которые Скиннер обнаружил в Китае: построение (снизу вверх) региональных иерархий, основанных на торговле и производстве, насаждение (сверху вниз) политического контроля. Так, европейские сети городов представляют собой иерархию капитала; это были коммерческие связи высшего уровня, проникавшие в города и деревню, связь которых обеспечивалась colporteurs  (бродячими торговцами, коробейниками) (слово обозначает тех, кто носил товары на плечах), разносчиками (теми, кто переносил товары из одного места в другое) и более состоятельными купцами, которые накапливали капитал, занимаясь местной и региональной торговлей как бизнесом. Когда английский король или бургундский герцог обращался к деревне для получения налогов или солдат, он обнаруживал там уже установившиеся коммерческие связи, в создании которых он не участвовал и которые он не мог полностью контролировать. Так что построенные снизу–вверх европейские иерархии долгое время оставались и более завершенными, и крепче связанными и широкими, чем построенные сверху вниз структуры политического контроля. В этом состояла главная причина, почему проваливались многочисленные попытки построения империи, охватывающей весь континент, после распада Римской империи.

Р. Бин Вонг сравнил борьбу за продовольствие в Европе и Китае и отметил несколько важных параллелей (в духе Скиннера) в опыте этих двух континентов (Wong, 1983; Wong, Perdue, 1983). Несмотря на значительные различия в образе жизни, и в Европе, и в Китае люди, кажется, особенно склонны захватывать продукты питания силой во времена недостатка и/или высоких цен, а также тогда когда увеличивается разрыв между размерами поставок продовольствия на рынок и уровнем правительственного контроля над этими поставками. Бедные, зависящие в своем пропитании от местных рынков, заменяют собой власти, которые могли, но прекратили обеспечивать исполнение местных требований к тому, чтобы продукты питания запасались, продавались на рынках или доставлялись в границах данного региона. Китай в XVIII—XIX вв. пережил ослабление императорской власти, в то время как рынки свой контроль сохраняли и даже расширяли, тогда народ начал препятствовать отправке товаров, терроризировал купцов и захватывал запасы зерна в попытках заставить исполнить свои требования по обеспечению поставок продовольствия.

Что касается Европы XVIII—XIX вв., то здесь торговля продуктами питания росла быстрее, чем местные силы правительств: люди на местах захватывали зерно, принуждая свои власти, исполнять требования, которые те перестали уважать (Bohstedt, 1983, Charlesworth, 1983, Tilly 1971). Не существует сколько–нибудь объемного исследования географии захватов зерна в Европе, которое бы позволило определить, шли ли они по схемам Скиннера. Впрочем, можно выявить некоторую схему, поскольку отмечается явная тенденция: захваты зерна происходили вокруг больших городов и портов. Так же и в Китае бандитизм, восстания и другие формы коллективного действия существенно разнились соответственно тому, где они (географически) происходили. Эти различия могут быть, правда, грубо сопоставлены с распределением императорской и торговой деятельности. Исходя из этого факта, мы имеем основания искать подобных же географических различий в Европе. Коллективные народные действия вполне могут отражать логику Скиннера.

И действительно, схемы политической ковариации, описанные Скиннером, имеют свои соответствия в Европе. В административных центрах в регионах малоразвитой коммерции, где наместник короля осуществлял власть посредством прямого военного контроля, но не мог собрать больших доходов в пользу короля, королевским должностным лицам, окруженным процветающими землевладельцами и купцами, не оставалось ничего иного, как идти с ними на согласования. Отметим разницу между Восточной Пруссией, где в государственном административном аппарате было меньше купцов и больше крупных землевладельцев, и Западной Пруссией, где этот аппарат почти что растворился в региональной коммерческой деятельности. Габриэль Ардант 30 лет назад указывал, что «соответствие» фискальной системы и региональной экономики, определяет размер налогов и эффективность их сбора (Ardant, 1965). В регионах невысокой рыночной активности чаще всего трудно собирать земельный налог, основанный на оценочной стоимости: он представляется населению очень несправедливым, чрезвычайно ограничивает потенциальную возможность получения доходов и вызывает широкое сопротивление. В районах развитых торговых отношений, напротив, обыкновенный прямой подушный налог приносит меньше дохода и по большей цене, чем сравнимый с ним налог, определенный так, чтобы соответствовать этим районам, богатым капиталом, этим торговым центрам. 

С другой стороны (чего Ардант не замечает), при высоком уровне коммерческой активности купцы часто обладают большой политической властью и таким образом могут препятствовать созданию государства, которое будет покушаться на их имущество и мешать их делам. В Европе, как мы уже видели, размеры коммерческой деятельности сильно влияли на выбор тактики укрепления государства. За исключением Гданьска, процветавшего с развитием торговли на Балтике, в целом польские купцы были не в состоянии вырваться из–под гнета крупных землевладельцев. (Как ни странно, но власть польских землевладельцев также ограничивала власть избранного короля Польши, что делало последнего желательным сюзереном для прусских городов, пытавшихся уйти от более тяжелой опеки тевтонских рыцарей.) Но купцы Амстердама, Дубровника, Венеции и Генуи, занимавшие наивысшее положение в коммерческой иерархии, могли сами диктовать условия, на каких государство будет осуществлять свою деятельность на их территориях. Так что устанавливаемая Скиннером для Китая модель проливает свет на географию формирования государств в Европе.

На самом деле, в предыдущих главах мы уже описали модель, столь узнаваемую для сторонников Скиннера. Она состоит из трех элементов:

1) определенный набор общественных отношений, характеризуемых обменом и накоплением капитала, при которых концентрация порождает города, а неравенство — эксплуатацию;

2) другой набор общественных отношений, характеризуемых принуждением, при которых концентрация порождает государства, а неравенство — доминирование;

3) набор видов деятельности государства, которые вовлекают его агентов в получение прибыли от других ресурсов.

Сети, основанные на двух видах общественных отношений, соединяются по–разному: в некоторых местах отмечаем густую концентрацию принуждения при столь же густой концентрации капитала, в других — при густом принуждении капитал редок и т.д. Соответственно и деятельность государства в разных местах протекает поразному и приносит различные плоды в организационном смысле. Так мы пока можем подытожить основной смысл нашей книги.

Снова о государствах и городах

Вспомним, что такое государство: особая организация, контролирующая основные концентрированные средства принуждения на строго определенной территории и являющаяся первенствующей организацией среди всех других организаций, действующих на этой территории. (Национальное  государство затем расширяет эту территорию, присоединяя прилегающие регионы, но сохраняет свою относительно централизованную, отдельную и автономную структуру.) Люди с оружием формируют государства, аккумулируя и концентрируя на данной территории средства принуждения, создавая особую организацию, которая (хотя бы частично) отличается от организаций, руководящих производством и воспроизводством на этой территории, захватывая, кооптируя или ликвидируя другие концентрации принуждения в границах той же территории, определяя границы и осуществляя в этих границах свою юрисдикцию. Они создают национальные государства, распространяя описанный процесс на новые примыкающие территории, и вместе с тем развивают свою централизованную, отдельную и автономную организацию.

Формирование и трансформация государственной организации происходит главным образом вследствие захвата и установления контроля над людьми и собственностью на указанной территории. Хотя создатели государств всегда носят в голове некую модель захвата и установления контроля и часто даже полубессознательно ей следуют, но, осуществляя свои действия, они редко планируют создание государства шаг за шагом. Тем не менее их деятельность неизменно сопровождается созданием построенных сверху вниз иерархий принудительного контроля.

В то время как правители формируют и трансформируют государства, они и их агенты потребляют в огромных количествах ресурсы, в особенности, ресурсы, необходимые для ведения войн: человеческие ресурсы, оружие, транспорт, продовольствие. Эти ресурсы обыкновенно суть принадлежность других организаций и общественных отношений: домохозяйств, поместий, церквей, деревень, феодальных обязательств, взаимоотношений с соседями. Задача правителя состоит в том, чтобы изъять необходимые ресурсы у организаций и общественных отношений, и обеспечить, чтобы в будущем кто–то воспроизвел и отдал такие же ресурсы. Данный процесс получения государством ресурсов определяется двумя факторами, они же оказывают сильное воздействие на возникающую в результате организацию: характер иерархии капитала, строящейся снизу вверх, а также положение в этой иерархии того пункта, откуда агенты государства пытаются извлечь ресурсы.

В Европе будущие создатели государств столкнулись с великим разнообразием городов. Посредством еще одной двумерной диаграммы (рис. 5.1) мы можем классифицировать города по масштабам их деятельности вместе с их пригородными районами (эта связь с прилегающими районами может быть самого разного вида: от поверхностной до глубокой) и по их положению на рынке (где возможны варианты от местных и региональных рынков до международных центров торговли, переработки и накопления капитала). Так, Флоренция XIII в., где купцы и рантье пользовались в ее сельской местности (contado ) широким контролем над землей, производством и торговлей, была в большей степени столицей (metropolis), чем Генуя, которая хотя и была звеном международных связей, но со своим внутренним экономическим районом была связана слабо. Мадрид XV в., довольно закрытый (деятельность которого была сосредоточена в нем самом и принадлежащей ему части Кастильи), был в большей степени региональным рынком, чем Лиссабон, господство которого распространялось на Португалию и за ее пределы.

Рис. 5.1. Типы городов

Указанные различия исключительно важны, потому что они существенно влияли на перспективы формирования различных типов государства. Чем выше было положение города в отношении рынка, тем вероятнее всякий, собирающий концентрированную военную силу, должен был вступать в переговоры с тамошними капиталистами или даже быть одним из них. Чем сильнее была экономическая связь города с прилегающей к нему экономической зоной, тем меньше возможность, что отдельная группа землевладельцев выступит против города в процессе формирования государства. На ранних стадиях формирования европейских государств город, господствовавший на своей экономически с ним связанной пригородной зоной и имевший международные рыночные связи, с большой вероятностью создавал собственное автономное государство, или как город–государство вроде Милана, или как город–империя вроде Венеции.

В условиях, характерных для Европы до 1800 г. или около того, в тех регионах, где было много городов, процветала международная торговля. Некоторые из этих городов занимали центральное положение на международных рынках, накапливали и концентрировали капитал. При таких условиях государства создавались и изменялись только в тесном сотрудничестве с местными капиталистами. В этом смысле особенно показательны Фландрия, Рейнская область, долина реки По. Иначе дело обстояло там, где было мало городов. Там роль международной торговли в экономической жизни была невелика, редкие города занимали высокое положение на международных рынках (или таковых не было вообще), не происходило ни быстрого накопления, ни концентрации капитала. В таких регионах государства обычно формировались без сотрудничества с местными капиталистами, но и без действенной оппозиции с их стороны. Там царило принуждение. Примерами в этом отношении могут служить Польша и Венгрия. Отмечается также некий средний путь: при наличии, по крайней мере, одного центра накопления капитала и господстве (в целом) землевладельцев в ходе формирования государства начинается борьба держателей капитала и средств принуждения, но обычно все заканчивается переговорами и временным соглашением (modus vivendi ). Таково было положение в Арагоне и Англии.

Устанавливаемые различия тесно связаны с географией Европы. На прибрежных территориях особенно много городов, но порты за пределами Средиземноморья имели, как правило, небольшие прилегающие районы, игравшие роль экономической базы, и поддерживались главным образом большими регионами, находящимися под контролем землевладельцев. Особенно много отдельных суверенных государств было именно в широкой полосе городов от итальянского полуострова до южной Англии, поскольку это была зона сильного влияния капиталистов на формирование государства. По мере того как росло значение торговли на Атлантическом побережье; Северном море и Балтике, эти города становились своего рода фильтром, через который (от Средиземного моря и разных соединенных с ним «Востоков») прокачивались товары, капитал и городское население. Большие и сильные национальные государства формировались, главным образом, по краям этой полосы, там, где города с их капиталом были доступными, но не слишком огромными. Дальше, за обозначенной полосой активного образования государств, простирались громадные (по территории) государства, которые, однако, до самых недавних пор только эпизодически контролировали население и деятельность на своих территориях.

Рис. 5.2. Относительная концентрация капитала и принуждения как определяющие факторы пути развития государства

Различия обстоятельств определяли и разницу путей развития государств. Для наглядности снова прибегнем к схемам (рис. 5.2), сведя количество вариантов до трех. Настоящая схема демонстрирует, что с концентрацией принуждения в различных частях Европы наличие или отсутствие концентрированного капитала предопределяло (и до некоторой степени обеспечивало) путь изменения структуры государства. И хотя все регионы Европы в конечном счете пришли к созданию больших национальных государств, но долгое время эти государства шли разными путями. В течение нескольких столетий государства принуждения, капитала и употреблявшие капитал + принуждение, расходились все дальше, как по своей структуре, так и по осуществляемой ими деятельности. Наша диаграмма, несмотря на ее обобщенный вид, оказывается довольно полезной практически. Так, например, мы можем выделить альтернативные пути развития северных стран (рис. 5.3). Конечно, не следует забывать, что в разное время Финляндия, Швеция, Норвегия и Дания входили в империи и федерации, возглавляемые другими государствами, что границы этих государств и зависимые территории (под этими именами) подвергались значительным изменениям в результате завоеваний и переговоров, что до середины XVII в. Дания оставалась классической коалицией обладавших немалой властью дворян–землевладельцев и землевладельца–короля, что за все время с 900 г. Финляндия только несколько десятилетий была независимой от соседних держав. При этом диаграмма позволяет изобразить Данию в начале тысячелетия как сравнительно некоммерциализованную державу–завоевателя, которая затем с развитием торговли на Балтике начинает капитализироваться и становится гораздо более процветающей, чем ее соседи, в то время как Финляндия пребывает в состоянии коммерческого застоя и гораздо дольше управляется силой.

Рис. 5.3. Пути формирования государств в Скандинавии

Скандинавские страны создали собственный вариант формирования государств через принуждение. До XVII в. они представляли собой самый сельскохозяйственный район Европы. Здесь множество городов зародились не как центры коммерции, но как укрепленные форпосты королевской власти. И хотя Берген, Копенгаген и другие коммерческие центры стали затем аванпостами торговли, но все–таки в 1500 г. здесь не было городов с населением даже в 10 000 человек (de Vries, 1984: 270). Долгое время в скандинавской торговле немецкие купцы преобладали настолько, что в городских советах, а также и в географии городов четко выделялись немецкий сектор и местный.

Скандинавская торговля стала почти что монополией Ганзы. Ганзейские города решительно изгнали итальянских банкиров и отказывались создавать собственные банки и кредитные институты. Более надежной им казалась пропорциональная, двусторонняя торговля часто в натуральной форме (Kindleberger, 1984: 44). И только с развитием торговли на Балтике в XVI в. в Норвегии, Швеции, Финляндии и Дании начинаются значительная концентрация капитала и рост городского населения. Впрочем, и тогда торговлей, капиталами и перевозками занимались главным образом голландские купцы, сменившие немецких. И тем не менее скандинавские воины оставили глубокий след на карте и в истории Европы.

До и после 900 г. викинги и их сородичи совершали значительные захваты далеко за пределами своей родины и часто основывали государства под властью воинов–землевладельцев. Обычно они не могли идти тем же курсом у себя дома. Дома, в регионах лесного хозяйства и рыбной ловли, при малочисленности поселений, при открытости границ (но и редкости вторжений извне) условия подходили лишь для выживания небольших землевладельцев и были ограничены возможности воинам становиться крупными землевладельцами. Стремясь обеспечить приток людей на военную службу, шведские короли устанавливали такие вознаграждения, которые увеличивали количество мелких землевладельцев. Вплоть до XVII в. войска набирались примерно по одной схеме: дворянство (а позднее и богатые крестьяне) освобождались от налогов, если они снаряжали кавалеристов на плохооплачиваемую королевскую службу, в то время как простой народ должен был поставлять пехотинцев и обеспечивать их и их семьи землей. Таким образом, корона не несла больших денежных расходов, за исключением оплаты наемников для районов военных действий и пограничных провинций.

Швеция и Дания в течение нескольких столетий содержали значительные вооруженные силы. При Густаве Вазе (1521–1560) и его преемниках Швеция стала могучей в военном отношении страной за счет подчинения значительной доли экономики потребностям государства. Скандинавский союз Дании, Швеции и Норвегии (1397–1523) сформировался, главным образом, как средство утверждения королевской власти в противовес коммерческому господству немецких купцов и Ганзейского союза. Среди прочего Ваза лишил собственности духовенство и создал протестантскую церковь, подчиненную государству. Подобно своим современникам в России, Густав Ваза придерживался той точки зрения, что «вся земля принадлежит короне, недворяне, имеющие ее во временном владении, могут только надеяться на продление срока владения (ею) при условии исполнения ими фискальных обязательств перед правительством» (Shennan, 1974: 63). В поисках денег на ведение войн, при том что хозяйство оставалось потребительским и покрывало лишь необходимые потребности (subsistence economy), государство развивало горное дело и промышленность, совершенствовало фискальный аппарат, переходило к значительным займам, формируя национальный долг, старалось обойти старинные представительные собрания и все больше вовлекало духовенство (ставшее теперь протестантским и национальным) в учетную деятельность на службе короны (Lindegren, 1985; Nilsson 1988).

Дания, где торговля была более развитой, в течение всей Тридцатилетней войны финансировала эту войну доходами от земель короны. И в самом деле, вплоть до 1660 г. простой человек не мог владеть в Дании землей. В 1640–е гг. война Швеции с Данией вместе с экономической депрессией обострили борьбу датской аристократии с избранным королем за доходы. В результате государственного переворота (coup d’etat) корона установила наследственную монархию и значительно сократила власть дворянства. Это, однако, означало и сокращение поддержки дворянства. Тогда Дания решительно повышает налоги, вводя в том числе прибыльные пошлины в проливе Зунд. «И если в 1608 году 67% доходов Датского государства составляли доходы от земель короны, то полвека спустя эти доходы сократились до 10%» (Rystad, 1983: 15). В 1660–1675 гг. монархия продает значительную часть своих земель, чтобы расплатиться с долгами, вызванными войной (Ladewig Petersen, 1983: 47). Таким образом, расходы на ведение войны в XVII в. вызвали большие перемены в правлении, как в Дании, так и в Швеции.

В ходе Тридцатилетней войны Швеция (и Дания) полагалась главным образом на наемников, но позднее, в XVII в., с повышением требований к войскам переходит к национальному призыву на военную службу. Карл XI (1672–1697) сам совершил государственный переворот, отняв у магнатов земли короны, которые его предшественники продавали (для оплаты своих войн), и затем, раздал эти земли, главным образом, временным солдатам, так что те для получения средств к существованию должны были нести военную службу. К 1708 г. Швеция и Финляндия (бывшая тогда шведской провинцией) держали под ружьем 111 000 человек, при том что в целом население составляло примерно 2 млн (Roberts, 1979: 45). Шведским монархам постоянно нехватало денег, но они не были банкротами и платили за ведение войны, экспортируя медь и железо; они также создали собственное развитое производство оружия на базе крупных месторождений полезных ископаемых, а также извлекая громадные средства с завоеванных территорий. Эта система работала достаточно хорошо, пока велись завоевания, но она разрушилась с наступлением мира и стабилизацией правления.

После того, как был убит Карл XII (1718), Швеция отказалась от стремления к имперскому могуществу. Однако к этому времени в процессе создания значительных вооруженных сил при малом населении, сравнительно немонетизированной экономике и неразвитости буржуазии разросся государственный аппарат, в котором велика была роль бюрократии и духовенства (в служении короне). Норвегия (находившаяся сначала под властью датчан, а потом шведов — до 1905 г.) и Финляндия (бывшая до 1809 г. провинцией Швеции, а затем до 1917 г. великим княжеством российским) прошли схожий путь эволюции, несмотря на свою зависимость и более периферийное положение относительно европейских рынков. В Дании, контролировавшей движение по Зунду, где она взимала довольно большие пошлины, в своих военных усилиях занимавшейся больше флотом, чем ее соседи, и создавшей товарное сельское хозяйство, связанное торговыми отношениями с Германией на юге, сложился более сильный слой буржуазии, и государственный аппарат был меньше.

Шведские безземельные рабочие, количество которых хотя и увеличилось после объединения земель в 1750 г. (Winberg, 1978), никогда не подпадали под контроль крупных землевладельцев. Вместо этого крестьян и рабочих взяла под свой контроль непосредственно государственная бюрократия. Впрочем, крестьяне и рабочие здесь сохраняли значительную власть и вступали в переговоры отстаивая свои интересы, вплоть до того, что в Швеции крестьяне имели представительство как отдельное (от духовенства, дворянства и буржуазии) сословие. Соответственно, образовавшиеся государства, сложившиеся на базе принуждения, давали мало возможностей капиталу, но здесь не было великих лордов, владевших громадными территориями, как у их соседей на юге.

По сравнению с остальной Европой в скандинавских ареалах государственность формировалась по пути интенсивного принуждения. Представляя собой полную им противоположность, коммерческие города–государства и города–империи Италии шли к созданию государства совершенно иным путем: путем высокой концентрации капитала, гораздо менее решительно и лишь на время концентрируя принуждение, (сравнительно с их северными родственниками). В этом суть вопроса: траектории развития европейских государств решительно друг от друга отличались и в результате сложились противоположные типы государства. В Европе преобладающими стали государства, сформировавшиеся на пути капитал + принуждение, и другие государства постепенно конвергировали в их направлении. Но до того как (гораздо позднее) оформилась система европейских государств, формировались разнообразные другие типы государств, бывшие вполне успешными.

Позвольте мне еще раз изложить основные моменты. Взаимодействуя друг с другом и (вместе) участвуя в международных войнах, правители в разных частях Европы занимались одним и тем же: они создавали и использовали в своих интересах способность к ведению войны. Впрочем, все и каждый осуществляли эту деятельность в самых разных условиях, определяемых тем уровнем принуждения и капитала, которые были характерны для каждой отдельной территории. Разнообразие комбинаций этих двух факторов проявлялось в различиях в организации классов, различиях в том, кто становился им врагом или союзником, различиях в организационных формах деятельности государства, различиях в формах сопротивления деятельности государства, различиях стратегий изъятия ресурсов и, следовательно, в различиях в эффективности этого изъятия. Поскольку же каждое взаимодействие завершалось появлением новых организационных форм и социальных связей, то и особенности пройденного (в определенное время) государством пути ограничивали правителям возможность выбора стратегий в последующем. Вот почему даже государства, занимающие одинаковые положения в отношении принуждения и капитала, в разное время вели себя по–разному. Впрочем, между путями формирования государства интенсивного принуждения, интенсивного капитала и по пути капитал + принуждение — была большая разница.

Движение через принуждение

Рассмотрим путь через высокий уровень принуждения. На европейской части того, что сегодня является СССР, торговля была развита слабо и капитала не хватало. Здесь в 990 г. главным центром коммерции и производства был Киев — северное ответвление великого торгового пути, соединявшего Византию с Индией, Китаем и остальным цивилизованным миром. Киев находился также на другом, менее значительном торговом пути, связывавшем Балтику с Византией. Согласно преданию в 988 г. киевский князь Владимир сцементировал связь с Византией, приняв крещение в православие (византийский вариант христианства). Киевские князья, потомки викингов, отправившихся покорять земли на юге, имели мало власти над правителями других русских городов–государств и над региональными княжествами. На местном уровне земли оставались, в основном, во владении крестьянских общин. Как и в остальной Восточной Европе, землевладельцы принудительно забирали доход крестьян в форме податей, штрафов, платы за пользование землей, а также без ограничений использовали труд крестьян в своих поместьях. Однако у них не было возможности вмешиваться в то, как общины и домохозяйства управляли своими земельными наделами. Поскольку в этих краях земли были мало заселены, землепашцы легко могли бежать от угнетавших их хозяев, ища прибежища на землях других господ. Крупные землевладельцы страдали от частых набегов агрессивных степных кочевников. В целом, однако, на этих территориях господствовали относительно самостоятельные вооруженные землевладельцы.

К западу от Руси в 990 г. Польское государство росло благодаря покорению территорий, номинально принадлежавших Священной Римской империи. Оно расширялось и на восток; в 1069 г. польский великий князь повел свои войска на Киев и посадил на русский трон одного из родственников. На северо–западе государства викингов постоянно делали попытки расширить свои границы за счет польских и русских земель. Воинственное Болгарское государство играло мускулами на юго–западе России. Там же короли Богемии и Венгрии (причем последний был коронован недавно) обозначали зоны своего контроля. На западе Европы — в особенности на Британских островах, Иберийском полуострове и в Италии — захватывали земли завоеватели, постоянно выкатывавшиеся из Скандинавии и с Ближнего Востока, и создавали свои (сельскохозяйственные) государства; пусть и в небольших количествах, но они здесь оседали. Практически вся восточная треть Европы, напротив, превратилась в государства, взимавшие дань, господствовавшие на громадных территориях, где их правление было чрезвычайно слабым, если они вообще правили.

На Востоке захватчики–кочевники в это время угрожали всякому сколько–нибудь значительному государству и оказывали мощную поддержку аграрным государствам, которые они могли эксплуатировать. Когда число вторгшихся значительно увеличивалось и они уже не могли вести паразитического существования на теле существующего государства, некоторые из них постепенно оседали и создавали собственные эксплуататорские государства. Таковы были модели формирования государств в Восточной Европе в течение тысячи лет после 500 г. С устрашающим ревом неслись из степей друг за другом булгары, мадьяры, печенеги, монголы, турки и народы поменьше.

Вторжения с юго–востока продолжались и после 1000 г. и достигли своего апогея в 1230 г., когда монголы разграбили Киев и установили на его территориях свое господство. В это время монголы шли к тому, чтобы править на большей части Евразии, — от России до Китая. В основном это «правление» заключалось лишь в требовании формального подчинения, получении дани, в том, чтобы отбивать других претендентов, а также в совершении время от времени военных рейдов на строптивых подданных. В течение двух столетий русские князья платили дань Золотой Орде (установившей свою столицу на нижней Волге) и признавали себя ее вассалами. При этом золотоордынские ханы принуждали правящих русских князей отправлять сыновей в монгольскую столицу, так что они становились заложниками повиновения своих отцов (Dewey, 1988: 254).

После XV в. эти атаки с юго–востока ослабевают и становятся реже, поскольку монгольская империя пала, а воинственные степные всадники обратили свое внимание на уязвимые и более богатые государства у себя на южном фланге. После захвата и разграбление татарами Москвы в 1571 г. прекращаются большие вторжения на территорию России. В XVII в. джунгарские монголы реально действовали вместе с русскими в покорении Сибири. Очень вероятно, что уменьшению угрозы из степей способствовали гибельные болезни (особенно чума) в евразийских степях и открытие в Европе морских путей, надежно заменивших древний караванный путь из Китая и Индии в Европу (McNeill, 1976: 195–196).

К 1400 г. Европа от Вислы до Урала была представлена большими государствами, включая Литву, Новгородскую республику и Золотую Орду. На северо–западе на Балтике господствуют Пруссия тевтонских рыцарей и Дания (временно включавшая Швецию и Норвегию). В первой половине XVI в. громадные великие княжества Литовское и Московское делят между собой ту часть мусульманских царств, которая протянулась с востока по северному побережью Черного моря вплоть до Венгрии, Греции и Адриатики. (В 1569 г. Литва объединится с Польшей на западе, создав громадное и плохо управляемое государство между Россией и остальной Европой.) В XVI в. промышленное освоение северного морского пути из Англии и Голландии в Архангельск укрепляет европейские связи растущего российского государства.

В результате завоеваний Петра I (1689–1725) и Екатерины Великой (1762–1796) Россия отодвинула свои границы, дойдя до Черного моря и временно до Эстонии, Латвии и Карелии. Оба эти правителя много содействовали вовлечению России в культурную и политическую жизнь Западной Европы. По окончании наполеоновских войн европейская Россия осталась примерно в своих нынешних границах, гранича с Пруссией, Польшей, Венгрией и Оттоманской империей. Оттоманское государство, выросшее из завоеваний (с востока), покрывало Балканы, а на западе доходило даже до узкой полосы австрийской территории на Адриатике. В XVI—XVIII вв. по всей восточной границе Европы сложились государства, контролировавшие громадные пространства.

В это время российское государство и экономика переориентировались с юго–восточного направления на северо–западное. Сравнительно с собиравшими дань государствами XIII и XIV вв. эти государства осуществляли действенный контроль своих границ и немалую власть над населением в этих границах.

Польша веками оставалась тем исключением, которое подтверждает правило, страной, где номинальный правитель никогда не мог управлять крупными землевладельцами и редко мог собрать их, чтобы предпринять значительное, скоординированное военное усилие. В 1760–е гг., когда польское государство все еще занимало территорию больше, чем Франция, ее национальная армия насчитывала всего 16 000 человек, в то время как у польского дворянства под ружьем стояло примерно 30 000 чел. Это было время, когда соседние Россия, Австрия и Пруссия имели армии в 200 000–500 000 чел. (Ratajczyk, 1987: 167). С созданием массовых армий великие соседи не могли устоять перед искушением захвата. В конце XVIII в. Россия, Австрия и Пруссия отхватили себе прилегающие территории Польши, почти ничего не оставив.

До XX в. на этих территориях концентрация городов была мала, и только небольшая ее часть входила в регион интенсивной европейской торговли. После 1300 г., когда сократился старый «торговый пояс» от Китая до Балкан (а также его продолжение на север к Балтике), и грабители–монголы перекрыли доступ к Средиземному и Черному морям, поредела сеть некогда процветавших городов, включавшая Киев, Смоленск, Москву и Новгород. Возрождение торговли в XVI в. умножило количество городов, и тем не менее здесь не было ничего похожего на густую сеть городов западной и средиземноморской Европы. Российское государство оформилось в условиях бедности капитала.

Условия здесь были богаты принуждением. В течение пяти веков после 990 г. различные государства, которые выросли в этой части Европы, действовали завоеваниями, питались данью и правили (хотя здесь этот термин — преувеличение) главным образом при посредстве региональных магнатов, у которых была собственная база власти. Во время монгольского владычества, независимые по большей части князья на севере делили власть с землевладельцами, осуществлявшими в своей юрисдикции и экономический и политический контроль над крестьянами. В XVI в. с падением монгольского государства, российские завоевания на юге и востоке привели к созданию системы вознаграждения воинов землей и крестьянами, к системе принудительного труда крестьян, ограничения их свободы передвижения и к росту налогов на военные нужды — все это были основные черты зарождавшегося российского крепостного права.

До этого времени российские императоры пытались управлять громадной территорией, не имея достаточной силы. Их правление ни в коей степени не было прямым, они правили через духовенство и дворянство, а те, в свою очередь, были наделены огромной властью и могли ограничивать потребности царя. Московские цари Иван III (Великий, 1462–1505) и Иван IV (Грозный, 1533–1584) начинают вводить более прямое правление, ограничивая власть независимых землевладельцев; взамен создаются армия и бюрократия, преданная короне, чьи главные лица получают от царя вознаграждение землей. «Иван [Великий] и его преемники», сообщает Джером Блюм, «особенно стремились создать вооруженные силы для покорения своих братьев–князей, подавления авторитарных (олигархических) амбиций своих собственных бояр, отражения иностранных вторжений и расширения границ своего царства. Им нужна была армия, как можно более зависимая от них, на чью лояльность, следовательно, они бы могли положиться. Но у них недоставало денег, чтобы купить людей и их преданность. Тогда они решили воспользоваться землей» (Blum, 1964: 170–171).

В этом была квинтэссенция стратегии интенсивного принуждения. Поскольку же большая часть земли находилась в руках вооруженных полунезависимых землевладельцев, то реорганизация, предпринятая царями, предусматривала кровавые битвы с дворянством. Победили цари. По ходу дела те землевладельцы, которые обрели благосклонность царя, получали и существенные преимущества по сравнению со своими мятежными соседями: в деле обуздания свободного крестьянства на своих землях они могли рассчитывать на вооруженные силы правительства. Таким образом, логика ведения войны и создания государства в регионе недостаточного капитала заставляла правителей приобретать должностных лиц за счет экспроприированной земли. Со временем правители в России даже установили правило, что только слуги государства могут иметь собственную землю (служивые), и хотя в избытке случались нарушения и исключения, этот принцип стал еще одним стимулом умножения должностей, а также сотрудничества должностных лиц с землевладельцами в деле эксплуатации крестьян.

То, что мелкие поместья отдавались в руки государственных служащих, стремившихся извлечь из них как можно больше доходов, увеличивало давление на крестьян на северо–западе. Это возраставшее давление вместе с открытием новых территорий на юге и востоке было причиной сокращения численности населения в старых районах устойчивого земледелия. В результате возрастал стимул закрепить крестьян на месте и местной практикой, и декретами сверху. Так называемое Соборное Уложение 1649 г. кодифицировало систему крепостного права, которая складывалась до того в течение 200 лет. К тому же в XVI—XVII вв. продолжает распространяться рабский труд, в особенности в районах позднейшего заселения. В XVIII в., стремясь получать доход не только от крепостных, но и от рабов (холопов), цари практически уничтожают между ними разницу. После неудачной попытки обложить налогами свободных крестьян, Петр I возлагает на землевладельцев обязанность собирать подушный налог, чем еще усиливает взаимную зависимость царской власти и землевладельцев, не говоря уж о поддержке государством власти землевладельцев над их несчастными крепостными. В 1700 г. Петр I издает указ, что всякий освободившийся раб (холоп) или крепостной должен явиться на военную службу, а если он окажется негодным для военной службы, то он передавался другому хозяину. Также Петр классифицировал родовую знать, тщательно определив ранги соответственно положению на царской службе. В России сложилась социальная иерархия, выверенная в такой степени, какая была невозможна в Западной Европе, определенная, поддерживаемая и возглавляемая государством.

Складывавшаяся структура общественных отношений сверху донизу зависела от принуждения. По мере того как российское государство начинало все серьезнее втягиваться в военные действия со своими хорошо вооруженными западными соседями, попытки извлечь немалые доходы из некоммерциализованной экономики — еще преумножали государственные структуры. В то же время в связи с завоеванием территорий, расположенных между Московией и Оттоманской империей, рос военный аппарат, экспортировалась российская модель крепостного права и землевладения, создавалась имперская бюрократия в ее самой пышной, громоздкой форме. Петр I начинает отчаянно бороться с сепаратизмом, стремясь подчинить все части империи — и получаемые там доходы — нормам, установленным в Москве, и центральной администрации.

«Одновременно с кампанией по искоренению украинского сепаратизма Петр начинает проводить политику получения от гетманов максимума экономических и людских ресурсов. Впервые вводятся правила относительно торговых путей, государственные монополии, тарифы на иностранные товары и импортно–экспортные сборы… Петр также начинает массовую мобилизацию казаков не на военную службу, а на общественные работы для империи: строительство каналов, фортификаций и в особенности для осуществления любимейшего проекта Петра — новой столицы Санкт–Петербурга» (Kohut, 1988: 71; Raeff, 1983).

Екатерина Великая завершила включение Украины в состав империи, полностью упразднив полуавтономию гетманства. В результате установившаяся бюрократия распространилась в самые отдаленные части империи. Угроза войны с наполеоновской Францией, преобразовавшая государственные структуры почти по всей Европе, усилила российское государство, увеличила его бюджет, налогообложение и штат служащих, укрепила его вооруженные силы и утвердила в целом основанное на глубоком принуждении государство.

Очень похоже российское, польское, венгерское, сербское и бранденбургское государства сформировались на базе крепкого союза князей войны и вооруженных землевладельцев, на базе широкой передачи власти правительства дворянству, вместе с нещадной эксплуатацией крестьян и ограниченностью торгового капитала. Неоднократно военачальники завоевателей, у которых недоставало капитала, предлагали своим последователям и соратникам трофеи и землю, создавая себе новую проблему: сдерживать тех крупных воинов–землевладельцев, которых они же и произвели. Монголы были в этом отношении исключением, поскольку они редко оседали на завоеванных землях (и не управляли ими), обычно продолжая жить на дань, получаемую благодаря постоянной угрозе новых разорительных вторжений.

Хотя относительная весомость короны и знати, дворянства (и, следовательно, то, в какой степени структура государства создавалась под влиянием войны) существенно варьировалась от государства к государству, все эти государства выделялись среди своих европейских соседей сильной зависимостью от грубого принуждения. Когда в XVI в. громадные количества восточноевропейского зерна потекли на Запад, существовавшая система контроля позволяла землевладельцам получать доход прямо от этих поставок; они использовали власть государства, чтобы сдерживать купцов и принуждать производителей–крестьян, формируя таким образом новый вид закабаления. При таком соотношении объема власти даже активная коммерциализация не приводила к созданию городов, независимого класса капиталистов или государства, больше похожего на государства урбанизированной Европы.

Как ни странно, развитие Сицилии удивительно похоже на развитие восточноевропейских держав. Сицилия веками была главным зерновым районом, щедрым поставщиком зерна для всего Средиземноморья. Однако арабские и норманнские владыки навязали ей систему союза с активными в военном отношении землевладельцами, что оставляло мало возможности для роста городов и класса капиталистов. Фридрих II, пришедший к власти в 1208 г., подчинил города своему славному государству. «Покорение Фридрихом городов, — заявляет Денис Мэк Смит, — подтверждает, что никогда не было класса купцов или гражданских должностных лиц, достаточно сильных и независимых, чтобы дать отпор владевшей землей аристократии; и это отсутствие соперников аристократии стало фундаментальным фактором политического, культурного и экономического упадка Сицилии. Когда бы ни терпело краха сильное правительство, вакуум власти заполняло дворянство, а не города. Поэтому в коммерции Сицилии доминировали иностранные города: Пиза, Генуя, Венеция, Амальфи, Лука» (Mack Smith, 1968a: 56)

Контроль иностранцев над коммерцией Сицилии продолжался шесть столетий, и богатая в сельскохозяйственном отношении Сицилия оставалась бедной в отношении капитала и существовала в условиях принудительного контроля.

Теперь можно установить общее и отличное в путях формирования государства по варианту с интенсивным принуждением. Выделение европейских ареалов сильного принуждения начинается с выявления комбинации двух условий: 1) чрезвычайного усилия по изгнанию взимающей дань державы, 2) малого количества городов и недостатка концентрированного капитала. Изгнание берущих дань было, в общем, не важно для стран севера, размер и количество городов и капитала были на Иберийском полуострове и Сицилии больше, чем в восточной и северной Европе. Но везде устанавливаемая комбинация порождала стратегию завоеваний, в ходе которых местные землевладельцы объединялись против общих врагов и боролись друг с другом за первенствующее положение на их территориях. При этом руководитель кампании уступал контроль над землей и работниками своим соратникам в обмен на военную помощь с их стороны. В целом, данная стратегия не оставляла места самостоятельной буржуазии, а следовательно, и накоплению, и концентрации капитала вне рассматриваемого государства.

Но были и особенности. В некоторых ареалах (Польша и Венгрия представляют собой очевидный пример) военное дворянство сохраняло значительную власть, так что они могли даже низводить и возводить королей. В других (здесь примерами могут послужить Швеция и Россия) установилась единая власть, закрепившая свое первенствующее положение созданием государственной бюрократии, предоставлявшая большие привилегии дворянству и духовенству (по сравнению с остальным населением), но обязывавшая их служить государству. Были еще другие (Сицилия и Кастилья), где дворянство (наиболее богатые и сильные представители которого жили в столице на доходы с дальних поместий и государственные доходы) сосуществовало с государственными служащими, действовавшими даже в отдаленнейших провинциях, полагаясь на помощь в проведении воли короля на духовенство и местное дворянство. Между первым вариантом и двумя последними — большое различие: в одних государствах вооруженные землевладельцы–соперники во власти долгое время имели перевес, а в других один из них довольно рано установил верховную власть над всеми остальными. Но во всех случаях государства отчаянно нуждались в капитале, обменивали гарантированные государством привилегии на национальные вооруженные силы и очень полагались на принуждение в том, чтобы обеспечить согласие на удовлетворение королевских потребностей.

Капиталистическая траектория развития

Как разительно отличались упомянутые государства от государств Фландрии или Северной Италии! Возьмем, например, верхнюю Адриатику, изгиб береговой линии от Равенны до Триеста. Здесь веками доминировала Венеция, как экономически, так и политически. Но к югу отсюда шла борьба морских держав за контроль над прибрежными районами. Равенна, например, будучи местопребыванием римских (романских) и готских императоров, прошла границу тысячелетий как республика и подпала под контроль Венеции только в XIV—XV вв. С этого времени вплоть до Рисорджименто она относится к Папской области. На западе регион многочисленных городов–государств сдался Венеции в результате завоеваний XIV века. После этого у Венеции как города–империи возникла общая граница с Ломбардией, бывшей сначала независимой, а затем ставшей последовательно владением Испании, Австрии и объединенной Италии. На севере всегда располагались большие государства: Священная Римская империя и ее наследники, — иногда они овладевали побережьем. На востоке надвигались империя за империей и пробивались к Адриатике. В 990 г. Византийская империя номинально контролировала Далмацию и венецианский регион, в то время как призрачная «Римская» империя, базировавшаяся в центральной Европе, претендовала на верховную власть в прилегающих частях Италии.

Чтобы все стало понятно, рассмотрим подробно роль и развитие Венеции, причем лишь упомянем отношения этого города со всеми соперничающими державами. Мы хотим здесь обнаружить: что при солидной, возрастающей концентрации капитала концентрация принуждения бывает слабой и фрагментарной; обнаружить сильное противодействие капиталистов всякой попытке установления автономной власти, основанной на принуждении; появление хитрого, эффективного, алчного, ориентированного на защиту морского государства, постепенное включение этого государства в больших размеров государства на суше, короче, квинтэссенцию стратегии формирования государства на основе интенсивного капитала .

В результате вторжения лангобардов в Италию (568 г.) рассеянно жившие рыбаки и солевары объединились в поселения беженцев, установивших прочные связи с материковой Италией. Венеция формально еще была частью Византийской империи, в то время как лангобарды, а затем франки захватили большую часть соседней с ней территории. До 990 г., пока Византийская империя была в расцвете, Венеция оставалась, в основном, пунктом транспортировки товаров на их пути в Северную Италию торговцами, действовавшими внутри византийской системы. Византия посылала собственных купцов в Павию и на другие рынки вглубь страны, выменивая соль, рыбу и предметы роскоши с Востока на зерно и другие товары первой необходимости. Занявшись морской торговлей, венецианские купцы добавили к своим товарам рабов и лес. Они же распространили коммерческое и политическое влияние своего города на большую часть Адриатики.

На Средиземном море в то время, при ограниченности размеров судов и пределов навигации, корабли толклись у берегов, ходили очень немногими путями, которые определялись ветрами, течениями и отмелями, часто заходили за водой и другими запасами, с трудом могли уйти от корсаров, а на большие расстояния могли позволить себе перевозить только ценные товары (Pryor, 1988). Ни одно государство не могло стать великой морской державой, не имея широких привилегий в разных портах вдали от своей территории. Государства же, которые контролировали порты, получали тройную выгоду: они имели доступ к торговым путям, к торговле в этих портах, а также отдавали эти порты под базы корсарам, грабившим торговые суда других стран. В течение определенного времени так действовала и Венеция, ставшая крупнейшей морской державой на Средиземном море. С X в. и до турецких завоеваний XIV в. Венеция многое сделала для того, чтобы помочь христианским государствам отвоевать у мусульман крупнейшие морские пути. И только после сосредоточения власти у Оттоманская империи в XV—XVI вв. было серьезно подорвано господство западноевропейских стран на торговых путях в Средиземном море (Pryor, 1988: 172–178)

В XI в. флот Венеции начинает переносить свою торговлю в Средиземное море и одновременно дает отпор соперникам, претендовавшим на контроль над Адриатикой: далматинцам, венграм, сарацинам и норманнам. Венецианские войска аннексировали в 990 г. Далмацию, но около 1100 г. она была захвачена расширявшимся венгерским государством. В течение пяти столетий после этого венецианцы доминировали в коммерческой деятельности в Далмации, а в смысле политического контроля их роль то увеличивалась, то уменьшалась в зависимости от расширения или сокращения территории лежавшего на восток государства. За поддержку византийского императора в войнах с его врагами они получили исключительные привилегии в торговле в Византийской империи, и даже в Константинополе они имели собственный квартал (1082). Подобно ганзейским купцам в Скандинавии и Северной Германии, венецианские купцы стали контролировать значительную часть международной торговли Византии. В XII в. они расширили границы своей деятельности на все восточное Средиземноморье, с выгодой для себя занимаясь одновременно торговлей, пиратством, завоеваниями и участвуя в крестовых походах. Поскольку же и сами крестоносцы смешивали занятия торговлей, пиратством и завоевания, то они взаимно дополняли друг друга. К 1102 г. Венеция имела собственный торговый квартал в Сидоне, к 1123 г. она обзавелась также базой в Тире.

В 1203–1204 гг. эта комбинированная стратегия Венеции принесла результат, когда коварный дож направил крестовый поход на Константинополь и нанес смертельный удар Византийской империи. В память об этом tour deforce  стоят на Сан Марко бронзовые кони, захваченные в Константинополе. В конце концов, Венеция контролировала громадные части (юридически 3/8) этой бывшей империи. Затем Венеция даровала наделы на греческих островах членам своих великих семей при условии, что они будут держать торговые пути открытыми.

Несмотря на громадные завоевания, важнейшими для Венеции оставались коммерческие интересы. Главными семьями города были купцы и банкиры, городской совет представлял эти ведущие семьи, дож происходил из того же патрицианского круга, в вооруженные силы города призывали собственное население, а военная и дипломатическая политика была направлена на поддержание истеблишмента коммерческих монополий, на защиту своих купцов. Политика Венеции не была направлена на создание территориальной империи, но лишь на то, чтобы торговля шла через их город. Укрепив свою позицию превосходства, венецианские власти больше не желали терпеть пиратство и каперство, поскольку и то и другое угрожало их вложенным в мирную торговлю средствам.

Господство Венеции на море открывало достаточно новых возможностей увеличения доходов безопасной перевозкой товаров и людей. Венецианские перевозчики богатели, отправляя сначала крестоносцев, а потом пилигримов в Святую Землю. Стоимость транспортировки крестоносцев в Константинополь в 1203г., «примерно в два раза превышала годовой доход короля Англии» (Scammell, 1981: 108). Впрочем, несмотря на все дела с крестоносцами и пилигримами, правители Венеции без колебаний вели дела и с врагами христианства. Например, после того, как османские турки захватили Триполи (1289) и Акру (1291), Венеция немедленно заключила с турками соглашение о сохранении за ней ее прав на торговлю.

На Адриатике никакие города–соперники не могли устоять против Венеции без помощи других находившихся здесь государств. Триест и Рагуза, например, оба были торговыми городами, пользовавшимися некоторой независимостью, но и они не могли сдерживать Венецию без посторонней помощи. В 1203 г. Венеция захватила Триест и более века держала этот порт в тяжелом подневольном положении. Во время неудачного восстания в Триесте в 1368 г. герцог Леопольд Австрийский, старый враг Венеции, чрезвычайно нуждавшийся в выходе в Адриатику, посылает войска и приносит своему городу облегчение. В 1382 г. Триест переходит под власть Леопольда, а затем остается австрийским (главным портом Австрии) вплоть до XX в.

Рагуза/Дубровник придерживался примерно той же стратегии. До 1358 г. Рагузой номинально владела Венеция. Впрочем, Рагуза сохраняла относительную независимость благодаря добрым отношениям с соседними Сербией и Боснией, где велика была роль рагузских купцов. Венгрия, расширяя свои владения, в 1350–е гг. изгнала Венецию из Далмации и предоставила Рагузе почти независимое положение на периферии своей империи. Когда в 1460–е гг. оттоманские турки завоевывают Балканы, самые влиятельные купцы Рагузы смогли выговорить себе сохранение этого положения и при правителях–мусульманах. Оберегаемая от завоевания итальянцами сменявшими друг друга протекторами и пользовавшаяся значительной независимостью как в славянской, так и в Оттоманской империях, благодаря своему коммерческому значению, Рагуза оставалась независимым городом–государством до наполеоновского вторжения в 1808 г.

Хотя за ограничение гегемонии Венеции постоянно боролись итальянские города, чьи торговые пути ею контролировались, а также города Далмации, где Венеция осуществляла прямой контроль, но все–таки главным ее соперником на море была Генуя, город–государство, также имевшее выход к океану. В конце XIII в. Генуя расширила свое влияние не только в западном Средиземноморье, но и (через Гибралтар) вдоль побережья Атлантики, а Венеция — в восточном Средиземноморье и на Черном море, причем Генуя более успешно продвигалась на восток, чем Венеция — на запад. Особыми зонами столкновения их интересов были те морские зоны, где они граничили друг с другом. Контроль Генуи на Черном море в конце XIII в. закрывал доступ Венеции к прибыльной торговле, связывавшей Трапезунд с Китаем через удерживаемые монголами территории. Но как только Венеция блокировала и захватила генуэзский флот в Венецианской лагуне (1380), она закрепила свои преимущества на востоке.

После 1000 г., по мере того как Венеция укрепляла свою гегемонию в торговле на Адриатике и восточном Средиземноморье, население города стало едва ли не самым большим в Европе: более 80000 в 1200 г., около 120000 в 1300 г. И хотя «черная смерть» (которую в Италию завезли генуэзские галеры, возвращавшиеся из Каффы) убила в 1347, 1348, и 1349 гг. больше половины жителей, затем (на самом деле к сегодняшнему дню) население снова увеличилось до 120 000. С XIII в. мореходство вытесняется промышленностью и торговлей, которые теперь становятся главными видами деятельности. Венеция становится узловым пунктом в морской торговле и великой морской державой в политике. Ее империя протянулась до Кипра к 1573 г. и до Крита к 1669 г. Войска Венеции воевали за коммерческие возможности, а также сдерживали таких соперников, как Генуя. Венецианские правители особенно прославились тем, что вели хитроумные и удачные морские войны при сравнительно низкой их стоимости для своих купцов, банкиров и промышленников.

Особенности венецианской торговли способствовали созданию исключительно гибкого и хищнического государства. В отличие от голландцев, которые богатели, перевозя такие громоздкие продукты, как зерно, соль и вино, венецианцы занимались главным образом дорогими товарами и предметами роскоши: специями, шелками, рабами. Больше того, они часто перевозили в больших количествах золото и серебро. Так что для успеха они нуждались в умелых действиях, монопольном положении и военной защите от грабителей. «Хотя и другие имперские державы могли отдавать много энергии и ресурсов защите какой–нибудь особой монополии, — замечает Г. В. Скаммел, — но только Венеция сделала управление (своей монополией) и ее защиту единственной целью своего существования; причем государство поставляло корабли для ее успешного функционирования, а также флот и верховную власть для того, чтобы ее обезопасить» (Scammell, 1981: 116). Такое государство старалось воевать как можно меньше, но уж если воевало, то беспощадно.

Особой заботой дожей было ведение войны. Первые дожи даже получают почетные титулы (ипата, протоспатария) при византийском дворе. Но по мере того как Венеция обретала самостоятельность от империи, дожи все больше становились избранными, а затем и суверенными князьями, действовавшими, не согласуясь с коммуной и намечая себе преемников из своих династий. С ростом города после 990 г. Венеция формально становится олигархией. Дожа выбирает общее собрание, где главную роль играли знатные семьи. Он должен был согласовывать свои действия с советом, который (теоретически) представлял коммуну всех живших в лагуне, а на практике выступал от лица знатных семей только центрального поселения. Как это часто случается, формально совет оформился тогда, когда будущий суверенный правитель столкнулся с группировкой, имевшей определенные и отдельные интересы, без поддержки каковой он не мог править. Со временем доступ в Большой совет все больше и больше ограничивался; в 1297 г. членство в нем стало по преимуществу передаваться по наследству. В 1300 и 1310 гг. Совет подавил народные возмущения против отстранения незнатных членов от обсуждений в Совете. С этого момента члены олигархии упорно борются за первенствующее положение в городе, не упуская, впрочем, ни на миг коллективного контроля над его судьбой.

Но вместо того чтобы привести к созданию единого правящего совета, непрекращающаяся борьба за власть породила все время менявшуюся иерархию советов — от собственных советников дожа до общего собрания всех жителей, права последнего при этом были сведены к утверждению решений вышестоящих лиц. Кроме того, в Венеции не сложилась бюрократия; избранные комитеты и личные служащие при должностных лицах делали основную массу работы правительства. К 1200 г. дож становится скорее исполнительным лицом олигархии, а не автократором, избранным с одобрения народа. В результате во внутренней и внешней политике венецианского государства начинают доминировать интересы торговых капиталистов.

И если Венецией правили коммерческие интересы, то государство, в свою очередь, регулировало коммерческую деятельность граждан. «Венецианец, у которого были дела в Леванте, — пишет Даниэл Уоли, — отправлялся, скорее всего на галере, построенной государством, под командованием капитана, назначенного государством, в сопровождении конвоя, предоставленного государством, и когда он пребывал в Александрию или Акру, ему вполне могли приказать участвовать вместе с другими венецианцами в общей организованной государством покупке хлопка или перца. Преимущество этой системы состояло в том, что цены были ниже, если венецианцы друг с другом не соперничали. Система организации конвоя для дальних вояжей восходит, по крайней мере, к XII в. К XIII в. обычно разрешались два конвоя галер в год в восточное Средиземноморье, а к началу XIV в. были организованы также раз в год плавания в Англию и Фландрию, в Северную Африку (к варварам или берберам) в Эгю–Морт (возле устья Роны). Арсенал, государственная судостроительная верфь заложена в начале XIII в. и материалы, используемые там, обычно закупались прямо Венецианской республикой» (Waley, 1969: 96).

Государство как исполнительный комитет буржуазии серьезно относилось к своим обязанностям.

Впрочем, венецианское государство никогда не было громоздким. На собираемые здесь налоги можно было содержать очень небольшое правительство. В 1184 г. Венеция установила монополию на производство и продажу соли из венецианской лагуны; хотя эта монополия порождала в небольших размерах контрабанду и мошенничество, но она приносила существенный доход, не привлекая больших человеческих ресурсов. С XIII в. коммуна устанавливает фундированный долг; долгосрочные государственные займы. Монте веккио  (гора долга) и другие (последующие) монти  (ценные бумаги), представляющие этот долг, стали излюбленной инвестицией в Венеции и повсюду. Город делал займы, чтобы финансировать войны, а затем прибегал к пошлинам и акцизам, чтобы с ними расплатиться. Великие ритуальные и благотворительные братства, Великая школа (Scuole Grandi) ссужали государству значительные суммы (Pullan, 1971: 138). Поскольку же государство могло занимать у собственных купцов и облагать налогами потоки через исключительно коммерциализованную экономику, то не было нужды создавать множество новых финансовых организаций.

В XIV в. Венеция все больше втягивается в войны на суше и государственная структура строится соответственно. По мере того как города–государства Северной Италии начинают расширять свои территории, они ставят под угрозу и венецианские источники, необходимые для ее промышленности, на материке, и доступ венецианским купцам к наиболее важным торговым путям через Альпы. Венецианцы втягиваются в две роковые игры: завоевания на материке и установление союзов с другими державами северной Италии. К концу века с тем, что трансальпийские страны все более серьезно наступают на Северную Италию, Венеция вступает в коалиции против Франции и соединяет свои силы как с королем Кастильи, так и с германским императором. Послы отправляются из Венеции к крупнейшим дворам Европы. Происходившее при этом одновременное продвижение турок в восточное Средиземноморье и даже в Италию вынудили Венецию усиленно вести военные действия и на море.

Расширение военных действий произвело изменения в военных организациях города. Впервые венецианцы поручают вести военные действия посторонним, и кондотьеры привлекают множество наемников. Правительство старалось уравновесить влияние кондотьеров посылкой комиссаров–патрициев, проведиторов (proweditori ), имевших широкие полномочия в том, что касалось поставок, жалованья наемникам, а иногда и самой военной стратегии (Hale, 1979). Вскоре затем город вводит воинскую повинность на подвластных ему территориях и в самой Венеции, где гильдии ремесленников и торговцев получали квоты на поставку гребцов для военных галер. В XV в. Венеция начинает принуждать служить на галерах отбывающих наказание (преступников) и пленных. Тем временем и сами галеры претерпевают изменения: от трирем, где на скамье располагались три искусных гребца (каждый со своим веслом), к кораблям, где только одно большое весло приходилось на скамью, так что неумелые, сопротивляющиеся и закованные в кандалы заключенные не могли уклоняться от гребли. Окончательно прошли времена, когда все вооруженные силы формировались по принципу добровольности. Расширение военных действий и отход от системы гражданин—солдат потребовали от города новых финансовых затрат. К концу XIV в., чтобы оплатить свои возникающие в связи с войнами долги, Венеция навязывает населению принудительные займы — подоходные и прямые налоги на имущество. Тем не менее, пусть и исключительные, эти усилия не привели к созданию значительного или постоянного бюрократического аппарата. При высоко коммерциализованной экономике избранные должностные лица и небольшой отряд клерков и секретарей управляли финансами (accounts) города и без большого штата. Множество обязанностей государство возлагало на граждан: так, например, оно потребовало от Великой школы снарядить на свой счет часть военного флота (Pullan, 1971: 147–156; Lane, 1973b: 163). Взимание налогов также было вполне по силам фискальному аппарату города. В начале XVII в., в то время как другие европейские государства мучались, накапливая военные долги, Венеция сумела на время совсем избавиться от своих долгосрочных задолженностей (Lane, 1973a: 326).

Впрочем, апогей своей коммерческой власти Венеция прошла задолго до 1600 г. Начиная с XV в. целая цепь событий низводит Венецию до положения второстепенного актора на международной арене: Турция вытесняет Венецию из черноморских и восточно-средиземноморских портов, империи Габсбургов, Бурбонов, и турецкая почти что окружают венецианскую территорию, ограничивается доступ Венеции к строевому лесу, соответственно, падает кораблестроение, ограничивается контроль Далмации, и основная роль в борьбе с пиратами на Средиземном море переходит к имевшим выход в Атлантику морским державам, как Голландия и Англия. Португальские купцы, проплывшие вокруг Африки и проникшие на торговые пути в Индийском океане, покончили с оплотом венецианской торговли — пряностями. В конце XVI в. на португальских судах перевозилось от четверти до половины всех пряностей и наркотиков, доставляемых в Европу с Дальнего Востока (Steensgard, 1981: 131). Но первенствующую роль Португалия сохраняет недолго, уже через сто лет эффективные голландская и британская Ост–Индская компании вытесняют своих иберийских соперников (Steensgard, 1974).

На воду Средиземного моря спускают большой, хорошо вооруженный корабль, который покончил с давней гегемонией венецианской галеры. Теперь уже Венеция, хотя и по–прежнему шумная, неугомонная и независимая, все больше занята производством товаров и управлением своей территорией на материке, но уже не является ведущей силой Средиземноморья. Даже на Адриатике, которая некогда была практически внутренним озером Венеции, в XVI в. венецианские суда уже не могут сдерживать своих торговых соперников из Рагузы или набеги пиратов. В XVIII в. венецианцы оставляют попытки не допускать иностранные военные суда в свой залив. К тому времени уже не только Рагуза, но и Триест и Анкона активно борются за первенство в торговле на Адриатике.

Венеция переходит к политике военного и дипломатического нейтралитета, удерживая важное положение на рынке, все больше полагается на свои материковые территории как на экономическую базу, а в ее республиканской публичной жизни господствует старая олигархия. «В условиях тяжелого выбора между политической независимостью и коммерческим успехом, — пишет о XVII в. Альберто Тененти, — перед лицом неопределенного будущего Венеция все–таки не утратила свою гордую решимость, несмотря на все ошибочные и жалкие действия. Вместо того чтобы, подобно своему соседу Рагузе, избрать жизнь без риска и без истории, этот старый город–государство отказывался уступить какой бы то ни было новой силе, будь то турки, папа, испанцы или Габсбурги» (Tenenti, 1967: xvii—xviii).

Впрочем, такое положение сохранялось лишь до 1797 г., и вторжение Наполеона с ним покончило. Венеция с ее территориями на материке сначала перешла к Австрии, затем к наполеоновской Италии, затем снова к Австрии. В 1848 г. ненадолго власть захватила группа инсургентов во главе с Даниэле Манином, но Австрия быстро поставила на место своих революционных подданных. Наконец, после того как в 1866 г. Пруссия нанесла поражение Австрии, Венеция вошла в новое итальянское национальное государство.

Траектория исторического развития Венеции уникальна. Но между тем ее история имеет нечто общее с Генуей, Рагузой, Миланом, Флоренцией и даже Голландией, Каталонией и Ганзой. В XIV в. купцы из Барселоны торговали повсюду на Средиземном море и правили Фивами, Афинами и Пиреем. Голландская республика, эта беспокойная федерация торговых центров, более века была одним их доминирующих государств Европы. Города–государства, городаимперии и союзы городов веками оставались носителями коммерческой и политической власти, отдавали предпочтение коммерческой деятельности, создавали эффективные государственные структуры, обходясь без больших бюрократий, находили сравнительно действенные способы оплачивать войны и другие государственные расходы и создавали институты, представляющие их коммерческие олигархии в самой организации их государств.

Формирование государства по модели интенсивного капитала отличалось от формирования по модели интенсивного принуждения и принуждение + капитал в трех отношениях: 1) коммерческие олигархии способствовали развитию государств, создаваемых для защиты и расширения коммерческого предпринимательства, — в Европе морского предпринимательства; 2) институты, созданные буржуазией для защиты своих интересов, на деле иногда становились инструментами государственного администрирования; в Венеции, Генуе и Голландской республике, особенно муниципальное и национальное правительства сливались воедино; 3) наличие капитала и капиталистов позволяло государству для ведения войны занимать, облагать налогами, покупать и собственно вести войну, не создавая громоздкой постоянной национальной администрации. До тех пор пока просто масштаб войн с набранными (национально — по всей стране) армиями и флотами не превзойдет силы компактной военной мощи того или иного государства с интенсивным капиталом, оно процветало в воинственном мире. Вскоре после того как Медичи, не без помощи папских войск, вернулся, чтобы править своей родной Флоренцией, Николло Макиавелли писал, что «желающий создать республику там, где имеется большое количество дворян, не сумеет осуществить свой замысел, не уничтожив предварительно всех их до единого; желающий же создать монархию или самодержавное княжество там, где существует большое равенство, не сможет этого сделать, пока не выведет из сказанного равенства значительное количество людей честолюбивых и беспокойных и не сделает их дворянами по существу, то есть пока он не наделит их замками и имениями, не даст им много денег и крепостных, с тем чтобы, окружив себя дворянами, он мог бы, опираясь на них, сохранить свою власть, а они с его помощью могли бы удовлетворять свою жадность и свое честолюбие, в этом случае все прочие граждане оказались бы вынуждены безропотно нести то самое иго, заставить переносить которое способно одно лишь насилие» (Николо Макиавелли. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия, I, 55; этой ссылкой я обязан Ричарду Франку).

Дворяне — то есть благородные землевладельцы — больше всего поддерживают государства интенсивного принуждения, в то время как держатели капитала — купцы, банкиры и промышленники — господствуют в государствах интенсивного капитала. Различие путей формирования государств зависит от времени их формирования, размеров территорий, которые они стараются контролировать, от того, насколько в их экономике сильны сельское хозяйство и производство, а также от того, на каких именно товарах они специализировались.

Эти факторы, в свою очередь, зависели от географических и геополитических характеристик главных городов этих государств. Наличие больших прилегающих к городам экономически с ними связанных территорий способствовало формированию более крупных территориальных государств. Портовые города, бывшие преимущественно рынками международной торговли, чаще производили города–государства или города–империи на базе своей небольшой территории. Соседство с большими империями и национальными государствами приводило или к поглощению этими государствами, или к вступлению в борьбу за контроль над территорией. Тем не менее эти варианты действовали в рамках, устанавливаемых властным присутствием капитала и капиталистов.

Траектории развития по пути капитал + принуждение

Не вся Верхняя Адриатика одинаково хорошо иллюстрирует капиталистический путь в развитии государства. Со временем, например, Австрия заявила права на значительный кусок побережья, включая Триест, и подчинила его государству, которое повсюду являло себя как государство интенсивного принуждения. Византийская, Сербская, Венгерская и Оттоманская империи — все боролись с Венецией за контроль над Далмацией, и оттоманы победили — по крайней мере, на несколько столетий. Но все же история Верхней Адриатики мало похожа на историю европейской России. На Адриатике избыток капитала облегчал строительство вооруженных сил, в особенности, морских сил, но был также и стимулом, и средством сопротивления капиталистов созданию больших государств, которые бы сумели подчинить их интересы интересам династии. В России концентрация капитала была редкостью (в особенности после сокращения в XIV в. торговых связей с Азией и Византийской империей), а наличие владевших оружием землевладельцев предрасполагало все формировавшиеся государства к тому, чтобы идти по пути принуждения. Вопрос состоял в том, будут ли крупные землевладельцы и дальше придерживаться раздробленного суверенитета или один правитель сможет установить верховную власть над остальными. Как только Российское государство пошло по пути централизованного создания вооруженных сил, явилось на свет тяжеловесное государство, где землевладельцы имели значительную власть на своих территориях, но проигрывали перед царем.

Судьба крестьян, составлявших большую часть населения почти повсюду в Европе до XVIII в., резко различалась в регионах интенсивного принуждения и регионах интенсивного капитала. В большинстве районов, где формирование государства шло по модели интенсивного принуждения, правители создавали государства в тесном сотрудничестве с крупными землевладельцами, сохранявшими значительные военные и гражданские силы. Примерами такого типа государств могут служить Россия, Польша, Венгрия и Бранденбург–Пруссия, и некоторые особенности их развития обнаруживаются также на Сицилии и в Кастилье. В таких государствах расширение торговли в XVI в. позволило землевладельцам при поддержке государственной власти закабалить крестьян, с которых до этого они собирали немалые ренты. Обычно от домохозяйств землепашцев требовалось выполнение плохо оплачиваемых работ в поместье землевладельцев, причем сами эти работники кормились от небольших ферм, закрепленных за ними законом. В других регионах интенсивного принуждения (в особенности, в Скандинавии), где у землевладельцев никогда не было такой экономической и политической власти, как у землевладельцев на востоке Европы, правители XVI в. и позже ввели прямой контроль над крестьянами с помощью духовенства и других бюрократов, благодаря чему и сами отчаянно боровшиеся за жизнь крестьяне продержались достаточно долго.

В ареалах интенсивного капитала, таких как Нидерланды и, отчасти, Швейцария, крестьянство подверглось бифуркации. При наличии городских рынков и агрессивных капиталистов сельское хозяйство рано коммерциализовалось и часто вместе с сельскохозяйственным производством. В результате небольшая часть крестьянства обогащалась на товарных культурах и труде своих соседей. Большинство же крестьян становились бедными работниками за плату, многие, чьи потребности возрастали, занимались к тому же домашним производством или торговлей вразнос. Вместе с вездесущими купцами это меньшинство и это большинство выступали производителями в той сельской экономике, снабжавшей города, которая легко облагалась налогами и подпадала под контроль городов, бывших региональными центрами торговли. Эти столь непохожие существования крестьян были одновременно и причиной, и результатом очень разных траекторий формирования государства в регионах интенсивного капитала и регионах интенсивного принуждения.

Между крайностями капиталистического и с использованием принуждения путей развития лежали пути одновременного использования капитала и принуждения, те случаи, когда концентрированный капитал и концентрированное принуждение выступали более или менее наравне и в тесной связи друг с другом. Британские острова — Ирландия, Шотландия, Англия и Уэльс — иллюстрируют этот путь. Они также показывают, насколько расположение той или иной страны на диаграмме принуждение–капитал зависит от временных и географических ограничений, которые мы налагаем на рассматриваемую страну. Если смотреть со стороны Дании в 990 г., то Британские острова выглядят периферийной зоной завоеваний с взиманием дани в огромной империи с центром в Скандинавии. Если смотреть со стороны Ирландии на следующий затем период, то формирование государства на Британских островах представляется применяющим гораздо больше принуждения, чем при взгляде из юго–восточной Англии. Со стороны Шотландии в период 1500 —1700 гг. формирование государства представляется соревнованием и взаимодействием трех довольно отдельных государств, имеющих разные экономические базы: английского, ирландского и шотландского. Подчеркнем, что мы анализируем историю всего региона за период в тысячу лет после 900 г. В это тысячелетие главная драма состояла в экспансии английского государства, первоначально сформировавшегося в ходе завоевания, но вскоре уравновешенного большим портом и коммерциализованной экономикой.

В 990 г. Ирландия была заблокирована отчаянной борьбой между многочисленными кельтскими королевствами и владениями викингов на побережье. Хотя многочисленные скандинавские завоеватели поделили острова Северного моря, но Шотландия и Уэльс были более или менее объединены под руководством королей–воинов. Датчанин Канут в это время пытался вырвать у англо–саксонского короля Этельреда слабо связанную с его владениями Англию, причем Этельред уже десять лет платил дань датчанам. И дело не ограничивалось только уплатой дани: королевство регулярно разграблялось. В записи за 997 г. «Хроника Петерборо» (Laud Chronicle) сообщается, что «в этом году [датское] войско, обогнув Девоншир, вошло в устье Северна и там опустошило Корнуолл, Уэльс и Девон, а затем высадилось в Уотчетете; они произвели громадное разорение, сжигая (постройки) и убивая людей, и вернулись, обогнув оконечность острова, к южной стороне и вошли дельту р. Тамар, затем, поднявшись по ней, они прибыли в Лидфорд. Там они сжигали и убивали все, что встречалось им на пути, они сожгли до основания церковь Ордуэльского аббатства в Тавистоке и унесли на свои корабли невероятную добычу» (Garmonsway, 1953: 131)

В то время как другие скандинавы плавали в Исландию, Гренландию и Америку, Канут со своими воинами то и дело включали Англию (на время) в ту взимавшую дань империю, которая протянулась до Дании и Норвегии. Новые территории представляли собой большую ценность: в это время в Дублине было 4000 жителей, в Йорке — 10 000, в Норидже — 4000, а в Лондоне 25 000 — гораздо больше, чем в любом скандинавском городе. Йорк в это время был важным пунктом связи со Скандинавией, а Лондон — с остальным миром. Хотя острова и не были соединены с сетями городов, но они были хорошо связаны с городами континентальной Европы.

Всего лишь 60 лет спустя норманны (потомки викингов, осевших в Галлии) снова организовали вторжение в Британию. После завоевания Англии они, используя характерную модель, роздали землю как лены солдатам, ставшим региональными агентами (и потенциальными соперниками) короны. В результате замедлились набеги скандинавов, и начался процесс, в ходе которого правители Англии расширяли свои владения как внутри Британии, так и за ее пределами. В следующие два столетия норманно–английские и шотландские войска практически лишили датчан и норвежцев контроля над территорией Британских островов.

По мере того как благодаря брачным союзам и наследованию увеличивались английские владения на тех территориях, которые затем станут Францией, правители Англии начали воевать со своими норманнскими родственниками. В XII в. они также попытались распространить свое правление на Уэльс, Шотландию и Ирландию. Женившись на Элеоноре Аквитанской в 1152 г., Генрих II предъявил обоснованные требования на правление Англией, Нормандией, Мэном, Бретанью, Анжу, Аквитанией и большей частью Уэльса. Затем он расширил свои притязания и предъявил права на Шотландию и часть Ирландии. Управляя этой империей, он создал сравнительно эффективную королевскую судебную структуру. Однако после 1173 г. его сыновья в союзе с баронами, а иногда и с королевой начинают оспаривать его власть.

Участвуя в войнах и совершая вторжения на территории соперников династии, бароны, на которых полагались в этих войнах английские короли, сами приобрели достаточную власть, чтобы выступать не только друг против друга, но и против короля. В результате они добивались привилегий и уступок от монарха, особенно драматично дела обстояли с Великой хартией вольностей (1215), Великая хартия обязывала короля сократить тяжелые феодальные обязательства по предоставлению средств, необходимых для ведения войн, прекратить прибегать к услугам наемников, когда бароны не хотели воевать, и облагать большими налогами только с согласия большого совета, представителей баронов. Этот совет начал забирать себе все больше власти, чему в особенности способствовало переданное ему право утверждения новых налогов. Впоследствии короли неоднократно подтверждали эту хартию. Тем не менее непрекращавшиеся усилия английских монархов по созданию вооруженных сил привели к созданию устойчивой центральной структуры: королевского казначейства, королевских судов и королевских земель (домена).

Эдуард I (1272–1307), например, распространил обязательную военную службу феодалов (40 дней в год) (compulsory knighthood) на всех землевладельцев, чьи наделы стоили 20 фунтов в год, требуя, чтобы все рыцари служили в королевских войсках (royal militias), ввел налоги для уплаты за пехотинцев, а также первые регулярные пошлины на шерсть и кожу, создал штат постоянных служащих центральной власти, взявших на себя некоторые обязанности баронов и личных слуг короля и упорядочил отдельные ассамблеи баронов, рыцарей графства, бюргеров и духовенства, дававших ему деньги. (В 1294 г., готовясь к новой кампании во Франции, Эдуард зашел так далеко, что шестикратно увеличил вывозные пошлины на шерсть и потребовал от духовенства половины их доходов в виде налогов (Miller, 1975: 11–12).) Создание централизованной государственной структуры продолжалось на протяжении всего XIV в.: королевские суды не только распространили свою юрисдикцию на всю страну, и мировые судьи на местах начали присваивать себе власть как назначенные доверенные лица короны.

Впрочем, стабильности центральной власти так и не было. В конце концов, Эдуард II был убит в тюрьме (1327), Эдуард III практически утратил власть (1377), а Ричард II умер, потеряв трон — возможно, также был убит — в тюрьме (1400). Дома Ланкастеров и Йорков в течение 30 лет вели гражданскую войну (Война белой и алой роз, 1455–1485) за корону; эта война закончилась лишь тогда, когда Ричард III был убит воинами Генриха Тюдора, ставшего после этого Генрихом VII. Вооруженная борьба за королевскую власть и порядок наследования продолжалась в течение 300 лет, пока Славная революция 1688 г. не посадила на трон представителя Оранского дома.

В то же время английские короли постоянно пытались захватить территории в Ирландии, Уэльсе, Шотландии и Франции. Эдуард I покорил Уэльс, а также номинально подчинил английской короне Ирландию и Шотландию. Валлийцы еще только раз отважились на серьезное восстание, под руководством Оуэна Глендауэра (1400– 1409). А ирландцы и шотландцы упорно сопротивлялись англичанам, часто находя поддержку у французских королей, которые были, конечно, счастливы видеть, что их соперники заняты военной деятельностью на самих Британских островах. В ходе сопротивления и ирландцы, и шотландцы создали парламенты, параллельные английскому. И в Ирландии, и в Шотландии также шла внутренняя борьба за право наследования и за относительную власть королей и баронов. Но если Ирландия осталась беспокойной колонией, то Шотландия стала независимой и отдельной европейской страной. И только в XVII в. Ирландия и Шотландия подпали под относительно постоянный контроль Англии.

В связи с длительной и окончившейся неудачей борьбой английских королей за французские владения государство пребывало в состоянии войны с 1337 по 1453 гг. Финансовые потребности этой борьбы (названной позднее Столетней войной) консолидировали парламент и урегулировали его разделение на две палаты. Затем в течение более века парламент занимался сбором средств для короля на войны против Шотландии и Франции (а иногда против обеих), обеспечив себе право утверждать налогообложение.

В Нижней палате, позднее названной Палатой общин, заседали представители графств и округов. Это были, с одной стороны, купцы, а с другой — землевладельцы. Продолжительный, хотя и трудный союз купцов и землевладельцев восходит к XIII в., когда впервые британская шерсть начала обеспечивать континентальные текстильные мануфактуры, а затем стала базой для прядения и ткачества в Британии. Британия начала медленный, но решительный переход от экспорта шерсти к производству и экспорту шерстяных тканей. С этого времени английские купцы утверждаются во Фландрии и начинают распространяться по всей Европе. В XV в. англичане становятся также грозной силой на море; около 1412 г. например, мореплаватели восточного побережья вновь открывают торговлю Континента с Исландией (Scammell, 1981: 460). Большое торговое соглашение 1496 г., известное как Intercursus Magnus, закрепило за Англией положение признанного партнера во фламандской международной торговле. И хотя иностранные купцы и торговые суда все еще преобладают в торговле Англии в течение полувека, но к 1600 г. англичане соперничали с испанцами, португальцами и голландцами повсюду в мире.

В то же время британские мореходы, вроде бристольцев, которые плавали с Джоном Кэботом (бывшим, кстати, венецианцем), начинают присоединяться к голландцам, итальянцам, испанцам и португальцам в экспедициях в отдаленные части земли, закладывая основания всемирной торговой империи. К 1577 г. сэр Френсис Дрейк совершил кругосветное плавание. Корона участвовала в этих проектах в той степени, в какой они обещали новые доходы правительству или укрепление военной мощи (Andrews, 1984:

14–15). Британские землевладельцы при помощи санкционированного законом огораживания открытых полей и земель общины активно занимались торговлей шерстью и зерном; Палата общин все больше представляла тесный союз купцов и занимающихся товарным производством землевладельцев. Растущая в стране коммерция способствовала усилению государства: она позволила Генриху VII (1484–1509) и затем Тюдорам сдерживать шотландцев и бросить вызов французам, нарастить военную мощь государства, увеличить налогообложение и сократить собственные армии великих лордов.

Генрих VIII, разорвав с Римом, захватив церковные доходы и экспроприировав (секуляризировав монастырские земли) монастыри (1534–1539), не только увеличил доходы короля, но и подчинил его интересам пошедшее на сотрудничество духовенство. Возвышение Тюдоров провоцировало региональные восстания, включая великое Паломничество Благодати (Pilgrimage of Grace) (1536). Тем не менее Тюдоры со временем обуздали всемогущих аристократов с их собственными армиями и претензиями на автономную власть (Stone, 1965: 199–270). Почти беспрерывная коммерциализация, пролетаризация и экономический рост страны обеспечивали экономическую базу деятельности государства, а опора государства на пошлины и акцизы сделала извлечение ресурсов у этой базы более эффективным — впрочем, только тогда, когда магнаты, корона и парламент могли путем переговоров прийти к соглашению о сотрудничестве.

В XVI в. Шотландия очень сближается с Францией; в это время юная королева Мария Шотландская становится также королевой Франции (1559), два королевства едва не сливаются воедино. Но восстание протестантов ограничивает власть Марии в Шотландии, где она правила (с перерывами) в течение 6 лет. Затем Мария спровоцировала новое восстание и вынуждена была бежать под защиту Елизаветы в Англию, где эта последняя заключила ее в тюрьму. Казнь Марии в 1586 г. покончила с угрозой офранцуживания Шотландии и вступления на трон в Англии королевы–католички. Однако по смерти Елизаветы сын Марии Яков, бывший Яковом VI Шотландским с 1567 г., восходит на английский престол как Яков I. К тому времени связь с Францией почти полностью исчезла.

При Якове I (1603–1625) и затем при Стюартах соперничества в Англии за королевские доходы для ведения войн на континенте ускорили великие конституционные споры, попытки королей править (и, в особенности, облагать налогами) без парламента. Наконец развитие событий привело к гражданской войне и затем к казни Карла I. В духе времени Карл в 1627 г. отчуждает последний блок земель короны городу Лондону, город за это аннулируют его прошлые долги и обещает заем в будущем. С этого времени у короля больше нет кредита, а его потребности в займах и налогах только усиливают конфликт с парламентом и финансистами. К 1640 г. он берет на сохранение золото и серебро, оставленные в лондонском Тауэре, и ведет переговоры с золотых дел мастерами и купцами (кому принадлежало это золото и серебро) о займе, обеспеченном доходами от взимания пошлин (Kindleberger, 1984: 51). Попытки Карла создать и взять под свой контроль армию, чтобы подавить восстание в Ирландии и сопротивление в Шотландии, окончательно его обессилили. Во время Республики и Протектората (1649–1660) страной правят то армейские группы, то парламентские группировки, причем одновременно прилагаются усилия вернуть Ирландию и Шотландию под контроль государства и ведется борьба с Испанией и Голландией. Реставрация, которая началась с того, что парламент (под влиянием армии) пригласил Карла II, подтвердила власть парламента в Британии, в особенности, в том, что касалось доходов и расходов. Во время реставрации власти Стюартов (когда Англия продолжает сражаться с Голландией на море) по–прежнему прослеживается тесная связь дел короля с войнами на континенте. Решительная смена союзников происходит в связи с революцией 1688 г. На трон всходит голландский протестант Вильгельм Оранский и его жена Мария, дочь герцога Йоркского[1], а в это время во Франции Людовик XIV поддерживает изгнанных Стюартов. Британия возвращается к традиционному соперничеству с Францией, одновременно перенимая у Голландии ее государственные институты. В 1694 г. государство учреждает Банк Англии — орудие финансирования войны с Францией, которая началась в 1688 г. (Kindleberger, 1984: 52–53). С окончанием революции и возобновлением военных действий Британии на континенте начинается новая эра. Британия приступает к созданию большой регулярной армии, оформляется действенная центральная бюрократия, а ответственная за сбор налогов Палата общин обретает большую власть сравнительно с властью короля и его министров (Brewer, 1989).

Не прекращаются, между тем, мятежи и восстания в Шотландии и Ирландии — часто выдвигавшие претендентов на английский престол, не говоря уж о действиях невидимой руки Франции — все это дополнительно осложняет государству ведение войны. Войны и династические распри вместе производят большие изменения в государстве: складывается устойчивый союз Англии с Шотландией (1707), окончательное утверждение на троне германского ганноверского дома (позднее названного Виндзорами) (1714–1715) и установление modus vivendi  между монархией и полномочным парламентом, представляющим интересы землевладельцев и коммерческие интересы страны. Восстание от имени претендента на престол — Стюарта (1715) потерпело полную неудачу, как и второе восстание в 1745 г., ставшее последней серьезной угрозой престолонаследию в Великобритании. Военная мощь Британии продолжает расти: «К 1714 г. Британский флот был уже самым крупным в Европе, и на флоте было занято больше рабочих, чем в какой–нибудь другой индустрии страны» (Plumb, 1967: 119).

Сравнительно с тем, как обстояли дела у его континентальных соседей, британское государство управлялось относительно небольшим центральным аппаратом при широкой системе патронажа и местных властей. Лорд–лейтенанты (главы судебной и исполнительной власти в графстве), шерифы, мэры, полицейские и мировые судьи проделывали работу королевской власти, не будучи ее служащими. До наполеоновских войн только для взимания пошлин и акциза имелись в значительном количестве специально назначенные служащие. Что же касается армии, то до означенного времени Британия не имела регулярной армии и прибегала к мобилизации в свои вооруженные силы в военное время военно–морских сил. За исключением Ирландии, армия играла сравнительно небольшую роль, а милиционные армии — сравнительно большую роль в осуществлении контроля населения Британии. В Ирландии же британское правительство продолжало употреблять вооруженные силы и экспериментировать с новыми средствами контроля населения на протяжении всего времени британского господства. Так что Ирландия обычно использовалась Британией как испытательный полигон для методов государственного контроля над населением, каковые методы позднее употреблялись в Англии, Уэльсе и Шотландии (Palmer, 1988).

Великобритания продолжала воевать в Европе, одновременно прилагая максимум усилий к созданию мировой империи. К концу Семилетней войны с Францией (1763) Британия стала величайшим колониальным государством. Потеря американских колоний (1776– 1783) не стала такой угрозой государственной власти, как прежние поражения. Несколько мобилизаций для войны с Францией, в особенности, в 1793–1815 гг. привели к большому росту налогов, национального долга и вмешательства государства в экономику, причем одновременно происходило тонкое, но решительное перемещение влияния от короля и его министров к парламенту. Во время этих войн (1801) Великобритания включила Ирландию (не окончательно, но более чем на столетие) в состав Великобритании. И к началу XIX в. Великобритания становится образцом парламентской монархии при господстве землевладельцев, финансистов и купцов.

Расширение империи продолжается и во время быстрой индустриализации и урбанизации XIX в. В самой Британии государство решительно переходит к прямому вмешательству на местах. Если раньше король и парламент зачастую проводили законы, управлявшие продажей продуктов питания, контролировавшие коллективные действия, устанавливавшие отношение к бедным или права и обязанности рабочих, то во всех этих действиях они почти всегда полагались на местные власти, как в смысле инициативы, так и в деле исполнении соответствующих законов. В то время как в Британии местных властей было гораздо больше, чем у многих ее континентальных соседей, но в XIX в. национальные должностные лица как никогда раньше занимались полицейскими функциями, образованием, инспекцией фабрик, конфликтами на производстве, обеспечением жильем, общественным здравоохранением и широким кругом других дел. Шаг за шагом британское государство решительно двигалось к прямому правлению.

За исключением подъема время от времени чувства национальной принадлежности, Уэльс и Шотландия давно уже перестали угрожать разрушением британскому государству. Но Британия никогда так и не преуспела в интеграции или даже запугивании большей части Ирландии. Сопротивление и восстания ирландцев достигли пика после Первой мировой войны. В несколько этапов вся Ирландия, кроме протестантской англизированной северо–восточной части (Ольстер), стала независимым государством, сначала внутри британского содружества, а затем вне содружества. Но борьба в Ольстере и за Ольстер не прекратилась.

И хотя в ретроспективе Великобритания часто представляется образцом политической стабильности, при пристальном внимании к процессу формирования государства на Британских островах можно заметить, как обладавшие властью партии непрерывно боролись за контроль над государством и как часто переход от одного режима к другому совершался насильственным путем. Опыт Ирландии демонстрирует, что, вступив на путь интенсивного принуждения, некий регион может создать сравнительно слабое государство. Но несмотря ни на что, Британия стала государством, которое доминировало в мире в XVIII—XIX вв., она остается мировой державой и сегодня. Историю этого государства нельзя считать неким компромиссом (или даже синтезом) между историей Венеции и России, между страной с интенсивным капиталом и страной с интенсивным принуждением.

Английское, а затем британское государство строилось соединением капитала и принуждения, которое издревле обеспечивало всякому монарху доступ к громадным средствам ведения войны, но только за счет больших уступок купцам и банкирам. Трудный союз землевладельцев с купцами ограничивал независимую власть короля, но усиливал власть государства. Коммерциализованное (товарное) сельское хозяйство, интенсивная международная торговля, империалистические захваты и война с соперничавшими европейскими державами — все эти факторы взаимно дополняли друг друга, содействуя вложениям в военно–морские силы и готовности к мобилизации сухопутных сил для действий за границей и в заморских странах. Коммерциализация и городской и сельской экономики означает, что легче становилось облагать налогами и занимать для ведения войны при помощи меньшего (по размерам) государственного аппарата, чем это происходило во многих европейских странах. Адам Смит рассматривает это на примере простого сравнения Англии и Франции. «В Англии, — замечает он, — правительство пребывает в величайшем в мире торговом городе, купцы здесь обычно и являются теми, кто дает правительству деньги… Во Франции правительство находится не в торговом городе и купцы не составляют большую часть людей, дающих правительству деньги» (Smith, 1910 [1778]: II, 401). В это время Англия стояла ближе к пути формирования государства по модели интенсивного капитала, чем Франция. В Англии для действующего правительства сложилась удивительная комбинация легкого доступа к капиталу и большой зависимости от землевладельцев. И хотя предреволюционная Франция тоже сильно зависела (в отношении местного правления) от дворянства и духовенства, но усилия по добыванию средств на ведение войны у менее капитализированной и коммерциализованной экономики привели к созданию существенно более громоздкого центрального аппарата государства, чем в Англии.

Однако если мы для сравнения добавим Венецию или Москву, мы немедленно заметим большое сходство отношений капитал + принуждение в Британии и Франции. Мы привыкли противопоставлять траектории развития Британии, Франции, Пруссии и Испании как основные альтернативные типы формирования государства. Но в масштабах всей Европы эти четыре варианта обнаруживают общие качества, отличающие их от путей по моделям интенсивного капитала и интенсивного принуждения. В этих четырех случаях амбициозные монархи пытались (с разным успехом) разрушить или обойти представительные собрания, например, провинциальные парламенты при создании вооруженных сил в XVI и XVII вв.; во Франции и Пруссии штаты погибли, в Испании положение кортесов было неустойчивым, а в Британии парламент стал оплотом власти правящего класса. Во всех четырех случаях тот факт, что центр принуждения и центр капитала совпадали в одном субъекте, облегчал — по крайней мере, на время — создание массовых вооруженных сил, в то время как многочисленные, дорогие, хорошо вооруженные армии и флоты давали тем национальным государствам, которые смогли их создать, решающие преимущества в погоне за гегемонией и в строительстве империи.

Почему же Венеция или Россия не стали Англией? Это не нелепый вопрос; он проистекает из признания того факта, что в целом европейские государства двигались ко все большей концентрации капитала и принуждения, превращаясь в национальное государство. Отчасти следует ответить: они стали. Российское и итальянское государства, вступившие в Первую мировую войну, имели гораздо больше черт национальных государств, чем их предшественники за один–два века до того. Но гораздо более полный ответ состоит в том, что они не могли освободиться от власти прошлого, от прошлой истории. Венеция создала государство, отвечавшее интересам торговой аристократии, а сама эта аристократия видела свою выгоду в том, чтобы выискивать пустоты в европейской коммерческой системе, вместо того, чтобы сотрудничать ради построения массовой, прочной военной силы. Россия создала государство, которое, предполагалось, возглавлял самодержец, полностью зависевший от поддержки землевладельцев, собственные интересы которых состояли в том, чтобы удерживать крестьянский труд и продукты этого труда от служения целям государства, а также зависевший от бюрократии, с легкостью поглощавшей всякий избыток, какой только государство создавало. Разного рода революции — Рисорджименто (возрождение) и захват власти большевиками — превратили Венецию и Москву в новые государства, которые все больше напоминали великие национальные государства Западной Европы. Но даже в дальнейшем своем развитии эти государства несли на себе приметы своих исторических предков.

В осмыслении европейской истории нам поможет схематический портрет Китая, предложенный Г. Уильямом Скиннером. Мы тогда поймем, как создание вооруженных сил и организационные последствия этого процесса различались по районам Европы, будучи функцией от сравнительного значения капитала и принуждения, от систем эксплуатации и господства снизу вверх и сверху вниз, от городов и государств. Хотя все государства посвящают свои силы главным образом войне и подготовке к ней, но за исключением этого общего для всех, их сугубая деятельность различается соответственно их положению в сетях капитала и принуждения и их прошлой истории. Но даже при сходстве деятельности организационные формы различаются в зависимости от того, где и когда они имеют место. Все в большей степени структуру и деятельность определенного государства с течением времени определяют отношения с другими государствами. Поскольку же большие национальные государства имели неоспоримые преимущества при переводе национальных ресурсов в успех в международных войнах, то они вытеснили взимавшие дань империи, федерации, городагосударства и всех других своих соперников и стали преобладающей формой европейских политических образований, стали образцами формирования государств. Именно такие государства в конечном итоге определили характер европейской системы государств и распространились по всему миру.

Система европейских государств

Связь европейских государств между собой

Морские силы Оттоманской империи вытеснили Венецию из восточного Средиземноморья, что ускорило упадок этого города-империи как военной силы. Когда воинственные турки двинулись в Европу из азиатских степей, они были сухопутными кочевниками, как и другие их не менее воинственные соседи. Но, достигнув Черного и Средиземного морей, они быстро научились строить корабли и плавать по морю. Больше того, уже в XV в. они начинают применять порох в таких масштабах, каких европейцы еще не знали. Эти воины поразили ужасом сердца европейцев, одерживая жестокие победы на море и грубо захватывая чужие территории на суше. Казалось, никто не был в безопасности от необузданных и свирепых грабителей. К XV в. продвижение турок на Средиземном море и Балканах угрожало Италии и Австрии.

Захват турками Константинополя (1453) прямо затрагивал интересы Венеции, но Венеция выиграла время, заключив с турками торговое соглашение. Впрочем, выигранное время было коротко: Турция и Венеция вскоре вновь начали воевать с трагическими для Венеции последствиями. С утратой Негропонта (Эвбеи), этой главной венецианской базы на севере Эгейского моря (1470), Венеция начинает выходить из турецкой зоны. С этого времени Венеция в течение 50 лет ведет непрерывные оборонительные действия против Оттоманской империи, в то время как турки совершают рейды на материковую Италию.

Война Турции и Венеции 1499–1503 гг. заставила Венецию спуститься еще на одну ступеньку в международной иерархии. Хотя Венгрия (некогда бывшая врагом Венеции) объединилась с ней против Оттоманской империи в 1500 г., венецианские моряки все же не смогли победить турок. Вместо этого турецкий флот под командованием Кемаль Реиса разгромил самый большой флот, какой когда–либо собирала Венеция, в «печальной битве при Лепанто[2] (Zonchio)» (Lane, 1973 a: 242). Затем Венеция потеряла Модон, Корон и Лепанто — свои важные аванпосты на Средиземном море. При заключении мира венецианцы отказались от своих претензий на ряд греческих и албанских городов.

Урегулирование после этой войны стало переломным событием и для других европейских держав, которые участвовали в составлении соглашения. Впрочем, в то самое время, как Венеция теряла свои аванпосты в восточном Средиземноморье, она захватывала важные территории в северной Италии, куда в 1490–е гг. вторглись Испания и Франция. Политические границы Европы на юге менялись с чрезвычайной скоростью. «Мирный договор в Буде (август, 1503) затронул Турцию, Молдавию, Рагузу, Венецию, папское государство, Богемию–Венгрию, Польшу–Литву, Родос, Испанию, Португалию и Англию. Это было первое великое международное урегулирование нового времени» (Pitcher, 1972: 98–99), причем проведение мирной конференции имело и еще одно значение: перед лицом экспансии оттоманов, после французского и испанского вторжения в Италию, европейцы начинали формировать отчетливую и связную систему государств.

Государства можно считать объединенными в систему  только тогда, когда они регулярно взаимодействуют друг с другом и их взаимодействие влияет на поведение каждого государства. В 990 г. не было ничего похожего на систему европейских государств. К 1990 г. система, которая вначале была европейской, разрослась настолько, что включала почти всю планету. Между этими двумя датами в Европе в течение нескольких столетий большинство государств поддерживали довольно тесные связи — враждебные, дружественные, нейтральные или чаще всего смешанные и переменчивые — с большинством других европейских государств и лишь с немногими за пределами своего континента. И эти связанные между собой и обладавшие коллективной силою европейские государства резко отличались от остального мира. Главный политический факт последнего тысячелетия состоит в формировании и расширении системы европейских государств, состоявшей главным образом из национальных государств, а не из империй, городов–государств или других типов власти, построенной на принуждении.

Мир шел к своему нынешнему особому состоянию из очень разных обстоятельств. Тысячу лет назад люди по всей земле жили или в некрепко сшитых империях или в отдельных суверенных образованиях (в условиях фрагментарного суверинитета). Хотя такие империи, как империя майя или китайская достигли значительной централизации, но и там за пределами их центральных районов правление было непрямым: с остальной территории взималась дань, и правление препоручалось региональным носителям власти, которые пользовались значительной самостоятельностью. Здесь часто происходили захваты территорий, бои по границам государственной территории и рейды за данью, добычей и пленниками, но объявленные войны с формальными союзниками и массовыми армиями были редкими событиями.

В 990 г. территория собственно Европы распадалась на четыре или пять отдельных пучков государств. Захватнические режимы Восточной Европы то и дело вторгались в зоны контроля друг друга, поддерживая в то же время некоторую связь со скандинавами на севере и византийцами на юге, а также со степными народами на востоке. Несколько более определенно и более крепко связанных между собой государств, преимущественно мусульманских, располагались вокруг Средиземного моря и на большей части Пиренейского полуострова. В поясе относительной урбанизации, протянувшемся от центральной Италии до Фландрии, насчитывались сотни полуавтономных образований, власть которых часто распространялась на территории, на которые претендовали также папское государство и Священная Римская империя. Саксонское королевство соприкасалось с этим поясом на северо–востоке. Датская империя достигала Британских островов и представляла собой довольно отдельную сферу влияния на севере Европы.

Относительно отдельные группы европейских государств вскоре устанавливают более тесные связи друг с другом в резком отличие от государств Азии и Африки. Они начинают устанавливать связи путем расширения торговли на север от Средиземного моря, также их объединяют непрекращающиеся набеги степных кочевников, борьба за территории, расположенные между христианскими и мусульманскими землями, и частые рейды приплывавших морем воинов с севера. Норманны, эти потомки викингов, в течение нескольких столетий грабивших Европу на севере и западе, например, должны были не только объединиться в собственное королевство посреди того, что мы теперь называем Францией, но и покорить Англию и Сицилию.

История Сицилии служит иллюстрацией того, как Европа объединялась в результате больших завоеваний. Со времени падения Римской империи Сицилия пребывала под властью сменявших друг друга неитальянских государств: сначала Византии, затем (начиная с 827 г.) нескольких мусульманских государств. После двухсот лет мусульманского правления остров в конце XI в. захватили норманнские завоеватели. Их наследники стали королями Сицилии, они заключали браки с трансальпийскими королевскими домами. На Рождество 1194 г. император Священной Римской империи Генрих VI (по праву наследования и как захватчик) надел себе корону Сицилии. Затем Сицилией (до высадки Наполеона) правят члены немецкого, французского и испанского королевских домов. В течение тысячи лет Сицилия лежала на перекрестке дорог завоевателей, двигавшихся к Средиземному морю.

Международные связи проходили также по городам–государствам Северной Италии. Эти связи часто определяли внутреннюю политику. Так, например Флоренция в XIII в. резко разделялась на тех, кто был предан папе, и тех, кто был лоялен императору. Борьба между этими двумя партиями продолжалась до тех пор, пока победившие Черные гвельфы (антиимператорская партия) не смогли выгнать из города своих соперников Белых гвельфов, среди последних и Данте Алигьери. В 1311 г. Черные удалили с улиц города множество изображений императорского орла (Schevill, 1963: 187). Этим, впрочем, не ограничивалось участие Флоренции в международных делах. В XIII и XIV вв. важную часть общественной жизни Флоренции составляли приемы высочайших лиц и послов со всей Европы (Trexler, 1980: 279–330). Тем временем Венеция и Генуя постепенно завоевывают все побережье Средиземного моря. Короче, задолго до 1500 г. итальянские государства активно участвовали в европейской политике. Мы можем видеть, что в Италии в XIII— XIV вв. появляются элементы европейской системы государств, более или менее намеренно отделявших себя от мусульманских держав на юге и востоке.

Перейдем теперь к 1490 г. За пятьсот лет до того европейцы воплотили в жизнь два уникальных нововведения: во–первых, систему взаимосвязанных государств, соединенных договорами, посольствами, браками и широкими коммуникациями, во–вторых, они объявляли войны, которые велись большими обученными войсками и которые заканчивались формальными мирными урегулированиями. Теперь они вступали в период, когда по всему Континенту шли значительные преобразования границ и смена правителей по окончании войн, соответственно условиям соглашений, заключенных между несколькими государствами. Старый стиль войны сохранился только у пиратов и бандитов, а также на последних стадиях монгольского вторжения и в нерегулярных битвах мусульман с христианами на Балканах, а также в путешествиях европейцев-первооткрывателей в Африку, Азию, Америку и остальные части света. А в Европе в это время формировалась система государств, напоминающая ту, что мы знаем сегодня. Участниками этого нового процесса все в большей степени становились не города–государства, союзы (лиги) или империи, но национальные государства: относительно автономные, централизованные и четко определенные организации, осуществлявшие контроль над населением в нескольких соприкасающихся друг с другом регионах с установленными границами.

Отправные точки разных исторических процессов всегда иллюзорны, поскольку в непрерывном историческом процессе редко удается привязать некоторый более ранний элемент к определенному предполагаемому началу. Тем не менее у нас есть основания относить установление регулярных дипломатических миссий в Европе к практике итальянских государств XV в. Французское и испанское вторжение в Италию привели к распространению этой практики: «К началу 1490–х гг. у Милана были постоянные представители в Испании, Англии, Франции и при императорском дворе. Яркой звездой блеснул Фердинанд Арагонский, проложивший путь в Рим, где у него появился резидент, затем — в Венецию и к 1495 г. — в Англию. При Габсбургах (sic ) его представляли к 1495 г. двое: посол при императорском дворе и еще один в Нидерландах. Сеть представительств императора Максимилиана, сложившаяся к концу 1496 г., распалась из–за отсутствия денег, в 1504 г. вновь распалась. Также и папы пошли этим путем. К концу понтификата Александра VI (1503) в Испанию, Францию, Англию, Венецию и к императору отправляются нунции–резиденты, бывшие в некотором смысле прямыми наследниками сборщиков налогов» (Russell, 1986: 68).

Вместе с институтом посольств растет сбор информации, расширяются союзы, начинаются многосторонние переговоры по поводу заключения монарших браков, каждое отдельное государство все больше вкладывает в признание других государств, и войны становятся обычным делом.

У нас есть основания возводить создание довольно обширной системы европейских государств ко времени французского и испанского вторжения в Италию, что было громадным расширением масштабов европейских войн и открывало эпоху использования массовых наемных армий. Мир в Като–Комбре–зи (1559) положил конец войнам Габсбургов–Валуа. Он подтверждал совершившееся уже удаление Франции из Италии, первенство там Испании и удаление Англии из Кале. Но помимо прекращения враждебных действий, послы на этой конференции обсуждали большой круг европейских дел, включая судьбу таких государств, как Савойя и Шотландия, или брак короля Филиппа Испанского с французской принцессой Елизаветой. Расцветало искусство управлять государством при поддержке военными действиями.

Но не все европейские государства хорошо вписывались в нарождавшуюся систему. В XVI в. скандинавские страны все еще представляли собой отдельный регион, хотя развитие торговли Нидерландов, Бельгии и Люксембурга с Балтикой уже начинало включать Данию и Швецию в европейские связи. Польша–Литва была далеко, а Россия в западноевропейской перспективе казалась полумифической: космография Себастьяна Мюнстера 1550 г. помещала Московию на Балтике (Platzhoff, 1928: 30–31). Тем не менее Габсбурги установили дипломатические связи с великим князем Московским в XV в., и посредством связей с другими странами дальше на запад непрерывная российская экспансия связала московитов с Европой.

Дипломатические и династические связи Швеции при Юхане III (1568–1592) показывают, что даже периферийные государства глубоко проникали в систему. С распадом Ливонской империи тевтонских рыцарей на ее территориальные обломки претендовали и Швеция, и Польша, и Дания, и Россия. В ходе своих кампаний Юхан захватил Ревель, Эстонию и другие земли вдоль протяженной шведско–российской границы (границы между двумя соперниками). Вместе с Польшей и Данией ему удавалось сдерживать Россию. Но помимо военных за Юханом числятся и дипломатические успехи. Юхан был женат на Катерине Ягеллонке — польской принцессе, дочери Боны Сфорцы из Милана. Польские связи сделали возможным избрание их сына Сигизмунда королем Польши. После смерти Юхана Сигизмунд стал также и королем Швеции, пока его не сместил дядя Карл. Другой сын Юхана[3], Густаф Адольф, позднее превратил периферийную Швецию в одну из великих европейских держав. К началу XVII в. система европейских государств простиралась от Швеции до Оттоманской империи, от Португалии до России.

Окончание войн

Все более сплоченная система европейских государств изменялась соответственно ритму основных войн. Джек Леви составил очень полезный список европейских великих держав и войн, которые ими велись с конца XV в. Возьмем произвольно все войны в списке Леви, во время которых великие державы потеряли, по крайней мере, 100 000 человек:

(3 - Аахенский мир.)

Цифры потерь великих держав в бою, конечно, не исчерпывают общих реальных потерь: принимая во внимание громадное сокращение европейского населения, мы только часть этого сокращения можем отнести на счет миграции из Европы. Все же остальные потери следует прямо приписать Тридцатилетней войне (имея в виду не только войска всех государств–участников, но и гражданское население). В таком случае потери, возможно, превышали 5 млн, а не 2 млн человек.

Понесенные Китаем потери (750 000) в войне с Японией 1937– 1941 гг. не следует принимать во внимание, поскольку Китай в то время не был великой державой. В списке не упоминается Вьетнамская война (в моем, поспешу добавить, списке, а не в списке Леви), потому что Соединенные Штаты потеряли «только» 56 000 человек, при том что потери в бою вьетнамцев составили 650 000. И все–таки приведенный список дает представление о том, что до Первой мировой войны масштабы войн увеличивались, а мирные урегулирования становились все более широкими. Мы также видим, что интернационализация конфликтов Второй мировой войны разрушила 400–летнюю систему мирных урегулирований посредством общих конгрессов. С этого времени противостояние Советского Союза и США очень осложняло какое бы то ни было общее мирное урегулирование.

Жестокая Тридцатилетняя война не давала развиваться системе европейских государств. Собственно, это была не одна война, а целый клубок войн, начавшихся с того, что император Священной Римской империи попытался подавить протестантов Богемии. Она постепенно вовлекла большинство стран Европы. Из тех, кто не принял в ней участия надо назвать Оттоманскую империю, итальянские государства, Англию и государства Восточной Европы. Оттоманы были заняты войной с персами, Англия — собственными проблемами со стремившимися отделиться регионами. В конце концов, развертывавшиеся действия привели к стравливанию Испании и Священной Римской империи с Францией и Швецией. Этот конфликт можно определить и иначе: Габсбурги против всей остальной Европы.

Потребовалось семь лет (начиная с 1641 г.) только для того, чтобы назначить мирную конференцию. Мирных конференций, впрочем, было даже две: одна в Мюнстере (главным образом для протестантских государств) и другая в Оснабрюке (для католиков). Причем в течение этих семи лет продолжались боевые действия. Боясь заключения участниками событий сепаратных миров, император Фердинанд даровал отдельным государствам империи право присутствовать на конференции и считать ее сеймом империи.

В конференции участвовала и Голландская республика, которая наконец в январе 1648 г. вырвала у Испании признание своей независимости. Венеция и папское государство, хотя и не принимали участия в боевых действиях, председательствовали на конференции и играли роль посредников.

В целом Вестфальский мир (1648) свел вместе 145 представителей почти всех европейских государств. Собравшись вместе, они не только вели переговоры об условиях окончания войны, но и решали много важнейших дипломатических проблем, например, вопрос о том, признавать ли Швейцарскую конфедерацию и Голландскую республику суверенными государствами. Отнеся устье Шельды к голландской территории, они заблокировали морское движение к Антверпену, подкрепив таким образом коммерческие преимущества Голландской республики перед испанскими Нидерландами. Мирный договор закрепил (и остановил) сложившееся деление на протестантские и католические государства, пригрозив низложить всякого монарха, который переменит веру. По ходу дела Франция приобрела Эльзас и другие территории, Швеция (среди прочего) — Западную Померанию; также были произведены важные изменения внутри Священной Римской империи.

В рамках империи одно государство осуществляет верховную власть над, по крайней мере, еще одним отдельным государством (Doyle, 1986: 30). За 100 лет до Вестфальского мира в Европе преобладали разного рода империи. Однако после Тридцатилетней войны, урегулирование решительно остановило собирание империи Габсбургов. Это был похоронный марш для Священной Римской империи с господствовавшими в ней Габсбургами. Теперь было маловероятно, чтобы какая–нибудь другая империя — кроме, может быть, Российской или Оттоманской — начала бы расширяться на континенте. После прецедента мирного урегулирования отдельные немецкие государства уже сами вели свою дипломатию, не прибегая к помощи императора как выразителя их интересов. Таким образом, окончание Тридцатилетней войны послужило консолидации европейской системы национальных государств.

Однако в то время как в Европе  империи увядали, главные европейские государства создавали империи за пределами Европы, в Америке, Африке, Азии и на Тихом океане. Создание империй вдалеке от национальных территорий доставляло и средства, и стимул для формирования сравнительно могущественного, централизованного и гомогенного национального государства на континенте. Европейские державы воевали друг с другом в этих имперских зонах. Во время продолжительной войны после Голландского восстания голландцы сражались с Испанией в Америке, Африке и Азии и не только, голландские моряки практически изгнали Португалию (до подчинения испанскому монарху в 1640 г.) из Азии и Африки (Parker, 1975: 57–58). Хотя в 1648 г. эти далекие империи еще не были предметом переговоров.

Последующие мирные урегулирования заключались по образцу 1648 г. с одним важным отличием: на сцену выходят неевропейские империи. При этом, хотя положение победителя или проигравшего при окончании войны определяло положение государства при начале переговоров, но границы и правители решительно менялись в момент самого урегулирования. На деле государства часто отдавали завоеванные ими территории в обмен на другие, более нужные им. По договору в Бреде (1667), подписанному по окончании одной из многочисленных англо–голландских войн, все территориальные изменения происходили в Америке. Среди прочего голландцы отдали Нью–Амстердам (теперь Нью–Йорк) за Суринам, обмен, который (по крайней мере, в ретроспективе) свидетельствует о превосходстве тогдашней Британии над Голландией.

Война Аугсбургской лиги (1688–1697) восстановила короля Людовика XIV против составлявших эту лигу членов: сюда входили Священная Римская империя, Швеция, Испания, Бавария, Саксония, Палатинат и позднее Савойя; Голландия и Англия были союзниками лиги, не присоединяясь к ней. Франция, Англия, Испания и Голландия закончили войну договором в Рисвике. Кроме территориальных изменений, официальных признаний и гарантий безопасности, урегулирование включало новое англо–голландское соглашение и кое–что для Франции: Голландия возвращала Пондичерри (Индия) французской Ост–Индской компании в обмен на торговые уступки. С этого времени в европейских мирных договорах все больше фигурируют неевропейские территории.

К началу XVIII в. войны между великими державами Европы регулярно включали и сражения в далеких заморских краях, а последующие урегулирования часто предусматривали передел заморских империй. Так, война за испанское наследство началась в 1701 г., когда Людовик XIV захотел воспользоваться своим преимуществом в связи с восшествием на испанский престол его внука герцога Анжуйского. Среди прочих решительных действий хитрый Людовик немедленно отправляет войска для занятия удерживаемых испанцами крепостей во Фландрии. В ходе этой войны Франция и Британия воевали также в открытом море и в Америке, и в Индии. Война окончилась Утрехтским миром (1713), которым закреплялось положение Британии как ведущей колониальной державы и подтверждалось снижение положения Испании в Европе. По мирному договору среди прочего Британия получила Ньюфаундленд, Новую Шотландию (в Канаде), территорию Гудзонова залива, Гибралтар и Менорку, а также доступ в испанские колониальные порты, право поставлять рабов в испанские колонии, а также признание права наследования английского престола протестантами. Савойя аннексировал Сицилию и другие итальянские территории за счет Испании; Пруссия была признана королевством; Франция, хотя и оказалась проигравшей во многих отношениях стороной, не только вернула себе Лилль, но также Бурбон был признан королем Испании; и по (родственным) Рашштадскому и Баденскому договорам (1714) австрийские Габсбурги получили контроль над тем, что было до того испанскими Нидерландами.

Семилетняя война (1756–1763) и Война американской революции (1778–1784) снова восстановили Францию против Британии в Америке; в результате первой войны Франция уступила материковую Канаду, а во второй Британия потеряла 13 процветающих североамериканских колоний. С получением Соединенными Штатами независимости европейская политика занялась созданием новых членов системы государств, членов, находившихся исключительно за пределами Европы.

Венский конгресс (1815), которым закончились наполеоновские войны, собрал вместе представителей всех европейских держав, среди которых были представлены и будущие державы. Конгресс пересмотрел по большей части карту Европы: только несколько довоенных границ были восстановлены, но были созданы совершенно новые образования, такие как королевство Нидерланды, Германская конфедерация и Ломбардо–Венецианское королевство. Конгресс также добавил Британской империи Цейлон, Мыс Доброй Надежды, Тобаго, Сент–Люсию , Маврикий и Мальту. При этом урегулировании, а также во время переговоров после Первой мировой войны великие державы подошли совсем близко к тому, чтобы обдуманно кроить территории всей системы государств вплоть до определения границ, правителей и конституций отдельных государств.

На протяжении всего XIX в. до Первой мировая войны военные урегулирования производились множеством членов системы государств и определяли главные преобразования членства в нем. Может быть, будет преувеличением рассматривать создание отдельной Бельгии (ставшей наследницей Нидерландов немедленно после Французской революции 1830 г. и выжившей благодаря прямой вооруженной интервенции французов) как отложенную часть урегулирования после наполеоновских войн. Но  аннексия французами Савойи и Ниццы, а также создание королевства Италии — это следствие уже новой войны (1859) Франции и Пьемонта против Австрии. Образование и двойной Австро–Венгерской монархии, и Северо–Германской конфедерации (непосредственной предшественницы империи, которая сама была прямым следствием франкопрусской войны) проистекало из Австро–Прусской войны 1866 г. В юго–восточной Европе крымские, австро–германские и многочисленные русско–турецкие войны — все послужили причинами дальнейшей утраты контроля оттоманами и формирования новых национальных государств в условиях сильнейшего международного давления — Греции, Сербии, Румынии, Болгарии, Черногории.

Урегулирование после Крымской войны (1856) вызвало очередное перекраивание Оттоманской империи и появление Турции как нового государства, в чем–то напоминавшего европейский формат. Урегулирования после Первой мировой войны привели к последним более или менее общим, одновременным и согласованным переделам территорий в Европе. Независимость получили новые или восстановленные государства: Чехословакия, Венгрия, Польша и Югославия. Германия уступила немалые территории Франции, Польше и другим соположным странам. Румыния получила Трансильванию, благодаря пусть и запоздалому, но переходу на сторону союзников. Распались на части остатки Оттоманской империи, а Лига Наций заняла место арбитра, выносящего свое суждение о поведении членов системы государств. Многосторонние договоры 1919 и 1920 гг. включали такие временные меры, как французский контроль (в отсутствие суверенитета) Саарской области. Эти договоры сильно пострадали от того, что американцы Лиги не приняли. Трещины, возникшие при урегулировании после Первой мировой войны, были провозвестниками тех разломов, которые случились в конце Второй мировой войны. К тому времени распространение на весь мир прежней системы европейских государств и появление таких географически и политически далеких от центра государств, как Япония и Соединенные Штаты, оказали сильнейшее давление на систему связей, более или менее работавших до того в течение 400 лет.

Члены системы

Какие же державы были великими? Сравним две новейшие попытки установить их список. Джордж Модельский и Уильям Томпсон для составления реестра «мировых держав» с 1494 г. до настоящего времени прибегли к сравнению их морской силы. Согласно определению этих авторов «мировой державой» можно признать ту, на долю которой приходится не менее 5% всех (военно) — морских расходов, или 10% всех военных кораблей в мире, и которая ведет активные действия на океанах, за пределами своего региона. Так же и Джек Леви составил каталог великих держав мира и главных войн, в которых они участвовали в 1495–1975 гг. великими державами он признает те государства (где бы они ни находились в мире), которые, по его мнению, имеют более высокие военные возможности сравнительно с другими, преследуют глобальные или континентальные интересы, защищают эти интересы посредством широкого набора средств, включая силу и угрозу силой, признаются самыми мощными государствами как важные акторы и формально пользуются исключительными правами в сфере международных отношений (Levy, 1983: 16–18). Леви считает, что согласно его критериям среди европейских держав не могут быть признаны великими Священная Римская империя, Венеция, Швейцарская конфедерация, Португалия, Польша и Дания в 1495–1975 гг. Оба списка включают:

(4 — включает австрийских Габсбургов, Австрию и Австро–Венгрию.)

Употребление строгого критерия Модельского–Томпсона исключает определенное число великих держав, полагавшихся в первую очередь на армию, а не на флот. Некоторые из этих подсчетов можно оспорить. Без сомнения национальное государство под названием «Франция» существовало более или менее непрерывно после 1495 г. Не лишено смысла видеть некоторую непрерывность в той изменчивой сущности, которая последовательно называлась Англия, Великобритания и Соединенное Королевство. Но остается открытым вопрос, в каком смысле Пруссия, Германская конфедерация, Германская империя, Веймарская республика, Третий рейх и Федеративная республика Германии являются последовательными представлениями одной и той же сущности: Германия.

Также такие разные агломераты, как габсбургские земли появляются в каталоге четырежды: как Австрийские Габсбурги, Испания, Объединенные Габсбурги и Нидерланды. Кроме того, Испания и Габсбурги, конечно, не исчезли с карты Европы с отречением Карла V в 1556 г., как указывает хронология Леви; и в 1588 г. испанская Армада оставалась грозной силой. А вот существование «Испании» представляется проблематичным, если учитывать, что в военные 1630–е гг. Филипп IV, бывший номинальной главой иберийских королевств, не был в состоянии заставить Каталонию, Валенсию и несколько других своих земель присоединиться к военным действиям, которые вела тогда Кастилия. А что же с Португалией? Леви Португалию не упоминает. Модельский и Томпсон относят Португалию к мировым державам (этой элите великих держав) в период 1494–1580 гг., то есть в то время, когда Португалия была независима от испанской короны. Даже в последующие 60 лет испанской гегемонии Португалия выступала как отдельное государство. Короче, до XVIII в. трудно говорить об Испании в единственном числе в том, что касалось международных отношений. Таким образом, мы видим, что приведенные списки радикально упрощают сложившиеся в указанное время ситуации. Тем не менее они полезны, поскольку устанавливают (в первом приближении) распределение в порядке значимости европейских держав.

Оба списка обнаруживают очень сильную предвзятость авторов в отношении Европы. До включения в рассмотрение Соединенных Штатов (в 1816 г. по Модельскому–Томпсону, в 1898 г. по Леви), список состоит исключительно из тех стран, которые базировались главным образом в Европе. Соответственно, читателю трудно вообразить себе, что в 1495 г., например, в Китае было под ружьем около 1 млн. человек или что за пределами Европы процветали такие империи, как империя Мали, империи Сонгаи, Персидская, империя Великих Моголов, ацтекская и инков. Из приведенных списков также не следует, будто европейская сеть была гораздо богаче и, следовательно, заслуживает большего внимания, чем другие. В XVII в. до половины добываемого в Америке серебра оседало в Китае в уплату за продаваемый им шелк, фарфор и другие предметы роскоши (Wakeman, 1985: 2–3). В это время доход на душу населения в Европе, очевидно, не превышал дохода на душу населения в Китае. Иными словами, до конца XVIII в. вовсе не было очевидным, что европейские державы были ведущими в экономическом отношении державами мира. Однако евроцентричность приведенных списков может быть оправдана с точки зрения военной мощи. Вскоре после 1495 г. европейские (и теперь уже полуевропейцы оттоманы) распространили военный контроль так далеко, что их система стала величайшей силовой системой в мире. К 1540–м гг., например, Оттоманская империя регулярно вступает в союзы с европейскими державами, например, с Францией. В силу же угрозы Италии и габсбургским землям со стороны турок она хорошо уравновешивала стратегии других крупных игроков.

К концу XV в. система европейских государств имела определенную структуру и список членов. Эта система была на пути к доминированию в мире. Компиляции Леви и Модельского–Томпсона определяют круг великих держав, но не других, меньших, членов системы. В качестве первого приближения к определению всей системы около 1500 г. мы можем принять классификацию Эдуарда Фуэтера в первом томе труда фон Бюлова и Майнике «Политическая история» (Fueter, 1919). Понятно, что Фуэтер строит свою классификацию государств на участии в войнах, спровоцированных французским и испанским вторжениями в Италию:

Большие государства, непосредственно участвовавшие в войнах с Италией:

Франция

Испания

Государства Габсбургов

Бургундия

Австрия

Германия

Венеция

Небольшие государства, участвовавшие непосредственно:

Милан

Флоренция

Папские государства

Неаполь и Сицилия

Генуя

Савойя

Другие небольшие итальянские государства: Анкона, Феррара, Урбино, Мантуя, Монако и т.д.

Швейцария

Большие государства, не принимавшие прямого участия:

Оттоманская империя

Англия

Малые государства, не принимавшие прямого участия:

Венгрия

Североафриканские корсарские государства

Польша

Шотландия

Дания, затем Дания и Швеция

Португалия Персия

Наварра

Состав системы государств у Фуэтера отличается от списка государств и правителей Шпулера (Spuler, 1977: vol. 2) тем, что здесь собраны все члены Священной Римской империи (Баден, Бранденбург, Кельн, Ганновер, Гессен–Кассель, Майнц и дюжина других) в одно государство, тем, что свалены в одну кучу земли Габсбургов, не рассматриваются европейские государства, платившие дань Оттоманской империи (например, Босния, Молдавия и Валахия), а также тем, что полунезависимыми государствами Восточной Европы (например, Литвой) автор пренебрегает, но помещает в список Персию.

Фуэтер считает, что многочисленные государства Священной Римской империи следует считать единой Германией на том основании, что члены этой империи могли вступать в дипломатические отношения с другими государствами за пределами империи только через их избранного императора. Впрочем, он признает, что во время Реформации многие территориальные лорды Германии посчитали протестантство предпочтительной альтернативой императору, в то время как католицизм усугублял раздробленность империи (Fueter, 1919: 123–136). Также Фуэтер рассматривает как целое Кастилию, Арагон и территории, которые они контролировали, на том основании, что от их имени выступал их общий монарх (Fueter, 1919: 79–103). Он включает Персию в систему, поскольку европейские государства иногда заключали союзы с персами против оттоманов и североафриканских пиратов, которые непрерывно нападали на плававших в Средиземном море.

Если мы сравним перечень государств в системе европейских государств Фуэтера (1492–1559) с двумя списками, относящимися к более позднему времени, той же серии Вальтера Платцхофа (1559– 1660) и Макса Иммиха (1660–1789), то мы выявим следующие изменения в составе этой системы (Platzhoff, 1928; Immich 1905):

Примечание: ? — не перечисленные, но упомянутые в тексте как отдельные государства.

Так как в 1500 г. Россия и Ливония уже существовали, хотя и имели слабые связи с остальной Европой, то единственным настоящим новообразованием были Нидерланды, возникшие в ходе восстания против Габсбургов и Бранденбург–Пруссии, сложившиеся за столетия войн. Упомянутые авторы из Германии, настаивая на существовании одной Германии даже после распада Священной Римской империи, упускают из виду, что такие важные государства, как Бавария и Саксония были независимыми. В списке Фуэтера Бургундия хотя и упомянута отдельно, но она еще в 1477 г. отошла к Франции, а бургундская династия Нидерландов в 1482 г. сдалась Габсбургам. При том что Священная Римская империя и империя Габсбургов распались на части, а независимые Нидерланды стали большим государством, основное движение в 1495–1789 гг. направлено к концентрации территорий: Милан, Неаполь, Наварра и Сицилия поглощаются Францией и Испанией, а Венгрия растворяется в Оттоманской империи, в то время как Шотландия соединяется с Великобританией. То есть мы видим, что шел процесс консолидации европейских государств.

Как эти государства были связаны друг с другом? Историки и политологи часто рассматривали систему европейских государств как простую иерархию, на вершине которой находилось одно гегемонистское государство или два, соревнующихся между собой (Gilpin, 1988; Modelski, Thompson, 1988; Levy, 1988; Thompson, 1988). Все теории гегемонистских войн были построены на предположении, что государства воюют за высшее положение. На деле ни одно государство никогда не доминировало в системе, как это требуется соответственно предложенной модели. На пике власти Франции к 1812 г. Великобритания и Россия вовсе не были подчиненными. Когда в течение XIX в. Великобритания процветала, Франция, Германия, Россия и Соединенные Штаты оспаривали власть Великобритании во всем.

Движение в модели единой иерархии очевидно и имеет критическое значение: власть проявляет себя всегда в зависимости от местоположения; тот, кто употребляет неограниченную власть в непосредственном соседстве, обнаруживает, что по мере удаления от своей базы его власть уменьшается. Как мы видели, Венеция некогда имела огромное влияние на Адриатике — собственно она некоторое время была наибольшей единой властью Европы — однако у нее не было никакой власти на Балтике. Гораздо лучше это положение описывается концепцией системы европейских государств как географически рассредоточенная (дисперсная) сеть, где некоторые государства оказываются более центральными и влиятельными, чем другие, но иерархии различаются по положению в системе.

И снова нам поможет работа Леви. Леви считает большой войну, в которой боевые потери составляют не менее 1 000 человек в год. Он не рассматривает гражданские, колониальные и империалистические войны. Согласно этим критерия мир пережил за период с 1495 по 1975 гг. 119 больших войн, в которых участвовала хотя бы одна великая держава. Грубо говоря, те, кто участвовал в этих войнах (в том числе невеликие державы), и определили состав системы государств в последние 500 лет. Так кто же был членами этой системы? Леви не говорит этого прямо, но мы можем сделать интересный вывод, если рассмотрим полный список участников войн за первые 20 лет в его перечне (1495–1514) (сам Леви не перечисляет всех воевавших, но их легко определить по любому историческому обзору):

Война Венецианской лиги  (1495–1497): Франция, Венеция, Священная Римская империя, Папская область, Милан, Испания, Неаполь;

Польско–турецкая война  (1497–1498): Оттоманская империя, Польша, крымские татары, Россия, Молдавия;

Война Турции и Венеции  (1499–1503): Оттоманская империя, Венеция, Венгрия;

Первая миланская война  (1499–1500): Франция, Милан;

Неаполитанская война  (1501–1504): Франция, Испания, Папская область, Неаполь;

Война лиги Камбре  (1508–1509): Франция, Испания, Австрийская Габсбурги, Папская область, Милан, Венеция;

Война Священной лиги  (1511–1514): Франция, Англия, Испания, Австрийская Габсбурги, Папская область, Венеция, Милан, швейцарские кантоны;

Австро–турецкая война  (1512–1519): Австрийские Габсбурги, Венгрия, Оттоманская империя;

Шотландская война  (1513–1515): Англия, Шотландия.

Этот список членов напоминает перечень Фуэтера за 1492–1559 гг., но он уже. По сравнению с перечисленными Фуэтером членами системы государств в перечне войн Леви пропущены Дания, Флоренция, Генуя, Савойя, североафриканские корсары, Персия и мелкие итальянские города–государства, поскольку все они в течение 20 лет участвовали в войнах великих держав только маргинально. Например, Флоренция объявила, что принимает сторону Франции в Войне Священной лиги — и пострадала за это при послевоенном урегулировании; но в период 1495–1514 гг. флорентинцы так были заняты собственными внутренними спорами и восстаниями на зависимых территориях (вроде Пизы), что оставались решительно в стороне от больших сражений, бушевавших вокруг. На востоке же эти войны дают основания определиться России, Молдавии и крымским татарам — через военные столкновения с турками (Оттоманской империи) — как составляющим европейской системы государств.

Рис. 6.1. Участие европейских государств в войнах великих держав, 1496–1514 гг.

На рис. 6.1 представлено участие различных государств в этих войнах. Реальная картина при этом несколько упрощена, поскольку мы не принимали во внимание, кто воевал с кем, рассматривали как единое целое и Австрийских Габсбургов, и Священную Римскую империю, где они доминировали, и различали только: 1) неучастие в общих действиях, 2) общее участие в одной войне и 3) общее участие в двух и более войнах. Поскольку участие, по крайней мере, одной великой державы есть признак, по которому Леви включает войну в свой список, то и наш график преувеличивает главенствующую роль этих держав в войнах 1495–1515 гг. Впрочем, система европейских государств отражена довольно правдоподобно: Россия, Польша, крымские татары, Молдавия и Оттоманская империя образуют отдельную общность (ограничение списка только войнами, в которых участвовали великие державы, исключает упоминание неоднократных столкновений Польши с Россией и Польши с Ливонией за рассматриваемые два десятилетия. Впрочем, их включение в общий список только подчеркнуло бы особенности восточной и юго–восточной групп). Оттоманская империя воюет с ближайшими европейскими державами, Венгрия раскачивается между Венецией и Оттоманской империей, Англия и (в особенности) Шотландия остаются на периферии международных отношений, в то время как Арагон, Франция, Австрийские Габсбурги, Венеция, Папская область, Милан и Неаполь постоянно взаимодействуют. Подчеркнем, что Милан, Венеция и Папская область (которые по критериям Леви не были великими державами) постоянно находятся в центре европейских дел. Подчеркнем позицию Венеции, этого (по выражению Уильяма МакНила) «шарнира Европы», постоянное присутствие Оттоманской империи и слабое участие Северной Европы в целом.

Если мы продвинемся на полтора столетия вперед, то обнаружим совершенно иную систему государств. Приводимый Леви список войн с участием великих держав, которые велись в 1655–1674 гг. включает следующие:

Испанско–португальская  (1642–1668): Испания, Португалия;

Турецко–венецианская  (1645–1669): Оттоманская империя, Венеция, Франция;

Франко–испанская  (1648–1659): Франция, Испания, Англия;

Шотландская  (1650–1651): Шотландия, Англия;

Англо–голландская  (1652–1655): Англия, Нидерланды;

Северная  (1654–1660): Австрийские Габсбурги, Нидерланды, Швеция, Польша, Бранденбург, Россия, Дания;

Англо–испанская  (1656–1659): Англия, Испания;

Голландско–португальская  (1657–1661): Нидерланды, Португалия;

Турецкая  (1657–1664): оттоманы, Франция, Австрийские Габсбурги;

Шведско–бременская  (1665–1666): Швеция, Бремен;

Англо–голландская  (1665–1667): Англия, Нидерланды, Франция, Дания;

Деволюционная война  (1667–1668): Франция, Испания, Австрийские Габсбурги;

Голландская  (1672–1678): Франция, Нидерланды, Англия, Испания, Австрийские Габсбурги, Швеция, Бранденбург;

Турецко–польская  (1672–1676): Оттоманская империя, Польша.

На рис. 6.2 суммарно представлено участие государств в войнах. Рис. 6.2 свидетельствует о том, что система европейских государств стала более тесно спаянной, что она продвинулась решительно на север и больше не занималась так пристально «итальянскими делами». В 1655–1675 гг. хотя Франция и Испания не утратили прежнего значения, более центральное положение заняли Англия и Австрийские Габсбурги, и важными акторами в европейских делах стали Швеция, Нидерланды и Бранденбург. И пусть сравнительная власть и центральность положения участников существенно изменились в следующие 200 лет, но карта конца XVII в. сильно напоминает преобладающую структуру наших дней. Единственное, чего не отражает наш рисунок, так это все возраставшей вовлеченности большинства перечисленных государств в мировые дела за пределами Европы.

Рис. 6.2. Участие европейских государств в войнах великих держав, 1656–1674 гг.

Диаграммы, относящиеся к более поздним периодам, просто невозможно прочитать; во–первых, на них все европейские государства соединены почти со всеми европейскими государствами. Кроме того, почти все соединительные линии выходят за пределы Европы. За 20 лет (1790 —1809 гг.) великие державы вели следующие войны (по Леви): Русско–шведская (1788–1790): Россия, Швеция, Дания; войны Французской революции  (1792–1802): Франция, Великобритания, Испания, Австрия, Голландия, Россия, Пруссия, Сардиния, Саксония, Гановер, Ольденбург, Гессен–Кассель, Баден, Вюртенберг, Бавария, Пьемон, Парма, Модена, Мантуя, Папская область, Мальта, Венеция, Генуя, Швейцария, Египет, Оттоманская империя, Португалия, Неаполь, Тоскана; Наполеоновские войны  (1803–1815): Франция, Великобритания, Испания, Австрия, Россия, Пруссия, Швеция, Бавария, Вюртемберг, Гессен, Нассау, Неаполь, Баден, Дармштадт, Берг, Брауншвейг (Brunswick), Нюрнберг, Оттоманская империя, Молдавия, Валахия; Nurnberg, Ottoman Empire, Moldavia, Wallachia Русско–турецкие  (1806–1812): Великобритания, Россия, Оттоманская империя; Русско–шведские  (1808–1809): Россия, Швеция, Дания.

За исключением довольно отдельного «треугольника»: Россия, Швеция и Дания — мы вполне можем считать этот период одной продолжительной войной, которая шла во всех европейских государствах; почти каждое европейское государство, включая Оттоманскую империю, было вовлечено в действия с каждым другим, а вторжение Наполеона вовлекло в эту войну и Египет. Расширив временные рамки этого периода до 1812 г., мы обнаруживаем, что и недавно образованные Соединенные Штаты также вошли в эту систему. Но, несмотря на участие упомянутых «посторонних» а также на то, что эти войны шли на многих колониальных территориях, все–таки войны этого периода были преимущественно европейскими.

Скоро, однако, войны великих держав перестали быть исключительно войнами европейских государств. После 1815 г. система определенно и драматично изменилась. Три решительные перемены произошли в системе европейских государств между Франко-прусской войной 1870–1871 гг. и концом Первой мировой войны: раздробленные государства Германии и Италии консолидировались в довольно значительные и относительно единые национальные государства; Оттоманская империя и империя Габсбургов распались на несколько отдельных национальных государств, и многочисленные европейские государства воевали друг с другом и с туземными народами, создавая колониальные империи в Африке, Азии и на Тихом океане. В это время договоры между европейскими державами — например, Тройственный союз Германии, Австрии и Италии — обычно содержали условия, касающиеся защиты интересов договаривающихся сторон в колониях по отношению к другим европейским государствам. Вскоре это столкновение интересов приведет к войне: открытой и скрытой.

В течение следующих 20 лет (1880–1899) мы насчитываем следующие большие войны (т.е. потери в которых были не меньше 1000 человек в год):

Англо–афганская  (1878–1880: Великобритания и Афганистан),

Тихоокеанская  (1879–1883: Чили, Боливия и Перу),

Франко–индокитайская  (1882–1884: Франция и Индокитай),

Махдистская  (1882–1885: Великобритания, Египет и Судан),

Китайскофранцузская  (1884–1885: Франция и Китай),

Центральноамериканская  (1885: Сальвадор, Гватемала),

Сербо–болгарская  (1885: Сербия и Болгария),

Франко–мадагаскарская  (1894–1895: Франция и мадагаскарцы),

Кубинская  (1894–1848: Испания и кубинцы),

Китайско–японская  (1894–1895: Китай и Япония),

Итало–эфиопская  (1895–1896: Италия, эфиопы),

Первая филиппинская  (1896–1898: Испания и Филиппины),

Греко–турецкая  (1897: Оттоманская империя, Греция),

Испаноамериканская  (1898: Испания и США),

Вторая филиппинская  (1899– 1902: США и Филиппины) и

Бурская  (1899–1902: Великобритания и буры (Small, Singer, 1982: 85–99).

Леви не считает ни одну из этих войн большой и только Китайско–французскую причисляет к войнам с системой великих держав. Во всех остальных участвовали или малые державы, или большие державы с колониальными народами. Все войны, кроме двух (Сербо–болгарской и Греко–турецкой, происходивших по краям распадавшейся Оттоманской империи), начались далеко от Европы.

Урегулирования Первой мировой войны (более или менее конечные) и Второй мировой войны (все еще не окончательные) привели к новым изменениям в системе европейских государств, включая волну деколонизации после 1945 г. В самом деле после Первой мировой войны становится все труднее отделить европейскую систему от быстро формирующейся мировой системы государств. В Первую мировую войну воюющими сторонами были не только почти все европейские государства, но также Турция, Япония, Панама, Куба, Боливия, Сиам, Либерия, Китай, Перу, Уругвай, Бразилия, Эквадор, Гватемала, Никарагуа, Коста–Рика, Гаити и Гондурас. Войска поставлялись и европейскими колониями в Африке, Азии и Тихом океане.

В последние десятилетия войны стали еще более интернациональными. В течение последних 20 лет, которые рассматривал Леви (1956–1975), Смол и Сингер насчитывают 12 межгосударственных войн, в которых гибло, по крайней мере, 1000 человек в год:

Русско–венгерская  (1956): СССР, Венгрия;

Синайская  (1956): Франция, Великобритания, Израиль, Египет;

Китайско–индийская  (1962): Китай, Индия;

Вьетнамская  (1965–1975): Северный Вьетнам, Южный Вьетнам, Таиланд, США, Кампучия, Корея, Австралия, Филиппины;

Вторая кашмирская  (1965): Пакистан, Индия;

Шестидневная  (1967): Израиль, Египет/Объединенная Арабская Республика, Иордания, Сирия;

Израильско–египетская  (1969–1970): Израиль, Египет/Объединенная Арабская Республика;

Футбольная  (1969): Сальвадор, Гондурас;

Бангладешская  (1971): Индия, Пакистан;

Йом–Киппур  (1973): Израиль, Египет/Объединенная Арабская Республика, Ирак, Сирия, Иордания, Саудовская Аравия;

Турецко–киприотская  (1974): Турция, Кипр;

Вьетнамско–камбоджийская  (1975—): Вьетнам, Кампучия.

Из приведенных в данном списке войн лишь некоторые были с участием великих держав (как их определяет Леви): российское вторжение в Венгрию (1956), Синайская война (1956), Китайско-индийская (1962) и война во Вьетнаме (1965–1973). Из этих четырех только одна шла в Европе. В Венгрии произошло подавление восстания в сателлитном государстве одной из главных мировых держав. На Синае сразу после Израиля на египетскую территорию вторглись Франция и Великобритания, а Египет в ответ вошел в зону Суэцкого канала и затопил корабли, чтобы блокировать его. Миротворческие войска ООН стабилизировали положение на этой территории, и через два месяца Израиль отвел свои войска с Синайского полуострова, кроме сектора Газа и Шерм–аль–Шейха. На китайско–индийской границе китайские войска вторглись в горные районы, после того как Индия попыталась оккупировать высокогорье. В спорном районе. Китайские войска остановили наступление, а затем отошли.

Вьетнамский конфликт намного превзошел другие и длительностью, и потерями: за десять лет жестоких боев, боевые потери составили 1,2 млн человек, не считая громадных потерь среди гражданского населения (Small, Singer, 1982: 93). Бывший колонизатор Франция — из Вьетнама ушел, оставив после себя войну между двумя частями разделенного государства. По прошествии двух лет необъявленного участия величайшая в мире держава — Соединенные Штаты совершила открытую интервенцию, введя громадные силы, которые, однако, не смогли одержать победу. Позднее американские войска вторглись в соседнюю Камбоджу и бомбили ее города. Набиравший силы соседний Китай внимательно следил за тем, как прямо за его границами Советский Союз поддерживал Северный Вьетнам, в то время как Австралия, Новая Зеландия, Южная Корея, Филиппины и Таиланд помогали американцам на юге, и как весь этот конфликт, бурля, перелился в Лаос, где началась гражданская война. И камбоджийско–вьетнамская война выросла из столкновений, которые начались во время американской интервенции во Вьетнам.

Вьетнамская война показала, что случилось с системой государств. Войны между великими державами или с их участием стали не такими частыми, но чрезвычайно выросла их разрушительная сила. Все большее количество крупных войн происходило внутри существующего государства, когда какая–то из великих держав вторгалась прямо или опосредованно от имени какой–нибудь партии и начиналась гражданская война. За исключением особых притязаний сепаратистов, столкновения редко были вызваны территориальными притязаниями какого–то государства; вместо этого стороны боролись за контроль над существующим уже государством в его установившихся границах. Государственное преследование, уничтожение части населения или изгнание этнических меньшинств — все это порождает потоки беженцев в масштабах, каких не знала мировая история. К тому же вытеснение европейского равновесия биполярной советско–американской гегемонией покончило с практикой общих мирных урегулирований.

Отмечаемые изменения стали решительным разрывом с прошлым. Изменились ставки, которые делались на войну: больше ни один правитель государства не мог надеяться приобрести (или потерять) сколько–нибудь значительные территории путем агрессии. Территориальные войны Израиля с его соседями не удивили бы европейцев XVIII в., но после 1945 г. они представлялись аномалиями. Все больше войны велись за то, кто будет править тем или иным государством, какие государства будут контролировать политику других государств и какие будут происходить трансферты ресурсов, людей и товаров между государствами.

Формирование мира из связанных между собой государств

Три поразительные вещи случились за последние пятьсот лет. Вопервых, почти вся Европа стала национальными государствами с хорошо определенными границами и взаимными связями. Во–вторых, европейская система распространилась практически на весь мир. В–третьих, другие государства, действуя совместно, оказывают все большее влияние на организацию и территорию новых государств. Эти три изменения тесно связаны, поскольку ведущие государства Европы активно распространяют свою систему как посредством колонизации, так и через завоевание и проникновение в неевропейские государства. Создание сначала Лиги Наций, а затем Организации Объединенных Наций было просто ратификацией и совершенствованием организации всех людей земли в единую систему государств.

Каков же смысл этих изменений? Обычно формирование государства происходило как переход от сравнительно «внутренних» к сугубо «внешним» процессам. Война оказывала сильнейшее влияние на формирование государства на всем протяжении того исторического периода, который мы здесь рассматриваем, причем этот процесс всегда был внешним. Так, чем больше мы углубляемся во времени назад, тем лучше нам видно, что правители и будущие правители стремятся укротить население на территориях, которые подлежат их контролю, отбить вооруженных соперников на этих территориях, покорить прилегающие земли и народы и создать свои собственные монопольные силы. То есть мы видим, что они непреднамеренно строят государства, в структуре которых отразились те битвы и переговоры, посредством которых они создавались. Напротив, если мы станем двигаться во времени вперед, мы увидим, что между государствами устанавливается все больше согласия относительно судьбы любого отдельного государства — по крайней мере, до Второй мировой войны (Chapman, 1988; Cronin, 1988; Cumings, 1988; Dower, 1988; Eden, 1988; Geyer, 1988; Gran, 1988a; Levine, 1988; Rice, 1988; Stein, 1988).

Появление Бельгии как отдельного государства иллюстрирует высокую значимость внешних связей в Европе (Clark, 1984; Zolberg 1978). Не бывшая никогда до 1831 г. отдельным и объединенным государством, Бельгия была сформирована примерно в том секторе Нидерландов, который после Нидерландского восстания удерживала сначала Испания, а затем Австрийские Габсбурги. В 1795 г. Франция завоевала эти территории и включила в свой состав, в дальнейшем Франция их удерживала до соглашения 1815 г. Двадцать лет французского правления изменили экономику этого региона и превратили его в один и передовых индустриальных центров Европы. Постнаполеоновское соглашение относило этот регион к вновь образованному королевству Нидерланды. Вскоре коалиция промышленников, либералов, франкофонов и католиков (категории населения, состав которых часто совпадал, но ни в коем случае не был идентичен) начала бороться за предоставление ей региональных прав.

В октябре 1830 г. активисты этой коалиции, вдохновленные Июльской революцией в соседней Франции, создали временное революционное правительство, а угроза возмездия со стороны французов удержала голландское правительство от применения силы. В ноябре англичане созвали конференцию европейских государств, которая в следующем месяце провозгласила разделение королевства Нидерланды на две составляющие его части. Под пристальным надзором со стороны Франция и Великобритании «новорожденные» бельгийцы задумались о короле и написании либеральной конституции. Когда Лондонская конференция предложила долгосрочное соглашение, которое было невыгодно Голландии, голландский король Вильгельм послал армию, разбил импровизированные бельгийские войска и спровоцировал французское вторжение. Позднее британцы также присоединились к усилиям по изгнанию голландских войск с территории, которая теперь была Бельгией. В 1839 г. наконец король Вильгельм принимает соглашение, по которому не только признавалась Бельгия, но также и устанавливается независимое (хотя территориально уменьшенное) герцогство Люксембург как отдельное государство. От начала до конца вступление Бельгии в систему европейских государств шло по каналу, прокопанному ее могучими соседями.

За последние три столетия пакты могущественных государств все больше сужают рамки, в которых происходит всякая борьба за власть. Раньше они делали это посредством международных послевоенных соглашений, создания колоний, распространения стандартных моделей армий, бюрократий и других элементов государственного аппарата, через создание международных организаций, обслуживающих систему государств, коллективное обеспечение национальных границ и интервенцию, когда надо было поддержать внутренний порядок. Эти ограничения сокращают возможность альтернативных путей формирования государств. По всему миру формирование государства все больше сводится к более или менее сознательному созданию национальных государств — не империй, не городов–государств, не федераций, но национальных государств — по моделям, предложенным, финансируемым и навязываемым великими державами.

Не то чтобы будущие правители или их патроны заказывали целое государство просто как сборный дом. Когда европейское государство устанавливает суд, фискальную систему, полицию, армию или школы в одной из своих колоний, оно обычно следует европейским рецептам. Когда независимые государства третьего мира обращаются к великим державам за помощью в организации рынков, производства или военных сил, великие державы обычно убеждают их организовывать все это на европейский манер. Когда такие международные институты, как Всемирный [Мировой] банк дают деньги в долг ведущим борьбу неевропейским государствам, они обычно оговаривают необходимость, чтобы эти (берущие) государства провели «реформы», насаждающие у них европейскую и американскую практики. Когда, наконец, бедные страны ищут, куда бы послать учиться своих бюрократов, специалистов или армейских офицеров, они часто посылают их на учебу в Европу или страны, где сильно влияние европейцев. Как только национальное государство возобладало в Европе и тех частях мира, которые заселены главным образом европейцами, оно стало шаблоном для формирования государства повсюду.

Почему национальное государство? Национальные государства победили в мире в целом, потому что сначала они победили в Европе, и европейские государства затем стали воспроизводить себя. Они победили в Европе, потому что самые сильные государства — прежде всего Франция и Испания — восприняли такие формы ведения войны, которые позволили (временно) сокрушить их соседей, такие формы, которые развились как побочный продукт централизации, дифференциации и самостоятельности государственного аппарата. Этот шаг указанные государства сделали в конце XV в. в связи с тем, что они тогда только что завершили изгнание соперничающих держав со своих территорий и потому что у них был доступ к капиталистам, которые могли помочь финансировать войны с помощью дорогих фортификационных сооружений, артиллерии и, главное, наемных солдат.

Но не будем преувеличивать: морские государства, как Голландская республика и Венеция, еще в течение столетия с успехом соперничали с основными сухопутными государствами. Для поставок внутрь страны важно было контролировать побережье, кроме того, флоты морских держав помогали предотвращать вторжения, росло значение заморских империй. Некоторые сравнительно некоммерциализованные государства, как Швеция и Бранденбург, сумели создать конкурентоспособные военные силы благодаря громадному (с применением принуждения) проникновению вглубь своих территорий. Но, в конце концов, только те страны, где немалые источники капитала сочетались с громадным населением, обеспечивавшим значительные военные силы, преуспевали в ведении войны в европейском стиле. Эти страны были или стали национальными государствами.

Национальные государства, без сомнения, возобладали бы в Европе, даже если бы Франция и Испания были менее агрессивны в конце XV в. В XVI—XVII вв. многие другие европейские государства делали попытки завоеваний в Европе, добиваясь на какое–то время успеха: сразу приходят на ум Швеция, Бранденбург и Россия. Кроме того, Голландская республика, Португалия и Великобритания начинают вести конкурентную борьбу за колониальные империи, оказывая во многом сходное воздействие на отношения государства с гражданами. В 1500 г. европейские государства осуществляли политический контроль над примерно 7% мировой суши, в 1800 г. — над 35%, а в 1914 г. — над 84% (Headrick, 1981: 3). Одна эта экспансия сама по себе способствовала распространению национальных государств по всему миру. Если бы в ходе борьбы возобладала другая форма государств, тогда бы их (иной) характер сильно повлиял на пути и результаты формирования европейских государств. В результате экспансии капитала и реорганизации способов ведения войны в XVI в. — преобладающими неуклонно становятся национальные государства.

Как начинаются войны

Порожденная войной система определила условия, при которых ее члены вступали в войну. Эти условия, при которых государства вступали в войну, значительно менялись — и не раз — в течение того длительного периода, который мы здесь исследуем. При значительных модуляциях, бывших функцией таких переменных (как главные соперники государства, характер его господствующих классов и вид защитной деятельности государства от имени господствующих классов) — условия менялись как функция теперь известной постоянной логики, действовавшей и при изменяющихся обстоятельствах: правители обычно старались создать безопасную зону, внутри которой они могли получать доходы от принуждения, и укрепленную буферную зону для защиты зоны безопасности. При благоприятном исходе буферная зона (на время) становилась безопасной, и носитель принуждения расширял свои притязания, стремясь присоединить новую буферную зону, прилегающую к старой. Если же и соседние государства придерживались такой логики, начиналась война. В Европе, как только распалась Римская империя, тысячи магнатов, имевших войско, занялись одним и тем же. В результате началась непрекращающаяся, широко распространившаяся (хотя главным образом региональная) война. Позднейшие расширения территорий государств, установление компактных национальных государств на многих территориях и обеспечение границ посредством международных договоров значительно сократили протяженность уязвимых границ, но не покончили с логикой, ведущей к войне.

Другие же условия изменились радикально. В эпоху патримониализма  (до 1400 г. в большинстве стран Европы) группы, которые контролировали значительные средства принуждения, обычно были или родственниками, соседями, или связанными клятвой сообществами воинов — или комбинациями всех трех видов. Герцогские роды — это группы первого рода, ордена крестоносцев — второго, а феодальная аристократия — представляет собой комбинацию первого и второго. Группы, которые контролировали значительные средства принуждения, обычно стремились до предела увеличить дань, взимаемую с окружающего населения, если необходимо, то силой, а также обеспечить на будущее возможность взимать эту дань своим потомкам и последователям. Вступая в браки друг с другом, создавая касту благородного сословия и (при поддержке католической церкви, которая также извлекала пользу из земель и доходов) устанавливая повсеместно принимаемые правила наследования, правящий класс закладывал основания династической политики, где браки цементировали межгосударственные союзы, а наследование становилось предметом внимания нескольких государств. В то же время крестьянские общины, городские ополчения, банды разбойников и другие сообщества, которые не могли рассчитывать на поддержку государства, вели собственные войны. Соответственно войны возникали всякий раз, когда один носитель власти выказывал некоторую слабость относительно своего соседа, когда возникали неясности с наследованием или когда на сцене появлялся новый завоеватель.

Что касается первой половины рассматриваемого тысячелетия, то едва ли даже стоит задаваться вопросом, когда государства воевали, поскольку большинство государств находились в состоянии войны почти постоянно. Правда, в то время многочисленные армии составлялись из ополчений и рекрутов, поставляемых как феодальные оброки, так что кампании обычно продолжались лишь несколько месяцев каждого года. Когда же начиналась интернациональная война, тем не менее она обычно продолжалась в течение нескольких кампаний. Так, в 1150–1300 гг. отмечается едва ли не размеренный ритм ежегодных войн в Англии и Франция, но тогда же идет непрерывная война в Скандинавии, России, Италии на Средиземном море и в Иберии. В период раздробленных суверенитетов, к тому же, стирается разница между солдатами, бандитами, пиратами, мятежниками и лордами, исполняющими свой воинский долг, и все сливается в один поток насильственных действий. В перерывах между крупными кампаниями множатся местные битвы. Так что в отношении периода до 1500 г. важно не когда  государства воевали, а кто воевал с кем, как часто и насколько ожесточенно.

С XVI в. ситуация решительно меняется. Формирование системы государств, разделение военного образа жизни и гражданского и разоружение гражданского населения — все это обострило различия между войной и миром. Война становится более интенсивной и разрушительной, начавшись, продолжается дольше, но становится более редким событием. В этом отношении XX в. лишь продолжает эту устойчивую тенденцию.

Во времена брокеража (в важнейших странах континента — 1400– 1700 гг.) государственная политика по–прежнему определяется династическими амбициями. Однако государственный аппарат (в основном) и масштабы военных усилий в это время показывают, что интересы господствующих классов, поддерживающих государство, серьезно ограничивали возможности войны; поскольку монархи тогда уже могли мобилизовывать средства ведения войны только с согласия и при поддержке этих классов. В государствах интенсивного принуждения важнейшими были интересы землевладельцев. В государствах интенсивного капитала — интересы держателей капиталов (капиталистов).

При режиме брокеража войны все еще начинались, если такие возможности открывались для династии: в условиях слабости соседних государств или с приходом завоевателей (таких как татары или турки). Однако кое–что изменилось. Теперь чаще причиной войны становятся коммерческие возможности господствующих классов или угроза этим возможностям. Государства с расширяющейся экономической базой теперь шире этим пользуются, чтобы отразить внешние угрозы, союзы государств определяются теми же факторами (возможностями и угрозами). Союзы государств часто заключаются для сдерживания экспансии самого сильного государства. Сами же растущие государства чаще воюют за расширение прилегающих к ним территорией, а не для присоединения новых доставляющих дань единиц (независимо от их местоположения), и широкие восстания в связи с попытками правителей получить (у населения) средства ведения войны или навязать национальную религию все чаще становятся причиной интервенции соседних государств. Тем временем в результате постепенного разоружения гражданского населения сокращается количество неправительственных групп как возможных воюющих сторон, но, увы, не как жертв войны. Теперь скорее защита братьев по вере (а не династические интересы наследования) чаще становится основанием для вмешательства (интервенции) одного государства в дела другого.

По мере того как европейские государства переходили к фазе создания национальных  государств (в особенности, в 1700–1850 гг., при большой вариативности форм), династии утрачивали способность развязывать войны от своего имени. Теперь в вопросах воевать или не воевать начинает доминировать то, что мы можем приблизительно назвать «национальным интересом». Национальный интерес — это обобщенный интерес господствующих классов, сплачивающее их стремление контролировать смежные территории и население в Европе, вместе с жестокой конкуренцией за неевропейские территории.

На этапе образования национальных государств три важнейшие новации влияли на условия развязывания войны: состояние (на определенный момент) всей системы государств — в особенности сложившийся к этому времени баланс сил — начинает оказывать сильнейшее воздействие на возможность начала войны и место ее ведения (Levy, 1988). Все чаще в войну вступают два государства, приближающиеся к паритету сил, тем более если они занимают соседние территории (Organski, Kugler, 1980; Moul, 1988; Houweling, Siccama, 1988). Теперь общий (а не на душу населения) национальный доход как никогда раньше ограничивает военные возможности государств, так что в системе государств начинают доминировать большие государства развитой торговли и промышленности. В Европу и связанные с ней территории приходит эпоха развязывания войн на основе рациональных соображений относительно возможной победы и минимализации потерь. В то же время третьи силы все чаще вмешиваются в ход национальных восстаний против составных монархий [4], как в случае, когда Франция, Британия и Россия поддержали восстание греков 1827 г. против Оттоманской империи. Основанием для интервенции становится национальная общность, а не порядок наследования или религиозная общность.

На следующем этапе специализации  условия развязывания войн изменились сравнительно мало, за исключением того, что все большую роль играет — прямое или непрямое — соперничество империй вдали от их национальных территорий (в колониях). После 1945 г. противостояние Советского Союза и Соединенных Штатов почти покончило с войнами между европейскими государствами в Европе и превратило точки соприкосновения Советов, американцев и китайцев за пределами Европы в места особого национального интереса.

С национализацией и специализацией вооруженных сил интернациональная война вступила в обратную связь с революцией, восстанием и гражданской войной. В течение столетий, пока обычно государства контролировались династиями, ослабление в группе правящих родственников — например, смерть короля в то время как наследник еще был ребенком или отсутствие наследника — становилось сигналом для государств–соперников совершить нападение. Если при этом сначала происходило восстание, то восставшие приглашали к интервенции от имени претендента. Когда первейшей важности государственными вопросами стали вопросы веры (особенно в 1520–1650 гг.), появились еще более неоспоримые причины для интервенции. И усилия правителя получить еще больше средств на ведение войны у сопротивляющегося этому населения, и ослабление государства в связи с военными потерями провоцировали восстания и гражданские войны. Когда же коалиция мятежников одерживала победу над правителями, смещала их и переходила к социальным преобразованиям, то начиналась полномасштабная революция.

Все великие европейские революции и некоторые меньшие начались с трудностей, вызванных войной. Английскую революцию вызвали попытки Карла I, в обход парламента получить средства для ведения войны на континенте и в Шотландии и Ирландии. Французскую революцию приблизил долг французской монархии, появившийся во время Семилетней войны и Войны за независимость в Северной Америке. Потери России в Первой мировой войне дискредитировали самодержавие, способствовали военным поражениям, ослабили государство, обнажили его слабые стороны, и последовала революции 1917 г.

Формирование государства также влияло на ритм и характер коллективных народных действия, помимо революции. На этапах брокеража и создания национальных государств эпизодические, но сильно возраставшие потребности в деньгах и людских ресурсах то и дело вызывали сопротивление на сельском или региональном уровнях. Люди на местах выгоняли сборщиков налогов, нападали на дома откупщиков, прятали своих сыновей от вербовщиков, обращались с петициями к королю, просили своих патронов вступиться за них, а также сопротивлялись попыткам описать их имущество. Народ был особенно враждебно настроен против тех местных деятелей, которые были связаны с государством или как государственные должностные лица, или как агенты его непрямого правления. На поздних стадиях создания национальных государств и при переходе к специализации коллективные народные действия также приобретали национальный характер и становились все более самостоятельными. Поскольку политика и запросы национального государства все непосредственнее отражались на их судьбах, рабочие, крестьяне и вообще простые люди объединялись, чтобы предъявить государству свои требования, требуя не только корректировки государственной политики, но и таких прав, какими они никогда не пользовались в национальном масштабе (Tilly, 1975; Tilly 1986). Оформляется народная политика, принимая вид политических партий, союзов по интересам, национальных общественных движений и других. Таким образом, война была двигателем не только развития системы государств и формирования отдельных государств, но и влияла на распределение власти в государстве. Даже в последние несколько веков цивилизации правительств западного образца — война оставалась определяющей деятельностью национальных государств.

Шесть важных вопросов

Для того чтобы определить, как далеко мы зашли, давайте вернемся к вопросу, с которого мы начинали, но на этот раз изменим порядок, переходя от более детальных вопросов к общей проблеме.

Чем объясняется, в общем–то, концентрическая структура формирования государств в Европе в целом?  Мы теперь понимаем, что данный вопрос в некоторых отношениях неправильно определяет первоначальную ситуацию. В 990 г. почти вся Европа жила в состоянии раздробленности и фрагментарного суверенитета. Однако характер и степень раздробленности варьировались. В отдельных сегментах внешнего круга крупные землевладельцы и воинственные кочевники употребляли принуждение в условиях относительной автономии, хотя по большей части один из них получал титул герцога, хана или короля, и тогда остальные его защищали и платили ему дань, а он имел право время от времени призывать остальных к себе на военную службу.

Громадные, связанные с географией Европы различия путей формирования государства отражали, как по–разному распределялись принуждение и капитал. Во внешнем кольце (примером здесь могут служить Россия и Венгрия) недостаточная концентрация капитала и, следовательно, слабое развитие городов и капиталистов, засилье вооруженных землевладельцев и борьба с такими мощными завоевателями, как монголы, — все это давало преимущества правителям, которые могли силой получать у землевладельцев и крестьян воинов, не привлекая для этого больших денежных средств. Государства, шедшие по пути интенсивного принуждения, брали себе в союзники землевладельцев и духовенство, порабощали крестьянство, создавали громадные бюрократии и душили свою буржуазию.

Во внутренней зоне (для которой типичны Венеция и Нидерланды) концентрация капитала и преобладание капиталистов одновременно способствовали созданию вооруженных сил и препятствовали захвату государства специалистами по принуждению. В течение столетий морские державы этой зоны пользовались большой экономической и политической властью. Однако в конце концов они оказались сначала зажаты, а затем завоеваны большими расположенными на суше государствами, имевшими возможность набирать большие армии за счет собственного населения.

Промежуточное положение занимали те государства — в особенности Франция, Британия и позднее Пруссия — которые одновременно сочетали немалые источники капитала со связями с владевшими землей хлеборобами, что способствовало созданию массовых армий. Свойственная этим государствам способность содержать армии за счет собственных ресурсов, наконец, привела к тому, что они стали доминирующими формами государства. Деятельность по созданию армий затем рано превратила их в национальные государства.

На Пиренейском полуострове наблюдается интересное сочетание всех трех типов: Каталония под властью Барселоны действовала сходно с городом–государством, пока процветала торговля на Средиземном море; Кастилия, строившая военную мощь на основе воинов–аристократов и закрепощенного крестьянства, но также за счет иностранных богатств пользовавшаяся наемниками; Португалия, резко делившаяся на Лиссабон и сельскую глубинку. Еще другие комбинации можно видеть в Валенсии, Андалусии, Наварре и других районах. Но ведь и все государства обнаруживают больше составных элементов, чем того требует моя типологизация: Великобритания с Англией, Уэльсом, Шотландией, Ирландией и другими заморскими владениями; Пруссия, которая со временем растянулась от сельской Померании до урбанизированной Рейнской области, громадная Оттоманская империя, раскинувшаяся от Персии до Венгрии и включающая важные для торговли острова Средиземного моря, различные империи Габсбургов и их наследников, разбросанные почти во всех климатах и экономиках Европы. Выделение путей формирование государства с интенсивным принуждением, интенсивным капиталом или с капиталом и принуждением хотя и охватывает значительную часть географических и временных типов, но не исчерпывает всех возможностей.

Почему, несмотря на очевидную склонность к противному, правители часто идут на установление представительских институтов основных классов для населения, находящегося в юрисдикции государства?  Все монархи играли в одну игру — они играли в войну и боролись за территории — но при совершенно разных обстоятельствах. Чем дороже и сложнее становилась война, тем больше приходилось монархам вести переговоры для получения на нее необходимых средств. В результате переговоров возникали или укреплялись представительные институты: Штаты, Кортесы и, наконец, национальные законодательные собрания. Переговоры велись в самых разных формах: от кооптации с предоставлением привилегий до подавления при помощи массовых армий. Но в результате переговоров суверен приходил к договору со своими подданными. И хотя правители таких государств, как Франция и Пруссия, в течение нескольких веков умудрялись обходить старинные представительские институты, но со временем эти институты или их преемники приобретали все больше власти (сравнительно с властью короны), поскольку росло значение регулярных налогов, кредитов и выплаты долгов в деле дальнейшего строительства вооруженных сил.

Почему европейские государства так сильно различались в отношении включения городских олигархий и институтов в структуру национального государства?  Есть две причины, почему в целом городские институты стали устойчивыми элементами структуры национального государства там, где — и до известной степени потому что — преобладал концентрированный капитал. Во–первых, мощные группы капиталистов в течение долгого времени имели стимулы и средства блокировать всякую попытку землевладельцев–некапиталистов аккумулировать в своем регионе власть принуждения. Во–вторых, потому, что поскольку масштабы войны и траты на войну росли, правители, имевшие доступ к кредиту и коммерциализованной, легко облагаемой налогами экономике, получали преимущества в деле ведения войн. Это обстоятельство обеспечивало главным торговым городам и их олигархиям значительное влияние при ведении переговоров.

На одном полюсе мы видим Польшу, где из–за слабости капитала в государстве наибольшим было влияние землевладельцев, причем настолько, что польские короли никогда не имели действительной власти над своими подданными. За исключением Гданьска, польское дворянство дочиста обирало города. На другом полюсе располагается Голландская республика, где сильный капитал практически превратил национальное правительство в федерацию городов–государств. Причем колоссальная коммерческая власть этих объединенных в федерацию городов–государств давала им средства быстро создавать флоты или нанимать армии. В регионах столичных городов правители подчиняли города государству и использовали их как инструмент правления, но также употребляли их капитал и капиталистов для создания вооруженных сил. Государства обычно не включали городские институты и олигархии в национальную структуру как таковые, но посредством переговоров устанавливали такие формы представительства, которые обеспечивали им значительную власть.

Почему политическая и экономическая власть перешла от городов-государств и городов–империй Средиземного моря к крупным государствам и относительно подчиненным городам на Атлантике?  Произведенный нами анализ тысячелетия, с 990 г. по 1990 г. позволяет рассмотреть этот переход в перспективе, и у нас есть сомнения в том, что имел место простой переход гегемонии, скажем, от Венеции к Португалии и затем к Великобритании. Может быть, мы могли бы вручить пальму первенства Великобритании на некоторый период XIX в. (и этим объяснить тот факт, что в 1815–1914 гг. не было, можно сказать, больших европейских войн). Но до этого времени, по крайней мере, два сильных государства всегда боролись за первенство в Европе; причем ни одно так никогда и не преуспело. С коммерческой точки зрения, продвижение к Атлантике, ставшее очевидным уже в конце XV в., наталкивалось на большой круг европейских городских зон. Оно способствовало сначала распространению Ренессанса, центром которого оставались города–государства Северной Италии, но который достиг также и Германии, Фландрии и Франции, а потом Реформации, начавшейся в городах Южной и Центральной Германии. Несмотря на развитие атлантических зон, Венеция, Генуя, Рагуза и другие средиземноморские города-государства, затем продолжают процветать, если даже не господствовать, и в XVIII в.

И тем не менее «центры тяжести» коммерческой и политической деятельности после XV в. перемещаются на северо–запад. Сначала сократился коммерческий обмен Европы с городами Востока (по суше и побережьям) в результате набегов кочевников, болезней и позднее установления морских путей в Азию вокруг Африки. Затем взаимно друг друга поддерживавшие атлантическая и балтийская торговли обогатили Кастилию, Португалию, Францию, Англию и Нидерланды больше, чем остальную Европу. Все эти государства воспользовались своим новым богатством для создания военной мощи, а свою военную силу использовали для преумножения богатства. Способность создавать массовые армии, большие корабли, совершать длинные путешествия и осуществлять завоевания за морем — все это обеспечивало им большие преимущества перед средиземноморскими городами-государствами, водные пути которых были обрезаны действиями мусульманских государств.

Почему города–государства, города–империи, федерации и религиозные организации утратили свое значение преобладающих форм государственности в Европе?  На протяжении всей истории европейских государств ведение войны и защита зависели от деятельности по изыманию ресурсов у населения, чем была вызвана необходимость вести переговоры с теми, кто был держателем этих средств ведения войны и защиты. Переговоры иногда приводили к тому, что государства вмешивались в производство, распределение и вынесение судебных решений. А это, в свою очередь, приводило к созданию какой–то государственной структуры в зависимости от типа наличной экономики и классового строения того общества, где эти процессы протекали.

В свое время и в определенных местах города–государства, города–империи, федерации и религиозные организации — процветали в Европе до XVI в. Больше того, империи того или иного рода все еще были преобладающими образованиями в Европе даже при отречении Карл V в 1557г. Затем приоритет начинают завоевывать национальные государства. Для этого были две связанные причины: во–первых, коммерциализация и накопление капитала в более крупных государствах, как Англия и Франция, лишали небольшие торговые государства преимуществ в ведении войн. И, второе, войны растут в размерах и стоимости, частично как функция от возросшей способности больших государств получать средства на вооруженные силы от своей экономики или колоний. Такие государства выигрывали в военном отношении. Попытки меньших государств защитить себя приводили к их трансформации в национальные государства или поглощению и присоединению таковыми.

Почему войны перестали быть завоевательными с целью получения выкупа (или военными действиями между вооруженными получателями выкупов) и стали продолжительными битвами массовых армий и флотов?  Вспомним о переходе от патримониализма к брокеражу — к созданию национальных государств — специализации. Что вызывало эти переходы? Получатели дани, если они действовали успешно, оказывались в положении, когда им приходилось осуществлять непрямой контроль громадных земель и населения, управление которыми и их использование, — в особенности, во время войн с другими крупными державами — требовало создания устойчивых государственных структур. Те густонаселенные государства, которые сумели подключить значительный капитал и капиталистов к своим приготовлениям к войне, первыми создали посредством брокеража массовые армии и флоты. Затем они включали вооруженные силы в государственные структуры в эпоху создания национальных государств, за которой следовала эпоха специализации. На каждом этапе в их распоряжении были средства получения и применения самых эффективных военных технологий, причем в гораздо большем масштабе, чем это было доступно их соседям. Поскольку в войне лучшие результаты дает действенность, эффективность (effectiveness), а не умение (efficiency), то они (эти государства) не оставляли большого выбора своим соседям: предпринять такие же усилия в дорогом строительстве вооруженных сил, стать жертвой завоевания или найти приемлемую нишу среди подчинившихся. Национальные государства покончили с другими формами войны.

Итак, подведем итоги. Чем объясняется большое разнообразие (вариантность) во времени и пространстве типов государств, преобладавших в Европе после 990 г., и почему затем разнообразные формы европейских государств превратились все в национальные государства? Почему направление этих трансформаций было одно, а пути такие разные?  Исходные состояния этих трансформировавшихся европейских государств чрезвычайно различались в зависимости от распределения концентрированного капитала и принуждения. Изменения происходили постольку, поскольку менялось соотношение капитала и принуждения. Но соперничество в военной области заставляло их всех двигаться в одном направлении. Именно этот факт лежит в основе создания и затем доминирования национального государства. По ходу этого процесса европейцы создали систему государств, которая стала господствующей во всем мире. Мы и сегодня живем в этой системе государств. Впрочем, устройство неевропейского мира напоминает устройство европейского мира лишь поверхностно. Что–то менялось при распространении системы европейских государств на остальной мир, включая соотношение военной деятельности и процесса формирования государства. Знание европейского опыта помогает выявить некоторые неприятные особенности современного мира. Этим особенностям будут посвящены следующая (и заключительная) главы.

Военные и государства в 1992 г.

Политическое «неразвитие»

Еще 20 лет назад многие ученые считали, что государства третьего мира воспроизведут западный опыт формирования государства. Идея «политического развития», теперь повсеместно принятая, предусматривает, что существует некоторый стандартный путь, двигаясь по которому государства прикатят в терминал «полного участия» и эффективности — причем имеется в виду полное участие и эффективность по модели того или иного западного государства. Уверенность политических девелопменталистов поколебалась, когда появились такие, несомненно, иные модели, как Китай, Япония, Корея и Куба, а имевшиеся в наличии схемы девелопменталистов определенно не смогли спрогнозировать реального развития государств третьего мира, когда политические лидеры и ученые третьего мира воспротивились высокомерным советам западной науки, обращению к Реалполитик в отношении великих держав к государствам третьего мира и спорам самих ученых Запада о том, как правильно интерпретировать опыт прошлого (Evans, Stephens, 1989). И теперь политическое развитие  быстро исчезает из лексикона аналитиков вместе с такими исполненными благих намерений, но затемняющими дело слоганами, как «модернизация», «образовательное развитие» (educational development) и другие.

Впрочем, хотя старые исследования представляются теперь неверными в своих выводах, но не так уж глупо было думать, что незападные государства повторят отчасти опыт своих западных аналогов и придут к чему–то, очень напоминающему западные государства. Именно это произошло с недавними колониями различных стран Запада, составляющими теперь большинство новых независимых государств, когда они начали с формальных организаций, созданных по западным моделям и включивших в значительной мере колониальный аппарат. Получившие образование на Западе лидеры этих новых государств стремились насадить у себя в стране администрации, парламенты, партии, армии и социальные службы, какие они видели на Западе.

Больше того, они прямо об этом заявляли; лидеры третьего мира провозглашали, что будут проводить модернизацию, развивать свои страны политически. Крупнейшие страны Запада активно им помогали, предоставляя экспертов, модели, обучающие программы и средства. Пока Япония, пошатываясь, оправлялась от своих потерь во Второй мировой войне, а Китай был занят внутренними проблемами, других моделей не было. Приходилось выбирать между социализмом советского типа и капитализмом в американском стиле, и не видно было иного пути формирования государства, кроме этих крайних возможностей. Все ограничивалось воспроизведением той или иной версии европейско–американского опыта. Так, Люсьен Пай говорил в 1960 г. о Юго–восточной Азии что: «Главное в Юго–Восточной Азии сейчас — это попытка лидеров новых стран превратить их переходные общества в современные государства–нации. Эти лидеры обрекли свои народы на установление представительных институтов правления и введение более продуктивных видов экономической жизни. И хотя в достижении этих целей видно немало энтузиазма, трудно оценить шансы их возможной реализации, потому что пока неразличимы даже общие очертания складывающихся в Юго–Восточной Азии политических и экономических систем. Очень велика вероятность, что эта попытка кончится неудачей, так что и лидеры, и простые граждане обеспокоены и сомневаются. Тем временем уже широко выявила себя тенденция к более авторитарному правлению: например, армии начинают играть ту роль, которая была зарезервирована за политиками–демократами» (Pye, 1960: 65–66).

Заметьте, автор говорит о создании некоторой конструкции, характеристики которой хорошо известны, в мало пока понятных и опасных для всего предприятия обстоятельствах. «Нечто», что надо было создать, — это эффективное национальное государство западного образца. Несомненно, Пай понимал, что в Юго–Восточной Азии, возможно, появится что–то совершенно иное, что даже сами лидеры Юго–Восточной Азии будут стремиться к чему–то совершенно иному. И действительно, большинство лидеров новых независимых государств заявили, что ищут некий третий путь: по крайней мере, до некоторой степени социалистический, который бы позволил им проплыть между американской Сциллой и русской Харибдой. Но существующие государства Запада ограничивали круг выбора. Именно об этом и говорили сторонники теории политического развития (девелопменталисты) с разной степенью догматизма и проницательности.

Даже такие искушенные исследователи, как Сирил Блэк (Cyril Black) выступали за модели, представлявшие собой последовательные стадии политического развития. Блэк, выделял ни много ни мало семь разных путей модернизации: путь Соединенного Королевства, Соединенных Штатов, Бельгии, Уругвая, России, Алжира и Либерии, (Black, 1966: 90–94). Он считал, что при всем различии этих путей они все проходят четыре стадии: вызов современности (modernity ), консолидация модернизаторской элиты, экономическая и социальная трансформация и затем интеграция общества. Пройденный конкретным обществом исторический путь (по мысли автора) влияет на то, как именно оно реагирует на необходимость модернизации. Рассмотренные им примеры из европейской истории показывают, что, пройдя три порога в указанном порядке, общества достигают определенной интеграции.

В этом внешне приемлемом теоретизировании имеются существенные упущения. Предполагается, что существовал какой-то единый стандартный процесс формирования государства, что в каждом государстве проходил один и тот же внутренний процесс, но более или менее отдельно, что развитие Запада есть пример этого процесса, что современные государства Запада в целом завершили этот процесс, и в будущем необходимо лишь провести социальный инжиниринг в очень широком масштабе. Попытки проверить эти положения практически, рассматривая «современные» африканские, азиатские, латиноамериканские или ближневосточные государства, немедленно рождают сомнения. Главные носители власти сопротивлялись или искажали трансформацию существующих правительственных организаций, должностные лица использовали государственную власть в собственных целях, политические партии использовались этническими блоками или цепями патрон—клиент, предприятия, которыми руководило государство, разваливались, харизматичные лидеры сводили на нет электоральную политику западного образца, и вообще многие особенности государств третьего мира никак не укладывались в западные модели.

Западные модели? На деле, стандартные понимания «политического развития» также неправильно истолковывают опыт Запада, из которого они якобы исходят. В целом они представляют политическое развитие как сознательный процесс решения проблем, проходящий последовательные стандартные внутренне порожденные стадии и, наконец производящий зрелое и стабильное государство. А. Органский (1965: 7) выделяет следующие стадии:

1) политика первоначальной национальной унификации;

2) политика индустриализации;

3) политика национального благосостояния;

4) политика процветания.

На схеме Органского (в его первой стадии) в сжатом виде представлен почти полностью опыт третьего мира, но затем очерчивается путь, который определенно ведет к существующему европейскому миру и его разновидностям.

Также очень многие политологи думали, что переход к современному состоянию (modernity) был переходом из одного состояния равновесия — традиционного общества или чего–то в этом роде — к другому, высшему равновесию (modern equilibrium). Между ними (в рамках данного представления) находится период турбулентности быстрых социальных изменений. Так как в XX в. социальные изменения происходят гораздо быстрее, чем раньше, новые государства переживали больший стресс, чем их европейские предшественники. Соответственно, государства третьего мира шли на риск одновременно протекавших международного и внутреннего конфликтов, причем один стимулировал другой (Wilkenfeld, 1973). Со временем, впрочем, они научились сдерживать конфликт и приходили к стабильному правлению современного (modern) типа. По крайней мере, так говорится в книгах, посвященных политическому развитию.

После 1960–х гг. более адекватное понимание опыта Запада обнаружило несостоятельность изложенных гипотез. Мы в нашей книге с готовностью разделяем позднейшие воззрения и пересмотрели интерпретации истории западных государств. В предыдущих главах мы видели, что траектории формирования европейских государств сильно варьировались, будучи функциями от географии принуждения и капитала, организаций главных носителей власти и от давления со стороны других государств. Мы рассмотрели, как в результате длительной неравной борьбы между правителями, другими носителями власти и простыми людьми создавались специфические институты государства и формировались требования к государству. Мы видели, как сильно конечная организационная конвергенция европейских государств была обусловлена их соперничеством, как в Европе, так и в остальном мире. Мы отмечали сильнейшее влияние войны и подготовки к войне на другие особенности государственных структур. Все эти наблюдения заставляют сделать вывод — может быть, не очень определенный, но очень удобный, — что формирование государств третьего мира должно быть совершенно иным и что изменившиеся отношения между принуждением и капиталом дадут нам ключ к пониманию природы этого отличия.

В чем же современный опыт отличается от европейского прошлого? После того как в течение столетий пути формирования европейских государств долгое время были различными (как пути интенсивного принуждения, интенсивного капитала и капитала и принуждения), затем европейские государства начали несколько веков назад двигаться в одном направлении. Этому способствовали война и взаимное влияние. Что же до государств третьего мира, то хотя их колониальное прошлое наделяло их некоторыми общими особенностями, но до сих пор между ними не замечается сколько–нибудь значительной однородности. Напротив. Всякий, кто изучает формирование европейских государств, не может не заметить разнообразия современных государств третьего мира. Разнообразие характерно для всех категорий государств от громадного древнего Китая до крошечного новейшего Вануату, от богатейшего Сингапура до чумазого и нищего Чада. И нам вряд ли удастся обобщить столь гетерогенные исторические пути. Кроме того, невозможно (сколько не напрягай воображение!) назвать все государства третьего мира новыми. Китай и Япония принадлежат древнейшим государствам мира, имеющим непрерывную историю, Сиаму/ Таиланду всего лишь несколько веков, а большинство государств Латинской Америки получили самостоятельность только во время наполеоновских войн. Вместе с государствами, образованными после 1945 г., они теперь стремятся стать полноправными членами системы государств, сложившейся и определившейся в результате долгой борьбы в Европе.

Рассмотрим более пристально вопрос, что же именно гетерогенно в государствах третьего мира? Не столько их организационные структуры, сколько отношения граждан и государства. На самом деле формальные характеристики государств мира за последнее столетие или около того сильно сблизились; непременным условием признания членами системы государств был факт принятия той или иной западной модели. На сегодняшний день у примерно 160 признанных государств разнообразие организационных форм меньше, чем было в 1500 г. у примерно 200 европейских государств, среди которых были города–государства, города–империи, федерации, королевства, территориальные империи и многие другие. Все эти некогда процветавшие формы исчезли, за исключением сравнительно централизованных федераций и совершенно ослабевших королевств. После 1500 г. под давлением широкомасштабных войн и переговоров в связи с широкомасштабными мирными договорами все европейские государства перешли к новой организационной форме: национальному государству. Этот дрейф от «внутреннего» к «внешнему» формированию государства, характерный для Европы, продолжается и в наше время; он навязывает общее движение государствам в самых разных частях мира. Современные государственные структуры, в узком смысле, похожи между собой в том, как организованы суды, законодательные учреждения, центральные бюрократические структуры, местные администрации, регулярные армии, полиции и большое разнообразие общественных служб; эти общие черты проявляют себя даже независимо от того, имеем ли мы дело с социалистической, капиталистической или смешанной экономикой.

Между тем эти схожие по форме организации по–разному ведут свою деятельность. Различия имеются как во внутренней деятельности внешне неотличимых судов, законодательных органов, управлений или школ, так и в отношениях между правительственными агентствами и гражданами. В Европе государства принимали такие формы, которые могли посредничать в условиях возраставших трудностей войны в деле удовлетворения требований подвластного населения. До некоторой степени каждая государственная организация была приспособлена к местным социальным и экономическим условиям. Когда же теперь национальные государства лепят новичков по своему образу, то на местах происходит адаптация между гражданами и государством. В наши дни условия интенсивного принуждения, интенсивного капитала или принуждения и капитала гораздо меньше, чем раньше, влияют на формальные структуры государства. Но теперь они сильно влияют на отношения граждан и государства. В этом и состоит решительное отличие современного мира.

Существует ли третий мир? Конечно, латиноамериканские, ближневосточные и восточноазиатские государства сильно отличаются друг от друга в том, что касается их внутренней организации и положения в мировой системе государств. Мы пользуемся в нашем исследовании этой грубой, обобщенной категорией, оправдываясь тем, что государства в регионах мира с более низкими доходами долгое время существовали под формальным контролем Европы. Все они переняли европейские или американские формы организаций, сами оказались втянутыми в борьбу сверхдержав, на ход которой они оказывали мало влияния, и представляют собой беспокойный, но неистощимый источник союзничества для новичков в системе государств (Ayoob, 1989). Распространяясь на неевропейский мир, система государств не оставалась все той же; вступление десятков независимых государств из Азии, Африки и Латинской Америки изменило эту систему, и как система изменилась, мы увидим, сравнивая ее с прошлым европейским опытом.

Нам поможет и сравнение опыта современного третьего мира с опытом национальных государств, который уже имеет длительную зафиксированную историю. По крайней мере, это сравнение поможет нам сделать два полезных шага: 1) отказаться от тех представлений о формировании государств, которые уже оказались ошибочными, и не терять времени, применяя их к современному положению; 2) это сравнение также обострит наше ощущение того, что отлично и что схоже в процессах формирования государств, их трансформации и искажения этих процессов, протекающих теперь в беднейших частях света.

Размышляя над историей Европы, что могли бы мы надеяться обнаружить в современном мире? При многообразии путей формирования государств в Европе мы не можем предполагать, что в мире обнаружится одна единственная траектория развития. Кроме того, мы можем с большим основанием экстраполировать следующие черты европейского опыта:

• существенное влияние относительного распределения принуждения и капитала на пути формирования государств;

• большие различия в направлении развития в условиях, когда наличествовали или отсутствовали крупные скопления городов;

• сильное влияние войны и подготовки к войне на создание и изменение государственных структур;

• передача этих влияний через: 1) фискальную структуру и 2) источники вооружения и людских (военных) ресурсов;

• замена военных гражданскими лицами в системе государственной власти через создание центральной бюрократии в результате возросшей зависимости от кредитов и налогов в приобретении средств ведения войны и от переговоров с подвластным населением об этих средствах;

• непрерывность движения от «внутреннего» определения организационных форм государства к «внешнему». Впрочем, в мире, который очень отличается от того, где происходило формирование большинства европейских государств, конечно, приведенные факторы могут послужить только направляющими гипотезами. Этим гипотезам добавляет реалистичности старое представление, что государства третьего мира тем или иным образом повторят идеализированный опыт самых успешных национальных государств Запада.

Влияние и наследие второй мировой войны

Что же отличает формирование государства в современном мире от формирования государств в прошлом? Война XX века стала не только самой смертоносной, но она и решительно изменилась по своему характеру. Широкомасштабные гражданские войны, часто при помощи и поддержке великих держав, после 1945 г. стали в мире более частым явлением, чем раньше в истории Европы. Угроза ядерного оружия и других технических новшеств увеличивала вероятную стоимость большой войны. Сложившаяся в масштабах всего мира биполярная государственная система влияла на политику и военные перспективы большинства государств. При том что связи между государствами росли в геометрической прогрессии, а количество государств — в арифметической, само количество связанных между собой, но формально независимых государств очень осложняло систему государств.

Вторая мировая война изменила и систему государств, и сами государства в этой системе. Не только граждане воевавших государств и жители зон военных действий, не только те и другие, но вообще большинство людей в мире почувствовали на себе влияние этой войны. Эта война побила все рекорды по количеству убитых и перемещенных лиц, разрушениям материальных ценностей и хозяйства. Сбросив на Хиросиму и Нагасаки атомную бомбу, Соединенные Штаты ввели в действие первое в истории оружие, которое за несколько дней могло уничтожить весь мир.

Начало Второй мировой войны мы можем с большим основанием отнести к 1938 г. (когда начались военные действия между Японией и Россией, Германия аннексировала Австрию[5] и раздробила Чехословакию) или к 1939 г. (когда Германия вторглась в Польшу, а затем в еще не занятую часть Чехословакии). Но что бы мы ни считали началом войны, ее концом следует считать капитуляцию Японии в 1945 г. Почти 15 млн военных потерь и еще 25 млн потерь как прямое следствие войны делают Вторую мировую самой разрушительной войной в истории человечества. Следующие страны понесли потери, превышающие 1000 человек: Болгария, Соединенное Королевство, Австралия, Канада, Эфиопия, Польша, США, СССР, Бельгия, Бразилия, Китай, Югославия, Нидерланды, Румыния, Италия, Новая Зеландия, Франция, Южная Африка, Греция, Норвегия, Монголия, Япония, Германия, Венгрия и Финляндия (Small, Singer, 1982: 91). Япония, большие районы Китая и почти вся Европа лежали в руинах после этой войны.

По окончании войны над всеми другими государствами возвышались два: США и СССР. В ходе Второй мировой войны Соединенные Штаты понесли сравнительно небольшие потери (408 000 погибших в бою сравнительно, например, с тем, что Германия потеряла 3,5 млн), но США смогли осуществить грандиозную мобилизацию промышленности после сильно ослабившей их депрессии. Неудивительно, что Соединенные Штаты, этот промышленный колосс, ставший еще сильнее во время войны, занял господствующее положение в мировой системе государств. Загадочнее возвышение Советского Союза. Во время войны СССР чудовищно пострадал (7,5 млн военных потерь, возможно, 20 млн общих потерь, утрачено 60% производственных мощностей), но одновременно была создана гигантская государственная организация (Rice, 1988). Без сомнения, именно эта возросшая мощь государства и распространение советского контроля на другие восточноевропейские государства и объясняют формирование здесь второго полюса биполярного мира. Почти немедленно (по окончании войны) бывшие союзники превратились во врагов, блокируя общее мирное урегулирование впервые за четыре столетия. В результате, проигравшие в войне Япония и Германия надолго остались под военной оккупацией и лишь постепенно вернули себе членство в системе государств. На деле победители и побежденные только постепенно посредством оккупации, временных международных соглашений, частичных мирных договоров и признаний de facto  приходили к послевоенному урегулированию. Сложности этой войны и ее масштаб, плюс выход из нее в форме биполярности — все это настолько превосходило возможности международной системы, что впервые с 1503 г. большая европейская война окончилась без общего урегулирования.

Послевоенный процесс формирования государств отличался от предшествующих общим превращением западных колоний в формально независимые государства. Сложившаяся ситуация способствовала отступлению европейских стран: у СССР не было колоний в главных регионах европейской колонизации, и у Соединенных Штатов их было немного, а европейские державы были целиком поглощены восстановлением после жестокой войны. С головокружительной быстротой бывшие зависимые страны потребовали признания в качестве автономных (и получили его). Только в 1960 г. Бельгийское Конго (теперь Заир), Бенин, Камерун, Центральноафриканская республика, Чад, Конго, Кипр, Габон, Кот–д’Ивуар, Мадагаскар, Мали, Республика Нигер, Нигерия, Сенегал, Сомали, Того и Верхняя Вольта (теперь Буркина–Фасо) вступили в ООН вскоре после признания их независимыми государствами.

В то же время Советский Союз и, в особенности, Соединенные Штаты развертывали по всему миру сеть своих военных баз, программ военной помощи и разведывательных служб (Eden, 1988). В Восточной Азии, например, военные силы Соединенных Штатов заняли место военных сил демилитаризованной Японии, кроме того, США реорганизовали и управляли военными силами Южной Кореи и субсидировали силы Гоминдана как в проигранных ими боях на суше, так и при их отходе с Тайваня (Cumings, 1988; Dower, 1988; Levine, 1988). В 1945–1984 гг. Соединенные Штаты закачали 13 млрд долларов военно–экономической помощи в Южную Корею и еще 5,6 млрд долларов в Тайвань, при том что всей Африке они предоставили только 6,89 млрд долларов, а всей Латинской Америке 14,8 млрд (Cumings, 1984: 24).

По большей части европейские державы сдавали свои владения без особых мучений. За исключением борьбы за независимость в Алжире и начальных стадий индокитайских конфликтов, самые серьезные столкновения происходили там, где больше чем одна группа претендовали на управление новым государством, где один сегмент освобожденного населения требовал собственной государственности и где раздор между претендентами на власть спровоцировал интервенцию великой державы. Примерами такого развития событий могут служить Китай, Палестина, Малайя, Кения, Кипр, Аден, Борнео, Корея, Вьетнам, Филиппины, Руанда, Ангола, и Мозамбик. На долю ООН выпало регистрировать и проводить вступление новых членов в международную систему государств.

Таким образом, после 1945 г. список членов ООН (в определенный период) представляет приблизительно мировую систему государств. Приблизительно, а не точно: так Швейцария, Южная Корея, Северная Корея, Тайвань, Монако, Тувалу и несколько других образований вели себя как государства, но не входили в ООН, в то время как республики Белоруссия и Украина (до недавнего всплеска национализма, охватившего отделившееся от СССР образования) выступали как государства в составе ООН, что было признанием той власти, которую Советский Союз получил в конце Второй мировой войны. В целом, впрочем, ООН включив значимые мировые государства, включила в свой состав и новые государства, когда они получили определенную автономию в международных делах.

На рис. 7.1 представлено географическое распределение членов ООН со времени основания в 1945–1988 г. Картина ясна: ООН начиналась при большинстве государств Европы и Америки — старая система европейских государств и их преемников (extensions) за вычетом главных проигравших во Второй мировой войне и плюс несколько важных не западных государств. Число государств Европы и Америки постепенно увеличивалось, по мере того как заключались европейские мирные урегулирования и как государства Карибского бассейна обретали независимость и международное признание. Но после 1955 г. в ООН быстрее вступают азиатские государства, опережая государства Запада. С 1960 г. среди новых членов преобладают африканские государства.

Рис. 7.1. Членство в ООН по географическим регионам, 1945–1988 гг.

Вновь вступившие в ООН государства в основном пришли к своей государственности по пути интенсивного принуждения. Перед тем как уйти из колоний, колониальные державы оставили там мало накопленного капитала, но завещали своим преемникам вооруженные силы, составленные из тех сил подавления (и смоделированные по их образцу), которые они создали раньше для поддержания собственных местных администраций. Эти вооруженные силы, сравнительно хорошо экипированные и обученные, впоследствии специализировались в контроле над гражданским населением и в подавлении инсургентов, а не в межгосударственных войнах. Как только европейцы распускали свой правительственный аппарат, вооруженные силы, церкви и западные корпорации часто оказывались самыми действенными организациями на территории (нового) государства. В вооруженных силах протекали некоторые особые процессы: высшие посты здесь быстро занимали люди, которые раньше в колониальных армиях занимали подчиненное положение. Часто в продолжение той системы рекрутирования, которая была установлена еще колониалистами, они набирали людей (нарушая пропорции) из одного сегмента населения, связанного общим языком, религией и/или региональной принадлежностью. Так создавался инструмент и одновременно театр действий жестокого этнического соперничества. Так, например, нигерийская армия до 1966 г. оставалась непричастной к разделениям по региональной или этнической принадлежности. Однако после военного переворота в январе 1966 г. начинается раскол. В июле союз офицеров с севера страны возглавил новый переворот, началось быстрое отстранение игбо (главным образом с юго–востока Нигерии) от армейских должностей и власти. Вскоре (в мае 1967 г.) восток страны, который теперь назывался Биафра, перешел к открытому восстанию, и началась одна из самых кровопролитных гражданских войн в Африке (Luckham, 1971: 17–82).

За исключением тех случаев, когда харизматические национальные лидеры намеренно держали их под контролем, армии третьего мира обыкновенно сопротивлялись гражданскому контролю. Старшие офицеры обыкновенно считали (и открыто заявляли), что лучше, чем простые политики, понимают, что надо их стране и как поддерживать порядок на пути к осуществлению этих целей. При этом часто вооруженные силы не зависели от налогов и проводимого гражданским правительством призыва, поскольку полагались даже на доходы от продажи государством товаров на международном рынке, закупали заграницей оружие и принимали поддержку великих держав.

Однако насколько военные стран–экспортеров были в состоянии удерживать власть, зависело от тех союзов, которые они заключали (или не могли заключить) с главными представителями правящего класса, а также от успеха программы экспорта. В Боливии инкапсуляция магнатов оловянной промышленности, прекрасно живших за счет экспорта и установивших внутри страны крепкие связи, сделала их уязвимыми для захвата военными государственной власти и доходов от олова (Gallo, 1985). На Тайване, в этом по–настоящему полицейском государстве при Чан Кай–ши (Цзян цзе–ши), большой успех программы экспорта в конце концов отвратил военных от приготовлений к вторжению в материковый Китай, ограничил их контроль над политикой и повседневными действиями правительства и привел к тому, что военных окружили властные гражданские должностные лица (Amsden, 1985).

Не будем забывать о том, что после 1945 г. сильно изменился характер войны. Хотя страны Запада больше почти не воевали, в целом в мире смертоносные войны участились. В табл. 7.1 показана эта тенденцию развития после 1893 г., указаны боевые потери (в тысячах) в войнах, где каждый год страна теряла в бою не менее тысячи человек. Общие показатели сильно меняются от периода к периоду. Однако приводимые цифры ясно указывают на несколько тенденций: рост смертности в периоды всеобщих войн, прекращение роста и даже сокращение «внесистемных» войн, по мере того как все больше и больше государств входило в международную систему государств, нерегулярно увеличивавшееся преобладание гражданских войн как источника боевых потерь. Количество новых гражданских войн возросло с примерно 10 000 боевых потерь в год в начале века до 100 000 смертей в год в 1937–1947 гг., затем колеблется вокруг отметки сотни тысяч  в следующие три десятилетия.

Табл. 7.1. Количество погибших в войнах, где фиксировалось, по крайней мере, 1000 погибших в год, 1893–1980 гг.

Источник : Small, Singer, 1982: 134, 263.

В XX в. значимость боевых потерь снижается сравнительно с другими разрушениями войны. Из–за бомбардировок и обстрелов гражданских населенных пунктов гибнет все больше не участвующего в боевых действиях населения, не говоря уж о том, что уничтожались средства к его существованию. Во время войн и после них государства начинают перемещать и даже изгонять население, причем в невиданных до того масштабах. А преднамеренное истребление всего населения — геноцид и политицид — из редкого, человеконенавистнического отклонения (чем они раньше представлялись) превращаются в обычную практику правительства. В 1945–1987 гг. преднамеренное массовое уничтожение гражданского населения агентами различных государств привело к гибели от 7 до 16 млн человек в мире, что превышало количество погибших непосредственно в международных и гражданских войнах (Harff, Gurr, 1988).

Причиной гражданских войн после 1945 г. иногда была борьба классов за власть в государстве. Но чаще причиной гражданской войны бывали требования автономии со стороны какой–нибудь отдельной религиозной, языковой или территориальной группы или требование передачи этой группе контроля над государством. Этот (узко понятый) национализм становится все важнее в развязывании войн: в то время как мир в целом представлял собой сложившуюся картину стабильных, взаимно непересекающихся государственных территорий, носители власти из числа не допущенных к государственной власти национальностей видели в этих войнах свой шанс.

В то же время великие державы все больше вмешивались в гражданские войны, стремясь к союзу с теми, кто контролирует государство заверениями, что выигрывает сотрудничающая фракции. В 1970–е гг. большие гражданские войны начинаются в Анголе, Бурунди, Камбодже, Гватемале, Иране, Иордании, Ливане, Никарагуа, Пакистане, на Филиппинах, в Родезии и Шри–Ланке; и только в одной из них (в Гватемале) не было широкого вмешательства других государств (Duner, 1985: 140). К концу 1980 г. войны полыхали на Филиппинах, в Анголе, Гватемале, Афганистане, Сальвадоре, Никарагуа, Камбодже, Мозамбике и Перу. И почти во всех этих войнах участвовали (хотя бы минимально) Соединенные Штаты, Советский Союз или Южная Африка. И хотя 1980–е гг. стали некоторой передышкой сравнительно с предыдущими десятилетиями, но разрушительность Ирано–иракской войны (в ходе которой погибло в бою возможно 1 млн. человек) и продолжение других войн, начавшихся раньше, не позволяют думать, что в 1990–е гг. войны пойдут на убыль.

Новое оружие сулит новые уровни разрушительности, а распространение ядерного оружия вообще грозит миру уничтожением. В настоящее время США, Россия, Соединенное Королевство, Франция, Китай и Индия определенно имеют в своем распоряжении ядерное оружие. Кроме того, Западная Германия, Израиль, Бразилия, Аргентина, Пакистан и Япония занимаются переработкой плутония, что подводит их совсем близко к тому, чтобы стать ядерными державами. Другие по видимости неядерные государства, не подписавшие соглашение 1968 г. о нераспространении ядерного оружия — и потому остающиеся реальными кандидатами в ядерные державы — это Испания, Израиль, Чили, Куба и Южная Африка. Около 10% признанных государств мира, включая великие державы, или развертывают ядерное оружие, или не отказываются от права на его использование. Так что войны со временем не станут мягче. (А. Дж. П. Тейлор заканчивает свою, в общем–то, непугающую книгу «Как кончаются войны» леденящим кровь напоминанием о ядерной угрозе: «Не волнуйтесь. Война третьего мира будет последней» (Taylor, 1985: 118).) А тем временем множатся неядерные войны.

Продолжающееся умножение войн связано с закреплением международных границ. За несколькими исключениями военные захваты с нарушением границ прекратились, государства больше не воюют за спорные территории, и пограничные войска теперь заняты не отражением прямых атак, но контролируют инфильтрацию. Армии (а также флоты и военно–воздушные силы) все больше занимаются подавлением гражданского населения, воюют с инсургентами и претендентами на власть. Так, несмотря на то, что границы укрепляются, правительства стали более нестабильными. Поскольку стоящие у власти могут рассматривать как своих врагов целые народонаселения, то войны с громадной скоростью порождают потоки беженцев (приблизительные подсчеты дают нам цифры в— 8 млн беженцев в мире к 1970 г. и 10,5 млн к 1980 г.) (Solberg, 1981: 21).

Если с концом Второй мировой войны началась новая эра войны и мира во всем мире, то 1960–е гг. принесли самые большие в эту эпоху перемены. В начале 1960–х гг. ширится деколонизация, и все больше государств вступают в международную систему новых государств, растет доля гражданских войн среди других войн и одновременно их разрушительная сила, крепнет власть военных в Латинской Америке, Азии и на Ближнем Востоке, а также с большой скоростью увеличивается число военных столкновений за контроль над африканскими государствами. Кубинский (ракетный) кризис подтвердил приблизительное стратегическое равновесие Соединенных Штатов и Советского Союза, а также ограничил претензии этих держав на взаимно исключающие зоны влияния территориями непосредственно вокруг их границ. Но главное — военные все больше втягиваются в борьбу за власть внутри государства. Рассмотрим теперь положение военных в государствах третьего мира.

Возвышение военных

Хотя, анализируя роль военных третьего мира, исследователи были более осторожны и разделены, чем когда они писали о политическом и экономическом развитии, но и здесь западные аналитики обычно пользовались имплицитным понятием «зрелой» государственности (polity). При такой государственности, полагали они, военные, как безусловные профессионалы, занимают важное, но все же подчиненное положение. Эта модель была непосредственным производным опыта большинства европейских государств в формировании государства за последние несколько столетий. В случае принятия этой модели задача аналитика состояла в том, чтобы обозначить путь, который приведет (или может привести) военных, скажем Индонезии или Конго, из нынешнего состояния в состояние, характерное для стабильной демократии. Попутно требовалось также объяснить отклонения от этого предпочтительного пути — и в особенности то загадочное обстоятельство, что многие бывшие колонии, получив формально независимость и имея возможность пользоваться преимуществами внешне демократического и представительного правления, тем не менее быстро переходили к военному режиму.

Большинство аналитиков думали (вместе с Эдуардом Шилсом), что «правление военных есть одна из нескольких практически осуществимых и постоянных возможностей альтернатив, в условиях когда невозможно установить демократическое парламентарное правление. Старые и появившиеся вновь препятствия, которые эти режимы, ковыляя, преодолевали, были важнее, чем притязания военных элит, хотя и последние очень важны» (Shils in Johnson, 1962: 9). Таким образом, политическое развитие и военное развитие столкнулись с одной и той же проблемой. Оба понятия растворялись в скептицизме, противоречиях и отчаянии.

В таких регионах третьего мира, как Африка и Южная Азия, специалист по истории Запада не может не заметить очевидного расхождения между наличием выглядящих на западный манер армий XX в. и проводимой военной политикой, напоминающей о временах Возрождения, между аппаратом представительного правления и произвольным использованием государственной власти против своих граждан, между установлением по видимости обычной бюрократии и широким использованием правительственных организаций в личных целях. Эти несоответствия более заметны в государствах, недавно освободившихся от колониальной зависимости, чем в остальных странах третьего мира. В противоположность тому, чему нас учит история Европы, теперь создание большого правительства, произвол и милитаризация идут, кажется, рука об руку.

Тридцать лет назад Самуэль Хантингтон заметил, что гражданский контроль над военными осуществляется в виде двух разных процессов, причем один из них стабильный и один нестабильный (прерывистый). Прерывистым процессом является борьба за власть, в ходе которой одна или другая гражданская группа подчиняет военных некоторому правительственному институту, учреждению или определенному общественному классу; Хантингтон называет это странным именем «субъективный» контроль. «Объективный» контроль, по его мнению, является следствием максимального профессионализма военных и признания независимости военной сферы от политики. «Исторически, — заявляет Хантингтон, — потребность в объективном контроле исходит от самих военных, потребность в субъективном контроле — от различных гражданских групп, стремящихся максимально увеличить свою власть в военных делах» (Huntington, 1957: 84–85). Парадоксальным образом гражданские, стремящиеся увеличить свою власть вмешательством в профессионализацию военных, именно этим способствуют захвату власти военными. Согласно этой логике гражданскому контролю способствуют провоенная идеология, недостаточность политической власти у военных и высокий профессионализм военных. В то время как антивоенная идеология, наличие у военных большой политической власти и низкий профессионализм военных способствуют установлению контроля военных.

Мы понимаем, что скатываемся к тавтологии, когда политической властью военных объясняем установление военного контроля. Постараемся разрушить эту аргументацию определением тех факторов, которые Хантингтон считает способствующими политической власти: личное участие военных в составе властных политических групп, передача некоторого ресурса непосредственно под контроль офицерского корпуса, иерархическое взаимопроникновение офицерского корпуса и властных гражданских структур, престиж и популярность офицерского корпуса и его лидеров. Таким образом, мы можем ожидать, что офицерский корпус будет иметь сравнительно мало политической власти, если его состав формируется главным образом вне правящего класса, если у него в распоряжении мало невоенных ресурсов, если офицеры занимают немного гражданских постов и не пользуются популярностью.

Хантингтон писал свою работу в то время, когда установился оптимистический взгляд на профессионализацию армий третьего мира и усиление гражданского контроля. Через пять лет после Хантингтона мексиканский автор Виктор Альба все еще высказывался в духе оптимизма в своих декларациях о латиноамериканском милитаризме, «который достиг предпоследней своей исторической фазы. На последнем этапе он исчезнет. И, вероятно, эта эпоха уже близка. Вдохновляемые возросшими возможностями законодательных и дипломатических действий, а также растущей поддержкой международных организаций, властные элементы Латинской Америки считают своей главной задачей искоренение милитаризма» (Alba in Johnson, 1962: 165–166)

Но тысячелетие шло вперед, волоча ноги. Несмотря на то что военные режимы в Бразилии и Аргентине провалились, несмотря на падение в Чили режима Пиночета и авторитарного правления Альфредо Стресснера в Парагвае, вооруженные силы в 9 из 24 крупнейших государств Латинской Америки и Карибского бассейна все еще пользовались значительной властью и самостоятельностью. Кроме того, военные в странах Южной Америки были (закулисно) немалой политической силой, с которой приходилось считаться. Если мы примем анализ Хантингтона тридцатилетней давности за прогноз, то согласно ему с подъемом провоенных идеологий сокращается политическая власть военных, а с повышением профессионализма военных в разных частях мира должен становиться эффективнее гражданский контроль. Если же контроль военных на самом деле расширялся, то мы должны обнаружить, что побеждали антивоенные идеологии, росла политическая власть военных и падал их профессионализм. Что–то в данном прогнозе неверно: за последние 30 лет контроль военных в государствах мира вырос, но если политическая власть военных (по критериям Хантингтона) действительно расширилась, то антивоенная идеология, кажется, не стала более распространенной, а профессионализм военных, без сомнения, возрос. Чтобы понять, что же в действительности произошло, рассмотрим, какое место милитаризирующиеся государства заняли в мировой системе государств.

Современные военные в исторической перспективе

Начиная с XVI в. и до самого недавнего времени, западные государства включали остальные страны мира в свою систему посредством колонизации, установления торговых связей и путем прямых переговоров. Самые недавние вступили в систему как независимые акторы путем деколонизации, поэтому они принесли с собой административные структуры, фискальные системы и вооруженные силы, построенные по западным моделям. Что же касается званий, привилегий и формы офицеров бывших колоний, то они отражают национальное влияние. Между тем воспроизведение старой организации вовсе не гарантирует, что новое государство будет вести себя, как старое. Это особенно очевидно, если посмотреть на поведение военных третьего мира. Армии бедных стран во многих отношениях напоминают армии богатых стран. Но в целом эти армии гораздо больше и чаще вмешиваются во внутреннюю политическую жизнь своей страны, и это вмешательство наносит гораздо больше ущерба правам граждан. Почему же это так?

Рассмотрим снова главный парадокс формирования  европейских государств : преследование военных целей и создание военной мощи, произведя как побочный продукт национальные государства, привело также к созданию гражданского правительства и гражданской внутренней политики. Я уже говорил, что для этого было пять главных причин, поскольку в попытке создать и содержать вооруженные силы агенты государства создавали громоздкий аппарат извлечения ресурсов, укомплектованный гражданскими лицами. Дальше эти экстрактивные аппараты начинали сдерживать и ограничивать вооруженные силы. Поскольку же агенты государства вели переговоры с группами граждан, контролировавшими ресурсы, необходимые для эффективного ведения войны, в ходе этих переговоров группы граждан навязывали государству свои требования, которые затем сдерживали военных. Поскольку рост мощи государства в военное время давал тем государствам, которые не претерпели больших военных потерь, возросшую мощь при окончании войны, и агенты этих государств, пользуясь преимуществами сложившейся ситуации, обращались к новым видам деятельности или продолжали ту деятельность, которую они начали как чрезвычайные меры. Поскольку участники военных действий, включая военный персонал, вырабатывали требования к государству, которые они во время войны откладывали (принудительно или по взаимному согласию), но которые они возобновляли после демобилизации. И, наконец, потому что займы военного времени увеличивали национальный долг, который в свою очередь порождал бюрократию для его обслуживания и провоцировал все большее вмешательство государства в национальную экономику.

Можно представить историю Европы в виде картинок, каковых оказалось бы четыре. На первой вооруженный король с мечом набирает собственную армию и флот и командует ими, а те несут службу как лично ему преданные воины. На второй король в торжественном военном одеянии заключает контракты с наемниками, которых он набирает для участия в битвах на его стороне. На третьей картинке король в роскошном одеянии, которое совершенно не пригодно для битвы, обсуждает дела с генералами и военными советниками, а те входят в состав уже сложных, главным образом гражданских структур. На последней картинке мы видим короля (или, может быть, переодетого президента или премьерминистра), щеголяющего в деловом костюме и обсуждающего дела не только со штатом своих служащих, но и с соответствующим образом организованным институтом представителей главных классов граждан и населения в целом. (Четыре серии называются, как уже указывалось, патримониализм, брокераж, создание национального государства и армии и специализация.) Конечно, цивилизация, представленная в виде комиксов, описывает самые разные национальные опыты с разной степенью правдоподобия; лучше всего ей подходит опыт германский, а не голландский или российский. Но как схематическое представление развития европейских государств наши комиксы вполне достаточны.

Еще одна общая черта формирования европейских государств заслуживает внимания. В формировании всякого отдельного государства важную роль играли отношения с другими государствами, пусть даже тем, что войны и военные урегулирования существенно воздействовали на структуру государства и его границы. Тем не менее организационные структуры первых национальных государств оформились главным образом как следствие борьбы будущих правителей с тем народом, которым они собирались править. Однако по мере складывания системы европейских государств уже не одно государство, а целый ряд начинают принимать решения относительно выхода из войны и, следовательно, относительно тех организационных структур государств, которые возникали в результате войны. Так кардинально реорганизовывались войсками Наполеона те государства, которые они завоевывали, а Венский конгресс перекроил карту Европы, включив в нее ранее не существовавшее королевство Нидерланды, как и весьма преобразованную Пруссию, Сардинию, Баварию, Баден и Австрию. Европа перешла от относительно «внутренних» к относительно «внешним» процессам формирования государств.

Переход к внешним процессам продолжался и в XX в. При первом же взгляде на процессы формирования государств в XX в. становится ясно, что они трижды внешние: многие новые национальные государства сформировались как колониальные владения других, в особенности, европейских государств. Многие создали свои институты правления под влиянием других, гораздо более могущественных государств. И союзы государств — последним воплощением каковых стала ООН — их ратифицировали и до некоторой степени поддерживали их существование в качестве отдельных членов международной системы государств. Следствием этого стала в частности относительная устойчивость государственных границ в XX в. За исключением случаев, когда изменение границ было частью общего мирного урегулирования в результате переговоров множества государств, все менее вероятно, чтобы завоевание привело к сколько–нибудь значительному изменению границ какого–то государства. В наши дни только Гватемала претендует на Белиз, а Венесуэла — на часть Гайаны, но другие государства Америки не потерпят территориальных захватов ни в каком случае. И хотя все еще частыми остаются войны или партизанская борьба, но многие государства не знают сколько–нибудь серьезной внешней военной угрозы. Так что многие армии не имеют перспективы реально участвовать в войне. Они специализируются на внутреннем контроле.

Вооруженные силы третьего мира строились конкретно по европейской или американской моделям, с их помощью, ими обучались, причем европейцы и американцы вмешивались в эти процессы гораздо больше, чем раньше европейские государства вмешивались в создание армий друг друга. Например, что касается Латинской Америки, то до Второй мировой войны Франция и Германия обучали офицеров из Аргентины, Боливии, Бразилии, Чили и Перу. После войны эту задачу взяли на себя Соединенные Штаты (Nunn, 1971). Это внешнее вмешательство обеспечило военным силам Латинской Америки исключительную маневренность сравнительно с их потенциальными противниками и врагами.

В Европе навязывание извне государственных форм происходило без видимого воздействия на стабильность режима. Большинство государств, сформировавшихся из остатков Оттоманской и Австро–Венгерской империй, не были так утверждены в стабильной демократии, как их северные соседи, и можно даже увидеть некую связь между поздним формированием национального государства и уязвимостью перед фашизмом Германии и Италии. Но в северной Европе поздно обретенная независимость Финляндии, Норвегии и балтийских республик не помешала им установить относительно устойчивые режимы (Alapuro, 1988).

После 1945 г., однако, в мире окрепла связь между навязанным извне устройством и нестабильностью. Там, где правители получали доходы от экспорта товаров или от военной помощи великих держав, они смогли обойтись без переговоров с их населением, громадные здания государств возводились в отсутствие согласия или поддержки граждан. Без крепких связей между государственными институтами и основными общественными классами эти государства стали более уязвимыми перед лицом насильственного захвата власти и резкой смены правительств. Среди самых бедных государств мира, которые в 1955 г. уже были независимыми, например, более высокий процент правительственных расходов в ВВП (что, возможно, было следствием внешнего влияния) стал причиной более частых смен режимов в следующие 20 лет. Как и более частые смены режимов в 1950–1960 гг. обусловили повышение процента правительственных расходов в последующие 15 лет (Thomas, Meyer, 1980). Этим условиям соответствовало военной устройство, и военные стали стремиться к власти.

Вероятнее всего, зависимость между внешним влиянием и политической нестабильностью не прямолинейна, и нестабильность достигала пика при среднем и/или меняющемся уровнях внешнего контроля. Между тем зависимость внешнего влияния и военного контроля — прямая в высшей степени. Крайней формой внешнего влияния является военная оккупация; пока продолжается оккупация оккупируемый режим имеет тенденцию не меняться. Вторая мировая война отличается от предшествующих войн с участием многих государств тем, что после нее не было общего урегулирования. После этой войны Германия, Австрия, Япония, Корея и некоторые другие районы на долгие годы остались под военной оккупацией. В послевоенные годы великие государства Запада — СССР и США, вне всякого сравнения — держали беспримерно большие военные соединения заграницей. В 1987 г. 29 государств официально размещали свои войска на территории других государств. У США было 250 000 человек в Западной Германии, 54 000 в Японии и 43 000 в Южной Корее, а Советский Союз разместил 380 000 человек в Восточной Германии, 110 000 в Афганистане, 65 000 в Венгрии и 60 000 в Чехословакии. В указанном отношении лидировал Советский Союз. СССР: 730 090 войск за границей, США: 492 500, Вьетнам: 190 000, Соединенное Королевство: 89 500, Франция: 84 450, Куба: 29 250.

Особое удивление в приведенном списке вызывают Вьетнам (у которого было 140 000 войск в Камбодже и еще 50 000 в Лаосе) и Куба (27 000 в Анголе и еще войска в Конго, Никарагуа и Йемене) (Sivard, 1988: 12–13). Хотя наиболее влиятельные государства иногда посылали войска, чтобы предотвратить переход власти или вернуть власть назад, но в целом их присутствие значительно сокращало возможность изменения режима.

Военное устройство

Военные расходы мировых государств увеличиваются быстро. После демобилизации по окончании Второй мировой войны они решительно возросли (на душу населения), особенно в третьем мире. В 1960–1987 гг. (с поправкой на инфляцию) военные расходы на душу населения возросли почти на 150%, а ВВП на душу населения — только на 60% (Sivard, 1988: 6). Хотя в богатейших странах мира военные бюджеты сократились примерно с 6,9% ВВП в 1960 примерно до 5,5% в 1984 г., в беднейших странах этот показатель увеличился — с 3,6 до 5,6%. Бедные страны мира теперь тратят больше из своих скудных доходов на оружие и армию, чем богатые из своих гораздо более достаточных доходов. («Богатыми» мы признаем Австралию, Австрию, Бельгию, Болгарию, Канаду, Чехословакию, Данию, Восточную Германию, Финляндию, Францию, Венгрию, Исландию, Ирландию, Израиль, Италию, Японию, Люксембург, Нидерланды, Новую Зеландию, Норвегию, Польшу, Румынию, Испанию, Швецию, Швейцарию, бывший СССР, Великобританию, Соединенные Штаты и Западную Германию. «Бедные» — все остальные страны.)

В отношении военных расходов регионы мира обнаруживают большие различия. Табл. 7.2 предоставляет на этот счет детали. В пересчете на душу населения в 1984 г. больше всего в мире тратили Северная Америка, страны Варшавского пакта и Ближнего Востока, в то время как в отношении ВВП гораздо больше остальных стран всего тратили страны Ближнего Востока. В этом неприглядном соревновании чемпионами были Ирак, где военные расходы составляли примерно 38,5% ВВП, Оман — 27,9%; Израиль — 24,4%, Саудовская Аравия — 22%, Северный и Южный Йемен — 16,9 и 15,1%, Сирия — 14,9% и Иран — 14,6%; и только дальше список стран переходит из региона Ближнего Востока к Анголе, СССР, Монголии, Ливии, Никарагуа Эфиопии. Исследуя положение в 60 странах третьего мира в 1960, 1970 и 1980 гг., Су–Хун Ли обнаружил, что на рост военных расходов особенно влияло (во–первых) участие государства в войне и (во–вторых) зависимость от внешней торговли (Lee, 1988: 95–111). Так что уязвимость ближневосточных государств объяснялась нефтью и войнами.

Таблица 7.2. Военные расходы и власть военных по регионам мира, 1972–1986 гг.

Источник : Ruth Leger Sivard, World Military and Social Expenditures , издания 1974, 1981, 1983 и 1988 гг.

Также и численность вооруженных сил оставалась довольно постоянной в богатых странах мира с 1960 г., хотя расходы на одного солдата (матроса, летчика) резко увеличились, в то время как в более бедных странах численность войск выросла примерно вдвое с 1960 г. (Sivard,1986: 32). В 1960 г. 0,61% населения Земли служили в армии, к 1984 г. это число несколько сократилось — 0,57%. Однако в бедных странах эта величина выросла с 0,39 до 0.45%; богатые страны все еще держат под ружьем больше (в пропорциональном отношении) населения, но здесь эти показатели падают, а в бедных странах растут. В 1964–1984 гг., например, вооруженные силы Гайаны (за исключением полиции) выросли с 0,1 до 1,8% относительно численности всего населения (Danns, 1986: 113–114). Подобный же рост отмечается повсюду, где бывшие колонии переходили от примитивных сил правопорядка, оставленных империалистическими державами, к полномасштабным армиям (militias) и флотам. В 1980–е гг. наибольший процент военных относительно численности гражданского населения регистрировался на Ближнем Востоке, за ним следовали страны Варшавского пакта и Северная Америка. Высокие показатели были также у Вьетнама (2,1%), Ирана (2,4), Сирии (2,7), Ирака (3,5) и Израиля (4,3). Показатель 4,3% означает, что один из 23 человек служит в армии, причем включая женщин, мужчин и детей. Такой уровень почти соответствует интенсивной мобилизации Швеции в начале XVII в.

Больше того, за последние четверть века сильно изменилось направление потоков оружия в мире. Быстро вырос простой объем экспорта вооружения, преумножившись примерно с 2,5 млрд долларов в 1960 г. до 37,3 млрд долларов в 1983 г. (Sivard, 1986: 32). Пришпориваемое военной помощью великих держав вооружение течет во всеувеличивающихся масштабах в третий мир. Ушла в прошлое система, когда оружие направлялось главным образом из одной части западного мира — в другую. Теперь сложилась система, когда оружие направляется из богатых стран в бедные. В 1965 г. в беднейшие регионы мира было направлено около 55% всех международных перевозок оружия; к 1983 г. этот показатель возрос до 77%. (И действительно, в указанное время начинается активное соперничество Бразилии и Израиля на мировом рынке вооружения, а Аргентина начинает создавать собственную промышленность по производству вооружения, но еще ни одна из этих стран не может оспаривать господствующее положение в области продажи вооружения Соединенных Штатов, Советского Союза, Франции или Британии.) В это время страны Ближнего Востока импортировали вооружения примерно на 106 долларов на душу населения в год, сравним с показателем для стран Океании —19 долларов и для НАТО в Европе — 11 долларов. Фактически страны Ближнего Востока, многие из которых могли расплачиваться нефтью, получали примерно половину всего продаваемого в третий мир вооружения.

Войну покупали не только на Ближнем Востоке. Вот что Ричард Тантер пишет об Азии вообще: «На Земле нет другого места, где бы больше пострадали от организованного насилия: из 10,7 млн человек, погибших в мире от связанных с войной причин в период с 1960 по 1982 г., почти половину составляют азиаты. Даже по окончании второй индокитайской войны в 1975 г. в регион все еще поступает вооружение, причем на таком уровне, который оставался прежним или значительно превышал предшествующий уровень. Больше того, военные правительства в Азии стали нормой, а не исключением, и они глубже, чем раньше, проникали в общественную материю. Системы вооружения, импортируемые в этот регион из промышленно развитых стран, и рост производства здесь сложного вооружения — все это в громадных размерах увеличивало разрушительную способность соответствующих вооруженных сил» (Tanter, 1984: 161)

В 1972–1981 гг. из азиатских стран (не относящихся к ближневосточным) военные расходы сократились только у Бирмы (если считать в долларах базового периода). Военные расходы (в долларах базового периода) по крайней мере удвоились в обеих Кореях, на Тайване, в Индонезии, Малайзии, на Филиппинах, в Таиланде, Афганистане, на Шри–Ланке и в Бангладеш. И в Азии, и повсюду размах военной деятельности растет почти по всем направлениям.

Военные у власти

С развитием военного истеблишмента продолжается ли процесс перехода власти к гражданским, огражданствление (civilianization), как мы могли бы ожидать, основываясь на опыте стран Европы? У нас есть основания думать, что нет. Положим, мы будем считать, что имеется «военный контроль» при наличии одного из следующих факторов: ведущими политическими лидерами являются военные офицеры, в стране военное положение, силы безопасности обладают внесудебной властью, недостаточен центральный политический контроль над вооруженными силами или страна оккупирована иностранными войсками (Sivard, 1986: 24; другой автор пользуется гораздо более тонкими критериями, которые, однако, трудно применить на практике (Stepan, 1988, 93–127)). При отсутствии всех этих элементов мы имеем дело с гражданским контролем государства; переход власти к гражданским лицам происходит, когда наличествует хоть что–то из перечисленного ниже:

число военных офицеров в руководстве страны сокращается;

заканчивается военное положение;

ограничивается внесудебная власть сил безопасности;

усиливается централизованный контроль над вооруженными силами;

заканчивается военная оккупация иностранными войсками.

На Ближнем Востоке Иран, Ирак, Иордания, Ливан, Сирия и Арабская республика Йемен прошли испытание военным контролем, в Латинской Америке — Чили, Колумбия, Сальвадор, Гватемала, Гаити, Гондурас, Никарагуа, Панама, Парагвай, в Европе — возможно, только Турция и Польша. Как видно из нашего списка, по примененным критериям сюда включены также государства, которые «не имеют военного правительства в строгом смысле слова, а включены они согласно сомнительным суждениям относительно власти и автономности вооруженных сил. В Гватемале, например, номинально у власти находится с 1985 г. избранное правительство. В центре в Небахе один религиозный деятель сказал С. Кинцеру: «Здесь есть мэр, советники и законный легальный аппарат. Но никто не сомневается, что преимущества за армией. Всякое избранное должностное лицо имеет меньше власти, чем человек в форме. Здесь выборы значения не имеют» (Kinzer, 1989: 34). И Латинская Америка почти вся лежит в этой серой зоне: формально демократия и власть военных. И даже если мы подойдем с более четкими критериями, общие направления и региональное распределение военных государств изменится не существенно.

Термин «военный контроль» употребляется, конечно, применительно к довольно разным режимам. Томас Калаги (Thomas Callaghy) считает, что Заир, несмотря на то что там у власти генерал Мобуту, — не военный режим. Он пишет, что различия между военными и гражданскими главами государств не столь существенны. Гораздо важнее общие особенности «авторитарного, по самой своей сущности неизменного (organic–statist) административного государства, много почерпнувшего из централистской корпоратистской колониальной традиции, которая все еще поддерживается (часто небрежно и неопределенно) глубоко авторитарным правлением», что стало главным типом правления в Африке (Callaghy, 1984: 45). Впрочем, он соглашается, что военные имели исключительные возможности для захвата власти в Африке. «Эти слабо институализированные вооруженные силы (столь характерные для начала Нового времени) тем не менее имеют сравнительно большую власть в африканском контексте государств и обществ начала Нового времени» (Callaghy, 1984: 44). Так что в Африке, как и повсюду в третьем мире, военная экспансия продвигает военное правление, а не сдерживает его. Процесс идет иначе, чем в Европе.

По тем критериям, которые я изложил раньше, в 1980–е гг. в мире примерно 40% государств жили под военным контролем, и эта пропорция медленно росла. Впрочем, от региона к региону картина менялась кардинально: в Латинской Америке примерно 38% всех правительств — военные, и эта пропорция снижается (после быстрого подъема в 1960–х — начале 1970–х гг.), 38% — на Ближнем Востоке, что означает увеличение с 25% в 1970–е гг., в Южной Азии стабильно 50%, на Дальнем Востоке 60% и 64% в Африке. Военный контроль в той или иной форме стал обычным видом правления в большинстве стран третьего мира, в особенности, в Южной и Восточной Азии и в Африке. Количество государств, находящихся под военным контролем, в регионе пропорционально зависит от того, как давно произошла деколонизация в этом регионе. Многие современные государства не знали ничего иного, кроме военного правления, с тех пор как они завоевали (или вернули себе) суверенитет. Так в 1990 г. ганцы (жители Ганы) прожили под военным контролем 18 из 30 лет своей независимости и за это время в их стране произошло 4 крупных государственных переворота.

Впрочем, не все государства с военным режимом — новые государства. Большинство латиноамериканских государств, включая те, где у власти стоят военные, были формально независимыми с начала XIX в.; на деле даже раньше большинства европейских государств. И опять древний Таиланд может послужить нам и в этом отношении хрестоматийным примером военного правления.

Сиам, как он тогда назывался, в 1930–е гг. отличался тем, что имел военное правительство. Военные свергли монарха в 1932 г., и с тех пор по большей части у власти находились военные. За 50 лет (с 1932 по 1982 г.) премьер–министрами были военные офицеры в течение 41 года; за это время Сиам/Таиланд пережил 9 удачных государственных переворотов и еще 7 неудачных. Государственные перевороты и попытки государственных переворотов происходили после 1945 г. спорадически (Chinwanno, 1985: 114–115). При щедрой поддержке Соединенных Штатов тайские военные укрепляли свою мощь во имя антикоммунизма. В 1972–1982 гг. численность вооруженных сил выросла примерно с 30 000 чел. до 233 000 чел., то есть в семь раз. И это не учитывая 500 000 резервистов и 600 000 военизированных объединений (Chinwanno, 1985: 115). Военные руководили бесчисленными программами развития сельского хозяйства и содействовали формированию военизированных групп для борьбы с коммунистическими партизанами.

Тогда тайский опыт был исключительным. Но теперь многие другие государства догнали Таиланд. Применяя критерии, сходные с теми, которыми оперировал Рут Сивард, Талукдер Манирузаман (1987: 221–222) подсчитал (для 61 государства третьего мира), сколько лет из всех лет независимости они имели военное (1946–1984) правительство. Вот какая получилась картина:

80–100% : Китай/Тайвань, Таиланд, Сальвадор, Никарагуа, Алжир, Египет, Заир, Бурунди, Сирия;

60–70% : Парагвай, Судан, Верхняя Вольта, Аргентина, Бенин, Центральноафриканская республика, Того, Экваториальная Гвинея, Гватемала, Ирак, Народная Республика Конго, Мали, Бирма, Республика Корея, Бразилия, Сомали, Бангладеш, Арабская Республика Йемен;

40–50% : Нигерия, Пакистан, Перу, Гана, Индонезия, Гренада, Гондурас, Мадагаскар, Боливия, Панама, Доминиканская республика, Ливия, Кампучия, Суринам, Республика Нигер.

Манирузаман упустил особый случай Гаити, где семья Дювалье не только приняла военные звания, но даже использовала официальную и частную армии, чтобы терроризировать гражданское население, то есть он недооценил, как широко распространился военный контроль. Среднее государство третьего мира провело более половины времени после получения независимости (с 1946 г.) под властью военных.

По мере того как распространялся военный контроль, все больше учащались в третьем мире государственные перевороты. На рис. 7.2 мы постарались отразить эти наши основные соображения: с 1940–х гг. в мире количество попыток военных государственных переворотов возросло с 8–10 (причем только половина из них были удачны) до вдвое большего числа в 1970–х гг. (при том же соотношении удачных и неудачных). В отличие от гражданских войн, государственные перевороты обычно происходят без открытой их поддержки извне. За 40 лет иностранные государства только в 7% всех государственных переворотов совершили интервенции с целью их поддержки, и в 4% случаев для того, чтобы не позволить совершиться новому (David, 1987: 1–2). Эти цифры, без сомнения, свидетельствуют о том, что почти 90% государственных переворотов в мире совершаются без сколько–нибудь значительной иностранной интервенции.

Рис. 7.2. Военные государственные перевороты, 1944–1987 гг.

Отчасти учащение государственных переворотов объясняется тем, что умножилось число независимых государств. На рис. 7.3 количество попыток государственных переворотов и удавшихся (переворотов) сопоставлено с числом членов ООН год за годом, демонстрирует, что частота таковых переворотов на государство была выше до вступления многочисленных азиатских и африканских государств в 1960–е гг., а затем она снизилась. Рисунки 7.4 — 7.6 детализируют, что происходило в Латинской Америке, на Ближнем Востоке, в Азии — государственные перевороты совершались с самой разной частотой: от в среднем одного переворота в год на каждые 3 государства до примерно 1964 г., и затем количество их устанавливается на уровне одного переворота в год на 5–10 государств. В Африке, однако, не было ни одного государственного переворота, пока там продолжался период европейского контроля, а затем с 1959 г. их стало больше, чем где бы то ни было в третьем мире. Возрастающую частотность государственных переворотов нельзя рассматривать как статистическую иллюзию. Напротив, это значит, что государства по вступлении в ООН после 1960 г. стали особенно уязвимы для военных государственных переворотов, Явилось ли сокращение попыток переворотов и количества успешных попыток после 1980 г. следствием определенных изменений, нам еще предстоит выяснить. До тех пор общим результатом изменений после Второй мировой войны было решительное увеличение независимых государств в мире, находящихся в той или иной степени в руках военных. Цифры, приводимые Манирузаманом, показывают, что возвращение к гражданскому правлению (после военного) происходило реже, чем военные государственные перевороты на всех этапах за 1946–1981 гг., так что к 1982–1984 гг. установился средний показатель: 6 переворотов каждый год. В Латинской Америке переход контроля над государствами к гражданским лицам произошел, кажется, после сокращения частоты военных государственных переворотов (что само по себе было результатом установления более или менее стабильного военного режима), начавшегося в 1960–е гг. После Второй мировой войны Латинская Америка прошла в своем развитии три стадии: период постоянной борьбы за государственную власть, результатом чего стала безусловная милитаризация (1945 — начало 1960–х гг.), период относительно стабильного военного правления (1960–е — конец 1970–х гг.) и период частичного сокращения власти военных (после 1980 г.). Поскольку уже не раз преждевременно заявляли о переходе власти к гражданским лицам в Латинской Америке, мы и сейчас не уверены, что продолжится движение, начатое в 1980 г. (Rouquie, 1987: 2–3). Во всяком случае, государства в Азии, Африке и на Ближнем Востоке, кажется, несколько успокоились с введением довольно стабильных форм военного правления; до сих пор сокращение числа государственных переворотов не свидетельствует об освобождении от контроля военных.

Рис. 7.3. Государственные перевороты на 100 государств, 1944–1987 гг.

Рис. 7.4. Попытки государственных переворотов на 100 государств, Африка 1944–1987 гг.

Рис. 7.5. Попытки государственных переворотов на 100 государств, Латинская Америка 1944–1987 гг.

Рис. 7.6. Попытки государственных переворотов на 100 государств, Азия и Ближний Восток 1944–1987 гг.

После Второй мировой войны государства третьего мира сильно милитаризировались, и, за исключением Латинской Америки, другие страны (третьего мира) не обнаруживают надежных признаков, что это движение повернулось вспять, уступая дорогу процессу перехода власти к гражданским лицам. Так что миру есть о чем беспокоиться: не только потому, что наши старые представления о «возмужании» со временем национальных государств оказались неверными, не только из–за угрозы, что война в третьем мире будет с применением ядерного оружия или приведет к конфронтации великих держав, но также потому что военный контроль и насилие государства против граждан неотделимы друг от друга.

Остановимся на официальном насилии против граждан в форме пыток, жестокости, похищений и политических убийств. В третьем мире в целом, согласно исследованиям Рут Сивард, половина контролируемых военными государств «часто» прибегает к насилию против своих граждан, причем из невоенных государств так поступают только пятая их часть. Эти различия сильнее в Латинской Америке, на Ближнем и Дальнем Востоке, чем в Южной Азии и Африке. Гораздо чаще встречаются ограничения права голоса в военных государствах третьего мира, чем в невоенных. В этих соотношениях легко увидеть причинно–следственную связь: когда военные захватывают власть, сокращаются права граждан и права человека. И всякий, кто высоко ценит политическое представительство и защищенность граждан от злоупотреблений государственной власти, должен обеспокоиться милитаризацией в мире.

Как военные захватывают власть?

Если после столетий перехода власти к гражданским лицам в системе европейских государств государства, присоединившиеся к системе недавно, теперь двигаются к военному правлению, чем объясняется такое развитие? Конечно, в условиях разнообразия устройства государств третьего мира одно–единственное объяснение не прояснит нам в деталях переход к власти военных в каждой отдельной стране. Так, Самуэль Декало считает, что отнюдь не силой и сплоченностью военных «Черной Африки» (sub–Saharan) объясняется их исключительная склонность бороться за власть в национальных масштабах. Напротив, заявляет он, «многие африканские армии состоят из ограниченного круга отдельных вооруженных формирований, связанных в первую очередь отношениями клиент—патрон с группкой соперничающих между собой офицеров разного ранга, кипящих самыми разными корпоративными, этническими и личными заботами» (Decalo, 1976: 14–15), причем соперничество внутри этих объединений толкает их на попытки государственных переворотов. В то же время Максвелл Овусу (1989) считает, что государственные перевороты в Гане после получения ею независимости принадлежат долгой традиции народных восстаний против недостойных вождей. Рут Колье указывает к тому же, что африканские военные чаще захватывают власть в государствах, где одна фракция навязала однопартийное правление остальным или где с получением независимости установилась многопартийная система, представляющая многочисленные народности, а не там, где доминирующее положение одной партии выросло из электоральных побед еще до получения независимости (Collier, 1982: 95–117). Сосуществование многочисленных цепочек клиент—патрон и этническая раздробленность, по–видимому, делает африканские государства уязвимыми для захвата власти военными, но только в границах, определяемых национальными коалициями и партиями.

Такое объяснение не очень подходит для большинства стран Южной Азии, Латинской Америки и Ближнего Востока. Что касается Латинской Америки, приведем мнение Дж. Самуэля Фитча (J. Samuel Fitch): «Все больше согласия отмечается в отношении того, что именно является условием военных государственных переворотов. Государственные перевороты происходят тогда, когда военные офицеры считают, что налицо имеется кризис. Волнения в обществе и враждебность общества по отношению к правительству, угрозы институциональным интересам военных, когда гражданские президенты нарушают конституцию, когда очевидно, что существующая администрация не может справиться с серьезным экономическим кризисом, или когда знаменитая «коммунистическая угроза» отягощает ощущение военными кризиса. На отдельных офицеров могут влиять личные связи и личные амбиции, но решение о том, чтобы устроить военный государственный переворот обычно является институциональным решением, отражая коллективное мнение высших чинов вооруженных сил в целом о действиях правительства» (Fitch 1986: 27–28).

Теперь мы постараемся установить (в масштабах всего мира) те условия, которые облегчают переход к власти военных или делают его более возможным, а затем обратимся к реальной истории государств и регионов для исследования действительных путей, ведущих к гегемонии военных. На ум приходят три возможности.

Во–первых , в странах третьего мира часто могли оказываться неэффективными возглавляемые гражданскими лицами институты, так что военные берут на себя руководство этими учреждениями. 23 года назад один западный политолог, заметив все возрастающее вмешательство армий в гражданскую политику в Третьем мире, склонялся именно к этому объяснению.

Во–вто рых, непропорционально большая поддержка военных организаций третьего мира другими державами извне, возможно, давала военным дополнительные силы сравнительно с их конкурентами внутри страны. Это объяснение часто выдвигают радикальные критики американских программ военной помощи.

В–третьих , тот процесс переговоров и сдерживания военных, который широко проходил на Западе, здесь, возможно, отсутствовал, поскольку государства третьего мира получали средства ведения войны извне от великих держав, в обмен на товары и политическую зависимость. Также все три условия могли присутствовать одновременно.

В целом, у нас недостаточно сведений, какое именно из указанных трех условий имело место. Тщательный анализ вмешательства военных в политику в 35 африканских государствах на отрезке 1960– 1982 гг. показывает, что этому вмешательству способствуют следующие факторы:

доминирующее положение в армии одной этнической группы;

высокие военные расходы при одновременных частых санкциях в отношении оппонентов правительства;

отсутствие политического плюрализма;

низкая избирательная активность до получения страной независимости;

низкий процент населения занят в сельском хозяйстве;

быстрый рост населения в столице;

медленный рост занятости в промышленности и ВВП;

невысокий уровень экспорта относительно ВВП;

нарастающая диверсификация экспорта товаров (Johnson, Slater, McGowan 1984: 635).

Несмотря на неоднородность источников, что, к сожалению, подрывает достоверность сведений таких статистических выкладок, мы можем и здесь заметить возвращающиеся темы. Вмешательству военных способствует связь автономии военных с экономическим кризисом. Сами авторы делают вывод, что «общественная мобилизация» способствует вмешательству военных, а «политическое участие» направлено против него. «Оказывается, — замечают некоторые ученые, — что государства, где влиятельные лица усвоили правила мировой капиталистической экономики и таким образом довольно хорошо справляются с исключительно суровым международным экономическим окружением последних 10 лет, они настолько перестали быть периферийными, что даже несколько укрепили свои гражданские структуры. Здесь меньше вмешательство военных, чем в тех государствах, где влиятельные лица не так хорошо с этим справляются» (Johnson, Slater, McGowan 1984: 636). Хотя каждый из упомянутых факторов заслуживает отдельного рассмотрения, ни один из них не проливает света на исторический процесс, в результате которого государства становятся более или менее подвержены захвату власти военными.

Отметим следующий факт. Характерные расколы внутри государств существенно различаются по регионам мира, соответственно различаются и складывающиеся союзы амбициозных военных с группами гражданского населения. Громадное значение имеют в современных африканских и южноазиатских государствах разделения по признаку национальности, этот фактор имеет существенно меньше значения в современных латиноамериканских государствах. На Ближнем Востоке главные противоречия — религиозные, как внутри ислама, так и вне его. Там, где военное правление уже установилось, разгорается соперничество внутри самих вооруженных сил в борьбе за власть в государстве. Попытка государственного переворота в Аргентине (15 апреля 1987 г. и позже) представляла собой вариант сопротивления армии преследованиям борцов против нарушения прав человека при военной диктатуре (Bigo и соавт., 1988: 56–57). Государственный переворот на Фиджи (14 мая 1987 г.) «случился в защиту интересов туземцев Фиджи» против избирательных преимуществ той части населения острова, которое было ближе к Индии (Kelly, 1988: 399). Государственный переворот в Бурунди (3 сентября 1987 г.) стравливал одну армейскую фракцию с другой (Bigo и соавт., 1988: 65). На этом уровне всякий военный режим и всякая попытка захвата государственной власти зависят от структуры местного общества и предшествующей истории этого общества. А если мы не может объяснить развитие конкретных военных режимов особенностями истории (соответствующего общества), мы все же можем с достаточными основаниями задаться вопросом: не способствовали ли некоторые изменения в мире после 1945 г. осуществимости и привлекательности притязаниям военных на власть, что поможет нам объяснить рост количества военных режимов в мире.

До сих пор нам неизвестно, какой именно один из трех возможных процессов — несостоятельность гражданских институтов, поддержка военных извне, недостаточность переговоров между государством и гражданами — в действительности протекает в современном мире. Нам придется это выяснить. Однако резкое отличие того, что происходит в государствах третьего мира, от тех условий, при которых власть перешла к гражданским лицам в Европе, позволяет предположить, что же именно могло бы происходить в Африке, на Ближнем Востоке и в Азии. Вот что мы думаем: сложившаяся после Второй мировой войны биполярная мировая система государств (и постепенный переход к триполярной) обострила соперничество между великими державами за государства третьего мира и общую тенденцию не оставлять нейтральным ни одного государства третьего мира. Это соревнование побуждало великие державы, в особенности, Соединенные Штаты и Советский Союз поставлять вооружения, обучать военных и консультировать многие государства по военным вопросам.

Взамен великие державы (или наиболее влиятельные группы в них) получают товары, такие как нефть, политическую поддержку на мировой арене и иногда доходы от продажи вооружения. В государствах, идущих таким путем, военные организации растут в размерах, силе и эффективности, а другие организации не меняются или даже сокращаются. Относительной жизнеспособностью военных организаций объясняется их привлекательностью для амбициозных, но не имеющих денег молодых людей. В результате таланты, привлеченные военной карьерой, отвлекаются от бизнеса, образования и гражданского государственного управления. Военным становится все легче захватить контроль над государством, а гражданским правителям становится все труднее и труднее их сдерживать. Складывается преторианизм в той или иной форме: олигархический, радикальный или массовый, в формулировке Самюэля Хантингтона. Побеждает милитаризация.

Можно ли считать это предположение верным? Данные относительно послевоенной политической истории тех стран, о которых мы имеем подробные сведения, подтверждают наши предположения. Крайние формы принял этот путь развития на Тайване и в двух Кореях, где широкая поддержка иностранными державами местных военных привела к жесткому контролю над национальными экономиками, пока даже самый успех экономического развития не начал подрывать гегемонию военных (Amsden, 1985; Cumings, 1984, 1988; Deyo, Haggard, Koo, 1987; Hamilton, 1986). Например, в Южной Корее генерал Пак Чон Хи, бывший офицер японской оккупационной армии, в 1961 г. захватил власть. Пак начал сознательно вводить «японский стиль» (богатая страна и могучие военные» (Launius, 1985: 2). Он мог с этим справиться по двум, главным образом, причинам: потому что в 1907–1945 гг. Корея жила как японская колония, под плотным контролем Японии, и корейские должностные лица без труда заняли властные позиции при новом режиме. А также потому что американская оккупационная армия, остающаяся в Корее и по сегодняшний день, поддержала этот план и помогала сдерживать оппозиционных рабочих и студентов.

Революционное перераспределение земли, после того как Северная Корея оккупировала Южную Корею летом 1950 г., покончило с землевладельцами как еще одним источником оппозиции гегемонии военных (Cumings, 1989: 12). Хотя Южная Корея прошла несколько кратких периодов номинальной демократии при содействии американцев, государственный переворот 1961 г. привел к власти военных. В условиях военного контроля и американской помощи в Южной Корее была создана ориентированная на экспорт с низкими зарплатами экономика, призванная обслуживать в особенности японский и американский рынки. Подобным же образом, хотя и с меньшим экономическим успехом, Советский Союз долгое время осуществлял военное присутствие и контроль в таких странах–сателлитах, как ГДР, Венгрия и Чехословакия.

За исключением, возможно, Панамы, Кубы и Гондураса, прямой иностранный контроль национального корпуса военных (и, таким образом, всего государства) в Латинской Америке не принимал таких крайних форм, как в Восточной Азии. У латиноамериканских государств была собственная устойчивая традиция военного вмешательства в политику, восходящая к тому времени, когда 200 лет назад они освободились от испанского и португальского владычества. В 1960–1970–е гг. здесь устанавливаются довольно устойчивые политические режимы. Эти режимы принимают две формы: личное клиентелистское правление некоего Стреснера в Парагвае или некоего Сомосы в Никарагуа, и «институциональный» контроль военных, установившийся в Аргентине после Перрона и в Бразилии после Варгаса.

В течение некоторого времени до 1960–х гг. Соединенные Штаты держали под своей «военной опекой» многие государства Центральной Америки и Карибского бассейна, так что даже американцы не задумываясь посылали морпехов для поддержки или восстановления угодных им режимов (Rouquie, 1987: 117–128). И все–таки до этого времени ни американский капитал, ни американская военная помощь не проникали глубоко в Латинскую Америку вообще. Бесконечные государственные перевороты в Южной Америке не вызывали прямого вмешательства США. Однако после Кубинской революции, в эпоху последующего советско–кубинского сотрудничества администрация Кеннеди начала пересматривать свою латиноамериканскую политику. С 1962 г. американская военная помощь «усиливается и принимает более определенные институциональные формы. Получает структурное оформление американское военное планирование, теснее становятся связи латиноамериканских армий с армией метрополии. Армия США имеет военные миссии (разного значения) в 19 странах этого субконтинента, и их присутствие часто бывало условием соглашений по продаже или предоставлению в долг вооружения» (Rouquie, 1987: 132).

Военная помощь США Латинской Америке выросла примерно с 40 млн долларов в год в 1953–1963 гг. до 125 млн долларов в год в 1964–1967 гг. (Rouquie, 1987: 131). Американское присутствие помогло предотвратить многие военные перевороты в Латинской Америке, одновременно укрепляя те военные режимы, которые уже пришли к власти. И только в 1970–е гг., когда Соединенные Штаты начинают сокращать поддержку местных военных, начинается слабое движение к передаче власти гражданским лицам — огражданствление.

В этом смысле показателен опыт Бразилии. Хотя здесь военная политика была определенно важнее гражданской (после свержения военными Бразильской империи в 1889 г.), но прямой и надолго захват государственного контроля совершился только с «Апрельской революцией» 1964 г. Затем военизированный режим открыл Бразилию американскому капиталу, американской военной помощи и бразильско–американскому сотрудничеству в делах холодной войны. Военные продержались до 1985 г. Во время региональных выборов 1982 г. лидеры оппозиции пришли к власти в ключевых провинциях, и в 1984 г. умеренный оппонент военной власти Танкредо Невес стал президентом Бразилии. Началась демилитаризация, однако одновременно военные получали значительную компенсацию, в стране росли производство вооружения и военный бюджет. Соединенные Штаты прямо не вмешивались здесь в процесс огражданствления, но американское влияние проявляло себя в поддержке борьбы за права человека и в сокращении помощи терявшим власть военным.

Соседний Суринам пришел к военному правлению через пять лет после обретения независимости от Нидерландов, но суринамские военные объявили себя социалистами (Sedoc–Dahlberg, 1986). В период от получения независимости в 1975 г. до военного государственного переворота 1980 г. три крупнейшие партии Суринама представляли три основные этнические группы: индусов, креолов и яванцев. Когда же 600 человек войска под предводительством сержантов захватили государственный контроль (после долгих трудовых споров в армии), новое правительство начинает получать значительную помощь от Кубы и корректирует свою политику с кубинской. Увеличивается численность военных, организуется народная милиция примерно в 3000 человек для осуществления контроля внутри страны, и вообще под ружье поставлено примерно 1,4% всего населения, более чем в три раза превышающая обычные цифры для государств с низкими доходами. Бразильские лидеры, обеспокоенные тем, что рядом с ними находится левацкое государство, начинают готовить соглашение в 1983 г. , согласно которому «Суринам будет продавать Бразилии рис и алюминий в обмен на вооружение, достаточное, чтобы удвоить армию Суринама» (Sedoc–Dahlberg, 1986: 97). Кроме того, от Суринама требовалось перейти к более умеренной социальной политике. Эта двойная поддержка (со стороны Кубы и Бразилии) обеспечила военным такой простор для маневра, что они были в состоянии править в Суринаме, даже не имея широкой социальной базы.

Другим путем пришла к военному правлению Ливия (Anderson, 1986: 251–269). Во времена итальянского империализма здесь были объединены территории враждебных и совершенно разных Триполитании и Киренаики. Санусит Идрис, ставший королем во время борьбы за независимость в 1951 г., получал поддержку главным образом от Киренаики. Его участие в действиях союзников по изгнанию Италии из Северной Африки доставило ему решительное политическое преимущество над его соперниками из Триполитании. С получением независимости Ливия становится не вполне определившимся национальным государством. Разросшиеся семьи правят здесь через системы патронажа. Они обогащаются доходами от продажи нефти, что позволяет им создать некоторую инфраструктуру, и король со своими сатрапами мог дальше править без помощи сколько–нибудь значительной центральной бюрократии. Небольшая королевская ливийская армия была сформирована из соединений, боровшихся с британцами во Второй мировой войне. Однако между этой армией и племенным населением встали войска службы безопасности из провинций, велико было также влияние расположенных здесь американских и британских военных баз. Несмотря на присутствие англо–американцев, капитан Муамар аль–Кадафи возглавил успешный государственный переворот в 1969 г. Захватив контроль над доходами от нефти, Кадафи сумел изгнать британцев и американцев, покончил с большинством прежних правителей, исламизировал и арабизировал государство, проводил программу помощи нарождающимся революционным режимам повсюду и при этом, как и его предшественник, обходился без громоздких центральных структур. Преобразившееся государство начинает робко заигрывать с Советским Союзом и противостоять власти американцев. Теперь хрупкое государство поддерживается своеобразным национализмом, который оправдывает военное правление.

Послевоенное государство Южной Кореи сформировалось в результате прямой американской оккупации. В Бразилии переориентация американцев в отношении латиноамериканских военных произвела политические сдвиги, но ни в коем случае не стала определяющей для истории военного правления. Ливия перешла к военному режиму, несмотря на американское военное присутствие. Так что условия (и последствия) перехода власти к военным были самыми разными в разных странах третьего мира. Соперничество великих держав и их вмешательство только оказывали определенное влияние при государственных переворотах, как и в поддержании установившегося военного режима. Гораздо важнее для ритмических колебаний установления военного контроля в мире вообще были изменения отношений государств третьего мира к великим державам и друг к другу. Причем влияние оказывала собственно система государств как таковая.

Если конфронтация великих держав и их вмешательство в национальные вооруженные силы действительно оказывали такое влияние, как мы здесь утверждаем, то ясно определяется один путь к огражданствлению. Этот путь предстает в двух вариантах: или сокращение участия соревнующихся между собой великих держав в создании военной мощи государств третьего мира, или полная отстраненность соответствующего государства от этого соперничества. В таком случае необходимо стимулировать переговоры между государственными гражданскими институтами и всей массой граждан. Создание регулярных систем налогообложения, справедливо распределяемых и понятных гражданам, может ускорить процесс. Результативным было бы и открытие новых возможностей для граждан строить карьеру помимо военной службы. Возможно, заявляет Альфред Степан (1988: 84–85), что развитие экспортной промышленности крупного вооружения в Бразилии приведет к парадоксальному результату: ограничению независимости бразильских генералов. Тогда быстрее будет развиваться демократия через рост гражданской бюрократии, заинтересованных кругов и переговоры с гражданским населением. В более общем смысле (и, будем надеяться, не столь воинственном) все большее втягивание правительства в расширение производства товаров и услуг способствует огражданствлению. Ни в коем случае не воспроизведение европейского опыта (на сегодняшний день, надо полагать, мы можем отчасти избежать повторения этого сурового опыта). Но обращение к некоторым возможностям, которые становятся нам яснее при трезвом анализе процесса формирования  европейских государств .

Заключение

Конечно, мой подход к рассмотренным темам имеет определенные обертоны. Он снова возвращается, несмотря на все мои прежние протесты, к своего рода интеллектуальному колониализму, к предположению, что если европейские государства выработали путь к огражданствлению общественной жизни, то так же могут и должны действовать государства третьего мира — стоит им (или их патронам) позволить развернуться этому европейскому процессу. Это допущение пренебрегает геополитическими характеристиками разных регионов, именно теми, что накладывают сильный отпечаток на отношения военных с гражданскими. К таковым отнесем постоянную угрозу прямой американской интервенции в Центральную Америку или страны Карибского бассейна, особую важность проблемы нефти в экономиках множества стран Ближнего Востока, широкое проникновение Южной Африки в государства к северу от нее, промышленную экспансию Японии, Южной Кореи и Тайваня — все эти факторы являются определяющими для политики их соседей. При нашем допущении мы забываем об этнической раздробленности и вражде как условиях, подталкивающих к передаче власти военным. Предпринимая попытку рассмотреть современную милитаризацию в исторической перспективе, я рискую бросить слишком много света на рассматриваемую проблему, так что незамеченными останутся ее тонкости, будет искажено ее прирожденное сочетание света и тени. Скажем просто, не следует думать, что установление власти военных в государствах третьего мира — это всего лишь обязательная фаза процесса формирования государства, и прошлый опыт нам этого не подсказывает и не дает уверенности, что, по мере развития государство эту фазу минует.

Во всяком случае, современная милитаризация власти — не единственный вопрос, изучению которого помогает опыт формирования европейских государств. Этот процесс заслуживает внимания сам по себе, просто потому, что формирование европейской системы национальных государств глубоко повлияло на жизнь всех людей на Западе, а также и на жизнь остального человечества. В настоящей книге я, надеюсь, сумел показать, что формирование европейских государств часто определялось случаем, случайным оказалась даже конечная победа национальных государств над всеми другими формами политической организации. И только великая экспансия в XVI в. международных войн (что, конечно, явилось результатом соперничества европейских государств между собой, а также с турками и китайцами) дала определенные преимущества национальным государствам сравнительно с империями, городами-государствами и федерациями, преобладавшими в Европе, и это преимущество актуально даже до наших дней.

Европейцы шли к национальному государству не одним путем. В зависимости от того, что доминировало в определенном ареале континента — концентрированный капитал или концентрированное принуждение — вырабатывались три частично различавшиеся пути преобразований: интенсивного принуждения, интенсивного капитала и смешанного пути — капитала и принуждения. По этим разным путям шли правители, землевладельцы, капиталисты, рабочие и крестьяне. По ходу дела большинство государств (некогда существовавших) исчезли, оставшиеся же претерпели глубокие изменения как по форме, так и в действиях. В тех регионах и в те периоды, где и когда ведущую роль играли капиталисты, государства обычно дробились, сопротивлялись централизации и создавали немалые формальные институты, представляющие господствующие здесь классы. До того как в XVIII—XIX вв. началось создание громадных армий, такие государства с легкостью проводили мобилизацию (в особенности, для войны на море), но не создавали для этого сколько–нибудь устойчивых государственных структур.

В регионах, где доминировали землевладельцы, напротив, складывались громоздкие, централизованные государства просто потому, что добыть у населения средства ведения войны в условиях некоммерциализованной экономики можно было лишь при помощи большой администрации и активного содействия правителям со стороны союзных им землевладельцев. В крайнем случае, этот путь развития, как он протекал, например, в Польше в течение 4–5 столетий, землевладельцы подавляли даже королевскую власть, что вело к стагнации или коллапсу.

Средний путь формирования  государства (между путем интенсивного капитала и интенсивного принуждения), путь баланса капитала и принуждения обеспечивал классовую борьбу, но лишь в нескольких случаях, как Франция и Великобритания, открывал путь формирования национального государства, которое бы было в состоянии создать и содержать массовые вооруженные силы. Эти немногие установили стандарты ведения войны для всех остальных государств, они играли непропорционально важную роль в распространении в мире системы европейских государств и европейского варианта национального государства. После Второй мировой войны лишь европейская система национальных государств стала претендовать на контроль над всем миром. Поскольку эта система происходит из Европы, подробный анализ истории Европы помогает нам понять истоки, характер и границы современной мировой системы.

Тем больше причин внимательно исследовать те изменения, которые толкают европейские государства в новую эру, как я писал весной 1992 г. Случилось то, что невозможно было себе представить. После 1988 г. Советский Союз прекращает серьезную (хотя и непрямую) конфронтацию с Соединенными Штатами в Афганистане, затем распадается на составляющие СССР республики, а некоторые из них распадаются дальше. Россия и Украина (ставшие теперь самостоятельными отдельными государствами в рамках шаткой федерации) начинают издавать воинственные кличи по поводу принадлежащего им ядерного оружия, Крыма и черноморского флота. Из Югославии выделилась Сербия и бегут несербские республики. ГДР растворилась в своем крупном и богатом немецком соседе, который некогда был врагом. Другие восточные и центральные европейские государства отказались от своих социалистических режимов после разного накала борьбы, появились новые трещины, как между чехами и словаками, некогда объединенными в социалистической Чехословакии. В зоне бывшего советского влияния появились перспективы перехода к военному правлению.

И это еще не все. С благословения умиравшего Советского Союза под водительством Соединенных Штатов несколько европейских государств пустились в разрушительную атаку на Ирак в ответ на вторжение Ирака в Кувейт. Тем временем Европейское сообщество еще на несколько шагов приблизилось к экономическому объединению, когда пограничные государства — включая и те, которые еще недавно были социалистическими — вступили в острую борьбу за вступление в ЕС. По размаху, скорости и взаимовлиянию эти изменения напоминали важнейшие преобразования в системе европейских государств, которые обыкновенно происходили после урегулирований в завершение громадных войн, как в 1815–1818, 1918–1921 и 1945–1948 гг. Казалось, что холодная война  — это не просто метафора.

Как же эти изменения были между собой связаны, если они были связаны? Без сомнения, центральная ось соединяла три структуры: американское государство, советское государство и Европейское сообщество. Имея несопоставимые и несравнимые экономические базы, США и Советы в течение 40 лет строили свою внешнюю политику вокруг военного и политического соперничества друг с другом. Вторжение обеих сторон в Афганистан (американцев в виде поддержки партизанской оппозиции режиму, за которым стояли Советы, Советов в виде финансовой помощи и прямой интервенции) продемонстрировало, что американцы могут заблокировать победу Советов, если прямо не насадить проамериканский режим, истощая при этом финансы Советов, людские ресурсы, боевой дух и военный престиж.

Придя в 1985 г. к власти, Михаил Горбачев не только начал подготовку к выводу войск из Афганистана. Он еще дальше развернул демилитаризацию Советского Союза, перейдя к политике прекращения репрессий против диссидентов в странах Варшавского пакта, а также переводя советскую экономику с производства военной продукции на производство гражданской продукции. И хотя эта новая политика ударила по военному и партийному истеблишменту и по разведке Советского Союза, но она же позволила большинству стран бывшего Советского блока думать о вступлении в Европейское сообщество, что было для них желательно. Одновременно новая политика быстро и решительно ослабила советских коллаборационистов в Польше, Чехословакии, Эстонии, Латвии, Литве и других регионах вдоль западных границ СССР. Когда Горбачев отказался от военной интервенции против тех, кто угрожал сателлитным режимам СССР в этой зоне, оппозиции быстро мобилизовались.

И в остальных государствах и других образованиях (не воспользовавшихся открывшимися возможностями сразу) росла потребность в автономии и независимости. Лидеры союзных республик и этнических групп бывшего СССР взывали к помощи других государств, повторяя магическую формулу национального самоопределения. Так, Эстония, Литва и Латвия быстро вышли еще из Советского Союза. Позднее Словения, Хорватия и Босния–Герцеговина также заручились международной поддержкой при выходе из Югославии.

В своей собственной потрясенной стране Горбачев столкнулся с оппозицией не только военных, интеллигенции и партийного истеблишмента, положение которых он подорвал, но еще двух других важных групп. К первой принадлежали конкурирующие группы националистов и псевдонационалистов из разных административных районов бывшего СССР: Грузии, Осетии, Молдавии, Нагорного Карабаха и даже Ленинграда. Вторая состояла из непрочной сети экономических и политических реформаторов, которые со временем сплотились вокруг Бориса Ельцина, бывшего московского партийного босса. Огромное разнообразие мнений и проведение сомнительных выборов во вновь созданный Съезд народных депутатов — придавали реформаторам уверенность и сплачивали их между собой. В августе 1991 г. члены старого истеблишмента предприняли попытку государственного переворота, но потерпели поражение из–за измены военных и дружного противостояния реформаторов, включая Ельцина. В завершение этих событий Горбачев оставил свой пост, Ельцин стал действительным национальным лидером как глава Российской Федерации, а СССР распался номинально на соединенные в конфедерацию республики, при решительно отделившихся балтийских государствах. Не только закончилась холодная война, но и одна из супердержав (того времени) лежала растертой в пыль.

В далекой перспективе, если мы в своих построениях правы, с прекращением враждебности холодной войны уменьшится и давление на неевропейские страны, побуждающее их блокироваться с великими державами. А те, в свою очередь, их вооружают в обмен на товары и политическую поддержку, содействуют установлению или поддержке военных режимов и вмешиваются в гражданские войны по всему миру. Также ускорится распад государственной системы европейцев, сложившейся за века патримониализма, брокеража и создания национальных государств. Системы, которая затем, в XIX—XX вв., была навязана по всему миру. В таком случае перед миром возникнет беспрецедентная возможность мирного преобразования.

Сколько еще протянет эта система? Мы уже видим некоторые признаки того, что эра формально автономных государств проходит: безвыходное положение ООН, вытеснение быстро складывающихся альянсов устойчивыми военно–экономическими блоками, формирование таких образований, которые имеют рыночные связи, Европейское экономическое сообщество и Европейская ассоциация свободной торговли, интернационализация капитала, появление корпораций, капитал которых находится повсюду и нигде, требование автономии и национального состава в уже существующих государствах, что может привести к дроблению на кусочки некогда целого пирога, озабоченность внутренними проблемами Соединенных Штатов и Советского Союза, активизация национальных движений в бывшем СССР, получение значительной власти в мире демилитаризованными странами — Японией — перспектива или угроза, что Китай распространит свою громадную организационную, демографическую и идеологическую власть на весь мир. Государственная система, которую создали европейцы, существовала не всегда. Она и не будет всегда существовать.

Трудно написать ей некролог. С одной стороны мы видим, что жизнь граждан в Европе умиротворяется, создаются более или менее представительные политические институты. И то и другое суть побочные продукты формирования государств, движимых задачей наращивать военную мощь. С другой стороны, мы видим, что растет разрушительная сила войны, государства все больше проникают в частную жизнь своих граждан, создаются инструменты невероятного классового контроля. Разрушьте государство — и получите Ливан. Укрепите государство — и получите Корею. Положительный результат не представляется возможным, если только на смену национальному государству не придут другие формы государственности. Единственное и реальное, что можно сделать, — это отвратить громадную власть национальных государств от занятий войной — к укреплению правосудия, личной безопасности и демократии. Моя работа не указывает, как исполнить эту гигантскую задачу. Я лишь стремился показать, почему нельзя с этой задачей медлить.

---

[1] Короля Якова II.

[2] Турки эту битву проиграли.

[3] Он сын Карла, а не Юхана.

[4] Типичный случай, когда автор употребляет словосочетание, вообще–то являющееся термином (составная монархия — сословно–представительная монархия), но в другом значении, как свободное словосочетание: неоднородная (Оттоманская) империя, состоящая из множества отдельных частей.

[5] У автора — Польшу.