"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"
Современные публицисты и так называемые политологи недавно
"открыли" терроризм. Число публикаций растет в геометрической
прогрессии, причем подавляющее большинство посвящено терроризму современному.
Предлагаемые рецепты борьбы и искоренения (от классического "мочить в
сортире" до добровольной регистрации всех брюнетов в органах правопорядка)
хотя и несколько удивляют своей наивностью, похоже, вселяют исторический
оптимизм в большинство сограждан. Терроризм, однако же, не новость;
человечество вообще и Россия в особенности столкнулись с ним далеко не вчера.
23. См . Schmid A.P.
Terrorism and the Media: The Ethics of Publicity // Terrorism and Political
Violence. 1989. Vol. I. No. 4. P.539-565. 26. См . подробнее: Будницкий О.В. Терроризм
в российском освободительном движении: идеология, этика, психология. М., 2000. 29. См .: Твардовская В.А. Н.А.Морозов в
русском освободительном движении. М.,1983. С.96-103. 39. См . Морозов К. Н. Партия
социалистов-революционеров в 1907-1914 гг. М.,1998. С.376, 423-426. 41. См . Gross, Feliks. Violence in
Politics: Terror and Political Assassination in Eastern Europe and Russia. The
Hague: Mouton, 1972; The Terrorism Reader: A Historical Anthology / Ed. by
Walter Laqueur. London,
1979.
О.В. Будницкий
Терроризм
глазами историка. Идеология терроризма
Для историка существует опасность модернизировать события прошлого и
привнести в свой анализ оценки, свойственные времени, в котором он живет и
пишет; иными словами, пойти на уступки политической конъюнктуре. Сразу заметим,
что при определенной типологической схожести революционного терроризма XIX –
начала ХХ в. с терроризмом наших дней у них, по нашему мнению, больше
отличного, нежели общего. И актуальность изучения истории терроризма, как нам
представляется, определяется прежде всего научными, нежели политическими
причинами. В то же время современные события неизбежно изменяют историческую
перспективу и заставляют историка скорректировать некоторые оценки.
Терроризм, оказавший столь глубокое воздействие на политическое развитие
и, если угодно, психологию русского общества, оставался до недавнего времени
практически не исследованным как специфическое явление. Объясняется это
преимущественно вненаучными причинами. Тема терроризма была длительное время
табу для советских историков. В отечественной литературе можно было найти
десятки работ, посвященных терроризму на Западе, однако вплоть до последнего
времени не существовало ни одной работы, специально посвященной феномену
терроризма в России.
Между тем значение терроризма в истории России трудно переоценить. Его
воздействие на развитие страны отлично понимали современники. А.И. Гучков в речи по поводу убийства П.А. Столыпина, произнесенной им в
Третьей Думе, говорил:
"Поколение, к
которому я принадлежу, родилось под выстрелы Каракозова; в 70-80-х годах
кровавая и грозная волна террора прокатилась по России, унося за собою того
монарха, которого мы... славословили как Царя - Освободителя. Какую тризну
отпраздновал террор над нашей бедной родиной в дни ее несчастья и позора! Это у
нас у всех в памяти. Террор тогда затормозил и тормозит с тех пор
поступательный ход реформы. Террор дал оружие в руки реакционерам. Террор своим
кровавым туманом окутал зарю русской свободы" [1].
Разумеется, речь Гучкова
отражала позицию определенной (октябристской) политической группы; с точки
зрения, скажем, эсеровских лидеров террор как раз принес "зарю русской
свободы". Нас в данном случае интересует то, что вряд ли кто-либо из
современников сомневался в роковой роли терроризма в жизни России; терроризм
стал повседневностью для сотен тысяч жителей страны; с поразительной
регулярностью он возрождался, унося каждый раз все больше человеческих жизней.
Задачей историка и является выяснить причины этого феномена, имеющего
незначительное число аналогов в мировой истории, а также степень и характер
воздействия терроризма на развитие страны.
Терминология
Прежде всего следует определиться с терминологией, ибо если в чем и сходятся
авторы многочисленных исследований, посвященных феномену терроризма, так это в
том, что дать четкое и исчерпывающее определение терроризма чрезвычайно сложно.
"Что считать, а что не считать
"террором", - пишут современные российские исследователи, - каждый
решает сам, в зависимости от идеологических установок, опираясь на собственную
интуицию. Единого определения сущности "террора" пока нет. Его еще
предстоит ввести" [2]. В литературе термины "террор" и "терроризм"
используются для определения явлений разного порядка, схожих друг с другом в
одном – применения насилия по отношению к отдельным личностям, общественным
группам и даже классам. Историки пишут об "опричном терроре", терроре
якобинском, красном и белом терроре эпохи гражданской войны и т.д.; современные
публицисты пишут об уголовном терроре; к терроризму относят угоны самолетов и
захват заложников и т.п.
В то же время очевидно, что при внешней схожести применения насилия речь
идет о явлениях разного порядка. Для историка очевидна разница между убийством
императоров Павла I и Александра II.
Во втором случае мы имеет дело с террористическим актом, в первом же с чем-то
сходным с тираноубийствами в Древней Греции. Однако сформулировать отличие этих
двух цареубийств на теоретическом уровне не так просто.
"Никого не
должен сдерживать тот факт, что не существует "общей научной теории"
терроризма, - пишет один из крупнейших современных исследователей терроризма
У.Лакер. – Общая теория a priori невозможна, потому что у этого феномена
чересчур много различных причин и проявлений" [3]. Лакер справедливо
отмечает, что терроризм - это очень сложный феномен, по-разному проявляющийся в
различных странах в зависимости от их культурных традиций, социальной структуры
и многих других факторов, которые весьма затрудняют попытки дать общее
определение терроризма [4].
Российские исследователи В.В.
Витюк и С.А.Эфиров полагают, что выработать общую дефиницию терроризма
вполне возможно, если "соблюсти
несколько элементарных логических условий". Во-первых, надо четко различать употребление понятия
"терроризм" в прямом и переносном смысле". В данном случае Витюк
и Эфиров имеют в виду жонглирование такими словосочетаниями, как "экономический террор",
"информационный террор" и т.п. Во-вторых, необходимо различать терроризм от других "форм и методов вооруженного насилия,
террористический характер которых сам по себе не доказан". В-третьих, "определение терроризма должно быть принципиально полным",
включая признаки, объединяющие его с другими формами насильственных действий,
но главное – те "специфические характеристики, которые отделяют
террористическое насилие от нетеррористического". В-четвертых, "надо учитывать, что действия, составляющие специфику
именно терроризма, в рамках других форм вооруженного насилия носят частный или
вспомогательный характер" [5]. К примеру, добавим от себя немножко
исторической конкретики к политологическим построениям Витюка и Эфирова,
выстрел П.Г.Каховского в генерала М.А.Милорадовича 14 декабря 1825 года,
носил "вспомогательный" характер в рамках вооруженного восстания. Еще
более характерны в данном случае планы осуществления цареубийства
(А.И.Якубович) именно в момент восстания.
Приведя ряд определений терроризма: "Терроризм
есть мотивированное насилие с политическими целями" (Б.Крозье, Великобритания);
"Терроризм – это систематическое
запугивание правительств, кругов населения и целых народов путем единичного или
многократного применения насилия для достижения политических, идеологических
или социально-революционных целей и устремлений" (Г.Дэникер,
Швейцария); терроризм – это "угроза
использования или использование насилия для достижения политической цели
посредством страха, принуждения или запугивания" (сборник под ред. И.
Александера (США) "Терроризм: теория и практика" [6]) и сочтя их, с
одной стороны, отражающими некоторые сущностные черты терроризма, а с другой –
чересчур широкими и формальными, что позволяет распространить их на другие
формы вооруженной борьбы, Витюк и Эфиров предлагают свою дефиницию терроризма
[7].
"Терроризм, -
пишут они, - это политическая тактика, связанная с использованием и выдвижением
на первый план тех форм вооруженной борьбы, которые определяются как
террористические акты." Террористические акты, которые ранее
сводились к убийствам "отдельных высокопоставленных лиц", в
современных условиях могут носить форму угона самолетов, захвата заложников,
поджогов предприятий и офисов и т.д., но объединяет их с терроризмом прежних
времен то, что "главной угрозой со стороны террористов остается угроза
жизни и безопасности людей". Террористические акты направлены также на
нагнетание атмосферы страха в обществе и, разумеется, они должны быть
политически мотивированы. Для нагнетания страха террористы могут применять
действия, которые не угрожают людям непосредственно - например, поджоги или
взрывы магазинов, штаб-квартир политических партий в нерабочее время, издание
манифестов и прокламаций угрожающего характера и т.п. [8]
Нетрудно заметить, что дефиниция, предлагаемая Витюком и Эфировым, также
не носит универсального характера и привязана прежде всего к терроризму
1970-1980-х годов на Западе. Достаточно приложить ее к
"дезорганизаторской" деятельности землевольцев 1870-х годов,
рассматривавших террор прежде всего как орудие самозащиты и мести, и становится
очевидным, что современная политологическая терминология "не
срабатывает" применительно ко многим конкретно-историческим ситуациям.
По-видимому, дать некое всеобщее определение терроризма весьма
затруднительно (если вообще возможно), хотя очевидно, что его неотъемлемыми
чертами действительно являются угроза жизни и безопасности людей и политическая
мотивировка применения насильственных действий. Терроризм, с одной стороны,
явление универсальное, по крайней мере для Европы и Северной Америки, начиная
со второй половины XIX в., то обостряющееся, то исчезающее на десятилетия, с
другой – возникновение и деятельность террористических организаций в разных
странах были обусловлены конкретно-историческими причинами и имели весьма
различные последствия.
Среди историков и политологов нет единства мнений по этому вопросу. "Как современники и свидетели
террористических актов во всех уголках мира, - пишет американский историк
Н.Неймарк, - мы можем оценить гипнотизирующее воздействие терроризма на
Российское государство. Структура террористических нападений, реакция публики и
властей и типология поведения преступников не изменились сколь-нибудь
существенно" [9]. Иного и, на наш взгляд, более близкого к истине
мнения, придерживается У.Лакер. "Сопоставлять
народовольцев 1870-х. . . с бандой Баадера-Майнхоф было бы напрасной тратой
времени, - справедливо пишет он, - однако сравнительное изучение групп
"городской герильи" в Латинской Америке или сопоставление
националистических террористических групп в прошлом и настоящем, таких, как ИРА,
баскская ЭТА и, возможно. . .хорватских усташей, представляло бы определенный
интерес" [10].
Таким образом, говоря о терроризме в России следует, по-видимому,
опираться не на универсальные дефиниции, а попытаться выработать (или
подобрать) то определение, которое наиболее адекватно отражает российскую (шире
– европейскую и североамериканскую) ситуацию второй половины XIX – начала ХХ в.
(мы солидарны с теми историками и политологами, которые относят возникновение
терроризма именно к этому времени, о чем речь пойдет ниже).
По-видимому, наиболее исчерпывающее и краткое определение терроризма
было дано американским историком Дж.
Хардманом в статье "Терроризм",
впервые опубликованной в четырнадцатом томе "Энциклопедии социальных
наук" в 1934 г .
"Терроризм, - писал Хардман, - это
термин, используемый для описания метода или теории, обосновывающей метод,
посредством которого организованная группа или партия стремится достичь
провозглашенных ею целей преимущественно через систематическое использование
насилия. Террористические акты направляются против людей, которые как личности,
агенты или представители власти мешают достижению целей такой группы".
Хардман добавлял, что "уничтожение
собственности и оборудования, опустошение земель может в особых случаях
рассматриваться как дополнительная форма террористической деятельности,
представляя собой разновидность аграрного или экономического терроризма как
дополнение к общей программе политического терроризма" [11].
Существенным и весьма важным является положение, сформулированное
Хардманом, что "терроризм как метод всегда характеризуется не только тем
фактом, что он стремится вывести из равновесия законное правительство или
нацию, но также продемонстрировать массам, что законная (традиционная) власть
больше не находится в безопасности и без вызова. Публичность террористического
акта является кардинальным моментом в стратегии терроризма. Если террор
потерпит неудачу в том, чтобы вызвать широкий отклик в кругах за пределами тех,
кому он напрямую адресован, это будет означать, что он бесполезен как орудие
социального конфликта. Логика террористической деятельности не может быть
вполне понята без адекватной оценки показательной природы террористического
акта" [12].
Любопытно, что один из самых знаменитых русских террористов и
"певцов террора", С.М.Степняк-Кравчинский,
"казнивший", по терминологии революционеров 4 августа 1878 г . средь бела дня в
центре Петербурга шефа жандармов Н.В.Мезенцова,
по-видимому, намеревался придать своему теракту максимально символическое
значение. По свидетельству Л.А.Тихомирова,
он первоначально собирался отрубить Мезенцову голову, для чего заказал особую
саблю, "очень короткую и толстую". Учитывая огромную физическую силу
Кравчинского, в его плане не было ничего невероятного. Однако такой способ
убийства был признан товарищами Кравчинского непрактичным и он в конце концов
был вооружен более традиционным, хотя и вполне символичным оружием – кинжалом
[13].
Более века спустя современные арабские террористы избрали объектами
своих атак символы западной цивилизации и американской военной мощи – Мировой
торговый центр и Пентагон.
Чтобы избежать терминологической путаницы, в литературе принято
разделять понятия "террор"
(насилие, применяемое государством; насилие со стороны "сильного") и
"терроризм" (насилие со стороны оппозиции, со стороны
"слабого"). В качестве синонима понятия "терроризм" в
литературе используется также словосочетание "индивидуальный террор",
хотя последний термин не всегда точно отражает исторические реалии.
Происхождение. Типология
Относительно времени возникновения терроризма мнения историков и
политологов также довольно заметно расходятся. Иные приравнивают к терроризму
любое политическое убийство и таким образом корни терроризма отодвигаются в
античные времена (У.Лакер) [14], если не в еще более ранний период; другие
считают терроризм феноменом конца ХХ в. (И.Александер [15], В.Чаликова [16] и
др.). Французский историк М.Ферро возводит терроризм к "специфической
исламской традиции Хошашин XI-XII вв." [17], а Н.Неймарк относит происхождение
современного терроризма к эпохе пост-Наполеоновской Реставрации [18].
Нам представляется справедливым мнение историков, относящих
возникновение явления, именуемого "терроризмом" к последней трети XIX
- началу ХХ в. (Р.Фредландер [19], З.Ивиански [20] и др.). Кстати, проследить
эволюцию понятия "террор" (используемого поначалу для определения и
государственного, и оппозиционного терроризма) можно на семантическом уровне. В
русских словарях и энциклопедиях дореволюционной эпохи не было толкования понятия
"террор". В первом издании словаря Брокгауза и Ефрона были помещены
статьи о якобинском терроре эпохи Великой французской революции и о белом
терроре роялистов в 1815-1816 годах (Т.XXXIII, 1901). Симптоматично, что слово
террор производилось от французского la terreur. Во втором дополнительном томе
этого же словаря, вышедшем в 1907 году, появилась статья "Террор в
России", в котором террор был назван "системой борьбы против
правительства, состоявшей в организации убийства отдельных высокопоставленных
лиц, а также шпионов и в вооруженной защите против обысков и арестов";
период систематического террора автор относил к 1878-1882 гг.; в статье
говорилось также о возобновлении террора в начале двадцатого века, упоминался
террор партии социалистов-революционеров, а также черносотенный террор [21].
"Свидетель истории", на глазах которого прошли все стадии
революционного терроризма в России, К.К.Арсеньев, в дни большевистского террора
в Петрограде, попытался проследить происхождение термина "террор".
Заметив, что "в политический обиход" его ввела Великая французская
революция, он писал, что "новый смысл выражение террор получило, в
семидесятых и восьмидесятых годах, у нас, в России, когда оппозиционные
течения, жестоко и бессмысленно подавляемые, вызвали ряд политических
убийств" [22].
Таким образом, возникновение революционного терроризма современники
событий относили к рубежу 70-80-х годов девятнадцатого века, справедливо
усмотрев в нем явление новое и не имеющее аналогов. Разумеется, политические
убийства практиковались в Европе и ранее, в начале и в середине XIX столетия,
как отдельными лицами (К.Занд, Ф.Орсини и др.) и даже организациями (карбонарии
в Италии). Однако говорить о соединении идеологии, организации и действия –
причем носящего "публичный" характер – мы можем говорить лишь
применительно к последней трети XIX в. В это время террор становится системой
действий революционных организаций в нескольких странах, найдя свое
классическое воплощение в борьбе "Народной воли" (хотя сами
народовольцы не рассматривали свою организацию как исключительно или даже
преимущественно террористическую).
Можно с уверенностью сказать, что превращение терроризма в систему было
бы невозможно ранее по чисто техническим обстоятельствам. Возникновению
терроризма нового типа способствовал технический прогресс – изобретение
динамита, а также развитие средств массовой информации и способов передачи
информации, в частности, телеграфа. Это многократно увеличило пропагандистский
эффект террористических актов [23].
Совершенно справедливо пишет израильский историк З.Ивиански, что "политический террор, применяемый в
современном мире, является качественно новым феноменом, существенно
отличающимся от политических убийств, практиковавшихся в древности и в начале
нового времени. Современный террорист не только использует методы, отличающиеся
от тех, которые использовал политический убийца (в древности и в новое время. -
О.Б.), но он также по другому смотрит на свою роль, общество и на значение
своего акта". Столь же справедливо Ивиански усматривает непосредственные
корни "индивидуального террора" в конце девятнадцатого столетия [24].
Современный террор, полагает Ивиански, начался с лозунга
"пропаганды действием", провозглашенного впервые в декларации
итальянской федерации анархистов в декабре 1876 года, а затем развитым и
обоснованным французским анархистом Полем
Бруссом. Конец девятнадцатого века был периодом непрерывного анархистского
террора в Европе и США, террористической борьбы в России и борьбы за
национальное освобождение, с использованием террора, в Ирландии, Польше, на
Балканах и в Индии. Таким образом, налицо три типа терроризма, каждый из
которых характеризуется его собственной идеологией и способом действия –
ассоциируемый с анархизмом, с социальной революцией и с борьбой за национальное
освобождение. "Однако, глядя в
широкой исторической перспективе, - пишет Ивиански, - различия перекрываются
фундаментальными чертами, которые являются для них общими" [25].
Ивиански связывает возникновение российского революционного терроризма
прежде всего с борьбой за социальную революцию; однако позднее, в начале
двадцатого века, в Российской империи были представлены и другие типы
терроризма – анархистский и национально-освободительный, характерный для
Польши, Армении и отчасти Финляндии.
Возникновение терроризма в России не было чем-то уникальным в тогдашней
Европе; террористические идеи развивались в работах германских (К.Гейнцен, И.Мост), итальянских,
французских революционеров (преимущественно анархистов). Однако, на наш взгляд,
генезис террористических идей в российском освободительном движении носил
достаточно самобытный характер, а размах, организация и успех террористической
борьбы русских революционеров сделали их образцом для террористов во многих
уголках земного шара. Так, в Индии в начале века терроризм называли
"русским способом". Говоря о влиянии борьбы русских террористов на
мировой революционный процесс, мы имеем в виду
революционеров-"политиков"; в случае с анархистским террором процесс
был скорее обратным.
Терроризм оказался в России весьма живучим; каждое из
"последовательных поколений" русских революционеров обращалось вновь
к этому оружию, причем интенсивность и размах террористической борьбы
оказывались с каждым разом все масштабнее. И это несмотря на катастрофические
временами последствия террористических актов для революционного движения, как
это было после покушения Каракозова или после величайшего достижения
террористов, цареубийства 1 марта 1881 года, повлекшего за собой разгром
"Народной воли" и потери революционерами "кредита" (в
прямом и переносном смысле этого слова) в обществе.
На наш взгляд, объяснение этому следует искать не только (точнее, не
столько) в социально-политических обстоятельствах, сколько в идеологии и, в
значительной степени, психологии, определенной части русских революционеров.
Не имея возможности в рамках настоящего доклада подробно рассматривать
генезис идеологии терроризма в российском революционном движении [26],
остановлюсь лишь на одном, не самом характерном, но, на наш взгляд,
провидческом тексте, принадлежащем перу народовольца и будущего почетного
академика АН СССР Н.А.Морозова.
"Научная"
теория терроризма. Терроризм и технический прогресс.
Морозов в революционной журналистике 1870-х годов наиболее
последовательно отстаивал возведение политических убийств в систему. В
"Листке "Земли и воли" он опубликовал статью с недвусмысленным
названием "Значение политических убийств". Начав с заявлений, вполне
укладывающихся в землевольческий "канон", что "политическое
убийство - это прежде всего акт мести" и "единственное средство
самозащиты при настоящих условиях и один из лучших агитационных приемов",
Морозов пошел дальше. По его словам, политическое убийство, "нанося удар в
самый центр правительственной организации... со страшной силой заставляет
содрогаться всю систему. Как электрическим током, мгновенно разносится этот
удар по всему государству и производит неурядицу во всех его функциях".
Тайна обеспечивает неуязвимость террористов и бессилие могущественной
государственной машины: "Неизвестно,
откуда явилась карающая рука и, совершив казнь, исчезла туда же, откуда пришла –
в никому неведомую область" [27].
"Политическое
убийство, - делал вывод будущий почетный академик, - это самое страшное оружие
для наших врагов, оружие, против которого не помогают ни грозные армии, ни
легионы шпионов". С его точки зрения, "3-4 удачных политических
убийства" заставили правительство прибегать к таким экстраординарным мерам
самозащиты, "к каким не принудили его ни годы пропаганды, ни века
недовольства во всей России, ни волнения молодежи" и т.д. "Вот почему, - писал Морозов, - мы
признаем политическое убийство за одно из главных средств борьбы с
деспотизмом". Несколькими строками выше он высказался еще категоричнее:
"Политическое убийство - это осуществление революции в настоящем"
[28].
Морозов предложил в августе 1879 года свой вариант программы
Исполнительного комитета "Народной воли". Большинством членов ИК он
был отвергнут в силу чрезмерной роли, которая отводилась в морозовском проекте
террору [29]. Разногласия достигли такой остроты, что несколько месяцев спустя
Морозов был фактически "выслан" своими товарищами по партии
заграницу. Здесь он издал, с некоторыми изменениями и дополнениями, свой
вариант программы под названием "Террористическая борьба".
Центральным в "Террористической борьбе", по нашему мнению,
является раздел, в котором Морозов рассматривает перспективы "этой новой
формы революционной борьбы". Придя к заключению, что против
государственной организации открытая борьба невозможна, он усматривает силу той
горсти людей, которую выдвигает из своей среды "интеллигентная русская
молодежь" в ее энергии и неуловимости. "Напору всемогущего врага она
противопоставляет непроницаемую тайну". Ее способ борьбы не требует
привлечения посторонних людей, поэтому тайная полиция оказывается практически
бессильной [30].
В руках подобной "кучки людей", - писал Морозов, - тайное
убийство является самым страшным орудием борьбы. "Вечно направленная в одну точку "з л а я в о л я"
делается крайне изобретательной и нет возможности предохранить себя от ее
нападения"... Так говорили русские газеты по поводу одного из покушений на
жизнь императора. И это верно: человеческая изобретательность бесконечна...
террористическая борьба... представляет то удобство, что она действует неожиданно
и изыскивает способы и пути там, где этого никто не предполагает. Все, чего она
требует для себя – это незначительных личных сил и больших материальных
средств" [31].
"Террористическая
революция" представляет собой, в отличие от революции массовой, "где народ
убивает своих собственных детей", самую справедливую форму борьбы.
"Она казнит только тех, кто действительно виновен в совершившемся
зле". "Не бойтесь царей, не бойтесь деспотических правителей, -
говорит она человечеству, - потому что все они бессильны и беспомощны против
тайного, внезапного убийства!" Морозов предсказывал, что рекомендуемый им
метод борьбы, в силу своего удобства, станет традиционным, равно как и
возникновение в России целого ряда "самостоятельных террористических
обществ" [32].
Особо Морозов останавливался на таком отличии "современной
террористической борьбы" от тираноубийств былых времен, как возможность
для террориста избежать неотвратимого ранее возмездия. Теперь "правосудие совершается, но исполнители
его могут остаться и живы. Исчезая бесследно, они могут снова бороться с
врагом, снова жить и работать для своего дела. Мрачное чувство не примешивается
к сознанию восстановленного человеческого достоинства. То была борьба отчаяния,
самопожертвования; это – борьба силы с силой, равного с равным; борьба
геройства против гнета, знания и науки – против штыков и виселиц"
[33].
Целью террористической борьбы Морозов считал завоевание фактической
свободы мысли, слова и безопасности личности от насилия – необходимых условий
для "широкой проповеди социалистических идей" [34].
Морозов не сомневался, что "косвенным продуктом террористической
борьбы в России до ее окончания будет между прочим и конституция". Однако
это не отменяет необходимости террористического "регулятора", ибо
"под покровом общественной воли" может "практиковаться такое же
бесцеремонное насилие, как в настоящее время в Германии", писал Морозов,
очевидно, имея в виду бисмарковские "чрезвычайные законы" против
социалистов, проведенные через рейхстаг. Таким образом, "террористическая
борьба одинаково возможна как при абсолютном, так и при конституционном
насилии, как в России, так и в Германии". Правда, в России, "где
самое грубое насилие и деспотизм сделались традиционными в существующей
династии, дело террора значительно усложняется и потребует, быть может, целого
ряда политических убийств и цареубийств". Морозов выражал уверенность, что
победа "террористического движения" будет неизбежна, если будущая
террористическая борьба "станет делом не отдельной группы, а и д е и,
которую нельзя уничтожить, подобно личностям" [35].
Идеи Морозова выходили за рамки конкретной ситуации России рубежа
1870-1880-х годов. Он считал, что русские террористы должны "сделать свой способ борьбы популярным, историческим,
традиционным... Задача современных русских террористов... обобщить в теории и
систематизировать на практике ту форму революционной борьбы, которая ведется
уже давно. Политические убийства они должны сделать выражением стройной,
последовательной системы" [36].
В заключение своего трактата Морозов сформулировал две "в высшей
степени важные и серьезные задачи", которые, по его мнению, предстояло
решить русским террористам.
"1) Они должны
разъяснить теоретически идею террористической борьбы, которую до сих пор каждый
понимал по-своему. Вместе с проповедью социализма необходима широкая проповедь
этой борьбы в тех классах населения, в которых благодаря их близости к
современной революционной партии по нравам, традициям и привычкам, пропаганда
еще возможна и при настоящих неблагоприятных для нее условиях. Только тогда
будет обеспечен для террористов приток из населения свежих сил, необходимых для
упорной и долговременной борьбы.
2) Террористическая
партия должна на практике доказать пригодность тех средств, которые она
употребляет для своей цели. Системой последовательного террора, неумолимо
карающего правительство за каждое насилие над свободой, она должна добиться
окончательной его дезорганизации и ослабления. Она должна сделать его
неспособным и бессильным принимать какие бы то ни было меры к подавлению мысли
и деятельности, направленной к народному благу" [37].
В значительной степени революционное движение в России пошло по
предсказанному им пути. Прежде всего это касается народовольцев, неоднократно
открещивавшихся от морозовской брошюры.
Мы не можем согласиться с мнением В.А.Твардовской,
что "ни один из предрассудков
терроризма, которые отстаивал Морозов в брошюре "Террористическая
борьба", не был подтвержден жизнью" [38]. Разумеется, некоторые
его предположения, вроде пресловутой "неуловимости", были вполне
фантастичны. Однако многие его прогнозы, увы, оказались достаточно
реалистичными. Во-первых, идея
терроризма получила свое дальнейшее развитие и детализацию. В течение
последующих 30 лет она служила не только предметом дискуссий, но и руководством
к действию. Во-вторых,
террористические акты действительно влияли на политику правительства – в
зависимости от обстоятельств, они могли привести к ее ужесточению или,
напротив, к либерализации. Достаточно указать на "диктатуру сердца" М.Т. Лорис-Меликова или на
"весну", наступившую при министре внутренних дел П.Д. Святополк-Мирском после убийства его предшественника В.К.Плеве. Не думаю, что кто-либо из
эсеровских лидеров, обсуждавших вопрос о приостановке или продолжении террора в
период Первой Государственной Думы вспоминал о брошюре Морозова. Но логика их
поведения была созвучна идеям автора "Террористической борьбы" о
необходимости терроризма в случае "конституционного насилия". В-третьих, четверть века спустя
оправдались надежды Морозова на широкое распространение местных
террористических групп – вспомним "летучие боевые отряды" эсеров или
"боевые дружины" социал-демократов. В-четвертых, политические деятели, неизбежно ведущие публичный
образ жизни, остаются достаточно уязвимыми для террористов, как и сто лет
назад. Это в равной степени относится к "деспотам" и лидерам
демократической ориентации. Охрана не смогла предотвратить очередного покушения
на Александра II, хотя всем было известно, что на него ведется настоящая
"охота". В начале века столь же бессильной оказалась охранка перед
эсеровскими террористами, методично уничтожавших министров и губернаторов.
"Успехи" современных террористов хорошо известны. В-пятых, трудно оспорить слова Морозова
о "бесконечной человеческой изобретательности", дающей террористам
преимущество в оружии. "Прогресс" и здесь налицо. От револьверов Каракозова и Соловьева и кинжала Кравчинского к "кибальчичевским
бомбам" и динамитным мастерским эсеров и большевиков – таков путь развития
террористической практики.
Любопытно, что эсеры, исчерпав, как им казалось, возможности
"традиционных" террористических методов, в 1908-1910 гг.
финансировали работы по созданию аэроплана, при помощи которого планировали
атаковать Царскосельский или Петергофский дворцы. В 1909 г . Б.В.Савинков рассматривал представленный ему проект миниатюрной
подводной лодки, предназначенной для установки стокилограммовых мин,
прикрепляемых к днищу корабля (речь шла, по-видимому, о царской яхте). Проекты
были чересчур дорогостоящими, да и вряд ли технически осуществимыми, но ход
мысли террористов достаточно симптоматичен. Савинков с гордостью говорил В.Н.Фигнер, что последнее слово науки
будет отдано в руки партии на дело революции. В.М.Чернов на V Совете партии в 1909 г . говорил о
необходимости использования достижений науки в деле террора и указывал на
достижения военно-инженерной мысли, ведущей уже борьбу "в воздухе и под
водой" [39]. Современные террористы перешли к использованию пластиковой
взрывчатки и радиоуправляемых ракет.
Морозов мечтал, чтобы террористические идеи укоренились среди
революционеров разных национальностей. "Мы
знаем, - писал он, - какое сильное влияние оказывают идеи на человечество. В
глубокой древности они создали христианство и с костров и крестов проповедовали
миру близкое освобождение. В мрачное затишье средних веков они произвели
крестовые походы и много лет влекли народы в сухие и бесплодные равнины
Палестины. В последнее столетие они вызвали революционное и социалистическое
движения и облили поля Европы и Америки кровью новых борцов за освобождение
человечества... Идея террористической борьбы, где небольшая горсть людей
является выразительницей борьбы целого народа и торжествует над миллионами
людей такова, - что раз выясненная людям и доказанная на практике, не может уже
заглохнуть" [40].
Идея не заглохла. А брошюру Морозова, почти сто лет спустя после ее
публикации, перевели на английский и выпустили двумя различными изданиями,
пытаясь понять, где же идейные корни той террористической напасти, которая
обрушилась на Запад в 1970-е годы [41]. Теперь наша очередь.
Этика
терроризма. Терроризм и самоубийство
Борьба за политическую свободу и социальную справедливость посредством
политических убийств требовала определенного этического обоснования или, если
угодно, морального оправдания. Терроризм как политическое действие не может
обойтись не только без опоры на идеологическую, но и на этическую систему.
Вопрос о нравственном оправдании политических убийств был поставлен в
первой же программной статье Чернова о терроризме. "Самый характер террористической борьбы, связанный прежде всего с
пролитием крови, таков, - писал главный идеолог эсеров, - что все мы рады
ухватиться за всякий аргумент, который избавил бы нас от проклятой обязанности
менять оружие животворящего слова на смертельное оружие битв. Но мы не всегда
вольны в выборе средств" [42].
Нарисовав ужасающую картину положения трудящихся в "стране
рабства", которая, при всех преувеличениях и обычной для революционной
литературы экзальтации во многом соответствовала действительности, Чернов
патетически заявлял: "в этой стране, согласно н а ш е й нравственности, мы
не только имеем нравственное право - нет, более того, мы нравственно о б я з а
н ы положить на одну чашку весов - все это море человеческого страдания, а на другую
- покой, безопасность, самую жизнь его виновников".
Что же понималось под "нашей", т. е. революционной,
нравственностью? Абсолютные нравственные ценности, или "нравственность не
от мира сего", отрицались: "Не человек для субботы, а суббота для
человека". В общем, оправдывался хорошо известный тезис о цели, которая
извиняет средства. Как обычно в таких случаях, цель была высокой, а риторика
настолько выспренней, что переходила в полную безвкусицу и пошлость. "Нет, наша нравственность – земная, она
есть учение о том, как в нашей нынешней жизни идти к завоеванию лучшего
будущего для всего человечества, через школу суровой борьбы и труда, по
усеянным терниям тропинкам, по скалистым крутизнам и лесным чащам, где нас
подстерегают и дикие звери и ядовитые гады" [43].
Германский историк М.Хилдермейер
справедливо замечает, что в эсеровских декларациях террористические акты
получали дополнительное оправдание при помощи моральных и этических аргументов.
"Это демонстрировало примечательный
иррационализм и почти псевдо-религиозное преклонение перед
"героями-мстителями"... Убийства объяснялись не политическими
причинами, а "ненавистью", "духом самопожертвования" и
"чувством чести". Использование бомб провозглашалось "святым делом".
На террористов распространялась особая аура, ставившая их выше обычных членов
партии, как их удачно называет Хилдермейер, "гражданских членов
партии" [44]. Ведь террористы должны были быть готовы отдать жизнь за
дело революции.
По словам видного партийного публициста, одно время состоявшего в Боевой
организации, В.М. Зензинова, "для нас, молодых кантианцев,
признававших человека самоцелью и общественное служение обусловливавших
самоценностью человеческой личности, вопрос о терроре был самым страшным,
трагическим, мучительным. Как оправдать убийство и можно ли вообще его
оправдать? Убийство при всех условиях остается убийством. Мы идем на него,
потому что правительство не дает нам никакой возможности проводить мирно нашу
политическую программу, имеющую целью благо страны и народа. Но разве этим можно
его оправдать? Единственное, что может его до некоторой степени, если не
оправдать, то субъективно искупить, это принесение при этом в жертву своей
собственной жизни. С морально-философской точки зрения а к т у б и й с т в а
должен быть одновременно и а к т о м с а м о п о ж е р т в о в а н и я" [45].
Зензинов свидетельствовал, что на него и его поколение глубокое впечатление
произвело то, что С.В.Балмашев не
сделал попытки скрыться после убийства министра внутренних дел Д.С.Сипягина, принеся тем самым в жертву
и себя самого.
Почти религиозным экстазом проникнуты слова Чернова о террористической
борьбе, которая "подняла бы высоко
престиж революционной партии в глазах окружающих, доказав на деле, что
революционный социализм есть единственная нравственная сила, способная
наполнять сердца таким беззаветным энтузиазмом, такой жаждой подвигов
самоотречения, и выдвигать таких истинных великомучеников правды, радостно
отдающих жизнь за ее торжество!" [46]
Н.К.Михайловский вслед за
американским публицистом Сальтером видел в террористах "истинно
религиозных людей без всякой теологической примеси" [47].
Наибольший вклад в нравственное оправдание, а затем, несколько лет
спустя, уже не в мемуарно-публицистических, а в художественных произведениях –
в развенчание – терроризма, внес, пожалуй, Б.В.Савинков. Его очерки о товарищах
по Боевой организации – Егоре Созонове, Иване Каляеве, Доре Бриллиант,
Максимилиане Швейцере – настоящие революционные "жития". Трудно
понять, насколько нарисованные им образы соответствуют реальным характерам и
нравственным ориентирам этих людей, а насколько воплощают собственные чувства
Савинкова.
Любопытно, что когда Савинков в 1907 г . читал уже написанный, но еще не
опубликованный очерк о Каляеве
пережившей Шлиссельбург и вернувшейся из небытия Вере Фигнер, та сказала, что
это не биография, а прославление террора. Фигнер и Савинков, по инициативе
последнего, вели дискуссии о ценности жизни, об ответственности за убийство и о
самопожертвовании, о сходстве и различии в подходе к этим проблемам
народовольцев и эсеров. Фигнер эти проблемы казались надуманными. По ее мнению,
у народовольца, "определившего себя", не было внутренней борьбы: "Если берешь чужую жизнь – отдавай и
свою легко и свободно". "Мы о ценности жизни не рассуждали, никогда
не говорили о ней, а шли отдавать ее, или всегда были готовы отдать, как-то
просто, без всякой оценки того, что отдаем или готовы отдать".
Далее в ее мемуарной книге следует блистательный по своей простоте и
откровенности пассаж, многое объясняющей в психологии и логике не только
террористов, но и революционеров вообще: "Повышенная чувствительность к
тяжести политической и экономической обстановки затушевывала личное, и
индивидуальная жизнь была такой несоизмеримо малой величиной в сравнении с
жизнью народа, со всеми ее тяготами для него, что как-то не думалось о
своем". Остается добавить – о чужом тем более. Для народовольцев не
существовало проблемы абсолютной ценности жизни.
Рассуждения Савинкова о тяжелом душевном состоянии человека, решающегося
на "жестокое дело отнятия человеческой жизни", казались ей
надуманными, а слова – фальшивыми. Неизвестно, насколько искренен был Савинков;
человек, пославший боевика убить предателя (Н.Ю.Татарова) на глазах у родителей
[48], неоднократно отправлявший своих друзей-подчиненных на верную смерть, не
очень похож на внутренне раздвоенного и рефлектирующего интеллигента. Его
художественные произведения достаточно холодны и навеяны скорее декадентской
литературой, чем внутренними переживаниями [49].
Однако он все же ставит вопрос о ценности жизни не только террориста, но
и жертвы и пытается найти этому (неизвестно, насколько искренне), что-то вроде
религиозного оправдания. Характерно, что в его разговорах с Фигнер мелькают
слова "Голгофа", "моление о чаше". Старая народница с
восхитительной простотой объясняет все эти страдания тем, что "за период в
25 лет у революционера поднялся материальный уровень жизни, выросла потребность
жизни для себя, выросло сознание ценности своего "я" и явилось
требование жизни для себя". Неудивительно, что, получив как-то раз письмо
от Савинкова с подписью: "Ваш сын", Фигнер не удержалась от
восклицания: "Не сын, а подкидыш!" Необходимо добавить, что
цитируемые воспоминания были написаны до загадочной гибели Савинкова и финал его
запутанной жизни был еще неизвестен мемуаристке [50].
Пафосом нравственного оправдания терроризма проникнута речь И.П.Каляева,
убийцы великого князя Сергея Александровича, на суде. "Не правда ли, -
обращался он к судьям, - благочестивые сановники, вы никого не убили и опираетесь
не только на штыки и закон, но и на аргументы нравственности. . .вы готовы
признать, что существуют две нравственности. Одна для обыкновенных смертных,
которая гласит: "не убий", "не укради", а другая
нравственность политическая для правителей, которая им все разрешает. И вы
действительно уверены, что вам все дозволено и нет суда над вами..." В
речи Каляева отчетливо прослеживаются евангельские мотивы. Более того, похоже,
он отождествлял себя с Иисусом Христом. Как иначе можно интерпретировать его слова:
"Но где же тот Пилат, который, не омыв еще рук своих от крови народной,
послал вас сюда строить виселицу" [51].
Мотив самопожертвования, сопровождавший террористические акты, привел
американских историков Эми Найт и Анну
Гейфман к заключению, что, возможно, многие террористы имели психические
отклонения и их участие в террористической борьбе объяснялось тягой к смерти.
Не решаясь покончить самоубийством, в том числе и по религиозным мотивам: ведь
христианство расценивает самоубийство как грех, они нашли для себя такой
нестандартный способ рассчитаться с жизнью, да еще громко хлопнув при этом
дверью.
Э.Найт, посвятившая специальную статью эсеровским женщинам-террористкам,
пишет, что "склонность к суициду была частью террористической
ментальности, террористический акт был часто актом самоубийства" [52].
А.Гейфман посвятила раздел в одной из глав своей монографии этой щекотливой
теме [53]. Эта проблема действительно существует, но до сих пор не подвергалась
в отечественной литературе сколь-нибудь серьезному анализу.
Между тем некие особые отношения со смертью отмечены у многих
террористов. Известный философ и публицист Федор
Степун, комиссарствовавший в 1917
г . и в таком качестве близко общавшийся с
Б.В.Савинковым, писал в своих мемуарах, что "оживал
Савинков лишь тогда, когда начинал говорить о смерти. Я знаю, какую я говорю
ответственную вещь, и тем не менее не могу не высказать уже давно преследующей
меня мысли, что вся террористическая деятельность Савинкова и вся его кипучая
комиссарская работа на фронте были в своей последней, метафизической сущности
лишь постановками каких-то лично ему, Савинкову, необходимых опытов смерти.
Если Савинков был чем-нибудь до конца захвачен в жизни, то лишь постоянным
самопогружением в таинственную бездну смерти" [54].
Анна Гейфман пишет о Евстолии
Рогозинниковой, застрелившей начальника Главного тюремного управления А.М.Максимовского, время от времени
оглашавшей зал судебного заседания взрывами смеха. А ведь дело шло к виселице –
и ею действительно закончилось. Обращает Гейфман внимание и на свидетельство
современника о том, что застрелившая генерала Мина Зинаида Конопляникова
"шла на смерть, как на праздник". Думаю, что многие свидетельства
современников требуют свежего взгляда и непредвзятого анализа. В то же время
делать какие-либо выводы о психической неадекватности террористов надо с
крайней осторожностью.
Так, Коноплянникова оказалась второй женщиной, после Софьи Перовской, казненной за
политическое преступление. Поскольку на протяжении четверти века смертная казнь
по отношению к женщинам не применялась, идя на теракт, она могла скорее
рассчитывать на снисхождение, нежели на виселицу. Ее поведение во время казни
также не поддается однозначной трактовке: что это, отклонение от нормы или
точное следование партийной установке "умереть с радостным сознанием, что
не напрасно пожертвовали жизнью" [55]?
Гейфман приводит цитату из письма Марии
Спиридоновой, в котором она пишет, что хотела, чтобы ее убили и что ее
смерть была бы прекрасным агитационным актом. В другом письме, переданном из
Тамбовской тюрьмы, где она находилась после убийства Г.Луженовского, на волю и разошедшемся по всей России, Спиридонова
сообщала о своей попытке застрелиться сразу после теракта, о призыве к охране
Луженовского расстрелять ее, о стремлении разбить себе голову во время
конвоирования из Борисоглебска в Тамбов [56]. Однако свидетельствует,
опять-таки, это о склонности к суициду или о попытке избавиться от пыток и
издевательств, которые не замедлили последовать?
И все же самоубийства среди террористок были чересчур частым явлением –
покончили с собой Рашель Лурье, Софья
Хренкова, по непроверенным данным – Лидия
Руднева. Несомненно, что многие террористки не отличались устойчивой
психикой. Другой вопрос – была ли их психическая нестабильность причиной
прихода в террор или следствием жизни в постоянном нервном напряжении, или, в
ряде случаев - тюремного заключения. Во всяком случае, уровень психических
отклонений и заболеваний был очень высок. Психически заболели и умерли после
недолгого заключения Дора Бриллиант и
Татьяна Леонтьева. Умело изображали из себя сумасшедших, будучи в
заключении еще до совершения терактов, Рогозинникова
и Руднева. Врачи им поверили. Было ли дело только в актерских способностях?
[57]
Фрума Фрумкина объясняла свое не
очень мотивированное покушение на начальника киевского губернского жандармского
управления генерала Новицкого вполне
рационально. Однако если принять за достоверные даже часть сообщений
независимых источников о том, что она намеревалась убить еще до ареста жандармского
полковника Васильева в Минске, затем хотела ехать в Одессу, чтобы совершить
покушение на градоначальника, при аресте пыталась ударить ножом жандармского
офицера Спиридовича, в Московской
пересыльной тюрьме бросилась с маленьким ножом на ее начальника Метуса, прибавить к этому попытку
покушения на Московского градоначальника А.А.Рейнбота
и, наконец, самоубийственное покушение на очередного тюремного чиновника в
Бутырках, то обусловленность ее действий только рациональными причинами кажется
нам весьма маловероятной.
Российское государство не нашло другого способа защититься от этой
маленькой, худенькой и не очень адекватно себя ведущей женщины, чем передать ее
в руки палача. Товарищи же по партии издали, на материале ее биографии,
очередное революционное житие [58].
Суицидальные мотивы чувствовались, по-видимому, в поведении немалого
числа террористов. Партийный кантианец Зензинов не случайно счел необходимым
подчеркнуть: "Мы боремся за жизнь,
за право на нее для всех людей. Террористический акт есть акт, прямо
противоположный самоубийству – это, наоборот, у т в е р ж д е н и е жизни,
высочайшее проявление ее закона." Закон жизни есть борьба, пояснял Зензинов, и недаром лозунгом партии
эсеров были слова немецкого философа И.-Г.Фихте
"в борьбе обретешь ты право свое" [59].
Таким образом, право на политическое убийство получало философское
обоснование и, исходя из вышеприведенных моральных оценок, можно было
утверждать, как это делал Зензинов, что террористы, "бравшиеся за страшное оружие убийства – кинжал, револьвер,
динамит – были в русской революции не только чистой воды романтиками и
идеалистами, но и людьми наибольшей моральной чуткости!" [60]
Заключение.
Если вычленить общие черты, свойственные рациональному обоснованию
терроризма в трудах его идеологов, то они сводятся к следующим основным
положениям: терроризм должен был способствовать дезорганизации правительства; в
то же время он являлся своеобразной формой "диалога" с ним - угрозы
новых покушений должны были заставить власть изменить политику; терроризм
рассматривался как средство "возбуждения" народа, с тем чтобы,
возможно, подтолкнуть его к восстанию или хотя бы привлечь внимание к
деятельности революционеров; наконец, подорвать "обаяние"
правительственной силы.
Однако в переходе народников от пропаганды к террору в конце 1870-х гг.
решающую роль, на наш взгляд, сыграли факторы не логического, а скорее
психологического порядка. Настроение революционеров, отчаявшихся вызвать
какое-либо движение в народе, толкало их к более решительным действиям; место
одного мифа - о готовности народа к немедленному бунту за лучшую долю, занял
другой - о том, что реализации народных устремлений, выявлению его настоящей
воли мешают прежде всего внешние условия. Народовольцы, признавшись в
безрезультатности пропаганды в крестьянстве, стыдливо объявили террор лишь
одним из пунктов своей программы; ультратеррористическая программа Н.А.Морозова
была отвергнута. Однако на практике их деятельность, как и предрекал Морозов,
пошла по пути наибольшего успеха, т.е. терроризма.
Цареубийство 1 марта стало ключевым моментом в истории терроризма в
России. Это был величайший успех и величайшая неудача террористов. Дело было не
только в том, что успех дался партии чересчур дорогой ценой и вскоре почти все
ее лидеры были арестованы или вынуждены бежать заграницу. Не произошло
каких-либо народных волнений; власть, недолго поколебавшись, отказалась идти на
уступки обществу, не говоря уже о террористах.
Однако успех народовольцев, обернувшийся гибелью партии, имел и другие,
"непрямые" последствия. Цареубийство 1 марта 1881 г . доказало, что хорошо
организованная группа обыкновенных людей может достичь поставленной цели, какой
бы невероятной она ни казалась. Убить "помазанника Божия" в центре
столицы, объявив ему заранее приговор! И вся мощь великой империи оказалась
бессильной перед "злой волей" этих людей. В этом был великий соблазн.
Сообщения газет о раздробленных ногах божества сделали для подрыва
"обаяния" правительственной силы больше, чем тысячи пропагандистских
листков, вместе взятых. Возможно, важнейший итог события 1 марта 1881 г . -
"десакрализация" власти.
Террористическая идея надолго стала господствующей в умах и душах
русских революционеров. Последователи Исполнительного комитета, все же
надеявшегося вызвать народное движение в какой-либо форме, окончательно
отбрасывают эти надежды и объявляют террор формой борьбы интеллигенции с
правительством (программа "Террористической фракции партии "Народной
воли" в изложении А.И.Ульянова,
"Террористическое движение в России" Л.Я.Штернберга).
Народовольческая "идеальная модель" террористической
организации сохраняла свое обаяние и двадцать лет спустя. При первой же
возможности была создана "боевая организация" и началась "новая
террористическая эпоха" (1901-1911), во много раз превзошедшая предыдущую
по своему размаху.
Первый террористический акт в России был осуществлен бывшим студентом Д.В. Каракозовым. Тридцать пять лет
спустя новое столетие политически было открыто выстрелом бывшего студента П.В. Карповича.
Терроризм, несмотря на то что подсчеты историков показывают рост среди
террористов числа рабочих и крестьян [61], остался преимущественно орудием
борьбы интеллигенции, по крайней мере до начала первой русской революции.
Наиболее политически значимые и сложные теракты осуществляли по-прежнему
интеллигенты; более того, почти все наиболее громкие теракты начала века были
подготовлены и исполнены бывшими студентами. Убийцы министров Д.С.Сипягина, В.К.Плеве, вел кн. Сергея
Александровича С.В.Балмашев, Е.С.Созонов, И.П.Каляев были бывшими
студентами, так же как возглавлявшие подготовку этих терактов Б.В.Савинков и
М.И.Швейцер [62].
Ситуация изменилась в период революции 1905-1907 годов, когда, казалось,
осуществились мечты некоторых идеологов терроризма – он пошел "в
низы" и приобрел массовый характер. Идея революционного насилия попала на
благоприятную почву нищеты, озлобленности, примитивного мышления и воплотилась
в такие формы, с которыми, вероятно, не ожидали столкнуться ее пропагандисты.
На смену "разборчивым убийцам", как назвал русских террористов Альбер Камю [63], задававшимися
вопросами о целесообразности насилия, о личной ответственности, о жертве и
искуплении, пришли люди, стрелявшие без особых раздумий – и не обязательно в
министров, прославившихся жестокостью, или военных карателей, - а в тех, кто
подвернулся под руку не вовремя, - обычного городового, или конторщика, на свою
беду сопровождавшего крупную сумму денег, потребовавшуюся на революционные
нужды.
В 1905-1906 гг. "народился новый тип революционера",
констатировал П.Б. Струве, произошло "освобождение революционной психики
от всяких нравственных сдержек" [64]. К этому приложили руку партийные
идеологи, и отнюдь не только максималистские или анархистские, изначально
считавшие допустимыми тактику "пропаганды действием" и борьбу против
непосредственных эксплуататоров, выливавшиеся нередко в бессмысленные убийства
посетителей "буржуазных" кафе или ограбления мелких лавочников.
Социал-демократы, не отрицавшие террор в принципе, как элемент вооруженной борьбы
в период восстания, но резко критиковавшие террористическую борьбу,
возобновленную эсерами в начале века, также призвали "вместе бить"
(Г.В. Плеханов), вести "партизанскую войну" и практиковаться на
убийствах городовых (В.И. Ленин).
"Живучесть" терроризма в России объяснялась, на наш взгляд, не
только тем, что он оказывался временами единственно возможным средством борьбы
революционной интеллигенции за осуществление своих целей. Террор оказался
наиболее эффективным средством борьбы при ограниченности сил революционеров.
Терроризм, по признанию директора Департамента полиции, а впоследствии министра
внутренних дел П.Н.Дурново, "это
очень ядовитая идея, очень страшная, которая создала силу из бессилия"
[65].
Разразившаяся в 1917 г .
катастрофа продемонстрировала, что раковые клетки насилия, притаившиеся в
общественном организме, способны к очень быстрому разрастанию при благоприятных
обстоятельствах. Политические убийства, от которых "принципиально" не
отказывалась ни одна революционная партия в России, стали главным аргументом в
борьбе против идейных противников. Государственный террор, унесший с 1917 г . миллионы жизней,
имеет генетическую связь с террором дореволюционным - как лево- и
правоэкстремистским, так и правительственным. И если мы хотим понять, каким
образом политические убийства государством своих граждан стали нормой на
десятилетия, необходимо обратиться к идейным истокам политического экстремизма
в истории России.
Альбер Камю, много размышлявший
о метафизическом смысле революционного насилия, полагал, что "взрывая
бомбы", русские революционеры-террористы, "разумеется, прежде всего
стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом
воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не
справилась церковь. По сути дела, они хотели основать церковь, из лона которой
явился бы новый Бог". В то же время он указывал, что "на смену этим
людям явятся другие, одухотворенные все той же всепоглощающей идеей, они...
сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать,
что жизнь одного человека равна жизни другого... Сравнительно с будущим
воплощением идеи жизнь человеческая может быть всем или ничем. Чем сильнее
грядущие "математики" будут верить в это воплощение, тем меньше будет
стоить человеческая жизнь. А в самом крайнем случае – ни гроша" [66].
Что и случилось на самом деле.
Примечания
1. Цит. по: В
Думе: Запросы об убийстве Столыпина // Будущее (L'Avenir). (Paris). N 3 от 5
ноября 1911. С.3.
2. Одесский
М., Фельдман Д. Поэтика террора и новая административная ментальность: Очерки
истории формирования. М.,1997. С.8.
3. The Terrorism Reader: A Historical Anthology. Ed.
by Walter Laqueur. Temple University Press. Philadelphia, 1983. P.183.
4. Laqueur, Walter. Interpretations of Terrorism - Fact,
Fiction and Political Science // Journal of Contemporary History. January 1977. P.3. Лакер даже высказал
мысль, что художественная литература может дать больше для понимания феномена
терроризма, нежели политология // Ibid. P.15-16.
5. Витюк
В.В., Эфиров С.А. "Левый" терроризм на Западе: история и
современность. М.,1987. С.222-223.
6. Terrorism: Theory and Practice. Boulder, 1979. P.4. Сходную
дефиницию предлагают М.Одесский и Д.Фельдман: "Террор" - способ
управления социумом посредством превентивного устрашения" // Одесский М.,
Фельдман Д. Указ. соч. С.8.
7. Витюк
В.В., Эфиров С.А. Указ. соч. С.224-225.
8. Там же. С.225-227.
9. Naimark, Norman. Terrorism and the Fall of Imperial
Russia // Terrorism and Political Violence. Vol.2. Numb.2. Summer 1990. P.172.
10. Laqueur, Walter. Interpretations... P.13.
11. Цит. по:
J.B.S.Hardman. Terrorism: A Summing Up in the 1930s // The Terrorism Reader. P.223.
12. Ibid. P.229.
13.
Неизданные записки Л.Тихомирова // Красный архив. 1928. Т.4(29). С.153.
14. The Terrorism Reader: A Historical Anthology. Ed.
by Walter Laqueur. London,1979. P.1-2.
15. Terrorism: Interdisciplinary Perspectives. Ed. by
I.Alexander and S.Maxwell. N.Y.,1977. P.3-4.
16. Чаликова
Виктория. Терроризм // 50/50: Опыт словаря нового мышления. М.,1989. С.309.
17. Ферро
Марк. Терроризм // Там же. С.313.
18. Naimark, Norman. Terrorism and the Fall of
Imperial Russia. P.171.
19. Friedlander R. The Origins of International
Terrorism // Terrorism: Interdisciplinary Perspectives. P.34-35.
20. Iviansky Ze'ev. Individual Terror: Concept and
Typology // Journal of Contemporary History. January 1977. Vol.12. Numb.1.
P.43.
21. Энциклопедический словарь. Изд. Ф.А.Брокгауз и И.А.Ефрон. Спб.,1907. Дополнит. том. II. С.753.
22. Арсеньев
К.К. Из недавнего прошлого // РГАСПИ. Ф.274. Оп.1. Ед. хр.39. Л.21.
24. Iviansky, Ze'ev. Individual Terror: Concept and
Typology. P.43.
25. Iviansky, Ze'ev. Op. cit. P.50,43.
27. Листок
"Земли и воли". Э2-3. 22 марта 1879 // Революционная журналистика
семидесятых годов. Ростов-на-Дону, б/г (Репринт: Дюссельдорф, 1970). С.282-283.
28. Там же.
30. [Морозов
Н.А.] Террористическая борьба. Лондон (на самом деле - Женева), 1880. С.6-7.
31. Там же.
С.7.
32. Там же.
С.7-8.
33. Там же.
С.8-9.
34. Там же.
С.10.
35. Морозов
Н.А. Террористическая борьба. С.10-12.
36. Там же.
С.12-13.
37. Там же.
С.14.
38.
Твардовская В.А. Н.А.Морозов...С.138.
40. Морозов
Н. Террористическая борьба. С.13.
42. (Чернов
В.М.) Террористический элемент в нашей программе// По вопросам программы и
тактики: Сборник статей из "Революционной России". [Женева], 1903.
С.71.
43. (Чернов В.М.)
Террористический элемент в нашей программе. С.72-73.
44. Hildermeier Manfred. The Terrorist Strategies of
the Socialist-Revolutionary Party in Russia, 1900-1914//Social Protest,
Violence and Terror in Nineteenth- and Twentieth-century Europe. N.Y.-Lnd.,1979. P.81.
45. Зензинов
В.М. Пережитое. Нью-Йорк, 1953. С.108.
46. (Чернов
В.М.) Террористический элемент... С.79.
47. Из
воспоминаний Н.К.Михайловского. I. Вера Фигнер//Революционная Россия. Э54.
30.10.1904. С.10.
48.
"Татаров жил в одной квартире с родителями. Родители могли (курсив мой. -
О.Б.) стать свидетелями убийства. Так в действительности и случилось," -
хладнокровно писал в своих воспоминаниях Савинков // Савинков Б. Воспоминания.
М.,1990. С.248. Трудно представить, при каких обстоятельствах родители Татарова
не стали бы свидетелями убийства. Убийце, так же как и нанесшему
предварительный разведывательный визит на квартиру Татарова Савинкову,
открывала дверь его старуха-мать. "Случилось", однако, нечто еще
худшее, чем предполагал Савинков: при теракте мать Татарова была ранена двумя
пулями. Впрочем, с точки зрения заместителя Азефа исполнитель теракта Федор
Назаров "показал в этом случае высшую преданность партийному долгу, как
при самом убийстве он показал большое хладнокровие и отвагу" // Там же.
49. Возможно,
недалек был от истины А.М.Горький, назвавший автора "Коня Бледного"
"палачом, не чуждым лиризма и зараженным карамазовской болезнью" //
Архив А.М.Горького. Т.XII. М.,1969. С.220.
50. Фигнер
Вера. Указ. соч.,С.156-157,160-163.
51. Речь
Каляева//Революционная Россия. Э66. 5.05.1905. С.1,2.
52. Knight Amy. Female Terrorists in the Russian
Socialist Revolutionary Party// Russian Review. 1979. April. Vol.38. No.2.
P.150.
53. Geifman Anna. Thou Shalt Kill. Princeton,1993. P.167-172.
54. Степун
Федор. Бывшее и несбывшееся. М.-СПб.,1995. С.369.
55. (Чернов
В.М.). Террористический элемент... С.83.
56. Geifman
Anna. Thou Shalt Kill. P.324; Письмо М.А.Спиридоновой//"Кровь по
совести". С.150,151,152.
57. Будницкий
О.В. Женщины-террористки: политика, психология, патология //
Женщины-террористки в России. Ростов-на-Дону, 1996. С.17-18.
58. Будницкий
О.В. Указ. соч. С.18.
59. Зензинов
В.М. Пережитое. С.275.
60. Зензинов
В.М. Указ. соч. С.271.
61. Perrie, Maureen. Political and Economic Terror in
the Tactics of the Russian Socialist-Revolutionary Party before 1914 // Social
Protest, Violence and Terror in Nineteenth- and Twentieth-Century Europe. New York,1982. P.67-68.
62. По
подсчетам Р.А.Городницкого, в Боевую организацию за все время ее существования
входил 91 человек. Из них 9 имели высшее образование, а 41 - незаконченное
высшее, т.е. были недоучившимися студентами // Городницкий Р.А. Боевая
организация партии социалистов-революционеров в 1901-1911 гг. М.,1998. С.235.
63. Камю
Альбер. Бунтующий человек. М.,1990. С.249.
64. Струве
П.Б. Преступление и жертва // Русская мысль. 1911. Кн.10 - Цит. по: История
терроризма в России. Сост. О.В.Будницкий. Ростов-на-Дону, 1996. С.516.
65.
Воспоминания Льва Тихомирова. М.;Л.,1927. С.104-105.
66. Камю Альбер. Бунтующий
человек. М.,1990. С.246,249
Комментарии
Отправить комментарий
"СТОП! ОСТАВЬ СВОЙ ОТЗЫВ, ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ!"