Огюстен Кошен МАЛЫЙ НАРОД И РЕВОЛЮЦИЯ Сборник статей об истоках Французской революции (окончание)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Огюстен Кошен

 

МАЛЫЙ НАРОД И РЕВОЛЮЦИЯ

Сборник статей об истоках Французской революции

(окончание)

5. ТЕЗИС ЗАГОВОРА

Есть один факт, который столь же достоверен, сколь этот принцип ясен: это существование различия, переходящего в расхождение, разногласие, затем даже в конфликт между «Народом-сувереном» обществ и просто народом, между «революционной Францией» г-на Олара и просто Францией. Народные общества, этот основной орган истинной демократии, — это не народ. Такова истина, громко прозвучавшая в Термидоре. Несмотря на хитрые уловки якобинского общества, оказалось, что это особая, посторонняя власть, и что эта власть с одной стороны, угнетает избранников народа — Конвент, с другой — сам народ.

Конвент: он осуждает Террор. Он за него проголосовал, но он его не хотел: уже четырнадцать месяцев он не волен распоряжаться сам собой и слушается Гору, то есть якобинского меньшинства. Террор — не его [Конвента] деяние, как и жестокие чистки, как и диктатура комитетов. Рядом с ним есть другая власть, другой «центр», как тогда говорили, которым все это сделано от его [Конвента] имени, — и это социальный центр, замковый кирпич свода нового строя. Термидор стал отчаянным броском, борьбой, которая последовала за попыткой освободиться. Конвент в это время все более открыто нападает на врага, которого в течение долгих месяцев не осмеливался назвать и который был единственным и настоящим врагом — социальную машину. Возгласы «Да здравствует Конвент!», раздающиеся как на улицах, так и с трибуны, означают: «Долой якобинцев!»¹ Всем стало видно, что побежденным в Термидоре стал не Робеспьер — имя, не Парижская Коммуна — орудие, и орудие, используемое со времени падения Эбера; побежденным стал Террор, целый режим, строй обществ, прямая демократия.

К тому же главное общество скоро увидело, как поднимается новый враг: сами парижские секции, избавившиеся наконец от своих комитетов надзора (19 сентября); ибо уже полтора года, как любая самая мелкая коммуна была, по примеру Конвента, «украшена» собственным маленьким Комитетом общественного спасения и общественной безопасности, Комитетом надзора, организованным, поддерживаемым и направляемым местным обществом, как большие комитеты — главным обществом. Отмена этих комитетов была Термидором мелких коммун, сигналом к войне с якобинскими обществами.

Тут-то и приходит кощунственная мысль: у народных обществ — органов прямой демократии — свои собственные стремления, интересы, которые не являются интересами народа. Действительно, где тут народ — в избирательной ассамблее, куда все входят и голосуют, или в обществах, закрытых кружках, которые фактически и по праву всегда комплектовались сами, начиная с первого философского общества, первой ложи и до последнего якобинского клуба? Разве общество не издевалось над ассамблеей, не притесняло ее с самого начала под предлогом исключения предателей, которых оно само указывало? И, наконец, не закрыло ли оно ее официально? Не осудило ли оно тех, кто хотел ее снова открыть, не превратило ли само словосочетание «член секции» (иначе говоря, избиратель) — в обвинение, а призыв к народу — в тягчайшее преступление? И действительно, восстание жирондистов в июне 1793 г. — это лишь бунт секции против клуба, избирательной ассамблеи, еще доступной публике, против Общества мысли, очищенного и замкнутого.

¹ Moniteur, Convention, 19 sept. 1794.

По правде говоря, тирания Малого Народа над большим стала столь очевидной, что он сам [Малый Народ] больше не отрицает ее. «Нехватка подданных» — его большая забота, она составляет существенную часть его переписки: Кутон пишет из Лиона якобинцам, прося «40 хороших республиканцев, умных и честных», «колонию патриотов... на эту чужую землю», где патриоты находятся «в таком пугающем меньшинстве»¹; такая же жалоба из Страсбурга, где их всего лишь четверо, как пишет Лакост, — зато есть 6000 аристократов, которых надо изгнать²; и из Труа, где, по словам одного «чистого», их не насчитывается и 20³; и из Безансона, где

¹ Melville-Glover. Collection des jugements, p. XI.

² Wallon. Representants en miss., IV, p. 193.

³ Babeau. Histoire de Troyes, II, p. 117.

Бернар де Сент не находит достаточного их количества¹; и из Макона, Марселя, Гренобля и т. д.². Нет ни одного города, который его местным клубом не был бы изображен как некий Содом и на который этот клуб не призывал бы кары небесной — революционную армию и гильотину. Наказывают какое-нибудь село, как человека: Лего, посланный Мэнье наказать деревню Бедуэн за то, что там ночью кто-то срубил местное дерево свободы, пишет своему начальнику: «...В этой коммуне нет ни искры сознания гражданского долга». И вслед за тем, поскольку виновник не нашелся, расплачивается вся община: 63 жителя деревни были гильотинированы или расстреляны, а сама деревня сожжена дотла³.

К тому же «чистые», вероятно, были бы раздражены, если бы большинство было за них; они считали бы себя в таком случае менее чистыми. Известно знаменитое высказывание Робеспьера: «Добродетель на земле в меньшинстве» — и какую бурю вызвало оно после Термидора⁴. «Кто не якобинец, тот еще не вполне добродетелен»⁵, — поясняет Лано. Тэн приводит и другие высказывания подобного рода, которые не являются исключениями, что бы ни говорил об этом г-н Олар. Напротив, это положение о небольшом количестве избранных — как раз подспудная идея всякого благонадежного якобинца, и она даже проявляется среди бела дня весной 1794 г., после большой речи Робеспьера о Добродетели 5 февраля. В обществах только и разговору что о чистках и об исключениях; и тогда главное общество, которому, как всегда, стали подражать многочисленные дочерние общества, отказалось присоединить к себе общества, основанные после 31 мая. Якобинская знать замыкается, якобинская набожность переходит от внешнего апостольства к внутренней работе над собой. Это период якобинского янсенизма, как будут говорить в Термидоре. Тогда Малым Народом было признано, что многочисленное общество не может быть усердным обществом. Комиссары Турнанского общества, посланные очистить клуб в Озуэ-ла-Ферьер, в Бри, только в этом его и упрекают: он слишком многолюден, чтобы быть чистым¹.

¹ Lods. Arm. Bernard de Saintes, p. 17.

² Taine. Origines, йd. 1907, VIII, p. 72 и далее.

³ Bonnel. Les 332 victimes de la Commission d'Orange.

⁴ Moniteur, Convention, 14 sept, et 3 oct.

⁵ Там же, 6 nov.

И действительно, длинный перечень похвал, которыми осыпают себя якобинцы, — не идет ли он в том же направлении? Они — гусары, стражи, гренадеры, саперы Революции, ее опора, авангард свободы, часовые народа, пьедестал бронзовых статуй Свободы и Равенства, трибунал общественного мнения, — короче, правящая элита, по их собственному признанию, горстка тиранов, — предадут своих подданных после освобождения, они, патриотическая знать, своего рода аристократия, монашеский и аристократический орден, подборка людей, похожих на монахов², сама себя фильтрующая — «членская каста»³.

Но тогда является проницательный свидетель и за ним историк-эмпирик, которые констатируют захват власти меньшинством и кричат о мошенничестве. К тому же с 1792 г. это стало легко. Фикция теряет позиции, по мере того как увеличивается разрыв между народом-сувереном и просто народом. Угнетение уже слишком очевидно, Малый Народ уже слишком «очищен», то есть слишком сократился количественно и отличается качественно, слишком явно сведен в бригады и подчинен руководству центра. И отсюда это величайшее негодование термидорианцев, которое отзывалось еще в продолжение всего того века, против «заговорщиков» и «тиранов». Это вопль всех жертв Малого Народа, и вполне естественный: они видят только руку, которая их бьет, и дают собственное имя каждому из актов и винтиков-исполнителей якобинской машины. Дантон — это виновник резни в тюрьмах, Кутон — в Лионе, Мэнье — в Оранже, Фукье поплатится за революционное правосудие, Марат — за прессу, Робеспьер — за всех.

¹ Arch, de Seine-et-Marne, L 737, reg. de la Sociйtй d'Ozouer, 10 dйc. 1793.

² Moniteur, aoыt-octobre 1794.

³ Arch, nat., Ad¹ 91, отчет Мэйля Конвенту.

Отсюда также и тезис о заговоре. Этот тезис принимал много разных форм, от наивной версии отца Баррюэля, который прослеживает мелодраматический заговор от Вольтера до Бабефа, до научной версии, которая рассуждает об опасности перегибов и о равновесии партий, — эти формы целиком сходны в том, что ставят людей, личные расчеты и таланты на первый план и из факта тирании делают вывод о тиранах.

И этот тезис надо отбросить после расследования Тэна. Здесь тоже не принимается в расчет природа социального строя и тех новых связей, которые он создает, как в принципе, так и фактически. В принципе: при прямом правлении народа больше нет никакой власти, ни по праву, как власть сеньора, ни фактической и личной, как власть представителя, которая еще в некотором роде «феодальная», как замечательно говорит Руссо. Чистая демократия идет еще дальше и основывает царство «комиссара» (мы бы сказали «делегата»), просто глашатая Народа, который по отношению к представителю является тем, чем этот последний — по отношению к сеньору. Послушаем Робеспьера. «Поймите, — говорит он, — что я вовсе не защитник народа: я никогда не претендовал на этот пышный титул; я из народа, и никогда никем иным не был; я презираю тех, кто мнит себя чем-то большим»¹. Вот как говорят истинные демократы. Эта идея принадлежит, разумеется, не старому режиму, но и не нашему. Это голос английских Caucusmen'ов: никаких спасителей!²

Вот каков точный и новый смысл «войны с тиранами», объявленной Революцией. Она не обещает свободу в обычном смысле слова, то есть независимость, но в том смысле, в каком ее понимает Руссо, то есть как анархию, освобождение от всякой личной власти, от почитания сеньора до авторитета последнего из демагогов. Если кому-то подчиняются, то никак не человеку, а всегда безличному существу, некоей всеобщей воле.

И этот факт находится в согласии с принципом; Революция сдержала слово: она — тирания, это верно, но тирания без тиранов, «управление Алжиром без бея», как говорил Малуэ, «диктатура без диктатора», как говорят сами якобинцы³. Как можно называть тиранами, даже главарями, людей, до такой степени неспособных, я уж не говорю — обернуть в свою пользу силу, которая их держит, но даже понять ее тайну? Найдется ли хоть одна из революционных команд, которая не пыталась бы остановить на себе эту силу, перед тем использовав ее против предыдущей команды, и которая не оказалась бы в тот же миг «вычищенной», ничему не помешав и ничего не предвидя? Г-н Олар говорит обо всем, чего «не понял» король в новых идеях¹. Но что сказать о самих поборниках этих идей? Разве д'Эпремениль «понял» после собрания нотаблей в 1788 г., а Мунье после 6 октября? Лафайет после 20 июня? Бриссо после 21 января? Дантон после своего возвращения из Арси? Всякий раз, как кого-либо из них настигает волна, — они высказывают все то же искреннее изумление: «Но ведь это на мне заканчивается эта славная Революция! народ — это я! здесь свобода, там анархия!» Следуют одни и те же невразумительные жалобы против тех приемов и доводов, которым они же обязаны своей властью, — та же короткая и жалкая песня — и затем погружение в небытие, гильотина или забвение. Некоторые — их немного — умерли достойно; ни один не боролся за свое положение и за свою жизнь как мужчина — ни жирондистское большинство, ни даже колосс Дантон. Это потому, что ни один из них и не был мужчиной, то есть волевым человеком, черпающим силы в себе самом. Это лишь некие темпераменты, слепые силы, подчиненные неведомому закону. Мишле нашел для них верное выражение: марионетки, которых ничто не сломит, пока нитка их держит, и которые падают, лишь только она порвется: не на своих ногах они держатся.

¹ Arch, nat., AD XVI, 73: disc, aux Jac, 2 janv. 1792.

² Ср.: Deherme, Dйmocratic vivante, p. 5, из статьи г-на Клемансо.

³ Moniteur, Convention, 25 aoыt 1794.

Таков грубый факт, который вернее было бы принять как закон этого режима, чем высмеивать как его порок. Разве он не действует постоянно, разве не утвержден самими якобинцами на их лад? Взгляните на последних, самых «чистых», на тех, кто гильотинировал всех остальных, перед их судьями: у них нет другой защиты. «Мне было приказано», — повторяет Фукье при каждом новом обвинении. «Я был топором, разве топор наказывают?» — говорит другой; ничего, кроме перепуганных людишек, не остается от этих мнимых неронов, которые ябедничают, придираются к мелочам, оговаривают своих братьев, затем, наконец, припертые к стенке, уличенные, ропщут: «Но ведь не я один? Почему меня?» Это крик отчаяния разоблаченного якобинца, и вполне справедливый: адепт обществ, гражданин Малого Града никогда не бывает одинок: над ним витает коллективная сила, этот таинственный «суверен», который лишь там обретает облик и голос. Как видите, мы далеки от плутарховой манеры рассказа, которая превозносит человеческую личность и делает великих людей королями истории. При новом режиме люди исчезают, и в самой морали открывается эра бессознательных сил и человеческой механики.

¹ Histoire politique, p. 115.

Так общественное мнение ошибается в отношении якобинцев. При социальном режиме, несомненно, существует угнетение, причем угнетенных большинство, здесь нет обмана, нет использования общей силы во благо одному человеку или одной партии. Неверно, что все угнетающее меньшинство — это фракция или заговор. Террор не есть дело чьего-то «частного интереса». Якобинцы не лгут, когда отрицают фракции: они — не фракция. Они правят не для себя, не сами, но движимые безличной силой, которой они служат, не понимая ее, и которая так же легко разобьет их, как их же и возвысила.

Такова самая сокровенная истина, истина озадачивающая, которую заставляют признать сами факты и которую осознает Мишле, когда ставит народ выше отдельных людей, и г-н Олар, когда отрицает то, что Гора (фракция монтаньяров) была партией. Но Мишле — поэт и мистик, и он возводит храм там, где следовало бы быть лаборатории; а г-н Олар ничего не строит. Тэн до сих пор остается единственным, кто подошел к этой проблеме со свойственной ему рассудительностью и вооруженный современными знаниями и сделал ее центральной в своей книге. Его любознательный и активный ум исследует ее со всех сторон; он изучает господство толпы, отмечает роль статистов. Если он выделяет какую-нибудь фигуру — Дантона, Марата, — то это для того, чтобы на их примере описать социальный тип, но не личный характер; если он и говорит о якобинской партии, то это лишь потому, что не находит другого слова; но основная мысль исправляет это, и он будет также говорить о «болезни», о «вирусе» — о бессознательных силах.

Мало того, именно на этой идее он строит план своей книги. Если он отклоняется от повествования и от порядка дат и принимает этот методический, а не хронологический план, этот метод сводок и разбора, который так возмущает г-на Олара, то как раз потому, что он видит истинные причины не во внешних фактах — не в согласии воль и не в стечении обстоятельств — и ищет их в развитии некоего социального прогресса, который должен подчиняться своему собственному закону. И так, методически, составляя сводки, будут действовать историки, занимающиеся различными обществами: г-н Алье в своей истории Общества Евхаристии, этого благочестивого предтечи якобинского клуба; г-н Острогорский в своих исследованиях предвыборных английских и американских обществ и даже г-н Озер в своем труде о товариществе в Дижоне.

Этот новый способ постановки проблемы более точен, но также и менее ясен. Первые два решения проблемы сводились в итоге к известным элементам: одно — к внешним обстоятельствам, другое — к обычным страстям и интригам. Следствие Тэна отбрасывает и то и другое, чтобы поставить на их место новую и неизвестную силу. Идеи, история Малого Народа и наши идеи и история — явления разного порядка; у Малого Града свой собственный закон, свой собственный прогресс, которого не знают даже его собственные граждане, — вот основная мысль книги.

Этот закон заставляет задуматься: в 1789 г. появляется какой-то народ, который угнетает большинство, какая-то принципиальная свобода, которая разрушает фактические свободы, какая-то «философия», которая убивает за убеждения, какое-то правосудие, которое убивает без суда. Осуществилось нечто абсурдное: деспотизм свободы, фанатизм разума. Таково революционное противоречие. Разрешил ли его Тэн, раскрыл ли природу этих странных идей? Не думаю. Но он устанавливает это, принимает как необходимый факт, как закон чистой демократии, вместо того чтобы лишний раз бросить этот камень в демократов, как не устают делать это уже больше ста лет почтенные либералы. Он первый перестает шутить, чтобы попытаться понять, и требует отчета о новой религии у закона этого режима, а не у тех несчастных, которые сегодня служат ему, и которых завтра он уничтожает, и которые ничего и никогда в этом не понимают.

6. СОЦИОЛОГИЯ ЯКОБИНИЗМА

Критика Тэна позволила нам если не решить, то по крайней мере четче поставить революционную проблему. Гуманность, которая убивает, — это сестра свободы, которая сажает в тюрьмы, братства, которое шпионит, и разума, который отлучает, — и все вместе они создают этот странный социальный феномен, называемый якобинизмом. Г-н Олар позволит мне подсказать ему это определение, которое он, мне кажется, несколько затрудняется найти¹. Тэн ему его уже подсказал; все нынешние французы поймут его, каким бы парадоксальным оно ни казалось; и я считаю его подходящим: этот предмет хорошо известен, формула достаточно ясна — самый термин «якобинизм» выбран удачно: ведь если фанатизм, о котором идет речь, — произведение обществ мысли вообще, то вполне естественно, если он будет носить имя самого знаменитого из них и к тому же единственного общества, которое сумело держать в подчинении большой народ в течение двух лет.

Но, в конце концов, обозначить — это еще не значит понять: и если все попробовали якобинского фанатизма, то никто не отдает себе как следует отчета в его средствах правления и в его главном моральном двигателе. Это феномен особого порядка, выходящий из обычного течения жизни и из обычной истории. У Тэна было на это чутье: он чувствует, что нужно нечто другое, нежели эрудит-философ, чтобы сначала отделить от обычных факторов — политических, экономических, религиозных, — а затем описать, затем объяснить действие этой неизвестной силы: якобинского фанатизма. «Надо, — говорит он, — изучить психологию якобинца, чтобы понять революцию 1789 г. во Франции»¹. «Происхождение...», как верно заметил г-н Виктор Жиро, — это «произведение психологической истории»².

¹ Taine historien, p. 124-125.

И здесь в игру вступает знаменитый «психологический метод», которому Тэн придавал такое большое значение, и придавал с полным правом. Этот метод поддерживает и направляет усилия его колоссального расследования, он позволяет ему извлечь из груды источников, как металл из руды, «знаменательные факты», относящиеся к этому феномену и проливающие на него свет, и затем сблизить черты этого монстра в их странной связи и составить свой портрет якобинца, свою картину режима 1793 г. Тэн сделал это мастерски и первым. Пошел ли он дальше? Годится ли его метод, замечательное орудие исследования и изложения, не только для описательной истории, но и для дальнейшей работы, вплоть до решения проблемы?

Я так не думаю. Превосходный для отбора и оценки фактов, психологический метод Тэна не в силах их объяснить; и тут-то эти самые качества оборачиваются против него и дают новый повод к возражениям насчет дуэли без противника: когда предмет так странен, его лучше видно, но он менее понятен; и недоброжелательные читатели получают повод, чтобы упрекать автора в неправдоподобии, там, где им, возможно, было бы трудно доказать ошибку.

¹ Victor Giraud, Essai sur Taine, p. 92.

² Там же, р. 100.

171

Еще раз усилия Тэна не достигают цели. Его психология на этом последнем этапе уклоняется от ответа, как и его эрудиция.

Г-н Олар объявляет об этом без любезности — это его право; но и без малейшего усилия разобрать и объяснить эту проблему; и в этом он не прав, потому что такого рода исследование, быть может, трудное еще двадцать пять лет назад, в наше время уже возможно, благодаря известным работам, доступным любому осведомленному ученому. Элементы такого исследования он мог бы найти, например, как указывает г-н Матьез¹, в книге г-на Дюркгейма «Законы социологического метода»².

Известно начинание г-на Дюркгейма, столь оригинальное и отважное; он снова подхватывает и применяет к частному случаю социальных наук тезис, выдвинутый г-ном Бугру в одной его известной небольшой книжке³: более сложные и близкие по своему предмету к человеку и одновременно менее абстрактные науки появляются позднее; каждая наука, прежде чем стать самостоятельной, некоторое время пребывает в зависимости от «старшей сестры»: так Паскаль освободил физику от опеки механики, Лавуазье — химию от опеки физики, Пастер — биологию от опеки химических наук. Известно, с каким трудом психология мало-помалу высвобождается из-под влияния наук о жизни вообще. Эти размежевания происходят как бы насильно и нехотя, ибо ум человеческий ищет единства, а они увеличивают число специфических законов; поэтому они — результат скорее опыта, нежели умозрительных построений, дело рук не философов, а ученых — по крайней мере, так происходит в наше время, когда новая философия объясняет их и приспосабливается к ним.

¹ Annales rйvolutionnaires, avril — juin 1908, p. 350.

² Paris, Alcan, 1895.

³ De la contingence des lois de la nature.

Вот что вдохновило г-на Дюркгейма продолжать это движение, стать Пастером социологии — последней из возникших, самой сложной, но и наименее продвинутой из всех гуманитарных наук, основатели которой — Конт, Милль, Спенсер — положили начало этому особому виду науки о душе.

По правде говоря, это какой-то «философский» Пастер, который исходит прежде из теории, чем из фактов, и устанавливает правила метода до того, как сделает открытия. Но, по крайней мере, эта аналогия придает особую силу критике Тэна и приводит его если не к основанию новой науки, то хотя бы к полному разоблачению недостатков старой. Эти недостатки происходят от того подчиненного положения, в котором ее еще держит опека старшей сестры — психологии. Поэтому в наши дни явилась психосоциология, как в свое время была химико-биология д-ра Пуше: это несовершеннолетняя наука, она не определила своих законов, своего метода, который отличен от метода психологии; отсюда неизбежные недостатки: неясность, неполнота, неспособность точно указать поле своих наблюдений, отбросить нелепые гипотезы первого встречного.

Г-н Дюркгейм не говорит ни о Тэне, ни о якобинизме. Но его критика будто создана для них: ведь Тэн в истории — мастер психологического метода, а якобинская проблема — образец социальной проблемы. Это орудие не подходит для затеянной работы — вот секрет неудач этого труда. К тому же именно в книге г-на Дюркгейма мы найдем их список; взгляните.

Психологическая школа, говорит нам г-н Дюркгейм (с. 110 и далее), уделяет слишком много внимания намерениям, когда хочет объяснить социальные факты, но недостаточно внимания — обстановке. Она видит лишь корыстные побуждения там, где действует более могущественная причина, медленная и глубинная работа социальных институтов, отношений. Точно также и Тэн говорит, например, что в 1790 г. стихийно создавались народные общества, потому что чувствовалась необходимость объединения в условиях анархии, — как будто такой значительный факт мог быть сиюминутным делом и делом расчета и как будто уже в течение тридцати и более лет сотни масонских, философских, литературных и т. п. кружков не приучали целый класс и публику к политическим нравам обществ и к догме прямого суверенитета.

Наши психологи, продолжает г-н Дюркгейм (с. 123, 131), сводят значительные социальные явления к индивидуальным инстинктам, например религию — к некоему «минимуму религиозности», как врожденному свойству каждого; также и Тэн считает, что в каждом абстрактном мечтателе дремлет Марат, и все молодые люди в восемнадцать лет — якобинцы¹; как будто можно проследить эволюционную связь между резонерским духом какого-нибудь юнца или мечтаниями престарелого поклонника просвещения и яростным и вполне определенным фанатизмом убийцы. Здесь трудно удержаться от мысли о наивном дарвинисте, который полностью счастлив знанием, что хобот — это тот же нос, копыто — ноготь, плавник — рука, а обезьяна — человек.

¹ Rйvolution, II, р. 11.

Психологи, продолжает г-н Дюркгейм, часто принимают результат за причину, когда объясняют социальные факты, ставя сознательное побуждение впереди действия; но ведь обычно все происходит наоборот: сначала действие, вызванное неосознанными причинами, а потом — доводы, чтобы оправдать это действие. Точно также Тэн постоянно смешивает якобинскую логику с якобинским духом и не видит больше затруднений в одном, чем в другом, как будто чувства всегда шли вслед за принципами, как будто достаточно было показать логику последних, чтобы объяснить наличие первых; и будто бы революционные акты в самой их логике не предполагали бессознательного вовлечения в гораздо большей степени, чем следование чистой теории.

И так далее. Заблуждение одно и то же и состоит оно в том, что неслыханные поступки и бесчеловечные, извращенные чувства приписываются личной испорченности, хотя они подчиняются гораздо более могущественным и глубоким причинам. Если верить Тэну, то каждый якобинец — творец собственного фанатизма; конечно, ему в этом помогали и обстоятельства, но не напрямую, устраняя препятствия, разрушая всяческими злоупотреблениями моральные авторитеты и анархией — установленный порядок; а вся положительная работа шла от него [якобинца].

Если этот метод верен, то он ведет к самому революционному учению из всех, более революционному, чем у г-на Олара, который довольствуется тем, что предает забвению, как и якобинцы 1793 года, всякие гнусности. Тэн, напротив, принимает их, выпячивает — и в итоге отрицает, поскольку сводит их к естественным причинам. Если у фанатизма 1793 г. не было других общих причин, кроме заурядных факторов — поколение, момент, среда, — а все остальное было личным делом, — то Шалье лишь племянник г-на Журдена, дядя г-на Перришона, двоюродный брат стольких честных буржуа, которых те же самые причины не сделали кровожадными. Таким родством, конечно, нечего гордиться, но в конце концов вся его порочность — свойство его самого: из этого следует не только то, что она заслуживает всяческого презрения (а Тэн ей этим и не угрожает), но также и то, что она не могла бы завести слишком далеко — а это было бы уже неправдоподобно. Видно, что если так рассуждать, то в конце концов суровость Тэна к якобинцам обернется своего рода индульгенцией по отношению к якобинизму, в сравнении с которой хорошо известная нежность г-на Олара покажется очень даже суровой.

Но этот метод плох, недостаточен; и именно здравый смысл г-на Олара предупреждает нас об опасности. То, что эта испорченность повела очень даже далеко — это факт, и согласно Тэну тоже; она слишком распространена, чтобы быть случайной, слишком глубока, чтобы быть личной. В анализе Тэна бросается в глаза явное несоответствие между причинами, в общем, нормального порядка и неслыханными результатами. Тэн-историк опровергает и озадачивает Тэна-психолога. Если доводы второго — единственно верные, то первому остается лишь одна гипотеза: что якобинцы все сумасшедшие. Вот что повторяет г-н Олар на каждой странице своей книги, и он имеет на это полное право. Он выводит из этого, что факты, столь плохо объясненные, — это невозможные факты, следовательно, ложные, невзирая на все доказательства и все тексты, а значит приводящие к неправильным выводам. Можно хорошо видеть, но плохо понимать; это как раз случай Тэна.

Теперь мы знаем почему: его метод не неверен и даже не бесполезен; ибо рассматриваемые факты безусловно психического порядка: якобинец — это человек, как растение — это комплекс химических элементов. Можно заниматься психологией одного, как химическим анализом другого. Но это фактическое описание не прояснит дела. Мне недостаточно знать, что растение разлагается в таком-то соотношении на кислород, водород, углерод и азот, что якобинец — это соединение абстрактной «добродетели» и практического «карьеризма». Самый союз этих элементов, их синтез, характер их взаимодействия — не химического и не психического порядка. Чтобы его объяснить, нужно обратиться к причинам иного рода: к живым людям, с одной стороны, и к социальному вовлечению — с другой.

Эту аналогию можно провести еще дальше: доподлинно известно, какое место отводится в теории абиогенеза разложившейся материи: зародыш рождается всегда в гниении, лягушки — в стоячей, гнилой воде, крысы — из старого сыра. И та же методическая ошибка привела Тэна к фактической: он тоже делает из общественного разложения — в данном случае, из социальной и духовной анархии — единственный специфический фактор нового порядка. Именно благодаря анархии, которая порвала необходимые узы, стихийно растет «смертоносная идея». Якобинизм является на свет после нескольких месяцев анархии, как грибы после ночного дождя; народные общества рождаются из анархии; а якобинская орда выходит из трупа старой Франции, как пчелы Аристеи из нутра мертвого быка.

Как совместить такую неопределенную и негативную причину с таким положительным и точным фактом? Вы плохо смотрели. Вглядитесь получше: крысы были и до сыра, а якобинцы — и до Революции. Не 1789-м, а 1770-м и ранее датируются эти странные нравы и принципы. Задумайтесь над этим крупным историческим событием XVIII века: приходом в мир и к власти обществ мысли; исследуйте, например, социальный кризис, из которого родилась ложа «Великий Восток», с 1773 по 1780 г.: вы вновь обнаружите весь механизм революционной чистки. Работа, которая сократила состав «Большой Ложи» Франции, — та же, что исключила фельянское большинство в 1790 г., жирондистское в 1793 г. Это автоматическая работа, формулу которой можно было бы вывести и закон которой — раскрыть. В философских обществах 1785 г. обнаружились бы те же духовные и умственные наклонности, тот же механизм, те же приемы, те же политические нравы, что и в народных обществах 1794 г. Без сомнения, форма — моральный уровень, качество персонала, природа актов, словесное оформление доктрин — изменились. Но закон остается тот же, и учтивые и напудренные «братья» 1789 г. повинуются ему так же беспрекословно и бессознательно, как и грубые и засаленные «братья» 1793 г. Даже лучше: этот же закон отбора и механического вовлечения действует везде, где является этот социальный феномен: в Обществе Евхаристии в 1660 г., как и в роялистских обществах 1815 г.¹, или в «Caucus'e» в Бирмингеме в 1880 г.

¹ Любопытные показания по поводу этих обществ можно найти в мемуарах Эме де Куаньи, опубликованных г-ном Лами [Les Mйmoires d'Aimйe de Coigny, publiйes par M. Lamy] (c. 236 и далее).

Но Тэн не раскрыл этого закона. Он видит в социальных отношениях «братьев и друзей» лишь частный эффект, а не общую причину, а в социальном фанатизме — лишь индивидуально-психологические случаи. А значит дает одновременно слишком частную и слишком незначительную причину этого закона, которая не объясняет ни его размаха, ни его могущества. В то же время Тэн чувствовал эту всеобщность и силу — чутье у него вернее, чем его теория; и поэтому он остановился на своеобразном компромиссе: его книга по своей методической форме — это общий обзор, а по содержанию — история фактов. Это трактат об обществах равных, построенный на материалах монографии о якобинцах, — несомненно, это грубая ошибка: надо было выбрать или, скорее, отделить, показать сначала этот закон, а затем представить факты; но это больше ошибка времени и метода, нежели человека, — и этого не поняли г.г. Олар и Сеньобос. Снисходительность г-на Матьеза представляется мне гораздо более «просвещенной»: вместе с ним мы признаем, что неудача Тэна происходит от его «инструмента» — от психологического метода, и что этот инструмент был единственно известным тогда, да и в наше время только он и применяется большинством социологов¹. Не его вина, что он плох.

Напротив, если какое-то произведение открыло дорогу новому методу, то это, конечно, достаточно искреннее произведение, чтобы показать без прикрас недостатки старого метода: и даже неправдоподобие, бессвязность картин Тэна лучше служат истине, нежели связный, но условный рассказ; ведь они, по крайней мере, ставят проблему и требуют ее разрешения.

¹ Durkheim. Les rиgles de la mйthode.

В наше время новый инструмент мало-помалу совершенствуется — и решение вырисовывается. Прекрасные работы по постоянным обществам выявили кое-какие законы, открыли новый путь. Начали составлять методическую карту той страны, которую узнал бы г-н Дюркгейм и по поводу которой г-н Олар, никогда не ступавший на ее землю, упрекал Тэна (открывшего ее) в слепых блужданиях: с тем же успехом можно было бы упрекать Христофора Колумба за то, что он отважился переплыть Атлантический океан на каравелле, вместо того чтобы воспользоваться услугами Ллойда в Гамбурге. Напротив, мы должны похвалить его за отвагу, принесшую удачу, и даже за ошибки и промахи этого открытия: неважно, что Тэн, ступив на эту неизвестную землю, решил, что все еще имеет дело с обычной историей, со случаями индивидуальной психологии, — что он принял Антильские острова за Индию. Без него, без этого путешествия первооткрывателя и без несколько прямолинейного анализа, проведенного им в «Происхождении современной Франции» мы бы даже и не подозревали о существовании Малого Града. Мы бы до сих пор оперировали терминами вроде «благородных иллюзий» 1789 г., «крайностей» 1793 г., оставались бы на уровне этой несерьезной, умеренной, рассудительной, либеральной исторической литературы, которая в течение ста лет понемногу подправляет, приукрашивает, приглушает страшное воспоминание и затягивает Революцию, как мох развалины.

Задача новой школы будет в том, чтобы возобновить методическое изучение этого социального феномена, который был представлен истории гением Тэна. У нее есть свои, в пределах досягаемости, материалы — в течение 10 лет классифицированные умелой и терпеливой работой наших архивистов, которыми пользовались уже три поколения историков-эмпириков; у нее есть конкретная тема — странное явление, завесу которого Тэн приподнял, не показав его смысла; у нее есть свой инструмент — метод, например, Брайса или Острогорского. Она сможет доказать, что у нее есть свои собственные направление и область исследований, благодаря критике, основные черты которой наметил г-н Бугру и попытался применить г-н Дюркгейм в плане социальных исследований. Ее делом будет, с одной стороны, естественная история обществ мысли, их законов, основных и постоянных стремлений, а с другой — подробное рассмотрение неизбежных конфликтов между этими обществами и нормальным обществом, между Малым Государством и большим.

Ей к тому же придется давать сражения, выдерживать борьбу — борьбу, начатую прямо на наших глазах г-ном Оларом, борьбу, первые удары которой пришлось принять на себя трудам и памяти Тэна; мы уже говорили почему: Малый Град, целиком отделанный с фасада и с фасада же открытый для общественного мнения, обязательно хранит в тайне свою истинную работу, механизм действия «машины», как говорят профессиональные политики в Америке, и не дает себя так просто исследовать с тыла. Ему не так страшны удары врага, как взгляды непосвященного, и он не разрешает ни увидеть ничего, кроме того, что сам показывает, ни узнать ничего, кроме того, что предает гласности. Но, начиная с Тэна, любопытство историков и даже широкой публики не дремлет; как прожекторы броненосца, наведенные на миноносец, оно направлено на якобинство, на мирок обществ. Его еще не понимают, но видят и наблюдают; и никакие маневры, уловки и доводы этого мирка — тезис обстоятельств, аргумент общественного спасения и т. п. — не обманут эту критику и не заставят отклонить в сторону луч прожектора.

Действительно, как видно, нападки г-на Олара внушены ему каким-то инстинктом общественного самосохранения, — и поэтому на этом новом участке сражения не будет недостатка ни в солдатах, ни в критике принципиальных противников.

И теперь, когда мы знаем объект, способы и результаты этой атаки, мы попытаемся получше понять ее основания, разглядеть то, что она защищает. Тем более что представление об этом мы можем составить все по той же книге г-на Олара «Политическая история французской революции»: мы найдем в ней действительно если не шедевр, то по меньшей мере полноправный и очень удовлетворительный образец такого метода и такого духа, о которых обычно судят слишком обобщенно.

7. ИСТОРИЯ РЕСПУБЛИКАНСКОЙ ЗАЩИТЫ

Тэн, как мы говорили, поставил революционную проблему, но не решил ее. Как раз один вариант решения преподносит нам г-н Олар в своей «Политической истории...»; и здесь снова выбор источников ставит нас на путь заключений.

Этот выбор, весьма ограниченный, является почти противоположным выбору Тэна. Г-н Олар в принципе отвергает мемуары , в сущности, он отвергает и переписку. Мне не известно, чтобы он использовал для периода Конституанты* ни ту переписку, какую смотрел Тэн в архивах (Н, F⁷, КК 1105, В¹¹¹), ни ту, которой Тэн не видел (В^а, F^IC III), ни ту, которая была опубликована с тех пор (письма члена Учредительного собрания Тибодо, депутатов от Страсбурга, от Кот-дю-Нор, например). Я говорю лишь, чтобы напомнить его работу в архивах: 29 справок, из которых три — из провинции.

Как и Тэн, г-н Олар работает только в Париже. Но Тэн, по крайней мере, пользовался местными историческими сочинениями, причем лучшими из них — трудами Бабо, Созэ — постоянно; г-н Олар — почти ни разу. Из тринадцати произведений этого рода, использованных в трех книгах Тэна, я насчитал четыре процитированных — причем помалу — в шести главах у г-на Олара. И в то же время от одной книги до другой прошло более четверти века (с 1878 до 1908 г.), более богатой работами этого рода, чем остальные три четверти века, вместе взятые.

Вот такая ужасная «чистка»; здесь это самое подходящее слово, поскольку никого, кроме «чистых», в том значении, в каком говорили в 1793 г., не остается: авторы и источники «патриотические» — протоколы революционных ассамблей, акты и сообщения патриотического правительства, патриотическая пропаганда, памфлеты, речи, циркуляры, петиции, вначале некоторые из Национального архива (D IV, С), большая часть из Библиотеки (Lb 39, 40 и т. д.); затем, и в основном, газеты; г-н Олар немного пользуется теми же умеренными газетками, что и Тэн — «Монитор» и «Меркурий», один из которых процитирован всего 9 раз, а другой — ни разу. Он предпочитает им патриотические листки: Лустало, процитированный 57 раз; Барера — 32 раза; Фоше — 29; Робера — 29; Ле Оде — 26; затем Горса, Демулена, Бриссо, Марата, Мирабо и т. д.

¹ См. Введение, с. XI.

* Конституанта — Учредительное собрание.

К документам этого разряда он присоединит (для эпохи террора) акты Парижской Коммуны, опубликованные Сижизмондом Лакруа, и письма командированных представителей; после Термидора — официальные рапорты полиции; все это, в конечном счете, публичные акты патриотов.

Вот такие две подборки. Г-н Олар не более, чем Тэн, является изобретателем своего метода: это метод еще Мишле, главы большой историко-революционной школы, и Олар — один из ее последних учеников. У Мишле¹ то же недоверие к мемуарам и к личным свидетельствам, то же презрение к тому, что он называет «разрозненными бумажками» — к архивным карточкам и особенно к письмам. Если, мол, он не цитирует, то это потому, что пользуется только указателями, где все находится под своими датами: реестры Коммуны, больших комитетов, секций, протоколы Конвента, и, самое большее, кроме этих официальных «больших коллекций», «рассказы, сотнями приходившие из стольких городов и деревень» при федерациях: документы, созданные или вдохновленные местными обществами, то есть все те же патриотические акты. Короче, мы не выходим из одного и того же очень четко очерченного круга.

Этот круг вначале кажется узким, рядом с обширным полем расследования Тэна. Но это противопоставление было бы столь же несправедливым, сколько и легким: ведь точка зрения не одна и та же, и задача поставлена совсем другая. Как и Тэн, г-н Олар занимается революционным феноменом как таковым, оставляя в стороне религиозную, экономическую, военную и т. п. историю; он об этом говорит в тех же выражениях¹. Но в то время как Тэн рассматривает революцию на практике, в деле, с изнанки, г-н Олар останавливает свой выбор как раз на принципах, на официальной, лицевой стороне. Тэн хочет добраться до души настоящего народа; г-н Олар отмечает деяния народной партии. Тэн пишет историю общественности на основании того, что происходит; г-н Олар — на основании того, что публикуется. Один ставит своей задачей изучение реальных существ, французов 1789 г.; другой — изучение абстракции — Прав Человека, фикции — Народа-суверена, Всеобщей Воли. Предприятие первого, несомненно, обширнее, увлекательнее, но также и труднее; работа второго — более законченная, более полная, менее непосильная. Боже меня упаси сказать, что она напрасна: но она ведет к другому.

¹ Revolution franзaise. Предисловие к изд. 1868 г.

К чему же ведет подобная работа? Это легко предвидеть, уже по самим источникам; я не нахожу лучшего слова, чем выражение, вошедшее в последние годы в обиход наших политиков: это будет работа Республиканской Защиты. Г-н Олар простит мне, что я обозначаю так, частным случаем, всем известным, общее правило демократической деятельности, которое пришлось бы слишком долго изучать в принципе.

¹ Taine. Rйvolution, II, предисловие; Aulard. Histoire politique, p. VIII.

Отметим лишь, что если великие предки из 1793 г. и не пользовались этим выражением, то они отлично справлялись с этим делом. Когда действия народной власти достигали определенной степени произвола и становились гнетом, их тут же представляли действиями общественной обороны, общественного спасения. Это понятно: ведь народ должен будет взвалить на себя эти действия, даже если он их не хотел и не выполнял; так хочет режим: уважающая себя народная власть действует только от имени народа, она и есть народ. Что ж, если народ ничего не требует, приходится говорить, что он «не может не требовать» — это расхожее выражение в 1789 г., — ссылаться на его «подразумеваемую волю» (как великолепно выражаются наши современные теоретики) — то есть на необходимость его спасения. «Общественное спасение» есть необходимая фикция при демократии, как «божественное право» — при авторитарном режиме.

И это средство себя оправдывает: разве не первое условие спасения Республики (в 1789 г. в том же смысле говорят «родины»), то есть дела Справедливости и Свободы — защита ее сторонников, «добрых республиканцев», «хороших патриотов», и уничтожение ее врагов, «реакционеров», «аристократов»? И не все ли средства хороши против врагов принципов, начиная с забвения этих самых принципов? Разве есть какая-то справедливость для врагов справедливости, какая-то свобода для «рабов»? Если в 1794 г. «окутывают покрывалом статую Справедливости и Свободы», то это для того, чтобы лучше защитить эти божества от нечестивцев, которые на них нападают.

Таков тезис защиты. Он появляется вместе с самой демократией. С 28 июля 1789 г. один из руководителей партии свободы, Дюпор, предлагал основать следственный комитет — позже его назовут Комитетом общественной безопасности, — который мог бы вскрывать письма и сажать людей за решетку без допроса. Это означало восстановление королевского указа о заточении без суда и следствия, менее чем через две недели после взятия Бастилии, но во имя общественного спасения и против врагов свободы. И в этом нет ничего неестественного, на взгляд «философов», за тридцать лет натренированных в такого рода диалектике. Это предложение было вотировано и, как известно, имело успех. И вот, таким образом, когда авторитарный гнет был изгнан через парадные двери, гнет общественного спасения сразу же возвратился с черного хода, в силу обстоятельств.

В итоге, именно в этой разнице между вывеской и подходом коренится больший успех нового произвола в сравнении со старым. Авторитарный гнет — гнет принципиальный, основанный на праве; гнет общественного спасения — фактический. Законы защиты — а все революционные законы имеют такой характер — являются, как указывает даже их имя, приуроченными к случаю. Г-н Олар настаивает на этом в своей «Политической истории...» и, я считаю, имеет для этого все основания. Это теоретическое различие, впрочем, — опыт показал это — практически может быть отброшено: ибо если принципиальный деспотизм основывается на Божьей воле, то обстоятельственный деспотизм оправдывает себя тем, что находит «злых», как говорили в 1793 г., которые угрожают принципам, и «рабов», которые не знают этих принципов. Несомненно, второй вид гнета выказывает больше уважения к самолюбию гражданина, к его «человеческому достоинству», но меньше, как подтверждают это факты, уважения к его голове; и кажется, что фактическая безопасность теряет, с одной стороны, все то, чего правовая свобода добивается, — с другой. Этот «деспотизм свободы», как говорит Марат, — общепринятым термином в 1793 г. была «общественная свобода» — разрушил больше личных свобод, усадил в тюрьму, ограбил и убил больше невинных людей, чем все божественные права мира. Даже знаменитый закон о большинстве их не останавливает: ведь в конце концов нет никакой уверенности, что большинство будет свободно, то есть что народ будет демократичен. А если случайно так оно и есть, если народ не демократичен, то разве не нужно вырвать его у фанатизма и у аристократии, вопреки его воле? Это положение продвинуто еще дальше в июле 1794 г., когда, чтобы спасти идеальный народ, общественную волю, гильотинируют реальный народ, частных лиц. Оно дало повод Конвенту, после Термидора, к своеобразным дискуссиям, по десять раз возобновляемым в одних и тех же выражениях: «Свобода печати, свобода мнений! — кричат термидорианцы, — это главные из прав человека!» — «Верно, но они у вас есть, — отвечают террористы, — назовите закон, который их отменяет? И разве, напротив, не для них все сделано?» — «А что законы? Посмотрите на факты: есть ли где-нибудь, даже в Конвенте, хоть атом свободы? Где еще слово, взгляд, злоба не приводят человека на эшафот?» Для тех дней это были отважные слова, от которых дрожь пробегала по рядам аудитории, еще одурманенной Террором, как дуновение свежего ветра по тюремным казематам. Собрались уже аплодировать, но террористы одним словом заставляют всех замолчать: «Я спрашиваю, — говорит якобинец Караф, — для патриотов или для аристократов тут требуют свободы печати?»¹ Вот наших храбрецов и проучили. Что на это сказать? Это решающий аргумент, со времен Дюпоров и Тарже. С этим самым аргументом и совершалась Революция. Нет ни одного члена Ассамблеи, который не был бы обязан ему своей карьерой, прощением мошенничеств, приведших его к власти, жестокостей, которые удерживали его у этой власти. И вот все опускают головы, переходят к повестке дня, чтобы снова начать на следующий день. Эта знаменитая ассамблея, не отличавшаяся ни тонкостью ума, ни чувством юмора, теряла в этих спорах целые дни и не выходила из дилеммы.

А в действительности эта дилемма ставит в затруднение «патриотов»; это выбор между двумя моралями — личной и социальной, о чем мы уже говорили; а принципы говорят за Карафа. Отбросить тезис защиты, законы исключения, аргумент общественного спасения — значит отказаться от самой Революции. Фактическая тирания на службе у принципиальной свободы — вот вся Революция. Откажитесь от первого — тотчас погибнет и второе. А причина в том, что свобода — принципиальная, не от мира сего, и потому может в нем царить лишь с помощью обмана и насилия. Она родилась в особом, чужом мире, в мире обществ мысли, лож, клубов, народных обществ, — названия тут не важны. Этот Малый Град, маленькая республика, совершенно демократическая, но изолированная и закрытая, где занимаются политикой вдали от дел, моралью — вдали от поступков; туда весь багаж реальной жизни — опыт, вера, интересы и обязанности, все, что обращено к действию и к результату, — не входит: там ему нечего было бы делать, и он лишь загромождал бы без пользы пространство. Предполагается, что туда приходят лишь затем, чтобы мыслить, чтобы «просвещаться», а не действовать и жить; и именно поэтому так уютно там чувствуют себя химеры Жан-Жака, чистые равенство и свобода. Это их родная страна. За неимением «божественного народа», для которого составляет законы Руссо, они прекрасно приспосабливаются к обществу идеологов. Искать их надо не на Корсике, не в Польше, не в Риме или Спарте, не у гуронов или таитян, а в граде философов, везде, где в определенные дни собираются человек двадцать со своими председателями, секретарями, со своей корреспонденцией и с филиалами, собираются, чтобы обсуждать и вотировать «принципиально» «общественное благо». Вот эта новая «родина».

¹ Заседание 20 августа 1794 г.

Однако случилось так, что они вышли за пределы своей родной страны, что Малый Народ завоевал, поработил большой народ, и навязал ему свои законы. И тотчас же начались изгнания, грабежи и убийства; ибо законы Малого Государства не годятся для большого. Кодекс Прав Человека подходит лишь гражданам мира мысли, а не обитателям реального мира. В реальном мире якобинская партия всегда будет в опасности и, следовательно, вынуждена будет прибегать к насилию, чтобы удержаться: при малейшем ослаблении надзора и принуждения толпа сама собой вернется к «личным интересам», то есть к интересам реальной жизни.

Вот что чувствует весь Малый Народ, начиная с самого видного своего «оратора» и до самого безвестного из своих «агентов»; и вот почему он так дорожит тезисом защиты. Это само условие, основа существования его царства. Нет ни одной патриотической петиции, памфлета, речи, которые бы не были внушены этим тезисом. Это обычный предмет всей революционной литературы.

8. НОВОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

Итак, источники, которыми пользуется г-н Олар, — патриотические протоколы, газеты, памфлеты — это подлинные документы патриотизма, составленные патриотами, и в большинстве своем предназначенные для публики. Он, конечно, обнаруживал в них тезис защиты, везде проходящий красной нитью; прямо под рукой у него была целиком написанная история Революции, представляющая рядом с каждым актом «Народа», от сентябрьских убийств до прериальского закона, его совсем готовое объяснение, укладывающееся в систему республиканской защиты.

Именно такую историю он и написал. Она не является пропуском в истории Тэна, так как уже по определению она является неким объяснением. Здесь нет никакой опасности неправдоподобия, несоответствия между результатами и причинами; нет никакого соблазна оставить хронологический порядок и нить повествования, чтобы ухватиться за это крайнее средство — сводки, что равноценно признанию в невежестве, упорному констатированию без понимания. Каждое действие «Народа» имеет свой четко определенный повод: причина штурма Бастилии? — волнения в массах; октябрьских событий? — обед лейб-гвардии; сентябрьских убийств? — наступление пруссаков на Верден; резни 31 мая? — речь Инара; войны со священниками и дворянами? — их заговор. Предательство двора, интриги дворян, эгоизм буржуа, затем «военные условия»: вот, в общих чертах, тот противник, которого «стер» Тэн в сцене большой дуэли, о которой говорит г-н Сеньобос.

Восстановить, воздвигнуть против республиканской защиты такого врага, масштаб которого оправдывал бы ее действия, — такова задача якобинской пропаганды, задача, на первый взгляд, тяжелая, предполагающая большую и постоянную работу по подтягиванию этого необходимого противника, часто такого хилого и далекого, до размеров, сопоставимых с его могущественной жертвой.

Такая работа была бы выше сил одного человека или одной партии: но она происходит сама собой, в отлично слаженной социальной машине. Это результат, можно сказать, автоматический, результат устойчивых, налаженных сообщений между «материнским обществом» и его «дочерьми» по поводу «общественного блага»; сначала «дочки» воздействуют на «мать»: каждая уведомляет ее о том, что знает нужного по этому делу; и отсюда появляется первый отбор фактов, нужных защите. Затем — действие центра на «окружность»: общество-мать черпает из писем «дочек» материал для циркуляров, которые оно им посылает регулярно, чтобы «воспитывать» или «создавать» общественное мнение, как тогда говорили, то есть устанавливать дежурный уровень благонадежности, «соответствие» — второй отбор. Можно себе представить, во что превратится фактическая правда после этих последовательных отмываний в очень обширном обществе, где объем переписки огромен и выбор примеров обилен, и очень натренированном, где «забота об общем благе» заставляет лгать без зазрения совести и верить не рассуждая.

Именно это в 1793 г. называют «народным просвещением», первым долгом и заботой настоящего патриота. Первоклассный инструмент для этой работы — якобинское общество, а его первая цель — утвердить и распространить тезис защиты.

А оно не замедлило, сначала посредством мятежа, потом — закона, создать себе монополию на это «народное просвещение». Никаких больше газет, даже памфлетов, помимо него. Один закон (от 23 марта 1793 г.) приговаривает еретика к смерти; другой (от 25 июля 1793 г.), давая привилегии клубам, дает правоверному карт-бланш на диффамацию и клевету. Таким образом, хозяин свободен и не имеет конкурентов. Кроме того, у него хорошая розга: ученик (публика) знает, что надо внимательно слушать урок, потому что речь идет о его голове: если его изобличит клуб, то за клубом стоит революционный комитет, который издаст постановление об аресте, революционная армия, которая его арестует, и революционный трибунал, который его гильотинирует, «энергичные меры», как говорили тогда: это просто, быстро, законно — и имеет решающее значение, как видно, для вольнодумца, который бы потребовал точных сведений относительно грозящей родине опасности, или для эгоиста, который бы некстати успокоился.

Видно, что если этот тезис необходим режиму, то режим, чтобы его поддержать, располагает особыми средствами: и историк тут оказывается перед беспримерным случаем заблуждения общественного мнения; речь идет не о естественных причинах — невежестве, беспокойстве, страданиях масс: они не могли бы, кстати, породить столь значительное заблуждение; но еще менее об искусственной причине — о лжи, которую распространяла какая-нибудь партия, чтобы оправдать свои действия: она не могла бы распространить ее так далеко и поддерживать ее так долго. Лишь социальная машина, управляющая мнением Малого Народа и навязывающая себя мнению большого, способна совершить это чудо; известно, какие сложные дела она умеет провернуть, идет ли речь о том, чтобы заглушить или раздуть новость, или о молчании, или о пропаганде.

Молчание по поводу столь значительных действий — не наименее любопытная черта той странной эпохи. Франция могла страдать от Террора — можно сказать, что она о нем не знала; и Термидор сначала стал освобождением, но затем — открытием: в следующие месяцы сюрприз следовал за сюрпризом. Вначале это был процесс и оправдание (14 сентября) «132 нантцев», арестованных лишь за то, что они были нотаблями своего города, которых десять месяцев таскали из тюрьмы в тюрьму, где 38 умерли от истощения. Затем — представление с трибуны Конвента Мерленом из Тионвиля вещественных доказательств потопления возле Бурнефа 41 человека — 2 мужчин, из которых один слепой 78 лет, 12 женщин, 12 девушек, 15 детей, из которых 10 были в возрасте от шести до десяти лет, а 5 грудных; захваченных в повстанческом краю, их погрузили на судно «Судьба», капитаном которого был Масе, и бросили в море в районе Пьер-Муан по приказу генерал-адъютанта Лефевра¹, — новое откровение для публики; и так далее... Известно, что процессы Каррье, Фукье, Бийо, Лебона, Лакомб и т. п. тоже таили в себе подобные сюрпризы, они обнародовали странные действия, рядом с которыми бледнеют даже самые знаменитые бойни минувших времен: они совершаются хладнокровно, легально, по всей стране, в течение многих месяцев. Это «перманентная Варфоломеевская ночь».

¹ Moniteur, Convention, 13 oct. 1794.

И, однако, можно сказать, что общество не знает о них: оно как будто потеряло чувствительность, словно находится под наркозом. Никогда, ни при каком режиме, оно не доходило до такого состояния. А тут о законах знали, а о действиях — нет. Арест 132 нантцев был девятимесячной давности, потопление у Пьер-Муан — десятимесячной и т. д. Это происходит, во-первых, от того, что ничто более не публикуется, не пишется, не говорится под страхом изобличения и смерти, без визы «патриотов», то есть якобинцев; а во-вторых, среди самих якобинцев эти факты устраняются в процессе переписки.

Зато машина допускает и преувеличивает полезные ей новости так же уверенно, как замалчивает другие, и теми же способами. Францию 1793 г. не следует представлять как Рим времен Нерона, vasta silentio*. Напротив, в ней есть общественное мнение, и причем самое шумное из тех, что когда-либо утруждало слух правителей: мнение обществ. Если в Париже в мае 1794 г. ни слова не говорилось о потоплениях, то в июле 1789 г. в самой глухой деревушке было известно из верных источников — «людская молва» повторяет это повсюду, — что королева велела заложить мину под залом Ассамблеи¹; известно было также, что дворянство топит зерно в море, чтобы уморить третье сословие. «Беспокойство о средствах к существованию», столь полезное демократической партии с 1789 г., фигурирует в 1794 г. среди «принципов», исповедуемых каждым настоящим якобинцем¹. К тому же вообще беспокойство — это даже признак патриотизма. Настоящий патриот — человек «беспокойный» по положению, а тот, кто успокаивается, подозрителен. Циркуляры якобинцев — это всего лишь серия сигналов тревоги: именно по степени беспокойства они оценивают силу общественного мнения. Вот несколько строк из отчета Сен-Жюста, которые дадут представление о чудесах, совершенных в том же роде: «В 1788 г. Людовик XVI велел умертвить 8000 человек всех возрастов и обоих полов в Париже, на улице Меле и на Новом Мосту. Суд повторил это на Марсовом Поле; суд вешал в тюрьмах; утопленники, которых вытаскивали из Сены, были его жертвами; было 4000 заключенных; в год вешали 15 000 контрабандистов; колесовали 3000 человек», «в Париже было больше узников, чем теперь» (26 февраля 1794 г.)². Это сказано с трибуны Конвента, одобрено, отпечатано и разослано в меньшие коммуны; а общества истолковывают и приукрашивают; а братья всему верят; и никто с сомнением не пожмет плечами: это значило бы рисковать головой.

* «Необозримое безмолвие» {лат. ) — из описания похорон Германика у Тацита. — Прим. перев. ¹ Young А., I, р. 269.

После Термидора именно это постоянное беспокойство в первую очередь ставили в упрек якобинцам. «Отчего все зло? — спрашивает Клозель в Конвенте 19 сентября 1794 г. — Оттого, что в этом собрании нашлись люди, чей показной патриотизм преувеличивал все грозившие нам опасности». Известно, как невероятно живучи такие чудовищные и знаменитые обвинения, как нищенский пакт или пытки в Бастилии, так сильно «раскрученные», что до сих пор существуют, не имея ни малейшего основания. Никогда бы такие сложные дела не удались ни человеку, ни партии, ни газете: но для социальной машины это просто игрушки.

¹ См., например, Moniteur. Речь Файо перед якобинцами (заседание 8 октября 1794 г.).

² Њuvres de Saint-Just, Velhay, 1908, II, p. 231.

Самым выдающимся результатом «беспокойства» является «Великий Страх», заставивший вооружиться за неделю, в июле 1789 г., все общины Франции, чтобы отразить разбойников, которых не существовало. Спровоцированная Центром паника, ложь, пущенная Центром для забавы? Несомненно, и надо думать, что толчок исходил оттуда. Но настоящее чудо — в форсированном натаскивании обществ, которое поддерживает в рабочем состоянии и в подчинении Центру целый народ приверженцев, относительно немногочисленный, но зато отборный, подогретый, покорный малейшим указаниям, верящий самой грубой лжи, готовый на любые дела и действующий везде одинаково. Эмиссары герцога Орлеанского или кого другого, которым те заплатили за сеяние паники в деревнях, напрасно тратили бы силы, если бы не встречали повсюду группы «патриотов», надлежащим образом возбужденные, готовые им верить во всем и бежать за ними, как того от них и ждали.

Другой результат от тех же причин: голод 1788 г., обычное проявление общественного мнения: его причиной не был ни неурожай, ни угроза неурожая, но ненормальная настойчивость ложных слухов, которая в конце концов взволновала рынок и привела в полную растерянность покупателей и продавцов среди полного изобилия.

Но излюбленные средства беспокойства — это всякие натянутые доводы, достоверность которых трудно оценить: могущество — не действует; планы реакции — предполагаемые; ярость народа по отношению к изменникам или, когда она слишком очевидно отсутствует, подразумеваемый народный интерес — вот что уж точно подлежит обсуждению; все это входит в известную категорию интриг. Известно, какое место они занимают в тезисе защиты.

Гонения на священников в Оше¹? Но ведь они в заговоре, говорит «глас народа». А в Шартре их не преследуют? Потому что там они ведут себя смирно. А как в действительности? Сколько раз этот тезис меняется на полностью противоположный? Говорят (то есть якобинцы, единственные хозяева гласности, общественного мнения, говорят), что в Оше священники в заговоре. Это потому, что их преследуют (якобинцы преследуют). В Шартре этого не говорят? Потому что там их не трогают. Поместите какого-нибудь настоящего якобинца 1794 года, Лебона, например, в Кан, и умеренного, вроде Ленде, в Аррас: будьте уверены, что на следующий день в Кане местная аристократия, до тех пор мирная, «подымет свою надменную голову», а в Аррасе успокоится. Где она представляет опасность после Термидора? Везде, где остаются террористические общества.

Такова работа защиты. Это труд не человека и не партии, это естественный результат процесса социальных сообщений, которому свойственно производить народное мнение нового типа: искусственное народное мнение, в том смысле, что оно устанавливается принципиальными обсуждениями, фиксируется голосованиями, то есть совершенно иначе, чем настоящее общественное мнение, формирующееся медленно, в контакте с фактами; отсюда особые черты: странные ясность, сила, согласованность, чудовищные ошибки, порожденные либо замалчиванием, либо искажениями; естественное, самопроизвольное, в том смысле, что подчиняется только своим собственным законам, и никогда — чьим-то личным указаниям, и остается коллективным, безличным, как настоящее общественное мнение; и в этом его сила, я хотел сказать — его искренность.

¹ Histoire poiitique, p. 473.

И именно так, без всякого невероятного заговора, без неправдоподобной извращенности, благодаря одному лишь функционированию социальной переписки, внутри Малого Града вырабатывается целая система лжи, в которой нуждается политика защиты, чтобы удержаться.

В системе защиты есть две роли, принесенные в жертву, два патриота, достойных сожаления, ибо их ремесло — точность и правда: это судья и историк.

Мы знаем, по опыту этих последних лет, каким испытанием является процесс республиканской защиты для судьи, которому приходится иметь дело с пустыми досье и тяжкими обвинениями, с криками невинно заключенных и приказами «владыки». Его предшественники в ту великую эпоху знавали и другие тревоги. По правде говоря, закон много для них делал при так называемом режиме «судебных убийств», который отменял обжалование (17 авг. 1792 г.), доказательство (17 сент. 1793 г.) и защиту (22 прериаля II года). Однако, несмотря на такие большие поблажки, задача все еще трудна. У Малого Народа это общее место — высмеивать скрупулезность и медлительность своих судей. Действительно, какая разница между желаниями, ожиданиями и реальностью! Марат требует 170 000 голов; Колло — от 12 до 15 миллионов; Гюфруа считает, что во Франции было бы достаточно 5 миллионов жителей¹ и т. д., — это, честно говоря, шутки газетчиков; но государственные деятели тоже требовательны: Мэнье оценивает число арестованных провансальцев в 9—15 тысяч, его секретарь Лавинь число тех, кому надо отрубить голову, — в 9—10 тысяч, и оба они представляют в Комитет общественного спасения одно и то же основание для введения революционного трибунала на местах: ведь чтобы привести в Париж 15 000 пленников, понадобится целая армия, масса продовольствия, придется организовать этапы, а это большая и ненужная трата людей и денег².

Комитет соглашается с этими доводами и назначает комиссию Оранжа. Но вот беда: ей удается казнить лишь по 40 человек в день самое большее, всего же получилось 332, за 44 сеанса. Даже в Париже Фукье преуспел не больше: он рад, что достиг цифры в 450 голов за декаду.

Судей и присяжных уже не хватает. Среди них есть такие, которых гильотинируют как умеренных; другие сходят с ума; третьи перед судебным заседанием напиваются; даже Фукье нервничает, ему кажется, что воды Сены стали красного цвета; и, однако, крайне необходимо поддерживать тяжелый труд защиты.

¹ Taine. Rйvolution, III, p. 393.

² Другой довод Мэнье: «Надо сильно припугнуть, и удар только тогда по-настоящему страшен, когда он нанесен на глазах у тех, кто жил рядом с виновными» (Bonnel, указ. соч., I, р. 3. Письма Мэнье и Лавиня Кутону, от 23 апреля 1794 г.).

Тогда в помощь себе придумывают разные любопытные приемы, например «наседку»*: «наседка» — это агент, постоянно живущий среди узников, чтобы схватывать на лету и при необходимости провоцировать их на слова, жесты, которые приведут их на эшафот. Есть также «прививка», заключающаяся в том, что в какую-либо тюрьму переводят узника из другой, где уже был заговор: и с этого момента малейшая жалоба, мельчайший симптом становятся сигналом бунта, ответвлением того заговора, а самый маленький перочинный ножик — вещественным доказательством. Имеются и другие средства — например, усердие какого-нибудь патриота-надзирателя, как Берне в Люксембурге, который умеет всяческими издевательствами вывести из себя заключенных, — а остальное берет на себя «наседка».

Однако есть и такие безнадежно терпеливые тюрьмы, где не желают составлять заговоры, например Сен-Лазар. Тогда патриоты забегают вперед, «наседка» перепиливает прут решетки, предлагает план бегства и составляет список. В его доносе, конечно, имеются кое-какие неувязки: например, получается, что в числе прочих беглецов, перебравшихся по одной доске, перекинутой над проулком, на высоте 25 футов над землей, была настоятельница Монмартрского монастыря, семидесяти двух лет, и мадам де Мерсен, у которой обе ноги были разбиты параличом. Но это не имеет никакого значения: обе они были приговорены и отправлены на эшафот. Этот заговор дал три партии жертв, в 25, 26 и 27 голов: так погибли Шенье, Руше, первый председатель парламента Гренобля г-н де Берюль; жена председателя парламента Тулузы, мадам де Камбон, за то, что отказалась ответить, где скрывался ее муж; какой-то малыш Мейе, 16 лет: «За преступление все восемьдесят!» — сказал председатель трибунала. Его преступление состояло в том, что он запустил в надзирателя Берне тухлой селедкой¹.

* Во французском языке «наседке» соответствует «mouton», т. е. баран. — Прим. перев.

Таковы последние усилия защиты, тогда как парадокс доведен до последнего предела.

Задача историка — сочинителя пасквилей или оратора — такая же трудная, как и у судьи, но иная. Судья добивается минимума доказательств, необходимых для осведомленной, но хорошо вышколенной, отобранной и сговорчивой общественности Малого Народа — социального общественного мнения; историк же ищет объяснения, которого требует широкая публика, менее сговорчивая, плохо обученная, несведущая и судящая издалека; отсюда и разница в средствах: для судьи это липовые доводы, для историка — умолчание. Но невозможно умолчать обо всем; и тогда вводят «Народ»: слухи — ложны, действия — достойны сожаления, но народ поверил этим слухам и совершил эти действия. Это уже классический прием пропаганды; у него есть свои неудобства, уже отмечавшиеся: ибо, в конце концов, что это за народ, на который взваливают все тяжкие преступления Революции, народ 10 августа? Можно ли вообще говорить о народе, о народном мнении в 1794 г., при режиме «сети» г-на Олара? не все ли это равно, что рассуждать о склонности узника к сидячему образу жизни, сосчитав его решетки и затворы?

¹ Wallon. Tribunal rйvolutionnaire, IV, p. 101 и далее.

Но у этого метода есть и хорошие стороны: во-первых, он кажется объективным, а его позиция одновременно скромна и тверда, что весьма удовлетворительно; затем, она практически достигает той же цели, что и прямое оправдание: ведь если народ верит во что-то и хочет этого, то здравый смысл говорит нам, что по крайней мере естественно в это верить и хотеть этого. Здравый смысл тут ошибается, мы уже сказали почему: между естественной причиной и личными происками существуют, в истории общественного мнения, причины третьего порядка, порожденные работой машины: социальные причины. Но до сих пор, по крайней мере, эти последние не берутся в расчет; а потому, раз тезис «заговора» не выдерживает критики, место остается свободным для почтенных естественных причин, которые так любят находить: пылкий патриотизм, непомерные страдания и т. п.

Таков метод г-на Олара. Он точно скопировал обширную фреску во вкусе Давида, которую общества ежедневно выставляли на обозрение своим адептам. Там изображен Народ — большая обнаженная фигура, совершенно безликая и несколько банальная, выступающая с мечом в руке против разбушевавшихся фурий — Фанатизма и Аристократии. Он воссоздает перед нами, от начала до конца Революции, тезис защиты — результат огромной и бессознательной работы переписки обществ: молчит о стеснительных победах, Ондскоте, Ваттиньи; молчит о массовых убийствах, расстрелах, потоплениях, всякого рода гонениях. Лион восстает? — Федерализм, зависть в провинции к Парижу — но Шалье не в счет. Вандея? — Фанатизм, роялизм, восстание против набора в армию — но ни слова о жестоких религиозных гонениях предыдущих месяцев. Знаменитые комитеты надзора, поставщики для гильотины? Я вижу лишь один факт, который можно поставить им в вину: кажется, в некоторые деревенские комитеты обманным путем проникали священники и были так нечестны, что пользовались своим положением, чтобы заставить людей посещать мессу¹. Сентябрьские убийства? Говорится, что наступают пруссаки или, скорее, что народ верит этому и взволновался, что верно относительно Малого Народа, который очень опасается большого; не говорится, что половина зарезанных — безобидные женщины, дети, старики, что убийцы — это 300 наемных головорезов — и вот равновесие защиты и восстановлено.

Наконец, и самое главное, персонификация «Народа»; он появляется при всех переломных моментах: 5 октября король отказывается подписать Декларацию прав. «Тогда вмешался Париж» (с. 58). 28 февраля 1791 г. «Народу» приходит в голову, что донжон Венсенского замка сообщается подземным ходом с Тюильри и что король убежит через этот ход. К счастью, Лафайет бежит вслед за ним и задерживает его в пути (с. 108). Король собирается уехать в Сен-Клу 18 апреля 1791 г. «"Народ" помешал ему сделать это» (с. 115); и так далее. Эта эпопея великого безличного «On»* замечательно изложена в книге г-на Олара против Тэна (с. 169-177).

¹ Histoire politique, p. 353.

* Французское местоимение 3 лица ед. числа On имеет собирательное значение, не обозначая конкретного лица, в русском языке прямого соответствия не имеет и переводится формой 3 лица множ. числа глагола без местоимения или безличными формами. Например, «on park» — «говорят». — Прим. перев.

В сентябре 1792 г. «увидели, что королевская власть бессильна, возмутились...» и ее свергли. Спустя полгода, снова «беспокоятся, боятся, что у жирондистов не будет необходимой энергии...», и их исключают.

Очевидно, что историк-эмпирик будет останавливаться на каждом этом «ш», чтобы спросить: кто — «о«»? Сколько? По какому принципу объединенные? Кем представленные? и т. д. Критике известно, что такое 500 или 2000 ремесленников, крестьян или горожан, но неизвестно, что такое «on», «Народ», «Париж» или «Нация». Она не терпит анонимности и неопределенности; как только образуется скопление народа, она желает увидеть, сосчитать и назвать; она вопрошает, что такое этот безымянный «хороший патриот», который выдвигает уместное предложение? Кто это там снизу рукоплещет каждому его слову? Кто этот третий, неожиданно ставший оратором «Народа»?

Разумеется, г-н Олар никогда не задает таких вопросов. Будем ли мы упрекать его за это? Это было бы столь же несправедливо, как упрекать его за небольшое количество и ограниченный выбор источников. Г-н Олар — не историк-эмпирик. Он историк республиканской защиты, то есть реставратор фикции, созданной по особым законам и в особом духе: по законам социальной пропаганды, общественного мнения Малого Народа.

9. МИФ О НАРОДЕ

Если вышеизложенное понятно, то теперь можно судить о важности и интересе такой работы.

Очень легко — и даже несколько наивно — критиковать тезис защиты как объективную истину. Действительно, ясно, что он навязан ситуацией, что он в манере писаний или речей патриотов, что он — первое правило их пропаганды, само условие народной фикции, на которой и держится этот режим. И поэтому Тэн и историки-эмпирики целиком отбросили, инстинктивно, все то, что исходит от тезиса защиты. Г-н Олар в своей «Политической истории...» поступил в точности наоборот. Он вплотную занимался исключительно защитительной литературой и воссоздал перед нами ее тезис во всей его полноте и безупречности.

Надо быть благодарным ему за это, ведь этот тезис, как мы уже говорили, не есть целенаправленный результат происков группы или одного человека, но неосознанное и естественное произведение якобинской машины, то есть определенного режима и определенного духа; и это было очевидно с первого взгляда: сил одного человека не хватило бы на действия такого большого размаха. Система, фикция, шумиха, если угодно; не будем забывать, что эта система продержалась несколько лет, что она распространяла чудовищную ложь, что она совершала неслыханные дела, что ей следовали тысячи людей, не знакомых друг с другом, и что ее признавали, волей или неволей, миллионы других; наконец, что она породила некий мистицизм нового типа: это мистицизм народа, который был если не объяснен, то описан Тэном; тезис такой силы, даже абсурдный — именно абсурдный — не простая ложь. Он сам по себе уже исторический факт, социальный факт, как мы говорили, и заслуживает объяснения и, для начала, представления.

Г-н Олар сделал это, можно сказать, первым; не то чтобы, конечно, защитительная история начинается с него, — она ровесница демократии. Однако его предшественники, Мишле и другие, написали ее от своего имени, дошли своим умом — Мишле, впрочем, с некоторым оттенком якобинского духа, что напоминает угадывание; но, в конце концов, они переписали на свой лад ту защитительную речь, которую актеры этой драмы произнесли раньше их. Г-н Олар более критичен: он обращается к писаниям того времени, к тогдашним якобинцам; и в этом новизна и ценность его книги.

Предприятие такого рода имело свои преимущества и свои опасности. Вначале о преимуществах: хороший метод г-на Олара должен был принести хорошие плоды. И действительно, следует заметить, что если он и не один пишет защитительную историю, то именно он доводит ее до конца. Все другие остановились на полпути: один — на 10 августа, другой на 31 мая, третий — на смерти Дантона, исходя из собственных представлений. В революционном прогрессе всегда находится какой-то пункт, после которого историк резко переходит к реакции и заявляет, что «нация» существовала вот до таких-то пор, но не далее; остальное было делом одержимых громил, заговорщиков и тиранов. «Нет, — восклицает Кине, — возникновение системы Террора не было в порядке вещей, это ошибочное представление»¹.

Один лишь г-н Олар, за исключением быть может только Луи Блана, принимает целиком всю Революцию — даже Робеспьера, Лебона, Каррье, даже три последних месяца Террора. Но если Луи

¹ Rйvolution, 1868, t. I, p. 30.

Блан занимает эту позицию лишь в силу свирепости своих убеждений, то г-н Олар — благодаря надежности своего метода. Действительно, для того, кто судит на основании текстов, а не чувств, ясно, что перед нами, с 1788 по 1795 г., единый, все один и тот же исторический феномен. Это от начала и до конца одни и те же принципы, тот же язык, те же средства. Невозможно было бы отделить, с одной стороны, «патриотизм» 1789 г., как голос народа, а с другой стороны, «патриотизм» 1793 г. как измышление интриганов. «Теория 1789 г.», быть может, и благоразумная в политике, не выдерживает критики в истории; и это очень хорошо увидел г-н Олар, соглашаясь здесь с Тэном.

Но при написании защитительной истории есть одна очень серьезная опасность: дело в том, что ее принимают всерьез, как объективную истину, — и нет ничего досаднее этого: ведь в таком случае историк перед защитительной литературой находится в таком же положении, как и хорошо обученный адепт, «хороший патриот» перед дежурной социальной линией поведения; исчезает всякая критика; и в результате этой пассивной правоверности в историю введено новое политическое божество социального режима: Народ.

Сегодня в нашей официальной истории свирепствует как раз это мистическое понятие.

Я не смогу найти более удачного сравнения места, занимаемого этой идеей в истории, нежели то, которое занимает Провидение в учебниках иезуитских коллежей эпохи Роллена. И тут и там речь идет о понятиях, о существах, взятых отнюдь не из исторической области: одно — из теологии, другое — из абстрактной политики; очеловеченные, хотя это вовсе не люди; наконец, введенные насильно, для забавы, вместо естественных причин, в ткань событий.

Однако Провидение настолько выше народа, что в конечном счете оно остается тем, что есть, а именно явлением сверхъестественного порядка: нет лже-Провидения. Если историку угодно приписывать неудачи великого короля, например Хохштедт и Рамилли, гневу свыше, читатель может просто пожать плечами и найти свое объяснение: в истории это благочестивый способ ничего не сказать; и это не ложь.

Не так обстоит дело с Народом: ибо существует подделка под народ, под общественное мнение — народ обществ мысли, Малый Народ, действие которого непосредственно, постоянно и ощутимо. Приписывать действительному принципы и поступки мнимого, например, народу Парижа — сентябрьские убийства — это больше, нежели признание в невежестве: это историческая бессмыслица, в подтверждение политического миража; это не умолчание об истинной причине, а подмена ее ложной причиной. Вот почему новый антропоморфизм бога-народа гораздо вреднее для здравой критики и, что касается образования, гораздо опаснее для молодых умов, чем старый антропоморфизм.

Боюсь, не принадлежит ли отчасти и г-н Олар к этой самой религии; по крайней мере, его книга против Тэна наводит на такие мысли. Действительно, ему разрешалось строить защитительную историю по защитительной литературе; это — предмет его «Политической истории...» и большая услуга этой критике. Он не имел права запретить ни Тэну, ни кому другому писать историю фактов; или, по крайней мере, если он и пытается это сделать, то не в качестве критика: тогда в нем говорит уже не ученый, сторонник тезиса защиты; нам является верующий, почитатель народа как такового, ортодокс свободомыслия. Его краткое credo, которое он так отважно бросает в лицо критике, в этом отношении весьма знаменательно. В этой отваге верующего чувствуется дыхание какого-то другого века; словно читаешь «Слово о всемирной истории» нового Провидения.

Оцениваете ли вы теперь в полной мере тяжесть преступления Тэна? Оно из тех, что не прощаются: это святотатство. Тэн ниспроверг кумира, разбил вдребезги великий фетиш Революции — Народ. Он сделал это грубо, наивно, скорее как здравомыслящий человек, нежели как критик, не поняв ни глубины, ни значения этого культа, не докопавшись до его корней. Он для этой религии не Ренан; это ее Вольтер, Вольтер, обладающий большими знаниями, большей честью, но меньшим остроумием. А вслед за Тэном в оскверненный храм ворвалась толпа ученых, переворошили, собрали и описали кусочки божества с такой же непочтительностью; но и они тоже ничего не поняли.

Но кумир остался на земле. Тезис защиты выпутывается из официозных актов «патриотизма». Он приспосабливается еще к официальным актам, по крайней мере, при правлении патриотов. Но фактические вопросы, правда факта, эти «происшествия», эти случайности, для которых г-ну Олару не хватает презрения, убивают его. Он слишком хрупок, чтобы выдержать такую тяжесть, и доказательством тому служит то усердие, с каким г-н Олар пытается его от этой тяжести освободить.

И именно вся работа Тэна, огромная и озадачивающая правда факта, была направлена на то, чтобы взвалить на тезис защиты это обвинение. Факты, извлеченные из местных историй, которые не читаны; из мемуаров, где есть столько других фактов; из монографий, написанных о другом; из архивных карточек, наконец, где они дремали в течение ста лет; Тэн собирает их повсюду — вот и весь его метод; классифицирует их по «психологическим» семействам — вот и вся его система; сжато и энергично излагает их, и это, в основном, за исключением нескольких ослепительных вспышек ярости, — все его красноречие; и бросает их публике такими, какие они есть в истории, к изумлению читателей и к великому прискорбию сторонников защитительной истории, которую они поражают, как булыжники — хрупкий прибор.

В подобном случае остается лишь одно: любой ценой извлечь и раздробить этот камень. Это нельзя стерпеть, как патетические проклятия, как горестные оговорки какого-нибудь либерального историка, это нельзя незаметно отправить в мусорную корзину, как находки какого-нибудь провинциального ученого. Надо прибегнуть к крутым мерам — и г-н Олар посвящает себя этому. Он взял мотыгу и заступ и принялся за дело, проверяя и опровергая факт за фактом, — и само это отчаянное решение уже доказывает значительность затронутых интересов: ибо надо признать, что сам по себе этот прием достоин сожаления и как будто пытается привить у нас, после трехсотлетней эпохи учтивости, несколько грубые нравы немецких гуманистов XV века. Если бы ему стали подражать, он бы мог попытаться остановить исторический прогресс. Надо ли говорить, что эта исключительно негативная критика абсолютно бесплодна, что историческая истина ничего не выигрывает от подсчета ошибок историков и что единственный способ успешно опровергнуть чужое творение — это написать лучше?

Но, в конце концов, эта книга не есть, как часто говорят, проявление чьей-то единичной злобы; это не случай, не «происшествие» в историко-революционной науке. Это работа скорее некоей школы и некоей позиции, чем одного человека; она должна была появиться и появилась в свое время, означая апогей кризиса, который средние дарования продлили бы еще на долгое время и который гений Тэна ускорил, разрушив возведенное с таким трудом здание защиты и одновременно похоронив под ним старый психологический метод. Вот что — какова бы ни была, впрочем, ценность книги г-на Олара, — придает интерес и важность его начинанию.

10. ДИЛЕММА

Таким образом, вопрос остается открытым, а проблема — нерешенной: с одной стороны, объяснение, которое держится лишь на умолчаниях и преуменьшениях; с другой стороны, факты, тем менее поддающиеся объяснению, чем больше их узнают. Надо выбирать между правдоподобием и правдой — такова дилемма, которую работы последних двадцати лет довели до крайности.

С одной стороны, действительно, школа защиты, со своими последними приверженцами, г.г. Оларом, Сеньобосом, Шассеном, Робине и т. д., наконец, решилась работать с текстами — это полезная работа, которая открывает нам подлинное содержание этого направления, но тем самым лишает его последних признаков объективности. С другой стороны, эрудиция соизволила выйти за пределы своей обычной области — средневековья, чтобы заняться Революцией, с большой пользой для эмпирической истории и, нужно сказать, к чести Тэна: ибо если она многое добавила к его доказательствам, то не изменила его рамок. Они противостоят лавине новых фактов, которую обрушила на них работа конца века. Их сводки, их исследования остаются верными в общих чертах, и, как в какой-нибудь настоящей естественнонаучной классификации, новые экземпляры сами занимают в ней положенные места. Но, в конце концов, если эти рамки и не устарели, то они все же недостаточны и не выходят за пределы описательной истории; и это накопление доказательств и фактов только больше сгущает тайну, остающуюся в глубинах труда Тэна и вообще любого добросовестного эмпирического труда по истории.

Увидим ли мы конец этого кризиса? Я думаю, что да, но с двумя условиями: первое состоит в том, что нужно остерегаться бича всякой предвзятости — негодования. Обычная история ведет к объяснению, а история Революции, в девяти случаях из десяти, — к приговору. Она, без сомнения, честная — я говорю, по крайней мере, лишь о первой, — но нет и менее любопытных историй, более охотно останавливающихся на абсурде: не понимать — это еще один способ осуждать. Революционные акты — это камни позора, которые одни прикрывают с сыновней почтительностью, а другие выставляют с суровостью судей, но которые никто и не думает рассмотреть с точки зрения ученого.

И это очень жаль, потому что они заслуживают такого труда. Очевидно, что если бы три последних месяца Террора, например май, июнь и июль, 1794 г. не были, к несчастью, самыми отвратительными в нашей истории, они в ней были бы самыми интересными. Тогда, действительно, был предпринят нравственный, политический и социальный эксперимент, поистине уникальный за многие века. Таинственные глубины человеческой души, под действием мало известных пока причин, произвели тогда на свет беспримерные до той поры поступки, чувства и типы. За те семь тысяч лет, что существуют люди, воюют и убивают друг друга, я не думаю, чтобы за это принимались таким образом. Я говорю не столько о вдохновителях «перманентной Варфоломеевской ночи», что важно само по себе, — сколько об образе их действий. Но, чтобы удивляться, надо сохранять хладнокровие; а как не потерять его при виде таких гнусных дел, как процесс над королевой, таких извращенных, как судебные убийства, повсеместное доносительство, и все позорные обычаи периода Великого страха? Однако в этом можно преуспеть, если понять автоматизм законов социальной машины, если увидеть, какому отбору, какой усиленной обработке подвергается «голосующий материал», который туда входит, и что эти нечеловеческие существа, всякие Шалье, Мараты, Каррье — лишь механические произведения коллективной работы. Тогда и нельзя будет допустить этой ошибки и мерить одной мерой социальный продукт и человеческое существо; тогда будет видно, что здесь можно понять больше, чем кажется, о большем также сожалеть — и меньше проклинать.

Второе условие — критика должна наконец избавить нас от революционного фетиша — Народа; она должна вернуть его политике, как Провидение — теологии, и отвести защитительной истории подобающее ей место в музее религиозных мифов, откуда ей не стоит выходить. Если наши историки еще не сделали этого, то потому, что антропоморфический народ по сравнению с антропоморфическим Провидением моложе и кажется более правдоподобным. Он внушал почтение еще с тех времен, когда плохо различали, с изнанки «принципов», работу социальной машины и законы практической демократии. Тэн и г-н Олар — историки именно того времени, историки старого режима.

Но для нашего поколения это уже не оправдание. В течение десяти лет оно видело, как создавался новый режим, фактически и юридически; оно видело, при правлении «блока», как вслед за борьбой партий последовала тирания одного общества, как парламентские обычаи были заменены работой политической машины. Оно видело, как показная, на словах, мораль прессы и философских трибун — Справедливость, Правда, Совесть и т. д. — вступала в противоборство с реальной моралью. И теперь большая работа приближается к концу. На место отживающих сил морали приходит, чтобы поддержать государственное тело, один лишь социальный механизм, который его сжимает и чей роковой закон ему теперь придется испытать. Мы одной ногой уже попали в колеса. Первая социальная генерация — коренное масонство — уже попадает в немилость, между лояльностью, на которую оно больше не имеет права ссылаться, и предвыборными обещаниями следующей генерации — политическим синдикализмом, которому оно не имеет права противоречить. Это первый этап; их будет еще очень много.

Будем, по крайней мере, надеяться, что это поколение воспользуется дорого приобретенным опытом, чтобы понять наконец то, чему оно не может помешать. Тогда кончится кризис революционной истории.

И тогда обоим нашим историкам воздадут должное (можно даже предсказать, как мне кажется, в каком направлении) и каждый из них будет оценен завтрашними учеными, и именно за то, за что порицают сегодняшние.

Тэну будут благодарны за неуступчивую искренность, которая заставила его держать это пари: утверждать неправдоподобное, разрушать уже принятые объяснения, не имея возможности найти им замену, отказаться от ложных доводов, не располагая истинными, — вызов правды здравому смыслу, чьи недавние нападки в достаточной мере подтверждают его отвагу. А она, конечно, была нужна, чтобы так рисковать, в одиночку и наугад, доверившись текстам и фактам, в таком удалении от основной массы общепринятых идей. Но в конце концов Тэн удержал свои позиции; он даже оказался не одинок: появилось исследование Острогорского, мощно утверждающее свою позицию. Более того, скачок в развитии социальных теорий придает работе Тэна такой смысл и такую важность, о которых он сам почти не подозревал. Если он и не основал нового метода, то, в конечном счете, проложил для него дорогу. Ведь было гораздо труднее порвать с общепринятыми правдоподобными объяснениями; чем объяснить фактическое неправдоподобие, труднее поставить эту проблему, чем решить ее. Его усилие останется примером свободы духа и интеллектуальной порядочности, а его труд — образцом искренней истории.

Заслуга г-на Олара является прямо противоположной. Известно, какой репутацией радикальной ортодоксии, «чистоты принципов», как выразился бы какой-нибудь якобинец 1793 г., пользуется его творчество. Не думаю, чтобы нашим внукам надо было что-то менять в этом решении, таком прочном, устоявшемся, хотя бы в том, что касается буквы. Но они изменят его дух, и из хулы сделают хвалу: ибо сама эта узость приличествует историку защиты и оборачивается если не к славе автора, то, по крайней мере, к пользе книги. Как говорят, г-н Олар ни слова не напишет, ни текста не процитирует, если они не служат его цели — успеху этой обширной системы лжи, которую называют республиканской защитой: это действительно так. Но сама эта чрезмерная забота — это уже что-то: во-первых, потому что этот вымысел — коллективное и автоматическое произведение машины, потому что у него есть интерес и социальная роль, объективная реальность; затем, потому что лишь истинный якобинец может нам достойно воссоздать его. Самый умный из непосвященных здесь уступит самому тупому из «братьев», ибо у него постоянно будет искушение вернуться к реальности, судить о вещах самих по себе — следовательно, будет риск потерять нужную точку зрения. Кажется даже, что и в самой школе предшественники г-на Олара сохранили что-то от этой несносной свободы поведения и суждения. Г-н Олар тут уступает им во многих отношениях. У него нет изящества Минье или полета Мишле, нет огня Кине или чьего-либо еще красноречия. Но он их общий учитель в том, что касается якобинской правоверности. Читая его, можно быть уверенным, что имеешь дело с «патриотической» версией, которую не всегда легко уловить даже с такими надежными гидами, как Фоше, Бриссо, Марат, Сен-Жюст; и, конечно, поэтому его труд останется полезным и к нему всегда будут обращаться.

Таким образом, Тэн и г-н Олар, каждый по-своему, послужат завтрашней истории, социальной истории Революции: усилия первого будут для нее примером, а книга второго — документом.

ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ПАТРИОТИЗМ*

Революция — это не результат стечения внешних обстоятельств и тем более не личное произведение каких-то честолюбцев. Значит, остается лишь один путь объяснений: обратиться к причинам одновременно внутреннего и высшего по отношению к человеку порядка, которые исходят из самых глубин человека и в то же время господствуют над ним: это будет феномен религиозного порядка. Энтузиазм, «фанатизм» — это последняя соломинка для историка, исчерпавшего все средства, но пытающегося объяснить причину революционных актов. И не является ли, на самом деле, этот энтузиазм, если судить только по словам, самым естественным из всех — любовью к родине? Патриотизм — это орудие Революции; игнорирование его, видение лишь отрицательной, «патологической» стороны — таков, на взгляд г-на Альбера Сореля, недостаток «Происхождения современной Франции»¹ Тэна, и, напротив, «отчаянный патриотизм» будет, под пером г-на Олара, соответствовать «военным обстоятельствам».

* В оригинале у Кошена — Le patriotisme humanitaire, то есть буквально «гуманитарный патриотизм». Во избежание путаницы с названием группы научных дисциплин я в большинстве случаев перевожу это слово как «общечеловеческий» и «всемирный». Впрочем, в настоящее время слово «гуманитарный» все чаще применяется в русском языке и в том смысле, в каком его употребляет Кошен, когда речь идет об абстракции — «человечестве вообще». — Прим. перев.

Однако обычно к этому патриотизму относятся с подозрением; он озадачивает и смущает; с одной стороны, нет патриотизма более кровожадного и грубого — если отбросить самый упорный шовинизм. И в то же время самые нежные наши пацифисты, самые чувствительные наши гуманисты-человеколюбцы приветствуют его. За что такое исключение? И если Дантон такой же патриот, как и другие, почему бы не взять примеры «национальной бойни» в Аббатстве в сентябре 1792 г., совсем по-иному показательные, нежели битвы Империи?

А потому, объясняет нам сам г-н Олар, что Дантон — патриот не в обычном смысле слова: «Революция соединила разные народы, составляющие французское королевство, в один народ, французский народ, и слила эти малые родины в одну родину, во французскую нацию, единую и неделимую. Едва возникнув, эта новая нация прониклась идеей федерации всех наций мира в единую человеческую семью, где каждая национальная группа сохранит свою индивидуальность. И тогда-то начали популярно говорить, что все народы — братья, что они должны любить друг друга, помогать друг другу, а не ненавидеть и убивать друг друга. Вот что такое патриот в 1789 и 1790 гг.»².

¹ Ср.: Annales rйvolutionnaires, avriljuin 1908, статья г-на Матьеза [Mathiez].

² Речь, произнесенная 9 июля 1904 г. (Bibl. nat., L^a

32/796).

Это как раз тот, которого в 1908 г. называют гуманитарием. Вы, конечно, узнали этот знакомый силуэт, немного напыщенный и во фраке а-ля Жорес. Но, в конце концов, это именно он — и идея та же самая.

У слова «патриотизм» в конце XVIII века два значения. С 1788, нет, с 1770 г. существует некий патриотизм — а именно Патриотизм обществ мысли, не имеющий ничего общего с нашим, кроме имени. Чтобы в этом убедиться, достаточно поглядеть на него в деле. Это он в 1789 и 1790 гг. убивал «из принципов», согласно максимам Руссо, все живые организмы старой Франции, начиная с провинций, корпораций, сословий и кончая последними ремесленными цехами, это он «лишил нацию скелета», как говорил Талейран, раздробил ее достаточно полно, чтобы заставить ее безропотно нести чудовищное административное ярмо, которое она тащит уже сто лет и которое дает такой удобный повод к кесарским или сектантским тираниям. Он уничтожил маленькие патриотизмы во имя большого, во имя национального единства — единственной ныне существующей связи из тех многих, что раньше связывали француза с его страной. Отсюда и название «патриотизм», значение которого здесь только отрицательное: речь идет скорее о том, чтобы уничтожить малые родины, нежели о том, чтобы заставить жить большую; и большая ничего не выигрывает от этого разгрома, напротив: излишне говорить, что во Франции такое единство возникло до 1789 г. — и даже слишком хорошо прививалось уже в провинциальной жизни — и банально повторять, что с тех пор оно стало бедствием, первой причиной прилива крови к голове и отлива от конечностей.

И в самом деле, этот патриотизм заботится вовсе не об интересах Франции. Нет ничего поучительнее его короткой истории: он рождается в 1770 г. во время парламентских смут, в философских обществах. Тогда, до ноября 1788 г., он был главным образом провинциальным. Действительно именно в провинциях вокруг взбунтовавшихся парламентов и Штатов, образуются «союзы», «Союзные пакты», которые «заставляют говорить» волей-неволей против «министерского деспотизма» «Нацию» — бретонцев, жителей Дофинэ или провансальцев. Никогда вокруг этих маленьких народностей не поднимали такого шума; и это доходит до такой степени, что у некоторых пробуждается провинциальный дух, дремавший со времен Фронды, попадается на эту приманку и принимает за вторую молодость философское движение, которое должно было его прикончить. Нет ничего любопытнее, чем, например, союз (в июле 1788 г.) дворянства Бретани с адвокатами-философами Ренна, Договора герцогини Анны и «Общественного Договора». В течение трех месяцев они боролись бок о бок; на четвертый месяц герцогиня Анна решила, что уже заняла свой трон; на пятый она погибла, не сопротивляясь, задушенная своими новыми солдатами. Ибо патриотизм сменил вывеску: парламентский в 1788 г., чтобы вербовать города, в 1789 г. он стал Национальным, чтобы разъединить провинции и корпорации. И этот расширяющийся патриотизм тем не ограничивается. Как верно говорит г-н Олар, в 1791 г., накануне войны, это уже европейский патриотизм: якобинцы тогда видели себя во главе Европейской республики. Если их патриотизм остановился на полпути, то это по непредвиденным причинам: потому что французские провинции покорились — а нации других стран сопротивлялись — якобинскому единству. Если он защищал французские границы, то это потому, что они тогда совпадали с границами Всемирной Революции; это, впрочем, чисто случайное совпадение: достаточно почитать обращения и циркуляры якобинцев, написанные за полгода до войны, чтобы это понять.

В Главном обществе — две партии: одни хотят войны, потому что это война. Беспрецедентная война, «война народов против королей»¹ — то есть «Философия», «Принципы», их учение и их секта подымают войска, командуют армиями и силою воцаряются среди соседних народов. Другие войны не хотят из соображений предосторожности: «Или вы ни во что не ставите, — говорит Робеспьер 2 января 1792 г., — неограниченное право карать и миловать, которым закон наделит наших военных патрициев с того момента, когда нация вступит в войну? Или вы ни во что не ставите власть полиции, которую она вверит военачальникам во всех наших пограничных городах?» — и если победят, «то именно тогда будет объявлена гораздо более серьезная война истинным друзьям свободы, и именно тогда восторжествует коварная система эгоизма и интриг»². Опасайтесь «милитаризма», пробуждения прежней дисциплины и старых чувств по отношению к врагу! — вот, в двух словах, суть его возражений.

И ответ в том же духе; сторонники войны говорят, что надо рассчитывать на «патриотизм» солдат — видите новый смысл слова? — и, чтобы поддержать его, на союз с национальной гвардией: «В наших армиях будет царить такое общественное мнение, которому предатели будут вынуждены подчиняться и которому они не осмелятся противиться открыто» — читайте: будут такие общества, чтобы изобличать еретиков и возбуждать вялых, как в национальной гвардии, и такими же средствами. Наконец, рассчитывают на зарубежных братьев: «Верьте, братья и друзья, что за границей у Французской революции больше сторонников, чем кажется, они просто не отваживаются показаться»¹. Превосходные доводы, мы видим, и с той и с другой стороны; но где тут интересы Франции? Я вижу только интересы секты.

¹ «Крестовый поход личной свободы», — говорит Бриссо (речь от 30 декабря 1791 г., Bibl. nat., L^b 40/666); «восстание против всех королей вселенной», — говорит Дантон (Taine, Origines..., йd. 1907, t. VI, p. 211).

² Arch, nat., ADXVI 73, речь 2 января 1792 г.

Этот самый патриотизм с тех пор сменил убеждения и имя, но не принципы; сегодня он называется гуманитаризмом* и работает над разложением этой самой Франции, которая в какой-то момент послужила ему орудием и укрытием.

Но ведь эти два патриотизма, общечеловеческий и французский, боролись бок о бок в 1792 г.? Во время войны в Европе второй ведь был на службе у первого? — несомненно, и он не в первый и не в последний раз поработал на чужака. Он воевал в 1792 г. в пользу гуманитарной секты, как за сто лет до того — во славу великого короля, и как воевал спустя пятнадцать лет за сумасбродства Наполеона: героически, со славой и глупо.

Впрочем, если они и соединились по случайному стечению обстоятельств, то уж во всяком случае никогда не были друзьями. Они с самого начала не доверяют друг другу. Патриот обществ, который все время кого-то изобличает, разглагольствует и не сражается, ни в чем не похож на патриота из военного лагеря, и не совсем симпатичен ему, который никого не гильотинирует и — сражается. Они работают, каждый на своем месте, один — своими фразами и пиками, против несчастных французов, которыми набиты тюрьмы, другой — своим ружьем, против пруссаков и англичан. И даже, когда второй выполнил свою задачу и победителем вернулся к родному очагу, он увидел на лице у собрата такую скверную мину, что отправил его разглагольствовать в Кайенну*.

¹ Arch, nat., ADXVI, 73, якобинский циркуляр от 17 января 1792 г. Ср. Bibl. nat., L^b 40/666, речь Бриссо перед якобинцами 30 декабря 1791 г.

* А теперь говорят: «общечеловеческие ценности». — Прим. перев.

У каждого из них, с самого их возникновения, свои приемы, свой собственный облик, и потому попытки слияния провалились. В 1792 г. хотели якобинизировать армию волонтерами, военными клубами, доносами, организованными и вдохновляемыми руководителями, — Камиль Руссе показал, насколько это было успешно. Напротив, когда якобинцы хотели воевать с Вандеей, известно, чем это кончилось: якобинские генералы Лешель, Россиньоль, Ронсен и другие герои наткнулись на косы крестьян Ларошжаклена и были отправлены назад, к своим клубам и трибунам. Пришлось вызывать настоящих солдат, тех, что сражались при Майнце. Каждый принял это к сведению и отныне оставался в своей сфере; один воюет с врагами Франции, как и всегда это делал. Другой изобретает особую войну, войну с врагами человечества, беспрецедентную войну. У нее свое оружие — пики, свои бои — заседания, свои поля битвы — тюрьмы, свой специальный корпус — революционная армия, свои противники — «внутренние враги»: Фанатизм, Умеренность, Федерализм, Деспотизм и другие страшные «измы». Именно это называют «войной свободы», «войной на войне», той, что должна утвердить всеобщие мир и счастье. Это будет последняя война из всех: «Если еще льется кровь, — говорит Бийо, — она по крайней мере послужит в последний раз тому, чтобы скрепить навсегда права человечества. Это будет последняя смертельная жертва, которую ему придется оплакать, потому что она принесена для того, чтобы упрочить возвращение на землю той оценки и того уважения, которого заслуживают люди, того доверия, которое оно внушает... и гражданской гармонии, которая тесно связывает всех граждан очарованием такого прекрасного бытия».

* Имеется в виду место ссылки во Французской Гвиане, куда был отправлен, например, Бийо-Варенн, деятель Революции. — Прим. перев.

Было бы, конечно, весьма интересно изучить поближе эту новую войну, ибо она — единственная в своем роде, и потому что только тогда был виден в действии, во всей красе этот Общечеловеческий Патриотизм, который в наши дни показывается лишь в сюртуке конферансье, за зеленым столом со стаканом подсахаренной воды.

Отметим лишь его выдающуюся черту: жестокость. Этого и следовало ожидать: можно помиловать врага страны, даже врага партии — но что делать с врагами человеческого рода, кроме как истребить их? Истребить — самое точное слово — любыми средствами: «Речь идет не о том, чтобы наказать их, но скорее о том, чтобы их уничтожить»¹, — говорит Кутон. «Не надо никого ссылать, надо истребить всех заговорщиков»¹, — говорит Колло. В этой войне нет никакого закона — ни справедливости, ни чести, ни жалости. Признать хоть один из них — значит «юридически убить родину и человечество»². «Что общего, — говорит Робеспьер, — между свободой и деспотизмом, между преступлением и добродетелью? Можно еще себе представить, что солдаты, сражающиеся за деспотов, протянут руку побежденным солдатам, чтобы отвести их в госпиталь; но сопоставить свободного человека с тираном или его приспешником, храбрость с трусостью, добродетель с преступлением — этого нельзя себе вообразить, это невозможно... между солдатами свободы и рабами тирании должна быть дистанция»³.

¹ Moniteur, И июня 1794 г.

И, чтобы как следует подчеркнуть эту дистанцию, постановляют расстреливать пленных. Новая война, по словам одного якобинского оратора, — это война «Нации с разбойниками»; разбойники — этим словом отныне будут обозначать врагов человечества; это, собственно говоря, уже больше и не люди.

И с ними соответственно обращаются. Отсюда эти грубые оскорбления, такие шокирующие для настоящих солдат, и, однако, естественные: новая война зверски груба, не столько из чувства, сколько из принципа. Она возводит в принцип низость противника, в то время как раньше признавались его воинская честь и достоинство. Враги — это «монстры», «свирепые животные, стремящиеся пожрать человеческий род»⁴; Питт объявлен «врагом человечества»⁵.

¹ Moniteur, 30 сентября 1793 г.

² Там же, 11 июня 1794 г.

³ Там же, 24 июня 1794 г.

⁴ Там же, 15 октября 1793 г.

⁵ Там же, 16 сентября 1793 г.

227

Отсюда это презрение к человеческим правам, эти убийства парламентеров, военнопленных. Поэтому истребляют мужчин, женщин, даже детей — детей в Бисетре, в сентябре 1793 г., 300 несчастных малышей в нантском пакгаузе, — и ужас обычно мешает заметить это странное свойство. Мы видели крестьянские войны, гибель людей в огне во время штурмов, жестокости проконсула. Мы никогда, кроме как в ту эпоху, не видали таких группировок людей — республиканские власти и патриотические клубы, — которые настолько привыкли к убийствам, что могли хладнокровно заниматься этим в течение многих месяцев, оптом и в розницу, словно уборкой мусора.

И тем не менее это не сумасшедшие и вовсе не звери; среди них немало мелких буржуа, очень похожих на других. Но что за удивительная у них выучка? В Нанте «чистые» — их около двадцати, с Каррье, кроме 80 пик из «армии Марата» — это люди, которые раздели догола 100 девушек и молодых женщин, от шестнадцати до тридцати лет, среди которых были беременные и кормящие, привязали их к знаменитым габарам* и затем, открыв клапаны, смотрели, как они погружаются в воду, и отрубали саблями руки, которые те умоляюще протягивали через отверстия в борту судна. В Нанте расстреливают от 150 до 200 вандейских крестьян в день, — спокойно сообщает Каррье. А топят их до 800 человек зараз. В Лионе патриотам пришлось отказаться от картечных обстрелов, потому что драгуны, чьей обязанностью было добивать саблями уцелевших, восставали из-за отвращения, и потому что мертвых бросали в Рону, поскольку не хватало рук закапывать их, и потому что жители прибрежных селений ниже по течению жаловались на заразу и смрад: по завершении первой недели на отмели возле Ивура было обнаружено 150 трупов. Та же жалоба в Аррасе, где кровь с гильотины наполняла смрадом квартал. Генерал Тюрро в Вандее распорядился «мужчин, женщин и детей колоть штыками, и все сжигать»¹, и т. д.

* Габары — небольшие речные и морские плоскодонные грузовые баржи, а также парусные грузовые суда. — Прим. перев.

Такова работа Общечеловеческого Патриотизма. Эти кровавые оргии возмущают нас, потому что мы судим о них с позиций обычного патриотизма, а это неверно. Какой-нибудь «гуманист» мог бы нам объяснить, что они законны: гуманитарная [во имя человечества вообще. — Перев.} война — единственная, которая убивает, чтобы убивать, — у нее есть на это право, и именно этим она отличается от национальной войны. «Бей без жалости, гражданин, все, что связано с монархией, — говорит молодому солдату председатель якобинцев. — Не клади ружья, пока не ступишь на могилу всех наших врагов, — это веление человечества»². Это из человечности Марат требует 260 000 голов³. «Какое имеет значение, что меня назовут кровопийцей! — восклицает Дантон. — Что ж! Если это нужно, будем пить кровь врагов человечества!»⁴ Каррье пишет Конвенту, что «разбойники потерпели столь полное поражение, что сотнями подходят к нашим аванпостам. Я принимаю решение расстрелять их. Столько же приходит из Анжера; я готовлю им ту же участь и приглашаю Франкастеля сделать то же...»¹ Не ужасно ли это? Представьте себе, как бы возопил г-н Жорес при чтении подобного письма от генерала Д'Амада?* Однако Конвент рукоплещет и велит распечатать это письмо, и г-н Жорес нисколько не негодует, насколько мне известно, в своей «Социалистической истории»; а почему — видно из заключения, которое делает Каррье: «Я очищаю землю свободы от этих чудовищ из принципа человечности». Вот ответ; Конвент, Каррье и г-н Жорес правы: генерал Д'Амад не может совершить ничего подобного, потому что он сражается только за Францию. Каррье — это гуманист, который гильотинирует, расстреливает и топит во имя человеческого рода, добродетели, всеобщего счастья, народа как такового и т. п. Каждому свое.

¹ Bruas. Sociйtй populaire de Saumur, p. 27.

² Moniteur, 16 июня 1794 г.

³ Marat, t. II, p. 261.

⁴ Moniteur, 13 марта 1793 г.

Так постараемся же различать два патриотизма — общечеловеческий, или социальный, и национальный; первый легко узнать по его жестокости, а второй по его самоотверженности. Путать их — значит оскорблять второй, который не производит массовых избиений, и ошибаться в первом, который имеет право их производить. Они случайно смешались в 1793 г. По сути же они всегда принципиально противоположны.

Можно ли сказать, по крайней мере, что это два родственных чувства, две разновидности политического энтузиазма? Не думаю. У энтузиазма вообще два вида: самопожертвование ради идеи, которую пламенно принимаешь, — это вера; и принесение в жертву этой идее других людей — это фанатизм.

¹ Moniteur, 20 декабря 1794 г. Это пересказ письма, прочитанного Реалем на процессе.

* О. Кошен писал эти строки во время завоевания Марокко. — Прим. Ш. Шарпантье.

Якобинский патриотизм — только второго вида. Никогда и никакое политическое рвение не ценило так мало человеческие жизни — и в то же время веры не становилось соответственно больше: напротив, ее нет. Взгляните на этих великих убийц перед их судьями. Ни у кого не хватает духа сказать им в лицо: «Что ж! Да, я грабил, мучил, убивал беспорядочно, безжалостно, без меры, за идею, которую я считаю правой. Я ни о чем не жалею, ничего не беру обратно, ничего не отрицаю. Делайте со мной что хотите». Ни один так не говорит — потому что ни у кого из них в сердце нет положительной стороны фанатизма — веры, потому что ни один из них не любит и даже не знает того, чему служил. Они защищаются, как обычные убийцы: лгут, отпираются, оговаривают своих братьев. Их главный аргумент, законный, но жалкий, если смотреть с точки зрения обычной морали, — что они не могли щадить других, не погубив при этом самих себя, что они действовали по приказанию, что к тому же все говорили тогда, как они, — одним словом, это полная противоположность свободной вере: они ссылаются на то, что их принудили. Какой контраст с теми тысячами священников и верующих, которые никого не убивали за свою веру и которые скорее умрут, нежели примут присягу, которую их вера запрещает.

Что же, наши патриоты — трусы? — конечно, и можно ли к ним по-другому относиться? Ведь если за идею пролил кровь других людей, ты уже не имеешь права жалеть своей крови. И, однако, у этой трусости есть одно основание: их Патриотизм — отнюдь не вера, потому что он отрицательного свойства.

Якобинская Родина — это Общество по Руссо, то есть, в конце концов, федерация эгоистов — там нет ничего прекрасного, ничего достойного любви, ничего для сердца. Якобинский патриотизм — это лишь ветвь философской морали, взятой у Юма и Гоббса и основанной, по признанию самих этих верховных жрецов, на великом принципе «Самолюбия». Выгода, говорит политик; жадность, говорит экономист; страсти, говорит моралист; природа, повторяет в унисон хор философов, — таковы движущие силы; а цель — более счастливое, а не более совершенное состояние; средство — разрушать, а не строить; и за все это не умирают.

Но тогда почему же убивают? Откуда рождается, как поддерживается этот голый фанатизм, у которого есть только скорлупа ненависти, а ядра — любви и самопожертвования — нет, у которого есть лишь инквизиторы и нет мучеников? Здесь история оказывается бессильной и отваживается констатировать, не понимая. Она отчетливо видит факты, признает их логическую связь с принципами, признает, что это Человечество должно убивать, а эта Свобода — принуждать. Она не замечает истоков, природы тех чувств, которые могут подчинить сердце человека, целого народа, этой страшной логике. Объяснять 1793 год якобинским «Патриотизмом», значит снова объяснять тайну загадкой.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ОБ ИСТОЧНИКАХ И О МЕТОДЕ ИЗУЧЕНИЯ АКТОВ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

 

Первая часть предисловия к книге «Les Actes du gouvernement revolutionnaire (23aout 1793-27 juillet 1794)»

 

ПРЕДМЕТ. РЕВОЛЮЦИОННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

 

1. Народ

Цель этого сборника — сделать доступными для исследования главные акты революционного правительства (август 1793 — август 1794). Чтобы обосновать эти рамки и привлекательность этой темы, нам нужно отдавать себе отчет о природе и духе этого своеобразного режима — потребуется суммарное изложение, необходимое для самого изучения наших источников, к которому мы еще вернемся и которое дополним в последнем томе.

Выбранная нами начальная дата — 23 августа 1793 г. — это дата принятия декрета об ополчении, который обрекает всех французов на постоянную реквизицию людей и имущества ради общественного спасения, то есть осуществляет социальную фикцию единой коллективной воли, подменяющей не только юридически, но и фактически каждую личную волю. Это основной акт нового правления, акт социализации, лишь продолжением которого будут законы Террора и лишь средством — революционное правительство. Оно устраивает политический и экономический эксперимент, подобного которому не было до сих пор. На уровне политики это самоуправление народа, прямая демократия: раб при короле в 1789 г., свободный при законе 1791 г., народ становится хозяином в 1793 г. Управляя самостоятельно, он отменяет общественные свободы, которые были лишь гарантиями для него против тех, кто управлял раньше: если отменено право голоса, то это потому, что он уже царствует; отменено право на защиту, потому что он судит, отменена свобода печати, потому что он говорит. Мы не настаиваем на этой прозрачной теории, к которой прокламации и законы террористов будут лишь пространными комментариями. Политика революционного правительства имеет эквивалент в экономике — это социализм. Коллектив отныне занимается своими собственными делами и обходится без частных лиц. Запретив торговлю зерном (3—11 сентября 1793 г.), он обобществляет сельскохозяйственные запасы; установив частичный (29 сентября 1793 г.), а затем полный максимум* (24 февраля 1794 г.), — коммерческую деятельность; всеобщей мобилизацией рук и талантов (16 апреля 1794 г.) обобществляет сам процесс производства: это конец единоличной деятельности для народа в полях, цехах и конторах, как для короля — в Лувре.

* Законом о максимуме были установлены предельные цены на зерно. — Прим. перев.

Этот режим сам себя характеризовал как «революционный порядок», «догматизм разума», «деспотизм свободы»; можно добавить: «казнь благополучия». Так нужно было ради «спасения Франции», говорят его апологеты, по примеру его инициаторов; без этих энергичных мер неприятель захватил бы Париж — не будем оспаривать эту гипотезу. Но французы тогда, очевидно, были другого мнения, поскольку эта система потребовала столь чрезвычайного развития средств принуждения, что получила имя — Террор. Мы придерживаемся именно этого достаточно очевидного факта и изучаем проблему, которую он ставит, и это единственное, что должно нас занимать, если признать верным, что роль исторической науки заключается в объяснении того, что было, а не в гадании, что могло бы быть. Царство безличного — ад; демократия — безличный владыка — управляет «наоборот»; государство — безличный народ — работает в убыток: вот две большие истины, которые отрицает учение революции и которые демонстрирует ее история. Как мог этот парадокс заставить себя признать вопреки здравому смыслу, затем вопреки правам и интересам людей — и растянуться на два года?

А потому, что это не везде и не для всех было парадоксом. В этом есть своя правда, которую надо уметь различать, иначе ничего нельзя будет понять в демократическом феномене. Если хорошенько присмотреться, борьба начинается с 1789 г., с 1750 г., и скорее между двумя социальными сословиями, нежели между двумя учениями или двумя партиями. Прежде чем стать идеалом, демократия была фактом: рождение, развитие союзов особого рода — «философских обществ», как говорили тогда, «обществ мысли», как сказали бы сегодня; их суть — это, действительно, словесные дискуссии, а не реальные дела, а их цель — мнение, а не результат. Из этого принципиального положения вытекает по отношению к обществу обратная ориентация, основные законы которой мы указывали в другом месте¹. В последнем томе мы вернемся к любопытному феномену «философии», «свободомыслия», который заслуживает внимания социологов, ибо это, возможно, единственный из находящихся в их ведении фактов, который свободен от всяких религиозных, экономических, этнических и т. п. влияний: свободомыслие одинаково в Париже в 1750 и в Пекине в 1914 гг.; и эта идентичность сущности в таких разных средах происходит от определенных условий объединения и коллективной работы, чью формулу которых дает «Общественный договор» Руссо, и образчиком которых может служить любая ложа 1780 г. или народное общество 1793 г.

Мы здесь настаиваем лишь на крайних последствиях этого феномена: создании, путем интеллектуальной тренировки и социального отбора, во-первых, некоторого нравственного состояния, затем совокупности политических направлений, которые, будучи по своей природе неподвластными условиям реальной жизни и общества, от этого не перестают быть делом некоей группы, результатом некоей коллективной работы, такой же бессознательной и объективной, как обычаи или фольклор. Террористическое законодательство в столь малой мере есть дело отдельных теоретиков или сговорившихся политиков, что основные декреты Конвента очень часто лишь узаконивают уже совершенные поступки: так случилось с законом о подозрительных (17 сентября 1793 г.), который общества применяли в Понтарлье уже 10 сентября, в Лиможе в тот же день, в Монпелье 17-го и которого общества Баланса и Кастра настойчиво требовали 3-го и 17-го, и т. д.¹; так случилось с законами о максимуме, за которые проголосовали во всех обществах за год до этого и которые были применены большинством этих обществ; с законом об обобществлении продовольствия, чей план, набросанный вчерне 9 октября 1793 г. южными обществами², скопировал Конвент в ноябре 1793 г., и т. д. На все большие общественно значимые проблемы у «социального» общественного мнения готов ответ — такой же спонтанный, такой же естественный, как и ответ реального общественного мнения, но гораздо более ясный и быстрый — однако всегда противоположный, как противоположны условия, в которых формируются одно и другое.

¹ La Revue franзaise, 22 сентября 1912.

Вопрос в конечном счете заключается в том, чтобы узнать, которое из двух будет повелевать. Но это конфликт, не имеющий аналогов, его нельзя смешивать с борьбой учений или партий — революция против реакции, разум против догмы, свобода против власти. Здесь речь идет не столько о том, кто победит, сколько о том, на каких позициях будут биться. Общества мысли — это не социализм, но это та среда, где социализм может в безопасности взойти, вырасти и воцариться, когда ничто этого не предвещает, как в ложах 1750 г. Реальное общество — это не контрреволюция, но та позиция, где революция проиграет, где власть, иерархии выиграют, даже если все будет революционизировано, люди и законы, как во Франции в термидоре II года, как только было сброшено якобинское иго.

¹ Sauzay. Persйcution rйvolutionnaire dans le Doubs, 1869, t. V, p. 2. Archives dйpartementales de la Haute-Vie nne, Hйrault, Drфme et Tarn: sйrie L, registres des sociйtйs

² См.: с. 244, n° 118.

Часто говорят, что общественное мнение бывает разным в зависимости от условий, в которых оно формируется, от способа проведения опроса. Одни и те же люди будут судить по-разному: находясь в обществе мысли, то есть вне контакта с реальностью, не имея другой ближайшей цели, кроме лишнего голоса, который надо завоевать, аудитории, которую надо убедить, — или каждый отдельно, будучи при своем деле, в своей семье, со своими задачами: это вопрос ситуации, а не учения или убеждения.

Но обычно ограничиваются этим избитым замечанием; то есть вопреки собирательным выражениям — «народ», «общественное мнение» и т. п., желают рассматривать лишь один миг и одного человека, никогда группу и продолжительность. Конечно, этот момент, этот человек — случайные, ничем не отличающиеся от других: значит, это общий факт. Но они от этого не становятся менее уникальными в своем роде, отдельными: значит, это не коллективный факт. Не надо смешивать всех и первого встречного, всегда и все равно когда.

Чтобы разглядеть социальный закон, надо понять, что этот бессознательный фактор общественного мнения — положение участника обсуждения — сохраняется: общество постоянно; что он устраняет все другие: общество закрыто; что он укрепляется: общество вербует людей и «очищается», ассимилирует и исключает людей и идеи, и все время в одной заданной им плоскости. И тогда незаметная для одного случая, в одном пункте разница становится пропастью; точка зрения одного момента становится ориентацией, законом особого мира и особой среды. Развивается такое умонастроение, устанавливаются такие отношения, создается такая духовная и умственная жизнь, которые являются просто загадкой для реального мира и в итоге сводятся к изначальной противоположности между обществом мысли и реальным обществом. В первом преуспеет лишь то, о чем говорят как о таковом, что сообщают как таковое, даже если это ничто; во втором, в мире труда и старания, нужно только то, что есть как таковое, даже если оно и не выражается словами.

По какой дороге пойдет общественное мнение, или, вернее, какая из видов общественности — социальная (кружковая) или реальная — будет признана сувереном, объявлена Народом, или Нацией? Таков вопрос, поставленный в 1789 г., на который был дан решительный ответ осенью 1793 г.

Большое политическое событие этой осени — официальное воцарение социальной, кружковой общественности. Новая сила, которая была тайной в ложах 1789 г., официозной в клубах 1792 г., больше не допускает никакого раздела; нет больше ни народа, ни общественного мнения вне, помимо ее. Общества присваивают и бесконтрольно осуществляют все права, которые новый режим только что отнял у массы избирателей. Народ потерял право избирать своих магистратов в законные сроки и в законных формах; общества же приобретают право очищать их как вздумается и сколько угодно¹.

¹ Инвеститура этого права была главной целью миссий того лета и единственной целью миссии 29 декабря: ведь роль представителей ограничивалась председательствованием во время работы обществ — и ратифицированием выборов после работы. Если им приходится, особенно во II году, очищать само общество, то это по воле не его главы, а «ядра», еще более чистого и действующего с одобрения Парижа.

Народ систематически обезоруживали, вплоть до последнего охотничьего ружья; общества же вооружаются. Даже больше: формируя специальные корпуса, «революционные армии», которые они очищают, направляют, за кем надзирают в войне с «внутренним врагом»¹. Верно и то, что они никогда не были ни такими многочисленными — около 1900 в январе 1794 г., согласно переписи министерства внутренних дел², — ни такими дисциплинированными, «объединенными», как с поражения жирондистской ереси, ни столь посещаемыми, как после сентябрьского «страха»³, сразу же после ареста подозрительных. В них укрываются, как в церкви во времена права убежища, — все остальное может быть в любой момент реквизировано, конфисковано, арестовано.

Так, прежде чем сменить правительство в 1794 г., Франция поменяла в 1793 г. народ. Правит такая сила, которая, конечно, была коллективной идеей и волей, — следовательно, общественностью и народом, а не группой и не партией, — но которая не есть общественность. Место народа занял такой народ, который более чужд его инстинктам, интересам и духу, чем англичане из Йорка или пруссаки из Брауншвейга. Что же тут удивительного, если законодательство, сделанное по меркам одного, оказывается для другого смирительной рубашкой, что счастье одного — это террор для другого, что законы, необходимые одному, невозможны для другого?

¹ Archives de la Guerre [Военный Архив], subdiv. de l'Ouest, carton de l'Armйe rйvolutionnaire: донесение, приложенное к письму военного министра от 20 октября 1793 г.; ср. письмо из Парижа от 3 октября (об очистке парижскими якобинцами штаба). Ведомости обществ Лиможа (7 ноября), Баланса (28 сент.), Монпелье (13 сент., 14 сент. и далее), Лон-ле-Сонье (8-10 дек. и далее), Кастра (17—22 окт. и далее), Дижона (28 ноября и далее). Эта последняя ведомость содержит все подробности этой работы: создание «ядра» революционной армии, очищение субъектов, представленных этим ядром, и т. п. (Archives de la Haute-Vienne, Drфme, Hйrault, Jura, Tarn, Cote-d'Or).

² Arch, nat, reg. F*^a 548.

³ Этот термин употребляется в письме общества Сент-Ирие обществу Лиможа от 5 февраля 1794 (Archives de la Haute-Vienne, L. 824).

2. Власть

Но тут-то и возникает главное затруднение: применить эти невозможные законы; эту опасную задачу возлагает на Малый Народ сама его победа. Действительно, теперь речь идет уже не о том, чтобы, как в золотой век масонских лож, добиваться одобрения «республики словесности», града облаков, путем безобидных умственных построений; но уже о том, чтобы править людьми, распоряжаться интересами: и совсем не для этого созданы общественное мнение и его литература. При первом же контакте с этим миром расчет законодателей опровергается, причем опровержения не заставляют себя ждать и неделю.

Например: плохо снабжаются рынки; Конвент декретом от 11 сентября 1793 г. запрещает торговлю зерном вне рынков: рынки тотчас же пустеют. Когда стали дефицитными и дорогими продовольственные товары, Конвент декретом от 29 сентября снижает розничные цены в расчете на то, что снизятся и оптовые, поскольку продавцы испугаются, что не смогут сбыть товар; но оптовые цены остались на прежнем уровне, и менее чем через неделю лавки были пусты, а мелкая торговля осталась ни с чем. Тот же закон, устанавливая предельные цены на мясо, «доводит до предела» скот: тотчас же начинается массовый убой скотины, даже двухмесячных телят, даже быков-производителей, даже скота немясных пород, поскольку откорм животных больше не приносит никакой выгоды; и Конвент спешно отменяет этот декрет, чтобы спасти скотоводство (23 октября). Но тогда мясники, на которых действие максимума продолжало распространяться, не могут больше покупать и прекращают забивать; все это влечет за собой кризис кожевенной промышленности, затем сапожных мастерских, затем мастерских по пошиву обмундирования, не говоря уже о кризисе в мясной торговле, даже более остром, нежели в хлебной (февраль 1794 г.). 11 апреля 1794 г. Комитет общественного спасения объявляет, что по всей территории подлежит реквизиции в пользу Парижа и армии каждая восьмая годовалая свинья, которую он поручает ее хозяину в ожидании выдачи по максимуму. Это большая операция: нужно отобрать, взять на учет, пометить, затем организовать оплату, сбор, транспортировку, содержание, убой, засолку, на что требуется много циркуляров, инспекторов и агентов. А когда спустя несколько месяцев комиссар появляется, свинья уже мертва или умирает: хозяин, вынужденный продавать ее по низкой цене, был бы только в убытке, если бы кормил ее, и, конечно, ни за что бы не стал этого делать. Республике доставались скелеты, впрочем, солить их было уже слишком поздно: наступила жара.

И так далее: все мероприятия по обобществлению ведут в подобный тупик. Если бы эти грубые уроки получали люди, то они заставили бы их призадуматься; но социальный феномен не размышляет. Он прокладывает себе дорогу от катастрофы к катастрофе, воздвигая целый лес противоестественных законов, успех которых в обществах и в Конвенте столь же предопределен, как абсурдно или невозможно их применение в реальной жизни.

Старое министерское правительство не было готово к подобной задаче и пало перед этими двумя противоположными необходимостями. Это был анархический кризис лета 1793 г., когда каждый департамент, каждый город, каждое заинтересованное лицо и т. п. тянет в свою сторону и смеется над властью, не являющейся уже моральным авторитетом, но еще не ставшей социальным деспотизмом.

Но наконец федерализм был побежден. Ведь у нового государства свои способы правления, свое правительство — как и свой народ — тоже, однако, странный, на свой лад: ибо революционный порядок держится не чем иным, как разрушением реального порядка. Сила, царящая в Комитете общественного спасения во II году, не больше является «государем», чем та, что восстала в 1789 г., являлась «народом».

Обычно считается, что хаос царит там, где царит анархия в прямом смысле слова — отсутствие всякой власти, власти человека или учения. Это ошибка: анархия может соединяться с порядком в двух формах: единстве руководства и единстве общественного мнения; и самое маленькое общество мысли совершает это чудо. Действительно, закон отбора и вовлечения, о котором мы уже говорили, действует только постепенно: «прогресс просвещения», завоевание реального человека социальным человеком проходит ряд ступеней и этапов, начиная с умственной социализации «философа» в 1789 г., моральной — «патриота» в 1792 г. и до материальной социализации «гражданина» в 1793 г.

Отсюда и разница среди братьев в усердии и пригодности: на 100 записанных не наберется и 30 соблюдающих правила, и пяти деятельных, и как раз эти являются хозяевами общества; они выбирают новых членов, достигая таким образом нужного им большинства, они назначают заседания бюро, составляют резолюции, руководят голосованием, без перебоев, без ущемления принципов, без упреков собратьев, потому что отсутствующие считаются присоединившимися, да к тому же разве нет в запасе массы способов убрать того, кто мешает? Небольшого сговора достаточно, чтобы его устранить. Худшее, что может сделать отдельный индепендент, — это с достоинством удалиться.

Так в большом обществе как бы само собою образуется другое — малое, но более активное и сплоченное, которому не составит труда управлять большим без его ведома. Оно состоит из самых пламенных, самых усердных и активных деятелей избирательной кухни. Всякий раз, как общество собирается, они уже собирались до того, утром, повидали своих друзей, составили план, дали лозунг, возбудили вялых, нажали на неуверенных. Поскольку их соглашение достигнуто уже давно, у них в руках все лучшие карты: они усмирили бюро, утвердили дату и распорядок дня. Обсуждение свободно, конечно, но риск этой свободы сильно уменьшен, и со стороны «суверена» можно почти не бояться безрассудных поступков: общественная воля свободна, как локомотив на рельсах.

У этой системы есть имя. У нас в XVIII веке масоны называли ее системой внутренних орденов, а современные английские политики — системой внутренних кружков (inner circles). Она базируется на том законе социальной практики, что любому официальному голосованию предшествует (и определяет его) подготовительное, официозное обсуждение, что любая постоянная общественная группа, любой «народ» — это «непосвященные» в отличие от группы «посвященных», более узкой, сплоченной и все ясно видящей.

Таково происхождение новой власти и всей совокупности политических методов, перечень которых имеется во многих известных работах¹: это «королевское искусство» наших франкмасонов, «наука предвыборных махинаций» американских демократов — методы, схожие в том, что они воздействуют на электорат бессознательным, механическим образом: отсюда названия — «машина», «механизм», данные этой системе и ее приемам, и «кукловоды» (wirepullers) — агентам внутренних кружков, секретарям, руководителям комитетов. Именно благодаря этим методам осуществилось это чудо: обеспечение общественного порядка без нарушения анархических принципов; правоверность, основанная без веры; дисциплина, установленная без лояльности.

Чтобы обеспечить единство мысли без догмы и без кредо, надо соблюдать правило: приступать к субъекту лишь во имя уже принятого коллективного решения.

¹ Ostrogorski M. La democratic et l'organisation des partis politiques, Paris, Calmann-Levy, 1903, 2 vol. in-8; Bryce James, The American Commonwealth, New York, the Macmillan Company; London, Macmillan and C° Ltd, 1907 (third edition, 2 vol. in-8).

Это прием «совершившегося факта» английских практиков, великий прием «патриотов» со времен движения 1788 г., например: чтобы добиться присоединения провинции к такому-то решению машины, приступают к городам — одному за другим, начиная с тех, в которых можно быть уверенными, и нажимая на остальные при помощи уже достигнутых соглашений. Такая же работа снежного кома внутри каждого городского сословия помогает увлечь одни за другими все корпорации и цеха, которые в них входят. Она взяла на себя выборы 1789 г., которые усложнение выборной системы сделало бы невозможными без подталкивания со стороны машины. Он приобретает почти что силу закона со II года, когда национальный агент такой-то посылает 60 заупрямившимся общинам циркуляры следующего содержания: только вы противитесь. К тому же сама природа этих невыполнимых законов и не допускает других аргументов, кроме этого, который может сразу покончить со всякими легко приходящими на ум возражениями.

Он создает правоверность нового рода: «соответствие», «правильность», которая отличается от старой — например, от религиозной догмы, — тем, что она не признает никаких компромиссов, таких как разрыв между духом и буквой, между правилом и фактом: это согласие подразумеваемое, грубое, по формуле cut and dried*, как говорят английские практики. Догма относительна, изменяется, «эволюционирует» вместе с голосованиями. Затем, она буквальна, она заставляет принять некую манеру поведения, язык и ни в коей мере убеждение: «связанный» снаружи, брат свободен изнутри. Таковы были наказы 1789 г., эти литературные шедевры cut and dried, похожие друг на друга даже по строению фраз. Таковы были тысячи мероприятий «Народа», таких определенных и единодушных в период последующей борьбы, вплоть до триумфа этой системы в 1793 г. Можно узнать демократическую идею закона — чисто формальную концепцию, которой мы больше обязаны практике обществ, нежели теориям Жан-Жака: это общественная воля, то, за что проголосовали, социальное принуждение как таковое, без обсуждения и без содержания — догма без веры.

* «Скошено и высушено» (англ.). — Прим. перев.

К тому же аргумент совершившегося факта — это по преимуществу социальный аргумент: только аргумент чужого мнения свободен от любой примеси личного убеждения. Оспариваемый личными мотивами, какими бы они ни были, начиная с совести порядочного человека и кончая стаканом вина пьянчужки, — он обеспечивает во внутренних кружках голосование без всякого мотива, основывающееся на невежестве, глупости и страхе.

Этот аргумент работает, а опора растет только при двух условиях. Первое: тайна со стороны внутреннего кружка. Какое-либо мнение может быть навязано как всеобщее, лишь если будут считать, что оно кем-нибудь да поддержано. Чтобы тянуть за веревочки, их надо скрыть: первый закон механического управления группой голосующих — затеряться в ней; тот, кто вносит предложение, будет «каким-то гражданином», а клака будет разбросана среди присутствующих. Хотят ли в 1791 г. убить общественную жизнь? Тогда требовали подтверждения подписей, которое открывает внутренний кружок (декрет 10—18—22 мая); или, напротив, хотят дать обществам преимущество перед учрежденными корпорациями? Корпорации — а не общества — вынуждены подписываться индивидуально и обсуждать публично (декрет 2 сентября 1792 г.). Когда подпись гарантируется, секрета больше нет, и машина не может действовать. «Агитаторы, зная, что придется подписываться, станут бояться быть узнанными»¹, ибо, «когда становятся известны предводители восстания, оно в тот же момент прекращается»; в любом обществе главные руководители — те, «кто прячется за занавесом»².

Так новая власть не только не есть авторитет и может обойтись без того, чтобы ее «узнали» как законного господина, но она гибнет, едва ее узнают; этот факт в демократии соответствует принципу: при этом строе нет господина, нет ни представителей, ни вождей. Народ свободен.

А второе условие, необходимое для работы машины, — это та самая свобода «суверена», как только она выходит за те узкие рамки, в которых он способен ею воспользоваться, то есть в новой республике, которая принципиально отменяет эти рамки: народ решает весь целиком, обо всем, непрерывно. Но на обсуждение просто физически не хватило бы времени, если бы уже не наличествовали необходимые знания: тогда очень нужно, чтобы действие машины и аргумент совершившегося факта заняли место невозможных дебатов. Таким образом, работа внутреннего кружка очень проста — это увеличение принципиальной свободы, которая ему так необходима. Все, что ее ограничивает, мешает ему: авторитет доктрины или учителя, сила традиций или опыта, легальные границы, даже физические границы права на обсуждение: народ все еще делает вид, что серьезно принимает решения? Это потому, что он еще недостаточно свободен; перегружают повестку дня, возвышают дискуссию до самых философических облаков — и опускают до мельчайших административных деталей (большая и малая повестки дня якобинцев); туда приглашают неграмотных, пусть это даже стоит денег (дантоновские 40 су); увеличивают число и продолжительность заседаний (непрерывность): к 10 часам вечера зал пустеет; самые независимые, компетентные, занятые, добросовестные ушли: наступает время машины.

¹ Bourdon de l'Oise a la Convention, 19 oct. 1794.

² Moniteur, 7 nov., 27 sept. 1794, p. 205, 30.

249

Тут открывается практическая сторона так называемых «благородных» идей, демократического оптимизма, который приписывает народу все добродетели и дает ему все права. Для настоящего демократа наилучшей гарантией против независимости человека является, повторяю, свобода гражданина. Секрет нового порядка — в простодушном высказывании Гамбетты, выгравированном на арке Карусель: «Теперь мы знаем, что всеобщее избирательное право — это мы».

Верно: всеобщее избирательное право — это они. Только им даже необязательно самим это знать и говорить. Ибо они всегда будут здесь, вследствие самого этого режима, чьим необходимым произведением, а не авторами, они являются. Согласно идее свободы, нужно, чтобы признанная власть исчезла, то есть чтобы народ непрерывно что-то обсуждал, без господина, без избранников, без представителей: это общество мысли. Как только общество основывается, в нем неизбежно формируется внутренний кружок, и незаметно для него руководит им. Там, где царит свобода, там правит машина. Таков революционный порядок, неопровержимый, как логика, твердый, как человеческая слабость, в которой вся его сила: от толпы приверженцев, на самом деле, он не требует ничего, кроме того, чтобы ему не мешали, предоставили всю полноту действия; от «кукловодов» внутренних кружков — ничего, кроме как без зазрения совести оперировать аргументом «совершившегося факта», заботиться о поддержании социального «соответствия», сосредоточивая на каждом личном убеждении, изолированном свободой, груз пассивных соглашений, собранных машиной. Нет более легкой работы, чем у этой полиции мнений: нет ни одного руководителя ложи, кружка или синдиката, который бы в этом великолепно не отчитывался. Это в чистом виде вопрос официозных отношений, учетных карточек и отметок. Эта работа не предполагает ни морального превосходства руководителя, ни технических познаний администратора, ни даже темперамента оратора; и порядочность честного человека здесь бы только мешала. Здесь с избытком хватает самого низкого и грубого вида активности — страсти и страха, того, что в 1793 г. называют «энергией». Гамбетта был прав, и вера в демократию — не пустой звук: в «них» не будет недостатка, и они здесь, уверенные в своей власти — под властью свободы.

Таков принцип нового порядка.

Очевидно, что все, что мы только что сказали об обществе индивидуумов, относится и к обществу обществ, к «ордену», как сказали бы наши франкмасоны. Изменяются лишь размеры, но не взаимоотношения и направленность. Общества одного ордена равны и свободны в принципе как братья одного общества, а фактически неравны, как и те. Как и те, они объединяются, «образуют федерацию», организуют «Сообщения»: и тотчас же образуется некий «Центр», который действует на «периферию», как внутренний кружок на общество — механически. Конечно, эта фактическая власть устанавливается не сразу и не без борьбы: «Великому Востоку», чтобы утвердиться, потребовалось семь лет (1773—1780), главному обществу [Societe mere] на улице Сент-Оноре, чтобы уничтожить своих соперников и очистить ряды филиалов, — четыре года. Можно даже сказать, что весь социальный центр находится в состоянии непрерывной борьбы с «федерализмом» периферии. Но победа «неделимого» против отдельных диссидентов неоспорима.

Итак, Центр царствует, единство достигнуто — тогда работа машины закончена. Таков «Великий Восток» в 1785 г. со своими 800 ложами, общество якобинцев в 1794 г. со своими 800 филиалами. Можно с уверенностью сказать, что эта машина — самое грозное и самое большое орудие угнетения, какое только возможно: ибо сфера ее деятельности не имеет границ, как у реальных обществ — у нации, корпорации, которые живут столько же, сколько духовная действительность — расовая, племенная идея, инстинкт, — которая создает их и поддерживает.

Чем более многочисленны и удалены друг от друга общества, тем больше возрастает инертная масса, находящаяся в распоряжении Центра. Его фактическое действие, которое осуществляется от имени и средствами всего общества, растет с ней вместе, в то время как сила сопротивления отдельных людей не возрастает. Видно, что мечта об общечеловеческом единении, которая, впрочем, родилась в обществах мысли, здесь, по крайней мере, не такая уж и напрасная: такая власть не способна навязать себя только нации. Если когда-либо кто-то и будет управлять всем человечеством, то это будут руководители обществ мысли.

3. Владыка

Таким образом, в новом государстве порядок обеспечен — и в то же время анархические принципы невредимы. Больше того: порядок гарантирован самой этой анархией. Тот же социальный феномен, который издает невозможные законы, основывает и единственную власть, которая обеспечивает их выполнение.

Эта власть все время царила внутри малого народа обществ. Ни ложа, ни клуб, ни народное общество не управляются как-либо иначе. Но этот самый мир не имеет связи ни с народными массами, ни с действительностью. На страну в целом, на реальную жизнь и дела демократия действовала пока только опосредованно — через своих ставленников — должностных лиц — и через правительство — свой инструмент. Появление нелепых законов и их последствия — голод и анархический кризис 1793 г. — разочаровали первых и сокрушило второе. Было ясно, что уже сам каркас прежнего правительства становился препятствием для нового, пусть даже оно находилось в руках таких смирных лакеев, как какие-нибудь Бушот, Гойе, Парэ. Сами учреждения, за неимением людей, тормозили дело обобществления. Нужно приспособить методы к доктринам, привнести революционный импульс в само правительство — отчаянное решение, новая революция, столь же значительная, как и революция 1789 г., но на этот раз навязанная законом демократии самим якобинцам, которые следуют за ним слепо, против своей воли.

В этом отношении нет ничего интереснее усилий Конвента определить роль Комитета общественного спасения, а именно на заседании 1 августа 1793 г. На первый взгляд Дантон кажется поборником этой реформы. Он щедро расточает Комитету миллионы и полномочия — но только не вступает туда. «Я сохраню, — говорит он, — мою мысль в целости, а также возможность беспрерывно стимулировать тех, кто правит». Это потому, что он остановился на старой политике 1792 г., при старом министерском манекене, который он, правда, переодевает, защищает броней от страны, которому придает гибкость для удобства демократов, — но в итоге сохраняет, почти буквально.

Робеспьер занимает противоположную позицию: он вступает в Комитет — он, который не захотел быть министром, — но отвергает щедроты Дантона. Никаких миллионов — пусть министры оставят их себе — на взгляд Комитета, это верно. Никаких полномочий — по крайней мере, в реальном, действительном смысле слова: ничего, кроме права контроля. Комитет не управляет — вот принцип новой власти, бесконечно нарушаемый, но и постоянно возобновляемый до самого Термидора; и, пока господствовал дух Революции, это был, конечно, законный принцип: господа Малого Народа не более, чем его законы, созданы для управления большим народом. Если они господствуют в мире кружковой общественности, то это благодаря талантам и средствам, которые в реальном мире не имеют никакой цены и являют лишь одни недостатки. Поэтому стараются избавить этот фантом, который будет править, от всяких должностей и ответственности, даже от всяких контактов с делами. Министрам — деньги, чиновники и солдаты, работа, расчеты и ответственность; Комитету — надзор. Но что это значит? Можно ли надзирать, не понимая? Командовать, не зная? Дантон молчит, Конвент ничего не понимает, а Робеспьер требует, не давая никаких объяснений. Однако он был прав, как стало ясно в дальнейшем, — и как показало изучение центрального и характерного органа нового режима, который в этот самый момент учреждался внутри Комитета общественного спасения. Мы хотим поговорить о бюро надзора за исполнением законов, созданном в июле 1793 г., — всемогущем в феврале 1794 г., во время апогея революционного правительства, парализованного государственным переворотом 9 термидора, — его переписка кончается 11-го — и наконец распавшемся, то есть разрушенном декретом от 17 фруктидора.

Его происхождение просто. У секретариата Комитета — как и у секретариатов всех исполнительных органов — было три основных функции: регистрировать поступающие карточки, распределять по компетентным службам, отмечать исходящие ответы и дальнейшее их движение. Взятая сама по себе при нормальном режиме, эта последняя функция контроля — наименьшая из трех, простая формальность, во избежание повторов и дублирования. Но при царствовании нелепых законов, в разгар столкновения между демократией и народом, между обществом мысли и реальным обществом, уже ничто не делается иначе как путем террора: естественная лень бюро превратилась бы в застой, если бы там придерживались обычных средств управления; исполнение законов становится главной заботой власти, а «надзор за исполнением» — самой тяжелой ее задачей.

Эта новая функция порождает любопытный орган — Исполнительное бюро, самый важный образчик которого находится, само собой, в Комитете общественного спасения, но чьими интересными вариантами являются: с декабря 1793 г. Продовольственная комиссия, в мае 1794 г. Сельскохозяйственная комиссия и вообще самые социализированные учреждения. Это в некотором роде двойник рассматриваемой службы, который воспроизводит ее подразделения, но копирует свою модель как макет: для созерцания, но не для использования. Ни осуществление, ни изучение, ни даже распределение дел не входит в его роль. У него нет ни авторитета, ни компетенции — оно здесь для того, чтобы изо дня в день констатировать достигнутые результаты и также бесконечные восстания людей против противоестественного обобществления. Его работа, как говорится в одной ноте, исходящей от него самого¹, «состоит в том, чтобы постоянно следить за исполнением, не для того, чтобы знать, как исполняются законы, но чтобы только знать, исполняются ли». «Это бюро, — говорится в одном докладе мая 1794 г., — должно расцениваться как глаз комиссии, не должно позволять себе прямого вмешательства, будет сообщать в бюро докладов о случаях невыполнения приказов, а то, в свою очередь, заставит комиссию подтолкнуть нерадивых участников»². Таким образом, Исполнительное бюро не должно даже исправлять замеченные им ошибки. Ему не нужно ни приказывать, ни управлять, ни даже сообщать.

¹ Note du 30 mai 1794, Arch. Nat., BB30 30.

² Комиссия по торговле, проект организации. Archives nationales, DXLII 9.

256

Вся его работа заключается в составлении «исполнительных ведомостей», то есть сводных таблиц, фиксирующих «степень исполнения» на каждую декаду какой-либо операции, заданной разным округам, если речь идет об общей мере, или хронологических таблиц с колонками для дат, анализа, последствий и т. д. каждого решения, если речь идет

0 частных постановлениях¹. Именно с целью этой постоянной регистрации в феврале 1794 г. учреждали «декадную корреспонденцию» — отчетность местных властей по единому вопроснику об исполнении законов. Чтобы заполнить пробелы этой корреспонденции, Исполнительное бюро, начиная с 1 февраля, заводит специальную переписку, все документы которой имеют одну тему, одно содержание и одну и ту же форму: это так называемые «оперативные письма», составленные на листах бумаги, разлинованных в три колонки — для даты, когда нужно провести исполнение, для анализа и для отчета об исполнении². Таков план этой любопытной машины для управления, которая работает совершенно самостоятельно, как утка Вокансона*. Внутри ее нет ни людей, ни механизмов управления людьми, ни даже знания дела. Все делается автоматически колесным механизмом и сводится к упорядочению бумаг: исполнительные отчеты приходят в центральное бюро, классифицируются, сопоставляются, подробно рассматриваются и распределяются по предметам, по регионам в уже готовые ящики картотеки: «исполнительная ведомость» готова — и, следовательно, задача власти ясна: надо закончить сводки, заполнить пропуски.

¹ Archives nationales, Justice, BB³⁰ 30.

² Archives de l'Aube, L m 11/531.

* Механическая игрушка, сконструированная французским изобретателем Жаком де Вокансоном. Воспроизводила разнообразные функции живого организма. — Прим. перев.

Этот барометр социального соответствия — инструмент самый механический и пассивный: нельзя вообразить себе менее сопоставимого с привычными атрибутами власти — авторитетом вождя, компетентностью администратора. И в то же время именно этот колесный механизм и есть господин машины, центр и местоположение Неделимого. Больше того, именно к методам этого бюро надо обратиться, если хочешь понять смысл новых органов власти: и каждый из них революционен, лишь пока подражает, в своей сфере, Исполнительному бюро, и сопротивляется естественному уклону, который ведет его к действенному управлению.

Именно ему в действительности вменяется в обязанность пускать в ход собственно силу нового режима, социализированного государства. Эта сила не в привлекательности доктрины, но в давлении факта: подчинение остальных. Признают «аргумент совершившегося факта», общественный аргумент по преимуществу, который ссылается на общественное мнение как таковое, не заботясь ни о доктринах, ни об интересах, которые могут его основать. Он обращается не к уму и не к сердцу, но только к пассивным силам, начиная со стадного чувства и кончая страхом. Ему подвластны те, кто подчиняется, потому что все подчиняются, или потому что верят этому; и эту инертную массу он направляет и концентрирует, чтобы подавлять ею отдельных упрямцев.

Эта система выгодна для руководителей, которых она наделяет правами, талантами, даже популярностью. Она непобедима для управляемых, при двух условиях: если они «освобождены», в отрицательном и демократическом смысле слова, то есть совершенно разъединены, изолированы друг от друга, и с тех пор беззащитны перед аргументом совершившегося факта. Затем, эта расчлененная масса должна быть однородной, равномерно распределенной по единообразным ящикам картотеки, чтобы политическая арифметика надзора имела дело с величинами одного порядка. Известно, что эти два условия, необходимые для работы обществ мысли, были осуществлены в стране первой революцией, революцией свободы: тогда освободилось место и для второй — революции порядка, и машина, которую мы описали, смогла прийти в действие. Функция ее главного колеса на самом деле состоит в том, чтобы в любой момент, на любой вопрос, против любого инакомыслия выставлять аргумент совершившегося факта. Сводки и таблицы и не имеют другой цели. Вот секрет системы — единственной, способной обеспечить союз, не разрушая свободы.

И именно социалистические законы дали ей новую силу и прибавили к аргументу соответствия, уже имевшему такую власть над отдельными людьми, еще более прямое принуждение. У них есть одна особенность: любое их нарушение не только полезно виновным, но очевидно вменяется в вину невинным. Если максимум плохо выполняется в одном округе, если там продают дороже, чем установлено, туда стекаются продукты из соседних округов, более послушных, где вследствие этого тоже возникает голод. Так же обстоит дело и со всеобщей реквизицией: все, чего не потянет один, падает на плечи другого; с учетом: сколько один, припрятавший, сохранит, столько возьмут у другого, который ничего не скроет; с распределением: все, что один расходует сверх своего пайка, урезается от пайка другого, и т. д. Все законы об обобществлении дают повод к таким же замечаниям: физически связывая граждан между собой, духовно они их разъединяют. Это принцип республиканского братства: дело в ситуации, а не в нравах и принципах. Сила вещей делает каждого гражданина настоящим врагом и соглядатаем своего соседа. За десять месяцев Террора вся Франция, все ее округа, общины и люди представляли собой зрелище этой войны между каторжниками, скованными одной цепью, — войны, которая, впрочем, как мы увидим, была в такой же мере условием, как и результатом обобществленного строя: у всеобщей ненависти есть свое равновесие, как у любви — своя гармония.

Неожиданным следствием этого порядка вещей стало то, что правительство было избавлено от необходимости прибегать к вооруженному принуждению, — даже тогда, когда это больше всего казалось нужным и когда Террор усилился; революционная армия, необходимая в ноябре, чтобы отнимать у крестьян зерно, стала ненужной в марте и была расформирована. Ибо каждый округ, даже каждая община, обезумевшие от голода, организовали за свой счет набеги на соседей, необходимые для исполнения продовольственных законов: правительству ничего не остается, как разрешить и пустить это на самотек. Отныне для него достаточным средством против восстания одних будет нищета других. По тому же принципу, начиная с марта месяца, Комитет общественного спасения поручает учет зерна в одном округе комиссарам из другого; по тому же принципу он командирует в какой-либо департамент только представителей другого, и т. д. Здесь — целая система управления, основанная на алчности, слежке, ненависти, примеров действия которой можно привести сколько угодно, и которую можно, подводя итог, назвать «чужеродным правлением».

Теперь видно, какие возможности и какое значение дает новый порядок надзору за исполнением. Если виновник больше не считается с велениями своей совести — со своей верой, лояльностью, Богом и королем, — ему есть отчего опасаться свидетелей своего поведения, и он не может больше полагаться на свою изолированность, на безразличие других, поскольку он причиняет им непосредственный, очевидный ущерб. Таким образом, власть заранее заручается эффективным и постоянным присутствием коллектива, и надзор и поддержка против «непатриотичности» ему обеспечены; и ей достаточно проконстатировать и заявить, чтобы натравить на эгоизм каждого эгоизм всех. Именно это — сдерживание страсти страхом — при социальной демократии называется добродетелью: нельзя сказать, что это зло, так как преступления не было. Но это нечто худшее.

Такова, в сущности, функция Бюро надзора за исполнением, функция беспрецедентная и свойственная именно этому режиму. Повторю еще раз: это бюро не управляет, не руководит: это самое ничтожное — но в то же время самое главное колесо машины, социальный орган по преимуществу, центр и душа Неделимого: его действие утверждается вместе с действием самого режима. Вначале «домашнее», «внутреннее», ограниченное внутренним надзором за министерствами, оно становится национальным и универсальным весной 1794 г., когда министерства исчезают и обобществление распространяется на все области, охватывает мельчайшие округа. В последнем томе нашей работы мы представим этапы развития этого органа, в которых и заключается сама история Террора. Предыдущих указаний достаточно, чтобы объяснить предмет и рамки нашего сборника — так же, как и происхождение и ценность наших источников.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Алье (Аллие, Аллье) Рауль (Raoul Allier, 1862-1939), французский социолог 168

Амело де Шайу, Антуан-Жак (Antoine-Jacques Amelot dc Chaillou), интендант Бургундии, позднее интендант финансов 46, 62-64, 74, 87, 88

Анна Бретонская (1477-1514), герцогиня Бретани и королева Франции. Выйдя замуж за короля Франции Карла VIII, а затем за Людовика XII, предопределила присоединение ранее независимой Бретани к Франции. Договор герцогини Анны — брачный контракт, согласно которому она была обязана в случае смерти своего мужа, короля Карла VIII, выйти замуж за наследника французского престола. Кошен, видимо, упоминает здесь и герцогиню, и контракт метонимически, разумея под ними просто дворянство Бретани 222

Аристофан (ок. 445-385 гг. до н. э.), др.-греч. поэт-комедиограф 27, 29

Арну (Arnoult), адвокат, депутат в Генеральные штаты от г. Дижона 49, 53

Бабёф, Гракх (Babeuf, наст, имя Франсуа Ноэль, 1760-1797), французский революционер, коммунист-утопист. После 9 термидора готовил переворот, но был казнен 164

Бабо, Альбер (Albert Babeau, 1835-1913), французский историк, исследовал жизнь французской провинции при старом режиме и во время революции 1789-1793 гг. 161, 183

Байи, Жан Сильвен (Jean Silvain Bailly, 1736-1793), французский астроном и математик, действительный член Французской Академии, мэр Парижа с 1789 года. Казнен в период революционной диктатуры 128

Барантен, Шарль (Charles de Barentin, 1736-1819), хранитель государственной печати (с 1788 г.). В 1789 г. покинул свой пост и эмигрировал в Англию, откуда вернулся лишь в 1814 г. 135

Барер, Бертран (Bertrand Barиre, 1755-1841), деятель Французской революции, член Комитета общественного спасения. Оставил мемуары о том времени 140, 184

Баррюэль, Августин (Огюстен), аббат (Augustin Barruel, 1741-820), французский публицист, автор книги «Записки, служащие к истории якобинизма», сторонник «теории заговора». Французскую революцию рассматривал как результат деятельности масонов против монархии 27, 164

Бартелеми, Жан-Жак, аббат (Jean Jacques Barthйlemy, 1716-1795), французский археолог, лингвист, писатель, автор нескольких трактатов по археологии и нумизматике, романа «Путешествие молодого Анахарсиса в Грецию...» (Voyage du Jeune Anacarsis en Grиce vers le milieu du IVe siиcle avant I'иre vulgaire). Хранитель Королевского кабинета, нумизмат. Расшифровал несколько восточных алфавитов. Член Академии. В 1793 г. был арестован и несколько дней провел в тюрьме. Его имущество было конфисковано, и он умер в нищете 24

Батай-Мандло, граф де (comte de Bataille-Mandelot), секретарь дворянской партии Дижона (бургундских дворян), пытавшейся воспрепятствовать адвокатам 62

Беви (Bevy), председатель партии бургундских дворян. 64, 67

Бельзанс, Анри де, виконт (vicomte Henri de Belzunce), полковник королевских драгун, был убит толпой во время беспорядков в Кане 12 августа 1789 г. 135, 141

Бертен (Bertin), фискальный прокурор из Шатожирона 113

Бертье (Berthier), интендант Парижа, зять Фуллона. Растерзан толпой в июле 1789 г. 135, 141

Берюль (Bйrulle), первый председатель парламента Гренобля 202

Бийо — см. Бийо-Варенн

Бийо-Варенн, Жан-Никола (Jean Nicolas Billaud-Varenne, 1756-1819), деятель Французской революции, якобинец. Депутат Конвента, с 1793 г. член Комитета общественного спасения. В 1794 г. примкнул к термидорианцам. В 1795 г. был сослан в Кайенну (Французская Гвиана). Умер на Гаити 194, 225, 226

Блан, Луи (Louis Blanc, 1811-1882), французский социалист 207, 208

Бодииье (Bodinier), депутат в Генеральные штаты от Сен-Мало 115, 116

Бори (Borie), сенешаль Ренна ///, 112

Брайс, Джеймс (James Bryce, 1838-1922), английский государственный деятель, юрист и историк 181, 246

Бриан, Аристид (Aristide Briand, 1862-1932), французский политический деятель. По образованию юрист. Был генеральным секретарем Французской социалистической партии. Провел закон об отделении церкви от государства. В период Третьей Республики и Клемансо — министр образования и культа, с 1908 — министр юстиции, с 1909 — премьер-министр. Позднее несколько раз подавал в отставку и вновь занимал эти посты. С 1925 г. — министр иностранных дел. Лауреат Нобелевской премии мира 1926 г. 135

Бриенн, Этьен Шарль де Ломени де (Йtienne-Charles de Lomйnie de Brienne, 1727-1794), французский государственный и религиозный деятель, философ, член Академии. Накануне революции был назначен первым министром, министром финансов. В 1793 г. был арестован и умер от апоплексического удара 46, 65

Бриссо де Варвиль, Жак-Пьер (Jacques Pierre Brissot de Warville, 1754-1793), деятель Французской революции, один из вождей партии жирондистов, издавал газету «Французский патриот», член Законодательного собрания и Конвента. Первоначально выступал против короля, призывал к установлению во Франции республики. Но с развитием событий, как и многие другие, оказался уже «по другую сторону баррикад»: пытался предотвратить падение монархии, выступал против якобинцев, добивался роспуска Парижской коммуны и т.д. Казнен по приговору Революционного трибунала 7, 119, 166, 184, 217, 223, 224

Брогли, Альбер де, герцог (Albert de Broglie, 1821-1877), премьер-министр Франции (1873-74) 126

Бросс, Шарль де (Charles de Brasses, 1709-1777), советник (1730), а позднее (1775) председатель парламента Бургундии. Интересовался историей, политикой, геологией, посещал кружок членов дижонской Академии наук, искусств и литературы. Написал несколько работ по географии и лингвистике, которые привлекли внимание Французской академии, но его избранию туда помешал Вольтер 24

Буйе, Франсуа-Клод-Амур, маркиз де (Franзois-Claude-Amour, marquis de Bouillй, 1739-1800), автор ряда мемуаров о Французской революции (Memoire du marquis de Bouillй. Paris: Baudouin frиres, 1821; Mйmoires sur l'affaire de Varennes, comprenant le mйmoire inйdit de M. le marquis de Bouillй. Paris: Baudouin freres, 1823, и др.) 132

Бурбон-Бюссе, виконт де (Bourbon-Busset), председатель постоянной комиссии бургундского дворянства 64

Бурдон (из Уазы), Франсуа-Луи (Bourdon de I'Oise, 1758-1798), деятель Французской революции, член Конвента, якобинец; позже примкнул к противникам якобинской диктатуры и был одним из вожаков переворота 9 термидора (современники обвиняли его в том, что он нажил большое состояние на спекуляциях). Умер в ссылке 249

Бутру, Эмиль (Йmile Boutroux, 1845-1921), французский философ 172,181

Бушот Жан-Батист Ноэль (Jean-Baptiste-Noлl Bouchotte, 1754-1840), военный министр при Конвенте 253

Бюффон, Жорж Луи Леклерк де (Georges Louis Leclerc de Buffon, 1707-1788), французский естествоиспытатель, автор многотомного труда «Естественная история» 35

Бюше, Филипп-Жозеф-Бенжамен (Philippe Joseph Benjamin Buchez, 1796-1865), автор-составитель книги «Парламентская история Французской революции» (Histoire parlementaire de la revolution franqaise. Paris, Paulin, 1834-38) 131

Валлон, Анри-Александр (Wallon Henri Alexandre, 1812-1904), французский историк. Автор книг «История парижского революционного трибунала...» (Histoire du Tribunal rйvolutionnaire de Paris avec le Journal de ses actes, 1880), «Представители народа и революционного правосудия в департаментах во II г. (1793-1794)» (Les reprйsentants du peuple en mission et la justice rйvolutionnaire dans les dйpartements en Гап II (1793-1794) и др. 161

Веврот, де (de Vevrotte), председатель ассамблеи парламента в г. Жанлисе 85

Берне (Verne), надзиратель 202

Вильдей, Пьер-Шарль Лоран де (Pierre Charles, marquis de Laurent de Villedeuil, 1742-1828), министр внутренних дел 46

Вокансон, Жак де (Jacques de Vaucanson, 1709-1782), французский механик, изобретатель 257

Вольтер (Voltaire, наст, имя Франсуа-Мари-Аруэ, 1694-1778), французский писатель, философ-деист, деятель Просвещения, один из авторов «Энциклопедии». Его антирелигиозная и антимонархическая пропаганда оказала большое влияние на мировоззрение современников и последующих поколений 21, 23-25, 28, 30, 35, 38, 40, 164, 210

Вольфиус (Volfius), дижонский адвокат, один из руководителей предвыборной кампании в Генеральные штаты 49, 50, 90

Вуазенон, Клод-Анри де Фюзе, аббат (Claude-Henri de Fusee de Voisenon, 1708-1775), французский писатель, друг Вольтера, завсегдатай салонов мадам Жоффрен и мадам д'Эпине, «галантный аббат» и поэт-эпикуреец, автор комедий, опер, песен и эпиграмм. Член Академии 24

Вьенн, граф де (comte de Vienne), из партии бургундских дворян 62, 68, 69, 86

Гамбетта, Леон (Lйon Gambetta, 1838-1882), премьер-министр и министр иностранных дел Франции. Левый республиканец, антиклерикал и антимонархист 250, 251

Гаршери (Garchйry), адвокат из Монсени, вожак предвыборной кампании в Бургундии 59

Гельвеции (Helvйtius), Клод Адриан (1715-1771), французский философ-материалист 42

Гиш, граф де (comte de Guiches), из партии бургундских дворян 73

Глезен (Glezen), депутат от Ренна 115

Гоббс, Томас (Thomas Hobbes, 1588-1679), английский философ, автор теории «общественного договора» 232

Гойе, Луи-Жером (Louis-Jйrфme Gohier, 1746-1830), депутат Учредительного собрания от Иль-и-Вилен, с марта 1793 министр юстиции, с 1795 — президент трибунала департамента Сены 253

Гольбах, Поль Анри (Paul Henri Holbach, 1723-1789), французский философ-материалист, атеист, один из авторов «Энциклопедии». Систематизировал взгляды французских материалистов 40

Горса, Антуан Жозеф (Antoine Joseph Gorsas, 1752-1793), французский публицист, деятель революции. Выпускал газету «Версальский курьер» (Courrier de Versailles). Член Конвента, жирондист, выступал против монтаньяров и особенно против Марата. Казнен вместе с вождями жирондистов 184

Грегуар, Анри, аббат (Henri Grйgoire, 1750-1831), французский политический деятель, священник, а позже епископ. В Конвенте одним из первых внес предложение о провозглашении Республики 6

Гримм, Фридрих-Мельхиор (Frйdйric Melchior Grimm, 1723-1807), по происхождению немец, энциклопедист, после революции бежал в Германию 40

Гуже (Gouget), адвокат из Дижона 49

Гюйо (Guiot) из Арнэ, один из вожаков предвыборной кампании в Бургундии 59 Гюфруа (Guffroy), депутат от Па-де-Кале 200

Давид, Жак-Луи (Jacques Louis David, 1748-1825), французский живописец. Создал целую серию портретов деятелей революции и полотен на историко-революционную тему. Позднее стал придворным живописцем Наполеона 203

Д'Аламбер Жан Лерон (Jean Le Rond d'Alembert, 1717-1783), французский математик, философ, редактор «Энциклопедии» 22-24

Д'Амад, Альбер-Жерар-Лео (Albert Gйrard Lйo d'Amade, 1856-1941), французский генерал. Возглавлял кампанию в Марокко (1907-1909) по усмирению неспокойных провинций 230

Дантон, Жорж Жак (Georges Jacques Danton, 1759-1794), один из вождей якобинцев, знаменитый оратор, организатор террора. По профессии адвокат. Основал (вместе с Демуленом, Маратом и др.) «Клуб кордельеров». Член Конвента, после 10 августа 1792 г. — министр юстиции. Инициатор создания Революционного трибунала. К концу 1793 г. стал высказываться против террора, после чего был арестован и казнен по приговору Революционного трибунала 122, 155, 164, 166, 168, 207, 220, 223, 229, 254, 255

Д'Арженталь, Шарль-Опостен де Ферьоль (Charles Augustin de Ferriol, comte d'Argental, 1700-1788), граф, друг Вольтера и др. энциклопедистов 40

Делатуазон (Delatoison), вожак предвыборной кампании в Бургундии 59

Демулен, Камилл (Camille Desmoulins, 1760-1794), деятель французской революции, активный участник штурма Бастилии, член Конвента, представитель правого крыла якобинцев (дантонистов), требовал ослабления революционного террора; был казнен вместе с Дантоном. Издавал газету «Старый кордельер» 122, 184

Дефермон, Жозеф-Жак (Joseph-Jacques Defermon, 1752-1831) — депутат в Генеральные штаты от г. Ренна, с 1791 г. председатель Национальной ассамблеи. ///, 115

Дигуан, маркиз де.(marquis de Digoine), из партии дворян Дижона 63, 64, 68, 72, 73, 86

Дидро, Дени (Denis Diderot, 1713-1784), французский философ-материалист, основатель и редактор «Энциклопедии» 21, 22, 38, 40

Дора, Клод-Жозеф (Claude-Joseph Dorat, 1734-1780), французский поэт, автор любовных стихотворений и песен 24

Друэн, Рене-Франсуа (Renй-Fran§ois Drouin), королевский советник-прокурор по Реннскому сенешальству 111, 112

Д'Эпремениль, Жан-Жак Дюваль (Jean Jacques Duval d'Esprйmenil, 1746-1794), либеральный дворянский оратор, интриговал против короля во время созыва Генеральных штатов; впоследствии оказался в противоположной революционерам партии и был казнен якобинцами Характеристики, данные д'Эпременилю Т. Карлейлем и Талейраном, как нельзя более удачно характеризуют деятелей революции (и не только французской): «Менее глубок, но более шумен намагниченный д'Эпремениль с его тропическим темпераментом (он родился в Мадрасе) и мрачной бестолковой вспыльчивостью. Он увлекается идеями Просвещения, животным магнетизмом, общественным мнением, Адамом Вейсгауптом, Гармодием и Аристогитоном и всякими другими беспорядочными, но жестокими вещами; от него тоже хорошего ждать не приходится». (Карлейль). «Я должен отметить здесь одну странную особенность человеческого рассудка, о которой надо всегда помнить: это был тот же самый д'Эпремениль, который вместе с Темином (епископом города Блуа), заседавшим в это же самое время в собрании духовенства, был вождем партии, оппозиционной двору, и решительным сторонником Генеральных штатов, а затем на протяжении всей истории Учредительного собрания выделялся вместе с Темином чувствами, мнениями и интригами, направленными против нового порядка, созданного при их участии» (Талейран) 166

Дюкло, Шарль Пино (Charles Pinot Duclos, 1704-1772), французский писатель, моралист, романист, историк. Член Академии, протеже мадам де Помпадур. Был очень популярен в философских салонах и литературных кафе. В Академии, бессменным секретарем которой Дюкло был с 1755 г., он проводил политику «философизации». Отвергал кандидатуры вельмож в пользу литераторов. Для конкурса красноречия заменил эклогу в честь Людовика XIV эклогой в честь знаменитых людей, после чего было упразднено визирование конкурса теологами 23

Дюмурье, Шарль Франсуа (Charles Francois Du Pйrier, dit

Dumouriez, 1739-1823), французский генерал, в 1792 г. — министр иностр. дел жирондистского правительства, командующий Северной армией. Одержал победы над прусскими войсками при Вальми и Жемапе, занял Бельгию, проник в Голландию. В начале 1793 г. потерпел поражение от австрийцев при Неервиндене, вошел в сношения с австрийским командованием и перешел на сторону противника 150

Дюпор, Адриен (Adrien Duport, 1759-1798), депутат Учредительного собрания, член клуба фельянов 66, 187, 189

Дюранд (Durande), адвокат из Дижона 49, 90

Дюранд (Durande), врач из Дижона 49, 90

Дюркгейм Эмиль (Йmile Durkheim, 1858-1917), основатель французской социологической школы 172-175, 179-181

Екатерина II (1729-1796), императрица России 38

Жерар («папаша»), см. папаша Жерар

Жильбер, Никола-Жозеф-Лоран (Nicolas-Joseph-Laurent Gilbert, 1750-1780), французский поэт, драматург. Приехав в Париж, 24 лет от роду, выступил против главенствующей во Французской Академии партии философов. Этим выступлением, проникнутым искренней верой в Бога, Жильбер тут же нажил себе врагов на все оставшиеся ему недолгие годы (он разбился при падении с лошади и умер от воспаления мозга) 24

Жильот (Gillotte), адвокат из Нюи, один из вожаков предвыборной кампании в Бургундии 49, 57, 59, 90

Жиро, Виктор (Victor Giraud, 1868-1953), французский историк, публицист. Автор многочисленных очерков об исторических деятелях, литераторах и философах, в том числе «Очерка о Тэне, его творчестве и его значении, по неизданным документам» (Париж, 1902), «Библиографии Тэна» (там же, 1902) 171

Жоли (Joly), адвокат из Нюи, один из вожаков предвыборной кампании в Бургундии 57, 59

Жорес, Жан (Jean Jaurиs, 1859-1914), руководитель Французской социалистической партии, историк, автор книги «История Великой французской революции» 221, 230

Жоффрен, Мари-Тереза Роде (Marie-Thйrиse Rodet GeofFrin, 1699-1777) — хозяйка модного парижского литературного салона, где собирались энциклопедисты. Дочь камердинера дофины, она имела весьма смутное представление о грамоте, однако обладала весьма живым умом и успешно пробилась в свет. Ее принимали при польском и австрийском королевских дворах 28, 38, 43 Жюльен (Julien), интендант Алансона 128

Инар, Анри-Максимен (Henri Maximin Isnard, 1758-1825), деятель Французской революции, член Законодательного собрания и Конвента, жирондист 192

Казот, Жак (Jacques Cazotte, 1720-1794), французский публицист, писатель, масон. Автор псевдоготического романа «Влюбленный дьявол». Известно т. н. «предсказание Казота», которое он сделал в 1788 г., находясь в одном великосветском салоне. Казот тогда заявил собравшимся, что многие из них и из деятелей Просвещения дождутся желанной революции, но от нее же и погибнут. (Так, виднейшему просветителю Кондорсе суждено было принять яд, чтобы избежать эшафота) 27

Караф (Caraffe), якобинец 189

Каррье, Жан-Батист (Jean Baptiste Carrier, 1756-1794), якобинец, один из самых кровожадных террористов, руководивший массовыми расправами с населением Франции; организатор «Нантских потоплений» (октябрь 1793 — февраль 1794). После переворота 9 термидора казнен 157, 194, 207, 214, 228-230

Кербриан (Kerbriand), депутат от Гуинкамп 115

Кине, Эдгар (Edgar Quinet, 1803-1875), французский историк 145, 207, 217

Клери (Clйry) из Шатильона, один из вожаков предвыборной кампании в Бургундии 59

Клозель (Clausel), член Конвента 196

Колани (Timothйe Colani, 1824-1888), французский историк 132

Колло д'Эрбуа, Жан Мари (Jean Marie Collot, называемый Collot d'Herbois, 1749-1796), член Конвента, Комитета общественного спасения, один из организаторов термидорианского переворота. До революции — профессиональный актер и автор комедий, театральный администратор 200, 227

Конде, Луи Жозеф де Бурбон, принц (Louis Joseph de Bourbon, prince de Condй, 1736-1818), французский военный деятель, участник Семилетней войны. Во время французской революции Конде (уехавший в Нидерланды вскоре после взятия Бастилии) стал одним из руководителей дворянской эмиграции, боровшейся против революции. Создал т. н. «Армию Конде» (гвардейский корпус), которая воевала в Эльзасе с республиканскими частями, а затем была переброшена в Россию. Вернулся во Францию при Реставрации 86

Коцдильяк, Этьен Бонно де (Йtienne Bonnot de Condillac, 1715-1780), французский философ-сенсуалист, сотрудник «Энциклопедии» 36

Кондорсе, Жан Антуан Никола, маркиз (Jean Antoine Nicolas Condorcet, 1743-1794), французский философ и математик, сотрудник «Энциклопедии». В 1791 г. избран в Законодательное собрание, в Конвенте примыкал к жирондистам 42

Конт, Огюст (Auguste Comte, 1798-1857), французский философ-позитивист 173

Крон, Луи-Тиру де (Louis Thiroux de Crosne, 1736-1794), генерал-лейтенант полиции 135

Куаньи, Эме де (Anne Franзoise-Aimйe de Franquetot de Coigny, 1770-1820), молодая дворянка, находившаяся в заключении в тюрьме Сен-Лазар одновременно с поэтом Андре Шенье. Он посвятил ей одну из самых известных своих од — «Юная пленница» (Lajeune captive). В отличие от поэта, окончившего дни на гильотине, Эме де Куаньи избежала казни (ей удалось подкупить тюремщиков). Впоследствии она написала мемуары — «Дневник Эме де Куаньи» 178

Кутон, Жорж-Опост (Georges Auguste Couthon, 1755-1794), один из руководителей якобинцев, депутат Конвента от Оверни, член триумвирата Террора (наряду с Робеспьером и Сен-Жюстом). Страдал параличом. Казнен вместе с М. Робеспьером 161, 164, 200, 226

Ла Брюнельер, Варен де (Varin de La Bruneliere), депутат от Ренна 115

Лавинь (Lavigne), секретарь Мэнье 200

Лавуазье, Антуан Лоран (Antoine Laurent Lavoisier, 1743-1794), французский химик. В 1768-1791 гг. генеральный откупщик. Во время революции по суду революционного трибунала, как и др. откупщики, гильотинирован 172

Лакомб, Клер (Claire Lacombe, 1765-?), глава французского Общества революционных республиканок (1793), боровшегося за равноправие женщин. Принадлежала к течению «бешеных» 194

Лакост, Эли (Elie Lacoste, 1745-1806), член Учредительного собрания, Конвента, монтаньяр. По образованию врач. Масон, член ложи La Vraie Humanite («Истинное Человечество»). Голосовал за казнь короля. Член Комитета Общественного спасения, председатель Конвента и Клуба якобинцев в 1794 г. Пытался бороться с термидорианской реакцией, но безуспешно, после чего отошел от политики 161

Лакруа, Сижизмонд (Sigismond Lacroix, 1845-1909), французский историк 184

Ламет, Александр Теодор Виктор, граф (Alexandre Thйodor Victor Lameth, 1760-1829), депутат и видный деятель Учредительного Собрания, участвовал в войне за независимость североамериканских колоний; конституционный монархист, один из «триумвиров» (Барнав, Ламет, Дюпор), лидер клуба якобинцев в период 1789-1790 гг. и основатель клуба фельянов. Поддерживал политику Лафайета, после событий 20 июня 1791 г. эмигрировал вместе с братом в Бельгию, возвратился в период наполеоновской империи, участвовал в военных кампаниях 1806-1815 гг. 66

Ланжюинэ, Жан-Дени (Jean Denis Lanjuinais, 1755-1827), французский политический деятель, член Учредительного собрания и Конвента, жирондист. Был депутатом от Ренна в Генеральные штаты 112, 114, 115

Лано, Антуан-Жозеф (Lanot, Antoine Joseph, 1757-1807), член Конвента, монтаньяр, голосовал за казнь короля. Был направлен в Лимузен для проведения чисток в среде местных властей. Подавлял народные волнения, проводил политику дехристианизации и «торжества Разума», закрывал церкви. До конца оставался якобинцем, после переворота 9 термидора был арестован, но потом даже возглавлял местную администрацию у себя на родине (Тюль). Правда, недолго — за прежнюю «неумеренность» и кровавую репутацию его от этой должности отстранили 162

Ларжер, Арди де ла (Hardy de La Largиre), начальник коммуны Витре 115

Ларошжаклен, Анри де (Henri de La Rochejaquelein, 1772-1794), деятель французской контрреволюции, глава вандейских повстанцев, «генералиссимус Католической и королевской армии» 150, 225

Ларше (Larchй), адвокат из Дижона 49, 90

Лафайет, Мари Жозеф, маркиз де (Marie Joseph dc La Fayette, 1757-1834), французский политический деятель, принимавший активное участие в борьбе американцев за независимость (1775-1783). Во время Французской революции был депутатом от дворянства в Генеральные штаты, выступал в защиту третьего сословия, командовал Национальной гвардией. Его проект декларации прав был положен Учредительным Собранием в основу «Декларации прав человека и гражданина». Сторонник конституционной монархии и в то же время либерал, он вызывал равную неприязнь как у якобинских деятелей, так и у королевской семьи. После свержения короля Лафайет, бывший в то время в Северной армии, отказался присягнуть на верность Республике и арестовал посланцев от Законодательного собрания, явившихся к нему с этим требованием. После этого он был объявлен изменником и бежал за границу. Вернувшись во Францию после переворота 18 брюмера, он продолжал политическую деятельность в качестве представителя либеральной партии. В период Июльской революции 1830 г. содействовал вступлению на престол Луи Филиппа 204

Ле Одей (Йtienne Le Hodey de Saultchevreuil, ?-1830), участник Французской революции 140, 184

Лебон, Гюисман-Франсуа-Жозеф (Franзois Joseph Lebon, 1765-1795), деятель Французской революции, член Конвента и его комиссар, якобинец; особо свирепствовал во время Террора. После крушения якобинской диктатуры был казнен 148, 194, 198, 207

Леви де, маркиз (marquis de Lйvis), из партии бургундских дворян 73, 86, 88

Лего (Legot), деятель комиссии Оранжа, подручный Мэнье 162

Ленге, Симон Никола Анри (Simon Nicolas Henri Linguet, 1736-1794), адвокат, публицист. Основал политико-литературную газету, в которой выступил сторонником просвещенного деспотизма. С 1777 г. совместно с Малле дю Паном издавал «Политические, гражданские и литературные анналы» (Annales politiques, civiles et littйraires). В 1780 г. попал в Бастилию, о которой вскоре написал и издал свои знаменитые мемуары (Mimoires sur la Bastille, 1783). При Терроре гильотинирован 24

Ленде, Робер-Тома (Robert Thomas Lindet, 1749-1823), деятель французской революции, епископ, член Учредительного собрания и член Конвента, якобинец; в 1793 году публично сложил с себя епископский сан 198

Ленотр (G. Lenфtre), французский историк, автор многочисленных исследований о Французской революции 157

Лепин, (Lйpine, 1846-?), префект полиции. В конце 1890-х гг. был генерал-губернатором Алжира 135

Лефевр (Lefebvre), генерал-адъютант революционной армии, руководивший расправами с населением в Бретани 194

Ле Шалелье, Исаак (Isaac Lc Chapelier, 1754-1794), адвокат из Ренна, игравший важную роль на начальном этапе революции, депутат Учредительного собрания от Ренна, видный оратор, член конституционного комитета, инициатор многих законодательных проектов; наиболее известный из них — закон о запрещении цеховых союзов ремесленников. Казнен в феврале 1794 г. //5, 152

Лешель (Lйchelle, 1760-1793) — до революции простой солдат, в 1791 г. — доброволец; стал бригадным генералом в 1793 г. и командующим Западной армией; был очень скоро смещен ввиду непригодности. Восставших вандейцев удалось победить другим генералам 225

Лиже де Вердиньи (Liger de Verdigny) 157

Луази, Альфред Фирмен (Alfred Firmin Loisy, 1857-1940) — французский историк религии 26

Лустало, Арман-Элизе (Armand Elisйe Loustalot, 1760-1790), публицист, главный редактор газетки Les Revolutions de Paris. До революции был адвокатом парламента Бордо 184

Людовик XVI (Louis XVI, 1754-1793), король Франции из династии Бурбонов. Осужден Конвентом и гильотинирован 27, 43, 196

Людовик XVIII (Louis XVIII, 1755-1824), король Франции в 1814-15 и 1815-24 гг. Из династии Бурбонов. Во время революции бежал из Франции, был одним из руководителей французский контрреволюционной эмиграции. Занял престол после падения Наполеона I 131

Мабли, Габриэль Бонно де, (Gabriel Bonnot de Mably, 1709-1785), аббат, французский утопист, историк 42, 119

Майяр, Станислас Мари (Stanislas Marie Maillard, 1763-1794), деятель Французской революции по прозвищу «Крепкий кулак», участник штурма Бастилии. Казнен 122, 155

Малле дю Пан, Жак (Jacques Mallet du Pan, 1749-1800), швейцарский публицист, убежденный монархист, во время революции — тайный агент двора и эмигрантов 148, 154

Малуэ, Пьер Виктор (Pierre Victor Malouet, 1740-1814), французский государственный деятель, писатель, депутат Учредительного собрания, сторонник конституционной монархии, после восстания 10 августа 1792 г. эмигрировал в Англию, вернулся в 1801 г. 66, 132, 165

Мандель, Луи Жорж (Louis Georges Mandel, 1885-1944), французский государственный деятель, соратник Клемансо, министр 135

Марат, Жан Поль (Jean Paul Marat, 1743-1793), один из наиболее известных вождей якобинцев, революционный оратор, идеолог Террора 148, 164, 168, 174, 184, 188, 214, 217, 229

Мармонтель, Жан Франсуа (Jean Francois Marmontel, 1723-1799), французский писатель, драматург, сотрудник «Энциклопедии» 129

Масе, капитан 194

Матьез, Альбер (Albert Mathiez, 1874-1932), французский историк, автор книги «Французская революция», особое внимание уделял изучению социально-экономической политики якобинцев 172, 179, 220

Мервиль, барон (baron de Meurville), секретарь дворянской партии Дижона

Мерлен, Антуан-Кристоф, так называемый Мерлен из Тионвиля (Merlin Antoine Christophe, dit Merlin de Thionville, 1762-1833), деятель Французской революции, адвокат. В 1790 г. был избран в учредительное собрание Мозеля. Противник монархии, духовенства и дворян, он выступал за смертную казнь королю, с особой жестокостью действовал против вандейских повстанцев 194

Мерсен де (Mme de Mersin), мадам, настоятельница Монмартрского монастыря 201

Милль, Джон Стюарт (Mill, John Stuart, 1806-1873), англ. философ-позитивист и экономист, идеолог либерализма, последователь философии О. Конта 173

Минар (Minard), адвокат из Дижона 49, 90

Минье, Франсуа Огюст (Franзois Auguste Mignet, 1796-1884), французский историк либерального направления, один из создателей теории классовой борьбы 122, 217

Мирабо, Виктор Рикети, маркиз де (1715-1789), французский экономист. Отец Оноре-Габриэля де Мирабо 39

Мирабо, Оноре Габриель Рикети, граф де (Honorй Gabriel de Riquetti, comte de Mirabeau, 1749-1791), один из виднейших деятелей начального этапа Французской революции. Мот, дон-жуан и авантюрист, оратор и писатель, журналист, с легкостью писавший на самые разные темы в духе философии Просвещения, в 1789 г. он был избран депутатом от третьего сословия в Генеральные штаты и буквально не сходил с трибуны Учредительного собрания, выступая за конституцию и пр. Однако параллельно ос этим с 1790 г. Мирабо поддерживал связь и с королевским двором, предлагая свои варианты спасения монархии и получая за это денежное вознаграждение. Революционерам об этом стало известно лишь после смерти Мирабо (он умер в 1791 г. от перитонита), и тогда его заклеймили как предателя, а его прах, торжественно захороненный в Пантеоне, был вынесен оттуда 39, 66, 184

Мишле, Жюль (Jules Michelet, 1798-1874), французский историк романтического направления. Автор многотомной «Истории Франции» и «Истории Французской революции» 119, 122, 123, 145, 166, 168, 184, 207, 217

Може (Maugй), депутат от Ренна 115

Мольвиль, Бертран де — интендант г. Ренна 88

Монжуа, Кристоф Феликс (Christophe Fйlix Louis Ventre de La Touloubre, наз. Galart de Montjoie, 1746-1816), фраанцузский историк 94

Монтескье, Шарль Луи (Charles Louis Montesquieu, 1689-1755), французский писатель, философ, деятель Просвещения, правовед 35

Морелле (Morellet), адвокат из Дижона 49, 72, 73, 77

Морен (Morin), старшина адвокатского сословия г. Дижона 49, 70

Мортимер-Терно, Луи (также Терно, Луи Мортимер — Louis Mortimer Ternaux, 1808-1871), французский историк, автор восьмитомной «Истории Террора» (Histoire de la Terreur, 1792-1794, d'aprиs documents authentiques et inйdits), в которой описывалась закулисная механика якобинской диктатуры. Этот труд малоизвестен, т.к. в свое время был «замолчан» официозной историографией 145, 148

Мунье, Жан Жозеф (Jean Joseph Mounier, 1758-1806), адвокат, видный деятель начального этапа революции, депутат Учредительного собрания, сторонник конституционной монархии, виконт-мэр Парижа. В конце 1789 г., испугавшись развития событий, отошел от дел и скрывался вплоть до 1801 г. 53, 66, 83, 166

Мэнье (Maignet), якобинец, сподвижник Кутона, отличавшийся в карательных акциях в Оранже 162, 200

Навье (Navier), адвокат из Дижона 49, 90

Наполеон Бонапарт (Napolйon Bonoparte, 1769-1821), французский полководец, император Франции 224

Неккер, Жак (Jacques Necker, 1732-1804), французский финансист и политический деятель. Родом из Швейцарии. Был банкиром в Женеве. Министр финансов Людовика XVI в 1777-1781 годах, в 1788-1789 и 1789-1790 годах пытался провести финансовую реформу. При пособничестве Неккера были созваны Генеральные штаты 1789 года, в которых третьему сословию было дано двойное представительство. Отставка Неккера послужила одним из формальных поводов к восстанию 14.07.1789. В работах О. Кошена Неккер рассматривается как марионеточная фигура в руках «малого народа» 45-47, 60, 51, 60, 62, 76, 82, 85, 86, 88, 98, 99

Неккер, Сюзанна (Suzanne Necker) — жена Ж. Неккера, хозяйка одного из парижских литературных салонов 43

Озер (Hauser), французский историк 169

Олар, Альфонс (Alphonse Aulard, 1849-1928), французский историк, иностр. член-кор. РАН (1924), автор книги «Политическая история Французской революции. Происхождение и развитие демократии и республики (1789-1804)» 118, 119, 122, 125-131, 133, 134, 136-140, 142, 145, 147, 149-153, 157, 159, 162, 166, 168, 170, 172, 175, 176, 179-185, 187, 191, 202-212, 215-218, 220, 222

Острогорский М. Я. (1854-1921), социолог, политолог. Автор труда «Демократия и политические партии» 144,155, 169, 181, 216, 246

Палиссо, Шарль (Palissot de Montenoy, Charles, 1730-1814), французский писатель, директор Библиотеки Мазарини. В своих пьесах и др. сочинениях сатирически изображал философов-просветителей: «Маленькие письма о великих философах» (Petites lettres sur de grandes philosophes), «Философы» (Les Philosophes) и др. 24

Папаша Жерар и папаша Дюшен (Риге Gйrard, Pиre Duchиne), видимо, рядовые деятели, чьи имена были присвоены агитационным листкам, выпускавшимся революционным правительством Франции. «Альманах папаши Жерара» издавал Колло д'Эрбуа, а «Папашу Дюшена» — Эбер 115

Паскаль, Блез (Blaise Pascal, 1623-1662), французский математик, физик, христианский философ 172

Пассере (Passeret), королевский секретарь при Людовике XVI. Умер 23 июля 1793 г., потрясенный издевательствами толпы над своими спутниками — хранителем печати Барантеном и архиепископом Парижа, свидетелем которых он стал 135

Пастер, Луи (Louis Pasteur, 1822-1895), французский ученый, основатель современной микробиологии и иммунологии 172, 173

Пато, Эмиль (Йmile Pataud, 1870-?), французский анархо-синдикалист 136

Пеше, Жак (Jacques Peuchet, 1758-1830), до революции парижский адвокат, один из редакторов Gazette de France. Депутат от Парижа в Генеральные штаты, возглавил полицейскую администрацию; после революции стал хранителем архивов префектуры полиции. Оставил многочисленные работы по полицейской статистике, в т. ч. Description topographique et statistique de la France (1810-1811), Memoires tires des archives de la police (1837-1838) 132

Питт, Уильям, младший (William Pitt, 1759-1806), премьер-министр Великобритании 227

Помпиньян, Жан-Жак Лефран, маркиз де (Jean-Jacques Lefranc, marquis de Pompignan), французский экономист, поэт, переводчик драматург. Член Академии. Будучи избранным в Академию, выступил со страстной речью, исполненной религиозного пафоса и направленной против философов. Речь имела большой успех, поскольку уже тогда (1760 г.) не каждый осмеливался публично осуждать «просветителей». Последние ополчились против Помпиньяна, используя свое излюбленное оружие — эпиграммы и сатиры, т. е. осмеяние. Помпиньян не выдержал и больше не показывался в Академии 24

Пужула, Жан-Жозеф-Франсуа (Poujoulat, Jean-Joseph-Franзois 1808-1880), французский историк 129

Пуше, Жорж (Georges Pouchet, 1833-1894), французский биолог 173

Пьер, Виктор (Victor Pierre), французский историк. Соч.: La Dйportation ecclйsiastique sous le Directoire (Paris, 1896), La Terreur sous le Directoire (Paris, 1887) 145

Ревельон (Reveillon), крупный парижский бумажный фабрикант. Революционеры приписывали ему авторство фразы: «Рабочий может прекрасно прожить на 15 су в день». 27 апреля 1789 г. его бумажная фабрика в предместье Сент-Антуан была разгромлена взбунтовавшейся чернью. Сам Ревельон укрылся в Бастилии 136

Рейналь, Гийом Томас Франсуа, аббат (Guillaume Thomas Franзois Raynal, 1713-1796), французский историк и социолог, один из авторов «Энциклопедии» 42

Ренан, Жозеф Эрнест (Joseph Ernest Renan, 1823-1892), французский писатель, историк религии 26, 210

Риуф, Оноре Жан, барон (Honorй Jean Riouffe, 1764-1813), автор «Воспоминаний заключенного, служащих к истории тирании Робеспьера» (Mйmoires d'un dйtenu, pour servir а I'histoire de la tyrannie de Robespierre, Paris, 1820-27) 154

Робер, Пьер Франсуа Жозеф (Pierre Francois Joseph Robert, 1763-1826), адвокат, затем коммерческий оптовый торговец, журналист, активный деятель клуба кордельеров и повстанческого Комитета 10 августа 1792 г., впоследствии депутат Конвента от Парижа. После Реставрации 1815 г. эмигрировал в Бельгию 184

Робеспьер, Максимильен Мари Изидор де (Maximilien Marie Isidore de Robespierre, 1758-1794), один из руководителей якобинцев, организатор массового террора. Казнен термидорианцами 24, 119, 156, 160, 162, 164, 165, 207, 223, 227, 255

Робине, Жан-Франсуа-Эжен (Jean Franзois Eugиne Robinet, 1825-1899), французский историк 212

Роллен (Charles Rollin, 1661-1741) — историк и педагог, автор книг по истории Древней Греции, Рима, Древнего Египта, Ассирии, Карфагена, и т.д. 208

Ронсен, Шарль Филипп (Charles Philippe Roncin, 1751-1794) — до революции солдат и литератор; участник взятия Бастилии; деятель Клуба кордельеров. Был главным интендантом при армии Дюмурье, успешно справился со своими обязанностями, помощником военного министра Бушотта. Весной 1793 г. был направлен вместе с Россиньолем в Вандею; его действия там подвергались критике. Осенью 1793 г. стал командующим революционной армией, был в Лионе. Казнен вместе с эбертистами в 1794 г. 225

Россиньоль Жан-Антуан (Jean Antoine Rossignol, 1759-1802) — участник штурма Бастилии и всех народных движений в Париже в первые годы революции; был близко связан с Маратом. Командовал революционной армией в Вандее. Умер в ссылке 225

Рошфор (Rochefort), интендант 110, 111

Ру, Проспер-Шарль (Prosper Charles Roux), автор-составитель книги «Парламентская история Французской революции» (Histoire parlementaire de la rйvolution franзaise. Paris, Paulin, 1834-38) 131

Руссе Камиль (Camille Rousset) 225

Руссо, Жан Жак (Jean Jacques Rousseau, 1712-1778), французский писатель и философ. Выступал против социального неравенства, призывал вернуться к природному, «естественному состоянию» человека. Считал, что человек изначально, от природы, хорош, но его искажает цивилизация. Идеи Руссо надолго завладели умами людей во многих странах 24, 36, 104, 119-121, 124, 164, 165, 190, 221, 232, 237, 248

Саволь (Savol), прокурор 77

Саломон (Salomon), депутат Учредительного собрания 131

Седэн, Мишель-Жан (Michel-Jean Sedaine, 1719-1797), французский поэт, драматург. В молодости работал каменотесом; архитектор Давид, пораженный его способностями и умом, помог ему получить образование (впоследствии Седэн воспитал, как собственного ребенка, внука своего благодетеля — будущего живописца Давида). Автор комедий и текстов для комических опер; считается создателем жанра комической оперы 24

Сельв, Жюстен де (Justin de Selves, 1848-1934) префект Сены в 1896-1911 (способствовал разработке проекта метрополитена в Париже), министр иностр. дел в 1911-1912 гг. 135

Сен-Жюст, Луи (Ixmis Saint-Just, 1767-1794), якобинец, член Комитета общественного спасения, сторонник М. Робеспьера. Казнен термидорианцами 148, 196, 217

Сент, Бернар де (Bernard des Saintes, наст, имя Андре-Антуан Бернар, 1751-1818), адвокат, масон, член Учредительного собрания, затем Конвента Внутренней Шаранты. Голосовал за казнь короля. Эбертист. Свирепствовал в провинции, возя за собой повсюду гильотину, до такой степени, что даже Комитет общественного спасения рекомендовал ему быть более умеренным. После переворота 9 термидора некоторое время провел в заключении, затем по амнистии был выпущен и прослужил адвокатом вплоть до падения Наполеона в 1815 г. Бежал в США, но потерпел кораблекрушение возле Мадейры, где и провел остаток дней 156, 162

Сеньобос, Шарль (Charles Seignobos, 1854—1942), французский историк, автор «Политической истории современной Европы» (Histoire politique de ГЕигоре contemporaine, 1897) 133, 134, 142, 179, 192, 212

Серпильон (Serpillon) из Отена, один из вожаков предвыборной кампании в Бургундии 59

Сиу, Людовик (Ludovic Sciout, ум. 1900), французский историк. Соч.: Histoire de la constitution civile du clergi (1790-1801), изд. Paris 1872-1881 145

Созэ, Жюль (Jules Sauzay), французский историк XIX в. Соч.: Histoire de la persйcution rйvolutionnaire dans le dйpartement du Doubs, Besanзon, 1868/69 145, 183

Сорель, Альбер (Albert Sorel, 1842-1906), французский историк и дипломат, автор книги «Европа и Французская революция» (Europe et la Rйvolution /ranзaise, 1885), трудов по истории наполеоновских войн. Его позиция близка официозной французской историографии, трактующей многие действия революционеров (и, далее, Наполеона) как вынужденные меры 220

Спенсер, Герберт (Herbert Spencer, 1820-1903), английский философ и социолог 173

Станислав Август (Понятовский) (1732-1798), последний польский король 38

Талейран — см. Талейран-Перигор

Талейран-Перигор, Шарль Морис, епископ Отснский, князь Беневентский, герцог Дино (Charles-Maurice Talleyrand-Perigord), 1754-1838), депутат Учредительного Собрания, принимал самое активное участие в разработке французской Конституции 1791 г.; политик и дипломат европейского масштаба, входил в состав нескольких правительств Франции 221

Тальен Жан Ламбер (Jean Lambert Tallien, 1767-1820), якобинец, член Конвента (с 1792), деятель Террора, затем один из главных руководителей термидорианского переворота (1794) 156

Тарже, Ги Жан-Батист (Guy Jean Baptiste Target, 1733-?.), деятель Французской революции. Работал над проектом Конституции и Декларации прав. Знаменитый адвокат, оратор, которого даже король Людовик XVI просил быть его защитником перед Конвентом в 1792 г. (Тарже отказался). Благополучно пережил Революцию, Консулат и т.д. и до конца своих дней был судьей Кассационного трибунала (назначен в 1798 г.) 189

Тевено (Thйveneau), адвокат из Арнэ, один из вожаков предвыборной кампании в Бургундии 59

Тиар, граф де (comte de Thiard), военный комендант Ренна 109, 110, 129

Тисье (Tissier), священник из Сен-Жан-де-Лон 59

Токвиль, Алексис-Шарль-Анри-Клерель де (Alexis-Charles-Henri-Clerel de Tocqueville, 1805-1859), французский государственный деятель, историк. С 1849 г. министр иностранных дел Франции. Автор книг «О демократии в Америке» (De la democratie en Amehque) и «Старый порядок и революция» (L'ancien regime et la revolution) 122

Тронжолли, Филипп де (Philippe de Tronjolly), исп. обязанности королевского прокурора 112

Трюллар (Trullard), прокурор-синдик из Дижона 49, 53

Тур дю Пен-Гуверне, Жан-Фредерик, маркиз де ла (Jean-Frйdйric comte de La Tour du Pin-Gouvernet, 1727-1794), военный комендант Бургундии, с 1789 г. военный министр. Соч.: Mйmoire sur I'organisation de 1'агтйе : adressй а I'Assemblйe nationale par M. le comte de La Tour-du-Pin, ministre & secrйtaire d'йtat аи Dйpartement de la guerre. (Paris, 1790) 46, 64, 74, 84, 86

Тьер, Адольф (Adolphe Thiers, 1797-1877), французский историк, президент Франции в 1871-73 гг., автор «Истории Французской революции» 122

Тэн, Ипполит (Hippolyte Taine, 1828-1893), французский философ, искусствовед, историк, родоначальник культурно-исторической школы. Автор обширного исследования о Французской революции — «Происхождение современной Франции» (Les origines de la France contemporaine) 118, 119, 122, 125-134, 136-142, 144, 145, 148, 149, 151, 153, 159, 168-185, 191, 192, 204, 206, 208-216, 218, 220

Тюрро, Луи-Мари, барон де Линьер (Louis Marie Turreau, 1756-1816), якобинский генерал, в 1794 г. направленный в Вандею для борьбы с повстанцами. Отличался особой жестокостью. Его войска, прозванные местными жителями «адскими колоннами», на своем пути грабили и уничтожали все живое, выжигали деревни и нивы. После революции продолжал военную карьеру, в 1804-1811 находился в Соединенных Штатах Америки, где был министром 229

Уан (Hoin), хирург 49

Удри (Oudri), адвокат из Сен-Жана, один из вожаков предвыборной кампании в Бургундии 59

Файо, Жозеф-Пьер-Мари (Joseph Pierre Marie Fayau, 1766-1799), член Конвента, монтаньяр. Типичный якобинец, жестокий и жадный «люмпен». Отправленный подавлять восстание в Вандее, предложил радикальный способ борьбы с контрреволюцией: выжечь всю Вандею, чтобы сделать ее необитаемой на год. Добивался передачи имущества аристократии санкюлотам 196

Ферри, Жюль-Франсуа-Камиль (Jules Franзois Camille Ferry, 1832—1893), французский гос. и политический деятель, основатель и организатор системы светского бесплатного обязательного образования во Франции 126

Фоше, Клод (Claude Fauchet, 1744-1793), деятель Французской революции, «конституционный епископ» (присягнувший Конституции), депутат Законодательного собрания, член Конвента. Участвовал в штурме Бастилии, был членом Парижской Коммуны, одним из руководителей «Социального кружка» и «Общества друзей истины». Сблизился с жирондистами, голосовал против казни короля и выступал в печати против якобинцев. После убийства Марата Фоше был заподозрен в связях с Шарлоттой Корде, арестован и казнен по приговору революционного трибунала 217

Франкастель (Francastel), деятель Террора, был так называемым «народным представителем» (от Конвента) в городе Анжере; распоряжался массовыми казнями в провинции Анжу 230

Фрерон, Эли Катрин (ЙИе Catherine Freron, 1718—1776), французский писатель и критик. Издавал два собственных журнала, в которых, будучи убежденным католиком и монархистом, полемизировал с просветителями-энциклопедистами, ненавидя их. Они платили ему тем же. Так, Д'Аламбер в 1776 г. добился запрещения журнала Фрерона «Литературный год».

В книге Кошена упоминается именно этот Фрерон, а не его сын — Фрерон, Станислав-Луи-Мари (1754-1802), французский политический деятель и публицист, член Конвента; будучи комиссаром в Тулоне, отличался своей жестокостью; нажил большое состояние взятками и хищениями; опасаясь разоблачения, способствовал свержению якобинской диктатуры; позже был одним из вожаков термидорианской реакции 24

Фридрих II (1712-1786), прусский король 22, 38

Фукье — см. Фукье-Тенвиль

Фукье-Тенвиль, Антуан-Квентин (Antoine-Quentin Fouquier-Tinville, 1746-1795), юрист по образованию, в 1792 г. по протекции К. Демулена (своего дальнего родственника) стал чиновником уголовного суда, созданного для разбора дел, связанных с переворотом 10 августа. В 1793 г. Конвент избрал Фукье общественным обвинителем революционного трибунала. Среди обвиняемых, прошедших через Фукье, были Мария-Антуанетта, жирондисты, его родственник Камилл Демулен, дантонисты и эбертисты. Большинству из них был вынесен смертный приговор. После падения Робеспьера в 1794 г. Фукье был арестован по предложению Конвента, а 7 мая 1795 г. казнен 155, 157, 164, 167, 194, 200

Фуллон (Фулон), Жозеф Франсуа (Joseph Franзois Foullon, также Foulon, 1717-1789), генеральный контролер, суперинтендант. Обвиненный в завышении цен и налогов, он стал одной из первых жертв революции: его растерзала толпа 129

Шабанон, Мишель-Поль-Ги (Michel-Paul-Gui de Chabanon, 1730-1792), французский драматург, переводчик, музыковед, член Академии 24

Шалье, Мари Жозеф (Marie Joseph Chalier, 1747-1793), глава лионских якобинцев 148, 214

Шассен, Шарль Луи (Charles Louis Chassin, 1831-1901), французский историк 212

Шенье, Андре Мари (Andrй Marie Chйnier, 1762-1794), французский поэт и публицист. Казнен якобинцами 202

Шериу, Адольф (Adolphe Chйrioux), муниципальный советник 15-го округа Парижа и президент Генерального совета с 1900 по 1901 г. В 1906 по его инициативе был построен приют для сирот, где они получали начальное и профессиональное образование. Автор других проектов по преобразованию города 136

Эбер, Жак-Рене (Jacques-Renй Hйbert, 1757-1794), один из самых радикальных деятелей революции. Руководитель клуба кордельеров, заместитель прокурора Парижской коммуны, член Конвента. С 1790 г. издавал газету «Папаша Дюшен», рассчитанную на парижскую чернь. Эбер был яростным противником монархии и католической церкви, требовал казни короля и насаждал «культ Разума», закрывая церкви. Сторонник самых крайних форм террора, он принимал участие в подготовке нескольких вооруженных народных восстаний. В марте 1794 г. начал готовить одно из таких восстаний, но Парижская коммуна не дала «добро». Вскоре Эбер был арестован и гильотинирован вместе со своими сообщниками 160

Эрну (Hernoux), адвокат из Сен-Жана, один из вожаков предвыборной кампании в Бургундии 59, 90

Юар (Huard), депутат от Сен-Мало 115, 116

Юм Дэвид (David Hume, 1711-1776), английский физик, историк, экономист. В 1763-66 был на дипломатической службе в Париже, где сблизился с французскими «просветителями» 232

Юнг (Янг), Артур (Arthur Young, 1741-1820), английский агроном и экономист, автор труда «Путешествие во Францию» (1792-94) 131