Шмуэль Эйзенштадт Срывы модернизаци

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Срывы модернизации

Шмуэль Эйзенштадт (1923-2010) - американский и израильский социолог.

Шмуэль Эйзенштадт

Срывы модернизации[1]

I

Оптимизм, совсем недавно вдохновлявший многочисленные исследования, посвященные слаборазвитым регионам и их молодым нациям, и позволявший настаивать на том, что эти новорожденные страны действительно, пусть медленно и урывками, но продвигаются к полноценной модернизации и устойчивому росту, в последнее время сменился настороженностью и даже пессимизмом. Источником такой смены настроения послужил тот факт, что во многих новообразованных странах, первоначально сумевших заложить основы для обновления различных институциональных сфер, включая политику, процесс модернизации не просто замедлился, но кое-где и вовсе остановился. Поначалу сформированные там конституционные режимы зашатались, постепенно уступая место разнообразным авторитарным или полуавторитарным формам правления. В последнее время эта тенденция проявила себя в таких странах, как Индонезия, Пакистан, Бирма и Судан[2].

Цель данной работы – проанализировать природу социальных процессов, влекущих за собой изменения, которые можно назвать срывами политической модернизации.

II

Не стоит усматривать определяющую характеристику развития упомянутых молодых наций в том, что импульс, положивший начало модернизации, якобы материализовался в них не в полной мере. Почти в каждой из этих стран предпринимались попытки учредить современные политические и социальные институты, а в ряде областей – будь то конституционное строительство, создание современной бюрократии, политических партий или новых экономических акторов – удалось сделать довольно много. Кроме того, в молодых социумах фиксируется изменение ключевых социально-экономических индексов, свидетельствующих о процессе модернизации: среди них показатели урбанизации, грамотности, развития средств массовой информации, диверсификации занятости. В том же русле меняются и структурные индексы, говорящие об ослаблении традиционных общественных связей, углублении социальной дифференциации, становлении некоторых современных форм политической организации - таких, например, как партии и группы интересов[3]. И, хотя значительные сегменты интересующих нас обществ еще остаются традиционными в смысле их закрытости и автаркической замкнутости, они переживают довольно быстрое размывание традиционалистских устоев, преобразуясь в более широкие, дифференцированные и специализированные институциональные конструкции. Вместе с тем, несмотря на перечисленные сдвиги, во многих развивающихся странах так и не сложились, особенно в политической области, устойчивые и современные институциональные системы, способные справляться с постоянно меняющимся и расширяющимся спектром общественных проблем и запросов. Многие институты, оформившиеся в начальный период модернизации, сегодня распались и прекратили работать, уступив место менее сложным и, как правило, более авторитарным политическим режимам.

Иными словами, в интересующих нас обществах наметились довольно серьезные признаки экономической и политической модернизации, некоторые из которых имели принципиальную важность. Прежде всего, здесь необходимо отметить зашедшую довольно далеко дифференциацию политических ролей и институтов, централизацию политии, вызревание специфических политических целей и ориентаций. Далее, политическая модернизация в рассматриваемых странах в целом характеризовалась расширением правотворческой, административной и политической деятельности государственного центра, воспринимаемой во всех сферах и регионах. Наконец, модернизация сопровождалась ослаблением традиционных элит и традиционной легитимации правителей, а также укоренением представлений об идеологической, а зачастую и институциональной ответственности управляющих перед управляемыми, в потенции выступающими в роли главных держателей политической власти. Формальным выражением этой идеи стала утвердившаяся в большинстве современных стран система выборов.

Более того, во всех перечисленных сферах получил основательное развитие еще один ключевой аспект модернизации – структурная предрасположенность к непрерывным изменениям. Вооружившись этим инструментарием, новые страны подходили к решающему тесту модернизации: к способности поддерживать устойчивый рост в основных институциональных областях и одновременно развивать институциональную структуру, позволяющую справляться с такими изменениями без значительных потрясений и провалов.

Однако именно здесь их настигли наиболее серьезные проблемы. Несмотря на повышение различных социально-демографических и структурных индексов модернизации, молодые государства так и не сумели выстроить жизнеспособную институциональную структуру, которая могла бы успешно справляться с постоянно возникающими общественными вызовами. В итоге в политической сфере, по крайней мере, им пришлось предпочесть не столь диверсифицированные и более жесткие модели, способные осваивать гораздо менее широкий круг проблем.

В некоторых случаях, как, например, в Пакистане и, вероятно, в Судане, подобные “развороты” в политике не только не помешали экономическому росту, но даже способствовали ему. В иных ситуациях, как в Индонезии и Бирме, слом прежних конституционных режимов сопровождался экономической стагнацией.

III

Хотя в большинстве этих стран наблюдается явный откат к таким социальным и, в особенности, политическим институтам, которые кажутся менее совершенными в сравнении с институтами первых стадий модернизации, ни одна из них так и не вернулась к прежней, то есть типичной для традиционного общества, институциональной системе.

Это проявилось в нескольких взаимосвязанных чертах. Несмотря на то, что новые автократические или авторитарные элиты зачастую ведут себя вполне “традиционно” – в колониальной стилистике, как в Пакистане, или в духе доколониальной эпохи, как в Бирме, - или же пытаются заново активировать традиционные символы и установки, они нигде не стали восстанавливать традиционную политическую структуру в полном объеме. Некоторые второстепенные, но весьма важные символы модернизации, например, всеобщее избирательное право, пусть даже плохо реализуемое, а также иные правовые конструкции, приличествующие современности, официально, по крайней мере, поддерживаются. Еще более важно то, что новые правители представляют собственную легитимацию в секулярных и модернизированных терминах и символах – иначе говоря, ссылаясь на социальные движения, правовую рациональность, политическую эффективность, а не на чисто традиционные ценности. Это верно даже в случаях, подобных пакистанскому, где акцентирование некоторых аспектов исламской традиции всегда было довольно сильным, или индонезийскому, где поиск новых символов и идеологий жестко облекался в традиционные формы.

Ответственность, которую новые правители несут перед гражданами, описывается уже не в терминах былого “религиозного мандата”, но в свете осовремененных ценностей или же харизмы, которая хотя бы в принципе приобщает простых людей к власти. Несмотря на все ограничения политической деятельности, практикуемые подобными режимами, они не отказывались от самой идеи гражданина, резко отличающейся от старой (традиционной и колониальной) идеи подданного[4].

Аналогичным образом, какими бы антизападными или антикапиталистическими ни были идеологические основы пришедших к власти режимов, современность в них никогда не отрицалась полностью. Они, скорее, пытались нащупать какой-то синтез того, что им казалось “основополагающими” (в силу исторической случайности или просто прагматической установки) ценностями, с современными устремлениями собственных обществ. Впрочем, эксперименты такого рода можно считать чисто утопическим выражением благочестивых намерений, не подкрепляемых способностью или готовностью заплатить ту институциональную цену, которую потребовала бы их имплементация.

Далее, какими бы упадочными и неэффективными ни становились институциональные практики “обновленных” режимов, они почти никогда не противились экспансии общественной модернизации в таких сферах, как образование, индустриализация или развитие деревни.

Таким образом, налицо случаи, свидетельствующие не столько о полном отсутствии модернизационного импульса или же неудачном старте модернизации, сколько о надломе некоторых (в основном политических) современных институтов, даже если, как в упоминавшихся выше случаях, такие надломы произошли на ранних фазах обновления. И с этой точки зрения путь молодых наций не слишком отличается от путей, ранее пройденных некоторыми современными обществами, - путей, сегодня нередко забытых, но прежде, в свое время, вызывавших заметный интерес среди широкой публики и ученых.

В этой связи сразу же вспоминается неудачный пример первоначальной модернизации Китая, обычно противопоставляемый более благоприятному опыту Японии[5]. Обогащает картину и долгая история некоторых латиноамериканских государств. Хотя во многих из них на протяжении длительного периода смогли проявиться лишь зачаточные признаки структурной или социально-демографической модернизации, в таких странах, как Чили или Аргентина (до прихода генерала Перона), победное шествие модернизации искусственно останавливалось или даже обращалось вспять[6].

Наконец, здесь нельзя не упомянуть о подъеме японского милитаризма, итальянского фашизма и немецкого нацизма в 1920-е и 1930-е годы как самых важных, вероятно, примерах срывов модернизации, происходивших на весьма высоких уровнях развития[7].

Во всех перечисленных случаях мы имеем дело с крахом относительно дифференцированной и осовремененной институциональной основы, заменой ее более примитивными институтами или вступлением страны в порочный круг провалов и срывов, зачастую влекущий за собой институциональную стагнацию и неустойчивость, а также системную утрату способности вбирать в себя новые веяния. Такие события происходят в рамках модернизационных процессов, оставаясь их составной частью. Их можно считать патологическими срывами модернизации или, как в случае нацизма, даже безуспешными попытками демодернизации – но никак не проявлениями отсутствия или запаздывания модернизационных импульсов.

IV

Внешне изложенные выше случаи кажутся относительно простыми, однозначными и схожими в самых общих чертах и принципах, несмотря на многочисленные различия в деталях и частностях.

Одной из типичных особенностей всех этих историй стала нескончаемая внутренняя вражда, конфликт между различными общественными группами, нарастание противоречий и нагнетание страстей без какой-либо перспективы обрести устойчивый и продолжительный modus vivendi. Такие конфликты, в каждом отдельном случае остававшиеся весьма самобытными и неповторимыми, были, как правило, тесно взаимосвязаны с хроническими трудностями в экономике и неконтролируемой инфляцией. Кризисы же, в свою очередь, зачастую подогревались самими этими распрями, а также дефицитом консенсуса в представлениях о том, что нужно делать в первую очередь.

Неугасающие общественные неурядицы, немощная экономика и отсутствие дееспособного руководства, умеющего легитимным путем сглаживать общественные противоречия, а также нарастающая, отнюдь не “традиционная” по своему размаху, коррупция и вопиющая неэффективность бюрократии - таковы причины, неизменно фигурировавшие в объяснениях краха конституционных режимов в молодых государствах[8].

Вместе с тем, несмотря на всю достоверность такой картины, ее трудно признать законченной и полной. По-видимому, общественные конфликты или экономические проблемы довольно широкой магнитуды существовали и даже преодолевались, пусть частично, во многих современных или осовремениваемых странах. Принципиально важен тот факт, что в государствах, рассматриваемых в настоящей статье, они не поддались разрешению или регулированию. В итоге упомянутые страны попали в замкнутый круг неудач и провалов, подорвавших их стабильность и естественное вызревание современных институциональных основ.

V

Желая понять, почему социальные конфликты в указанных случаях так и не удалось разрешить, мы должны предварительно проанализировать природу некоторых масштабных сдвигов, происходивших в институциональной сфере интересующих нас стран. На нынешнем этапе этот анализ не выйдет за пределы чисто описательных задач, не предполагающих выявление причин произошедших событий. Но он поможет, как я надеюсь, более четко сформулировать проблемы, которые предстоит изучить.

Начнем с политической сферы. Наиболее общим трендом, проявившимся во внутренней политике молодых государств, стало наличие значительных расхождений между запросами различных групп – партий, кланов, бюрократии, армии, регионалов – и способностью центральной власти реагировать на эти требования.

Уровень таких запросов, как правило, превосходил уровень их агрегации центральной властью[9]. В большинстве случаев запросы главных социальных групп колебались между четко артикулированными и довольно расплывчатыми политическими притязаниями. С одной стороны, речь шла о формировании групп интересов или политических движений, имеющих осознанные цели и ставящих задачи, реализуемые политическими методами. С другой стороны, выдвигались более примитивные и менее артикулированные требования, в основе которых лежало прямое давление на бюрократию, выражавшееся либо в мирных апелляциях к местным и центральным правителям, либо в открытых бунтах.

В ходе модернизационных процессов властный вес различных групп, выступающих с политическими требованиями, заметно вырос. Теперь их нельзя было подавлять или игнорировать; напротив, шел поиск вариантов упорядоченной интеграции подобных объединений в институциональную систему. Понемногу государством начали разрабатываться институциональные установления, позволявшие регулировать и переводить в конкретные политические шаги разнообразные типы политических запросов. Это было необходимо, поскольку само руководство партий или движений было не способно агрегировать разнообразные интересы и политические устремления сколько-нибудь упорядоченным образом; столь же бессильно оно было и в разработке адекватной политики, позволявшей работать с запросами основных групп, а также с главными проблемами, их порождавшими.

Формальными институтами этих обществ, предназначенными для упомянутой агрегации и формулирования соответствующей политики, выступали, с одной стороны, центральные исполнительные, административные и законодательные органы, а с другой, различные политические партии. Но все они оказались не готовыми к эффективному осуществлению такой агрегации или формированию консолидирующей политической линии.

Тем не менее, в рассматриваемых политических системах имелись сегменты - подобные, например, структурам бюрократической администрации, органам местной власти или традиционным общинам, - которые вполне могли работать с наименее артикулированными типами требований. После краха конституционных режимов их значение заметно возросло; они снова стали важнейшим средоточием политических процессов, каким являлись в колониальную и даже доколониальную эпоху. В предшествующий период, однако, они проявляли себя не слишком успешно, поскольку находились в подчинении у более передовых, но неэффективных государственных служб, оставаясь заложниками всевозможных неопределенностей, порождаемых в их недрах. Таким образом, и эти органы, особенно бюрократия, зачастую оказывались и неэффективными, и коррумпированными[10].

Иначе говоря, важнейшими характеристиками политической ситуации, сложившейся в этих странах, были не просто обремененность многочисленными конфликтами, наличие различных уровней артикуляции требований или даже отсутствие координации между этими уровнями. Все это довольно часто встречается и в относительно стабильных политических системах. Главное заключалось в том, что в изучаемых здесь государствах из-за начавшейся в них модернизации разные уровни политических требований и политической деятельности уже не могли пребывать в относительном обособлении, как это было в период, предшествовавший обновленческим усилиям. Напротив, они оказались втянутыми в общие и единые институциональные рамки политического процесса и принятия политических решений. Но при этом адекватные механизмы и принципы агрегирования интересов или регулирования конфликтов в этих рамках отсутствовали. Другими словами, новые ценностные ориентиры, воплощения которых желали многие граждане этих обществ, требовали относительно высокого уровня согласованности действий индивидов. Вместе с тем, подходящая для этого конфигурация власти, связывающая отдельных граждан с новыми, более артикулированными требованиями и действиями, так и не была выстроена. В подобных условиях на крушение были бы обречены не только молодые, но и более прочные и устоявшиеся системы.

VI

Аналогичная картина вырисовывается и в тех случаях, когда мы начинаем изучать природу и спектр протестных всплесков и оппозиционных движений, получивших развитие в этих странах. Если говорить о содержании символов, разработанных подобными движениями или унаследованных ими, то они не слишком отличались от иных символов такого рода, предлагаемых на различных стадиях модернизации в европейских, азиатских и африканских странах[11]. По своему смысловому наполнению они охватывали диапазон от националистических, антиколониальных, традиционалистских и этнических символов до символов классовой борьбы и культурного обновления, трактуемого в антизападном, религиозном или общинном духе.

С большой вероятностью, хотя и далеко не всегда, интенсивность выражаемого ими протеста оказывалась более высокой, нежели у символов иных, более уравновешенных социальных движений. Но, помимо этого, движения молодых наций отличались еще некоторыми фундаментальными особенностями[12]. Во-первых, они были относительно разобщены и изолированы друг от друга. Во-вторых, им, с одной стороны, было присуще сходство с замкнутыми сектами, а с другой стороны, краткие периоды мощных всплесков постоянно сменялись у них долгими стадиями стагнации и бездействия. В-третьих, внутри этих изолированных и взаимно враждебных движений зачастую срастались и соединялись противоположные по сути ценности и ориентиры: как, например, традиционализм и экономический рост или традиционализм и демократия. Однако, как правило, подобное сращивание противоположностей происходило таким образом, что не выглядело осмысленным, причем применительно не только к конкретным ситуациям, но и к самой преемственности в практической деятельности, формированию политики, ее воплощению в жизнь.

Перечисленные особенности служили важным индикатором того, что значительной части этих движений не хватало предрасположенности к инкорпорированию или вписыванию в более широкие институциональные рамки, включавшие партии или формальные органы общественного мнения, а также не доставало умения адаптироваться к внешним регуляторам. Этот дефект социальных движений часто сопровождался неспособностью властных институтов абсорбировать протестные символы и ценности, введя их в собственную институциональную систему.

В итоге состояние протестных и оппозиционных движений в рассматриваемых странах менялось от апатии и полной утраты интереса к ним со стороны крупных социальных слоев до мощных беспорядков, в ходе которых государству предъявлялись самые крайние запросы, включая полную и незамедлительную смену режима или тотальное отстранение от власти той или иной группы.

VII

Если всмотреться в структуру и процесс осуществления коммуникационных связей внутри молодых наций, то обнаружится примерно такая же картина. Одной из типовых особенностей выступает то, что различные общественные слои пользуются разными коммуникационными каналами: более традиционные и закрытые типы коммуникации применяются в деревнях, а более дифференцированные и сложные распространены среди центральных элит и городских групп. Вторая особенность состоит в том, что в коммуникативной структуре таких модернизирующихся обществ зачастую отсутствуют так называемые “коммуникационные медиаторы” или брокеры, обеспечивающие связь между различными уровнями коммуникации[13]. Третьей особенностью следует признать предрасположенность самых широких групп и слоев к резким метаниям от коммуникативной апатии по отношению к центральным общественным институтам до крайнего и несдерживаемого массового возбуждения, порождаемого той или иной агитацией. Наконец, четвертая особенность выражается в неспособности молодых наций вырваться за пределы круга, задаваемого чрезмерной чувствительностью к средствам массовой информации и неумением абсорбировать получаемые от них импульсы сколько-нибудь устойчивым и последовательным образом.

Здесь, как и в политической сфере, важнейшей характеристикой выступает не просто сосуществование нескольких уровней или типов коммуникаций, и даже не слабость посреднических звеньев между ними. Главнейшей чертой коммуникативной структуры этих стран стало объединение различных видов коммуникации в относительно единую конструкцию, делающую их открытыми для воздействия сходных или общих стимулов, но не обеспечивающую стабильного восприятия и усвоения идущих от них сигналов.

Подобная ситуация сложилась и в экономике. Все экономические напасти молодых обществ были обусловлены не столько недоразвитостью их экономических систем или их истощением из-за неблагоприятного внешнего вмешательства, сколько несоответствием между желанием модернизироваться и институциональной неспособностью поддерживать экономический рост, между неудержимым распадом традиционной системы и невозможностью обрести спасение в новой, модернизированной системе.

Во всех упомянутых сферах наблюдается примерно одно и то же. Различные общественные группы сходятся вместе, их зависимость друг от друга растет, но в то же время остро ощущается отсутствие новых регулятивных норм, которые могли бы, по крайней мере, до какой-то минимальной степени, обеспечить связь между этими группами и способствовать налаживанию новых отношений между ними.

VIII

Ущербное развитие новых интеграционных механизмов проявилось и в различных аспектах институционального взросления и вызревания символики молодых наций.

Одним из наиболее значимых индикаторов этого явления, отмеченного во всех сферах, но особенно в политике, стало резкое размежевание между теми общественными деятелями, которых можно назвать “созидателями солидарности”, и инструментально ориентированными лидерами[14].

Указанная дихотомия не всегда совпадает с различием между политиками и администраторами, порой перемешивая обе группы, хотя очевидно, что политические деятели более склонны становиться “созидателями солидарности”, в то время как из чиновников чаще получаются инструментально ориентированные руководители. Это противопоставление напоминает о себе в любой политической (и социальной) системе, хотя его локализация зависит от особенностей конкретной политической структуры. Вызревание такой диссоциации было подробно описано применительно к Индонезии, но подобный процесс можно проследить и в других упоминаемых в этой статье странах[15]. В некоторых новых государствах один из этих типов – прежде всего, относительно современные и эффективные администраторы – может отсутствовать почти полностью. Вместе с тем, в подавляющем большинстве случаев удалось сформировать достаточно опытные кадры, способные организовывать правительственные учреждения, поднимать новые экономические и организационные структуры, пытаться проводить политику нового стиля. Бóльшую часть этого кадрового ресурса составляли выходцы из колониальной администрации; остальные чиновники были выращены в ходе экономического развития или осуществления образовательных программ.

Чаще всего, однако, правила, установления и политические линии, разработанные новыми специалистами, лидерами и организациями, не были легитимированы или подкреплены новыми общими символами, не получив поддержки со стороны лидеров или групп, занятых разработкой подобной символики. Новый символизм, получивший развитие в молодых государствах, зачастую казался не имевшим никакого отношения к тем повседневным задачам, на решение которых ориентировались чиновники-“инструменталисты” и в виду которых они создавали новые правила. И, хотя подобное расхождение встречается, вероятно, практически в любой системе, в обсуждаемых здесь ситуациях оно оказалось вопиюще острым и нетерпимым. Это подтверждает опыт всех упомянутых выше стран. На примере Индонезии можно убедиться, что набор символов и ценностных ориентаций, последовательно разрабатываемых президентом Сукарно и ведущими политическими партиями, не только не годился для осмысления многочисленных проблем модернизации страны, но даже игнорировал их наличие и значимость - несмотря на тот факт, что все эти проблемы составляли саму суть общенациональной политики. В Бирме комбинация буддистских и социалистических символов, созданная У Ну, в особенности после первого военного переворота, касалась лишь самых незначительных проблем, беспокоивших бирманскую политику[16].

В Пакистане конституционные дебаты о сущности государства вообще и исламского государства в частности никак не помогли разрешению наболевших административных, экономических и политических проблем, обременявших новую нацию на ранних стадиях ее развития[17]. В Китае времен Гоминьдана живучесть традиционных конфуцианских установок, не поддающихся трансформации, обусловила смешение “традиционалистской” символики с еще более резкой антимодернистской и антизападной риторикой, причем ни то ни другое не могло помочь в преодолении трудностей, сопровождавших модернизацию[18].

Положение, сложившееся в 1930-х годах в некоторых латиноамериканских странах, особенно в Аргентине, отличаясь от ситуации молодых государств в деталях, обнаруживало несколько сходных тенденций. Старые олигархические элиты лишь до определенной степени могли заниматься экономическими и политическими проблемами, порожденными модернизацией. Слабость этих элит наряду с набирающей обороты политизацией общества обусловила постоянные метания страны от репрессивных диктаторов к демагогам. Каждый из этих персонажей пытался использовать различные символы солидарности, но при этом общим для них оставалось то, что предлагаемый символический инструментарий не имел точек соприкосновения с экономическими, административными и политическими проблемами, которые лишь усиливались с ростом иммиграции, расширением колонизации, подъемом экономики[19].

Аналогичным образом в Японии конца 1920-х - начала 1930-х годов различные консервативные элиты, будь то остатки прежней олигархии Мэйдзи, реакционные круги или новые милитаристские группы, пытались, справляясь с социальными проблемами индустриализации, подхватить прежние символы патриотизма и имперской лояльности, которые также были не адекватны новым проблемам, стоявшим перед страной[20].

О межэлитном расколе в Германии перед приходом нацистов и в Италии накануне воцарения фашистов, вызванном различным отношением к современности и индустриализации, сказано и написано так много, что у меня нет необходимости вдаваться здесь в подробности.

IX

Сходными обстоятельствами сопровождался процесс вызревания новых центральных символов в соотношении с партикулярной символикой отдельных групп или сегментов общества. Разнообразные и частные “исконные” символы местных, этнических, кастовых или классовых секторов не инкорпорировались в новое социальное ядро, а реформирование, нацеленное на расширение их идентификации и приемлемости, не производилось. Из-за этого указанные символы становились точками структурной разобщенности, препятствуя утверждению нового гражданского порядка.

Причем решающую роль играла не столько жизнеспособность старых символов, сколько тот факт, что новые символы не были втянуты в оформлявшую молодую государственность более широкую символическую рамку, ориентированную на сложные и разнообразные проблемы, переживаемые новорожденными обществами на фоне модернизации и стимулируемого ею расширяющегося взаимодействия между различными общественными группами. Или, другими словами, центр формирующейся государственности не мог предложить никакой новой идеологической, ценностной, символической системы, которая помогала бы осмыслению новой социальной реальности и преодолению проблем, с нею связанных[21].

X

Суммируя положение дел в странах, проанализированных выше, невозможно не обратить внимания на два момента. Во-первых, во всех случаях в их институциональной среде отчетливо просматривается тенденция к более плотному взаимодействию различных групп и слоев, втягиваемых в новые, модернизированные и дифференцированные, институциональные рамки. Но при этом повсюду отсутствуют адекватные механизмы, позволяющие решать проблемы, возникающие по мере расширяющегося и углубляющегося соприкосновения различных групп между собой. Работа по вхождению и вписыванию разных групп в объединяющую социальную конструкцию распределяется между ними неравномерно и реализуется различными путями. Вместе с тем, не приходится сомневаться в том, что в других обновляющихся или уже осовремененных обществах, проходивших через аналогичные стадии модернизации и справившихся с внедрением стабильной институциональной основы, в свое время наблюдались аналогичные процессы.

Ключевая проблема молодых наций всегда заключалась не в узком диапазоне модернизационных усилий, а в медленном становлении новых институтов и нехватке регулирующих и нормативных механизмов, которые внедрялись бы в стратегические области общественной структуры и позволяли бы справляться с различными вызовами, возникающими в этих областях. Используя терминологию Эмиля Дюркгейма, здесь следует говорить об отсутствии развития и институционализации преддоговорных элементов в контрактной базе социума. Само число разнообразных “контрактов”, то есть различных сфер взаимодействия - будь то в трудовых, индустриальных, административных отношениях, - в рамках которых наблюдалось становление новых договорных правил, постоянно росло. Но адекватные рамки, позволявшие применять нормативные предписания к тем или иным специфическим ситуациям, не выстраивались, и поэтому многие контрактные договоренности не находили опоры в общепризнанных ценностях и ориентациях[22].

Именно сочетание всех этих моментов влекло за собой то, что один из комментаторов назвал “войной всех против всех вполне в духе Гоббса”, то есть всеобщее противостояние всех всем, в котором отсутствуют какие-либо правила, обладающие общепризнанной связующей и обязывающей силой[23].

Вновь обращаясь к Дюркгейму, можно констатировать, что во всех этих случаях имела место неспособность утвердить новые уровни солидарности, то есть совершить переход от солидарности механической к солидарности органической или от слаборазвитой органической солидарности к более укорененным ее формам. Причем данная задача не решалась, несмотря даже на то, что прежние институты солидарности уже разрушались под натиском углубляющейся дифференциации и расширяющегося взаимодействия различных социальных групп и страт.

XI

В предшествующей части я предложил аналитическое описание того, как развивались молодые нации. Но в моем изложении не объяснялось, почему в этих обществах не удалось сформировать необходимые интегрирующие механизмы. Теперь стоит остановиться на некоторых причинах этого явления.

Они отсутствуют отнюдь не из-за того, что правители и претенденты на элитные должности не пытались обзавестись ими или же различные социальные группы не были заинтересованы в социальной и экономической политике, рассчитанной на долгосрочную перспективу. Напротив, элиты всячески стремились утвердить в политике какие-то регулирующие принципы, а также разработать те или иные сплачивающие общество цели. Зачастую это делалось по настоянию широких социальных слоев. Но проведение подобного курса, как и сам запрос на него, не способствовало укреплению согласованности в рядах основных акторов.

Для того чтобы разобраться в основаниях подобной политики и оценить ее результаты, необходимо вписать ее в более масштабный контекст социально-политических ориентаций самых широких слоев, а также учесть особенности взаимодействия этих слоев с элитой.

Как мы уже убедились, характерной чертой всех молодых наций стала непрекращающаяся социальная мобилизация[24]. Но структура подобных процессов предполагала наличие некоторых отличительных признаков. Самым важным из них выступало то, что широкие социальные слои и страты, городские и сельские, региональные и профессиональные, демонстрировали крайнюю степень культурной “закрытости” и самодостаточности, несмотря на степень их возможной зависимости от прочих групп[25].

Ключевой составляющей этой замкнутости было преобладание чисто “адаптивной” установки к социальному окружению, максимально лишенной элементов идентификации или солидарности с ним. Указанная адаптивность могла проявляться в двух противоположных, на первый взгляд, но по сути близких друг другу феноменах. Первейшим из них, чаще обнаруживаемом среди “традиционных” низов города и деревни, стало пассивное отношение к внешней социальной среде. Здесь же следует упомянуть и ригидность этих слоев в трактовке общества в целом, а также своего места в нем в частности.

Эти качества во многом обусловлены внутренней структурой подобных групп - в частности, присущей им тенденцией минимизировать внутреннюю дифференциацию и применением строгих санкций к тем, кто нарушает целостность. Заметный вклад вносит и отсутствие внутри таких сообществ гибких инструментов саморегуляции, дополняемое почти полной неспособностью вступать в более сложные внутренние или внешние отношения[26].

Попадая в новую, модернизированную и дифференцированную, индустриальную или полуиндустриальную среду, эти группы приносили с собой только что упомянутые элементы собственной структуры и деятельности. А это приводило к консервации “традиционных” разновидностей общественных отношений, то есть к патерналистскому оформлению индустриального контекста и взаимодействия с представителями власти, политическими или церковными лидерами, к неготовности принимать на себя ответственность или инициативу в новых условиях, к общей пассивности и сужению интересов[27].

Сходным образом по мере того, как у представителей этих групп оформлялись новые ожидания, они упорно продолжали придерживаться прежних, устаревших, относительно узких взглядов на проблемы профессиональной занятости или общественного статуса. Внезапно открывшаяся у них склонность к академической, административной и прочей непроизводственной деятельности, вытесняющая освоение технических и прочих специализированных навыков, является наиболее яркой иллюстрацией этой тенденции[28].

Вторым феноменом, в котором отражалось упомянутое выше адаптивное отношение к широкому социальному окружению, стало то, что можно назвать преувеличенной, безбрежной “гибкостью”, выражавшейся в стремлении получить от обновленного устройства как можно больше преимуществ, доходов, выгодных позиций без учета реальных возможностей или интересов иных общественных групп. Наиболее выразительно эту тенденцию иллюстрируют активные урбанизированные группы в Аргентине и других странах Латинской Америки[29].

Лишь немногие социальные группы, наличествующие в обновляющихся обществах, смогли продемонстрировать более реалистичный вариант внутренней и внешней приспособляемости. Самыми выдающимися в их ряду стали деловые сообщества, новые профессиональные объединения, дифференцированная сельская элита, некоторые реформированные религиозные организации. Но в большинстве рассматриваемых здесь стран все они оставались слабыми, а также почти полностью оторванными от центральных институтов и от более широких социальных слоев.

XII

Наиболее важным структурным следствием всех перечисленных тенденций стало следующее. Несмотря на то, что новые типы специализированных и дифференцированных политических партий, общественных организаций, профсоюзов, получившие распространение среди элиты и широких слоев, втягивали их в новую социальную структуру, это не приводило к созданию устойчивого институционального каркаса.

Упомянутые объединения не могли функционировать эффективно, поскольку им приходилось работать, отталкиваясь от того, что я называю “ложными предпосылками”: новая среда не генерировала некоторые важнейшие условия их эффективной деятельности. В итоге они весьма часто обнаруживали характеристики, говоря языком одного исследователя французского традиционализма, “уклоняющихся сообществ”: объединений, ориентированных не на достижение провозглашаемых целей, будь то экономический рост, социальное развитие и так далее, а на поддержание выгодного статуса и привычных позиций внутри существующей системы[30].

Более того, даже если они пытались внутри какой-нибудь институциональной сферы, например, в образовании или предпринимательстве, создать путем диффузии или через поощрение особо активных групп более устойчивые и дифференцированные объединения, диапазон приложения их усилий оказывался очень ограниченным. Им слишком часто приходилось уступать внешнему давлению, впадая в дезорганизацию или превращаясь в вышеупомянутые “уклоняющиеся сообщества”[31].

Подобные структурные характеристики способны, во-первых, до некоторой степени объяснить природу политической деятельности, типичную для интересующих нас обществ: прежде всего, монолитность преобладающих здесь политических устремлений, то есть желание направлять и контролировать все аспекты социального развития и все зоны профессиональной мобильности, монополизируя позиции, гарантирующие власть и престиж[32].

Во-вторых, в отличие, как мы убедимся ниже, от Советской России, Мексики и кемалистской Турции, для Индонезии, Бирмы или Китая времен Гоминьдана было характерно явление, которое можно назвать намеренным “замораживанием” символического оформления общественных устремлений, происходившим на фоне чрезвычайно ограниченного набора применяемых символов. В большинстве своем они вели происхождение из предшествующих систем, колониальных или традиционных. При этом лишь немногие прежние символы сохраняли актуальность в новом социальном контексте[33].

Наконец, самовосприятие и самолегитимация политических лидеров в немалой степени фокусировались на стремлении обеспечить - посредством нового политического инструментария – многочисленные привилегии и льготы: как обществу в целом, так и основным социальным слоям, и в особенности тем из них, кто был лишен своей доли общественного пирога в предыдущий период.

XIII

В итоге политическая линия, реализуемая правителями этих обществ, отличалась постоянными колебаниями между стремлением держать в своих руках все ключевые властные позиции, монополизируя тем самым рычаги эффективного контроля, и регулярными уступками различным общественным группам. Примеры такой политической неустойчивости можно обнаружить во многих сферах, будь то публичная администрация, образование, аграрная реформа, трудовые отношения или экономический курс[34].

В целом более “традиционные” страны, подобные Пакистану или Судану, в основном тяготели к ограничительной политике в перечисленных областях, в то время как более “современные” государства, такие, как Индонезия и Бирма, склонялись к уступкам групповым требованиям, подчас преувеличенным, - хотя в каждом случае при желании можно найти следы обеих тенденций.

Нет нужды говорить о том, что такого рода политическое лавирование - особенно в репрессивном и регламентирующем исполнении - отличало многие нации, как старые, так и новые; каждому конкретному политическому начинанию, предпринимаемому в Индонезии, Бирме или Пакистане, можно подобрать аналог в режимах более стабильного типа. Но все же самой выдающейся характеристикой подобной политики, реализуемой в рассматриваемых здесь новых государствах, была не та или иная специфическая деталь, а сам факт неустанных колебаний между репрессивными установками, с одной стороны, и готовностью к уступкам обществу, с другой. А это явление, в свою очередь, объяснялось недостаточной проработкой и нестабильностью приоритетов общественного развития.

XIV

Таким образом, в этих обществах просматриваются исключительно важные параллели между установками и деятельностью элит и более широких групп и слоев. И тем и другим была присуща разработка в рамках новых, осовремененных институциональных основ довольно жестких и ограниченных социальных, культурных, политических ориентаций, формулируемых в стилистике предшествующей социальной структуры или в терминах более “гибких”, но недостижимых целей.

В конечном счете, во всех рассмотренных случаях оформился один и тот же порочный круг. Наличные ресурсы подвергались неуклонно нарастающему давлению, обусловленному жесткостью идеалов и чаяний общественных групп и зачастую подкреплявшемуся политикой, проводимой сверху и не щадившей ресурсный потенциал. В итоге ресурсная база подтачивалась, причем ее исчерпание происходило по чисто “символическим” или идеологическим причинам, а также из-за стремления властителей таким образом подтвердить собственную легитимность. Диапазон маневрирования, доступного власти, в таких условиях резко сужался. В то же время из-за отсутствия сколько-нибудь четких приоритетов власть была склонна обострять противоречия между различными социальными стратами по мере того, как выражаемые ими чаяния возрастали, а экономический потенциал оставался статичным или даже распылялся.

XV

Чтобы в полной мере оценить природу преобразований в рассматриваемых здесь обществах, нам стоит, вероятно, хотя бы кратко сравнить их с Мексикой, кемалистской Турцией или Японией эпохи Мэйдзи, не говоря уже о Советской России с ее особым типом преобразований, в которых новые модернизирующиеся режимы смогли на начальных этапах модернизации справиться с некоторыми из затронутых выше проблем. Их элиты сумели не только навязать широким социальным слоям свою политическую линию, но и втянуть прочие группы в более дифференцированную институциональную рамку, регулируя до определенной степени ход этой интеграции[35].

В сказанном можно убедиться, рассмотрев политику мексиканских, турецких, японских элит в различных областях модернизации. Например, реструктурирование коммуникационных процессов в этих странах сопровождалось постепенным связыванием воедино различных уровней коммуникации и поэтапным инкорпорированием их в относительно унифицированную систему. Важной чертой плавного процесса инкорпорирования было то, что на протяжении какого-то времени различные уровни или типы коммуникативных связей оставались сегрегированными, но воздействие специальных связующих механизмов, поддерживаемых элитами для обеспечения отношений с центральной коммуникативной системой, постепенно, но неуклонно расширялось[36].

Аналогичную картину можно было наблюдать в сфере образовательной политики. Так, в большинстве рассматриваемых случаев экспансия начального образования на местном уровне сопровождалась расширением сети новых, секулярных и диверсифицированных, элитных школ, в то время как мобильность перемещения между этими двумя уровнями утверждалась лишь поэтапно и неспешно[37].

Наконец, принципиальную важность в контексте настоящего анализа имеет упорядочение процесса социальной мобильности в этих обществах. Соответствующие тренды развивались повсеместно, с необходимостью упраздняя самодостаточность и закрытость традиционных социальных ячеек и встраивая их в каркас новых, модернизированных институтов. В целом ожидания от этой мобильности соответствовали практическим возможностям ее расширения - по крайней мере, расхождения между чаемым и реальным здесь были не так велики, как в молодых нациях. Процесс мобильности был теснейшим образом связан с развитием новых, более сложных статусных и профессиональных ориентаций и устремлений. Кроме того, здесь он часто вел к усложнению внутренней дифференциации внутри местных - сельских или городских - ячеек, подталкивая важные сдвиги в структуре общинного лидерства и участия, а также стимулируя взаимосвязи между низовыми группами и центральными институтами.

XVI

Во всех упомянутых странах новые правители, разумеется, были также заинтересованы в поддержании властной монополии и консервации собственного статуса. Но при этом они старались поддерживать монополию, расширяя разнообразие символических и статусных основ. Кроме того, подчеркивая значимость собственного политического положения, они обычно старались проявлять уважение к новым разновидностям технической и профессиональной деятельности. Кроме того, они стремились предельно минимизировать тягу к увековечению своих господствующих позиций различными элитными или бюрократическими группировками[38].

Проявляя необычайную гибкость в подходе к собственному статусу, указанным элитам удавалось обеспечивать и бóльшую сплоченность в собственных рядах, и твердость в проведении намечаемой политики - более того, они могли позволить себе не уступать запросам и притязаниям других групп и страт безоговорочно. В крайних случаях, как в России, в отношении таких конкурирующих слоев использовалось устрашение, но в основном старые элиты пытались направлять требования общества в нужное русло, манипулируя ими. Некоторые из таких требований - например запрос на проведение аграрной реформы в Мексике – становились важными символами новых режимов. Интересно, что реальная политика, вдохновляемая подобными символами, не всегда полностью воплощала потенциальные надежды, которые на нее возлагались. Так, например, реформы, проведенные в Мексике в аграрной сфере, были, безусловно, важны с точки зрения переустройства сельских сообществ, создав в них новые социальные и экономические группы и раскупорив каналы социальной мобильности. Но все же в целом этим преобразованиям не позволили зайти настолько далеко, чтобы навсегда покончить с корыстными интересами отдельных групп, как старых, так и новых[39].

XVII

Вопрос о том, почему в Турции, Японии, Мексике и России на начальных стадиях модернизации появились элиты, ориентированные на перемены и способные проводить относительно эффективную политику, а в Индонезии, Пакистане или Бирме этого не случилось, исключительно сложен. Фактически это одна из наиболее озадачивающих проблем, возникающих в ходе сравнительного социологического анализа, - причем мы располагаем лишь самыми расплывчатыми предположениями касательно того, как с ней работать. В порядке гипотезы можно допустить, что в какой-то мере наличие такой проблемы было предрешено местом этих элит в предшествующей социальной структуре, степенью их внутренней сплоченности и трансформацией их ценностных ориентаций[40].

В большинстве рассмотренных выше молодых стран новые элиты состояли преимущественно из интеллектуалов, зачастую оказывавшихся едва ли не единственно доступным ресурсом для формирования современного управленческого класса. Эти люди почти не идентифицировали себя как социально, так и идейно ни с носителями более ранних традиций, ни с более широкими социальными группами. Обновленческие устремления этих элит концентрировались в первую очередь в политической, а не в экономической области. Как ни парадоксально, зачастую они не уделяли внимания даже культурной сфере, игнорируя переосмысление и реформирование собственных базовых ценностей. В итоге они так и не смогли добиться внутренней сплоченности, а также наладить идеологическую и ценностную связь с иными потенциально сочувствующими модернизации группами и слоями.

Аналогичным образом во многих латиноамериканских странах политические элиты или лидеры, как олигархи, так и демагоги, были в основном оторваны, пусть даже несколько иначе, от более широких слоев, постоянно вливающихся в социум или теснящих его центральные институты. Процесс селекции и формирования элит Латинской Америки был относительно жестким и лимитированным, а это влекло за собой их относительную слабость, усиливающееся отчуждение от остального общества, неуверенность в будущем и дефицит сплоченности[41]. Как известно, похожие и даже более резкие размежевания между различными элитами отличали европейские страны в 1920-х и 1930-х годах.

Вместе с тем, элиты Турции, Японии и Мексики, а также наиболее сплоченные элиты других стран, переживающих поздние стадии модернизации, несмотря на все различия между ними, по целому ряду характеристик выглядели совершенно иначе. В их рядах оказывались отнюдь не только интеллектуалы, полностью отчужденные от прежних элит и от общества в целом; напротив, обычно представители здешних элит занимали второстепенные руководящие позиции в предшествующих структурах и тесно контактировали с активными социальными группами.

В идеологической и ценностной сфере они стремились формировать новые, более гибкие наборы символов и коллективных идентичностей, не отрицая при этом традицию, но переосмысливая ее в духе перемен. Тем самым они, с одной стороны, тяготели к большей сплоченности, а с другой стороны, стимулировали ценностные сдвиги внутри более широких групп и слоев.

XVIII

Углубляющиеся процессы социальной мобилизации, которые не подкрепляются адекватной интеграцией, но зато сопровождаются расколом между “инструментально” ориентированными руководителями и лидерами, “созидающими солидарность”, а также хаосом в царстве идеологий и символов, можно было заметить во всех молодых государствах, где имели место срывы модернизации, особенно в политической сфере. В разных странах такие срывы происходили на различных модернизационных стадиях.

Общим итогом, обнаруживаемым в большинстве подобных процессов, проанализированных выше, можно назвать откат политических режимов к менее развитому и не слишком гибкому типу политической и социальной дифференциации. Это ярко обнаруживается в типологии проблем, с которыми они способны справляться. Но, с другой стороны, и это тоже отмечалось выше, многие из ставших более примитивными режимов в той или иной мере сохранили символы, цели и институциональный антураж современности, несмотря даже на предпринимаемые ими попытки выработать альтернативные идеи и символы.

Такая комбинация с неизбежностью порождала потенциальное противоречие, которое могло разрешаться несколькими способами. Одним из возможных вариантов оказывалась институционализация относительно осовремененной системы, не слишком, вероятно, дифференцированной, но все же способной абсорбировать новые веяния и тем самым обеспечивать какой-то экономический рост. Другой вариант предполагает развитие стагнирующих режимов, почти не способных реагировать на изменение внешней среды, которые, однако, могут существовать довольно долго. Иногда, впрочем, их уделом становится порочный круг недовольства, охранительства и насилия. Но анализ условий, предопределяющий тот или иной путь, не вмещается в рамки данной работы.

Перевод с английского Андрея Захарова

___________________________________________________

1) Настоящая статья, написанная в 1965 году, опубликована в книге: Eisenstadt S.N. Tradition, Change and Modernity. New York: John Wiley & Sons, 1973. P. 47-72.

2) Об Индонезии см.: Feith H. The Decline of Constitutional Democracy in Indonesia. Ithaca: Cornell University Press, 1962; Hannah W.A. Bung Karno’s Indonesia. New York: American Universities Field Staff, 1961; Pauker G.Y. Indonesia, Internal Developments of External Expansion // Asian Survey. 1963. Vol. III. № 2. P. 69-76. О Бирме см.: Pye L.W. Politics, Personality and Nation Building. New Haven: Yale University Press, 1962; Walinsky L. Economic Development in Burma, 1951-1960. New York: Twentieth Century Fund, 1962; Badgley J.H. Burma: The Nexus of Socialism and Two Political Traditions // Asian Survey. 1963. Vol. III. № 2. P. 89-96. О Пакистане см.: Sayeed K.B. Pakistan: The Formative Phase. Karachi: Pakistan Publishing House, 1960; Newman K.J. Pakistan’s Preventive Autocracy and Its Causes // Pacific Affairs. 1959. Vol. XXXII. № 1. P. 18-34; Sayeed K.B. The Collapse of Parliamentary Democracy in Pakistan // Middle East Journal. 1959. Vol. XXXII. № 4. P. 389-406; Wheeler R. Pakistan: New Constitution, Old Issues // Asian Survey. 1963. Vol. III. № 2. P. 107-116; Tinker H. India and Pakistan. New York: Praeger, 1962; Williams L.F.R. Problems of Constitution Building in Pakistan // Asian Review. 1962. Vol. LVIII. P. 151-160; Callard K. Pakistan: A Political Study. New York: Macmillan, 1957.

3) О различных трактовках модернизации, использованных в этом анализе, см. следующие работы: Eisenstadt S.N. Bureaucracy and Political Development // LaPolambara J. (Ed.). Bureaucracy and Political Development. Princeton: Princeton University Press, 1963; Eisenstadt S.N. Modernization, Diversity, and Growth. Bloomington: University of Indiana, 1953; Lerner D. The Passing of Traditional Society. Glencoe, Ill.: The Free Press, 1958.

4) О Бирме см.: Badgley J.H. Op. cit. О Пакистане см.: Jennings W.I. (Ed.). Constitutional Problems in Pakistan. Cambridge: Cambridge University Press, 1958; Sherwani L.A., Singhal D.P. The 1962 Pakistani Constitution: Two Views // Asian Survey. 1962. Vol. II. № 8. P. 9-24; Binder L. Religion and Politics in Pakistan. Berkeley: University of California Press, 1961. Об Индонезии см.: Feith H. Op. cit.; Hannah W.A. Op. cit.; Pauker G.Y. Op. cit.

5) Наиболее основательно данная проблема освещается в следующей работе: Levy M.J. jr. Contrasting Factors in the Modernization of China and Japan // Kuznets S., Moore W.E., Spengler J.J. (Eds.). Economic Growth: Brazil, India, Japan.Durham: Duke University Press, 1955. P. 496-537; см. также: Beckman G.M. The Modernization of China and Japan. New York: Harper and Row, 1963; Chien-Nung L. The Political History of China, 1840-1928. Princeton: Van Nostrand, 1956.

6) Об Аргентине 1920-1930-х годов см.: Pendle G. Argentina. London: Oxford University Press, 1961; Goletti A. La Realidad Argentina en el Siglo XX: La Politica y Los Partidos. Mexico: Fondo de Cultura Economica, 1961; Argentina 1930-1960. Buenos Aires: SUR, 1961; Bagu S. La Estructuracion Economica en la Etapa Formativa de la Argentina Moderna // Desarollo Economico. 1961. Vol. 1. № 2. P. 113-129.

7) О Японии см.: Scalapino R.A. Japan between Traditionalism and Democracy // Neumann S. (Ed.). Modern Political Parties. Chicago: University of Chicago Press, 1956. P. 305-354. О Германии см.: Neumann S. Germany: Changing Patterns and Lasting Problems // Ibid. P. 354-394.

8) Детальное описание этих процессов в некоторых из упомянутых стран см. в следующих работах: Feith H. Op. cit.; Callard K. Op. cit.; Wilcox W.A. Pakistan: The Consolidation of the New Nation. New York: Columbia University Press, 1963; Shun-Hsui Ch. The Chinese Inflation. New York: Columbia University Press, 1963.

9) Понятия “артикуляция”, “агрегация” и другие используются здесь в том же смысле, что и в следующей работе: Almond G., Coleman J. (Eds.). The Politics of the Developing Areas. Princeton: Princeton University Press, 1960. Различные case studies, представленные в этой работе, содержат богатый фактический материал к обсуждаемым в данной статье проблемам.

10) См.: Braibanti R. Reflections on Bureaucratic Corruption // Public Administration. 1962. Vol. XL. P. 357-372.

11) Обзор соответствующих идеологических взглядов см. в следующих работах: Sigmund P.E. jr. The Ideologies of the Developing Nations. New York: Praeger, 1963; Kautsky J.H. An Essay in the Politics of Development // Kautsky J.H. (Ed.). Political Change in Underdeveloped Countries. London: Wiley, 1962. P. 3-123.

12) См.: Eisenstadt S.N. Essays on Sociological Aspects of Political and Economic Development. The Hague: Mouton, 1961. Здесь же содержится полная библиография по данной теме.

13) См.: Pye L.W. Communication Patterns and the Problems of Representative Government in Non-Western Societies // Public Opinion Quarterly. 1956. Vol. XX. P. 249-257. О структуре традиционной коммуникации см.: Eisenstadt S.N. Communication System, and Social Structure: An Exploratory Comparative Study // Public Opinion Quarterly. 1955. Vol. XIX. P. 153-157; Eisenstadt S.N. The Political Systems of Empires. New York: The Free Press, 1963. Наиболее обстоятельной работой на эту тему можно считать следующую: Pye L.W. (Ed.). Communication and Political Development. Princeton: Princeton University Press, 1963.

14) См.: Feith H. Op. cit. P. 113-122; Eisenstadt S.N. Patterns of Political Leadership and Support. Paper submitted to the International Conference on Representation Government and National Progress. Ibadan, 1959; Shils E.A. Political Development in New States. The Hague: Mouton, 1962.

15) Feith H. Op. cit.; Shils E.A. Op. cit.

16) Hannah W.A. Op. cit.; Butwell R. The Four Failures of U Nu’s Second Premiership // Asian Survey. 1962. Vol. II. № 3. P. 3-12; Von der Mehden F.R. The Changing Pattern of Religion and Politics in Burma // Sakai R.K. (Ed.). Studies in Asia. Lincoln: University of Nebraska Press, 1961. P. 63-74; Sarkisyanz M. On the Place of U Nu’s Buddhist Socialism in Burma’s History of Ideas // Ibid. P. 58-63; см. также: Kitagawa M.M. Buddhism and Asian Politics // Asian Survey. 1962. Vol. II. № 5. P. 1-12; Feith H. Indonesia’s Political Symbols and Their Weilders // World Politics. 1963. Vol. XVI. № 1. P. 79-98.

17) См.: Binder L. Op. cit.; Sayeed K.B. Op. cit.

18) См., например: Generalissimo Chiang Kai-Shek. Resistance and Reconstruction: Messages during China’s Six Years of War. New York: Harper & Brothers, 1943. P. 84 ff., 94 ff., 155 ff.; Idem. China’s Destiny and Chinese Economic History. New York: Rov, 1942; см. также: Isaacs H.R. The Tragedy of the Chinese Revolution. Stanford: Stanford University Press, 1957.

19) Об Аргентине в контексте Латинской Америке см.: Germani G. Politica y Sociedad en Una Epoca de Transicion. Buenos Aires: Paidos, 1963; Silvert K. Liderazgo Politico y Debilidad Institutional de la Argentina // Desarollo Economico. 1961. Vol. 1. № 3. P. 155-182; Saravia J.M. Argentina 1959 // Estudio Sociologico. 1959. О более широких аспектах социальной структуры Латинской Америки, релевантных для данной дискуссии, см.: Germani G. Op. cit.; Silvert K. The Conflict Society: Reaction and Revolution in Latin America. New Orleans: Hauser, 1961; Vries E. de, Echevarrie M. (Eds.). Social Aspects of Economic Development in Latin America. Paris: UNESCO, 1963; см. также: Germani G., Silvert K. Politics, Social Structure, and Military Intervention in Latin America // European Journal of Sociology. 1961. Vol. II. № 4. P. 62-82. Любопытные компаративные данные содержатся в следующих работах: Di Tella T. Tensiones Sociales de los Paises de la Periferrie // Revista de la Universidad de Buenos Aires. 1961. № 1. P. 49-62; Fernandes F. Mudancas Sociais no Brasil. Sao Paulo: Difusao Europea do Libro, 1960; Furtado C. A pre-Revolucao Brasileira. Rio de Janeiro: Fundo de Cultura, 1962; Ahumada J. Hypotheses for the Diagnosis of a Situation of Social Change: The Case of Venezuela. Caracas: CENDES, 1963.

20) Scalapino R.A. Op. cit.; Beckman G.M. Op. cit; см. также: Ishida T. The Pattern of Japanese Political Modernization. Proceedings of the Association for Asian Studies. Philadelphia, 1963.

21) См.: Geertz C. Ideology as a Cultural System // Apter D. (Ed.). Ideology and Discontent. New York: Free Press, 1964. P. 47-76; Skinner G.W. (Ed.). Local, Ethnic, and National Loyalties in Village Indonesians: A Symposium. New Haven: Yale University Southeast Asia Studies, 1959; Shils E.A. Primordial, Personal, Sacred, and Civil Ties // British Journal of Sociology. 1957. Vol. VIII. P. 130-145; Idem. Political Development in New States. The Hague: Mouton, 1962. P. 31-37.

22) Пример Аргентины обнаруживает пределы преемственности и стабильности в обществе, в котором предконтрактные элементы с самого начала были слабы или неразвиты, а навыки общественной солидарности не сложились. В результате иммиграции и колонизации Аргентины между 1890-ми и 1920-ми годами оформились новые, “относительно модернизированные” социальные группы, такие, как новые плантаторы или промышленные рабочие. Эти группы, в целом, тяготели к социальной и культурной обособленности. Более того, благодаря продолжавшейся экономической экспансии на колонизируемых территориях они имели возможность поддерживать обособленное и замкнутое существование даже в контексте развития, изменений и модернизации. Лишь со временем они вплелись в социальные сети взаимной поддержки. В то же время ключевые олигархические элиты, занимавшие политические высоты в стране, не развивали новые символы, институты и политические инструменты, которые позволили бы разрешать вновь возникающие общественные проблемы, стараясь поддерживать, вместо этого, устаревшую модель, сложившуюся в XIX веке. Тем самым они препятствовали полной интеграции упомянутых групп в новую, модернизированную систему. Лишь после того, как, с одной стороны, взаимоотношения между этими группами стали теснее, а бурная экономическая экспансия, с другой стороны, затормозилась, шаткий баланс сосуществования был нарушен, уступив место конфликтам и трениям 1930-х годов, нестабильности перонистского режима и всем последующим проблемам.

23) См.: Sayeed K.B. Op. cit. Ch. XIV-XVI.

24) Deutsch K. Social Mobilization and Political Development // American Political Science Review. 1961. Vol. LV. P. 463-515.

25) Wolf E.R. Closed Corporate Peasant Communities in Mesoamerica and Central Java // Southwestern Journal of Anthropology. 1957. Vol. XII. P. 1-8.

26) Ibid.

27) Morse R.N. Latin American Cities: Aspects of Function and Structure // Comparative Studies in Society and History. 1962. Vol. IV. № 4. P. 473-494; Lopes J.F.B. Aspects of Adjustment of Rural Emigrants to Urban-Industrial Conditions in San Paulo, Brazil // Hauser P. (Ed.). Urbanization in Latin America. Paris: UNESCO, 1961. P. 234-249; Germani G. Inquiry into the Social Effects of Urbanization on a Working Class Sector of Greater Buenos Aires // Ibid. P. 206-233; Mafos Mar J. Migration and Urbanization // Ibid. P. 170-191; Pearse A. Some Characteristics of Urbanization in the City of Rio de Janeiro // Ibid. 191-206. О похожей ситуации в Южной Италии см.: Barzini L. Italy, North and South // Encounter. 1962. № 105. P. 7-18; см. также: Fernandes F. Mudancas Sociais no Brasil.

28) См.: Tiryakian E. Occupational Stratification and Aspiration in an Underdeveloped Country: The Philippines // Economic Development and Cultural Change. 1959. Vol. VII. P. 431-444.

29) Этой информацией, а также указанием на общую значимость групповых установок данного типа я обязан следующей работе: Germani G. Politica y Sociedad. Ch. VII.

30) Pitts J.R. Continuity and Change in Bourgeois France // In Search of France. Cambridge, MA: Harvard University, 1963. P. 254-259.

31) Fernandes F. O Cientista Brasileiros o Desenvolvimento da Cienca // Revista Brasiliense. 1960. № 1. P. 85-121; см. также: Riggs F.W. Economic Development and Local Administration // Philippine Journal of Public Administration. 1959. Vol. IV. № 1.

32) См.: Eisenstadt S.N. Essays on Sociological Aspects of Political and Economic Development. P. 42 ff.

33) См., например: Wang Y.C. Social Mobility in China // American Sociological Review. 1960. Vol. XXV. № 6. P. 843-855.

34) Об образовательной политике см.: Lewis A. Education and Economic Development // Social and Economic Studies. 1961. Vol. X. № 2; Moreira R. Educacao e Desenvolvimento no Brasil. Rio de Janeiro, 1960; Fisher J. Universities and the Political Process in Southeast Asia // Pacific Affairs. 1963. Vol. XXXVI. № 1. P. 3-16; Mint H. The Universities of Southeast Asia and Economic Development // Pacific Affairs. 1962. Vol. XXXV. № 2. P. 116-128; Eisenstadt S.N. Education and Political Development. Duke University Commonwealth Seminar series. Durham, 1964. Об экономической политике см.: Glassburner B. Economic Policy Making in Indonesia, 1950-1957 // Economic Development and Cultural Change. 1962. Vol. X. № 1; Schmitt H.O. Foreign Capital and Social Conflict in Indonesia, 1950-1955 // Economic Development and Cultural Change. 1962. Vol. X. № 2; Mackie J.C. Indonesia’s Government Estates and Their Masters // Pacific Affairs. 1961. Vol. XXXLV. № 4. P. 337-360. О проблемах бюрократизации см.: Feith H. Op. cit.; Panni O. Delema da Burocratizacao no Brasil // Boletim, Centro Latino Americano de Pesquisas em Cienciais Sociais. 1960. Vol. IV. № 3. P. 9-14. О проблемах аграрной реформы см.: Felix D. Agrarian Reform and Industrial Growth // International Development Review. 1960. Vol. II. P. 16-22; Carrol T.F. The Land Reform Issue in Latin America // Hirschmann A. (Ed.). Latin American Issues. New York: Twentieth Century Fund, 1961. P. 161-201; Ledejinsky W.I. Agrarian Reform in the Republic of Vietnam // Problems of Freedom: South Vietnam Since Independence. New York: The Free Press, 1961. P. 53-77; см. также: Economic Reconstruction and the Struggle for Political Power in Indonesia // World Today. 1959. Vol. XV. № 3. P. 105-144; Felix D. Structural Imbalances, Social Conflict, and Inflation: An Appraisal of Chile’s Recent Anti-Inflationary Effort // Economic Development and Cultural Change. 1960. Vol. VIII. № 2. P. 113-148.

35) Классический анализ политической модернизации в Японии предложен в следующей работе: Norman H. Japan’s Emergence as a Modern State. New York: Institute of Pacific Relations, 1940. В некоторых более поздних работах интерпретация Нормана оспаривается; см., например: Jansen M.B. Sakamoto Ryoma and the Meiji Restoration. Princeton: Princeton University Press, 1961; Craig A.M. Chosshu in the Meiji Restoration. Cambridge: Harvard University Press, 1961; Bellah R.N. Tokugawa Religion. Glencoe, Ill.: The Free Press, 1956; Bellah R.N. Values and Social Change in Modern Japan // Asian Cultural Studies.1962. № 3. P. 13-57; Passin H. Stratigraphy of Protest in Japan // Kaplan M. (Ed.). The Revolution in World Politics. New York, 1962. P. 12-113; Dore R.P. Land Reform in Japan. London: Oxford University Press, 1959; см. также специальный номер “City and Village in Japan” журнала “Economic Development and Cultural Change” (1960. Vol. LX. № 1. Part II). О кемалистской Турции см.: Lewis B. The Emergence of Modern Turkey. London: Oxford University Press, 1961; Karpat K.H. Turkey’s Politics: The Transition to Multi-Party System. Princeton: Princeton University Press, 1959; Karpat K.H. Recent Political Developments in Turkey and Their Social Background // International Affairs. 1962. Vol. XXVIII. № 3. P. 304-323; Frey F.W. Political Development, Power and Communications in Turkey // Pye L.W. (Ed.). Communication and Political Development.P. 28-327. О Мексике см.: Cline H.F. Mexico: Revolution to Evolution. London: Oxford University Press, 1962; Scott R.E. Mexican Government in Transition. Urbana: University of Illinois Press, 1959; Paz O. The Labyrinth of Solitude: Life and Thought in Mexico. New York: Grove Press, 1961; Vernon R. The Dilemma of Mexico’s Development: The Roles of the Private and Public Sectors. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1963. Литература, посвященная СССР, разумеется, обширна, но наиболее важные с точки зрения нашего анализа пункты можно найти в следующих работах: Fainsod M. How Russia Is Ruled.Cambridge: Harvard University Press, 1955; Brzezinski Z.K. Ideology and Power in Soviet Politics. New York: Praeger, 1962; Armstrong J.A. The Politics of Totalitarianism: The Communist Party of the Soviet Union from 1934 to the Present. New York: Random House, 1961.

36) См., например: Frey F.W. Political Development, Power and Communications in Turkey. P. 313-314.

37) См.: Frey F.W. Education and Political Development in Turkey // Coleman J.S. (Ed.). Education and Political Development. Princeton: Princeton University Press, 1965. О развитии японского образования в эпоху Мэйдзи см.: Anderson R. Japan: Three Epochs of Modern Education. Washington: U.S. Department of Health, Education and Welfare, 1919; Hall R.K. Education for theNew Japan. New Haven, 1949; Passin H. Education and Political Development in Japan // Coleman J.S. (Ed.). Op. cit. О развитии образования в Мексике см.: Cline H.F. Op. cit.; Johnston M.C. Education in Mexico. Washington: U.S. Department of Health, Education and Welfare, 1956.

38) Случай Советской России, вероятно, наиболее показателен. С одной стороны, в СССР многие представители новых элит - бюрократы, инженеры, политики - активно проявляли склонность “заморозить” собственное положение, навечно закрепив за собой и за членами своих семей многие социальные, экономические и образовательные прерогативы. С другой стороны, эти тенденции уравновешивались попытками высшего политического руководства сломать подобную предзаданность, утверждая посредством партийного верховенства необходимость перманентной дифференциации статусных и властных критериев. Сходные тенденции и аналогичная политика наблюдались в кемалистской Турции, Мексике и Японии эпохи Мэйдзи; см.: Bereday G.F., Brickman W.W., Read G.H. (Eds.). The Changing Soviet School: The Comparative Society Field Study in the USSR. Boston: Houghton Mifflin, 1960; Bereday G.F. (Ed.). The Politics of Soviet Education. New York: Praeger, 1960; Anweiler Q. Probleme der Schulreform in Osteuropa // International Review of Education. 1960. Vol. VI. P. 21-35; Goncharov N.K. La Reforme Scholaire in U.S.S.R. // Ibid. P. 432-442; De Witt N. Upheaval in Education // Problems of Communism. 1959. Vol. VIII.

39) О мексиканской аграрной реформе см.: Cline H.F. Op. cit.; Maddox J.G. Mexican Land Reform. New York: American Universities Field Staff, 1957; Herzog J.S. El Agrarismo Mexicano y la Reforma Agraria. Mexico: Fondo de Cultura Economica, 1959.

40) См.: Kautsky J.N. An Essay in the Politics of Development; Benda H. Non-Western Intelligentsia as Political Elites // Kautsky J.N. (Ed.). Political Change in Underdeveloped Countries. P. 235-252; Mansur F. Process of Independence. London, 1962.

41) См.: Germani G. Politica y Sociedad…; Silvert K. Liderazgo Politico y Debilidad Institutional de la Argentina; Fernandes F. Mudancas Sociais no Brasil.

---