"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"
«История левых — это история
поражений»
Левые
на гребне «конца истории»: движения вместо партий?
Французский
историк-марксист, профессор Корнеллского университета (США) Энцо
Траверсо —
о постфашизме, левой меланхолии и памяти о поражении.
Вступительные
замечания автора интервью Сони Фор:
Энцо Траверсо
с небольшим перерывом опубликовал одну за другой две книги, которые он сам
понимает как две части единого диптиха. В книге Nouveaux visages du fascism («Новые лики фашизма»; выходит в
издательстве Textuel в феврале 2017 года) этот историк идей
дает собственное определение понятию «постфашизма», желая выявить постоянно
меняющуюся природу новых популистских и ксенофобских движений от Ле Пен до
Трампа. В книге Left-Wing Melancholia. Marxism, History and Memory («Меланхолия левого движения. Марксизм, история и память»; вышла в Columbia University Press в январе 2017 года) он объясняет,
почему левые должны преобразовать меланхолию, в которую они впали, в движущую
силу протеста ради возрождения этого политического движения. Уроженец Италии
Энцо Траверсо — бывший активист радикального левого движения и французский
ученый, ныне профессор в Корнеллском университете в Америке — анализирует
французские политические столкновения в контексте глобальных дискуссий, в
диапазоне от возрождения левого движения до искушения популизмом.
— Как бы вы проанализировали
итоги праймериз для всего левого движения? [Т.е. праймериз, в результате
которых был избран кандидат на пост президента Франции от Социалистической
партии.]
— Я не думаю, что обновление французских
левых будет исходить от Социалистической партии. Мы действительно видели
подобное обновление при появлении Джереми Корбина и Берни Сандерса: движения,
не входившие в традиционные политические образования, попросту использовали
левые партии для своей победы. В Соединенных Штатах можно было заметить новую
тенденцию, наиболее ярко выраженную участием движения Occupy Wall Street в
демократических праймериз: проголосовав за Сандерса, это движение добилось
признания себя как актора политической сцены… но оно не смогло поспособствовать
победе Хиллари Клинтон над Дональдом Трампом несколько месяцев спустя. В
Великобритании Корбин смог объединить вокруг себя молодых людей, которые
примкнули к лейбористам, чтобы голосовать за него как за своего лидера… не
испытывая никаких иллюзий в отношении самой этой партии. Это одна из
характерных особенностей новых левых движений: они больше не верят в партии, но
«используют» их для достижения своих целей.
— Сандерс и Корбин олицетворяют
динамику, возникшую вне этих партий. Я не вижу ничего подобного в случае с
Социалистической партией Франции.
— Вероятная
победа Бенуа Амона [кандидата от левых сил] в праймериз демонстрирует общую
слабость нынешнего упадочного состояния самой этой партии; внутреннее
равновесие в партии поколеблено, но никакого движения обновления не заметно.
Если Амон действительно станет кандидатом, он окажется в тисках между
декларативным неолиберализмом Эммануэля Макрона и антинеолиберализмом Жан-Люка
Меланшона, вызывающего, впрочем, гораздо больше доверия к лидеру левой
оппозиции по сравнению с Олландом.
— Будет ли победы Амона
достаточно, чтобы создать альтернативу текущей политике? Вправе ли мы ожидать
этого от левых?
— В Европе, как и в Соединенных Штатах,
левые сталкиваются с историческим сломом. Цикл, начатый русской революцией,
закончился в 1989 году, и последствия исчерпанности старой политики становятся
очевидными сегодня. Левые пытаются утвердиться в совершенно новом мире
средствами, унаследованными из XX века. Модель, созданная русской революцией и
господствовавшая в прошлом веке, сегодня окончательно ушла в прошлое. Что до
социал-демократии, то она не делает ничего, кроме как паразитирует на
социальном разочаровании. Крах коммунизма парализовал воспроизводство левого
движения из поколения в поколение — его культура переживает кризис. Новые
движения, такие как «Подемос», «СИРИЗА», «Движение возмущенных» (Indignados), «Оккупай Уолл-стрит»
и «Ночные стояния» (Nuit Debout),
появляются, по выражению историка Рейнхарта Козеллека, в мире без «горизонта
ожиданий». Они не только не способны проецировать себя в будущее, но и
бесприютны в настоящем: они не могут вписать себя в длящуюся историю.
— Таким образом, 1989 год
уничтожил память не только о русской революции, но и о других возможных
моделях: о Парижской коммуне, гражданской войне в Испании?..
— Конец прежнего
социализма ненадолго внушил левым иллюзию освобождения. Мы какое-то время
думали, что расстались с ложной формой и что скоро будет возможен другой
социализм. В действительности же, падение советского коммунизма увлекло за
собой ряд других альтернативных течений: антисталинистов, либертарианцев…
История коммунизма оказалась сведена к изучению только лишь его тоталитарных
проявлений.
— Вы пишете: «Культуру левых
легко и безжалостно слили…»
— Левые не
смогли переизобрести себя. И все же, мы вырабатываем новый взгляд на некоторые
события прошлого. Вы упомянули Парижскую коммуну. Целый век она была иконой как
первый этап движения, приведшего к русской, китайской, а затем кубинской
революции. Сегодня мы переоткрываем ее в ином свете: история коммуны — это
история самоуправления, что должно быть очень близко сегодняшним левым
движениям. Коммунары не были сотрудниками завода «Рено» в Бийанкуре [элитный
пригород Парижа]; это были не уверенные в собственном ближайшем будущем
рабочие, ремесленники, люди, находившиеся на низшей ступени общества, включая
богемных интеллектуалов и художников. Их движение было социально очень
разнородно, что сопоставимо с социальным расслоением сегодняшней молодежи.
— Но коммуна потерпела поражение.
Могут ли левые вообще черпать вдохновение из чего-либо, помимо неудач?
— Левое движение — это вообще история,
состоящая из поражений! И даже тогда, когда революционерам удавалось свергнуть
существующую власть, далее ничего хорошего их не ожидало… Вот почему меланхолия
— фундаментальное настроение левого крыла. Диалектическое видение истории
долгое время подавляло такую меланхолию: сколь болезненны ни были бы поражения,
они не должны были поставить под сомнение конечную победу социализма. История
принадлежала нам. Это позволило нам справиться с горечью поражений. В настоящее
время этот ресурс уже исчерпан и меланхолия левого движения торжествует. Это
наша скрытая традиция, которую можно встретить уже в воспоминаниях Луизы
Мишель, в текстах Розы Люксембург незадолго до ее убийства или в изображающем
похороны полотне Гюстава Курбе Un Enterrement à Ornans («Похороны в Орнане») — необыкновенной
аллегории революции 1848 года. Это была утешительная меланхолия, неотделимая от
надежды и потому только укрепляющая убеждения.
— Как эта меланхолия может быть
источником вдохновения, а не покорности судьбе?
— Существует
фрейдистское видение меланхолии, но оно очень упрощенное. Меланхолия признается
во фрейдизме патологической потерей, неспособностью отделить себя от любимого и
утраченного объекта, препятствием для продвижения вперед. Я, напротив, считаю,
что меланхолия может быть формой сопротивления, подпитываемой рефлексивной
чувственностью. Для Козеллека история, написанная проигравшими, и будет
настоящей критической историей, в отличие от апологетической истории
победителей. Меланхолия оказывается ресурсом знания, понимания и вмешательства
в настоящее. В среде левых бывает модно говорить: «Мы должны заново начать все
с нуля». Но потеря памяти ослабляет нас. Одно дело — изобрести социализм в
девятнадцатом веке, а совсем другое — переосмыслять его в начале двадцать первого,
как будто приобретенный опыт ничего не стоит.
— К тому же новым движениям
левых не удается объединиться…
— Объединение
обычно происходит с помощью политических механизмов. В 1968 году произошла
объективная конвергенция — между баррикадами в Париже, Пражской весной и
Тетским (Новогодним) наступлением во Вьетнаме. Конвергенция случилась вопреки
тому, что тогда между действующими силами этих движений не было никакого опыта
общения друг с другом. Сегодня активисты в Каире, Стамбуле и Нью-Йорке уже
могут друг с другом коммуницировать; более того, они периодически это и делают.
Но есть огромная культурная разница [по сравнению с 1968 годом]… в 1960-е годы
социальную борьбу подпитывала общая критически направленная мысль. Статьи
Сартра читали в Азии и Африке. Сегодня имена великих фигур постколониализма
ничего не значат для действующих сил Арабской весны. Возобновление нити,
связующей воедино всемирную альтернативную культуру, дается непросто.
— Ультраправые партии знают,
как победить. Вы группируете их под названием «постфашизм». Почему?
— Концепция
«постфашизма» описывает переходные процессы. Она помогает анализировать новые
силы современного правого крыла, представляющие собой меняющееся разнородное
явление, постоянно трансформирующееся. Некоторые из них — это неофашистские
партии, такие как «Йоббик» в Венгрии или «Золотая заря» в Греции; другие, такие
как Национальный фронт, стремительно меняются. Большинство этих партий имеет
историческую фашистскую матрицу. На мой взгляд, это же следует сказать и об
изначальной форме Национального фронта. Тем не менее, в настоящий момент
Национальный фронт больше нельзя обвинить в фашизме: риторика его лидеров стала
республиканской. Что касается Трампа, то он является постфашистским лидером без
фашизма. Он являет собой идеальный тип авторитарной личности, каким его в 1950
году определил Адорно. Многие из его публичных заявлений напоминают фашистский
антисемитизм: он говорит о достоинстве народа, уходящего историческими корнями
в эту землю, в отличие от интеллектуальных космополитских и еврейских элит
(например, финансовые лидеры Уолл Стрит, СМИ Нью-Йорка, коррумпированные
политики Вашингтона и т.п.), которые оторваны от этих корней. Но его программа
стоит далеко от этатизма и экспансионизма крайне правых партий 1930-х годов. Самое
главное, что за ним не стоит фашистского движения.
— Почему вы не упоминаете о
популистских движениях?
— Я очень настороженно отношусь к
понятию «популизм» как обозначению формы антиполитики, так как привычное
использование этого термина сводит противоположные политические идеологии в
единое целое. Для большинства комментаторов «популизм» — это одновременно и
«Движение пяти звезд» Беппе Грилло, и «Лига Севера» (Lega Nord), и Марин Ле Пен, и Жан-Люк Меланшон, и
Трамп, и Сандерс.
— Движение «Подемос» само себя
называет популистами…
— В
испаноязычных странах слово «популизм», заимствованное из истории левых
движений Латинской Америки, приобретает иной смысл: а именно, им обозначают
реинтеграцию социальных народных классов в политическую систему, из которой они
были исключены. Движение «Подемос» уверено, что популизм позволит им преодолеть
застарелый разрыв между правыми и левыми. Это слово не может больше так
употребляться нигде в Европе. Популизм постфашистских движений действительно
хочет сплотить массы против элит, но он делает это на основании политики
исключения — исключения меньшинств иммигрантского происхождения. Это сплочение
народа путем исключения его части.
— Не значит ли это, что слово
«популизм» говорит скорее о тех, кто его использует, чем о тех, кого им
обозначают?
— Слово
«популизм» — это уловка, позволяющая избежать рассуждений о причинах популизма.
Почему движения, использующие демагогию и ложь, столь успешны? Они занимают
вакуум, созданный теми, кто стоит у власти. Отрицание политики началось в конце
XX века, когда политика просто отбросила идеологию, вместо того чтобы стать
прозрачным и простым способом использования власти. Это было сведение политики
к «не политике». За последние несколько лет во всех странах Западной Европы
были произведены изменения в правительственных структурах, однако без
возможности четко разглядеть различия, например, в сфере экономической
политики. Такая концепция политики могла вызвать лишь сопротивление, а в
отсутствие «горизонтов ожидания» и левых утопий это место заняли постфашистские
партии. У них есть большой опыт отказа от государственных институций!
— Вы пишете, что в
постфашистском дискурсе «национальная идентичность» заменила «нацию»…
— Нация — это исторически преходящая
форма: сегодня каждый может на собственном опыте ощутить глобальность мира. В
период фашизма национализм был агрессивен и шел путем военной экспансии, а
также территориальных и колониальных захватов. Радикальные правые силы сегодня
неявно признают, насколько архаичен этот дискурс. Их ксенофобия атакует
этнические меньшинства постколониального происхождения, а не другие нации. Все
они также признают, что мы не можем вернуться к национальным государствам (nation-state) в той форме, в какой
они существовали ранее. В риторическом смысле нация теперь переформулирована
как «национальная идентичность».
— Вы говорите нам, что одной из
особенностей постфашизма является то, что мы не знаем, как из него выйти…
— Постфашизм
несет в себе колеблющееся, нестабильное, а иногда и противоречивое
идеологическое содержание… Оно еще не выкристаллизовалось окончательно.
Национальный фронт сегодня выставляет себя в качестве «нормального»
политического сдвига, альтернативного правительства, а не в качестве подрывной
силы. Но если Европейский союз завтра рухнет и если за этим последует общий
экономический кризис, то в обстановке глубокой политической нестабильности
постфашистские партии, такие как Национальный фронт, могут радикализироваться и
даже взять на себя функции неофашизма…
Впервые
опубликовано в журнале “Libération”. Англ. пер. Дэвида Броудера
Комментарии
Отправить комментарий
"СТОП! ОСТАВЬ СВОЙ ОТЗЫВ, ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ!"