Анджей Валицкий РУССКИЙ СОЦИАЛИЗМ И НАРОДНИЧЕСТВО

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Анджей Валицкий

РУССКИЙ СОЦИАЛИЗМ И НАРОДНИЧЕСТВО

Анджей Валицкий (польск. Andrzej Walicki, 15 мая 1930, Варшава) — польский историк польской и русской философии

Анджей Валицкий родился 15 мая 1930 года в Варшаве. Учился в Лодзи у Сергея Гессена и Тадеуша Котарбинского, затем в Варшаве. Преподавал в Варшавском университете, Институте философии и социологии ПАН. С 1981 года преподаёт за рубежом Польши (Австралия, Великобритания, Австрия, Швейцария, Дания, Япония, США).

• Научные изыскания Валицкого связаны с историей польской и российской мысли от Эпохи Просвещения до XX века, взаимоотношениями Польши и России в сфере философской и политической мысли. Особое внимание он уделяет философии консерватизма и национализма, а с другой стороны историй освободительных идей, философий народничества и марксизма.

С именем Анджея Валицкого связано возобновление после второй мировой войны анализа русской философской мысли и русской культуры в XX веке. По сегодняшний день Анджей Валицкий является в этой области самым большим авторитетом не только для польских учёных^[1]. Библиография трудов Анджея Валицкого насчитывает почти четыреста книг и статей, в том числе восьмисотстраничный, великий обобщающий труд: Zarys myśli rosyjskiej. Od Oświecenia do renesansu religijno-filozoficznego^[2] (Kraków 2005). Подобных этому, всеобъемлющих изданий других польских авторов нет, никто другой пока не издал учебник по русской философии^].

1. Области согласия, реальные и воображаемые

2. Разногласия и конфликты

3. Маркс и Энгельс и проблема народничества

Можно с уверенностью утверждать, что одной из самых важных тем интеллектуальной истории России XIX века была проблема отношений между Россией и Западом. Русская мысль XIX века знала много этапов развития того, что мы можем определить как “дискуссии о Западе” или, наоборот, как “дискуссии о России”. В 40-х годах романтически-консервативные славянофилы развернули дискуссии о философии и культуре с либералами или демократами-западниками, которые вдохновлялись гегельянством, пропущенным через призму гегелевской философии права (у либералов типа К. Кавелина) или “философии действия” левых гегельянцев (как, например, у левых демократов, представленных В. Белинским и А. Герценом) ¹. В 50—60-е годы с утверждением раннего народничества (в особенности “русского социализма” Герцена) дискуссия претерпела резкие изменения, поскольку критика Запада и защита “особого” характера России — и прежде всего русской сельской общины — перестали быть монополией правых консерваторов. В 70-е годы с возникновением того, что можно определить как “классическое народничество”², проблема отношений между Россией и Западом была сведена к проблеме капитализма и отказ от капиталистического пути развития для революционной русской молодежи превратился в догму. С начала 80-х годов первые русские марксисты, представленные организацией "Освобождение труда" – группой Плеханова _ стали защищать капиталистический прогресс в качестве необходимого этапа эволюции и вступили в жаркую полемику с народниками. Еще позднее, в 90-е годы, в полемику включились, с одной стороны, так называемые “легальные народники” и, с другой — “легальные марксисты”. Произведения молодого Ленина дополнили эту полемику новым измерением, но Ленин выступил против народнической идеи “перепрыгивания” через фазу капиталистического развития, не говоря уже о вере народников в социалистические возможности сельской общины. Таким образом, все русские марксисты независимо от серьезных расхождений единодушно отвергали народничество. На данном основании многие историки пришли к заключению — довольно-таки поспешному, — что русские народники были просто и исключительно противниками марксизма, и это явилось единственной причиной, оправдывающей включение народничества в историю марксизма.

Как я уже пытался показать³, подобные мнения – слишком упрощенные и поверхностные. Отношение между русским народничеством и марксизмом было гораздо сложнее и диалектичнее, и народники не ограничивались лишь тем, что выступили против марксизма, но и испытывали на себе его глубокое влияние. Первая встреча марксизма с русским народничеством произошла до появления русского марксизма, и, стало быть, не имея противников-марксистов в России, народники вовсе не были врагами марксизма. Более того, если “классическое народничество” означало восприятие капитализма как “врага номер один”, то можно сказать, что этот тип народничества не только испытал влияние марксизма, но и в определенном смысле был создан им. Не случайно классический этап развития народнической мысли наступил после опубликования первого тома “Капитала”, и не случаен тот факт, что, к великому удивлению Маркса, первый перевод “Капитала” был издан в России благодаря усердию народников (перевод был начат Германом Лопатиным, близким другом Маркса, и закончен Николаем Даниельсоном, считавшим, что марксизм и народничество вполне совместимы). Короче, “Капитал” произвел на русских демократов столь глубокое впечатление, в особенности описание жестокостей, связанных с первоначальным накоплением, что они решили любыми средствами воспрепятствовать капиталистическому развитию России и, таким образом, превратились в самых настоящих, классических “народников”.

Следовательно, мы можем утверждать, что русское народничество было не только реакцией на капитализм в России и даже не “показательным эффектом” капитализма на Западе, но, возможно, прежде всего русским ответом на социалистическую мысль Запада. Это явилось реакцией на западный социализм со стороны демократической интеллигенции страны отсталого крестьянства, в то время находившейся на начальном этане капиталистического развития, и понятно, что прежде всего это должна была быть реакция на марксизм: ведь Маркс стал уже главной фигурой европейского социализма и автором самого авторитетного труда о развитии капитализма.

После распространения марксизма в России народники более глубоко осознали несовместимость некоторых предпосылок исторического материализма со своими понятиями о возможном пути социального развития России, но в это же время отдельные народники продолжали изучать марксизм и пытались дискутировать с “русскими и последователям и Маркса” на марксистском языке. Значение этих дискуссий, в особенности для проблем современного “третьего мира”, состоит в том, что русские народники, (и, добавим, первые польские марксисты, которые частично находились под их влиянием) были первыми мыслителями, подчеркивавшими специфические условия “опоздавших”, то есть отсталых аграрных, стран, которые на себе испытывают результаты модернизации в условиях сосуществования со странами развитого капитализма и пытаются выработать свою теорию социалистической модернизации.

Эту проблему оставил без внимания Плеханов, догматически уверенный в том, что отсталые страны должны просто-напросто повторить этапы развития передовых стран. Сам Маркс, однако, к концу жизни отрекся от этой эволюционистской точки зрения и, к большой досаде плехановской группы, фактически стал сторонником народнической теории. Таким образом, можно утверждать, что встреча марксизма с русским народничеством привела к некоторым важным результатам: к острому осознанию специфических проблем экономической отсталости, готовых решений которых марксизм не предлагал; к первым попыткам выработать теорию социалистической модернизации отсталых стран (эти теории, как мы увидим ниже, не были лишены некоторых черт утопизма, обращенного к прошлому, но иногда формулировались по-марксистски и были способны воспринять отдельные важные стороны марксизма); и, наконец, к ознакомлению с русскими проблемами, с теориями и надеждами народнических теоретиков, что, возможно, явилось решающим фактором определенного изменения Марксовой мысли в последние годы, изменения в сторону новых перспектив и вопросов, значение которых, столь понятное в настоящий момент, было недопустимым образом недооценено в XIX веке из-за привлекательности идеи однолинейного и “евроцентристского” прогресса.

Мне уже приходилось характеризовать различные тенденциинароднической мысли и анализировать ее изменения в сопоставлении с марксизмом ⁴. Здесь я ограничусь рассмотрением лишь нескольких основных проблем, важных для понимания того, как народничество восприняло марксизм.

1. Области согласия, реальные и воображаемые

 Первые народники, читатели “Капитала”, увидели в Марксе крупнейшего экономиста своего времени и с распростертыми объятиями приняли его теорию стоимости, труда и разоблачения природы капиталистической эксплуатации. Благодаря им идеи “Капитала” начали распространяться среди русских крестьян и рабочих. Одни из участников организации “Земля и воля”, Ю. М. Тищенко, в 70-е годы, во время “хождения в народ”, никогда не расставался с этой книгой Маркса⁵. Другой участник организации, известный революционер С. Кравчинский написал рассказ “Мудрица Наумовна”, в котором попытался проиллюстрировать и популяризировать для рабочих теорию прибавочной стоимости. Почти все народнические мыслители — как революционеры, так и реформисты, — критикуя политическую экономию либералов, обычно ссылались на Маркса. Эта критика зачастую была намного резче критики самого Маркса, поскольку имела тенденцию игнорировать вклад либеральной политической экономии в науку и видела в ней только идеологическое прикрытие, если не откровенную и бесстыдную апологию капитализма. Также и народнические мыслители, близкие к Бакунину и, стало быть, противники Маркса и Энгельса в Интернационале, в общем, отрицательно относились к Марксу как к политику, но вместе с тем глубоко уважали его как теоретика. Стефанович, один из самых представительных последователей Бакунина из народников, так объяснял это двойственное отношение: “Марксизм, как теория. — а не как членство в практически борющейся социалистической партии на Западе, — не исключает народничества”⁶.

Наибольшее влияние на формирование представлений народников о капитализме оказывал не столько их непосредственный опыт относительно капитализма, каким он был в России или на Западе, сколько анализ Маркса о первоначальном накоплении в Англии и его выводы о том, что экспроприация крестьян есть необходимое условие капиталистического развития. Придя в ужас от этой перспективы, они не попытались выработать более умеренную теорию развития капитализма. Благодаря Марксу они, наоборот, пришли к заключению, что, если позволить капитализму развиваться, человеческая цена за это развитие не может не быть такой же, какую заплатила Англия, и поэтому необходимо предотвратить это развитие в интересах сохранения человеческих ценностей.

Поучительный пример влияния Марксова анализа первоначального накопления на народническую мысль мы находим в статье Елисеева “Плутократия и ее социальные основы” (1872)⁷. Елисеев обильно цитирует Маркса, и многие страницы его статьи являются конспективным парафразом соответствующих страниц “Капитала”. Естественно, основной вывод статьи — сделать все возможное, чтобы помешать капиталистическому развитию России. Довольно курьезно, что представитель реформистского течения в народнической мысли Елисеев, по-видимому, был убежден в том, что этот вывод согласуется с тем, что говорил Маркс о генезисе нового социального порядка. Маркс говорил, что здесь роль повивальной бабки играет насилие, являвшееся также и экономической силои. Если насилие — это повивальная бабка, рассуждает Елисеев, значит, роль государства активна и оно, чтобы предупредить нежелательные последствия, может законным порядком вмешиваться в процесс социального изменения. Таким путем писатели-народники использовали “Капитал” Маркса с целью убедить царское правительство в том, что его долг бороться против русского капитализма. Аналогичная аргументация вновь появилась позднее, в 80—90-е годы, у так называемых “легальных народников”.

Классический пример влияния Маркса на русское народничество дают нам идеи Николая Михайловского, одного из самых видных и представительных теоретиков народничества. В своих работах “Что такое прогресс?” (1869) и “Борьба за индивидуальность” (1875—1876) он предлагал социологическую концепцию, согласно которой разделение труда в обществе — в его развитии Спенсер усматривал основной критерий прогресса — это в сущности регресс, поскольку оно достигается ценой распада и раздробления человеческой личности. На разработку Михайловским идеи о неизбежных последствиях социального разделения труда оказал особое влияние Маркс. Уже в 1869 году в своей статье “Теория Дарвина и общественная наука” Михайловский ссылался на Марксову концепцию разделения труда, подчеркивая отрицательные стороны этого разделения, которые были поняты и теоретически объяснены, как он подчеркивал, автором “Капитала”⁸. Если же Михайловский напоминал в этой связи об идеях А. Смита, Фергюсона и других, то, следовательно, у него были те же ссылки, к которым прибегал Маркс в том же контексте. И естественно нетрудно найти в “Капитале” достаточное количество мест, которые Михайловский мог бы процитировать в защиту собственных тезисов, как, например: “Односторонность и даже неполноценность частичного рабочего становится его достоинством, коль скоро он выступает как орган совокупного рабочего... В мануфактуре обогащение совокупного рабочего, а следовательно, и капитала общественными производительными силами обусловлено обеднением рабочего индивидуальными производительными силами... Некоторое духовное и телесное уродование неизбежно даже при разделении труда внутри всего общества в целом. Но так как мануфактурный период проводит значительно дальше это общественное расщепление различных отраслей труда и так как, с другой стороны, лишь специфически мануфактурное разделение труда поражает индивидуума в самой его жизненной основе, то материал и стимул для промышленной патологии даются впервые лишь мануфактурным периодом”.

В конце этого отрывка Маркс с одобрением привел следующие слова из книги Уркарта: “Рассечение труда есть убийство народа” ⁹.

Естественно, Михайловский хотел помешать “убийству” русского народа. И поэтому он определял прогресс как “постепенное приближение к целостному индивидууму, к максимальному и более разнообразному возможному разделению работы между органами человека и возможно минимальному разделению труда между людьми”¹⁰. Только в однородном, эгалитарном обществе человеческая личность может быть многосторонней, цельной, полной. Это была довольно утонченная аргументация в пользу крестьянской утопии, обращенной в прошлое и идеализировавшей натуральное хозяйство и примитивную автаркию русской сельской общины. Русский крестьянин, утверждал Михайловский, живет примитивной, но полной жизнью; с экономической точки зрения он самообеспечен, следовательно, независим, “полон” и “целен”; он удовлетворяет все свои нужды с помощью собственного труда, применяя все свои способности, и в одном лице объединяет крестьянина и рыбака, пастуха и ремесленника. Отсутствие или недостаточное развитие “сложной кооперации” привело к тому, что русские крестьяне стали “взаимонезависимыми”, в то время как “простая кооперация” (то есть кооперация, которая вовлекает в свою систему людей как “целостные существа”) объединяет их морально и делает солидарными на основе взаимных симпатий и взаимопонимания. Необходимо различать уровни и типы развития. Крестьянская община представляет собой более низкий уровень развития по сравнению с капиталистической фабрикой, но она выше ее по типу развития. То же самое относится и к личности: человек на Западе, несомненно, находится на более высоком уровне развития, но в то же время принадлежит к более низкому типу по сравнению с русским крестьянином, который еще не потерял своей примитивной “целостности”. Бросая вызов либералам, Михайловский утверждал, что мысль, будто капитализм — самая высокая форма “сложной кооперации”— освободил личность, абсолютно не обоснованна. Более того, капитализм превращал личность в “простой орган” социальных организмов, безжалостно принося в жертву живых людей идолу “максимального производства”.

Модернизируя терминологию Михайловского, можно сказать, что в его глазах худшим последствием капиталистического развития является отчуждение труда, порожденного отделением непосредственных производителей от средств производства. Совершенно ясно, что и в этом случае Михайловский учится у Маркса: в “Капитале” он нашел драматический рассказ об экспроприации непосредственных производителей, насильственно оторванных от средств существования и лишенных, таким образом, самообеспечения и “индивидуальной целостности”. Согласно схеме Маркса, основное условие капитализма — это уничтожение трудящегося; социализм в свою очередь, будучи “отрицанием отрицания”, экспроприирует экспроприаторов и превратит средства производства в собственность производителей (хотя это и не будет реставрацией их частной собственности). Как и многие другие народники, Михайловский делает отсюда вывод, что его страна должна “перепрыгнуть” этап капиталистического развития и что русский народ должен сделать все возможное, чтобы помешать индустриализации по английскому образцу. Кроме того, приспособивший идеи Маркса к своей собственной концепции, мыслитель-народник уверен, что современный социализм и русская сельская община не что иное, как различные уровни одного и того же типа, и что, следовательно, дело, за которое должны бороться трудящиеся России, — это главным образом “дело сохранения”, поскольку их победа зависела от сохранения и развития существующих форм труда (артель русских ремесленников) и собственности (коллективная собственность на землю).

Как видно, Михайловский согласен с Марксом в том, что формы труда, то есть производственные отношения, оказывают решающее влияние на личность и на культуру определенной эпохи. Это мнение разделялось большей частью народников, за одним исключением, достойным внимания: Петр Лавров придавал большее значение развитию критической мысли. Первым мыслителем народничества, который принял этот тезис, был Петр Ткачев, крупнейший идеолог “бланкизма” в народничестве в самом широком смысле слова. Уже в 1865 году то есть до того, как был опубликован первый том “Капитала”, он писал, что “...общественная жизнь во всех своих проявлениях, со своей литературой, наукой, религией, политическим и юридическим опытом, есть не что иное, как продукт известных экономических принципов, лежащих в основе всех этих социальных явлении. Данные экономические принципы, последовательно развиваясь, комбинируют известным образом человеческие отношения, порождают промышленность и торговлю, науку и философию, соответствующие политические формы, существующий юридический быт, порождают, одним словом, всю нашу цивилизацию, делают весь наш прогресс”¹¹.

Легко обнаружить в этой цитате парафраз работы Маркса “К критике политической экономии” (1859). Взгляд в отношении экономического начала, утверждал Ткачев, “не нов, и в нашу литературу он перенесен, как и все, что только есть в ней хорошего, из литературы западноевропейской. Еще в 1859 г. известный немецкий изгнанник Карл Маркс формулировал это самым точным и определенным образом... Теперь этот взгляд сделался почти общим достоянием всех мыслящих порядочных людей, и едва ли умный человек найдет против хотя какое-нибудь серьезное возражение”¹².

Необходимо подчеркнуть, что Ткачев был достаточно далек от утонченного понимания исторического материализма. Действительно, его “экономический материализм” — это курьезная смесь некоторых элементов марксизма с довольно примитивным утилитаризмом, характерным для “отца русского нигилизма” Дмитрия Писарева. Кроме того, интересно отметить, что Ткачев смешивал свой “экономический материализм” — теорию, которую, как правило, нельзя отделить от детерминизма, понимаемого механистически, — с “волюнтаристским” убеждением, что все будущее России зависит от воли и решительных действий революционного авангарда. Это убеждение резко расходилось с положением Маркса, сформулированным в предисловии к “К критике политической экономии”, согласно которому ни одна “общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора...”. Русские либералы, а позднее и русские марксисты делали отсюда вывод, что социалистической революции в России должен предшествовать период полного развития капитализма, и по этому вопросу, как мы увидим ниже, появятся расхождения и конфликты между народничеством и марксизмом в России. Сейчас нам интересно понять, как стало возможным, что Ткачев полностью (а не только в какой-то части) согласился с “экономическим материализмом” Маркса, отказавшись в то же время от исторического детерминизма, тесно с ним связанного.

Любая теоретическая проблема возникает в специфическом контексте. В 70-е годы русские народники не рассматривали исторический материализм (или, лучше сказать, прибегая к их определению, — “экономический материализм”) Маркса как новый вариант исторического детерминизма, то есть не помещали его в контекст дискуссии о роли “объективных” и “субъективных” факторов в истории, а воспринимали как теорию абсолютного приоритета экономики над политикой, следовательно, помещая его в контекст дебатов о социальной (экономической) и политической революции. Одной из самых характерных сторон русского народничества 70-х годов был горький скептицизм по отношению к “чисто политическим” революциям, открывавшим путь либеральному конституционализму и парламентаризму, которые рассматривались как обычные орудия буржуазного господства. Борьбу, имеющую “политические” цели, противопоставляли борьбе, направленной на “социальные” (экономические) цели, и не только ограничивались тем, что пренебрегали первой, но попросту и открыто отрицали ее из-за классового, неизбежно “буржуазного” содержания. Под влиянием “показательного эффекта” результатов Французской революции -русские народники хотели иметь гарантию, что их революция в отличие от политических революций на Западе изменит экономическую, а не только политическую структуру общества так, чтобы она не могла служить интересам буржуазии. Это была основная причина, по которой революционеры России, страны, так страдавшей из-за ее самодержавного политического строя, курьезным образом превратились в непримиримых и упрямых противников политической “буржуазной” и “мошеннической” свободы Запада.

В марксизме содержалось много аргументов в поддержку этого тезиса, и поэтому русские народники зачастую считали “экономический материализм” Маркса самым убедительным теоретическим оправданием своей “аполитичности”.

В статье Михайловского “По поводу русского издания книги Карла Маркса” (1872)¹³ шедевр Маркса был использован как решающий аргумент в пользу народнической концепции абсолютного примата “социальных” вопросов над “чисто политическими”. Народническая критика политического либерализма уже была подкреплена на основе самого исторического материализма: политические системы являются лишь отражением экономических отношений, и, следовательно, только изменения в области экономики (то есть "социальной") единственно достойны внимания. Марксова критика формального характера буржуазной демократии истолковывалась как поддержка идеи, что "политическая свобода" не отделима от капитализма и служит лишь интересам буржуазии, все более ухудшая положение народа. Тот факт, что Маркс и Энгельс никогда не оставляли без внимания политические вопросы и политическую борьбу, народники, следуя за Бакуниным, сочли просто-напросто непоследовательностью, результатом их политического оппортунизма.

Чтобы не впасть в двусмысленность, необходимо подчеркнуть, что проблема противопоставления “политической” революции революции “социальной” имела много измерений. В некотором смысле Ткачев в отличии от революционеров “Земли и воли” проповедовал “политическую борьбу”: он был убежден, что свержение царского самодержавия , за которым последует диктатура революционного авангарда, является необходимой предпосылкой социальной революции. Однако он был непримиримым противником “чисто политической” революции и политической свободы, убежденный в том, что ее иллюзорная природа была развенчана “экономическим материализмом”. Мы даже можем утверждать, что его отношение к политической свободе на самом деле было более одиозным, чем у других народников: Петр Лавров и Михайловский считали, что политическая свобода желательна для интеллигенции, но может быть принесена в жертву на благо народа; Ткачев видел в политической свободе абсолютное зло, которое с экономической точки зрения служит исключительно сильным мира сего и максимально увеличивает социальное неравноправие.

2. Разногласия и конфликты

 Таким образом, народники восприняли марксизм довольно своеобразно: они доброжелательно приняли Марксову критику буржуазной политической демократии, но полностью игнорировали убеждение Маркса в том, что, несмотря ни на что, это огромный шаг вперед по сравнению с автократией. Под впечатлением жестокостей капиталистического развития они отказались считать рост капитализма крупным достижением истории человечества. Их истолкование капитализма, в общем, не было марксистским, поскольку в капиталистическом развитии они видели исключительно регрессивный процесс; вместе с тем их точка зрения на капитализм была бы невозможной без критического вклада Маркса.

В начале 70-х голов народники также не отдавали себе отчета в том, что марксизм мог быть использован в качестве теоретического оправдания капиталистического развития их собственной страны. Первым мыслителем-народником, который затронул эту проблему был Ткачев. Он не игнорировал марксистское положение необходимости полного развития любой экономической формации, но попытался истолковать его по-своему, т.е. применив его к экономическому развитию, характерному для каждой формации, которую он рассматривал в отрыве от других, а не к историческому развитию, взятому во всей его сложности, другими словами, как точную и неизбежную последовательность экономических формаций. Он утверждал, что всякий экономический принцип имеет собственную логику внутреннего развития. Как мы не можем в суждении перескочить от начальной предпосылки к заключению, так и в историческом развитии экономического принципа (то есть экономической формации) невозможно перепрыгивать через промежуточные этапы ¹⁴. Тем не менее возможно положить начало абсолютно новому циклу, если старые экономические принципы полностью искоренены. Эта возможность выбора реализуется главным образом в переходные периоды, когда старые экономические отношения отжили, а новые пока еще полностью не утвердились. В России, по мнению Ткачева, социалистическая революция может победить в данный момент, когда все жизненные проявления старой феодальной формации исчерпали себя, или же в отдаленном будущем, когда страна переживет все, пройдет через печальные фазы капиталистического развития. В настоящее время будущее страны в руках революционеров, завтра будет слишком поздно. В Германии существовала та же альтернатива во времена Великой крестьянской войны. Томас Мюнцер в отличие от того, что утверждал Энгельс, имел объективную возможность победить и избавить Германию от мук капиталистического развития¹⁵. Сегодня та же возможность предоставляется русским социалистам: пожалуй, Россия более близка к социализму, чем Запад, поскольку она еще не встала на путь капитализма.

Эта идея послужила Энгельсу толчком для написания короткой сатиры против бакунинского инфантилизма (“Volkstaat”, 6—8 октября 1874 года). Ткачев ответил “Открытым письмом” (1874), обвиняя Энгельса в том, что он оппортунистически предал истинный революционный дух и не знает русских условий. Энгельс в свою очередь ответил Ткачеву статьей “О социальном вопросе в России”, в которой подчеркивал, что необходимое условие для социализма — высокий уровень капиталистического развития: “...буржуазии... является таким же необходимым предварительным условием социалистической революции, как и сам пролетариат. Поэтому человек, способный утверждать, что эту революцию легче провести в такой стране, где хотя нет пролетариата. но зато нет и буржуазии, доказывает лишь то, что ему нужно учиться еще азбуке социализма”¹⁶.

Это мнение прекрасно гармонировало с предисловием к первому немецкому изданию “Капитала”, в котором историческое развитие описывалось как “естественно-исторический процесс”, объективный и независимый от воли человека, процесс, который с “железной необходимостью” открывает себе дорогу и не оставляет отсталым странам иного выбора, как пройти те же этапы экономического развития, через которые прошли более развитые страны.

Применение к России этой теоретической точки зрения поставило перед русскими социалистами драматическую дилемму, с особой остротой сформулированную в статье Михайловского “Карл Маркс перед судом г. Ю. Жуковского” (1877). Западным социалистам, утверждает Михайловский, Марксова теория дает научное объяснение прошлого и массу аргументов в поддержку необходимости и желательности социализма. Ее принятие не повлечет за собой морального разлома, разделения между идеалом и диагнозом настоящего положения вещей. Русский социалист, который принял бы теорию Маркса, окажется в ином положении: он будет вынужден допустить, что в данный момент необходимых предпосылок для социализма в его стране не существует и что картина ближайшего будущего России не находит соответствия в Марксовом описании капиталистического развития Англии. К тому же исторический детерминизм Маркса вынудил бы его принять все последствия капиталистического развития, несмотря на полное понимание горестей и страданий, которые оно принесло бы народу. Таким образом, чтобы оставаться верным Марксовой теории, он должен бы превратиться в пассивного наблюдателя, который изучает социальные процессы с фаталистическим безразличием, или же стать активным сторонником капитализма¹⁷.

Предсказания Михайловского действительно исполнились, по крайней мере частично. Некоторые русские революционеры под влиянием Маркса заняли позицию пассивных наблюдателей, считая, что социальные процессы надо предоставить самим себе до тех пор, пока русский капитализм не созреет в достаточной мере, чтобы его устранить¹⁸. К тому же— и это еще более примечательно — начиная с 80-х годов марксизм был использован как главный аргумент в пользукапиталистического развития в России. В 1885 году Н. Зибер, профессор Киевского университета, считавший себя марксистом, опубликовал свою книгу “Давид Рикардо и Карл Маркс” (отдельные части этой книги были уже изданы в 70-е годы)¹⁹, в которой марксизм рассматривался как прямое продолжение классической буржуазной экономии и делался вывод, что переход к капиталистическому этапу развития диктуется всеобщим законом экономического развития. Об этом ученом. между прочим, Маркс положительно отозвался в послесловии ко второму немецкому изданию "Капитала". В 90-е годы в России появились так называемые “легальные марксисты”, которые поддерживали капиталистическую индустриализацию Витте и пропагандировали скорый распад крестьянской общины. Это было очень распространенное течение со своими печатными органами, в чьих рядах были даже университетские профессора и преподаватели высших учебных заведений. Самый авторитетный его представитель, Петр Струве, написал “Критические заметки по вопросу об экономическом развитии России” (1894), в которых был сделан вывод, не вызывавший сомнений: “Нет, признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму”²⁰. В последующие годы тот же Струве признавал, что “легальный марксизм” был исключительно “оправданием капитализма” и, стало быть, роль, которую он сыграл в развитии русской мысли, можно сравнить с ролью либерально-политической экономии на Западе. Плеханов высказал аналогичное мнение следующим образом: “Своеобразие нашей новейшей истории состояло в том, что даже европеизация нашей буржуазии произошла под знаменами марксизма”.

Плеханов, “отец русского марксизма”, представлял собой следующий вариант применения марксистских теорий к условиям отсталой России. В своих первых марксистских работах “Социализм и политическая борьба” (1883) и “Наши разногласия” (1885) он бросился в страстную атаку на две позиции, угрожавшие революционному движению России: на старый предрассудок народников в отношении “политической свободы” и на “бланкистскую идею захвата власти”. По мнению Плеханова, русский марксизм был продолжением русского западничества; великая миссия русского рабочего класса состояла в том, чтобы завершить труд Петра Великого. Захват власти социалистами-революционерами только препятствовал бы осуществлению этой цели и привел бы к тяжелому историческому регрессу. Подлинный социализм невозможен, если не достигнуты высокий уровень экономического развития и столь же высокий уровень классового сознания трудящихся. Революционеры, которые попытались бы навязать социализм отсталой стране, должны были бы “искать спасения в идеалах патриархального и авторитарного коммунизма”, заменив “перувианских "сынов солнца^"” и их чиновников “социалистической кастой”²¹. Чтобы воспрепятствовать этому, русские революционеры “должны выбрать длинный и трудный путь капитализма”, путь политической борьбы, который проходит через агитационную работу среди трудящихся, путь сотрудничества с либералами и всеми прогрессивными силами общества. Между социалистической революцией и революцией политической (то есть направленной на свержение абсолютизма) должен пройти довольно длительный период, который позволит в максимальной мере осуществить капиталистическую индустриализацию и воспитать трудящихся в школе легального порядка и политической свободы. Этот период будет короче, чем на Западе, поскольку в России благодаря западному влиянию социалистическое движение началось очень рано, на начальном этапе развития капитализма. Но он не должен быть слишком коротким: излишнее сокращение во времени любого процесса всегда приводит к нежелательным конечным результатам.

Сильная сторона мысли Плеханова состояла в его глубоком, почти пророческом понимании опасностей для дела построения социализма в отсталой стране, где никогда не было политической демократии и где сама идея социализма может быть легко искажена. Он желал для своей страны “нормального”, “европейского” развития, которое шло бы с рациональной последовательностью этапов, в достоянной гармонии с внутренним экономическим и культурным ростом. Он рационализировал это свое желание в теоретическом положении, согласно которому подобное развитие является “исторической необходимостью” и всякая идея некапиталистического развития России есть не что иное, как субъективный утопизм. Однако, оглядываясь назад, мы ясно видим, что идеал Плеханова о социализме, построенном в Россини после окончательного завершения процесса европеизации, прочно основанном на высокоразвитом и демократическом капитализме, оказался не менее утопичным, чем идеал народников, который заключался в том, чтобы избежать человеческих жертв в ходе экономического прогресса. С чисто политической точки зрения программу Плеханова было довольно трудно реализовать: практически невозможно было развить среди русских трудящихся классовое сознание, то есть сознание неминуемого столкновения с буржуазией, одновременно прививая им научную теорию, но которой они на протяжении примерно двух поколений должны были приспосабливаться к господству буржуазии. Эту проблему ясно понимал Лев Тихомиров, теоретик народнической партии “Народная воля”, который сравнивал Плеханова с миссионером, пытающимся убедить дикарей, что рабство есть необходимый этап цивилизации и что поэтому им полезно стать рабами ²².

С точки зрения народников, расхождения между Плехановым и “легальными марксистами” были гораздо менее важны, чем основательное совпадение их мнений. В политической практике как Плеханов, так и Струве поддерживали капиталистическое развитие и видели в буржуазии союзника в борьбе за политическую свободу. В теории не только группа Плеханова, но и “легальные марксисты” оправдывали эту позицию, ссылаясь на понятия “историческая необходимость” и “объективные законы” экономического развития. Народники с резкой враждебностью отнеслись к этой политической точке зрения и направили свою полемику как против “русских последователей Маркса”, так и против самих Маркса и Энгельса. В глазах Михайловского тот факт, что Энгельс (которого цитировал Струве) сказал, что рабство являлось необходимой фазой развития, поскольку без него современный социализм был бы невозможен, представлял собой великолепный пример самонадеянной самоэкзальтации, типичной для гегельянства. Гегель тоже, замечал Михайловский, считал, что рождение его абсолютной философии оправдывает все жестокости истории ²³.

Свои реакции эмоционального и морального порядка народники сопровождали интеллектуальными попытками подвергнуть критике марксистский историзм. С помощью теоретической аргументации народники обосновывали свою уверенность в том, что победа капитализма в России совсем не так уж неизбежна. Одна из групп народников выводила свою аргументацию из так называемой “субъективной социологии”, разработанной Лавровым и Михайловским в конце 60-х годов. Предпосылки, из которых исходила эта группа, можно резюмировать в трех пунктах. Первое: защита этичности, то есть аксиологической теории, считающей, что ценности должны иметь автономную сферу существования, что такие ценности не могут быть выведены из фактов или сведены к ним (эта точка зрения ясно показывает, что Лавров находится под влиянием Канта и неокантианцев). Второе: эпистемологическая и методологическая точка зрения, отрицавшая или же дискутировавшая возможность “объективного” метода в социальных науках. Утверждалось, что историческое и социологическое знания не могут быть в настоящем смысле “объективными”, поскольку всегда зависят от неосознанных эмоций, а лучше сказать, от осознанно выбранных идеалов ученых. Третье: философия истории, согласно которой “субъективный фактор”, то есть мышление и воля человека, может активно противостоять так называемым “законам” развития и играть решающую роль в историческом процессе. Во всем этом утверждается переоценка “субъективизма” по отношению к “объективизму”, то есть к доктрине, согласно которой воля, сознание и человеческие ценности всегда утрачиваются в конфликте с “объективными законами”. Поначалу русские народники увидели в марксизме лучший способ для разоблачения капиталистической эксплуатации. Однако позднее они пришли к заключению, что речь шла об одной из самых зловредных форм “объективизма”, который абсолютизировал развитие производительных сил и остался совершенно безразличным к цене человеческих жертв, положенных на алтарь этого развития. А после подобного заключения народническая “субъективная социология” превратилась в орудие борьбы против марксизма.

Еще одна серия аргументов народников против марксизма не была связана с тенденцией опровергнуть “объективный метод” как таковой в социальных науках. Напротив, многие мыслители-народники были уверены, что их идея о прямом переходе к социализму была глубоко обоснована с помощью исключительно объективного анализа экономических и социальных условий России. Подобная аргументация, например, встречается в статьях Ткачева и Тихомирова, обнаруживших слабость русской буржуазии, и в первых статьях Плеханова, который, еще будучи народником, полностью разделял концепцию “объективных законов развития”, настаивая, однако, на том, что законы эти не единообразны и не универсальны²⁴. В общем и целом, ведущие мыслители-народники 70-х годов, в особенности Михайловский и Лавров, впали в пессимизм и были уверены в том, что время работает против них и что так называемый “объективный ход событий”, то есть автоматизм экономического развития, толкает их страну на путь капитализма. Однако в начале 80-х годов пессимистические настроения породили дискуссию о народнической теории экономического развития России, которая провозглашалась совершенно “объективной” и привела к неожиданно оптимистическом у выводу, что некапиталистическое развитие России — не только объективная возможность, но прямо-таки историческая необходимость. Эту теорию предложил В Воронцов, основной представитель “легального” нереволюционного народничества. Он изложил ее в своей книге “Судьба капиталистической России” (1882)²⁵.

Воронцов утверждал, что российский капитализм — это капитализм искусственный, пародия на капитализм. Он не может развиваться без солидных правительственных субсидий: его производительные возможности весьма ограниченны, поскольку он не может противостоять капиталу более развитых в промышленном отношении стран. Внешние рынки уже поделены; внутренний рынок не может расширяться из-за растущей нищеты масс, что является неизбежным следствием капитализма на его первом этапе развития. На Западе капитализм выполнил свою великую прогрессивную миссию, состоящую в том, что он осуществил “социализацию труда”. В России, наоборот, как и во всех странах, “запоздавших с выходом на историческую арену”, он является лишь формой эксплуатации масс в интересах небольшой группы населения. Исторической необходимостью является не капитализм, а “социализация труда” через индустриализацию. Однако в условиях России к индустриализации можно прийти только через социалистическое планирование, которое осуществляет и контролирует государство. Этот вывод Воронцов считал не “субъективным идеалом”, а результатом объективного анализа преимуществ и недостатков, свойственных отсталой стране: недостатков, обусловленных отсутствием рынка и слабостью национальной буржуазии, и преимуществ, заключающихся в возможности импорта современной технологии и освоения исторического опыта, накопленного развитыми странами Запада ²⁶.

Как и другие народники, Воронцов предполагал, что социализм избавит русских крестьян от жестокостей “первоначального накопления”. В то же время Воронцов, который основательно изучил Маркса и часто цитировал его в своей книге, не мог согласиться с идеей Михайловского о неразделенном, несоциализированном труде. На его взгляд, “социализация труда” в марксистском смысла этого слова представляла собой знамение прогресса и необходимость экономического развития. Следовательно, он не был противником индустриализации и обвинял русских марксистов, а также и русское правительство в том, что они отождествляли индустриализацию с индустриализацией капиталистической. Выступая против подобных взглядов, он предлагал некапиталистическую индустриализацию в качестве единственного средства преодоления экономической отсталости и одновременно кратчайшего — и в некотором смысле “привилегированного” — пути к более высокому уровню экономического развития.

Теория Воронцова была развита и модифицирована другим “легальным народником”, Николаем Даниельсоном, который лично переписывался с Марксом и Энгельсом и являлся первым переводчиком “Капитала”. В области политической экономии он считал себя марксистом и пытался применить метод Маркса к специфическим проблемам отсталой страны. Основную свою задачу он видел в том, чтобы поднять русскую промышленность до уровня западной и повысить благосостояние народа, не впадая в экономическую зависимость от более цивилизованных стран²⁷. По мнению Даниельсона, разрешение этого вопроса заключалось в национализации, социалистическом планировании и сохранении крестьянской общины, которую он считал зародышем социалистического сельского хозяйства. Прежде всего, он старался защищать интересы “непосредственных производителей” от опасности капиталистической экспроприации. В отличие от Воронцова он был сторонником более радикальных средств и скептически относился к таким полумерам, как снижение налогов для крестьян, кредит под меньший процент, развитие ремесленнических артелей и т. д. Он придавал большое значение широко развитой современной промышленности, которую создает и которой управляет государство. Его “Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства” (1880), написанные под влиянием трудов Маркса, изобилуют цитатами не только из “Капитала” (на тему упадка сельских ремесел, пролетаризации, концентрации капитала, значения общественных кредитов, значения развития железнодорожного транспорта и т. д.), но и ссылками на личную переписку с Марксом и Энгельсом²⁸. Иногда Даниельсон высказывал мнения, противоречащие мнению своих учителей (особенно Энгельса), но он старался это скрывать и всякий раз, когда полемизировал с ними, делал это, не называя имен и пытаясь сойти за ортодоксального марксиста.

По-видимому, не вызывает сомнений тот факт, что “легальные народники” весьма недооценили возможности капиталистического развития России и одновременно чересчур оптимистически смотрели на то, что касается некапиталистической индустриализации, и слишком верили, что под покровительством государства индустриализации может сопутствовать постоянный рост благосостояния народа.. Кроме того, они, несомненно, допустили много ошибок в истолковании статистических данных, их мнение о направлении русской экономики было тенденциозным и т. д. Однако, несмотря на это, мы можем заметить — с перспективы нашего времени,— что их теории были не только законной попыткой защитить крестьян, судьбу которых многие социалисты того времени слишком уж быстро сочли “предрешенной”, но и первой попыткой поставить и разрешить отдельные проблемы экономической отсталости, остающиеся и по сей день кардинальными для отсталых или неравномерно развивающихся стран. Проблема некапиталистической индустриализации ставилась ими как средство “догнать и перегнать” экономически более развитые страны²⁹. Однако они болезненно сознавали, что в своем развитии отсталые страны не только не должны, но и не могут повторить классическую английскую схему.

Самым слабым местом в аргументации Воронцова и Даниельсона было то, что в ней неявно признавалась возможность реализации их экономической программы существующим царским государством. Поэтому Плеханов презрительно называл их “полицейскими социалистами”. Народники в свою очередь считали русских марксистов скрытыми апологетами капитализма и сторонниками экспроприации крестьянства. Факт возникновения “легального марксизма” считался явным подтверждением подобного мнения, и потому нет ничего странного в том, что в 90-е годы дебаты между русскими народниками и марксистами достигли максимального напряжения.

Не следует забывать, что в 90-е годы, кроме группы “Освобождение труда” и “легальных марксистов”, существовал еще один вариант русского марксизма — революционный марксизм, который в отличие от марксизма плехановской группы развивался не вдали от родины, а внутри страны и во многом перенял революционные традиции народничества. В 80-е и в начале 90-х годов многие члены этих революционных групп, в особенности на Волге, придерживались мнений, в которых марксизм сочетался с культом “воли народа” и народнической идеей прямого перехода к социализму. В 80-е годы самым значительным представителем этой интеллектуальной группы — наполовину марксистской, наполовину народнической - был Александр Ульянов, приговоренный к смертной казни в 1887 году за неудачную попытку покушения на жизнь царя. Его идеи представляют большой интерес как попытка примирить революционное народничество с марксизмом.

Ульянов считал себя последователем “Народной воли”, но в своей “Программе террористической фракции партии "Народная воля"” он отказался от традиционного названия “социалисты-народники” и назвал своих последователей просто “социалистами”. Не возлагая надежд на крестьянские общины, он считал городской рабочий класс основной революционной силой. Социализм в его понимании — это “необходимый результат капиталистического производства и структуры капиталистического класса”. Однако это не исключало, по его мнению, “возможности иного, более прямого перехода к социализму”. В его интерпретации закон экономического развития, предусматривавший переход от капитализма к социализму, был не всеобщим, а условным: “закон выражает историческую необходимость, которая управляет процессом перехода к социализму, если этот процесс проходит стихийно и если не происходит какого-либо сознательного вмешательства со стороны какой-либо социальной группы”³⁰.

Чтобы понять точку зрения Ульянова, необходимо иметь в виду, что он перевел одну из первых работ Маркса, “К критике гегелевской философии права. Введение.” Перевод был опубликован в Швейцарии с интересным предисловием Лаврова³¹. Для Ульянова критика религии — основная тема работы Маркса — имела второстепенное значение. Его особенно интересовала идея Маркса о возможности ускорить историческое развитие страны благодаря тому, что она проходит некоторые этапы подобного развития в идеологическом плане. По мнению молодого Маркса, развитие политической мысли в Германии пошло дальше ее исторического развития, поскольку Германия переживала в мыслях все то, что Франция переживала на практике. Поэтому Германия могла перешагнуть через этап классической буржуазной революции по французскому образцу. Весьма правильно Ульянов видит в этом важный аргумент в пользу тезиса о том, что экономически отсталые, но идеологически развитые страны могут перепрыгнуть через некоторые фазы собственного “естественного развития или ускорить его”.

Владимир Ульянов, будущий Ленин, глубоко потрясенный казнью старшего брата, был не менее поражен и отношением к его семье местных либералов, полностью порвавших с ней³². Некоторое время спустя он стал принимать участие в деятельности марксистов-революционеров. Естественно, он многое взял от Плеханова, но уже в первых его трудах присматриваются некоторые разногласия с последним. Эти разногласия, возможно, были более подчеркнуты в отношении Ленина к народникам, либералам и “легальным марксистам”. В отличие от Плеханова молодой Ленин с самого начала заподозрил, что Струве является буржуазным либералом, и обвинил его в том, что он слишком много внимания уделяет отличию марксизма от народничества и обходит их общие цели как идеологий непосредственных производителей³³. Он отошел от “объективизма” Струве, четко отметив, что этот объективизм может легко переродиться в оправдание существующих условий, и противопоставил ему дух партийности, Он не обвинял народников в том, что они были слишком антикапиталистами. Наоборот, он вменял им в вину то, что они слишком мало осознавали капиталистические тенденции в крестьянстве и, как следствие этого, были подвержены буржуазным иллюзиям. По его мнению, русский капитализм (в отличие от того, что утверждали Струве и Плеханов) не представлял собой структуры, которая полностью разовьется и принесет свои плоды в будущем. Скорее, это нечто, уже окончательно установившееся, то есть структура в достаточной степени зрелая, так что ее защитников (либералов) можно считать консерваторами и начать против них войну. Подобное мнение не было основано на недооценке экономической отсталости России. Ленин считал, что русский капитализм созрел, поскольку основным критерием “зрелости” для него являлись характер классовых различий и классовая борьба, а не одно лишь развитие производительных сил³⁴.

Значение этих особенностей позиции Ленина в дискуссиях 90-х годов можно полностью оценить, если рассматривать их в перспективе последующего развития его политической мысли. В первых работах Ленина подробно разъясняется огромное значение “субъективного фактора” — революционной сознательности и организованной воли — в историческом процессе: обнаруживается, что он глубоко интересуется аграрным вопросом, отказывается рассматривать крестьянство как “реакционную массу” (точка зрения, характерная .для меньшевиков и, в общем, для II Интернационала)³⁵. Эти работы проливают свет на его политическую тактику, основанную на союзе не с либералам н (как требовал этого Плеханов), а с демократическими крестьянскими партиями Но все это относится уже к последующему периоду.

Пользуясь возможностью бросить ретроспективный взгляд, мы можем отметить, что в дискуссиях XIX века между народниками и русскими марксистами как одни, так и другие формулировали основные проблемы, однако ни тем, ни другим не удавалось предвидеть будущего. То, что в 1917 году социалисты-революционеры, “неонародники”, выступили в поддержку “буржуазной” политической демократии (несмотря на традиционную неприязнь народников к политической свободе), а революционные марксисты ликвидировали ее (несмотря на то что в дискуссиях с народниками в 90-х годах все они, включая Ленина, ее защищали), действительно явилось гегелевской “иронией истории”. Предвидение народников того, что за свержением самодержавия в России последует социалистическая революция и что она произойдет не через слишком большое время после буржуазной революции, оказалось верным. Однако обнаруживалась необоснованность оптимистической веры народников в то, что подобное развитие не повлечет за собой слишком высокой “цены прогресса”, то есть что социалистическая индустриализация после революции не потребует больших человеческих жертв. В 1917 году Плеханов видел в Ленине продолжателя дела Ткачева и справедливо заметил, что большевистская революция в основных своих предпосылках противоречила его интерпретации марксизма³⁶. Таким образом, победа марксизма в России была достигнута не в соответствии с теориями и предсказаниями “отца русского марксизма”.

3. Маркс и Энгельс и проблема народничества

 Учитывая растущую силу русского революционного движения в России, способствующего делу социализма, Маркс и Энгельс должны были поставить перед собой типично “народнические” вопросы: возможна ли победа социализма в России до того, как русский капитализм достигнет западноевропейского уровня?Возможна ли победа социалистической революции в отсталой стране до победы социализма в более развитых странах Запада?

В 1882 году в предисловии к русскому (плехановскому) переводу “Манифеста Коммунистической партии” Маркс к Энгельс отвечали на эти вопросы следующим образом: “Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Запале, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития” ³⁷

Энгельс выразил аналогичное мнение еще в 1875 году в ходе своей полемики с Ткачевым (“О социальном вопросе в России”). Подчеркивая тот факт, что развитые страны Запада были гораздо ближе к социализму, нежели отсталая Россия, Энгельс в то же время допускал, что русская крестьянская община была в состоянии выжить до момента, когда можно было бы превратить ее в более высокую форму — коммунистическую — сельскохозяйственной единицы. Однако, по его мнению, осуществление подобной возможности зависело от предшествующей победы пролетарской революции на Западе.

В 1894 году в “Послесловии к работе "О социальном вопросе в России"” Энгельс заявил, что возможность “спасти” русскую общину уже исключалась из-за успехов русского капитализма. Он к тому же утверждал, что такая возможность была всегда сомнительной, чисто теоретической и что о ней говорилось исключительно по тактическим соображениям, с целью не разочаровать русских революционеров.

Полезный комментарий к этому утверждению мы находим в письме Энгельса к Вере Засулич от 23 апреля 1885 года. Становится ясно, что по его мнению, истинно исторической задачей русских революционеров было свержение царского самодержавия и что он не принимал всерьез их социалистические убеждения. Поэтому он не разделял озабоченности Плеханова по поводу того, что “захват власти” социалистами-революционерами исказит нормальный ход развития России. Послереволюционная реальность, утверждал Энгельс, всегда отличается от субъективных целей, которые ставят перед собой революционеры, поскольку в этом случае всегда превалирует историческая необходимость. “Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, — что сделанная революция совсем непохожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории...”³⁸. Если бы члены “Народной воли”, чью героическую борьбу Маркс и Энгельс поддерживали с энтузиазмом, могли прочитать это письмо, им бы, конечно, не понравилось, что о них говорят как о бессознательных орудиях иронической рациональности истории.

Скептицизм Энгельса но поводу возможности победы социализма в России был основан не только на последних данных, свидетельствующих в пользу развития русского капитализма, но и в основном на точной теоретической предпосылке: “...исторически невозможно, чтобы обществу, стоящему на более низкой ступени экономического развития, предстояло разрешить задачи и конфликты, которые возникли и могли возникнуть лишь в обществе, стоящем на гораздо более высокой ступени развития... Каждая данная экономическая формация должна решать свои собственные, из нее самой возникающие задачи: браться за решение задач, стоящих перед другой совершенно чуждой формацией, было бы абсолютной бессмыслицей” ³⁹.

Эта предпосылка давала Энгельсу возможность найти общий язык с русскими народниками. Хорошим примером этого является его переписка с Даниельсоном. Эта переписка — обмен мнениями между двумя людьми, которые рассматривали одни н те же факты в совершенно разных перспективах: позиция Даниельсона была позицией человека, глубоко связанного с событиями в собственной стране, желающего противостоять этим процессам или предотвратить их как нежелательные. Энгельс, наоборот, не был прямо заинтересованным наблюдателем и рассматривал развитие русского капитализма как “естественную” и неизбежную социальную эволюцию. “...история, пожалуй, самая жестокая из всех богинь, влекущая свою триумфальную колесницу через горы трупов не только во время войны, но и в периоды "мирного" экономического развития”⁴⁰, — писал он в одном из писем своему русскому корреспонденту. Для Энгельса здесь речь шла об объяснении и — в некотором смысле — о теоретическом оправдании жестокостей, уготованных историей для русского крестьянства. Для Даниельсона, который процитировал это высказывание в своих “Очерках”, оно было предупреждением об опасностях, таящихся в исторических стихийных, неконтролируемых процессах.

Теперь остановимся на высказываниях Маркса. В 1884 году Энгельс вручил группе “Освобождение труда” письмо Маркса в редакцию “Отечественных записок”, написанное в 1877, году в ответ на статью Михайловского “Карл Маркс перед судом г. Ю. Жуковского”. (Маркс не послал письма по почте, боясь, что его опубликование может скомпрометировать прогрессивный русский журнал перед властями. Плехановская группа не опубликовала это письмо, но оно появилось на страницах “Вестника Народной воли” (Женева, 1886 год, № 5) и спустя некоторое время — в одном из легальных русских журналов. Писатели-народники (Михайловский, Воронцов, С. И. Кривенко) нашли в нем доказательства того, что Маркс не разделяет мнения своих русских “учеников”, и тут же воспользовались этим в целях полемики с русскими марксистами.

В этом письме Маркс высказывал суждение по поводу теории Михайловского о существе трагедии русского марксизма. Маркс беспощадно раскритиковал эту концепцию, утверждая, что его “Капитал” вовсе не ставил своей целью быть всеобщей теорией исторического развития, “историко-философской теорией о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы”. На самом деле, говорит он, “глава о первоначальном накоплении претендует лишь на то, чтобы обрисовать тот путь, которым в Западной Европе капиталистический экономический строй вышел из недр феодального экономического строя”, но эти соображения нельзя механически распространить на все части света.

Маркс пишет, что “...события, поразительно аналогичные, но происходящие в различной исторической обстановке, привели к совершенно разным результатам. Изучая каждую из этих эволюции в отдельности и затем сопоставляя их, легко найти ключ к пониманию этого явления; но никогда нельзя достичь этого понимания, пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в ее надысторичности”⁴¹. Маркс отвергал идею Михайловского, что в “Капитале” якобы выражено отрицательное отношение к усилиям тех русских, которые пытались найти для своей страны иной и лучший путь по сравнению с западным. Он вполне откровенно высказал свое мнение: “Чтобы иметь возможность со знанием дела судить об экономическом развитии России, я изучил русский язык и затем в течение долгих лет изучал официальные и другие издания, имеющие отношение к этому предмету. Я пришел к такому выводу. Если Россия будет продолжать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя”⁴².

Естественно, русские народники истолковали эти слова Маркса как подтверждение их веры в то, что у России нет возможности избежать капиталистического развития. Авторитетный писатель-народник Глеб Успенский увидел в письме Маркса “горький упрек” русскому обществу, неспособному воспользоваться предоставившимся ему “наилучшим случаем” ¹⁴³. В полемике с народниками Ленин утверждал, что на самом деле Марке избегал точных ответов ⁴⁴. Плеханов основывал свою интерпретацию письма Маркса на том факте, что после 1877 года Россия продолжала двигаться по пути капитализма и, следовательно (согласно формулировке Маркса), должна была пройти через “все роковые злоключения” капиталистического развития ⁴⁵.

Однако ни Ленин, ни народники не знали, что у Плеханова был документ, относящийся к последующему периоду, в котором позиция Маркса была изложена еще более ясно и в еще большей степени не совпадала с плехановской интерпретацией марксизма. Речь идет о письме Маркса Вере Засулич (от 8 марта 1881 года), которое обнаружили после Октябрьской революции в архиве группы “Освобождение труда” и которое было опубликовано в 1924 году⁴⁶. Это был ответ на письме Засулич, в котором она спрашивала у Маркса, верно ли, что русская крестьянская община была обречена и что Россия, как и все страны мира, должна была, “согласно непреложному закону истории”, пройти через все этапы капиталистического производства. Отвечая на этот “проклятый вопрос” русских народников, Маркс еще раз повторял, что его “Капитал” не содержал всеобщей теории экономического развития и что “„историческая неизбежность" этого процесса точно ограничена странами Западной Европы”. Письмо кончалось так: “Анализ, представленный в “Капитале”, не дает, следовательно, доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы прежде всего устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития”⁴⁷.

Задача “устранить тлетворные влияния” извне — то есть влияния государства, капиталистов и землевладельцев — совпадала с задачей, поставленной перед собой русскими революционными народниками, и ее осуществление не зависело от предшествующей победы социалистической революции на Западе. Тут не было простой опечатки, об этом свидетельствуют первые четыре редакции письма Маркса, обнаруженные в его архиве, которые содержат тщательно отредактированное общее заключение⁴⁸. Ели бы русские народники могли прочитать эти страницы Маркса, они нашли бы в них, несомненно, ценное и авторитетное оправдание их надежд. К тому же мы должны добавить, что эти наброски Маркса могли бы достичь своей цели, ведь Маркс их отшлифовывал не только в ответ на письмо Засулич, но и в качестве первых набросков брошюры, которую он намеревался написать по заказу исполнительного комитета “Народной воли”.

Вывод Маркса имеет много общего с работой Чернышевского “Критика философских предубеждений против общинного владения”. Эту статью Маркс прочитал с большим вниманием, и, видимо, она оказала на него определенное влияние⁴⁹. Коммунизм, утверждал Маркс, является “возрождением высшей формы социального архаического типа”, который представляется в виде русской крестьянской общины, и поэтому в России при благоприятных внешних условиях может появиться возможность непосредственного перехода от сельских общин к современному широкомасштабному коммунистическому производству. Патриархальная община отмирает с трудом, и весьма возможно, что ее упадок не обязательно будет связан с естественным ходом революции, как утверждали либерально настроенные ученые, а иногда будет происходить и в результате внешнего давления. Русская крестьянская община представляет собой более высокий тип архаического коллективизма, основанного не на кровных связях, а на соседских отношениях, и это увеличивает ее возможности в области прогрессивной эволюции. Россия в настоящий момент находится в исключительно выгодном положении, поскольку примитивный русский коммунизм выжил до того момента. когда на Западе появились все необходимые предварительные экономические, технологические и культурные предпосылки современного коммунизма. Россия не является изолированной страной и в то же время не находится как Индия — под иностранным гнетом. Она связана с международным рынком н может пользоваться современной технологией и культурой, усваивая достижения западного капитализма, но отказываясь от его modus operandi (Способ действий (лат.). — Прим. ред.).В такой исключительной ситуации нет никакой необходимости, никакой потребности в капиталистическом развитии. Защитники русского капитализма, провозглашающие необходимость пройти через все фазы этого развития, не должны забывать, что и капиталистическая индустриализация в России перешагнула через некоторые “естественные фазы”, пользуясь уже готовыми результатами промышленного развития Запада, такими, как современная технология, железные дороги и банковская система. (Об этом же в своей статье говорит Чернышевский.) То, что русские либералы определяют как “естественный распад сельской общины”, на самом деле является результатом сознательной политики государства, оказывающего мощное финансовое давление на общину, с тем чтобы иметь возможность субсидировать русский капитализм за счет крестьянства. (Такой же была и точка зрения народников.) Если бы огромные доходы, которые правительство выкачивало из освобожденных крестьян и употребляло для поощрения русского капитализма, были использованы в целях развития сельского хозяйства, никто не смог бы говорить о “естественном распаде” общины и все признали бы ее значение в качестве элемента превосходства России над капиталистическим Западом.

Заключение было простым и ясным. Русской крестьянской общине не угрожает ни мнимая “историческая неизбежность”, ни абстрактная теория: ее истинным врагом является русское самодержавие, искусственно поддерживающее капитализм. И не столько разрешение теоретической проблемы, сколько уничтожение конкретного противника имеет значение. “Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция”.

Брошюра о крестьянской общине, обещанная Марксом Петербургскому комитету “Народной воли”, так и не была написана.

Болезнь ли была тому виной или же Маркс не совсем был уверен, достаточно ли он продумал эту проблему, и предпочел не высказывать скороспелого суждения?

Более глубокий анализ набросков письма к Вере Засулич возможен лишь в контексте более широкого изучения идей Маркса, связанных с патриархальным коммунизмом, и их эволюции. Здесь достаточно заметить, что интерес к патриархальным общинам появился у Маркса довольно поздно и был связан с “проблемой народников”. Хобсбом верно заметил, что “относительно первобытно-общинного строя историческое мнение Маркса и Энгельса естественно менялось в ходе изучения двух авторов: Георга фон Маурера, который пытался доказать существование общественной собственности в качестве одного из этапов германской историк, и в особенности Льюиса Моргана, чье “Древнее общество” (1877) явилось основой для их анализа первобытно-общинного строя” ⁵⁰. Первой реакцией Маркса на труды Маурера в письме Энгельсу от 14 марта 1868 года была та, что русские “окончательно теряют право притязать на оригинальность даже в этой области”⁵¹. Нам кажется, что этого утверждения Маркса достаточно, чтобы показать, что его интерес к Мауреру в некоторой степени был вызван первыми теориями русского народничества и— вполне возможно — “русским социализмом” Герцена. Позднее научный интерес к социальным экономическим патриархальным структурам, столь усилившийся притягательностью “Древнего общества” Моргана, позволил Марксу другими глазами взглянуть на русское народничество, старавшееся в самом древнем найти самое новое⁵². К этому надо добавить влияние экономической и социологической русской литературы, которую Маркс “поглощал” начиная с 1873 года⁵³. Основываясь на этих фактах, мы можем спокойно заключить, что влияние и само существование русского народничества были одним из важнейших факторов, обусловивших изменение точки зрения Маркса на первобытно-общинный строй.

Возможность того, что крестьянская община могла бы стать движущей силой социального возрождения России, была, конечно, преувеличена как народниками (правда, не всеми), так и Марксом. Однако следует подчеркнуть, что подлинное значение народнических теорий (мы рассматриваем их уже с нашей точки зрения) заключается не в том, что они утверждали в отношении общины, а, скорее, в переработке некоторых общих идей, касавшихся некапиталистического пути развития отсталых стран. То же самое мы можем сказать и о набросках письма к Вере Засулич, где мы находим интересную формулировку целой серии новых и важных проблем, таких, например, как проблема “асинхронного” развития, в ходе которою накладываются друг ни друга различные фазы, в частности “привилегия отсталости” и значение культурных контактов, “показательный эффект” и импорт технологии при укоренном, концентрированном развитии, короче говоря, все проблемы, касающиеся некапиталистического пути к модернизации.

Даже при самом беглом сравнении идеи Маркса н Энгельса в их отношении к “народническим проблемам” мы замечаем, что они отнюдь не совпадали. Энгельс, в общем, был более пессимистично настроен в том, что касается перспектив социализма в России. В противоположность тому, что утверждал Маркс (в набросках письма к Засулич), он был склонен истолковывать распад крестьянской общины в России как “естественный” н неизбежный процесс н не уставал повторять, что социалистическая революция прежде всего должна победить на Западе. Он никогда не утверждал, что крестьянская община является элементом “превосходства” России над Западом. Напротив, в некоторых его высказываниях она представляется не столько двигателем социального возрождения в России, сколько, скорее, традиционной точкой опоры русского деспотизма.

Однако следует иметь в виду, что зачастую эта разница во взглядах может быть приписана не столько теоретическим разногласиям, сколько непосредственным политическим соображениям и влиянию различных исторических событий. Так, например, полемика между Энгельсом и Ткачевым отражала атмосферу, создавшуюся в деле Нечаева, и острых конфликтов внутри Интернационала между марксистами и бакунистами. Наброски письма к Вере Засулич отражают преувеличенные надежды, свойственные им обоим в то время на неизбежность революции в России. Более осторожное отношение их к данному вопросу, выраженное ими в предисловии к русскому изданию “Манифеста Коммунистической партии” (1882), может рассматриваться как реакция на поражение “Народной воли”. И наконец, переписка Энгельса с Даниельсоном и его послесловие к статье “О социальном вопросе в России” могут быть объяснены отношением к новым перспективам, открывшимся в связи с быстрой капиталистической индустриализацией как в Германии, так и в России. В начале 80-х годов не только Маркс, но и Энгельс проявляли большой интерес к “архаической собственности”. В одной из статей, посвященной немецкой марке (1883), Энгельс советовал немецким крестьянам возродить старую сельскую общину в новой и более высокой форме. Он считал, что подобное возрождение позволило бы крестьянам пойти по некапиталистичёскому пути современного сельскохозяйственного широкомасштабного производства⁵⁴. Впоследствии Даниельсон разработал аналогичную идею: “привить крупную промышленность сельской общине”. В 90-е годы, однако, Энгельс стал еще более скептически относиться к этому вопросу. Он считал, что “крестьянин в наши дни, по-видимому, обречен на гибель”⁵⁵. Так что мнения Маркса и Энгельса по этим вопросам не оставались неизменными, и объяснить их невозможно, экстраполируя их из исторического и политического контекста. Тем не менее они имеют не только документальную ценность. Русское народничество поставило перед Марксом и Энгельсом не только практическую, но самую настоящую теоретическую проблему, и ее всеобщее значение могло быть признано лишь в XX веке. И наброски письма к Вере Засулич, несомненно, явились одной из первых серьезных попыток заняться ее разрешением.

-----------------------------------------

Литература

1.     См.: A. Walicki. Un'utopia conservatrice. Storia degli slavofili. Torino,1973.

2.     См.: Controversy Over Capitalism. Studies in the Social Philosophy of the Russian Populists, Oxford, 1969.

3.     См.. A. Walicki. Marxisti e populisti. Последующее изложение основано на разделах этой книги, касающихся соответствующих тем.

4.     См : Л. Walicki. Marxisti e pupulisti.

5.     См.: О. В. Аптекман. Общество “Земля и воля” 70-х годов по личным воспоминаниям. Петроград, 1924. с. 246.

6.     Цит. по: Ш. М. Левин. Общественное движение и России в 60- 70-с годы XIX века. М., 1958, с. 334.

7.     См.: Н. К. Каратаев. Народническая экономическая литература. М., 1958, с. 125—159.

8.     См.: Н. К. Михайловский. Поли. собр. соч. Санкт-Петербург, 1911, т I- с 170—172.

9.     К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 362, 374, 376.

10.                       Я. К. Михайловский. Поли. собр. соч., с. 150.

11.                       П. Н. Ткачев. Избранные сочинения. М., 1935, т. V, с. 73.

12.                       Там же, т. I, с. 69, 70.

13.                       См.: Н. К, Каратаев. Народническая экономическая литература, с. 160-169.

14.                       См.: П. Н. Ткачев. Избранные сочинения, т. 1, с. 260—262.

15.                       См. там же. Полезно заметить, что на мнение Энгельса о возможностях победы Мюнцера (диаметрально противоположное мнению Ткачева) неоднократно ссылался Плеханов, который использовал его как аргументацию против идеи “захвата власти” революционным авангардом.

16.                       К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч.. т. 18. с. 537—538.

17.                       См.: Н. К. Михайловский. Полн. собр. соч. Санкт-Петербург, 1909, т. 4, с. 167—173.

18.                       См.: Б. П. Козьмин. Из истории революционной мысли в России. М., 1961, с. 381—382.

19.                       Статьи Зибера, опубликованные в 1870 году, оказали определенное влияние на молодого Плеханова. См.: В. Ваганян. Г. В. Плеханов. Опыт характеристики социально-политических воззрений. М., 1924, с. 36.

20.                       П. Струве. Критические заметки по вопросу об экономическом развитии России. Санкт-Петербург, 1894, с. 228. .

21.                       Г. В. Плеханов. Соч. М. 1920—1927, т. II, с.81.

22.                       См. статью Тихомирова “Что ожидать от революции?”. — “Вестник "Народной воли"”. Женева, 1884, № 2.

23.                       См. статью Н. К. Михайловского “О г. Струве и его "Критических заметках по вопросу об экономическом развитии России"” (Н. К. Михайловский. Полн. собр. соч., т. VII).

24.                       См. статью Плеханова “Закон экономического развития общества н задачи социализма в России”, написанную в 1879 году. (См.: Г. В. Плеханов. Соч., т. 1.) Что касается анализа этой статьи, см.: A. Walicki Marxisti e populisti.

25.                       Интересную дискуссию о столкновениях между “легальными народниками” и “легальными марксистами” мы находим в: A.P. Mendel. Dilemmas of progress in tsarist Russia. Legal marxism ana legal populism. Cambridge (Mass.), 1961.

26.                       См.: В. Воронцов. Судьба капиталистической России. Санкт-Петербург, 1882, с. 14. Мысль о том, что отсталость может оказаться чем-то вроде привилегии, уже была высказана Герценом. А его в свою очередь на эту мысль навели произведения Чаадаева и известная работа Чернышевского “Критика философских предубеждений против общинного владения” (1858).

27.                       См.: Николай-он (Даниельсон). Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства. Санкт-Петербург, 1893, с. 300—301.

28.                       Книга Даниельсона “Очерки...” была написана по совету Маркса, который настаивал на том, чтобы данные о развитии русской экономики, которые он получал в письмах Даниельсона, были изложены и проанализированы в печати. И он разрешил ему использовать цитаты из их совместной переписки. Маркс высоко оценил первую главу книги, опубликованную в 1880 году. В ней он нашел подтверждение собственных мыслей о социальных последствиях капиталистического развития.

29.                       Этим же проблемам посвящена книга Флеровского (псевдоним В. В. Берви) “Положение рабочего класса в России”. См. его “Избранные экономические произведения”, т. I, с. 566.

30.                       Н. К. Каратаев. Народническая экономическая литература, с. 631.

31.                       См.: П. Л. Лавров. Философия и социология, т. II, с. 581—613.

32.                       См.: Н. К. Крупская. Воспоминания о Ленине. Госполитиздат, 1957 с. 11.

33.                       См.: В. И. Ленин. Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, с. 351 и . далее, см. особенно с. 530—534).

34.                       См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, с. 306 и далее.

35.                       См.: D. Mitrany. Marx Against the Peasant. London, 1952, part 1.

36.                       См.: Г. В. Плеханов. Год на родине. Париж, 1921, т. II; S.H. Baron. Plekhanov, the father of Russian marxism. London, 1963.

37.                       К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, с. 305.

38.                       К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 36, с. 263.

39.                       К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, с. 445.

40.                       К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 39, с. 35.

41.                       К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, с. 120, 121, 229.

42.                       Там же, с. 119. Здесь следует подчеркнуть, что книга Флеровского “Положение рабочего класса в России” произвела на Маркса большое впечатление. Он считал ее одним из важнейших в своем роде трудов после книги Энгельса “Положение рабочего класса в Англии”.

43.                       См. статью Г. И Успенского “Горький упрек” (Г. И. Успенский. Собр. соч. М., Гослитиздат, 1957, т. IX, с. 166—173).

44.                       См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, с. 175 и далее.

45.                       См.: Г. В. Плеханов. Соч., т. VII, с. 263—264. В своем комментарии к письму Маркса Плеханов должен был сформулировать свое мнение с большей, нежели ранее, осторожностью. В другом контексте он ссылался на “общие социологические законы” и без колебаний утверждал, что марксизм позволяет “с математической точностью” предсказать будущее направление экономиского развития.

46.                       В 1881 У. Плеханов и Вера Засулич были еще народниками. Они не опублковали письма Маркса , поскольку знали , что он был намерян и далее разрабатывать свои идеи о возможности прямого перехода к социализму в одной из работ, посвященной специально этой теме. Но почему же они воздержались от публикации позднее, после смерти Маркса? Может быть, потому, что речь шла о сознательной попытке скрыть определенные идеи учителя, не совпадавшие с их собственными? Согласно мнению Ю. 3.Полевого (“Зарождение марксизма в России”. М„ 1959, с. 163) публикация этого письма была просто бесполезной, поскольку мнение Маркса и Энгельса на эту тему было уже выражено в предисловии к русскому изданию “Манифеста”. Однако этот довод не кажется нам абсолютно убедительным. См. полемику между Е. Юревским и Б. Николаевским в “Социалистическом вестнике”, Нью-Йорк — Париж, 1957, с._4—5.

47.                       К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, с. 251.

48.                       См.: Shizuma Hinada. On the meaning in our time of the drafts of Marx's letter to Vera Zasulich. With textual criticism. London 1964.

49.                       См.: В. М. Штейн. Очерки развития русской общественно-экономической мысли XIX—XX веков. Л., 1948, с. 236.

50.                       K.Marx Forme economiche precapitalistishe, prefazione di E.J. Hobsbawm. Roma, 1977.

51.                       К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 32, с. 36.

52.                       См. там же, т. 32, с. 43. (В этом письме Маркс тоже говорит о книге Маурера.)

53.                       См. K. Marx Forme economiche precapitalistishe p. 47.

54.                       См.: К. Marx, F. Engels е V. I. Lenin. Sulle societa precapitalistiche, a cura di M. Godelier. Milano. 1970, p. 295 sgg

55.                       К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 38. с. 265.