Пол Аврич Русские анархисты. 1905-1917 (ОКОНЧАНИЕ)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Пол Аврич

Русские анархисты. 1905-1917

(ОКОНЧАНИЕ)

Глава 6. ОКТЯБРЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

Хозяева часто бывают свиньями, но от хозяев никуда не деться, не так ли? Чего толку ломать себе голову над этим и думать, как от них избавиться?

Э. Золя. Жерминаль

Анархисты отличались от всех прочих радикальных группировок в России своим непримиримым отрицанием любой формы государства. Они хранили верность словам Бакунина, что любое правительство, кто бы его ни контролировал, является инструментом насилия. Этот приговор относился и к «диктатуре пролетариата», хотя это был основной принцип их союзников-большевиков. Хотя анархисты разделяли решимость Ленина уничтожить Временное правительство, они не могли забыть предупреждение Бакунина о марксистах, которые жаждут дорваться до власти.

Их скрытые подозрения в адрес «социалистов-карьеристов» дали о себе знать в начале сентября, когда большевистская партия на выборах в Совет завоевала большинство и в Москве и в Петрограде. «Свободная коммуна», орган Петроградской федерации анархистов, вспомнила слова Бакунина и Кропоткина, которые часто повторяли, что так называемая диктатура пролетариата на самом деле представляет собой «диктатуру социал-демократической партии»^[23]*.

В прошлом каждая революция, напоминал журнал своим читателям, просто приводила к власти новый набор тиранов, новый привилегированный класс, который и господствовал над массами. Давайте будем надеяться, заявлял журнал, что люди станут достаточно умны, дабы не позволить Ленину и Керенскому стать новыми хозяевами над собой – «Дантоном и Робеспьером русской революции».

Опасения Петроградской федерации разделял и Союз анархо-синдикалистской пропаганды. «На самом верху, – писал Волин, новый шеф-редактор «Голоса труда» (в августе после выхода первого номера Раевский неожиданно подал в отставку и впредь играл в движении только пассивную роль), – всегда сидят бестолковые политики, пустые болтуны, бесстыдные ренегаты, неврастеничные трусы, которые не верят в свободную волю и творческий дух масс».

Победы большевиков в Петроградском и Московском Советах еще были свежи в памяти, и лидеры анархо-синдикалистов стали опасаться, что Советы могут стать орудием обретения политической власти. Советы же, с точки зрения синдикалистов, были неполитическими организациями; их избирали непосредственно на местах, без всяких партийных списков. В их функции входили такие вещи, как надзор за жилым фондом, доставка продовольствия, организация рабочих мест, образование, то есть в каком-то смысле они напоминали французские bourses du travail. В самом первом выпуске «Голоса труда» Раевский подчеркивал тот факт, что Советы стремительно и самопроизвольно возникли из среды рабочего класса, а не «в мозгах тех или других партийных лидеров»; русский народ, писал он, не позволит им подпасть под власть профессиональных революционеров, о чем неприкрыто мечтал Ленин, судя по его полубланкистским заявлениям в «Что делать?». Раевский писал, что лозунг большевиков «Вся власть Советам!» приемлем для синдикалистов лишь в том случае, если он означает «децентрализацию и разделение власти», а не переход ее от одной группы к другой.

Но как было избежать этого политического соблазна, который представал в различных обликах и формах? Только путем «полной децентрализации и широчайшего самоуправления в организациях на местах», отвечал Александр Шапиро группе «Голос труда». За этим должно было последовать полное разрушение государства сверху донизу и предупредительные меры, чтобы не позволить на его месте возникнуть новому государственному аппарату. Первым шагом, как говорил оратор от анархистов на конференции рабочих в сентябре, должна стать немедленная всеобщая забастовка. Нет никаких «законов истории», заявлял он, чтобы заставить людей отступить, нет никаких предопределенных этапов революции, как утверждают социал-демократы. Последователи Маркса – и меньшевики и большевики – обманывают рабочий класс «обещаниями Царства Божьего на земле, которое возникнет через сотню лет». Нет никакого смысла ждать, восклицал он. Рабочие должны предпринять прямые действия – и не после сотен лет тяжелого исторического развития, а прямо сейчас! «Да здравствует восстание рабов и равенство в доходах!»

Для анархистов столь же отвратительным, как перспектива «диктатуры пролетариата», был и российский парламент. В их глазах голосование – это всего лишь средство, чтобы не дать личности управлять собой. «Я индивидуальность!» – в октябре 1917 года заявлял анархист из Ростова, фактически повторяя слова Макса Штирнера, что «нет власти выше, чем мое «я». (Точно так же Прудон учил, что всеобщее избирательное право «контрреволюционно».) Когда в 1906 году состоялись выборы в Государственную думу, она стала для анархистов объектом поношения и издевательств. Теперь, в 1917 году, когда невдалеке маячило Учредительное собрание, отношение к нему было таким же презрительным. Народ в массе своей настолько неприкрыто поддерживал собрание, что даже большевики – и вряд ли они испытывали добрые чувства к парламентской демократии – благоразумно предпочли лицемерно выступить в пользу Учредительного собрания^[24]*. Но анархисты, у которых никогда не было привычки играть словами, оценили будущий парламент как бесстыдный обман.

Широко распространявшаяся критика представительного правительства выходила из-под пера Аполлона Карелина, известного анархо-коммуниста. По Карелину, на практике демократия становится равна плутократии. Если даже рабочие получают право участия в выборах, доказывал он, кандидатов в парламент продолжат отбирать политические партии, а поскольку лидеры партии будут отбирать только бизнесменов, профессионалов и полуобразованных рабочих, которые хотят побегать на зеленой лужайке за пределами завода, при такой парламентской системе у обыкновенного работяги никогда не будет своих представителей. Во всяком случае, добавлял он, представительное правительство по сути своей всегда будет авторитарным, потому что оно лишает индивидуальность права свободно выражать свою волю.

В Петрограде на съезде заводских комитетов двое рабочих-анархистов в своих речах на той же основе отрицали и парламентскую демократию. Первый оратор упрекнул большевиков за поддержку Учредительного собрания, где господствуют «священники и помещики». Только чисто рабочая организация, заявил он, только фабричные комитеты и советы могут защитить интересы пролетариата. Его товарищ подчеркнуто повторил эти замечания. Заметив, что в списке кандидатов в Учредительное собрание всего несколько рабочих, он выступил с протестом – Учредительное собрание монополизировали «капиталисты и интеллектуалы». Он предупредил, что последние «ни в коем случае не могут представлять интересы рабочих. Они знают, как обвести нас вокруг пальца, и они предадут нас». Рабочий класс, громогласно заявил он, может одержать победу только в ходе «прямого столкновения». «Освобождение рабочих есть дело самих рабочих!»

В течение сентября и октября, по мере того как приближались выборы в Учредительное собрание, ораторы от анархистов продолжали обрушивать мощный поток оскорблений и обличительных речей на представительное правительство. Русский народ, писал Шапиро в «Голосе труда», должен проснуться и осознать, что ни один парламент не сможет проложить пути к свободе, что идеальное общество можно создать только через «отрицание любой власти, только путем революционного творчества». За несколько дней до Октябрьской революции Билл Шатов развил эту тему, продемонстрировав свой незаурядный ораторский дар перед делегатами Всероссийской конференции фабричных комитетов.

Политическая власть в любой форме, начал он, «не стоит и выеденного яйца». По сути своей российская революция – это не борьба за лидерство соперничающих политических партий, а экономический конфликт, в ходе которого решается, кто станет боссом в промышленности и сельском хозяйстве. Пока капиталисты будут владеть заводами, продолжал Шатов, рабочие обречены оставаться их рабами, даже при парламентской республике. «Я повторяю, – заявил он, – что политическая власть ничего нам не даст». Подготовка к Учредительному собранию – это пустая трата драгоценной энергии; кроме того, разделение рабочих на политические фракции разрушает их классовую солидарность. Вместо этого рабочие должны быть готовы к захвату заводов, а крестьяне – земли. «Мы должны создавать экономические организации. Мы должны быть готовы к тому, что на следующий день после революции мы запустим производство и будем управлять им». Учитывая такую мощную и неприкрытую враждебность к парламентскому правительству, кажется символичным, что именно анархист возглавил отряд, который в январе 1918 года разогнал Учредительное собрание, отпустив ему срок жизни всего в один день. По приказу нового большевистского правительства им стал кронштадтский моряк Железняков, командовавший в то время охраной Таврического дворца. Он и согнал с места Виктора Чернова, угрожающе заявив: «Караул устал».

В конце сентября «Голос труда» опубликовал письмо разгневанной женщины, жительницы Петрограда. Она заявила, что сыта по горло разговорами о свержении Временного правительства, и потребовала прямых действий, а не пустой суеты. «Когда придет конец бесконечному потоку слов и бумаг? – спрашивала она. – Долой слова! Долой резолюции! Да здравствует действие! Да здравствует творческий труд трудящегося народа!»

Писавшая эти слова, скорее всего, не знала, что через несколько недель анархисты, большевики, левые эсеры и другие приверженцы левых взглядов, вооружившись, свергнут режим Керенского. Его крах начался в конце августа, когда генерал Корнилов в попытке совершить переворот двинулся на столицу, вынудив Керенского обратиться за помощью к левым. Фабричные комитеты и рабочие профсоюзы быстро организовали отряды Красной гвардии, состоящие главным образом из большевиков, но дополненные немалым количеством анархистов, левых эсеров, меньшевиков и других радикалов, которых заставила сплотиться близкая угроза контрреволюции.

Когда силы Корнилова подходили к городу, железнодорожники останавливали поезда, телеграфисты отказывались передавать депеши генерала, а левые агитаторы успешно действовали в войсках, подрывая их боевой дух. Иустин Жук, который организовывал конфискацию Шлиссельбургского порохового завода, послал в столицу баржу с гранатами, которые Центральный совет рабочих комитетов Петрограда раздал рабочим Выборгской стороны. Но прежде чем пролилась чья-то кровь, авантюра Корнилова закончилась крахом. И теперь Керенский был обречен, потому что рабочие получили оружие и объединились под руководством крайних левых сил. По иронии судьбы марш Корнилова на Петроград проложил путь к свержению правительства его самым злейшим врагам.

Но едва только Временное правительство устранило опасность справа, оно предстало перед куда более серьезной угрозой слева. В середине сентября Керенский, тщетно пытаясь убедить народ поддержать его шаткое правительство, собрал представителей советов, кооперативов, профсоюзов и органов власти на местах в столицу на так называемую «демократическую конференцию». Анархисты осмеяли это собрание, как «фиаско контрреволюционеров», последние судороги умирающей эпохи, как оценил его «Голос труда». Большевики приняли в нем участие, но составили группу неуправляемой оппозиции; и когда конференция на первой же сессии (7 октября) организовала Предпарламент, Троцкий и его соратники проголосовали ногами.

С этого момента события стали развиваться стремительно. Большевики и их союзники удвоили усилия, чтобы набрать милиционеров и обеспечить их оружием и боеприпасами. «На заводах, – писал Джон Рид, – помещения комитетов были завалены грудами винтовок, приходили и убегали курьеры, Красная гвардия готовилась… На второй неделе октября Петроградский Совет создал Военно-революционный комитет, который вскоре под талантливым руководством Троцкого подготовил свержение Временного правительства. Хотя преимущество принадлежало большевикам с их 48 членами, 14 левых эсеров и 4 анархистов – среди них был и Шатов, – принимали в нём самое активное участие. Один из анархистов, рабочий Обуховского завода, снова и снова повторял знакомое требование «дела, а не слов», дел, которые «смахнут Капиталистов с лица земли, как навоз». Долго ждать не пришлось. 25 октября красногвардейцы, солдаты местного гарнизона и моряки из Кронштадта заняли узловые пункты в столице, нигде не встретив сопротивления, кроме как в Зимнем дворце, штаб-квартире Керенского и его министров. В резком контрасте с массовым восстанием в феврале этот переворот был совершен относительно небольшим количеством решительных личностей – по подсчетам Троцкого, «вряд ли их было больше, чем максимум 25 или 30 тысяч». Этот факт в немалой мере определил характер последовавших событий.

Октябрьская революция вызвала мощное возрождение революционного идеализма и веры в грядущее столетие. В день восстания Военно-революционный комитет выпустил торжественную прокламацию «К гражданам России»: «Дело, за которое народ вступил в бой – немедленное провозглашение демократического мира, лишение помещиков права владеть землей, рабочий контроль на производстве, создание правительства Советов, – это дело одержало победу. ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!» Хотя анархисты разделяли всеобщее торжество, они в то же время были обеспокоены словами о правительстве Советов. Они помогали большевикам свергнуть правительство Керенского, слепо надеясь, что «творческие массы» не позволят какому-то новому правительству занять его место. Забыв предостережения Бакунина и Кропоткина по поводу политических переворотов, они приняли участие в захвате власти, полные уверенности, что, стоит захватить власть, она как-то сама собой рассеется и исчезнет. Но сейчас с провозглашением «правительства Советов» их старые страхи «диктатуры пролетариата» внезапно вернулись.

Первое потрясение постигло их на другой день после восстания, когда большевики создали Центральный Совет народных комиссаров (Совнарком), состоящий исключительно из членов их собственной партии. Анархисты немедленно возразили, доказывая, что такая концентрация политической власти может погубить социальную революцию; успех революции, настаивали они, зиждится на децентрализации политической и экономической власти. «Мы взываем к рабам, – на следующий день объявил «Голос труда», – уничтожить любую форму господства. Мы призываем их создавать свои собственные внепартийные рабочие организации, которые установят свободные союзы между собой в городах, деревнях, в губерниях и провинциях и будут помогать друг другу…» Советы, предупреждал журнал синдикалистов, должны оставаться децентрализованными организациями, свободными от партийных боссов и так называемых народных комиссаров. И если какая-то политическая группа попробует превратить их в инструмент насилия, народ должен быть готов снова взяться за оружие.

В анархистских кругах Петрограда скоро стали ходить глухие разговоры о «третьем и последнем этапе революции», о конечной схватке между «социал-демократической властью и творческим духом масс… между последователями марксизма и анархизма… между либертарианской и авторитарной системами». Кронштадтские моряки мрачно перешептывались, что, если новый Совнарком осмелится предать революцию, пушки, которые взяли Зимний дворец, столь же легко возьмут и Смольный (штаб-квартиру большевистского правительства). «Где начинается власть, – восклицал «Голос труда», – там кончается революция!»

Всего лишь неделю спустя анархисты испытали еще одно потрясение. 2 ноября правительство Советов опубликовало «Декларацию прав народов России», которая подтверждала «неотъемлемое право» каждой национальности на самоопределение путем создания собственного государства. Для анархистов это был шаг назад, контрреволюционное отступление от интернационального идеала, не знающего государства. Редакция «Голоса труда» поторопилась предсказать, что Декларация скоро станет «ненужным бумажным памятником в истории великой русской революции!». Н.И. Павлов, анархо-синдикалистский лидер Московского союза пекарей, упрекнул большевиков в том, что они загрязнили чистоту революции своей политикой, и предложил следующий манифест как лекарство от «партийной слепоты» новых правителей России:

«Да здравствует неизбежная социальная революция!

Долой грызню политических партий!

Долой Учредительное собрание, где партии снова будут переругиваться из-за «взглядов», «программ», «лозунгов» – и из-за власти!

Да здравствуют советы на местах, заново организованные вокруг новой, поистине революционной, рабочей и непартийной линии!»

Обеспокоенные аппетитом к власти, проявляемым большевиками, анархисты меньше волновались из-за того, что новый режим вмешивается в автономию заводских комитетов или пытается подмять под себя рабочий контроль над производством. Особые причины для опасений были у анархо-коммунистов, потому что Ленин в преддверии Октябрьского восстания оспаривал их убеждение, что рабочие не должны ограничиваться только контролем, а захватывать все предприятие. «Ключ к этому вопросу, – писал Ленин в своей работе «Удержат ли большевики власть?», – будет лежать не в конфискации собственности капиталистов, а в общегосударственном всеобъемлющем рабочем контроле над капиталистами и их сторонниками. Одной конфискацией вы ничего не добьетесь, потому что в ней нет элементов организации, учета и распределения». В этом абзаце Ленин просто повторяет то, что он вкратце сказал после возвращения в Россию: рабочий контроль предполагает контроль со стороны советов, а не «смешной переход железной дороги в руки железнодорожников или кожевенного завода в руки кожевенников», в результате чего наступит скорее анархия, а не социализм.

Если рабочая программа, разработанная большевиками сразу же после Октябрьского переворота, показалась анархо-коммунистам слишком мягкой, то у анархо-синдикалистов практически не было поводов для неудовольствия. И действительно, они могли испытывать приятное чувство удовлетворения, потому что в первом варианте декрета о рабочем контроле, написанном самим Лениным, сильно чувствовался дух синдикализма. Опубликованный 3 ноября, этот вариант обеспечивал появление рабочего контроля на всех предприятиях, где трудилось не менее пяти рабочих или выпускалось продукции не меньше чем на 10 000 рублей в год.

Фабричные комитеты, как инстанции, отвечающие за контроль, должны были получить доступ ко всей документации компании, ко всем запасам материалов, инструментов и продукции. Более того, решения комитета были обязательны для администрации. В конечной редакции декрет о рабочем контроле делал фабком контрольным органом на каждом промышленном предприятии, хотя сам комитет нес ответственность перед местным советом рабочего контроля, который, в свою очередь, был подчинен Всероссийскому Совету рабочего контроля. Тем не менее на практике реальная власть принадлежала отдельному завкому, уделявшему скудное внимание новой иерархии контрольных органов. Рабочий комитет, как сообщил директору электрической фабрики «Урания» Петроградский совет фабричных комитетов, был «высшим хозяином на предприятии».

Эффект указа заключался в том, что он дал мощный толчок идее синдикализма, позволявшей рабочим контролировать ход производства на местах, а она граничила с полным хаосом. Перед Октябрем рабочий контроль при всей своей распространенности в общем играл пассивную роль наблюдателя; инстанции, которые в самом деле могли конфисковывать или реально вмешиваться в производство, были разбросаны, особенно в сравнении с бесчисленными случаями захвата земли крестьянами черноземных губерний. Тем не менее, получив официальное указание, рабочий контроль быстро собирался и активно принимался за дело.

Многие рабочие были убеждены, что новый декрет передает всю продукцию в их руки, и несколько месяцев после революции российский рабочий класс наслаждался свободой и чувством силы, уникальными для его истории. Но чем больше и больше рабочих тянулось за своими наследственными правами, тем стремительнее страна приближалась к экономической катастрофе. Издавая этот радикальный указ, Ленин, вне всяких сомнений, не предполагал, что он может настолько ухудшить и без того трагическую ситуацию, но с тактической точки зрения он стремился укрепить преданность рабочих, обещая им быструю реализацию их утопии.

К концу 1917 года российская промышленность стремительно теряла эффективность управления^[25]*.

Делегация британских тред-юнионов, посетившая Россию в 1924 году, с характерной для англичан сдержанностью отмечала, что в 1917 году рабочий контроль «оказал очень плохое воздействие на производство». Рабочие, говорилось в отчете, буквально за сутки превратились в «новый коллектив акционеров». К сходным выводам пришел и большевистский комментатор в 1918 году: рабочие, писал он, сочли инструменты и оборудование «своей собственностью». Случаи грабежей и воровства стали довольно обычным делом. В.Х. Чемберлен приводил анекдот о рабочем, у которого спросили, что он будет делать, если станет директором завода. «Украду сто рублей и унесу ноги», – ответил он. Отдельные завкомы посылали в провинцию «толкачей» для закупок горючего и сырья, за что порой приходилось платить сумасшедшие цены. Часто следовали отказы делиться своими обильными запасами с другими предприятиями, остро нуждавшимися в них. На местах комитеты свободно, ни с чем не считаясь, поднимали зарплаты и цены и, случалось, привлекали к сотрудничеству владельцев в обмен на особые «бонусы».

Если делегация британских профсоюзов просто отметила, что рабочий контроль «оказал очень плохое воздействие» на производство, куда более живой и яркий отчет был представлен другим наблюдателем из Англии, репортером «Манчестер гардиан», который путешествовал по России в 1917–1918 годах.

«Не будет преувеличением сказать, что в течение ноября, декабря и большей части января промышленностью Северной России стала править анархия…

Не было никаких производственных планов. Для фабричных комитетов не было никаких авторитетов, которые могли бы определять направление развития. Они действовали исключительно по собственному усмотрению и пытались решать лишь те проблемы производства и распределения, которые казались наиболее существенными для данного места и ближайшего будущего. Порой для приобретения сырья продавались станки и инструменты. Заводы становились чем-то вроде анархистских коммун…»

В более откровенном признании известные российско-американские анархисты Эмма Голдман и Александр Беркман, посещавшие промышленные предприятия Петрограда в 1920 году (в декабре 1919 года их депортировали из Соединенных Штатов), отмечали, что табачная фабрика Лаферма находится в относительно приличном рабочем состоянии лишь потому, что «бывшие владелец и управляющий продолжают на ней работать».

Анархия на предприятиях была кошмаром не только для производственников, но и для многих интеллигентов и рабочих. Представители профсоюзов – и большевики и меньшевики – отстаивали государственный контроль над промышленностью. Профсоюзные ораторы осуждали фабричные комитеты за то, что они эгоистически заняты лишь проблемами своего предприятия, за их «фанатический патриотизм» по отношению к «своей хате». Они предупреждали, что «местная гордость» отдельных комитетов может вконец разрушить национальную экономику, в результате чего возникнет «то же самое раздробление, что и при капиталистической системе».

«Рабочий контроль, – писал рабочий лидер из большевиков в журнале металлистов, – это анархистская попытка создать социализм на одном предприятии. Но на самом деле он ведет к столкновению между самими рабочими, когда они отказывают друг другу в горючем, в металле и т. д.» Сходным образом союз печатников, в котором доминировали меньшевики, осудил «анархо-синдикалистские иллюзии» неквалифицированных и неопытных рабочих других производств, которые не видят дальше ворот своего предприятия. Анархо-синдикалисты из «Голоса труда» часто выслушивали обвинения в пропаганде ограниченности и «менталитете кустарничества», потому что они упорно отрицали центральную власть, и экономическую и политическую.

Если профсоюзы атаковали рабочий контроль справа, считая его иллюзией синдикалистов, то анархо-коммунисты осуждали его слева, как компромисс с капиталистической системой, и продолжали шумно требовать полной экспроприации заводов, шахт, портов, железных дорог в пользу рабочих на местах. Пока остаются рамки капитализма, писал Аполлон Карелин в «Буревестнике» (газете Петроградской федерации анархистов), рабочий будет оставаться рабочим, а хозяин –< хозяином, и, какие бы роли они ни играли в производстве продукции или распределении рабочего времени, это не изменит фундаментальных основ их отношений «хозяин и раб».

Тут требуются более решительные меры, заявлял «Буревестник». Необходимо полностью разрушить весь буржуазный мир и торжественно ввести совершенно новые формы труда, «корни которых кроются в свободе, а не в рабстве». Рабочие массы поддержат взметнувшееся черное знамя анархизма и выйдут на баррикады против нового правительства «каннибалов и людоедов». «Разоблачим ложь Учредительного собрания, эту чушь о «контроле над производством», все беды и опасности государственной централизации, – восклицал «Буревестник», – и призовем всех угнетенных к социальной революции». Ропот недовольства опять отчетливо был слышен в Екатеринославе, который в первые годы столетия был центром анархистского насилия. В декабре анархо-коммунисты распространили среди заводских рабочих города зажигательный манифест:

«Вы поднимали восстание не для того, чтобы кто-то сохранил свое благосостояние, не для того, чтобы производство контролировали не вы, а ваши враги – капиталисты. Или вы их сторожевые псы?

Все производство – рабочим!

Долой контроль социалистов!

Долой Учредительное собрание!

Долой все власти!

Долой частную собственность!

Да здравствует Анархистская коммуна и с ней Мир, Свобода, Равенство и Братство!»

Конечно, большевики не собирались одобрять случайные захваты предприятий. Не собирались они и неопределенное время терпеть рабочий контроль – даже в ограниченных рамках ведения бухгалтерии и инспекции ее. Ленин легализовал рабочий контроль, чтобы обеспечить надежную поддержку рабочего класса в условиях нестабильного режима, но вряд ли он собирался разрешить рабочим уничтожать экономику России и мешать процессу создания его нового правительства. Решительно настроенный предотвратить новую «анархию производства», он предпринял ряд мер, целью которых было поставить рабочие комитеты под контроль государства и передать вопросы регулирования промышленности в руки центральной власти.

В виде своего первого шага Ленин 1 декабря создал Высший совет народного хозяйства (ВСНХ), поручив ему задачу «разработать план регулирования экономической жизни страны». Новая организация включила в себя Всероссийский совет рабочего контроля и занялась планами общего управления национальной экономикой. Хотя напор синдикалистов не мог схлынуть за одни сутки – и действительно, на местах контроль рабочих комитетов процветал до лета 1918 года, – был сделан важный шаг для «огосударствления» руководства экономикой.

Но прежде чем передать руководство экономикой в руки государства, необходимо было ограничить необузданную свободу промышленных рабочих. Был выкинут официальный лозунг требования «железной дисциплины» на заводах, фабриках и в шахтах. Профсоюзы, которым до сих пор Ленин отводил подчиненную роль в заводских комитетах, были избраны, чтобы навести порядок в хаосе пролетарского мира. Об этой миссии профсоюзов уже раньше пророчествовал анархо-синдикалист из Одессы (Пиотровский) – они «поглотят» фабричные комитеты и превратят рабочий контроль в контроль государства.

Решительные меры для введения в «государственные рамки» рабочего движения в России были предприняты на I Всероссийском съезде профсоюзов, который проходил в Петрограде с 7 по 14 января 1918 года, сразу же после разгона Учредительного собрания. Из 416 делегатов с правом голоса, представлявших 2 500 000 членов профсоюза, большевикам принадлежало большинство, 216 голосов, не считая 21 левого эсера, которые голосовали в унисон с ними. У меньшевиков было 66 делегатов, а у анархо-синдикалистов, которые в массе своей избегали участия в профсоюзах, отдавая предпочтение заводским комитетам, – всего 6^[26]*. Среди оставшихся делегатов было 10 правых эсеров, 6 максималистов и 34 беспартийных рабочих.

В центре всех дискуссий на съезде стоял вопрос о характере российской революции. В своем длинном обращении Мартов изложил точку зрения меньшевиков: в России произошла «буржуазно-демократическая революция», в которой отсутствуют «основные условия для достижения социализма». Его коллега Черевянин развил эту тему на последующем заседании съезда. Россия – довольно отсталая страна, заявил он, а «чем более отстала страна, тем менее она с марксистской точки зрения готова к переходу к социализму». Черевянин отметил, что в этом вопросе и во многих других его партия и анархо-синдикалисты придерживаются диаметрально противоположных точек зрения. Хорошо известный ученый-марксист Д. В. Рязанов, несмотря на то что недавно перешел к большевикам, сообщил, что в этом вопросе он полностью согласен с меньшевиками. Его заявление «мы еще не достигли предварительных условий для социализма» было встречено аплодисментами справа и из центра. Ведь в любом случае социализма невозможно добиться «за сутки», – повторил Рязанов фразу из ленинской работы «Государство и революция»^[27]*.

Меньшевики присоединились к большевикам, осуждая анархистов за их преждевременные старания добиться бесклассовою общества. Большевик-профсоюзник Лозовский заявил, что, настаивая на «промышленном федерализме», анархо-синдикалисты на самом деле пустились в «идиллические» поиски «синей птицы счастья», в то время как реалистическая оценка положения дел на фабриках и заводах указывает, что России требуется «централизация рабочего контроля», согласованного с генеральным планом. Делегаты от меньшевиков осуждали тот факт, что «анархистская волна» в виде заводских комитетов и рабочего контроля «захлестнула наше российское рабочее движение». Присоединяясь к этим критическим высказываниям, Рязанов посоветовал фабричным комитетам «совершить самоубийство», став «неотъемлемыми элементами» структуры профсоюзов.

Полдюжины делегатов от анархо-синдикалистов вели безнадежную борьбу за сохранение автономии комитетов. Это «абсурд», восклицал Георгий Максимов, считая, что Россия находится на буржуазной стадии революционного развития. Благодаря фабричным комитетам капитализм, как и самодержавие, «схвачен за горло». А революция «расчистила путь к осуществлению последней задачи, когда пролетариат будет полностью свободен, когда не будет ни стенаний, ни неравенства». Максимов утверждал, что он вместе со своими соратниками анархо-синдикалистами являются «лучшими марксистами», чем меньшевики или большевики. Заявление Это вызвало большое волнение в зале. Он, без сомнения, вспомнил призыв Маркса к освобождению рабочего класса силами самого рабочего класса, к перманентной революции, которая заменит государство либертарианским обществом, моделью для которого послужила Парижская коммуна.

Возбуждение на съезде достигло апогея, когда Билл Шатов охарактеризовал профсоюзы как «живые трупы» и призвал рабочий класс «организовываться на местах и создавать свободную новую Россию, без Бога, без царя и без начальников в профсоюзах»^[28]*.

Когда Рязанов выразил протест против клеветы Шатова в адрес профсоюзов, на защиту своего товарища поднялся Максимов, отвергнув возражения Рязанова, как слова белоручки, интеллигента, который никогда не работал, никогда не обливался потом, никогда не знал жизни. Другой делегат из анархо-синдикалистов Лаптев напомнил собравшимся, что революция делалась «не только интеллигентами, но и массами»; таким образом, России необходимо «слушать голос трудящихся масс, голос снизу…».

Однако лидеры большевиков сочли, что слушать эти деструктивные голоса снизу больше не имеет смысла. По их убеждению, пришло время предстать сторонниками государственного контроля в промышленности, общего экономического плана и общегосударственной системы профсоюзов. В течение весны и лета с целью свержения Временного правительства Ленин объединился с силами анархистов – особенно с анархо-синдикалистами, – поддерживая заводские комитеты и рабочий контроль, чтобы успешнее отстаивать свои интересы. Теперь, когда большевистская революция достигла своей цели, он отвернулся от этих сил разрушения ради централизации и порядка, соглашаясь с профсоюзными защитниками госконтроля.

Соответственно I съезд профсоюзов, на котором большевики пользовались подавляющим преимуществом, проголосовал за превращение заводских комитетов в первичные профсоюзные ячейки. Тем не менее большевикам при всем их лидерстве пришлось разделить компанию с теми активистами профсоюзов, которые требовали, чтобы профсоюзы продолжали оставаться организациями нейтральными, то есть чтобы профсоюзы существовали независимо от государства. Теперь же нейтральность профсоюзов получила ярлычок «буржуазной» идеи, аномалии для государства рабочих.

Когда профсоюзы стали частью государства и состоялось превращение фабричных комитетов в первичные профсоюзные ячейки (пусть на первых порах только на бумаге), комитеты стали «государственными организациями», как и мечтал Ленин. Более того, съезд подчеркнул, что рабочий контроль на местах означает не «переход предприятия в руки рабочих», а «неразрывную связь с общей системой регулирования», работающей в соответствии со всеобъемлющим экономическим планом. Целью профсоюзов стала «централизация рабочего контроля». По сути, рабочим комитетам было приказано совершить самоубийство – как и предполагал Рязанов, – прыгнув в пасть профсоюзного аппарата. Сбылось мрачное пророчество Пиотровского, что профсоюзы «поглотят» рабочие комитеты, которые и породили их.

Хотя и обескураженные таким поворотом дел, анархисты тем не менее не сочли себя проигравшими, не прекратили собственные поиски золотого века. Их самые жесткие обвинения в том, что большевики стали кастой корыстных интеллигентов, предавших массы, звучали громче, чем обычно. Анархисты настойчиво утверждали, что именно массы (как и говорил Лаптев на 1 съезде) были главной движущей силой революции, а Ленин и его партия пришли к власти, просто успев оседлать мощную революционную волну, поднявшуюся снизу.

Это был вопль возмущенных идеалистов, опасавшихся, что из их рук вырвут идеальное общество. В их протестах действительно было рациональное зерно истины. Большевики горели желанием не столько сделать революцию, сколько проложить каналы для утверждения коммунизма или, как двадцать лет спустя писал Максимов, сделать «прокрустово ложе марксизма». Из ряда вон выходящие достижения большевиков состояли в умении отслеживать элементарное стремление российских масс к революционному хаосу и утопии.

Глава 7. АНАРХИСТЫ И РЕЖИМ БОЛЬШЕВИКОВ

Смотрят ли люди на Небо полными счастья глазами, опасаются ли ада после смерти, в любом случае они смущены, поскольку им кажется, что видят они совсем не то, что им обещано при рождении.

Жерар Уинстенли

С самого своего рождения, имевшего место на сломе веков, русское анархистское движение – если столь беспорядочное и неорганизованное явление в самом деле могло называться движением – было поражено резкими и злобными внутренними спорами о доктринах и тактике. Все старания добиться единства были тщетны. Может, это было неизбежно, ибо анархисты по своей натуре являлись неисправимыми нонконформистами, упорно сопротивлявшимися организационной дисциплине. Похоже, они были обречены оставаться в таком раздробленном состоянии – сборище отдельных личностей и группок: синдикалистов и террористов, пацифистов и активистов, идеалистов и авантюристов.

Фракционные раздоры были обязаны главным образом спаду русского анархизма, последовавшему вслед за революцией 1905 года, а во время Первой мировой войны едва не приведшему к окончательному краху движения. Тем не менее в 1917 году многие лидеры анархизма высказали решительное намерение покончить с прошлыми ссорами. Хотя им пришлось иметь дело с серьезными препятствиями, коренившимися в анархистском символе веры, они все же решили отбросить все, что их разделяло, и сплотиться под знаменем коммунизма, не знающего, что такое государство. Такие их амбиции подкреплялись стремительным появлением и бурным ростом анархистских федераций едва ли не в каждом большом российском городе, от Одессы до Владивостока. И если сотрудничество достижимо на местном уровне, почему не установить его и в национальном масштабе?

Первый шаг к объединению был предпринят в июле 1917 года, когда для созыва Всероссийской конференции было организовано анархистское информационное бюро. Ближе к концу месяца в Харькове собрались представители дюжины городов и в течение пяти дней обсуждали такие жизненно важные темы, как роль анархизма в деятельности фабричных комитетов и профсоюзов и способы плавного превращения империалистической войны во всемирную социалистическую революцию. Перед тем как разъехаться, делегаты возложили на информационное бюро задачу созыва Всероссийского съезда.

Чтобы выяснить размах и силу движения, а также определить уровень интереса к столь представительному собранию, информационное бюро разослало вопросники по анархистским организациям всей страны. Множество ответов, вскоре пришедших в Харьков, давали представление об ошеломляющей поддержке такого съезда и о том, что подобный форум должен состояться как можно скорее. Каждый ответ включал краткое описание анархистских кружков конкретного региона, размах их деятельности и в некоторых случаях – список их публикаций. Таким образом была получена ценная характеристика всего движения. Во многих местах существовали три разновидности анархистских организаций: анархо-коммунисты, анархо-синдикалисты и индивидуальные анархисты. В маленьких городках анархисты часто не проводили явного различия между анархо-коммунизмом и анархо-синдикализмом – и тот и другой существовали в рамках единой Федерации анархистов или анархистов-коммунистов-синдикалистов. Тут и там группы толстовцев призывали к непротивлению злу насилием и, хотя у них была очень слабая связь с революционными анархистами, чувствовалось их моральное воздействие на движение. Что же до индивидуалистов, некоторые были настроены весьма мирно, а другие призывали к насилию, но все как один они отрицали и территориальные коммуны анархо-коммунистов, и рабочие организации анархо-синдикалистов. Они считали, что только неорганизованные анархисты-индивидуалисты свободны от всяческого принуждения и давления, что и позволяет им хранить верность идеалам анархизма. Черпая указания у Ницше и Штирнера, они превозносили «эго» и его волю, а в некоторых случаях демонстрировали чисто аристократический стиль мышления и действий^[29]*.

Анархо-индивидуалистов привлекало богемное окружение художников и артистов, где случались и бандиты, что вели жизнь одиноких волков. Их одержимое стремление к чисто индивидуальной свободе обретало форму то философского солипсизма, то очертания более активного революционного героизма или же откровенного бандитизма, в котором последнюю точку ставила смерть, поскольку позволяла окончательно ускользнуть от жестких уз организованного общества.

В конце 1917 – начале 1918 года анархистские публикации сообщали, что Всероссийский конгресс неминуем, но пагубные разногласия в движении снова дали о себе знать, и ожидаемая встреча так и не состоялась. Самым многолюдным из всех возможных съездом стала конференция анархистов Донецкого бассейна, которые встретились 25 декабря 1917 года в Харькове и продолжили свои заседания 14 февраля 1918 года в Екатеринославе. Конференция основала еженедельное издание «Голос анархиста» и избрала Бюро анархистов Донецкого бассейна, которое финансировало в Южной России лекции таких известных личностей, как Иуда Рощин, Николай Рогдаев и Петр Аршинов, Позже, в 1918 году, анархо-синдикалисты все же провели две всероссийские конференции в Москве. Всероссийский конгресс анархо-коммунистов собрался позднее там же, но общенациональный конгресс, которому предстояло объединить два основных крыла движения, не говоря уж о более мелких группах, так никогда и не состоялся.

Петроградская федерация анархистских групп, объединяющая множество кружков и клубов анархо-коммунистов, действовавших в столице и вокруг нее, была самой заметной организацией городского масштаба из тех, которые появились в России в течение 1917 года. К ноябрю, через семь месяцев после создания федерации, у ежедневной газеты («Буревестник») было более 25 000 читателей, проживавших в основном на Выборгской стороне, в Кронштадте и в рабочих пригородах Обухове и Колпино^[30]*. Продолжая политику, начатую «Коммуной» и «Свободной коммуной», «Буревестник» призывал бездомных и нищих захватывать резиденции и настойчиво требовал экспроприации частной собственности. (Блейхман, который писал под псевдонимом Н. Солнцев, неустанно защищал конфискацию домов и заводов.)

Издатели решительно отказались от призывов к «социальной революции», когда большевики захватили власть; фактически Парижская коммуна, когда-то признанная идеальной формой общества, чтобы заменить собой Временное правительство, сейчас стала ответом «Буревестника» диктатуре Ленина. Рабочим Петрограда говорилось, чтобы они отвергали «слова, приказы и декреты комиссаров» и создавали свои собственные коммуны по образцу 1871 года. В то же время газета с неменьшим презрением относилась к «парламентскому фетишизму» кадетов (конституционных демократов), эсеров и меньшевиков и радостно приветствовала разгон Учредительного собрания в январе 1918 года, посчитав его большим шагов к тысячелетию анархизма.

В рамках Петроградской федерации анархистских групп бок о бок свободно существовали две группы, возглавляемые людьми совершенно разного темперамента, которые оказывали сильное влияние на остальных и почти монополизировали страницы «Буревестника». Во главе первой был Аполлон Андреевич Карелин (который часто писал под псевдонимом Кочегаров), интеллектуал, известный своей гуманностью и эрудицией, «блистательный старик», как описал его Виктор Серж. Его бородатая физиономия в очках напоминала доброго и умного князя Кропоткина. Один из его соратников Иван Хархардин удачно сравнил его с «библейским патриархом».

Карелин родился в Петрограде в 1863 году, он был сыном художника аристократического происхождения и школьной учительницы, которая находилась в родстве с Лермонтовым. Ребенком он оказался в Нижнем Новгороде, где и получил гимназическое образование. В 1881 году, когда Александр II пал жертвой «Народной воли», Карелин, которому к тому времени минуло восемнадцать, был арестован как участник радикального студенческого движения и отправлен в Петропавловскую крепость в Петербурге. Он был освобожден, когда его родители обратились с прошением о помиловании, и получил разрешение изучать право в Казанском университете. Тем не менее он снова вступил в кружок народников и занялся нелегальной пропагандистской деятельностью, которая обрекла его на долгий период «тюрем и ссылок, ссылок и тюрем», говоря словами одного из его будущих учеников А. Солоновича.

В 1905 году Карелин совершил побег из Сибири, и двенадцать лет между двумя русскими революциями провел в Париже. Здесь он создал кружок анархистов из русских эмигрантов, известный как «Братство свободных коммунистов», который издавал анархистскую литературу, организовывал лекции и семинары и привлекал новых сторонников (среди них был и Волин, будущий лидер анархо-синдикалистов). Вернувшись в Петроград в августе 1917 года, Карелин скоро обзавелся широким кругом сторонников среди анархо-коммунистов столицы.

Большую часть энергии он отдавал если не оригинальному, то трезвому анализу политических и экономических вопросов. В сжатом и сдержанном стиле выражал точку зрения анархо-коммунистов на рабочий контроль и писал многочисленные статьи и памфлеты, в которых нападал на парламент и правительство России. На встречах в залах и рабочих клубах Петрограда Карелин читал лекции на такие темы – «Как труженикам организовать жизнь без властей или парламентов». Его брошюра по аграрному вопросу, опубликованная в Лондоне в 1912 году, очень близкая по духу взглядам Кропоткина на территориальные коммуны, продолжала пользоваться широкой известностью, как краткое, но исчерпывающее изложение позиции анархо-коммунистов по вопросу земельного права. По Карелину, первым шагом должно стать распределение земли между всеми, кто в состоянии обрабатывать ее. Это была часть из земельной программы эсеров, которую позаимствовал и Ленин, когда в ноябре 1917 года осуществил передачу земли от помещиков, церкви и короны в ведение крестьянских комитетов. Тем не менее декрет большевиков от февраля 1918 года, которым объявлялась национализация всей земли, вступил в фундаментальное противоречие с конечной целью, как видел ее Карелин, а именно: федерация автономных коммун, в которой вообще не существовало понятия владения – частного или государственного, – а члены коммуны получали все необходимое в соответствии со своими потребностями. Если Карелин являлся наследником умеренной анархо-коммунистической традиции кропоткинской группы «Хлеб и воля», то лидеры второй влиятельной фракции в Петроградской федерации, братья А.Л. и В.Л. Гордины, были последователями ультрарадикальной группы «Безначалие». Выбор этого определения для названия их периодического издания, которое они краткое время выпускали в свет в 1917 году, был весьма удачен; и по стилю, и по темпераменту публикаций Гордины прямо наследовали Бидбею и Ростовцеву, представляли ту страстную и сумбурную разновидность русского анархизма, отцом которой считался Бакунин. Их поверхностные, но яркие работы, которые они публиковали в большом количестве, были отмечены антиинтеллектуализмом, несравнимым даже с обличениями их предшественников. Взять, например, прокламацию, напечатанную в начале 1918 года большими буквами на первой странице «Буревестника»: «НЕГРАМОТНЫЕ! УНИЧТОЖАЙТЕ ЭТУ ГНУСНУЮ КУЛЬТУРУ, КОТОРАЯ РАЗДЕЛЯЕТ ЛЮДЕЙ НА «НЕВЕЖЕСТВЕННЫХ» И «УЧЕНЫХ». ВАС ДЕРЖАТ В ТЕМНОТЕ. ВАМ ВЫКАЛЫВАЮТ ГЛАЗА. И В ЭТОЙ ТЕМНОТЕ, В НОЧНОЙ ТЕМНОТЕ КУЛЬТУРЫ ОНИ ГРАБЯТ ВАС.

Практически не было ни одного дня без таких тирад братьев Гординых. Они неутомимо продолжали отрицать современную европейскую культуру. Неологизмы, украшавшие их статьи и памфлеты, были образцами нового языка, который предполагалось создать для нужд нового постбуржуазного мира будущего. Бурный характер их писаний вынуждал поверить ехидному наблюдению современного марксистского исследователя, что Гордины страдали острой формой графомании. Их поэмы и манифесты требовали углубленного прочтения, но порой в этом потоке слов встречались отдельные вспышки озарения.

В 1917 году братья Гордины основали общество анархо-коммунистов, которое они назвали Союз пяти угнетенных, с отделениями в Москве и Петрограде. «Пять угнетенных» – это были те категории рода людского, больше всего страдавшие под игом западной цивилизации: «скитальцы-рабочие», национальные меньшинства, женщины, молодежь и личности-индивидуальности. Ответственность за их страдания возлагалась на пять базовых институтов – государство, капитализм, колониализм, школу и семью. Гордины разработали философскую систему, которую назвали пананархизм. Она предписывала пять лекарств для пяти гибельных институций, которые мучили пять угнетенных элементов современного общества. Лекарства для государства и капитализма были достаточно просты – коммунизм и ликвидация государства; а вот для оставшихся трех угнетателей противоядия были куда более новыми: космизм (полное устранение преследования по национальным мотивам), гинеантропизм (обучение и гуманизация отношения к женщинам) и педизм (освобождение молодежи от пороков рабского обучения).

В основе пананархистского символа веры лежал антиинтеллектуализм. Позаимствовав такой подход у Бакунина, братья Гордины направили свой критицизм на чтение книг, на это «дьявольское оружие», с помощью которого образованное меньшинство господствует над неграмотными массами. С помощью принципа бритвы Оккама они априори отбрасывали все теории и абстракции, особенно в религии и науке. Религия была «плодом фантазии», наука – «плодом интеллекта», – обе являлись мифическими изобретениями человеческого мозга: «Правила неба и правила природы – ангелы, души, дьяволы, молекулы, атомы, эфир, законы Господа Небесного и законы природы, силы, влияние одного тела на другое – все это выдумано, сформировано, создано обществом».

Гордины хотели освободить творческий дух человека от оков догмы. Для них наука, под которой ими подразумевались все рациональные системы, естественные, а также социальные науки, представляла собой новую религию среднего класса. Величайшей ошибкой из всех была марксистская теория диалектического материализма. «Марксизм, – утверждали они, – это новое научное христианство, предназначенное для завоевания мира буржуазии путем обмана народа, пролетариата точно так же, как христианство обманывало мир феодализма». Маркс и Энгельс были «магами научной социалистической черной магии».

Несмотря на близкую угрозу марксизма, братья Гордины с горячим оптимизмом смотрели в будущее. «Боги Европы погибли», – писали они, имея в виду, что те стали жертвами «борьбы между двух культур». Религия и наука, слабые и вышедшие из моды, отступают перед новыми энергичными силами труда и техники. «Культура Европы гибнет, религия и наука исчезают с лица земли, и править землей будут только Анархия и Техника»^[31]*.

Убежденные, что чтение традиционных книг, используемое правящими классами для угнетения трудящихся масс, совершенно ни к чему, Гордины советовали матерям перестать отправлять своих детей в церковь или в университеты. Скоро появится новый тип образования, отвращающий детей всего мира от «жалкого интеллекта белоручек и от преступной дегуманизации». Мальчикам и девочкам больше не придется изучать законы природы и общества по книгам. Они будут получать «пантехническое» образование с упором на изобретательность, практические навыки, техническую сметку и мускульную силу, а не на мощь абстрактного мышления. Впереди великая цель, заявляли Гордины, – не теоретизировать, а создавать, не просто мечтать об утопии, а строить ее своими руками. В этом и состоит задача пяти угнетенных – «Освобождение угнетенных – дело рук самих угнетенных».

В марте 1918 года, когда большевики перенесли место пребывания правительства подальше от уязвимого «окна в Европу», прорубленного Петром I, обратно в леса старой Московии, ведущие анархисты Петрограда, не теряя времени, переправили свои штаб-квартиры в новую столицу. Москва, где теперь сфокусировались все свершения революции, быстро стала центром анархистского движения. Анархо-синдикалисты немедленно начали печатать в Москве «Голос труда», а орган анархо-коммунистов «Буревестник», который еще несколько месяцев продолжал появляться в Петрограде (он был окончательно закрыт в мае), вскоре обрел место в «Анархии», ежедневной газете Московской федерации анархистских групп. Прошло не так много времени, и Московская федерация заняла место своих конкурентов из Петрограда, как ведущая организация анархо-коммунистов страны.

Созданная в марте 1917 года, Московская федерация устроила свою штаб-квартиру в старом Купеческом клубе, который на волне Февральской революции был конфискован отрядом анархистов и получил новое название – Дом анархии. Большинство членов федерации составляли анархо-коммунисты, среди которых изредка встречались синдикалисты и индивидуалисты. Весной 1918 года самыми заметными членами федерации кроме Аполлона Карелина и братьев Гординых (они перебрались в Москву из Петрограда) были Герман Аскаров (в годы после революции 1905 года он был самым острым полемистом из числа анархо-синдикалистов и под именем Оскара Буррита издавал эмигрантский журнал «Анархист»), Алексей Боровой, профессор философии Московского университета, одаренный оратор и автор множества книг, брошюр и статей, которые пытались примирить анархизм индивидуалистов с доктриной синдикализма, Владимир Бармаш, опытный агроном и ведущий участник анархистского движения во время революции 1905 года, который приобрел большую известность тем, что в 1906 году ранил окружного прокурора, а два года спустя совершил побег из московской Таганской тюрьмы. Среди них был и Лев Черный (П.Д. Турчанинов), известный поэт, сын армейского полковника и сторонник варианта анархо-индивидуализма, известного как «ассоциативный анархизм» – доктрина, почерпнутая главным образом у Штирнера и Ницше, призывавших к свободной ассоциации независимых индивидуальностей. Черный служил секретарем федерации, а Аскаров был главным редактором ее органа «Анархия». Федерация посвящала свою энергию главным образом распространению анархистской пропаганды среди беднейших классов Москвы. В клубах, возникших в промышленных районах Пресни, Лефортове, Сокольниках и Замоскворечье, Аполлон Карелин и Абба Гордин вели оживленные дискуссии среди рабочих. В общем и целом федерация теперь избегала «эксов», если не считать захватов частных домов, самым громогласным защитником которых был Лев Черный.

В течение первых месяцев 1918 года анархисты Москвы и других городов вели критический обстрел главным образом правительства Советов. Даже после Октябрьской революции они быстро определили объекты для недовольства: создание Совета народных комиссаров (Совнаркома), «националистическая» Декларация прав народов России, появление Чека, национализация банков и земли, подчинение фабричных комитетов – короче, возвышение «комиссарократии, рака нашего времени», как ехидно выразилась Ассоциация анархо-коммунистов Харькова.

По словам анонимной анархистской брошюры того периода, концентрация власти в руках Совнаркома, Чека и ВСНХ (Высший совет народного хозяйства) положила конец всем надеждам на свободную Россию: «Большевизм день за днем и шаг за шагом доказывал, что государственная власть обладает неизменными характеристиками; она может менять свое название, свои «теории», своих прислужников, но суть ее остается – власть и деспотизм в новых формах».

Анархо-коммунисты из Екатеринослава вспомнили слова «Интернационала» о том, что народу не даст освобождения «ни Бог, ни царь и ни герой»; они призывали массы к самоосвобождению, заменив диктатуру большевиков новым обществом «на основе равенства и свободного труда».

Точно так же в сибирском городе Томске анархисты призывали к устранению в России новой «иерархии» тиранов и организации бесклассового общества на основе «инициативы снизу». «Рабочий народ! – восклицал журнал анархо-коммунистов во Владивостоке. – Верь только в себя и в свои организованные силы!»

Реакция анархо-синдикалистов на новый режим была столь же резкой. В группе «Голос труда» Волин осудил большевиков за то, что они поставили промышленность под контроль государства. Максимов пошел еще дальше, объявив, что теперь невозможно поддерживать Советы с чистой совестью. Лозунг «Вся власть Советам!», объяснил он, хотя анархисты никогда полностью его не принимали, все же был «прогрессивным» призывом к действию перед Октябрьским восстанием; в то время большевики, не в пример «оборонцам» и «оппортунистам», разлагавшим лагерь социалистов, представляли собой революционную силу. Но после Октябрьского переворота, продолжал Максимов, Ленин и его партия отказались от своей революционной роли ради того, чтобы стать политическими боссами, и превратили Советы в хранилища государственной власти. Пока Советы служат властям, приходил он к выводу, каждый анархист несет обязанность бороться с ними.

Поток поношений со страниц анархистской прессы достиг апогея в феврале 1918 года, когда большевики возобновили мирные переговоры с немцами в Брест-Литовске. Анархисты объединились с другими левыми «интернационалистами» – левыми эсерами, меньшевиками-интернационалистами, левыми коммунистами, – чтобы протестовать против любых соглашений с германским «империализмом». На возражения Ленина, что русская армия слишком слаба и измотана, чтобы продолжать воевать, анархисты отвечали, что профессиональные армии в любом случае никуда не годятся и что теперь защита революции – задача народных масс, организованных в партизанские отряды. 23 февраля на совещании в ЦИК Советов Александр Ге, лидер фракции анархо-коммунистов, яростно выступил против заключения мирного договора: «Анархо-коммунисты объявляют террор и войну на два фронта. Лучше умереть за всемирную социалистическую революцию, чем жить в результате соглашения с германским империализмом»^[32]*. И анархо-коммунисты и анархо-синдикалисты доказывали, что партизанские отряды, которые сразу же возникнут на местах, выведут из строя и деморализуют захватчиков и в конечном итоге уничтожат их, как в 1812 году была уничтожена армия Наполеона. В конце февраля Волин в «Голосе труда» живо описал эту стратегию: «Основная цель – продержаться. Оказать сопротивление. Не сдаваться. Бороться. Вести неустанную партизанскую войну – здесь, там и повсюду. Идти вперед. Или отступать и гибнуть. Мучить, терзать врага, нападать на него». Но призывы Волина и Ге были обращены к глухим: 3 марта делегация большевиков подписала Брест-Литовский мирный договор.

Его условия оказались еще жестче, чем опасались анархисты. Россия уступила Германии более четверти своих пахотных земель со всем их населением и три четверти металлургической и сталеплавильной промышленности. Ленин настаивал на том, что соглашение, несмотря на его жесткие условия, обеспечивало насущную необходимость перевести дыхание и позволяло его партии консолидировать силы революции и вести их вперед. Тем не менее для возмущенных анархистов договор был унизительной капитуляцией перед силами реакции, предательством всемирной революции. Это был в самом деле «похабный мир>, говорили они, повторяя слова самого Ленина. Уплатить такую цену территорией, населением и ресурсами, утверждал Волин, было «позорным действием». На IV съезде Советов, который собрался 14 марта, чтобы ратифицировать договор, Александр Ге и его товарищи (всего их было 14 человек) голосовали против.

Спор из-за Брест-Литовского договора внес ясность в процесс растущего охлаждения отношений между анархистами и партией большевиков. После свержения Временного правительства в октябре 1917 года их брак по расчету достиг своей цели. К весне 1918 года подавляющее большинство анархистов потеряли все иллюзии по поводу Ленина и искали возможности окончательного разрыва с ним, в то время как большевики со своей стороны обдумывали, как подавить своих недавних союзников, в которых уже не было никакой необходимости и чей непрестанный критицизм раздражал новый режим так, что он не мог его больше терпеть.

И больше того – анархисты, продолжая свои оскорбительные выпады, начали представлять более серьезную опасность. Частично в порядке подготовки к неизбежной партизанской войне против немцев, а частично в виде ответа на враждебные действия советского правительства местные клубы Московской федерации анархистов занялись организацией отрядов Черной гвардии (черное знамя было эмблемой анархистов) и вооружением их – ружьями, пистолетами и гранатами. Из своей штаб-квартиры в Доме анархии лидеры федерации старались внушить черногвардейцам хоть какое-то представление о дисциплине, ограничить активность местных клубов в их пропагандистской деятельности и в «реквизиции» частных резиденций.

Выяснилось, что задача эта не выполнима. Получив в руки оружие, и сами группы, и отдельные личности не смогли противостоять искушению проводить «экспроприации» и порой, не думая о последствиях, выступали от имени федерации. 16 марта федерация была вынуждена выпустить публичное опровержение «экса», совершенного под ее знаменем. «Московская федерация анархистских групп, – гласил текст на первой странице «Анархии», – заявляет, что никогда не разрешала никаких захватов с личными целями и тем более с целями личной наживы и что она предпримет любые необходимые шаги для пресечения таких проявлений буржуазного духа». На следующий день, в сдержанном признании, что члены Черной гвардии в самом деле были виновны в незаконных действиях, «Анархия» запретила всем черногвардейцам решать какие-либо задачи без письменного приказа, подписанного тремя членами штаба Черной гвардии и без сопровождения члена штаба.

После упорной кампании анархистов против договора в Брест-Литовске последней соломинкой для них осталось создание вооруженных отрядов и уход в подполье. Руководство большевиков решило действовать. Необходимый предлог был найден 9 апреля, когда группа московских анархистов угнала автомобиль, принадлежащий полковнику Реймонду Роббинсу, представителю американского Красного Креста, который с полной ответственностью осуществлял контакты с правительством Соединенных Штатов^[33]*.

Троцкий признавал, что некоторые большевики испытывали большое нежелание подавлять анархистов, которые помогали, «когда пришел час нашей революции». Тем не менее в ночь с 11 на 12 апреля вооруженные отряды Чека совершили налеты на 26 анархистских центров столицы. Большинство анархистов сдались без боя, но в Донском монастыре и в самом Доме анархии черногвардейцы оказали яростное сопротивление. Более 10 агентов Чека погибли в этих схватках, примерно 40 анархистов были убиты или ранены и более 500 взяты в плен.

Во время этих налетов выпуск «Анархии» был временно прекращен правительством. Тем не менее в Петрограде «Буревестник» резко осудил большевиков за переход в лагерь «главарей «черной сотни» и контрреволюционной буржуазии»: «Вы Каины. Вы убивали ваших братьев. Вы и Иуды, предатели. Ленин возводит свой октябрьский трон на наших костях. Теперь он отдыхает и «переводит дыхание» на наших мертвых телах, на трупах анархистов. Вы скажете, что анархисты разгромлены. Но это всего лишь наши июльские дни, с 3-го по 6-е. Наш Октябрь еще впереди».

Когда Александр Те высказал протест на заседании Центрального исполнительного комитета, большевистские коллеги заверили его, что шли аресты только уголовных элементов, а не «идейных» анархистов. Вскоре Чека провела аналогичные аресты в Петрограде – одним из задержанных оказался Блейхман, несмотря на его членство в Петроградском Совете, – и провела такие же налеты в провинциях^[34]*.

В мае «Буревестник», «Анархия», «Голос труда» и другие ведущие анархистские издания, были закрыты, в большинстве случаев навсегда.

Период для того, чтобы перевести дыхание, который Ленин выиграл в Брест-Литовске, оказался слишком кратким. К лету правительство большевиков было ввергнуто в борьбу не на жизнь, а на смерть со своими врагами, как зарубежными, так и отечественными. И если еще были какие-то остатки закона и порядка, то после двух революций в 1917 году с ними было покончено. Во всех уголках страны поднял голову терроризм. Радикальные эсеры начали устрашающую кампанию против видных государственных деятелей, точно так же, как во времена Николая II. (Как бы по контрасту раньше анархисты избирали целями для своих бомб и револьверов цели меньшего масштаба – полицейских, окружных прокуроров, казачьих и армейских офицеров, владельцев заводов и т. д.) В июне 1918 года эсеровский террорист в Петрограде убил Володарского, высокопоставленного большевика. В следующем месяце два левых эсера совершили успешное покушение на немецкого посла графа Мирбаха в надежде, что после его гибели война возобновится. В конце августа Михаил Урицкий, глава Петроградской Чека стал жертвой пули эсера, а в Москве молодая женщина-эсер Фанни (Дора) Каплан стреляла, серьезно ранив самого Ленина. Покушение на жизнь Ленина вызвало у некоторых анархистов аналогии с убийством в 1904 году реакционного министра внутренних дел Вячеслава Плеве. Каплан, с сочувствием говорили они, хотела «покончить с Лениным прежде, чем он покончит с революцией».

Анархисты тоже вернулись на свой путь террора. Снова возникли группы «Безначалия» и чернознаменцев, а также небольшие группки махровых головорезов, которые действовали под такими названиями, как «Ураган» и «Смерть», очень напоминая банды «Черного ворона» и «Коршуна» предыдущего десятилетия. Как и в годы, последовавшие за восстанием 1905 года, особо плодородная почва для анархистского насилия оказалась на юге. Один кружок фанатиков в Харькове, называвших себя анархо-футуристами, восклицая «Смерть мировой цивилизации!», вызывали духи Вид бея и Ростовцева и призывали темные массы брать в руки топоры и уничтожать все, что попадается на глаза. Анархисты в Ростове, Екатеринославе и Брянске врывались в тюрьмы и освобождали заключенных. Страстные манифесты призывали народ восставать против новых хозяев. Нижеследующий призыв был выпущен в июле 1918 года Брянской федерацией анархистов:

«Вставай, народ!

Социал-вампиры пьют твою кровь!

Те, кто раньше призывал к свободе, равенству и братству, творят страшное насилие!

Заключенных расстреливают без суда и следствия и даже без их «революционных» трибуналов…

Большевики стали монархистами…

Народ! Жандармский сапог крушит твои лучшие надежды и ожидания…

Больше нет ни свободы речи, ни свободной прессы, ни свободы совести. Всюду только кровь, стоны, слезы и насилие…

Ваши враги в борьбе с вами призвали на помощь голод…

Пора подниматься, народ!

Уничтожим паразитов, которые мучают нас!

уничтожим всех, кто подавляет нас!

Сами создадим свое счастье… никому не доверяйте свою судьбу…

Вставай, народ! К анархии и коммунам!»

Юг был питательной почвой для анархистских боевых отрядов, создававшихся по образцам 1905 года. Их главной задачей, которую они провозглашали открыто, было уничтожение предполагаемых контрреволюционеров, будь то русские белые, большевики, украинские националисты или немецкие войска, находившиеся здесь по Брест-Литовскому договору. Отряд партизан Черного моря в Симферополе и партизанский отряд имени М.А. Бакунина пели о новой «эре динамита», которая встретит угнетателей всех мастей: «Мы бережем наследство Равашоля и последние слова Анри! За лозунг «Коммуна и свобода» мы готовы отдать наши жизни! Да смолкнут церковные колокола! Мы слышим другие сигналы тревоги! По всей земле раздаются взрывы и стоны – но мы построим нашу гармонию!»

И действительно, стараниями анархистских отрядов на юге воцарилась смутная эра взрывов и «экспроприации», хотя их отчаянные подвиги далеко не всегда мотивировались бескорыстными революционными идеалами.

В течение последующих двух лет от насилия анархистов страдала и Москва. Виктор Серж рассказывал, что летом 1918 года черногвардейцы, пережившие рейды Чека предшествующих месяцев, готовились к вооруженному захвату столицы, но Алексей Боровой и Даниил Новомирский отговорили их. Тем не менее многие из них, спасаясь от преследований большевиков, ушли в подполье. Лев Черный, секретарь Московской федерации анархистов, в 1918 году помогал создавать «подпольную группу», а в следующем году присоединился к организации, называвшей себя «Анархисты подполья». Создана она была Казимиром Ковалевичем, членом Московского союза железнодорожников, и украинским анархистом Петром Соболевым. Хотя базировалась она в столице, «Анархисты подполья» имели тесные связи с боевыми отрядами на юге.

Осенью 1919 года они опубликовали два номера подстрекательского издания «Анархия» (не путать с органом Московской федерации, который правительство закрыло за год до этого), первый из которых называл диктатуру большевиков худшей тиранией в истории человечества. «Никогда еще не было столь резкого различия между угнетателями и угнетенными», – утверждала «Анархия». А за несколько дней до того, как эти слова увидели свет, «Анархисты подполья» нанесли свой самый тяжелый удар «угнетателям».

25 сентября вместе с соратниками из левых эсеров они бросили бомбу в штаб-квартиру Московского комитета коммунистической партии в Леонтьевском переулке, когда там шло пленарное заседание. Взрыв убил 12 членов комитета, 55 человек получили ранения, включая Николая Бухарина, видного большевистского теоретика и редактора «Правды», Емельяна Ярославского, который позже взялся писать краткую историю русского анархизма, и Ю.М. Стеклова, редактора «Известий» и будущего биографа Бакунина. Полные восторга от своего успеха, «Анархисты подполья» торжественно оповестили, что этот взрыв был сигналом наступления «эры динамита», которая завершится лишь с полным уничтожением нового деспотизма.

Но их радости скоро пришел конец. Этот взрыв, хотя от него сразу же отмежевались видные лидеры анархизма, дал начало мощной волне новых арестов. Первым делом охота пошла за «Анархистами подполья». Группа их взорвала себя на «реквизированной» даче после того, как их лидеры Ковалевич и Соболев были застрелены милицией. Чека раскинула широкую сеть в поисках политических преступников, и сотни из них пред стали;; перед судом тройки;; Анархисты не упустили из виду параллель между этими судами и военными трибуналами, созданными после революции 1905 года; они сравнивали агентов Чека с «палачами» Столыпина.

Ораторы большевиков утверждали, что на кону поставлена судьба революции, и надо каленым железом выжигать любое сопротивление. Они настаивали, что ни одного анархиста не арестовали лишь за его убеждения, а всем им вменялись в вину уголовные деяния. «Мы не преследуем идейных анархистов, – через несколько месяцев после взрыва в Леонтьевском переулке заверял Ленин Александра Беркмана, – но мы не будем терпеть вооруженное сопротивление или агитацию такого рода». К сожалению для «идейных» анархистов, Чека не утруждалась изучением идейных взглядов своих пленников прежде, чем покарать их.

На взлете новой волны терроризма в 1918 году между террористами и синдикалистами возродились давние дебаты по поводу эффективности насильственных действий. Молодой синдикалист Максимов, речи которого были полны гнева и презрения, осудил анархо-коммунистов за возвращение к порочной тактике убийств и «экспроприации». Терроризм – это полное искажение анархистских принципов, доказывал он, который заставляет тратить впустую революционную энергию, в то же время ничего не делая для устранения социальной несправедливости. В то лее время Максимов осмеял ленивых Маниловых из лагеря анархо-коммунистов, романтических созерцателей, которые лишь любуются пасторальными утопиями, не подозревая о существовании сложных сил, которые правят миром. «Хватит мечтать о золотом веке, – заявил он. – Пришло время собраться и действовать!»

К тому времени, когда мнение Максимова появилось в печати, он и его коллеги уже начали претворять свои взгляды в жизнь. В конце августа 1918 года анархо-синдикалисты провели свой I Всероссийский съезд в Москве; цель съезда была консолидировать все силы и выработать общую платформу. Делегаты широким фронтом обрушились на диктатуру большевиков и одобрили ряд резолюций, осуждающих политическую и экономическую программы Ленина. Что касается политической стороны, то синдикалисты потребовали немедленного устранения Совнаркома и замены его федерацией «свободных советов», которые будут напрямую избираться на заводах и в деревнях, «без политических пустомель, которые попадают через партийные списки и превращают (советы) в говорильни». Кроме того, хотя съезд одобрил вооруженную борьбу с белыми, он призвал к вооружению рабочих и крестьян, которые и заменят устаревшую постоянную армию.

Резолюция по экономическим вопросам потребовала решительного отказа от большевистской программы «военного коммунизма». В сельскохозяйственном секторе, как предупредили анархо-синдикалисты, земельная политика нового режима приведет к новому «закабалению» крестьянства кулаками и государством. Чтобы избежать такой судьбы, они защищали идею выравнивания размеров земельных участков и постепенное формирование автономных сельских коммун. Кроме того, они требовали немедленного прекращения реквизиций зерна государством, предлагая, чтобы заботы о поставках продовольствия были возложены на рабоче-крестьянские организации.

Синдикалисты обвиняли государство, что оно предало рабочий класс в промышленности, подавив рабочий контроль в пользу таких капиталистических штучек, как единоличное управление, трудовая дисциплина и использование «буржуазных» инженеров и техников. За то, что пренебрегли заводскими комитетами – «любимым ребенком великой пролетарской революции» – ради таких «мертвых организаций», как профсоюзы, за то, что, заменив декретами и бюрократией промышленную демократию, руководство большевиков создало монстра «госкапитализма», бюрократического бегемота, которого словно в насмешку называют «социализмом». Этих злобных близнецов политической диктатуры и «государственного капитализма» можно устранить только «немедленной и радикальной революцией» – силами самих рабочих.

Обвинение в том, что партия большевиков создала «госкапитализм», а не пролетарский социализм, стало главной темой в анархистской критике советского режима. В апреле 1918 года Ленин признал, что экономический хаос в России вынудил его отказаться от «принципов Парижской коммуны», которые служили генеральной линией и в «Апрельских тезисах» и в книге «Государство и революция». Ради этих принципов, утверждали анархисты, Ленин принес в жертву на алтарь централизованной власти свободное волеизъявление рабочего класса; он просто облачил старую систему эксплуатации в новые одежды.

Под властью большевиков, сообщал журнал Брянской федерации анархистов, Российское государство стало «какой-то удивительной машиной, непроходимой паутиной кружев, которая действует как судья, занимается и школьными делами, и производством колбасы, строит дома и собирает налоги, руководит полицией и варит супы, копает уголь и бросает людей в тюрьмы, собирает войска и шьет одежду…».

Самая глубокая анархистская критика «государственного капитализма» появилась в новом журнале синдикалистов «Вольный голос труда», основанном в августе 1918 года (во время I съезда анархо-синдикалистов), который наследовал закрытому «Голосу труда». Редакторы журнала – Григорий Максимов, М. Чекерес (Николай Доленко) и Ефим Ярчук – представляли левое крыло анархо-синдикализма, людей воинственно настроенных, чья философия представляла собой едкую смесь бакунизма и революционного синдикализма, полного традиций Южно-русской группы анархо-синдикалистов Новомирского в 1905 году.

Атака на «госкапитализм» в «Вольном голосе труда» обрела форму большой статьи, озаглавленной «Пути революции». Подписана она была неким М. Сергвеном, но существовали предположения – судя по содержанию и стилю, – что автором был Максимов. Статья начиналась серьезным обвинением в адрес «диктатуры пролетариата», которую Ленин и его соратники взялись устанавливать после свержения Временного правительства. Революция большевиков, утверждал автор, представляла собой просто замещение частного капитализма капитализмом государственным; место многих мелких владельцев занял один крупный. С помощью «целой бюрократической системы и новой «государственной» морали» советское правительство снова закабалило трудящиеся массы.

Крестьяне и заводские рабочие оказались под пятой «нового класса администраторов, в массе своей вышедшего из утробы интеллигенции». То, что произошло в России, продолжала повествование статья, напоминает предыдущие революции в Западной Европе: угнетенные фермеры и ремесленники Англии и Франции отстранили земельную аристократию от власти не раньше, чем дали о себе знать амбиции среднего класса, который и создал новую классовую структуру с самим собой во главе. Сходным образом привилегии и власть, которые когда-то принадлежали дворянству и буржуазии России, перешли в руки нового правящего класса, состоящего из партийных чиновников, правительственных бюрократов и технических специалистов.

В этом месте автор «Путей революции» подчеркнуто отошел от обычных обвинений большевиков в предательстве интересов рабочего класса. Ленин и его сторонники, писал Сергвен, отнюдь не хладнокровные циники, что с хитростью Макиавелли продумали структуру нового класса, дабы удовлетворить свою персональную жажду власти. Вполне возможно, они руководствовались искренней заботой о человеческих страданиях. Тем не менее, скорбно добавляет он, даже самые возвышенные намерения гибнут, когда речь идет о централизации власти. Разделение общества на администраторов и работников неумолимо следует за централизацией власти. Иначе и быть не может: управление предполагает ответственность, которая, в свою очередь, влечет за собой особые права и преимущества. Как только функции управления и труда разделяются, как только первые начинают представлять собой меньшинство «экспертов», а последние – необразованную массу, все возможности сохранять достоинство и равенство сходят на нет.

Под централизованным правлением Ленина и его партии, делался вывод в статье, Россия вошла в период не столько социализма, сколько госкапитализма. Он представляет собой «новую дамбу перед волной нашей социальной революции». И те, кто считает, что рабочий класс настолько велик и могуч, что сокрушит эту дамбу, не в состоянии признать, что новый класс управленцев и чиновников – куда более мощный противник. В час революции, сетовал Сергвен, анархо-синдикалисты, которые – не в пример марксистам – искренне верили, что освобождение рабочего класса – дело самого рабочего класса, были слишком плохо организованы, дабы поднять восстание против попыток разделить их на направления – несоциалистическое и нелибертарианское. Русский народ начал революцию неожиданно, без приказов и указаний центральных властей. Они разодрали политическую власть в клочки и разбросали их по всей необъятной стране. Но эти разбросанные клочья власти отравили местные советы и комитеты. Богиня диктатуры снова предстала в обличье исполкомов и совнаркомов. И революция, которая не смогла определить, кто есть кто, тепло обняла ее. Так и получилось, что русская революция оказалась в жестких лапах центральной государственной власти, которая и придушила ее.

Выражение «государственный капитализм» употреблялось анархистами для обозначения пагубной концентрации политической и экономической власти в руках правительства большевиков. Это позволяло предполагать, что государство (то есть большевистская партия и тысячи примкнувших к ней чиновников) стало хозяином и эксплуататором вместо множества частных предпринимателей.

Тем не менее термин «капитализм» в нормальном смысле употребляется по отношению к экономической системе, для которой характерны частное владение, мотив доходности и свободный рынок, что весьма мало имело отношение к ситуации в России. Есть смысл отметить, что вторая статья в том же «Вольном голосе труда» описывала систему Советов как форму «государственного коммунизма» – то есть централизованный коммунизм, навязанный сверху, в то время как коммунизм анархистов свободно шел снизу на основе подлинного равенства. Автор, руководитель Московского союза пекарей Николай Павлов, потребовал немедленной передачи заводов и земли в широкую федерацию «свободных городов» и «свободных коммун». Анархисты, доказывал он, решительно противостоят центральным властям любого вида. Правительство Ленина должно было воспринимать оба определения – «государственный капитализм» и «государственный коммунизм» – без удовольствия и вряд ли с удивлением. Сразу же после появления этих двух статей «Вольный голос труда» был закрыт.

Во время своего недолгого существования «Вольный голос труда» неоднократно подчеркивал настоятельную необходимость организационной реформы вместе с синдикалистским движением. Точнее, журнал призывал к созданию Всероссийской конфедерации анархо-синдикалистов, способной направить русскую революцию по рельсам децентрализации. Этот призыв вскоре принес плоды. Когда в конце ноября 1918 года в Москве собралась Всероссийская конфедерация анархо-синдикалистов, в центре внимания повестки дня появился вопрос об организации. Делегаты одобрили предложение создать общенациональную конфедерацию и, кроме того, рекомендовали теснее крепить узы с зарубежными организациями анархистов. Более того, конференция решила усилить распространение синдикалистской пропаганды среди заводских рабочих, делая упор на «децентрализации», как ключевом слове и понятии в политике и в экономике. Хотя делегаты признали, что государство невозможно устранить «сегодня или завтра», они выразили желание, чтобы вместо большевистского Левиафана была создана «конфедерация свободных советов», которая в дальнейшем послужит мостом к будущему бесклассовому обществу. В экономическом плане конференция потребовала «всеобщей экспроприации экспроприаторов – включая государство», за которой последует «синдикализация» промышленной продукции.

Одобрив идею «Вольного голоса труда» о созыве Всероссийской конфедерации анархо-синдикалистов, конференция избрала двух редакторов усопшего журнала Григория Максимова и Ефима Ярчука секретарем и казначеем Исполнительного бюро, которому предстояло организовывать конфедерацию. Тем не менее об анархо-синдикалистской конфедерации мало что можно сказать. Имеются весьма скудные свидетельства, что Исполнительное бюро преуспело в координации деятельности клубов и кружков, которые и составляли синдикалистское движение, а также в увеличении количества членов и влияния в заводских комитетах и профсоюзах. Не удалось бюро и устранить разрыв с анархо-коммунистами.

В начале 1919 года группа известных анархистов из обоих крыльев (самые знаменитые были Николай Павлов и Сергей Маркус от синдикалистов и Владимир Бармаш, Герман Аскаров и И.С. Блейхман от анархо-коммунистов) предприняла слабую попытку объединиться, основав Московский союз анархо-синдикалистов-коммунистов. Но это мероприятие, как и все его предшественники, кончилось обескураживающим провалом. Единственным достижением Московского союза был выпуск нового журнала «Труд и воля», который поносил режим большевиков за то, что тот «подчинил государству личность», а также издал призыв к «прямому действию», чтобы уничтожить «любую диктаторскую или бюрократическую систему». В мае 1919 года после выхода шестого номера журнал «Труд и воля», как нетрудно было предсказать, закрыло большевистское; правительство.

Углубление Гражданской войны в 1918–1921 годах поставило анархистов в затруднительное положение перед проблемой – помогать ли большевикам в их междоусобной борьбе с белыми. Ярые сторонники свободы, анархисты сочли репрессивную политику советского правительства достойной осуждения; тем не менее перспектива победы белых казалась еще хуже. Любая оппозиция ленинскому режиму могла склонить чашу весов в пользу контрреволюционеров; с другой стороны, активная поддержка или доброжелательный нейтралитет позволили бы большевикам укрепиться так надежно, что потом от них было бы не избавиться.

Едкие дебаты, спровоцированные этой самой дилеммой, привели к расширению раскола в лагере анархистов. Разнообразие мнений скоро выросло, колеблясь от активного сопротивления большевикам через пассивный нейтралитет к тесному сотрудничеству. Некоторые анархисты даже вступили в коммунистическую партию. В конечном итоге подавляющее большинство из них решило в разной степени оказать поддержку режиму, который находился в осаде. Большая часть анархо-синдикалистов сотрудничала открыто, а те из них, кто настаивал на критическом отношении к «диктатуре пролетариата» (особенно левые синдикалисты из «Вольного голоса труда»), воздерживались от активного сопротивления, откладывая «третью революцию» до той поры, пока не будет уничтожено большее зло.

Даже среди куда более враждебных анархо-коммунистов большинство поддержало партию Ленина. Но среди них было немало раскольников. Большинство с трудом, не скрывая своего недоброжелательства, соблюдало нейтралитет, а несколько групп анархо-коммунистов даже в этих неопределенных обстоятельствах отказывало большевикам в праве на место, обращаясь со злобными призывами (как поступала Брянская федерация) немедленного свержения «социал-вампиров» или (в случае с «Анархистами подполья») готовы были начать кампанию террора, направленную против чиновников коммунистической партии.

Эти воинственные анархо-коммунисты питали откровенное презрение к своим коллегам-«ренегатам» – «советским анархистам», как они окрестили их, – уступившим уговорам и посулам «псевдокоммунистов». Львиная доля оскорблений досталась анархо-синдикалистам. Те от всей души всегда верили, что «первым и главным делом – централизм», как сообщали клеветники, а теперь бесстыдно продемонстрировали свое подлинное нутро «торгашей, а не революционеров… получавших партийные билеты из рук большевиков за несколько крошек с барского стола».

Что же до тех анархистов, что считали себя «трезвыми реалистами» по контрасту с «мечтателями-утопистами», упорно отказывавшимися сотрудничать с государством, – они были не более чем «анархо-бюрократами», иудами, предателями дела Бакунина и Кропоткина. «Анархизм, – провозглашали эти непримиримые, – должен быть очищен от этой водянистой смеси с большевизмом, в которой растворены и анархо-большевики и анархо-синдикалисты».

На самого Ленина рвение и отвага «анархистов Советов» произвели такое сильное впечатление, что в августе 1919 года, на пике Гражданской войны, он был вынужден заметить, что многие анархисты «стали самыми преданными сторонниками советской власти». Особенно показательна в этом смысле история Билла Шатова. Во время Гражданской войны Шатов служил правительству Ленина с той же энергией, которую он проявил как член Военно-революционного комитета во время Октябрьского восстания. Как офицер 10-й Красной армии осенью 1919 года он играл важную роль в обороне Петрограда от наступающих сил генерала Юденича, в 1920 году Александр Краснощекое, радикал, близкий анархистам, вызвал его в Читу, где Шатов стал министром транспорта Дальневосточной республики. Несколько лет спустя он опять был послан на Восток, где контролировал строительство Туркестано-Сибирской железной дороги.

Нередко слыша в свой адрес такие злобные оценки, как «анархо-большевик» и «советский анархист», Шатов попытался объяснить свою позицию Александру Беркману и Эмме Голдман вскоре после их приезда в Россию в январе 1920 года: «А теперь я хотел бы рассказать вам, что коммунистическое государство в действии – именно то, каким мы, анархисты, всегда его видели, – жестко централизованная власть, усиленная опасностями революции. В таких условиях никто не может позволить себе делать лишь то, что хочет. Человек не может сесть на поезд и ехать себе или устроиться на подножке, как мне доводилось в Соединенных Штатах. Нужно разрешение. Я предназначен для России, для революции, и это блистательное будущее». Анархисты, сказал Шатов, были «романтиками революции». Но сейчас нельзя воевать, вооружившись только идеалами, поспешил добавить он. В настоящий момент главная задача – нанести поражение реакции. «Мы, анархисты, должны оставаться верны нашим идеалам, – сказал он Беркману, – но в данный момент мы не можем заниматься критикой. Мы должны работать и помогать строить».

Шатов был лишь одним из многих известных анархистов, которые воевали в рядах Красной армии. Немало их полегло в боях, включая Иустина Жука и Анатолия Железнякова – в жизни и того и другого было место и насилию и мятежам. (Железняков командовал бронепоездом и в июле 1919 года был убит под Екатеринославом разрывом деникинского снаряда.) Александр Ге из Центрального исполнительного комитета Советов был зарублен белыми на Кавказе, где занимал высокую должность в Чека.

Во время Гражданской войны и другие известные фигуры анархистского движения были на высоких правительственных постах. Александр Шапиро из «Голоса труда» и Герман Сандомирский, ведущий анархо-коммунист из Киева, после революции 1905 года отправленный в сибирскую ссылку, служили в чичеринском Наркомате иностранных дел. Александр Боровой стал комиссаром в управлении здравоохранения, а Николай Рогдаев отвечал за советскую пропаганду в Туркестане.

В 1918 году после закрытия «Голоса труда» Волин покинул Москву и отправился на юг, где воевал против белых; какое-то время он служил в советском отделе образования в Воронеже, но отказался от поста руководителя всей системы образования на Украине. Владимир Забрежнев (в свое время член кропоткинской группы «Хлеб и воля» в Лондоне) теперь вступил в коммунистическую партию и стал секретарем московской редакции «Известий». Даниил Новомирский тоже вступил в коммунистическую партию и стал сотрудником Коминтерна после его создания в 1919 году. Максим Раевский, бывший редактор «Голоса труда» в Нью-Йорке и Петрограде, с помощью Троцкого получил работу в правительстве, не связанную с политикой. (Он познакомился с Троцким на борту судна, когда в мае 1917 года они плыли в Россию.)

Вацлав Мачайский (который вернулся в Россию в 1917 году) тоже получил неполитическую должность, но меньшей значимости: он стал техническим редактором «Народного хозяйства» (потом оно стало называться «Социалистическое хозяйство»), органа ВСНХ. Тем не менее Мачайский продолжал оставаться резким критиком марксизма и его приверженцев. Летом 1918 года он выпустил единственный номер журнала «Рабочая революция», в котором осуждал большевиков за то, что они не провели тотальную экспроприацию буржуазии и не улучшили экономическое положение рабочего класса. После Февральской революции, писал Мачайский, рабочие получили повышение жалованья и восьмичасовой рабочий день, а после Октября их материальное положение не улучшилось «ни на йоту!». Мятеж большевиков, продолжал он, был всего лишь «контрреволюцией интеллектуалов». Политическая власть была захвачена учениками Маркса, «мелкой буржуазией и интеллигенцией… обладателями знания, необходимого для организации и управления всей жизнью страны».

И марксисты в полном соответствии с религиозной проповедью своего пророка об экономическом детерминизме предпочли сохранить буржуазный порядок, возложив на себя лишь «подготовку» рабочих к их будущему раю.

Мачайский побуждал рабочий класс давить на правительство, чтобы оно экспроприировало предприятия, уравняло доходы и возможности получения образования и обеспечило рабочие места для безработных. Тем не менее, при всем своем разочаровании новым режимом, Мачайский с трудом, но все же принимал его, по крайней мере пока. Любая попытка свергнуть это правительство, говорил он, пойдет на пользу только белым, которые представляют собой еще большее зло, чем большевики.

Нет необходимости говорить, что ни Раевского, ни Мачайского Ленин не имел в виду, когда говорил о «преданных сторонниках советской власти». Скорее это были Шатов и Железняков, Ге и Новомирский – анархистские лидеры, которые от всего сердца оказали поддержку большевикам, когда над их режимом нависла угроза победы белых. В эту категорию входил и Иуда Рошин, возглавлявший «Черное знамя» в 1905 году, который ныне решительно перешел в коммунистический лагерь. Рошин благожелательно встретил создание III Интернационала в 1919 году и приветствовал Ленина, как одну из крупнейших фигур современности. По словам Виктора Сержа, Рошии даже пытался разработать «анархистскую теорию диктатуры пролетариата». А тем временем, пока не сформулирована такая теория, он призывал к восстановлению дружеских отношений с большевиками на почве острой необходимости.

В 1920 году, выступая перед группой московских анархистов, он требовал от своих товарищей сотрудничать с партией Ленина: «Это обязанность каждого анархиста – чистосердечно работать с коммунистами, которые представляют собой передовой отряд революции. Оставьте ваши теории в покое и занимайтесь практической работой для восстановления России. Необходимость в вас велика, и большевики приветствуют вас».

Большинство слушателей встретили его речь криками и кошачьим концертом и списали Рошина, «советского анархиста», как еще одну потерю. Но Александр Беркман, который присутствовал на этой встрече, откровенно признавал, что слова Рощина вызвали у него сочувствие.

Вне всяких сомнений, Рощин был не одинок в своих попытках примирить столь несопоставимые доктрины анархизма и большевизма. И действительно, в одной лишь Москве две довольно большие группы анархо-коммунистов, попутчиков, были организованы с целью крепить узы дружбы и сотрудничества с «диктатурой пролетариата». Воодушевлял первую группу Аполлон Карелин, а братья Гордины – вторую, увековечивая собой тот раскол, который впервые возник в Петроградской федерации анархистов в 1917 году. (Соглашаясь по многим жизненно важным темам, Карелин и Гордины слишком отличались друг от друга по темпераменту и по тактике, чтобы дружно работать в рамках одной организации.)

В 1918 году Карелин стал «советским анархистом» в буквальном смысле слова, завоевав место в ЦИК Советов. Его просоветская организация анархистов, созданная весной этого же года, претенциозно провозглашала себя Всероссийской федерацией анархо-коммунистов. Новая федерация взялась уламывать воинственных антибольшевиков пойти на сотрудничество с правительством. Карелин доказывал, что диктатура Советов – практическая необходимость, чтобы нанести поражение силам реакции; более того, с точки зрения теории она приемлема, как переходная фаза на пути к свободному анархическому обществу. Защищая советское правительство, заявлял журнал федерации «Вольная жизнь» (1919-1921), новая группа защищает не принципы авторитарной власти, а саму революцию. «Вольная жизнь» претендовала на представительство всего разнообразия мнений в среде анархистов – анархо-коммунистов, анархо-синдикалистов, анархистов-индивидуалистов и даже толстовцев. В действительности же журнал придерживался линии анархо-коммунистов (просоветской), критиковал синдикализм за узость доктрины и откровенно игнорировал индивидуалистов и религиозные школы анархистской мысли.

Вторая пробольшевистская организация анархо-коммунистов в Москве, универсалисты, была сформирована в 1920 году братьями Гордиными вместе с Германом Аскаровым, который, как и Карелин, был членом ЦИК. Взгляды универсалистов большей частью совпадали с воззрениями Всероссийской федерации Карелина. Они побуждали всех анархистов оказывать всемерную помощь Красной армии и отказываться от терроризма и других действий, враждебных правительству. Временная диктатура, утверждали универсалисты, является необходимым этапом на пути перехода к бесклассовому коммунистическому обществу.

Трудно понять, каким образом Гордины смогли совершить столь стремительный переход от их фанатичной антимарксистской теории пананархизма к анархо-универсализму, доктрина которого поддерживала «диктатуру пролетариата». Может, их пленила мистика власти большевиков. Может, они пришли к выводу, что большевики – чей упор на революционную волю, похоже, отрицал экономический детерминизм – отступили от марксистского символа веры. Или, не исключено, они сочли Ленина меньшим злом по сравнению с адмиралом Колчаком^[35]*. Во всяком случае, в 1920 году белые армии отступали по всем фронтам, и универсалисты со своими соратниками, «советскими анархистами», были на стороне победителей, за что они скоро получат воздаяние.

Глава 8. КРАХ РУССКОГО АНАРХИЗМА

Деспотизм пришел из дворцов в круг комитетов. Ненависть к королям вызывают не королевские облачения, не скипетры, не короны, а их амбиции и тирания. В моей стране меняется только одежда.

Жан Варле. Взрыв

В течение столетий Украина давала убежище беглым рабам, разбойникам, мятежникам и другим беглецам от преследований царского правительства и аристократии. С исчезновением монархии эти традиции сохранились. В 1918 году, когда новый большевистский режим начал серьезно подавлять своих политических противников, анархисты Москвы и Петрограда потянулись в Дикое поле на юг страны, дабы найти убежище в тех местах, где пятнадцать лет назад и зародилось их движение.

Добравшись до Украины, беглецы с севера, не теряя времени, стали устанавливать связи со многими своими соратниками, которые после Февральской революции вернулись из тюрем и ссылок. Харьков, где в 1917 году была предпринята неудачная попытка объединения движения, стал базой нового намерения собрать разрозненные анархистские группы в единую революционную силу. Результатом этих усилий стал «Набат», конфедерация анархистских организаций, у которой осенью 1918 года появилась штаб-квартира в Харькове, а также процветающие отделения в Киеве, Одессе, Екатеринославе и других больших городах Украины. Конфедерация поддержала создание Союза атеистов и вскоре получила право гордиться бурным молодежным движением на юге страны.

Волин, бывший редактор газеты синдикалистов «Голос труда», был духовным руководителем новой ассоциации. В «Набате» он видел воплощение того, что называл «единым анархизмом», то есть единственной организации, включающей в себя анархо-коммунистов, анархо-синдикалистов и анархистов-индивидуалистов; каждой группе, каждой личности в организации гарантировался определенный уровень автономии. Но старания Волина объединить столь разнородные течения анархизма были грубо прекращены, когда в силу какого-то странного парадокса большинство его же товарищей по синдикализму отказались присоединяться к «Набату». Отступники сочли «единый анархизм» слабой и невыразительной формулой объединения и выразили опасения, что главенствующей силой в новой конфедерации станут анархо-коммунисты.

Кроме Волина, самыми известными лидерами «Набата» были два ветерана анархистского движения – Арон Барон и Петр Аршинов. История Барона как анархиста берет начало с времен революции 1905 года, когда за участие в мятеже он был отправлен в сибирскую ссылку. Тем не менее, совершив побег, он добрался до Соединенных Штатов и начало Первой мировой войны встретил в Чикаго, где он вместе со сваей женой Фаней однажды был арестован и избит полицией за призывы к массовой демонстрации против безработицы. Вернувшись в Россию в 1917 году, Барон скоро стал популярным оратором и публицистом на Украине, и профсоюз рабочих-пекарей в Киеве выбрал его своим представителем в другом союзе. После восстания большевиков они с Фаней перебрались в Харьков, где помогали организовывать движение «Набата». Кроме того, что он занимал пост в секретариате конфедерации, Барон был соредактором Волина в журнале «Набат»^[36]*.

Прежде чем в 1906 году обратиться к анархизму, Петр Андреевич Аршинов был большевиком. Рабочий-металлист в промышленном пригороде Екатеринослава, он занимался анархистской пропагандой на заводе и организовывал анархистские ячейки среди своих товарищей. В дополнение к своей роли агитатора, Аршинов участвовал и в делах террористов, что в конечном итоге привело к его аресту и заключению. Он смог покинуть страну, но скоро вернулся в Россию – только для того, чтобы снова подвергнуться аресту, на этот раз за контрабандную доставку анархистской литературы через австрийскую границу. Он отсидел в московской тюрьме семь лет и получил свободу после политической амнистии Февральской революции. Приняв активное участие в работе Московской федерации анархистов, Аршинов вернулся в свой родной Екатеринослав, присоединился к Бюро анархистов Донецкого бассейна (он был редактором их журнала «Голос анархиста») и, как десять лет назад, стал читать лекции шахтерам и заводским рабочим.

Из молодых членов конфедерации «Набат», наверное, самыми заметными были Сеня Флешин, Марк Мрачный (Клаванский) и Григорий Горелик (друзья звали его Анатолием). Флешин родился в Киеве в 1894 году, во время войны работал в нью-йоркском офисе Эммы Голдман «Мать-Земля» и в 1917 году, вернувшись в Россию, осел в Харькове.

Мрачный был энергичным членом студенческого анархистского движения в Харькове. Он вступил в «Набат» вскоре после его создания, и ему была доверена организация тайной типографии в Сибири для нужд конфедерации, с чем он успешно справился.

Третий молодой новобранец, Горелик, вернулся в Россию из американской эмиграции в 1917 году и прежде, чем вступить в «Набат», был секретарем Донецкого бюро анархистов.

Среди руководителей «Набата» был и Николай Доленко, крестьянин Полтавской губернии, получивший самообразование. Под псевдонимом М. Чекерез он во время военных лет опубликовал много статей в самых заметных анархистских изданиях, включая нью-йоркский «Голос труда» и резко антимилитаристский «Путь к свободе», издававшийся в Женеве Рошиным и Оргеиани. В самое последнее время он работал с Максимовым и Ярчуком, как редактор «Вольного голоса труда» в Москве.

Наконец, была и Ольга Таратута, террористка из Екатеринослава и, наверно, самая известная из «безмотивников», связанных со взрывом кафе Либмана в Одессе в 1905 году. Выйдя в марте 1917 года из Лукьяновской тюрьмы в Киеве, эта усталая, измученная женщина сорока с лишним лет на первых порах держалась в стороне от своих бывших соратников, работая в киевском Красном Кресте. Но в 1920 году постоянные преследования анархистов со стороны Чека вызвали ее возмущение и она вернулась в прежнюю среду, вступив и в конфедерацию «Набат», и в анархистский Черный крест, основанный Аполлоном Карелиным для помощи анархистам, которых коммунисты посадили в тюрьму или отправили в ссылку.

В ноябре 1918 года в Курске собралась первая всеобщая конференция «Набата». По контрасту с карелинской Всероссийской федерацией анархистов в Москве группа «Набат» мало чем могла пригодиться большевистской «диктатуре пролетариата» или какому-то «переходному периоду» к бесклассовому обществу. Русская революция, как заявила конференция, была только «первой волной» всемирной социальной революции, которая будет длиться, пока не заменит окончательно капитализм свободной федерацией городских и сельских коммун. И тем не менее, при всем своем критическом отношении к диктатуре Советов, делегаты сочли белых еще большим злом и приняли решение противостоять им путем создания собственных партизанских отрядов, которые будут действовать вне рамок Красной армии. В экономической сфере конференция поддержала участие анархистов в непартийных советах, в заводских комитетах, свободных от влияния профсоюзов (они заслужили репутацию «устаревшей формы рабочих организаций), и в крестьянских комитетах бедноты. В заключение конференция снова подчеркнула необходимость создания надежных федераций анархистских групп на уровне городов и районов, на национальном и более высоком уровнях солидарности движения в целом.

Те же самые темы доминировали и на I конгрессе «Набата», который пять месяцев спустя, в апреле 1919 года, собрался в Елизаветграде. Незадолго до его открытия Сеня Флешин, выступив в журнале конфедерации, задал тон собранию, осудив коммунистов за то, что они воздвигли «китайскую стену между собой и массами». Конгресс, вторя возмущению Флешина, осудил тот факт, что некогда свободные и независимые рабочие комитеты революционной России были поглощены профсоюзами, «сугубо официальным, административно-политическим и даже полицейским аппаратом новых хозяев-эксплуататоров, то есть государством». Делегаты заявляли, что стараниями большевиков советы тоже превратились в инструмент государственной власти, который необходимо заменить разнообразными неполитическими комитетами – заводскими и крестьянскими, домовыми и квартальными, а также культурно-образовательными.

Делегаты обрушили огонь критики на своих же товарищей, огульно обвинив и «советский анархизм» и пананархизм братьев Гординых. Более того, они осудили «фракционную ограниченность» анархо-синдикалистов (которые отказались присоединиться к конфедерации) и отвергли предложение послать делегацию на III Всероссийскую конференцию анархо-синдикалистов, которая должна была состояться в ближайшем будущем. Эти беспрецедентные нападки на группы своих товарищей анархистов конечно же резко ограничили возможности «Набата» добиться единства движения.

Но по одному важному вопросу конфедерация «Набат» была полностью согласна с большинством своих братьев-анархистов: самая главная задача движения заключалась в защите революции от натиска белых, пусть даже это означает временный союз с коммунистами. Так же как Курская конференция за год до этого, съезд в Елизаветграде решил бойкотировать Красную армию, объявив ее авторитарной организацией, руководимой «сверху» в типичной военной манере. «Набат» же возлагал свои надежды на «партизанскую армию», которая спонтанно возникнет из гущи революционных масс.

И скорее всего, ядром такой революционной армии, по мнению лидеров конфедерации, похоже, станут партизанские отряды, которые действовали на Украине под командованием Нестора Махно.

Нестор Иванович Махно родился в 1889 году и был младшим сыном в бедной крестьянской семье, жившей в большом украинском селе Гуляйполе, расположенном в Екатеринославской губернии между Днепром и Азовским морем^[37]. Когда ему только-только миновал год, умер отец, оставив на руках матери пятерых маленьких детей. В семилетнем возрасте Махно уже работал, выпасая соседских коров и овец, а потом трудился батраком и рабочим на литейном заводе^[38]. В 1906 году, в семнадцатилетнем возрасте, он присоединился к группе анархо-коммунистов Гуляйполя. Два года спустя Махно предстал перед судом за участие в налете террористов, который стоил жизни сельскому полицейскому. Суд приговорил его к смертной казни через повешение, но из-за крайней молодости смертный приговор Махно был заменен на неопределенный срок каторжных работ. Сидя в Бутырской тюрьме в Москве, Махно доказал, что его невозможно заставить подчиняться тюремным правилам, и в течение девяти лет заключения его часто заковывали в кандалы или бросали в одиночку. В 1910 году, когда Петр Аршинов попал в Бутырку за контрабандную доставку анархистской литературы в Россию, два непокорных арестанта быстро подружились. Аршинов, который был старше и лучше образован, чем полуграмотный крестьянский парнишка из Гуляйполя, объяснил Махно основы анархистской доктрины, после чего тот утвердился в преданности Бакунину и Кропоткину.

Амнистия Временного правительства в марте 1917 года освободила Аршинова и Махно из тюрьмы. Аршинов, оставшийся в Москве, стал активным членом Московской федерации анархистов, а Махно вернулся в свою родную деревню на Украине. Здесь ему сразу досталась ведущая роль в делах сельской общины. Он помогал организовывать профсоюз батраков и стал его председателем. Прошло не так много времени, и его избрали главой местного профсоюза плотников и металлистов, и, кроме того, он вошел в состав Гуляйпольского Совета рабочих и крестьянских депутатов. В августе 1917 года Махно, как глава Совета, набрал небольшой отряд вооруженных крестьян и занялся экспроприацией поместий местного дворянства, чьи земли раздавал бедным крестьянам. С этого времени жители деревень стали считать его кем-то вроде Стеньки Разина или Пугачева, пришедшего, чтобы воплотить в жизнь их древние мечты о земле и воле.

Тем не менее следующей весной деятельности Махно был резко положен конец. Советское правительство подписало Брест-Литовский договор, и Украину оккупировали крупные силы австро-немецких войск. Махно, как и его товарищи анархисты, был возмущен этим непростительным компромиссом с германским империализмом, но его партизанский отряд был слишком слаб, чтобы оказать действенное сопротивление. Вынужденный искать спасения, он добрался до Волги, откуда двинулся на север и, перебираясь от города к городу, в июне 1918 года оказался в Москве, где к тому времени собралось много ведущих российских анархистов.

Во время своего краткого визита в Москву у Махно состоялась вдохновившая его встреча с предметом его поклонения князем Петром Кропоткиным. Они долго говорили о сложной ситуации на Украине, но Кропоткин мягко отказался давать Махно конкретные советы, что надлежит ему делать по возвращении в родные места. «Этот вопрос связан с большим риском для вас, товарищ, – сказал старик, – и только вы сами можете правильно решить его». Когда Махно встал, собираясь прощаться, Кропоткин добавил: «Вы должны помнить, дорогой товарищ, что наша борьба не знает сентиментальности. Самоотверженность, сила духа и воли на пути к намеченной цели преодолеют все». Моральные качества Кропоткина произвели на Махно неизгладимое впечатление, как и на всех либертарианцев, которым доводилось встречаться с князем. А его прощальные слова, которые Махно приводит в своих воспоминаниях, помогли ему выстоять и в Гражданскую войну и в те одинокие и грустные годы, что последовали за ней.

Во время пребывания в Москве Махно был принят и Лениным, который расспрашивал его об отношении украинских крестьян к новому режиму, о военной ситуации на юге и о разнице между пониманием революции у анархистов и большевиков. «Большинство анархистов думают и пишут о будущем, – заявил Ленин, – не понимая настоящего. Это то, что отделяет нас, коммунистов, от них». Хотя анархисты «самоотверженные» люди, продолжил Ленин, их «беспочвенный фанатизм» мешает им видеть и настоящее, и будущее. «Но я думаю, что вы, товарищ, – сказал он Махно, – реалистически относитесь к самому насущному злу нашего времени. Если бы только хоть треть анархо-коммунистов были как вы, мы, коммунисты, были бы готовы при определенных, хорошо известных условиях^[39]* объединиться с ними для создания свободных объединений производителей».

Махно возразил, что анархисты – не утопические мечтатели, но реалистически мыслящие люди действия; ведь, как он напомнил Ленину, именно анархисты и эсеры, но отнюдь не большевики, нанесли поражение националистам и правящим классам на Украине. «Может, я и ошибаюсь», – ответил Ленин и затем предложил Махно помочь ему вернуться на юг.

После этого разговора Махно остался под впечатлением сильной личности Ленина, но ни в малой мере не потерял враждебности к тому явлению, которое он решительно окрестил «бумажной революцией», созданной социалистами-интеллектуалами и бюрократами. Даже те анархисты, которых он встречал в Москве – Боровой, Рощин, Гордин, Сандомирский и другие, – произвели на него впечатление людей книги, а не действия; какое бы уважение ни вызывали их человеческие качества и знания, казалось, они загипнотизированы своими же собственными словами и резолюциями и лишены воли бороться за свои идеалы.

Махно вскоре оставил этот большой город, столь чуждый его крестьянскому темпераменту, и вернулся в Гуляйполе, от земли которого он черпал свою силу и которое питало его страсть к непосредственности и свободе.

В июле 1918 года, когда Махно прибыл в Гуляйполе, этот район был занят австрийскими войсками и милицией (вартой) их украинской марионетки гетмана Скоропадского. Все еще оставаясь беглецом, Махно пробрался в деревню, где узнал, что во время его отсутствия дом матери был сожжен, а брат Емельян, инвалид войны и ветеран, расстрелян^[40]*. Практически за сутки Махно организовал партизанский отряд и под черным знаменем анархизма провел ряд дерзких налетов на австро-венгров, «гетманцев» и усадьбы местных помещиков. «Мы победим, – гласила одна из его первых прокламаций к крестьянам юга, – не для того, чтобы следовать примеру прошлых лет и вручать нашу судьбу какому-то новому хозяину, а для того, чтобы взять ее в свои руки и строить наши жизни по своему собственному разумению и пониманию правды».

Исключительная мобильность и набор хитрых трюков составляли основу тактики Махно. Верхом и на тачанках с пулеметами его люди стремительно носились по бескрайним степям между Днепром и Азовским морем. Они время от времени сливались в небольшую армию, мощными наскоками вселяя ужас в сердца своих противников. В то же время независимые партизанские отряды беспрекословно подчинялись командам Махно и воевали под его черным знаменем весьма успешно. Деревенские жители охотно снабжали его продовольствием и свежими лошадьми, что позволяло махновцам без труда покрывать по 40–50 километров в день. Они могли совершенно внезапно возникнуть там, где их меньше всего ждали, напасть на помещиков, разгромить военные гарнизоны и исчезнуть столь же стремительно, как и появились.

Одетые в мундиры, захваченные у варты гетмана Скоропадского, махновцы проникали во вражеские ряды, выясняли их планы или открывали огонь в упор; был случай, когда Махно и его свита в облике гетманских гвардейцев появились на балу местного землевладельца и в разгаре празднества захватили всех гостей.

Когда преследователи загоняли махновцев в угол, они закапывали оружие, поодиночке возвращались в свои деревни, принимались за полевые работы и лишь ждали очередного сигнала, чтобы извлечь из земли другой мешок с оружием и совершить очередной неожиданный и дерзкий налет. По словам Виктора Сержа, бойцы Махно обладали «поистине эпическими способностями собираться и вступать в бой». Тем не менее их успехи в очень большой степени зависели от исключительных достоинств их главнокомандующего. Махно был отважным и находчивым командиром, сочетавшим железную волю с прекрасным чувством юмора, и пользовался любовью и преданностью своего крестьянского воинства. В сентябре 1918 года, когда он нанес поражение значительно превосходящим силам австрийцев у деревни Дибривки, его люди присвоили ему выразительный титул Батько.

Когда в результате перемирия в ноябре 1918 года войска Центральной рады отошли с российской территории, Махно смог захватить большую часть их оружия и боеприпасов, а затем обрушился на сторонников украинского националистического лидера Симона Петлюры. В конце декабря Махно, проведя крупную и смелую операцию, успешно выбил из Екатеринослава петлюровский гарнизон. Его части, спрятав оружие под одеждой, прибыли на екатеринославский вокзал обыкновенным пассажирским поездом и, застав националистов врасплох, выбили их из города. Правда, на следующий день к врагу подошло подкрепление, и Махно пришлось отойти за Днепр и вернуться на свою базу в Гуляйполе. Петлюровцам в свою очередь вскоре пришлось отступить перед натиском Красной армии.

В течение первых пяти месяцев 1919 года район Гуляйполя был полностью свободен от какой-либо политической власти со стороны. Австрийцы, гетман и Петлюра – все были изгнаны из этих мест, и ни у красных, ни у белых не было достаточно сил, чтобы заполнить этот вакуум. Махно воспользовался затишьем, чтобы попытаться перестроить общество по либертарианским принципам. В январе, феврале и марте махновцы провели ряд окружных съездов крестьян, рабочих и повстанцев, чтобы обсудить экономические и военные вопросы и задачи перестройки.

На каждом съезде стоял главный вопрос – оборона района от тех сил, которые попытаются взять его под контроль. II съезд, который состоялся в Гуляйполе 12 февраля 1919 года, проголосовал в пользу «добровольной мобилизации», которая на деле означала поголовный призыв в армию всех, кто способен держать оружие. Делегаты также избрали региональный Военно-революционный совет крестьян, рабочих и повстанцев, чтобы проводить в жизнь решения периодических съездов. Новый Совет побудил провести выборы «свободных» советов в городах и деревнях, то есть таких советов, в которых не присутствовали бы члены политических партий. Хотя намерения Махно заключались в желании избавить эти новые организации от политической власти, на деле Военно-революционный совет, действуя совместно с региональными съездами и местными советами, сформировал на территории вокруг Гуляйполя непрочное правительство.

Кроме того, Военно-революционный совет помог в создании анархистских коммун, которые впервые появились в районе Гуляйполя еще во время революции 1905 года и снова дали о себе знать в 1917 году. Каждая коммуна состояла примерно из дюжины крестьянских хозяйств, в которых обитало от 100 до 300 членов. Хотя лишь несколько из них действительно считали себя анархистами, руководство коммунами осуществлялось на основе полного равенства и подчинения основному кропоткинскому принципу взаимной помощи. Региональные съезды советов рабочих, крестьян и повстанцев выделили каждой коммуне скот и сельскохозяйственный инвентарь, конфискованный в соседних помещичьих усадьбах, а также столько земли, сколько могут обработать члены коммуны без привлечения наемного труда. Первая такая коммуна была названа в честь Розы Люксембург, которую крестьяне, обладавшие большей политической сознательностью, считали мученицей, павшей в борьбе за свободу и равенство^[41]*.

Как и Военно-революционный совет, повстанческая армия Украины (так называли себя силы махновцев) теоретически подчинялась региональным съездам. Тем не менее на практике бразды правления твердо держали Махно и его командиры. Несмотря на все свои старания избежать любых намеков на регламентацию, Махно сам назначал своих командиров на ключевые посты (остальных выбирали прямо в частях) и ввел в войсках жесткую военную дисциплину, схожую с той, которой придерживались казацкие курени из соседнего Запорожья. Но при всем при том армия повстанцев никогда не могла потерять своего простонародного характера. Все ее командиры были из крестьян или, в некоторых случаях, из рабочих. Тщетно было бы искать командира – выходца из высших или средних классов или даже из радикальной интеллигенции.

При всей своей одаренности Махно был самоучкой и диаметрально отличался от интеллектуалов в русском анархистском движении, хотя чувствовал к ним глубокое уважение, если не восхищение перед их глубокой образованностью. Он не раз обращался к ним за помощью, когда пытался учить своих крестьянских последователей основам анархистской доктрины.

Волин и Арон Барон прибыли в его расположение летом 1919 года, после того как большевики разогнали конфедерацию «Набат» и заставили его членов искать себе убежища. Вместе с Петром Аршиновым, бывшим сокамерником Махно, который присоединился к нему на несколько месяцев раньше, они стали издавать журнал движения «Путь к свободе», продолжив направление закрытого издания «Набат». Кроме того, они организовали Культурно-образовательную комиссию, которая выпускала листовки и читала лекции в частях. Помимо этих начинаний, интеллектуалы планировали открыть школу, образцом для которой послужила бы Esquela Moderna Франциско Ферреры^[42]*. Ее ученики должны были впитать в себя дух независимости и свободы. Более того, Культурно-образовательная комиссия основала экспериментальный театр и создала программу обучения для взрослых крестьян и рабочих.

В махновском движении многие важные посты принадлежали евреям. Некоторые из них были интеллигентами, которые, как Арон Барон, служили в Культурно-образовательной комиссии, но подавляющее большинство воевало в рядах повстанческой армии, то ли просто в отрядах еврейской пехоты или в артиллерии, то ли в обыкновенных партизанских соединениях вместе с русскими, украинскими и других национальностей рабочими и крестьянами. Махно лично преследовал дискриминацию любого вида и каленым железом выжигал заразу антисемитизма у своих крестьянских сторонников. Задача эта была не легче, чем борьба с грабежами и пьянством (последняя усложнялась из-за пристрастия к алкоголю самого Махно). Кары за антисемитизм были быстрые и суровые: командир одной части был расстрелян на месте за погром в еврейском местечке; одного из солдат постигла такая же судьба просто за то, что он расклеивал плакаты с привычной антисемитской формулой «Бей жидов, спасай Россию!»^[43]*

В первые месяцы 1919 года, когда Махно и его последователи готовились заложить фундамент либертарианского общества, их отношения с большевиками оставались довольно дружескими, по крайней мере внешне. Крестьяне Гуляйполя даже послали немалое количество зерна заводским рабочим Петрограда и Москвы, которые страдали от нехватки продовольствия. Советская пресса превозносила Махно, как «отважного партизана» и крупного революционного вождя.

Эти отношения достигли своего апогея в марте 1919 года, когда Махно и коммунисты заключили соглашение о совместных военных действиях против Белой армии генерала Деникина. По этому соглашению украинская повстанческая армия стала дивизией Красной армии, подчиняющейся Верховному командованию большевиков. Но она сохранила своих командиров и внутреннюю структуру, а также свое название и черное знамя.

Такие внешние проявления упорядоченных отношений тем не менее не могли скрыть глубокой враждебности, разделявшей эти две группы. Коммунисты без большой радости относились к автономному статусу повстанческой армии и к той популярности, которой она пользовалась у новобранцев из крестьян. Со своей стороны махновцы опасались, что рано или поздно Красная армия попытается прижать их движение к ногтю. В начале года делегаты, выступавшие на первых двух съездах махновцев, прямо обвинили большевистскую партию в том, что она ищет возможности «лишить свободы и самостоятельности местные советы рабочих и крестьян» и что «требует монополии на революцию». Когда в апреле собрался III съезд, командир красных войск на Днепре Дыбенко запретил его, как «контрреволюционное сборище».

Махновский Военно-революционный совет возмущенно ответил ему: «Какое у вас есть право называть контрреволюционным народ, который… сбросил цепи рабства и который сейчас строит свою жизнь так, как он считает нужным? Должны ли массы революционного народа хранить молчание, когда такие «революционеры» отбирают у них завоеванную свободу?» 10 апреля 1919 года III съезд крестьян, рабочих и повстанцев открыто выразил свое неподчинение запрету. Советские газеты прекратили восхвалять махновцев и принялись обвинять их в том, что они «кулаки» и «анархо-бандиты». В мае были пойманы и расстреляны два агента Чека, засланные с целью убить Махно. Окончательный разрыв состоялся 15 июня, когда махновцы созвали IV региональный съезд и пригласили рядовых солдат Красной армии прислать своих представителей. Троцкий, главнокомандующий силами большевиков, пришел в ярость. 4 июня он запретил съезд и объявил Махно вне закона. Части коммунистов совершили стремительный налет на Гуляйполе и разогнали коммуну Розы Люксембург и ей подобные. Через несколько дней подошли войска Деникина и завершили начатое дело, сметя с лица земли то, что еще оставалось от коммуны, а также ликвидировав местные советы.

Хрупкий союз был торопливо восстановлен тем же летом, когда мощное наступление Деникина на Москву стало серьезно угрожать и коммунистам и махновцам. В августе и сентябре партизанские отряды Махно были отброшены к западным границам Украины. Волин, принимавший участие в поспешном отступлении, вспоминает в своих мемуарах, что даже перед лицом непреодолимых трудностей махновцы не впадали в отчаяние. Над передовой тачанкой армии повстанцев развевалось огромное черное знамя с лозунгами «Свобода или смерть!» и «Землю – крестьянам, заводы – рабочим!».

26 сентября 1919 года Махно провел удачное контрнаступление у деревни Перегоновки под Уманью, перерезав линии снабжения Белой армии, что вызвало панику и хаос у нее в тылу. Это было первое серьезное поражение Деникина в его драматическом марше к сердцу России и главным фактором, который остановил наступление на столицу большевиков. К концу года контрнаступление Красной армии заставило Деникина стремительно отступить к берегам Черного моря.

В месяцы после победы у Перегоновки махновщина была на гребне славы. В октябре и ноябре Махно на несколько недель занял Екатеринослав и Александровск, что дало ему возможность впервые применить принципы анархизма к городской жизни. После входа в большой город Махно первым делом (после открытия городских тюрем) постарался устранить впечатление, что он явился лишь для того, чтобы ввести новую политическую власть. Повсюду были расклеены объявления, сообщавшие горожанам, что отныне они вольны организовывать свою жизнь так, как считают нужным, что повстанческая армия не собирается «диктовать им или приказывать» , что делать. Были объявлены свобода речи, печати и собраний, и в Екатеринославе едва ли не за ночь появилось с полдюжины газет, представлявших широкий спектр политических мнений. Тем не менее, всемерно поддерживая свободу высказываний, Махно решительно не одобрял те политические организации, которые пытались командовать людьми. Поэтому он и распустил «революционные комитеты» (ревкомы) большевиков в Екатеринославе и Александровске, посоветовав их членам «заняться каким-нибудь честным трудом».

Махно был нацелен на уничтожение любого вида господства, на поощрение экономического и социального самоопределения. «Это дело самих рабочих и крестьян, – говорилось в одной из его прокламаций 1919 года, – организоваться и добиться взаимопонимания во всех областях жизни, для чего они могут мыслить, как считают нужным». В октябре 1919 года оратора-эсера, который на съезде рабочих и крестьян в Александровске призывал к созданию действенного руководства, махновцы встретили криками протеста: «Нам ваших руководителей более чем хватило. Вечно они здесь, и их все больше. Давайте-ка мы попробуем справляться без них». Когда работники железной дороги в Александровске пожаловались, что они уже много недель не получают заработной платы, Махно посоветовал им взять под свой контроль железнодорожные пути и потребовать от служб пассажирских и грузовых перевозок такой оплаты своего труда, какую они считают справедливой.

Тем не менее утопические проекты Махно не смогли увлечь даже незначительное меньшинство рабочего люда, потому что, не в пример фермерам и деревенским ремесленникам, независимым производителям, которые сами умеют решать все свои дела, заводские рабочие и шахтеры привыкли воспринимать себя как взаимозаменяемые части сложного производственного ;механизма, и без руководства мастеров и технических специалистов просто теряются. Более того, крестьяне и ремесленники могли обменивать плоды своего труда, в то время как жизнь городских рабочих зависела от регулярной выплаты им жалованья. К тому же Махно окончательно все запутал и усложнил, когда признал равенство всех бумажных денег, выпущенных его предшественниками – украинскими националистами, белыми, да и большевиками. Он никогда не понимал сложности современной городской экономики, да и не пытался понять их. Он ненавидел «яд» городов и обожал естественную простоту крестьянской жизни, из которой сам происходил. Но в любом случае у Махно было очень мало времени для воплощения своей плохо продуманной экономической программы. Он был все время в движении, редко останавливаясь, даже чтобы перевести дыхание. Махновщина, по словам ее современников, была «царством на колесах», «республикой тачанок». «Как всегда, – писал Волин о проектах Махно в Екатеринославе и Александровске, – нестабильность ситуации не дала заняться нужными делами».

В конце 1919 года Махно получил приказ от красного командования немедленно перебросить свою армию на польский фронт. Приказ прямо преследовал задачу убрать Махно из его родных мест и дать возможность без помех установить там правление большевиков. Махно и пальцем не пошевелил, чтобы сдвинуться с места. Он ответил, что его повстанческая армия – единственная подлинно народная сила на Украине и что она останется здесь, дабы защищать новообретенную свободу народа. Троцкий, сказал он, хочет заменить деникинские «орды» Красной армией, а помещиков – политкомиссарами. Жесткий ответ Троцкого последовал без промедления: махновцы были объявлены вне закона, и он стал готовиться выступить против них. В отчаянной попытке предотвратить такое развитие событий штаб-квартира Махно в Гуляйполе выпустила листовки, призывающие большевистские части не подчиняться приказам, которые могут нарушить «мирное соглашение» с Украиной. Людям нужно не «правление комиссаров», гласили листовки, а «свободный порядок советов». «На насилие мы ответим насилием».

Далее последовали восемь месяцев ожесточенных военных действий, которые стоили больших потерь обеим сторонам. Свою жатву собирала и серьезная эпидемия тифа. Волин, которого болезнь свалила с ног в Кривом Роге, был взят в плен Красной армией и отправлен в московскую тюрьму. Сильно уступая своим противникам в численности, партизаны Махно избегали открытых сражений и полагались на тактику партизанской войны, которую они вели в течение более двух лет Гражданской войны. В одной из своих песен они говорили, как верят в руководство Махно: «Мы разгромим их и уничтожим в этой войне, всех, до последнего комиссара, возьмем в плен. Ура, ура, ура! Мы идем на врага, за матушку Галину, за батька Махно!»

В октябре 1920 года барон Врангель, ставший преемником Деникина на юге России, начал мощное наступление, двинувшись с Крымского полуострова на север. И снова Красная армия обратилась за помощью к Махно, и снова было подписано соглашение, по которому повстанческая армия обрела полусамостоятельное существование под общим командованием большевиков^[44]*. В обмен на сотрудничество коммунисты пообещали Махно амнистировать всех анархистов в российских тюрьмах и гарантировать им свободу пропаганды при условии, что они будут воздерживаться от призывов к насильственному свержению советской власти. (Таким образом, Волин, едва оправившись от тифа, смог возобновить издание «Набата» в Харькове и начал подготовку к созыву Всероссийского съезда анархистов, который должен был собраться к концу года.)

Прошло лишь чуть больше месяца, Красная армия сделала решительный шаг к победе в Гражданской войне – и советские руководители разорвали соглашение с Махно. Пусть даже махновцы больше не представляли интереса как военный партнер, но пока во главе их стоял Батька, шаткому режиму большевиков продолжал угрожать дух примитивного анархизма и опасность всеобщей крестьянской войны, пугачевщины. Таким образом, 25 ноября махновские командиры в Крыму, бурно отмечавшие недавнюю победу над Врангелем, были арестованы Красной армией и немедленно расстреляны. На следующий день Троцкий приказал взять штурмом штаб-квартиру Махно в Гуляйполе, где Чека одновременно и арестовала членов конфедерации «Набат», которые собирались в Харьков на свой съезд, и провела налеты на анархистские клубы и организации по всей стране.

Во время нападения на Гуляйполе большинство штаба Махно было взято в плен и отправлено по тюрьмам или же просто расстреляно на месте. Тем не менее сам Батька с немногими остатками армии, которая когда-то насчитывала десятки тысяч человек, смог ускользнуть от преследователей. Большую часть года ему пришлось скитаться по Украине. Наконец, уставший партизанский вождь, продолжавший страдать от незаживших ран, форсировал Днестр и ушел в Румынию, откуда добрался до Парижа.

Неприязнь большевиков к анархистам продолжала расти еще со времени их первых рейдов против Московской федерации анархистов в апреле 1918 года. К 1919 году вооруженные отряды Черной гвардии и агрессивные партизанские шайки – силы, которые могли представлять военную опасность для, властей, – оказались не единственными объектами преследований; интеллектуалы из конфедераций анархо-синдикалистов и «Набата», самым опасным оружием которых были только их карандаши, часто подвергались арестам и задержаниям, особенно те неугомонные, что отказывались прекратить критику «предательств» и «эксцессов» Ленина и Троцкого.

Григорий Максимов подсчитал, что между 1919 и 1921 годами он; попадал за решетку не менее шести раз. Даже такие лояльные «советские анархисты», как братья Гордины и Иуда Рошин, на краткое время оказывались за решеткой.

Летом 1920 года Эмма Голдман и Александр Беркман на II конгрессе Коммунистического интернационала, а потом на встрече в Москве горячо протестовали против преследования их товарищей. Такие же жалобы были направлены в анархистский Черный крест. Анархо-синдикалисты требовали от зарубежных синдикалистов, прибывших в Москву как делегаты Коминтерна, воспользоваться своим влиянием для обращения к советскому руководству. Поток протестов тем не менее не помешал Троцкому в ноябре 1920 года провести на Украине «крупную хирургическую операцию», когда Красная армия разгромила штаб-квартиру Махно в Гуляйполе, а Чека в Харькове захватила лидеров конфедерации «Набат» – включая Волина, Арона и Фаню Барон, Ольгу Таратуту, Сеню Флешина, Марка Мрачного, Доленко-Чекереза и Анатолия Горелика – и отправила их в московские тюрьмы, в Таганскую и Бутырскую. На несколько недель были задержаны в столице Максимов и Ярчук из Конфедерации анархо-синдикалистов.

Крайне возмущенная новой волной арестов, Эмма Голдман резко пожаловалась на них Анатолию Луначарскому, народному комиссару просвещения, и наркому благосостояния Александре Коллонтай. Оба они, как Эмма рассказывала Анжелике Балабановой, «признали эти злоупотребления, но сочли, что протестовать неразумно». Балабанова, секретарь Коминтерна, организовала для Эммы встречу с Лениным, который заверил ее, что анархистов не преследуют за их убеждения, а только подавляют «бандитов» и повстанцев Махно.

Массовыми арестами анархо-синдикалистов (которые, не в пример махновцам, не представляли вооруженной угрозы властям) большевики надеялись раз и навсегда положить конец их влиянию на заводских рабочих. Постоянная агитация синдикалистов, их действительно заметное присутствие на предприятиях служили для рабочих напоминанием о заре свободы, которая зажглась для них в 1917 году, о расцвете рабочего контроля. С этого времени, по мере того как режим продвигался к централизованному контролю над экономикой, синдикалистам приходилось вести арьергардные бои, побуждая рабочих делать то же самое. В марте 1920 года II Всероссийский съезд рабочих пищевой промышленности, собравшийся в Москве, принял резолюцию, предложенную Исполнительным бюро анархо-синдикалистов (Максимов, Ярчук и Сергей Маркус), в которой большевистский режим осуждался за введение «неограниченного и неконтролируемого господства над пролетариатом и крестьянством, за ужасный централизм, доходящий до уровня абсурда… за уничтожение всего, что только есть в стране живого, непосредственного и свободного». Так называемая «диктатура пролетариата», далее было в резолюции, в действительности представляет собой диктатуру партии и даже отдельных личностей над пролетариатом.

Максимов, автор этих откровенных высказываний, призывал к созданию нового общества, основанного на непартийных советах и свободном труде. Не сомневаясь, что заводские комитеты, имея в руках такое мощное оружие, как всеобщая забастовка, смогут в конечном итоге добиться в России экономической децентрализации, он пытался организовать подпольную Федерацию рабочих пищевой промышленности в качестве первою шага к созданию Российской всеобщей конфедерации труда.

Хотя из организационных усилий Максимова мало что получилось, его цель создания децентрализованной рабочей конфедерации начала пользоваться популярностью среди более радикальных элементов на заводах и в мастерских и даже привлекать внимание некоторых заметных групп диссидентов в самой коммунистической партии.

К концу 1920 года под руководством яркой мадам Коллонтай и ее любовника Александра Шляпникова, бывшего металлиста, а теперь первого наркома труда, сформировалась «рабочая оппозиция», получившая мощную поддержку рядовых членов в профсоюзах и в заводских комитетах. «Рабочую оппозицию» серьезно беспокоила политика «военного коммунизма».

Сторонников оппозиции особенно волновала «милитаризация» рабочих ресурсов и замена рабочего контроля на предприятиях единоличным управлением. Их растущий критицизм политики большевиков отражал разочарование рабочих своими новыми руководителями и неприятие народом заметного сползания советского режима к новому бюрократическому государству. «Рабочая оппозиция» возражала против того, что экономические организации правительства, да и сама коммунистическая партия засорены «буржуазными» специалистами и другими непролетарскими элементами.

Вожди большевиков, заявляла Коллонтай, не понимают нужд рабочего от станка и вообще жизни в цехах и мастерских. Не доверяя простым людям, они стремятся «облечь доверием технических чиновников, наследников прошлого, а не опираться на здоровые творческие элементы трудящихся масс». «Основа противоречий, – говорила она, – вот в чем: будем ли мы строить коммунизм через рабочих или поверх их голов, руками советских чиновников».

Александра Коллонтай, Шляпников и их союзники требовали, чтобы руководство экономикой от правительства было передано рабочим комитетам и профсоюзам, организованным в рамках Всероссийского конгресса производителей, которые прошли процедуру выборов, независимых от партийного контроля. Надо дать полную свободу, доказывали они, творческим силам заводских рабочих, а не «уродовать их бюрократической машиной, полной духа рутины, свойственной буржуазной капиталистической системе производства и контроля».

«Рабочая оппозиция», делала вывод Коллонтай, ставит целью добиться подлинной диктатуры пролетариата, а не партийных лидеров, потому что Маркс и Энгельс провозглашали: «Создание коммунизма может быть и будет делом рук самих трудящихся масс. Создание коммунизма принадлежит рабочим».

Ленин с растущим неудовольствием наблюдал рост оппозиционных настроений. Он оспаривал призыв Коллонтай к отцам-основателям для подкрепления своей позиции. Осуждая идеи «рабочей оппозиции», как «синдикалистское и анархистское отклонение» от марксистской традиции, он призвал ее лидеров к соблюдению партийной дисциплины. Ленин, опасаясь, что синдикалистские доктрины «проникнут в широкие массы», осудил все разговоры о «промышленной демократии» или о созыве Всероссийского конгресса производителей. Он решительно отказался от своих прежних утверждений, высказанных в работе «Государство и революция», что обыкновенный рабочий способен заниматься политическими и экономическими проблемами. «Человек практики, – заявил он, – знает, что это волшебная сказка».

К началу 1921 года Ленин испытывал серьезное беспокойство в связи с возрождением синдикалистских тенденций среди заводских рабочих и интеллигентов своей же партии и обдумывал меры их обуздания. В поисках ответа он обратился к работам Фернана Пелетье (выдающаяся личность во французском синдикалистском движении) и некоторым трудам Бакунина, а также Кропоткина. Кропоткин, живой символ либертарианства, продолжал пользоваться глубоким уважением всей России. Он пришел к убеждению, как рассказывал Эмме Голдман в 1920 году, что один лишь синдикализм может заложить фундамент для восстановления экономики России.

Кропоткин не претерпел личных унижений во время налетов на московских анархистов в 1918 году, но летом того же года пожилой князь был вынужден перебраться в скромный деревянный домик в городке Дмитрове, примерно в 80 километрах к северу от столицы. Большую часть времени он проводил работая над рукописью книги об этике (которую так и не закончил) и принимая поток посетителей, включая Волина, Максимова, Эмму Голдман и Александра Беркмана.

Кропоткин был серьезно обеспокоен диктаторскими методами советского правительства. Он резко возражал против разгона Учредительного собрания и террористических методов работы Чека и сравнивал партийную диктатуру, навязанную большевиками, с «якобинскими взглядами Бабефа». Тем не менее в открытом письме к рабочим Западной Европы он побуждал их оказать давление на свои правительства, чтобы положить конец блокаде России и прекратить их участие в Гражданской войне. «Дело не в том, что нельзя возразить против методов большевистского правительства, – повторял Кропоткин. – Мы далеки от этого! Но вооруженная иностранная интервенция обязательно усиливает диктаторские тенденции этого правительства и парализует старания тех русских людей, которые готовы оказать помощь России, независимо от ее правительства, в восстановлении ее жизни».

В мае 1919-го, за год до этой декларации, Кропоткин встретился в Москве с Лениным, чтобы обсудить их разногласия. Дискуссия продолжилась в ходе краткой переписки, в которой .Кропоткин не отказывался от своих нападок на диктатуру большевиков. «Россия стала революционной республикой только по названию, – писал он Ленину в марте 1920 года. – В настоящее время ею руководят не советы, а партийные комитеты… Если существующая ситуация будет продолжаться, само слово «социализм» превратится в ругательство, что случилось с лозунгом «равенство» через сорок лет после правления якобинцев». Но Кропоткин не потерял надежды. «Я глубоко верю в будущее, – заверял он в мае 1920 года. – Я верю в синдикалистское движение… в течение ближайших пятидесяти лет оно превратится в могучую силу и приведет к созданию бесклассового коммунистического общества».

В январе 1921 года Кропоткин, которому было почти восемьдесят лет, заболел воспалением легких, что и привело к его кончине. Его давний ученик, доктор Александр Атабекян, который тридцать лет назад основал анархистскую библиотеку в Женеве, сидел у ложа своего умирающего учителя. Через три недели, 8 февраля 1921 года Кропоткин скончался. Его семья отклонила предложение Ленина об организации государственных похорон, и тут же был создан комитет по организации похорон из ведущих анархо-синдикалистов и анархо-коммунистов, которых объединила смерть их великого учителя. Лев Каменев, председатель Московского Совета, разрешил Арону Барону и еще нескольким другим арестованным анархистам на день покинуть тюрьму, чтобы принять участие в похоронной процессии.

Не обращая внимания на жгучий холод московской зимы, они прошли кортежем до Новодевичьего монастыря, места погребения предков Кропоткина. Они несли черные знамена, лозунги с требованиями освобождения из тюрем всех анархистов и плакаты с такими надписями: «Где есть власть, там нет свободы» и «Освобождение рабочего класса есть дело самих рабочих». Хор пел «Вечную память». Когда процессия проходила мимо Бутырской тюрьмы, заключенные трясли решетки на окнах своих камер и провожали покойного анархистским гимном.

Эмма Голдман произнесла речь над могилой Кропоткина, а студенты и рабочие возложили цветы на его надгробие. Место рождения Кропоткина, большой дом в старом аристократическом квартале Москвы, был передан его жене и товарищам для организации музея, где будет место его книгам, бумагам и личным вещам. Организацией его занялся комитет анархистов-ученых. В него входили Николай Лебедев, Алексей Солонович и доктор Атабекян, которым шли пожертвования от друзей и почитателей со всего мира.

Гражданская война в России оставила по себе мрачное наследие в виде голода, развала промышленности, нехватки горючего, личной ненависти и политического разочарования. Горечь этого урожая вызвала в Москве и Петрограде в первые недели 1921 года резкий рост крайнего напряжения, которое и подготовило почву для Кронштадтского восстания, события, которое, как заметил Ленин, «осветило реальность лучше, чем что-либо еще».

Ближе к концу февраля по крупнейшим предприятиям Петрограда прокатилась неожиданная волна забастовок. По рукам ходили листовки и прокламации. Часть из них требовала топлива и хлеба, ликвидации рабочих батальонов Троцкого, возрождения свободных советов и заводских комитетов, другие – свободы слова, восстановления Учредительного собрания, прекращения террора Чека и освобождения из коммунистических тюрем эсеров, анархистов и других политических заключенных.

Еще до конца месяца делегация матросов и рабочих с военно-морской базы Кронштадта, расположенной на соседнем острове Котлин, прибыла в столицу, чтобы присоединиться к одной из демонстраций забастовщиков. В самом Кронштадте проходили митинги поддержки на Якорной площади – где в июльские дни 1917 года Блейхман произносил свои пламенные речи – и на борту линкора «Петропавловск», стоящего в гавани. Настоящее восстание разразилось в начале марта на островной базе и на окружающем промышленном комплексе. Оно длилось две недели, пока части большевиков и добровольцев не пересекли замерзший Финский залив по льду и не подавили мятежников.

История кронштадтского радикализма возвращает к революции 1905 года. Мартовский мятеж 1921 года, так же как и предыдущие восстания в 1905 и 1917 годах, был бурным и неожиданным, но он не был организован, как об этом часто пишут, анархистами или какой-то другой единственной партией или группой. Скорее его участниками были радикалы всех мастей – большевики, эсеры, анархисты и много других, не имеющих четкой политической ориентации. Те анархисты, которые играли заметную роль в Кронштадте 1917 года, четыре года спустя здесь уже не присутствовали: матрос Железняков погиб в бою с деникинцами в 1919 году, Блейхман скончался в Москве в 1920 или в начале 1921 года, а Ярчук, обитавший в Москве, если не сидел в тюрьме, был, как и большинство его товарищей, под неустанным надзором Чека.

Тем не менее дух анархизма, который играл столь важную роль в Кронштадте во время революции 1917 года, отнюдь не исчез. В канун восстания анархисты распространяли среди моряков и рабочих листовки с лозунгами «Где есть власть, нет свободы», понося «железную дисциплину» и «принудительный труд», навязанный заводским рабочим большевистским режимом. Листовки повторяли знакомые анархистские требования: положить конец принудительному труду, восстановить рабочий контроль, сформировать независимые партизанские отряды вместо Красной армии, провести подлинную социальную революцию, которая и приведет к созданию бесклассового общества свободных коммун.

Но кроме такой прямой пропаганды было много свидетельств влияния на мятежников анархистских идей. Так, в чисто анархистской манере мятежники сетовали, что Россия попала под господство «небольшой группы коммунистических бюрократов», громко требовали уничтожения «комиссарократии», установленной Лениным, Троцким и их свитой^[45]*. Рабочие, говорили они, не для того избавлялись от отдельных капиталистов, чтобы стать рабами государства. «Вся власть Советам, – провозглашали повстанцы, – но не партиям!» В своем мятежном журнале они объявили, что Кронштадтское восстание знаменует начало «третьей революции», которая продолжится, пока русский народ не освободится от своих новых хозяев: «Здесь, в Кронштадте заложен первый камень третьей революции, которая освободит рабочий люд от последних уз и откроет широкую новую дорогу к социалистическому творчеству».

Анархисты, которые встретили мятеж ликованием, приветствовали Кронштадт как «вторую Парижскую коммуну». Даже такие просоветские группы, как универсалисты и карелинская Всероссийская федерация анархистов, были охвачены радостным порывом и осуждали правительство, которое послало войска для подавления восстания. Опасаясь обильного кровопролития, Александр Беркман и Эмма Голдман вместе с двумя другими товарищами обратились к Зиновьеву, предлагая себя в качестве посредников.

Но правительство не собиралось вступать с мятежниками в какие-либо переговоры. «Пришло время, – заявил Ленин на X съезде партии, в то время, когда на острове в Финском заливе бушевало пламя восстания, – положить конец оппозиции, придавить ее; оппозиции с нас хватит».

После этого заявления «рабочая оппозиция» (хотя ее сторонники присоединились к своим соратникам коммунистам в осуждении Кронштадтского восстания) была быстро подавлена. Страну затопила новая волна политических арестов. Анархистов отлавливали в Петрограде, Москве, Киеве, Харькове, Екатеринославе и Одессе. Те, кого освободили после арестов в ноябре 1920 года, сломавших становой хребет организации, снова оказались в заключении. Московская Чека арестовала Максимова и Ярчука, секретаря и казначея Исполнительного бюро анархо-синдикалистов, которые оказались вместе со своими коллегами в Таганской тюрьме. Почти все еще остававшиеся книжные магазины, типографии и клубы были закрыты, а несколько еще существовавших анархистских кружков разогнаны. Даже пацифисты, последователи Толстого, были арестованы или запрещены. (Немало толстовцев было расстреляно во время Гражданской войны за отказ служить в Красной армии.)

Алексей Боровой был исключен из Московского университета^[46]. В ноябре 1921 года милиция совершила налет на клуб универсалистов, бывший центр «Советского анархизма», и закрыла их газету. Двое из их руководителей, Владимир Бармаш и Герман Аскаров, оба известные интеллектуалы и члены Московского Совета, были арестованы по обвинению в «бандитизме и подпольной деятельности». По данным Максимова, универсалистам, которые радовались поражению Кронштадтского мятежа, удалось создать еще более раболепную группу «анархо-биокосмистов», которая заявила о своей безоговорочной поддержке советского правительства и торжественно объявила о своем намерении устроить социальную революцию «в межпланетном пространстве, но не на территории Советов»^[47].

Расправа с анархистами вызвала немало нежелательных слухов. В то же самое время, пока большевики набивали камеры Бутырки и Таганки синдикалистами, универсалистами, махновцами и членами конфедерации «Набат», они вели жаркие споры с Социалистическим интернационалом в Амстердаме по поводу того, чтобы синдикалистов признавали в Западной Европе и Северной Америке. В июле 1921 года коммунисты создали Красный интернационал профессиональных союзов (более известный как Профинтерн), задача которого состояла в том, чтобы вывести организованное рабочее движение из-под влияния Международной федерации профсоюзов в Амстердаме.

Но иностранные делегаты, которые попытались провести в Москве конгресс Профинтерна, были потрясены ликвидацией армии Махно и подавлением Кронштадтского восстания, – и тут они испытали новое потрясение, когда пошла волна последних арестов анархистов.

С.А. Лозовский, председатель Профинтерна, министр иностранных дел Чичерин и сам Ленин неустанно заверяли своих гостей, что «идеологические» анархисты ни в коем случае не подвергаются преследованиям. Тем не менее Голдман, Беркман и Александр Шапиро смогли убедить некоторых европейских синдикалистов сделать Ленину представление, чтобы облегчить участь своих арестованных товарищей в России. Другие делегаты Профинтерна изложили свой протест Дзержинскому, главе Чека. Чтобы драматизировать ситуацию, арестованные анархисты в Таганке – среди которых были Максимов, Волин, Ярчук, Бармаш, Мрачный – объявили голодовку, которая длилась все одиннадцать дней, пока шел конгресс.

В добавление к сложному положению правительства возникло еще одно потрясение, когда в сентябре 1921 года Чека расстреляла анархистского поэта Льва Черного и фаню Барон. Черный активно действовал в составе московской Черной гвардии и был членом группы «Анархисты подполья», которая несла ответственность за взрыв в Леонтьевском переулке, где в 1919 году размещалась штаб-квартира московских коммунистов, хотя он сам лично не имел отношения к этому инциденту. Репутация фани Барон, как «идеологического» анархиста, не была запятнана никаким терроризмом. Эмма Голдман была настолько возмущена казнями анархистов, что решила устроить сцену на манер английских суфражисток, приковав себя цепями к скамье в зале, где проходил III конгресс Коминтерна, и выкрикивая делегатам слова протеста, но ее отговорили русские друзья.

В обстановке возмущения со всех сторон, дома и за границей, Ленин счел благоразумнее пойти на попятный. В том же месяце он освободил тех из известных анархистов, за которыми, пусть они были оппозиционерами по отношению к советской власти, не числилось насильственных действий. Им было поставлено условие: без промедления покинуть страну. Максимов, Мрачный, Волин, Ярчук и несколько других отбыли в Берлин в январе 1922 года. Тем временем Эмма Голдман, Александр Беркман и Саня Шапиро, до глубины души огорченные тем оборотом, который приняла революция, тоже приняли решение эмигрировать. «Приходят серые дни, – записал в своем дневнике Беркман. – Один за другим гаснут тлеющие угли свободы. Террор и деспотизм положили конец жизни, рожденной в дни Октября. Лозунги революции отброшены, ее идеалы потоплены в народной крови. Дыхание вчерашнего дня обрекло на смерть миллионы; сегодняшние тени темным пологом висят над страной. Диктатура железной пятой подавила народные массы. Революция мертва, и ее стоны – это глас вопиющего в пустыне… Я принял решение оставить Россию».

Эпилог

Где те, кто придут служить массам – а не использовать их ради своих амбиций?

Петр Кропоткин

На волне Кронштадтского восстания большевики ввели в действие новую экономическую политику, которая покончила с насильственными изъятиями зерна и ослабила правительственный контроль над сельским хозяйством, промышленностью и торговлей. Цель Ленина заключалась в том, чтобы не допускать впредь таких мятежей, как Кронштадтский, для чего измученной и истерзанной стране надо было дать возможность «перевести дыхание». Тем не менее политическая оппозиция передышки не получила. Началась кампания по искоренению жалких остатков политических разногласий.

Воинственные анархисты, которым удавалось пока избегать сетей Чека, были выслежены, захвачены и предстали перед революционным трибуналом, которому они бросили в лицо те же обвинения, что и их предшественники на столыпинских судах после революции 1905 года. В декабре 1922 года один из обвиняемых на суде в Петрограде назвал этот процесс насмешкой и отказался отвечать своим инквизиторам. Большевики, заявил он, обернули оружие против храбрейших защитников революции, потому что, как и все тираны, они боятся критики. «Но мы не боимся ни вас, ни ваших палачей! – вскричал он. – Советское «правосудие» может убить нас, но вы никогда не убьете наши идеалы. Мы умрем как анархисты, а не как бандиты».

Заключенные анархисты прямо из тюрем Москвы, Петрограда и других городов были отправлены этапом в концентрационные лагеря под Архангельском на ледяной север, или в политизоляторы, раскиданные по всей стране. Сведения, доходившие до Запада, говорили о суровых условиях, на которые они были обречены: невыносимый холод, скудная пища, каторжный труд, цинга и туберкулез. Только письма от членов семьи и товарищей поддерживали огонек надежды. «Я сижу и мечтаю о свободе», – писал узник Ярославского политизолятора, чье здоровье было подорвано туберкулезом.

Древние монастыри Суздаля и Соловецких островов в Белом море были превращены в тюрьмы для сотен политических противников советской власти, которые устраивали демонстрации и голодовки протеста против заключения. Несколько отчаянных душ пошли на самосожжение, следуя примеру старообрядцев, которые двести пятьдесят лет назад, забаррикадировавшись в Соловецком монастыре, превращали себя в живые факелы. К середине 20-х годов анархистов убрали с Соловков и разбросали по тюрьмам Чека на Урале и по сибирским колониям.

Те анархисты, которым позволено было покинуть Россию, не теряя времени, организовали комитеты помощи своим заключенным товарищам. Беркман, Голдман, Шапиро, Волин, Мрачный, Максимов, Еленский, Сеня и Молли Флешины направили свою энергию на создание фондов помощи. Папки в их организациях – самыми известными были Объединенный комитет защиты заключенных революционеров в России (Берлин, 1922-1926), Фонд помощи Международной ассоциации рабочих для анархистов и анархо-синдикалистов в российских тюрьмах и ссылках (Берлин и Париж, 1926–1932) и Фонд Александра Беркмана, активно действовавший в Чикаго, – пухли от писем и досье арестованных анархистов, их имена сопровождались такими мрачными примечаниями, как «избит в Бутырках», «повторная голодовка», «убит в тюрьме», «расстрелян в Киевской ЧК», «избит за сопротивление насильственному кормлению» и «судьба неизвестна». Эмигранты не жалели сил, обеспечивая непрестанный поток посылок и передач, поддерживая своих соратников в России. Их успехи в борьбе с голодом, тоской и отчаянием заключенных достойны уважения, учитывая те ограничения, которые советское правительство наложило на благотворительную деятельность. По словам получателей, их письма и передачи были «божьим даром», «дуновением свежего воздуха» в этой душной атмосфере.

Тем не менее силы и средства, необходимые для организации митингов протеста, сбора средств, выпуска бюллетеней, отправки писем, посылок и т. п., не переставали требовать активного участия уже немолодых анархистов Запада, выматывая из них все физические силы и вынуждая жить в постоянной бедности. «Я часто думаю, что мы, революционеры, напоминаем капиталистическую систему, – заметила Эмма Голдман, которая сама без устали работала в системе помощи. – Мы высасываем из людей все лучшее, что в них есть, а потом молча наблюдаем, как они кончают свои дни в нищете и одиночестве».

А тем временем смерть заставляла смолкать старую гвардию движения. Владимир Забрежнев, старый кропоткинец, который после Октябрьской революции вступил в коммунистическую партию, стал секретарем правительственной газеты «Известия» и в 1920 году скончался в Москве. Несколько месяцев спустя И.С. Блейхман стал жертвой легочного заболевания, которое серьезно обострилось, когда он отбывал срок на принудительных работах в большевистской тюрьме^[48]*. В феврале 1921 года кончина Кропоткина последовала за смертью в декабре его давнего ученика Гогелиа-Оргеиани, уехавшего на свой родной Кавказ. Варлаам Черкезов, еще один грузин и близкий помощник Кропоткина в первые годы движения, вернулся в свое бывшее убежище в Лондоне, где и умер в 1925 году, на восьмидесятом году жизни. В 1926 году в Москве у Мачайского случился инфаркт, а Аполлон Карелин умер от кровоизлияния в мозг, успев стать свидетелем разгрома Всероссийской федерации анархистов и ареста своих самых преданных учеников Хархардина, Солоновича и Худолея.

В мрачной хронике тюрем, ссылок и смертей порой случались светлые моменты. Ольга Таратута, избитая тюремщиками в Бутырках, получившая цингу в Орловском политизоляторе и, наконец, отправленная в сибирскую ссылку, внезапно получила помилование и разрешение вернуться в Киев^[49]*. Бывшие «советские анархисты» – карелинцы, универсалисты и анархо-синдикалисты – были освобождены из тюрем, чтобы оказаться под надзором политической полиции. В 1924 году Абба Гордин, лидер универсалистов, получил разрешение эмигрировать в Соединенные Штаты. Его брат В.Л. Гордин, хотя и перешел в стан большевиков, в 1925 году был арестован и помещен в психиатрическую больницу. Судя по надежным источникам, ему удалось добраться до Америки, где, как ни странно, он стал протестантским миссионером. (Гордины были сыновьями раввина.)

Во время нэпа небольшому количеству «мирных» анархистов разрешили продолжать свою деятельность. Оставались открытыми издательство и книжный магазин «Голос труда», где продавалось несколько томов сочинений Бакунина, а также новые работы, включая ценное собрание воспоминаний анархистов, изданных Алексеем Боровым. В то же самое время Боровой и его соратники из Комитета по созданию музея Кропоткина, уважаемые Атабекян и Лебедев, получили от властей разрешение без помех заниматься своей работой. В 1927 году они вместе с другими известными анархистами (среди них Рогдаев, Бармаш, Аскаров и Лидия Гогелиа), скорее всего, с благословения Московского Совета, выступили с публичным протестом против казни Сакко и Ванцетти, которая стала весьма распространенной для радикалов и либертарианцев во всем мире.

Для остальных членов движения, живущих в зарубежной эмиграции, небольших групп состарившихся усталых мужчин и женщин, разбросанных по Америке и Европе, осталась лишь горечь лицезрения, как русская революция превращается в полную противоположность всему, на что они надеялись. В лучшем случае, как недавно заметил симпатичный неофит от анархизма, им осталось печальное утешение, что их отец-основатель Бакунин, полстолетия тому назад оценивая марксистский социализм, пророчески предсказал все это. «Долгие годы «строительства социализма», – заявила Федерация русских анархо-коммунистических групп в Соединенных Штатах и Канаде, – полностью доказала справедливость утверждения Бакунина, что «социализм без свободы – это рабство и скотство». В Берлине и Париже, в Нью-Йорке и Буэнос-Айресе, полные горечи, оставшиеся в живых продолжали свои саркастические нападки на диктатуру большевиков. Ленин в их глазах был «Торквемадой, Лойолой, Макиавелли и Робеспьером русской революции»; они презрительно называли его партию «новыми королями», растоптавшими знамя свободы.

Они поносили нэп, как циничный маневр для восстановления буржуазной системы, реакционный компромисс с капиталистами, техническими специалистами и кулаками. Изгнанники клялись никогда не прекращать борьбы, чтобы сбросить «иго коммунистической партии… иго интеллигенции и буржуазии»; они не успокоятся, пока «и частный и государственный капитализм» не превратятся в прах и их заменят фабричные комитеты и свободные советы, низовые организации, подавленные большевиками после Октябрьской революции. «Продолжим борьбу, – заявил Григорий Максимов, – и нашим лозунгом будет: «Революция мертва! Да здравствует революция!»

Хотя различные фракции анархистов в эмиграции критиковали советский режим практически в одних и тех же выражениях и, как правило, сотрудничали друг с другом в деле организации помощи, старые разногласия продолжали существовать. Прибыв в Берлин, который в начале 20-х годов был основным центром для изгнанников, Аршинов и Волин из конфедерации «Набат» основали ежемесячный журнал «Анархический вестник»^[50]*, в то время как синдикалисты во главе с Максимовым, Ярчуком и Шапиро издавали свой «Рабочий путь».

Обе группы признавали, что, пока они преодолевают разобщенность, которой страдали с самого начала, вряд ли анархисты могут надеяться, что выживут как движение и тем более разрешат сложные социальные проблемы XX века. Немало из них неохотно признали истинность слов Карла Радека, что романтизм анархистов и инстинктивная враждебность к любой организации мешают им отчетливо увидеть реальность современного индустриального общества с его растущим населением, со сложным разделением функций и тем самым обрекают их на неудачи и поражение.

Анархо-синдикалисты были особенно чувствительны к критике такого рода, поскольку всегда гордились современностью своих взглядов: они настаивали, что, не в пример донкихотству анархо-коммунистов, они не зациклились на прошедших временах примитивных сельскохозяйственных коммун, а видят перед собой децентрализованное индустриальное общество, учитывающее последние достижения науки и техники. Скорбно признавая, что их движение в России потерпело крах из-за недостатка эффективной организации, синдикалисты в эмиграции решили объединить силы с соратниками из других стран и обеспечить рабочий класс альтернативой политически ориентированным интернационалам в Москве и Амстердаме. В декабре 1922 – январе 1923 года синдикалисты из дюжины стран (включая и изгнанников из России) встретились в Берлине и основали новый интернационал рабочих, который окрестили Международной ассоциацией рабочих, утверждая, что являются подлинными наследниками этого имени 1864–1876 годов.

Съезд, на котором было положено начало анархо-синдикалистскому Интернационалу, сосредоточил внимание на смысле большевистской революции, который она имела для рабочих. Делегаты сочли ее событием огромной важности, поскольку она ярко высветила разницу между государственным социализмом, неминуемо ведущим к угнетению рабочего класса, и революционным синдикализмом, который обеспечивает свободу и дает массам уверенность в своих силах.

Лелея свое либертарианское наследство, синдикалисты уговаривали сами себя хранить верность лозунгу I Интернационала: «Освобождение рабочего класса должно быть делом рук самих рабочих». Они призывали рабочих всего мира вести ежедневную борьбу в рамках существующего капиталистического строя, пока не придет время подниматься на «всеобщую стачку». Она станет сигналом к социальной революции, которая сметет буржуазный порядок и провозгласит создание свободного общества, организованного «снизу и доверху» и «не отягощенного государством, армией, полицией или эксплуататорами и угнетателями всех мастей». Централизованное государство необходимо отбросить ради «свободной системы советов», объединенных в Генеральной конфедерации труда. «Это правительство людей», твердо стоящее на платформе анархо-синдикалистского Интернационала, отражало взгляды Сен-Симона и Энгельса и будет заменено «управлением вещами». Потому что любое государство, представляет ли оно собой конституционную демократию, или пролетарскую диктатуру, или что-либо иное, «всегда является создателем новых монополий и новых привилегий; оно никогда не будет служить инструментом освобождения».

Александр Шапиро и Григорий Максимов играли важные роли в создании берлинского Интернационала, но их вдохновителем и лидером в течение многих лет был Рудольф Рокер, бывший глава Федерации анархистов Лондона. В 1932 году, чувствуя угрозу растущего влияния нацистской партии, Интернационал перебрался в Амстердам, а четыре года спустя снова переехал в Мадрид, оказавшись в средоточии гражданской войны в Испании, в которой Конфедерации синдикалистов (CNT) выпало сыграть главную роль.

Победа Франко вынудила синдикалистов в 1939 году перевести свою штаб-квартиру в Стокгольм. Здесь выжить организации помог Центральный совет синдикалистов Швеции – и наконец последний переезд состоялся после Второй мировой войны, в Тулузу, где Интернационал и пребывает сейчас, через сорок лет после своего создания.

В рядах анархо-коммунистического крыла движения самым громогласным защитником организационных реформ был Петр Аршинов. Добравшись в 1922 году до Берлина, он организовал Группу русских анархо-коммунистов за границей, которая три года спустя перебралась в Париж и начала издавать собственный журнал «Дело труда». Аршинов объяснял крах русских анархистов их вечным и неизменным хаосом и разбродом. В соответствии с «Организационной платформой», которую группа «Дело труда» представила в 1926 году, единственной надеждой на возрождение движения было создание Всеобщего союза анархистов с центральным исполнительным комитетом для координации политики и действий.

Решительную поддержку этому плану оказал старый сокамерник и ученик Аршинова Нестор Махно, измученный чахоткой и убогими условиями существования, для которого алкоголь был единственным способом бегства от этого чуждого мира, в который его занесло. «Нестор – больной человек, – писал Александр Беркман в 1926 году, – но ему приходится тяжело работать на заводе, получая собачье жалованье, на которое он не может прожить с женой и ребенком, хотя его жена тоже работает. Так же приходится и остальным. Это ад».

Как выяснилось, Махно оказался единственным известным анархистом, изъявившим желание подписаться под «Организационной платформой». Волин окончательно порвал с Аршиновым и вместе с Сеней Флешиным и несколькими другими раскольниками в следующем году опубликовал уничижительную оценку «платформы».

Аршинов и его сторонники, доказывали они, значительно преувеличили организационные пороки движения. Их призыв к созданию какого-то центрального комитета не только противоречит основному принципу анархизма – местной инициативе, – но и ясно отражает «партийный дух» этих лидеров. (Оппоненты Аршинова редко упускали возможность указать, что перед тем, как в 1906 году присоединиться к анархистам, он был большевиком.)

Короче, «Дело труда» хотело создать анархистскую партию, чьей задачей было бы руководство массами, а не помощь им самим готовить революцию^[51]*. «Увы, – писала Молли Флешина, – весь дух «платформы» пронизан убеждением, что во время революции МАССЫ ДОЛЖНЫ ИМЕТЬ ПОЛИТИЧЕСКОЕ РУКОВОДСТВО. Вот откуда берет начало и зло, и все остальное… оно базируется главным образом на этой идее. Оно поддерживает рабочую партию анархо-коммунистов, стоит за армию… потому что система защиты революции неминуемо приведет к созданию системы шпионов, следователей, судей, тюрем и в результате – к ЧЕКА».

Отвечая на эти нападки, Аршинов упрекнул Волина и К° тем, что он снова втягивает анархистов в бесплодный спор. Он настаивал, что его предложения даже отдаленно не противоречат идеям анархизма, поскольку сохраняется децентрализованная организационная структура.

Нестор Махно, кинувшийся на защиту соратника, предположил, что Волин, который в 1919 году, когда был в повстанческой армии на Украине, оказался в руках красных, не был захвачен в плен, как принято было думать, а сам перебежал к коммунистам.

Утверждения Махно, в свою очередь, вызвали ответный огонь со стороны Александра Беркмана, Эммы Голдман и Эррико Малатесты, которые теперь присоединились к критике «Организационной платформы». В письме к историку и архивисту анархистского движения Максу Неттлау Беркман набросился на Махно, как на носителя «милитаристского темперамента», который целиком находится под влиянием Аршинова. Что же до самого Аршинова, то у него «полностью большевистская психология, – пишет Беркман, – у него капризная деспотическая натура, которая требует подчинения. Это бросает некоторый свет и на саму программу». «Беда большинства наших людей, – сетует Беркман, – что они не видят того, что методы большевиков не могут привести к свободе…»

В 1930 году оппоненты Аршинова, которые считали его платформу «анархо-большевистским отклонением» и постоянно обвиняли его в пропаганде «партийного анархизма», сочли себя совершенно правыми, когда Аршинов перешел на сторону Советского Союза и снова вступил в партию, которую четверть века назад оставил ради анархизма. Вскоре его журнал «Дело труда» перебрался в Соединенные Штаты, и его новым редактором стал Григорий Максимов.

Анархисты снова продемонстрировали свою врожденную неспособность ради пользы движения откладывать в сторону личные эмоции. Даже в самой России, где на свободе оставалась лишь горсточка анархистов, острые фракционные разногласия раздирали членов Комитета Музея Кропоткина. «Снова перепалка между двумя группами наших товарищей, – писала вдова Кропоткина Максу Неттлау в 1928 году. – Обе прилагают усилия, чтобы быть хозяевами… в музее, хотя ни одна из них не принимала участия в создании этой организации. Я надеюсь, что, пока жива, ни одной из них не удастся стать во главе музея, а когда меня не станет, что-то надо будет сделать, дабы обеспечить сохранность музея».

Казалось, конца сварам не будет. Беркман поделился своим разочарованием в письме к Молли и Сене Флешин. «Я считаю ужасным, что наше движение повсеместно вырождается, превращаясь в болото мелких личных ссор, обвинений, взаимных упреков. Так много вылезло гнилья, особенно в последние два года». Эмма Голдман добавила приписку: «Дорогие дети. Я полностью согласна с Сашей. У меня болит сердце от этого яда оскорблений и обвинений в наших рядах. И если это не прекратится, то нет никакой надежды на возрождение нашего движения».

Конец 20-х годов Сталин торжественно ознаменовал началом новой эры тоталитарного правления в России. Пусть даже во времена нэпа анархисты пользовались минимальной свободой действий, теперь ей резко и грубо был положен конец. В 1929 году книжные магазины «Голоса труда» в Москве и Ленинграде были навсегда закрыты, давая понять, что начался свежий круг арестов и преследований. Анархисты, которые уже отбыли долгие сроки на каторжных работах, были еще раз отправлены отбывать сроки в Сибирь или в другие заброшенные и забытые места.

Прошло лишь несколько лет, и Атабекян, Аскаров, Бармаш, Боровой и многие их товарищи погибли в тюрьмах и ссылках. По сведениям Виктора Сержа, некий Фишелев – скорее всего, Максим Раевский, известный синдикалист и бывший редактор «Буревестника» и «Голоса труда» – был арестован за публикацию «платформы» троцкистской оппозиции. Тем не менее Раевский, скорее всего, был освобожден, поскольку сообщалось, что он скончался от инфаркта в Москве в 1931 году, сидя за своим письменным столом. Николай Рогдаев, старый товарищ Раевского и соредактор «Буревестника», в следующем году умер в Ташкенте. Он жил тут в ссылке после того, как отбыл долгий срок в Суздальском политизоляторе. У него случилось кровоизлияние в мозг, и он упал на улице, по иронии судьбы названной в честь Сакко и Ванцетти.

Те «советские анархисты», которые во времена нэпа еще сохраняли свои правительственные посты, испытывали все более глубокое разочарование политикой нового режима. Даниил Новомирский, коммунист с 1919 года, пришел к выводу, что нэп был непростительным отступлением от целей революции. Он вернул свой партийный билет и нашел спасение в мире науки, став одним из авторов Большой советской энциклопедии. Герман Сандомирский, хотя он в первые годы нэпа оставался в Министерстве иностранных дел, тоже обратился к научным исследованиям, издав собрание документов о Женевской конференции 1922 года и написав объемистое исследование об итальянском фашизме. Затем он стал все больше и больше времени посвящать Музею Кропоткина. Хотя в 1929 году ГПУ и обошло своим вниманием, все эти бывшие анархисты оставались на заметке.

Новомирского и его жену взяли во время великой чистки. И оба исчезли в темном мрачном мире сибирских концентрационных лагерей. Сандомирекий и Билл Шатов, несмотря на их преданную службу правительству, тоже оказались в Сибири; где их, по всей видимости, и расстреляли.

Лидер синдикалистов Ефим Ярчук, покинувший Россию в 1922 году, пережил смену взглядов и попросил разрешения вернуться. С помощью Бухарина он получил его в 1925 году и вступил в коммунистическую партию. И Ярчук, и Петр Аршинов, который прошел тем же путем пять лет спустя, бесследно исчезли во время чисток.

Арон Барон после восемнадцати лет тюрем и ссылок неожиданно получил свободу в 1938 году, но, обосновавшись в Харькове, был вновь арестован, и с тех пор о нем больше никто ничего не слышал. И наконец, Иуда Рошин, которого серьезно обеспокоил приход Сталина к власти, избегнул его карающей руки, успев умереть естественной смертью как раз перед началом чисток.

Бесконечная цепь арестов и ссылок лишила Музей Кропоткина и тех еще остававшихся работников, которые заботились о его сохранении. Вскоре после смерти вдовы Кропоткина, в 1938 году, музей был закрыт.

А тем временем и в эмиграции движение шло к своей кончине. Анархистские еженедельные издания превращались в ежемесячники, те, в свою очередь, – в ежеквартальные издания. Теперь их страницы часто заполнялись статьями, которые много десятилетий назад писали Бакунин, Кропоткин и Малатеста. Состарившиеся анархисты продолжали отмечать день рождения Бакунина и Парижскую коммуну 1871 года. Они скорбели по мученикам Чикаго, поминали день смерти Кропоткина и казнь Сакко и Ванцетги. Они сурово осуждали Сталина и его кровавые деяния. Они отвергали Гитлера и фашистов, но свое участие в Народном фронте вместе с коммунистами и социалистами считали «абсолютно невозможным». Короткое время анархисты с ликованием играли драматическую роль в гражданской войне в Испании, надеясь, что их порыв даст анархизму новый стимул к жизни. Но поражение левых в Испании прозвучало для движения похоронным звоном. От него не осталось ничего, кроме отчаяния.

Оставшиеся в живых видели, как один за другим сходят в могилы их старые друзья. Мария Голдсмит-Корн, которая осталась в Париже, когда ее старые товарищи в 1917 году возвращались в Россию, пятнадцать лет спустя приняла яд, не в силах справиться с депрессией, вызванной кончиной матери.

«Старая гвардия уходит, – печально констатировал Александр Беркман в 1935 году, – и нет почти никого из молодого поколения, готовых занять их место или, по крайней мере, делать ту работу, которая должна быть сделана, если мир хотя бы надеется увидеть лучшие дни».

В следующем году Беркман застрелился в Ницце. Четыре года спустя во время лекционного турне у Эммы Голдман случился апоплексический удар, и она умерла в Торонто. Ее тело было доставлено в Чикаго и похоронено на кладбище Валдхейма, рядом с надгробием мучеников Хаймаркет-сквер.

Волин, Шапиро и Максимов пережили войну. Они скорбели о смерти своих товарищей в России и на Западе. В сентябре 1945 года Волин скончался от туберкулеза в Париже. Его тело было кремировано, а прах развеян на кладбище Пер-Лашез, недалеко от могилы Нестора Махно, которого десятилетием раньше подкосила та же болезнь. Саня Шапиро, несколько лет издававший в Париже анархистский журнал Le Voix de Peuple, эмигрировал в Нью-Йорк, где в 1946 году скончался от инфаркта.

«Лучшие мозги движения уходят один за другим, – написала Молли Флешин после смерти Шапиро, – и хотя я далеко не пессимистка, меня все же не покидает чувство, что умирает и само движение…»

Григорий Максимов оставил Берлин ради Парижа в 1924 году, а в следующем году перебрался в Соединенные Штаты. Он обосновался в Чикаго, где днем работал обойщиком, а вечера проводил за редактированием «Голоса труженика», русскоязычного издания организации IWW («Индустриальные рабочие мира»), которое выходило в свет до 1927 года. Когда Петр Аршинов перебрался в Советский Союз, Максимов взял на себя издание и «Дела труда», из-за чего редакция переехала из Парижа в Чикаго. С его помощью «Дело труда» быстро стало самым влиятельным журналом русской эмиграции, просиндикалистским по своим основным взглядам, но открытым для публикаций анархистов всех мастей. В этом он следовал традиции, заложенной парижским «Буревестником» и нью-йоркским «Голосом труда» между революциями 1905 и 1917 годов.

Максимов сделал новую попытку примирить анархо-коммунистов с анархо-синдикалистами. Скорее всего, его сильно беспокоило, что причина горячих споров лежит не столько в разности доктрин, сколько в разнице темпераментов и личностей. Его собственное «социальное кредо», которое он опубликовал в 1933 году, было сплавом двух традиций. Оно близко напоминало просиндикалистскую разновидность анархо-коммунизма, который защищал Кропоткин и его школа. В представлении Максимова о хорошем обществе сельскохозяйственные кооперативы служили переходной формой во время постепенной эволюции к коммунизму (Максимов решительно осуждал те жестокие методы, которые использовал Сталин в ходе коллективизации), когда управление промышленностью перейдет к рабочим комитетам и трудовым федерациям.

И в конечном итоге рабочим останется только радоваться четырех- или пятичасовому рабочему дню и четырехдневной рабочей неделе. Обеспечение продуктами и промышленными товарами будет возложено на домовые и потребительские комитеты. Место судов займут добровольные третейские комиссии; тюрьмы уничтожат, и их функции будут возложены на школы, больницы и организации общественного благополучия. Профессиональные армии будут распущены, а защитой будет заниматься народная милиция.

С точки зрения Максимова, Интернационал анархо-синдикализма представляет собой великолепный организационный инструмент для достижения этих целей, потому что он, в отличие от Коминтерна, искренне верил в лозунг «Освобождение рабочего класса есть дело самих рабочих». Централизация власти, писал он, неумолимо приводит – как это и случилось в Советской России – «к бюрократизации всего промышленного аппарата, появлению класса чиновников… к удушению независимых действий рабочих и к экономическому кризису».

Максимов оставался редактором «Дела труда», когда в 1940 году это издание слилось с периодикой анархистов Детройта «Пробуждение». Хотя Максимов был предельно занят своими редакторскими обязанностями, он все же нашел время написать и опубликовать работу с резким осуждением террора в России под названием «Гильотина за работой», а также работать над собранием трудов Бакунина – пока в 1950 году у него не сдало сердце. Его издание Бакунина вышло в свет три года спустя.

Из основных фигур русского анархистского движения теперь оставался только Абба Гордин. Эмигрировав в Соединенные Штаты в 1924 году, он продолжал выдавать, казалось бы, бесконечный поток книг, эссе и поэм на нескольких языках. Он стал соредактором Freie Arbeiter Stimme, анархистского журнала на идиш в Нью-Йорке, и выпускал свое собственное периодическое издание Clarion, наполненное многословными нападками на пороки современного общества.

В начале 30-х годов Гордин пришел к выводу, что подлинной движущей силой современной истории надо считать национализм, а не классовые конфликты. Класс, писал он, – это «ложная искусственная суперструктура, воздвигнутая на шатком основании рода занятий, в то время как корни понятия нации уходят глубоко в биологию, к которой имеют отношения расовые элементы, и в психологию, в ее конкретные формы национального языка». Вернувшись к своему национальному наследству, Гордин основал Еврейское этническое общество, у которого были немногие, но преданные последователи.

В 1940 году Гордин опубликовал многословную, но интересную критику Маркса, над которой работал более двух десятилетий. Марксистская доктрина, писал он, возвращает к исходным положениям его Манифеста пананархизма 1918 года. Она была «гибридом, рожденным от квазирелигии и псевдонауки». Законы, которые, как считал Маркс, имеют научную ценность, являются не чем иным, как бесстыдным «насилием над историей»; более того, узколобая ограниченная марксовская доктрина классовой борьбы между рабочими и хозяевами не учитывает раскол, который существует также между рабочими и управляющими.

Гордин заявил, что марксистский социализм – это идеология не рабочих, а «привилегированного класса политико-экономических организаторов». В абзаце, сильно напоминающем бакунинский труд «Государственность и анархия», Гордин описывал последствия того, что он считал управленческой революцией большевиков: «Очень скоро… будут воздвигнуты нерушимые стальные дамбы! Не пройдет много времени, и на развалинах старых понятий воздвигнутся новые; будет убран мусор -и руины, и тут воздвигнутся дворцы и храмы. Король умер – да здравствует король! Старые законы будут отброшены, а бывшие авторитеты изгнаны, чтобы дать место новичкам…»

В конце 50-х годов старый анархист, ощутивший притяжение еврейской культуры, эмигрировал в Израиль, где и скончался в 1964 году.

Русские анархисты; несмотря на запутанную историю их личных ссор и фракционных разногласий3, разделяли общую решимость создать бесклассовое общество, в котором никто не будет господствовать над своими собратьями. В течение более чем двух десятилетий, в тот смутный период, разделивший две великие революции, анархисты неустанно отвергали государство (в равной мере и самодержавное, и «пролетарской диктатуры») и собственность (и частную, и общественную) как два родственных источника угнетения и страданий в России.

Черпая вдохновение у Бакунина и Кропоткина, они протестовали против растущей политической и экономической централизации в российском обществе, с ее тенденциями дегуманизации, с ее нарастающим вторжением в пределы личной свободы. Они не могли пойти на компромисс с центральной властью. В их глазах попытки добиваться у властей частичных улучшений были совершенно тщетны; максимум, чего им стоило ждать, – это случайных крошек со «стола государства», не важно, царского или коммунистического. Частичные реформы были не в состоянии устранить основные Пороки правительства и капитализма – и государственного, и частного.

Для анархистов единственной надеждой спасти обездоленные рабочие массы от вечных уз было уничтожение государства и капиталистической системы. Они лелеяли апокалиптическое видение насильственных перемен, всеобщего краха – и воскрешения.

На развалинах старого порядка возникнет золотой век – без правительств, без собственности, без голода и лишений – сияющий век свободы, в котором человек будет волен строить свою жизнь без вмешательства каких-либо властей.

Для многих анархистов золотой век означал возвращение к ранней простоте, которая существовала до того, как централизованное государство и крупное производство начали превращать человеческое существо в безликий автомат. Они мечтали о возвращении к простым и прямым человеческим отношениям сельскохозяйственных коммун и ремесленных кооперативов, общин и артелей, чтобы таким образом обрести примитивную благостность средневековой Руси, когда, как было принято считать, не было «ни царя, ни государства», а только «земля и воля». То есть общество будущего предполагалось строить по образцу общества прошлого: федерация небольших коммун, свободных от властей и принуждения, члены которых связаны узами общей работы и взаимной помощи.

В таком обществе труженик в поле и в мастерской обладал достоинством самостоятельного человека, к которому никто не может относиться как к имуществу или как к предмету с рыночной стоимостью.

Но как заново обрести свободу и простоту бытия доиндустриальной России в век распространения массовой продукции? Каким образом личные ценности маленьких общин могут сохраниться в безликом мире огромных заводов и стремительно растущих городов?

Немногие анархисты пытались решить эту дилемму, побуждая рабочих на манер луддитов ломать свои станки и громить заводы, надеясь таким образом оживить умирающий мир кустарного производства. Тем не менее подавляющее большинство с распростертыми объятиями приветствовало научный и технический прогресс, унаследовав у Петра Кропоткина и его предшественника Вильяма Годвина уверенность, что механизация избавит человека от тяжелой, утомительной работы, предоставит время для отдыха и занятий культурой и устранит недостатки, традиционно присущие ручному труду.

Отвергать механизацию промышленности только потому, что она рождена капиталистической системой, писало издание петроградских анархо-синдикалистов в 1917 году, было бы величайшей глупостью; в будущем мире миллионы людей будут счастливо жить в больших городах и работать на современных предприятиях из бетона и стали, а обширные парки удовлетворят потребность людей быть ближе к природе. Старая культура Европы умирает, заявили братья Гордины в 1918 году, и «только Анархия и Техника будут править миром».

В новом промышленном мире ценности маленького сообщества будут сохраняться стараниями фабричных комитетов. Сторонники синдикализма видели в них городское противопоставление «общине» и «артели», современное выражение естественной склонности человека к взаимной помощи. «В фабричных комитетах, – заявила работница текстильной фабрики на конференции в 1918 году, – любой может увидеть зародыш, пусть и не совсем развитый, социалистической коммуны». Сходным образом Эмма Голдман однажды заметила, что независимый рабочий совет – «это тот же старый русский «мир», просто в более современной и более революционной форме. Он настолько глубоко укоренен в людях, что возник на русской почве столь же естественно, как появляются цветы на полях».

Анархисты надеялись путем создания федерации городских фабричных комитетов и сельских коммун реализовать то лучшее, что есть в двух мирах, в простом мире прошлого и механизированном – будущего. Они надеялись внедрить последние технические достижения в децентрализованную общественную систему, свободную от принудительных черт капитализма, в систему, в которой рабочий класс больше не будет послушной армией марионеток, которыми управляют сверху. Анархисты считали – чтобы добиться индустриализации и в то же время сохранить право личности на самоопределение, необходимо объединить самые ценные элементы социалистической и либеральной традиций. Ибо, как учили Бакунин и Прудон, социализм без свободы – это худшая форма рабства.

Анархисты отбросили обычай и условности буржуазной цивилизации в надежде добиться полной переоценки ценностей, радикальной переделки человеческой натуры и отношений между личностью и обществом. Тем не менее, если даже они отвергали социальные догмы своего времени как искусственные, абстрактные, далеко отстоящие от реальной жизни, их собственный подход к строительству безупречного общества трудно было назвать прагматичным или основанным на опыте. Лелея призрачные утопии, анархисты почти не уделяли внимания практическим потребностям стремительно меняющегося мира; в массе своей они избегали тщательного анализа социальных и экономических условий.

В той же мере они не могли или далее просто не хотели обговаривать неизбежные реалии политической власти. Религиозные и метафизические взгляды прошлого они заменили неопределенным смутным мессианством, которое удовлетворяло их восторженные ожидания. Вместо сложностей идеологии, они предложили простые и действенные лозунги с ключевыми словами о революционном насилии, поэтические образы золотого века. В общем и целом они предпочитали полагаться на «революционный инстинкт масс», которому полагалось смести старый порядок, и на «творческий дух масс», которому на прахе и пепле его предстояло построить новое общество.

«Через социальную революцию к анархистскому будущему!» – заявляла группа эмигрантов в Латинской Америке; практические детали организации сельского хозяйства и промышленности «будут разработаны потом» теми же революционными массами. Такое отношение, хотя и проистекало из здорового скептицизма по отношению к идеологическим «чертежам» и «научным законам» их марксистских соперников, мало чем могло помочь, когда речь заходила о направлении действий, которые должны были революционизировать мир.

Русский анархизм никогда не становился символом веры для массы крестьян и промышленных рабочих. Хотя он пользовался определенной поддержкой рабочего класса, анархизм в целом был обречен оставаться мечтой небольших групп личностей, которые отчуждались от основных тенденций современного общества; аристократы, терзаемые угрызениями совести, такие как Бакунин, Кропоткин, Черкезов и Бидбей; отступники-семинаристы, как Колосов из группы «Безначалие» или лидер анархо-синдикалистов Максимов; представители этнических меньшинств, как Гогелиа-Оргеиани, Гроссман-Рошин и братья Гордины; крестьянские повстанцы, как Нестор Махно и его сторонники, а также деклассированные интеллектуалы типа Волина и Льва Черного.

Успех большевистской революции лишил анархистов большинства их сторонников, как в рядах рабочего движения, так и среди интеллигентов, многие из которых приняли должности и посты, предложенные им новым режимом, став тем самым «советскими анархистами». Тем не менее большинство продолжало хранить верность своим убеждениям. Они продолжали поливать оскорблениями посылки и последствия «научного» социализма. Снова и снова они предупреждали, что политическая власть – это зло, что она уродует всех, кто пользуется ею, что правительство любого вида подавляет революционный дух народа и лишает его свободы.

Такие анархисты были обречены подвергаться поношениям, клеветническим обвинениям и т. д., пока наконец их не подавляли или не отправляли в ссылку. Те же, кто выжил, пусть им и достались мучительные периоды потери иллюзий и отчаяния, до конца хранили верность своему идеализму. Пусть с материальной точки зрения они были неудачниками, в пределах своих маленьких кружков они встречали тепло личного общения, товарищество и высокую преданность общему делу; более того – освободившись от условностей мира, которые они презирали, может, Они, как личности, и обретали тот уровень «высокого порядка», который тщетно пытались преподнести всему человечеству.

В то же время они упорно придерживались надежды, что их идеалы наконец триумфально утвердятся во всем человечестве. «Вся Россия погружена во тьму долгой арктической ночи, – писал Григорий Максимов в 1940 году. – Но приход утра неизбежен. И восход России будет рассветом для трудящихся во всем мире. Мы радостно встретим его».

 

ХРОНОЛОГИЯ ГЛАВНЫХ СОБЫТИЙ

1876

1 июля – кончина Бакунина.

1892

Создание Библиотеки анархиста в Женеве.

1903

Кропоткин основал в Женеве «Хлеб и волю».

В России появилась группа «Черное знамя».

1905

9 января – Кровавое воскресенье.

Апрель– июль – Бидбей выпустил в Париже «Листок группы «Безначалие».

Октябрь – всеобщая забастовка в городах России.

13 октября – сформирован Петербургский Совет.

17 октября – октябрьский Манифест.

Ноябрь – декабрь – анархисты бросили бомбы в отель «Бристоль» в Варшаве и в кафе Либмана в Одессе. – восстание в Москве.

1906

Январь – конференция «Черного знамени» в Кишиневе.

Июль – в Париже основан «Буревестник».

Сентябрь – Новомирский создал Южно-русскую группу анархо-синдикалистов.

«Усмирение» Столыпина: аресты и суды над анархистами.

1907

27 апреля – конференция уральской группы анархо-коммунистов.

Август – международный съезд анархистов в Амстердаме.

В Западной Европе и Соединенных Штатах создан анархистский Красный Крест.

1911

В Нью-Йорке основан «Голос труда».

Первые признаки возрождения анархизма в России.

1914

1 августа – начало Первой мировой войны.

Дебаты между анархистами-«оборонцами» и антимилитаристами.

1917

Февраль – Февральская революция.

2 марта – отречение царя; формирование Временного правительства.

Март – амнистия политических заключенных.

Создание в Москве и Петрограде Федерации анархо-коммунистических групп.

30 мая – 3 июня – I конференция петроградских фабричных комитетов.

Июнь – возвращение Кропоткина в Россию.

Запутанная ситуация с дачей Дурново.

18 июня – Июньская демонстрация.

3-5 июля – июльские дни.

18-22 июля – конференция анархистов в Харькове.

Август – восстановление работы «Голоса труда» в Петрограде.

24-28 августа – Корниловский мятеж.

Октябрь – создание Военно-революционного комитета: в составе членов 4 анархиста.

17-22 октября – Всероссийская конференция фабричных комитетов.

25 октября – Октябрьская революция.

14 ноября – указ о рабочем контроле.

25 ноября – I конференция анархистов Донецкого бассейна.

1918

6 января – разгон Учредительного собрания.

7-14 января – I Всероссийский съезд профсоюзов.

14 февраля – II конференция анархистов Донецкого бассейна.

3 марта – Брест-Литовский договор.

12 марта – правительство переезжает из Петрограда в Москву.

11-12 апреля – налеты ЧК на московских анархистов.

Весна – Карелин основывает Всероссийскую федерацию анархистов.

6-11 августа – Северный региональный съезд анархистов.

25 августа – 1 сентября – 1 Всероссийская конференция анархо-синдикалистов.

12-16 ноября – I конференция конфедерации «Набат».

25 ноября – 1 декабря – II Всероссийская конференций анархо-синдикалистов.

25 декабря 1922 –Всероссийский конгресс анархо-коммунистов.

1919

23 января – I региональный съезд крестьян, рабочих и повстанцев (махновцев).

12 февраля – II региональный съезд крестьян, рабочих и повстанцев.

2-7 апреля – I конгресс конфедерации «Набат». 10 апреля – III региональный съезд крестьян, рабочих и повстанцев.

25 сентября – «Анархисты подполья» бросили бомбу в штаб-квартиру большевиков в Москве.

20 октября – Региональный конгресс рабочих и крестьян в Александровске.

1920

Август – братья Гордины основали движение анархо-универсалистов.

26 ноября – налет коммунистов на ставку Махно в Гуляйполе; арест конфедерации «Набат».

1921

8 февраля – смерть Кропоткина.

13 февраля – похороны Кропоткина в Москве.

1-17 марта – Кронштадтское восстание.

Подавление анархистов в России.

1922

Январь – группа анархистских лидеров депортирована из России.

25 декабря – 2 января 1923 – в Берлине основана Международная ассоциация рабочих (анархо-синдикалистский Интернационал).

1926 – в Москве умер Карелин.

1929 – арест выживших анархистов в России.

1934 – в Париже скончался Нестор Махно.

1935–1938 – сталинские чистки: исчезли Новомирский, Сандомирский, Шатов и другие.

1939 – закрыт Музей Кропоткина.

1945 – в Париже умер Волин.

1946 – в Нью-Йорке умер Шапиро.

1950 – в Чикаго умер Максимов.

1964 – в Израиле умер Абба Гордин.

^[1] Бакунин тоже, случалось, высказывал пожелания, чтобы революция потребовала минимального количества жертв, но добавлял зловещее примечание, что не стоит особенно удивляться, если народ перебьет большинство своих угнетателей.]

^[2] Как узник Петропавловской крепости, Кропоткин проводил время за внимательным изучением хроник Пскова, республиканского города-государства в средневековой России.

^[3] В первые годы XX века ведущим апостолом толстовства считался Владимир Григорьевич Чертков, издатель периодического журнала «Свободное слово», который выходил в Кристчерче (Англия). Кроме выпуска журнала (1901 – 1905) Чертков работал над книгой «Против власти» (Кристчерч, 1905).

^[4] Федерация еврейских анархистов, которые в Лондоне жили, главным образом, в Уайтчепеле и Майл-Энде, состояла преимущественно из ремесленников, которые эмигрировали из России в 1880 – 1890 годах. К концу века их лидером и издателем публикаций был Рудольф Рокер, интересная личность, немец христианского происхождения, который, присоединившись к лондонской группе, изучил идиш. Кропоткин и Черкезов часто посещали клуб Федерации на Джубили-стрит.

^[5] В черте оседлости с самого начала циркулировали ранние издания анархистской литературы, которую Der Arbayter Fraynd с 1886 года публиковал в Лондоне, но в выходных данных, чтобы обмануть царскую полицию, ставилось «Вильно». В форме пасхальной «Хагады» или молитвенника памфлет ставил традиционные Четыре вопроса. Начинались они так: «Чем ночь Пасхи отличается от всех прочих ночей года?» Но тут вопрос радикально менялся: «Чем мы отличаемся от Шмуэля-фабриканта, Мейера-бан-кира, Зореха-ростовщика и Тодре-раввина?»

^[6] В 1907 году Дмитрий Богров, который четыре года спустя совершил в Киеве покушение на премьер-министра Столыпина, был членом киевской группы анархо-коммунистов и в то же время состоял агентом секретной полиции. Тем не менее убийство Столыпина было его личным актом, не имевшим прямой связи с его революционной или полицейской деятельностью.

^[7] Такая же критика бандитизма анархистов доносилась и из лагеря социалистов. По рассказу одного социал-демократа, боевым кличем анархистов был примитивный возглас: «Кошелек или жизнь!» В то же самое время анархисты старались завоевать авторитет среди рабочих, «навевая им золотые мечты о будущем рае анархистской системы». Тридцать лет спустя большевистский историк Емельян Ярославский осудил террористические акты анархистов, как «чистый бандитизм», но предпочел полностью игнорировать «эксы», которые проводили члены партии большевиков до и после 1905 года.

^[8] Самоубийство или гибель от случайного взрыва были совершенно обычным делом. Инцидент в лондонском Гринвич-парке, весьма схожий со смертью Стриги, послужил известному английскому писателю Джозефу Конраду материалом для его романа «Тайный агент».

^[9] Например, в 1906 году в Риге перед судом предстали и были приговорены к смертной казни шестеро членов «Международной группы». Все они были подростками.

^[10] В соответствии со списком, составленным заключенными анархистами в Одесской тюрьме, в 1906–1907 годах перед судом в Одессе предстали 167 анархистов и их сторонников. Это число включает в себя 12 анархо-синдикалистов, 94 чернознаменца, 51 сочувствующий анархистам, 5 членов боевой организации эсеровской партии и 5 членов анархистского Красного Креста, организации, которая помогала политическим заключенным и эмигрантам. Список содержит примерно равное количество русских, украинских и еврейских имен. Возраст преимущественно от девятнадцати до двадцати двух лет. Из тех, кто предстал перед судом, 28 были приговорены к смертной казни, пятерым же удалось сбежать из тюрьмы (среди них была Ольга Таратута). Из этих отрывочных данных – анархисты, конечно, не выдавали партийных билетов и в общем опасливо относились к механизмам формальной организованности – становится ясно, что на пике движения (1905–1907) в Российской империи существовало примерно 5000 активных анархистов, а также тысячи тех, кто им сочувствовал, то есть тех, кто читал анархистскую литературу и поддерживал деятельность движения, хотя прямого участия в нем не принимал.

^[11] Восемь полицейских убиты или серьезно ранены, когда один из них зажег спичку по время обыска в лаборатории Гершковича по производству бомб.

^[12] Группа Новомирского в Одессе решила назвать себя «анархо-синдикалистами», а не французским термином «революционные синдикалисты», частично, чтобы подчеркнуть свой отчетливо русский характер, а частично, чтобы дать понять: все их члены – анархисты (многие из революционных синдикалистов во Франции имели марксистские, бланкистские и другие радикальные взгляды). Кроме того, они хотели отделить себя от анархо-коммунистов, которые не были всецело преданы рабочему движению.

^[13] Среди пяти русских делегатов на Амстердамском конгрессе были Николай Рогдаев и Владимир Забрежнев. Федерацию еврейских анархистов Лондона представлял Александр Шапиро, который позднее играл важную роль в российском анархистском движении.

^[14] Стоит отметить, что те синдикалисты, которые оставались в России (например, Новомирский), были куда более склонны преуменьшать значение слепого подражания западным моделям, чем их товарищи, проведшие долгие годы за границей.

^[15] Перевод В. Левика

^[16] Анархизм был выражением «прагматичной революции», противостоявшим политическим и социальным теориям, о которых говорила Европа на переломе столетий.

^[17] В этом плане Бакунин мог находиться под влиянием Гракха Бабефа, с работами которого он был знаком. В своем журнале Le Tribun du Peuple Бабеф 30 ноября 1795 гола писал, что «образование имеет чудовищный характер, когда оно отмечено неравенством, когда оно унаследовано только одной группой общества... оно быстро становится удушающим, обманным и ведущим к порабощению».

^[18] Термином «разночинцы» определялись «люди разных классов», разных чинов (кроме дворянства), которые в конце XIX века в основном и составляли русскую интеллигенцию

^[19] Плеханов в обращении ко II Интернационалу в Париже в июле 1889 года: «Силы и мужества наших революционных идеологов может хватить в борьбе против царя, как против личности, но их может оказаться недостаточно для борьбы против царизма, как политической системы. Таким образом, по мнению российских социал-демократов, цель нашей революционной интеллигенции сводится к следующему: она должна сформулировать взгляды современного научного социализма, распространять их среди рабочих и по призыву рабочего класса взять штурмом крепость авторитаризма. Революционное движение в России может одержать верх только как революционное движение рабочих. Другого пути нет и не может быть!»

^[20] Рогдаев был пропагандистом в Брянске, Нежине и Екатеринославе в 1903 году, когда в России зарождалось анархистское движение, и дрался на баррикадах Московского восстания в декабре 1905 года.

^[21] Необходимо отметить, что по вопросу войны Мария Корн сохраняла верность Кропоткину

^[22] Вполне возможно (хотя и сомнительно), что этот Николай Романов на самом деле не был Бидбеем. По данным Марии Корн, Бидбей и после 1906 года оставался в тюрьме, откуда его освободила Февральская революция 1917 года

^[23] В 1917 году социал-демократическая партия включала в себя и меньшевиков и большевиков; последние стали называть себя коммунистической партией в 1918 году.

^[24] В частном порядке Ленин весьма презрительно отзывался об Учредительном собрании, но его мнение было опубликовано лишь спустя несколько лет после революции.

^[25] Джон Мейнард в своей книге «Россия в движении» (Нью-Йорк, 1951) писал, что спустя несколько месяцев после Октябрьской революции всего лишь около одной пятой всех предприятий работало под руководством старых владельцев и управляющих. Все остальные были примерно поровну национализированы или переданы под рабочий контроль, что на практике мало чем отличалось друг от друга.

^[26] Анархо-синдикалисты пользовались влиянием в союзах пекарей, речников, докеров и портовых рабочих, у шахтеров Донецка, среди работников пищевой промышленности, почтовиков и телеграфистов и – в меньшей степени – среди металлистов, текстильщиков и железнодорожников

^[27] Ленин, цитируя фразу Энгельса из «Анти-Дюринга», обвинил анархистов в наивном желании «за одну ночь» избавиться от государства.

^[28] Сходным образом на I съезде фабричных комитетов и профсоюзов текстильщиков, который состоялся в январе, некий делегат (скорее всего, анархист) заговорил о «мертвых профсоюзах» и заявил, что «невозможно все время иметь дело с централизованной организацией». Лозовский заметил, что анархо-синдикалисты «создали целую теорию о смерти профсоюзов.

^[29] «Ницше, – писала Эмма Голдман, – был не социальным теоретиком, а поэтом, мятежником и новатором. Его аристократичность происходила не от рождения, не от мошны, она шла из глубин духа. В этом смысле Ницше был анархистом, и все подлинные анархисты были аристократами»

^[30] Из них не более нескольких тысяч в самом деле считали себя анархистами, остальные были радикалами самой разной расцветки. В 1917– 1918 годах общее число активных анархистов в России (исключая толстовцев и крестьянское движение Махно на Украине) было около или более 10 000 человек, к которым примыкало много тысяч сочувствующих.

^[31] Сходная декларация (скорее всего, написанная Гордиными) была принята Северным региональным конгрессом анархистов, который состоялся в Брянске в августе 1918 года: «Религия и наука – это культура угнетателей; техника и труд – культура угнетенных»

^[32] Во время войны Ге был убежденным «интернационалистом» и убежденным критиком «оборонцев». До приезда в Москву он входил во фракцию карелинцев в Петроградской федерации анархистов и часто печатался в «Буревестнике».

^[33] В январе 1918 года петроградские анархисты нанесли урон отношениям с Соединенными Штатами, угрожая причинить вред послу Дэвиду Френсису, если Соединенные Штаты не освободят Тома Муни (несправедливо приговоренного за инцидент со взрывом бомбы в Сан-Франциско) и Александра Беркмана (арестованного в Нью-Йорке за агитацию против закона о призыве в армию).

^[34] Особенно суровый характер репрессии носили в Самаре, городе на Волге, где городской совет контролировали анархисты и эсеры-максималисты

^[35] Стоит отметить, что убеждения универсалистов во многом совпадали с ультрарадикальными взглядами эсеров-максималистов, в 1920 году отколовшихся от социалистов-революционеров. Большинство из них вступили в коммунистическую партию

^[36] Во время Гражданской войны журнал «Набат» появлялся в некоторых украинских городах, включая Харьков, Елизаветград, Одессу и Гуляй-поле

^[37] Население Гуляйполя, которое принято было называть деревней, составляло примерно 30 000 человек, в нем располагалось несколько фабрик и школ.

^[38] Махно часто изображали сельским учителем, но Волин отметил, что доказательств этого не существует.

^[39] Ленин не стал уточнять, что это за «хорошо известные условия».

^[40] Другой брат погиб в бою с деникинскими войсками, а третьего расстреляли в Гуляйполе большевики

^[41] Роза Люксембург и Карл Либкнехт, основатели Германской коммунистической партии, были расстреляны солдатами правых сил после подавления восстания спартаковцев в январе 1919 года, когда их доставляли в тюрьму в Берлине

^[42] Франциско Феррера был уважаемым испанским либертарианцем, который в 1909 году, представ перед военным судом, был приговорен к смертной казни по сфабрикованному обвинению о попытке поднять восстание в Барселоне

^[43] Волин приводит свидетельство Элиаса Чериковера, известного еврейского историка и знатока вопроса антисемитизма на Украине, – количество антисемитских проявлений среди махновцев «совершенно незначительно» по сравнению с такими же действиями других участников Гражданской войны, среди которых Красная армия не является исключением.

^[44] В июне 1920 года Врангель попытался договориться с Махно об общих действиях против большевиков. Но Махно захватил и казнил несчастных посланников барона, так же как год назад он разделался со своим соперником, партизанским командиром атаманом Григорьевым, когда тот прибыл, чтобы обсудить военное сотрудничество.

^[45] В октябре 1918 года в Кронштадте вспыхнул локальный мятеж, предшественник событий 1921 года, в ходе которого его участники (тоже радикалы всех мастей) требовали замены «комиссарократии» федерацией «свободных советов».

^[46] В начале 1921 года по просьбе студентов Свердловского университета Боровой был приглашен для участия в дебатах с Бухариным и Луначарским на тему «Анархизм против марксизма», но в последний момент коммунисты отменили эту встречу

^[47] Другая группа анархистов обратилась за поддержкой к советскому правительству и III Интернационалу

^[48] Блейхман не был расстрелян коммунистами, как ошибочно утверждал Церетели в своих воспоминаниях.

^[49] Дальнейшая история Таратуты не известна; скорее всего, она погибла в Сибири во время сталинских чисток в 1935–1938 годах

^[50] Анатолий Горелик разделил судьбу других лидеров «Набата» и эмигрировал в Буэнос-Айрес, где в 1919 году сформировалась новая группа «Голос труда». Там он и умер в 1956 году

^[51] Критики в Соединенных Штатах обвинили Аршинова, что он прибегает к «иезуитским методам», дабы сыграть самозваную роль «спасителя» русского анархистского движения.