"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Миллс Чарльз Райт

Социологическое воображение

(НАЧАЛО)

Миллс Чарльз Райт.

М 60 Социологическое воображение// Пер. с англ. О. А. Оберемко. Под общей редакцией и с предисловием Г. С. Батыгина. - М.: Издательский Дом NOTA BENE, 2001. - 264 с.

Книга известного американского социолога Ч. Миллса (1915 - 1962) издается в России впервые. Его публикации неизменно вызывали большой общественный резонанс. В данной работе, ставшей классической, автор выдвигает новые идеи по методологии исследования социальных процессов, рассматривает связи и взаимозависимость личности и общества, анализирует факторы распределения власти. Особое внимание Миллс обращает на принципы интеллектуального творчества и качества, необходимые социологу для объективных исследований. Книга актуальна и сегодня.

Рассчитана на социологов — студентов, преподавателей, научных работников, а также на специалистов других общественных наук.

ISBN 5-8188-0033-4

Предисловие

Если попытаться сформулировать основную тему "Социологического воображения", то можно сказать, что книга посвящена призванию социолога. Ее основной тезис предельно краток: "Каждый социолог сочиняет свою методологию". Чарльз Райт Миллс был одним из первых, кто максимально резко поставил вопрос о моральной ответственности обществоведа и тем самым бросил вызов академическому сообществу. Социологическое воображение — это мастерство критически мыслящего интеллектуала. Цель социологии заключается, по мнению Миллса, в том, чтобы превратить бесформенную и темную человеческую массу, включая политиков, в просвещенную разумную публику - задача, которую ставили основатели американской социологии. Миллс говорил: "Одно дело толковать об общих проблемах на национальном уровне и совсем другое — сказать конкретному человеку, как следует поступать"'.

Судьба и характер Миллса поразительно отразились в "Социологическом воображении". Ученик и биограф Миллса Ирвинг Горовиц, обсуждая стили социологической работы, провел различие между социологами, которые занимаются своим делом восемь часов в день, и социологами, можно сказать, двадцатичетырехчасовыми². Речь идет не столько о количестве рабочего времени, сколько об отношении социолога к своему ремеслу и, более широко, о призвании обществоведа. "Двадцатичетырехчасовой" социолог подчиняет профессии всего себя и, адресуя свои идеи не столько коллегам, сколько публике, ставит целью научить людей жить и переустраивать мир на началах разума и справедливости. Личные проблемы он обычно возводит в ранг проблем общественных, научные расхождения равнозначны для него мировоззренческому конфликту, а профессиональная карьера становится судьбой мыслителя, иногда непризнанного. Превращая ремесло в творческое горение, он нередко забывает о

¹ Horowitz I. Professing sociology. Chicago: Aldine Publishing Co., 1968. P. 171.

² Ibid. P. 206.

чувстве меры, и тогда одержимость определенной идеей мешает ему дистанцироваться от личных пристрастий и соблюдать дисциплинарные каноны науки. В то же время такой исследователь сохраняет веру в факт и объективность научного метода. Разрушая каноны "нормальной науки", он может развенчать устоявшиеся идеалы и, отвергнув привычные нормы воспроизводства знания, создать новую картину мира. При этом не исключена возможность превращения "двадцатичетырехчасового" социолога в маргинала. Почти всегда в его работе возникает драматическая дилемма — нечто вроде ролевого конфликта, присущего самой миссии интеллектуала как "легитима-тора" общественных ценностей в современном мире¹. По всей видимости, Миллс был именно таким "двадцатичетырехчасовым" социологом, не отделявшим свою жизнь от науки. Э. Шиле нашел исключительно точное заглавие для своей разгромной рецензии на "Социологическое воображение" — "Воображаемая социология"². Иное дело, что, во многих случаях, последствия воображаемой Миллсом ситуации оказывались реальными.

Чарльз Райт Миллс родился в 1916 г. в Техасе в католической семье. Умер он в 1962 г. в сорокашестилетнем возрасте от инфаркта, получив незадолго до этого профессуру в Колумбийском университете в Нью-Йорке. В студенческие годы Ч. Миллс испытал сильное влияние прагматизма с его акцентом на определяющую роль индивидуально-личностного освоения мира. Социологией он стал серьезно заниматься в университете Висконсина, под влиянием Говарда Беккера, где защитил докторскую диссертацию о прагматизме. В 1939 г. Миллс опубликовал в "American sociological Review" статью "Язык, логика и культура", принесшую ему известность среди профессионалов. В 1940 г. выходит в свет его статья о мотивационном словаре, используемом в науках о поведении. Но творческий стиль Миллса нашел наиболее полное выражение в его статье " Профессиональная идеология социальных патологов"³, которая вызвала шок среди американских социологов.

¹ Homwitz I. L. С. Wright Mills: An American Utopian. New York: The Free Press, 1983.

² Shils E. Imaginary Sociology // Encounter. June, 1960. P. 77 — 80.

³ Mills Ch. W. The professional ideology of social patologists // American Journal of Sociology. Vol. 49. No. 2. September 1943.

Проанализировав две дюжины учебников по социальной дезорганизации, двадцатисемилетний доктор социологии показал, что в основе "научных" представлений социологов и социальных психологов о социализации лежит расхожая мораль жителя небольшого американского городка. Впоследствии эта статья много раз переиздавалась как образец "социологии социологии".

В 1945 г. сбылась мечта Миллса — он был приглашен в Колумбийский университет в Нью-Йорке, где стал руководителем отдела социологии труда в Бюро прикладных социальных исследований, которое возглавлял Пол Лазарсфельд. Несколько летработы с Лазарсфельдом и Джорджем Ландбергом самым серьезным и причудливым образом повлияли на интересы и образ мышления Миллса. Успехом своих книг по социальному расслоению американского общества он в немалой степени обязан не только постоянному интересу к теоретическому наследию Макса Вебера, но и хорошо отработанной методике анализа эмпирических данных. В то же время Миллс испытывал органическую неприязнь к эмпирической рутине, которая в полной мере проявилась в резкой и местами несправедливой критике "методологического эмпиризма", что отражено в одной из глав "Социологического воображения".

Его отношение к теории было довольно противоречивым. Как и многие критически мыслящие американские интеллектуалы, Ч. Миллс находился под сильным впечатлением от работ Ч. Пирса, Д. Дьюи, Т. Веблена и одновременно считал себя последователем М. Вебера и К. Маркса. В начале 1950-х годов он вместе с Хансом Гертом опубликовал книгу "Характер и социальная структура", где его ранние прагматистские установки были вытеснены идеей обусловленности характера и поведения надличностными социальными структурами¹. С этого времени Миллс стал считать себя последователем "классической традиции" в общественной мысли. Своей приверженностью идеям Вебера он обязан прежде всего X. Герту, вместе с которым издал в переводе на английский язык сборник эссе великого немецкого социолога². Несомненно, интерпретация

¹ Mills Ch. W., Gerth И. Character and social structure. New York: Oxford University Press, 1953.

² From Max Weber: Essays in sociology // Ed. by H.Gerth, C.Wright Mills. New York: Oxford University Press, 1946.

Миллсом социального класса в терминах доходов, власти и престижа определена веберовской теорией. При этом неокантианская "свобода от ценностей" Миллсу была совершенно чужда. Ирвинг Горовиц имеет все основания считать, что Миллс прагматизировал и радикализировал Вебера¹, в то же время не принимая марксовский постулат о возрастании анархии капиталистического производства и противопоставляя ему тезис Вебера о рационализации современного капиталистического общества. У К. Маннгейма Миллс заимствовал идею о революционной миссии интеллигенции. Он был убежден, что социолог не должен быть беспристрастным наблюдателем, а, наоборот, обязан активно участвовать в преобразовании социальных порядков, открыто отстаивая определенные ценности и нести всю полноту моральной ответственности. Вероятно, его восприятие теоретического классического наследия было по преимуществу эмоциональным. Во всяком случае в сухих теоретических выкладках Парсонса он не обнаружил ничего, кроме банальностей. Напряженная спекулятивная изощренность, казалось бы, близких по духу "франкфуртцев", Миллсу была столь же недоступна. Он остался независимым мыслителем и даже при своих антикапиталистических убеждениях не примкнул к леворадикальному движению.

Адаптацию Миллса в академическом сообществе затрудняла не только теоретическая эклектичность его воззрений. Он считался среди социологов аутсайдером и анархистом еще и потому, что характер правдолюбца позволял ему не признавать условностей. При этом Миллсу, как искреннему и бескорыстному человеку, многое сходило с рук. Будучи студентом, он препирался с преподавателями, но почти все они дали ему хорошие рекомендации для успешного завершения учебы. Ученую степень ему присудили, несмотря на то, что он отказался учесть замечания рецензентов. Работая в Бюро прикладных социальных исследований, он не справился с порученным ему проектом и был уволен со своей должности, но все-таки умудрился сохранить работу в одном из самых престижных университетов Америки. В 1956 г. Миллс получил звание профессора Колумбийского университета, хотя ему так и не разрешили преподавать

¹ Horowin. I. Professing sociology. Chicago: Aldine Publishing Co., 1968. P. 192.

социологию на старших курсах. Признание пришло к Миллсу уже после смерти, в 1960-е годы, когда на волне "критики социологического разума" он стал одним из героев "новых левых".

Апогей профессиональной карьеры Миллса пришелся на 1950-е годы, когда социологическая наука приобрела отчетливые институциональные очертания. Довоенная монополия Чикагской школы сменилась интенсивным развитием социологических центров в Колумбийском университете, в Гарварде, Мичигане, Калифорнии. Это был период, когда вера в возможности научного знания была практически безгранична. Профессионализация социологии выдвинула на первый план ее внутридисциплинарные, прежде всего теоретические и методологические проблемы. Эталоном исследовательской работы считался тогда проект "Американский солдат" (руководитель Сэмюэл Стауффер), в котором участвовали почти все ведущие американские социологи и социальные психологи. Социальные проблемы рассматривались в этой традиции лишь в той мере, в какой они сформулированы как проблемы науки. Миллс же не принимал автономии научного знания и считал обществоведа ответственным за несовершенство социальных порядков.

В центре научных интересов Миллса — проблема распределения власти в современном обществе. Он был последовательным критиком капитализма и считал, что западная демократия представляет собой власть олигархии. В книгах "Новые люди у власти" (1948), "Белые воротнички: средние классы в Америке" (1951) и "Властвующая элита" (1956)¹ он показал взаимопроникновение финансового капитала, политической власти и стандартов престижа. "Властвующая элита" стала одной из самых популярных книг, написанных в жанре социологической публицистики. Наряду с "Человеком организации" Уильяма Уайта, "Одинокой толпой" Дэвида Рисмена, Н. Глейзера и Р. Дэнни, "Другой Америкой" МайклаХаррингтона, "Сексуальным поведением мужчин [и женщин]" Альфреда Кинси, "Академическим сознанием" Пола Ла-зарсфельда и В. Тиленса, книга Миллса стала бестселлером и сформировала у образованной публики 1950-х годов впечатление о социологической науке. Миллс развивал идею, что институты представительной

¹ Имеется русский перевод: Миллс Ч. Властвующая элита. М.: Иностранная литература, 1959.

демократии используются в интересах финансовой, военной и бюрократической олигархии, а на смену малому бизнесу приходит "новый средний класс" — менеджеры и профессионалы, зависящие от бюрократии. В 1958 г. Миллс опубликовал книгу "Причины третьей мировой войны", в 1959-м — "Социологическое воображение", в 1960-м - "Слушайте, янки", в которой в ярких красках убеждал американцев в демократическом характере кубинской революции и доказывал необходимость сближения капитализма и социализма. В 1960 г. под редакцией Миллса вышла небольшая хрестоматия "Марксисты", сыгравшая важную роль в пропаганде леворадикальной идеологии. В этой книге рассматриваются идеи Маркса, Троцкого, Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна, Хрущева, Че Гевары, и завершается она вопросом, адресованным Коммунистической партии Советского Союза: "Используются ли идеалы классического марксизма лишь в качестве идеологии для циничного прикрытия власти или они воспринимаются правящей элитой вполне серьезно как направление политики и цель, к которой действительно следует стремиться? ".

Книга "Социологическое воображение" многократно переиздавалась на английском языке и остается одной из классических работ по социологии. На русском языке книга издается впервые. Читая Миллса сегодня, в конце 1990-х годов, можно представить, будто он участник современных дискуссий. В книге есть удивительные прозрения . Например, он точно и ясно говорит о постмодерне, о котором ныне не пишет только ленивый. В то же время считать Миллса первым постмодернистом нет необходимости. Также нет нужды использовать идею "социологического воображения" для очередного опровержения эмпиризма. Миллс по преимуществу принадлежит американской социологии 1950-х годов. Вместе с тем, социальные структуры и человеческая деятельность, феноменологическое и реи-фицированное знание, социология и политика, призвание и судьба интеллектуалов - таковы "вечныетемы" социологии, которые вряд ли могут компетентно обсуждаться без ссылок на работы Миллса. Поэтому "Социологическое воображение" лучше приниматьсшп grano salis и рассматривать как одну из книг, которые занимают достойное место в социологической библ иотеке.

Г. С. Батыгин, доктор философских наук, профессор.

Посвящается Харви и Бетти

1. Что нам обещает социология

В наши дни частная жизнь нередко представляется чередой ловушек. Люди чувствуют, что в повседневной жизни они не в состоянии справиться со своими бедами, и часто в этом абсолютно правы. Все то, о чем человек обычно знает непосредственно из опыта, все, что пытается делать, находится в пределах частной жизни; его представления и возможности ограничены узкими рамками работы, семьи, соседского окружения, за пределами которых за него действуют другие, а сам он остается простым зрителем. Но чем сильнее чувствуется, пусть даже смутно, приближение внешней угрозы со стороны чьих-то честолюбивых замыслов, тем сильнее становится ощущение западни.

За этим ощущением скрываются, казалось бы, независимые ни от чьей воли изменения, которые происходят в самой структуре обществ и охватывают целые континенты. Однако исторические факты суть еще и факты успехов и неудач отдельных людей. В период индустриализации общества крестьяне становятся рабочими, феодалы или теряют свое могущество, или превращаются в предпринимателей. Когда одни классы возникают, а другие сходят с исторической арены, люди получают работу, или оказываются не Удел; когда кривая инвестиций идет вверх или вниз, люди обретают новое дыхание или падают духом. Когда случаются войны, страховой агент получает в руки гранатомет, служащий магазина становится оператором радиолокационной установки; их жены живут без мужей, дети растут без отцов. Жизнь индивида и ход истории общества нельзя понять по отдельности, без постижения того и Другого вместе.

Однако люди обычно не объясняют испытываемые ими трудности историческими событиями или институциональными противоречиями, они не связывают личное благополучие с подъемами и кризисами в обществе. Редко отдавая себе отчет в существовании сложной связи между тем, как складывается их жизнь, и историческим процессом, простые люди обычно не знают, что от этой связи зависит и то, какими они станут завтра, и то, как будет делаться история, в которую они могли бы внести свою лепту. Большинство не обладает тем качеством ума, которое необходимо для осмысливания взаимосвязей между человеком и обществом, между биографией и историей, между отдельной личностью и целым миром. Люди не могут, стараясь улаживать свои личные неурядицы, контролировать стоящие за ними структурные трансформации.

Это и неудивительно. В какую еще эпоху столь значительные массы людей переживали невероятно стремительные и глубокие социальные потрясения? Если американцам неведомы катастрофические изменения, претерпеваемые людьми в других обществах, то этим они должны быть обязаны конкретным историческим обстоятельствам, которые очень быстро становятся "просто историей". Те или иные исторические события оказывают влияние на каждого человека. В течение жизни одного поколения Европа, вмещающая шестую часть человечества, бывшая некогда средоточием феодализма и отсталости, превратилась в развитую и грозную силу. С освобождением колоний от политической зависимости установились новые, завуалированные формы империализма.[В мире постоянно происходят революции, ибо люди оказываются зажаты в тиски новых типов власти. Возникают тоталитарные общества, одни из которых вскоре разваливаются, другие достигают сказочных успехов. После двухсот лет победоносного шествия капитализм доказал, что только он способен превратить общество в промышленную машину. Однако по истечении двух веков радужных надежд даже формальной демократией пользуется ничтожно малая часть человечества. Повсюду в развивающихся странах старый жизненный уклад рушится, и ранее смутные чаяния оформляются в насущные требования. В развитых странах орудия власти и насилия становятся тотальными по проникновению во все сферы жизни общества и бюрократическими по форме. Само человечество предстает перед нами сверхнацией, которая концентрирует на своих полюсах наиболее организованные и мощные силы для подготовки третьей мировой войны.

Скорость, с которой ныне история обретает новые формы, опережает способность человека ориентироваться в мире в соответствии с подлинными ценностями. Да и о каких ценностях можно говорить? Даже не впадая в панику, люди часто понимают, что старое мышление и мироощущение терпят крах, а новые веяния сомнительны в моральном отношении. Надо ли удивляться тому, что простые люди чувствуют себя беспомощными, столь неожиданно оказавшись перед необходимостью непосредственно иметь дело с более широкими социальными контекстами? Они не могут понять ни смысла современной исторической эпохи, ни того, какое влияние она оказывает на их собственную жизнь. Стремясь сохранить свою индивидуальность, они становятся морально бесчувственными и каждый пытается замкнуться в своей частной жизни. Надо ли удивляться тому, что ими овладевает чувство безысходности?

Люди нуждаются не только в информации — ибо в "эпоху факта" информация настолько поглощает их внимание, что они не успевают ее усваивать. Люди нуждаются не только в навыках здравого мышления, несмотря на то, что усилия, затрачиваемые на их приобретение, нередко истощают и без того скудные духовные силы.

Они нуждаются, и чувствуют это — в особом качестве ума, которое поможет пользоваться информацией и развивать мышление, чтобы достичь ясного понимания того, что происходит как в мире, так и с ними самими. Я намерен утверждать — надежды на развитие такого качества ума журналисты и гуманитарии, артисты и публика, ученые и издатели начинают возлагать на то, что можно назвать социологическим воображением.

Тот, кто обладает социологическим воображением, способен понимать, какое влияние оказывает действие исторических сил на внутреннее состояние и жизненный путь людей. Оно позволяет объяснять, как в бурном потоке повседневной жизни у людей часто формируется ложное сознание своих социальных позиций. В этом водовороте событий являет себя устройство современного общества, которое формирует психический склад людей. Также и личные трудности людей упираются в независимые от них проблемы, а равнодушие публики к отдельному индивиду проявляется в озабоченности лишь социально значимыми вопросами.

Первым результатом социологического воображения и первым уроком основанной на нем социальной науки является понимание того, что человек может постичь приобретенный жизненный опыт и выверить собственную судьбу только тогда, когда определит свое место в контексте данного времени, что он может узнать о своих жизненных шансах только тогда, когда поймет, каковы они у тех, кто находится в одинаковых с ним условиях. С одной стороны, это жуткий урок, с другой — замечательный. Нам неведомы пределы, человеческих возможностей в стремлении к покорению высот и к добровольному падению, к страданию и ликованию, к упоению жестокостью и к наслаждению игрой разума. Но в настоящее время мы узнали, что границы "человеческой натуры» пугающе широки, что каждый индивид от поколения к поколению проживает свою биографию в определенном обществе, в соответствующем историческом контексте. Самим фактом своего существования он вносит собственный, хотя и ничтожно малый, вклад в формирование общества, выбор направления его исторического развития, несмотря на то, что он сам является продуктом общества и конкретно-исторических общественных сил.

Социологическое воображение дает возможность постичь историю и обстоятельства отдельной человеческой жизни, а также понять их взаимосвязь внутри общества. В этом заключается задача, которую можно выполнить с его помощью. Принятие на себя такой задачи и осознание ее перспектив — характерная черта классической общественной мысли. Эта черта присуща и напыщенно многословному и скрупулезному Герберту Спенсеру, и изящно, но бескомпромиссно вскрывавшему язвы общества Эдварду Россу, Огюсту Конту и Эмилю Дюркгейму, замысловатому и проницательному Карлу Маннгейму. Ею отмечены все наиболее выдающиеся интеллектуальные достижения Карла Маркса, в ней источник блистательных ироничных прозрений Торстейна Веблена, многомерных конструкций реальности Йозефа Шумпетера, это основа психологической гибкости У. Лекки и, равным образом, необычайной глубины и ясности Макса Вебера. Эта черта присуща всем лучшим современным достижениям в области исследований человека и общества.

Ни одно социальное исследование, если оно не обращается к проблемам человеческой жизни, истории и их взаимодействию в обществе, не может выполнить стоящие перед авторами задачи. Какие бы специальные вопросы ни затрагивали классики общественной мысли, сколь бы узкой или, напротив, широкой ни была картина изучаемой ими социальной реальности, всякий, кто ясно осознал перспективы своей работы, вновь и вновь ставит перед собой три группы вопросов.

1. Что представляет собой структура изучаемого общества в целом? Каковы ее основные элементы и взаимоотношения между ними? Чем структура изучаемого общества отличается от других типов социального порядка? Какую роль играют те или иные особенности данной структуры в процессе ее воспроизводства и изменения?

2. Какое место занимает данное общество в человеческой истории? Каковы механизмы его изменения? Каковы его место и роль в развитии всего человечества? Какое влияние оказывает тот или иной элемент структуры изучаемого общества на соответствующую историческую эпоху и что в этом элементе, в свою очередь, обусловлено исторически? В чем заключается сущность конкретной исторической эпохи? В чем ее отличие от других эпох? Каковы характерные для нее способы "делания" истории?

3. Какие социальные типы преобладают в данном обществе и какие будут преобладать? Какой отбор они проходят и как формируются, как обретают свободу или подвергаются угнетению, становятся восприимчивыми или безразличными? Какие типы "человеческой натуры" раскрываются в социальном поведении и характере индивидов, живущих в определенном обществе в данную эпоху? И какое влияние оказывает на "человеческую натуру" каждая конкретная особенность исследуемого общества?

Именно такого рода вопросы ставили перед собой лучшие представители общественной мысли независимо оттого, являлись ли объектом интереса великое государство или узкое литературное течение, семья, тюрьма или религиозное движение. Подобные вопросы составляют интеллектуальный каркас классических исследований о поведении человека в обществе, их неизбежно задает каждый, кто обладает социологическим воображением. Ибо такое воображение дает возможность социологам переходить от одной Перспективы к другой, от политической к психологической, от рассмотрения отдельной семьи к сравнительному изучению государственных бюджетов разных стран, от воскресной школы к армейскому подразделению, от обследования отдельного предприятия к изучению современной поэзии. Социологическое воображение позволяет перейти от исследования независимых от воли отдельного индивида общих исторических изменений к самым сокровенным свойствам человеческой личности, а также видеть связь между ними. Использовать эту возможность нас побуждает постоянное стремление понять социально-историческое значение человека в таком конкретном обществе, которое обеспечивает ему проявление своих человеческих качеств и самое существование.

Короче говоря, посредством социологического воображения человек сегодня надеется понять, что происходит в мире и что происходит с ним самим — в точке пересечения биографии и истории общества. Самосознание современного человека, которому свойственно видеть себя по меньшей мере пришельцем, если не вечным странником, во многом обусловлено отчетливым представлением о социальной относительности и трансформирующей силе истории. Социологическое воображение является наиболее плодотворной формой такого самосознания. С его помощью у людей, чей кругозор ограничивается небогатым набором замкнутых траекторий движения, часто появляется неожиданное чувство, как будто они проснулись в доме, который до этого им лишь казался знакомым и родным. Верно это или нет, но они начинают понимать, что теперь они сами способны к правильным обобщениям, непротиворечивым оценкам и взвешенным суждениям. Прежние решения, некогда казавшиеся весомыми, теперь представляются безрассудными и невежественными умствованиями. В людях вновь оживает способность удивляться. Они обретают новый способ мышления, производят переоценку ценностей, короче говоря, их мысли и чувства способствуют осознанию культурной значимости социальных наук.

Пожалуй, наиболее важно, что социологическое воображение дает возможность различить понятия "личные трудности, связанные с внешней средой" и "общественные проблемы, обусловленные социальной структурой". Такой подход служит важнейшим фактором социологического воображения и отличительной чертой всех классических работ в области социальных наук.

Личные трудности определяются характером индивида и его непосредственными отношениями с другими; они касаются его "я" и тех ограниченных областей жизни общества, с которыми он лично знаком. Соответственно, осознание и преодоление этих трудностей, строго говоря, не выходят за рамки компетенции индивида как носителя конкретной биографии, а также за рамки непосредственной сферы его жизнедеятельности, то есть того социального окружения, которое определяется его личным опытом и до некоторой степени доступного его сознательному воздействию. Трудности – это частное дело: они возникают, когда индивид чувствует, что ценности, которых он придерживается, находятся под угрозой.

Общественные проблемы обычно касаются отношений, которые выходят за пределы непосредственного окружения индивида и его внутренней жизни. Такой выход необходим на уровень институциональной организации множества индивидуальных сред жизнедеятельности, а далее на более широкую структуру социально-исторической общности, которая, как целое, складывается из многообразного переплетения и взаимопроникновения индивидуальных сред жизнедеятельности и общественно-исторической макроструктуры. Общественные проблемы — называются общественными по-, тому, что при их возникновении под угрозой оказываются ценности, разделяемые различными слоями общества. Часто спорят о том, что же на самом деле представляют собой эти ценности и что именно им угрожает. Нередко спор оказывается беспредметным только потому, что, отличаясь по своей природе даже от самых распространенных личностных трудностей, общественные проблемы плохо поддаются определению в терминах непосредственного повседневного окружения простых людей. В действительности общественные проблемы часто связаны с кризисом институционального порядка, а также с тем, что марксисты называют "противоречиями" или "антагонизмами".

Рассмотрим с этой точки зрения безработицу. Когда в городе со стотысячным населением только один человек не имеет работы — это его личная проблема, для решения которой следует обратить внимание на характер, способности и непосредственные возможности данной личности. Но когда нация, обладающая пятидесятимиллионным трудоспособным населением, насчитывает пятнадцать миллионов безработных — это уже общественная проблема, и в этом случае мы не можем надеяться на ее решение в сфере возможностей, доступных каждому безработному в отдельности. Нарушена сама структура возможностей. Чтобы правильно сформулировать проблему и определить уровень ее возможных решений, надо принимать во внимание экономические и политические институты общества, а не только личные ситуации и особенности характера отдельно взятых индивидов.

Рассмотрим войну. Во время войны личные проблемы связаны с тем, что каждый решает, как выжить или геройски погибнуть, или сделать на ней деньги, или занять тепленькое и безопасное местечко в аппарате военного управления или содействовать завершению войны. Короче говоря, в соответствии со своей шкалой ценностей люди вписываются в особую конфигурацию индивидуальных сред обитания, чтобы там пережить войну или придать смысл своей смерти. Но для решения структурных проблем войны требуется выявление ее причин, изучение того, как и какого рода люди выдвигаются на командные посты, каково ее влияние на экономические, политические, семейные и религиозные институты , а также исследование международных отношений, в которых царят неорганизованность и безответственность.

Рассмотрим семью. Состоя в браке, мужчина и женщина могут испытывать личные трудности, но если за первые четыре года совместной жизни на каждую 1000 браков в среднем приходится 250 разводов, то это является индикатором структурной проблемы, решение которой коренится в самих институтах брака, семьи и других опирающихся на них социальных установлениях.

Или возьмем метрополис — жуткий и прекрасный, безобразный и великолепный большой город-спрут. Для многих представителей высшего класса личное решение "проблемы города" заключается в том, чтобы в самом сердце метрополиса иметь квартиру в доме с подземным гаражом, а за сорок миль от города — дом, построенный по проекту Генри Хилла, сад в стиле Гаррета Экбо*,

* Г. Хилл и Г. Экбо - известные американские архитекторы и дизайнеры. — Прим. ред.

разбитый на сотне акров собственной земли. Внутри этих двух сред обитания, контролируемых владельцами с помощью небольшого персонала и обслуживаемых собственным вертолетом, многие люди могли бы решить массу личных проблем, обусловленных "фактами" города. Однако сколь бы замечательным ни было это решение, оно отнюдь не снимает общественные проблемы, которые порождены городом как структурным фактом. Как следует преобразовывать это удивительное чудовищное создание? Разбить его на отдельные части, совместив место жительства с местом работы? Провести косметические улучшения, ничего не меняя по существу? Или эвакуировав население, взорвать старые города и выстроить новые на новом месте по новому плану? Каким должен быть этот план? И кому делать выбор, принимать решение и воплощать его в жизнь? Это проблемы структурного характера; при их постановке и решении нам нужно учитывать политические и экономические последствия, которые отразятся на несчетном количестве индивидуальных сред жизнедеятельности.

Пока экономика устроена так, что в ней происходят сбои, проблема безработицы не может иметь личностного решения. До тех пор, пока война будет неизбежным спутником системы национальных государств и неравномерного промышленного развития стран мира, простой человек в своей ограниченной индивидуальной среде жизнедеятельности — с психиатрической помощью или без нее — будет бессилен устранить трудности, которые эта система (или отсутствие системы) ему навязывает. До тех пор пока семья как социальный институт превращает женщин в милых рабынь, а мужей — в их повелителей или беспомощных иждивенцев, проблема брака не может быть удовлетворительно решена исключительно частным образом. До тех пор пока сверхразвитые мегаполисы со своими суперсовременными автомобилями будут составлять неотъемлемую часть самого развитого общества, проблемы городской жизни не разрешатся ни с помощью личной одаренности, ни благодаря частному достатку.

Как отмечалось выше, то, что мы переживаем в своих индивидуальных средахдеятельности, часто вызвано структурными изменениями в обществе. Поэтому, чтобы понять изменения, происходящие в отдельных индивидуальных "ячейках", необходимо выйти за их пределы. Тем более что количество и разнообразие структурных изменений растет, поскольку институты, внутри которых мы живем, все шире распространяют свое влияние и связь между ними становится все более тесной. Осознать идею социальной структуры и научиться адекватно применять ее — значит получить возможность прослеживать связи внутри величайшего многообразия индивидуальных сред жизнедеятельности. Уметь это делать — значит обладать социологическим воображением.

Каковы же главные проблемы нашего общества и какие основные трудности испытывают индивиды? Чтобы определить и те и другие, мы должны, исходя из характеристики основных тенденций современной эпохи, ответить на вопрос, какие ценности разделяются людьми, но находятся под угрозой, а какие сохраняются и поддерживаются. В обоих случаях необходимо выяснить, какие структурные противоречия могут скрываться за этими процессами".

Когда люди придерживаются неких ценностей и не чувствуют, что им что-либо угрожает, они находятся в состоянии благополучия. Когда люди разделяют определенные ценности, но чувствуют, что им угрожает опасность, они переживают кризис: либо как личные затруднения, либо как общественную проблему. А если людям кажется, что все ценности, которым они привержены, находятся под угрозой, их может охватить паника.

Но представим себе людей, которые не имеют ни одной общей ценности и не чувствуют никакой угрозы. Это состояние индифферентности, которое, распространившись на все их ценности, влечет за собой апатию. Представим, наконец, ситуацию, характеризующуюся отсутствием общих ценностей при остром осознании угрозы. Это состояние тревоги, беспокойства, которое, достигнув определенного порога, превращается в нераспознанную смертельную болезнь.

Мы как раз и переживаем время безразличия и тревоги, еще не оформившейся настолько, чтобы дать соответствующую работу разуму и свободу чувствам. Вместо того, чтобы определить наши беды в терминах ценностей и угрожающих им опасностей, мы часто лишь страдаем от смутной тревоги; нет четко сформулированных социальных проблем и на душе неспокойно от того, что все кругом как-то не так. А раз мы не осознаем, что нам дорого, и что именно угрожает нашим ценностям, не может быть и речи о принятии каких-то конкретных решений. Еще меньше оснований говорить о постановке проблем перед социальной наукой.

В тридцатые годы, за исключением находящихся в плену иллюзий определенных деловых кругов, мало кто сомневался в существовании экономических проблем, благодаря которым возникали личные трудности. Среди рассуждений о "кризисе капитализма" формулировки Маркса и его многочисленных непризнанных последователей, пожалуй, содержали наиболее верную трактовку этих проблем, и некоторые люди стали представлять свои личные трудности в марксистской терминологии. Стало ясно, что разделявшиеся всеми ценности оказались под угрозой структурных противоречий, которые также представлялись очевидными. И то и другое глубоко переживалось многими. Это вызывало политические действия.

Однако в послевоенную эпоху оказавшиеся под угрозой ценности многие перестали рассматривать как ценности и ощущать грозящую им опасность. Разнообразные личные тревоги почти не получали резонанса; социальные болезни и решения важных вопросов, имевших огромное значение для структуры общественных отношений, так и не становились предметом обсуждения широкой общественности. Для тех, кто по-прежнему признавал унаследованные от прошлого интеллектуальные ценности и свободу, сама тревога была личной, а безразличие — общественной проблемой. Состояние тревоги и безразличия стало отличительной чертой нашей эпохи.

Все это настолько поразительно, что исследователи часто говорят о принципиальном изменении характера проблем, нуждающихся в артикуляции. Мы постоянно слышим, что решение ключевых проблем нашей эпохи переместилось из внешней среды экономики и теперь связано с качеством жизни отдельного индивида, то есть с вопросом о том, как скоро наступит время, наиболее благоприятное для индивидуального развития личности. Не детский труд, а проблема комиксов, не бедность, а проблема массового досуга находятся теперь в центре внимания. Нередко кажется, что многие крупные общественные проблемы вместе с частными описываются как "психиатрические" вследствие трогательного желания социологов избавиться от обсуждения коренных проблем современного общества. Часто кажется, что такая постановка вопроса основывается на провинциальной ограниченности интереса истеблишмента исключительно к западному обществу или даже только к Соединенным Штатам. В этом случае игнорируется не только две трети человечества, но нередко произвольно отделяется жизнь индивида от институтов, в рамках которых она протекает, и которые иногда оставляют в ней более глубокий след, чем то непосредственное социальное окружение, в котором проходит детство человека.

Проблемы досуга, например, даже обсуждать не имеет смысла без рассмотрения проблем труда. Без учета бедственного положения, в котором очутилась семья по отношению к новейшим социальным институтам, невозможно проблематизировать беспокойство родителей о влиянии комиксов на детей. Ни досуг, ни его вредные формы нельзя понять как проблему, не учитывая, насколько социальные болезни и безразличие влияют на отношения между людьми и на климат современного американского общества в целом. В этом климате нельзя ни поставить, ни решить ни одной проблемы "частной жизни" без признания кризиса ценностей, охватившего трудовую деятельность людей в условиях экономической экспансии корпораций.

Верно, как об этом без устали говорят психоаналитики, что люди нередко испытывают "растущее ощущение, будто ими движут скрытые внутри них силы, которые они не способны определить". Но неверно утверждать, как это делает Эрнст Джонс, что "самый опасный враг человека — это его неуправляемая природа и загнанные внутрь темные силы". Напротив, "главная опасность для человека" кроется в неуправляемости сил современного общества с его порождающими отчуждение способами производства, тотальными методами политического господства, анархией в международных отношениях — одним словом, с глубокой трансформацией самой природы человека, условий его существования и жизненных целей.

В настоящее время первостепенная политическая и интеллектуальная задача обществоведа — в данном случае обе задачи совпадают — прояснить элементарные основания сегодняшних тревог людей и безразличия общества. Это главное требование, которое ставят перед ним другие работники сферы культуры — физики и лирики, интеллектуальное сообщество в целом. Думаю, что эти задачи делают социальные науки общим знаменателем нашей культурной эпохи, а социологическое воображение — самым необходимым сегодня качеством интеллекта.

В каждую интеллектуальную эпоху какой-то один стиль мышления стремится определять культурную жизнь. Правда, в наши дни определенные интеллектуальные увлечения ненадолго овладевают умами широкой публики, чтобы через год-два смениться новыми. Подобная восторженность может добавить живости культурным забавам, но едва ли способна оставить сколь-нибудь заметный след в духовной жизни общества, чего нельзя сказать о таких способах мышления, как "ньютоновская физика" или "дарвиновская биология". Каждый из этих интеллектуальных универсумов приобрел влияние, далеко выходящее за рамки узкой сферы идей и представлений. Пользуясь их языком, или производными от него, безвестные исследователи и модные комментаторы открывали новые перспективы, по-новому формулировали интересующие их проблемы.

На протяжении Нового времени физика и биология стали главным общим знаменателем и для серьезных размышлений, и для популярной метафизики в западных обществах. Метод лабораторного эксперимента стал общепринятой процедурой и критерием надежности интеллекта. В этом заключается идея общего интеллектуального знаменателя: в терминах эксперимента можно отстаивать свои самые сильные убеждения; рассуждения в иной терминологии и иных стилях мышления кажутся просто уходом от обсуждения и невежеством.

Разумеется, преобладание какого-то одного общего интеллектуального знаменателя не отрицает существование других стилей мышления и способов восприятия. Просто с его помощью общие интеллектуальные задачи могут быть наиболее четко формулированы и осмыслены, что если и не приведет крещению какой-либо проблемы, то по крайней мере укажет перспективный путь его поиска.

Думаю, что социологическое воображение становится главным общим знаменателем нашей культурной жизни и ее отличительным признаком. Это качество мышления, хотя и обнаруживается в социальных и психологических науках, выходит далеко за пределы этих дисциплин. Отдельные индивиды и широкая общественность в сфере культуры овладевают им медленно и часто наощупь; многие обществоведы лишены его напрочь. Они как будто не подозревают, что применение такого воображения является основным условием для наилучшего выполнения той работы, которую они могли бы делать; что без его развития и использования не удастся выполнить возложенную на них общекультурную миссию, возможность реализации которой коренится в классических традициях общественно-научных дисциплин.

В то же время присущие социологическому воображению качества как в моральном плане, так и в отношении познания фактов социальной действительности регулярно востребуются литературной работе и для политического анализа. Эти качества трансформируются самыми разнообразными способами, став основными свойствами интеллектуальной деятельности и интерпретации процессов в области культуры. Ведущие литературные критики наряду с серьезными журналистами являют примеры этого, когда оценивают работу и тех и других. Популярная критика – как высокая, так и среднего и низкого ранга — во всяком случае сейчас, в одинаковой мере использует социологические и эстетические категории. Писатели-романисты, чьи серьезные книги воплощают наиболее распространенные концепции человеческой реальности, обычно обладают социологическим воображением ^и способствуют его распространению. С его помощью многие пытаются понять настоящее в контексте истории. Как только начинает осознаваться противоречивость представлений о "человеческой природе", возрастает потребность в творческом и более пристальном взгляде на рутинный социальный порядок и те катастрофические перемены, которые в наше время общественных волнений и идеологических конфликтов обнажают (и формируют) природу человека. Хотя мода обнаруживается в стремлении ей следовать, социологическое воображение не просто дань моде. Это особое качество мышления и интеллекта, которое, вероятно, обеспечивает наиболее наглядное представление о самых сокровенных областях нашего бытия в их связи с более широкой социальной действительностью. Это не просто одно из выработанных культурой свойств современного разума. Это именно то свойство, более широкое и искусное применение которого открывает возможность всем остальным качествам и фактически самому человеческому разуму играть более важную роль в жизни людей.

Культурное значение физики, старейшего общего знаменателя, все больше ставится под сомнение. Многие приходят к мысли, что физическая наука как стиль интеллектуальной деятельности в чем-то становится неадекватной. Издавна адекватность научного стиля мышления, чувствования, воображения и восприятия была предметом религиозных сомнений и теологических споров. Но наши ученые отцы и прадеды перебороли подобные религиозные представления. Сегодняшние сомнения - светские и гуманистические - часто затуманивают суть дела. Развитие физики в последние десятилетия, высшим технологическим достижением которой стало создание водородной бомбы и средств ее доставки в любую точку планеты, едва ли воспринимается как решение проблем, над которыми ломали головы поколения интеллектуалов и деятелей культуры. В этих достижениях справедливо видят результат узкоспециальных исследований, по недоразумению вызвавших у некоторых восхищение. Они не только не решили имеющихся глобальных проблем, но поставили еще больше новых, как интеллектуальных, так и моральных, почти целиком относящихся к социальной сфере, а не к естествознанию. Живущие в развитых странах люди понимают, что овладение природой, преодоление голода, холода и нищеты фактически осуществлены, и сейчас среди них крепнет убеждение, что наука, как основное средство овладения природой, утратила ориентиры, определенность целей и нуждается в переоценке.

Характерная для современности уважительная оценка науки долгое время ей только приписывалась, теперь же связанные с ней дух технологизма и инженерное воображение внушают скорее сомнение и страх, чем надежду на прогресс. Разумеется, наука не сводится к технике, но есть опасение, что она может целиком замкнуться на ней. Ощущаемая потребность произвести переоценку физики как науки отражает потребность в новом общекультурном знаменателе. Комплексной переоценке подвергается значение науки для человека, ее социальная роль, военное и коммерческое применение, политическая значимость. Научные достижения в области ядерных вооружений могут привести к "необходимости" мирового политического переустройства, но такая "необходимость" не может быть реализована именно физикой.

Многое из того, что выдавалось за "науку", теперь кажется сомнительным философствованием; во многом, что считалось "реальной наукой", сейчас видят лишь отражение беспорядочных фрагментов реальности, среди которых живут люди. Широко распространилось мнение, что люди науки больше не стремятся дать целостную картину реальности или выявить истинное предназначение судьбы человечества. Более того, многим наука представляется не столько творчеством и познанием мира, сколько гигантской машиной, управляемой экономистами и военными, приводимой в действие механиками, которые не только не воплощают науку как особый этос и способ постижения мира, но и не считают ее таковой. В то же время философы, выступающие от имени науки, часто превращают ее в "сциентизм", отождествляя ее опыт с человеческим опытом, и доказывая, что только с помощью научного метода можно решить жизненные проблемы. Учитывая это, многие деятели культуры начинают считать "науку" ложным и претенциозным мессией или по крайней мере весьма сомнительным элементом современной цивилизации.

Но, говоря словами Ч. П. Сноу, существуют "две культуры": научная и гуманистическая. Будь то история, драма, жизнеописание, поэзия или беллетристика, сущностью гуманистической культуры была и остается литература. Однако сегодня распространяется мнение, будто серьезная литература во многих отношениях стала второстепенным видом искусства. Если это и верно, то причина заключается не только в появлении массового потребителя культуры, укреплении средств массовых коммуникаций и всего того, что оказывает влияние на производство серьезной литературы. Причину следует искать в исторических особенностях нашего времени, а также в громадной потребности мыслящих людей постичь эти особенности.

Какая книга, статья или картина сравнится с исторической реальностью и фактами современной политической жизни? Может ли изображение ада вселить больший страх, чем эпизоды войн XX века? Какие обличения в безнравственности соизмеримы с моральным бесчувствием людей, осуществляющих первоначальное накопление капитала? Люди стремятся познать социальную и историческую реальность, но часто не находят в современной литературе адекватных инструментов познания. Они жаждут фактов, ищут их смысл, хотят иметь достоверную "широкую панораму" происходящего, на фоне которой можно понять самих себя. Они также готовы получить ценностные ориентиры, соответствующее мироощущение, эмоциональный настрой и готовые выражения для объяснения своих поступков. Но отыскать все это в современной литературе непросто. Важно не то, можно ли найти в литературе ответы на волнующие многих вопросы, а то, что люди часто их не находят.

В прошлом литераторы выступали в качестве критиков и историков, писали очерки об Англии, рассказывали о путешествиях в Америку. Они пытались охарактеризовать те или иные общества в целом, раскрыть их нравственный смысл. Живи А. де Токвиль или И. Тэн в наше время, стали ли бы они социологами? Задавая подобный вопрос о Тэне, обозреватель лондонской газеты "Таймс" (См. Times Literary Supplement. 1957. 15 November.) делает вывод: "Тэн всегда смотрел на человека прежде всего как на социальное животное, а на общество — как на скопление групп людей: он мог подмечать мельчайшие детали, был неутомимым наблюдателем и обладал качеством... особенно ценным для понимания связи между социальными феноменами, - гибкостью мышления. Он слишком интересовался настоящим, чтобы быть историком, был слишком теоретичным, чтобы пробовать себя в качестве писателя, и придавал слишком большое значение литературным произведениям как культурным документам эпохи или страны, чтобы добиваться славы критика... Его труд об английской литературе, посвященный не столько самой литературе, сколько морали английского общества, стал выразителем его позитивизма. Он прежде всего социальный теоретик".

То, что Тэн остался "литератором", а не обществоведом, пожалуй, свидетельствует об одержимости социальной науки XIX века кропотливым поиском "законов", в определенной степени сравнимых с теми, которые, как полагали тогда, уже найдены естествоиспытателями. В обществе, не имеющем адекватной социальной науки, критики и писатели, драматурги и поэты становятся главными, если не единственными, выразителями не только личных, но и общественных тревог. Именно искусство часто отображает подобные чувства и фокусируется на них – в лучших своих образцах ярко и образно, однако без той интеллектуальной ясности, какая необходима для понимания их причин и способов смягчения. Искусство не формирует и не может влиять на чувства так, чтобы личные и общественные проблемы представали в виде задачи, которую люди должны немедленно решать, если хотят преодолеть тревогу и безразличие вместе с таящимися за ними бедами. На самом деле художник редко пытается это сделать. Более того, серьезный художник мучается сам и вправе рассчитывать на некоторую интеллектуальную и культурную помощь со стороны социальных наук, обогащенных социологическим воображением.

В своей книге я намерен раскрыть значение социальных наук для решения стоящих в наше время задач развития культуры. Я бы хотел подробно рассмотреть преимущества, которые сулит нам распространение социологического воображения, показать, какие следствия оно может иметь в политической и культурной жизни, и, может быть, подсказать, что требуется для его использования. Чтобы осуществить поставленные задачи, я должен прояснить природу социальных наук, показать, как они применяются в наши дни и дать краткую характеристику их современного состояния в Соединенных Штатах¹.

¹ Здесь нужно заметить, что слово "обществоведение" ("the social studies") для меня более предпочтительно, чем "социальные науки" ("social sciences"), и не потому, что я не люблю ученых-естественников (напротив, они мне очень импонируют), а потому, что слово "наука" приобрело огромный престиж и весьма неопределенное значение. Мне не хотелось бы покушаться на завоеванный ею престиж или еще более размывать значение слова "наука", употребляя его как философскую метафору. Но я подозреваю, что если бы я писал об "обществоведении", читатель мог бы подумать, что я имею в виду только чиновников высшей школы, ассоциации с которыми из всего того, что составляет систему обучения, мне бы хотелось избежать. Употреблять сочетание "поведенческие науки" просто невозможно, ибо оно было изобретено, я полагаю, как пропагандистский инструмент для выколачивания денег на социальные исследования из руководителей фондов и конгрессменов, которые пугали "Социальные науки" с "социализмом". Наиболее подходящее определение должно включать историю (и психологию — в той мере, в какой она имеет отношение к человеческим существам) и иметь максимально недискуссионное содержание, поскольку мы должны, рассуждая, использовать термины, а не бороться за них. Пожалуй, термин "гуманитарные дисциплины" мог бы удовлетворить этому требованию. Я все же надеюсь, что не введу своих читателей в заблуждение, если буду использовать общепринятый стандартный термин "социальные науки".

И еще одно замечание. Я надеюсь, что мои коллеги благожелательно примут термин "социологическое воображение". Политологи, прочтя эту рукопись, говорили о "политическом воображении", антропологи — об "антропологическом" и так далее. Термин, вынесенный в название книги, менее значим, чем идея, которая, надеюсь, прояснится в ходе изложения. Применяя его, я, конечно, не свожу социологию только к учебной дисциплине. О многом из того, что я вкладываю в это понятие, писали отнюдь не социологи. В Англии, например, социология как учебная дисциплина по сей день занимает несколько маргинальное положение, в то время как в английской журналистике, художественной литературе и прежде всего в исторической науке социологическое воображение получило мощное развитие. Сходная ситуация во Франции. Отсутствие междисциплинарных границ и смелость французской послевоенной мысли проистекают из внимания последней к социологическим параметрам человеческой судьбы в наше время. Тем не менее я использую понятие "социологическое воображение" потому, что, во-первых, всякий кулик свое болото хвалит, а я, к добру или к худу, - социолог; во-вторых, я искренне полагаю, что на протяжении истории общественное сознание с большим постоянством и живостью выражалось социологами-классиками, чем представителями других социальных наук; в-третьих, поскольку я собираюсь критически рассмотреть некоторые социологические школы, для обозначения своей позиции мне необходим некий термин, на котором я мог бы основывать свои аргументы.

Разумеется, в любой момент исторического развития "социальные науки" впитывают результаты деятельности тех, кого по праву считают обществоведами. Однако это не означает, что все они занимаются одним и тем же. На самом деле эти ученые исследуют совершенно разные предметы. Кроме того, социальные науки включают в свой оборот и то, что сделали обществоведы прошлого, хотя свои построения они основывали на разных традициях. Надеюсь, ясно, что, рассуждая о том, "что обещают нам социальные науки", я руководствуюсь собственными представлениями.

Ныне среди обществоведов широко распространена озабоченность, как интеллектуального, так и морального плана, вызванная неуверенностью в том, в правильном ли направлении ведутся исследования. Думаю, эта озабоченность, усугубляемая другими неблагоприятными тенденциями, проистекает из общего болезненного состояния современной интеллектуальной жизни. Вместе с тем, эта озабоченность наиболее остро ощущается именно обществоведами ввиду еще недавно ожидавшейся от них существенной отдачи и самой природой исследуемого предмета и настоятельной необходимостью что-либо сделать для решения актуальных проблем сегодняшнего дня.

Не все разделяют это беспокойство, но сам факт, что его многие игнорируют, порождает еще большее беспокойство людей, у которых хватает честности признать претенциозную посредственность большинства предпринимаемых ныне усилий. Я искренне надеюсь стимулировать эту озабоченность, вскрыть некоторые ее источники, постараться обратить ее в специфическую настоятельную потребность реализовать возлагаемые на социальные науки надежды, прояснить основания для новых начинаний, короче говоря, указать некоторые очередные задачи и доступные средства выполнения той работы, которую необходимо сделать в настоящее время. Нельзя сказать, что концепция общественной науки, которой я придерживаюсь, переживает подъем. Моя позиция противостоит взгляду на общественную науку как на набор бюрократических процедур, которые опутали социальное познание своими "методологическими" претензиями, переполняют его схоластическими концепциями и опошляют мелкотемьем, не имеющим отношения к общественно значимым проблемам. Эти путы, схоластичность и пошлость ввели обществоведение в кризисное состояние и не содержат даже намека на пути выхода из него.

Одни ученые ратуют за организацию "узкопрофильных исследовательских команд", другие — за приоритет исследователей-одиночек. Одни затрачивают массу энергии на усовершенствование исследовательских методов и процедур, другие думают о необходимости реабилитировать старых мэтров с их забытыми способами гуманитарных исследований. Одни следуют в своей работе жесткому набору механических процедур, другие стремятся развить и использовать социологическое воображение. Одни, заразившись крайним формализмом чистой теории, разлагают и синтезируют понятия в такой манере, которая другим кажется чудачеством, а те, в свою очередь, берутся за разработку терминов только тогда, когда ясно видят, что они расширят границы познания и* осмысления предмета исследования. Одни ограничиваются изучением мелкомасштабных сфер социальной жизни в надежде на "восхождение" к более крупным структурам, другие тщательно изучают социальные структуры, в которых пытаются "разместить" мельчайшие сферы человеческой жизнедеятельности. Одни, пренебрегая сравнительными исследованиями, занимаются синхронным изучением какой-либо одной общности в конкретной стране, другие, целиком следуя сравнительному методу, непосредственно изучают социальные структуры разных стран мира. Одни ограничиваются скрупулезным установлением связи между сиюминутными событиями, другие занимаются проблемами, которые, возможно, дадут о себе знать лишь в отдаленной исторической перспективе. Одни организуют свою работу строго в соответствии с делением на учебные факультеты, другие, черпая сведения из всех отраслей, специализируются на определенной теме или проблеме, нимало не заботясь о том, к компетенции какой академической дисциплины относятся их работы. Одни сопоставляют многообразные факты истории, личных биографий и целых обществ, другие этого не делают.

Эти и многие другие контрасты предпочтений могут не исключать друг друга, хотя в пылу кулуарных баталий и ленивой неуязвимости специализаций их нередко принимают за подлинные противоположности. Здесь я даю лишь предварительные формулировки и намерен вернуться к ним в конце книги. К тому времени я надеюсь обнаружить собственные предпочтения и предубеждения, ибо полагаю, что критику нужно выражать открыто. Но, несмотря на свое особое мнение, я попытаюсь установить культурное и политическое значение общественной науки. Мои пристрастия являются, разумеется, такими же субъективными, как и те, которые я собираюсь критиковать. Пусть тот, кто не разделяет Моих пристрастий, отвергнет их и таким образом выразит и признает свои собственные столь же вразумительно, как это намерен сделать я. Тем самым моральный аспект обществоведения — общественная значимость социальных наук — получит свое признание, что даст возможность для его обсуждения. Это будет способствовать повышению самосознания, которое является необходимым предварительным условием объективности общественной науки как научной дисциплины.

Короче говоря, я считаю, что классический социальный анализ составляет определенный комплекс традиций, которые могут быть осмыслены и использованы, а его существенной особенностью является связь с конкретно-историческими социальными структурами. Исследуемые с его помощью явления имеют прямое отношение к требующим безотлагательного решения проблемам общества и человека. Кроме того, я считаю, что, несмотря на наличие серьезных препятствий на пути развития этой традиции как в самих социальных науках, так и в соответствующих образовательных и политических установлениях, определенные качества интеллекта, конституирующие ее, постепенно становятся общим знаменателем культурной жизни в целом и что потребность в них, пусть еще смутно и через обманчивую многоликость, начинает осознаваться.

Многие из тех, кто работает в области общественных наук, особенно в Америке, к моему удивлению, отказываются принимать брошенный им вызов. Одни фактически отрекаются от выполнения присущих социальному анализу интеллектуальных и политических задач; другие без тени сомнения просто не готовы к той роли, для которой они предназначены. Иногда кажется, что они едва ли не сознательно прикрываются старыми уловками и выдумывают новые отговорки. И все же, несмотря на отказ, внимание интеллектуалов и широкой общественности сейчас столь явно обращено к многообразию социальных миров, которое они изучают, что нельзя не согласиться с тем, что перед ними возникла уникальная возможность новых открытий. В реализации этой возможности раскрывается интеллектуальное предназначение социальных наук, культурное значение социологического воображения и политическое значение общество - и человековедения.

Мне, как социологу, довольно неловко осознавать, что все печально известные интеллектуальные направления (возможно, за исключением одного), которые я собираюсь критически рассмотреть в следующих главах, принято относить к "области социологии", хотя скрытое в них отречение от политических и культурных задач безусловно присуще и каждодневной научной деятельности представителей других социальных наук. Как бы ни обстояло дело в политологии и антропологии, исторической и экономической науках, очевидно, что в Соединенных Штатах именно то, что понимается под социологией, стало сегодня центром осмысления социальных наук. Именно социологи усиленно разрабатывают методы исследования и именно они обнаруживают живейший интерес к "общей теории". Поистине замечательно разнообразие интеллектуальных направлений, внесших свой вклад в развитие социологической традиции. Интерпретировать это разнообразие как единую традицию само по себе дерзость. Многие, наверно, согласятся, что все, чем занимаются сегодня социологи, более или менее укладывается в одно из трех направлений, искажение каждого из которых заводит в тупик.

Первое направление ведет к теоретическому осмыслению истории. У О. Конта, например, как и у К. Маркса и М. Вебера, социология представляет собой попытку энциклопедически охватить всю целостность общественной жизни человека. В то же время она является исторической и систематической дисциплиной: исторической, поскольку изучает и использует факты прошлого, а систематической, потому что, занимаясь историей, пытается выделить "стадии" исторического процесса и повторяющиеся явления социальной жизни.

Теорию исторического процесса легко превратить в трансисторическое прокрустово ложе для многообразия фактов человеческой истории, из которого рождаются пророчества (обычно мрачные) относительно будущего. Сочинения Арнольда Тойнби и Освальда Шпенглера — хорошо известные тому примеры.

Направление второе ведет к систематической теории "природы человека и общества". Например, начиная с трудов формалистов, в частности Г. Зиммеля и Л. фон Визе, в социологии стали Разрабатываться концепции, с помощью которых можно было бы классифицировать все социальные отношения и проникать в существо их предполагаемых ин вариантных свойств. Короче говоря, 'этому направлению на высоком уровне обобщения свойственно статичное и абстрактное представление о компонентах социальной структуры.

В этом случае отказ от истории можно рассматривать как реакцию на искажения, допущенные первым направлением, однако систематическая теория о сущности человека и общества также легко может превратиться в доведенный до совершенства бесплодный формализм, где основное внимание уделяется умножению понятий и бесконечному манипулированию ими. У сторонников этого направления, которое я буду называть "Высокой теорией", понятия по существу заменяют действительность. Работы Толкотта Парсонса — наиболее характерный пример систематической теории в современной американской социологии.

Направление третье — эмпирические исследования социальных фактов и проблем. Несмотря на то, что примерно до 1914 г. столпами американской социальной науки оставались О. Конт и Г. Спенсер, а также на сильное влияние немецкой теоретической традиции, в Соединенных Штатах очень рано ведущее положение заняли эмпирические исследования. Отчасти это явилось результатом более ранней академической институциализации экономики и политической науки. При этом социология, которой отводилось изучение особой сферы общества, среди социальных наук быстро превратилась в своего рода разнорабочего, взяв на себя всевозможные исследования, за которые не брались представители "солидных" дисциплин: исследования города и семьи, расовых и этнических отношений и, конечно, "малых групп". Как мы увидим впоследствии, получившаяся в результате смесь преобразовалась в своеобразный стиль мышления, который я буду называть "либеральным практицизмом".

Изучение современного положения дел легко может обернуться нагромождением не связанных между собой и часто малозначимых фактов о локальных сферах человеческой деятельности. Это доказывают многие разработанные в Америке учебные курсы по социологии, но, пожалуй, наилучшим примером могут служить учебные пособия по проблемам социальной дезорганизации. В то же время, социологи хотят быть специалистами по методике исследования едва ли не всего, что происходит в обществе, и именно они подняли разработку методов на уровень методологии. Многие работы Джорджа Ландберга, Сэмюэля Стауффера, Стьюарта Додда, Пола Лазарсфельда являются примерами этого направления. Склонность заниматься мелочами и культивирование метода ради самого метода хорошо совмещаются, хотя и не всегда идут рука об руку.

Особенности современного состояния социологии можно трактовать как результат искажения одного или нескольких из перечисленных традиционных направлений. Однако и то, что на социологические исследования возлагаются большие надежды, также находит объяснение в русле названных направлений. В настоящее время в Соединенных Штатах происходит нечто вроде эллинистического соединения разнородных элементов и целевых установок, взятых из социологии различных западных обществ. Если от такого изобилия социологических подходов представители других общественных наук начнут проявлять нетерпение, а социологи в ответ постараются всюду поспеть со своими "исследованиями", то они рискуют выпустить из рук бесценное наследие прошлых поколений. Однако такое положение дел заключает в себе и определенные возможности, поскольку в социологической традиции наилучшим образом представлена перспектива дальнейшего развития социальных наук в целом и некоторых уже имеющихся достижений. Невозможно в нескольких словах описать все, что может дать изучение традиционных направлений социологии, но любой ученый, взявший на вооружение накопленные знания, будет щедро вознагражден. Овладение этими знаниями поможет открыть новые ориентиры для конкретной работы на ниве социальных наук.

К вопросу о том, какие перспективы открывают перед нами социальные науки, я вернусь (в главах 7 — 10) после того, как подробно рассмотрю некоторые из наиболее распространенных заблуждений социологов (в главах 2 — 6).

2. «Высокая теория»

В качестве типичного примера "Высокой теории" рассмотрим некоторые положения из "Социальной системы" Толкотта Парсонса. По распространенному мнению, это весьма важная книга, написанная наиболее выдающимся представителем этого интеллектуального стиля.

"Элемент общепризнанной символической системы, представляющий собой критерий или стандарт отбора альтернатив ориентации, которые внутренне полагаются ситуацией, можно назвать ценностью... Но от этого мотивационно-ориентационного аспекта тотальности действия, ввиду той роли, которую играют символические системы, необходимо отличать "ценностно-ориентационный" аспект. Этот аспект имеет отношение не к тому, как ожидаемое положение дел может повлиять на баланс вознаграждений-деприваций актора, а к содержанию самих стандартов отбора. При таком подходе понятие ценностных ориентации является логическим инструментом для формулирования одного из основных аспектов артикуляции культурных традиций в системе действия.

Из производной природы нормативной ориентации и той роли, которую ценности, как показано выше, играют в действии, следует, что во всех ценностях присутствует то, что можно назвать социальной референцией... Одним словом, "нормативная ориентированность" действия внутренне присуща самой системе действия. Это вытекает, как было показано, из понятия ожиданий и его места в теории действия, в особенности в "активной" фазе, в которой актор преследует свои цели. Далее, ожидания в сочетании с тем, что выше я называл "двойной контингентностью" процесса взаимодействия, порождают принципиально важную проблему порядка. В свою очередь, в этой проблеме можно различить два аспекта: порядок в обеспечивающих возможность коммуникации символических системах и порядок во взаимности мотивационной ориентации на нормативный аспект ожиданий – гоббсову проблему порядка.

Проблема порядка и, тем самым, проблема природы интеграции стабильных систем социального взаимодействия, то есть социальной структуры, сводится, таким образом, к интегрированию мотивов акторов с нормативными культурными стандартами, интегрирующими систему действия в данном случае на межличностном уровне. Эти стандарты являются, в терминологии предыдущей главы, типовыми образцами ценностных ориентации и в этом своем качестве составляют принципиально важный компонент культурной традиции социальной системы"¹.

¹ Parsons Т. The Social System. Glencoe: Free Press, 1951. P. 12, 36 - 37. ' Pronunciamentos (ucn.) — торжественное обнародование доктрины личных заслуг. - Прим. ред.

Если некоторые читатели почувствовали желание немедленно перейти к следующей главе, надеюсь, они не поддадутся этому. Как процесс сочетания и различения понятий, "Высокая теория" все же заслуживает внимания. Правда, она не получила такого значительного влияния, как рассматриваемое в следующей главе "методологическое самоограничение", поскольку возможность использования " Высокой теории" как особого стиля научной работы довольно ограничена. Это объясняется тем, что ее весьма нелегко понять, и может возникнуть подозрение, что она вообще непостижима. Непонятность обеспечивает ей надежную защиту, однако по этой же причине ее pronunciamentos*, предпринимающиеся с целью повлиять на исследовательскую манеру обществоведов, не достигают успеха. Не ради забавы, а следуя фактам, мы должны признать, что среди обществоведов продукция "Высокой теории" воспринимается неоднозначно.

По крайней мере для некоторых, кто претендует на ее понимание, и для тех, кому она нравится, "Высокая теория" являет собой одно из величайших достижений во всей истории общественной науки.

Для других, которые тоже претендуют на ее понимание, но которым она не по вкусу, эта теория представляется неуклюжей высокопарной бессмыслицей. (Таких очень немного, хотя бы потому, что неприязнь и отсутствие терпения отвращают от попыток распутывать "Высокую теорию".)

Для тех, кто не претендует на ее понимание, но кому она очень нравится — а таких довольно много — "Высокая теория" служит волшебным лабиринтом, чарующим именно своей восхитительной непостижимостью.

Те же, кто не претендует на понимание "Высокой теории" и не любит ее, если им хватает духу стоять на своем, почувствуют, что "король-то голый".

Разумеется, многие высказывают свои взгляды, но еще больше тех, кто сохраняет молчаливый нейтралитет в ожидании, не принесет ли "Высокая теория" значимые с профессиональной точки зрения результаты, если вообще следует их ждать. И, хотя это может показаться крамолой, многие обществоведы ничего не знают о ней, либо знают понаслышке.

Закономерно возникает неприятный вопрос о вразумительности "Высокой теории", который, конечно же, выходит за рамки самой теории¹.

¹См.: Приложение, раздел 5.

Однако адепты столь сильно увлечены ею, что, боюсь, нам остается только выяснить, является ли "Высокая теория" простым нагромождением слов или в ней все-таки содержится рациональное зерно. Думаю, рациональное зерно есть, но оно очень глубоко зарыто. Поэтому мы поставим вопрос следующим образом: если из "Высокой теории" убрать все, препятствующее ее пониманию, что же можно узнать из нее, иными словами, о чем собственно говоря, там идет речь?

Есть только один способ ответить на этот вопрос: "перевести" один из фрагментов этого стиля мышления, а затем разобраться в "переводе". Выше я уже привел такой отрывок. Хочу только отметить, что не стремлюсь оценивать парсонсовское творчество в целом. Если я и буду обращаться к другим его сочинениям, то только за тем, чтобы с наименьшими издержками прояснить некоторые моменты, содержащиеся в "Социальной системе". Переводя текст "Социальной системы" на английский язык, я не претендую на совершенство перевода, но постараюсь не упустить ничего того, что выражено в книге ясно и отчетливо. При этом я утверждаю, что только то, что сказано ясно, является и вразумительным. В частности, я попытаюсь отсортировать содержательные утверждения от словесной игры. Сделать это важно, поскольку неразличение этих элементов фатально для понимания текста. Чтобы наглядно это продемонстрировать, я сначала приведу несколько фрагментов перевода, а далее предложу два варианта сокращенного перевода всей книги.

Перевод приведенного в начале главы отрывка выглядит следующим образом: "Люди часто придерживаются определенных стандартов и ожидают, что и другие будут им следовать. В той мере, в какой они это делают, данное общество может быть упорядоченным". Парсонс пишет:

"В свою очередь существует двойная структура этого "связывания". Во-первых, благодаря интернализации стандарта конформность приобретает для "Эго" личностную, экспрессивную и (или) инструментальную значимость. Во-вторых, структурирование реакций "другого" как санкций на действия "Эго" являет собой функцию его конформности относительно стандарта. Поэтому конформность как прямой путь удовлетворения собственных потребностей-диспозиций имеет тенденцию к сочетанию с конформностью как условием получения благоприятных и ухода от неблагоприятных реакций со стороны других. В той мере, в какой, по отношению к действиям некоторого множества акторов, подчинение "ценностно-ориентационным стандартам" отвечает обоим критериям, то есть, когда с точки зрения любого действующего в этой системе актора конформность является одновременно и способом удовлетворения собственных потребностей-диспозиций, и условием "оптимизации" реакций других значимых акторов, такой стандарт может быть назван "институционализированным".

Понимаемый таким образом ценностный стандарт всегда институционализируется в контексте взаимодействия. Вот почему система ожиданий всегда совмещает в себе два интегрированных по отношению к нему аспекта. С одной стороны, имеются ожидания, которые содержат и отчасти устанавливают стандарты поведения "Эго", актора, взятого в качестве исходной точки, — это "ролевые ожидания". С другой стороны, с точки зрения этого актора, имеется некоторый набор ожиданий относительно контин-гентно вероятных ответных реакций со стороны "других"; последние будут называться "санкциями", которые, в свою очередь могут подразделяться на позитивные и негативные в зависимости от того, воспринимает их актор как влекущие за собой поощрения или, наоборот, как депривацию. Поэтому между ролевыми ожиданиями и санкциями устанавливаются отчетливые взаимные отношения. Что для "Эго" санкции, для "другого" — ролевые ожидания, и наоборот.

Роль, следовательно, является одним из секторов тотальной системы ориентации индивидуштьного актора, которая формируется относительно ожиданий в специфическом контексте взаимодействия, то есть интегрирована в специфический набор ценностных ориентации, управляющих взаимодействием с одним или более "другими" во взаимодополняющих ролях. Эти "другие" не обязательно составляют определенную группу индивидов, но могут включать любого "другого", если и когда последний вступает в особенное дополнительное отношение взаимодействия с "Эго", для которого характерна взаимность ожиданий относительно общих стандартов ценностных ориентации.

Явно, что степень институционализации тех или иных совокупностей ролевых ожиданий и соответствующих им санкций может быть разной. Эта степень является функцией переменных двух видов: с одной стороны, тех, которые воздействуют на актуальное принятие стандартных ценностных ориентации, а с другой – тех, которые детерминируют мотивационную ориентацию или сознательную готовность следовать соответствующим ожиданиям. Как мы увидим, через оба эти канала на степень институционализации влияют самые различные факторы. Прямую противоположность полной институционализации составляет аномия, то есть отсутствие структурной дополнительности в процессе взаимодействия, или, что то же самое, полное разрушение нормативного порядка в обоих указанных смыслах. Аномия, однако, является предельным понятием, которое не применимо для описания какой-либо конкретной социальной системы. Как и в случае с институционализацией, можно говорить лишь о степени аномии. Последняя является обратной стороной институционализации.

Институт можно определить как комплекс институционализированных интегративных ролей, имеющий стратегическую структурную значимость для конкретной социальной системы. Институт следует рассматривать как социально-структурную единицу более высокого порядка, чем роль, поскольку он состоит из множества взаимозависимых ролевых образцов и их компонентов"¹.

¹Parsons T. Op. cit. P.

Изложим то же самое другими словами. Люди действуют либо совместно с другими людьми, либо против них. Каждый учитывает ожидания других. Когда такие взаимные ожидания достаточно определены и устойчивы, мы называем их стандартами. Кроме того, каждый ожидает реакции других на свои действия. Эти ожидаемые реакции мы называем санкциями. Некоторые из них кажутся нам поощряющими, другие - нет. Когда люди руководствуются стандартами и санкциями, можно сказать, что они вместе играют свои роли. Это - удобная метафора. В самом деле, то, что мы называем институтом, пожалуй, лучше всего определить как более или менее устойчивый набор ролей. Когда внутри некоторого института, или в пределах состоящего из таких институтов общества, стандарты и санкции перестают сдерживать людей, мы можем говорить, вслед за Дюркгеймом, об аномии. Таким образом, на одном полюсе институты со строго упорядоченными и приведенными в полное соответствие стандартами и санкциями, а на другом — аномия, о которой Йитс говорил как об отсутствии "центровки" и которую я называю разрушением нормативного порядка.

Должен признать, что мой перевод не совсем точен. Отчасти положение спасает тот факт, что в тексте содержались очень хорошие мысли. В самом деле, многие идеи "Высоких теоретиков" при переформулировании оказываются более или менее стандартными положениями, которые можно найти во многих учебниках по социологии. Однако, что касается "институтов", то приведенное выше определение не совсем полное. Поэтому к нашему переводу нужно добавить, что роли, составляющие институты обычно не являются просто одним большим "взаимодополнением" "общепринятых ожиданий". Вспомните службу в армии, работу на заводе или, наконец, семью. Все это суть институты. Тем, кто находится внутри них кажется, что соответствовать ожиданиям некоторых людей важнее, чем ожиданиям всех остальных. Это происходит потому, что они, как говорят, "имеют больше власти". Или изъясняясь более социологически, институт представляет собой совокупность ролей, упорядоченных по авторитету. Парсонс пишет:

"С точки зрения мотивации приверженность общим ценностям означает, что при поддержке данных ценностных стандартов акторы разделяют общие "чувства", смысл которых заключается в том, что подчинение релевантным ожиданиям трактуется как "благо" сравнительно независимо от любого специфически инструментального "преимущества", извлекаемого из конформности, например, неприятия негативных санкций. Более того, приверженность общим ценностям, хотя и может соответствовать удовлетворению непосредственных потребностей актора, всегда имеет некоторый "моральный" аспект, и в этом плане конформность в известной мере определяет "сферы ответственности" актора в более широких, а именно социальных системах действия, в которых он участвует. Очевидно, что специфической сферой ответственности является коллективность, конституируемая особой общей ценностной ориентацией.

При этом, совершенно ясно, что "чувства", которые испытывают люди, поддерживающие подобные общие ценности, посвоей специфической структуре обычно не являются выражением конституциональных предрасположенностей организма. Они приобретаются путем воспитания и обучения либо достигаются личными усилиями. Более того, роль, которую играют эти "чувства" в ориентировании действия, не совпадает, по преимуществу, с ролью культовых объектов, которые должны быть опознаны и к которым следует "приспособиться", скорее, речь идет о роли типовых образцов культуры, которые должны быть интернализова-ны; они конституируют часть структуры личностной системы самого актора. Эти "чувства", которые можно назвать "ценностными установками", являются, таким образом, внутренними потребностями-диспозициями личности. Только посредством интернализации институционализированных ценностей осуществляется подлинная мотивационная интеграция поведения в социальной структуре, и для того, чтобы выдержать ролевые ожидания, мобилизуются "глубинные" уровни мотивации. Только когда этот процесс достигает определенного уровня, можно говорить о высокой степени интегрированности некоторой социальной системы и о примерном* совпадении интересов коллективного образования и частных интересов его членов.

Интеграция совокупности общих ценностных образцов с интернализованной потребностно-диспозиционной структурой конституирующих общество лиц является ключевым феноменом динамики социальных систем. Если не принимать во внимание процесс самых незначительных взаимодействий, стабильность любой социальной системы зависит от степени такой интеграции -это положение можно назвать фундаментальной динамической теоремой социологии. Это отправная точка всякого анализа, претендующего на рассмотрение динамики социальных процессов".

'Примечание Парсонса: "Полное совпадение следует считать предельным случаем подобно пресловутому вечному двигателю. Хотя абсолютную интеграцию социальной системы мотивации с полностью согласованным набором типовых образцов культуры эмпирически наблюдать невозможно, понятие подобным образом интегрированной социальной системы имеет важное теоретическое значение"¹.

¹ Ibid. Р. 41 -42. 42

Поясним то же самое другими словами. Когда люди придерживаются одних и тех же ценностей, они склонны вести себя так, как того от них ожидают другие. Более того, они часто считают такую конформность самым благим делом даже тогда, когда она, казалось бы, противоречит их непосредственным интересам. То обстоятельство, что общие ценности воспитываются, а не наследуются, совсем не умаляет их значение для мотивации поведения и образа мыслей человека. Напротив, они становятся частью самой личности и в этом качестве соединяют людей в общество, поскольку социальные ожидания становятся индивидуальной потребностью. Это настолько важно для стабильности любой социальной системы, что я буду прибегать к нему в качестве главной отправной точки всякий раз, когда буду анализировать какое-нибудь общество как функционирующую систему".

Мне кажется, аналогичным образом пятасотпятидесятипятистраничную "Социальную систему" можно было бы перевести на вразумительный английский язык на 150 страницах. При этом книга не представляла бы ничего особенного. Однако в ней бы использовалась терминология, способствующая наиболее ясному пониманию изложенных ключевых проблем и путей их решения. Конечно, любой замысел, любую книгу можно выразить как в одном предложении, так и растянуть на двадцать томов. Вопрос заключается в том, насколько пространным должно быть изложение, чтобы развернуть ту или иную конкретную мысль, и насколько важной представляется эта мысль: в какой мере она позволяет осмыслить наш собственный жизненный опыт и насколько широк круг тех проблем, которые она помогает решать или хотя бы сформулировать.

Изложить парсонсовскую книгу в двух-трех фразах можно, например, следующим образом. "Нас спрашивают: каковы основы социального порядка? Ответ, по всей видимости, таков: общепринятые ценности". И это все, о чем говорится в книге? Конечно нет, но это - главное. Разве это не так? Разве нельзя подобным же образом переложить любую книгу? Конечно, можно. Моя книга* может быть препарирована точно так же: "Кто, в конце концов, правит Америкой? - Никто полновластно не правит, но если какая-то группа и правит, то это — властвующая элита". А вот книга, которую вы держите в руках: "Что должны изучать социальные науки? — Они должны изучать человека и общество; иногда они этим и занимаются. Они пытаются помочь нам понять жизнь отдельного индивида и историю, понять связь между ними, проявляющуюся в разнообразии социальных структур".

* Имеется в виду книга Ч. Райта Миллса "Властвующая элита". -Прим. ред.

Дадим перевод парсонсовской книги в четырех абзацах.

Вообразим себе нечто, что можно назвать "социальной системой", в которой индивиды действуют с ориентацией друг на друга. Многие их действия до некоторой степени упорядочены, ибо индивиды в этой системе имеют общие ценностные стандарты и соответствующие конкретные способы практической деятельности. Некоторые из этих стандартов мы можем назвать нормами. Действующие в соответствии с нормами индивиды в сходной ситуации скорее всего будут действовать аналогичным образом. В той мере, в какой это соблюдается, существуют "социальные регулярности", которые обычно можно наблюдать в течение весьма продолжительного времени. Устойчивые во времени регулярности я буду называть "структурными". Все входящие в социальную систему структурные регулярности можно рассматривать как всеобъемлющее, чрезвычайно сложное равновесие. О том, что это метафора, я собираюсь забыть, потому что хочу, чтобы читатель вполне реально воспринимал употребляемое мной понятие "социальное равновесие".

Существуют два основных механизма, поддерживающие равновесие в обществе. Если один из них или оба не срабатывают, равновесие нарушается. Первый, механизм "социализации", включает в себя все обстоятельства и условия, при которых новорожденный превращается в социальную личность. Часть социального утверждения личности заключается в усвоении ею мотивов для выполнения требуемых или ожидаемых от нее другими социальных действий. Второй — механизм "социального контроля", под которым я понимаю все способы поддержания порядка в обществе и посредством чего люди сами держатся в определенных рамках. Под "рамками" я, разумеется, имею в виду любые типичные действия, ожидаемые и одобряемые в социальной системе.

Первая задача по поддержке социального равновесия заключается в том, чтобы заставить людей добровольно делать то, что требуется и ожидается от них. Если это не удается, появляется вторая задача — другими средствами заставить их делать то, "что положено". Классификация и определение способов социального контроля лучше всего сформулированы Максом Вебером, и мне по существу нечего добавить к тому, что хорошо изложено им и некоторыми другими авторами.

Однако меня несколько смущает следующее. Как возможно, чтобы в условиях социального равновесия, поддерживаемого всеми механизмами социализации и социального контроля, кто-нибудь делал не то, "что положено"? Толком в терминах моей Систематической и Общей Теории Социальной Системы я не могу этого объяснить. Есть и другой пункт, который я не до конца прояснил для себя: чем объяснить социальные изменения, то есть историю? Единственное, что я могу порекомендовать тем, кто столкнется с этими проблемами, - попробовать провести эмпирическое исследование.

Пожалуй, сказанного достаточно. Разумеется, можно дать и более полную трактовку, но "более полная" не обязательно значит "более адекватная". Поэтому я приглашаю читателя самому полистать "Социальную систему" и найти в ней что-нибудь еще. Теперь поставим перед собой три задачи: во-первых, охарактеризовать логический стиль мышления, представленный "Высокой теорией"; во-вторых, развеять общее недоразумение на конкретном примере; в-третьих, показать, как сейчас большинство обществоведов ставят и решают парсонсовскую проблему порядка. Тем самым я намерен помочь представителям "Высокой теории" спуститься с их заоблачных высот.

Обществоведы делятся не на бездумных наблюдателей и ненаблюдающих мыслителей, различия между обществоведами скорее касаются того, как они мыслят, как наблюдают и как связывают (если вообще связывают) свои мысли и наблюдения.

Главный признак "Высокой теории" заключается в исходной ориентации на столь общий уровень рассуждений, что снизойти до наблюдений становится логически невозможным. Оставаясь в рамках "Высокой теории", ее последователи никак не могут спуститься с высот своих генерализаций и рассмотреть конкретные проблемы в их историческом и структурном контекстах. Из-за неспособности этих ученых видеть подлинные проблемы реальность практически исчезает со страниц их трудов, в результате чего начинает преобладать надуманная и нескончаемая проработка дефиниций, которые не расширяют наше познание и не способствуют лучшему осознанию собственного опыта. Это, в свою очередь, находит выражение в частично организованном отречении от какой-либо попытки дать ясное описание и объяснение поведения человека и общества.

Когда мы выясняем, что обозначает то или иное слово, мы имеем дело с его семантикой; когда мы рассматриваем его в соотношении с другими словами, мы имеем дело с его синтаксическими свойствами¹.

¹ Кроме того, мы можем изучать слово с точки зрения того, кто его использует — так возникает прагматический аспект, который нас здесь не интересует. Таковы три "измерения значения", которые столь четко выделил Чарльз Моррис в своей очень полезной книге "Основания теории знаков" (Morris Ch. Foundation of the Theory of Signs // International Encyclopedia of United Science. Vol. 1. No. 2. University of Chicago Press, 1938.

Я использую здесь эти узко специальные термины потому, что они позволяют коротко и точно выразить мою мысль: "Высокая теория" настолько упивается синтаксисом, что остается слепа к семантике. Ее сторонники действительно не понимают, что, когда мы даем определение какому-то слову, то просто предлагаем другим употреблять его так, как нам бы того хотелось; что цель определения заключается в том, чтобы сфокусировать внимание на факте, и что искомый результат поисков точного определения заключается в том, чтобы превратить спор о терминах в дискуссию о фактах и, таким образом, открыть путь дальнейшему познанию.

Представители " Высокой теории" настолько поглощены синтаксическими построениями и мало заботятся о соотнесении их семантики с реальностью, настолько жестко ограничивают себя высокими уровнями абстракции, что их "типологии", и вся работа по их построению, представляются скорее бесплодной игрой в понятия, чем попыткой систематически, то есть ясно и последовательно, определять насущные проблемы и направить усилия на их решение.

Можно извлечь немало поучительного из того обстоятельства, что "Высокие теоретики" систематически забывают о том, что каждый ответственный и мыслящий человек должен постоянно отдавать себе отчет, а следовательно, уметь контролировать, уровень абстракции, на котором он работает. Способность легко и с полной ясностью переходить с одного уровня абстракции на другой является отличительной чертой творческого и систематического мышления.

Вокруг таких терминов, как "капитализм", "средний класс", "бюрократия", "властвующая элита", "тоталитарная демократия", образуется множество затемняющих смысл коннотаций, которые при употреблении этих терминов должны тщательно отслеживаться и контролироваться. Подобные термины всегда "нагружены" как комплексами фактов и отношений, так и простыми догадками и непроверенными наблюдениями. Давая определения и употребляя подобные термины, мы должны тщательно все прояснять и просеивать.

Чтобы выявить синтаксические и семантические свойства подобных понятий, мы должны четко представлять себе соотносящуюся с ними иерархию значений по степени конкретности и уметь учитывать все уровни этой иерархии. Мы должны ответить на вопрос: действительно ли мы понимаем под "капитализмом", как это мы намереваемся делать, только тот факт, что все средства производства находятся в частной собственности? Или мы также хотим включить в содержание этого термина более далеко идущую идею свободного рынка как механизма, определяющего уровень цен, зарплат и прибыли? И в какой степени этот термин, по определению, допускает, наряду с выводами об экономических институтах, выводы, касающиеся политического режима.

Я полагаю, что подобные установки сознания открывают путь систематическому мышлению, тогда как их отсутствие приводит к фетишизации термина "Понятие". К чему это может привести, возможно, станет яснее, когда мы рассмотрим, теперь уже более подробно, главное заблуждение Парсонса.

Претендуя на разработку "общей социологической теории", представители "Высокой теории" наделе творят мир понятий, из которого изгоняются многие структурные характеристики человеческого общества, которые долгое время и совершенно справедливо признавались фундаментальными для его понимания. Возможно, это делается преднамеренно, чтобы придать социологической деятельности специализированный облик, отграничив его оттого, чем занимаются экономисты и политологи. Социология, по Парсонсу, должна изучать "тот аспект теории социальных систем, который касается явлений институциализации типовых образцов ценностных ориентации в социальной системе, условий этой институциализации, изменений этих типовых образцов, условий конформности и девиации относительно совокупности типовых образцов, а также мотивационных процессов в той мере, в какой последние включены во все перечисленные выше явления"¹. Если переформулировать и очистить это определение от неявных допущений, как того требует всякое определение, его можно прочитать следующим образом: социологи моего круга могли бы выяснять и изучать, что хотят и чем дорожат люди. Мы бы также хотели установить причины разнообразия ценностей и их изменений. Если действительно обнаруживается более или менее однородная совокупность ценностей, мы хотели бы установить, почему одни люди принимают их, а другие нет.

Как отмечал Дэвид Локвуд², подобные утверждения избавляют социолога от всякого соприкосновения с "властью", экономическими и политическими институтами. Я бы высказался еще более определенно. Приведенное утверждение, а на деле, и вся парсон-совская книга, относятся скорее к тому, что традиционно называли "легитимацией", чем к каким-либо институтам. Результат, я думаю, должен заключаться в том, чтобы превратить все институциональные структуры в своего рода моральную сферу или, точнее, в то, что можно назвать "сферой символов"³. Чтобы прояснить это утверждение, я, во-первых, попытаюсь дать некоторые разъяснения относительно этой сферы, во-вторых, обсудить приписываемую ей автономность и, в-третьих, показать, что парсонсовские концептуализации крайне затрудняют саму постановку некоторых наиболее важных проблем социальной структуры.

Власть имущие пытаются оправдать свое господство над институтами, представляя его якобы необходимым следствием широко распространенных верований в моральные символы, священные

¹ Parsons T. Op. cit. P. 552.

²См. прекрасную публикацию Д. Локвуда (Lockwood D. Some remarks on "The Social System" // The British Journal of Sociology. Vol. VII. 2 June 1956).

³ Gerth H. H., Mills C. W. Character and Social Structure. New York: Harcourt, Brace & Co., 1953. P. 274 - 277. Фрагменты этой книги я использую также в главе 5.

эмблемы и юридические формулы. Перечисленные виды социальных концепций могут относиться к богу или богам, "голосам большинства избирателей", "воле народа", "аристократии таланта и богатства", "божественному праву монарха" или якобы сверхъестественным дарованиям самого правителя. Обществоведы называют вслед за М. Вебером подобные понятия "легитимациями", или иногда "символами оправдания".

Для обозначения аналогичных реалий мыслители пользовались разными терминами: Г. Моска говорил о "политической формуле" и "великих предрассудках", Дж. Локк — о "принципе суверенитета", Ж. Сорель — о "господствующем мифе", Т. Арнольд — о "фольклоре", М. Вебер — о "легитимации", Э. Дюркгейм — о "коллективных представлениях", К. Маркс — о "господствующих идеях", Ж.-Ж. Руссо — о "всеобщей воле", Г. Лассуэлл — о "символах власти", Э. Маннгейм - об "идеологии", Г. Спенсер - об "общественном чувстве". Все эти термины и большое количество им подобных свидетельствуют о том, какое важное место в общественной науке занимают символы господства.

Аналогичным образом в психологическом анализе символы господства, возобладавшие над частной сферой, выступают в качестве объяснений и даже мотивов, побуждающих индивида к исполнению определенных ролей и их санкционирующих. Если, например, экономические институты получают общественное признание посредством названных символов, то ссылка на личный интерес может стать приемлемым оправданием индивидуального действия. Но, если возникает общественная необходимость оправдывать эти же институты в терминах "служения обществу и выполнения долга", прежние мотивы и рассуждения, опирающиеся на личную, заинтересованность, могут породить у капиталистов чувство вины или, по крайней мере, беспокойство. Легитимации, получающие общественное оправдание, закономерно становятся признанными формами личной мотивации.

Таким образом, то, что Парсонс и другие сторонники "Высокой теории" называют "ценностными ориентациями" и "нормативной структурой", относится, главным образом, к легитимирующим символам господства. Безусловно, это полезный и важный предмет исследований. Изучение отношений этих символов к структуре институтов входит в число наиболее важных проблем общественной науки. Однако эти символы не образуют какой-либо автономной сферы внутри общества. Социальная природа символов раскрывается в их использовании для оправдания или критики существующих подсистем общества и отдельных позиций внутри них. Психологическая природа символов господства проявляется в том, что они становятся основой как для приверженности к власти, так и для оппозиции.

Мы не можем утверждать, что для предотвращения распада социальной структуры должен преобладать какой-то комплекс ценностей или легитимации. Нельзя также считать, что социальная структура должна быть связана или объединена какой-либо "нормативной структурой". И уж, конечно, нельзя просто утверждать, что подобная "нормативная структура", какой бы влиятельной она не была, в каком-либо смысле является автономной. На самом деле совершенно очевидно, что для современных западных обществ, и, в особенности, для Соединенных Штатов, более верны как раз обратные утверждения. Часто — хотя это и не относится к послевоенным Соединенным Штатам — возникают очень хорошо организованные символы оппозиции, которые используются для оправдания мятежных движений и свержения правящих режимов. Преемственность американской политической системы совершенно уникальна, угроза внутреннего насильственного вмешательства в нее наблюдалась всего один раз. Возможно, наряду с другими, этот факт ввел Парсонса в заблуждение относительно "нормативной структуры ценностных ориентации".

Истоки государственного правления вовсе не обязательно, как полагал Р. Эмерсон, коренятся в моральной природе людей. Верить в это — значит смешивать формы легитимации с ее причинами. Столь же часто, даже в большинстве случаев, моральное самосознание людей в определенном обществе зиждется на тех символах господства, которые официальные власти успешно монополизируют и даже навязывают обществу.

Сто лет назад эту тему уже плодотворно обсуждали те, кто верил в самоопределение символических сфер и в то, что "ценности" на самом деле могут господствовать в истории. Оправдывающие власть символы отрывались от конкретных личностей и социальных слоев, непосредственно наделенных этой властью. Тогда полагали, что правят идеи, а не пользующиеся идеями социальные слои и отдельные личности. Чтобы придать сменяющим друг друга символам видимость преемственности, их представляли так, будто _Они как-то связаны между собой, и, таким образом, рассматривали как "самоопределяющиеся". Чтобы придать этому странному представлению больше правдоподобия, символы часто "персонифицируются", или им придается "самосознание". При этом они уже воспринимаются как "Идеи истории" или как ряд "философов", чьими мыслями направляются движущие силы институционального развития. Можно еще добавить, перефразируя высказывание Маркса и Энгельса по поводу Гегеля, что Идея нормативного порядка становится фетишем¹.

Если "ценности" не оправдывают общественные институты и не побуждают индивидов к выполнению институционализированных ролей, они не представляют интереса ни с исторической, ни с социологической точек зрения, сколь бы важным ни было их значение для индивидуальных сфер деятельности. Разумеется, между оправдывающими порядок символами, официальными институтами власти и законопослушными гражданами происходит взаимодействие. Иногда мы без колебаний должны приписывать действию символов господства свойство причинности, но неправомерно возводить эту идею в конкретную теорию социального порядка, объясняющую как может быть достигнуто единство общества. Далее мы увидим, что есть более адекватные способы конструирования "единства", более пригодные для постановки актуальных проблем социальной структуры и использования эмпирических данных.

Если мы хотим составить себе представление о том, что такое "общие ценности", нужно изучить, как в различных социальных структурах легитимируется институциональный порядок вместо того, чтобы пытаться сначала постичь ценности, а затем из них "объяснять" из чего состоит общество и что его объединяет². Мы можем, я полагаю, говорить об "общих ценностях" там, где большинство

¹ См.: Marx К., Engels F. The German Ideology. New York: International Publishers, 1939. P. 42ff.

² Более подробный эмпирический анализ "ценностей", которые стремятся, в частности, афишировать американские бизнесмены, содержится в публикации Саттона, Харриса, Кейсена и Тобина (Sutton H., Kaysen, T. The American Business Creed. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1956.

членов институционального порядка признают его легитимным, когда с помощью конкретной легитимации успешно достигается повиновение или, по крайней мере, сдерживается недовольство. В этом случае символы используются при "определении ситуаций", выражающих конкретные роли, и служат той меркой, по которой оценивают лидеров и их последователей. Естественно, что социальные структуры, располагающие универсальными основополагающими ценностями, являют собой предельные "чистые" типы.

На другом конце шкалы находятся общества, в которых доминирующий комплекс институтов, осуществляя тотальный контроль над обществом, навязывает свои ценности с помощью насилия или угрозы его применения. Это не обязательно ведет к распаду социальной структуры, поскольку действия людей могут эффективно обусловливаться формальной дисциплиной, и иногда, если они не принимают институциональные требования соблюдать дисциплину, у них может не оказаться шансов на выживание.

"Хороший журналист, работающий на реакционную газету, например, может ради заработка и сохранения места подчиняться хозяйским требованиям. В душе и за пределами редакции, он может быть агитатором-радикалом. Многие немецкие социалисты позволили себе стать дисциплинированными солдатами и воевать под знаменами кайзера, несмотря на то, что субъективно они придерживались революционных марксистских ценностей. Между символами и человеческим поведением пролегает большая дистанция и не всякая интефация базируется исключительно на символах"¹.

' Gerth H. H., Mills С. W. Op. cit. P. 300. 52

Подчеркивать наличие такого ценностного конфликта не значит отрицать "силу рациональных соответствий". Расхождения между словом и делом встречаются часто, но столь же часто проявляется и тяга к соответствию. Какое явление доминирует в данном конкретном обществе, нельзя решить a priori, основываясь на "человеческой природе", "принципах социологии" или велении "Высокой теории". Можно вообразить "чистый тип" общества, абсолютно дисциплинированную социальную структуру, в которой подданные по самым разным причинам не могут выйти за пределы предписанных им ролей, несмотря на то, что они не разделяют ни одной из ценностей властителя и, таким образом, совершенно не верят в легитимность порядка. Такое общество напоминало бы галеру, приводимую в движение рабами, где слаженные движения весел превращают самих гребцов в шестеренки огромной машины, и нужда в кнуте надсмотрщика возникает сравнительно редко. Галерникам не нужно даже знать, куда движется корабль, несмотря на то, что каждое отклонение от курса вызывает ярость капитана — единственного на судне, кто способен смотреть вперед. Но это уже скорее описание, чем воображение.

Между двумя чистыми типами - "системой общих ценностей" и принуждением к дисциплине – существует множество форм "социальной интеграции". Большинство западных обществ инкорпорируют разнородные "ценностные ориентации", единство которых обеспечивается различными комбинациями легитимации и принуждений. И это, разумеется, может относиться к любому институциональному порядку, а не только к экономическому или политическому. Глава семьи может навязывать свои требования всей семье под угрозой лишения наследства, или используя иной, дозволенный ему политическим порядком вид насилия. Даже в таких священных малых группах как семья единство "общих ценностей" совсем не обязательно: недоверие и ненависть друг к другу могут быть необходимы для единения любящего семейства. Точно также может процветать и общество, лишенное "нормативной структуры", в универсальность которой верят представители "Высокой теории".

Я не хотел бы предлагать здесь собственное решение проблемы социального порядка. Я только ставлю вопросы. В противном случае мы должны, как велит достаточно произвольное определение, допустить существование "нормативной структуры", которую Парсонс вообразил душой "социальной системы".

В соответствии с нынешним употреблением в общественных науках слова "власть" оно подразумевает любые решения людей относительно социальных условий их жизни и тех событий, которые составляют историю их времени. События, выходящие за рамки этих решений, все равно происходят; социальные установления все равно претерпевают изменения независимо от намерений конкретных людей. Но в той степени, в какой общественно значимые Решения принимаются (или могли бы приниматься, но не принимались), проблема того, кто участвует в принятии решений (а кто не участвует) остается фундаментальной проблемой власти.

Сегодня у нас нет оснований говорить о том, что в конечном счете управление людьми должно основываться на их взаимном согласии. В настоящее время в качестве средств власти преобладают управление и манипулирование согласием. То, что мы не знаем пределов власти, но надеемся, что таковые существуют, не отменяет того факта, что сегодня власть зачастую успешно обходится без санкций со стороны разума и совести подвластных.

Безусловно, в наше время нет нужды доказывать, что насилие представляет собой "решающее" средство власти. Но мы далеко не всегда испытываем на себе насилие. Вместе с насилием нужно рассматривать и авторитет (власть, которой сознательно и добровольно подчиняются) и манипулирование (власть, о механизме действия которой подчиненные ничего не знают). Фактически, рассуждая о природе власти, мы должны постоянно различать эти три вида ее действия.

Нужно учитывать, что в современном обществе власть зачастую не столь авторитетна, какой она казалась в средние века. Похоже, что нынешние правители для осуществления своей власти больше не нуждаются в оправдании со стороны населения. По крайней мере при принятии многих решений эпохального значения, особенно в международной сфере, "убеждать" массы не считается "обязательным" — их просто ставят перед фактом. Более того, властные структуры зачастую не дают себе труда предварительно разрабатывать идеологическое обоснование решений или прибегать к соответствующим клише. Обычно к идеологии прибегают лишь в ответ на эффективные разоблачения действий власти. А, например, в Соединенных Штатах конца пятидесятых — начала шестидесятых не существовало эффективной оппозиции, достаточной для возникновения потребности в новых идеологических представлениях о формах правления.

Конечно, сегодня многие люди, освободившись от приверженности к господствующим политическим ценностям, не обретают новых и потому теряют всякий интерес к политике. Их настроения не революционнны и не реакционны. Они неакционны. Если мы воспользуемся древнегреческим определением "идиота" как человека, который полностью замкнут в своей частной жизни, то должны будем сделать вывод, что большинство граждан во многих странах самые настоящие идиоты. Такое, выражаясь осторожно, духовное состояние представляется мне ключом ко многим болезням нашего времени среди интеллектуалов от политики, равно как и к политической неразберихе современного общества. Для сохранения и даже процветания структуры власти ни тем, кто правит, ни тем, кем правят, не нужны больше ни сознательная "убежденность", ни "моральная" уверенность. Если говорить о роли идеологии, то регулярное отсутствие реальной легитимации и преобладающая апатия масс несомненно являются двумя главными политическими феноменами современных западных обществ.

В ходе любого серьезного исследования тем, кто придерживается развиваемой мною точки зрения на власть, приходится сталкиваться с многими проблемами. Но решить их едва ли помогут уводящие от сути дела предположения Парсонса, который просто утверждает, что в любом обществе якобы существует воображаемая им "ценностная иерархия". Более того, выводы из его теории систематически затрудняют ясное формулирование важных проблем развития общества.

Чтобы принять его схему, требуется вычеркнуть из картины мира реальное существование власти, а на деле и наличие всех институциональных структур, в частности экономической, политической и военной. В этой странной "общей теории" таким структурам доминирования не находится места.

В предлагаемых Парсонсом терминах мы не можем толком поставить эмпирически вопрос о том, насколько легитимны те или иные социальные институты, и каким образом достигается в каждом случае их легитимность. Идея нормативного порядка в том виде, в каком ее используют сторонники "Высокой теории", приводит нас к выводу о том, что всякая власть фактически легитимна. В самом Деле, в социальной системе "поддержание установленной взаимодополняемости ролевых ожиданий не является проблематичным... Для объяснения того, как происходит поддержание комплементарной ориентации на взаимодействие не нужно никаких особых механизмов"¹.

¹Parsons T. Op. cit. P. 205.

При таком понимании нельзя эффективно сформулировать идею конфликта. Невозможно также представить структурные антагонизмы, массовые волнения, революции. Фактически сторонниками "Высокой теории" делается вывод, что "система", раз установившись, является не только стабильной, но внутренне гармоничной. На языке Парсонса это означает, что нарушения должны "вводиться в систему извне"¹. Таким образом идея нормативного порядка при водит к признанию гармонии интересов как естественной характеристики любого общества. Данная мысль оказывается таким же метафизическим постулатом, что и весьма сходная идея о естественном порядке у философов XVIII века².

Магическое устранение конфликта и чудесное достижение гармонии лишают "систематическую" и "общую" теорию возможности иметь дело с социальными изменениями, то есть с историей. В нормативно порожденных социальных структурах сторонников "Высокой теории" не находит себе места не только "коллективное поведение" доведенных до крайности людей, взвинченных толп и массовых движений, чем наша эпоха столь богата. "Высокой теории" вообще недоступны какие-либо систематические представления о действительном ходе истории, о ее механике и процессах. Все это, как утверждает Парсонс, вообще недоступно для социальной науки: "Когда построение такой теории станет возможным, для социальной науки наступит золотой век. Он не наступит в наше время и, скорее всего, не наступит никогда"³. Необычайно смутное утверждение.

Фактически никакую существенную проблему невозможно ясно сформулировать в терминах "Высокой теории". Хуже того: ее постулаты часто нагружены оценочным содержанием и затемнены словами-паразитами. Трудно представить себе более никчемного занятия, чем, например, анализ американского общества в терминах "ценностного стандарта", "универсальности достижения" без учета понимания успеха, изменения его природы и форм, характерных

¹ Ibid. P. 262.

² См.: Becker С. The Heavenly City. ; Coser L. Conflict. Glencoe, Illinois: The Free Press, 1956.

³ Цит. по: Gouldner A. Some Observations on Systematic Theory, 1945 -

55 // Sociology in the United States of America. Paris: UNESCO, 1956. P. 40.

для современного капитализма. Невозможно провести анализ изменения структуры самого капитализма, стратификационной структуры Соединенных Штатов в терминах "господствующей системы ценностей" без учета известных статистических данных о жизненных шансах людей в зависимости от величины их собственности и уровня доходов¹.

Думаю, не будет большим преувеличением сказать, что, когда представители "Высокой теории" реалистично подходят к проблемам, они используют терминологию, которой не только нет места в их теории, но которая часто противоречит ей. "В самом деле, — отмечал Олвин Гоулднер, — то, что стремление к теоретическому и эмпирическому анализу социальных изменений вынуждает Парсонса прибегнуть к целому корпусу марксистских терминов и базовых допущений, просто ставит в тупик... Складывается впечатление, что Парсонс имел под рукой сразу две подборки книг: одну для анализа равновесия, другую для исследования изменений"². Гоулднер, далее, замечает, что при анализе поражения Германии во второй мировой войне Парсонс рекомендует направить огонь критики на социальную основу юнкерства как "явление исключительно классовой привилегии" и анализирует состав германского государственного аппарата с точки зрения "классового подхода к рекрутированию". Короче говоря, неожиданно обнаруживается и экономическая, и профессиональная структуры, которые осмысливаются в последовательно марксистских терминах, а не в терминологии воображаемой "Высокими" теоретиками нормативной структуры. Это оставляет надежду, что они еще не совсем утратили связь с исторической реальностью.

Теперь я возвращаюсь к проблеме порядка, которая у Парсонса в его "Социальной системе", по-видимому, является главной и представлена, скорее всего, в гоббсовской трактовке. Эту проблему можно рассмотреть вкратце, поскольку в ходе развития социальных наук она не раз переформулировалась и наиболее подходящим образом может быть названа проблемой социальной интеграции.

¹ См.: Lockwood D. Op. cit. P. 138.

² Gouldner A. Op. cit. P. 41.

Разумеется, для ее рассмотрения необходима рабочая концепция социальной структуры и ее исторического изменения. В отличие от представителей " Высокой теории " у большинства обществоведов, как я полагаю, эта концепция выглядит примерно следующим образом.

Прежде всего, вопрос о том, "что объединяет социальную стругтуру" не имеет единого ответа. Его и быть не может, потому что социальные структуры существенно различаются между собой по степени и способу объединения. Фактически типы социальной структуры полезно рассматривать в терминах различных способов интеграции. Когда мы спускаемся с уровня "Высокой теории" к историческим реалиям, мы сразу же осознаем неадекватность ее монолитных "Понятий". При их помощи мы не можем осмыслить разнообразие человеческих обществ: нацистскую Германию 1936 г., Спарту VII века до н. э., США в 1836 г., Японию в 1866, Великобританию в 1950, Рим при правлении Диоклетиана. Это простое перечисление уже предполагает, что, если эти общества и имеют нечто общее, то оно должно быть обнаружено путем тщательного изучения эмпирического материала. Выносить какие-либо общие суждения, кроме пустых формальных определений, относительно совершенно различных конкретно-исторических социальных структур - значит преувеличивать свои возможности в понимании того, что составляет смысл социального исследования.

Различные типы социальных структур можно плодотворно рассматривать в терминах родовых отношений, политических, военных, экономических, религиозных и других институтов. Выявив наиболее характерные черты каждого институционального порядка конкретно-исторического общества, можно ставить вопрос о том, в каких отношениях находятся между собой эти институциональные порядки, или, иначе говоря, как они образуют единую социальную структуру. По результатам рассмотрения конкретно-исторических обществ найденные ответы составляются в некоторую совокупность "рабочих моделей", с помощью которых достигается лучшее понимание связей, которыми "скрепляются" общества.

Одну из таких "моделей" можно представить в виде процесса выработки различными институциональными порядками сходного структурного принципа. Вспомним, например, описанную Токвилем Америку. В этом классическом либеральном обществе каждый отдельный институциональный порядок представляется автономным, причем такая свобода обеспечивается координацией со стороны других социальных институтов. В экономике господствует принцип laissez-faire; в религиозной сфере на рынке спасения душ идет свободная конкуренция между различными конфессиями и сектами; формирование институтов родства происходит на брачном рынке, где отдельные индивиды выбирают друг друга. Человек независимо от семейной принадлежности делает сам себя и поднимается по статусной лестнице. В политических институтах партии соревнуются за голоса избирателей. Даже в военной области каждому штату предоставлена значительная свобода в формировании своей милиции, а в более широком смысле принят очень важный принцип: один человек — один ствол. Принцип интеграции общества, обеспечивающий также основу его легитимности, заключается в том, что внутри каждого институционального порядка соревнуются за продвижение обладающие свободой инициативы независимые люди. Именно этот процесс позволяет понять как складывается классическое либеральное общество.

Но такое положение представляет собой лишь один тип интеграции, является одним из решений "проблемы порядка". Есть и другие типы единства. Нацистская Германия, например, интегрировалась посредством "координации". Общую модель можно описать следующим образом. Экономический порядок предполагает высокую степень централизации соответствующих институтов; несколько крупнейших объединений контролируют все операции. В рамках политического порядка фрагментация выражена в большей степени: многие партии конкурируют за влияние на государство, но ни одна из них не обладает достаточным могуществом, чтобы контролировать последствия сверхконцентрации в экономике, в том числе спад производства. Нацистское движение умело использовало в условиях экономического спада отчаяние масс, в частности, низших слоев средних классов, и приводит в более тесное соответствие политические, военные и экономические институциональные системы. Одна партия монополизирует и перестраивает политический порядок, запрещает или присоединяет к себе все остальные партии, которые могли бы составить конкуренцию в борьбе за власть. Для осуществления этого нацистской партии необходимо было найти общие интересы с крупнейшими монополиями и, кроме того, с представителями военной элиты. Поначалу в каждом из этих главенствующих институтов концентрируется соответствующая власть; затем они сближаются и действуют совместно при захвате власти. Армия президента Гинденбурга не была заинтересована ни в защите Веймарской республики, ни в разгоне марширующих колонн популярной партии войны. Большой бизнес охотно оказывал финансовую поддержку нацистской партии, которая, кроме всего прочего, обещала подавить рабочее движение. Наконец, три элиты с трудом объединяются в коалицию ради сохранения власти в своих институциональных системах и для координированного управления всем остальным обществом. Конкурирующие партии подавляются, объявляются вне закона, либо самораспускаются. Нацизм проникает в семейные и религиозные институты, а также во все организации, функционирующие как внутри институциональных структур, так и между ними, координируя или, по крайней мере, нейтрализуя их деятельность.

Тоталитарная партийно-государственная машина становится средством, с помощью которого высшие представители каждого из трех главенствующих социальных институтов координируют как свои, так и другие институциональные системы. Она превращается во всеобъемлющую "организационную рамку", которая навязывает цели всем без исключения институциональным системам вместо того, чтобы просто гарантировать "законное правление". Сама партия расширяется, обрастая "вспомогательными" и "дочерними" организациями. Она либо разрушает общество, либо проникает внутрь его, но в любом случае захватывает контроль над всеми типами социальной организации, в том числе и над семьей.

Символические сферы всех институтов контролируются партией. За некоторым исключением религиозных институтов, всякие конкурирующие претензии на легитимную автономность пресекаются. Устанавливается партийная монополия на официальные виды коммуникаций, включая образовательные институты. Все символы перекраиваются под фундаментальное оправдание координированного общества. Принцип абсолютного и магического лидерства (харизматического правления) в рамках жесткой иерархии повсеместно внедряется в социальную структуру, которая в значительной степени скрепляется сетью рэкета¹.

¹ Книга Франца Нойманна (Neumann F. Behemoth. New York; Oxford, 1942) являет собой прекрасный образец того, каким должен быть структурный анализ конкретно-исторического общества. Об этой книге см.: Gerth Н. И., Mills С. W. Op. cit. P. 363ff.

Uberhaupt (нем.) — здесь "в качестве первостепенного принципа". — Прим. ред.

Сказанного достаточно чтобы сделать очевидной и без того простую мысль: нет никакой "Высокой теории", никакой универсальной схемы, которая бы могла объяснить интеграцию социальной структуры, никакого единого ответа на набившую оскомину старую проблему социального порядка, взятую tiberhaupt'. Изучение этой проблемы будет плодотворным, если рассматривать ее в рамках разнообразия тех рабочих моделей, которые я наметил выше. Эти модели могут применяться вместе с непосредственным эмпирическим анализом разнообразных исторических и современных социальных структур.

Важно понять, что подобные "способы интеграции" можно рассматривать и как рабочие модели исторических изменений. Если, например, мы рассмотрим американское общество времен Токвиля, а затем середины XX века, мы сразу увидим, что способ, которым "сцепляется" социальная структура в XIX веке, совершенно отличается от нынешних форм ее интеграции. Нам нужно будет изучить каждый институциональный порядок с точки зрения произошедших изменений внутри него и во взаимоотношениях со всеми и каждой в отдельности институциональными системами. Требуется выяснить, с какой скоростью происходили структурные изменения в различных институтах и в каждом институте в отдельности, каковы необходимые и достаточные причины этих изменений. Ясно, что установление адекватной причины требует, как минимум, некоторой работы сравнительного и исторического плана. Мы можем обобщить подобный анализ социальных изменений и таким образом обеспечить более экономичную постановку ряда крупных проблем, показав, что изменения привели к смене одного "способа интеграции" другим. Например, последние сто лет американской истории демонстрируют переход от социальной структуры, интегрированной преимущественно взаимным соответствием элементов, к социальной структуре, подчиненной скорее координации.

Общую проблематику теории истории нельзя отделять от общей проблематики теории социальной структуры. Мне кажется совершенно ясным, что в своих нынешних исследованиях обществоведы не испытывают серьезных теоретических трудностей в понимании этой связи. Вероятно поэтому один "Бегемот" Ф. Нойманна* для общественной науки значит несравненно больше, чем двадцать "Социальных систем" Парсонса.

Разумеется, в своих суждениях я не претендую на то, чтобы давать окончательную трактовку проблемы социального порядка и социальных изменений, то есть проблем социальной структуры и истории. Моя цель — дать общий обзор этих проблем и отметить кое-что из того, что уже сделано в этой области. Возможно, мои замечания будут способствовать выделению еще одного специфического аспекта перспектив развития общественной науки. Формулируя свои замечания, я прежде всего хотел показать, сколь неадекватно представители "Высокой теории" обращаются с одной из центральных проблем обществоведения. В "Социальной системе" Парсонс оказался не в состоянии спуститься на уровень общественной науки потому, что им овладела идея, будто та единая модель социального порядка, которую он сконструировал, является универсальной, потому что фактически фетишизировал свои "Понятия". Если в его, так сказать, "Высокой теории" и есть что-либо "систематическое", так это систематическое избегание любой конкретной эмпирической проблемы. Его теория не направлена на более точную и адекватную постановку какой-либо новой проблемы, значение которой получило бы признание. Автор исходил не из потребности окинуть взглядом общую панораму социального мира с тем, чтобы более отчетливо рассмотреть какую-то его часть, решить какую-то проблему в контексте исторической реальности, в котором люди и институты обретают конкретное бытие. Постановка проблем, пути их разработки и сами решения слишком теоретичны.

Систематическая разработка понятий должна быть лишь формальным моментом в работе обществоведа. Полезно вспомнить.

* В монографии Ф. Нойманна "Бегемот" рассматривается становление нацизма в Германии. — Прим. ред.

что в Германии результат такой формальной работы быстро нашел себе энциклопедическое и историческое применение. Это применение, вдохновленное блестящим примером Макса Вебера, было высшей точкой развития классической традиции немецкой исторической науки. Во многом это стало возможным благодаря большой социологической работе, в которой общие социальные концепции тесно соединились с историческим анализом. Классический марксизм сыграл очень важную роль в развитии современной социологии. М. Вебер, как и многие другие социологи, работал, во многом полемизируя с Марксом. Однако амнезия американских гуманитариев всегда дает о себе знать. В "Высокой теории" мы вновь сталкиваемся с уходом в формализм, и снова то, что должно быть промежуточной фазой в работе ученого, становится перманентным. Как гласит испанская пословица, "чтобы уметь тасовать колоду, не обязательно уметь играть в карты"¹.

¹ Очевидно, что особенный взгляд на общество, который можно обнаружить в парсонсовских текстах, имеет непосредственное идеологическое звучание; традиционно подобные взгляды ассоциируются с консервативным типом мышления. Представители "Высокой теории" не часто спускаются на политическую арену; безусловно они редко рассматривают проблемы в политическом контексте современного общества. Однако это не лишает их работу идеологического значения. Я не стану анализировать Парсонса в этой связи, ибо политическая направленность "Социальной системы" при ее более понятном изложении обнаруживается незамедлительно, и я не вижу необходимости пояснять это. "Высокая теория" не играет сейчас какой-то особой роли в бюрократии, и отмеченная мною ее невразумительность ограждает ее от благосклонности широкой публики. Но это обстоятельство может обратиться в преимущество; непонятность теории может придать ей большой идеологический потенциал.

По своему идеологическому смыслу "Высокая теория" очень сильно тяготеет к оправданию стабильных форм господства. Однако, если консервативные группы более остро почувствуют необходимость в оправдании своих позиций, у "Высокой теории" появится шанс приобрести политическое значение. Данную главу я начал с вопроса: "Является ли "Высокая теория", как она представлена в "Социальной системе", простым набором слов или в ней есть некоторое содержание?" Мой ответ на этот вопрос таков. "Высокая теория" на 50% — простой набор слов, на 40% — выдержки из хорошо известных учебников по социологии. Остальные 10% могут получить политическое применение, хотя и Довольно неопределенное.

3. Абстрактный эмпиризм

Как и "Высокая теория", абстрактный эмпиризм процесса познания характеризуется тем, что исследователями выхватывается частная операция, которая целиком ими овладевает. Оба направления позволяют ученому отстраниться от основных задач общественных наук. Конечно, размышлять о методе и теории нужно, но в указанных направлениях подобные размышления становятся препятствием на пути познания. "Методологическое самоограничение" абстрактного эмпиризма здесь играет такую же роль, что и фетишизация "Понятия" в "Высокой теории".

Я, конечно, не собираюсь обобщать результаты всей работы абстрактных эмпириков, а хочу лишь отметить особенности их стиля работы и некоторые исходные допущения. Широко распространенные исследования, выполненные в этом стиле, стремятся более или менее соответствовать стандарту. На практике эта школа обычно использует в качестве основного источника "данных" более или менее структурированное интервью с людьми, отобранными в соответствии с процедурой выборки. Ответы классифицируются и для удобства набиваются на перфокарты, которые затем используются для получения статистических рядов и установления связей. Несомненно, простота и естественная легкость, с какими этой процедуре обучается любой мало-мальски смышленый человек, во многом объясняют ее привлекательность. Результаты, как правило, подаются в форме статистических распределений. На самом примитивном уровне они формулируются в виде "линеек", а на бол ее сложных уровнях ответы на различные вопросы комбинируются в перекрестные классификации, часто искусственные, которые затем различными способами агрегируются в шкалы. Существует много мудреных способов работы с данными, но мы их здесь касаться не будем, ибо независимо от степени сложности они представляют собой манипуляции с определенного рода индикаторами.

Если не брать в расчет рекламу и изучение средств массовой информации, предметом большинства исследований, выполненных _в этом стиле, является "общественное мнение". Однако в подобных работах нет ни одной более или менее связанной с ним идеи, помогающей по-новому поставить проблемы общественного мнения и коммуникации как объектов глубокого изучения. Сфера подобных исследований ограничена простой классификацией ответов на вопросы: кто, что, кому, по каким каналам и с каким эффектом говорит. Ключевые термины определяются следующим образом.

"Под "общественным" я имею в виду массовое мнение, то есть обобщение неиндивидуализированных мнений, высказанных большим количеством людей, — пишет Б. Берельсон. — Эта характеристика общественного мнения делает необходимым применение выборочных обследований. В термин "мнение" я вкладываю не только обычное значение мнения по поводу актуальной эфемерной и, как правило, политической проблемы, но и социальные установки, настроения, ценности, знания и связанные с ними действия. Правильный подход к ним требует использования не только опросников и интервью, но также проективных методик и шкал"¹.

¹ Berelson В. The study of public opinion // The state of the social scien-^Ces / Ed. by L. D. White. Chicago: University of Chicago Press, 1956. P. 299.

В этих суждениях просматривается тенденция смешивать предмет исследования с набором исследовательских методов. То, что под этим подразумевается, может быть переформулировано примерно так: Слово "общественное", как я его употребляю, относится к любому количественно измеряемому агрегату индивидов, к которому, следовательно, можно применить процедуру статистической выборки. Чтобы узнать мнения, которых придерживаются люди, нужно поговорить с ними. Впрочем, иногда они не желают или не могут высказать свое мнение — в этом случае вы можете попробовать применить "проективную методику и метод шкалирования".

Исследования общественного мнения проводятся регулярно с середины тридцатых годов и чаще всего основаны на национальной выборке населения Соединенных Штатов. Возможно, именно поэтому исследователями не уточняется, что означает "общественное мнение" и не переосмысляются важнейшие связанные с ним Проблемы. В таких ограниченных исторических и социальных рамках невозможно толком сделать даже предварительные выводы.

В западных странах проблема "общественности" возникла в эпоху трансформации традиционного и конвенционального консенсуса средневекового общества и достигла своего пика в идее массового общества. То, что в восемнадцатом и девятнадцатом веках называлось "обществом", сейчас превратилось в общество "массовое". Более того структурная значимость "общественности" уменьшается по мере того как люди превращаются в "массу", внутри которой индивид оказывается совершенно безвластным. Только так или примерно так создаются условия, необходимые для проектирования выборочных обследований общественного мнения и массовой информации. Кроме того, необходимо еще более полно уяснить развертывание всех исторических фаз демократических обществ, и, в частности, того, что можно назвать "демократическим тоталитаризмом" или "тоталитарной демократией". Короче говоря, общественно-научные проблемы, характерные для данной сферы, не могут быть осмыслены в рамках и лексике абстрактного эмпиризма, по крайней мере, в той форме, в которой он сегодня выражается.

Многие проблемы, которые пытаются изучать эмпирики, например, влияние средств массовой информации, нельзя адекватно сформулировать вне каких-либо структурных фоновых характеристик. Можно ли разобраться в воздействии на население, оказываемом средствами массовой информации, а тем более определить их значение для развития массового общества, если изучать, пусть даже с максимальной точностью, только ту его часть, которая "накачивалась" массовой информацией на протяжении одного поколения. Попытка классифицировать индивидов на "менее подверженных" и "более подверженных" влиянию того или иного средства массовой информации может представлять большой интерес для рекламодателей, но она не дает адекватной основы для развития какой-либо социальной теории средств массовой информации.

В проводимых этой школой исследованиях политической жизни в качестве главного предмета выступало "поведение избирателей", по-видимому, потому, что подобные исследования легко сводятся к статистическим процедурам. В этом случае для обеспечения ожидаемых результатов требуется лишь тщательная проработка методики и аккуратность ее применения. Представьте, с каким интересом политолог углубляется в дебри крупномасштабного исследования проблемы голосования и даже не упоминает о партийных кампаниях по "добыванию голосов" и фактически не рассматривает ни один из политических институтов. Именно таким является знаменитое исследование президентских выборов 1940 г. в Эри Каунти, штат Огайо, описанное в книге "Народный выбор" *.

* Имеется в виду классическая работа П. Лазарсфельда и соавторов (Lazarsfeld P., Berelson В., Gaudet H. The people's choice: How the voter rnakes up his mind in a presidential campaign. New York: Columbia University press, 1948). - Прим. ред.

Из этой книги мы узнаем, что богатые жители села и протестанты чаше голосуют за республиканцев, а другие люди склонны отдавать голоса демократам и тому подобное. Но мы мало что узнаем о движущих силах политического процесса в Америке.

Идея легитимации является одним из основных концептуальных инструментов политической науки, особенно в тех работах, где проблематика этой дисциплины затрагивает вопросы общественного мнения и идеологии. Исследование "политическихмнений" представляется весьма странным занятием, поскольку имеются обоснованные подозрения в том, что американская электоральная политика — это политика без мнений, если всерьез принимать слово "мнение"; голосование обычно не обладает большим политическим смыслом и какой-либо психологической глубиной, если придавать научное значение выражению "политический смысл". Но серьезные вопросы — а я намеренно ограничиваюсь лишь их постановкой — не имеют места в таких "политических исследованиях". Да и как их рассматривать, если подобные проблемы требуют некоторого знания истории и определенной психологической рефлексии. И то и другое не пользуется должным признанием у абстрактных эмпириков и, по правде говоря, недоступно большинству из них.

Пожалуй, главным событием последних двух десятилетий была вторая мировая война; ее исторические и психологические последствия во многом определили предмет наших исследований в течение последних десяти лет. Мне кажется странным, что нам так и не довелось получить ясную картину причин этой войны, но зато Мы все еще пытаемся, и не безуспешно, охарактеризовать ее как исторически обусловленную форму ведения военных действий и s определить как поворотный пункт нашей эпохи. Помимо официальной военной историографии, наиболее крупные работы в этой области были выполнены в серии многолетних исследований, проведенных по заказу американского военного ведомства под руководством Сэмюэла Стауффера. Эти работы, как мне кажется, доказали, что социальное исследование может использоваться в административной сфере и при этом не иметь никакого отношения к общественно-научной проблематике. Их результаты годятся для того, чтобы сбить с толку каждого, кто захочет что-нибудь узнать об американском солдате, побывавшем на этой войне, особенно того, кто поставит перед собой вопрос, как можно было выиграть столько сражений с людьми столь "низкого морального духа"? Но попытки ответить на подобнее вопросы уводят далеко от принятого эмпириками стиля в область ненадежных "спекуляций".

Однотомная книга А. Фогта "История милитаризма"* и восхитительные репортажи из гущи боя, использованные С. Л. Маршаллом в книге "Человек под огнем" ** представляют гораздо большую ценность, чем все четыре тома Стауффера ***.

* Vagt A. The history of militarism. - Прим. ред.

** Marshall S. L. A. The man under fire. - Прим. ред.

*** Имеется в виду монография "Американский солдат", опубликованная в четырех книгах (Stouffer S. e. a. The American Soldier: Ajustment during army life. Boston: Princeton University Press, 1949; Stouffer S. e. a. The American Soldier: Comlat and its Aftermath. Boston: Princeton University Press, 1949; Hoveland C. e. a. The American Soldier: Experiments on Mass Communication. Boston: Princeton University Press, 1949; Stouffer S, e. a. Measurement and Prediction. Boston: Princeton University Press, 1950). — Прим. ред.

В книгах, где исследователи социальной стратификации обращались к этому новому стилю, не появилось ни одного нового понятия. Фактически ключевые термины, заимствованные из других направлений, до сих пор не "переведены" и, как правило, соотносятся с весьма туманными "показателями" "социально-экономического статуса". Эмпирики даже не пытались разработать труднейшие проблемы "классового сознания", "ложного сознания", понятие "статуса" в противоположность "классу" и веберовскую идею статистически подтверждаемого "социального класса". И, что самое печальное, при исследовании социальной стратификации в выборку постоянно попадают малые города, хотя совершенно очевидно, что никакая совокупность подобных исследований не может ни на йоту приблизить нас к пониманию подлинной общенациональной картины распределения классов, статусов и власти.

Обсуждая изменения в исследованиях общественного мнения, Бернард Берельсон формулирует тезис, который касается, я полагаю, большинства исследований, проведенных в стиле абстрактного эмпиризма:

"Произошедшие (за двадцать пять лет. - Ч. Р. М.) изменения знаменуют революционные перемены в области изучения общественного мнения: это изучение стало формальным и количественным, атеоретичным, сегментированным, конкретизированным, специализированным, институциализированным и "модернизированным", короче говоря, как настоящая поведенческая наука, оно американизировалось. Двадцать пять лет назад и ранее выдающиеся писатели, руководствуясь общими интересами к природе и обществу, прилежно изучали "общественное мнение" не "ради него самого", а в широком историческом, теоретическом и философском контекстах, и в итоге сочинялись ученые трактаты. Сегодня коллективы технических работников ведут исследовательские проекты, посвященные специальным проблемам, и публикуют результаты своих изысканий. Двадцать пять лет назад изучение общественного мнения было частью гуманитарных исследований. Теперь оно стало частью науки"¹.

¹Ibid. P. 304 - 305.

Приводя эту краткую характеристику технологии исследований в стиле абстрактного эмпиризма, я не только хотел сказать, что эти люди не занимаются интересующими меня серьезными проблемами, но и не занимаются теми проблемами, которые считаются важными большинством обществоведов. Я хотел сказать, что они исследуют проблемы абстрактного эмпиризма, ставя вопросы и не находя на них ответа, они странным образом остаются в ими же самими установленных пределах сомнительной эпистемологии. Думаю, не будет большой смелостью сказать, что они одержимы идеей методологического самоограничения. Что касается результатов, то все сказанное означает, что в этих исследованиях накопление деталей происходит без достаточного внимания к форме; на самом деле здесь часто не имеется никакой формы, за исключением той, которую изготовляют наборщики и переплетчики ^в типографии. Отдельные детали, сколь многочисленными бы они Ни были, не могут убедить нас ни в каких существенных идеях.

В рамках абстрактного эмпиризма как общественно-научного стиля не принято формулировать какие-либо содержательные теории и выводы. В основании рассуждений эмпирика не лежит никаких новых концепций природы, общества и человека, равным образом, здесь не найти и относящихся к ним конкретных фактов. Верно одно: этот стиль легко узнать по кругу проблем, которые его приверженцы выбирают для исследования, и по способам, с помощью которых эти проблемы изучаются. Вместе с тем бесспорно, что такие исследования совершенно не заслуживают того признания, которым пользуется данный стиль изучения общества.

Однако качество наиболее значимых результатов, полученных этой школой, не дает твердых оснований для того, чтобы судить о ней в целом. Как школа она нова; используемый ею метод требует доработки, стиль ее работы только сейчас начинает получать широкое распространение в проблемных областях общественных наук.

Отличительной, хотя, может быть, и не самой важной, особенностью этой школы является созданный ею административный аппарат, который рекрутирует и обучает для себя определенные типы работников умственного труда. Этот аппарат приобретает сейчас все большее распространение и имеется множество свидетельств того, что он станет еще более популярным и влиятельным. Интеллектуал-менеджер и специалист-исследователь - совершенно новые типы свободных профессий — в настоящее время конкурируют с более традиционными типами профессора и ученого-гуманитария.

Опять-таки эти изменения при всем их существенном значении для облика будущего университета, для либеральной художественной традиции и для тех качеств ума, которые могут возобладать в американской университетской жизни, не являются достаточным основанием для того, чтобы судить о рассматриваемом исследовательском стиле. На самом деле эти изменения гораздо серьезнее того, что многие приверженцы абстрактного эмпиризма согласились бы принять в качестве объяснения привлекательности и популярности своего направления. Как минимум, оно обеспечивает работой полуквалифицированных технических исполнителей в масштабе и манере, ранее невиданных. Перед ними открывается карьера, которой присуща традиционная для академической сферы стабильность, и в то же время от сотрудника не требуется старомодных академических достижений. Короче говоря, данному стилю исследований пролагает путь административный демиург, который может оказать заметное влияние на будущее обществоведения и его возможную бюрократизацию.

В интеллектуальных характеристиках абстрактного эмпиризма, самое главное заключается в том, чтобы понять, какую философию науки исповедуют его приверженцы и как применяют ее на практике. Именно она определяет и сущностные черты их исследований, а также функционирование административного аппарата. В этой конкретной философии науки находят свое высшее интеллектуальное оправдание и присущая проводимым в настоящее время исследованиям явная поверхностность, и ощущаемая потребность в аппарате.

В данном вопросе необходима полная ясность, ибо кое-кто может подумать, что философские постулаты не играют большой роли в становлении предприятия, столь настойчиво претендующего на то, чтобы быть "Наукой". Это важно еще и потому, что абстрактные эмпирики, по-видимому, обычно не сознают, что придерживаются определенной философии. Многие из них озабочены собственным статусом в науке и чаще всего представляют свою профессию как естественнонаучную. При наличии самых разнообразных подходов к проблемам социальных наук одним из неизменных пунктов является утверждение о том, что они "естествоиспытатели", или, по крайней мере, "представляют естественнонаучную точку зрения". При более изощренном дискурсе или в присутствии насмешливого экзальтированного физика образ "Я" вероятнее всего сузится до "просто ученого"¹.

¹ Следующие примеры буквально попались под руку. При обсуждении различных философских проблем, в частности, природы "ментальных" явлений и связанных с ней взглядов на проблемы эпистемологии Джордж Ландберг замечает: "Из-за неточности определения "школы" ^и. в частности, из-за множества странных ассоциаций, которыми во Многих умах сопровождается термин "позитивизм", я предпочитаю ско-Р^£е характеризовать свою позицию как естественнонаучную, чем пытаться отождествить ее с какой-либо из традиционных философских школ, к числу которых принадлежал позитивизм, во всяком случае, начиная с Конта". Далее: "Мы с Доддом, а вместе с нами, я думаю, и другие естествоиспытатели, действительно продолжаем утверждать, что данные эмпирической науки представляют собой символизированные посредством человеческого сознания реакции (то есть, все наши реакции, и в том числе реакции "органов чувств"). Далее: "Вместе со всеми естествоиспытателями мы решительно отвергаем идею..." (См.: Lundberg G. А-The natural science trend in sociology // The American Journal of Sociology-Vol. LXI. No. 3. November, 1955. P. 191 - 192).

С практической точки зрения абстрактные эмпирики, кажется, больше заняты философией науки, чем самими социальными исследованиями. То, что они, по существу, сделали, заключается в распространении последовательного философского воззрения на науку, которое считается, по их мнению, единственно научным методом. Их модель научного исследования являет собой по преимуществу эпистемологическую конструкцию, наиболее очевидным следствием которой в социальных науках стало методологическое самоограничение. Я хочу сказать, что круг доступных рассмотрению проблем и сама их постановка весьма жестко ограничиваются "Научным методом". Короче говоря, методология определяет проблематику исследования. Но это, в конце концов, ни к чему не ведет. Сконструированный ими "Научный метод" не является обобщением или развитием классических направлений социальной науки. Большей частью этот метод был извлечен, с некоторыми модификациями, из философии естествознания.

Представляется, что философия социальных наук в целом развивается по двум направлениям. Первое составляют философы, которые пытаются тщательно проанализировать, что на самом деле происходит в процессе изучения общества, затем обобщить и увязать между собой те методы исследования, которые им кажутся наиболее перспективными. Эта трудная работа может закончиться безрезультатно, но она намного упростится, если каждый обществовед будет ею заниматься. В том, что каждый должен делать такую работу, есть определенный смысл, ибо достигнуто очень мало, да и то применительно лишь к определенного рода методам. Второе направление я называю абстрактным эмпиризмом; оно зачастую сводится к попытке переформулировать и адаптировать некоторые варианты философии естественных наук с тем, чтобы сформировать некую программу и определенный канон для работы в области обществоведения.

Методы суть процедуры, которыми пользуются люди, стремясь что-то понять или объяснить. Методология — это исследование методов; она предлагает варианты теоретического осмысления того, как люди проводят свои исследования. Поскольку методов может быть много, методология стремится стать всеобщей по своему характеру, а потому обычно не предлагает исследователям специфических процедур, хотя, конечно, могла бы их разработать. Эпистемология — еще более общая дисциплина, чем методология, поскольку эпистемологи занимаются поиском оснований и пределов, короче говоря, отличительными признаками "знания". Современные эпистемологи склонны оперировать признаками, заимствованными из того, что они считают методами современной физики. Поскольку они склонны задавать общие вопросы о знании и давать на них ответы в рамках своего понимания физической науки, эти ученые фактически превратились в философов физики. Одни представители естественных наук с интересом, как кажется, следят за этой философской работой, других она, вероятно, забавляет; одни соглашаются с принятой большинством современных философов моделью, другие — нет. Однако существует подозрение, что большая часть активно работающих ученых ничего обо всем этом не знает.

Нам говорят, что физика якобы достигла такого уровня, что проблемы строгости и точности эксперимента теперь можно выводить из строгой математической теории. Не физика достигла такого уровня, а эпистемологи установили возможность такого взаимодействия в рамках модели познания, которую сами же и сконструировали. В эмпиризме, похоже, происходит все наоборот: эпистемология науки паразитирует на методах, которые физики — и теоретики, и экспериментаторы — уже давно используют.

Физик Поликарп Куш, нобелевский лауреат, заявил, что нет никакого "научного метода" и что то, что называют этим именем, Можно свести к совершенно простым проблемам. Перси Бриджмен, другой нобелевский лауреат по физике, идет еще дальше: "Не существует научного метода как такового, но для ученого жизненно Необходимо работать на пределе возможностей своего интеллекта и не зашориваться". "Механика открытия, — замечает Уильям Бек, — неизвестна... Я думаю, что творческий процесс настолько тесно связан с эмоциональной структурой индивида... что ... едва ли поддается обобщению "¹.

¹ Beck W. S. Modern science and the nature of life. New York: Harcourt. Brace & Co, 1957.

Специалисты в области метода склонны кроме всего прочего, быть специалистами в той или иной социальной философии. Для сегодняшней социологии важно не то, что методологи — суть специалисты, а то, что результатом их научных занятий является дальнейший процесс специализации внутри социальной науки в целом. Более того, они углубляют этот процесс согласно своему методологическому самоограничению и в соответствии с обычаями того исследовательского института, в котором этот процесс осуществляется. Они не предлагают никакой схемы тематической специализации в зависимости от "перспективных областей исследования" или концептуализации проблем социальной структуры. Предлагаемая специализация базируется целиком на "Методе" независимо от содержания проблемы или предметной области. Это не случайные впечатления, а хорошо документированные факты.

Наиболее отчетливое и последовательное изложение сущности абстрактного эмпиризма как стиля работы и той роли, которую абстрактный эмпирик должен играть в социальной науке, было осуществлено Полом Лазарсфельдом, одним из наиболее квалифицированных представителей этого направления¹.

¹ Статья П. Лазарсфельда "Что такое социология?" ("What is sociology?" Universitets Studentkontor, Skrivemaskinstua, Oslo, September, 1948, mimeo) была специально написана и распространена в группе людей, которые хотели получить общую директиву для учреждения исследовательского института. Поэтому наилучшим образом отвечает поставленным мною целям, будучи краткой, ясной и авторитетной. Более конструктивное и элегантное изложение проблемы можно найти, например, в книге "Язык социального исследования" (The Language of Social Research / Ed. by P. Lazarsfeld and M. Rosenberg. Glencoe: The Free Press, 1955).

Лазарсфельд определяет социологию как специальность, не апеллируя к какому-то присущему только ей особому методу, и называет социологию методологической дисциплиной. Согласно его точке зрения, социолог становится методологом всех общественных наук.

"Таким образом, у нас есть возможность просто и ясно сформулировать первую функцию социолога. Он выполняет, так сказать, роль проводника-первопроходца при наступающей армии обществоведов, когда объектом эмпирических научных исследований становится новая область человеческой деятельности. Именно социолог делает первые шаги. Он является связующим звеном между социальным философом, наблюдателем-одиночкой и комментатором, с одной стороны, и организованной коллективной работой исследователей-эмпириков и аналитиков, с другой; ... подходя исторически, мы должны различать три основных способа рассматривать социальные объекты: социальный анализ, осуществляемый наблюдателем-одиночкой; организованные и технически оснащенные эмпирические науки; промежуточная стадия, посредством которой обозначается социология любой специальной сферы социального поведения... Здесь будут уместны некоторые пояснения, как в настоящее время происходит переход от социальной философии к эмпирической социологии"¹.

¹ Ibid. P. 4 - 5.

Прошу заметить, что "наблюдатель-одиночка" удивительным образом приравнивается к "социальному философу". Обратите внимание также на то, что здесь содержится не только изложение интеллектуальной программы, но и предлагается административный план: "Определенные сферы человеческого поведения становятся объектами организованных социальных наук, которые имеют свои названия, институты, бюджеты, эмпирические данные, штат сотрудников и тому подобное. Другие сферы остаются в этом отношении неразвитыми". Значит, любую сферу можно развить и "социологизировать". В самом деле, у нас нет даже названия для социальной науки, которая могла бы заниматься проблемами счастья населения. Но нет никаких непреодолимых препятствий Для того, чтобы сделать подобную науку возможной. Совсем нетрудно собирать рейтинги счастья, и это было бы даже дешевле, чем собирать данные о доходах, сбережениях и ценах.

Социология, подобно повивальной бабке для целого ряда специальных "социальных наук", находится на ничейной предметной территории, которая еще не стала объектом "Метода" и "полностью развитых социальных наук". Не совсем ясно, что понимается под "полностью развитыми социальными науками", но подразумевается, что лишь демография и экономика удовлетворяют этим требованиям: "Никто больше не сомневается в необходимости и возможности подходить к человеческому обществу научно. Вот уже более ста лет существуют такие полностью развитые науки, как экономика и демография, изучающие самые различные сферы человеческого поведения". Указаний на другие "полностью развитые науки" в этом двадцатистраничном эссе я не нашел.

Когда перед социологией ставится задача превратить философию в науку, то предполагается или подразумевается, что гений "Метода" столь могуч, что обходится без традиционного знания соответствующей предметной области. Поистине, усвоение такого рода знаний могло бы потребовать несколько больше времени, чем предполагается автором подобною утверждения. То, что в нем подразумевается, становится ясным из замечания Лазарсфельда по поводу политических наук: "У греков была наука политики, немцы пишут о Staatslehr*, а англосаксы — о политической науке. До сих пор никто не сделал хорошего контент-анализа, чтобы точно узнать, о чем же пишут в книгах на эту тему..."¹.

* Учение о государстве. — Прим. ред.

¹ Ibid. P. 5. "Контент-анализ какой-либо совокупности материалов, по существу, представляет собой классификацию малых единиц документов (слов, предложений, тем) в соответствии с определенным, установленным a priori набором категорий" (см.: Rossi P. H. Methods of social research, 1945 - 55 // Sociology in the

United States of America

/ Ed. by H. L. Zetterberg. Paris: UNESCO, 1956. P. 33.

Итак, с одной стороны, организованные коллективы хорошо оснащенных обществоведов-эмпириков; с другой — неорганизованные социальные философы-одиночки. С точки зрения "высокой методологии" социолог должен пройти обряд перехода из философа в эмпирика и превратиться в производителя научной продукции — быть одновременно интеллектуалом (точнее, Ученым с большой буквы) и простым исполнителем.

При переходе к организованной социальной науке в работе исследователей обычно происходят следующие изменения.

1) "Во-первых, акценты с истории институтов и идей переносятся на конкретное поведение людей"'. Это не простая процедура. Как мы увидим в шестой главе, абстрактный эмпиризм не есть эмпиризм повседневный, поскольку единицей исследования не является "конкретное поведение людей". Далее я собираюсь показать, что на практике в ситуации выбора абстрактные эмпирики часто обнаруживают отчетливую склонность к так называемому "психологизму" и, более того, последовательно избегают рассматривать проблемы структуры, занимаясь преимущественно проблемами индивидуальной жизнедеятельности.

2) "Во-вторых, - продолжает Лазарсфельд, - формируется тенденция изучать не какую-то отдельную сферу человеческой деятельности, а соотносить ее с другими сферами". Я не уверен, что это так; чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить труды Маркса, Спенсера или Вебера с трудами любого абстрактного эмпирика. Вероятно, все дело в особом значении слова "соотносить", которое сводится к статистическому анализу.

3) "В-третьих, начинают изучать повторяющиеся социальные ситуации и проблемы, а не те, которые случаются лишь однажды". Здесь угадывается попытка признать важность структурного анализа, ибо "повторяемость явлений" или "регулярности" в социальной жизни, конечно же, коренятся в устоявшихся структурах. Именно поэтому, чтобы понять, к примеру, предвыборную кампанию в Америке, нужно понять структуру партий, их роль в экономике и так далее. Но не это имеет в виду Лазарсфельд. Подразумевается, что во время выборов сходный акт поведения совершают множество людей, а выборы повторяются; следовательно, к поведению индивидов при голосовании можно вновь и вновь применять статистические методы.

4) "И, наконец, явный упор делается на изучении современных, а не исторических общественных событий..." Этот антиисторический акцент вытекает из эпистемологической установки: "Социолог будет стремиться иметь дело главным образом с современными событиями, относительно которых он скорее соберет такого рода данные, какие ему нужны... ". Подобный эпистемологичес-кий крен противоречит постановке насущных проблем, которые являются ориентирами для научного изучения общества¹.

¹ Все приведенные выше цитаты взяты из статьи П. Лазарсфельда 'Что такое социология?" (Lazarsfeld P. Op. cit. P. 5 - 6).

Прежде чем перейти к этим ориентирам, я должен закончить начатое рассмотрение программы социологии, которая содержит постановку двух задач.

"...Социологическое исследование заключается в применении прикладных научных процедур к новым областям. Они (наблюдения Лазарсфельда. — Ч. Р. М.) предназначены лишь для предварительной характеристики той атмосферы, которая, вероятно, преобладает во время перехода от социальной философии к эмпирическому исследованию общества... Когда социолог берется за исследование новых отраслей человеческой деятельности, все необходимые данные приходится собирать ему самому. Именно в связи с этой ситуацией получает свое развитие вторая важнейшая функция социолога. Одновременно он является своего рода инструментальщиком (tool-maker) для других социальных наук. Позвольте напомнить некоторые из многих проблем, с которыми приходится сталкиваться обществоведу при сборе требующихся ему данных. Очень часто ему приходится спрашивать людей о том, что они делали, видели или хотели. Часто им нелегко вспомнить то, о чем их спрашивают, порой не хотят говорить, или точно не понимают, что мы хотим узнать. Поэтому получило развитие важное и трудное искусство интервьюирования...

Но (у социолога) исторически сохраняется и третья функция — функция интерпретатора... Полезно различать описание и интерпретацию социальных отношений. На уровне интерпретации мы ставим вопросы, которые в повседневном языке начинаются со слова "почему". Почему люди сейчас имеют меньше детей чем прежде? Почему они склонны переезжать из села в город? Почему выборы были выиграны или проиграны?..

Основные приемы поиска подобных объяснений являются статистическими. Мы должны сравнивать многодетные семьи с малодетными, перебивающихся случайными заработками, с теми, кто имеет постоянную работу. Но что в этих явлениях следует сравнивать?"¹

¹ Ibid. P. 7 - 8, 12 - 13.

Похоже, социолог неожиданно принимает поистине энциклопедическую позу. Каждый раздел социологии содержит интерпретации и теории, но в данном случае нам говорят, что "интерпретация" и "теория" как раз являются прерогативой социолога. Смысл этого высказывания проясняется, когда мы осознаем, что другие интерпретации просто не дотягивают до научности. Те виды "интерпретаций", с которыми работает социолог, превращая частные философии в научные дисциплины, суть "интерпретативные переменные", используемые в статистическом исследовании. Более того, хочу обратить внимание на тенденцию сводить социологическую реальность к психологическим переменным, которая обнаруживается в продолжении приведенной выше цитаты: "Мы вынуждены прийти к выводу, что в личности, опыте и установках людей есть нечто, что заставляет их действовать по-разному в ситуациях, которые извне представляются совершенно идентичными. Здесь необходимы объясняющие понятия и концепции, которые могут быть проверены эмпирическим исследованием..."

"Социальная теория" как целое превращается в систематическое собирание понятий, то есть переменных, полезных для интерпретации статистических наблюдений:

"Мы действительно называем эти понятия социологическими, потому что они применимы к разнообразным типам социального поведения... Мы возлагаем на социолога задачу собирать и анализировать данные в тех понятиях, которые полезны для интерпретации эмпирических результатов, найденных в таких специфических областях, как анализ статистики цен, преступности, самоубийств или голосования. Иногда термин "социальная теория" используется для систематического представления подобных понятий и их взаимосвязей"¹.

¹Ibid. Р. 17.

Должен попутно заметить, что совершенно неясно, является ли это изложение в целом теоретическим осмыслением действительной исторической роли социологов — если так, то оно явно неадекватно; или это лишь призыв к социологам быть поставщиками и интерпретаторами данных для специальных дисциплин — в этом случае, конечно, любой социолог волен отказаться от этой миссии и заняться собственными исследованиями. Словом, совершенно неясно, с чем мы имеем дело. С фактом или предположением, констатацией или программой. А может быть под маской естественнонаучного подхода скрывается своего рода философия методики и преклонение перед административным рвением.

Представленная Лазарсфельдом с предельной ясностью концепция социолога, комфортно устроившегося в офисе исследовательского бюро в качестве изготовителя научной продукции, инструментальщика и интерпретатора, ставит ряд проблем, которые Необходимо рассмотреть более подробно.

У абстрактного эмпиризма есть два расхожих оправдания. Если их принять, то получится, что строгость результатов достигается не благодаря какой-то сущностной характеристике " Метода", а по причинам, "по своей природе случайным", а именно благодаря деньгам и времени.

Во-первых, можно предположить, что, поскольку проведение таких исследований обходится весьма дорого, их проблематика в известной степени неизбежно формируется под влиянием интересов тех, кто за них платит, и, можно добавить, что эти интересы касаются совершенно не связанных между собой проблем. Соответственно, исследователи не располагают возможностью выбирать проблематику таким образом, чтобы обеспечивать истинное приращение данных, то есть, чтобы аккумулируемые знания были значимы. Они делают максимум из того, что могут. А поскольку они не могут заниматься серьезными перспективными проблемами, им приходится специализироваться на разработке методов, которые найдут себе применение независимо от актуальности исследуемой проблематики.

Короче говоря, экономика истины, то есть затраты на проведение исследования, вступает в конфликт с политикой истины, использованием научного исследования для прояснения сути важнейших социальных проблем и приближения политических дискуссий к реальным социальным процессам. Напрашивается вывод о том, что, если бы занятые исследованием общества организации располагали, скажем, четвертой частью средств всех фондов страны, финансирующих науку, и если бы они могли распоряжаться этими средствами по своему усмотрению, положение бы существенно улучшилось. Должен признать, что не знаю, насколько обоснованы эти ожидания. И никто не знает, хотя, скорее всего, именно в этом убеждены наши интеллектуалы-менеджеры, променявшие общественную науку на деловую активность. Но принимать это как единственно реальную проблему означало бы исключить возможность всякой интеллектуальной критики. Ясно одно: ввиду дороговизны "Метода" работа его приверженцев часто используется в коммерческих и бюрократических целях, что накладывает определенный отпечаток на стиль исследований.

Во-вторых, можно сказать, что критики явно проявляют нетерпение: достаточно вспомнить о том, что длительность споров ученых мужей о "критериях научности" исчисляется не десятилетиями, а веками. Можно доказывать, что частные исследования будут "свои чередом" накапливаться таким образом, что позволят на основе их данных вывести общие закономерности о развитии общества. Этот способ оправдания, как мне кажется, основывается на представлении о прогрессе социальных наук как об игре в мозаику. Он предполагает, что результаты таких исследований по своей природе могут быть "кирпичиками", которые в некоторой точке будущего можно будет "сложить" и "подогнать друг к другу" для "возведения" достоверного и верифицируемого образа некоего целого. Это не просто допущение; это явно выраженная политика. "Эмпирические науки, — утверждает Лазарсфельд, — должны разрабатывать специальные проблемы и расширять знание посредством сложения результатов многочисленных длительных и кропотливых детальных исследований. Весьма желательно, чтобы к социальным наукам обратилось больше исследователей, и не потому, что это в одночасье спасет мир, а потому, что в конечном счете ускорит выполнение труднейшей задачи по развитию интегрированной социальной науки, которая может помочь нам понять общественные процессы и управлять ими"¹.

¹Ibid. P. 20.

Данная программа, если на мгновение отвлечься от ее политической двусмысленности, предлагает ограничиться "детальными" исследованиями на том основании, что их результаты, в свою очередь, приведут к "интегрированной социальной науке". Чтобы доказать ошибочность этой точки зрения, я не стану рассматривать внешние причины бессодержательности результатов, достигнутых эмпириками, а перейду к причинам, связанным с внутренними особенностями их стиля и программы.

Прежде всего надо рассмотреть отношение между теорией и конкретным исследованием, то есть ту линию, которой обществоведам следует придерживаться в определении приоритетности более Широких концепций и при выборе объектов для детальной экспозиции.

Разумеется, каждая научная школа щедра на рассуждения о слепоте эмпирических данных без теории и о пустоте теории, не подкрепленной данными. Поэтому вместо плетения философических кружев мы обратимся непосредственно к практике и ее результатам. В наиболее откровенных высказываниях, подобно лазарсфельдовским, рабочие представления о "теории" и "эмпирических данных" выглядят совершенно прозрачными: "теория" оказывается набором переменных, используемых при интерпретации полученных статистических данных, а сами "эмпирические данные", по строгому замыслу, со всей очевидностью реализующемуся на практике, сводятся к таким статистически установленным фактам и связям, которые должны быть многочисленными, повторяющимися и измеримыми. При таком ограниченном понимании теории и данных любые пространные рассуждения оборачиваются столь робким признанием взаимодействия между ними, что фактически отрицают его. Ни в философии, ни, как я уже указывал, в практике самой общественной науки нет никаких оснований для подобных ограничений.

Чтобы проверить и переформулировать широкую концепцию, необходимо иметь подробную картину реальности, однако не из всяких подробных описаний можно сложить единую концепцию. Какие явления и факты следует отбирать для детального описания? Каковы критерии отбора? И что значит "сложить"? Это отнюдь не механическая задача, как может показаться при буквальном прочтении слов. Мы имеем в виду взаимодействие более широко охватывающих концепций и детальной информации (теории и конкретного исследования), но надо еще сказать и о самих проблемах. Проблематика социальных исследований формулируется обычно в терминах теоретических моделей конкретно-исторических социальных структур. Если мы полагаем подобную проблематику реальной, то глупо начинать подробный анализ мелкомасштабных проблем до тех пор, пока мы не будем иметь надежные основания полагать, что, независимо от того, какие будут получены результаты, они позволят сделать полезные умозаключения для решения или прояснения проблем структурной значимости. Мы не получим "перевода" этих проблем в другие термины, если просто примем перспективу, в которой все проблемы представляются в виде россыпи отдельных заказов на обрывки информации, статистической или какой-либо другой, об отдельных индивидах и обособленных сферах их индивидуальной деятельности.

Коль скоро речь идет об идеях, вряд ли вам удастся вытащить из самого детализированного исследовательского проекта больше, чем в него было заложено. От самого эмпирического исследования _вы получите только информацию, а вот то, что вы сможете с ней делать, во многом зависит от того, были ли ваши конкретные эмпирические исследования проверкой каких-то теоретических конструкций. Когда "изготовитель науки" занимается трансформированием какого-либо раздела социальной философии в эмпирические науки и создает исследовательские учреждения, чтобы разместить их там, появляется огромное количество проектов. На самом деле нет никакого принципа или теории, которыми бы руководствовались ученые при выборе предмета подобных исследований. "Счастье", как мы видели, может стать предметом исследования точно также, как и поведение на рынке. Якобы стоит только применить "Метод", и исследования — от Эльмиры* до Загреба и от Загребадо Шанхая — в конечном счете внесут свой вклад в "хорошо оснащенную и организованную" науку о человеке и обществе. Между тем, на практике руки доходят лишь до очередного маленького исследования.

* Эльмира - небольшой городок в США, где в начале 50-х годов под Руководством П. Лазарсфельда проводилось знаменитое лонгитюдное Исследование электорального поведения (Berelson В., Lazarsfeld Р., McPhee W. Voting: A study of opinion formation in a presidential compign. Chicago: Chicago University Press, 1954). - Прим. ред.

Утверждая, что подобные исследования скорее всего не "сложатся" в более значимые результаты, я опираюсь на ту теорию общества, к которой реально тяготеет абстрактный эмпиризм. Любой вид эмпиризма стоит перед метафизическим выбором: что признать более реальным, — и теперь мы должны показать некоторые следствия того конкретного выбора, который вынужден делать абстрактный эмпиризм. Можно с уверенностью утверждать, что исследования абстрактных эмпириков зачастую являются примерами так называемого психологизма¹.

¹ Под "психологизмом" подразумеваются попытки объяснить соци-ЗДьные явления фактами и теориями, относящимися к свойствам Индивидов. Исторически, как теоретическое направление, психологизм основывается на открытом метафизическом отрицании реальности социальной структуры. Иногда его приверженцы выдвигают какую-нибудь концепцию структуры, однако при объяснении социальных явлений они сводят ее к совокупности сфер индивидуальной деятельности. В своей более распространенной версии, которая непосредственно относится в нашему изучению современных исследовательских стратегий общественных наук, психологизм исходит из того, что результаты исследований индивидов и их непосредственного окружения представляют собой вклад в наши знания о социальной структуре.

При доказательстве этого утверждения можно исходить из факта, что источником информации в данном случае является некоторая выборочная совокупность индивидов. Задаваемые исследователями вопросы формулируются в терминах психологических реакций индивидов. Естественно, следует предположение, что институциональная структура общества, в той степени, в какой она выступает объектом подобного исследования, может быть осмыслена на основе данных об индивидах.

Чтобы понять проблемы социальной структуры и их значение даже для индивидуального поведения, требуется гораздо более широко охватывающий тип эмпиризма. Например, даже в американском обществе, в частности, в структуре "попавшего в выборку" города, имеется так много общих как социальных, так и психологических черт, что все разнообразие социального поведения, которое должно учитываться обществоведами, фактически не может быть охвачено. Такое разнообразие, а следовательно, и постановка проблем, могут быть рассмотрены только при более широком взгляде, включающем сравнительно-исторический анализ социальных структур. Однако из-за своих эпистемологических догм абстрактные эмпирики систематически оказываются вне исторических и сравнительных перспектив, поскольку, изучая малые сегменты социальной реальности, они неизбежно впадают в психологизм. Ни в определении проблематики, ни в объяснении своих микросоциологических изысканий они никогда по-настоящему не используют базовую идею исторической обусловленности социальной структуры.

От их исследований нельзя ожидать серьезных результатов даже в области изучения отдельных непосредственных сфер человеческой деятельности. Основываясь на наших исследованиях, мы знаем, что причины многих изменений социального положения людей (интервьюируемых) часто им неизвестны, и эти изменения могут быть поняты только в терминах структурных трансформаций. Этот общий взгляд, конечно, противоположен психологизму. Применение нашего метода кажется ясным и простым: выбор сфер человеческой жизнедеятельности для детального исследования еле- , дует осуществлять в соответствии с проблемами, имеющими структурное содержание. Внутри сферы жизнедеятельности необходимо выделять только те переменные, важность которых была установлена в ходе изучения социальной структуры. Разумеется, между исследованием форм жизнедеятельности людей и исследованием общественной структуры должна поддерживаться двусторонняя связь. Вряд ли можно представить развитие социальных наук в виде результата деятельности работающих порознь женщин, каждая из которых изготавливает свою часть огромного лоскутного одеяла: кусочки, как точно их не размечай, нельзя соединить чисто механически, на глазок.

В практике абстрактных эмпириков совсем не редки случаи, когда "сбор данных" и их "прогон" через более или менее стандартный статистический анализ производятся недостаточно квалифицированными специалистами. Только после этого нанимают одного или нескольких социологов для " настоящего анализа ". Здесь мы подошли к следующему пункту.

Среди абстрактных эмпириков в последнее время появилась тенденция предварять свои эмпирические исследования одной-двумя главами с обзором "литературы поданной проблеме". Это, конечно, хороший знак; мне кажется, в какой-то степени он является реакцией на критику со стороны ученых, работающих в сфере уже получивших признание общественных наук. Между тем, на практике эту работу зачастую проделывают после того, как данные собраны и "выписаны". Более того, поскольку такая процедура требует значительного времени и терпения, в загруженных работой исследовательских организациях ее выполнение часто перекладывается на плечи не менее загруженных помощников. Подготовленная последними записка затем переписывается так, чтобы окружить эмпирическое исследование "теорией", "осмыслить его" или, как говорится, кое-что "присочинить". Пожалуй, это лучше, чем Ничего. Однако такой подход часто вводит в заблуждение неискушенного читателя, который опрометчиво делает вывод, что данное конкретное эмпирическое исследование было спроектировано и проведено для эмпирической проверки более широких концепции и допущений.

У меня нет уверенности в том, что такова обычная практика. Обычной она могла бы стать только у того, кто серьезно относится к литературе по общественным наукам - кто понимает ее значение и знает достаточно много, чтобы ориентироваться в понятиях, теориях и проблемах, которые в ней содержатся. Только тогда можно, не отбрасывая проблем и концепций, переводить их в специфические частные проблемы, легко доступные "Методу". Ясно, что именно таким переводом и занимаются все действующие обществоведы, однако при этом они не сводят "эмпирику" к абстрактной статистической информации о своих современниках, а "теорию" – к набору "интерпретативных переменных".

При обсуждении таких проблем проделываются интересные фокусы. Логический анализ исследований рассматриваемого типа показывает, что важные "понятия", используемые при интерпретации и объяснении "данных" почти всегда отсылают нас: 1) к структурным и историческим "факторам" более высокого уровня, чем это доступно из материалов интервью, или 2) к психологическим "факторам", которые находятся ниже уровня доступности. Важно отметить, что при формулировании задач исследования и сборе "данных", как правило, не используются никакие сведения о социальной структуре и психологических процессах. Эти моменты могут в самом общем виде влиять на направление исследования в ту или другую сторону, но они не относятся к тем специфическим, "чистым" переменным, на которых должен основываться этот стиль исследований.

Основная причина этого представляется простой. При более или менее отработанной процедуре интервью в качестве основного источника информации приходится придерживаться довольно странной версии социального бихевиоризма. При существующей практике управления и финансирования это почти неизбежно. Ибо разве неочевидно, что, в лучшем случае, полуквалифицированный интервьюер не может - впрочем, не смог бы при любой квалификации — в течение одной двадцатиминутной, или даже двадцатичетырехчасовой, беседы получить ту глубинную информацию об индивиде, которая, как мы знаем из опыта, должна быть получена в ходе очень сложного, продолжительного и неоднократного интервьюирования¹.

¹ Я должен заметить, что одно из оснований для упреков в излишней формальности и даже в никчемности беспорядочного нагромождения фактов заключается в том, что они содержат очень мало или вовсе не содержат прямых наблюдений исследователей. "Эмпирические факты" суть факты, собранные бюрократически управляемой командой, как Правило, полуквалифицированных работников. Принято забывать о том, что социальные наблюдения требуют высоких навыков и остроты восприятия. Это открытие часто происходит как раз тогда, когда способный к воображению ум помещает себя непосредственно в гущу социальных ролей.

Ad hoc (лат). — специально для данного случая. — Прим. ред.

С помощью обыкновенного выборочного опроса невозможно получить ту информацию о социальной структуре, которую, как мы знаем, можно найти в исследованиях, непосредственно ориентированных на историю.

Тем не менее в случаях, когда для объяснения отдельных наблюдений необходимо ? привлечение общих концепций, абстрактные эмпирики "притягивают" в свои исследования теоретические положения, касающиеся социальной структуры и глубинной психологии. Общие концепции, обозначающие структурные и психологические проблемы, присутствуют только в качестве "фасада" исследовательского "сочинения".

В некоторых исследовательских лабораториях иногда используют термин "отполировать, довести до ума" (bright), когда те или иные факты и корреляции для убедительности "объясняют" гипотезами более высокого уровня абстракции. В том случае, когда мельчайшие переменные, значение которых явно преувеличено, приводятся для объяснения широкомасштабных проблем, результат работы можно назвать "вечнухой". Я упоминаю об этом, чтобы отметить зарождение "цехового жаргона" при изложении обсуждаемых здесь процедур.

Все это сводится к использованию статистики для иллюстрации общих мест и общих мест — для подтверждения статистики. Общие утверждения не проверяются и не конкретизируются. Их подгоняют под цифры, равным образом, цифровые выражения подгоняются к ним. Кроме того, одни и те же общие утверждения и объяснения можно сочетать с другими цифрами, а цифры можно сочетать с другими общими утверждениями. Эти логические трюки придают видимость структурного, исторического и психологического аспектов исследованиям, которые по своему стилю исключают материалы подобного рода. С помощью этих и других приемов появляется возможность не отступать от "Метода" и даже пытаться скрывать банальность его результатов.

Примеры подобных приемов обычно можно найти уже в первых абзацах некоторых глав, "общих введениях", а иногда в "интерпретативной" главе или разделе. В мои задачи не входит подробное рассмотрение данных текстов. Я лишь хочу посоветовать читателю самому обращать на это внимание при знакомстве с подобными исследованиями.

Дело обстоит просто: сутью социального исследования являются идеи, факт его только дисциплинирует. Это также верно и для абстрактно-эмпирического обследования типа: "почему люди голосуют именно так, а не иначе", и для исторического обзора положения и взглядов русской интеллигенции XIX века. Ритуал первого обычно более разработан и, безусловно, более претенциозен. Логический же статус результатов одинаков.

Наконец, одно из объяснений, почему результаты, достигнутые абстрактным эмпиризмом, столь незначительны, лучше сформулировать в виде вопроса: всегда ли то, что истинно, не важно, а что важно, не обязательно истинно? Поставим вопрос иначе: какой уровень верификации должен считаться достаточным в общественных науках? Конечно, можно в своей дотошности не признавать ничего, кроме самых подробных описаний, а можем, пренебрегая точностью, довольствоваться самыми обобщенными понятиями.

Те, кто находится в тисках методологического самоограничения часто не в состоянии сказать о современном обществе что-либо, если это что-либо не прошло сквозь мельчайшее сито "Статистического ритуала". Обычно говорят, что полученные таким образом результаты истинны, даже если они не имеют большого значения. Я с этим категорически не согласен. Как можно смешивать точность, вернее псевдоточность, с "истиной"; как можно считать абстрактный эмпиризм единственным "эмпирическим" методом. Если вам когда-нибудь придется в течение года-двух серьезно изучать тысячи продолжительных интервью, тщательно закодированных и набитых на перфокарты, вы увидите, сколь растяжимым на самом деле может быть царство "факта". Относительно "важности" можно сказать, что, конечно же, важно, что некоторые из наших наиболее энергичных умов находят себе применение в исследовании мелких деталей, потому что "Метод", которому они догматически следуют, не позволяет заниматься ничем другим. Большая часть их работ, как я теперь убежден, превратилась в простое выполнение ритуала, дабы набить себе цену в мнении деловых людей и руководителей фондов, а не ради, как говорят поборники эмпиризма, "неукоснительного следования жестким научным требованиям".

Точность не является единственным критерием для выбора метода исследования. Точность метода не следует отождествлять, как это часто делают, с "эмпирической" или "истинной" точностью. Выбирая проблему для изучения, мы должны стремиться к получению правильных результатов. Но никакой метод сам по себе не должен ограничивать нас в выборе проблем для изучения за исключением тех случаев, когда речь идет непосредственно об интереснейших и труднейших методических проблемах, которые лежат за пределами уже освоенных методов.

Когда мы осознаем проблемы, которые постоянно ставит перед нами история, естественно возникает вопрос об их истинности и значимости. Мы должны работать над ними как можно тщательнее и с максимальной точностью. Важная часть работы в общественных науках заключается в тщательной разработке гипотез, ключевые моменты которых документируются самым детальным образом. Фактически нет никаких других способов (по крайней мере, не было до сих пор) непосредственного изучения проблем, актуальность которых признается обществом.

Что стоит за требованиями заниматься важными, или, как обычно говорят, значимыми проблемами? Значимыми для кого? Здесь нужно подчеркнуть, что я не имею в виду их простое Политическое, практическое или моральное значение, какой бы смысл ни вкладывался в эти слова. Прежде всего, изучаемые Проблемы должны быть актуальными для анализа социальной структуры общества и ее изменений. Под актуальностью я понимаю явную и четкую взаимосвязь между широкими описаниями и более подробной информацией в научной работе как на этапе постановки проблемы, так и при объяснении сущности исследуемых явлений. Политическую "значимость" я рассмотрю позднее.

Совершенно ясно, что осторожность и строгость абстрактного эмпиризма, препятствует рассмотрению важнейших проблем современности, волнующих общество и человека. Люди которые возьмутся за решение этих проблем, неизбежно обратятся к другим методам познания, чтобы определить свою позицию.

Специальные, не относящиеся к философии, эмпирические методы безусловно удобны в работе над многими проблемами, и я не вижу никаких оснований для критики такого их применения. Разумеется, при соответствующем абстрагировании мы можем получить точные данные о чем угодно, так как нет ничего, что по своей сути не поддавалось бы измерению.

В тех случаях, когда к исследуемым проблемам легко применимы статистические процедуры, нужно стараться всегда их использовать. Если, например, разрабатывая теорию элит, нам понадобится установить социальное происхождение какой-либо группы генералов, мы, естественно, будем пытаться установить пропорции представительства в этой категории разных социальных слоев. Если нам понадобится узнать, каковы были колебания доходов у ''белых воротничков" за период с 1900 г., мы построим временной ряд доходов людей соответствующего рода занятий, рассчитанный с помощью некоторого индекса цен. Однако никто не должен считать такую процедуру единственно возможной. Нет сомнений, что эту модель совсем не обязательно принимать в качестве какого-то канона, ибо это не единственный эмпирический метод.

Конкретные детали для пристального и точного изучения мы должны выбирать в зависимости оттого объекта, который в панораме целого нам видится недостаточно отчетливо, и с тем, чтобы решать проблемы, касающиеся целых компонентов социальной структуры. То есть в своем выборе мы должны исходить из необходимости решать проблемы, а не из "необходимости", вытекающей из эпистемологической догмы.

Я не утверждаю, что всякий имеет право отвергать детальные исследования частных проблем. Узкая направленность исследований может диктоваться достойной восхищения требовательностью к точности и надежности данных, а, кроме того, разделением интеллектуального труда, специализацией, против которой опять-таки вряд ли стоит возражать. Но мы вправе задать вопрос: если узкая специализация исследований провозглашается следствием разделения труда в рамках целостной программы социальной науки, то где остальные "разделы" этого "труда"? И каков сам "труд", внутри которого узкие исследования складываются в более широкую картину?

Следует заметить, что сторонники едва ли не всех научных направлений склонны брать на вооружение одинаковые лозунги. Сегодня каждый, кто подсчитывает количество отхожих мест (а в этой старой шутке есть доля правды), прекрасно сознает предполагаемое в этом концептуальное содержание; каждый, кто поглощен дистанциями (а многие заняты именно этим), всецело осознает "парадигму эмпирической верификации". Общепризнанно, что любая систематическая попытка понять что-либо влечет за собой чередование (эмпирического) усвоения материала и его (теоретической) ассимиляции, что понятия и идеи должны руководить изучением фактов и что узконаправленные исследования служат для проверки и обновления наших представлений.

Методологические самоограничения привели к заторам не столько в усвоении эмпирического материала, сколько, главным образом, в разработке эпистемологической проблематики метода. Поскольку многие ученые, особенно те, кто помоложе, не слишком сведущи в эпистемологии, у них проявляется склонность к Догматическому следованию канонам того метода, которому их научили.

Фетишизация "Понятия" завела сторонников "Высокой теории" на высочайший уровень обобщения, имеющий, как правило, синтаксическую природу, так что они не могут спуститься к факту. Оба эти направления, или школы, — "Высокая теория" и абстрактный эмпиризм живут и процветают в рамках того времени, которое должно представлять собой паузы в исследовательском процессе обществоведения. Но то, что должно было быть паузой, если Можно так сказать, стало путем в никуда.

В интеллектуальном плане эти школы являют собой пример отречения от классической социальной науки. Движущий мотив этого отречения заключается в чрезмерном увлечении "методом" и "теорией", а его основная причина связана с отсутствием прочной связи с реальными проблемами. Если бы расцвет и закат доктрин и методов были целиком обусловлены чисто интеллектуальным соревнованием между ними (более адекватные и плодотворные выигрывают, менее адекватные и неплодотворные сходят с дистанции), "Высокая теория" и абстрактный эмпиризм не получили бы своего нынешнего развития. "Высокая теория" стала бы второстепенным философским направлением и, может быть, нашла бы себе прилежных сторонников в лице некоторых молодых преподавателей, а абстрактный эмпиризм стал бы частной теорией философии науки, а также полезным инструментом среди прочих методов социального познания.

Если бы эти два направления были бы единственными и делили между собой первенство в общественных науках, наше положение было бы поистине плачевным. В их практических результатах можно видеть убедительное доказательство того, сколь мало мы знаем о человеке и обществе. Первое направление доказывает это своим формальным и туманным обскурантизмом, второе — формальной и пустопорожней изощренностью.

4. Типы практицизма

Общественные науки переживают наряду с моральным "научный", политический и интеллектуальный кризисы. Попытки игнорировать этот факт являются одной из причин затяжного кризиса. Чтобы судить о проблематике и методах различных школ в социальной науке, мы должны разобраться в огромном многообразии окружающих нас политических ценностей и интеллектуальных задач, ибо мы не можем как следует поставить ни одну проблему, пока не установим чья это проблема. То, что представляется проблемой одному, вовсе не является таковой для другого; это зависит от личного интереса и от того, насколько он осознан. Более того, возникает неразрешимая проблема: люди не всегда проявляют любопытство к тому, что составляет их интересы. Люди не столь рациональны, как иногда думают обществоведы. Все сказанное означает, что в своей работе исследователи человека и общества явно или неявно делают нравственный и политический выбор.

Работе в области общественных наук всегда сопутствуют оценки. История этих наук знает длинную вереницу доктринерских решений, многие из которых представляют собой попытку уйти от острых вопросов, но есть и хорошо аргументированные, затрагивающие самую суть дела воззрения на мир. Часто иерархию ценностей вообще не учитывают, а суммируют разрозненные или заимствуют готовые ответы, как это делается в прикладной социологии при использовании наемных технических исполнителей. Прикрываясь ценностной нейтральностью своих методик, социолог-прикладник не обходит проблему, а фактически перекладывает ее Решение на других. Несомненно, настоящий мастер интеллектуального труда будет стараться делать свою работу с полным сознанием содержащихся в ней допущений и скрытых установок, не Последнее место среди которых занимают соображения относительно ^ее Моральной и политической значимости и для общества, в котором он работает, и для самой роли, которую он исполняет в этом обществе.

В настоящее время едва ли не общепринятым стало убеждение в том, что нельзя вывести оценочные суждения из фактических утверждений и определений основных понятий. Но это не значит, что такие утверждения и определения совершенно лишены оценочности. Легко заметить, что в большинстве исследований социальных проблем переплетены фактические ошибки, нечеткие определения понятий и предвзятость оценок. Только после логического анализа можно установить, присутствует ли в постановке конкретной проблемы какой-нибудь конфликт ценностей.

Констатация наличия или отсутствия такого конфликта, а если он существует, то разграничение факта и ценности, является одной из первостепенных задач, решение которой часто берут на себя обществоведы. Логический анализ может вскрыть несовместимость ценностей при постановке какой-то одной цели, что быстро приведет к новой разработке проблемы, открывающей путь для ее решения. Например, если нельзя достичь новых ценностей, не принося в жертву старых, то, чтобы действовать, заинтересованная сторона должна определить, какие ценности представляют для нее наибольший интерес.

Но, когда конфликтующие стороны отстаивают свои ценности столь жестко и последовательно, что конфликт нельзя решить ни путем логических доказательств, ни при обращении к фактам, тогда, по-видимому, разумный выход в этом деле невозможен. Мы должны определить значение и последствия достижения определенных ценностей, мы можем согласовать их друг с другом и уточнять их действительную приоритетность, мы можем подкрепить свои доводы фактами, но в конце концов все придется свести к суждениям и контрсуждениям, а затем нам останется только умолять или убеждать оппонентов. В конечном счете, моральные проблемы превращаются в проблемы власти, а окончательным средством, к которому прибегает власть, если до этого доходит дело, является насилие.

Мы не можем выводить, — гласит знаменитое юмовское правило, - как нам должно поступать, из того, во что мы верим. Равным образом, нельзя делать выводы о том, как должны поступать другие, исходя из собственных убеждений о том, как бы поступили мы сами. Но, если такой итог действительно приходится подводить, нам остается лишь бить по головам тех, кто с нами не согласен; можно надеяться, что такие исходы бывают редко. Однако, будучи настолько рассудительными, насколько это возможно, мы должны полагаться на здравый смысл.

При выборе проблемы исследования ценности фигурируют в определенных ключевых понятиях, которые влияют и на определение пути их решения. Что касается основных понятий, то наша задача заключается в том, чтобы использовать как можно больше "ценностно-нейтральных" терминов, и в то же время понимать и эксплицировать сохраняющееся в них ценностное содержание. Что касается выбора проблемы исследования, то при этом необходимо ясно осознать те ценности, под влиянием которых сделан этот выбор, а затем всячески стараться избежать влияния на выработку решения собственных ценностных предпочтений, независимо от того, какую ценностную позицию занимает исследователь и к каким моральным и политическим последствиям может привести реализация этого решения.

Между прочим, некоторые критики судят о работе обществоведов по тому, дают ли они мрачные прогнозы или вселяют радужные надежды, отрицательные или позитивно-конструктивные. Такие жизнерадостные моралисты жаждут ощутить душевный подъем, их переполняет счастьем малая толика горячего несгибаемого оптимизма, в котором они черпают силы, чтобы опять радостно двинуться вперед. Но мир, который мы стараемся понять, не всегда и не всем позволяет испытывать политический оптимизм и моральное удовлетворение, иначе говоря, обществоведу бывает трудно разыгрывать из себя радостного идиота. Лично я отношусь к числу оптимистов, но должен признаться, что никогда не был способен признавать или отрицать существование чего-либо в зависимости от того, хорошо это или плохо. В то же время стенания по "конструктивной программе" и "обнадеживающим выводам" часто являются признаком неспособности воспринимать факты такими, какие они есть, сколь бы неприятны они ни были, - безотносительно к истинности или ложности научных утверждений и к оценке самой деятельности обществоведов.

Обществовед, который тратит свои силы на детальное исследование мельчайших сфер индивидуальной жизнедеятельности, не уходит в своей работе от политических конфликтов и столкновений. По крайней мере косвенно и в конечном счете он "принимает" рамки общества, в котором живет. Но никто из тех, кто полностью признает интеллектуальные задачи общественной науки не может принять структуру общества как данность. На самом деле его работа в том и состоит, чтобы выявить эту структуру и изучить ее как целое. Начало этой работы и есть результат оценочного суждения. А поскольку имеется так много фальсификаций американского общества, то простое нейтральное его описание часто воспринимается как "дикий натурализм". Конечно же, обществоведу не составит труда скрыть те ценности, которые он отстаивает, признает или подразумевает. Хорошо известно, что под рукой у него для этого всегда находится необъятный арсенал средств, поскольку значительная часть общественно-научного жаргона, и в особенности социологического, возникла как результат странного манерного стремления к демонстративной неангажированности.

Каждый, кто посвящает свою жизнь изучению общества и публикации результатов этой работы, хочет он того или нет, сознает или не сознает, уже действует морально, а часто и политически значимым образом. Вопрос заключается в том, ясно ли он представляет себе это обстоятельство и готов ли к нему морально, или, скрывая его от себя и других, остается нравственно пассивным. Многие, и я бы сказал большинство обществоведов в Америке, волей или неволей оказались сегодня либералами. Как и следует ожидать, они больше всего боятся какой бы то ни было страстной убежденности. Именно этого, а не "научной объективности", на самом деле добиваются те, кто пеняет на "оценочные суждения".

Преподавательскую деятельность, между прочим, я вовсе не приравниваю к сочинительству. Опубликованная книга становится общественным достоянием; если автор и несет какую-то ответственность перед читающей публикой, то она заключается лишь в том, чтобы сделать книгу как можно лучше, и в этом вопросе сам автор является высшим судьей. На преподавателе лежит более серьезная ответственность. В некотором смысле студенты — подневольные люди и зависят от преподавателя, который, опять-таки в определенном смысле, является образцом для них. Его сверхзадача состоит в том, чтобы как можно полнее показать им самодисциплину умственного труда. Искусство обучать есть в значительной степени искусство думать вслух и при этом ясно выражать свои мысли. В книге писатель часто пытается убедить других в результатах своих размышлений; в аудитории преподаватель должен стараться показать другим, как человек мыслит, и в то же время продемонстрировать, какое замечательное чувство он испытывает, когда делает это хорошо. Далее, преподаватель должен, как мне кажется, ясно излагать допущения, факты, методы и выводы. Он должен ничего не утаивать, а прорабатывать материал медленно, шаг за шагом, и каждый раз давать весь набор моральных альтернатив и только после того делать собственный выбор. Писать так было бы жуткой глупостью и неслыханным самомнением. Вот почему самые яркие лекторы обычно не публикуются.

Очень трудно быть оптимистом подобно Кеннету Боуддингу, который пишет: "Несмотря на все попытки наших позитивистов деидеологизировать науки о человеке, остается моральная наука". Но еще труднее не согласиться с высказыванием Лайонела Роббинса: "Не будет преувеличением сказать, что сейчас одна из главных опасностей цивилизации коренится в неспособности воспитанных на естественных науках умов увидеть разницу между экономикой и техникой "¹.

¹ Эти два высказывания цитируются по книге: Barzun J., GraffH. The modern researcher. New York: Harcourt, Brace, 1957. P. 217.

Само по себе такое положение не является поводом для огорчений и считается общепризнанным. Сегодня социальные исследования часто непосредственно используются армейскими генералами и социальными работниками, управляющими корпораций и тюремными надзирателями. Результаты исследований получают все более широкое бюрократическое применение, которое, несомненно, будет расширяться. Кроме того, эти результаты и у обществоведов, и представителей других профессий находят идеологическое применение. На самом деле идеологический потенциал социальной науки неотделим от самого ее существования как социального факта. Каждое общество имеет представления о своей собственной природе, и, в частности, представления и лозунги, оправдывающее систему власти и способы ее отправления. Обществоведы заняты производством идей и представлений; последние то согласуются с преобладающими в обществе представлениями, то противоречат им, но всегда на них ориентируются. Разрабатываемые идеи обычно выполняют определенные функции. Когда ими оправдывают существующий порядок или приход новой влиятельной силы, то реальной власти придается авторитет. Когда в идеях содержится критика и разоблачения, общественное устройство и правительство теряют свой авторитет. Если разрабатываемые представления совершенно не касаются проблем власти и авторитета, они отвлекают внимание людей от структурных реалий общества.

Такого рода использование науки вовсе не обязательно входит в намерения обществоведов. Я говорю об этом как о возможности, хотя, как правило, обществоведы приходят к осознанию политического значения своей работы. Если одни действительно не осознают этого, другие — в наш век идеологии - скорее всего, осознают.

Спрос на идеологические обоснования существенно возрос хотя бы потому, что сформировались новые институты, имеющие огромную власть, но не обладающие легитимностью, потому что старые институты по-прежнему применяют устаревшие санкции. Власть современной корпорации, например, не получает автоматически своего оправдания в рамках унаследованных от восемнадцатого векалиберальных доктрин, которые образуют главную линию легитимации власти в Соединенных Штатах. Каждый интерес и каждая власть, каждая страсть и каждый предрассудок, ненависть и надежда находят идеологический аппарат, посредством которого они конкурируют с лозунгами и символами, доктринами и призывами, сформированными на основе других интересов. По мере расширения и ускорения массовых коммуникаций, их содержание становится все более банальным вследствие постоянного повторения одних и тех же сюжетов. Таким образом возникает постоянный спрос на новые лозунги, верования и идеологии. Было бы странно, если бы с расширением массовых коммуникаций и усилением интенсивности контактов между людьми, социологи сохраняли бы безразличие к запросам со стороны идеологического аппарата, а исследования не соответствовали им.

Но независимо оттого, сознает или нет обществовед реальное положение дел, занимаясь своей работой, он в определенной мере выполняет некоторую бюрократическую и идеологическую роль. Более того, выполнение одной из этих ролей немедленно ведет к выполнению другой. Использование самых формализованных методик по заказу бюрократической организации легко приводит к оправданию решений, которые якобы принимались на основании результатов исследования. В свою очередь идеологическое использование результатов социологического исследования быстро вошло в арсенал бюрократических методов управления: сегодня легитимация власти, попытки подсластить горькие пилюли проводимого политического курса часто составляют сущность "управления персоналом" и "связей с общественностью".

История показывает, что применение результатов обществоведения имело больше идеологический, чем бюрократический характер; такое положение сохраняется, пожалуй, и сейчас, хотя часто кажется, что это соотношение меняется. В значительной степени современные общественные науки обязаны своей идеологичностью тому, что сами они развивались как негласный спор с наследием Маркса, а также как осмысление вызова, брошенного социалистическими движениями и коммунистическими партиями.

Классическая политическая экономия составляет главную идеологию капитализма как системы власти. Это обстоятельство часто "блистательно не понимают", даже когда современные советские публицисты ссылаются на наследие Маркса. То, что экономисты всегда упорно цеплялись за метафизику естественного права и моральную философию утилитаризма, ясно показала критика классической и неоклассической доктрин, осуществленная исторической и институциональной школами политической экономии. Но сами эти школы можно понять только в соотнесении с консервативной, либеральной или радикальной "социальными философиями". Особенно начиная с 30-х годов, экономисты, став советниками правительств и корпораций, начали активно разрабатывать отчетливо ориентированные на политику методы управления и установили стандарты детальной экономической отчетности. Хотя не всегда явно, но весьма энергично экономическому анализу находили Идеологическое, равно как и бюрократическое применение.

Неразбериху в экономической науке сегодня создают и разногласия по политическим вопросам, и по научным методам. В равной степени выдающиеся экономисты придерживаются диаметрально противоположных взглядов. Гардинер Мине, например, обвиняет своих коллег в том, что они находятся в плену у характерных для восемнадцатого века представлений о мелких разрозненных предприятиях, и ратует за новую модель экономики, в которой гигантские корпорации устанавливают и контролируют цены. С другой стороны, Василий Леонтьев обвиняет своих коллег в расколе на чистых теоретиков и собирателей фактов и развивает замысловатую схему "затраты-выпуск". В то же время Колин Кларк считает подробные схемы "бессмысленной тратой времени" и призывает экономистов задуматься над тем, как улучшить "материальное благосостояние человечества", требуя снижения налогов, тогда как Джон Гэлбрейт утверждает, что экономистам следует перестать интересоваться повышением материального благосостояния, что Америка уже достаточно богата и что дальнейшее наращивание производства — просто глупость. Он призывает своих коллег потребовать расширения сферы услуг и повышения налогов (имеется в виду налогообложение торговли)'.

' Сравните обзор взглядов экономистов в: Business Week. 1958. 2 August. P. 48.

Даже демография, будучи статистической дисциплиной, оказалась втянутой в политический спор о фактах, начатый Томасом Мальтусом. Многие из этих проблем сейчас остро стоят в бывших колониальных странах, на примере которых мы обнаруживаем, что культурная антропология была глубоко пропитана практикой и духом колониализма. С либеральной или радикальной точек зрения экономические и политические проблемы этих стран в общем определяются как потребность в быстром экономическом развитии, в частности, в индустриализации и всем, что с ней связано. Антропологи в ходе этой дискуссии в общем выступают, как и прежние колониальные власти, с предостережениями о необходимости избежать потрясений и напряженности, которые в наши дни якобы едва ли не неизбежно сопровождают развитие слаборазвитых стран. Содержание и развитие культурной антропологии, конечно же, не следует "объяснять" фактами колониализма, хотя подобные факты в данном случае важны. Кроме того, эта дисциплина служащая либеральным и даже радикальным целям, когда подчеркивала самобытность народов примитивных обществ, социальную обусловленность человеческой психологии и вела пропаганду универсализма в самом западном обществе.

Некоторые историки обнаруживают крайнее усердие в переписывании истории, чему едва ли можно найти иное объяснение, кроме служения идеологическим целям настоящего. Одним из недавних примеров является "переоценка" деловой жизни крупного и среднего бизнеса в эпоху, последовавшую за Гражданской войной. После тщательного изучения многих трудов по американской истории нескольких последних десятилетий мы вынуждены признать, что независимо от практики и идеалов исторической науки ее легко превратить в нудное переписывание национального или классового мифов. С тех пор как общественные науки стали предметом бюрократического использования, предпринимаются попытки, особенно после второй мировой войны, прославить "историческое значение Америки" и в этом прославлении некоторые ученые сумели поставить историю на службу консервативным умонастроениям и их духовным и финансовым покровителям.

Политологов, особенно тех, кто занимается международными отношениями после второй мировой войны, никак нельзя обвинить в том, что в своем анализе политики Соединенных Штатов они решительно придерживаются оппозиционных взглядов. Наверно, профессор Нил Хьютон заходит слишком далеко, когда утверждает что "многое из того, что выдавалось за политическую науку, не шло дальше подстрочных примечаний с рационализациями и дешевой апологетикой этой политики"¹. Этот тезис нельзя оставить без самого тщательного рассмотрения. Также и на вопрос профессора Арнольда Рогоу "Что произошло с великими проблемами?"² нельзя ответить, не осознав, что большая часть политологии последнего времени хотя и ничего не сделала для понимания важных политических реальностей, но зато вносила вклад в научные рукоплескания официальному политическому курсу и его провалам.

¹Речь на конференции Западной ассоциации политической науки. 1958.12 апреля.

²Rogow A. Whatever happened to the Great Issues? // American Political science Review. September. 1957.

Все это я пишу не ради критики и не для того, чтобы доказать необъективность общественных наук. Я лишь хочу напомнить читателю, что общественные науки неизбежно связаны с бюрократической рутиной и идеологическими целями, что эта связь проявляется в разнообразии и неупорядоченности нынешних общественных наук и что их политическую подоплеку лучше обсуждать открыто, чем умалчивать о ней.

Во второй половине XIX века общественные науки в США были непосредственно связаны с реформистским движением и совершенствованием социальной жизни. "Движение за социальную науку", оформившееся в 1885 г. в "Американскую ассоциацию общественной науки" представляло собой характерную для конца XIX века попытку "применить науку" к решению социальных проблем, не прибегая к явным тактическим средствам политической деятельности. Короче говоря, это была попытка превратить жизненные проблемы и трудности людей низшего класса в предмет забот общественности из средних классов. К началу XX века это движение изжило себя. Оно утратило всякий радикализм реформистских идеологий среднего класса; его стремление к общему благополучию превратилось в узкоспециализированные виды социальной работы в рамках благотворительных, детских организаций, поддержки тюремной реформы. Но "Американская ассоциация общественной науки" породила ряд профессиональных ассоциаций, а впоследствии и академических общественно-научных дисциплин.

Таким образом, от реформистской социологии среднего класса отпочковались, с одной стороны, учебные дисциплины, а с другой — более специфические и организованные виды деятельности, целью которых было общественное благополучие. Этот раскол, однако, не привел академические дисциплины к моральной нейтральности и научной стерильности.

В Соединенных Штатах либерализм был и остается общим политическим знаменателем практически всего обществоведения, равно как и источником всей публичной риторики и идеологии. Этот широко признанный факт объясняют известными историческими условиями и, наверно, прежде всего отсутствием феодализма, то есть аристократического базиса для антикапиталистической элиты и интеллектуалов. Либерализм классической политической экономии, который до сих пор оказывает формирующее воздействие на взгляды влиятельных отрядов деловой элиты, не выходит из политического обихода; даже авторы наиболее изощренных экономических опусов сохраняют глубокую приверженность идее баланса или равновесия.

Особое влияние либерализм оказал на социологию и политологию. В отличие от своих европейских предшественников, американские социологи более склонны браться за изучение какой-то одной эмпирической детали, одной проблемы жизнедеятельности людей в рамках определенного промежутка времени. Одним словом, они рассеивают свое внимание. В соответствии с "демократической теорией знания" они предполагали, что все факты созданы равными. Более того, они настаивали на том, что любое социальное явление обязательно должно иметь большое количество мельчайших причин. Эта, так сказать, "плюралистическая каузация" весьма удобна для либеральной политики "постепенных" реформ. Фактически идея о том, что причины социальных событий неизбежно многочисленны, фрагментарны и по отдельности ничтожны, легко укладывается в то, что можно назвать либеральным практицизмом¹.

¹Ср. Mills Ch. The Professional Ideology of Social Pathologists // Ame-"can Journal of Sociology. September. 1943.

Если истории американской социологии и присуща какая-то одна ориентация, то это, безусловно, склонность к разрозненным исследованиям, накоплению отдельных фактов и следованию догме о плюралистичности причин социальных явлений. В этом заключаются сущностные черты либерального практицизма как стиля социального исследования. Ибо, если каждая вещь обусловлена неисчислимыми "факторами", то нам лучше проявлять крайнюю осторожность в любом предпринимаемом нами практическом действии. Мы Должны учитывать множество деталей, а потому нам советуют довести начатую в одном маленьком ареале реформу и посмотреть, что получится, прежде чем браться за дальнейшее реформирование. И, конечно же, нам не следует быть догматиками и намечать слишком широкий план действий: в реку, где все взаимодействует со всем, мы должны входить, терпеливо осознавая, что нам еще не известно и, может быть, никогда не будет известно все многообразие действующих в ней причин. Исследуя непосредственную жизнедеятельность людей, мы должны учитывать множество маленьких причин; чтобы действовать разумно, как люди практические, мы должны быть неторопливыми реформаторами, производя улучшения сначала в одной сфере жизнедеятельности, затем — в другой.

Следует помнить афоризм: продвигайся осторожно — все не так просто. Если мы разобьем общество на мельчайшие "факторы", то для того, чтобы составить представление о чем-то конкретном, нам, естественно, потребуются всего лишь некоторые из них и мы никогда не сможем быть уверенными, что учли все. Подчеркивать лишь "органичность целого", упускать адекватные, обычно структурные по своему характеру, причины, и неисправимая манера ограничиваться синхронным изучением лишь одной ситуации — все это серьезно затрудняет понимание структуры status quo. Для сохранения равновесия нам, пожалуй, следует вспомнить, что существуют и другие подходы.

Во-первых, разве не очевидно, что "принципиальный плюрализм", может быть, столь же догматичен, как и "принципиальный монизм"? Во-вторых, неужели изучая причины явлений, обязательно впадать в дурную бесконечность? Ведь при изучении социальной структуры мы пытаемся отыскать причины явлений, а отыскав их, установить те факторы, на которые политическое и административное воздействие даст шанс более разумно организовать жизнь людей.

Однако "органической" метафизике либерального практицизма свойственно подчеркивать все, что стремится к гармонии и равновесию. Когда исследователь во всем видит "непрерывность", резкие изменения в плавном ходе событий и революционные потрясения, столь характерные для нашего времени, упускаются из виду, или рассматриваются как признак "патологии" и "плохой адаптивности". Формализм и априорное признание целостности скрываются за такими невинными терминами, как "нравы" или "общество", которые мешают разглядеть социальную структуру современного общества.

Каковы причины фрагментарности либерального практицизма? К чему эта социология отдельных сфер жизнедеятельности? Быть может, деление на факультеты помогает обществоведам находить проблемы для исследований. Похоже, социологи весьма озабоченны тем, что представители старых социальных наук с неохотой уступают им место под солнцем. Наверно, подобно Огюсту Конту и таким "Высоким" теоретикам, как Толкотт Парсонс, социологи хотят иметь свое собственное поле деятельности, совершенно отличное от экономики и политологии. Но я не думаю, что стремлением укрыться за междисциплинарными барьерами во внутриакадемической борьбе или недостатком способностей можно адекватно и исчерпывающе объяснить ползучий эмпиризм либерального практицизма с его отказом рассматривать проблемы социальной структуры.

Посмотрите, для кого издано так много книг по социологии. Большинство "систематических" и "теоретических" работ по этой дисциплине написано преподавателями в виде учебников для учебных же целей. То, что социология во многих учебных заведениях в академической среде завоевывала себе право на существование в борьбе с другими дисциплинами, вероятно, увеличило потребность в подобных учебниках. Но существующие учебники организуют факты, чтобы студенты их усваивали, а не для того, чтобы ученые, отталкиваясь от них, проводили исследования и делали новые открытия. Поэтому написание учебников быстро превратилось в механическое собирание фактов для иллюстрирования более или менее устоявшихся концепций. Эвристическим возможностям новых идей, взаимодействию идей и фактов, как правило, придают не слишком большое значение в процессе компоновки собранных фактиков в особый, принятый в учебниках порядок. Старые идеи, подкрапленные новыми фактами, зачастую оказываются важнее новых идей, от которых как раз и исходит угроза, что книжка не будет "допущена" в качестве учебного пособия в том или ином учебном заведении. Решая вопрос о Допуске, преподаватели выносят приговор тексту и, тем самым, задают себе критерии успеха. Да и кому охота на разработку принципиально новых лекций тратить уйму своего времени.

Но кто те студенты, для которых пишутся книги? Это, главным образом, молодые люди из среднего класса, многие из них, особенно в учебных заведениях Среднего Запада, происходят из семей фермеров и мелких бизнесменов, они собираются стать людьми свободных профессий и менеджерами. Писать для них значит: работать для особой публики, для нового поколения среднего класса.

Авторы и читатели, преподаватели и учащиеся имеют сходный социальный опыт. Корни, жизненные цели и преграды, которые могут встать у них на пути - все общее.

Раньше практической социологией, изучавшей конкретную жизнедеятельность людей, проблемы политики редко ставились радикально. Либеральный практицизм склонен к аполитичности или своего рода демократическому оппортунизму. Когда его приверженцы касаются политики, ее "патологичность" закрепляется в таких терминах, как "антисоциальная направленность" или "коррупция". В других контекстах "политика" идентифицируется с нормальным функционированием политического status quo и легко смешивается с юриспруденцией и государственным управлением. Политический порядок редко оказывается предметом рассмотрения, а принимается в качестве абсолютно застывшей и отдаленной от жизни структуры.

Либеральный практицизм полностью отвечает психологии людей, которые в силу своего положения в обществе обычно имеют официальный статус и работают с потоком отдельных индивидуальных случаев. Судьям, социальным работникам, психиатрам, учителям, реформаторам местного масштаба легче мыслить в рамках конкретной ситуации. Их кругозор не идет дальше установленных стандартов. У них формируется профессиональная неспособность абстрагироваться от конкретики. Их опыт и точки зрения на общество весьма схожи и слишком гомогенны, чтобы допустить противоборство идей и мнений, необходимое для построения целостной картины действительности. Либеральный практицизм -это морализирующая социология повседневности.

Понятие "культурного отставания" целиком относится к этому "утопически"-прогрессивному стилю мышления. Подобные идеи предполагают потребность что-то изменить с тем, чтобы изучаемый объект "привести в соответствие" с уровнем прогрессивной технологии. Все, в чем видится "отставание", существует в настоящем, но причины помешаются в прошлое. Таким образом, суждения о несоответствии оказываются на поверку суждениями о временной последовательности событий. В оценочных суждениях о неравномерности "прогресса" понятие "культурного отставания особенно в ходу у тех, кто пребываете оптимистически-либеральном наклонении; оно сообщает им, какие изменения "назрели": то есть должны были произойти, но не произошли. Оно сообщает, где прогресс свершился, а где дело обстоит не столь успешно, распознать патологическое "отставание", конечно, затруднительно из-за особенностей его исторического облика, а также из-за узости программ, топорно сформулированных псевдообъективными фразами о "назревшей необходимости".

Обозначить проблему в терминах "культурного отставания" – значит маскировать оценочное суждение. При этом важно ответить на вопрос, какого рода оценки склонен делать деятельный либерал? Идея об общем отставании "институтов" от "технологий" и "науки" весьма популярна. В ней содержится позитивная оценка "Науки" и признается необходимость упорядоченных прогрессивных изменений. Иными словами, это либеральное продолжение Просвещения с его всеобъемлющим рационализмом, мессианством и очевидной политической наивностью в своем общем восхищении естественными науками как образцом мышления и действия, с отождествлением времени и прогресса. Понятие прогресса в американские колледжи было внесено во времена господства шотландской моральной философии. Со времен Гражданской войны вплоть до того времени, которое еще помнит нынешнее поколение, городской средний класс в Америке частично состоял из людей, чей бизнес расширялся, кто завоевывал средства производства вместе с политической властью и социальным престижем. Многие работающие в системе образования социологи старшего поколения либо вышли из этого переживающего подъем социального слоя, либо активно примкнули к нему. Их студенты и ученики — их аудитория — стали продуктом этого слоя. Понятие прогресса, как неоднократно отмечалось, обычно созвучно мыслям тех, кто поднимается по шкале дохода и социального положения.

Те, кто употребляет понятие "культурного отставания", обычно не изучают позиции заинтересованных групп и принимающих решения лиц, которые в различных сферах жизнедеятельности общества могут "отставать" в силу неодинаковой "изменчивости". Но сравнению с другими сферами часто "отстает" именно технология. Таким было положение в тридцатые годы, и во многом аналогичное состояние дел сохраняется до сих пор, например, в ведении домашнего хозяйства и в пользовании индивидуальным транспортом.

В отличие от принятого многими социологами употребления понятия "отставание", Торстейн Веблен интерпретировал его в контексте структурного противоречия между промышленностью и бизнесом. Он задался вопросом: где с наибольшей остротой дает о себе знать "отставание"? Веблен попытался понять, как профессиональная ограниченность бизнесменов, действующих в соответствии с предпринимательскими канонами, приводит к существенному снижению производства и производительности труда. Кроме того, он в определенной степени понял роль прибыли в системе частной собственности, но почти не касался проблем некачественного производства. Его самое большое достижение заключается в обнаружении структурной механики "отставания". Между тем, многие социологи совершенно не учитывают политический смысл термина "культурное отставание", так что он теряет всякую специфику и связь с социальной структурой — они обобщили определенную идею для того, чтобы применять ее ко всему, чему угодно.

Чтобы определить практические проблемы, необходимо производить оценки. Как правило, либеральные практицисты считают "проблемой": 1) все, что отклоняется от мелкобуржуазного образа жизни небольших городов; 2) все, что расходится с сельскими принципами стабильности и порядка; 3) все, что противоречит оптимистическим прогрессисте ким лозунгам "культурного отставания", и 4) все, что не соответствует принятому пониманию "социального прогресса". Но во многих отношениях суть либерального практицизма заключается в понятии "приспособления" и его противоположности — "неприспособления".

За этим понятием обычно не кроется какой-то конкретный смысл, но довольно часто его содержание на самом деле оказывается пропагандой конформности тех норм и черт, которые отвечают идеалам среднего класса малых городов. Хотя определенные социальные и моральные элементы маскируются якобы нейтральным биологическим термином "адаптация", на деле этот термин тесно связан с такими откровенно социальными понятиями, как "существование" и "выживание". Биологическая метафора превратила "приспособление" в лишенное оценочного компонента универсальное Понятие. Но часто обнаруживается, что автор, употребляя его, исходит из тех целей и средств, которые приняты в малых территориальных сообществах. Многие авторы, которые предлагают наименее болезненные способы достижения привлекательных для среднего класса жизненных целей, обычно не задумываются, смогут ли конкретные неимущие группы и индивиды постичь этих целей без изменений институциональной структуры в целом.

Идея приспособления сразу помещает нас, в частности, в такую социальную ситуацию, где, с одной стороны, имеется "общество", ас другой — "иммигрант-одиночка", который должен "приспособиться" к обществу. "Проблема иммигрантов" давно находится в центре социологической проблематики, а соответствующие понятия могут прекрасно стать частью общей модели для формулирования всех "проблем".

На основе подробного изучения специфических иллюстраций неприспособляемости легко вывести тип личности, которую считают идеально "приспособившейся".

Идеальный человек, который фигурирует в работах раннего поколения социологов и вообще в работах сторонников либерального практицизма, это "социализированный" человек. Часто это означает этическую противоположность "себялюбцу". Социализированный индивид думает о других и ведет себя дружелюбно; он не грустит и не хандрит, напротив, он в некотором роде экстраверт, активно участвует в повседневной жизни местного сообщества, способствует его умеренному "прогрессу". Он является членом определенных местных организаций, в работе которых участвует, посещает их собрания. Даже если он не является "душой общества", в округе его знают достаточно хорошо. К счастью, он разделяет принятые моральные нормы и вносит посильную лепту в поддержание пользующихся уважением институтов. Его отец и мать никогда не были в разводе; в его семье не было серьезных потрясений. Он достиг "успеха", пусть скромного, но у него небольшие амбиции. Такой человек не ломает голову над тем, что выходит за пределы прямой досягаемости, ибо он не "мечтатель". Как настоящий маленький человек, он не гонится за большими деньгами. Некоторые его добродетели столь абстрактны, что мы даже не можем толком сказать, что они значат. Но некоторые весьма конкретны, и тогда мы обнаруживаем, что Добродетели этого приспособившегося к своей ячейке человека соответствуют нормативным ожиданиям незаметного, независимого среднего класса, буквально воплощающего своей жизнью протестантские идеалы в малых городах Америки.

Я готов согласиться, что этот славный мирок либерального практицизма должен где-то существовать, в противном случае его обязательно нужно было выдумать. Для такой выдумки, кажется нет лучшей категории людей, чем рядовые американские социологи последнего поколения, и нет для нее более подходящей концепции, чем либеральный практицизм.

В течение последних нескольких десятилетий рядом со старым практицизмом возникла его новая разновидность, вернее, даже несколько разновидностей. Либерализм стал не столько реформистским движением, сколько участником управления социальной сферой в государстве благоденствия; социология утратила свой реформистский заряд; ее склонность к мелкотемью и плюралистической каузации обернулась охранительной направленностью в интересах корпораций, армии и государства. По мере возрастания роли бюрократического аппарата в экономических, политических и военных институтах изменился и смысл "практичности": теперь то, что признается отвечающим интересам этих господствующих институтов, считается "практичным"¹.

Пожалуй, школа "человеческих отношений в промышленности" послужит явным примером нового антилиберального практицизма².

¹ Даже на самой трактовке "социальных проблем" (которые являются, так сказать, академическим коньком либерального практицизма) отразился сдвиг от старого практицизма к новому. Учебные курсы по социальной дезорганизации сильно изменились по сравнению с теми, что читались ранее. Практицисты образца 1958 г. далеко продвинулись в понимании ценностей, с которыми они имеют дело. В политическом отношении данная область стала в значительной степени частью обшей идеологии и используется критически настроенными группами давления и административными пешками государства всеобщего благосостояния.

² Подробный анализ "Школы Мэйо" содержится в статье: Mills Ch-The contribution of sociology to studies of industrial relations // Proceedings of First Annual Meeting of Industrial Relations Reasearch Association. Cleveland, Ohio, 1948.

Если мы изучим все термины, которые употребляются "в литературе" данного направления по отношению к менеджерам и рабочим, то обнаружим, что о менеджерах чаще говорят в категориях "умный — неумный", "рациональный — нерациональный", «знающий - незнающий", в то время как о рабочих говорят в категориях "счастливый - несчастный", "эффективный - неэффективный", "высокоморальный - аморальный".

Основное содержание рекомендаций этих ученых — эксплицитно выраженное и подразумеваемое — исчерпывается следующей формулой: чтобы сделать работника счастливым, эффективным и готовым к сотрудничеству, нам нужны умные, рациональные и знающие дело менеджеры. Разве не такова политическая формула человеческих отношений в промышленности? Если нет, то что еще в нее входит? Если она такова, то не свидетельствует ли она, говоря практически, о "психологизации" проблем производственных отношений? Не основывается ли она на классических формулах естественной гармонии интересов, которая сейчас, к несчастью, оказалась нарушенной из-за несовершенства человеческих взаимоотношений, происходящих от недальновидности менеджеров и достойной сожаления иррациональности рабочих? В какой степени рекомендации, полученные на основе анализа этих исследований, советуют менеджерам по персоналу сменить авторитарный стиль руководства и манипулирование подчиненными на лучшее их понимание и учет неформальной солидарности против аппарата управления и, таким образом, обеспечить эффективность руководства в более спокойной и менее конфликтной манере? Все эти вопросы оказываются в самом центре внимания благодаря Понятию "морального".

Работа на современном промышленном предприятии – это работа в иерархической системе, где есть начальники, а следовательно, есть и подчиненные. Значительная часть работы стандартизована. Это значит, что для увеличения выпуска продукции труд каждого рабочего разбивается на отдельные однотипные операции. Если мы совместим обе черты — иерархичность производственной структуры и стандартизованность труда, - то станет очевидно, что Работа на современном промышленном предприятии требует дисциплины: быстрого и стереотипного подчинения начальству. Фактор власти, которого столь робко касаются эксперты в области человеческих отношений, таким образом, оказывается центральным для адекватного понимания проблем морали.

Поскольку завод, это место, где выполняется работа и формируются социальные отношения, при определении морального климата мы должны учитывать как объективный, так и субъективный критерий. Субъективно благоприятный моральный климат означает добровольную готовность работников выполнять необходимую работу добросовестно и даже с удовольствием. Объективное значение, видимо, будет заключаться в том, чтобы работа была эффективной, осуществлялась в кратчайшие сроки, с наименьшими трудностями и при этом достигалась наименьшая себестоимость изделия. Соответственно, благоприятный моральный климат на современном американском заводе понимается как добровольное подчинение со стороны рабочего, результатом чего является такое выполнение текущей работы, которое получает высокую оценку руководителя.

Сколь-нибудь четкая концептуализация морали в этом случае предполагает установление определенных ценностей в качестве критерия. Две ценности мы можем назвать: удовлетворенность рабочего и его самостоятельность в работе. Если посмотреть шире, мы вспомним о "морали" самоуправляющегося работника, который участвует в принятии решений относительно своего труда и счастлив делать это. Это неотчужденный человек Адама Смита и Джефферсона.

Однако нужно помнить, что все необходимые предпосылки для того, чтобы можно было вообразить такого человека, превратились в совершенный абсурд с появлением крупных предприятий, на которых устанавливается иерархическая организация труда. Фактически классический социализм явился строго логическим продолжением классического либерализма применительно к условиям крупного машинного производства. Из либерализма логически выводился и другой тип "морали", фактически реализовавшийся в классических концепциях "рабочего контроля", в которых оформился образ неотчужденного человека в объективных условиях крупных производственных коллективов.

В противоположность этим двум типам "морали" экспертами по человеческим отношениям рассматривается мораль такого работника, который, не имея никакой власти, все-таки остается довольным. Конечно, значительная часть людей подпадает под эту категорию, но дело состоит в том, что без изменения структуры власти никакое истинно коллективное производство или самоуправление невозможны. Планируемая экспертами по "человеческим отношениям" мораль — это мораль людей, которые будучи отчужденными, тем не менее подчиняются установленным сверху и конвенциональным ожиданиям. Исходя из того, что существующая структура промышленности не будет меняться, и что цели менеджеров совпадают с целями всех и каждого, эксперты по "человеческим отношениям" не исследуют авторитарность структуры современной промышленности и роль рабочего в ней. Они определяют проблему морали в очень узких рамках и своими методиками стараются показать заказчикам-менеджерам, как они могут улучшить моральное состояние наемных работников внутри существующей структуры власти. Их задача – манипулирование. Они позволяют наемному работнику "спустить пар", не меняя структуру, в которой тому предстоит прожить всю свою трудовую жизнь. То, что открыли эти социологи, заключается в следующем: 1) внутри официальной властной структуры современного производства (формальной организации) существуют "статусные образования" ("неформальные организации"); 2) последние часто противостоят официальным властям и их действия направлены на защиту рабочих от произвола власти; 3) тем не менее, для поддержания эффективности работы и предотвращения "несоглашательских" тенденций (профсоюзы и рабочая солидарность), менеджерам не следует ломать эти образования, а, напротив, использовать их в своих собственных целях ("в интересах коллектива всей организации"); и 4) это можно делать, если признать подобные организации и изучать их деятельность для манипулирования входящими в них рабочими вместо того, чтобы авторитарно помыкать ими. Одним словом, эксперты в области человеческих отношений движутся в русле общей тенденции современного общества к рационализации и в интересах управленческой элиты¹.

¹Конечно, не следует думать, будто в этой области исследований обществоведы не сделали ничего лучшего по сравнению со школой человеческих отношений в промышленности. Напротив, было выполнено много превосходных работ и еще больше выполняется сейчас. Среди них можно упомянуть, например, работы Чарлза Линдблома, Джона Дэнлэпа, Уильяма Форма, Делберта Миллера, Уилберта Мура, В. Л. Аллена, Сеймура Липсета, Росса Стагнера, Артура Корнхаузера, Уильяма Уайта, Роберта Дьюбина, Артура Росса.

Одна из выдающихся идей общественной науки девятнадцатого века заключается в том, что в ходе эволюции современного капитализма происходят такие структурные изменения, при которых, с одной стороны, массы людей теряют всякую самостоятельность в определении своей жизни, а с другой, ими овладевают мятяжные настроения и завышенные требования. Соответственно прорисована и основная линия исторического развития: с распространением рационального сознания и расширением кругозора рабочий возвысится, в новом коллективном синтезе, от отчужденности к сознательности триумфально шествующего пролетариата. Карл Маркс совершенно правильно предсказал многие структурные изменения, но он ошибался относительно их психологических последствий.

Теоретическая проблематика промышленной социологии, поскольку она подошла к политическому и интеллектуальному климаксу в концепции морали, заключается в исследовании различных типов отчуждения и нравов, с точки зрения структуры власти и ее значения для жизни отдельного рабочего. Для этого требуется рассмотреть, в какой степени психологические сдвиги отвечают произошедшим структурным изменениям, в каких случаях и почему это происходит. Эти направления весьма перспективны для научного исследования трудовой жизни современного человека.

Новый практицизм рождает новые представления об общественной науке и обществоведах. Появляются новые институции, в которых утверждается ограниченный практицизм: центры изучения социальных отношений в промышленности, исследовательские бюро университетов, соответствующие исследовательские отделы в корпорациях, в авиации и правительстве. Они не интересуются обездоленными, живущими на дне общества: трудными подростками, падшими женщинами, мигрирующими рабочими, не принявшими американский образ жизни иммигрантами. Напротив, эти учреждения делами и помыслами связаны с высшими слоями общества, в особенности, с просвещенными кругами управляющих компаниями и генералами, распоряжающимися солидным бюджетом. Впервые за всю историю социальных наук ученые вступают в профессиональные отношения с частными и официальными властями более высокого уровня, чем благотворительная организация или ответственный за социальное обеспечение муниципальный чиновник.

Их позиция изменилась - с академической на бюрократическую, а публика — с участников реформаторских движений на кружки принимающих решения лиц; поменялась и проблематика: раньше тему исследования выбирал ученый, теперь — его новый заказчик. Сами обществоведы становятся интеллектуально все менее мятежными и все более административно практичными. В целом принимая status quo, они склонны планировать свою работу, исходя из тех трудностей и злободневных проблем, какие перед собой ставят администраторы. Они изучают, как мы видели, неспокойных рабочих с низкими моральными качествами, менеджеров, которые "не понимают" искусства управления человеческими отношениями. Кроме того, они усердно служат коммерческим и корпоративным целям в информационной и рекламной индустрии.

Этот новый практицизм является реакцией научно-педагогических кругов на резко возросший спрос в сфере управления на специалистов в области "человеческих отношений", и на новое идеологическое оправдание корпоративного бизнеса как системы власти. Спрос на работников и новую идеологию возник в результате таких изменений в американском обществе как рост влияния профсоюзов — конкурирующих центров лояльности граждан и общественной вражды к бизнесу - в периоды экономических спадов; как громадная концентрация власти в современных корпорациях; как разрастание государства благоденствия, общественное одобрение его деятельности и возросшее вмешательство в экономику. Подобные тенденции являются частью общего сдвига внутри мира большого бизнеса от, так сказать, экономического практицизма к политически изощренному консерватизму.

Практические консерваторы с их утопическим представлением о капитализме laissez-faire, по существу, никогда не принимали профсоюзы как необходимую и полезную часть политической экономии. Они использовали любую возможность, чтобы расколоть или ограничить профсоюзы, публично прикрываясь лозунгом свободы частного присвоения здесь и сейчас. Эта незатейливая идея все еще остается доминирующей в сфере малого бизнеса, особенно среди розничных торговцев, а также порой в большом бизнесе. "Дженерал Моторс" и "Ю. С. Стил" чаще других крупных компаний выделяются своей "практичностью" твердого консерватизма. Исторически практический консерватизм основывается на том, что бизнесмены не чувствуют потребности в создании какой-то новой или более изощренной идеологии: содержание их идеологии всегда очень близко совпадает с широко распространенными и неоспариваемыми идеями.

Когда появляются новые центры власти, еще не легитимные, еще не способные облачиться в символы законной власти, тогда возникает потребность в новых идеологиях, оправдывающих их действия. Появление изощренных консерваторов, которых отличает использование либеральных символов с консервативными целями, можно проследить по крайней мере с рубежа веков, когда исследователи и журналисты, объявив настоящий крестовый поход против бизнеса, раскапывали целые горы грязи. В атмосфере общего экономического кризиса и с принятием "закона Вагнера" они опять появились на сцене, а со времен второй мировой войны вновь стали набирать силу.

В отличие от рядовых практиков правого толка изощренные консерваторы очень чутко улавливают политическую конъюнктуру для извлечения прибылей в экономике, где могущественные профсоюзы сталкиваются с комбинациями деловых интересов в рамках административной структуры разросшегося либерального государства. Они чутко улавливают потребность в новых символах оправдания своей власти в период, когда профсоюзы и государство соревнуются в борьбе за лояльность граждан, и в частности рабочих.

Заинтересованность бизнесменов в новом типе практицизма кажется довольно ясной. Но каковы интересы профессоров? В отличие от бизнесменов их заботит не собственно денежное, управленческое или политическое выражение этого практицизма, которое для них может служить прежде всего другим целям, концентрирующимся, как я думаю, вокруг их "карьеры". Верно, что профессора благосклонно относятся к небольшим прибавкам к жалованью от исследовательской деятельности и консультирования. Они могут испытывать, а могут и не испытывать удовлетворение, помогая менеджерам получать от своих предприятий больше прибыли с меньшими усилиями; они могут испытывать, а могут и не испытывать мощный душевный подъем при возведении новой более приемлемой идеологии для могучего делового истеблишмента. Но в той степени, в какой они остаются представителями академической сферы, их интеллектуальные цели не обязательно ограничатся такого рода удовлетворением.

Их участие в этих исследованиях является реакцией на новые возможности применить себя, появление которых связано с общим укрупнением и бюрократизацией бизнеса и правительства, с изменением в институциональных отношениях между корпорациями, правительством и профсоюзами. Эти изменения привели к повышению спроса на экспертов и, соответственно, к появлению новых возможностей для карьеры как вне, так и внутри университета. В ответ на запросы внешней среды высшие учебные заведения стали поставлять все больше якобы аполитичных специалистов.

Для тех, кто остался в стенах университетов, стала доступна карьера нового типа, отличная от карьеры старомодного профессора. Ее можно назвать карьерой "предпринимателя нового типа". Люди типа такого "амбициозного консультанта" получили возможность делать свою карьеру в университете в результате престижа, который возникает даже за счет того, что они занимают невысокие посты за пределами университета. Кроме того, такой профессор получает возможность организовать в кампусе солидно финансируемый исследовательский институт, который обеспечивает сообщество преподавателей живыми контактами с деловыми людьми. На фоне более склонных к келейной жизни коллег такой предприниматель становится лидером в делах университета.

Думаю, мы должны признать, что преподавательская деятельность в Америке редко приносила амбициозным людям полное Удовлетворение исключительно продвижением в академической сфере. Престиж этой профессии часто непропорционален связанным с ним материальным жертвам; оплата, а вместе с ней и стиль жизни, как правило, ничтожны, и неудовлетворенность многих преподавателей возрастает из-за осознания того, что они порой Намного превосходят тех людей, которым в других областях стал Доступен больший престиж и большая власть. Для таких обиженных судьбой профессоров новые направления в применении общественных наук дают хорошие возможности удовлетворить свое Желание поуправлять, не будучи, так сказать, деканом.

Однако уже известно по опыту, что даже молодые и очень нетерпеливые, увлеченные новыми карьерными возможностями профессора, вырвавшись из академической колеи, могут угодить мягко говоря, в малоприятное место. Во всяком случае, есть основания выражать по этому поводу обеспокоенность, и новые академические предприниматели часто, похоже, просто не осознают, чего они хотят достичь. Складывается впечатление, что у них нет четких критериев, по которым можно было бы определить успех в достижении своих неясных целей. Не в этом ли кроется причина их возбужденной рассеянности?

В целом академическое сообщество в Америке морально готово для того нового практицизма, в который оно вовлекается. И в самом университете, и за его пределами преподаватели становятся экспертами в административных машинах. Это несомненно сужает их внимание и диапазон политического мышления, которого можно было от них ожидать. Американские обществоведы в своей массе крайне редко шли, если вообще шли на явный политический ангажемент; склонность к исполнению технических ролей всегда усиливала аполитичность их взглядов, ограничивала (насколько возможно) их политическую активность и часто, от отсутствия упражнений, саму способность хотя бы в общих чертах уяснить политические проблемы. Это одна из причин, почему журналисты гораздо более политически чутки и осведомлены, чем социологи, экономисты и, страшно сказать, политологи. Американская университетская система практически не дает политического образования; она не учит, как распознать, что происходит в общей борьбе за власть в современном обществе. Большинство обществоведов имеют мало контактов с оппозиционными секторами общества или не имеют их вовсе; нет левой прессы, с которой средний преподаватель мог бы вступать на протяжении своей карьеры в интеллектуально взаимообогащающие отношения. Нет такого движения, которое бы давало если не работу, то поддерживало бы престиж политических интеллектуалов; и академическое сообщество почти не имеет корней в рабочих кругах.

Все это означает, что в ситуации, в которой находятся преподаватель и ученый в Америке, принятие нового практицизма не потребует от них идеологических сдвигов или измены политическим идеалам. Поэтому было бы наивно и неправильно говорить о том, что кто-то "продался", ибо, безусловно, такая резкая фраза быть уместной только в том случае, когда есть что продавать.

5. Бюрократический дух

13 течение 30 — 50-х годов нашего века коренным образом изменились политическое значение обществоведения и его роль в практике управления. Старый либеральный практицизм, нацеленный на решение "общественных проблем", продолжает существовать, однако его затмевает административно-манипуляционный стиль новейших консерваторов. Этот новый нелиберальный, урезанный практицизм принимая различные формы, стал общей тенденцией развития гуманитарных дисциплин в целом. Обсуждение нового этоса я позволю себе начать с его логического обоснования из "последнего предупреждения студенту, собирающемуся стать социологом" Пола Лазарсфельда:

"Его, вероятно, волнует положение в мире. Опасность новой войны, конфликт между социальными системами, быстрые общественные изменения, наблюдаемые им в своей стране, наверно, заставляют его почувствовать, что изучение происходящего в обществе является делом особой важности. Опасность кроется в возможных ожиданиях того, что он сможет решить все текущие проблемы, стоит только ему позаниматься социологией несколько лет. К несчастью, это не так. Он научится лучше понимать то, что происходит вокруг него. Изредка ему случится найти направления успешного социального действия. Но социология еще не достигла той стадии, когда она может служить надежным основанием для социальной инженерии... Со времен Галилея и начала промышленной революции прошло около двух с половиной веков, прежде чем естественные науки оказали сильнейшее влияние на мировую историю. Эмпирическое исследование общества насчитывает в своей истории три-четыре десятилетия. Если мы будем ожидать от него быстрых решений величайших мировых проблем, если мы будем требовать лишь немедленных практических результатов, мы лишь нарушим естественное его развитие"¹.

¹ LazarsfeldP. Op. cit. P. 19 - 20 (курсив мой. - Ч. Р. М.).

То, что в последние годы называют "Новой социальной наукой", относится не только к абстрактному эмпиризму, но также к Новому узколобому практицизму. Сказанное относится как к методу исследования, так и к использованию результатов, - это верноибо техника абстрактного эмпиризма и его бюрократическое применение сейчас тесно взаимосвязаны. Тезис, который я отстаиваю заключается в том, что такая взаимосвязь ведет к развитию особой, бюрократической социальной науки.

В каждом своем проявлении абстрактный эмпиризм в повседневной практике представляет собой развитие "бюрократического" начала. Во-первых, попытка стандартизировать и рационализировать каждый этап социального познания приводит к "бюрократизации" самих интеллектуальных операций абстрактно-эмпирического стиля. Во-вторых, эти операции приспособлены к тому, чтобы обеспечить исследованию человека коллективность и систематичность. В тех исследовательских институтах, агентствах и бюро где абстрактный эмпиризм крепко обосновался, в целях эффективности, если не ради чего-то еще, идет такая же рациональная рутинизация, как в любой бухгалтерии крупной корпорации. В-третьих, стандартизация и рутинизация, в свою очередь, серьезно влияют, как в интеллектуальном, так и в политическом плане, на отбор и формирование работников с особым типом сознания. В-четвертых, практикуемая в бизнесе, особенно в рекламных отделах при средствах массовой информации, в вооруженных силах, а также все больше и больше в университетах, "Новая социальная наука" стала служить любым целям, которые могут преследовать ее бюрократические клиенты. Тот, кто внедряет и практикует этот стиль исследования, сразу же становится на точку зрения своих бюрократических клиентов и руководителей, а это часто естественным образом ведет к принятию их политических взглядов. В-пятых, достижение поставленных в исследовании практических целей повышает эффективность и репутацию — а следовательно, расширяет сферу применения — бюрократических форм господства в современном обществе. Но независимо от достижения поставленных целей (это вопрос спорный) эмпирики реально способствуют распространению духа бюрократии на другие сферы культурной, нравственной и интеллектуальной жизни.

По иронии судьбы именно те, кто больше всех ратовал за развитие морально стерильных методов, ушли с головой в "прикладную социологию" и "социальную инженерию". Так как работа в абстрактно-эмпирической манере стоит дорого, за нее браться могут только крупные организации. К их числу относятся корпорации, армия, государство, а также их ответвления, особенно в области рекламы, службы по организации продвижения товаров на рынки и отделы по связи с общественностью. Остаются еще различные фонды, но ответственные работники последних более склонны работать по новым, то есть бюрократическим канонам. В результате данный стиль получает свое воплощение в определенных институциональных центрах: с 20-х годов — в рекламных и маркетинговых агентствах, с 30-х — в акционерных обществах и поллстерских организациях, с 40-х — в высшей школе в некоторых исследовательских бюро, а во время второй мировой войны — в исследовательских отделах федерального правительства. Институциональная модель продолжает распространяться и дальше, но перечисленные центры по-прежнему остаются ее цитаделью.

Формализм используемых дорогостоящих методик делает их особенно пригодными для предоставления именно такой информации, в которой нуждаются те, кто способен и хочет за нее платить. В центре внимания новых исследований находятся частные проблемы, решение которых позволяет прояснить возможные варианты практического, то есть финансового или управленческого, действия. Совершенно неверно думать, будто бы только после открытия "общих принципов", социология может предложить "хорошее практическое руководство". Часто администратору нужно и он хочет знать только некоторые частные факты и связи между ними. Так как последователи абстрактного эмпиризма часто мало озабочены постановкой своих собственных проблем, они с готовностью передают право выбирать проблему другим.

Социолог, занимающийся прикладным социальным исследованием, обычно не адресуется к "общественности", поскольку он работает на конкретных клиентов с их частными интересами и трудностями. Совершенно очевидно, что эта переориентация с общества на клиента подрывает идею "объективности как отстраненности", идею, согласно которой ответственность скорее возлагается на смутные, не попадающие в поле внимания мотивы, то есть На индивидуальные интересы исследователя, который тихонько их Удовлетворяет, а потому неуправляем.

Все "школы мысли" влияют на карьеру ученого. Что такое "хорошая работа", определяется в соответствии с нормами конкретной школы, и таким образом, академические успехи оказываются в зависимости от деятельного принятия догматов господствующего направления. Но когда сосуществуют много или хотя бы несколько различных "школ", и особенно в условиях расширения профессионального рынка, это требование никого не обременяет.

Если отвлечься от собственно личностных особенностей, почти нет разницы между работой обществоведа и работой мастера самого высокого класса. Но ученые-одиночки не могут проводить абстрактно-эмпирические исследования с необходимым размахом ибо их нельзя проделать без достаточно рутинной работы и развитой инфраструктуры, способной представлять необходимые материалы. Для проведения масштабных эмпирических исследований требуются научная организация и, выражаясь академично, солидное финансирование. Рост затрат на проведение исследований и необходимость привлекать целый штат сотрудников порождает корпоративный контроль над разделением труда. На смену идее университета как группы заслуженных мэтров, каждый из которых имеет учеников, постепенно приходит идея бюрократических исследовательских организаций с развитым разделением труда, а следовательно, и с интеллектуальными подмастерьями. Для их эффективного использования, или по каким-то иным причинам, возрастает потребность в стандартизации всех операций, чтобы им было легче обучиться.

Научно-исследовательское подразделение выполняет, таким образом, функции подготовки кадров. Как и в других учреждениях, здесь отбираются определенные типы людей, и посредством вознаграждений поощряется развитие определенных умственных качеств. Из этих учреждений на академической сцене, где царили традиционные ученые и исследователи, появились два новых типа людей.

Это, во-первых, интеллектуальные администраторы и толкачи исследовательских проектов, о которых, как я подозреваю, не могу сказать что-либо такое, что неизвестно в академических кругах. Их профессиональная репутация зиждется на их власти в академических учреждениях: они являются членами Комитета, входят в Совет директоров, они могут устроить тебя на работу, организовать поездку, предоставить грант. Они – бюрократы нового типа. Они управляют разумом, специализируются "по связям с общественностью", где в роли общественности выступают фонды. У них, как администраторов и толкачей в любой другой отрасли, книгу заменяют записные книжки. Они с максимальной эффективностью могут учредить исследовательский проект или институт, руководят "Производством книг". Свое рабочее время они измеряют "миллионами человеко-часов технического труда". Какого приращения знаний можно ожидать от такой работы, если она состоит, во-первых, из массы "методологических" проектов - методических разработок и "исследований процесса исследования" – и, во-вторых, из бесконечных "пилотажей"? Многие администраторы фондов любят давать деньги на крупномасштабные (легче "администрировать" одним большим, чем множеством "самодельных" проектов) Научные проекты с прописной буквы "Н" (что зачастую означает лишь соответствие заявки "Надлежащим" требованиям), поскольку фонды не заинтересованы в изучении политически значимых проблем. Поэтому крупные фонды склонны поощрять крупномасштабные, бюрократически организованные исследования узкой проблематики и подыскивать интеллектуальных администраторов для их выполнения.

Во-вторых, появились новобранцы, которым больше подходит название техников-изыскателей, чем обществоведов. Я отдаю себе отчет в огульности этого утверждения, но делаю его с соответствующей осторожностью. Чтобы понять социальное значение конкретного стиля мышления, мы всегда должны отличать лидеров от их последователей, новаторов от простых исполнителей, "первое поколение" отцов-основателей от второго и третьего поколений продолжателей. Все интеллектуальные школы, если они Добиваются успеха, включают оба типа людей, что на самом деле является критерием "успешной" школы. В этом состоит одно из важнейших интеллектуальных последствий успеха.

Часто новаторы и основатели отличаются от своих последователей по типу мышления. В этом отношении интеллектуальные школы имеют весьма глубокие различия между собой. В значительной степени эти различия зависят от типа социальной организации, который допускает или поощряет конкретный стиль деятельности данной школы. По крайней мере, некоторые изобретатели и администраторы рассматриваемого нами стиля обладают высокой культурой мышления. В молодости, до того как абстрактный эмпиризм расцвел пышным цветом, они усвоили все интеллектуальные достижения западного общества; такие люди обладают многолетним культурным и интеллектуальным опытом. Они—действительно образованные люди, удивительно тонко понимающие свои возможности и способные к постоянному самосовершенствованию.

Но второе поколение, молодежь, пришедшая с багажом, думаю многие со мной согласятся, интеллектуально ущербной американской школы, уже не имеет такого культурного опыта. Примерно половина из них не имеет адекватной подготовки на уровне колледжа; по крайней мере, есть основания полагать, хотя у меня нет точных данных, что в исследовательские учреждения отбираются не самые блестящие студенты.

Редко мне приходилось видеть, чтобы кто-нибудь из этих молодых людей хоть раз испытал неподдельное интеллектуальное замешательство. Я ни разу не замечал у них живого любопытства к какой-нибудь серьезной проблеме, того любопытства, которое может устремить свой разум куда угодно и любой ценой, если надо, даже за счет переделки самого разума, лишь бы только совершить открытие. Молодые ученые скорее методичны, чем устремлены вперед, скорее усидчивы, чем искрометны, и сверх того, они догматики во всех исторических и теологических значениях этого слова. Отчасти они обязаны этим тому жалкому интеллектуальному состоянию, в котором пребывают многие студенты американских колледжей и университетов, но я все-таки убежден, что в большей степени это касается техников-изыскателей абстрактного эмпиризма.

Социальное исследование они выбрали в качестве карьеры; они рано начинают специализироваться в узкой сфере и приобретают безразличие или презрение к "социальной философии", которая для них представляется "переписыванием одних книг из других" или "простой спекуляцией". Слушая их беседы, пытаясь выяснить их интересы, обнаруживаешь жуткую ограниченность мышления. Социальные миры, из-за незнания которых столь многие ученые считают себя невеждами, их не занимают.

Философские претензии бюрократического обществоведения на "Научный метод" в значительной степени проистекают из пропагандистских соображений. Новых сотрудников такая специализация привлекает во многом относительной легкостью подготовки кадров и устройства их на работу с хорошими перспективами для карьеры. И в том, и в другом случае, доступная для технических исполнителей четкая стандартизация методов служит ключом к успеху. Некоторые основатели этого направления, используя эмпирические методики, подпитывают свое воображение, проявление которого, надо сказать, зачастую почему-то подавляется, но его наличие ощущается всегда. Беседуя с таким отцом-основателем, всегда имеешь дело с довольно сильным умом. Но с его молодым сотрудником, проработавшим в бюро три-четыре года, поговорить о проблемах изучения современного общества вам уже не удастся. Его должность и карьера, его честолюбие и самооценка базируются, главным образом, на заданной перспективе, на узкопрофессиональном жаргоне и наборе методик. Фактически он больше ничего не знает.

У таких сотрудников интеллект часто отделен от личности и рассматривается ими как своего рода искусная поделка, которую они надеются успешно сбыть. Они из тех, кто духовно обделен, кто живет с ценностями, исключающими всякое уважение к человеческому уму. Они из тех энергичных и честолюбивых технарей, кого ущербная образовательная рутина и растлевающий рыночный спрос делают неспособными к приобретению социологического воображения. Остается только надеяться, что эти молодые люди, Достигнув профессорского звания в результате какой-нибудь интеллектуальной мутации осознают, что больше не зависят от голых королей.

Абстрактно-эмпирическая манера, ее методологическая ограниченность, голый практицизм, институционально культивируемые и формируемые специфические качества интеллекта научных Работников все более настойчиво ведут к тому, что становятся актуальными вопросы о социальной политике в области общественных наук. Бюрократический стиль и его институциональное воплощение находятся в согласии с доминирующими тенденциями Изменения современной социальной структуры и свойственных ей типов мышления. Не думаю, что без признания этих обстоятельств можно объяснить или даже вполне понять происходящее. Эти же самые тенденции в обществе, на самом деле, влияют не только на общественные социальные науки, но и на всю интеллектуальную жизнь США, и даже на роль самого разума в жизни совр_еменного человека.

Одно не вызывает сомнений: если социология не автономна она не может быть ответственна перед обществом. По мере того как средства производства исследований становятся более громоздкими и дорогими, они все больше "экспроприируются"; поэтому только тогда, когда коллектив обществоведов так или иначе осуществляет полный контроль над средствами исследования, этот тип общественной науки может быть действительно автономным. По мере того как отдельный обществовед попадает в зависимость в своей работе от бюрократии, он утрачивает свою личную автономию; по мере того как происходит бюрократизация труда обществоведов, социология утрачивает свою социальную и политическую автономию. Особо хочу подчеркнуть это "по мере того как" - здесь речь идет лишь об одной, хотя и очень значимой, тенденции, а не о положении дел в целом.

Если мы хотим узнать, что происходит в той или иной области культурной и интеллектуальной деятельности, необходимо понять ее непосредственный социальный контекст. Поэтому нужно коротко рассказать о кликах в академической сфере. Сколь бы долго не длилась продуктивная жизнь какой-то идеи, она не может быть символом конкретной личности или клики вечно. Хотя значение "клик", "личностей" и "школ" в целом этим далеко не ограничивается, их роль в определении путей развития общественных наук заслуживает внимания. Мы должны рассмотреть их хотя бы потому, что любые культурные и научные проекты так или иначе нуждаются в финансовой поддержке, а также в публике, которая помогает делу своей критикой. Ни деньги, ни критика не связаны исключительно с объективными оценками, и, кроме того, обычно можно поставить под вопрос объективность самих оценок и ихкритерии.

Функция академической клики состоит не только в регулировании конкуренции, но также и в установлении норм и распределении вознаграждений за работу, сделанную в соответствии с установленными на данное время нормами. Именно каноны, по которым судят людей и критикуют их работу, составляют важнейшие интеллектуальные признаки клики. Ранее я высказал замечания об "этосе технических работников" бюрократической науки, о свойствах их ума и о том влиянии, которое они оказывают на способы завоевания хорошей репутации, а следовательно, на модные направления в социальной науке и преобладающие каноны критических суждений. К этому нужно лишь добавить, что в число средств, к которым прибегает клика для решения своих внутренних задач, входят следующие: дружеский совет молодым коллегам, предложение вакансий и рекомендации по повышению в должности, распределение книг для положительного рецензирования, незамедлительное принятие статей и книг к публикации; финансирование исследований из фондов, устройство и лоббирование на почетные должности в профессиональных ассоциациях и в редакционных коллегиях научных журналов. В той мере, в какой эти средства относятся к распределению престижа, который, в свою очередь, во многом определяет академическую карьеру, они влияют и на материальное благополучие ученого, и на его профессиональную репутацию.

Некогда было принято считать, что академическая репутация основывается на выпуске книг, научных работ, монографий, то есть на производстве идей и результатах исследований, на оценке этих работ коллегами и просвещенной публикой. Одна из причин такого положения дел в социальных и гуманитарных науках заключалась в том, что легко можно было проверить компетентность любого, поскольку в тогдашнем академическом мире не было привилегированных позиций компетентности. О директоре акционерного общества, например, трудно сказать, считают его компетентным благодаря личным способностям или благодаря власти и возможностям, доступных ему в силу должностного положения. Но нет места для подобных сомнений по поводу работы ученых, так как старомодная профессура продолжает работать в стиле мастеров-умельцев.

Вместе с тем, новый академический "деятель", используя свой престиж, подобно руководителю в бизнесе и армейским генералам, приобретает символы компетентности, которая остается неразличимой в его репутации. В этом случае не имеет значения, лично сведущ он в профессиональных вопросах или нет. Штатный профессиональный секретарь, курьер, чтобы бегать в библиотеку, электрическая печатная машинка, диктофоны, мимеограф и, возможно небольшой бюджет в три-четыре тысячи долларов в год для приобретения книг и журналов – даже такое скромное оборудование и мизерный штат чрезвычайно увеличивают видимость компетентности любого ученого. Любой руководитель в бизнесе посмеется над скромностью таких средств, поскольку даже среди наиболее продуктивных университетских профессоров лишь единицы располагают такими возможностями на постоянной основе. Поэтому такое оснащение является символом компетентности и карьеры которую надежно защищенный принадлежностью к клике сделает с гораздо большей вероятностью, чем исследователь-одиночка. Престиж клики увеличивает шансы на получение средств, а обладание ими, в свою очередь, повышает шансы на создание репутации.

Это, я думаю, лишь одно обстоятельство, которым можно объяснить, как люди достигают солидной репутации, сделав, на самом деле, не очень много. Про одного такого человека, рассуждая о будущем, его коллега в довольно дружеской манере заметил: "Пока он жив, он будет оставаться самым выдающимся деятелем в своей области; через две недели после смерти никто о нем и не вспомнит". Резкость этого утверждения, пожалуй, свидетельствует о том, что у "деятелей" из мира академических клик, должно быть, на душе постоянно скребут кошки.

Если в одной области исследований идет конкуренция между несколькими кликами, то занимаемое ими положение относительно друг друга будет детерминировать их стратегию. Лидирующие клики будут ожидать, что клики малочисленные и малозначительные со временем естественным образом выйдут из игры. Их членов будут игнорировать, переманивать или отвергать, и те в конце концов умрут, не оставив после себя следующего поколения ученых. Нужно всегда иметь в виду, что одной из важнейших функций клик является воспитание нового поколения. Говорить о малозначимости какой-то клики значит утверждать, что она не окажет серьезного воспитательного влияния. Но, если имеются, например, две ведущие школы, каждую из которых возглавляет обладающий большими возможностями и престижем лидер, то в их взаимоотношениях, скорее всего, встает проблема объединения и организации более крупного картеля. И, конечно же, если школа подвергается сильным нападкам со стороны чужаков и других клик, первейшей стратегией защиты будет отрицание существования самой клики и даже школы. В таких ситуациях "деятели науки" чувствуют себя как рыба в воде.

То, что важно для клики, часто смешивается с тем, что важно для научной деятельности школы. Исходя из своих интересов, клика может поощрять одних молодых сотрудников и придерживать других, иногда присуждать ученым старшего поколения премии за административные и политические заслуги, за умение "продвигать" идеи и находиться на короткой ноге с нужными людьми. Именно среди ученых старшего поколения основа репутации может быть весьма и весьма сомнительной. Постороннему не всегда ясно, то ли человек пользуется репутацией благодаря интеллектуальной ценности действительно сделанной им работы, то ли благодаря его положению в клике.

Когда мы рассматриваем отношения между кликами, мы сразу же обнаруживаем тех, кто выступает не от имени какой-то клики, а от имени "отрасли" в целом. Они не просто руководят фирмой, они представляют промышленность. Тот, кто претендует на роль выразителя интересов всей "отрасли", обычно должен отрицать реальность непреодолимых различий между, скажем, двумя лидирующими в "отрасли" кликами. В действительности, выступая в качестве выразителя общих взглядов, его главнейшая задача заключается в том, чтобы показать, что "на самом деле в своей работе они идут к единой цели". Он начинает олицетворять то, что каждая клика считает своей особенностью и одновременно символизировать их действительное или, по крайней мере, возможное единство. Черпая собственный престиж у той и другой клики, он одаривает им обеих сразу. Он - своего рода брокер, поставляющий престиж обеим сторонам.

Предположим, например, что в одной из отраслей знания имеются две ведущие школы, одну из которых называют "Теорией", а Другую - "Исследованием". Преуспевающий "деятель науки" ведет оживленную торговлю с обеими школами. Он создает видимость, будто принадлежит им обеим, и в то же время стоит между ними. Опираясь на собственный престиж, он как бы обещает, что "Теория" и "Исследование" не только совместимы, но, взятые вместе, являют собой образец интеграции в социологии в целом. Он является символом этого обещания, которое, впрочем, не основывается ни на книгах, которые он сам написал, ни на исследованиях, которые сам провел. Делается это следующим образом: в любой знаменитой работе школы "Исследований" наш "деятель" ищет "Теорию" и, имея на то желание, неизменно ее находит. А в любой знаменитой работе представителя "Теории" он ищет "Исследование" и опять-таки, при желании, находит его. Эти "находки" он делает в жанре пространных обзоров книг, занимаясь скорее распределением престижа среди авторов, чем рассмотрением собственно исследований. Итогом, в котором "Теория" и "Исследование" представлены в качестве якобы единого целого, как я уже отмечал, является некое обещание, некий символ. В то же время, престиж "деятеля" основывается не на каком-то отдельном теоретическом или отдельном эмпирическом исследовании. В действительности он вообще не основывается ни на каком исследовании.

Думаю, что всем такого рода "деловым" ролям присущ некоторый трагизм. Зачастую их играют большие умницы, поскольку на деле посредственность не может сыграть такую роль по-настоящему, несмотря на то, что многие, конечно же, пытаются имитировать ее на словах. Принятие на себя роли "деятеля" мешает заняться настоящей работой. Накопленный престиж слишком не пропорционален реальным достижениям; надежды, которые он пробудил, столь велики, что ему совершенно непозволительно взяться за "Исследование". И когда ему все-таки выпадает ведущая роль в каком-нибудь исследовании или монографии, он затягивает окончание работы или отказывается ее публиковать, даже если другие считают работу завершенной. Он ссылается при этом на занятость в комиссиях и другие "общественные" обязанности и в то же время взваливает на себя — а на деле сам же и ищет - новые. Сама эта роль является одновременно и причиной, и отговоркой, чтобы не браться за работу. Он все время говорит о своей загруженности, но на самом деле должен постоянно загружать себя, иначе другие, да и он сам обнаружат, что это только отговорка.

Миром клик академическая сфера не исчерпывается. Есть еще и свободно парящие одиночки, коим несть числа, и занятия которых также разнообразны. С точки зрения ведущей клики, они могут рассматриваться как дружественные или, по крайней мере, нейтральные по отношению к имеющимся школам. В своей работе они "эклектичны" или просто "не склонны к коллективизму". В той мере, в какой их труды пользуются благосклонным вниманием, и в них находят достоинства, пользу или значимость, члены клики могут постараться их привлечь, обеспечить им продвижение, и фактически завербовать. Ведь для успеха простого чествования друг друга внутри собственной клики явно недостаточно.

Но среди одиночек бывают и такие, кто не играет в подобные игры и не гоняется за успехом. Кое-кто из них просто безразличен и погружен в собственную работу, а некоторые настроены с нескрываемой враждебностью к оппонентам. Они критикуют деятельность школ. По возможности клика будет игнорировать и подобных критиков, и их труды. Но эта простая стратегия обеспечивает безопасность, только если клика пользуется поистине неоспоримым престижем. Так вести себя, с истинным высокомерием, отваживается клика, если она фактически совпадает с целой отраслью знания и монопольно контролирует ее. Это, конечно, не очень распространенное явление, поскольку в одной отрасли обычно имеется много нейтральных людей и эклектиков, а также есть другие клики. Существуют также междисциплинарные области и, кроме того, разного рода неакадемическая публика, чье участие и одобрение, по крайней мере до сих пор, нарушают монополию клики на распределение престижа, репутации и карьерных возможностей.

Соответственно, если критику нельзя игнорировать, то нужно принимать другие стратегии. Все средства, применяемые для управления внутри школы, также используются в отношениях с враждебно настроенными чужаками, и я хочу коротко остановиться на одном из них, а именно на рецензировании, как наиболее распространенном средстве наделения престижем. Предположим, что исследователь-одиночка издает книгу, которая привлекает столь большое внимание, что было бы неудобно ее не заметить. Самый простой ход - отдать ее на рецензию такому ведущему представителю клики, который известен своими альтернативными, даже прямо противоположными автору взглядами, или, по крайней мере, ассоциируется с ними. Более тонкий прием — передать ее не именитому, но подающему надежды члену клики, который сам много не публикуется, а потому его взгляды широко не известны. Этот ход имеет множество преимуществ. Для молодого человека это поощрение за его лояльность, а также возможность завоевать известность своей критикой более старшего и более известного коллеги. Одновременно принижается значение книги по сравнению с тем, если бы ее рецензировал какой-нибудь знаменитый ученый. Для молодого человека это безопасная роль: маститый ученый, из снобизма, скорее всего не пожелает "отвечать" на рецензию, поскольку просто не принято, чтобы автор книги отвечал на критику профессора-рецензента. На самом деле, такова политика некоторых наученных опытом журналов — не поощрять и не публиковать подобные ответы. Но даже если на рецензию ответят, это не будет иметь большого значения. Каждый, кто пишет не только рецензии, но и книги, знает, что "зарубить" книгу, причем любую, на двух-трех колонках является одной из самых легких интеллектуальных задач и что, "отвечая" на такую рецензию, в принципе невозможно уложиться в тот же объем. Вернее такая возможность есть, если предположить, что все, кто прочтет эту полемику, хотя бы с некоторым вниманием уже прочли саму книгу. Поскольку об этом нельзя даже мечтать, рецензент имеет подавляющее преимущество.

Если же упомянутая книга привлекает к себе огромное внимание в своей области или за ее пределами (или и там, и там), остается сделать только одно — отдать книгу ведущему представителю клики, предпочтительно "деятелю", который должным образом похвалит ее, не слишком обращая внимание на ее содержание, а также отметит ее вклад в развитие перспективного и господствующего направления отрасли в целом. Единственное, чего любая серьезная и сплоченная клика должна стараться не допустить - это передача книги другому независимому исследователю, который, во-первых, точно и ясно изложит ее содержание и, во-вторых, будет критиковать ее совершенно независимо от школ, клик и модных стилей.

Среди лозунгов, используемых разнообразными школами в общественных науках, ни один не повторяется так часто, как лозунг о том, что целью обществоведения является предсказание человеческого поведения и управление им. Сегодня в некоторых кругах мы много слышим о "социальной инженерии", неопределенном понятии, которое часто принимают за ясную и очевидную цель. Ее считают ясной и очевидной, так как она базируется на неоспоримой аналогии между управлением природными и общественными процессами. Те, кто привык говорить подобные фразы, скорее всего относятся к горячим сторонникам "превращения обществоведения в настоящую науку", им собственная работа кажется нейтральной политически и не имеющей отношения к морали. Обычным делом является утверждение фундаментальной идеи об "отставании" общественных наук от естественных и необходимости его преодоления. Эти технократические лозунги заменяют политическую философию как раз тем "Ученым", о которых я только что писал. Они предполагают делать с обществом то, что, по их мнению, физики уже делают с природой. Их политическая философия заключается в простом утверждении, что стоит только применить "Методы науки", с помощью которых человек овладел атомом, для "контроля над социальным поведением", как проблемы человечества будут скоро решены, и наступит мир и изобилие для всех.

За этими фразами стоит довольно странное понимание власти, разума, истории. Все эти понятия лишены четкости, и по поводу их определения царит достойная сожаления неразбериха. Употребление этих понятий обнаруживает рационалистический, легковерный оптимизм, основанный на упрощенном понимании роли разума в человеческих делах, на незнании природы власти и ее отношения к знанию. При этом принижается значение морального действия и места знания в нем, сущность истории и того факта, что люди не только формируются историей, но бывают ее творцами. Прежде чем перейти к рассмотрению влияния этих проблем на политическое значение общественных наук, я хотел бы коротко остановиться на ключевом лозунге философов-технократов – о предсказании и управлении.

Чтобы сравниться в бойкости с теми, кто много говорит о предсказании и управлении, необходимо встать на точку зрения бюрократа, для которого, как некогда отметил Маркс, мир является объектом манипулирования. Чтобы пояснить это, возьмем крайний случай. Представим себе человека, который обладает мощными и гибкими рычагами управления армейским подразделением находящимся на удаленном острове, где нет противника. В этой ситуации, мы должны согласиться, этот человек действительно имеет возможность управлять. Если он обладает всей полнотой власти и у него есть конкретные планы, то он может достаточно точно предсказать, что будет делать каждый человек в такой-то час такого-то дня в таком-то году. Довольно точно он может предсказать даже чувства самых разных людей, ибо он манипулирует ими так, как будто они инертные объекты. Он в состоянии действовать наперекор любым планам, которые у них могут быть, и иногда совершенно обоснованно считает себя всемогущим деспотом. Если он способен управлять, он может предсказать. Он владеет "закономерностями".

Но мы, обществоведы, не можем согласиться с тем, что имеем дело с объектами, столь легко поддающимися манипулированию, и не можем считать себя просвещенными деспотами среди людей. По крайней мере, для того, чтобы осмыслить любое из этих допущений, необходимо принять такую политическую установку, которая профессору покажется странной. Ни одно историческое общество не конструируется в столь жестких рамках, как упомянутое мною гипотетическое армейское подразделение. А обществоведы, — слава богу, — не генералы истории. И говорить о "предсказании и управлении" в том смысле, как это многие представляют, значит, как правило, иметь в виду некое одностороннее управление, как у моего воображаемого генерала, чье могущество я, для большей ясности, немного преувеличил.

Я хочу прояснить эту мысль, чтобы вскрыть политическое значение бюрократического этоса. Он имеет распространение, главным образом, в недемократических секторах общества, и для них - это вооруженные силы, корпорации, рекламные агентства, административные учреждения. Он существует в таких бюрократических организациях (и для них), куда обществоведов часто приглашают на работу, причем проблемы, с которыми они там сами имеют дело, касаются наиболее эффективно функционирующих в таких административных машинах индивидов.

Я не знаю, можно ли привести разумные доводы против замечаний профессора Роберта С. Линда по поводу "Американского солдата":

"В этих книгах описывается мастерское использование науки для отбора людей и управления ими для достижения целей, не согласующихся с их желаниями. Серьезным показателем слабости либеральной демократии является растущее применение общественных наук не для непосредственного решения проблем собственно демократии, а для их обхода. Из отдельных исследований, проведенных по заказу частных компаний, по крохам собираются сведения по таким проблемам, как выяснение реакций аудитории, для внедрения идеологического компонента в программы радио и кинофильмы. То же самое приходится делать в данном случае, когда на основании ряда исследований в армии необходимо ответить на вопрос, как превратить перепуганных новобранцев в бывалых вояк, которые будут драться на войне, не понимая ее целей. При целенаправленном использовании общественной науки в далеких от нужд общества целях всякое расширение ее применения все больше превращает ее в инструмент массового контроля, и тем самым, она становится возможной угрозой для демократии"¹.

¹Lynd R. The science of human relation // The New Republic 1949 August.

Лозунги социальной инженерии служат распространению бюрократического духа за пределы непосредственного применения инженерного стиля мышления и метода познания. Использовать эти лозунги в качестве постановки собственной цели значит принимать бюрократическую роль даже там, где нет возможности ее реально играть. Словом, я утверждаю, что эту роль очень часто принимают на себя как если бы. Принять технократическую точку зрения и в соответствии с ней пытаться действовать в качестве обществоведа, значит действовать так, как если бы ты в самом деле был социальным инженером. Именно в этой бюрократической перспективе сейчас часто усматривают роль социолога в обществе. Поведение как если бы я был инженером человеческой природы было бы просто забавным в обществе, где человеческий разум опирается на широкие демократические установления, но Соединенные Штаты не являются таким обществом. Каким бы оно ни было, очевидно одно: это общество, в котором постоянно растет влияние рациональных (в функциональном отношении) бюрократических машин на человеческую деятельность и принятие исторических решений. Исторические изменения во все времена не в одинаковой степени зависят от людей и часто происходят помимо их воли.

Мы, похоже, переживаем такой период, когда принятие или отсутствие решений по ключевым вопросам бюрократически организованными элитами все больше становится источником исторических изменений. Более того, мы живем в такой период и в таком обществе, где разрастание и централизация средств управления, власти, во многом происходит с помощью применения достижений общественной науки в любых целях, какие бы не ставили перед собой те, у кого в руках находятся рычаги управления. Говорить о "предсказании и управлении", оставляя без внимания проблемы, которые сопутствуют этим тенденциям в развитии общества, значит совершенно отказаться от какой бы то ни было самостоятельности в выборе нравственной и политической позиции.

Можно ли говорить об "управлении" в иной, нежели бюрократической перспективе? Да, конечно, можно. Известны различные виды "коллективного самоуправления". Адекватная разработка любой подобной идеи включает решение всевозможных проблем разума и свободы, взятых как идеи и как ценности. Она также предполагает идею "демократии" как тип социальной структуры и комплекс политических ожиданий. Демократия означает власть и свободу людей в рамках закона изменять закон в соответствии с принятыми на основе согласия правилами и даже изменять сами эти правила. Однако это не все, ибо демократия означает коллективное самоуправление структурной механикой самой истории. Это сложная и трудная для понимания идея, которую я буду ниже излагать более подробно. Здесь же я хочу только указать, что, если социологи в обществе с демократическими идеалами желают всерьез обсуждать проблемы "предсказания и управления", они должны тщательнейшим образом их обдумать.

Есть ли основания говорить о "предсказании" в иной, нежели бюрократической перспективе? Да, конечно, есть. Прогнозировать можно на основе "непреднамеренных закономерностей", а не на основе жесткого контроля за выполнением плана. Безо всякого контроля мы способны делать предсказания относительно тех сфер жизни общества, которые вообще никто особо не контролирует, где "волюнтаристская", нарушающая заведенный порядок деятельность минимальна. Язык, например, в процессе повседневного употребления претерпевает изменения и сохраняется независимо от воли говорящих. Возможно, подобные закономерности также происходят со структурной механикой истории. Если мы в состоянии ухватить то, что Джон Стюарт Милль называл "principia media" общества, если мы в состоянии уловить основные тенденции его развития, короче говоря, если мы понимаем структурную трансформацию нашей эпохи, мы можем иметь "основу для прогноза".

Все же мы должны помнить, что в некоторых специфических сферах жизнедеятельности люди часто по-настоящему контролируют свои действия, и степень этого контроля входит в число объектов нашего изучения. Следует помнить, что наряду с гипотетическими генералами существуют и настоящие, а также директора компаний и главы государств. Кроме того, как уже неоднократно отмечалось, то, что люди не инертные объекты, означает, что если они узнают о предсказаниях, сделанных относительно их деятельности, они могут изменить ее направление и часто делают это. Тем самым они могут опровергнуть или выполнить предсказания. И то, как они поступят, невозможно предсказать достаточно надежно. Там, где люди обладают некоторой свободой, нелегко предсказывать их действия.

Но главное заключается в следующем. Говорить о том, что "настоящей и конечной целью социальной инженерии" или "общественной науки" является "предсказание", значит подменить технократическим лозунгом то, что должно быть обоснованным сознательным выбором. Это значит также встать на бюрократическую точку зрения, при которой, если ее полностью принять, возможности для сознательного выбора существенно сокращаются.

Бюрократизация обществоведения происходит повсеместно. Возможно, наступление этого процесса имеет место в любом обществе, где бюрократическая рутина начинает главенствовать. Это естественным образом сопровождается вполне иезуитской и высокопарной теорией, которая напрямую никак не связана с работами, проводимыми в интересах управления. Конкретные, главным образом статистические и связанные с проблемами управления, исследования не отражаются на величественной проработке "Понятий". В свою очередь, эта проработка имеет отношение не к результатам конкретных исследований, а, скорее, связана с легитимацией существующего порядка и его частичных изменений. С точки зрения бюрократа, мир состоит из фактов, которые следует трактовать в соответствии с твердо установленными правилами. С точки зрения теоретика, мир состоит из понятий, предназначенных для манипулирования, зачастую без каких-либо правил. Теория различными способами служит идеологическим оправданием официальной власти. Исследование на службе бюрократии призвано повысить эффективность и действенность властей, предоставляя необходимую для планирования информацию.

Абстрактные эмпирические исследования используются формально бюрократически, хотя они, конечно же, несут на себе отчетливую идеологическую нагрузку, которая, собственно, иногда и находит применение. "Высокая теория", как я указывал, не обладает непосредственной полезностью для бюрократии; ее политическое содержание находится в области идеологии, и именно идеологической сферой ограничивается ее применение. Если эти два стиля исследования — абстрактный эмпиризм и " Высокая теория" — займут монопольное положение в интеллектуальной сфере, или даже станут доминирующими стилями работы, они будут представлять страшную угрозу интеллектуальным возможностям социальных наук, а в политическом плане - той роли разума в человеческом обществе, которую ему отводили классики социологии в цивилизации западных обществ.

"LEFTBLOG" AndrewRosdolsky

Поиск по этому блогу

Миллс Чарльз Райт Социологическое воображение (НАЧАЛО)