"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Миллс Чарльз Райт

Социологическое воображение

(ОКОНЧАНИЕ)

6. Философии науки

Совершенно очевидно, что понятие неопределенности по отношению к общественным наукам тесно связано с давним спором о природе Науки. Большинство обществоведов, конечно, согласятся, что их благорасположение к Науке обычно столь же противоречиво, сколь и формально. "Научный эмпиризм" многозначен: например, нет единого общепринятого взгляда на что-либо, еще с меньшим основанием можно говорить о систематическом применении какой-то одной версии. Профессиональные ожидания в значительной степени неопределенны, и стремление к мастерству может осуществляться в рамках совершенно разных моделей познания. Отчасти это происходит из-за той притягательности, которой обладают эпистемологические модели в различных направлениях философии естествознания¹.

Признавая существование различных стилей работы в общественных науках, многие ученые энергично утверждают, что "мы должны объединиться". Иногда такую программу формулируют довольно убедительно. Задачей на ближайшие десятилетия провозглашается объединение основной проблематики и теоретических достижений XIX века, главным образом, идей немецких обществоведов, с господствующими в XX веке процедурами исследования, разработанными преимущественно американцами. Предполагается, что в рамках этого диалектического единства будет достигнуто постоянное совершенствование как концептуального мастерства, так и строгости процедур. Нетрудно "объединиться" в философском смысле². Но остается вопрос. Предположим, мы достигли такого "объединения" в рамках той или иной обобщающей Исследовательской модели. Как она может быть применена при Решении главных задач общественных наук?

¹См. гл. 3, раздел 1.

²См., например, мою довольно забавную попытку решить эту задачу в статье "Two styles of research in current social studies // Philosophy of Science. Vol. 20. No. 4. October, 1953. P. 266 - 75.

Я уверен, что такая философская работа является достаточно плодотворной для обществоведов. Представление о ее возможностях позволяет уяснить наши собственные концепции и процедуру исследования. Для этого философия имеет специальный язык. Но его можно использовать лишь в самом общем виде: ни одному обществоведу нет нужды принимать подобную модель всерьез. И главное, мы должны видеть в ней средство освобождения нашего воображения, источник предположений при выборе процедур, а не воспринимать как ограничитель проблемной области исследования. Ограничение — во имя идеалов "естествознания" — круга проблем, над которыми мы собираемся работать, кажется мне странной нерешительностью. Конечно, если недостаточно квалифицированные исследователи хотят изучать частные проблемы, то это самоограничение может быть вполне благоразумным; в иных случаях подобные ограничения не имеют серьезных оснований.

Обществовед-аналитик, следующий классическому образцу, избегает устанавливать жесткие процедуры. Аналитик стремится развить и использовать в своей работе социологическое воображение. Испытывающий отвращение к сочетанию и разложению " Понятий", он прибегает к тщательной проработке терминов только тогда, когда у него есть достаточные основания полагать, что их использование расширит границы постигаемого, увеличит точность описаний и глубину рассуждений. Его мысль не сдерживается методом или методикой; классический путь — это путь знатока-интеллектуала.

Полезные обсуждения метода, равно как и теории, обычно возникают как заметки на полях выполняемой или планируемой работы. "Метод" должен прежде всего предполагать умение задавать вопросы и так отвечать на них, чтобы иметь некоторую гарантию надежности ответов. Для "Теории" самое первостепенное значение имеет внимательный анализ значения используемых слов, в частности, степени обобщенности понятий и логических связей между ними. Непременная задача метода и теории — концептуальная ясность и экономичность процедуры, и в данном случае самое главное — высвобождение социологического воображения, я не ограничение его.

Овладеть "методом" и "теорией" значит контролировать собственный процесс мышления, работать, сознавая свои неявные допущения. Идти на поводу у "Метода" или "Теории" значит просто устраняться от работы, то есть от попытки узнать что-либо о том, что происходит в мире. Без овладения мастерством исследователю нельзя добиться хороших результатов; без нацеленности на значимость результатов вся методология — бессмысленная претенциозность.

Согласно классическому направлению в общественных науках ни метод, ни теория не образуют автономной сферы. Методы суть методы для изучения определенного круга проблем; теории суть теории, объясняющие определенную область явлений. Они — как язык страны, в которой ты живешь: нечего хвастать тем, что умеешь говорить на нем, но предосудительно и неудобно не владеть этим языком.

Активно работающий обществовед должен постоянно сохранять максимальную осведомленность в изучаемой области. Это означает, что ему необходимо иметь хорошее фундаментальное представление о состоянии соответствующих разделов науки. Кроме того, его работа до некоторой степени, которую, по-видимому, нельзя установить точно, может заслужить наивысшую оценку тогда, когда тщательным образом изучено несколько разнородных по своему стилю исследований по сходной проблематике. И, наконец, такую работу нельзя считать завершенной, если она выполнена одним человеком в рамках его единственной специализации, и хуже того, если этот человек молод и фактически обладает небольшим опытом научной работы или принимал участие только в исследованиях одного методологического стиля.

Когда мы приостанавливаем наши исследования, чтобы поразмышлять о теории и методе, самым важным является переформулирование изучаемых проблем. Возможно, именно поэтому в практической деятельности каждому обществоведу необходимо выполнять и роль методолога, и роль теоретика. Это означает лишь то, что он должен быть мастером интеллектуального труда. Каждый мастер, конечно, может чему-то научиться на попытках всеобъемлющей кодификации методов, но зачастую это не выходит за рамки сведений общего характера. Вот почему "ускоренная методологическая программа", скорее всего, не способствует развитию обществоведения. Если методы исследования самым теснейшим образом не связаны с текущими задачами этой науки, форсирование методологического анализа не приносит никакой пользы а ощущение важности проблемы и страстное желание решить ее – сегодня эти качества в значительной степени утрачены — не могут найти выход в деятельности ученого.

Развитие методов чаще всего происходит в виде скромных обобщений, формулируемых по ходу работы. Соответственно, в своей научной деятельности, индивидуальной и коллективной, нам следует поддерживать теснейшее взаимодействие методов и практической работы. Общим методологическим вопросам следует уделять серьезное внимание только тогда, когда они непосредственно касаются текущей работы. Дискуссии о методе, конечно же, ведутся среди обществоведов, и, в приложении к данной работе, я попытаюсь наметить один из способов, с помощью которого могли бы проводиться такие дискуссии.

Суждения о методе и их обоснования, терминологические различения на уровне теории и в процессе дальнейшего исследования, сколь бы стимулирующими и перспективными они ни были, остаются лишь обещаниями. Суждения о методе позволяют открыть нам лучшие способы для изучения чего-либо и зачастую дают возможность найти пути познания едва ли не всего, что нас окружает. Разработка теорий, системных и несистемных, обещает обострить различительную способность нашего видения предмета, а также повысить качество анализа того, что мы наблюдаем, если появляется необходимость в более тонких интерпретациях. Но ни "Метод", ни "Теория" не могут рассматриваться как неотъемлемая составная часть работы обществоведов. В действительности, они часто составляют ее противоположность, ибо являют собой свойственный "научным деятелям" способ отстранения от проблем общественной науки. Обычно, как мы видели, такие ученые применяют какую-то весьма абстрактную, заимствованную у других модель познания. То, что эти абстрактные модели нельзя использовать по-настоящему, пожалуй, не слишком важно, ибо у них есть еще и ритуальное значение. Как я уже говорил, такие модели обычно выводятся из философии естествознания, и заимствуются отовсюду, например, из физических терминов, иногда немного устаревших, заключающих в себе философский смысл. Эта мизерная игра - в другие игры играют по сходным правилам — не столько способствует научной работе, сколько ставит ученого в положение "незнайки", о котором Макс Хоркхаймер писал: "Постоянные предостережения от поспешных заключений и туманных обобщений, если они четко не определены, содержат потенциальный запрет на всякое мышление. Если каждую мысль держать в состоянии неопределенности до тех пор, пока она не будет полностью подтверждена, то любой фундаментальный подход будет казаться невозможным, и мы ограничим себя уровнем простых симптомов"¹.

¹ Tensions that cause wars / Ed. by H. Cantril. Urbana, Illinois: Illinois University Press, 1950. P. 297.

Постоянно говорят, что молодежь легко испортить, но не странно ли видеть, что обществоведы старшего поколения одержимы претензиями на лавры философов науки? Насколько более разумно и поучительно, по сравнению с громкими заявлениями некоторых американских социологов, замечание, сделанное в одном диалоге между швейцарским и английским экономистами, хорошо иллюстрирующем классический взгляд на роль метода: "Многие авторы инстинктивно выбирают верный путь к решению этих проблем. Но после изучения методологии они начинают осознавать, сколь многочисленны ловушки и другие опасности, которые их подстерегают. В результате они теряют былую уверенность, заходят в тупик или идут в неверном направлении. Исследователям этой категории методология противопоказана"².

²Johr W. A., Singer H.W. The role of the economist as official adviser. London. George Alien and Unwin, 1955. P. 3 — 4. Кстати, эта книга являет собой образец адекватного отношения к дискуссиям о методе. Заслуживает внимания то, что она была написана в виде диалога двух масте-Р°в социологического анализа.

Поэтому мы должны провозгласить следующие лозунги:

Каждый сам себе методолог!

Методологи, за работу!

Эти лозунги нельзя воспринимать слишком буквально, как обществоведам, нам следует защищаться, а, учитывая странную и Не приличествующую научным занятиям бойкость некоторых наших коллег, мы рассчитываем на снисхождение за допущенну резкость.

Повседневный эмпиризм здравого смысла полон распространенных в обществе допущений и стереотипов, ибо здравый смысл позволяет нам вычленять элементы видимого мира и дает им объяснение. Если вы попытаетесь уйти от этого необходимого условия познания с помощью абстрактного эмпиризма, вы закончите микроскопическим, субисторическим уровнем и будете медленно накапливать отдельные, вырванные из контекста детали. Если вы попытаетесь уйти от здравого смысла с помощью "Высокой теории", то лишите используемые вами понятия ясной и очевидной эмпирической соотнесенности и, если вы будете неосторожны, то в строящемся вами трансисторическом мире окажетесь в полном одиночестве.

Понятие - это идея, обладающая эмпирическим содержанием. Если идея слишком масштабна по сравнению с содержанием, вы попадаете в сети "Высокой теории"; если содержание возобладает над идеей, вы попадаете в ловушку абстрактного эмпиризма. Общая для обоих случаев проблема часто формулируется как "необходимость разработки индексов" и представляет собой одну из основных технических трудностей современных общественных наук. Это осознается представителями всех школ. Абстрактные эмпирики часто решают проблему индексов, элиминируя объем и смысловое содержание того, что подлежит индексированию. Подход " Высокой теории" к этой проблеме не дает результатов: теоретики погружаются в разработку "Понятия" через другие, столь же абстрактные понятия.

То, что абстрактные эмпирики называют "эмпирическими" данными, представляет собой абстрагированный взгляд на социальные миры повседневности. Они обычно имеют дело с данными по категориям лиц такого-то пола, такой-то возрастной группы с таким-то доходом, проживающих в малых и средних городах. Подавляющее большинство абстрактных эмпириков с помощью этих четырех переменных делают моментальные срезы окружающей их социальной среды. Конечно, имеется еще одна "переменная": это люди, живущие в Соединенных Штатах. Но как "данность" она не входит в число мельчайших, точнейших абстрактных переменных, из которых состоит мир абстрактного эмпиризма. Для включения "Соединенных Штатов" потребовалась бы особая концепция социальной структуры, а также менее жесткая идея эмпиризма.

Большая часть классического наследия (и потому некоторые его относят к макроуровню) находится между абстрактным эмпиризмом и "Высокой теорией". В этих работах также производится определенное абстрагирование от наблюдаемой повседневной жизнедеятельности , но это абстрагирование происходит на уровне социально-исторических структур. Именно исходя из исторической реальности, или, проще говоря, в терминах конкретно-исторических социальных структур, формулируются классические проблемы социологии и предлагаются их решения.

Такая работа не менее, и даже более эмпирична, чем абстрактный эмпиризм, потому что зачастую она ближе подходит к конкретной повседневности и отражает жизненный опыт людей. Мысль чрезвычайно проста: описание Францем Нойманном социальной структуры нацистской Германии, как минимум, столь же "эмпирично" (и системно), как отчет Сэмюэла Стауффера о моральном духе армейской части под номером 10079, или анализ функций китайского мандарина, проведенный Максом Вебером, или исследование развивающихся стран Юджина Стэйли, или работа о Советской России, написанная Баррингтоном Муром. Эти работы столь же "эмпиричны", сколь проведенные Полом Лазарсфельдом исследования общественного мнения в Эри Каунти или в городке Эльмира.

Более того, по существу именно из классического наследия черпаются многие идеи, которые используются на субисторическом и трансисторическом уровнях. Какую по-настоящему плодотворную идею, какую концепцию человека, общества и отношений между ними дали абстрактный эмпиризм или "Высокая теория"? Что касается идей, то обе эти школы паразитируют на классической традиции общественных наук.

Проблема эмпирической верификации заключается в том, "как снизойти к фактам" и при этом не превозмочь их; как привязать идеи к фактам и не потерять их. Необходимо решить, во-первых, что верифицировать, а во-вторых, как это сделать.

В "Высокой теории" верификации многообещающе дедуктивны; ни что верифицировать, ни как верифицировать не представляется строго определенной проблемой.

Сторонники абстрактного эмпиризма вопрос о том, что верифицировать, часто не воспринимают в качестве серьезной проблемы. Ответ на вопрос "Как верифицировать" почти автоматически ограничен рамками самой постановки проблемы. Все это выражается в корреляционном анализе и других статистических процедурах. Создается впечатление, что единственной заботой приверженцев микроуровневого стиля является соблюдение догматов верифицируемости, что ограничивает и даже предопределяет круг используемых "Понятий" и рассматриваемых проблем.

В классической практике социологических исследований вопрос о том, что верифицировать, обычно считается столь же важным, или даже более важным, чем вопрос о том, как верифицировать. Идеи прорабатываются в тесной связи с каким-нибудь комплексом важных проблем. Выбор того, что верифицировать, определяется в соответствии со следующим правилом. Старайся верифицировать те признаки разрабатываемой идеи, которые влекут за собой выводы, значимые для ее разработки. Эти признаки мы называем "ключевыми". Если это так, значит Это, и Это, и Это должны быть такими-то. Если нет, следует другая цепочка выводов. Одним из мотивов такой процедуры является необходимость экономии труда, поскольку эмпирическая верификация, поиск фактического материала, документирование, установление факта требуют массу времени и часто весьма утомительны. Поэтому хочется, чтобы результатом работы стала максимальная дифференциация тех идей, с которыми непосредственно имеешь дело.

Мастер классического анализа обычно не пишет один большой проект значительного эмпирического исследования. Его стратегия заключается в том, чтобы обеспечить и осуществить постоянные взаимные переходы между макроуровневыми концепциями и детальными описаниями. Для этого он планирует свою работу как серию небольших эмпирических исследований (которые, разумеется, могут включать рассмотрение мельчайших подробностей и статистических материалов), каждое из которых представляется ключевым для той или иной части прорабатываемого решения. В зависимости от результатов эмпирических исследований это решение подтверждается, модифицируется или отвергается.

Вопрос о том, как верифицировать утверждение, предположение, сомнительные факты, для ученого классической традиции не представляется таким трудным, как это часто демонстрируется теми, кто работает на микроскопическом уровне. В классической традиции утверждение верифицируется детальным описанием любых существенных эмпирических материалов, относящихся к делу. Если в связи с рассматриваемыми проблемами, мы почувствуем необходимость в верификации используемых концепций, то зачастую имеем возможность дать их подробное описание в обобщенном виде, используя точные методы статистического анализа. Те проблемы и концепции, по поводу которых не возникает такой необходимости, можно верифицировать так, как это делают историки: изображать явления как очевидные. Спору нет, мы никогда не знаем наверняка и часто можем только "догадываться" о подлинности исследуемых объектов и процессов. Но неверно, что все догадки имеют равную вероятность быть правильными. Классическое обществоведение как наука, нужно отдать ему должное, среди прочего, является попыткой увеличить вероятность того, чтобы наши догадки по важным вопросам были правильными.

Верификация заключается в рациональном убеждении себя и других. Но для этого мы обязаны соблюдать принятые правила исследований, и прежде всего правило, согласно которому работу нужно представлять таким образом, чтобы каждый ее шаг был доступен для проверки другими. Нет "Одного способа" делать это, но всегда необходимы исключительная тщательность и внимание к деталям, навыки ясного изложения, скептическое отношение к непроверенным фактам и неустанная любознательность к их возможным значениям, к влиянию на другие факты. Необходима упорядоченность и систематичность в работе. Одним словом, требуется твердое и строгое соблюдение этики научного исследования. Без этого не помогут ни техника, ни метод.

Всякий способ изучения общества, выбор предмета и методов его исследования предполагает "теорию научного прогресса". Каждый, я полагаю, согласится, что рост научного знания кумулятивен, что научное знание является не порождением одного человека, а итогом работы многих людей, которые просматривают, критикуют работы друг друга, что-то добавляют к ним или, наоборот опровергают их. Чтобы оценить чьи-то достижения, надо соотнести научную работу с тем, что было сделано до нее, и с тем, что делается сейчас. Это необходимо для осуществления коммуникации, а также для "объективности". Каждый должен представить результаты своей работы так, чтобы другие могли их проверить.

Концепция достижения научного прогресса у абстрактных эмпириков весьма специфична и безоблачно оптимистична: накапливать исследования микроуровня и медленно, по крупицам, как муравьи из небольших травинок собирать огромную кучу," возводить науку".

Стратегия "Высоких теоретиков" представляется следующей. Однажды наступит момент для живого контакта с эмпирикой; к тому дню мы уже подготовимся к "системному" обращению с ней и будем знать, как построить системную теорию, логически доступную для научной эмпирической верификации.

Тот, кто намерен реализовать обещания классической социологии, не может согласиться с теорией научного прогресса, согласно которой разрозненные исследования микроуровня с необходимостью составят "полностью развитую" общественную науку. Эти ученые не хотят допустить, что собранные с определенными целями материалы обязательно будут полезны для любых других целей. Короче говоря, они не принимают теорию "строительных кирпичиков" (или теорию лоскутного одеяла, которое шьет бабушка) в качестве объяснения развития социальной науки. Они не надеются, что какой-нибудь новоявленный Ньютон или Дарвин сложит вместе все накопленные материалы. Они также не думают, что заслуга Дарвина и Ньютона в том, что они "сложили" микроскопические факты подобно тому, как это делает сегодня микросоциальная наука. Кроме того, работающие в классической традиции ученые не хотят соглашаться с представителями "Высокой теории" в том, что крючкотворство при формулировании и различении "Понятий" само по себе может быть полезным для системногоподхода к эмпирическим материалам. По их мнению, нет оснований полагать, что эти упражнения в концептуализации станут когда-нибудь чем-то большим, чем они являются сейчас.

Короче говоря, классическую общественную науку нельзя ни "возвести" из микроисследований, ни "дедуцировать" из проработки понятий. Последователи классической традиции пытаются строить и дедуцировать одновременно в самом процессе исследования посредством адекватного формулирования и переформулирования проблем и их решений. Придерживаться такой стратегии значит — прошу извинить за повтор, но это ключевой момент — выбирать для исследования общественно значимые для данного исторического периода проблемы, формулировать их в адекватной терминологии, а затем, независимо от высоты полета теории и глубины погружения в детали, в конце каждого завершенного исследовательского акта формулировать решение проблемы в терминах макроуровня. Короче говоря, классический подход фокусируется на общественно значимых проблемах. Характер самих проблем ограничивает и подсказывает необходимые методы и концепции и способы их применения. Обсуждение различных взглядов на "методологию" и "теорию" уместно только при близком и постоянном соотнесении с общественно значимыми проблемами.

Сознает это ученый или нет, но проблемы видятся ему — в плане их постановки и приоритетности — сквозь призму методов, теорий и ценностей.

Вместе с тем, надо признать, что у некоторых обществоведов нет собственного видения проблем. Они и не нуждаются ни в каком видении, поскольку на деле сами даже не определяют проблематику, над которой работают. Некоторые обществоведы берутся за исследование непосредственно осознаваемых трудностей, с которыми сталкиваются в повседневной жизни простые люди; другие руководствуются ориентирами, определенными официальными властями или интересами частных организаций. Об этом наши коллеги в Восточной Европе и в России знают гораздо больше, чем мы, ибо большинство из нас никогда не жило при политической организации, которая бы официально управляла интеллектуальной и культурной сферами. Но это ни в коем случае не означает отсутствие данного явления на Западе и, в частности, в Америке. По сравнению с политической, коммерческая ориентация может побудить ученых еще энергичнее сверять собственные исследования с поставленными извне целями.

Социологи старого либерального практического направления слишком увлекались исследованиями трудностей повседневной жизни как таковых; они не смогли всесторонне определить ценности, на основе которых формулировались изучаемые проблемы не прорабатывали, даже не рассматривали необходимые для реализации этих ценностей структурные условия. Их труды были перегружены несистематизированными фактами, у них не было интеллектуальных средств для сравнения и упорядочения фактов. Все это вело к идее о романтическом плюрализме причин. В любом случае ценности, которые издавна разделяют сторонники либерального практицизма, сегодня существенным образом инкорпорированы в административный либерализм государства всеобщего благоденствия.

В целом, предназначение бюрократического обществоведения, адекватным инструментом которого является абстрактный эмпиризм, а "Высокая теория" заполняет теоретический вакуум, сводится к служению властям. Старый либеральный практицизм и бюрократическая общественная наука не стремятся включить в круг изучаемых проблем ни общественно значимые вопросы, ни личные трудности людей. Интеллектуальный характер и использование результатов деятельности этих школ в политике (да и любых других школ в общественной науке) нелегко отделить друг от друга. Именно благодаря использованию в политических целях, равно как и своему интеллектуальному характеру (и своей академической организации) обе эти школы вышли на те позиции, которые они сейчас занимают в современной науке.

В классической традиции общественной науки проблемы формулируются так, что в самой их постановке учитывается целый ряд конкретных сфер жизнедеятельности и те частные трудности, которые испытывают различные люди. Эти сферы жизнедеятельности, в свою очередь, локализуются в более широких конкретно-исторических социальных структурах.

Ни одна проблема не может быть адекватно сформулирована, если не установлены ценности и угрожающие им факторы. Эти ценности и то, что им угрожает, очерчивают границы самой проблемы. Как я полагаю, через классический социальный анализ красной нитью проходят две ценности — свобода и разум. Порой кажется, что угрожающие им сегодня силы растут вместе с основными тенденциями современного общества, если не являются сущностными признаками данного исторического периода. В центре внимания всего обществоведения находятся условия и тенденции, представляющие видимую угрозу этим двум ценностям, и последствия этой угрозы для человечества и для исторического процесса.

Но я сейчас говорю не столько о каком-то определенном круге проблем, в том числе и тех, которые я сам выбрал для изучения, сколько о том, что обществоведам необходимо осознать те проблемы, которые в действительности содержатся в их работе и в их планах. Только при такой рефлексии они могут четко и аккуратно ставить определенные задачи и находить возможные альтернативы их решения. Только на этом пути можно сохранить объективность. Ибо объективность в общественной науке требует от ученого постоянного стремления ясно осознавать все, что вовлекается в это предприятие; она предполагает широкое и критическое обсуждение достигнутых на этом пути результатов. Стремясь к росту объема и действенности общественно-научного знания, нельзя полагаться ни на догматические модели "Научного метода", ни на претенциозные заявления о " Проблемах обществоведения".

При постановке задач исследования следует досконально знать круг социально значимых проблем и повседневных трудностей, испытываемых различными категориями людей; сама формулировка сущности будущей работы должна открывать причинные связи между сферами повседневной жизнедеятельности и социальной структурой. Определяя темы для исследований, необходимо прояснить те ценности, которые явно находятся под угрозой в рамках исследуемых проблем. Такой подход осложняется тем, что публика и отдельные индивиды не ощущают угрозы ценностям разума и свободы или по крайней мере обеспокоены не только этими ценностями. Поэтому мы должны также выяснить* каким ценностям, По мнению акторов, угрожает опасность, кто или что им угрожает? Какова будет их реакция, если они полностью осознают реальную Угрозу ценностям разума и свободы? При формулировании проблем для исследования совершенно необходимо учитывать определенные ценности и чувства, объяснения и страхи, ибо господствующие мнения и ожидания, сколь неадекватными и ошибочными они бы ни были, составляют самую суть общественно значимых проблем и личных трудностей. Более того, любое решение тех или иных вопросов можно отчасти проверить, выяснив отражает ли оно жизненные трудности и социальные проблемы так же, как они субъективно переживаются.

Между прочим, при постановке "коренного вопроса" и ответа на него обычно учитывают состояние тревожности, возникающее из "глубин" биографии людей, а также индифферентность, порождаемую самой структурой конкретного общества. Самим выбором и постановкой задач мы должны, во-первых, увидеть в индифферентности социально важную проблему, а смутную тревогу перевести на язык повседневных забот, и, во-вторых, необходимо учитывать и структурные проблемы, и повседневные трудности. При этом в исследованиях требуются максимально простые и точные формулировки, касающиеся ценностей и угрожающих им опасностей, а также желательно соотнести первые со вторыми.

В свою очередь, любой адекватный ответ на "коренной вопрос" будет включать положения о стратегических направлениях вмешательства в ситуацию, о "рычагах", посредством которых можно поддерживать или изменять сложившуюся структуру, а также оценку тех, кто в силу своего положения в обществе призван совершать это вмешательство, но не делает этого. Формулирование проблем для исследования требует учета гораздо большего числа факторов, но я хотел здесь наметить лишь общие очертания этого процесса.

7. Человеческое многообразие

После того как я уделил довольно много внимания критике преобладающих в обществоведении направлений, хочу обратиться к более позитивным — даже программным — идеям, касающимся перспектив этой науки. Если общественная наука пребывает в состоянии неопределенности, то нужно извлечь из этого пользу, а не оплакивать ее. Наука может быть больна, но признание этого факта следует понимать как требование поставить диагноз и даже как признак приближающегося выздоровления.

Собственно говоря, общественная наука занимается изучением человеческого многообразия, включающего все социальные миры, в которых жил, живет и мог бы жить человек. В эти миры входят и первобытные сообщества, которые, насколько мы знаем, мало изменились за тысячу лет, и могущественные державы, которые, как это неоднократно бывало, в одночасье терпели крах. Византия и Европа, классический Китай и античный Рим, Лос-Анжелес и империя древнего Перу - все миры, которые когда-либо знало человечество, предстоят перед нашим взором, открытые для изучения.

Среди этих миров - и свободные сельские поселения, и группы давления, и подростковые банды, и нефтяники из племени Навахо, военно-воздушные силы, предназначенные для того, чтобы стереть с лица земли городские кварталы площадью в сотни тысяч квадратных миль, наряды полицейских на перекрестках, кружки близких друзей, собравшаяся в аудитории публика, преступные синдикаты, толпы людей, заполнившие однажды вечером улицы и площади крупнейших городов, дети индейского племени Хопи, Работорговцы в Аравии, политические партии в Германии, социальные классы в Польше, меннонитские школы, душевнобольные в Тибете, всемирная сеть радиовещания. Люди разных рас и национальностей составляют публику, наполняющую залы кинотеатров, и в то же время они сегрегированы друг от друга. Они счастливы в браке и одновременно одержимы незатухающей ненавистью. Тысячи самых разных занятий существуют в торговле и промышленности, в государственных учреждениях, в различных местностях, в странах величиной чуть ли не с континент. Каждый день заключается миллион мелких сделок, и повсюду возникает столько "малых групп", что никто не в силах их сосчитать.

Человеческое многообразие проявляется также в разнообразии отдельных индивидов; социологическое воображение помогает изучить и понять его. В этом воображении индийский брамин середины 1850 г. располагается рядом с фермером-первопроходцем из Иллинойса; английский джентльмен XVIII века — рядом с австралийским аборигеном и китайским крестьянином, жившим 100 лет назад, с современным политиком из Боливии и французским рыцарем-феодалом, с объявившей в 1914г. голодовку английской суфражисткой, голливудской звездой и римским патрицием. Писать о "человеке" значит писать обо всех этих мужчинах и женщинах — о Гете и живущей по соседству девчонке.

Обществовед пытается упорядочить факты и понять человеческое многообразие. Возникает вопрос, возможно ли упорядочение и не является ли переживаемая общественными науками смута неизбежным отражением самого объекта, который пытаются изучать обществоведы? Мой ответ таков: возможно, многообразие не такое уж "беспорядочное", каким может показаться из простого перечисления малой его части; может быть, даже не такое беспорядочное, каким его часто представляют в учебных курсах колледжей и университетов. Порядок, так же как и беспорядок, зависит от "точки зрения": для достижения упорядоченного понимания людей и обществ необходим целый комплекс критериев, которые были бы достаточно простыми, чтобы понимание вообще было возможным, и достаточно разносторонними, чтобы охватить всю сферу человеческого многообразия. Вот такую точку зрения общественная наука непрестанно отстаивает.

Конечно, в обществоведении любая точка зрения базируется на определенных позициях. Непременным условием решения кардинальных проблем общественных наук, о которых я упоминал в первой главе, является изучение биографий, истории и их взаимопересечения внутри социальных структур. Чтобы исследовать эти проблемы и увидеть все человеческое многообразие, ученый должен постоянно находиться на уровне исторической реальности и учитывать, какими смыслами ее наделяют конкретные мужчины и женщины. Наша цель состоит именно в том, чтобы определить реальные процессы в обществе и раскрыть те смыслы, которые придают им конкретные люди. На основе этих смыслов формируется проблематика классической общественной науки, а, следовательно, в ней структурные проблемы общества перекрещиваются с трудностями повседневной жизни. Поэтому нам необходимо стремиться к исчерпывающему сравнительному анализу всех социальных структур в мировой истории, в прошлом и настоящем. Для этого необходимо отбирать сферы жизнедеятельности микроуровня и изучать их в терминах макросоциальных конкретно-исторических структур. Целесообразно избегать произвольной специализации учебных факультетов; исследователь должен ориентироваться на избранную тему и, точнее говоря, проблему, опираясь при этом на идеи, эмпирические материалы и методы изучения человека как творца на исторической сцене.

Если посмотреть на обществоведение с исторической точки зрения, можно заметить, что ученые с наибольшим вниманием относились к политическим и экономическим институтам, при этом довольно тщательно изучались военные, семейные, религиозные и просветительские учреждения. Такая классификация институтов в соответствии с объективно выполняемыми ими функциями обманчиво проста, хотя и удобна. Если мы поймем, как эти институты связаны друг с другом, то выясним социальную структуру общества. Ибо под термином "социальная структура" обычно понимают именно комбинацию институтов, расклассифицированных в соответствии с выполняемыми ими функциями. Социальная структура как таковая представляет собой довольно сложный объект, с которым работает обществовед. Соответственно, наиболее всеохватывающей целью социологии является анализ социальной структуры любого из многообразных обществ, в его отдельных компонентах и в его целостности. Сам термин "социальная структура" Имеет множество различных определений и, кроме того, для обозначения одного и того же понятия употребляются различные термины. Но если постоянно иметь в виду различие между сферами Повседневной жизнедеятельности и структурой общества, а также не забывать о понятии "института", можно всегда распознать признаки социальной структуры там, где она есть.

В наше время социальные структуры обычно организованы под властью политического государства. В терминах власти самой сложной и объемной единицей социальной структуры является национальное государство. Национальное государство является сейчас доминирующей формой общества в мире и, в качестве таковой главным фактором в жизни каждого человека. Национальное государство разделяет и объединяет — в разной степени и разными способами - "цивилизации" и материки. Его протяженность и уровень развития — ключи к пониманию современной всемирной истории. Современное национальное государство имеет политические и военные, культурные и экономические рычаги принятия решений и осуществления власти. Все институты и сферы повседневной жизни большинства людей теперь организованы в то или иное национальное государство.

Конечно, обществоведы не всегда изучают социальную структуру нации в целом. Суть в том, что национальное государство является тем каркасом, в рамках которого они чаще всего чувствуют потребность сформулировать проблемы самых мелких и самых крупных социальных групп. Другие социальные "единицы" чаще всего понимаются как "донациональные" или "постнациональные". Разумеется, различные национальные сообщества могут "принадлежать" к одной "цивилизации", это обычно означает приверженность их религиозных институтов к той или иной мировой религии. Исходя из фактических различий между "цивилизациями", можно наметить пути для сравнения национальных государств между собой. Но, учитывая, как понятие "цивилизация" используется такими авторами, как, скажем, Арнольд Тойнби, оно представляется слишком расплывчатым и неточным, чтобы служить основной единицей анализа, то есть задавать "поле для исследования" в общественных науках.

Выбирая в качестве исходной единицы анализа национально-государственную социальную структуру, мы допускаем приемлемый уровень обобщения, то есть тот, который позволяет избежать ухода от задач исследования и, вместе с тем, рассмотреть те структурные силы, чье влияние на многие мелочи жизни и трудности в человеческом поведении сегодня очевидны. Более того, выбор национально-государственных структур дает возможность непосредственно поднимать главнейшие социальные проблемы, вызывающие озабоченность общественности. Ибо именно на этом уровне, к добру или к худу, концентрируются наиболее эффективные средства власти, действующие как внутри государства, так и в межгосударственных отношениях, а, следовательно, оказывающие существенное влияние на ход исторического процесса.

Не подлежит сомнению, что не все национальные государства в равной степени влияют на ход истории. Некоторые из них столь малы и зависимы от других, что происходящее в них можно понять, только изучая Великие державы. Это — техническая проблема целесообразной классификации объектов — наций — и их сравнительного изучения. Верно также, что все национальные государства взаимодействуют, и некоторые из них тяготеют друг к другу в силу традиционно сходных условий развития. Но это свойственно любым объектам социального исследования. Более того, особенно после первой мировой войны, все способные к самостоятельности национальные государства все более и более становятся самодостаточными.

Многие экономисты и политологи считают естественным, что главным объектом их изучения является национальное государство: даже если они касаются "мировой экономики" и "международных отношений", им приходится непосредственно иметь дело с конкретными государствами. Ввиду специфики объекта и своей традиционной практики антропологи исследуют "целостность" общества или "культуры" и, обращаясь к изучению современных обществ, пытаются, с большим или меньшим успехом, понять нации как целостности. Но социологи, или, точнее, исследователи-техники, которые сегодня не усвоили концепцию социальной структуры, считают нацию чрезмерно масштабным и потому сомнительным объектом. По всей видимости, это объясняется ориентацией на "собирание данных", что Дешевле осуществить, имея дело с объектами микроуровня. А это значит, что объект выбирается исходя не из потребностей изучения конкретной проблемы; напротив, и проблема, и объект определяются выбором метода.

В каком-то смысле эта книга направлена против такого подхода. Думаю, что, занявшись всерьез какой-то общественно значимой проблемой, большинство обществоведов обнаружат, что гораздо труднее сформулировать ее относительно какого-нибудь менее масштабного объекта, чем национальное государство. Это относится к изучению стратификации и экономической политики, общественного мнения и природы политической власти, труда и досуга - даже проблемы муниципального управления нельзя адекватно сформулировать без всестороннего их анализа в общенациональном контексте. Таким образом, национальное государство зарекомендовало себя в качестве эмпирической данности, с которой удобно иметь дело и которая доступна каждому, кто имеет опыт работы в области общественных наук.

Идея рассматривать социальную структуру как ключевую единицу исследований исторически теснейшим образом связана с социологией, классическими ее выразителями были именно социологи. Традиционным объектом и социологии, и антропологии является все общество в целом, или, как его называют антропологи, "культура". Специфически "социологическим" элементом изучения любой отдельной черты общества было постоянное стремление соотнести эту черту с другими с тем, чтобы достичь понимания целого. Как я уже отмечал, социологическое воображение в значительной своей части является результатом усилий осуществить эту цель. Но в настоящее время подобный взгляд и соответствующая практика ни в коем случае не свойственны только социологам и антропологам. То, что являло собой перспективное направление в этих дисциплинах, превратилось в непоследовательные попытки осуществить это намерение в общественных науках в целом.

Мне не кажется, что культурная антропология, в своей классической традиции и в развитии современных направлений, чем-то принципиально отличается от социологического исследования. В те времена, когда современные общества практически не обследовались, антропологам приходилось собирать материалы о до-письменных народах в труднодоступных местностях. Другие общественные науки, особенно история, демография и политическая наука, с самого своего зарождения основывались на документальных материалах, накопленных в письменную эпоху. Это обстоятельство и привело к разделению дисциплин. Но сейчас всякого рода "эмпирические обследования" проводятся во всех общественных науках; фактически, их техника наиболее полно разрабатывалась психологами и социологами в связи с историей обществ. В последние годы антропологи также включились в изучение развитых сообществ и даже национальных государств; в свою очередь социологи и экономисты взялись за изучение "неразвитых народов". В настоящее время ни особенности метода, ни границы объекта исследования по существу не отделяют антропологию от экономики и социологии.

Экономические и политические науки большей частью связаны с отдельными институциональными сферами социальной структуры. В большей степени экономисты, в меньшей — политологи рассуждают о "хозяйстве" и "государстве", развивая "классические теории", сохраняющие свое влияние на многие поколения ученых. Одним словом, экономисты создают модели, тогда как политологи (вместе с социологами) их построению по традиции уделяют меньше внимания. Создать классическую теорию - значит разработать систему понятий и исходных предположений, из которых следуют выводы и обобщения. Последние, в свою очередь, сравниваются с различными эмпирическими заключениями. При выполнении этих задач понятия, процедуры и даже вопросы, по крайней мере неявно, кодифицируются.

Все это вроде бы прекрасно. Однако, прежде всего в экономике, а потом уже в политологии и социологии значение формальных моделей государства и экономики, имеющих строгие, непрозрачные границы, умаляют две тенденции: 1) экономический и политический прогресс развивающихся стран и 2) появление характерных для XX века форм "политической экономии", в одно и то же время тоталитарных и формально демократических. Послевоенный период был одновременно и разрушительным, и плодотворным для встревоженных экономистов-теоретиков и, фактически, для всех обществоведов, достойных этого звания.

В любой чисто экономической "теории цен" можно достичь логической строгости, но не эмпирической адекватности. Для построения такой теории необходимо знать, как осуществляется руководство институтами бизнеса, как руководители этих институтов принимают решения по вопросам их внутренней деятельности и отношений с другими институтами; нужно с психологической точки зрения изучить ожидания, касающиеся затрат, в частности, на заработную плату; знать последствия противозаконного установления фиксированных цен картелями мелких торговцев, к лидерам которых необходимо относиться с должным пониманием и т. д. Точно также, чтобы понять степень заинтересованности участников экономического процесса, часто необходимо знать об официальном и межличностном взаимодействии банкиров и правительственных чиновников, равно как и о безличных экономических механизмах.

Полагаю, что в общественных науках, преимущественное внимание исследователей медленно, но верно смещается к сравнительному анализу. Сравнительные исследования, как теоретические, так и эмпирические, являются сегодня наиболее перспективным направлением; такую работу лучше всего проводить в рамках объединенной общественной науки.

По мере развития каждой из общественных наук, их взаимодействие с другими науками усиливается. Предметом экономики, как и при ее возникновении, снова становится "политическая экономия", которая все больше используется для изучения части целостной социальной структуры. Это характерно и для экономиста Джона К. Гэлбрейта, и в неменьшей степени для политологов Роберта Даля и Дэвида Трумэна. В работе Гэлбрейта о современной структуре американского капитализма фактически представлена такая же социологическая теория политической экономии, как во взглядах Шумпетера на капитализм и демократию или в идеях Эрла Лэтэма о политике групп. Гарольда Лассуэлла, Дэвида Рис-мена и Габриэля Элмонда можно в равной степени считать социологами, психологами и политологами. Они, работая в рамках этих дисциплин, выходят за их пределы. Это свойственно всем ученым, ибо, когда овладеваешь какой-либо одной дисциплиной, тебя влечет вторгнуться в область других наук, то есть работать в классической традиции. Конечно, социологи могут специализироваться на одной из институциональных систем, но как только схватываешь сущность одной системы, одновременно приходит понимание ее места внутри совокупной социальной структуры и, следователь-до, ее отношения к другим институциональным системам. Ибо становится ясно, что в значительной степени именно из этих отношений складывается сама реальность.

Разумеется, не следует думать, что, имея дело с огромным разнообразием социальной жизни, обществоведы рационально распределяют свое внимание между дисциплинами. Во-первых, каждая из них развивалась самостоятельно, реагируя на специфические запросы и условия; ни одна из них не развивалась как часть какого-то единого плана. Во-вторых, конечно, есть множество разногласий относительно взаимоотношений между различными дисциплинами, а также по поводу разумной степени специализации. Однако сегодня многие недооценивают, что все эти разногласия могут рассматриваться скорее как факты академической жизни, чем трудности на пути познания. Даже как явления академической жизни эти разногласия, по-моему, сегодня часто преодолеваются сами собой, перерастают сами себя.

В интеллектуальном плане, главную особенность сегодняшней ситуации в науке составляет размывание границ; концепции переливаются из одной дисциплины в другую с возрастающей легкостью. Известно несколько примечательных случаев, когда карьера специалиста основывалась почти исключительно на искусном владении терминологией одной отрасли знания и ее ловком применении к традиционной области другой дисциплины. Специализация в науке есть и будет, но не обязательно в рамках более или менее случайно прочерченных границ между известными сейчас ее отраслями. Специализация, скорее, будет осуществляться в границах проблем, для решения которых потребуется интеллектуальное оснащение, традиционно относящееся к разным дисциплинам. Все больше и больше появляется концепций и методов, которые используются всеми обществоведами.

Формирование каждой общественной науки осуществляется в ^ходе внутренних процессов развития определенного интеллектуального стиля; кроме того, каждая наука испытывает на себе существенное влияние институциональных "случайностей", что ясно Проявилось в различиях, характерных для формирования каждой науки в ведущих странах Запада. Терпимость или безразличие со стороны представителей уже учрежденных дисциплин, включая философию, историю и другие гуманитарные науки, часто сопутствовали возникновению таких дисциплин, как социология, экономика, антропология, политология и психология. Фактически в некоторых высших учебных заведениях наличие или отсутствие факультетов общественных наук зависит от субъективного отношения к ним. Например, в Оксфорде и Кембридже нет "факультетов социологии".

Опасность слишком серьезного отношения к "департаментализации" общественных наук заключается в предположении, что каждый из экономических, политических и других социальных институтов представляет собой автономную систему. Разумеется, как я уже говорил, это предположение использовали и используют для конструирования "аналитических моделей", которые на самом деле часто бывают очень полезны. Обобщенные и замороженные в виде факультетов высшей школы, классические модели "государственного устройства" и "экономики", возможно, действительно отражают ситуацию в Великобритании начала XIX века и, особенно, в Соединенных Штатах. В самом деле, историю экономических и политических наук как специальностей следует, до некоторой степени, интерпретировать в контексте того исторического периода развития современного Запада, в течение которого каждый институциональный порядок провозглашался автономной сферой. Но совершенно очевидно, что модель, представляющая общество в виде конгломерата автономных институциональных систем, не является единственно возможной для общественных наук. Мы не можем ограничиться типологией в качестве основания для всеобщего разделения интеллектуального труда. Осознание этого является одним из толчков к нынешнему объединению социальных наук. Очень активно происходит слияние некоторых политологических дисциплин с экономическими, культурной антропологии с историей, социологии, по крайней мере, с одним из основных разделов психологии как в деле подготовки учебных курсов, так и в проектировании идеальных моделей исследований.

Интеллектуальные проблемы, возникающие благодаря единству социальных наук, главным образом, связаны с отношениями институциональных систем - политической и экономической, военной и религиозной, семейной и образовательной — в данных обществах и в конкретные периоды времени. Это, как я уже говорил, - важные проблемы. Многие практические трудности взаимоотношений различных социальных наук связаны с планированием учебной деятельности и академической карьеры, с терминологической путаницей и сложившимися рынками труда для выпускников по каждой специальности. Одним из наиболее серьезных препятствий на пути к совместной работе в сфере общественных наук является то, что для каждой дисциплины пишутся отдельные вводные курсы. Именно в учебниках чаще, чем в любом другом виде интеллектуальной продукции, происходят интеграции или дробления "областей знания". Менее подходящее поле для этого трудно представить. Но оптовые продавцы учебников имеют весьма реальную заинтересованность в производстве подобных книг. Наряду с интеграцией, придуманной в учебниках, попытки интегрировать общественные науки предпринимаются, скорее, в области концепций и методов, чем в рамках проблем и предмета исследований. Соответственно, различия между "отраслями" основываются не на выделении реальных проблемных областей, а на идеальных "Понятиях". Эти понятия тем не менее трудно преодолеть, и я не знаю, будет ли это сделано. Но, как мне кажется, сейчас есть шанс, что тенденции определенных структурных изменений в развитии академических дисциплин со временем преодолеют сопротивление тех, кто, глубоко окопавшись, с завидным упорством до сих пор отстаивает свою узкоспециализированную ячейку.

В то же время, несомненно, что многие обществоведы осознают, что в "своей собственной дисциплине" они могут гораздо лучше реализовывать поставленные цели в том случае, если открыто признают общие задачи, служащие ориентиром для общественной науки. Сейчас у каждого ученого имеются все возможности, чтобы игнорировать "случайности" в развитии своих факультетов, выбирать и формировать круг собственных занятий, не слишком заботясь о том, к какому факультету он принадлежит. Когда ученый Приходит к подлинному осознанию каких-либо серьезных проблем и у него появляется горячая заинтересованность в их решении, он часто вынужден овладевать представлениями и методами, которым было суждено сформироваться в другой дисциплине. "И какая общественно-научная специальность с точки зрения перспектив познания не будет казаться ему закрытым миром. Кроме того, он понимает, что фактически занимается общественной наукой, а не какой-то одной из них и, что совершенно не имеет значения, какую конкретную область социальной жизни ему интереснее всего изучать.

Часто утверждают, что, обладая подлинными энциклопедическими знаниями, невозможно избежать дилетантизма. Я не знаю так ли это, но если это так, разве мы не можем хотя бы что-нибудь почерпнуть из энциклопедизма? Действительно, практически невозможно овладеть всеми данными, концепциями, методами каждой дисциплины. Более того, попытки "интегрировать общественные науки" при помощи "концептуального перевода" или представления подробных данных обычно оказываются полным вздором; это относится к большей части того, что содержится в "общих" университетских курсах по "социальным наукам". Однако такое владение предметом, такой перевод, такое представление данных и такие учебные курсы не имеют отношения к тому, что подразумевается под "единством общественных наук".

А подразумевается следующее. Постановка и решение любой значительной проблемы нашего времени требует подбора материала, концепций и методов не из одной, а из нескольких дисциплин. Обществоведу не обязательно "владеть всей отраслью науки", достаточно знакомства с ее данными и подходами, чтобы использовать их при разработке тех проблем, которыми он непосредственно занимается. Именно по содержанию проблем, а не по междисциплинарным границам должна проходить научная специализация. И именно это, как мне кажется, сейчас и происходит.

8. О пользе истории

Общественная наука имеет дело с биографиями, историей и их пересечениями в социальных структурах. Эти три измерения — биография, история и общество — составляют систему координат для объективного изучения человека. В этом заключается основа позиции, на которой я стою, подвергая критике современные школы в социологии, последователи которых отошли отданной классической традиции. Проблемы современности - в их число входит проблема самой человеческой природы — не могут быть адекватно сформулированы, если на практике не будет последовательно осуществляться идея о том, что история является стержнем обществоведения. Также должна быть признана необходимость дальнейшего развития этой науки с учетом конкретно-исторических контекстов социологически обоснованной психологии человека. Обществовед не может обойтись без привлечения истории и без исторического осмысления психологических аспектов явлений для адекватной постановки тех проблем, которые должны в настоящее время задавать направление исследовательской работе!

Утомительные дискуссии о том, является ли история социальной наукой и следует ли считать ее таковой, не имеют существенного значения и не представляют никакого интереса. Очевидно, что вывод из подобных споров зависит от того, о каких историках и о каких обществоведах идет речь. Некоторые историки просто собирают якобы достоверные факты и стараются воздерживаться от "интерпретаций"; они занимаются, часто весьма плодотворно, отдельными фрагментами истории и, как кажется, не желают размещать свой предмет в каком бы то ни было широком контексте. Иные пребывают вне истории, затерявшись — часто не менее плодотворно — в трансисторических видениях неумолимого рока или Идущей славы. История как дисциплина не только побуждает к Уточнению деталей, но также вдохновляет исследователя расширить свой кругозор и увидеть поворотные события эпохи в развитии социальных структур.

Пожалуй, большинство историков занято "подтверждением фактов", необходимых для понимания исторической трансформации социальных институтов, а также их интерпретацией, выполненной, как правило, в повествовательной форме. Кроме того многие историки не стесняются обращаться в своих исследованиях к изучению всех сфер социальной жизни. Границы их исследований, таким образом, совпадают с границами обществоведения, хотя они могут специализироваться на политической истории, истории экономики или истории идей. В той мере, в какой историки изучают типы социальных институтов, они склонны сосредоточивать внимание на происходящих в них изменениях за определенный период времени, не обращаясь к сравнительному методу, тогда как многие обществоведы в изучении типов социальных институтов чаще обращаются к сравнительному анализу, чем историки. Но очевидно, что это различие касается лишь направления внимания и специализации в рамках общей задачи.

Именно сегодня многие американские историки испытывают на себе сильное влияние концепций, проблем и методов различных социальных наук. Ж. Барзун и X. Графф не так давно предположили, что, может быть, "обществоведы постоянно вынуждают историков модернизовать свои методики" потому, что они "слишком заняты, чтобы изучать историю" и "не могут распознать необходимые данные, если они представлены в непривычной форме"¹.

¹ Вапип J., Grqffff. The modern researcher. New York: Harcourt, Brace, 1957. P. 221.

Конечно, в любой исторической работе возникает больше методологических проблем, чем многие историки могли бы вообразить. Но некоторые из них действительно мечтают не столько о методе, сколько об эпистемологии, — что может привести к довольно странному уходу от исторической реальности. Влияние определенных версий "общественной науки" на историков зачастую оказывается плачевным, но это влияние все же не настолько велико, чтобы его нужно было долго здесь обсуждать.

Основной задачей историка является точное описание фактов человеческой жизни, но на самом деле такая упрощенная постановка проблемы обманчива. Историк воплощает в своей работе организованную память человечества, и эта память, письменная история, чрезвычайно изменчива. Она меняется, часто совершенно радикально, от одного поколения историков к другому — и не просто потому, что более поздние конкретные исследования вводят в оборот новые факты и документы. Она меняется также благодаря смене интересов и критериев, на основе которых производятся описания. Так формируются критерии отбора фактов из бесчисленного множества событий и, одновременно, их основные интерпретации. Историк не может избежать отбора фактов, хотя в его силах попытаться отрицать это, сохраняя ловкость и осторожность при собственных интерпретациях. Не нужно великолепных прозрений Джорджа Оруэлла, чтобы понять, как легко можно извратить историю в ходе ее беспрестанного переписывания. Оруэлловский "1984 год" показал это наглядно и, будем надеяться, основательно напугал некоторых наших коллег-историков.

Все эти опасности исторического предприятия делают эту науку одной из наиболее теоретизированных гуманитарных дисциплин, из-за чего безмятежное неведение многих ученых производит еще более удручающее и тревожное впечатление. Я полагаю, что бывают периоды, когда главенствует одна жесткая и монолитная точка зрения, принимая которую как должную, историки могут не задумываться о многих других вещах. Но наше время не таково. Если у историков нет "теории", они, предоставляя материалы для написания истории, сами быть авторами не могут. Они в состоянии продолжать записывать, но не способны точно отразить события. Для выполнения этой задачи сегодня недостаточно все внимание уделять "фактам".

Работы историков можно рассматривать как огромную картотеку, крайне необходимую для всех общественных наук, и я полагаю, что это верный и плодотворный взгляд. Иногда считают, что история как дисциплина включает все общественные науки, но так Думают лишь несколько заблуждающихся "гуманитариев". Наиболее Фундаментальной из всех прочих является идея, что каждая общественная наука, или, лучше сказать, каждое хорошо продуманное социальное исследование, требует исторической концептуализации и максимально полного использования исторических материалов. Эту простую идею я и отстаиваю.

Для начала мы, пожалуй, рассмотрим одно постоянное возражение против использования обществоведами исторических материалов. Утверждается, что такие материалы не настолько точны или что они недостаточно известны, чтобы можно было сравнивать их с более надежными, доступными и точными современными данными. Безусловно, подобное возражение указывает на весьма щекотливую проблему социального познания, но это верно только в том случае, если ограничить виды используемой в исследовании информации. Как я уже говорил, рассмотрение какой-либо конкретной проблемы должно определяться требованиями классического социального анализа, а не жесткими ограничениями избранного метода. Более того, это возражение уместно только для определенного круга проблем, и зачастую на него можно ответить: по многим вопросам адекватную информацию мы можем получить только о прошлом. Государственные и негосударственные тайны, усиление роли общественности — все это современные факты, которые, вне сомнения, необходимо принимать во внимание, когда мы судим о достоверности информации о прошлом и настоящем. Одним словом, это возражение является лишь очередной версией методологического самоограничения и часто сопутствует идеологии политически бездеятельного "ученого незнания".

По сравнению с вопросами о научности истории и как должны себя вести историки, более важен и более дискуссионен вопрос, являются ли сами социальные науки историческими дисциплинами. Для выполнения своих задач и даже для правильной их постановки, обществоведы должны использовать исторические материалы. Если не признавать трансисторическую теорию и теорию о внеисторической сущности человека в обществе, никакая общественная наука не может выйти за пределы истории. Вся социология достойна называться "исторической социологией". Она, как превосходно выразился Пол Суизи, пытается записывать "настоящее как историю". Существует несколько причин для такой тесной связи между историей и социологией.

1) Требуется более широкая постановка вопроса "Что объяснять?", которая обеспечивается только пониманием исторического многообразия типов человеческого общества. То, что, например, на конкретный вопрос о соотношении между формами национализма и типами милитаризма нужно по-разному отвечать применительно к разным обществам и разным историческим периодам, означает необходимость переформулировать сам вопрос. Мы нуждаемся в многообразии предоставляемых историей фактов скорее для того, чтобы ставить социологические вопросы, нежели отвечать на них. Ответы или объяснения, которые мы могли бы предложить, часто, если не всегда, строятся на сравнении. Сравнение требуется для того, чтобы понять, каковы могут быть основные условия существования объекта, который мы исследуем, будь то формы рабства или трактовка преступлений в различных обществах, типы семьи, крестьянские общины или колхозы. Какое бы явление нас ни интересовало, мы должны наблюдать его в самых разнообразных обстоятельствах. В противном случае мы ограничимся плоским описанием.

Для того чтобы преодолеть это, мы должны изучить все доступное многообразие социальных структур, как исторических, так и современных. Если мы не будем стремится к этому, что, конечно, не подразумевает исчерпание множества конкретных случаев, то наши утверждения не будут эмпирически адекватными. Ограничившись анализом нескольких признаков только одного общества, нельзя четко выявить действующие в нем закономерности и отношения. Исторические типажи составляют весьма важную часть наших изысканий и играют незаменимую роль в трактовке рассматриваемых событий. Исключить из исследований исторический материал — сведения о том, что люди сделали и какими стали, - было бы равносильно изучению процесса рождения без учета материнства.

Если мы ограничиваемся примером одного какого-либо государства современного (обычно западного) общества, то у нас нет оснований надеяться, что сможем уловить многие подлинно фундаментальные различия между человеческими типами и общественными институтами. Эту общую истину можно конкретизировать применительно к общественной науке. Различным секторам одного общества часто присуще так много общих знаменателей веры, иерархии ценностей, институциональных форм, что сколь бы Детальным и педантичным ни было наше исследование, мы не Найдем действительно значимых различий среди людей и между институтами в один отдельно взятый момент отдельно взятого общества. Фактически, синхронный срез одного общества часто подразумевает однородность, к которой, даже если суждения о ней истинны, необходимо подходить как к проблеме. Ее нельзя, как это часто делается в современной исследовательской практике, свести к проблеме построения выборки или сформулировать как проблему в терминах "здесь" и "теперь".

Общества, по-видимому, различаются разнообразием своих специфических явлений, а также, в более общем плане, по степени социальной однородности. Как заметил Моррис Гинзберг, если то, что мы изучаем, "демонстрирует существенные индивидуальные вариации внутри одного общества или в один исторический период, то установление реальных связей возможно, без выхода за пределы данного общества или периода"¹.

¹ Ginsbei-g M. Essays in sociology and social philosophy. Vol. II. London: Heinemann, 1956. P. 39.

Часто это действительно так, но не настолько безапелляционно, чтобы принять без проверки. Для проверки обычно приходится предусматривать в исследованиях сравнение социальных структур. Полноценное сравнительное исследование требует привлечения всех имеющихся многообразных материалов. Проблему социальной однородности, если ее ограничить рамками современного массового или же рамками традиционного общества, нельзя правильно сформулировать и, тем более, должным образом решить без учета сравнительного изучения современных и прошлых обществ.

Например, значение таких ключевых тем политической науки, как "общественность" и "общественное мнение" нельзя понять без подобной работы. Без расширения исследовательского горизонта мы часто обрекаем себя на получение поверхностных и ошибочных результатов. Не думаю, например, что кто-нибудь будет оспаривать утверждение о том, что политическая индифферентность является одним из главных фактов в политической жизни современных западных обществ. Однако в тех научных работах по "политической психологии избирателей", которые не опираются на исторический и сравнительный анализ, мы не находим даже классификации "избирателей", которая бы учитывала подобную индифферентность. На самом деле конкретно-историческую идею политической индифферентности и, тем более, ее смысл нельзя сформулировать в терминологии большинства исследований поведения избирателей.

Одно и то же утверждение о "политической индифферентности" применительно к крестьянам доиндустриального и к человеку современного массового общества имеет неодинаковый смысл. Во-первых, значение политических институтов для образа жизни людей и условия их существования абсолютно различны в этих двух типах общества. Во-вторых, различны формальные возможности участия в политической жизни. И, в-третьих, рост ожидания политического участия на протяжении всей истории буржуазной демократии современного Запада не всегда был характерен для доиндустриального мира. Чтобы понять "политическую индифферентность", объяснить ее, уловить ее смысл в современных обществах, необходимо учитывать совершенно разные типы и условия этой индифферентности, а для этого мы должны произвести сравнение исторических данных.

2) Внеисторические исследования тяготеют к статике или к разовому изучению ограниченных сфер повседневной жизнедеятельности. Этого и следует ожидать, так как большие структуры легче заметить, когда они находятся в процессе изменения. А изменения мы начинаем замечать только тогда, когда расширяем кругозор и охватываем достаточно большой исторический отрезок времени. Поэтому единственный способ понять взаимодействие между мельчайшими формами деятельности людей и более крупными структурами, выяснить, как факторы макроуровня влияют на ограниченные сферы повседневной жизни — это обратиться к историческим материалам. Чтобы определить структуру во всех значениях этого ключевого термина и адекватно сформулировать проблемы и трудности ограниченных условий повседневности, необходимо и на словах и на деле признать, что общественные науки мы воплощаем в жизнь как исторические дисциплины.

Изучение истории не только увеличивает наши возможности Познания структуры общества. Мы не можем надеяться на понимание Даже отдельно взятого общества, даже в статике без использования исторического материала. Образ всякого общества — это конкретно-исторический образ. То, что Маркс называл "принципом исторической определенности", можно изложить следующим образом: любое данное общество должно быть понято в контексте того периода, в котором оно существует. Как бы ни определялся "период", общественные институты, идеологии, типы личностей, преобладающие в любой данный период, составляют уникальные феномены. Это не означает, что данный исторический тип нельзя сравнить с другими и что его можно постичь только интуитивно. Но это означает — и это уже вторая ссылка на приведенный выше принцип, — что в рамках одного исторического типа различные механизмы социальных изменений образуют определенное пространство взаимодействия. Именно эти механизмы, которые Карл Маннгейм вслед за Джоном Стюартом Миллем назвал "principia media", и хотят описать обществоведы, изучающие социальную структуру.

Ранние теоретики обществоведения пытались сформулировать инвариантные законы общества — законы, которые бы имели силу для всех обществ подобно тому, как процедуры абстрагирования в физике позволили сформулировать законы, отсекающие несущественное для их действия качественное богатство "природы". По моему мнению, ни одному обществоведу не удалось установить какой-либо "закон", который был бы трансисторическим, действия которого можно было бы распространить за пределы конкретной структуры в конкретно-исторический период. Иначе "законы" превращаются в пустые абстракции или весьма туманные тавтологии. Единственный смысл "социальных законов" или даже "социальных закономерностей" — это, как мы могли убедиться, principia media, или, если угодно, конструкт для конкретной социальной структуры в конкретно-историческую эпоху. Нам неизвестны универсальные механизмы исторических изменений, а те механизмы, которые уже описаны, варьируются в различных социальных структурах. Исторические изменения касаются социальных структур общества и отношений между образующими их компонентами. Подобно тому, как существует разнообразие социальных структур, существует и разнообразие принципов исторических изменений.

3) Абсолютная необходимость знания истории того или иного общества для его понимания становится совершенно очевидной любому экономисту, политологу или социологу как только он покидает пределы развитого индустриального общества и исследует институты какой-нибудь иной социальной структуры – Ближнего Востока, Азии или Африки. При изучении "своей собственной страны" исследователь, сам того не замечая, уже погружен в ее историю, поскольку ее знание непосредственно присутствует в концепциях, с которыми он работает. Когда он расширяет рамки исследования и проводит сравнительный анализ, он начинает лучше видеть внутреннюю историческую обусловленность того, что он хочет понять, а не просто фиксирует "общий фон".

В наше время проблемы западного общества почти неизбежно оказываются общемировыми проблемами. Пожалуй, одной из отличительных характеристик современной эпохи является то, что впервые в истории все разнообразные социальные миры находятся в тесном, быстром и очевидном взаимодействии. Исследователь должен заниматься сравнением этих миров и рассматривать взаимодействия между ними. Возможно поэтому некогда экзотическая заповедная зона антропологов теперь получила название "слаборазвитых стран" и включается в число объектов исследования экономистами, а также политологами и социологами. Вот почему наилучшие социологические исследования сегодня — это работы глобального и регионального масштаба.

Сравнительные и исторические исследования очень тесно переплетаются. Нельзя понять политическую экономию слаборазвитых, коммунистических и капиталистических стран, рассматривая только их современное состояние, с помощью простых вневременных сравнений. Нужно расширить временные границы анализа. Чтобы понять и объяснить сегодняшнее состояние сравниваемых фактов, нужно знать исторические фазы и причины различий в скорости и направлении развития стран, а также причины препятствующие их развитию. Нужно знать, например, почему основанные в шестнадцатом и семнадцатом веках европейцами колонии в Северной Америке и Австралии стали со временем промышленно развитыми капиталистическими странами, а бывшие колонии в Индии, Латинской Америке и Африке остаются бедными, аграрными и отсталыми странами вплоть до конца двадцатого века.

Таким образом, историческая точка зрения ведет к сравнительному исследованию обществ. Нельзя понять и объяснить основные фазы, через которые прошла или проходит та или иная западная страна, и современные ее очертания только в терминах своей собственной национальной истории. И не только потому, что в исторической реальности любая страна в своем развитии взаимодействует с другими странами. Я также имею в виду, что разум не может даже сформулировать исторические или социологические проблемы отдельно взятой социальной структуры без ее со- и противопоставления с социальными структурами других обществ.

4) Даже если наша работа не является собственно сравнительной и связана с каким-то узким сектором социальной структуры одной страны, нам необходимы исторические материалы. Только посредством абстрагирования, которое необязательно ведет к искажению социальной реальности, мы можем избежать негативного влияния на исследование некоторых острых моментов. В наших силах, конечно, конструировать моментальные картинки и даже панорамы, но в этом случае мы не придем ни к каким выводам. Если известно, что объект нашего исследования претерпевает изменения, то на самом простейшем описательном уровне мы обязаны спросить, каковы основные тренды этих изменений? И чтобы ответить на поставленный вопрос, по крайней мере, необходимо наметить два ориентира: "куда" и "откуда".

Ответ может содержать формулировку долго- и краткосрочного тренда, что, конечно же, зависит от задач исследования. Но в работах любого масштаба обычно необходимы достаточно продолжительные тренды. Долгосрочные тренды нужны хотя бы для того, чтобы преодолеть исторический провинциализм — неявное допущение о том, что настоящее является своего рода независимым творением.

Для того чтобы понять динамику изменений в современной социальной структуре, мы должны попытаться выделить долгосрочные тенденции развития и в их терминах ответить на вопрос: каков механизм тенденций, вызывающих изменения в социальной структуре общества? Задавая подобные вопросы, мы доведем рассмотрение трендов до кульминационной точки, которая связана с историческим переходом от одной эпохи к другой и с тем, что можно назвать структурой эпохи.

Обществовед хочет понять природу современной эпохи, найти контуры ее структуры и выделить ее главные движущие силы. Каждая эпоха, если ее верно определить, является "полем исследования", которое дает возможность раскрыть присущую ей механику исторического процесса. Роль властвующих элит, например, в историческом процессе изменяется в зависимости от степени централизации институциональных средств принятия и выполнения решений.

Концепция структуры и движущих сил "современной эпохи" также ее сущностных уникальных признаков является центральной, но часто непризнанной в общественных науках. Политологи изучают современное государство, экономисты - современный капитализм. Социологи, особенно в своей полемике с марксизмом, ставят множество проблем в терминах "сущностных черт нового времени", а антропологи применяют свои познавательные способности к современному миру в исследованиях дописьменных обществ. Пожалуй, наиболее классические проблемы современных общественных наук в политологии и экономике не в меньшей степени, чем в социологии, связаны с исторической интерпретацией довольно частного процесса — зарождения, формирования и состава городских промышленных обществ "Современного Запада", как правило, в противопоставлении с "Эрой феодализма".

В обществоведении известно множество общеупотребимых понятий для обозначения исторического перехода от сельской общины феодальных времен к современному городскому обществу: "статус" и "договор" Г. Мэна, "общность" и "общество" Ф. Тенниса, "статус" и "класс" М. Вебера, "три стадии" А. Сен-Симона, "военное" и "промышленное" общества Г. Спенсера, "циркуляция элит" В. Парето, "первичные" и "вторичные группы" Ч. Кули, "механическая" и "органическая солидарность" Э. Дюркгейма, "народное" и "городское" Р. Редфилда, "священное" и "светское" Г. Беккера, "гарнизонное государство" и "торговое общество" Г. Лассуэлла, — все эти концепции, независимо от степени генерализации в употреблении, имеют конкретно-исторические корни. Даже тот, кто думает, будто он не касается истории, употребляя некоторые понятия исторических трендов, вносит в исследования и историчность, и даже трактовку определенного исторического периода.

Именно в контексте повышенного внимания к облику и движущим силам "современной эпохи", к природе присущих ей кризисов нужно понимать стандартную для обществоведа озабоченность "трендами". Мы изучаем тренды, пытаясь заглянуть за события и осмыслить их. В таких исследованиях часто делаются попытки сосредоточить свое внимание на каждом тренде, забегая немного вперед, и, что еще более важно, увидеть все тренды вместе, как движущиеся части целостной структуры исторической эпохи. Конечно, с интеллектуальной точки зрения гораздо легче (а с политической — более благоразумно) рассматривать тренды отдельно и одномоментно, как будто они не связаны друг с другом, чем представить их все вместе. Для записного эмпирика, пишущего маленькие сбалансированные эссе о том и о сем, любая попытка "увидеть целое" часто представляется "крайним преувеличением".

Попытки "увидеть целое" безусловно таят много опасностей интеллектуального плана. То, что одному видится как целое, другому представляется лишь частью, и иногда, при отсутствии синоптического зрения, попытка увидеть целое приводит лишь к сплошному описательству. Определение целого, конечно, может быть пристрастным, но я не думаю, что это пристрастие сильнее, чем при выборе легко выделяемой при наблюдении детали безо всякого представления о целом, ибо такой выбор всегда будет двойственным. В исторически ориентированном исследовании мы, кроме того, часто склонны путать "предсказание" и "описание". Эти две операции не поддаются строгому разграничению и не являются единственными при рассмотрении трендов. Мы можем изучать тренды, пытаясь ответить на вопрос "куда мы идем?", и именно это обществоведы и пытаются делать. При этом мы пытаемся изучать историю, а не возвращаться в нее, отслеживать современные тренды, чтобы не впасть в "журналистику", и выверять будущее, не впадая в пророчество. Все это нелегко дается. Мы должны помнить, что имеем дело с историей, что она очень быстро изменяется и что существуют контртренды. И нам всегда приходится сочетать узость непосредственно переживаемого настоящего с обобщениями, необходимыми для раскрытия смысла конкретных трендов для эпохи в целом. Но, кроме того, обществовед пытается увидеть разные основные тренды вместе, то есть структурно, а не так, как они проявляются в отдельной сфере жизнедеятельности. Именно эта цель позволяет в исследовании трендов выходить на уровень понимания определенной исторической эпохи, что требует полного и искусного использования исторических материалов.

Есть еще один довольно распространенный сегодня способ "обращения к истории", наделе скорее ритуальный, чем преследующий содержательные цели. Я имею в виду короткие и скучные скетчи "по истории", которыми часто предваряются исследования современного общества, а также ad hoc процедуру, известную как "историческое объяснение". Такие "объяснения", опирающиеся на прошлое отдельной страны, редко бывают адекватными. По этому поводу необходимо отметить несколько моментов.

Во-первых, признаем: изучение истории нам необходимо, чтобы преодолеть ее. Здесь я подразумеваю следующее: то, что часто принимается за исторические объяснения, лучше рассматривать как часть того, что еще надлежит уяснить. Вместо того, чтобы "объяснять" какое-то явление как "пережиток прошлого", мы должны поставить вопрос, почему оно сохранилось. Обычно находят разные ответы в зависимости от фаз, через которые прошел изучаемый феномен, и для каждой фазы можно попытаться установить, какую роль играл этот феномен, как и почему он перешел в свою следующую фазу.

Во-вторых, в исследованиях современного общества, я думаю, очень важно прежде всего пытаться объяснить его признаки в терминах современных же функций. Это значит определить место этих признаков в целом и во взаимосвязи с другими признаками. Как только удается их определить, четко вычленить, поточнее выделить их компоненты, можно переходить к рассмотрению более или менее однородного и тем не менее исторического промежутка времени.

В работах о личностных проблемах взрослых некоторые неофрейдисты — пожалуй, наиболее заметно это проявляется у К. Хорни - пришли, кажется, к сходным методам. К генетическим и биографическим причинам обращаются только тогда, когда исчерпывающе изучены наличные черты и свойства характера. Понятно, что по поводу этой же темы идет классический спор между Функциональной и исторической школой в антропологии. Одной из причин спора, по моему мнению, является то, что исторические объяснения" часто превращаются в консервативную идеологию: Институты эволюционировали в течение долгого времени, и поэтому не следует торопиться изменять их. Другая причина состоит в том, что историческое сознание довольно часто становится источником радикальной идеологии: институты по своей сути эфемерны, соответственно, конкретные институты не вечны и не "естественны" для человека, они тоже изменяются. Обе эти точки зрения часто опираются на особый род исторического детерминизма или даже исторической неизбежности, которые легко ведут к пассивной позиции и ошибочному пониманию роли человека в историческом процессе. Я не хочу заглушать в себе историческое чутье, ради обретения которого я упорно работал, но я также не хочу основываться в своих объяснениях на консервативном или радикальном употреблении понятия "историческая судьба". Я не принимаю "судьбу" как универсальную историческую категорию, о чем собираюсь поговорить позже.

Итог моих рассуждений довольно противоречив, но если он верен, то это будет иметь большое значение. Я полагаю, что исторические периоды и общества различаются по тому, нужно ли для их понимания непосредственно обращаться к "историческим факторам" или нет. Историческая природа данного конкретного общества в данный период времени может быть такова, что "историческое прошлое" имеет лишь косвенное значение для его понимания.

Совершенно ясно, что для того, чтобы понять медленно изменяющееся общество, застрявшее на века в замкнутом круге бедности, традиций, страданий и невежества, необходимо изучать его историческое прошлое и устойчивые исторические механизмы, приводящие к ужасающей зависимости от собственной истории. Объяснение механизмов полного цикла, а также тех, которые действуют на каждой его фазе, требует очень глубокого исторического анализа.

Но, например, Соединенные Штаты или государства Северной Европы и Австралия в настоящее время не застряли в железном цикле истории. Этот цикл не держит их мертвой хваткой, подобно миру пустыни у Ибн Хальдуна¹. Всякая попытка понять динамично развивающиеся страны в связи с их прошлым, как мне кажется,

¹ См.: Mahdi M. Ibn Khaldun's philosophy of history. London: George Alien and Unwin, 1957; Historical Essays. London: Macmillan, 1957. В этих публикациях содержатся исключительно глубокие комментарии, подготовленные X. Р. Тревором-Роупером. заканчивается неудачей, фактически оборачиваясь трансисторической бессмыслицей.

Короче говоря,релевантностьисторш1 сама подчинена принципу исторической определенности. Конечно, о любом явлении ложно сказать, что оно "вышло из прошлого", но смысл этой фразы как раз и является проблематичным. В мире иногда происходят совершенно новые события, в некотором смысле история и повторяется, и не повторяется. Это зависит от того, историю какой социальной структуры и какой эпохи мы изучаем¹.

¹ Хочу сослаться на подтверждающее данный тезис рассуждение из превосходного описания исторических типов Уолтером Галенсоном: "Предельный доход от обработки старых земель остается небольшим... при отсутствии... необходимых новых материалов... Но это не является единственным оправданием, чтобы сосредоточиваться на более поздних событиях. Современное рабочее движение отличается от рабочего движения тридцатилетней давности не только количественно, но и качественно. До тридцатых годов оно было по своему характеру замкнутым на себя, его решения не имели большого влияния на экономику, и оно больше было занято своими узкими внутренними проблемами, чем проблемами национальной политики". (Galenson W. Reflections on the writing of labor history // Industrial and Labor Relations Review. Oct. 1957). В антропологии спор между "функциональным" и "историческим" объяснениями имеет давнюю историю. Антропологам чаще приводилось быть функционалистами, так как им негде было брать исторические материалы по исследуемым "культурам". Они действительно Должны стараться объяснять настоящее из настоящего, находя объяснения в значимых переплетениях различных характеристик современного им общества. Недавнее обсуждение этого вопроса см. в кн.: Gell-ner E. Time and theory in social anthropology // Mind. April. 1958.

То, что этот социологический принцип можно применить сегодня к Соединенным Штатам, что наше общество, возможно, переживает такой период, для которого историческое объяснение менее существенно, чем для других обществ и других исторических эпох, по моему мнению, имеет далеко идущие последствия и может помочь нам понять некоторые важные характеристики американской общественной науки в целом. Во-первых, мы поймем причину того, что многие обществоведы, изучающие только современные западные общества, или даже еще уже, только Соединенные Штаты, считают историю малополезной для своей работы. Во-вторых, становится ясно, почему некоторые историки начинают говорить, и, по-моему, все чаще, о "Научной истории" и пытаются использовать в работе крайне формальные, даже откровенно антиисторические методы. В-третьих, мы объясним то, что историки другой категории довольно часто дают понять, особенно в воскресных приложениях, что история на самом деле чепуха, что историки занимаются производством мифов о прошлом для достижения сиюминутных идеологических целей, как либеральных так и консервативных. Прошлое Соединенных Штатов и в самом деле является прекрасным источником для счастливых образов, и, если мое мнение о бесполезности большей части истории для понимания современности верно, то сам этот факт еще больше облегчает идеологическое использование истории.

Значение исторического исследования для задач и перспектив общественной науки, конечно, не сводится к "историческому объяснению" одного "американского типа" социальной структуры. Более того, само представление об исключительной важности исторического объяснения является идеей, которая должна обсуждаться и проверяться на соответствующих данных. Даже рассматривая один тип современного общества, отрицая роль исторического материала можно зайти слишком далеко. Только на основе сравнительных исследований мы можем убедиться в том, что отсутствие определенных исторических фаз у общества оказывается зачастую совершенно необходимым для понимания его современного состояния. Отсутствие эпохи феодализма является неотъемлемым условием формирования многих черт американского общества, в том числе таких, как характер элиты и исключительная подвижность ее статуса, которую часто смешивают с отсутствием классовой структуры и "отсутствием классового самосознания". Обществоведы могут попытаться отказаться, а фактически многие и отказываются, от истории посредством чрезмерной формализации "Концепта" и методики. Но для этого им необходимо принять такие базовые допущения о природе истории и общества, которые не являются ни плодотворными, ни истинными. Такой отход от истории в лучшем случае позволит понять самые новейшие черты этого одного общества, являющегося одной из исторических структур, надеяться на понимание которой мы не можем, если не будем руководствоваться социологическим принципом конкретно-исторической определенности.

Самыми интригующими сегодня во многих отношениях являются проблемы социальной и исторической психологии. Именно в этой области происходит поразительное слияние главных традиционных интеллектуальных направлений нашего времени, точнее, формирование западной цивилизации. Именно в области психологии "природа человеческой натуры" и унаследованный от Просвещения образ человека подверглись сомнению в связи с появлением тоталитарных режимов, этнографическим релятивизмом, открытием большого потенциала иррационального в человеке и самой быстротой происходящей прямо на глазах исторической трансформации людей.

Мы уже видели, что биографии мужчин и женщин, разнообразные индивидуальные типы, к которым они принадлежат, нельзя понять без связи с социальными структурами, организующими их повседневную жизнь. Исторические трансформации влияют не только на образ жизни индивида, но и на сам характер, на пределы и возможности человеческого существа. Как субъект истории динамичное национальное государство, кроме того, представляет собой такое образование, внутри которого происходит отбор и формирование всего разнообразия мужчин и женщин, свободных и угнетенных. Национальное государство является также образованием, производящим людей. В этом заключается причина того, почему борьба между странами и военно-политическими блоками является еще и борьбой за тот тип личности, который будет преобладать на Ближнем Востоке, в Индии, Китае, Соединенных Штатах. Вот почему сегодня культура и политика так тесно связаны между собой. И именно поэтому существует столь настоятельная необходимость в социологическом воображении. Ибо мы не можем адекватно понять "человека" как изолированное биологическое существо, как сплетение рефлексов и набор инстинктов, как "объект познания" или как систему. Независимо от того, каким может быть человек, он является социально-историческим актором, которого, если и должно постигать, то только в тесном и непосредственном взаимодействии с социальными и историческими структурами.

Конечно, можно бесконечно долго говорить об отношениях между психологией и общественными науками. Большая часть рассуждений представляет собой формальную попытку интегрировать различные идеи о "личности" и "группе". Без всякого сомнения, все они так или иначе кому-то полезны; к счастью, в нашей попытке сформулировать предметную область общественной науки их затрагивать не нужно. Однако психологи могут определить для себя сферу исследований, а экономисты, социологи, политологи, антропологи и историки в своих исследованиях человеческого общества должны исходить из предварительных допущений о "человеческой природе". Эти допущения в настоящее время попадают в область социальной психологии.

Интерес к этой области растет, потому что психология, как и история, является настолько фундаментальной для общественно-научных исследований, что, поскольку психологи не обращаются к этим проблемам, обществоведы сами становятся "психологами". Экономисты, наиболее "формализованные" из обществоведов, сообразили, что традиционный "экономический человек", расчетливый гедонист, больше не может служить психологическим основанием для адекватного изучения ими экономических институтов. В антропологии в последнее время появился интерес к "личности и культуре", для социологии, как и для психологии, "социальная психология" стала новым полем для исследований.

В ответ на эти интеллектуальные течения некоторые психологи предприняли ряд различных работ в области "социальной психологии", другие самыми разными способами попытались дать новое определение границ психологии с тем, чтобы оградить себя от изучения факторов, имеющих явную социальную природу, а третьи ограничили свою деятельность физиологией человека. Я не хочу сейчас анализировать все академические специализации внутри сильно раздробленной в настоящее время психологии и, тем более, судить о них критически.

Существует один стиль психологических размышлений, который академическими психологами открыто не используется, но тем не менее оказывает на них влияние, также, впрочем, как и на нашу интеллектуальную жизнь в целом. В психоанализе, особенно в работах самого Фрейда, проблема человеческой природы ставится предельно широко. Если подвести итог, то становится ясно, что на протяжении последнего поколения менее ортодоксальные психоаналитики и их последователи сделали два шага вперед.

Во-первых, они преодолели рамки физиологии индивидуального организма и стали изучать те малые семейные группы, в которых и происходят жуткие мелодрамы. Можно сказать, что Фрейд подошел к анализу индивида внутри родительской семьи с неожиданной, медицинской точки зрения. Конечно "влияние" семьи на человека было замечено давно. Новым оказалось то, что, как социальный институт, семья, в соответствии с воззрениями Фрейда, оказалась ответственной за характер и жизненную судьбу человека.

Во-вторых, социальный элемент в объективе психоанализа был существенно расширен особенно в результате включения, так сказать, социологической проработки суперэго. В Америке к психоаналитической традиции присоединилась другая, имеющая совершенно иное происхождение и получившая развитие в социальном бихевиоризме Дж.Г.Мида. Но затем в исследованиях наступила полоса ограниченности и нерешительности. Непосредственный фон "межличностных отношений" сейчас изучен хорошо, но более широкий контекст, в котором размещаются сами эти отношения, а следовательно, и сам индивид, не просматриваются. Конечно, есть исключения, например Эрих Фромм, который прослеживал связь между экономическими и религиозными институтами и определял их воздействие на людей разных типов. Одной из причин общей нерешительности этого направления является ограниченность социальной роли психоаналитика. Его деятельность и научные перспективы исследований в силу профессии ограничены отдельным пациентом, и специфическими условиями своей практики. К несчастью, психоанализ до сих пор еще не завоевал себе прочного места в академической науке¹.

¹ Другой важной причиной склонности возвеличивать"межличностные отношения" является всеохватность и ограниченность слова "куль-тура", в терминах которой распознается и формулируется социальное в психологических глубинах человека. В противоположность социальной структуре, понятие "культура" является одним из самых расплывчатых по своему значению в общественных науках, хотя, возможно, благодаря этому оказывается чрезвычайно полезным для экспертов. На Практике понятие "культура" употребляют для общего соотнесения с Повседневной жизнедеятельностью вместе с "традицией", а не как синоним "социальной структуры".

Следующим шагом психоаналитических исследований стало распространение на другие институциональные сферы метода, с помощью которого Фрейд начал свой превосходный анализ отдельных типичных институтов родства. Нужна была идея социальной структуры как некая композиция институциональных порядков, каждый из которых предстояло подвергнуть такому же психологическому исследованию, какое Фрейд предпринял по отношению к институтам родства. В психиатрии, непосредственно занимающейся терапией "межличностных" отношений, уже начали ставить под сомнение фундаментальную идею о возможности отыскать истоки норм и ценностей в потребностях, якобы присущих индивиду perse. Но поскольку без соотнесения с социальной реальностью нельзя понять саму природу индивида, мы и должны исходить в нашем анализе из такого сопоставления. Изучение индивида включает не только его положение, как биографической единицы, внутри различных сфер жизнедеятельности на уровне межличностного взаимодействия, но и размещение самих этих сфер внутри той социальной структуры, которую они формируют.

На основе развития психоанализа, как и социальной психологии в целом, теперь можно кратко обрисовать психологические проблемы общественных наук. Здесь я коротко перечислю только те пункты, которые считаю наиболее плодотворными или, как минимум, приемлемыми для работы обществоведа¹.

¹ Подробное обсуждение высказываемого здесь взгляда см. в кн.-Gerlh H., Mills Ch. Character and social structure. New York: Harcourt-Brace, 1953.

Жизнь индивида нельзя адекватно понять без учета особенностей тех институтов, внутри которых протекает его биография, поскольку именно она фиксирует точки принятия роли, изменения и выхода из нее, а также непосредственный процесс перехода от одной роли к другой. Ребенок воспитывается в такой-то семье, играет с детьми определенного круга, становится студентом, рабочим, мастером, генералом, матерью. Большая часть человеческой жизни состоит из подобных ролей внутри специфических институтов. Чтобы понять биографию индивида, мы должны понять значение и смысл тех ролей, которые он играл и играет до сих пор. Чтобы понять эти роли, мы должны понять те институты, куда эти роли входят.

Но взгляд на человека как на продукт общества позволяет увидеть за внешними биографическими событиями нечто большее, чем последовательность социальных ролей. Для этого нам необходимо проникнуть в самые глубинные, "психологические" свойства человека, в частности, в его представление о себе, его сознание и, фактически, в становление человеческой личности. Если психология и социальные науки откроют механизмы, посредством которых общество задает и даже внедряет образцы самых сокровенных свойств личности, это будет самым выдающимся открытием последних десятилетий. Все проявления эндокринной и нервной системы, эмоции страха, ненависти, любви, гнева в самых разнообразных формах должны быть поняты в тесной и непрерывной связи с социальной биографией и социальным контекстом, в которых эти эмоции переживаются и выражаются. Физиология органов чувств, наше восприятие физического мира: цвета, которые мы различаем, запахи, которые мы чувствуем, звуки, которые слышим, — все они социально сформированы и предписаны. Различные мотивы действий людей и даже сугубо индивидуальную способность осознавать их необходимо понимать в контексте преобладающих в данном обществе мотивационных словарей и в зависимости от происходящих социальных изменений, а также от взаимопроникновения этих словарей.

Биографию и характер индивида нельзя целиком объяснить условиями жизни и тем более влиянием социального окружения в прошлом, в младенчестве и детстве. Для адекватного понимания необходимо уловить взаимодействия непосредственного окружения с более широкой структурой, учесть трансформации этой структуры и ее влияние на непосредственные жизненные условия. Поняв социальную структуру и структурные изменения, их влияние на жизненные ситуации и переживания индивида, мы сможем понять причины поведения людей и тех настроений, которые они переживают в повседневной жизни, остающиеся необъяснимыми Для них в терминах непосредственного социального окружения. Концепцию конкретно-исторического типа личности нельзя проверить, основываясь лишь на том, что представители типа находят ее приятной в соответствии со своим Я-образом. Поскольку ограничены условиями своего существования, они не ожидают, д_аи не могут ожидать, что будут знать все причины своих сложившихся жизненных условий и границ своего личностного мира. Крайне редко целые категории людей адекватно оценивали свое положение в обществе. Убеждать себя в обратном, что обществоведы часто делали под влиянием используемых методов, значит допустить такую степень рационального самосознания и самопознания, которую не допускали даже психологи восемнадцатого столетия. Данное Максом Вебером описание "протестанта", его мотивов и влияния, которое протестанты оказали на религиозные и экономические институты, позволяет нам лучше понимать этих людей, чем они сами себя понимали. Введение структурного контекста позволило Веберу выйти за пределы осознания индивидом себя и своих жизненных условий.

Важность самых ранних переживаний, сам по себе "вес" детства в психологии характера взрослого человека зависит от типа детства и типа социальной биографии, преобладающими в различных обществах. Сейчас, например, очевидно, что роль отца в формировании личности должна устанавливаться в рамках конкретных типов семьи и в терминах того места, которое эта семья занимает в социальной структуре общества, частью которого эта семья является.

Описывая представления индивидов определенных категорий, факты их жизни и их реакции на жизненные условия, нельзя получить представление о социальной структуре, в которую он вписан. Попытки найти объяснение социальных и исторических событий в психологии "индивида" часто основываются на допущении, что общество является лишь скоплением разрозненных индивидов, а потому, если мы познаем все "атомы", то сможем суммировать всю информацию и таким образом познать общество. Это допущение ни к чему не ведет. На самом деле в отрыве от общества, из психологического исследования, мы не можем узнать даже самого элементарного об "индивиде". Только в построении абстрактных моделей, которые, разумеется, могут быть полезны, экономист может постулировать "человека экономического", а специализирующийся на семейной жизни психиатр (а практически все психиатры являются специалистами в этой области) постулировать классического "человека с эдиповым комплексом". Ибо точно также, как структурные отношения при выполнении экономических и политических ролей часто являются решающими для понимания экономического поведения индивида, огромные изменения в роли отца, произошедшие со времен викторианской эпохи, надо учитывать для понимания ролей внутри семьи и положения семьи как института в современном обществе.

Принцип исторической конкретности применим также к психологии, как и к общественным наукам. Даже самые сокровенные особенности внутренней жизни человека лучше всего проблематизируются в конкретно-историческом контексте. Чтобы осознать обоснованность этого допущения, нужно лишь на мгновение задуматься о том огромном разнообразии мужчин и женщин, которое являла нам человеческая история. Психологам, как и обществоведам, следует хорошенько подумать, прежде чем высказывать какую-либо фразу, подлежащим в которой является "человек".

Человеческое разнообразие таково, что никакая "элементарная" психология, никакая теория "инстинктов", никакие известные нам принципы "сущности человеческой природы" не могут охватить все громадное разнообразие человеческих типов и индивидов. Любое утверждение о человеке, не учитывающее социально-исторических реалий жизни людей, будет относиться к биологическим представлениям о возможностях человеческого вида. Но в рамках определенных пределов и в реализации этих возможностей перед нами предстает широчайшая панорама человеческих типов. Попытка втиснуть человеческую историю в каркас теоретических "концептов" о "сущности человеческой природы" столь же бесплодна, сколь и попытки сконструировать ее из точнейших, но несущественных трюизмов по поводу поведения мышки в лабиринте.

Ж. Барзун и Г. Графф отмечали: "Заглавие знаменитой книги Доктора Кинси "Сексуальное поведение самца" являет собой поразительный пример скрытого, в данном случае ложного, допущения, так как в книге говорится не о самцах, а о мужчинах, проживавших в Соединенных Штатах в середине двадцатого века... Само представление о человеческой природе относится к числу неявных Допущений социальной науки и утверждать, что она составляет содержание научных отчетов, значит затрагивать этот фундаментальный вопрос. Не может быть ничего кроме "человеческой культуры", в высшей степени изменчивой"¹.

¹ Barzun J., Graff H. The modern researcher. New York: Harcourt, Brace, 1957. P. 222-223.

Представление о "человеческой природе", общей для человека как такового, является нарушением принципа конкретно-исторической определенности, который необходим для тщательной исследовательской работы в области изучения человека. В самом крайнем случае, это абстракция, на которую обществоведы не имеют права. Конечно, нам следует иногда помнить, что на самом деле мы очень немного знаем о человеке, что все, что мы знаем, не полностью очищено от элементов таинственности, которой окружено разнообразие событий в истории общества и в биографиях людей. Иногда нам хочется погрузиться в эту тайну, почувствовать, что мы все-таки являемся ее частью, и, наверно, это правильно. Но, будучи людьми западной цивилизации, мы исследуем человеческое многообразие, то есть стремимся удалить из нашего поля зрения все таинственное. При этом не надо забывать, что мы как исследователи весьма мало знаем о человеке, истории, биографииях людей и об обществах, в которых мы в одно и то же время и твари, и творцы.

9. Разум и свобода

Кульминация в отношениях обществоведа с историей наступает тогда, когда он приходит к пониманию эпохи, в которой живет. В отношениях с биографией кульминация наступает с осознанием сущности природы человека и ее границ, внутри которых возможна трансформация человека в ходе истории.

Все классики общественной мысли обращались в своих трудах к самым отличительным характеристикам своего времени, поднимали вопрос о современных им путях формирования истории, обращались к "характеру человеческой природы" и к изучению преобладающих в конкретную эпоху типов личности. Маркс, Зомбарт и Вебер, Конт и Спенсер, Дюркгейм и Веблен, Маннгейм, Шумпетер и Михельс — каждый по-своему рассматривал эти проблемы. Однако в наше время многие обществоведы этого не делают, несмотря на то, что именно сейчас, во второй половине XX века, изучение подобных вопросов и на общественном, и на личностном уровне стало безотлагательным, жизненно необходимым для выработки культурных ориентиров нашего обществоведения.

Сегодня люди хотят осознать свое место в мире; они хотят знать, что их ожидает, что они могут, если вообще могут, сделать для истории и какую ответственность несут перед будущим. На подобные вопросы нельзя ответить раз и навсегда. Каждая эпоха дает свои ответы. Но именно сейчас, и именно Мы испытываем затруднение. Мы переживаем конец исторической эпохи, а потому нам приходится искать ответы собственными усилиями.

Мы переживаем конец так называемой современности. Подобно тому, как вслед за античностью на несколько веков установилось Доминирование восточной культуры, которое европейцы по простоте своей называют "Темными веками", так и сейчас современность сменяется эпохой постмодерна. Ее можно даже назвать "Четвертой эпохой".

Установление границы между окончанием одной и началом другой эпохи - это, разумеется, вопрос определения. Но определения, как и всякий продукт общества, имеют конкретно-исторический характер. А как раз сейчас наши базовые определения общества и личности сталкиваются с новыми реалиями. Мало сказать, что никогда еще в течение одного поколения люди не переживали столь головокружительных социальных изменений. Мало сказать, что, ощущая на себе смену эпох, мы изо всех сил стараемся разглядеть очертания новой эпохи, в которую, как нам кажется мы вступаем. Говоря о смене эпох, я хочу сказать, что, когда мы по-настоящему пытаемся сориентироваться, то обнаруживаем, что многие ожидания и представления, в конечном счете, имеют историческую привязку. Слишком часто многие привычные чувства и категории мышления дезориентируют нас при попытке объяснить то, что происходит вокруг. Свои объяснения, касающиеся смены эпох, мы обычно выводим из имеющих громадное историческое значение событий, например, из перехода от средневековья к Новому времени. Но когда мы пытаемся распространить эти объяснения на современную ситуацию, они оказываются громоздкими, неуместными и неубедительными. Еще я хочу сказать, что главные наши ориентиры - либерализм и социализм, — фактически исчерпали свои возможности давать адекватные объяснения окружающего мира и нас самих.

Обе эти идеологии вышли из эпохи Просвещения и имеют много общих исходных посылок и ценностей. В обеих возрастание рациональности считается первейшим условием распространения свободы. Вера в освободительную силу прогресса на основе разума, значение науки как безусловного блага, требование общедоступного образования и признание его политического значения для демократии — все эти идеи Просвещения основываются на оптимистическом предположении о внутренней связи между разумом и свободой. Мыслители, оказавшие наибольшее влияние на наш образ мышления, исходили из этих предположений. Каждая мысль и каждая подробность в наследии Фрейда основываются на них. Ведь, чтобы быть свободным, индивид должен более рационально осознавать себя, и назначение терапии - дать его разуму шанс мыслить свободно на протяжении всей жизни. На том же самом предположении основана и главная линия марксизма: люди, охваченные иррациональной анархией производства, должны оценить свое положение в обществе, обрести "классовое самосознание", которое в марксовом представлении не менее рационалистично, чем любое понятие Бентама.

Либерализм превыше всего ставил фактическую свободу и разумность индивида, марксизм превозносил роль человека в политическом сотворении истории. Либералы и левые радикалы Нового времени в целом верили в то, что свободный человек может сознательно творить историю и свою собственную биографию.

Но, я полагаю, то, что в последнее время происходит в мире, дает наглядное представление, почему идеи свободы и разума зачастую воспринимаются столь неоднозначно как в современных капиталистических, так и в коммунистических обществах. Марксизм часто превращается в мрачную риторику самозащиты и злоупотреблений бюрократии, а либерализм — в пошлое и никчемное затушевывание социальной реальности. Думаю, что ни либеральная, ни марксистская интерпретация политики и культуры не могут дать верного понимания главных тенденций развития нашего времени. Эти направления общественной мысли возникли, чтобы побудить исследовать такие типы обществ, которые более не существуют. Джон Стюарт Милль исследовал не те представления о политической экономии, которые сейчас возникают в капиталистическом мире. Карл Маркс не анализировал общества, которые складываются сейчас в странах коммунистического блока. И никто из них никогда не задумывался над проблемами так называемых неразвитых стран, где сегодня семеро из десяти рождающихся борются за выживание. Сейчас мы сталкиваемся с новыми типами социальной структуры, которые, если придерживаться идеалов Нового времени, не поддаются анализу в унаследованных нами терминах либерализма и социализма.

Идеологическим признаком "Четвертой эпохи", который отделяет ее от Нового времени, является то, что вопрос об отношении разума и свободы стал дискуссионным, поскольку появилось подозрение, что с возрастанием рациональности возвышение свободы необязательно.

Идея о роли разума в делах человеческих и о свободной личности как вместилище разума являются самыми важными идеями, унаследованными обществоведами XX века от философов Просвещения. Если идеалам разума и свободы суждено оставаться ключевыми ценностями при фиксировании проблем личности и общества, то их самих следует возвести в ранг проблем. Требуется их переформулировать в более четкие операциональные термины по сравнению с понятиями, развивавшимися предшествующими мыслителями и исследователями. Ибо в настоящее время ценности разума и свободы находятся в большой опасности.

Доминирующие тенденции хорошо известны. Наблюдается рост крупных рационально организованных бюрократий, тогда как возможности индивидуального разума по сути остаются прежними. Ограниченные условиями повседневной жизни простые люди зачастую не могут осмыслить как рациональные, так и иррациональные, крупномасштабные структуры, в которых они занимают подчиненное место. Поэтому часто кажется, что они последовательно совершают рациональные действия, не имея ни малейшего представления об их истинных последствиях. В связи с этим растет предположение, что те, кто находится на вершине власти, подобно толстовским генералам, лишь делают вид, что имеют такое представление. С ростом бюрократических организаций по мере дальнейшего разделения труда появляются все новые и новые сферы жизни, досуга и труда, где рациональное мышление затруднено или вообще невозможно. К примеру, солдат "аккуратно выполняет целый ряд функционально рациональных действий, не имея никакого понятия о конечной цели этих действий" и о функции каждого акта внутри целого действия¹.

¹ См.: Mannheim С. Man and society. New York: Harcourt, Brace, 1940. P. 54.

Даже люди с высочайшим уровнем развития интеллекта в области техники выполняли порученную им работу, не подозревая, что ее результатом окажется первая атомная бомба.

Наука, оказывается, не является вторым — технологическим -пришествием. То, что научным методам и научной рациональности отводится в обществе центральное место, вовсе не означает, что жизнь людей устроена разумно, без мифов, обмана и суеверий. Всеобщее образование приводит, скорее, к технологическому идиотизму и националистической ограниченности, чем к информированному и независимому мышлению. Массовое распространение исторических знаний вместо того, чтобы поднять уровень восприимчивости к культуре, может лишь опошлить ее и стать серьезным препятствием на пути творческой инновации. Высокий уровень бюрократической рациональности и технологии вовсе не означает высокого уровня развития мышления у индивидов и общества. Одно автоматически не следует из другого, поскольку социальная, технологическая и бюрократическая рациональность есть не просто сумма индивидуальных воль и способностей мыслить. Бюрократическая рациональность, судя по всему, фактически ограничивает саму возможность индивида обрести волю и способность к самостоятельному мышлению. Рационально организованные общественные установления не обязательно служат средством увеличения свободы как для личности, так и для общества. На самом деле эти установления зачастую являются средством тирании и манипуляции, средством, с помощью которого людей лишают самой возможности мыслить и способности действовать свободно.

Только занимая некоторые командные или же, в зависимости от конкретного случая, просто выгодные для наблюдения позиции в рациональной структуре, можно понять механику структурных сил, которые, воздействуя на непосредственные условия жизни, доступны для осознания простыми людьми .

Источник сил, формирующих эти условия, находится за пределами повседневного обихода, и люди не могут их контролировать. Более того, сами формы повседневной жизни все больше рационализируются. Семья подобно фабрике, досуг подобно работе, взаимоотношения с соседями подобно межгосударственнным отношениям, — все стремятся стать частью функционально рациональной целостности. В противном случае все выходит из-под контроля или оказывается игрушкой в руках иррациональных сил.

Распространение рационализации общества, углубление противоречий между рациональностью и разумом, разрушение некогда предполагаемого совпадения разума и свободы, - все эти тенденции выводят на историческую сцену "рационального", но лишенного разума человека, который чем глубже себя рационализирует, тем сильнее ощущает тревогу- В этом ключе и нужно ставить сейчас проблему свободы, несмотря на то что упомянутые тенденции и подозрения редко проблематизируются, и еще реже широко осознаются как коренные вопросы, волнующие общество, и воспринимаются как личные трудности. Фактически, острота проблем разума и свободы в настоящий момент заключается в их непризнанности и несформулированности.

С точки зрения индивида большинство окружающих его событий являются результатом манипулирования, расчета, случайного стечения обстоятельств. На ком или на чем лежит ответственность за события, зачастую неизвестно, а властям обычно не нужна известность. Это еще одна причина, почему простые люди, испытывая личные трудности или ощущая свою готовность встать на защиту интересов общества, не могут найти правильную мишень для своих мыслей и действий, ибо не в состоянии определить, кто именно несет угрозу ценностям, которые они неуверенно принимают за свои.

Находясь под господствующим воздействием рационализации, индивид делает все, что в его силах. Он применяет свои помыслы и свой труд в сложившейся ситуации, из которой не ищет выхода, да и не мог бы его найти, тем более, что человек просто приспосабливается к обстоятельствам. Ту часть своей жизни, которая остается после работы, он тратит на игры, на потребление, на "удовольствия" . Хотя сфера потребления также подвергается рационализации. Отчужденный от производства и от труда, индивид оказывается еще отчужден и от потребления, и от настоящего досуга. Этот факт приспособления человека и его влияние на условия жизни и саму личность ведут к утрате возможности, а вместе с ней способности и желания не только мыслить, но и действовать как свободная личность. Однако ему, по-видимому, незнакомы ценность ни разума, ни свободы.

Такое приспособление необязательно ведет к утрате интеллекта, даже если жить, работать и отдыхать в подобных условиях достаточно долго. Карл Маннгейм подробно обрисовал это положение, говоря о "саморационализации", под которой понимает процесс, в ходе которого личность, включенная в ограниченные сегменты крупной рациональной организации, начинает систематически регулировать свои влечения и стремления, образ жизни и мышления, жестко придерживаясь "правил и предписаний организации". Рациональная организация, таким образом — структура отчуждающая, поскольку принципы, которыми следует руководствоваться в поведении, мышлении и даже в выражении эмоций, исходят не от сознательного индивида эпохи Реформации и не от независимого разума картезианского человека. На самом деле руководящие принципы чужды и прямо противоречат всему тому, что исторически понимается под индивидуальностью. Не будет преувеличением сказать, что с развитием рациональности и перемещением локуса контроля от индивида в крупномасштабную организацию, возможность разумной жизни окажется недоступной большинству людей. Воцарится рациональность без разума. Такая рациональность ведет не к свободе, а разрушает ее.

Не удивительно, что идеал индивидуальности начал подвергаться сомнению, поскольку именно в наше время в центре внимания оказалась сама природа человека и наши представления о пределах человеческих возможностей. В сотворении истории еще не исчерпаны пределы и смысл человеческой природы. И мы не знаем, насколько глубокой может быть трансформация психологии человека при переходе от Нового времени к новейшей современной эпохе. Но сейчас мы должны поставить вопрос: возможно ли среди живущих ныне людей преобладание, или, по крайней мере, массовое появление так называемых "жизнерадостных роботов".

Мы, конечно, знаем, что человека можно превратить в робота при помощи химических и психиатрических средств, путем постоянного принуждения и контроля над окружающей средой. Человек может превратиться в робота вследствие случайных воздействий и под влиянием цепи непредвиденных обстоятельств. Но можно ли заставить человека быть жизнерадостной и полной желаний машиной? Может ли он быть счастливым в подобных условиях и каковы характерные свойства и смысл подобного счастья? Нельзя больше Допускать в качестве аксиомы о человеческой природе, что глубочайшей человеческой сущности свойственны стремление к свободе и воля к разуму. Напрашивается вопрос, что в человеческой природе, в сегодняшних условиях жизни человека, в социальной структуре каждого конкретного общества способствует появлению жизнерадостных роботов. И как можно этому противостоять?

Появление отчужденного человека и связанная с ним проблематика влияет сейчас на всю серьезную интеллектуальную жизнь и является причиной ее кризиса. Отчуждение — главная проблема человеческого существования современной эпохи и всех достойных науки исследований. Я не знаю других понятий, тем и проблем, которые были так глубоко разработаны в классической традиции, но находятся сегодня в столь глубоком загоне.

Эту проблему Карл Маркс блестяще раскрыл в своих ранних 'работах об "отчуждении", Георг Зиммель сделал ее главным предметом в недавно ставшей известной работе "Метрополия". Грэм Уоллес касался ее в работе о " Большом обществе", она просматривается в фроммовской концепции "автомата". Опасение, что подобный тип людей станет преобладающим, прослеживается во многих работах, в которых авторы по-новому используют такие классические социологические понятия, как "статус" и "договор", "общество" и "сообщество". Это опасение присутствует в понятиях "управляемого индивида" Рисмена и "социальной этики" Уайта. И, конечно, наиболее широко известен, если так можно выразиться, триумф отчужденного человека, который стал главной идеей книги Джорджа Оруэлла "1984 год".

Позитивная сторона широко трактуемых понятий "Id " Фрейда, "свободы" Маркса, "#" Джорджа Мида, "спонтанности" К. Хорни заключена в их противопоставлении триумфальному шествию отчужденного человека. Эти авторы пытались найти своего рода точку опоры в самом человеке, которая позволила бы им поверить, что человека в конечном счете нельзя сделать и он не может стать отчужденным созданием, отчужденным от природы, от общества и от себя самого. Стенания по "общинности", я полагаю, являются тщетной попыткой упрочить условия, которые бы исключили вероятность существования такого человека, и многие гуманистические мыслители, придя к убеждению, что психиатры своей практикой порождают отчужденных, рационализирующих себя людей, отвергают такую деятельность, облегчающую адаптацию. За отвержением, а в еще большей степени это относится к уходящим в традицию современным заботам и размышлениям серьезных исследователей человека, стоит простой и убедительный факт, что отчужденный человек является противоположностью западному представлению о свободе. Общество, в котором этот человек, "жизнерадостный робот", благоденствует, является антитезой свободному, то есть в прямом, буквальном смысле, демократическому обществу. Приход подобного человека указывает на то, что свобода стала проблемой для личности и для общества, а также, будем надеяться, и проблемой для обществоведов. Если сформулировать ее как личностную проблему, то есть в терминах тех ценностей, по поводу которых индивид чувствует смутную тревогу, это будет проблема "отчуждения". В качестве общественной проблемы отчуждение выражено в словах и ценностях, безразличных публике, это — по меньшей мере проблема демократического общества как факта и как идеала.

Именно потому, что на общественном и на личностном уровне эта проблема не получает широкого признания, сопутствующие ей тревога и безразличие оказывают глубокое и значимое воздействие на людей. В этом на сегодняшний день заключается важнейшая, с точки зрения политического контекста, составляющая проблемы свободы, и в этом же заключается интеллектуальный вызов современным обществоведам по поводу формулирования проблемы свободы.

Будет не просто парадоксом сказать, что за отсутствием личных переживаний, за тревожными ощущениями болезненности и отчуждения скрываются ценности разума и свободы. Точно так же основная угроза разуму и свободе исходит, скорее всего, от игнорирования явных проблем, от апатии, нежели от какой-то четко определенной опасности.

Проблемы личности и общества не проясняются, потому что для их решения человеку необходимы свобода и разум, которые как раз и находятся под угрозой исчезновения или вырождения. Эти проблемы ни как личностные, ни как общественные не обсуждаются в современных работах, тогда как классическая общественная наука предусматривает их постановку.

В результате кризиса ценностей разума и свободы, возникли Проблемы личности и общества, которым нельзя дать единую "для всех времен и народов" формулировку. Но также не следует разбирать, и тем более решать их, разбивая каждую из них на ряд микроскопических, мелкомасштабных вопросов или отыскивая причины трудностей, испытываемых индивидами в их непосредственном социальном окружении. Это — структурные проблемы, и для их постановки необходимо работать в классической традиции совмещения биографии и исторической эпохи. Только так можно проследить влияющую на рассматриваемые ценности связь между структурой и непосредственными условиями жизни и проанализировать их причины. Задача в том, чтобы определить и заново поставить такие проблемы, как кризис индивидуальности и роль человечества в истории, роль разума в жизни свободного индивида и в выборе направления исторического процесса.

Моральные и интеллектуальные обязательства обществоведения заключаются в том, чтобы ценностями разума и свободы по-прежнему дорожили и при формулировании проблем с ними обращались серьезно, последовательно и творчески. Но есть еще и политические обязательства перед тем, что неточно называют "западной культурой". Политические кризисы нашего времени совпадают с интеллектуальными, так серьезная работа в одной области общественных наук полностью отражается на другой. Взятые вместе политические традиции классического либерализма и классического социализма исчерпывают наши главные политические ориентации. Их крах как идеологий влечет за собой закат свободной и разумной личности. Всякое политическое возрождение либеральных и социалистических целей в настоящее время должно во главу угла ставить идею об обществе, в котором все люди будут обладать самостоятельным разумом и чье независимое мышление будет иметь структурные последствия для общества, истории и их личных судеб.

Интерес обществоведов к социальной структуре объясняется отнюдь не тем, что будущее якобы структурно предопределено. Мы изучаем структурные границы человеческих решений и пытаемся отыскать точки эффективного воздействия для того, чтобы узнать, что можно и что должно изменять структурно при возрастании в ходе истории роли сознательно принимаемых решений. Наш интерес к истории объясняется не только неизбежностью будущего и его связи с прошлым. Тот факт, что люди проживали в определенных типах общества в прошлом, не задает точное или абсолютное количество типов общества, которые они могут создать в будущем. Мы изучаем историю, чтобы определить возможности участия человеческого разума и человеческой свободы в историческом процессе. Короче говоря, мы изучаем конкретно-исторические социальные структуры для того, чтобы узнать, отчего зависят структурные изменения и как их контролировать. Только так можно познать границы и смысл человеческой свободы.

Свобода — это не только возможность делать все, что нам вздумается, или делать выбор из заданных вариантов. Свобода — это, прежде всего, возможность определить варианты выбора, обсудить их и только потом принять решение. Вот почему не может быть свободы без повышения роли разума в человеческих делах. И в жизни индивида, и в истории общества социальная роль разума заключается в определении выбора, в расширении сферы влияния принимаемых решений в историческом процессе. Будущее человеческих дел — это не просто набор переменных для предсказания. Будущее — это то, по поводу чего нам предстоит принимать решения, разумеется, в пределах исторической возможности. Но эта возможность не установлена раз и навсегда, и в наше время эти пределы значительно расширились.

Кроме того, проблема свободы — это проблема еще и того, кто и как принимает решения о будущем человеческих дел. Организационно, это лишь проблема аппаратного принятия решений. С точки зрения морали — это проблема политической ответственности. С интеллектуальной точки зрения — проблема того, какие варианты будущего возможны в настоящем. Но в более широком аспекте проблема свободы касается сегодня не только природы истории и структурных возможностей сознательно влиять на ход истории. Она затрагивает также природу человека и тот факт, что Ценность свободы не выводима из некой "фундаментальной природы человека". В конечном счете проблема свободы — это проблема жизнерадостного робота, и она облекается в такую форму потому, что именно сегодня для нас стало очевидным, что не все люди от природы хотят быть свободными, что не все хотят и не все могут, по самым разным причинам, сделать над собой усилие.

Для овладения разумом, столь необходимым для свободы.

При каких же условиях у людей появляется желание быть свободными и действительно поступать свободно? При каких условиях люди хотят и могут нести на своих плечах сопутствующую свободе ношу и воспринимать ее не столько как бремя, сколько как с радостью принимаемую способность изменить самого себя. Но спрашивается можно ли заставить людей хотеть стать жизнерадостными роботами?

Разве не должны мы сегодня смотреть в лицо опасности вырождения человеческого разума как продукта общества в качественном и культурном отношении, несмотря на то, что этот процесс затушевывается наплывом технических приспособлений? Разве это не приведет к рациональности без разума, к отчуждению человека, к утрате влияния свободного разума в человеческих делах? Эти опасности связаны с накоплением техники: те, кто ею пользуется, не смыслят в ней, кто изобретает, почти больше ни в чем не разбирается. Вот почему мы не можем, не впадая в серьезные противоречия, использовать изобилие технических достижений в качестве показателя человеческого достоинства и культурного прогресса.

Чтобы сформулировать какую-нибудь проблему, необходимо указать на связанные с ней ценности и угрожающие им опасности. Чувство угрозы таким ценностям, воспринимаемым большинством людей, как свобода и разум, является необходимым моральным основанием ставить любые важные для социального познания проблемы, как общественные, так и сугубо личностные.

Проблемы культурных ценностей для индивида связаны со всем тем, что принято подразумевать под идеалом человека эпохи Ренессанса, которому угрожает появление среди нас жизнерадостных роботов.

Ценности, содержащиеся в политической проблеме творения истории, воплощены в прометеевской идее сотворения человека. Угроза этому идеалу имеет два аспекта. С одной стороны, исторический процесс пойдет самотеком, если люди по-прежнему будут отказываться от сознательного участия в нем и, таким образом, просто плыть по течению. С другой стороны, сотворение истории может происходить в реальности, но осуществляться узкими кругами элиты без реальной ответственности перед теми, кому приходится бороться за выживание из-за последствий решений или бездействия властей.

Я не знаю, как решить в наше время проблему политической безответственности, а также политическую и культурную проблему жизнерадостного робота. Но разве не ясно, что ответы не будут найдены до тех пор, пока мы наконец не возьмемся за тщательное рассмотрение этих проблем? Разве не очевидно, что за это дело следует взяться прежде всего обществоведам из богатых стран? То, что многие из них до сих пор не делают этого, несомненно является величайшим человеческим пороком, которому подвержены в наше время привилегированные люди.

10. О политике

Активно работающим обществоведам нет необходимости допускать, чтобы "случайные" влияния извне определяли политический смысл их деятельности, а посторонние люди, преследуя собственные цели, распоряжались результатами исследований. Обсуждение смысла научной работы и распоряжение ее результатами целиком находятся во власти ученых, ибо относятся к стратегическим вопросам развития науки. Ученые обладают огромными, большей частью неиспользуемыми возможностями влиять на направления этого развития и даже определять их. Чтобы выработать стратегию, они должны ясно и четко выразить ее цели и принять конкретные решения относительно теории, метода и фактов. Как стратегические, эти положения будут касаться каждого исследователя лично и научного сообщества в целом, поскольку мы уже выяснили, что не выраженная ясно морально-политическая позиция гораздо больше влияет на результат, чем открытое обсуждение личной и профессиональной стратегии. Только обсудив это влияние, можно полностью осознать его и, таким образом, попытаться проконтролировать его воздействие на результаты научных исследований и их политический смысл.

Каждый обществовед всегда придерживается определенных ценностей, что косвенно отражается в его работе. Личные и общественные проблемы возникают там, где появляется угроза ожидаемым ценностям, и их нельзя четко сформулировать без признания существования этих ценностей. Обществоведов и науку все чаще используют для достижения бюрократических и идеологических целей. При этом исследователь человека и общества, как личность и как ученый, должен задавать себе следующие вопросы: понимает ли он, в каких целях применяется его труд, каким ценностям служит, сможет ли он проконтролировать использование результатов своего труда? В зависимости от того, ответит ли он на эти вопросы, использует или не использует их в своей работе и профессиональной жизни, будут ли даны ответы на вопросы: а) является ли он в своей профессиональной деятельности морально независимым; б) уважает ли моральные принципы других людей; в) имеет ли устойчивую систему ценностей. Ключевые понятия, с которыми до сих пор пытались подходить к этим проблемам, — часто, я уверен, с благими намерениями — уже не годятся. Теперь обществоведы должны как следует поработать над этими судьбоносными вопросами. В данной главе я собираюсь поговорить о том, что мне представляется важным иметь в виду при любом ответе, а также развить ту версию, которую в последние годы стал считать наиболее обоснованной.

В своей работе обществовед порой неожиданно для себя сталкивается с необходимостью выбора ценностей. Ясно, что он уже работает на основе определенных ценностей. Ценности, которых сегодня придерживаются общественные науки, черпаются из ценностей, созданных в западном обществе, ибо повсюду за его пределами достижения общественных наук заимствуются, не будучи собственным изобретением. Правда, кое-кто настаивает, что избранные ценности "трансцендируют" западное и любое другое общество, другие говорят, что придерживаются стандартов, которые будто бы "имманентны" существующему обществу, как некий нереализованный потенциал. Но, несомненно, что сегодня многие согласятся с тем, что ценности, присущие традициям общественных наук, ни трансцендентны, ни имманентны. Просто многие их провозглашают и в определенных пределах практикуют внутри своего узкого круга. То, что называют моральным суждением, лишь отражает желание обобщить выбранные ценности и тем самым сделать их доступными для других.

Мне представляется, что традициям общественной науки присущи три ведущих политических идеала, которые, безусловно, связаны с ее интеллектуальными перспективами. Первый из них — это ценность истины, факта. Само занятие общественными науками имеет политический смысл, поскольку наука определяет, что есть факт. В мире, где бытует так много бессмыслицы, любое Утверждение о факте имеет политическое и моральное значение. Все обществоведы самим фактом своей работы вовлечены в борьбу между просветительством и мракобесием. В таком мире, как наш, заниматься общественными науками значит, прежде всего, проводить политику истины.

Но политикой истины не исчерпываются те ценности, которыми мы руководствуемся в нашем предприятии. Истинность полученных нами данных и точность исследований, взятые в их социальном контексте, могут быть (а могут и не быть) существенными для жизни людей. В том, важны ли они и каково их значение, собственно и заключается вторая ценность, то есть ценность роли разума в жизни людей. Наряду с ними имеется и третья ценность — человеческая свобода, при всей неоднозначности ее смысла. И свобода, и разум, как я уже отмечал, занимают центральное место в цивилизации западного мира, обе ценности провозглашаются идеалами. Но любая попытка их использования в качестве критериев или целей ведет к большим разногласиям. Вот почему определение идеалов свободы и разума является одной из интеллектуальных задач для нас как обществоведов.

Если человеческому разуму суждено сыграть более значительную и более явную роль в историческом процессе, обществоведы, несомненно, должны быть среди ее главных исполнителей. Ибо своей деятельностью они являют пример использования разума для понимания жизни людей, именно в этом их призвание. Если у них есть желание работать и, тем самым, сознательно идти избранным путем, они сначала должны определить свое место в интеллектуальной жизни общества и в общественно-исторической структуре своей эпохи. Они должны представлять свое место в общественных сферах познания, а уже эти сферы соотнести с конкретно-исторической структурой общества. Но здесь не место заниматься подобной работой. Я хочу лишь разграничить три политически важные роли, исполнителем которых обществовед, как поборник разума, может себя считать.

В общественных науках, особенно, пожалуй, в социологии, часто встречается тема царственного философа. Начиная с Огюста Конта и кончая Карлом Маннгеймом, в книгах можно найти призывы дать больше власти "человеку знания", а также попытки их оправдания. При более точной формулировке возведение разума на престол означает, конечно же, начало царствования "человека разума". В этой идее кроется основная причина, почему обществоведы сохраняют, правда весьма общую, приверженность разуму в качестве общественно значимой ценности. Они постоянно хотят избежать признания нелепости этой идеи при сопоставлении ее с фактами власти. Кроме того, названная идея противоречит сути многих версий демократического устройства общества, поскольку предполагает существование аристократии, даже если она является таковой по таланту, а не по рождению или богатству. Довольно нелепая идея о том, что обществовед должен стать царствующим философом, является только одним из представлений о той роли в обществе, которое он может попытаться воплотить.

Достоинство сферы политики во многом зависит от интеллектуальных способностей тех, кто ею занимается. Если бы "философ" стал правителем, я был бы склонен покинуть его государство. Но когда у правителей нет никакой "философии", разве способны они к ответственному правлению?

Вторая, и сегодня самая обычная роль ученого-обществоведа — советник правительства. В настоящее время эта роль находит свое воплощение в бюрократическом использовании общественных наук, которое я описал. Отдельный обществовед старается не отставать от тех многочисленных тенденций развития современного общества, которые делают индивида функционально и частью рациональной бюрократии; он подыскивает такое местечко, чтобы не заниматься изучением структуры постсовременного общества. При таком положении, как мы видели, общественные науки сами тяготеют к тому, чтобы стать функциональным рациональным механизмом. Отдельный ученый смиряется с утратой моральной автономии и подлинной рациональности, а роль разума в жизни людей имеет тенденцию сводиться просто к усовершенствованию техники управления и манипулированию.

Но таков худший вариант исполнения роли советника. Чтобы ее выполнять, я полагаю, не обязательно следовать букве и духу бюрократического стиля. Трудно исполнять эту роль, сохраняя моральную и интеллектуальную целостность и, следовательно, свободу для работы над проблемами общественных наук. Советникам легко вообразить себя философами, а своих клиентов — просвещенными правителями. Но даже если советники — действительно философы, то те, кому они служат, могут не быть просвещенными. Поэтому меня поражает преданность некоторых советников своим невежественным деспотам. Кажется, что такую преданность не нарушит ни деспотическая некомпетентность, ни догматическая тупость.

Я не утверждаю, что роль советника нельзя хорошо исполнять. На самом деле я знаю, что это возможно, и есть люди, которые этим и занимаются. Будь таких людей побольше, политические и научные задачи обществоведов, выбравших третью роль, стали бы менее тягостными, поскольку вторая роль частично пересекается с третьей.

Третий путь, на котором обществовед может попытаться реализовать ценность разума и выполнить свою роль в человеческих делах, тоже хорошо известен, и иногда даже применяется на практике. Задача заключается в том, чтобы оставаться независимым, делать свою работу, самому выбирать проблемы, но направлять свою деятельность и на правителей, и на "общественность". Подобная концепция позволяет нам представить социальную науку как своего рода орган общественного интеллекта, занятого проблемами как общественного, так и личностного выбора, а также стоящими за ними тенденциями развития социальной структуры, а отдельных обществоведов представить как разумных членов самоуправляемой ассоциации, которую мы называем общественными науками.

Принимая подобную роль, более полное объяснение которой я дам далее, мы пытаемся действовать в соответствии с ценностью разума. Полагая, что наша деятельность имеет какой-то результат, мы принимаем теорию творения истории: мы утверждаем, что "человек" свободен и своими рациональными усилиями может влиять на ход истории. Сейчас я, не касаясь самих ценностей свободы и разума, хотел бы только обсудить, в соответствии с какой теорией истории их можно реализовать.

Люди свободны творить историю, но одни чувствуют себя гораздо свободнее, чем другие. Такая свобода требует доступа к средствам принятия решений и осуществления власти, при помощи которых сейчас можно творить историю. Но так было не всегда. Далее я еще затрону современный период, в котором средства власти значительно гипертрофированы и централизованы. Имея в виду этот период, я утверждаю, что если люди и не творят историю, то постепенно они все больше превращаются в инструменты в руках творцов истории, а также в простые объекты исторического процесса.

Насколько велико реальное значение того или иного принятого решения, само по себе является исторической проблемой. Это в значительной степени зависит от имеющихся в распоряжении власти средств в данное время и в данном обществе. В некоторых обществах бессчетное число людей конкретными действиями изменяют свой уклад жизни, и тем самым постепенно изменяют саму структуру общества. Эти изменения и есть ход истории. История "течет", хотя в целом "люди творят ее". Так, масса предпринимателей и потребителей, совершая десятки тысяч сделок в минуту, постоянно обновляют облик рыночной экономики. Возможно, это было главным ограничением, которое Маркс имел в виду, когда писал: "Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали..."*

* Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта. К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч.. т. 8, с. 119. — Прим. перев.

Судьба, или "необходимость", движет историческими событиями, не подвластными никаким группкам или группам людей, которые: 1) достаточно компактны для идентификации; 2) обладают властью, достаточной для принятия решений, которые могут иметь последствия; 3) в состоянии предвидеть эти последствия и, таким образом, нести ответственность за них. В соответствии с этой концепцией, события есть итог и непреднамеренный результат неисчислимого количества действий огромного числа людей. Каждое отдельное действие незначительно по своим последствиям, которые сглаживаются или усиливаются другими подобными решениями. Не существует связи между намерениями какого-то одного человека и итоговым результатом неисчислимого количества действий. События происходят помимо воли людей: история делается за их спинами.

Понимаемая таким образом судьба не является универсальным фактом. Она не является неотъемлемой частью сущности истории или природы человека. Судьба — это свойство конкретно-исторического типа социальной структуры. В обществе, где высшим достижением военной техники является винтовка, а типичной хозяйственной единицей — семейная ферма и кустарная мастерская, где нации-государства еще нет в помине, где коммуникация осуществляется из уст в уста глашатаями, и нет печатных станков, в таком обществе, история — в самом деле судьба.

Теперь обратимся к главной особенности нашей жизни. Разве она состоит не в громадном расширении и подавляющей централизации всех средств власти и принятия решений, то есть всех средств творения истории? В современном индустриальном обществе средства производства развиваются и централизуются, по мере того как на смену крестьянам и ремесленникам приходят частные корпорации и государственные промышленные предприятия. В современном национальном государстве средства принуждения и политического администрирования проходят сходный путь развития по мере того, как королевский контроль над знатью и вооружавшиеся на собственные средства рыцари заменяются регулярными армиями, а теперь ужасающими военными машинами. Знаменующее постмодерн наивысшее развитие всех трех тенденций — в экономике, политике, принуждении — сегодня наиболее ярко наблюдается в США и в СССР. В наше время происходит концентрация средств сотворения истории как национального, так международного масштаба. Поэтому разве не понятно, что именно сейчас люди обладают уникальной по своим масштабам и возможностям способностью сознательно управлять историческим процессом? Властвующие элиты, распоряжающиеся этими средствами, сегодня действительно делают историю — конечно, "при обстоятельствах, выбранных не ими", — но по сравнению с другими людьми и другими эпохами эти обстоятельства, безусловно, не кажутся непреодолимыми.

В непосредственно переживаемой нами ситуации, несомненно, заключен парадокс. Факты применения новейших средств управления историческим процессом свидетельствуют о том, что люди не находятся во власти судьбы и теперь могут творить историю. Нелепость состоит в том, что другие факты показывают: в данный момент идеологии, предлагающие людям надежду на управление историческим процессом, переживают в западных обществах упадок и крах. Этот крах означает разрушение надежд идеологии Просвещения на то, что разум и свобода станут господствующими, высшими силами человеческой истории. И это происходит на фоне интеллектуального и политического бездействия научного сообщества.

Где та интеллигенция, которая велеречиво рассуждает о западном мире, где те интеллектуалы, чья деятельность пользуется влиянием среди политических партий и общественности, чье мнение учитывается при принятии исторических решений? Где доступ таким людям к средствам массовой информации? Кто из руководителей двухпартийного государства и его жестоких военных машин чутко реагирует на то, что происходит в мире знания, разума и чувств? Почему свободный интеллект так далек от принятия решений власти? Почему сейчас среди власть имущих преобладают крайняя безответственность и невежество?

В сегодняшних Соединенных Штатах интеллектуалы, художники, проповедники, гуманитарии и ученые тоже ведут холодную войну, и вместе с официальными властями переживают замешательство. Они не выдвигают к власть имущим требований об альтернативных направлениях политики, равно как не излагают собственных программ перед общественностью. Они не пытаются внедрить принцип ответственности в политическую жизнь Соединенных Штатов, а способствуют выхолащиванию ее содержания. Плачевное моральное состояние общества отражается и в порочности (по христианским меркам) духовенства, и в добровольном переходе ученых в государственно-монополистический "аппарат науки". Сюда же относится и журналистская ложь, ставшая обыденностью, и значительная часть претенциозной пошлости, которая слывет общественной наукой.

Я не жду, что по данному вопросу со мной согласятся все обществоведы. Главное, что я хочу сказать, это то, что для любого ученого, принявшего ценности разума и свободы, основная задача заключается в определении границ свободы и возможностей разума в истории.

Принимая на себя третью роль, обществовед не считает себя какой-то персоной, независимой от общества. Но он чувствует, подобно многим другим людям, что находится вне процесса принятия главных исторических решений эпохи, и в то же время знает, что находится среди тех, на ком отражаются многие последствия этих решений. В этом состоит главная причина, почему по мере осознания того, что он делает, обществовед явно превращается в "человека политического". Невозможно быть "вне общества", вопрос в том, какую позицию ты занимаешь в обществе.

Обществовед, как правило, относится по своим жизненным условиям, статусу и власти к среднему классу. Его род занятий и круг социальных взаимодействий дают ему в решении структурных проблем общества примерно те же шансы, какими располагает простой гражданин, поскольку эти проблемы нельзя разрешить чисто интеллектуальным усилием или в частном порядке. Их нельзя даже сформулировать в рамках сферы повседневности, доступной "обыкновенному человеку", потому что основные структурные проблемы относятся к сфере компетенции социальной, политической и экономической власти. Но обществовед не только "обыкновенный человек". Его задача заключается в том, чтобы мысленно выйти за пределы той сферы повседневности, в которой ему приходится жить, и именно для ее решения он, например, может рассматривать одновременно экономический строй Англии XIX века и статусную иерархию Америки XX века, военные институты императорского Рима и политическую структуру Советского Союза.

Ввиду того, что для обществоведа ценности свободы и разума имеют первостепенное значение, важное место в его работе должно занимать изучение тех объективных возможностей стать свободными и разумными, которыми обладают люди, принадлежащие к тем или иным категориям внутри конкретных типов социальной структуры. Другим важным направлением исследований должно стать выяснение того, какие шансы предоставляют людям, в зависимости от их социального положения, различные типы обществ для того, чтобы, во-первых, с помощью разума и жизненного опыта выйти за пределы социальных ячеек своей повседневной жизни, и, во-вторых, какой властью они располагают для того, чтобы непосредственно воздействовать на структуру данного общества. Это второе направление касается роли разума в истории.

Рассматривая эти проблемы, легко заметить, что в современных обществах некоторые люди используют власть для того, чтобы ощутимо воздействовать на определенные структуры и полностью осознают последствия своих действий. Другие, имея такую же власть, не осознают границ ее влияния. Но большинство людей не могут выйти за пределы повседневности и мысленно увидеть более крупные социальные структуры или осуществлять доступными им средствами какие-либо структурные изменения.

В силу профессиональной деятельности обществоведы определяют свое место в обществе. Мы знаем о существовании структуры общества и кое-что об исторических механизмах ее развития. Ясно, что у нас нет доступа к существующим ныне средствам власти, при помощи которых в настоящее время можно влиять на работу этих механизмов. Но у нас есть одно, зачастую слабое, "средство власти", и оно-то и дает ключ к пониманию нашей политической роли.

Думаю, что главная политическая задача обществоведа, разделяющего идеалы свободы и разума, заключается в том, чтобы обращаться в своей работе к каждому из трех типов людей, выделенных мной по критериям власти и знания.

На власть имущих и осознающих ее силу обществовед возлагает ответственность за структурные изменения, на которые он указывал в своей работе, а их осуществление зависит от решений властей или отсутствия таковых.

Тем, чьи действия имеют структурные последствия, но кто, по-видимому, не осознает этого, он сообщает все, что удалось установить относительно этих последствий. Ученый пытается просвещать подобных людей, а уже потом, опять-таки, возложить на них ответственность.

Тем, кто не имеет реальной власти и чье сознание ограничено повседневными заботами, он раскрывает влияние структурных тенденций и крупных решений на условия их жизни, показывает связь личностных трудностей и общественных проблем. В ходе этой работы он сообщает им все, что обнаруживается при анализе Действий более могущественных членов общества. В этом заключаются основные просветительские задачи ученого, и они же являются его общественными задачами при обращении к любой широкой аудитории. Теперь рассмотрим некоторые проблемы и задачи, возникающие из этой роли исследователя.

При всей широте кругозора рядовой обществовед занимается преподаванием, а подобный род занятий во многом определяет на что он способен как профессионал. В качестве преподавателя он обращается к студентам, при случае публикуется и выступает перед более широкой или более влиятельной аудиторией. Говоря о его возможной роли в обществе, остановимся подробнее на этих простых фактах власти или, если угодно, фактах безвластия.

Поскольку образование преследует либеральные цели, то есть "освободительные", общественная роль ученого имеет два аспекта. В интересах индивида он должен показать, что личные трудности и заботы могут трансформироваться в доступные для разумного решения общественные проблемы, и его задача — развить в индивиде способность к самообразованию, ибо только тогда последний сможет стать разумным и свободным. В интересах общества ученый должен бороться со всеми силами, разрушающими истинную общественность и порождающими массовое общество, или, в позитивной формулировке, его задача — помогать образованию и укреплению сознательно самосовершенствующейся общественности. Только тогда общество может быть разумным и свободным.

Это очень широкие цели, и я должен дать некоторые пояснения. Мы прививаем людям позитивные навыки и умение определять ценности, которых они придерживаются. Но одни "навыки" более, другие менее важны для задач просвещения. Я не считаю, что навыки и ценности можно легко отделить друг от друга, как это часто представляется в поисках "нейтральных навыков". Это вопрос меры, где на одном конце шкалы умения, а на другом — ценности. Но в середине этой шкалы лежит то, что я назову восприимчивостью, и это то, что должно интересовать нас более всего. Обучение работе на станке, чтению или письму суть по большей части привитие навыков. Помощь кому-либо в понимании того, чего он в действительности хочет добиться в своей жизни, или обсуждение с ним стоического, христианского и гуманистического образов жизни есть обучение ценностям или их культивирование.

В один ряд с навыком и ценностью нам следует поставить восприимчивость, означающую оба этих понятия и, кроме того, включающую в себя терапию в ее исконном смысле как знание самого себя. Восприимчивость предполагает совершенствование всех тех навыков внутренней полемики с самим собой, которые мы называем мышлением, а при участии других — дискуссией. Учитель должен начинать с изложения вопросов, которые для индивида наиболее интересны, даже если преподавателю они кажутся банальными и пустыми. Необходимо так вести обучение и использовать такие материалы, которые бы позволили развивать у ученика способность к рациональному охвату непосредственно изучаемых проблем и всего того, что попадет в поле его интереса в процессе образования. Учитель должен так обучить своих учеников, чтобы они сами смогли продолжить начатое им. Конечная цель "освобождающего" образования состоит лишь в том, чтобы в итоге сформировались способные к самообразованию и самосовершенствованию мужчины и женщины, то есть свободные и разумные индивиды.

Общество, в котором такие индивиды преобладают, демократично в самом главном значении этого слова. Такое общество можно определить как общество, где доминирует истинная общественность, а не массы. Здесь я имею в виду следующее.

Люди в массовом обществе находятся во власти личных проблем, которые они не способны превратить в общественные проблемы, даже не сознавая этого. Они не понимают взаимодействия личных проблем, с которыми они сталкиваются в повседневной жизни, с проблемами социальной структуры. Однако именно это способен сделать образованный человек в осознающем себя обществе. Он понимает, что то, что он считает и переживает как личные проблемы, зачастую свойственно и другим, и, что более важно, никто не может решить их в одиночку, а только путем изменений структуры групп, в которых живет индивид, а иногда и структуры всего общества. Люди толпы переживают трудности, но они обычно не осознают их истинное значение и происхождение. Но будучи частью общества люди видят социальные корни проблем и обычно осознают их общественную обусловленность.

Политическая задача обществоведа, как и любого другого либерального просветителя, заключается в непрерывном переводе личных трудностей на язык общественных проблем и в объяснении индивидуальной значимости общественных проблем для людей различных категорий. Его задача как ученого — демонстрировать в своей работе, а как просветителя — и в своей жизни социологическое воображение, его цель — совершенствовать навыки этого воображения у мужчин и женщин в той аудитории, которую ему предоставляет общество. Достижение этих целей обеспечивает безопасность разуму и свободной личности, а также делает их доминирующими ценностями демократического общества.

Сейчас вы можете сказать себе: "Ну вот, он собирается установить планку так высоко, что теперь все должно казаться низким". То, что обо мне могут подумать подобным образом, свидетельствует о несерьезном восприятии слова "демократия" и о безразличии многих наблюдателей к тому, как происходит утрата смысла данного слова. "Демократия", конечно, сложное понятие, по поводу которого небезосновательно ведутся горячие споры, но несомненно то, что оно не настолько трудно для понимания и противоречиво, чтобы его не могли использовать люди, желающие рассуждать совместно.

Я уже пытался показать, что я понимаю под идеалом демократии. В сущности, демократия подразумевает, что если какое-то решение затрагивает жизненные интересы людей, то они имеют реальную возможность участвовать в принятии этого решения. А это, в свою очередь, означает общественное признание легитим-ности полномочий власти решать и возлагает ответственность на тех, кто принимает решения. Ни один из этих пунктов, как мне кажется, не может выполняться, если в обществе не будут преобладать такая общественность и такие индивидуумы, которых я описывал. Далее необходимо пояснить некоторые дополнительные

положения.

Социальная структура Соединенных Штатов не является полностью демократической. С этим, я думаю, согласятся все, ибо я не знаю ни одного полностью демократического общества — таковое по-прежнему является идеалом. Надо сказать, что Соединенные Штаты являются демократической страной, главным образом, по форме и по красноречивым заявлениям. По существу и на практике США сплошь и рядом недемократичны, и это со всей очевидностью проявляется во многих институциональных сферах. Корпоративная экономика не управляется ни городскими собраниями, ни властями, несущими ответственность перед теми, на кого их деятельность оказывает весьма серьезное влияние. Такое же положение характерно для военной машины, и оно все более усугубляется в политической структуре государства. Я не настолько оптимистичен, чтобы думать, будто очень многие обществоведы могут и стремятся способствовать развитию демократии в обществе, а если это и так, то не думаю, что их стремления обязательно приведут к возрождению общественности. Я лишь кратко описываю роль, которая мне кажется возможной для обществоведа и некоторыми из них действительно исполняется. Кроме того, оказывается, что такая позиция согласуется и с либеральными, и с социалистическими воззрениями на роль разума в жизни людей¹.

¹ Мимоходом хотел бы напомнить читателю, что стиль абстрактного эмпиризма (вместе с его методологическим самоограничением), даже если не брать во внимание его настоящий бюрократический контекст и соответствующее применение, не очень подходит к описываемой мной демократической политической роли. Те, для кого работа в этом стиле является единственной профессиональной деятельностью, для кого это — "реальная работа общественной науки" и кто живет ее духом, не может выполнять освободительно-просветительскую роль. Для этого необходимо, чтобы индивидуумы и общественность верили в собственную способность к разумному мышлению и чтобы каждый посредство-м критики, изучения и практики расширял и углублял эту способность. Следовательно необходимо вдохновить людей на то, чтобы, как сказал Джордж Оруэлл, "выбраться из кита" или, как гласит замечательное американское выражение, "стать хозяевами самих себя". Сказать им, что "действительно" можно познать социальную действительность, полагаясь исключительно на неизбежно бюрократический тип исследований во имя ложно понятого научного знания, значит наложить табу на всякую попытку людей стать независимыми и мыслить самостоятельно. Это значит разрушать уверенность самостоятельно работающего мастера в своих возможностях познать действительность. Индустриализация условий жизни ученого и преподавателя и дробление проблем общественной науки не могут привести к выполнению обществоведами роли освободителей-просветителей. Те социальные явления, которые "разбирают" эти научные школы, так и остаются разобранными на мельчайшие кусочки, в достоверности которых они вполне уверены. Но уверенными они могут быть лишь относительно вырванных из контекста фрагментов, тогда как смысл либерального образования, политическая роль общественной науки и ее интеллектуальные перспективы заключаются в том, чтобы помочь людям преодолеть границы раздробленных и абстрактных форм повседневной жизни, то есть понять исторические структуры и определить свое собственное Место в них.

Я придерживаюсь мнения, что политическая роль общественной науки, потенциальная и реальная, а также ее эффективность, зависят от развитости демократии.

Принимая на себя третью, независимую, роль разума, мы пытаемся действовать демократически в обществе, которое не вполне демократично. Мы действуем так, как если бы мы жили в полностью демократическом обществе и, тем самым, пытаемся избавиться от этого "как если бы". Мы пытаемся сделать общество более демократичным. Полагаю, что только так мы можем исполнять данную роль, оставаясь обществоведами. По крайней мере, я не знаю никакого иного способа, при помощи которого мы могли бы попытаться способствовать построению демократического общества. По этой причине проблема общественных наук как главного проводника разума в жизни людей в действительности является основной проблемой демократии на современном этапе.

Каковы у обществоведов шансы на успех? При данной политической структуре, я не верю, что вероятность того, что обществоведы станут эффективными проводниками разума, очень уж высока. Чтобы люди знания могли осуществить эту стратегическую роль, должны существовать определенные условия. Люди творят свою собственную историю, сказал Маркс, но они делают это при обстоятельствах, которые сами не выбирают. Какие же условия необходимы нам для того, чтобы исполнять эту роль эффективно? Для этого необходимо, чтобы политические партии, движения и общественность обладали двумя характеристиками: во-первых, чтобы в их среде действительно обсуждались альтернативные представления об общественной жизни, и, во-вторых, чтобы у них была возможность оказывать реальное влияние на решения, имеющие структурные последствия. Только при существовании подобных организаций мы могли бы возлагать реалистические надежды на роль разума в жизни людей, которую я пытаюсь обрисовать. Кстати, подобные условия следует считать главным фактором существования любого полностью демократического общества.

При подлинно демократическом устройстве обществоведы, исполняя свои политические роли, вероятно будут высказываться "за" или "против" разного рода движений, слоев общества и групп интересов, а не просто обращаться к зачастую размытой и, боюсь, численно уменьшающейся общественности. В этих условиях неизбежна борьба идей, и эта борьба (всегда и как процесс, и как результат) будет иметь политический характер. Серьезное отношение к идее демократии и к демократической роли разума в человеческих делах предполагает, что факт нашей пристрастности в этой борьбе будет нас мало беспокоить. Ведь мы не можем полагать, что все определения социальной действительности и, тем более, утверждения о политических путях и средствах, а также предположения о целях сложатся в конце концов в единую, не вызывающую ни у кого возражений доктрину¹.

¹ Идея такой монополии в сфере общественной мысли является одной из тех авторитарных концепций, на которой основывается понимание "Единого метода" организаторов науки из породы "администраторов разума" и которая весьма тонко замаскирована в "священных ценностях" представителей "Высокой теории". Более отчетливо это воплощается в технократических лозунгах, проанализированных мною в главе 5.

При отсутствии полноценных политических партий, движений и общественности мы живем в обществе, которое является демократическим, главным образом, по закону и официально провозглашаемым целям. Нам не следует приуменьшать огромную ценность этих обстоятельств и те широкие возможности, которые ими обеспечиваются. Нам следует осознать эти ценности, имея в виду их отсутствие там, где господствуют Советы, и ту борьбу, которая там ведется против интеллектуалов. Мы должны также понять, что одновременно с физическим подавлением интеллектуалов там очень многие интеллектуалы подавляют себя морально. То, что демократия в Соединенных Штатах в значительной степени формальна, еще не повод для отказа от идеи, что общественные науки должны быть одним из главных проводников разума, если, конечно, ему предстоит играть какую-то созидательную роль в демократическом творении истории. Отсутствие демократических партий, движений и общественности не означает, что обществоведам как просветителям не стоит пытаться заложить в своих образовательных учреждениях базу, где либеральная, состоящая из развитых индивидуумов общественность могла бы существовать хотя бы в зачаточном состоянии, и где они могли бы находить вдохновение и поддержку в своих дискуссиях. Это также не означает, что не следует пытаться взращивать такую общественность, выполняя менее академические роли.

Конечно, поступая подобным образом, рискуешь навлечь на себя неприятности или, что еще хуже, столкнуться с ужасающим равнодушием. Поэтому нам необходимо толерантно представлять противоречивые теории и факты и активно поощрять полемику. При отсутствии широких и открытых политических дебатов, основанных на знании фактов, люди не могут соприкоснуться ни с действенными реалиями окружающего их мира, ни с сущностью самих себя. Особенно теперь, как мне кажется, описываемая мною роль требует ни больше ни меньше как выдвижения противоречивых определений самой реальности. То, что обычно называется "пропагандой", особенно националистического толка, состоит не только из мнений по различным темам и проблемам. Как однажды заметил Пауль Кечкемети, пропаганда — это распространение официальных определений реальности.

Сегодня наша общественная жизнь часто основывается на таких официальных определениях, а также на мифах, лжи и бредовых концепциях. Когда в политике так много тем, обсуждаемых и "запретных", основано на неадекватных и ошибочных определениях действительности, те, кому не удается отразить ее более адекватно, сразу подпадают под беспорядочные влияния. Вот почему описываемый мною тип общественности самим своим существованием оказывает на общество решающее влияние. Это подтверждает роль мышления, исследования, интеллекта, разума, идей: давать адекватное и общественно значимое определение действительности. Просветительское и политическое значение общественной науки в демократическом обществе заключается в том, чтобы формировать общественность и оказывать поддержку индивидам, способным адекватно определять внутриличностные и социальные реальности, соответственно с ними жить и действовать.

Описываемая мною роль разума не означает и не требует обивать некие пороги, ближайшим рейсом вылетать в зону очередного кризиса, баллотироваться в конгресс, покупать типографию, чтобы печатать газету, появляться в бедных кварталах, собирать пожертвования. Подобные действия часто достойны восхищения, и я могу легко представить случаи, когда мне лично даже в голову не придет поступить иначе. Но для обществоведа превратить подобные поступки в постоянную деятельность значит отказаться от своей профессиональной роли и тем самым продемонстрировать неверие в перспективы общественной науки и в действенность разума в жизни людей. Обществовед должен в любых условиях продолжать свою научную работу, избегать дальнейшей бюрократизации разума и препятствовать бюрократизации дискурса.

Не каждый обществовед разделяет взгляды, которых я придерживаюсь по данному вопросу, да я и не хочу, чтобы их разделяли все. Я полагаю, что одна из задач ученого заключается в том, чтобы определить свои собственные взгляды на сущность исторических изменений и место, если таковое имеется, свободных и разумных людей в этом процессе. Только тогда мы сможем прийти к пониманию своей собственной интеллектуальной и политической роли в изучаемых нами обществах и выяснить, что мы сами думаем о ценностях свободы и разума, которые являются неотъемлемой частью прошлого и будущего общественной науки.

Если отдельные индивиды и малые группы не вольны своими действиями вызвать исторические последствия и в то же время недостаточно подготовлены, чтобы их разумно представлять; если структура современных обществ или какого-то одного из них такова, что исторический процесс развивается вслепую, то нет никакой возможности управлять им доступными средствами и знаниями, которыми можно овладеть. В этих условиях единственная независимая роль общественной науки сводится к регистрации событий и их объяснению, идея об ответственности власть имущих нелепа, а ценности свободы и разума могут реализоваться лишь в отдельно взятых областях повседневной жизни для узкого круга привилегированных лиц.

Но здесь много "если". И, хотя можно много спорить о степенях свободы и масштабах последствий, я не считаю, что есть Достаточно оснований для отказа от ценностей свободы и разума в качестве ориентиров в работе общественных наук.

Попытки уклониться от таких трудных проблем, которые я обсуждаю, в наши дни прикрываются лозунгом о том, что общественная наука существует "не ради спасения мира". Иногда за этим стоит скромность ученого, иногда циничное презрение специалиста широкого профиля по любым глобальным проблемам, иногда разочарование в юношеских идеалах, часто это — поза людей, пытающихся присвоить себе престиж "Ученого", которого они представляют в виде чистого, лишенного телесности интеллекта. Но иногда такое суждение основывается на взвешенном анализе фактов власти.

Из-за этих фактов я не верю, что общественная наука "спасет мир", хотя не вижу ничего плохого в попытке сделать это: я имею в виду предотвращение войны и переустройство жизни людей в соответствии с идеалами человеческой свободы и разума. Основываясь на своих знаниях и опыте, я прихожу к довольно пессимистичной оценке сложившейся ситуации. Но даже если дело сейчас обстоит именно так, мы все равно должны задать вопрос: если существуют какие-то пути выхода из кризисов данного исторического периода с помощью интеллекта, то разве обществоведам не следует их искать? Мы исполняем роль человека, который осознает ответственность за все человечество, хотя это не всегда очевидно. Именно на уровень общечеловеческого сознания должны быть выведены все решения крупных проблем современности.

Взывать к власть имущим, основываясь на имеющемся у нас знании, утопично в самом дурацком смысле этого слова. Наши взаимоотношения с ними главным образом ограничиваются тем, насколько они находят нас полезными в качестве технических специалистов, которые защищают их позиции и решают их проблемы, или в качестве идеологов, укрепляющих их престиж и авторитет. Чтобы добиваться большего в исполнении нашей политической роли, мы прежде всего должны пересмотреть характер нашей совместной общественно-научной работы. Нет ничего утопичного в том, что обществовед обращается к своим коллегам с призывом пересмотреть отношение к своей работе. Любой обществовед, осознающий свое призвание, должен сознательно подойти к основной моральной дилемме, о которой я веду разговор в данной главе: умению различать то, что людям интересно, и то, что отвечает интересам людей.

Если, по-демократически, мы будем считать, что людей интересует то, что их заботит, то мы примем те ценности, которые, где случайно, а где и сознательно, насаждаются заинтересованными кругами. Люди часто не имеют никакой возможности преуспеть, пренебрегая достижением рекламируемых ценностей. В данном случае правильнее говорить о приобретенных привычках, чем о сознательном выборе.

Если мы будем догматически считать, что только то, что делается в интересах людей, независимо оттого, интересуются они этим или нет, составляет наш моральный долг, мы рискуем попрать демократические ценности. Мы превратимся в манипуляторов, гонителей или тех и других вместе, тогда как наша задача — убеждать людей в обществе, где они пытаются вместе обсуждать свои проблемы и где ценность разума пользуется большим уважением.

Я полагаю, что обратившись к изучению личных трудностей и общественных проблем, к формулированию их как задач общественных наук, мы получим наилучшую и, пожалуй, единственную возможность сделать разум демократически значимым для жизни людей свободного общества и, таким образом, воплотить классические ценности, на которых основываются перспективы применения нашего знания.

Приложение

Об интеллектуальном творчестве

Для обществоведа, работающего в классической традиции, общественная наука - это творческая деятельность. Имея дело с конкретными проблемами, он принадлежит к тому типу людей, которым быстро надоедает дискутировать о методе и теории "вообще", тем более, что подобная полемика нередко отрывает его от своих непосредственных обязанностей. Он убежден, что гораздо лучше иметь подробный отчет о работе, выполненной студентом, чем дюжину "процедурных кодификаций" в исполнении профессионалов, не сделавших ничего стоящего. Только из бесед опытных исследователей, обменивающихся информацией о том, как они делают свою работу, новичок может получить наглядное представление о методе и теории. Поэтому, я думаю, будет полезно рассказать о некоторых подробностях моей творческой деятельности. Эти заметки неизбежно субъективны, но я пишу их в надежде, что другие, особенно начинающие самостоятельную деятельность, сделают их менее субъективными, добавив факты из своего собственного опыта.

Я полагаю, что лучше всего начать с напоминания о том, что самые выдающиеся мыслители в той области научного творчества, которой вы, начинающий ученый, решили посвятить себя, не отделяют работу от жизни. Похоже, они слишком серьезно относятся и к работе, и к жизни, чтобы допустить подобное разделение, и предпочитают, чтобы они взаимно обогащались. Конечно, такое разделение сейчас весьма распространено, и оно обусловлено, как я полагаю, тем, что люди занимаются пустопорожней деятельностью. Но необходимо признать, что, как ученый, вы обладаете исключительной возможностью построить свою жизнь так, что она будет побуждать вас к приобретению навыков добросовестного труда. Научная работа - это выбор не только карьеры, но и жизненного пути. Сознательно или нет, работник интеллектуального труда по мере совершенствования в мастерстве формирует себя. Чтобы реализовать свой личностный потенциал и использовать для этого любую представившуюся возможность, он формирует характер, в основе которого лежат качества хорошего работника.

Поэтому вы должны учиться в своей интеллектуальной работе использовать жизненный опыт и постоянно обращаться к нему. В этом смысле ремесло составляет стержень личности, частица которой вкладывается в каждый шаг интеллектуального труда. "Наличие опыта" в данном случае означает, что ваше прошлое вторгается в настоящее, влияет на него, настоящее же определяет способность приобрести опыт в будущем. Как обществовед вы должны управлять этим весьма сложным взаимодействием, осмыслять свой опыт и раскладывать по полочкам. Только так можно надеяться на то, чтобы с помощью жизненного опыта направлять и проверять свои размышления, и в ходе этого процесса формировать себя как мастера интеллектуального труда. Но как это можно сделать? Напрашивается следующий ответ: вы должны завести папку с фактами, что на социологическом языке означает: "Ведите журнал". Многие продуктивно работающие авторы ведут журналы. Это необходимо для формирования систематического мышления социолога.

В файлах, о которых я собираюсь говорить, будут накапливаться сведения о личном опыте и служебной деятельности, о текущих и планируемых исследованиях. В этих файлах вы, как творческий человек, попытаетесь собрать свои профессиональные размышления и личные переживания. Не бойтесь обращаться к своему опыту и непосредственно применять его во всякого рода текущей работе. Накапливая повторяющиеся сведения, файлы сэкономят ваши силы. Кроме того, они помогут сохранить мимолетные мысли, зафиксировать разного рода события, встречающиеся в повседневной жизни, обрывки случайно услышанных на улице разговоров и даже сны. Хранящиеся в файлах записи могут дать толчок более систематическому осмыслению научных проблем, а также придать интеллектуальную значимость непосредственному опыту.

Наверное, вам придется часто замечать, как заботливо выдающиеся мыслители обращаются со своим интеллектом, как тщательно следят за его развитием и организуют свою жизнь. Причина столь бережного отношения к малейшим переживаниям заключается в том, что за свою жизнь современный человек приобретает очень мало личного опыта, тогда как именно он является весьма важным источником настоящего интеллектуального творчества. Я пришел к убеждению, что умение доверять собственному опыту и одновременно скептически относиться к нему является отличительной чертой зрелого научного работника. Позиция "доверяй, но проверяй" совершенно необходима для оригинального решения любой интеллектуальной задачи, и ведение журнала является тем методом, с помощью которого вы можете развивать и укреплять указанную позицию.

Ведя записи надлежащим образом и тем самым развивая навыки саморефлексии, вы будете учиться поддерживать свой внутренний мир в состоянии бодрствования. Если вас сильно поразит какое-то событие или идея, сделайте так, чтобы они не остались неосмысленными; напротив, постарайтесь как можно полнее выразить свои впечатления, сами убедитесь, что или все это вздор, или возникшим впечатлениям и идеям можно придать продуктивную форму. Кроме того, ведение файлов развивает навыки письменной речи. Вы не "набьете руку", если не будете делать записи хотя бы раз в неделю. Пополнение файлов позволит вам экспериментировать как писателю и, таким образом, как говорится, вырабатывать выразительность слога. Регулярное ведение записей позволит лучше осознавать собственный опыт.

Быть может, худшее из того, что происходит с обществоведами, заключается в том, что они испытывают потребность писать о своих "планах" только в одном случае — когда собираются просить денег на какой-нибудь этап исследования или на "проект". "Планирование" происходит, главным образом, в форме заявок, которые, по крайней мере, пишутся довольно старательно. Сколь бы ни была распространена такая практика, я считаю, что она - очень плоха, потому что в определенной степени напоминает распродажу, а при доминировании таких мотивов высока вероятность получить в результате исследования вымученную претенциозность. В установленные сроки, по принятому проекту необходимо "отчитываться", то есть подводить какие-то итоги задолго до его логического завершения. Поэтому ради продолжения финансирования проекта часто приходится ловчить. Обществовед должен периодически анализировать ход своей работы и перспективные планы. Любой молодой, начинающий самостоятельную работу исследователь должен об этом думать, но от него нельзя ожидать немедленных открытий, да и ему самому не следует заходить слишком далеко в подобных размышлениях, и совсем не обязательно придерживаться подробного плана. Едва ли не максимум, что он может сделать, - наметить общий план диссертации, которая, к несчастью, является его первой самостоятельной работой. Только по прошествии половины, или примерно одной трети срока анализ проделанной работы может быть плодотворным и даже интересным для других.

Любой успешно работающий обществовед должен держать в голове массу планов, точнее говоря, идей, чтобы постоянно решать вопрос о том, что и в каком порядке следует делать. Обязательно должны пополняться файлы с рабочими планами, которые составляются и переписываются просто для себя или, может быть, для обсуждения с друзьями. Время от времени, даже будучи в отпуске, эти планы следует тщательно просматривать под иными углами зрения.

Такая процедура является необходимой для того, чтобы ваше интеллектуальное предприятие имело ориентиры и находилось под контролем. Полагаю, что широкий неформальный обмен подобными обзорами "собственных проблем" среди обществоведов является единственной основой для адекватного формулирования "основных проблем общественных наук". По-видимому, в любом свободном интеллектуальном сообществе таких проблем будет несколько и, конечно, их список должен быть "открытым". В таком сообществе, если оно переживает подъем, должны быть перерывы во встречах, чтобы коллеги могли обдумать свою будущую работу. Отрываться от работы стоит только в трех случаях: чтобы обсудить проблему исследования, методы и теорию. Затем вновь надо возвращаться к работе. Конкретные темы должны формироваться в ходе самой работы и в какой-то степени направлять ее. Организация профессионального общения может быть разумным основанием для существования соответствующей ассоциации. Ваши рабочие записи полезны и ее организаторам.

Под разными рубриками в своем журнале вы собираете идеи, личные заметки, выписки из книг, библиографические сноски и наброски проектов. Дело это добровольное, но я думаю, что вы найдете полезным скомпоновать все записи в особый файл "проектов" с множеством рубрик. Конечно, рубрики могут меняться весьма регулярно. Например, будучи аспирантом, вы одновременно готовитесь к аттестации и пишете диссертацию, и таким образом вам придется классифицировать материалы в соответствии с этими видами работ. Примерно через год работы над диссертацией вы начнете реорганизовывать все свои записи в соответствии с основной темой диссертации. Затем, в процессе дальнейшей работы, вы обнаружите, что ни одна из тем не является главной и ни одна из них не дает основания для классификации всех материалов. Таким образом, это приведет к расширению числа категорий, которыми вы пользуетесь в своих размышлениях, и к изменениям в списке категорий — одни выбывают, другие добавляются. Все это является показателем вашего интеллектуального роста. Формально записи желательно группировать по нескольким крупным направлениям, внутри которых более мелкие темы будут меняться из года в год.

Для этого необходимо приобрести привычку делать обширные выписки из любой стоящей книги, которую вы читаете, хотя должен сказать, что гораздо лучше для работы читать по-настоящему плохие книги. Чтобы перевести впечатления от чужих текстов и собственных переживаний в сферу интеллектуального поиска, первым делом надо придать им форму. Даже простая фиксация впечатления часто ведет к его объяснению. Обычные выписки из книги могут дать толчок к размышлениям. В то же время выписки оказываются исключительно полезными для понимания того, что вы читаете.

Ваши выписки, как это произошло с моими, могут подразделяться на два вида. Читая определенные, наиболее важные книги, вы пытаетесь уловить структуру изложения автора и с этой целью делаете соответствующие выписки. Но гораздо чаще. особенно имея за плечами несколько лет самостоятельной работы, вы не будете прочитывать книги целиком, а чаще станете выбирать из них только те места, которые относятся к конкретной теме, интересующей вас в данный момент или имеющей отдельную рубрику в ваших записях. Такие выписки не будут репрезентировать все содержание прочитанных книг. Здесь вы будете использовать отдельную идею, отдельный факт для реализации своих собственных проектов.

Может возникнуть вопрос: как эти записи, больше напоминающие весьма странный "литературный" журнал, использовать в интеллектуальном производстве? Ведение таких записей и есть интеллектуальное производство, постоянно пополняющееся хранилище фактов и идей, от самых смутных до тех, которые приобрели законченную форму. Например, первое, что я сделал, когда решил исследовать элиту, был весьма примерный набросок, основу которого составил список типов людей, которых я хотел поднять.

В том, как именно и почему я решил заняться этим исследованием, можно увидеть пример того, как жизненный опыт человека питает его интеллектуальные занятия. Сейчас я не помню, когда стал специально интересоваться "стратификацией", но думаю, что го должно было случиться, когда я первый раз прочитал Веблена. Он всегда казался мне очень многословным и расплывчатым в своих рассуждениях о занятости в "бизнесе" и "производстве", которые были своего рода переложением Маркса для американской академической публики. Как бы там ни было, я написал книгу о профсоюзах и их лидерах под влиянием политических мотивов, затем книгу о средних классах, прежде всего испытывая острое желание артикулировать свой жизненный опыт, полученный после моего приезда в Нью-Йорк в 1945 г. Друзья говорили, что я должен завершить трилогию книгой о высших классах. Думаю, что к этому я был готов. Я, особенно в сороковые годы, перечитывал вдоль поперек Бальзака и находился под впечатлением от поставленной им самому себе задачи "охватить" все основные классы и типы общества эпохи, которую он хотел сделать своей. Кроме того, я написал работу о "деловой элите", собирал и приводил в порядок статистические сведения о жизни крупнейших американских политиков, начиная с принятия Конституции. Обе работы Первоначально были инспирированы семинарскими занятиями по американской истории.

При подготовке к публикации статей и книг, а также лекционных курсов по стратификации у меня естественным образом откладывались идеи и факты, касающиеся высших классов. Особенно при изучении социальной стратификации практически невозможно не выйти за рамки непосредственного объекта исследования, поскольку "реальность" любой страты в значительной степени состоит в ее взаимоотношениях с остальными стратами. Поэтому я начал подумывать о том, чтобы написать книгу об элите.

Но "на самом деле" этот проект возник не так. Во-первых, и идеи, и план я взял из своих записей, ибо все мои проекты берут начало и заканчиваются в них. Опубликованные книги представляют собой организованные фрагменты того, что я писал и складывал в файлы. Во-вторых, через некоторое время весь комплекс смежных проблем буквально захватил меня.

После того как был завершен белый набросок, я тщательно просмотрел все записи, не только те разделы, которые напрямую касались новой темы, но и те, которые, казалось бы, не имели к ней никакого отношения. Воображение часто начинает активно работать, когда в наше поле зрения попадают два вроде бы ни чем не связанных между собой элемента, которые затем оказываются вместе, и между ними обнаруживаются неожиданные связи. Я заново перекроил каталог в соответствии с новым кругом проблем, что привело в свою очередь к перестройке всех остальных рубрик.

В ходе пересортировки материалов вы часто обнаруживаете, что как бы даете волю воображению. Внешне это происходит тогда, когда вы пытаетесь скомбинировать идеи и записи, касающиеся различных тем. Это своего рода комбинаторная логика, в которой "случай" иногда играет на удивление большую роль. Расслабившись, вы стараетесь подключить свои интеллектуальные ресурсы, распределяя листки по новым рубрикам.

В данном случае я также начал записывать собственные наблюдения повседневной жизни и, прежде всего, обдумывать накопленный опыт, касающийся проблем элиты, а затем обсуждать их с теми, кто, по моему мнению, был сведущ в данном вопросе и мог высказать какие-то суждения. Соответственно, я начал менять свой распорядок ежедневных рабочих контактов так, чтобы он включал: 1) людей, которые были среди тех, кого я хотел изучать; 2) людей, находящихся с ними в непосредственном контакте;

3) людей, которые так или иначе проявляют к ним устойчивый профессиональный интерес.

Не знаю, каковы должны быть идеальные социальные условия для продуктивной интеллектуальной работы, но несомненно, что создание вокруг себя круга людей, которые охотно общаются и порой обладают живым воображением, составляет одно из таких,, условий. В любом случае я стараюсь создавать для себя максимально благоприятную обстановку в интеллектуальном и социальном плане, которая бы стимулировала мое мышление в соответствии с направлениями выполняемой сейчас работы. В этом заключается смысл высказанного выше замечания о неразрывности личной и интеллектуальной жизни.

Хорошую работу в общественных науках сегодня нельзя выполнить, проведя какое-либо одно эмпирическое "исследование". Так было и раньше. Напротив, хорошая работа включает множество исследований, предметом которых служат ключевые моменты общих утверждений о форме и тенденции развития объекта. Вопрос о том, какие моменты являются ключевыми, нельзя решить до тех пор, пока не переработаны уже имеющиеся материалы и не построены общие гипотезы.

Так, среди "имеющихся материалов" я обнаружил у себя три типа записей, важных для моего исследования элит: относящиеся к теме различные теории; иллюстрирующие эти теории материалы; и набранные из различных источников данные, в какой-то степени обобщенные, но теоретически не осмысленные. Только после завершения чернового варианта теоретических представлений с помощью существующих материалов я смог более или менее определиться со своими исходными утверждениями и интуитивными догадками, а также продумать способы их проверки. При этом я знал, что мне и дальше придется постоянно сверять результаты собственных исследований с накопленными в файлах материалами. Всякое окончательное утверждение должно не только "охватывать" все доступные и известные мне данные, но так или иначе позитивно или негативно учитывать известные теории. Иногда для "учета" какой-то идеи достаточно ее простого сопоставления с противоречащими или согласующимися с ней фактами, иногда необходим подробный анализ. Порой удается систематически представить имеющиеся теории в виде различных направлений исследования и таким образом организовать сам материал¹. Но иногдая ввожу эти теории только в собственной интерпретации и в совершенно различных контекстах. Так или иначе, в книге об элите мне пришлось опираться на работы таких авторов, как Моска, Шумпетер, Веблен, Маркс, Лассуэлл, Михельс, Вебери Парето.

Просматривая записи, касающиеся этих авторов, я обнаружил, что у меня выделяются три типа заметок: во-первых, информативные заметки, отражающие общую точку зрения автора по данной проблеме; во-вторых, выписки, снабженные собственными рассуждениями и аргументацией "за" и "против"; в-третьих, все остальные заметки, которые можно использовать как источник идей для собственных исследовательских проектов. Последний тип заметок состоит из краткого изложения проблемы и ответов на вопросы, как ее сформулировать в доступной для проверки форме, как осуществить проверку. Проблему также можно использовать в качестве исходного пункта, открывающего такую перспективу исследований, с точки зрения которой отдельные факты и детали представляются значимыми. Анализ имеющихся идей позволяет сохранить ощущение преемственности с предварительно проделанной работой. Вот, например, две выписки по поводу Г. Моска, содержавшиеся в подготовительных материалах; я привожу их для иллюстрации того, о чем пытаюсь рассказать.

"В дополнение к историческим анекдотам Моска завершает свое рассуждение тезисом, что именно организованность всегда дает возможность править меньшинству. Есть организованные меньшинства, и они распоряжаются вещами и людьми. Есть неорганизованное большинство и им управляют². Но: почему также не рассмотреть 1) организованное меньшинство, 2) организованное большинство, 3) неорганизованное меньшинство, 4) неорганизованное большинство. Это стоит исследовать полностью.

¹ См. напр.: Mills R. W. White Collar. New York: Oxford University Press, 1951. Ch. 13. Нечто подобное также сделано мной в заметках по поводу критики "теории элит" Ледерера и Гассета, где я рассмотрел две различные реакции на демократическую доктрину восемнадцатого -девятнадцатого веков.

² У Г.Моска также есть подтверждающие его взгляды замечания о психологических законах. Следует обратить внимание на то, как он использует слово "естественный". Это не имеет отношения к главному вопросу и вообще не заслуживает рассмотрения.

Во-первых, необходимо прояснить: что значит "организованное". Думаю, Моска имеет в виду способность проводить более или менее постоянную стратегию и координировать свои действия. Если так, то по определению его тезис верен. Он мог бы сказать: организованное большинство невозможно, так как все сводится к тому, что новые лидеры, новые элиты появляются на вершине организации большинства. И он сразу относит этих лидеров к своему "правящему классу". Он назвал бы их "правящими меньшинствами" в соответствии со своей основной идеей.

Пришла в голову мысль (думаю, это существо проблем, связанных с определениями Моска): с XIX по XX век мы стали свидетелями того, как общество, организованное ранее по 1-му и 4-му признакам, превратилось в общество, организованное по 3-му и 2-му. Мы перешли от элитного государства к организационному, в котором элита не столь организована и не обладает такой однонаправленной властью, а масса стала более организованной и более могущественной. Некоторая доля власти была завоевана на улицах, и вокруг этой власти крутятся целые социальные структуры и их "элиты". А какой отряд правящего класса более организован, чем фермерский блок? Это не риторический вопрос, ибо сейчас на него нет однозначного ответа - это вопрос степени. Пока для меня главное — заострить эту проблему.

Моска сделал один вывод, который кажется мне замечательным и достойным дальнейшей проработки. В соответствии с этим выводом в "правящем классе" имеется верхушечная клика и есть второй, более широкий слой, с которым а) верхушка находится в постоянном непосредственном контакте, и с которым б) она имеет общие идеи и настроения, а следовательно, и политические цели (стр. 450). Проверить и посмотреть, есть ли в книге другие замечания по этому поводу. Рекрутируется ли верхушка главным образом из второй страты? Несет ли верхушечный слой какую-либо ответственность перед вторым слоем, или, по крайней мере, прислушивается ли к его мнению?

Теперь забыть Моска. В иной терминологии имеем: а) элиту, под которой понимаем верхушечную клику, б) тех, кто считает себя элитой, и в) всех остальных. Принадлежность ко второй и третьей категориям в этой схеме определяется первой, а вторая может варьироваться в широких пределах по размеру, составу и отношениями к первой и третьей. (Каков разброс вариаций (б) по отношению к (а) и (в)? Просмотреть Моска с точки зрения намеков и подумать о дальнейшей разработке вопроса более систематически.)

Эта схема может позволить более тонко учесть различные элиты, которые суть элиты в соответствии с различными Критериями стратификации. Кроме того, принять к сведению имеющееся у Парето различие господствующих и негосподствующих элит, причем сделать это следует менее формально, чем Парето. Конечно, многие люди с верхушечным статусом будут относиться, как минимум, ко второму слою. Например, толстосумы. "Клика", или "элита" в каждом конкретном случае будут определяться отношением к власти или к авторитету. Элита в данном употреблении всегда будет означать властную элиту. Другие представители верхушки будут "высшими классами" или "высшими кругами".

Таким образом, может быть, удастся охватить сразу две важнейшие проблемы: структуру элиты и концептуальные — что, пожалуй, более важно - отношения теории стратификации и теории элит. (Проработать.)

С точки зрения власти, легче определить тех, кто относит себя к элите, чем тех, кто правит. Выполняя первую задачу, мы отбираем верхние эшелоны как своего рода неорганизованный агрегат и руководствуемся занимаемой позицией. Но, выполняя вторую задачу, мы должны четко и подробно показать, как они распоряжаются властью и каково их отношение к социальным инструментам, с помощью которых власть осуществляется. Кроме того, мы имеем дело скорее не с позициями, а с личностями или, по крайней мере, вынуждены принимать в расчет именно личности.

Сегодня власть в Соединенных Штатах включает более чем одну элиту. Как можно судить о положении, которое каждая элита занимает по отношению к другой? В зависимости от характера решаемых проблем. Одна элита видит представителей другой среди людей, занимающих определенное положение. Внутри элиты сказывается взаимное признание элитами друг друга. Так или иначе, входящие в них люди важны друг для друга. Проект: подобрать 3 или 4 ключевых решения последнего десятилетия — применение атомной бомбы, сокращение или увеличение производства стали, забастовка на "Дженерал Моторс" в 45-м году — и тщательно выявить участников каждого из событий. "Решения" и процесс их принятия использовать в интервью как зацепки при продвижении вглубь".

В процессе работы наступает время, когда вы обнаруживаете, что уже прочитали много книг. Все, что вы хотели в них найти, выписано в ваших заметках и рефератах. На полях этих заметок и на отдельных листочках сформулированы идеи для эмпирических исследований.

Но я бы не хотел заниматься сбором эмпирики, если бы смог обойтись без него. Если отсутствует штат сотрудников, это сулит большие трудности. Возможность самому нанять работников чревата еще большими трудностями.

При современном состоянии общественных наук предстоит еще выполнить столько работ, связанных с предварительным "структурированием" (позвольте обозначить этим словом описываемую операцию), что большинство "эмпирических исследований" обречены на то, чтобы быть тощими и неинтересными. Многие из них, по сути, являются формальным упражнением для начинающих исследователей, а иногда полезным занятием для тех, кто не способен справиться с более существенными проблемами социальной науки. Само по себе эмпирическое исследование не имеет никаких преимуществ перед книгочейством как таковым. Цель эмпирического исследования состоит в том, чтобы устранить разногласия и сомнения относительно фактов и путем солидного всестороннего обследования сделать обсуждение более плодотворным. Факты дисциплинируют разум, но разум идет впереди в любой сфере познания.

Хотя вы никогда не сможете получить деньги на большинство из задуманных вами исследований, необходимо постоянно придумывать новые темы. Ибо однажды задуманное эмпирическое исследование, даже не реализованное, подтолкнет вас к поиску данных, которые неожиданно могут оказаться важными для исследуемых проблем. Глупо планировать полномасштабную работу, если ответ можно найти в библиотеке, но не менее глупо стремиться перечитать все книги и только потом переводить прочитанное на язык эмпирических исследований, то есть на язык вопросов о фактах.

Я считаю, что проекты эмпирических исследований должны отвечать следующим требованиям. Во-первых, соотноситься с исходным наброском проекта, о котором я упомянул выше: либо соответствовать исходной постановке проблемы, либо модифицировать ее. Или выражаясь высокопарно, они должны содержать в себе возможность теоретических построений. Во-вторых, проекты должны иметь высокую отдачу, быть продуманы до тонкости и, по возможности, остроумными. Я имею в виду, что по сравнению с затратами сил и времени на выходе должно быть получено громадное количество материала.

Но как это сделать? Наиболее экономно — поставить проблему таким образом, чтобы на многие вопросы можно было ответить исключительно рассуждениями, опираясь на минимум фактов. В рассуждении мы пытаемся: а) четко поставить отдельные вопросы о фактах, б) так их задать, чтобы на основе полученных ответов дальнейшие проблемы можно было решить в виде рассуждений¹.

¹ То же самое надо, наверно, сформулировать позаковыристей, чтобы убедить в важности сказанного тех, кто еще этого не понимает.

Проблемные ситуации необходимо формулировать, имея в виду их подразумеваемое теоретическое и концептуальное содержание, а также соответствующие им парадигмы эмпирического исследования и адекватные модели верификации. Конструирование этих парадигм и моделей, в свою очередь, должно производиться таким образом, чтобы их использование позволяло выводить дальнейшие теоретические и концептуальные заключения. Теоретические и концептуальные импликации проблемных ситуаций следует разрабатывать до полного прояснения. Для этого обществовед должен раскрыть каждую такую импликацию и рассмотреть ее в соотношении со всеми другими Кроме того, прояснение импликаций следует производить в соответствии с парадигмами эмпирического исследования и моделями верификации.

При постановке проблем следует пройти четыре этапа. Лучше всего это проделать несколько раз, а не застревать надолго на одном из них. Вот эти этапы: 1) выделить и определить элементы, которые, в соответствии с вашим общим представлением об изучаемой теме, социальной проблеме или области, вы собираетесь включить в исследование; 2) установить логические отношения между этими определениями и элементами; кстати говоря, построение предварительных ограниченных моделей дает наибольший простор для социологического воображения; 3) элиминировать ложные представления, причиной которых является пропуск необходимых элементов, неточное определение терминов, неоправданно узкий объем понятий и их неадекватное логическое расширение; 4) сформулировать и переформулировать оставшиеся вопросы о фактах.

Кстати говоря, третий этап — крайне необходимая процедура для точной постановки проблемы, хотя ею часто пренебрегают. Обывательское понимание проблемы — в качестве общественной или личной — должно анализироваться со всей тщательностью. Но это лишь часть проблемы, которую следует тщательно рассмотреть в научном плане и либо принять после соответствующей доработки, либо отбросить.

Прежде чем принять окончательное решение о необходимости эмпирических исследований для выполнения поставленных задач, я начал набрасывать более широкий проект, внутри которого стал прорисовываться целый ряд мелкомасштабных исследований. Снова я обращаюсь к своим файлам. В них сказано следующее.

"Я еще не достиг того положения, чтобы можно было систематически изучать высшие круги общества эмпирическим методом. Поэтому я принимаюсь за разработку некоторых определений и процедур, которые бы составили своего рода идеальный проект для изучения данной темы. Можно попытаться, во-первых, собрать уже имеющиеся материалы, относящиеся к данному проекту; во-вторых, обдумать приемлемые способы сбора материалов, задав такие индикаторы, которые бы относились к сущностным для моего исследования признакам; и в-третьих, по мере продвижения работы более точно определить задачи полномасштабного, эмпирического исследования, которое на завершающей стадии окажется необходимым.

Разумеется, понятие "высшие круги" нужно систематически определять в терминах специфических переменных. С формальной точки зрения — в данном случае я в той или иной мере следую рассуждениям Парето, — к этой категории относятся люди, "имеющие" большую часть какого-либо блага или набора благ, которыми располагает общество. Поэтому я должен решить две задачи: какие переменные я использую в качестве критериев и что имею в виду под "большей частью". Выбрав переменные, я должен наилучшим образом сконструировать индексы с тем, чтобы в соответствии с ними распределить на группы все население, и только тогда я могу начать думать о том, что я имею в виду, говоря о "большей части". При этом необходимо отчасти основываться на эмпирических распределениях различных признаков, а также на их комбинациях.

Независимые переменные должны быть достаточно общими, чтобы обеспечивать некоторую свободу в выборе индексов, и в то же время достаточно специфичными, чтобы они обнаруживались на эмпирическом уровне. Продвигаясь вперед, я должен постоянно переходить от концепций к индексам и обратно, руководствуясь желанием не потерять искомые значения, и в то же время не оторваться от конкретики. Начну с четырех переменных, соответствующих концепции М. Вебера.

I. Класс определяется по источникам и величине дохода. Поэтому нужны сведения о распределении собственности и распределении доходов. Идеальным материалом (который представлен весьма отрывочно и, к сожалению, устарел) могла бы быть двумерная таблица источников и величины годового дохода. Так, мы знаем, что ^процентов населения в 1936 г. получили ^миллионов и более и что Z процентов от всей суммы они получили от владения собственностью, ^процентов — от предпринимательской деятельности, a Q процентов составили жалование и заработная плата. Пользуясь данным признаком класса, я могу выделить высшие круги — людей, которые имеют больше всех, сюда войдут либо те, кто получил определенную сумму за данный период времени, либо те, кто составляет верхние два процента в пирамиде доходов. Проанализировать данные о величине состояний или списки крупных налогоплательщиков. Проверить, можно ли получить новейшие статистические данные об источниках и размере доходов.

II. Статус определяется степенью оказываемого уважения. Здесь нет простых количественных индексов. Для использования существующих индексов необходимы личные интервью, но их можно применять только при исследовании местных сообществ и, как правило, не слишком результативно. Есть другая проблема: в отличие от класса, статус связан с социальными отношениями, для которых требуются как минимум двое - тот, кого уважают, и тот, кто уважает.

Очень легко спутать известность с уважением, вернее, мы не знаем, следует ли степень известности считать индексом статуса, при том что стать известным не так уж трудно. (Например, посмотреть, какие категории людей упоминались в "Нью-Йорк Тайм-с" в течение одного-двух дней в середине марта 1952 г. и на каких страницах — проработать этот вопрос.)

III. Власть определяется способностью навязывать свою волю вопреки сопротивлению других. Как и статус, власть трудно one-рационализировать. Вряд ли я смогу ограничиться каким-то одним параметром, но придется говорить: а) об авторитете, который определяется как права и позиционные полномочия в различных институтах, особенно в военных, политических, экономических, и б) о явной, осуществляемой неофициально, но не институционализированной власти — лидеры групп давления, пропагандисты, имеющие в распоряжении широкую сеть средств массовых коммуникаций, и т. п.

IV. Род занятий определяется по оплачиваемой деятельности. Здесь тоже надо выбрать такой признак, который я смогу фиксировать, а) Если я проранжирую средний доход по разным профессиям, ясно, что род занятий окажется у меня индексом и основанием деления на классы. Подобным же образом: б) при определении типичного статуса и власти, которыми располагают представители различных профессиональных групп, профессия окажется у меня индексом и основанием деления по власти, квалификации или таланту. Это отнюдь не самый легкий путь классификации людей. Квалификацию, как и статус, нельзя оценить по единой шкале "больше — меньше". В попытках трактовать квалификацию как таковую исследователи обычно шли через определение • необходимого времени для приобретения того или иного профессионального навыка, наверно, далее так и придется делать, но надеюсь придумать что-нибудь получше.

Вот примерные проблемы, которые необходимо решить, чтобы дать аналитическое и эмпирическое определение высших кругов в пространстве перечисленных четырех ключевых признаков. Теперь надо сформулировать цели проекта. Допустим, я к своему удовольствию решил все названные проблемы и составил схему распределения всего населения по каждому из четырех параметров. У меня будет четыре группы людей: те, кто находится на вершине классовой пирамиды, статусной, властной и профессиональной. Предположим далее, что я выделил двухпроцентные верхушки по всем типам распределения и определил их как высшую группу. Передо мной встает вопрос, на который можно дать эмпирический ответ: насколько пересекаются, если вообще пересекаются, эти четыре распределения? Вероятность такого пересечения составляет не более 2% для верхушки и не менее 98% для низов. Если бы у меня были данные для заполнения этой диаграммы, то она вместила бы все основные материалы и решения по многим важным проблемам исследования высших слоев. Она дала бы ключ ко многим дефинициям и к разгадке многих существенных вопросов. Вот пример.

Если у меня нет данных, и я не могу их получить, то возрастает значение чистого рассуждения, ибо, руководствуясь желанием максимально приблизиться к требованиям идеального эмпирического проекта, в своих размышлениях я могу выйти на те индексы, параметры которых будут для меня доступны и послужат отправной точкой для дальнейших размышлений.

Для формального завершения общей модели исследования нужно добавить еще два параметра. Для полного понимания высших слоев необходимо обратить внимание на их устойчивость и мобильность. Задача заключается в том, чтобы проследить типичные индивидуальные и групповые перемещения между категория-ми(1 — 16) для настоящего и двух-трех предшествующих поколений.

Таким образом, в схему вводится временная переменная биографии (или карьерных продвижений) и исторический фактор. Это не только дополнительные эмпирические сведения, они имеют принципиальное значение. Ибо, а) вопрос о том, должны ли мы, классифицируя людей по тому или иному ключевому признаку, определять исторические рамки в соответствии с тем, как долго люди или их семьи занимают то или иное положение в обществе, я пока оставляю открытым. Например, классифицируя людей по статусу, или хотя бы по одному из его параметров, к 2-процентной верхушке я могу причислять только тех, кто принадлежит к ней, как минимум, в течение двух поколений. Кроме того, Ь) пока неясно, буду ли я конструировать "слой" только как комбинацию определенных признаков или также учту забытое веберовское определение "социального класса" как людей, занимающих такие позиции в обществе, между которыми имеет место "обычное и легкое перемещение". Тогда низшие "белые воротнички", средние и высшие наемные рабочие некоторых отраслей промышленности в определенном смысле могут формировать единую страту.

В процессе чтения литературы и анализа имеющихся теорий, планирования идеального исследования, перечитывания своих записей у вас начнет складываться список возможных научных работ. Некоторые из них слишком фандиозны для реализации, и со временем вы с сожалением от них отступитесь. Другие дадут материал для параграфа, раздела или главы вашей будущей книги. Третьи составят основу новой книги. Здесь я снова приведу свои первоначальные записи о нескольких проектах.

"1) Анализ бюджетов времени обычного рабочего дня десяти высших руководителей крупных корпораций и то же самое - для десяти высокопоставленных государственных чиновников. Данные наблюдений сочетать с подробными интервью об "истории жизни". Цель — хотя бы частично зафиксировать затраты времени на основные постоянные занятия и принятие решений, попытаться понять, какие факторы влияют на принятие решений. Естественно, процедура будет зависеть от желания человека сотрудничать, но в идеале она должна включать, во-первых, интервью, которое прояснило бы "историю жизни" и его сегодняшнее положение; во-вторых, наблюдение в течение дня, непосредственно в его рабочем кабинете; в третьих, длительное интервью вечером или на следующий день, в котором надо подвести итоги всему предыдущему дню и получить отчет о субъективных процессах, сопровождавших наблюдаемое нами внешнее поведение.

2) Проанализировать, как люди, составляющие высший класс, проводят выходные, непосредственно пронаблюдать обычный их распорядок в эти дни, а затем, в понедельник, проинтервьюировать главу семьи и ее членов.

Для выполнения этих двух задач у меня есть довольно хорошие знакомства, а это при умелом обращении ведет к еще лучшим знакомствам (добавлено в 1957 г.: оказалось иллюзией).

3) Исследование затрат и привилегий, которые наряду с жалованьем и прочими поступлениями формируют стандарт и стиль жизни высших слоев. Идея — получить конкретные данные о "бюрократизации потребления", о личном потреблении за счет корпораций.

4) Собрать новые данные вроде тех, что содержатся в книгах типа "60 семей Америки" Ландберга, написанной по данным о крупнейших налогоплательщиках за 1923 г.

5) По данным Федерального казначейства и другим официальным источникам собрать и систематизировать сведения о распределении различных типов собственности среди лиц с различными доходами.

6) Изучение карьеры президентов, всех членов кабинета и Верховного суда. Данные с момента принятия Конституции до окончания второго срока президентства Трумэна уже есть на карточках IBM, но хочу расширить количество переменных и заново их проанализировать.

Есть еще около 35 "проектов" подобного типа (например, сравнить затраченные суммы на президентские кампании на выборах 1896 и 1952 гг., сравнить подробные данные о Моргане в 1910 и Кайзере в 1950 гг. и собрать что-то конкретное о карьерах "генералов и адмиралов". Но по мере продвижения вперед необходимо соразмерять свои задачи с их выполнимостью.

После составления всех этих проектов я стал читать исторические работы о "верхах", делая случайные (и неупорядоченные) заметки и интерпретации прочитанного. Не нужно специально изучать разрабатываемую вами тему, поскольку, как я уже говорил, как только вы "входите" в нее, то начинаете находить ее повсюду.

Вы настраиваетесь на ее сюжеты, они вам видятся и слышатся повсюду, особенно, как мне кажется, в тех сферах, которые вроде бы не связаны с темой. Даже масс-медиа, особенно плохие фильмы, дешевые романы, иллюстрированные журналы и ночное радиовещание раскрываются в своем значении совершенно по-новому.

Но вы можете спросить, как приходят идеи, как пришпорить воображение, чтобы все образы и факты сложились вместе, чтобы образы стали релевантными, а фактам было придано какое-то значение? Не думаю, что смогу ответить на этот вопрос. Единственное, что я в состоянии сделать — это поговорить об общих условиях и некоторых простых приемах работы, которые, как мне кажется, увеличивают мои шансы до чего-то додуматься.

Напомню, что социологическое воображение во многом заключается в способности переходить от одной перспективы к другой и в процессе этого строить адекватное представление об обществе в целом и его компонентах. Именно воображение отличает ученого от технического исполнителя. Хорошего техника можно обучить за год-два. Социологическое воображение приобретается только в результате длительного самовоспитания. Разумеется, это воспитание редко проходит без утомительной рутины¹.

¹ См. превосходную статью Хатчинсона об "инсайте" и "творческом подходе". - Hutchinson // Studies of Interpersonal Relations / Ed. by P. Mullaby. New York: Nelson, 1949.

У социологического воображения есть еще одно неожиданное качество, быть может, потому, что оно заключается в неожиданном сочетании идей, а именно, из немецкой философии и английской политической экономии. Такое сочетание и составляет основу для игры ума и поистине непреодолимого влечения понять мир. Влечения, которого напрочь лишен заурядный исполнитель. Он слишком хорошо научен и, даже можно сказать, натаскан. Поскольку натаскивать можно только в тех вопросах, которые уже известны, этот вид занятий иногда приводит к неспособности самообучаться. Человек противится всему, что имеет малейшую долю неопределенности. Однако вы должны ухватиться за эти нечеткие образы и понятия, если они у вас возникают, и старательно их разработать. Если кому-то и приходят оригинальные идеи, то они почти всегда лишены законченности.

Я полагаю, есть вполне определенные способы стимулирования социологического воображения.

1) На уровне конкретных действий, как я уже говорил, — это снова пересмотреть свои записи. Просто раскрыть файлы, смешать листы независимо от их содержания, а затем снова рассортировать. Делать это по возможности не спеша. Насколько частой и существенной окажется перетасовка, зависит, конечно же, от конкретных проблем и от степени их разработанности. Но механика процесса научной работы всегда одна и та же: иметь в виду те проблемы, по которым ведется активное исследование, также надо стараться не мешать себе увидеть неожиданные и незапланированные связи между явлениями.

2) Игровое отношение к фразам и словам, с помощью которых формулируются проблемные положения, часто раскрепощает воображение. Каждому из ваших ключевых слов найдите синонимы в словарях и специальных отраслевых справочниках, чтобы ознакомиться со всем спектром их коннотаций. Эта простая привычка подтолкнет вас к дальнейшей разработке проблемы и, как следствие, к более краткому и точному их определению. Учитывая разные значения, которые могут быть приданы фразам и отдельным словам, можно отобрать именно те из них, с которыми вы хотите работать. Но такое внимание к словам ведет еще дальше. Во всякой работе, и особенно при тщательном рассмотрении теоретических утверждений, вы будете стараться внимательно относиться к объему понятия каждого ключевого термина и нередко посчитаете полезным придать утверждению высокого уровня абстракции более конкретные значения. При этом одно утверждение может распадаться на две-три части, каждая из которых относится к различным измерениям. Можно также попытаться выйти на более высокий уровень обобщения, удалив специфические признаки с тем, чтобы рассмотреть переформулированное утверждение более абстрактно, попробовать распространить его на более широкий круг явлений. Затем, "сверху и снизу" для полного прояснения вопроса разобрать каждый его аспект, содержание в целом и соотношение с рассматриваемой идеей.

3) В ходе анализа общих понятий у вас могут складываться идеальные типы. Построение новой классификации обычно дает толчок плодотворным изысканиям, и у вас вырабатывается умение строить типологии, определять условия и последствия их существования. Отказавшись от первоначальной рубрикации содержания своих записей, основанной на здравом смысле, вы будете искать причины сходств и различий внутри и между выделенными типами. Для построения хорошей типологии необходимы отчетливо сформулированные, системные основания, поэтому вы должны выработать привычку делать многомерные классификации.

Техника многомерной классификации применима не только к количественным данным. На самом деле это лучший способ придумать и обосновать новые типы, критически рассмотреть и прояснить старые. Графики, таблицы, хорошо построенные диаграммы не являются единственным способом кратко представить свою работу. Очень часто они выступают в качестве самых настоящих орудий производства: с их помощью при конструировании идеальных типов проясняют категориальные признаки, они также могут служить отправной точкой для работы воображения. Я думаю, что за последние пятнадцать лет я не написал и двух десятков страниц чернового текста без какой-нибудь, пусть небольшой, двумерной классификации, хотя, разумеется, далеко не всегда, и даже очень редко публикую их. Большая часть этих материалов в конечном счете оказывается в корзине, но даже в этом случае вы чему-нибудь научитесь, поскольку работа с типологиями способствует ясности мышления и стройности изложения. Типология позволяет охватить все пространство выбранных признаков и увидеть полную картину взаимоотношений между известными вам фактами.

В социологии многомерная классификация играет ту же роль, что разбор предложения при изучении грамматики. Во многих отношениях многомерная классификация является грамматикой социологического воображения. Как и в работе со всякой грамматикой, здесь необходим контроль, для того чтобы ее использование не выходило за рамки поставленных задач.

4) Зачастую наиболее верное понимание какого-либо явления достигается при рассмотрении полярных случаев — при обдумывании ситуаций, прямо противоположных тем, с какими вы непосредственно соприкасаетесь. Если вы думаете об отчаянии, подумайте и о восторге. Изучая бедность, подумайте о расточительстве. Очень трудно изучать только один объект. При сопоставлении различных объектов легче усвоить материал и выделить параметры для сравнения. Вы обнаружите что поочередное перенесение внимания от этих параметров к конкретным объектам и обратно дает возможность прояснить истинную картину событий. Этот метод оправдан и с логической точки зрения. Конечно, без проведения выборочного исследования можно только догадываться о статистическом распределении признаков. Но для того, чтобы представить весь спектр вариантов и выделить основные типы некоторого явления, наиболее экономным является конструирование "полярных" типов, противостоящих друг другу по различным параметрам. Разумеется, это не означает полного отказа от количественных измерений и от установления, хотя бы приблизительной, частоты появления определенных типов. В действительности построение "полярных" типов постоянно сопровождается поиском индикаторов, по которым можно найти или собрать статистические сведения.

Идея использования различных точек зрения может проявляться следующим образом. Вы, например, сами себя спрашиваете, как к такой-то проблеме подошел бы такой-то политолог, книгу которого вы недавно прочли, или такой-то психолог-экспериментатор, или такой-то историк? Вы строите предположения, исходя из различных точек зрения, тем самым превращая свой ум во вращающуюся призму, улавливающую свет независимо от угла его падения. В этой связи написание диалогов представляется очень полезным занятием.

Часто вы обнаружите, что, мысленно споря с какой-либо противоположной точкой зрения и пытаясь разобраться в новой для себя области исследований, вы прежде всего сопоставляете основные аргументы "за и против". Одним из признаков искушенности в литературе является способность верно определить место противникам и сторонникам каждой возможной точки зрения. Кстати говоря, для этого не обязательно слишком глубоко погружаться в море книг, ибо в нем можно утонуть. Необходимо различать, когда нужно читать, а когда больше читать не нужно.

5) Важно отметить и то, что, работая с многомерной классификацией, вы используете ради простоты альтернативу "да/нет", что побуждает вас думать о полярных противоположностях. И в общем это правильно, хотя качественный анализ ничего не говорит о частоте или распространенности определенного явления. Он представляет собой технику, и его цель заключается в том, чтобы установить совокупность возможных типов. Часто этого бывает достаточно, хотя при решении некоторых исследовательских задач вам непременно понадобится более точное представление о распределении тех или иных признаков.

Иногда воображение можно стимулировать переворачивая привычные сюжеты с ног на голову¹.

¹ К слову сказать, нечто подобное Кеннет Берк, при обсуждении Ницше, назвал "перспективой несообразности". См.: Burke К. Permanence and change. New York: New Republic Books, 1936.

Представьте то, что вам кажется мизерным, стало огромным и попытайтесь ответить на вопрос, какие различия породило бы такое превращение? То же самое можно проделать с гигантскими объектами. Как бы выглядели традиционные поселения дописьменной эпохи, если бы их население составляло 30 миллионов человек? По крайней мере сейчас я и подумать не могу о том, чтобы подсчитывать или измерять что-нибудь прежде, чем я наиграюсь с каждым его элементом, с каждым условием, с каждым последствием в воображаемом мире, где я могу регулировать меры всех вещей. Статистики как будто не знают, хотя им следовало бы знать маленькую невообразимую истину: познай вселенную прежде чем испытать ее.

6) Какую бы проблему вы ни рассматривали, всегда будет полезен сравнительный анализ исследовательских материалов. Поиск случаев для сравнения в рамках одной цивилизации, одного исторического периода, или нескольких цивилизаций и периодов даст вам ориентиры. Вы ни за что не станете описывать какой-нибудь социальный институт Америки двадцатого века без сравнения его со сходными институтами других обществ и исторических периодов. Так оказывается даже тогда, когда вы не предпринимаете явных сравнений. Временами вы чуть ли не автоматически станете направлять свое мышление в историческое русло. Одна из причин этого состоит в том, что предмет вашего изучения ограничен в численном отношении: для сравнительного анализа необходимо поместить его в конкретный исторический контекст. Иначе говоря, сравнительный подход часто требует изучения исторических материалов, что приводит иногда к анализу трендов или к типологии фаз развития. Далее, вы будете использовать исторические сведения для получения более полной картины или для более адекватного упорядочения некоторых явлений, то есть для того, чтобы проследить вариации определенных параметров. Социологу совершенно необходим определенный багаж знаний мировой истории, поскольку независимо от вашей осведомленности в других областях, без знания истории ваши представления будут искаженными.

7) Наконец, есть еще один вопрос, который больше касается умения скомпоновать книгу, чем сути социологического воображения. Обе части работы нередко совпадают: от того, как вы расположите материал, во многом зависит содержание книги. Я усвоил эту истину у замечательного редактора, Ламберта Дэйвиса, который, я надеюсь, ознакомившись с моим переложением данной мысли, не откажется от своего авторства. Речь идет о различении идеи и темы.

Тема — это предмет изучения, например, "карьера руководителей корпораций", "расширение и укрепление власти военных чиновников", "уменьшение количества замужних женщин". Обычно на раскрытие одной темы уходят глава или параграф главы. Но вопрос о порядке расположения тем часто относится к сфере идейного содержания книги.

Идея обычно выражает ключевую мысль, рабочую концепцию или принципиальное разграничение, например, между рациональностью и разумом. Если, работая над построением книги, вы нащупаете две-три, а тем более шесть-семь идей, можете быть уверены, что работа окончена. Эти идеи легко распознать по тому, как они упорно всплывают при рассмотрении самых разных тем, и -вам даже будет казаться, что вы повторяетесь. И иногда не без оснований! Особенно это касается самых скомканных, сбивчивых и наименее удачно написанных разделов рукописи.

Поэтому идеи обязательно надо выписывать отдельно и как можно яснее и короче формулировать в обобщенном виде, затем поочередно соотнести каждую идею с каждой темой, как бы спрашивая себя, что нового вносит конкретная идея в раскрытие каждой темы, а затем поискать ответы на другой вопрос: каково значение идеи, если она вообще имеет значение, применительно к той или иной теме.

Для изложения важной идеи обычно требуется целая глава или парараф, ее описание можно поместить либо при первом упоминании, либо при подведении итогов в конце книги. Думаю, что большинство пишущих и систематически мыслящих авторов согласятся с тем, что в книге должен быть специальный раздел, в котором бы раскрывались все идеи и взаимосвязи между ними. Иногда, хотя и не всегда, это можно сделать в начале книги, но при хорошо продуманной структуре издания новые идеи обычно излагаются ближе к концу. И вы все время должны по крайней мере стараться соотносить идеи с каждой темой. Эту рекомендацию легче высказать, чем осуществить на практике. Это не механическая операция, как может показаться на первый взгляд. Механический подход в этом деле можно применить только в том случае, если идеи удается четко выделить и сформулировать. То, о чем я рассказываю, в литературе называется лейтмотивом, в науке — идеей.

Кстати, в иной научной книге невозможно обнаружить ни одной идеи. Такая книга представляет собой пучок тем, непременно снабженных методологическими и теоретическими введениями, которые абсолютно необходимы тому, кто пишет работу безо всяких идей. Иногда книги без идей говорят об отсутствии ясной мысли у автора.

Уверен, многие согласятся с тем, что свою научную работу надо представлять настолько ясно и понятно, насколько это позволяют сложность предмета и четкость ваших мыслей. Но, как нетрудно заметить, сегодня в общественных науках преобладает напыщенная и многословная проза. Могу предположить, что практикующие этот стиль авторы думают, что подражают "физикам", не подозревая о том, что основная масса такой прозы никому не нужна. Более того, авторитеты заявляют о "серьезном кризисе грамотности", кризисе, который затронул и обществоведов¹.

¹ Эдмунд Уилсон, по общему мнению, лучший критик во всем англоязычном мире, пишет: "Ознакомившись со статьями специалистов по антропологии и социологии, я пришел к выводу, что в идеальном, по моим представлениям, университете требование об обязательном утверждении трудов всех факультетов преподавателем английского языка могло бы революционизировать положение дел в этих дисциплинах, если, конечно, вторая из них вообще не прекратила бы свое существование". - Wilson E. A piece of my mind. New York: Farrar, Straus and Cudahy, 1956. P. 164.

Можно ли считать, что появление такой манеры изъясняться вызвано глубиной и тонкостью обсуждаемых социально-политических проблем, понятий, методов? Если нет, то какой смысл в том, что М. Коули удачно назвал "социоязом"¹.

¹Cowlcy M. Sociological habit patterns in linguistic transmogrification // The Reporter, 20 September 1956. P. 41 ff.

Действительно ли "социояз" необходим для работы? Если да, то ничего не поделаешь. Если нет, то как его избежать? Я убежден, что такой жаргон обычно не связан со сложностью предмета и вовсе не имеет ничего общего с глубиной мысли. Почти целиком он обусловлен неверным пониманием сочинителями академических трудов своей роли.

В некоторых научных кругах любого, кто старается писать доступно для широкой аудитории, зачастую клеймят "просто литератором" или "журналистом". Наверно, вы уже поняли, что, как правило, за этими фразами стоит ложный постулат: понятный значит поверхностный. Представителям академической науки в Америке всегда была свойственна активная интеллектуальная жизнь, они не отрывались от социальной среды, часто довольно неблагоприятной для них. Высокий престиж должен компенсировать все те доминирующие ценности, которыми жертвует тот, кто выбрал академическую карьеру. Его претензии на престиж очень быстро нашли опору в представлении о себе как об "ученом". Называться "простым журналистом" для него недостойно и мелко. Именно в этом, я думаю, заключается причина разработки специального языка и манерности устной и письменной речи, овладение которой не требует большого труда. Сложился своего рода негласный договор: тот, кто не манерничает, становится объектом морального неодобрения. Эту ситуацию можно объяснить заполнением академических рядов посредственностью, которая по вполне понятным причинам желает исключить тех, кто способен привлечь внимание образованных людей как внутри академической среды, так и вне ее.

Писать книги — значит стремиться привлечь внимание читателей. Это свойственно любому ученому. Быть автором— значит, как минимум, претендовать на определенный статус и рассчитывать, что твои работы прочитают. Молодому представителю академического мира свойственны обе эти претензии, и, поскольку он понимает, что его общественное положение невысоко, то часто начинает претендовать на статус до того, как успеет привлечь внимание читателей. Фактически в Америке даже самые выдающиеся ученые мужи не имеют значительного статуса в глазах широкой публики. В этом отношении социология находится на низшей ступени, так как многие особенности социологического стиля восходят к тем временам, когда у социологов был невысокий даже по сравнению с другими учеными статус. Жажда статуса — вот причина, по которой ученые столь легко сбиваются на невразумительность. И это, в свою очередь, может быть причиной того, что у них нет статуса, которого они желают. Поистине порочный круг. Но из него любой ученый может легко выйти.

Чтобы отказаться от академической прозы, надо отказаться от академической позы. Легче выучить грамматику и англосаксонские корни, чем ответить на следующие три вопроса: 1) Насколько труден и сложен для изучения предмет вашего исследования? 2) На какой статус вы претендуете, когда пишете? 3) Зачем вы публикуетесь?

1) На первый вопрос обычно дается такой ответ: предмет исследования не столь сложен, сколь манера изложения. Доказательств тому сколько угодно: нетрудно обнаружить, что 95% книг по общественным наукам прекрасно переводятся на нормальный, понятный язык¹.

Но вы вправе спросить: неужели нам совсем не нужны специальные термины?²

¹ Несколько примеров подобного рода переводов вы найдете во второй главе настоящей книги. Кстати, если речь идет о том, как писать, я не знаю работы лучше, чем книга: Graves R., Hodge A. The reader over your shoulder. NewYork.: Macmillan, 1944. См. также прекрасное обсуждение этой проблемы в книгах: Barzun J. Graff H. The modern researcher; Montague С. Е. A writer's notes on his trade. London: Pelican Books, 1930 - 1949; Dobrue B. Modern prose style. Oxford: The Clarendon Press, 1934 - 1950.

² Те, кто разбирается в математическом языке лучше, чем я, скажут, что он точен, краток и ясен. Именно поэтому я с большим подозрением отношусь к тем обществоведам, которые центральное место, на словах, отводят математике и при этом пишут неточной, растянутой и неясной прозой. Им следует взять урок у П. Лазарсфельда, который по-настоящему верит в математику и чья проза, даже черновые наброски, всегда обнаруживают лучшие качества математического языка. Когда я не понимаю его математику, я знаю, что это происходит из-за моего невежества. Когда я не соглашаюсь с тем, что он пишет нематематическим языком, я знаю, что это потому, что он ошибается, ибо всегда можно понять, что он говорит, а, следовательно, понять, в чем он неправ.

Конечно, нужны, но "специальные" — не значит "трудные для восприятия", и здесь вовсе не требуется жаргон. Если необходимые специальные термины ясны и точны, нетрудно употреблять их в контексте общедоступного языка так, чтобы для читателя был понятен их смысл.

Можно, конечно, возразить, что общеупотребительные слова часто несут оценочную, эмоциональную "нагрузку" и что их лучше избегать, вводя в сугубо научных текстах новые слова или технические термины. Отвечаю на это. Верно, что общеупотребительные слова часто имеют коннотации. Но многие общеупотребительные в общественных науках термины также "нагружены". Писать ясно значит контролировать эту нагрузку, точно выражать свою мысль, чтобы другие могли ее понять без искажений. Представьте, что подразумеваемые вами значения слов опоясываются двухметровым кругом, в центре которого стоите вы, а значения, которые воспринимаются читателем, опоясываются другим кругом, в центре которого стоит он. Будем надеяться, что эти круги пересекаются. Площадь пересечения и является "площадью" коммуникации. Та часть круга читателя, которая не пересекается с вашим кругом, составляет область неконтролируемых значений: он их устранил из текста. Непересекающаяся часть вашего круга—другое слагаемое вашего поражения: вам не удалось донести свою мысль до читателя. Умение писать заключается в том, чтобы совместить область значений читательского и вашего языка, написать так, чтобы вы оба находились в одном круге контролируемых значений.

Таким образом, я утверждаю, что, во-первых, большая часть "социояза" не связана со сложностью предмета или мысли. Повод для его употребления, как я полагаю, почти полностью сводится к тому, чтобы заявить о своих собственных претензиях: писать так значит говорить читателю (может быть, не подозревая об этом): "Я знаю нечто такое, что тебе очень трудно будет понять, если только ты не овладеешь моим трудным языком. Ведь ты просто журналист или юрист, — в общем, непосвященный.

2) Отвечая на второй вопрос, мы должны разграничить два способа представления работ, принятых в общественных науках в зависимости от мнения пишущего о самом себе и о том, чьи соображения он излагает. В одном случае предполагается, что пишущий — это конкретный человек, который может кричать, говорить, шептать или фыркать, но он постоянно присутствует. Кроме того, всегда можно судить о том, что это за человек: самоуверенный или невротичный, прямой или путаник. Независимо от этого он является центром пересечения опыта и рассуждения. Допустим, он только что обнаружил что-то и сообщает нам, как это ему удалось, и за великолепным изложением слышится голос конкретного человека.

В другом случае работа пишется так, что в ней не слышно ни голоса, ни мнения. Такая манера письма вообще лишена "голоса", и в результате получается механически изготовленная проза. Дело не в том, что она пестрит жаргоном, а в том, что она им нафарширована. Такая статья или книга не просто безлична, она нарочито безлична. В таком стиле пишутся правительственные бюллетени и деловые письма, а также большая часть текстов по общественным наукам. Если написанный текст — здесь мы не касаемся творений поистине великих стилистов — невозможно воспроизвести в устной форме, это плохой текст.

3) И, наконец, вопрос о тех, кому адресуется голос автора, тоже влияет на особенности стиля. Очень важно, чтобы пишущий представлял, для кого он пишет и что о них думает. Это непростые вопросы. Чтобы на них ответить, нужно сначала принять решение о своей собственной роли и представить, какими знаниями располагает читающая публика. Писать — значит претендовать на то, что тебя будут читать. Но кто эти люди?

Ответ на этот вопрос дал мой коллега, Лайонел Триллинг. Он разрешил изложить свою позицию. Представьте себе, что вас попросили прочитать лекцию на хорошо знакомую вам тему для собранных со всех факультетов преподавателей и студентов одного из ведущих университетов, а также для интересующейся публики, проживающей в его окрестностях. Представьте, что они сидят перед вами и имеют полное право знать то, что знаете вы. Представьте, что вы хотите поделиться своим знанием. Представили? Теперь пишите.

Из обществоведов могут получаться авторы четырех типов. Если пишущий считает, что ему есть что сказать, и хорошо знает свою аудиторию, он будет стараться писать понятно. Если ученому есть что сказать, но он не вполне представляет своих читателей, он может сбиться на полную ахинею. Такому лучше быть осторожным. Если он вообразит, что ему не просто есть что сказать, а возомнит себя выразителем некой безличной воли, то, найдя себе публику, он положит начало новому культу. Если у ученого нет ни определенного мнения, ни аудитории, он будет просто писать в полном одиночестве ни для кого конкретно, ни от чьего имени, и я подозреваю, что нам придется признать в нем настоящего производителя стандартизированной прозы: источника некоего звука в огромном пустом зале. Все это производит жутковатое впечатление, напоминающее романы Кафки; и не зря, поскольку мы обсуждаем границы разума.

Грань между изложением глубокого содержания и многословием часто провести очень трудно. Никто не станет отрицать странное очарование тех, кто, принимаясь за исследование, испытывает столь сильное удовлетворение и благоговейный страх после первого же шага, что им не хочется идти дальше. Сам по себе язык создает прекрасный мир, но запертые в этом мире, мы не должны принимать путаницу начинающих за глубину итоговых результатов работы мастера. Члену академического сообщества следует видеть себя носителем поистине великого языка и требовать от себя, чтобы устная и письменная речь были хотя бы похожи на речь цивилизованных людей.

Осталось осветить последний пункт, касающийся взаимодействия письма и мышления. Если вы будете писать, соотносясь только, как сказал Ханс Рейхенбах, с "контекстом открытия", вас поймут единицы. Кроме того, ваши утверждения будут весьма субъективны. Более объективное мышление требует работы в контексте "презентации". Сначала вы "презентируете" мысли самому себе, то есть проясняете их, затем, почувствовав, что достаточно разобрались в них, "презентируете" их другим. Таким образом вы находитесь в "контексте презентации". Иногда вы будете замечать, как в процессе формулирования определенных положений ваши мысли трансформируются, и не только по форме, но и по содержанию, так как в контексте презентации к вам приходят новые идеи. Так возникает новый контекст открытия, отличный от исходного и, по большому счету, как я думаю, более объективный. Здесь опять-таки нельзя отделить то, как вы мыслите, оттого, как вы пишете. Вам приходится постоянно совершать рейды между контекстами, и, перемещаясь от одного контекста к другому, полезно знать, к какому из них вы двигаетесь в данный момент.

Из сказанного выше, наверно, ясно, что на практике вы никогда не "начинаете работать над проектом"; вы уже работаете, делая записи просто так, или собираете их в файлы, после их бесцельного перелистывания или направленного поиска материала. Следуя образу жизни и работы ученого, у вас всегда будет много тем, которые вы хотели бы изучить более глубоко. Решившись на публикацию, вы будете стараться максимально использовать свои записи, конспекты прочитанных в библиотеке книг и статей, личные беседы — все, что относится к теме исследования или к важной для вас идее. Вы пытаетесь построить маленький мирок, содержащий все ключевые элементы, вошедшие в вашу работу, систематически расставить их по своим местам, постоянно переделывать конструкцию в ходе проработки каждой из ее частей. Чтобы жить в этом сконструированном мире, надо знать, что нужно для его построения: идеи, факты, снова идеи, цифры и опять идеи.

Так вы будете узнавать, описывать и строить типологии для упорядочения того материала, который стал вам доступен, тщательно анализировать и организовывать свой опыт, давая название каждому отдельному явлению. Стремление к упорядоченности заставит вас искать повторяющиеся образцы и тенденции, отыскивать среди отношений те, которые могут быть причиняющими и типическими. Иными словами, вы будете искать смысл того, что обнаружили, того, что можно интерпретировать как видимую сторону чего-то, что еще невидимо. Вы сделаете инвентарную опись всего, что, как кажется, имеет отношение к тому, что вы пытаетесь понять, будете вникать в отдельные проблемы, а затем тщательно, систематически соотносить их друг с другом, чтобы сформировать рабочую модель, и станете применять ее ко всему, что вы постараетесь объяснить. Иногда это получается сразу, иногда так ничего и не выходит.

Постоянно, среди всевозможных деталей, вы будете искать те индикаторы, которые могут указать на основное направление изменений, на идеальные формы всего спектра общественных явлений XX века и тенденции их развития. Ибо, в конечном счете, вы пишете о многообразии человечества.

Процессе мышления — это борьба за упорядоченность и одновременно за всесторонность взгляда на мир. Вы не должны прекращать свои размышления слишком быстро, в противном случае вам не удастся узнать то, что вы могли бы узнать. Но нельзя затягивать слишком долго формирование текста, поскольку это может длиться до бесконечности. В этом, я полагаю, и состоит дилемма. Размышления, особенно в тех редких случаях, когда они увенчиваются большим или меньшим успехом, являются самым увлекательным занятием, на которое только способен человек.

Пожалуй, можно подытожить то, что я пытался выразить в форме рекомендаций и предостережений.

1) Будьте мастером своего дела. Избегайте установления жестких процедур. Прежде всего, старайтесь развивать и применять социологическое воображение. Избегайте фетишизации метода и методики. Способствуйте реабилитации непретенциозного интеллектуального мастерства и старайтесь сами стать таким мастером. Пусть каждый будет сам себе методолог и сам себе теоретик. Отстаивайте приоритет индивидуального исследователя, противодействуйте укреплению влияния исследовательских команд, состоящих из технических исполнителей. Старайтесь со своей личной позиции рассматривать проблемы человека и общества.

2) Избегайте витиеватой игры с понятиями и манерности в изложении. Требуйте от себя и других простых и ясных определений. Вводите узкоспециальные термины только тогда, когда вы твердо убеждены в том, что они расширяют границы познания, точнее отражают предметную реальность и более адекватно передают ваши рассуждения. Не прибегайте к невразумительному изложению как к средству уклониться от определенности суждений об обществе и избежать оценки вашей работы читателями.

3) Применяйте в своей работе любые трансисторические конструкции, которые вы считаете необходимыми, но не пренебрегайте конкретно-историческими деталями. Стройте любые формальные теории и модели. Подробно изучайте не только статистические факты и взаимосвязи между ними, но и уникальные исторические события. Избегайте догматизма и не отрывайтесь в своих исследованиях от исторической реальности. Не думайте, что кто-то другой сделает это за вас. Поставьте себе задачу: определить историческую реальность, соотнесите с ней проблемы своих исследований, попытайтесь прояснить эти проблемы и, тем самым, разрешить актуальные социальные противоречия и порождаемые ими личностные трудности. И не пишите более трех страниц подряд, если не имеете четкого представления о том, что излагаете.

4) Не исследуйте отдельно различные формы повседневной жизнедеятельности, изучайте социальные структуры, в которые эти формы встроены. Исследуя более широкие структуры, выбирайте для детального анализа и конкретные виды деятельности, чтобы понять взаимовлияние структуры и повседневной жизни друг на друга. Охватите в исследовании всю историческую эпоху: не будьте лишь журналистом, пусть даже дотошным. Знайте, что журналистика в лучших своих образцах — высокое призвание, но ваше призвание еще выше! Поэтому не надо торопиться публиковать отчеты о моментальных срезах или об очень коротких промежутках времени. В качестве временных рамок выберите себе ход человеческой истории и разместите внутри него те недели, годы, эпохи, которые вы исследуете.

5) Помните, что ваша цель заключается в наиболее полном сравнительном изучении социальных структур как существовавших в мировой истории, так и имеющих место ныне. Помните, что для выполнения этой задачи нужно преодолеть любые междисциплинарные перегородки. Специализация должна осуществляться в зависимости от темы и, прежде всего, от значения поставленной проблемы. Формулируя и решая эти проблемы, старайтесь творчески использовать концепции и другие материалы, идеи и методы всякого исследования о человеке и обществе. Все ваши персональные исследования принадлежат вам. Они относятся к общественным наукам, представителем которых являетесь вы сами. Давайте отпор всякому, кто пытается подменить дело напыщенными фразами и претенциозностью всезнающего эксперта.

6) Всегда обращайте внимание на то, какой образ человека, какое понимание человеческой природы явно или неявно следует из вашей работы, а также на трактовку вами истории и на понимание того, как она делается. Одним словом, нужно постоянно пересматривать свои взгляды на проблемы истории, биографии и социальной структуры, в которой биографии и история взаимодействуют друг с другом.

Не упускайте из виду все многообразие людей и характерные для исторической эпохи механизмы ее изменения. Все, что вы видите и творчески осмысливаете, используйте в качестве ключа к изучению человеческого многообразия.

7) Помните, что вы являетесь наследниками классической традиции в социологии. Поэтому старайтесь понять человека не как изолированный фрагмент, не как отдельный объект или систему. Старайтесь понять мужчин и женщин в их социально-исторической конкретности, объяснить наличие определенных людских типов и механизмы их формирования в различных человеческих обществах.

Завершая какую-либо часть работы, оцените хотя бы приблизительно ее результаты с точки зрения основной своей задачи: понять структуру и ее изменения, формирование и смыслы современной вам эпохи, жуткий и волшебный мир человеческого общества второй половины двадцатого века.

8) Не принимайте официально сформулированные социально-политические проблемы и обывательские ощущения личностных трудностей в качестве проблематики ваших исследований. Прежде всего, не отказывайтесь от своей моральной и политической независимости и не перенимайте ни антилиберальную практику бюрократического этоса, ни либеральную практику моральной бесхребетности. Помните, что многие проблемы, с которыми сталкивается отдельный человек, нельзя решать в индивидуальном порядке; их надо рассматривать в социально-политическом контексте и с точки зрения исторического развития. Помните, что значение социальных проблем определяется только их соотношением с заботами конкретных людей в их частной жизни.

Адекватно сформулированные задачи общественных наук должны включать исследования общества, личности, биографий, исторического процесса и всевозможные взаимоотношения между ними. Внутри этих взаимоотношений оказываются индивид и общество. Именно социологическое воображение имеет шанс разобраться в качестве человеческой жизни, присущем нашему времени.

Выражение признательности

Первоначальный вариант этой книги обсуждался на семинаре по общественным наукам, организованном Хеннингом Фриисом, консультантом Министерства по социальным вопросам, весной 1957 г. в Копенгагене. Я очень благодарен лично ему и другим участникам семинара Кирстену Руд-фельду, Бенту Андерсену, П. X. Кюлю, Полу Видриксену, Кнуду Ерику Свенсену, Торбену Агерснэпу, Б. В. Элберлингу за внимательные критические замечания и добрые советы.

Глава 1 "Что нам обещает социология " наряду с другими фрагментами книги была представлена в сжатой форме на конференции Американской ассоциации политических наук в сентябре 1958 г. в Сент-Луисе. В главе 6 я опирался на статью "Two styles of research current social study", опубликованную в журнале "Philosophy of Science", том XX, номер 4, в октябре 1953 г. Первоначальный проект первых пяти разделов приложения увидел свет в книге "Symposium on Sociological Theory " под редакцией Л. Гросса в 1959 г. Разделы 5 и 6 главы 8 были напечатаны в журнале "Monthly Review" в октябре 1958 г. На протяжении всей работы я использовал заметки, впервые опубликованные в "The Saturday Review" 1 мая 1954 г. Фрагменты глав 9 и 10 были использованы в публичных лекциях в Лондонской школе экономики и в Польской академии наук в Варшаве в январе 1959 г., а также передавались по третьей программе Би-би-си в феврале этого же года.

Рукопись книги обсуждалась, в целом и по частям, коллегами, которым я обязан многим из того хорошего, что есть в книге. Я бы хотел выразить им самую искреннюю признательность за помощь.

Это Харольд Барджер, Роберт Бирштадт, Норман Бирнбаум, Герберт Блумер, Том Боттомор, Лайман Брай-сон, Льюис Козер, Артур Дэвис, Роберт Дубин, Си Гуд, Марджори Фиске, Питер Гэй, Левеллин Гросс, Ричард Хофштад-тер, Ирвинг Хоув, X. Стюарт Хьюз, Флойд Хантер, Сильвия Джаррико, Дэвид Кеттлер, Уолтер Клинк, Чарльз Л. Линдблом, Эрнст Маннгейм, Рис Макджи, Ральф Мил-либэнд, Баррингтон Мур мл., Дэвид Рисмен, Арнольд Рогоу, Пол Суизи.

Я очень благодарен моим друзьям Уильяму Миллеру и Харви Свадосу за их постоянную помощь в моих усилиях сделать изложение максимально ясным.

Именной указатель

Аллен В. 114

Арнольд Т. 49

Бальзак О. 227

БарзунЖ. 166, 187

Бек У. 74

БеккерГ. 6, 175

Бентам И. 191

Берельсон Б. 65, 69

Берк К. 244

Бриджмен П. 73

Боулдинг К. 97

Вагнер А. 116

Вебер М. 7, 8, 14, 33, 44, 49, 63, 145, 175, 186, 230, 235

ВебленТ. 7, 14, 108,230

Визе Л. фон 33

Галенсон У. 179

Галилей Г. 119

Гассет230

Гегель Г.-Ф. 51

Герт X. 7

Гете И. 154

Гинденбург 60

Гинзберг М. 170

Глейзерн 9

Горовиц И.5,8

ГраффХ. 166

Гоулднер О. 57

ГэлбрейтД. 100

Даль Р. 160

Дарвин Ч. 148

Дейвис Л. 245

ДжефферсонТ. 112

Джонс Э. 22

Диоклетиан Г. 58

Додд С. 34, 72

Дьюбин Р. 114

Дьюи Д. 7

Дэнни Р. 9

Дэнлэп Д. 114

Дюркгейм Э. 14, 41, 49, 175

Зиммель Г. 33

Зомбарт В. 189

Йитс В. 41

Кайзер 239

Каунти Э. 67, 145

Кафка Ф. 251

Кейсен Т. 51

Кечкемети П.218

КинсиА. 9, 187

Кларк К. 100

Коули М. 247

Конт О. 14, 33, 34, 72, 105, 204

Корнхаузер А. 114

Кули Ч. 175

Куш П. 73

Лазарсфельд П. 6, 7, 9, 35, 67, 74, 76, 77, 78, 79, 81, 83, 119, 149, 249

Ламберт Д. 245

ЛандбергД. 6, 7, 34, 71,239

Лассуэлл Г. 49, 175, 230

Ледерер Э. 230

Лекки У. 14

Ленин В. И. 10

Леонтьев В. 100

Линд Р. 134

Линдлом Ч. 113

Липсет С. 114

Локвуд Д. 48

Локк Дж. 49

Лэтэм Э. 160

Маннгейм К. 8, 14, 172, 204

МаннгеймЭ. 49

Мальтус Т. 100

Мао Цзэдун 10

Маркс К. 7, 10, 14, 21, 33, 49, 51, 63, 77, 99, 114, 133, 171, 207, 216, 227, 230

Маршалл С. 68

МидДж. 68, 183

Миллер Д. 114

МилльДж. 137, 172

Мине Г. 100

Михельс Р. 230

Морган 239

Моррис Ч. 46

Моска Г. 49, 230, 231, 236

Мур Б. 145

Мур У. 114

МэйоЭ. 110

Мэн Г. 175

Нойманн Ф. 62, 145

Ньютон И. 148

Оруэлл Д. 167, 215

Парето В. 175, 230, 232, 235

Парсонс Т. 8, 34, 36, 39, 41, 42, 48, 49, 55, 56, 57, 62, 63, 105

Пирс Ч. 7

Редфилд Р. 175

Рейхенбах X. 251

Рисмен Д. 97

Роббинс Л. 97

РогоуА. 101

Росс Э. 14

Росса А. 114

Руссо Ж.-Ж. 49

СаттонХ. 51

Сен-Симон А. 175

СмитА. 112

Сноу Ч. П. 26

Сорель Ж. 49

Спенсер Г. 14,3449,77, 175

Стагнер Р. 114

Сталин И. 10

Стауффер С. 9, 34, 68, 145

Стэйли Ю. 145, 172

Стюарт Д. 177

СуизиП. 168

Теннис Ф. 175

Тиленс В. 9

Тобин 51

Тойнби А. 33

Токвиль А. де 27, 58, 61

Троцкий Л. 10

Триллинг Л. 250

Трумэн Г. 239

Трумэн Д. 160

Тэн И. 27

Уайт У. 9, 114

Уилсон Э. 246

Уоллес Г. 196

Фогт А. 68

Форм У. 114

Фрейд 3.182, 183, 184

Фромм Э. 183

Хальдун Ибн 178

Харрис 51

Харрингтон М. 9

Хатчинсон 240

Хилл Г. 18

ХоркхаймерМ. 143

Хорни К. 177

Хрущев Н. 10

Хьютон Н. 101

Че Гевара 10

Шиле Э. 6

Шпенглер О. 33

Шумпетер И. 14, 230

Экбо Г. 18

Элмонд Г. 160

Эмерсон Р. 50

Энгельс Ф. 51

Содержание

Предисловие

1. Что нам обещает социология

2. «Высокая теория»

3. Абстрактный эмпиризм

4. Типы практицизма

5. Бюрократический дух

6. Философии науки

7. Человеческое многообразие

8. О пользе истории

9. Разум и свобода

10. О политике

Об интеллектуальном творчестве

Выражение признательности

Именной указатель

"LEFTBLOG" AndrewRosdolsky

Поиск по этому блогу

Миллс Чарльз Райт Социологическое воображение (ОКОНЧАНИЕ)

6. Философии науки

7. Человеческое многообразие

8. О пользе истории

9. Разум и свобода

10. О политике

Об интеллектуальном творчестве

Выражение признательности

Именной указатель

Комментарии

Отправить комментарий