АНДРЭ ГОРЦ - Знание, стоимость и капитал. К критике экономики знаний.

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

АНДРЭ ГОРЦ

Знание, стоимость и капитал. К критике экономики знаний.

 

Автор: Андрэ Горц, (1923-2007). Социолог, философ, журналист.
www.ruthenia.ru

Осознание того, что знания стали важнейшей производительной си­лой, вызвало перемены, подрывающие значимость ключевых эконо­мических категорий и указывающие на необходимость создания новой экономической теории. Распространяющаяся сейчас экономика знаний — это капитализм, пытающийся по-новому определить свои основные категории: труд, стоимость и капитал, и распространяющийся на новые области. В трех главах настоящего эссе делается попытка показать значение этих перемен и обрисовать контуры общества знаний, чьи «зародыше­вые формы» уже вырисовываются достаточно ясно. 

Источник: Философско-литературный журнал "ЛОГОС" №4 (61) 2007
Дата публикации: 2008-02-13 21:40:20

Человеческий капитал

В экономике знаний всякий труд, будь то в перерабатывающей промыш­ленности или в сфере услуг, содержит растущий компонент знаний. Од­нако знания, о которых здесь идет речь, не являются формализован­ными профессиональными знаниями, приобретаемыми в техникумах и институтах. Как раз наоборот: информатизация повысила в цене именно незаменимое, не поддающееся формализации знание. Растет спрос на знания, основанные на опыте, на сообразительность, способ­ность к ориентации, самоорганизации и нахождению общего языка, иначе говоря на формы живого знания, приобретаемые в обиходном общении, принадлежащие к повседневной культуре.

Как именно трудящиеся будут вкладывать это знание в свой труд, нельзя ни заранее определить, ни предписать. Здесь требуется самоот­дача, то, что на языке менеджеров именуется «мотивацией». Человек должен вкладывать в свой труд не профессионализм, а всего себя. От этого вклада зависит качество результатов его труда. Такое качество не­возможно измерить общей мерой. Его оценка зависит от суждения на­чальника или клиентов. Любой труд все сильнее напоминает в этом от­ношении сферу услуг.

Труд, который начиная с Адама Смита считался общей для всех то­варов основой стоимости, при таких условиях не поддается измере­нию в единицах времени. Уже не потраченное на работу время, а «ком­понент поведения» и мотивация выступают важнейшими факторами создания стоимости. Фирмы рассматривают их как свой «человече­ский капитал». Вопрос о том, как капиталу завладеть человеком цели­ком и сделать его полностью «мобильным», был решен отменой фик­сированного оклада: трудящиеся должны теперь сами стать предпри­ятием и даже на крупнейших заводах (таких, как «Фольксваген» или «Даймлер-Крайслер») вынуждены сами заботиться о рентабельности своего труда. Конкурентная борьба вынуждает их принять давление ло­гики рыночного сбыта за собственную внутреннюю мотивацию. На ме­сто наемного рабочего, получающего зарплату, приходит трудящийся-предприниматель, который сам заботится о своем образовании, по­вышении квалификации, медицинском страховании и т. д. Возникает «человек-предприятие». Место эксплуатации заступают самоэксплуата­ция и самосбыт со стороны «Я-АО», выгодные крупным фирмам — кли­ентам самопредпринимателей.

Капитал знаний

В отличие от человеческого капитала, капитал знаний — вещь отнюдь не новая. Применение знания в качестве капитала существует так же давно, как и промышленный капитализм. Только раньше это примене­ние происходило в основном через использование «мертвого знания», овеществленного в машинах, приборах и процессах.

Однако сегодня капитализация знаний наталкивается на новые гра­ницы. Всякое формализуемое знание может быть отделено от своего материального и человеческого носителя, практически бесплатно раз­множено в компьютерной форме и без ограничений используемо в уни­версальных машинах. Чем шире оно распространяется, тем выше его общественная полезность. Напротив, его товарная стоимость по мере распространения падает, стремясь к нулю: оно становится доступным всякому в качестве общего достояния. Подлинная экономика знаний была бы коммунизмом знаний, в котором обменные и денежные отно­шения отмирают за ненадобностью.

Поэтому, чтобы можно было продавать знания как товар и исполь­зовать как капитал, их нужно приватизировать и держать под замком. В главе II будет показано, как это трудно, дорого и в конечном счете неосуществимо.

Знания в принципе не приспособлены к тому, чтобы служить това­ром. Затраты на их производство зачастую трудно определить, их сто­имость как товара невозможно измерить общественно необходимым трудом, затраченным на их создание. Никто не может определить, где в социальном контексте начинается и где кончается труд по открытию новых знаний. Он может быть творческой деятельностью, хобби, заня­тием в свободное время. Кроме того, не существует отношения эквива­лентности между формами знаний и содержанием знаний: одно знание невозможно заменить другим. Каждое из них может считаться несрав­нимой уникальной ценностью.

Но как раз эта несравнимость и была в конечном счете использова­на капиталом. Целью частных исследований почти всегда бывает обе­спечение данной фирме монополии знаний, дающей ей монополь­ный доход. Размер ожидаемого дохода при этом куда важнее, чем об­щественная полезность созданного знания. Каждая фирма, вкладывая деньги в дорогостоящие рекламные кампании и инновации, стремит­ся упредить другие в захвате монопольной позиции. Маркетинг и ре­клама порождают символические, эстетические и социальные цен­ности. В соединении с инновациями продукта они оттесняют на за­дний план уже существующие продукты и создают для фирмы рынок, где она на краткое время будет защищена от конкуренции с другими фирмами. Постоянно стремление хоть ненадолго обойти законы рын­ка. Постоянно стремление превратить «грозящее» изобилие в новые формы дефицита и с этой целью придать товарам несравнимую, не­измеримую, уникальную ценность художественных произведений, не имеющих эквивалента и потому предлагаемых на продажу по завышен­ным ценам.

Созданию максимального возможного всеобщего благосостояния предпочитается искусственное создание дефицита. Оно позволяет оптимально использовать капитал. Создание стоимости и создание бо­гатства все более явно расходятся между собой, однако это не решает основных проблем капитализма, применяющего все меньше труда, рас­пределяющего все меньше платежных средств, страдающего от пере­избытка капитала и недостатка платежеспособного спроса, развалива­ющего несущее его общество, затраты на воспроизведение и структу­ру которого он пытается сэкономить, приватизируя и/или сокращая государственные службы, образование, медицинское и пенсионное страхование.

Что такое богатство?

Сейчас все более очевидно, что умножение денег в таком контексте не создает богатства; что прирост экономики, основанный на разграбле­нии общественного достояния и ликвидации общинной жизни, порож­дает нищету, а не благосостояние; что понятие богатства отделяется от понятия стоимости товара и вопрос «что такое богатство?» должен быть поставлен заново. Лишь иная экономика может устранить оковы, которые погоня за увеличением стоимости налагает на удовлетворение человеческих потребностей и раскрытие человеческих способностей.

Именно об этом, в сущности, и идет речь в так называемом анти­глобалистском движении. В нем демонстративно выражается сопро­тивление разрушению общественного достояния, катастрофической «модернизации» пороговых стран, протест против приватизации как знаний, так и его производства, а также общественного достоя­ния в целом. Особенно эффективным и подрывным оказалось уча­стие многочисленных деятелей Движения за «свободные программы» и «хакеров». Они оказывают сопротивление в важнейшей для капита­ла области, а именно в области производства, распространения, обоб­ществления и передачи знаний. Они являются «диссидентами цифро­вого капитализма».

Превосходство создаваемого ими программного обеспечения дока­зывает, что люди наиболее полно раскрывают свой творческий потен­циал тогда, когда, освободившись от необходимости увеличения сто­имости и конкурентной борьбы, могут в свободном сотрудничестве применять свои знания и способности. В их практике обрисовывают­ся те предпосылки, при которых общественные отношения знаний по поводу знаний могли бы стать фундаментом подлинного общества зна­ний. В отличие от общепринятых концепций, знания выступают у них не в виде овеществленного знания, т.е. как сведений и информации, а в виде общественной деятельности, создающей коммуникативные отношения, свободные от господства и подчинения.

Осознание того факта, что не инструментализация и подчинение, а свободное самораскрытие человека со всеми его незаменимыми особенностями стало основной производительной силой, должно, по идее, открыть путь «в новую эру, требующую новых понятийных, куль­турных и этических рамок»

(Патрик Вивре).

О родстве науки и капитала

На карту поставлено здесь не только господство, которое прежде имел над людьми капитал посредством машин. На карту поставлена так­же гегемония господствующего научного мышления — конгнитивно-инструментальной рациональности — которая дала технике средства «порабощения и изнасилования» всего сущего (Петер Слотердайк).

Стоит поставить под вопрос инструментализацию всего живого и че­ловечного, как под вопросом оказывается и понимание наукой самой себя и своего социального воздействия. Если общество благодаря но­вому определению понятия богатства заново определит себя в культур­ном и экономическом смысле, дух науки также должен получить новое определение. Ведь наука с древнейших времен была тесно связана с ка­питалом. Она пролагала ему путь, выводя за скобки чувственно воспри­нимаемый мир и интерпретируя действительность как систему, под­чиняющуюся голой логике расчета, мыслимую чисто математически. Обессмысленные, электронно управляемые математические мысли­тельные процессы дали политической экономии возможность преоб­разовать общественные отношения посредством вычислительных аб­стракций. Они создали отрезанный от живого опытного знания, недо­ступный чувствам системный мир. Человек в нем предстает устарелым, не отвечающим новейшим требованиям, неприкаянным существом. Ему требуются химические и электронные протезы, чтобы справить­ся с технической окружающей средой. Проект «искусственный интел­лект/искусственная жизнь» направлен на то, чтобы устранить биоло­гическую ограниченность человека. Первопроходцы искусственного интеллекта — Минский, Моравец, Курцвейль, де Гарис — не скрывают своего презрения к человеческой «машине из плоти». Природа, счи­тают они, наделила вид «человек» способностью отказаться от самого себя в пользу постбиологических форм жизни и разума, и более того: с помощью компьютерной обработки раствориться в космосе в каче­стве бессмертного духа.

То, что пишет Мойше Постоун о «форме капитала», можно отнести и к цели науки: «Ей свойственна мечта о внешней безграничности, фан­тазия свободы как полного освобождения от всякой материальности, от природы. Эта греза капитала становится кошмаром для всего того и для всех тех, от кого капитал пытается освободиться — для нашей планеты и ее обитателей»(2).

Вонон, июль 2004 г.

I. Нематериальный труд

1. «Человеческий капитал»

Мы живем в переходный период, когда существуют одновременно не­сколько способов производства. Промышленный капитализм, ориен­тированный на использование больших объемов овеществленного по­стоянного капитала все быстрее сменяется капитализмом постмодерна,

для которого сущностным является использование так называемого не­материального капитала. Его называют еще «человеческим капиталом», «капиталом знаний» или «интеллектуальным капиталом». Этот пере­ходный период связан с новыми преобразованиями труда. Простой аб­страктный труд, со времен Адама Смита трактовавшийся как источник стоимости, сменился трудом более сложным. Производительный труд, измерявшийся в единицах произведенного продукта за единицу време­ни, сменился так называемым нематериальным трудом, который уже не поддается измерению классическими способами.

В англоязычных странах говорят о возникновении knowledge economy и knowledge society, в немецкоязычных — о Wissensgesellschaft, а у французских авторов мы встречаем capitalisme cognitif и societe de la connaissance. Уже Маркс считал, что знания (knowledge) станут «круп­нейшей производительной силой» и важнейшим источником богатства. «Труд в его непосредственной форме», измеримый и оцениваемый ко­личественно, должен перестать быть мерой созданного богатства(3). Бо­гатство должно зависеть в меньшей степени от «рабочего времени и ко­личества затраченного труда» и в большей — от «общего состояния нау­ки и прогресса технологии». «Непосредственный труд и его количество [исчезают] как определяющий принцип производства», превращаясь все больше в «хотя и необходимый, но подчиненный момент по сравнению с общим научным трудом». «Процесс производства» уже нельзя отождест­влять с «процессом труда».

Здесь любопытна расплывчатость Марксовой терминологии. То он говорит об «общем состоянии науки», то об «общем социальном зна­нии, knowledge», то о general intellect, то об «общих способностях чело­веческого мозга», то о «художественном, научном и прочем образовании индивида», достигаемом благодаря «увеличению свободного времени», образовании, влияющем «на производительность труда». Высвобожде­ние времени «для полного развития индивида» может «рассматриваться с точки зрения непосредственного процесса производства как производ­ство постоянного капитала (capital fixe). Постоянным капиталом являет­ся в этом случае сам человек (capital fixe being man himself)» (с. 599). Идея «человеческого капитала» обнаруживается, таким образом, уже в рукопи­сях 1857—58 годов.

Я указал на расплывчатость Марксовой терминологии, потому что современные тексты по экономике и менеджменту пестрят столь же не­четкими формулировками: «нематериальная экономика», «когнитив­ный капитализм», «знания как важнейшая производительная сила», «на­ука как движущая сила экономики»... Что в точности подразумевается здесь под знаниями и наукой? Приведем две цитаты, несколько прояс­няющие дело: «Сегодня источником стоимости являются интеллект и во­ображение. Знание индивида важнее, чем рабочее время машины. Как носитель своего собственного капитала, человек составляет часть капита­ла предприятия»(4).

В этом примечательном тексте речь идет не о науке и не о научно-техническом знании, а об интеллекте, воображении и живом опытном знании, которые в совокупности и составляют «человеческий капитал». Эта терминология указывает на отход от когнитивизма и слепой веры в науку. Ведь научно-техническое знание принципиально отличается от живого опытного знания. Научно-техническое знание связано с фор­мализованным и объективированным содержанием, которое по опре­делению не может быть собственностью отдельного человека. Одно де­ло — «знать» грамматические правила, а совсем другое — обладать «зна­нием», позволяющим говорить на языке. Чтобы уметь говорить, нужно отказаться от когнитивного подхода к языку. Живое знание состоит из опыта и навыков, ставших интуитивной очевидностью и привычкой. По­нятие интеллекта покрывает целый спектр способностей, от способно­сти суждения и различения до душевной открытости и обучаемости но­вому, включая и способность связывать новое с уже наличным опытным знанием. Поэтому выражение «интеллектуальное общество» — наиболее адекватный перевод английского knowledge society.

А теперь вторая цитата. Это выдержка из текста неопубликованного выступления Норберта Бензеля, начальника отдела кадров в концерне Даймлер-Крайслер:

Сотрудники составляют часть капитала предприятия... Их мотивация и ноу-хау, гибкость, способность к новаторству и ориентация на клиентов — это сырье, из которого создаются новые продукты в виде услуг... Достижения отдельного работ­ника все чаще измеряются не присутствием на предприятии, а достигнутыми целя­ми и качеством результатов... А поскольку при оказании услуг значительную роль играет компонент поведения, то мы все больше учитываем в наших оценках также и социальную и эмоциональную компетентность сотрудника (5).

Бросается в глаза, что речь не идет ни о знаниях, ни о профессиональ­ной квалификации. Для «сотрудников» одного из крупнейших мировых концернов важнейшими качествами оказываются поведение, развитие речи и воображения, а также самоотдача при решении поставленных за­дач. Все эти качества и способности присущи обычно тем, кто занят ин­дивидуальными услугами и нематериальным трудом, не поддающимся ко­личественному измерению, складированию, формализации и тем более овеществлению.

2. Труд - это работа над самим собой, самосозидание

Информатизация промышленного производства все чаще превращает материальный производительный труд в управление непрерывными по­токами информации. Пользователь должен быть постоянно сосредото­чен на управлении этими потоками, выказывая внимание и инициативу, которых от него невозможно потребовать приказом или инструкцией. Он должен сделать субъектом своего труда самого себя, обеспечить про­изводство самого себя, постоянное самосоздание. Коммуникация и коо­перация между пользователями принадлежат к самой сути такого труда. «Результаты обусловлены прежде всего системой и зависят от отноше­ний между индивидами, — пишет Пьер Вельтц. — Решающую роль играет не общее количество труда, затраченное индивидами, а качество и реле­вантность коммуникации, завязывающейся в рамках производственной системы"(6). Труд уже невозможно измерить заранее заданными мерилами и нормами. «Сейчас уже нет возможности объективно определить зада­чу и оценить результат по отношению к поставленной задаче. Результат зависит непосредственно от людей». Для его достижения от людей тре­буется самоотдача. На жаргоне менеджеров это называется «мотиваци­ей». Поскольку способ, которым нужно выполнять задание, не поддается формализации, его нельзя и предписать. Напротив, теперь предписыва­ется субъективность, т. е. как раз то, что пользователь может произвести не иначе, как «вкладывая себя» в задание(7). Качества, которых невозмож­но добиться по приказу — это рассудок, умение справляться с непредви­денными ситуациями, распознавать и решать проблемы. «Затраченное на труд время уже не может считаться мерилом созданной стоимости. Са­мым важным является качество координации»(8).

Поскольку невозможно измерить произведенную индивидом работу и предписать средства и методы, ведущие к запланированному результа­ту, руководители фирм прибегают к «руководству посредством целей»: они «ставят перед сотрудниками цели и предоставляют им самим решать, как этих целей достичь. Работа снова становится службой»(9), servitium, obsequium, какая причиталась сюзерену от вассалов до начала Нового времени(10).

Эти примеры помогают понять высказывания начальника отдела ка­дров Даймлера-Крайслера. Оказание услуг, нематериальный труд стано­вятся господствующими видами труда, а материальный труд, напротив, оттесняется на обочину производственного процесса или просто переме­щается в страны с более дешевой рабочей силой. И хотя без этого труда по-прежнему не обойдешься, а в количественном отношении он продол­жает составлять львиную долю, он тем не менее становится «подчинен­ным моментом» производственного процесса. Сердцем создания стоимо­сти становится нематериальный труд.

Нам важно было показать, что этот нематериальный труд в принци­пе базируется не на научно-технических знаниях исполнителей. Скорее, он коренится в способности общаться и кооперироваться с другими, спо­собности, относящейся к общей культуре и не являющейся предметом обучения. В этом состоит важное различие между работниками ману­фактур или заводов, управлявшихся по тэйлоровской системе, и работ­никами эпохи постфордизма. Первые должны были отбросить свою об­щую культуру, умения и навыки, чтобы подчиниться отупляющему, обол­ванивающему разделению труда с его бесконечным повторением одной операции. Об этом много написано, в особенности у Адама Фергюсона и Эндрю Юра, на которых опирается Маркс в «Капитале»(11). В1950—70 гг. подобное разрушение общечеловеческой компетенции, в особенности у сельскохозяйственных рабочих, повторилось в форме дисциплинарных мер почти тюремной строгости. Нужно было добиться, чтобы работник без вопросов, с регулярностью автомата, подчинялся требованиям про­мышленных агрегатов, задававших скорость и ритм производимых им однообразных действий.

Напротив, работники эпохи постфордизма должны привносить в производственный процесс весь свой культурный багаж, приобретен­ный в играх, командных состязаниях, конфликтах, дискуссиях, в заняти­ях музыкой, через участие в театральных представлениях и проч. Во всех этих занятиях в нерабочее время они развивают в себе живость ума, спо­собность к импровизации и кооперации. Эта их личная сущность на пост-фордистских предприятиях вовлекается в трудовой процесс и эксплуати­руется. Ян Мулье-Бутан называет такое «включение коллективного тру­да в категорию капитала, причем коллективного труда как живого труда, а не как мощи науки и машин» эксплуатацией второй степени. «Работ­ник предстает уже не только обладателем своей привнесенной извне рабочей силы [т.е. определенных за него, вдолбленных работодателем умений], а продуктом самопроизводства, продолжающимся трудиться над самосозданием»(12).

К сходному выводу приходят Мюриэль Комб и Бернар Асп: «Сегодня уже не отдельные трудящиеся усваивают себе «культуру фирмы», а, на­против, фирмы отыскивают во «внешнем мире», в общей человеческой культуре, нужные им умения и способности»(13).

То, что фирмы рассматривают как «свой» человеческий капитал, — на самом деле бесплатный ресурс, «внешняя данность», которая воз­никла сама собой и продолжает производить самое себя. Фирмы лишь присваивают эту способность самосоздания и направляют ее в нуж­ное им русло. Разумеется, этот человеческий капитал не чисто инди­видуален. Самосоздание не возникает на пустом месте. Оно развива­ется на основе общей культуры и общего знания, распространяемых в процессе первичной социализации. Родители и воспитатели, шко­ла и дальнейшее образование участвуют в создании general intellect, они делают доступным знание и информацию, а также умение объяс­нить, понять, найти общий язык с другим, все то, из чего состоит об­щая культура. Однако индивид должен сам усвоить эту культуру и сооб­разоваться с ней. Общество и его составляющие не могут производить самостоятельных субъектов. Они могут лишь создать и воспроизводить рамки, в которых субъекты в ходе своей социализации производят са­мих себя, используя язык и жесты, образцы понимания и примеры по­ведения, принятые в их культуре и обществе. Никакая институция не может за индивида выполнить работу обучения, овладения навыками и становления. Субъект никогда не задан социально; пользуясь выраже­нием, примененным Морисом Мерло-Понти к сознанию, скажем: субъ­ект дан самому себе как существо, которое должно сделать себя тем, что оно есть. Никто не может ни освободить его от этой обязанности, ни принудить к ней.

В следующей главе мы вернемся к этому подробнее. Знания, ставшие важнейшим источником создания стоимости, — это прежде всего жи­вые знания на основе новаторства, коммуникации и постоянно заново импровизируемой самоорганизации. Живой труд знаний не порождает ничего ощутимо материального. Это, особенно в сетевой экономике, — труд субъекта, производящего самого себя как деятельность. Каждый пользователь в сетевом труде постоянно сообразуется с другими, и вво­димые им данные запускают процесс, в котором общий результат инди­видуально введенных данных намного превосходит их сумму. Пьер Леви сравнивает возникающий таким образом коллективный интеллект с «импровизированым полифонным хором»(14), с деятельностью, приспособляющейся к деятельности других, превосходящей и питающей ее и при этом порождающей общий результат, превышающий индивиду­альные возможности участников.

Перед нами отличный пример так называемых положительных внешних эффектов (экстерналий) — коллективных результатов, кото­рые возникают из взаимодействия индивидов и оказывают на это вза­имодействие обратное положительное влияние. Положительные экс­терналий всегда являются общеполезными, приносят пользу каждому из индивидов; предприятие не может производить их по заранее на­меченному плану, их нельзя ни купить за деньги, ни превратить в част­ную собственность. Общее живое знание и бытовая культура относят­ся к положительным экстерналиям(15). Парадигма импровизирующего полифонного хора особенно хорошо приложима к виртуальным сооб­ществам интернета, но является, по крайней мере потенциально, мо­делью для любой интерактивной, сетевой работы. Разделение труда на специализированные и иерархические задачи потенциально устра­нено, и возможным становится овладение и самоуправление средства­ми производства со стороны самих производителей. Таким образом, потенциально отменяется и различие между работниками и овещест­вленным трудом, а также между овеществленным трудом и его продук­том. Ведь средства производства допускают присвоение и могут стать общественным достоянием. Компьютер предстает универсальным и общедоступным орудием, благодаря которому всякое знание и вся­кая деятельность в принципе может становиться общественным до­стоянием. Как раз этот свободный доступ и это обобществление явля­ются одновременно целью и практикой анархо-коммунистических со­обществ, таких как Движение за свободные программы и Свободный интернет. Невольно вспоминается следующий пассаж из «Немецкой идеологии»:

Все прежние революционные присвоения были ограниченными; индивиды, само­деятельность которых была скована ограниченным орудием производства и огра­ниченным общением, присваивали себе это ограниченное орудие производства и приходили в силу этого только к новой ограниченности. Их орудие производства становилось их собственностью, но сами они оставались подчиненными разделе­нию труда и своему собственному орудию производства. [...] При пролетарском присвоении масса орудий производства должна быть подчинена каждому индивиду, а собственность — всем индивидам. Современное универсальное общение не может быть подчинено индивиду никаким иным путем, как только тем, что оно будет под­чинено всем им вместе(16).

В конце этого рассуждения Маркс определяет коммунизм как «устра­нение труда», который «потерял всякую видимость самодеятельности» и при котором индивиды, «лишенные всякого подлинного содержания жизни», стали «абстрактными индивидами».

3. «Тотальная мобилизация» (17)

Растущее значение живого знания вызвало глубочайшие изменения в ха­рактере труда. Деятельность самосоздания стала необходимой гранью всякой нематериальной трудовой деятельности и мобилизует те же спо­собности и те же личные склонности, что и свободная деятельность в не­рабочее время. Комб и Асп пишут:

В этом смысле можно говорить о «тотальной мобилизации» способностей и склон­ностей, включая чувства и эмоции [...]. Отныне мы уже не знаем, когда мы находим­ся «вне» работы и чего от нас работа может потребовать. В предельном случае уже не субъект присваивает себе труд, а труд присваивает себе субъекта [...]. Какой бы жалкой и бессмысленной ни была деятельность, какими бы презренными и достой­ными осмеяния ни были ее цели, она требует интеллектуальной и эмоциональной энергии индивида, его «виртуозности», того, что в его собственных глазах состав­ляет его ценность. Однако если на работе мы проявляем свою художественную виртуозность, мы уже не можем «саботировать» эту работу, не вызывая презрения у самих себя и окружающих. Как может при этих условиях функционировать эко­номика нематериального, не подчиняя индивидов новой форме добровольного рабства? Как нам избежать того, чтобы вкладывать свое достоинство в недостой­ную работу?(18)

Во всяком случае, сейчас все крупные фирмы знают, что в рамках от­ношений найма не приходится ожидать от работников полной иденти­фикации со своей задачей. Уже сам тот факт, что наем — это договор меж­ду двумя сторонами, свидетельствует о том, что эти две стороны различ­ны, как различны и их интересы. В договоре найма скрыты потенции эмансипации, поскольку он ограничивает права работодателя и сводит обязанности наемного работника к выполнению определенной задачи. Тем самым проводится граница между сферами работы и личной, част­ной жизни.

Поэтому крупные фирмы стремятся превратить отношения трудового найма в отношения участия, предлагая незаменимым работникам фондо­вые опционы, — участие в капитале и прибылях фирмы. Однако это ре­шение имеет лишь ограниченный эффект. Чем больше труд апеллирует к дарованиям сотрудника, к его способности продуцировать самого себя, к тому, что придает «ему ценность в его собственных глазах», тем больше эти способности стремятся выйти за рамки реализации лишь в пределах поставленной задачи. Работник будет постоянно стремиться доказать се­бе, что он стоит больше того, что делает на работе. Он захочет проявить свои умения во внерабочей или побочной рабочей деятельности, кото­рую будет считать самоцелью. Так журналисты пишут книги, рисоваль­щики из рекламных агентств — картины, а компьютерщики проявляют свою виртуозность как хакеры и создатели свободных программ. Им важ­но спасти свою честь и не «продать душу». Чтобы спасти хотя бы часть своей жизни от тотального утилитарного применения, «работники не­материального труда» начинают приписывать своим игровым, спортив­ным, культурным и общественным занятиям, в которых самосоздание яв­ляется самоцелью, большую важность, чем работе. Ален Лебоб сформули­ровал эту ситуацию в двух предложениях: «Самые блестящие выпускники университетов отказываются работать с полной отдачей. Они делают то, что от них требуется, однако свою душу хранят для себя и довольствуются тем, чтобы производить ожидаемое хорошее впечатление»(19).

4. Появление «самопредпринимателя» (self-entrepreneur)

Окончательное подчинение самосоздания капиталу натыкается на непре­одолимую границу до тех пор, пока сохраняется различие между индиви­дом и предприятием и пока рабочая сила может сопротивляться своей полной мобилизации на нужды предприятия. Стоит указать на эту грани­цу, чтобы тут же увидеть и возможность ее устранения: нужно лишь устра­нить различие между субъектом и предприятием, между рабочей силой и капиталом. Личность должна стать для самой себя предприятием, она должна сама рассматривать себя как рабочую силу, как постоянный капи­тал, требующий непрерывного воспроизводства, модернизации, расши­рения и утилизации. Она уже не подчинена внешнему принуждению, на­против, она превратилась в собственного производителя, работодателя и продавца, и вынуждена принять на себя все принуждение, необходимое для выживания и конкурентоспособности предприятия, которым она яв­ляется. Короче говоря, нужно устранить отношение наемного труда.

Именно об этом и шла речь в выступлении Норберта Бензеля, назы­вавшего «сотрудников» завода «предпринимателями». Они предпринима­тели не только потому, что стремятся к намеченным результатам, но и — прежде всего — потому, что сами управляют своей рабочей силой, высту­пающей как их постоянный капитал, независимо от занимаемого ими места в иерархии. Отношение найма должно исчезнуть, заявляли в нача­ле 1990-х годов Чарльз Хэнди и Уильям Бриджес. Должны остаться лишь индивидуальные предприниматели, оказывающие индивидуальные услу­ги. Каждый работающий человек должен сам отвечать за свое здоровье, свою мобильность, свою способность приноровиться к меняющимся ме­стам работы, как и за повышение уровня своих знаний. Люди должны управлять всей своей жизнью как человеческим капиталом, постоянно инвестировать в него средства путем курсов повышения квалификации и понимать, что продажная цена их рабочей силы зависит от того бес­платного, невидимого и добровольного труда, посредством которого они все время заново производят самих себя.

Крупная фирма сохранит теперь лишь небольшое ядро постоянных сотрудников с полным рабочим временем. Остальную часть «их» персо­нала — в 100 крупнейших американских фирмах она составляет 90 процен­тов — составляет меняющаяся масса внешних сотрудников с частичной, домашней или удаленной занятостью, действительно или по видимости самостоятельных, но при этом высококвалифицированных специали­стов. Держа таким образом большую часть рабочей силы на расстоянии, фирма может сэкономить часть производственных затрат. Расходы на по­вышение квалификации, медицинское и пенсионное страхование внеш­ние сотрудники должны частично или полностью оплачивать сами. Фир­ма покупает их услуги, обговаривая цену, которая действительна только для данного сотрудника, и сводит исполнителей в отношения конкурен­ции. Работодатель обеспечивает себе возможность значительно изме­нять требуемый от сотрудников объем работы, не заботясь о законном рабочем времени и не мучаясь с увольнениями, набором новых сотруд­ников или возмещениями.

Будущее принадлежит самопредпринимателям. Их процент среди трудящегося населения стремительно растет в Великобритании, Италии и Швеции. Исследовательский фонд Немецкого объединения профсо­юзов (DBG) предлагает объединить самопредпринимателей в организа­ции, сходные с профессиональными союзами или союзами работодате­лей(20), чтобы дать им возможность отстаивать свои тарифы.

5. Жизнь - это бизнес

Такое самопредпринимательство ведет к тому, что человек целиком и вся его жизнь превращаются в труд, сбываются на рынке. Жизнь становит­ся «самым дорогим капиталом». Граница между частной жизнью и рабо­той размывается, причем не потому, что рабочая и нерабочая деятель­ность требуют одних и тех же умений, а потому, что вся жизнь оказыва­ется в плену экономического расчета и стоимости. Всякая деятельность должна допускать превращение в бизнес и, как пишет Доминик Меда, «отношение к самому себе и к другим мыслится исключительно в модусе денег»(21). Томас Аклемайер пишет:

На фоне проникновения неолиберальной утопии даже в массовую культуру [...] уже не только люди на руководящих постах оказываются перед требованием превратить свою жизнь в предприятие («Я-АО»). [...] Приставка «само-» становится важнейшим требованием к новой основной форме рабочей силы: самоуправление, самоорга­низация, самостоятельная ответственность, самоэкономизация, самоинтеграция и т. д., все это в сочетании с активным самосбытом посредством перформативных стратегий саморекламы (22).

Самопродажа и даже самоотчуждение красноречиво воспеваются Пье­ром Леви:

В будущем все будут торговать. [...] Все непрерывно заняты превращением всех сто­рон жизни в бизнес: сексуальность, брак, зачатие, здоровье, красота, идентичность, познание, отношения, идеи [...]. Мы уже не можем точно сказать, когда мы рабо­таем, а когда нет. Мы постоянно заняты проворачиванием разнообразных сделок [...]. Даже наемные работники становятся индивидуальными предпринимателями, управляющими своей карьерой, как маленькой фабрикой [...], постоянно готовы­ми приспособиться к новейшим тенденциям. Человек становится фабрикой [...]. Ни семья, ни нация не могут устоять перед этой тенденцией (23).

Самопродажа распространяется на все области жизни, все измеряет­ся в деньгах. Логика капитала, жизни, превратившейся в капитал, под­чиняет себе все сферы деятельности, в том числе и те, в которых само­создание изначально было бесцельным проявление энергии, порождаю­щим наилучшее развитие человеческих способностей. Вот как Пьер Леви пропагандирует тотальное подчинение самосоздания категориям рынка: «Наиболее полное «развитие личности» имеет следствием большую эмо­циональную устойчивость и контактность, а также к лучший контроль за интеллектом, что влечет и лучшие экономические результаты» (там же).

По крайней мере, так видят будущее труда неолибералы: устранение наемного труда, ставшее общим правилом самопредпринимательство, превращение всего человека и всей жизни в «капитал», с которым каж­дый себя полностью идентифицирует.

Этот взгляд пренебрегает не только ненадежностью и необустро­енностью существования, прерывностью, рисками, которые на со­временном этапе будут сопровождать всякую трудовую деятельность, как наемную, так и так называемую самостоятельную. Он умалчивает о том, что самостоятельные работники в большинстве случаев зависят от одного-единственного или от очень немногих крупных концернов, и эти концерны подчиняют их чередованию периодов гиперактивно­сти с периодами безработицы. Он молчит и о том, что частные клиенты, которым самостоятельные работники продают свои услуги, сами подвержены всякого рода риску и очень редко обладают постоянной платежеспособностью.

Однако дело даже не в этом. Главной аксиомой либеральных защитни­ков общества без наемного труда является утверждение, что вместе с от­ношением найма исчезнет и безработица. Если кто-то и окажется без­работным, то только по причине недостаточной продаваемости своих знаний — недостаточной «нанимаемости». Такие люди сами должны по­заботиться об улучшении этого положения. Для этого служат тайм-ауты, паузы и перерывы в трудовой деятельности, а также все увеличивающе­еся «свободное время». Workfare(24) в блэровском варианте, распростра­нившаяся постепенно и на другие страны, отменяет пособие по безрабо­тице, превращая его в «пособие на поиск работы», причем «поиск рабо­ты» сам становится обязательной и требующей усердния «работой». При этом подразумевается, что безработный обязан приобретать знания, бо­лее востребованные на рынке, чем те, которыми он уже обладает. Само­создание становится таким же «job», как любая другая работа.

Тотальная мобилизация личности как «человека-работника» поощря­ется, таким образом, и на государственном уровне. Однако успехи этой политики в борьбе с безработицей, ненадежностью существования и пре­рывностью трудовой занятости остаются весьма скромными. И это неу­дивительно: ведь главная ее цель — усилить господство капитала над тру­дящимися и внушить людям, что они сами виноваты в том, что остались без работы — более того, что рабочее место нужно им самим для самоува­жения, однако они просто сами не умеют его заслужить.

Однако не все позволяют заморочить себе голову. Мощное давление, оказываемое власть имущими на трудящееся население с целью сохра­нить фикцию сохраняющегося общества труда, в котором «кто не рабо­тает, тот не ест», вызывает сопротивление и обратное давление. Требо­вание достаточного и безусловного «пособия на существование» распро­страняется с 1995 года удивительно быстро. Оно должно не только помочь всем справиться с прерывностью, ненадежностью, разнообразными па­узами в трудовой занятости. Оно должно также дать людям формы само­деятельности, социальное и культурное значение которых не измеряет­ся в экономических категориях.

6. Две концепции пособия на существование

На самом деле параллельно существуют две концепции пособия на су­ществование, причем иногда даже у одних и тех же авторов. Некоторые видят в нем способ спасти жизнь от товарных отношений и тотального превращения себя в стоимость. Другие, наоборот, понимают его как необходимую компенсацию за нерабочее время, которое, будучи временем на самосоздание, значительно повышает производительность труда. Эта вторая концепция содержит опасную ловушку. Поскольку она исходит из того, что капиталистический процесс производства получает пользу от всех способностей, профессиональных знаний и ресурсов человека, то она рассматривает жизнь в целом как производство постоянного чело­веческого капитала. Таким образом, вся деятельность человека, направ­ленная на производство самого себя, сводится к экономическим целям. Поскольку все люди вносят свой вклад в общественное производство уже тем, что живут в данном обществе, они заслуживают, чтобы этот их вклад был оплачен пособием на существование.

Эта концепция не просто учитывает факт тотального использования человека в трудовом процессе, она этот факт легитимирует. Ведь если по­собие на существование «оплачивает» невидимый труд как источник про­изводительности видимого труда, то общество вправе требовать, чтобы этот незримый труд действительно как можно эффективнее способство­вал увеличению продукта. Тем самым мы остаемся на уровне трудовой ценности и продуктивизма. За капиталом признается право требовать, чтобы люди развивали свои способности именно так, как это непосред­ственно выгодно предприятию и чтобы — как предписывается, в частно­сти, «Договором о мультиактивности» (т. наз. Rapport Boissonat)(25) — ка­питал имел право это развитие контролировать.

Пособие на существование приобретает смысл «покушения на цен­ность труда» (Комб и Асп) только в том случае, если оно ничего не возна­граждает и ничего не требует. Напротив, его функция — ограничить сфе­ру создания экономической стоимости и позволить расширение видов деятельности, не производящих ничего, что можно купить, продать или обменять на другой товар, т. е. ничего, что имело бы (в экономическом смысле) стоимость.

Пособие на существование должно избавить самосоздание от эконо­мического принуждения и облегчить развитие личности вне сферы про­дуктивной для капитала целесообразности. Только способности, разви­тие которых является самоцелью, только бесполезная культура позволяют обществу поставить под вопрос происходящие в нем изменения и допы­тываться их смысла.

В наступающей экономике знаний основной конфликт состоит в ан­титезе между полной инструментализацией всех человеческих способ­ностей, с одной стороны, и тем абсолютным, вне всякой заранее заданной мерки, расцветом творческих способностей человека, о котором говорил Маркс, с другой. На карте стоит не больше, не меньше, как пра­во всех на неограниченный свободный доступ к не являющимся ничьей собственностью коммуникативным формам распространения знаний и культуры.

П. «Нематериальный капитал»

1. Кризис понятия «стоимости»

Выражение «экономика знаний», если только это не чистая метафора, означает фундаментальные изменения экономической системы. Оно указывает на то, что знания стали основной производительной силой, и что, следовательно, основные продукты общественной деятельно­сти — уже не кристаллизованный труд, а кристаллизованные знания. Кроме того, оно означает, что меновая стоимость материальных и не­материальных товаров зависит в конечном счете не от количества со­держащегося в них совокупного общественного труда, а в первую оче­редь от содержания в них знаний, информации и интеллекта. Уже не измеримый единой мерой абстрактный общественный труд, а содержа­ние знаний становится важнейшей общественной субстанцией всех то­варов, основным источником стоимости и прибыли, а следовательно, по мнению многих авторов, основной формой труда и капитала.

Знания, каковы бы они ни были, не могут, в отличие от совокупно­го общественного труда, быть переведены в абстрактные единицы и из­мерены с их помощью. Они не сводятся к определенному количеству абстрактного труда как его результат, продукт или эквивалент. Поня­тие «знаний» охватывает широкий спектр разнородных способностей, способностей, не измеримых общей мерой. Таковы сообразительность, интуиция, художественные способности, образованность, обучаемость и умение приспособиться к неожиданным ситуациям. Эти способности, в свою очередь, требуют разнообразных знаний, талантов и навыков.

Разнородность так называемой «когнитивной» трудовой деятельно­сти и ее продуктов, а также обуславливающих ее форм знания, дела­ет величину и соотношение стоимости товаров в значительной мере непредсказуемыми. В таблицах расценок на труд полно противоречий. Унифицировать и стандартизировать все параметры труда невозмож­но. Это видно по безуспешным попыткам пересчитать их качественное измерение в количественное, или провести мелочное нормирование до секунды, не способное учесть требуемое «коммуникативное» качество оказываемой услуги.

Невозможность измерить труд ведет к невозможности измерить сто­имость. Когда общественно необходимое время на производство про­дукта неопределимо, это неизбежно влияет и на меновую стоимость продукта. Все более качественный и все менее измеримый характер труда ставит под вопрос релевантность понятий «прибавочный труд» и «прибавочная стоимость». Кризис измерения стоимости заставляет пересмотреть саму сущность этой категории, а тем самым и систему эквивалентностей, на которых основывается товарный обмен.

В экономическом смысле «стоимость» по-прежнему означает мено­вую стоимость товара по отношению к другим товарам. Она относитель­на по самой своей сути и отвечает не на вопрос «Что есть стоимость?», а на вопрос «Сколько это стоит?». «Стоимость» обозначает различные количества различных товаров, за которые можно выменять опреде­ленное количество какого-то определенного товара, т. е. отношение эк­вивалентности. Она превращает каждый товар в нечто, что можно об­менять на все остальные товары в определенных пропорциях, опреде­ляемых отношением эквивалентности.

Само отношение эквивалентности выражается в единицах особого товара, служащего мерилом: денег. Стоимость денег, как и прочих това­ров — всего лишь меновая стоимость, их так называемая «покупатель­ная способность». Таким же образом стоимость товара «рабочая сила» равна стоимости товаров, на которые трудящийся может ее обменять — «покупательной способности» оплаты, которую он получает за реализа­цию своей рабочей силы(26).

Понятие стоимости в экономическом смысле как меновой стоимо­сти применимо лишь к товарам — к предметам и услугам, произведен­ным с расчетом на обмен. То, что не произведено человеческим трудом, и тем более то, что не может быть произведено или обменено, а также не предназначено для обмена, не имеет экономической стоимости. Это касается, например, природных ресурсов, которые нельзя ни произве­сти, ни сделать собственностью, ни «оценить». В принципе это верно также для всеобщего достояния, которое, как, например, культурное наследие, не может быть ни распределено между собственниками, ни обменено на что-то другое. Конечно, можно завладеть природным или культурным общественным достоянием. Достаточно приватизировать возможности доступа к нему, чтобы заявить свои права на этот доступ. В таком случае общественное достояние превращается в псевдотовар, обеспечивающий доход продавцам доступа к нему. Мы еще увидим, что контроль над доступом — это основной способ превращения нематери­альных предметов в псевдокапитал.

Эти предварительные замечания дают нам возможность перейти те­перь к вопросу о «стоимости» живого знания и формальных познаний. Живое знание — существенный компонент культурного наследия. Оно охватывает повседневные навыки и умения, на основе которых выстраи­ваются профессиональные, имеющие стоимость компетенции, представ­ляющие из себя так называемый «человеческий капитал» работников.

В отличие от живого знания, научно-технические знания поддаются формализации. Эти знания можно отделить от их живого носителя, рас­пределить и передать во всеобщее использование. Кроме того, они соз­даются во «всеобщем общении» (Маркс), посредством взаимодействия и коммуникации между исследователями, учеными и техническими ис­полнителями. Еще Томас Джефферсон говорил, что это знание не пред­назначено для того, чтобы быть частной собственностью.

Кроме того, его рыночный сбыт наталкивается на следующее препят­ствие: формализованные знания невозможно свести к общей измеримой общественной субстанции стоимости, без чего невозможно определить для них отношение эквивалентности. Невозможно представить себе ры­нок формальных знаний, на котором они продавались бы по меновой стоимости. Поскольку их невозможно измерить в величинах стоимости, оценка их представляет такие же сложности, как и оценка произведений искусства.

Невозможность выразить формализованное знание в абстрактных единицах стоимости вынуждает капитализм знаний к фиктивной и чи­сто умозрительной оценке «капитала знаний». Ведь он в принципе не мо­жет обращаться со знанием и его функционированием иначе, чем с капи­талом. Он не может отказаться от оценки, подсчета и присвоения этой производительной силы, не сводимой к категориям политической эко­номии. Поэтому для капитала чрезвычайно важно «капитализировать» знание, чтобы оно отвечало важнейшим условиям, при которых капи­тал существует и функционирует как капитал, а именно: знание должно экономить больше труда, чем стоило его приобретение; труд его реали­зации должен контролироваться капиталом; оно должно стать исключи­тельной собственностью фирмы, которая реализует его в своих матери­альных или нематериальных товарах.

Но прежде чем разобраться, как именно формализуемые знания и жи­вое знание могут функционировать в качестве нематериального капита­ла, нам нужно точнее определить различие между тем и другим.

2. Живое знание, стоимость и капитал

Живое знание — это прежде всего практическое умение, способность, не обязательно включающая в себя формализуемые и систематизируе­мые знания. Большая часть живых, воплощенных умений никак не может быть формализована. Их нельзя преподать, им обучаются на прак­тике, так сказать, в школе жизни. Они возникают благодаря способно­сти субъекта работать над собой и создавать самого себя, и передаются таким же образом. Это относится как к спорту, так и к ручным умени­ям и искусствам. При настоящем овладении подобное умение так входит в плоть и кровь человека, что он не может вспомнить, как мог когда-то этого не уметь.

То же относится к неписаным законам социальной деятельности и че­ловеческих отношений. Здесь применяются неписаные правила обихода, не требующие осознания и формализации и подобные в этом граммати­ческим правилам языка. Всякая разумная педагогика должна учитывать, что путь от знания, умения, навыка к познанию имплицитных законов, правил и приемов намного короче, чем обратный путь. Например, тот, кто станет учиться языку, изучая грамматику, должен пройти долгий путь, прежде чем сможет говорить на этом языке. Напротив, тот, кто практи­чески говорит на языке, без труда может выучить грамматические прави­ла, задав себе вопрос, как функционирует тот язык, на котором он умеет говорить, не зная правил.

Культура тем богаче, чем с большей легкостью общее знание, из ко­торого она соткана, способно интегрировать новые научно-технические открытия и превращать их в живое опытное знание. И напротив, культу­ра тем беднее, чем в большей степени общество превращает общее зна­ние в формализуемые и систематизируемые познания. Во 2-ой половине XX века большая и все большая часть обиходного знания — того, которое Иван Иллич называл «народным», — была превращена в сертифициро­ванные профессионализированные знания, с целью превратить их в под­дающиеся тарификации услуги. Рост профессионализации дисквалифи­цировал навыки и отношения, основанные на обиходном знании, и заме­нил их профессиональным трудом с его свойствами товара.

Однако профессионализации не удается превратить все применяемые специалистами формы знаний в формальные сведения и приемы, отра­женные в законе. Довольно значительный остаток не поддается форма­лизации. Продукт профессионального труда остается отмеченным лич­ностью произведшего его работника в той мере, в какой результат труда не сводится целиком к выученным и формализуемым познаниям. В са­мом деле, этот результат — реализация знаний в единственной форме, в которой их можно объективировать, а именно в виде действия, в кото­ром эти знания проявляются. Производство же подобных действий с не­обходимостью включает в себя компонент самосоздания и самоотдачи. Это совершенно очевидно в профессиях, непосредственно работающих с людьми (образование, здоровье, социальная работа), а также в художе­ственных сферах, таких как мода, дизайн и реклама.

Следовательно, измерить стоимость труда тем труднее, чем сильнее в нем компонент самоосуществления и самоотдачи, чем в большей сте­пени несравнимый личный характер произведенного труда придает ему стоимость, не исчерпывающуюся меновой. Крайний случай — когда личное умение превосходит норму профессиональной компетентности и предстает искусством, а его реализующий — виртуозом. Его имя оказы­вается сравнимо с маркой или фирмой. Поскольку его достижения не поддаются измерению и сравнению, они становятся источником моно­польных доходов.

Формы общего знания, активизируемые в нематериальном труде, су­ществуют лишь в живой практике и благодаря ей. Они не были приобре­тены или созданы в расчете на их применение в определенной работе. Их нельзя ни отделить от производящих работу членов общества, ни из­мерить в денежном эквиваленте, ни купить, ни продать. Они возникают из обиходного опыта общественной жизни и не могут быть приравне­ны к постоянному капиталу. Кристиан Марацци говорит по этому пово­ду в своей новаторской работе о «новом постоянном капитале», у которо­го отсутствуют традиционные признаки. Его нельзя присвоить, он неде­лим, не поддается количественному измерению и локализации. «Другими словами, новый постоянный капитал состоит из всей совокупности об­щественных и личных отношений, из тех способов, которыми произво­дится и воспринимается информация, которая сперва должна накопить­ся в рабочей силе, чтобы ее можно было затем активизировать в ходе производственного процесса»(27). Я бы добавил: не только в ходе, но и по­мимо производственного процесса. Этот «новый постоянный капитал» не представляет из себя аккумулированный труд и не может принимать форму стоимости. Он является общественным по самой своей сути, об­щим для всех.

3. Формальное знание, стоимость и капитал

Вопрос о соотношении формального и живого знания представляется важнейшим как с социальной, так и с культурной точки зрения. Можно ли согласовать научно-технические знания с живым опытным знанием и интегрировать их в общую культуру? Или они, вместо того, чтобы обо­гащать и питать эту культуру, напротив, ведут к ее отмиранию? Ответ за­висит одновременно от направления и содержания производства этих знаний, и от способности общей культуры к их осмыслению.

Но историю индустриализации можно прочитать, в частности, как историю все более глубокого расхождения между общей культурой и раз­витием научно-технических знаний. Системный характер этого расхо­ждения ясно виден в истории мануфактуры и «автоматической фабри­ки», которую рисует Маркс в Капитале (т. I, гл. 12—13) с многочисленны­ми ссылками на Адама Фергюсона, Эндрю Юра и Уильяма Томпсона. Там находится, в частности, следующая цитата из Томпсона: «Человек науки отделяется от производительного рабочего целой пропастью, и наука, вместо того чтобы служить в руках рабочего средством для увеличения его собственной производительной силы, почти везде противопостав­ляет себя ему. [...] Познание [knowledge] становится орудием, которое способно отделиться от труда и выступить против него враждебно» (28). Из Фергюсона Маркс цитирует следующую формулировку: «И самое мыш­ление в этот век разделения труда становится особой профессией» (29). Со­гласно Марксу, как независимая от труда производительная сила, постав­ленная на службу капиталу,

наука [...] посредством машины воздействует [на рабочего] как чуждая сила, как сила самой машины. Присвоение живого труда посредством овеществленного труда [...], которое заложено в понятии капитала, в производстве, основанном на маши­нах [...] положено как характер самого процесса производства. [...] Рабочий высту­пает как излишний, если только его деятельность не обусловлена потребностью [капитала]. Он лишь живое приложение к машине(30).

Следовательно, научно-техническое знание, как господство над жи­вым трудом и подчинение его машине, не только с самого начала нахо­дится на стороне капитала, оно является средством, с помощью которо­го постоянный капитал выколачивает прибавочный труд. Обладатели этого знания, инженеры, явно стоят идеологически на стороне капита­ла. Они обладают властью приказывать. Они представляют работодате­ля и отвечают за управление капиталом и его использование. На этом этапе формализуемое знание находится «в голове» «офицеров производ­ства», а также в материальных средствах производства, как сила, господ­ствующая над трудом(31). Это знание еще не существует как «нематериаль­ный» капитал, который отделен и отделим от своего носителя и может быть произведен помимо него.

Решающий шаг в направлении самостоятельного производства зна­ния и его «капитализации» был сделан в 1880 г., когда Карл Дуйсберг, ди­ректор фирмы «Байер», провел индустриализацию исследовательской работы на химическом производстве. При этом производство формаль­ного знания было подчинено тому же иерархическому разделению тру­да, фрагментации рабочих задач и отделению интеллектуального труда от физического, что и в производстве самой продукции. Цель была той же самой: воспроизвести в сфере производства знаний тройное отчуж­дение, которое позволило капиталу с помощью мануфактур разорить са­мостоятельных ремесленников и сделать отношения найма всеобщими. Тогда у трудящихся были отняты средства труда, их власть над условиями и способами работы, а также власть над продуктами труда. Средства тру­да стали исключительной собственностью капитала, он стал определять труд и трудовые отношения и присваивать себе продукты производства. Но в индустрии знаний продукты сами по себе не являются товаром. Научно-технические и формальные знания производятся не ради их ме­новой стоимости, а ради того, чтобы придать стоимость товару — напри­мер, лекарству — в котором воплощается знание. Их потребительская стоимость несомненна, но их денежная стоимость так же непредсказу­ема, как успех исследований и расходы на внедрение. Как пишет Энцо Руллани:

Ни марксистская, ни либеральная (ныне господствующая) теория стоимости не в состоянии объяснить процесс превращения знания в стоимость. [...] Действитель­но, затраты на производство знания крайне неопределенны (...) и, прежде всего, они принципиально отличны от затрат на его воспроизводство. Как только про­изведен первый экземпляр, необходимые затраты на воспроизводство других стре­мятся к нулю (если знание подлежит кодификации). В любом случае, эти затраты не сопоставимы с изначальными.(32)

Разумеется, эти замечания особенно применимы к знаниям, получив­шим вид компьютерных программ. Их разработка и перевод на цифро­вой язык зачастую стоят дорого, в то время как воспроизводиться про­граммное обеспечение может почти бесплатно в практически неограни­ченных количествах. То же самое было верно и для фармацевтического производства Дуйсберга. Таблетки того или иного лекарства могут про­изводиться в неограниченном количестве, и затраты на их производство в конечном счете невелики, независимо от того, сколь дорого обошлась разработка действующего вещества. Поэтому и следующее замечание Рулани можно применить к любому товару, где затраты на производство от­дельной единицы крайне незначительны, а материальная субстанция — лишь малоценный носитель нематериального, интеллектуального, худо­жественного или символического содержания, как, например, в случае генетически модифицированных семян:

Таким образом, меновая стоимость знания целиком зависит от практической воз­можности ограничить его свободное обращение, т. е. юридическими (патенты, авторские права, лицензии, контракты) или монополистскими способами ограни­чить возможность копировать, подражать, «перепридумывать», перенимать знания других. Иными словами, стоимость знания не является продуктом естественной редкости, но вытекает исключительно из тех ограничений доступа к знанию, кото­рые устанавливаются институционально или явочным порядком. Конечно, этим ограничениям удается лишь временно затормозить копирование, переоткрытие и вторичное овладение потенциальными производителями. Но в целом редкость знания проистекает из способности «власти», какого бы характера она ни была, временно ограничить его распространение и регламентировать доступ к нему(33).

Это отчасти объясняет, почему и в каком отношении «когнитивный капитализм функционирует иначе, чем просто капитализм». Прежде все­го он должен найти адекватный ответ на совершенно новую ситуацию. Знания — его основная производительная сила — это продукт, возникаю­щий главным образом из коллективной неоплачиваемой деятельности, а именно из «самосоздания» и «личного самосовершенствования». Значи­тельную его часть составляет «общий интеллект», общая культура, живое, основанное на жизненном опыте знание. У него нет меновой стоимости. Это означает, что все и каждый могут по желанию свободно распростра­нять его, например, в интернете. С другой стороны, та часть knowledge, ко­торая изначально не поддается обобществлению — а именно, формали­зованные знания, отделимые от своих производителей и существующие только в силу своего целенаправленного производства, — также потен­циально бесплатно, поскольку оно может при незначительных затратах воспроизводиться и распространяться в неограниченных количествах, не обязательно принимая денежную форму стоимости. Кроме того, бла­годаря интернету, оно общедоступно, по крайней мере, в принципе, а это значит, что основная производительная сила и основной источник стои­мости впервые могут быть отделены от частной собственности.

Однако собственно «революционное» новшество состоит даже не в этом. Оно состоит в том, что формальные знания, отделенные от ка­кого бы то ни было продукта, в который они облечены или могут быть облечены, могут самостоятельно продуктивно функционировать в фор­ме программного обеспечения. Они могут организовывать и регулировать сложное взаимодействие между большим числом участников и перемен­ных. Они могут проектировать и управлять машинами, приборами и гиб­кими изготовляющими системами. Одним словом, они могут играть роль постоянного капитала, подставляя аккумулированный, «мертвый» труд на место живого труда, как материального, так и нематериального. По­скольку предельные издержки программного обеспечения крайне неве­лики, оно может сэкономить намного больше труда, чем его собственная стоимость, причем в гигантских, еще недавно немыслимых масштабах. Это означает, что формальные знания разрушают несоизмеримо больше «сто­имости», чем позволяют создать. Другими словами, они экономят огромное количество оплачиваемого общественного труда и тем самым уменьшают (денежную) меновую стоимость растущего числа продуктов и услуг.

Формализуемые знания открывают тем самым перспективу экономи­ческого развития в сторону экономики изобилия, то есть, в частности, такой экономики, при которой производство, требующее все меньше непосредственного труда, распределяет все меньше платежных средств.

В тенденции (меновая) стоимость продуктов падает. Рано или поздно это должно привести к падению (денежной) стоимости всего произве­денного богатства, к сокращению объема прибыли — и, возможно, к кра­ху производства, основанного на меновой стоимости. Экономика изо­билия ведет в тенденции к бесплатной экономике, к формам производ­ства, кооперации, обмена и потребления, основанных на общинном духе и общинной форме жизни, и, возможно, на новых платежных средствах. «Когнитивный капитализм» действительно представляет из себя кризис капитализма как такового. Призрак его краха бродит с 1980-х годов не только по тем странам, которые уже его переживают или приближают­ся к этому.

В этой ситуации перед капиталистической экономикой встает двой­ная проблема: платежеспособность спроса на продукты, производимые все меньшим количеством труда, и «капитализация» и реализация одного из продуктов, а именно знаний, которые капитал должен присвоить се­бе, чтобы заставить функционировать как «нематериальный капитал».

Это присвоение не обязательно должно быть прямым. Чтобы сохра­нить контроль над знаниями и воспрепятствовать тому, чтобы они ста­ли в изобилии всеобщим достоянием, капиталу достаточно присвоить доступ к знанию, в особенности в интернете. Доступ и средства доступа становятся основным предметом важнейшего конфликта. Я еще вернусь ниже к этой теме. Сначала необходимо тщательно исследовать, как про­исходит превращение знания в нематериальный капитал и как обеспечи­вается реализация этого в значительной степени фиктивного капитала установлением монополий. Очень показательны в этой связи тенденции, которые выявляет Джереми Рифкин в своей книге Эра доступа (34).

4. Превращение формализованного знания в нематериальный капитал

От чуда к миражу.

На основании большого массива наблюдений Ривкин описывает развитие «новой экономики» (не путать с new economy, основанной на т. наз. start-up, «интернет-компаниях»). Новое в ней то, что она получает «прибавочную стоимость» не из «прибавочного тру­да». В «новой экономике» «стоимость» продуктов должна зависеть от их уникальных качеств. Они должны обеспечить фирме клиентуру, которая из убеждения и верности покупает или берет у нее на прокат последние новинки.

Новую концепцию реализации можно вкратце описать так: немате­риальная сторона продукта получает намного большее значение, чем его материальная реальность, и их символическая, эстетическая или соци­альная стоимость превосходит потребительскую стоимость и затушевы­вает меновую стоимость. Источник большей части прибыли заключен в нематериальном измерении товара. Его «материализация с экономи­ческой точки зрения второстепенна». Предприятия перерабатывающей промышленности становятся вассалами фирм, чья продукция и капитал в значительной мере нематериальны.

К примеру, все больше фирм берут свой материальный постоянный капитал (здания, машины, транспортные средства, оборудование) напро­кат, вместо того чтобы приобретать их в собственность. Популярным де­визом стало: «Use it, don't own it». В США почти треть машин, оборудо­вания и транспортных средств берется напрокат. 80% предприятий бе­рут свою инфраструктуру напрокат у 2000 специализированных агентств. Треть промышленных предприятий производит более половины своей продукции на чужой территории. ЮМ и Сотрас, два ведущих представи­теля своей отрасли, поручают производство, поставку и фактурирование своих компьютеров одному и тому же крупному предприятию, Ingram. У фирмы Nike вообще нет ни машин, ни оборудования. Фирма разраба­тывает только концепцию и дизайн своей обуви. Производство, распространение, маркетинг и рекламу она поручает держателям лицензии.

Это вынесение производства и материального постоянного капитала за пределы предприятия — не простое продолжение 'облегченного про­изводства' (lean production) и reengineering 1990-х годов. Ведь речь здесь идет не просто о том, чтобы по возможности ускорить оборот капитала пу­тем отказа от складирования и от большой части постоянного персона­ла. Речь идет о новом разделении труда, причем не только внутри произ­водства, но и между фирмами и капиталами. Материальный капитал пре­доставлен так называемым «партнерским предприятиям» материнской фирмы, которая по отношению к ним играет роль сюзерена: она вынуж­дает их, постоянно изменяя пункты договора, все время усиливать экс­плуатацию своей рабочей силы. Она покупает по очень низким ценам произведенные поставщиками продукты и получает огромную прибыль, перепродавая их в качестве фирменной продукции (в случае Nike, на­пример, это 4 млрд. долларов в год только за оборот внутри США). Труд и материальный постоянный капитал на бирже оцениваются занижено и часто вовсе игнорируются. Напротив, нематериальный капитал прода­ется по высокому курсу без всякой измеримой основы.

Сейчас уже никто не покупает акции Apple Computer, IBM или еще какого-нибудь концерна, основываясь на оценке материальных средств производства, которыми располагает эта фирма. Важно не недвижимое имущество или оборудование пред­приятия, а контакты и возможности его маркетинговой структуры, опытные про­давцы и организационные возможности его менеджмента и новаторский потен­циал его кадров (35), —

писал еще Кристиан Марацци. Материальный капитал промышленности составлял в США в 1999 году всего лишь треть от биржевой котировки акций. Согласно шведскому исследованию, цитированному Рифкиным, нематериальный или «интеллектуальный» капитал большинства пред­приятий представлял в том же году в пять или шесть раз более высокую котировочную ценность, чем их вещественный и финансовый капитал. Следовательно, фирмы в целом стремились отделить свой нематериаль­ный капитал от традиционных форм капитала.

Джереми Рифкин не стал, однако, заниматься местом этой тенденции в рамках new economy, которая занимала авгуров от экономики вплоть до начавшегося в 2000 году изменения тенденции. Увлечение биржи «немате­риальным капиталом», называвшимся также «неосязаемым» (intangibles), было в 1990-е годы самым заметным протуберанцем неслыханного пре­жде подъема биржевых котировок. Этот подъем питался огромными размерами финансового капитала, высвободившегося в ходе reengineering и лихорадочно искавшего выгодных возможностей размещения. Этот reengineering, в котором важнейшую роль играла «цифровая революция», состоял в основном в «устранении излишков» в производственных струк­турах и факторах: административном аппарате, постоянном капитале, ко­личестве персонала, прямых и косвенных расходах на зарплату и сбыт.

Вся эта экономия средств, разумеется, привела к тому, что объем вы­плачиваемой заработной платы резко сократился, а объем получаемой прибыли быстро пошел вверх. Самые богатые стали еще богаче, а 80% населения — беднее. Растущие массы свободного финансового капитала намного превзошли инвестиционные возможности реальной экономи­ки. В поисках возможностей выгодного размещения финансовый капи­тал приобрел все большую самостоятельность по отношению к производ­ству. Банки соревновались в предложении кредитов коррумпированным правительствам так называемых пороговых стран. Они помогали брать кредиты и американским семьям, в особенности потребительские креди­ты. В конце 90-х годов частные хозяйства были должны банкам свой до­ход приблизительно за год с четвертью.

Пока банки получали проценты, долги клиентов записывались у них в актив. Но когда клиенты уже не могли ни расплатиться с долгом, ни выплатить причитающиеся проценты, эти долги стали фигурировать в отчетах как потери. С конца 80-х годов стало ясно, что все возрастаю­щая часть банковских кредитов никогда не сможет быть выплачена, и да­же выплата процентов в случае падения конъюнктуры оказывается под вопросом.

Чтобы спасти банки от грозящего краха, Международный валютный фонд (МВФ) был вынужден «пересмотреть» долги многих развивающих­ся стран и заставить их провести «санацию» госбюджета. Во многих слу­чаях (последний по времени — Аргентина в 2003 г.) эта санация приве­ла к полному экономическому краху. При этом и обремененные долгами американские семьи необходимо было поддерживать в состоянии пла­тежеспособности и готовности к потреблению. С этой целью банки вы­нуждены были сами одалживать клиентам деньги, необходимые для выплаты процентов, и при этом гарантировать им новые потребительские кредиты. Только так можно было воспрепятствовать грозящему обвалу конъюнктуры.

Американский Центральный банк пустил в оборот огромное коли­чество денег, чтобы банки могли продолжать выдавать клиентам, имею­щим большие задолженности, все новые кредиты на выгодных услови­ях (36). В конце 90-х годов задолженность отдельных хозяйств достигла годо­вого прироста в 4%. Дефицит американского платежного баланса, в свою очередь, достиг 4% валового внутреннего продукта. США, если можно так выразиться, экспортировали свою внутреннюю задолженность, пре­вратив ее в огромную растущую задолженность перед заграницей, и под­стегивали мировую конъюнктуру тем, что стали импортировать больше, чем экспортировать.

Чтобы обеспечить и в то же время затушевать это бегство в будущее, активы банков непременно должны были подпитываться каким-то но­вым чудесным источником стоимости. В 90-е годы многие считали, что такой источник найден: начался фантастический, казалось, неудержи­мый взлет биржи. Индекс Доу-Джонса, которому понадобилось 30 лет, чтобы подняться от 1000 до 4000, достиг в 1997 г. показателя 8000. В июле 1999 г. он уже равнялся 11000. После того как капитализм подвиг граждан на трату из будущих доходов, он праздновал теперь на бирже ожидаемую выгоду от ожидаемого будущего прироста. Биржа стала казаться неисчер­паемым источником дохода. Примерно треть граждан занимала у банков все больше денег на покупку акций в уверенности, что сумеет быстро по­крыть задолженность частью выигрыша от быстрого роста курса.

Даже опытные финансовые эксперты верили, что открыли рог изо­билия. Управляющий одним из американских инвестиционных фондов заявил, что индекс Доу-Джонса достигнет в 2097 г. показателя 750 000. Официальные эксперты, министры и владельцы концернов уверяли, что неудержимое повышение позволит в будущем финансировать пенсии по старости — если только люди, живущие на заработную плату, захотят на­конец превратиться в покупателей акций.

Когда биржевые котировки фирм стали превосходить оцениваемую стоимость их материальных активов в сотни раз, эксперты стали хму­рить лбы. Но что ж такого! Материальный капитал не важен. Ему про­тивостоит неосязаемый нематериальный капитал, который невозможно оценить и который является ключом к будущему экономическому росту и прибыли. Так отделим же осязаемое от неосязаемого и станем в бирже­вых котировках публиковать их отдельно! От этого повышение неосязае­мых активов еще ускорится. Их котировка ни при каких обстоятельствах не может считаться завышенной, поскольку неосязаемое не имеет изме­римой стоимости.

Nasdaq указал путь, и все пошли по нему. Сколько стоит start up? A Microsoft? Да сколько угодно. Основной капитал ничего не значит. Он может ограничиваться парой компьютеров или наемной квартирой, в которой двое друзей две недели или два семестра подряд работают над программой, которая сэкономит ее покупателям много времени и денег. Важна оригинальность, эффективность и надежность. Затраты порожда­ет не столько разработка изобретения, сколько необходимость, дабы его продать, помешать другим изобрести то же самое или скопировать изо­бретенное. Затратным является главным образом превращение изобретения в товар и его сбыт как патентованного фирменного продукта.

Биржевая котировка изобретения отражает прежде всего ожидаемую от него в будущем прибыль. Нематериальность интеллектуального капи­тала прекрасно подходит для того, чтобы функционировать как обеща­ние неограниченного будущего рынка для не поддающихся оценке това­ров, а следовательно, как обещание неограниченной прибыли от роста котировок. Конечно, при условии, что интеллектуальный капитал явля­ется защищенной собственностью и сохраняет монополию.

Отделение материального капитала от нематериального произошло, таким образом, в контексте уже произошедшего отделения массы фик­тивного капитала от реальной экономики и создавало деньги на рынке деривативов, покупая и продавая по сто раз в день исключительно фик­тивные деньги. Фикция превзошла реальность и казалась более настоя­щей, чем настоящее, вплоть до того непредвиденного, но неотвратимо­го дня, когда пузырь лопнул.

Он начал лопаться уже в 2000 г. и менее чем за два года произвел са­мый крупный обвал биржи с 1929 г. Крах биржи неосязаемого отражает подлинную трудность приписать денежный эквивалент, т. е. «стоимость», активам, которые нельзя обменять и распределить на рынке, и которые к тому же не поддаются измерению и поэтому не имеют переводимой в денежный эквивалент меновой стоимости. В этом и заключается глав­ная проблема, с которой сталкивается когнитивный капитализм: неося­заемый капитал не так-то легко превратить в нормальный капитал, как и когнитивный капитализм не так-то легко преобразуется в нормальный капитализм.

В сущности когнитивный капитализм представляет из себя кризис капитализма.

Обвал биржи 2001—02 г. поначалу не вызывал депрессии, но не произ­вел и «санации». Уже в 2003 г. начал образовываться новый пузырь, кото­рый в обозримое время приведет к новому краху. Капитализм ходит по краю пропасти, катя перед собой доселе невиданную гору долгов, держится на плаву за счет умножения не имеющих субстанции денег и с по­мощью этой ненадежной акробатики пытается уйти от стоящего перед ним вопроса: Как может продолжать существовать товарное общество, ког­да производство товаров использует все меньше труда и пускает в обращение все меньше платежных средств"?

Ответ очевиден: оно не может продолжать существовать, разве что ему удастся под разными предлогами пускать в обращение деньги, воз­никшие не из создания стоимости и не основанные на субстанции стои­мости, и с их помощью поддерживать манию потребления. Именно это делал и продолжает делать американский Центральный банк. Он рас­пространяет потребительские деньги, основанные на спекулятивной, фиктивной биржевой стоимости (т. е. ни на чем), чтобы избежать краха системы. Никто не решается признать эти потребительские деньги тем, что они есть и назвать их настоящим именем. Впрочем, такие деньги есть лишь у владельцев ценных бумаг — следовательно, отнюдь не у бед­нейших слоев населения. Похоже, однако, что «потребительские день­ги» будут введены в ближайшие 20 лет, сперва под разными прикры­тиями(37). В зависимости от способа и обстоятельств их введения, они могут оказаться средством, благодаря которому капитализм переживет собственную смерть и сохранит господство товара, а с ним и символи­ческую власть денег(38), или, напротив, средством покончить с товарным и денежным фетишизмом и приступить к созданию «общинной эконо­мики», как называет ее Оскар Негт(39). Я еще вернусь к этому в следую­щей главе.

А до тех пор опасность краха экономики и общества, «децивилизация мира, которая уже проступает повсюду» (Роберт Курц) будет проявлять­ся во все более острых кризисах.

В следующем разделе я расскажу, как капитал пытается обойти зако­ны рынка и стоимости, чтобы заставить нематериальные, никакой ме­рой неизмеримые знания функционировать как капитал и источник «стоимости».

                                                                                                               

Символические монополии и монопольные ренты. В книге Эра до­ступа Джереми Ривкин показывает, что материальные продукты и все большая часть услуг притворяются патентованными «знаниями». Знания придают им «стоимость», совершенно несоразмерную тому, что прежде называли «экономической стоимостью» (меновой стоимостью). Эти товары приобретают почти художественную, символическую стои­мость, присущую вещам неподражаемым, не имеющим эквивалента.

Производство, продажа и отдача в наем патентованных товарных об­разов и фирменных названий развилась в мощную процветающую ин­дустрию. Производство патентованных ноу-хау, которые сдаются в наем другим фирмам и используются ими, развивается в самостоятельную ин­дустрию: франчайзинг. «Стоимость» этих ноу-хау заключается в основном в эксклюзивном названии фирмы, под которым держатель лицензии мо­жет их использовать и перепродавать.

Франчайзинг распространился как в сфере услуг (в частности, в си­стеме фаст-фуд), так и в текстильной, фармацевтической промышлен­ности и машиностроении. Он представляет из себя не что иное, как приватизацию определенного знания и ноу-хау, запатентованного под названием фирмы и сдаваемого напрокат другим предприятиям. Мате­ринская фирма остается при этом единственной собственницей. По­этому ее знание функционирует как постоянный капитал: оно повы­шает производительность лицензированных фирм, организует труд на них и издали подчиняет их своему господству. Совокупная прибыль материнской фирмы складывается из «сборов за лицензии». Эти сбо­ры представляют из себя на самом деле монопольную ренту. Они могут во много раз превышать затраты на «когнитивный капитал» материн­ской фирмы.

Перефразируя Энцо Руллани, можно сказать, что стоимость знания «полностью зависит от возможности монополизировать его использова­ние». Вместо того, чтобы сказать о нематериальных по сути товарах, что «их стоимость заключается в знаниях», вернее было бы сказать, что она заключается в монополии на знания, в эксклюзивных качествах, кото­рые эти знания сообщают товарам, в которых заключены, а также в спо­собности фирмы сохранить эту монополию. Только скорость, с которой фирма разрабатывает нечто новое и выносит инновации на рынок, опе­режая конкурентов, позволяет ей эту монополию сохранить. Без «интел­лектуальной собственности» и «секрета фирмы» не было бы и «когни­тивного капитала».

Монополизация знаний, ноу-хау или идеи, была и остается трудной задачей. Она часто требует больших капиталовложений, чем производ­ство самих этих знаний. Это в особенности верно для фармакологиче­ского производства и программного обеспечения. Microsoft, например, тратит почти треть своего оборота на рекламу и маркетинг. На идею, разработку и производство новой продукции уходит вторая треть, а при­быль составляет еще примерно столько же. Нематериальный капитал таких фирм, как Nike, Coca Cola или McDonald's состоит в основном в монопольной власти, которую символизируют эти названия, и в ве­личине ренты, которую обеспечивает им эта власть. Марка фирмы уже потому представляет собой капитал, что ее известность сообщает про­дукции символическую прибавочную стоимость. Эта известность дости­гается не только подлинными достоинствами ее продукции. Ее нужно создавать значительными капиталовложениями в маркетинг и частыми рекламными кампаниями. Именно они создают образ той или иной мар­ки и придают продукции узнаваемую идентичность и мнимое качество, составляющие монополию фирмы.

Стремление к монопольной ренте становится все неотвратимее, по­скольку растущая производительность труда понижает объем прибыли, которую фирма получает от эксплуатации своего все сокращающегося персонала. Уменьшение достижимого с помощью материальных това­ров объема прибыли объясняет следующую описанную Рифкиным тен­денцию: промышленность уже не продает своим клиентам продукцию, а дает напрокат (leasing), и тем самым делает из покупателей пользова­телей. Таким образом фирма перестает быть прежде всего производи­телем. Она становится скорее предприятием по оказанию услуг, гаранти­рующим добротность и техническое обслуживание выдаваемой напро­кат продукции. Таким образом фирма остается в постоянном контакте со своими клиентами. Она может побудить их заменить взятое напро­кат оборудование новыми моделями и сочетать это с покупкой допол­нительных услуг. Прямой и постоянный доступ к клиентам сокращает время, необходимое, чтобы вынести на рынок то или иное новшество, и экономит значительную часть расходов на рекламу.

Развитие лизинга ускоряет не только циркуляцию капитала и направ­лено не только на завоевание клиентов. Оно должно также компенси­ровать быстрое сокращение производящего капитал персонала — тая­ние субстанции стоимости.

Большая часть прибавочной стоимости должна производиться пер­соналом, оказывающим услуги. Экстернализация материального про­изводства за пределы фирмы связана с интернализацией услуг, которые фирмы раньше оставляли самостоятельным предприятиям. Благодаря интернализации фирмы убивают сразу двух зайцев: они увеличивают штат работников, оказывающих услуги, и в то же время рационализи­руют их труд настолько, чтобы он в целом создавал больше прибавоч­ной стоимости, чем материальный производительный труд. Материаль­ная продукция становится в конечном итоге только средством для про­дажи услуг.

Эти услуги приносят фирме тем более высокую прибыль, чем луч­ше ее мнимая индивидуальность скрывает реальность стандартизации. Здесь можно вспомнить слова начальника отдела кадров у Даймлера-Крайслера: труд персонала нужно измерять не в часах, а с учетом «ком­понента поведения, социальной и эмоциональной компетентности и ориентации на клиентов», проявляемых «сотрудниками». Покупате­ли ценят качество услуг выше, чем их цену, если это качество «несрав­ненно». Покупатели услуг оценивают их на основании их потребительской, а не меновой стоимости (цены). Понятие общественно необхо­димого труда теряет значение для таких мнимо индивидуальных услуг. Когда продавец обращается с клиентом, как с частным лицом, и при­дает отношениям купли-продажи видимость личных отношений, он от­меняет тем самым экономическую логику товарных отношений. Стои­мость услуг, оказываемых людьми друг другу, неизмерима в том случае, если их уже нельзя рассматривать как общественный труд.

Мнимо личные отношения между оказывающим услуги предприяти­ем и клиентами указывают на тот род отношений, которые фирма стре­мится создать со своей клиентурой. Сотрудникам, оказывающим услуги, поручают изображать из себя персональных представителей фирмы. Им положено проявлять не собственную личность, а, напротив, лич­ность фирмы. Они должны излучать стиль, поведение и язык своего «дома». Фирма должна являться в них как источник своеобразной иден­тичности, которую клиенты в свою очередь могут приобрести, покупая фирменные товары. Производство образов фирмы — самая процвета­ющая и выгодная отрасль нематериальной индустрии и важнейший ис­точник монопольной ренты.

Производство образов фирмы, как и индустрия маркетинга, рекла­мы, стиля и дизайна, выполняют двойную функцию: с одной стороны, чисто экономическую и коммерческую, с другой — политическую и куль­турную. С экономической точки зрения, торговая марка сообщает про­дукту символическую, не поддающуюся измерению стоимость, пере­вешивающую его потребительскую и меновую стоимость. Фирменная вещь должна быть несравненной и незаменимой. Торговая марка долж­на сообщать ей выраженную социальную, художественную или эстети­ческую стоимость. Она должна играть ту же роль, что подпись знамени­того художника, свидетельствующая, что данный предмет — не обычный товар, а редкий и несравненный продукт. Она придает продукту симво­лическую стоимость, монополией на которую обладает фирма; эта сто­имость хотя бы на время ставит товар вне конкуренции.

Эта символическая монополия должна постоянно воспроизводить­ся путем рекламных кампаний и инноваций, обновляющих эксклю­зивность и уникальность фирменных товаров. Символические каче­ства должны постоянно поспевать за движением вкуса и моды и в то же время поощрять это движение, чтобы усиливать интерес покупате­лей, а также повышать оборот и цену фирменных товаров. Это отно­сится к йогуртам, стиральному порошку и продуктам глубокой замороз­ки в не меньшей степени, чем к так называемым потребительским то­варам или индустрии моды в собственном смысле. Для этих последних затраты на рекламу и маркетинг могут достигать 40% оборота фирмы.

Поскольку символическая стоимость становится главным источни­ком прибыли, создание стоимости переносится в ту область, где по­вышение производительности может не влиять заметным образом на уровень цен. Нематериальный постоянный капитал фирмы включает теперь как ее символический капитал авторитета и престижа, так и одаренность, ноу-хау и творческий потенциал персонала, создающие как бы художественное измерение производимой продукции.

Производство потребителей. При ближайшем рассмотрении воздей­ствие нематериального постоянного капитала обнаруживается и на со­всем другом уровне: он служит производству потребителей. Он пробужда­ет или подстегивает желания, стремления, пристрастия, представления о себе и стиль жизни, порождающие тот новый род потребителей, кото­рые «не нуждаются в том, к чему рвутся, и не рвутся к тому, в чем нужда­ются». Таково определение потребителя, как его понимал, а точнее ска­зать, открыл Эдвард Барнейс, племянник Фрейда, в начале 1920-х годов.

Барнейс поселился в США в то самое время, когда промышленники искали средства найти гражданские рынки сбыта для огромных произ­водственных мощностей, созданных промышленностью во время Пер­вой мировой войны. Как им было создать потребителей для всего, что могла предложить промышленность? Барнейс знал ответ. Он разрабо­тал новую область: Public Relations. Сперва в статьях, а потом и в книгах он разъяснял, что хотя естественные потребности человека весьма ограниче­ны, его желания по самой своей природе безграничны. Чтобы их подстег­нуть, достаточно избавиться от ложной идеи, будто покупки индивидов соответствуют их практическим потребностям и рациональным сооб­ражениям. Нужно следовать бессознательным инстинктам и иррацио­нальным мотивам, фантазиям и несознаваемым желаниям людей. Рекла­ма должна обращаться уже не к практическому разуму покупателей. Она должна содержать послание, наделяющее самые простые товары симво­лическим смыслом. Нужно обращаться к «иррациональным эмоциям», создавая культуру потребления и порождая типичного потребителя, ко­торый ищет и находит в потреблении средство своего «глубиннейшего самовыражения» (innermost self), или, как было написано на рекламном плакате 1920-х годов: «Самое уникальное и ценное, что в вас есть, но чего вы не можете выразить».

Барнейс без колебаний принял запрос табачной индустрии — побудить к курению женщин. Сигарета, заявил он, это фаллический символ, и жен­щины начнут курить, если увидят в сигарете средство символически из­бавиться от мужского господства. Прессу известили о сенсационном со­бытии, ожидающемся во время пасхального шествия в Нью-Йорке. По заранее условленному знаку двадцать элегантных молодых дам достали из сумочек сигареты и зажигалки и зажгли свои символические freedom torches («факелы свободы»). Так сигарета стала символом женской эманси­пации. Барнейс и табачная индустрия оказались в выигрыше.

«Вы превратили людей в неутомимые автоматы счастья» (constantly moving happiness machines), сказал в 1928 г. Барнейсу президент Гувер. Тот, со своей стороны, отлично сознавал, что превратил тем самым граждан (citizens), которые потенциально могли быть опасны для существующего режима, в безвредных потребителей (consumers). Правительство, рассу­ждал он, может делать, что хочет, если ему удастся сосредоточить интере­сы населения на индивидуальной страсти к потреблению(40).

Следовательно, потребитель, индивидуалист по определению, с са­мого начала противопоставлялся гражданину, был, так сказать, проти­воядием от коллективного выражения коллективных потребностей, от социально-политических требований. И в дальнейшем рекламная ин­дустрия продолжала играть двойную, экономическую и политическую, роль. Поскольку она обращалась не к общим для всех фантазиям и жела­ниям, а лишь к стремлениям каждого индивида как частного лица, она внесла решающий вклад в деполитизацию населения и укрепление ры­ночного и товарного общества. Ведь она обещает потенциальным по­купателям не улучшение их общего положения, а, напротив, возмож­ность для каждого избегнуть общей участи и попасть в число «счастлив­чиков», которые могут позволить себе новый, лучший и уникальный товар. Реклама поощряет индивидуалистическое решение коллектив­ных проблем. Она обещает, что рынок может решить эти проблемы, не ограничивая независимость и личные интересы индивида. Она при­зывает каждого к тому, чтобы он как социальный индивид отрекся от своего социального существования. Она занимается антисоциальной социализацией (41).

Поскольку реклама воздействует на воображение, желания, чув­ства, одним словом, на сферу субъективности, она относится к обла­сти художественного творчества. Однако это подневольное творчество на службе товара. Искусство рекламы — как и пропаганда в тоталитар­ных режимах — имеет целью не освобождение восприятия публики от шаблонов, стереотипов и общих мест, которыми она опутана. Ее глав­ная цель — путем распространения эстетических, символических и со­циальных норм продать выдаваемые за произведения искусства това­ры, причем предлагаемые нормы должны быть текучи и недолговеч­ны, чтобы их можно было вскоре заменить новыми нормами.

Художественное творчество всегда имеет целью нарушить укоре­нившиеся привычки, освежая тем самым восприятие и воображение. Реклама и мода, напротив, должны нравиться, чтобы внедрить свои нормы. Как привилегированный распространитель этих норм, образ торговой марки участвует в захвате нематериальным постоянным ка­питалом власти над публичным пространством, общей культурой и со­циальной фантазией. Символический капитал фирмы как орудие, с помощью которого товар должен произвести своего потребителя, им же самим и реализуется. Они осуществляют невидимый труд самосоздания, который «создает субъекта для объекта» — порождает в отдельном ин­дивиде желания, стремления и представления о себе, подходящим вы­ражением которых якобы и является товар. Одним словом, реклама торговых марок запускает у производителя механизм самосоздания, использующий фирменные товары как символы самореализации по­требителя. Благодаря власти, которую она имеет над невидимым тру­дом самосоздания, и благодаря скрытому насилию, которое реклама во всех областях и в каждый момент повседневной жизни производит над индивидами, символический капитал получает возможность функцио­нировать как настоящий постоянный капитал.

В конце концов в области потребления обнаруживается то же само­подчинение, которое мы констатировали в сфере труда. Потребитель, которого побуждают к самосозданию согласно представлению о се­бе, заданному рекламой и к тому, чтобы приспосабливать свою заим­ствованную идентичность к изменению вкуса и моды, уже подготовлен к тем самообработке и самосозданию, которые делают из него пользу­ющегося спросом и продаваемого трудящегося.

Политические следствия этой власти торговой марки прекрасно описаны Наоми Кляйн(42). Она описывает ландшафт своего детства, на­селенный образами, символами и фигурами рекламы, куда более убеди­тельными и прочувствованными, чем природа, которой восхищались родители. Еда в радужных пластиковых упаковках казалась куда привле­кательнее, чем биопродукты, которыми ее кормили. Вездесущая рекла­ма крупных фирм завладевает всем общественным пространством, пи­тает своими мифами детскую фантазию, формирует вкус и эстетиче­ские нормы. Она проникает и в школьные классы, и при содействии учителей дает школьникам темы для сочинений. Она колонизирует средства массовой информации и подвергает цензуре часть прессы, радио и телевидения. Она присваивает себе культурную жизнь, сперва используя произведения искусства для поддержки своего брэнда, а по­том, напротив, ставя клеймо брэнда над выставкой произведений ис­кусства. Воспользовавшись знаменитыми шедеврами, чтобы выдать и себя за произведение искусства, брэнд затем самоутверждается как символ и критерий художественного вкуса. Все, на что брэнд ставит свой логотип, считается превосходным. Брэнд создает стоимость про­дукта, а не наоборот.

Роберт Курц пишет:

Реклама проявляет себя не столько в своей прямой цели — побудить к покупке определенных товаров, сколько как общее моделирование сознания, вобравшего в себя форму, «дух», специфическую эстетику «рекламы как таковой» и глядя­щего на мир такими глазами. [...] Моделирование не только внешних желаний и стремлений, но и чувств, покушение на бессознательное ярче всего раскрыва­ют тоталитарный характер капитализма — и в то же время делают тоталитаризм невидимым, если покушение удается.(43)

По мнению Бен Багдикяна,

«Власть фирм», способная пронизывать социальную жизнь сверху донизу, не знает аналогов в предшествующие эпохи. [...] Речь идет о возможности охватить контролируемыми образами и словами едва ли не каждого мужчину, женщину и ребенка, социализировать каждое новое поколение американцев, изменять политическую повестку дня страны. Эта возможность обеспечива­ет влияние, более сильное чем влияние школы, религии, родителей и даже государства.(44)

Наоми Кляйн описывает в No Logo метод и последствия этого захва­та власти над публичным пространством, а также сопротивление, воз­никающее при этом. Конфликт, возникающий между нематериальным капиталом фирм и сопротивляющимися, развиваясь и обостряясь, во многих отношениях представляет из себя классовую борьбу на но­вой территории, а именно, в области контроля над общественностью, над общей культурой и над общественным достоянием. Участники это­го сопротивления, организуемого порой в широких масштабах, — это школьные и студенческие движения, инициативы потребителей и насе­ления. Они хотят решительно отвоевать обратно публичное простран­ство, вернуть себе власть над своим окружением, культурой и повсед­невной жизнью.

Тысячи групп борются сейчас против тех сил, общим знаменателем которых является приватизация всех областей жизни, а также подчинение рынку всех занятий и ценностей. Этот процесс выходит далеко за рамки приватизации преподавания, медицины и природных ресурсов. Он включает также превра­щение идей в рекламные лозунги, а улиц — в выставки рекламы. Он навязыва­ет рекламу школам, продает как товар окружающую природу, отменяет трудо­вое право, патентует гены, создает генетически модифицированные продук­ты, покупает политических деятелей... Активисты [во всем мире] уже не ждут революции, а прямо переходят к действию по месту жительства, учебы, работы. [...] Борьба против глобализации превратилась в борьбу против частных моно­полий, а порой и против самого капитализма. [...] Действительно новым после Сиэтла является то, что организации по всему миру начинают объединять свою национальную и местную борьбу с глобальным ведением. Нападая на крупные фирмы, они вскрывают явную взаимосвязь социальных, экологических и эко­номических проблем (45).

5. Реальная стоимость и безмерное богатство: экстерналии (46)

Я поставил рядом эти цитаты из Бена Багдикяна и Наоми Кляйн, по­скольку они, дополняя друг друга, показывают две стороны одной и той же медали. Речь идет о том, что капитализм захватывает последние бес­платные богатства, экстерналии, которых он не производил и не в со­стоянии произвести, и что этот захват повсюду наталкивается на со­противление. Чтобы подавить это сопротивление, капитал должен до­биться того, чтобы культура интериоризировала его господство над ней. Он должен овладеть коллективной фантазией, общими для всех нормами и языком. Язык — важнейшее оружие в намечающемся кон­фликте: от владения языком зависит способность задумать и выразить сопротивление и его мотивы.

Слова не виноваты, если они «наивно» впутывают в капиталистиче­ские социальные отношения то, что еще несколько лет назад казалось им непричастным. Я имею в виду, например, инфляцию слова «капи­тал», которое теперь выражает господствующий образ мыслей: «куль­турный капитал», «интеллектуальный капитал», «образовательный ка­питал», «капитал опыта», «социальный капитал», «природный капи­тал», «символический капитал», «человеческий капитал», и прежде всего — «капитал знаний», или «когнитивный капитал». На последнем основаны «когнитивный капитализм» и даже «общество знаний», ко­торое, разумеется, является капиталистическим, поскольку «знания можно рассматривать как новую форму капитала, выражающую твор­ческий потенциал современных обществ»(47).

Эта «новая форма капитала» — а есть и другие — принципиально от­личается, однако, от капитала в экономическом смысле. Она изначаль­но приобретается и производится не для того, чтобы быть или оставаться частной собственностью. Напротив, знания пополняются но­выми знаниями, когда их используют и сообщают другим. Изначально они накапливаются не для того, чтобы служить средством производ­ства, а для удовлетворения страстной потребности в знаниях. Они са­ми по себе являются богатством и источником богатства, не производя ничего, годного на продажу. Они не умножаются, циркулируя в форме стоимости. Напротив, лишь став легко доступными всем, они становят­ся источником новых знаний.

Следовательно, их свойства пункт за пунктом противоположны свойствам капитала в экономическом смысле. «Капитал знаний» мо­жет функционировать как капитал в рамках капитализма только в том случае, если он замаскирован ассоциациями с традиционными финан­совыми и материальными формами капитала. Это не капитал в обыч­ном смысле и он не служит в первую очередь производству товарной стоимости. Он не означает рождения гипер- или панкапитализма, на­против, в нем лежит зародыш отрицания и выхода за рамки капитализ­ма, труда как товара и товарных отношений.

К неразберихе с «новыми формами капитала» и капиталом в смысле политэкономии добавляется смешение меновой «стоимости» в эконо­мическом смысле, и той «стоимости (ценности)», источник которой — в знании (а также в опыте, культуре, общественных связях и т. д.). Сто­имость «будет определяться исключительно непрерывным обновле­нием и творческой энергией человечества»(48), пишет Антонио Негри. О том же говорит Бернар Польре: «Стоимость возникает главным об­разом из преобразований и инноваций»(49). Более глубокий уровень за­трагивают слова Яна Мулье Бутана: «Безвозмездная деятельность вы­ше и ниже труда, который в политической экономии всеми ее школами без исключения считается единственно достойным вознаграждения, является основным источником стоимости»(50).

То есть как? О какой «стоимости» идет речь? О меновой, денежной, рыночной стоимости, которую только и знает политэкономия (все ее школы без исключения)? О стоимости редкостной новинки, кото­рая приносит своим изобретателям ренту за новизну? Или о собствен­ной ценности того, что желанно само по себе, а значит, не может быть обменено как товар на другие товары? Разве слово «стоимость (цен­ность)» не употребляется и в смысле «богатство», как это иногда случа­ется и с Марксом, когда он говорит о производстве «потребительских ценностей», в случае которых «меновая стоимость должна перестать быть мерилом потребительской стоимости»? Другими словами, не идет ли здесь речь о стоимости, которая является уже не меновой стоимостью товаров, предназначенных для продажи, а о собственной сто­имости (ценности) — «абсолютной ценности, ценности в себе», по вы­ражению Канта — которая, как, например, ценность произведений ис­кусства не имеет никакого отношения к расходам на ее производство? Все эти проблемы фокусируются в следующих словах Энцо Руллани:

В постфордизме знания также производят стоимость, поскольку создают смысл. Собственная ценность того, что создается, [...] становится так же важна, как и полученная на рынке денежная стоимость. Для музыканта, который 'продает' музыку, результат измеряется не только в деньгах, но и в ценности работы, кото­рая имеет смысл сама по себе я.

Однако между этими двумя видами «стоимости/ценности» нет ни­какой пропорциональной зависимости (не говоря уж об отношении эквивалентности). Денежная стоимость никоим образом не отражает эстетическую ценность, которая, в свою очередь, никак не отражает трудовую стоимость. «Собственная ценность» по самой своей природе находится за пределами экономики. «Собственная ценность» — в том числе витальные ценности в смысле Макса Шелера (сила, ловкость, здоровье, отвага), а также эстетические и этические ценности — не­сравнимы между собой и не могут быть обменены на что-то другое. К ней применимо то, что Маурицио Лаццарато пишет в своем эссе о Габриэле Тарде относительно «истинностной ценности» книги: «Она по самому своему существу неуловима, не поддается присвоению, не может быть обменена, использована или поделена», причем незави­симо от продажной цены книги как материального товара. Эстетиче­ские и интеллектуальные создания, а также идеи, не могут быть реаль­но обменены или проданы, поскольку «тот, кто передает их другому, не теряет и не лишается того, что обобществляет» и поскольку этот «об­мен» обогащает все стороны: они обогащаются за счет того, что отда­ют. «Потребление знаний не разрушает их, а создает новые знания. Потребление и производство соединяются в потреблении знаний(52)» — а также художественных произведений и идей.

Итак, «экономика знаний» содержит в своем фундаменте отрица­ние капиталистической товарной экономики. Рассматривать ее как «новую форму капитализма» — значит затушевывать ее потенциал от­рицания. Знание, неотделимое от способности знать, возникает одно­временно с познающим субъектом. Оно является истинностной ценностью, прежде чем стать средством производства. Говоря точнее, не вся­кое знание пригодно для того, чтобы функционировать как средство производства, и знание, которое с самого начала и по своему назначе­нию характеризуется своей полезностью как средства, отличается от прочего знания второсортностью или сомнительностью своей соб­ственной ценности. Одним словом, не все знания равноценны, а капи­тализм оценивает и использует то знание, чей потенциал как средства очевиден или хотя бы предвидим.

Итак, согласно Лаццарато и Тарду, следует различать между знанием истины, знанием красоты и знанием мудрости, с одной стороны, и зна­нием инструментализованным, поддающимся «капитализации», с дру­гой. Поскольку всякое знание, даже инструментализованное (форма­лизованное, практически-техническое) с необходимостью связано со знанием истины и способностью учиться и познавать, то всякое зна­ние — не только источник богатства и смысла, но богатство само по се­бе. Как источник богатства, оно представляет из себя «производитель­ную силу». Как богатство, оно есть источник смысла и самоцель. Быть производительной силой не является для знания ни исключительным предназначением, ни основной целью.

Различие между «производительными силами» и «средствами про­изводства», между «богатством» и «стоимостью» указывает на грани­цы инструменталистского мышления и служит обоснованием внутрен­ней критики как когнитивного, так и промышленного капитализма. Наряду с культурой, мудростью, общим знанием, художественными спо­собностями и умением сотрудничать, знание является одновременно и богатством, и источником богатства, не имея само ни денежной, ни меновой стоимости. Как человеческая способность, оно является про­изводительной силой, не исчерпываясь этим и не становясь с необходи­мостью средством производства. Значит, оно, как и другие человеческие способности, а также здоровье, жизнь и природа — ведь они тоже яв­ляются производительными силами, не исчерпываясь этим — относится к не поддающимся измерению богатствам, без которых не может обой­тись система товарного производства, но которые не могут быть про­изведены ее методами и по ее логике.

Для политэкономии капитализма важнейшим фундаментом всегда было разграбление богатств в собственном смысле— т. е. богатств, кото­рые не являются ни данным от природы общим достоянием, ни резуль­татом человеческого общежития и кооперации. Важнейшая роль, ко­торую признает за этим фундаментом Ян Мулье Бутан, была отмечена еще Марксом в отрывке, звучащем на удивление современно:

В современном земледелии, как и в современной городской промышленности, повышение производительной силы труда и большая подвижность его покупа­ются ценой разрушения и истощения самой рабочей силы. Кроме того, всякий прогресс капиталистического земледелия есть не только прогресс в искусстве грабить рабочего, но и в искусстве грабить почву, всякий прогресс в повыше­нии ее плодородия на данный срок есть в то же время прогресс в разрушении постоянных источников этого плодородия. Чем более известная страна, напри­мер, Соединенные Штаты Северной Америки, исходит от крупной промышлен­ности как базиса своего развития, тем быстрее этот процесс разрушения. Капи­талистическое производство, следовательно, развивает технику и комбинацию общественного процесса производства лишь таким путем, что оно подрывает в то же самое время источники всякого богатства: землю и рабочего (53).

То, что Маркс называет «источниками всякого богатства», сегодня именуется первичными богатствами, включающими как природные, так и культурные ресурсы. Сюда входят, например, здравый смысл, об­щее знание, общественные позитивные экстерналии. Осознание того факта, что в основе любой экономики лежат первичные богатства, ко­торые не производятся никакой промышленностью, не обмениваются ни на какой эквивалент и состоят из природного и культурного общего достояния, заставляет обратить внимание на «невидимую», не подда­ющуюся формализации «вторую» экономику. Без нее господствующая «первая» экономика не могла бы ни возникнуть, ни продолжать суще­ствовать. Она охватывает все не поддающиеся исчислению и оплате виды труда и отношений, где побудительным мотивом является спон­танная радость от свободного сотрудничества, свободной отдачи и об­щежития. Из нее возникает способность чувствовать, любить, держать­ся вместе и жить в мире с собственным телом, природой и людьми.

Только в этой другой экономике, которая в то же время является ино­бытием экономики, мы взаимно учим друг друга гуманности и созда­ем культуру общинного мышления и общинной жизни. Все более ши­рокое разграбление и рыночный сбыт первичных богатств губят как природную среду жизни, так и культурные предпосылки общественно­го воспроизводства. Распад и децивилизация общества уже начались и будут продолжаться до тех пор, пока господствующий способ произ­водства не будет заменен другим. Налицо признаки того, что перспек­тива такой замены зреет в недрах экономики знаний.

 

 

III. На пути к коммунизму знаний?

 

1. Что такое богатство?

«Когнитивный капитализм» — это капитализм, который переживает крушение своих основных категорий. Эти основные категории: труд, стоимость и капитал, выражаются исключительно в обмене товаров и имеют общую субстанцию: измеримый в единицах времени абстракт­ный, товарообразный труд. Кристаллизованное в товаре среднее количество труда определяет в конечном счете отношение эквивалентно­сти — меновую стоимость — товара.

Однако важнейшая производительная сила, знание, уже не допу­скает сведения к единому знаменателю и измерения в единицах стои­мости и времени. Знание — это не обычный товар, его стоимость не­возможно определить, его можно бесконечно бесплатно размножать, поскольку оно поддается компьютерной обработке, распространение повышает его плодотворность, приватизация снижает ее и противоре­чит самой сути знания. Подлинная экономика знаний была бы общин­ной экономикой, в которой основные категории политэкономии поте­ряли бы смысл, а важнейшая производительная сила была бы доступ­на без всякой платы.

Капитализм может устоять как капитализм знаний только в том слу­чае, если он использует имеющийся в изобилии ресурс — человеческий интеллект — для того, чтобы превратить это потенциальное изобилие в дефицит. Дефицит создается распылением знаний, помехами их рас­пространению и обобществлению и закабаляющему принуждению к рыночному сбыту, которому подвергаются обладатели знаний.

Вследствие своих внутренних противоречий и непоследовательно­сти, капитализм знаний представляется крайне неустойчивой, уязви­мой, чреватой культурными конфликтами и социальным антагониз­мом формой общественного устройства. Но как раз эта неустойчивость и дает ему возможность развития в противоположных направлениях. Капитализм знаний — это не капитализм, подверженный кризисам, он сам и есть кризис капитализма, до глубин потрясающий общество.

Экономические симптомы этого кризиса проявились в долгом на­дувании спекулятивного пузыря, а с 2001 г. — в том, как он лопнул. Лоп­нувший пузырь обнаружил, как трудно для капитализма превратить по самой своей сути не поддающуюся измерению и обмену стоимость «не­материального капитала» в денежную стоимость и заставить ее функ­ционировать в качестве капитала. Денежный эквивалент как акций, так и нематериальных благ уже не соответствовал ничему, что мож­но измерить. Поэтому он отражал отношения силы, а не отношения эквивалентности.

То значение, которое консультанты по предпринимательству при­знают сейчас за позитивными экстерналиями как источниками богат­ства, так же свидетельствует о глубинных изменениях. В статье, под­тверждающей в основном некоторые выводы Лаццарато, Мулье Бу­тана, Негри и его коллег, Эрве Серье показывает, что, современная фирма может справиться со сложностью окружающей среды, только делая упор на разнообразие деятельностей и многосторонние отноше­ния сотрудников, которых она должна перестать оценивать по их ин­дивидуальному вкладу. Люди, которые при совместной работе над ими же намеченным проектом свободно координируются и сообразуются друг с другом, склонны стремиться превзойти друг друга. Как в группе фри-джаза, каждый чувствует, что другие вызывают его на соревнова­ние: полнее проявить свои способности, понятливость, внимание при­менительно к поставленной цели. Выживание фирмы в сложной сре­де зависит от этой способности самоорганизации — от умения «способ­ствовать развитию коллективного и индивидуального интеллекта»(54).

Вклад отдельного индивида в коллективный результат при такой ор­ганизации, разумеется, не поддается измерению. Понятие рабочего вре­мени и объема работы теряют смысл. Источником производительности выступает организация, способствующая самоорганизации и порождающая позитивные экстерналии, т. е. коллективный результат, превосходящий сумму индивидуальных планов.

Эрве Серье, как и инициаторы Свободного интернета и Движения за свободные программы, убежден в том, что «обучающая организация» мо­жет и должна стать парадигмой совершенно нового общества — «обуча­ющего социума, где правила игры — конституция, законы и принципы коллективной жизни — должны быть устроены так, чтобы каждый граж­данин мог в ходе своей деятельности учиться. Все вместе должны в ходе своей деятельности постоянно обеспечивать прирост оптимально рас­пределяемого «валового общественного счастья». Перед нами — насто­ящий проект «общества интеллекта», в котором полное раскрытие спо­собностей каждого является общей целью для всех.

Интерес статьи Э. Серье заключается не в особо новаторском хо­де мысли, а в том, что речь здесь идет о «выживании» и оптимальной эффективности. Он показывает, что экономическая разумность в эпо­ху general intellect должна подчиняться другим мерилам и критериям, чем прежде. Ведь оптимальная эффективность уже не достигается ни макси­мально возможными затратами непосредственного труда, ни максималь­ным вкладом каждого отдельного работника, ни даже увеличением при­были. Следовательно, ее уже нельзя добиться, сделав измеримыми все факторы производства, чтобы максимизировать отдачу каждого. Эконо­мическая целесообразность — уже не то, чем она была раньше. Отныне она требует, чтобы обычные критерии доходности были подчинены кри­териям человеческого развития, а значит, принципиально другому типу целесообразности.

Таким образом капитализм в развитии своих производительных сил достиг предела, за которым он должен был бы преодолеть себя самого, чтобы полностью использовать свой потенциал. Потенциальный творец этого преодоления - сам «человеческий капитал», поскольку он стремится стать независимым от капитала. Чуть позже мы увидим, с какой силой уже сей­час проявляется эта тенденция. В то же время не удивительно, что, как говорит Э. Серье, «обучающих организаций мало». Для капитала господство над рабочей силой всегда было предпосылкой ее использования. С точки зрения капитала, лучше отказаться от полной эксплуатации по­ложительных экстерналий, чем от господства над рабочими.

Осознав решающее значение ресурсов, которые, как коллективный интеллект, не имеют эквивалента, не поддаются количественному исчис­лению и измерению, и, следовательно, не могут выступать объектами об­мена на рынке, мы сразу сталкиваемся с совершенно другим понимани­ем богатства и целей человеческой деятельности. Обнаруживается, что существуют богатства, которые являются самоценными, и что они раз­рушаются экономикой, которая знает лишь товарную стоимость. Под­чинение всей деятельности и всех богатств духу выгоды лишает осмыс­ленности всякую деятельность и общественные отношения и порожда­ет негативные экстерналий, затраты на которые система не может и не хочет оценивать. Связь между «больше» и «лучше», иначе говоря, меж­ду «стоимостью» (в экономическом смысле) и «богатством», оказывает­ся разорвана. Денег людям нужно все больше, а живут они, тем не менее, все хуже. Именно это обстоятельство и обыгрывает Э. Серье, противо­поставляя «валовое социальное счастье», которое, разумеется, не имеет меновой стоимости, валовому социальному продукту, измеряющему това­рооборот. Богатство становится понятием, требующим нового определе­ния и изъятия из-под власти экономических категорий(55).

Как исходный пункт и фундамент для этого нового определения я бы использовал тот короткий пассаж из Экономических рукописей, который словно внезапное озарение возникает в конце очерка истории экономи­ческой системы:

На самом же деле, если отбросить ограниченную буржуазную форму, чем же иным является богатство, как не универсальностью потребностей, способностей, средств потребления, производительных сил и т.д. индивидов, созданной универсальным обменом? Чем иным является богатство, как не полным развитием господства чело­века над силами природы, т. е. как над силами так называемой «природы», так и над силами его собственной природы? Чем иным является богатство, как не абсолют­ным выявлением творческих дарований человека без каких-либо других предпосы­лок, кроме предшествовавшего исторического развития, делающего самоцелью эту целостность развития, т.е. развития всех человеческих сил как таковых, безотноси­тельно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу (56).

Особенно интересно в этом пассаже, что он определяет преодоление капитализма как необходимость преодоления продуктивизма. Экономика перестает господствовать над обществом, а человеческие силы и спо­собности становятся уже не средствами для производства богатства, а самим богатством.

Источник богатства — деятельность, развивающая человеческие спо­собности, а именно, «труд» самосознания, который выполняют «индиви­ды», каждый в отдельности и все вместе во всеобщем и всестороннем об­мене. Развитие человеческих способностей — это одновременно цель дея­тельности и сама деятельность. Здесь нет различия между целью и всегда незавершенным стремлением к этой цели.

Происходит фундаментальный переворот: не человек служит разви­тию производства, а производство служит человеческому развитию, самосознанию. Различие между производством и самопроизводством, или работой над собой в конце концов стирается. Производительный труд осуществляется так, что он служит прежде всего «развитию богатой ин­дивидуальности», «столь же многосторонней в производстве, как и в по­треблении, и труд которой предстает уже не трудом, а полным развити­ем деятельности как таковой» (Маркс). Отказ от продуктивизма влечет за собой новое отношение ко времени, к собственному телу и к природе. Оно отражается в развитии «способности к досугу и наслаждению», худо­жественных и иных не-инструментальных способностей.

2. Диссиденты цифрового капитализма

Общество, цель которого — полное развитие каждого, определяет себя по существу как культурное общество, как общество, задачей и важней­шей ценностью которого является культура в смысле образованности. Под образованностью понимается развитие способности самовыраже­ния и сенсорных, эмоциональных и физических способностей. Мы ис­пользуем слово «образованность» в том же смысле, что Доминик Ме­да — как «воспитание интеллекта и постоянную обработку, углубление и оформление данных нам природой способностей и полученного нами индивидуального и социального наследия»(57).

Если доказано, что это новое определение богатства — тот смысловой горизонт, в котором обнаруживается кризис основных категорий поли­тэкономии и в особенности кризис понятий капитала и стоимости, то «прежде всего нужно, — как пишет Патрик Вивре, — найти людей и груп­пы, которые играют или будут играть важную роль в распространении идеи, что человечество вступило в новую эру и нуждается в ходе этих ве­ликих перемен в новых понятийных, культурных и этических рамках»(58). Следуя статье Эрве Серье, я предположил, что «потенциальное действу­ющее лицо преодоления (капитализма, в ходе движения к новой экономике) — это сам 'человеческий капитал', поскольку он стремится эман­сипироваться от капитала». Эта тенденция наиболее ясно проявляется в борьбе, которую ведут в самых недрах власти капитализма зачинщики Движения за свободные программы и Свободного интернета. В их ли­це по крайней мере часть тех людей, что представляют собой «человече­ский капитал» на его высшем техническом уровне сопротивляется при­ватизации доступа к «общему достоянию человечества» — знанию во всех его формах. Речь идет о движении социальных и культурных диссиден­тов, которые открыто требуют нового взгляда на экономику и общество. Оно имеет стратегическое значение ввиду того значения, которое работ­ники нематериального труда — американцы называют их knowledge class — получают при этом изменении общества и его конфликтов.

Петер Глотц разбирает этот вопрос в книге с красноречивым названи­ем Ускоренное общество. Культурная борьба в эпоху цифрового капитализма(59). Он наметил новый классовый анализ, основываясь на американской на­логовой статистике и социо-профессиональной стратификации, на ко­торую опираются также такие авторы, как Кристофер Лаш, Роберт Райх и Джереми Ривкин.

Факты, приводимые этими авторами, показывают, что никогда еще власть и богатство не были сконцентрированы в столь немногих руках. Менее 0,5% американцев, т. е. 843 000 семей, владеют 56,2% реального имущества и 37,4% финансовых активов. Под этим слоем сверхбогачей располагается слой новых работников знания, к которым принадлежат, между прочим, аналитики символов (symbolic analysts). Это 3,8 млн. чело­век или 4% работающего населения. Они руководят цифровой экономи­кой высоких технологий. Доход этих 4% равняется доходу 51% (49,2 млн.) трудящихся, стоящих на нижних ступенях пирамиды доходов. К этой эли­те сектора знания (knowledge elite) нужно прибавить еще 16% людей, заня­тых интеллектуальными профессиями. Итак, все работники знания со­ставляют 20% работающего населения и делят между собой половину ва­лового социального продукта.

Однако не стоит, предупреждает П. Глотц, торопиться с выводом, что эти 20% составляют всю совокупность работников нематериального тру­да, или, что то же, что все работники нематериального труда попадают в эти 20% наиболее обеспеченных. Нужно иметь в виду, что более 90% плодов пятнадцатилетнего экономического роста попали в руки 5% насе­ления, и, что еще хуже, 60% достались всего 1%. Доходы 80% населения, напротив, уменьшились, и «средний класс» значительно сократился. По­ляризация населения привела к возникновению нового постиндустри­ального пролетариата, который, по подсчетам Глотца, составляет при­мерно треть населения. Этот пролетариат «включает в себя, в отличие от пролетариата индустриальных обществ, значительную часть диссидентов, которые, имея высшее образование, критически настроены к «циф­ровому капитализму» и его культу «все быстрее и все больше». Согласно опросу Wall Street Journal, «более 35% молодых выпускников высшей шко­лы вынуждены были пойти на работу, которая не требует высшего обра­зования. [...] Никогда еще со времен Второй мировой войны рынок тру­да для выпускников высшей школы не был так узок» (60).

Ново и интересно в этом то, что часть высококвалифицированных специалистов по информатике объединяется с постиндустриальным про­летариатом в общем неприятии «культуры наносекунд», т. е. лозунга «бы­стрее!». Господствующий класс (те самые 0,5%), несомненно, сумел соз­дать для себя научно-техническую элиту, необходимую капитализму. Од­нако не все, кто входит в эту элиту, даже если они полноценно участвуют в ее труде, готовы посвятить ей всю жизнь. Значительная часть компью­терных специалистов самого высокого уровня знает, что с возраста 30 или 35 лет им грозит синдром «перегорания» (burn out), своего рода ду­шевная усталость, из-за которой работа, сложность которой раньше по­буждала их к творческим решениям, вдруг начинает казаться скучной, утомительной и бессмысленной. Поэтому многие в период интенсивной работы готовятся к тому, чтобы продать созданное ими предприятие, жить на запасы капитала и лишь дважды в неделю, в основном добро­вольно, осуществлять консультативную деятельность. Отношения с кол­легами на личном уровне у них по большей части коллегиальные и мир­ные, какой бы ни была конкуренция на уровне профессиональном.

Граница между цифровой элитой и цифровым пролетариатом очень проницаема. В одной и той же профессиональной группе есть молодые миллионеры на пенсии, молодые выпускники высшей школы, которые не желают всем жертвовать ради карьеры и фрилансеры, работающие неполное время, потому что у них мало клиентов или потому, что они не хотят бороться за место на рынке. П. Глотц пишет:

Действительная новость — это добровольный отток: все больше людей отворачи­вается от культуры наносекунд. [...] Эта позиция, когда молодые люди отказывают­ся от карьеры, повышению зарплаты предпочитают увеличение свободного вре­мени, добровольно уходят с полной ставки на две трети и сознательно отвергают трудовые добродетели индустриализма, в последнее время приобретает все боль­ше сторонников. [...] Фенотип ее — учитель, работающий на 2/3 ставки и глубоко убежденный в том, что его интерес к детям и семье в сотни раз ценнее, чем работа какой-нибудь «майкрософтовской крысы», сидящей над Java-скриптом и гипертек­стами. [...] Чем сильнее цифровой капитализм определяет нашу реальность, тем больше желающих добровольно уйти из него или обойти его. [...] Из третьей трети возникнет новое (по крайней мере, по-новому скомпонованное) мировоззрение. [...] Борьба между двумя лагерями общества двух третей будет вестись, по сути, не из-за отдельных технократических или экономических концептов [...], а по эмоционально насыщенному принципиальному вопросу образа жизни. [...] Предметом дискуссии оказалась вся социальная этика современного капитализма (61).

Я так подробно цитирую П. Глота, потому что у этого проницатель­ного наблюдателя нашего времени я обнаруживаю ту идею «постинду­стриального неопролетариата», которую я высказал в 1980 г., назвав его главным действующим лицом грядущего культурного антипродуктивистского и антигосударственного переворота (62). Новым по сравнению с тем временем оказалось то, что в связи с развитием интернета и Движения за Свободные программы этот неопролетариат стал геометрическим центром, откуда и куда исходят и направляются все радикальные напад­ки на глобализованный и финансиаризованный капитализм.

И в самом деле, свободные программы — это средство, с помощью которого можно строить сеть, а также средство коммуникации, распро­странения, обобществления и производства знания, идей и деятельно­сти. Это средство производства и обмена, которое недоступно власти капитала и стоит вне товарных и денежных отношений. Оно не просто позволяет коллективное усвоение, обобществление и свободный до­ступ для всех, оно даже требует их, поскольку его эффективность и его собственная ценность тем выше, чем больше количество его пользо­вателей. Потенциально универсальное сообщество пользователей-производителей свободных программ и свободного интернета создает общественные отношения, которые означают практическое отрицание капиталистических отношений.

Штефан Мертен, основатель группы «Эконукс», исследующей «аль­тернативную экономику и общество за пределами труда, денег и обме­на», подчеркивает, что многие создатели свободных программ зани­маются своей работой исключительно ради личной самореализации. «Личное самораскрытие, самосоздание является сознательной целью на всем протяжении производственного процесса» (63).

«Разработчиком свободной программы движет исключительно же­лание общаться, действовать совместно, осуществлять социализацию и специализацию не за счет обмена услугами, а через отношения сим­патии», пишет Маурицио Лаццарато (64).

«Для хакеров вроде Торвальдса [один из главных инициаторов Дви­жения за свободные программы] исходным пунктом являются не день­ги и не работа, — пишет Пекка Химанен (65), — а страстная увлеченность и потребность создать совместно с другими нечто общественно ценное», нечто, завоевывающее ему уважение коллег. Деятельность хаке­ра основана на этике добровольного сотрудничества, в ходе которой каждый меряется с другими качеством и потребительской стоимостью вклада, брошенного в «общий котел» и добровольно сообразует свои действия с действиями других. Ничто здесь не производится в расче­те на рыночный сбыт. Меновая стоимость совершенно не учитывает­ся, важна лишь потребительская стоимость, которая по самому свое­му существу неизмерима. Здесь нет принципа «даю, чтобы получить», и «ни малейшей потребности в обоюдности: здесь дают, что хотят, и бе­рут [из общего котла] то, что каждому нужно» (Мертен). В отличие от «цифровой аристократии», сообщество хакеров отвергает всякий про-дуктивизм в принципе. «Разные стороны жизни — работа, семья, друзья, хобби — комбинируются так, чтобы работа никогда не занимала цен­трального места. [...] Средоточием жизни является удовольствие и ин­дивидуальное творчество [...]» (Химанен).

Итак, в этике и эстетике хакеров, точнее, Движения за свободные программы, мы находим практическое применение концепции богатства, «отбросившего ограниченную буржуазную форму»: «труд» превращает­ся в «индивидуальную деятельность». Производство служит «развитию основной производительной силы — человека» и — тут нам вспоминают­ся последние слова Коммунистического манифеста — «самораскрытие дру­гих людей является условием самораскрытия индивида».

«То, что в других местах называют хобби, здесь — вершина развития производительных сил», пишет Штефан Меретц в короткой статье, ре­зюмирующей основные темы обширной, в основном доступной в ин­тернете литературы.

Взглянув на Движение за свободные программы, понимаешь: антагонизм суще­ствует не между трудом и капиталом а между самораскрытием и самосбытом. Свободное программное обеспечение может развиваться лишь вне кибернети­ческой машины стоимости. Если самораскрытие хочет быть неограниченным, ему нужен свободный от стоимости контекст [Имеется в виду, конечно, контекст, освобожденный от тирании стоимостной оценки]. Свободное программное обе­спечение неэкономично, более того, оно антиэкономично — и именно в этом его превосходство (66).

Другими словами: оно находится за пределами логики товара, мено­вой стоимости и сбыта и радикально противится ее господству.

Развитие свободного способа производства в Движении за свобод­ные программы, замечает Меретц дальше, «не случайность» и «не ано­малия капитализма. Такое развитие возникает с необходимостью», поскольку человек не только является, как это было раньше, основной производительной силой в себе, используемой для отчужденной цели «труд», но и познает себя в экономике знания как основную производи­тельную силу и осознает тот факт, что его самораскрытие превращает­ся в важнейшее основание богатства и создания богатства. Тем самым «свободный способ производства» — это «одновременно результат и ко­нец капиталистического развития».

Отношения знаний и производство знаний указывают выход из товарных отношений и товарного общества, стоит им получить воз­можность свободного развития без принуждения к рыночному сбы­ту. Разработчики свободных программ и Свободного интернета непо­средственно ощущают конкретные возможности этого выхода и в то же время натыкаются на границы, которые стремится поставить их деятельности правящая власть. Это борьба за все общество в целом. В этой борьбе участники Движения за свободные программы всегда стоят одной ногой в лагере противника. Они постоянно сталкивают­ся с распространителями коммерческого программного обеспечения, поскольку не могут жить совсем вне денежных, товарных и обмен­ных отношений, хотя и ощущают возможность выхода за эти преде­лы в своей работе. Как и прочие «работники умственного труда», они ощущают свое положение как постоянное испытание на прочность, а понуждение к рыночному сбыту — как невыносимое ограничение своего потенциала.

Перед ними встает вопрос, как распространить принципы свобод­ного способа производства на прочие виды общественно значимой де­ятельности, как превратить «труд» во всеобщий коммуникативный про­цесс взаимопонимания, ход которого воспринимается всеми участни­ками как их общее достояние, а результаты в принципе не допускают приватизации. По вопросу что, как и с какой целью производить, объ­единенные в единую сеть производители-пользователи должны иметь возможность договориться между собой без посредства рынка, и «с са­мого начала», пишет Вольф Геринг, предпринимать производство «как общую деятельность». «Таким образом, деньги станут не нужны и у ка­питала будет выбита почва из-под ног» (67).

Капитализм знаний порождает в себе и из себя перспективу своей возможной отмены. В его недрах зреет зародыш коммунизма, «реально существующая анархо-коммунистическая экономика безвозмездной отдачи», как называл ее Ричард Брук, оспаривающая у капитала стратегически важную область распространения знаний и доступа к ним. Мы говорим не о чисто умозрительной перспективе. Мы говорим о прак­тике, проводимой на самом высоком уровне людьми, без творческого коммунизма которых капитализм уже не может обойтись. Ш. Меретц пишет:

Ростки нового всегда пробиваются в недрах старого. Они набирают силу, приобре­тают внутри старой системы функцию, которую уже нельзя игнорировать, затем их роль становится ведущей и в конце концов они превращают старую систему целиком в нечто новое, где все подчинено новой доминантной функции. Опи­санное развитие типично для диалектических процессов развития. [...] Конечно, Движение за свободные программы как таковое и как зародышевая форма сво­бодного обобществления сможет утвердиться только в том случае, если оно дей­ствительно сделает шаг от «вещи в себе» к «вещи для себя» — а никаких гарантий этого не существует (68).

3. «Другой мир возможен»

Позже нам придется остановиться подробнее на вопросе о сущно­сти, передаче и разделах знаний. Пока нам важно отметить, что актив­ные сообщества свободных программ принадлежат к сети воинствую­щих движений, которые хотят продемонстрировать возможность дру­гой жизни и другого мира. «Реально существующий анархо-коммунизм» «свободных» — это практика, а не программа. Практика и есть програм­ма. Цель не лежит за пределами действия. Именно по этому принци­пу действуют и другие участники движения против «превращения ми­ра в рынок»: они хотят «изменить мир, не захватывая власть» (69), а делая власть господствующих учреждений и структур беспредметной и необо­снованной; противопоставляя мировому влиянию капитала все расши­ряющиеся автономные сферы; возвращая себе то, что капитал отнял у граждан. Такое впечатление, что Движение за свободные программы и другие движения, такие как «Reclaim the Street», «Ya Basta!», «People's Global Action», «Un autre monde est possible» («Другой мир возможен»), «Via campensina» или «Запатисткая Освободительная армия» (которая, кажется, не произвела ни одного выстрела, однако сумела сплотить дю­жину других движений вокруг общей хартии), что все они суть составля­ющие одного и того же движения, постоянно разделяющегося и вновь объединяющегося, чьей общей матрицей являются свободные сети: неиерархические, горизонтальные, децентрализованные сети, кото­рые строятся на принципе консенсуальной демократии, по которому каждое предложение должно быть взвешено, обсуждено, разработано и обогащено общими усилиями всех.

Не приходится ждать революции, которая насильственно свергнет существующую систему извне и сверху (70). Как пишет Паскаль Жоливе по поводу книги Химанена,

Капитализм может функционировать только в том случае, если существуют поля деятельности, в которых человеческое поведение освобождается от капиталисти­ческой логики. [...] Этот парадокс — один из центральных для нашей эпохи. [...] Проблема, с которой сталкиваются предприятия в новой цифровой экономике, состоит в том, что успех капитализма возможен лишь в том случае, если среди большей части исследователей сохраняется коммунизм (71).

«Коммунизм исследователей» или анархо-коммунизм Свободных Се­тей, конечно, представляет собой парадигму возможного нового мира только в том случае, если распространится в социальном теле и ускорит его реструктуризацию. Изменения мирового масштаба становятся воз­можны только в том случае, если их поддерживает определенный тип коалиции. Если революции совершаются, то они совершаются союзом самых угнетенных с теми, кто острее всех осознает отчуждение за себя и за других. Этот союз проявляется в многоликом движении за «новый мир», за иную глобализацию. Многообразие его компонентов обеспе­чивает целая армия дружественных ему интеллектуалов: экономистов, писателей, художников и ученых. Они становятся радикалами, общаясь с оппозиционными профсоюзами, постиндустриальными неопролета­риями, культурными меньшинствами, обезземеленными крестьянами, безработными и лишенными прав. Культурный конфликт в реально­сти связан в весьма политическими предметами. Эксперименты с аль­тернативным образом жизни и новыми общественными отношениями в трещинах распадающегося общества подрывают и делают необосно­ванным контроль, которому капитализм подвергает человеческий дух и плоть. Принуждения и ценности капиталистического общества пере­стают восприниматься как естественные и высвобождают энергию во­ображения и желания.

4. Многозначность «пособия на существование»

Может показаться парадоксальным, что я продолжаю поддерживать требование «пособия на существование» и при этом радуюсь пер­спективе общества по ту сторону рынка, денег и отношений обмена. Однако не трудно показать, что требование пособия на существова­ние — это, по сути, прямая атака на закон стоимости и общество то­вара и труда. Ведь это требование означает, что «труд» как источник богатства все больше теряет значение, и между богатством и «ценно­стью» разверзается все более глубокая пропасть. Оно также означает, что смысл и качество жизни все больше и больше зависят от подлин­ных богатств, которые не производятся и не приобретаются в форме товара и стоимости, а возникают исключительно в результате свобод­ной деятельности, не имеющей целью ни умножение денег, ни зара­боток. Следовательно, вполне очевидно, что пособие на существова­ние — это не обычные деньги, и оно не может финансироваться из дополнительного налога на выколачиваемую предприятиями приба­вочную стоимость. Экономика, производящая все больше товаров по­средством все меньших затрат производящего капитал труда, эконо­мика, которая благодаря повышению производительности даже при росте производства распределяет все меньше платежных средств, не может финансировать растущие социальные выплаты налогообложе­нием зарплат и прибавочной стоимости.

Следовательно, заработная плата — переменный капитал — не мо­жет оставаться важнейшим средством распределения произведенно­го богатства. Деньги в их традиционной форме должны быть допол­нены или заменены другими средствами распределения. Их мистиче­ский ореол гаснет. Требование пособия на существование указывает, по сути, на необходимость новой экономики, на конец денежного фе­тишизма и рыночного общества. Оно предвещает падение политэко­номии, основанной на непрочном фундаменте труда, и отчасти под­готавливает к ее краху. В нем содержится огромный эвристический потенциал.

Поэтому современное требование пособия на существование не име­ет почти ничего общего с его прежними формами, ориентированными на государственно-социальное перераспределение вновь созданной сто­имости. Большая часть его современных сторонников указывает на то, что оно способно объединить в антикапиталистической перспективе широкий спектр общественных сил:

Привлекательность и обаяние требования пособия на существование состоит как раз в том, что оно позволяет заключить политический союз весьма разнородно­му спектру реформаторских сил, от обществ защиты окружающей среды и при­роды, профсоюзов, женских объединений и представителей благотворительных ассоциаций до настроенных против всяких учреждений рабочих групп на предприятиях, организаций безработных, получателей социальной помощи и мигран­тов. Как раз возникновение такого общественного союза «прогрессивных сил» представляется в настоящее время важнейшим условием, позволяющим хотя бы помыслить возможность выхода за пределы капитализма (72), —

пишет Райнер Хентель. Чтобы принять такую перспективу, требова­ние должно относиться прежде всего к гарантии достаточного дохода. Ведь недостаточное обеспечение основного дохода означает дотацию в пользу работодателя: оно позволяет ему получать труд по ценам ниже прожиточного минимума. Гарантия безусловного и достаточного дохо­да должна сразу же обозначить, что зависимый труд — не единственная форма создания богатства и не единственный вид деятельности, име­ющей признанную общественную значимость. Гарантия достаточного дохода должна поддержать растущее и потенциально господствующее значение этой другой экономики, которая создает подлинные, не под­дающиеся измерению и обмену богатства. Она должна характеризовать разрыв между созданием богатства и созданием стоимости. Она должна привлечь внимание к тому, что «пособие по безработице» не означает ни бездействия, ни бесполезности для общества, а лишь бесполезность для прямой рыночной реализации капитала.

Коллективное сознание, пропагандируемое движениями и профсо­юзами безработных, а именно что все мы «потенциальные безработ­ные, временно трудоустроенные и получатели пособия по безработи­це», означает не только то, что всем нам нужна защита на случай пере­рывов в трудовой деятельности, но и то, что мы имеем право на социальное существование, не исчерпывающееся этой трудовой деятельностью и не совпа­дающее с ней. Это означает, что все мы не прямым и не видным гла­зу образом вносим вклад в производительность экономики, в том чис­ле и в периоды перерывов и нерегулярности трудовой деятельности. Общественно производимое богатство — это коллективное достояние, где особый вклад каждого отдельного члена коллектива сегодня меньше чем когда-либо поддается измерению. Право на достаточный, безуслов­ный и всеобщий доход отвечает в конечном счете обобществлению ча­сти того, что сознательно или бессознательно произведено каждым.

Поскольку растущая часть «рабочей силы» уже не нужна и беспо­лезна для производства «стоимости», человеческая деятельность мо­жет и должна развиваться вне отношений капитала и против них, вы­ражаясь в создании ценностей в себе и не переводимого в денежный эквивалент богатства. Достаточный и гарантированный доход — усло­вие такого развития. Это -подтверждают тексты движения АС! (73), как и дальнейшее распространение «хакеровской этики». «Для большин­ства (безработных), — говорит, например, Лоран Гийото, — речь идет не о том, чтобы отстаивать иллюзорный возврат к полной занятости, а о том, чтобы найти и испробовать полноценное применение для сво­ей жизни»(74). Документ движения АС! поясняет:

Для нас гарантированный доход — это не милостыня и не деньги «за безделье», что означало бы обязательство «что-нибудь делать» (подразумевается: работать!). Для нас гарантированный доход — это наше право. И если мы требуем этого права, то потому, что мы так или иначе участвуем в создании общественного богатства — или, по крайней мере, могли бы в нем участвовать, если бы у нас были необхо­димые для этого средства. [...] Мы производим безвозмездное общественное богатство [...], которое в различных формах состоит из коллективной самоор­ганизации, систем взаимопомощи и взаимоподдержки, которые помогают нам справляться с бытовыми проблемами, обмениваться знаниями и организовывать начинания, помогающие нам избавиться от нищеты и скуки. [...] Мы хотим соз­дать для себя средства, позволяющие развернуть деятельность, обогащающую бесконечно более, чем та, которой нас заставляют ограничиваться' (15).

В этом тексте обращает на себя внимание переход от экономическо­го обоснования гарантированного дохода к его неэкономическому, по­литическому обоснованию. Сначала он обосновывает право на гаран­тированный доход тем, что безработные производят «безвозмездное общественное богатство». Значит, гарантированный доход следует рас­сматривать как «оплату» производительной деятельности? Но эта идея тут же отбрасывается: произведенное общественное богатство состоит из различных форм социальных связей, ценных самих по себе. Но если людям платят за то, что они производят эти социальные связи, то это производство становится условием гарантированного дохода. Из-за это­го он не только перестает быть безусловным, но и более того: употре­бление этого дохода получателями оказывается подчинено администра­тивным предписаниям или по крайней мере контролю. Это возвращает нас к концепции «социальных работ», за которые выплачивается «со­циальная оплата».

Поэтому, если идея связать гарантированный доход с «обязатель­ством что-нибудь делать» и с оплатой этого «чего-нибудь» отвергается, значит, безусловно гарантируемое пособие на существование относит­ся к «средствам, позволяющим развернуть деятельность, обогащающую бесконечно более [чем и т. д.]», т. е. такую деятельность, которая явля­ется не поддающимся измерению и обмену богатством. Это напоминает разрыв между экономическим богатством в форме стоимости и богатством, «отбросившим ограниченную буржуазную форму». Здесь перед нами то же переворачивание отношений деятельности и дохода, что и в Движении за свободные программы. Доход понимается уже не как воз­награждение или оплата за создание богатства, а как то, что позволяет развивать деятельность, производство которой само по себе является продук­том. Доход — это то, что «позволяет творцам творить, а изобретателям изобретать. То, что позволяет большому числу действующих лиц, кото­рые не нуждаются для совместной работы ни в предприятиях, ни в це­ховом мастере или работодателе, изобретать общество и создавать со­циальные связи в форме сети безвозмездной совместной работы»(76).

Одним словом, гарантированный доход призван обеспечить возмож­ность разнообразной деятельности вне рынка, конкуренции и норми­рования, ту деятельность, которая не может быть предметом обмена и не производит ничего, что можно было бы обменять, измерить или перевести в денежный эквивалент. В этом заключается значение прин­ципа безусловности: он должен защитить самоценность не поддающей­ся измерению деятельности от всякого предварительного социального определения и предписания. Он должен воспрепятствовать тому, что­бы эта деятельность предписывалась сверху как условие права на посо­бие на существование и чтобы ее превратили в средство зарабатывать на жизнь. Он должен воспрепятствовать тому, чтобы добровольная де­ятельность была вменена безработным в обязанность. Он должен пре­вратить «развитие всех творческих способностей» в «самоцель, не из­меряемую никаким заранее заданным мерилом», и которую преследуют, потому что хотят этого, а не потому, что человек должен превратиться в работника, самостоятельно сбывающего свою продукцию.

Уже в статье 1968 г. под названием Гарантированный основной доход необходим, но недостаточен Михаэль Опилка замечал, что основной до­ход должен «выходить за пределы капиталистически-индустриальной системы». В частности, он должен быть связан с «осуществимым пра­вом на собственные средства производства», иначе он остается «в тене­тах капиталистической логики» (77). Иначе говоря, он должен указывать на «свободный способ производства» и, как говорит Гийото, «дать нам средства, позволяющие развернуть деятельность, бесконечно более богатую со­держанием». Поэтому так называемое пособие на существование нель­зя рассматривать как обычные деньги на потребительские расходы, посредством которых неработающие покупают на рынке все необхо­димое. Свой настоящий смысл оно получает только в том случае, ес­ли дополняется созданием объединенных в сеть муниципальных коо­перативных учреждений самообеспечения на основе высоких технологий, «коммунальных кооперативов», как называл их Муррей Букчин (Murray Bookchin), которые договариваются о цели и координации сво­его производства.

Пособие на существование служит в этом контексте не продолже­нию зависимого от товара существования, а в конечном счете распреде­лению предметов, которые могут производиться только в порядке надрегионального разделения труда и без которых локальное самообеспе­чение оказывается невозможным.

Неверно было бы полагать, будто создание самостоятельных структур воспро­изводства, представляющих из себя нечто большее, чем выведенное из-под кон­троля государства управление по делам бедняков [...], может установиться мирно наряду с находящейся в постоянном кризисе логикой товарного производства и политики (78), —

пишет Норберт Тренкле. Они обретают свое настоящее значение «на фоне фундаментального кризиса мирового рынка», который в обо­зримом будущем будет углублен намечающимся кризисом энергоноси­телей. В ситуации тотального экономического краха (как в Аргентине в 2001—02 г.) они могут получить быстрое развитие.

Перевод Марии Сокольской

(1) Автор любезно дал личное согласие на публикацию своей книги Limmateriel: connais-sance, valeuret capital, Galilee 2003, при условии, если перевод будет осуществлен с ее немецкого перевода, для которого он ее значительно переработал. Мы публикуем здесь три из четырех глав этой книги.

(2) М. Postone, Time, Labor and Social Domination: A Reinterpretation of Marx's Critical Theory, Cambridge UP 1993.

(4) Centre des jeunes dirigeants, L'entreprise аи XXIе siecle, Flammarion 1996. — Курсив мой

(АГ).

(5) N. Bensel, "Arbeitszeit, Weiterbildung Lebenszeit. Neue Konzepte", выступление

на Международном конгрессе «Gut zu Wissen. Links zur Wissensgesellschaft», Бер­лин, 4—6 мая 2001 г. Доклады этого конгресса, организованного фондом Генриха Белля (Берлин), были на средства фонда опубликованы под ред. А. Полтермана, Minister: Westfalisches Dampfboot 2002.

(6) P. Veltz, "La nouvelle revolution industrielle", Revue de MAUSS18 (2001), «Travailler estil (bien) naturel?».

(7) M. Lazzarato, "Le concept de travail immateriel : la grande industrie", Futur interieur 10 (1992).

(8) Veltz, ibid.

(9) Veltz, ibid.

(10) Великолепный пример управления посредством постановки целей в широком масштабе подала дирекция Фольксвагена. Она внесла предложение не выводить за­границу новый филиал с 5000 работников, если профсоюзы откажутся для этого филиала от принятой в Вольфсбурге тарификации. Вместо действовавшей в Вольфсбурге 28,8-часовой рабочей недели дирекция предложила работникам месячную зарплату в 5000 немецких марок (2,5 тыс. евро) за заданный месячный объем про­дукции. Если производство не достигало заданного объема, зарплаты снижались, если он перекрывался, вручались премии. Разумеется, рабочее время не было нор­мировано. Осенью 2002 г. профсоюз наконец согласился на эту модель, которая означала конец тарификации по типовому договору.

(11) Ср. К. Маркс, Капитал, т. 1. гл. 12,13.

(12) Y. Moulier-Boutang, "La troisieme transition du capitalisme", in Ch. Azais, A. Corsani, P. Dieuaide (eds), Vers un capitalisme cognitif, L'Harmattan 2000. Курсив мой (АГ).

(13) M. Combes & В. Aspe, "Revenu garanti et biopolitique", Alice! (1998).

(14) P. Levy, Eintelligence collective, La Decouverte 1997.

(15) В прошлом говорили в основном об отрицательных экстерналиях, т. е. об отрицательных коллективных эффектах действий отдельных индивидов, таких как проб­ки на дорогах, разрушение окружающей среды, эрозия почвы, болезни цивилиза­ции, обвалы на бирже и проч.

(16) К. Маркс, Ф. Энгельс, там же, т. 3, М.: 1955, с. 68.

(17) Аллюзия на одноименную работу Эрнста Юнгера (1934).

(18) М. Combes & В. Aspe, "Revenu garanti et biopolitique", Alice! (1998).

(19) A. Lebaube, "Premier travail", Le Monde/Initiative, 22 января 1992.

(20) Hans-Bdckler-Stiftung (dir.), Wege in eine nachhaltige Zukunft, Dusseldorf: Fondation Hans Bockler 2000.

(21) D. Meda, Qu'est-ce que la richesse? Aubier 1999. Ha cc. 129—39 читатель найдет отличную критическую сводку основных английских теорий всеобщего самопредпри­нимательства.

(22) Th. Aklemeyer, "Der Sport, die Sorge urn den Korper und die Suche nach Erlebnissen", Berliner Debatte InitialU (2003), 4/5.

(23) P. Levy, World Philosophie, Odile Jacob 2000.

(24) Система социальной помощи, выплачиваемой безработным только при условии, что они берутся хоть за какую-то (низкооплачиваемую) работу. — Прим. пер.

(25) Commissariat general du Plan, Le travail dans 20 ans, La documentation francaise, 1995. Вице-президент Французской ассоциации работодателей (Medef) Дени Кеслер в ходе телевизионной дискуссии выражал удивление, что «предприниматели долж­ны финансировать философские, социологические и психологические исследова­ния, в то время как на предприятиях не хватает непосредственно пригодных к ис­пользованию кадров».

(26) Я не стану здесь вдаваться в тонкости теории стоимости и оставлю в стороне во­прос о ее сущности. Меня занимает в данном случае исключительно вопрос вели­чины стоимости, в котором стоимость проявляется как общественное отношение. Для экономики не имеющая величины стоимость не существует. Стоимость в эко­номическом смысле — это всегда стоимость товаров. Она реализуется лишь тогда, когда товар находит себе на рынке покупателя. В «Капитале» Маркс указывает, что «как общественная реальность, стоимость товара может проявиться только в об­щественном отношении одного товара к другому». «Стоимость холста может быть выражена лишь относительно, т. е. в другом товаре» (т. 23, 1960, с. 56, 58). Стои­мость всегда выражается в отношении эквивалентности различных товаров, т. е. как величина стоимости.

(27) Ch. Marazzi, Laplace des chaussettes, le Tournant linguistique de Viconomie et des consequences politiques, l'Eclat 1997 (ориг. на итал. языке: Bellinzona : Casagrande 1994).

(28) К. Маркс, Ф. Энгельс, Т. 23, М. 1960, с. 374сн.67.

(29) Там же, с. 375сн.71.

(30) К. Маркс, Ф. Энгельс, Т. 46 (2), М. 1969, с. 206.

(31) A. Gorz, "Technique, techniciens et lutte des classes", in Critique de la division du travail, Seuil 1972.

(32) Е. Rulani, "Le capitalisme cognitif: du deja vu?", Multitudes^ (2000). См. русский пер. в этом номере Логоса

(33) Там же.

(34) J. Rifkin, The Age of Access. The New Culture ofHypercapitalism where All of Life is a Paid-For Experience. N.Y.: Putnam, 2000.

(35) Ch. Marazzi, Laplace des chaussettes.

(36) Разумеется, погрязать все глубже в долгах могли лишь 30% более или менее состо­ятельных людей. «Американское экономическое чудо порождает множество про­игравших и мало выигравших. 55% занятых американцев работают продавцами, курьерами, домработницами и домработниками, домашней прислугой, садовника­ми, нянями и охранниками. Более половины из них наняты на неопределенный срок и с очень низкой оплатой, более четверти — это working poor, доходы которых остаются за чертой бедности, даже если они работают в двух-трех местах сразу", Е. Luttwak, Turbo-Capitalism, N. Y.: Harper Collins 1999.

(37) В проекте плюралистической экономики, работа над которым открылась призывом в газете Transversales 3 (2002), потребительские деньги, идея которых была предложена в начале 1930-х гг. Жаком Дюбуэном (Jacques Duboin) — это один из четырех видов денег. Они должны не переводить в денежный эквивалент локальный взаимный обмен или кооперативную деятельность, а только обеспечивать доступ к ма­териальным или нематериальным продуктам, которые могут быть произведены только на основе макросоциалъного разделения труда или возникнуть без труда, а значит, и без денежной стоимости.

(38) A. Gorz, "Le capitalisme mort vivant", in Chemins du Paradis, Galilee 1983.

(39) O. Negt, Arbeit und menschliche Wurde, Gott.: Steidl 2001.

(40) БиБиСи 2 показало между 24 марта и 14 апреля 2002 г. отличный документальный фильм, рассказывавший в четырех сериях продолжительностью по 1 часу исто­рию манипулирования потребителями, а позже избирателями, при помощи прие­мов маркетинга и исследования рынка: The Century of the Self, сценарий и постанов­ка Адама Куртиса (Adam Curtis).

(41) A. Gorz, Metamorphoses du travail. Quite du sens, Galilee 1988.

(42) No Logo, Ldn: Flamingo 2002. Русск. пер. Н. Кляйн, No Logo. Люди против брэндов. М.: Добрая книга, 2003.

(43) R. Kurz, Schwarzbuch Kapitalismus. Ein Abgesang аи/die Marktwirtschaft, Fr.a.M.: Eichborn 1999.

(44) B. Bagdikjan, The Media Monopoly, Boston: Beacon 1997. Цит. по J. Rifkin, Age of Access (Русск. пер.: Б. Багдикян, Монополия средств информации, М.: Прогресс, 1987).

(45) N. Klein, "Reclaiming the Commons", New Left Review 9 (2001).

(46) Позитивные экстерналии — это общеполезные результаты человеческого общежития, общения, свободного обмена и спонтанной кооперации большого числа индивидов. Совокупная практическая ценность этих результатов намного пре­восходит сумму практических ценностей, которые получает каждый индивид от своего вклада. Стоимость возникающего в результате общественного достояния, каковы общие знания и общая культура, надежность, готовность к сотрудниче­ству, способность договориться друг с другом, по определению остается неучтен­ной в экономической системе, которая измеряет произведенное обществом бо­гатство (валовой общественный продукт, ВОП) совокупным годовым товарообо­ротом. С точки зрения капитала, позитивные экстерналии представляют из себя неисчерпаемый ресурс, которым он может пользоваться бесплатно.

(47) Ch. Azafs, A. Corsani, P. Dieuaide (eds), Vers un capitalisme cognitif, L'Harmattan 2000.

(48) A. Negri, M. Hardt, Empire, Harvard UP 2000.

(49) В. Paulre, "De la new economy au capitalisme cognitif', Multitudes 5 (2001).

(50) Y. Moulier Boutang, "Richesse, propriete, liberte et revenu dans le capitalisme cognitir Multitudes 5 (2001).

(51) Е. Rullani, "Production de connaissance et valeur dans le postfordisme", интервью с А. Корсани, Multitudes?. (2000).

(52) M. Lazzarato, "Travail et capital dans la production de connaissances: une lecture a travers l'ceuvre de Gabriel Tarde", in Ch. Azais, A. Corsani, P. Dieuaide (eds), Vers un capi-talisme cognitif, 2000. См. тж. A. Corsani там же, а также M. Lazzarato, Puissances de Vin-vention, Les Empecheurs de penser en rond 2000.

(53) К. Маркс, Ф. Энгельс, Т. 23, М., 1960, с. 514-5.

(54) Н. Serieyx, "Organisation apprenante et complexite", Transversales 2 (2002). Эрве Серье — консультант по корпоративному управлению, президент консультатив­ной компании «Картенэр».

(55) Необходимость заново определить это понятие — центральная тема доклада Программы развития ООН за 1998 г., а также, наряду с работами Amartya Sen, книги D. Meda, Qu'est-ce que la richesse? 1999 и прежде всего доклада Р. Viveret, Reconsiderer la richesse, La documentation francaise 2001 и Transversales 70 (2001). В продолжение доклада Вивре см. тж. G. Roustang, Democratic: le risque du marche, Desclee de Brouw-er 2002.

(56) К. Маркс, Ф. Энгельс, там же, Т. 46, ч. 1, М. 1968, с. 476.

(57) D. Meda, Qu'est-ce que la richesse?1999.

(58) P. Viveret, "L'humanite est-elle un 'bien' pour elle-meme?", Transversales 66 (2001). См. тж. "Reconsiderer la richesse" (продолжение), Partage 158 (2002).

(59) P. Glotz, Die beschleunigte Geselbchaft. Kulturkampfe im digitalen Kapitalismus, Mii.: Kind-ler 1999.

(60) Цит. no:J. Rifkin, The End of Work, 1995.

(61) P. Glotz, Die beschleunigte Gesellschaft, 1999.

(62) A. Gorz, Adieux аи proletariat. Au-dela du socialisms, Galilee 1980.

(63) "Logiciel libre et ethique du developpement de soi", интервью Дж. Ричарде со Ш. Мертеном, Multitudes?, (2002).

(64) М. Lazzarato, "Travail et capital...", in Ch. Azais, A. Corsani, P. Dieuaide (eds), Vers un capitalisme cognitif.

(65) P. Himanen, Lethique hacker, Exils 2001.

(66) S. Meretz, "Freie Software. Uber die Potenziale einer neuen Produktionsweise", Wider-spruch45 (2003), Цюрих. Подробное рассмотрение намеченных здесь тем см. в: "Zur Theorie des Informationskapitalismus", Streifiugel (2003) и 2 (2003), Вена, а также основанный Ш. Мертеном интернет-форум www.oekonux.de.

(67) W. Gohring, "E-Commerce und was kommt danach?" (май 2000), а также "Die gesell-schaftliche Bedeutung von Informations— und Kommunikationstechnik als besondere Produktivkraft" (сентябрь 2002), Fraunhofer Institut fur autonome Intelligente Systeme AIS, D-53754 Sankt Augustin (см. тж.: www.ais.fraunhofer.de/~goehring). Про­цесс взаимной договоренности должен происходить, разумеется, не только между отдельными производителями, но и — главным образом — между муниципальны­ми кооперативами снабжения и самоснабжения, а также — на областном уровне — между входящими в общую сеть муниципальными группами. Ср. N. Trenkle, "Die globale Gesamtfabrik: ein irres Unternehmen", Krisis 15, Berlin: "Прочные нетовар­ные структуры возникают только в том случае, когда выстраивается глобальная сеть местных и областных производственных объединений, которые поддерживают друг друга, обмениваются опытом, знаниями и производственными навыка­ми, и, last but not least, со временем образуют важный противовес распадающим­ся рыночным и государственным структурам. [...] Против них возникает множе­ство жалоб, за них приходится бороться".

(68) S. Meretz, "Produktivkraftentwicklung und Aufhebung. Die Keimformhypothese im Diskurs", Streifzugei (2001), или www.opentheory.org./keimformdiskurs.

(69) Change the World without Taking Power— это название книги Джона Холлоуэя Q. Holloway) (Ldn: Pluto 2002), содержание которой, однако, не оправдывает названия. Зато книга М. Benasayag & D. Sztulwark, Duontrepouvoir (La Decouverte 2000) пол­ностью соответствует по тематике заголовку Холлоуэя.

(70) Ср. We Are Everywhere. The Irresistible Rise of Global Anti-Capitalism, Ldn: Verso 2003.

(71) P. Jollivet, "L'ethique hacker de Pekka Himanen", Multitudes» (2002).

(72) R. Hentel, "Exit Paradise. Die stromende Linke und das Existenzgeld", Express 4 (1999).

(73) Agir Centre le Chomage! (Действовать против безработицы). Игра слов: АС!читается как Assez!, хватит, довольно. — Прим. пер.

(74) Интервью Я. Мулье Бутана с Р. Гийото из движения Ad: Futur anterieur 43, 3 (1997-98).

(75) Commission revenu AC!, 24 октября 1998. Нем. пер. in H.-P. Krebs, H. Rein (Hg.) Existenzgeld, Munster: Westfallisches Dampfbot 2000.

(76) Y. Moulier Boutang, "Propriete, liberte et revenu dans le 'capitalisme cognitif", Multitudes 5 (2001).

(77) M. Opielka & G. Stalb in G. Vobruba (Hg.), Das garantierte Grundeinkommen, Fr.a.M.: Fischer 1986.

(78) N. Trenkle, "Die globale Gesamtfabrik.

Ссылка на оригинал: http://lawfirm.ru/article/index.php?id=292