Тони Негри Маркс и Манифест коммунистов, 1848-2008

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Тони Негри

Маркс и Манифест коммунистов, 1848-2008

Зачем сегодня нужно возвращаться к Манифесту коммунистов*? Это можно было бы сделать по двум причинам. Во-первых, исходя из литературных соображений: для того чтобы вновь проникнуться основами его морали и испытать тоску по прошлому, почувствовать превосходный слог произведения, которое отражает начало эпической истории современного социализма и теоретический энтузиазм тех, кто стоял у его истоков. Это великая задача, которая должна ставиться снова и снова. Во-вторых (что, может быть, проще, но одновременно и много амбициознее), чтобы перечитать Манифест коммунистов и, исходя из критического восприятия его содержания, попытаться написать манифест новый, то есть поставить коммунистический дискурс на уровень эпохи, в которую мы живем, - эпохи Постмодерна.

Начнем с первой темы: напомним некоторые недавние размышления о Манифесте коммунистов. Эрих Й. Хобсбаум: "Манифест коммунистической партии, опубликованный в феврале 1848 года, - это почти наверняка самое влиятельное политическое сочинение после Декларации прав человека и гражданина Великой французской революции". Ханс-Магнус Энзенсбергер: "Тогда как большая часть теоретических трудов прошлого <...> является ныне мертвыми письменами <...> страстные фразы Маркса и Энгельса продолжают волновать и освещать и будущий век". Умберто Эко: "[Манифест] – это потрясающий текст, в котором удачно чередуются апокалиптические ноты и ирония, действенные лозунги и четкие объяснения, и (если капиталистическое общество на самом деле намерено отомстить за неприятности, доставленные ему этими несколькими страницами) сегодня должен тщательно штудироваться в школах для специалистов по рекламе". Наконец, вот что говорит такой реакционер, как Энцо Беттицца: "Великое противоречие Манифеста, пеана" и погребальной песни буржуазии, с одной стороны, лирического и драматического гимна "отверженных мира сего", с другой стороны, проявляется в такой его ораторской силе, равной которой не найти ни в одном политическом тексте Нового времени"

Следовательно, нет ничего плохого в том, что и сегодня такие оценки будут применены к документу объемом в 23 страницы, отпечатанному в феврале 1848 года в здании Ассоциации обучения трудящихся на Ливерпуль-стрит, 46, в Лондоне. Озаглавленный "Манифест Коммунистической партии" (а затем начиная с 1872 года известный как Манифест коммунистов), этот текст был написан Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом, бывшими в то время членами Союза коммунистов (Bund der Kommunisten): с марта 1848 года Манифест, подхваченный волной революций, распространился по всей Европе. Вероятно, он мог ходить по рукам уже в июне 1848 года на баррикадах Парижа (это была первая собственно пролетарская революция, или, как назвал ее Маркс, "проклятый июнь" французской буржуазии). Но это всего лишь фантазия: на самом деле с разгромом революций 1849 года Манифест перестал обращать на себя внимание, и лишь начиная со времени так называемого Первого Интернационала (между 1864 и 1872 годами) в Германии и Европе начался новый период роста интереса к его содержанию. По-настоящему же он приобрел популярность только после Парижской коммуны: до русской революции 1917 года опубликован уже почти на 30 языках в сотнях различных изданий в Европе, вплоть до России, а затем – от Латинской Америки до Японии и Китая.

Вернемся к размышлениям над Манифестом, приведенным выше. Все они принадлежат интеллектуалам, образованным людям из мира литературы и капитала. Однако если мы вдумаемся в содержание текста, то эти чисто интеллектуальный интерес и любопытство будут опрокинуты и повержены на землю, рассудок будет подчинен целям активной борьбы, размышления – действию, критическое осмысление – бунту. В долгой истории Манифеста коммунистов случалось и то, и другое. А потому снова поставим перед собой вопрос: можно ли сегодня попытаться разбить цепи капитализма? Ведь с 1848-го по 2008 год прошло только 160 лет – пять или шесть поколений. Кто бы мог подумать, что возможно приближение (конечно же, противоречивое, рискованное, неустойчивое, но все же действенное, могучее) к такой трудной цели, как задача осуществления революции, за столь ограниченное время?

И здесь мы подходим ко второму вопросу, который был поставлен выше. По сравнению с 1848 годом сегодня многое изменилось, и некоторые положения Манифеста коммунистов кажутся исчерпанными. Во-первых, определение классовых отношений как в том, что касается буржуазии, так и применительно к пролетариату стало считаться относительным и не может быть сохранено в форме, сформулированной Марксом и Энгельсом. В то же время, исходя из современного опыта, была переосмыслена и суть отношений эксплуатации. Ныне мы понимаем их немного шире. Центральный же пункт Манифеста состоял в анализе "в целом революционной роли" буржуазии Нового времени, отраженной на критике любого "традиционалистского" образа социализма, созданного на основе ностальгии и идиллического представления об условиях трудящихся докапиталистической эпохи.

Для той же цели важна безжалостная критика, которой в третьей главе текста подверглись "социализм и критико-утопический коммунизм". В то же время рабочий класс (пролетариат), напротив, ориентируется на преодоление положения, в котором он находился на момент издания Манифеста. Коммунизм, понимаемый как "реальное движение, которое отменяет существующее положение вещей", рассматривается марксизмом как непрерывное внутреннее изменение и развитие; он не сводится к содержанию отношений, на которых строится буржуазное общество, и в общем является гарантией от линейного характера политической эволюции, заданной логикой капиталистической демократии. Класс изменяется в своем движении. Следовательно, если бы мы захотели написать другой Манифест, должны были бы использовать те же теоретические инструменты, примененные Марксом, чтобы выйти за пределы начальных концептуальных построений: в частности, в том, что касается теории классов и эксплуатации, он уже разработал контур перехода от "формального" к "реальному подчинению" труда и общества капиталу (речь идет о режиме эксплуатации) и понимал его как необходимый прогресс, хотя и не обязательно линейный.

Соответственно, борьба рабочего класса – за сокращение ли рабочего дня, за повышение ли заработной платы – создает, как было показано одним из течений марксизма конца XX века, так называемый итальянский операизм*, один из основных двигателей, заставляющий капитализм беспрестанно обновляться. В частности, в той мере, в которой рабочая инициатива определяет сокращение времени дополнительного труда, капитал вынужден для поддержания и расширения маржи прибавочной стоимости сокращать "необходимый труд", интенсифицируя производительность труда с помощью организационных или технологических инноваций. Извлекаемая таким образом прибавочная стоимость, полученная за счет изменения пропорции между двумя частями, составляющими рабочий день, а не за счет простого его удлинения (источника "абсолютной прибавочной стоимости"), определена Марксом как "относительная прибавочная стоимость". И если извлечение первой формы прибавочной стоимости стало возможным в результате простого "формального подчинения труда капиталу" – или же подчинения господству капитала в "традиционных" трудовых процессах, возникших независимо от него, то "относительная прибавочная стоимость" предполагает "реальное подчинение труда капиталу" – или же непосредственную организацию последним трудового процесса.

* От "operaio" (итал.) - "рабочий". - Прим. перевод.

С другой стороны, отношение между формальным и реальным подчинением капиталу понимается Марксом совсем не в хронологическом смысле, то есть не как смена двух разных "эпох", как это может показаться исходя из того, что первая определена как "общая форма какого-либо капиталистического производственного процесса". Что касается социальных отношений, то капитал основывается скорее на сосуществовании внутри пространства, с начала своей истории ясно определенного Марксом термином "мировой рынок", двух указанных способов извлечения прибавочной стоимости и "подчинения труда [капиталу]". Что позволяет понимать, как тот самый, рассматриваемый в масштабе капитал, который сам он ныне любит определять как "глобальный", в своей деятельности по постоянному коренному изменению производственных структур и отношений создает зоны "отставания", в которых интенсивная эксплуатация рабочего времени является самым экономичным способом извлечения прибавочной стоимости.

Итак, следует заключить, что в переходе от формального к реальному подчинению категории претерпевают изменения: категория рабочего класса – потому что она всегда более субъективирует себя как рабочая сила, действующая во внутренней ткани общества; категория класса капиталистов – потому что она, далекая от простого преследования выгоды, будет вынуждена по собственной инициативе искать баланс пропорций воспроизводства общества эксплуатации. Далее, изменяется и сама категория эксплуатации, более не связанная со временем работы, необходимым для получения прибавочной стоимости, извлекаемой из каждой производственной единицы, но пересмотренная в соответствии со средними показателями рабочего времени в обществе, включая производство и воспроизводство, время обращения товаров и обновления знания. Кроме того, такие понятия, как производство и эксплуатация, определяются сегодня как биополитические субъективности: они привносят целое измерение жизни. Если классовая борьба сохраняет центральное положение внутри радикальных изменений исторического процесса, она способна делать это именно потому, что проникает во все стороны жизни и в каждой из них пробует на прочность реальность эксплуатации. Это есть первое существенное изменение, которое следовало бы отразить при написании нового Манифеста коммунистов.

Во-вторых, в сравнении с определениями, содержащимися в Манифесте коммунистов (опять же применительно к главнейшим теоретическим аспектам), сегодня полностью изменилось соотношение между частностями и глобальным понятием эксплуатации. Лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь" представлял собой великий призыв и интернациональный проект, но сегодня субъект революционного процесса уже рассматривает себя как действующее лицо на глобальной и космополитической сцене. Это тот самый капитал, который разрушил внешние и внутренние границы локальных режимов эксплуатации, и когда массы работников (мигранты, временные, мобильные, гибкие...) пересекают их границы, то тем самым отменяют их в своем постоянном и неудержимом движении. Пролетарии всех стран, можно сказать, уже объединились: теперь они должны проявить себя, противопоставив империалистическому управлению новую глобальную зрелость. Во времена Манифеста национальные государства были территориями, где разворачивалась классовая борьба; пролетарский интернационализм был дорогой, которой нужно было продвигаться в этой борьбе, чтобы положить конец империалистической эксплуатации богатыми нациями бедных народов, а также бойням и войнам как следствию этой эксплуатации. Сегодня политические категории суверенитета и эксплуатации больше не связаны с масштабами отдельных государств, но распространены в планетарном масштабе: цепи эксплуатации и суверенитета опутывают весь мир, клеймят и уязвляют его разрывами и иерархиями, навязанными ему изнутри... Но, раз этот мир эксплуатации более не "вне", стало быть, мы должны с ним бороться "изнутри". Есть только эта возможность, и есть только одна альтернатива – противопоставляющая "низы" и "верхи", мир бедных и мир богатых, а также мир свободных и мир тиранов. Весь мир превратился в глобальный полис капиталистического владычества: и это последнее нужно разрушить в глобальном масштабе. Hic Rhodus, hic salta*.

Если теоретический инструмент марксизма и категории, которые его составляют, ныне полностью пересмотрены, не подлежит сомнению, что Маркс и Энгельс в своем произведении 1848 года указали на область, в которой неизбежно происходит и будет происходить борьба за освобождение: борьба против эксплуатации заключается в организации освобождения труда. И основываясь на этом пункте, мы можем деконструировать и реконструировать Манифест. Эта работа должна создавать новые субъектности, способные выражать коммунизм: "мы", которое не характеризует авангард и тем более предназначение или грядущее направление; то, что здесь возникает, - это активное понимание новой общественной структуры пролетариата, новых форм труда в новом мировом масштабе. Главы Манифеста "Буржуа и пролетарии", "Пролетарии и коммунисты", "Социалистическая и коммунистическая литература", "Позиция коммунистов по отношению к различным оппозиционным партиям" будут, следовательно, переосмыслены в этом направлении. Труд по переписыванию Манифеста был начат на Западе в XX веке (начиная с 1968 года) как в битвах, так и в ходе теоретической работы, для него характерных.

* "Здесь Родос - здесь прыгай!" (лат.) - Прим. ред.

Необходимость в этом оказалась абсолютной тогда, когда мы были вынуждены идти вперед сквозь руины "реального социализма". Процесс нового написания Манифеста мало-помалу стал, таким образом, коллективным трудом, настоящей работой масс.

Кто мы? Как мы можем приняться за этот проект? Возвращаясь к вопросам о реконструкции Манифеста, в-третьих, мы утверждаем теперь, что являемся выражением силы труда, обретшего в своем мозгу, в биополитическом, интеллектуальном, реляционном, эмоциональном способе поведения производственный излишек, который капитал более не способен организовать: самое большее – он может его захватить и делает это во все более жестоких формах, превращая производственную функцию капиталистического предпринимательства в разрушение. "Деспотизм капитала", который теоретически изучался в Манифесте, возникает снова. Капиталистическое предпринимательство изменяется: вот оно передает свою легитимацию от фабрики вооруженным силам, от полиции – химическому или ядерному уничтожению. Таким образом, капитал становится все более паразитическим в глобальном масштабе: как в поздней античности империя стала помехой развитию народов, а освобождение рабов представлялось вначале как утопия, но затем – как признак ее окончательного кризиса, так и сегодня возвращение эксплуатируемыми созидательной силы труда означает конец способности капитализма дисциплинировать, подчинять, присваивать, эксплуатируя производственный излишек интеллектуального труда.

Итак, кто же мы? Мы – народ рабов, который освобождает себя, производя с точки зрения интеллектуальной и нематериальной деятельности новое богатство, постоянно превосходящее формы и меры капиталистического контроля. Противоречия нарастают. Вот это антагонистическое общество, имеющее силу сказать последнее слово капиталистическому развитию. The time is out of joint*: новый Манифест подчеркивает это. Но он способен сделать это потому, что образуется субъективная сила, которая движет этой реальностью. Старый крот хорошо роет!" Как написано в Манифесте, "современное буржуазное общество с его буржуазными отношениями производства и обмена, буржуазными отношениями собственности, создавшее как бы по волшебству столь могущественные средства производства и обмена, походит на волшебника, который не в состоянии более справиться с подземными силами, вызванными его заклинаниями. Вот уже несколько десятилетий история промышленности и торговли представляет собой лишь историю возмущения современных производительных сил против современных производственных отношений, против тех отношений собственности, которые являются условием существования буржуазии и ее господства".

* "Время пришло в смятение" (англ.). - Прим. ред.

** Парафраз известного афоризма о кроте истории, делающем свою работу незаметно. - Прим. ред.

В-четвертых, деконструкция и реконструкция Манифеста должны касаться концепции государства и его теперешней радикальной трансформации. Уже Маркс начинал двигаться в этом направлении. Если в Манифесте проводилась мысль, будто пролетарии должны овладеть государственным аппаратом, чтобы использовать его для собственной пользы (в чем, собственно, и заключается диктатура пролетариата), перед лицом эксперимента Парижской коммуны в 1871 году Маркс добавляет к этому заключению: "...рабочий класс не может просто взять в руки готовую к работе государственную машину и запустить ее для своих нужд". То, что Манифест "устарел", в этом пункте было признано его авторами уже в предисловии к немецкому изданию 1872 года. Таким образом, Коммуна оказалась первым примером политической формы, "глубоко экспансивной, тогда как все предыдущие формы правления были односторонне репрессивными". Другими словами, она продемонстрировала, что современная политика с ее одержимостью порядком и единством на практике может быть противоречивой, ставя под вопрос непосредственно основы социальной системы. Сейчас имеет значение только глубина этого изменения, и сегодня снова ведется разговор о социальной республике как системе правления рабочего класса, который "убирает со своего пути, отбирая его у класса капиталистов и крупных землевладельцев, государственный аппарат". Так как сбылась мечта о республике, пролетариат должен пройти через разрушение государственных институтов представительства, устанавливая диктатуру – прямую противоположность деспотизма, господствовавшего до сих пор.

Мы могли бы продолжать подчеркивать новый синтез, установившийся сегодня между процессом освобождения, который переживают трудящиеся, и осознанием того, что выражает Манифест. Но этого было бы недостаточно, чтобы показать всю мощь Манифеста коммунистов: действительно, он является не просто умозаключением, но также и образом; не только мощнейшим республиканским инструментом, но, прежде всего, превосходной коммуникативной матрицей. Альтюссер, изображая Спинозу, заметил, что Манифест коммунистов имел тот же эффект, что слова пророков древности: он создал собственный народ. И в самом деле, Манифест породил универсальную и активную деятельность. Когда Макиавелли писал своего "Государя" и поставил проблему создания нового политического порядка "снизу", то была пророческая речь, исходящая из религиозного тумана и приступающая к созданию демократических сил. Не удивляйтесь: это новшество является матрицей новой цивилизации, современного гуманизма.

Об этом рассказывает, например, Квентин Скиннер: в описании огромных фресок Амброджо Лоренцетти во дворцах правителя Сиены он настаивает на том факте, что образ республики, созданный в период римской зрелости (от Саллюстия до Тацита), в будущем с помощью светского и утопического ключа Макиавелли открыл истоки современности: этот проект внезапно появляется в образах Доброго Правителя в сиенском Палаццо-дель-Кампо – в образах, не имеющих ничего общего с трансцендентной концепцией мира, но связанных с имманентной и необходимой страстью демократического преобразования. Сегодня этот республиканизм мы встречаем, когда он преобразует живые иконы, великие глобальные движения коммунизма, который вырывается из руин "реального социализма" и диктатур третьего мира, его всячески изуродовавших.

Следовательно, Манифест коммунистов Маркса и Энгельса снова становится образом разума или же скоплением интеллектуальных и этических открытий. Когда Маркс вспоминал о накале споров рабочих Парижа или Брюсселя в чаду харчевен, задумывая коммунистический проект, мы ощущаем этот накал (и все мечты, песни и надежды вековой борьбы за построение коммунизма) в Манифесте. И здесь присутствует имманентный и атеистический республиканизм, который воспроизводится бесконечно и обновляется постоянно. И здесь раздается гимн радости, лучшего, гимн той радости самовыражения, который сметает опыт эксплуатации, того избытка созидательной интеллектуальности, которая отказывается от жалкой основы (времени материального труда), на которой был скоплен капитал.

Марксистский образ (хотя и в преждевременном выражении в 1848 году) включает основополагающую правду и неуничтожимый проект (что подтверждено всей борьбой и последующими столетиями): борясь с определенной классовой структурой и эксплуатацией буржуазно-капиталистического общества, пролетариат не просто разрушает это общество, но отрицает самое себя. От убогости "быть классом" пролетариат переходит, следовательно, к изобилию знания и выражения освобождения. С коммунизмом человечество вступает не только в новую цивилизацию равенства, но прежде всего в цивилизацию изобилия (изобилие духа = безграничное материальное богатство). Либеральные теоретики говорят, будто этот опыт невозможен: будто нищета и дефицит не могут быть преодолены ни в коем случае. Напротив, здесь и сейчас – в отличие от того, что они нам предсказывали, - стоимость, произведенная из знания, и является изобилием, инновацией и созиданием. Труд умеет производить изобилие, он стал изобилием. Вот гимн радости, который виден в республиканском и коммунистическом образе. Это и есть последний пункт деконструкции/реконструкции Манифеста.

Следовательно, это нужно написать с красной строки (!) – сегодня Манифест становится Книгой исхода, содержащей знание "о другом возможном мире": он выражает изменение труда, характеризующееся антропологическим изменением, возвращением трудящимися Всеобщего Интеллекта (General Intellect) и, следовательно, отстаиванием абсолютной демократии в форме освобождения от наемного труда и государственного управления. Конечно, этот Манифест исхода дает понять, что путь будет сложен: исход должен быть создан и защищен; и если классовая борьба является его содержанием, то сопротивление - его формой. В качестве внутренней силы (в связи с проблемой государства) исход проявляет организующую способность. На том пути, на котором великие уроки были даны опытом классовой борьбы до 1868 года (настоящего начала постсовременности), мы сможем установить по крайней мере три новые цели грядущего коммунизма.

Во-первых, наш Манифест будет определяться как пост-социалистический проект. Это означает, что любая составляющая проблематика может и должна отныне строиться за пределами столкновения частного и публичного, социального и государственного: это категория общего (или же интеллектуального изобилия, сетей кооперации рабочей силы и совместного характера материального и нематериального труда), та, на основе которой может быть создан любой нынешний замысел совместного бытия и совместного строительства в том смысле, что большие сообщества предназначены для производительности труда и жизни. Сегодня коммунизм - это программа-минимум.

Открывается и второй критический пункт в обновлении – Манифест в глобальном масштабе. В нашем Манифесте больше нет возможности начинать с призрака, который бродит по Европе, среди европейских наций и тиранов: мы находимся перед радикальным изменением масштаба в рассуждениях, нам следует отдавать себе в этом отчет. Что такое Европа сегодня? Это Запад или же земли на закате? Может быть, но Запад есть где угодно – это и Япония, и Соединенные Штаты Америки, и метрополии на Севере и на Юге, небоскребы, которые возвышаются над гетто самой ужасной нищеты и являют универсальную мощь мирового капитала. Марксистские дифирамбы модернизационной способности капитала подхвачены и вывернуты наизнанку, поскольку единая глобальная политическая форма, которую он принял, - это высшая ступень противоречий, кульминация ядерного террора и угрозы геноцида (с помощью голода, инфекций и т. д.).

И наконец, в-третьих, есть еще одна политическая цель, которая должна быть предложена для нашего нового Манифеста, - это цель выкинуть войну прочь из истории. Когда с появлением глобальной диктатуры американского Царя война стала легитимирующим стержнем капиталистического господства, когда капитал потерял благородные свойства, поскольку он теперь не в состоянии "пускать в дело" население, но лишь войну, возможное уничтожение народов, что позволяет ему сохранять господство, тогда выбросить войну вон из истории означает дать пинка западной тирании и восточному деспотизму, Киссинджерам и рамсфельдам, американским либералам и китайским полицейским – в общем, всем, кто специализируется на подавлении новых коммунистических движений. Отправим этих реакционеров на свалку человечества!

Так исход, формой которого является сопротивление, а содержанием – организующая сила коммуны, сможет стать новым Манифестом.

Свободная мысль, № 5, Май 2008, C. 73-82