Стенограмма лекции Перри Андерсона - «После гегемонии» 11 октября 2006 г.

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Стенограмма лекции Перри Андерсона

«После гегемонии»

11 октября 2006 г.

Татьяна Восковская, координатор программы «Русские чтения» в Москве:

Добрый день, коллеги. Сегодня я рада представить Вашему вниманию известного британского мыслителя и критика – Перри Андерсона (Perry Anderson). Прошу вас, профессор Андерсон.

Перри Андерсон: Сегодня мы поговорим об истории одной концепции, которая в определенной степени относится к современной истории мира, к истории последнего периода и к отношениям между концепцией и историей.

Примерно двадцать лет назад, в 1984 году, ведущий американский теоретик в области международных отношений Роберт Кохейн (Robert Keohane) опубликовал знаменитую работу, которая называлась «После гегемонии». Темой этой работы было отмирание традиционной борьбы за лидерство между великими державами. Борьбы, в которой победитель, как правило, становился гегемоном в рамках международного порядка, доминирующим над всеми другими государствами и определяющим направление развития глобальной системы. Например, таким гегемоном была Викторианская Англия. По мнению Кохейна, гегемония стала анахронизмом. В современном мире международные отношения более не являются игрой с нулевой суммой, просто борьбой за какие-то военные или территориальные приобретения. Система отношений стала своего рода игрой с позитивной суммой, системой экономических обменов, в которых государства ведут переговоры друг с другом по тарифам и регулированию для того, чтобы получить взаимные преимущества. Со временем эта система стабилизировалась, и возникло то, что Кохейн называл «международным режимом». Это был мирный и консенсусный порядок, в котором ни одно государство не могло быть единым властителем других. Соединенные Штаты, утверждал Кохейн, в послевоенную эру золотого стандарта доллара, могли какое-то время выступать в качестве гегемона Запада. Но после отмирания Бретонвудской системы в начале 70-х гг., Соединенные Штаты стали просто партнером, хотя и крупным, в новом многостороннем порядке, основанном на рациональном экономическом обмене и сотрудничестве.

Как же выглядит этот диагноз через два десятка лет? Рассматривая этот вопрос, нам необходимо понять историю идеи, которую Кохейн проигнорировал. В основе современной концепции, источники гегемонии лежат в российском рабочем движении рубежа ХХ в. Термин «гегемония» был впервые придуман Аксельродом и другими исследователями и затем принят Лениным для определения того типа лидерства, которое российский пролетариат, как он утверждал, должен и обязан применять к другим социальным классам, в особенности к крестьянству, в общей борьбе против царистской автократии. Гегемония была лидерством, завоеванным не силой, но четкостью целей, ораторскими навыками и эффективностью организации. На этом основании в ходе революции 1905 года Ленин разработал идею, которую он назвал «демократической диктатурой рабочего класса», выступавшую в качестве стратегического горизонта действий большевиков.

Значение этого оксюморона можно выразить следующим образом: образуемый политический режим, будет осуществлять правление путем силы (т.е. диктатуру) в отношении враждебных классов буржуазных капиталистов и землевладельцев. По отношению же к союзническим классам, то есть, в основном, к крестьянству, на долю которого приходилась очень большая доля российского населения будет осуществлять консенсусное (т.е. – демократическое) правление. Эта концепция гегемонии была обнаружена итальянским коммунистом Антонио Грамши во время его пребывания в России в начале 20-х годов. Однако когда Грамши вернулся на родину не революция, а именно контрреволюция триумфально победила в Италии. После своего возвращения он был заточен Муссолини в тюрьму. И Грамши все время возвращался к идее гегемонии в своих «Тюремных записках», трансформируя ее в гораздо более важную концепцию, чем это было в России. Он внес ключевые изменение, которые впервые внедрил в свою концепцию, выводя ее за пределы стратегии рабочего класса для характеристики стабильных форм правления любого социального класса.

Прежде всего, и наиболее важно, это было для имущих классов, то есть, землевладельцев и промышленников, против которых эта концепция изначально применялась в России. Таким образом, в своих «тюремных записках» Грамши дал исторический пример гегемонии — пьемонтской умеренной партии графа Кавура (Camillo Cavour). Эта партия представляла собой коалицию коммерческих землевладельцев и промышленников. И он утверждал, что эта партия доминировала и контролировала процесс итальянского объединения в XIX веке, оттеснив в сторону более радикальную партию Мацини (Giuseppe Mazzini) и его последователей из мелкой буржуазии. И, в то же время, они очень жестко подавляли любые действительно народные, крестьянские или рабочие формы политического выражения.

Грамши изменил саму суть российского термина, потому что капиталистическое правление, которое создали в Италии Кавур и его последователи, действительно, основывалось на насилии. Но, с другой стороны, и на консенсусе. Гегемония, в заметках Грамши, всегда представляла собой комбинацию следующих двух элементов — консенсуса и насилия. В то же самое время, в своих работах Грамши уделяет особое внимание идеологической природе гегемонии, как системы власти, которая основана не только на силе, но так же и на некой культурной преемственности. Другими словами, гегемония воспринимается здесь, как тип правления, который имеет не только радикальные средства военного подавления, но, прежде всего, возможность обеспечивать моральный консенсус подчиненных классов перед доминирующим. Такое идеологическое доминирование должно предлагать некий набор описаний мира и ценностей, которые господствуют в этом мире, и которые в значительной мере воспринимаются подчиненными классами.

Если мы возьмем эту концепцию гегемонии в качестве ориентира и посмотрим на идеологический ландшафт, то как же будет выглядеть картина мира сегодня? Для того чтобы провести сравнительный анализ, мы можем начать с общей ситуации, которая сложилась после поражения фашизма в 1945 году, когда начало «холодной войны» разделило бывших союзников во второй мировой войне на два враждебных лагеря. Это был конфликт, который привел к противостоянию двух блоков: западного, лидером которого выступали США, и восточного, лидером которого выступал СССР. И у каждого из этих блоков было свое собственное видение различий, существовавших между ними. Для советского лагеря это была борьба между капитализмом и коммунизмом. Однако на Западе, термины, в которых эта борьба описывалась, были совершенно другими. Там «холодная война» представлялась битвой между демократией и тоталитарным правлением. Западный лагерь не позиционировал себя, как капиталистический лагерь. И я хотел бы это подчеркнуть. Капиталистический — это термин, который принадлежал к словарю врага, Советского Союза, который рассматривался в качестве оружия против западной системы, а не в качестве приемлемого описания этой системы. В рамках официального дискурса на Западе, речь шла о свободном предпринимательстве и, прежде всего, о свободном мире, а не о капиталистическом мире.

Однако с поражением и исчезновением советского блока, конец «холодной войны» принес иное самоопределение капитализма. Впервые, и раньше этого не было, капитализм, уничтоживший всех своих противников, начал называть сам себя капитализмом в качестве позитивной системы ценностей, единственным способом организации человеческой жизни. С капитализмом человечество дошло до конечной точки социального развития в создании порядка, который основан на свободном рынке и свободных выборах, когда уже ничего нельзя больше улучшить. Френсис Фукуяма (Francis Fukuyama) очень убедительно описал это видение в своей книге «Конец истории».

Эта идея, хоть и не столь очевидно, прослеживается и в других популярных, но менее жестких формах. Капитализм является перманентной и универсальной судьбой человеческой расы. Ничего, кроме капитализма, не может существовать на Земле. Эта идея является ключевой идеей экономической доктрины неолиберализма, которая сейчас доминирует в министерствах финансов во всех странах мира. Самоуверенность этой концепции заключается в том, что мир нерегулируемого капитала — не просто лучший из лучших миров, но единственно возможный мир. Это инновация последних пятнадцати лет.

Но, если основной конфликт периода «холодной войны» заключался в борьбе между Западным и Восточным блоками, то это положение всегда детерминировалось другим глобальным конфликтом — борьбой между движениями национального освобождения в «третьем» мире и колониальными империалистическими державами «первого» мира. Иногда, например, в Китае, во Вьетнаме или на Кубе эти два конфликта смешивались, но это было чаще исключением, чем правилом. Конечным же результатом долгой истории войн и восстаний было появление по всему миру новых национальных государств, которые эмансипировали себя от колониального гнета и обрели юридическую независимость, получив место в ООН. Принцип национального суверенитета, который великие державы очень часто нарушали на практике, но никогда, не оспаривали в качестве базовой аксиомы международного права, был зафиксирован в уставе ООН. И это было великим завоеванием этой борьбы, борьбы в «третьем» мире.

В этот период движения за национальное освобождение были объективными бенефициарами существовавших стран советского блока. Но это ни в коем случае не означает, что Советский Союз или Китай, фактически помогали этим движениям. Даже тогда, когда от Советского Союза или из Китая не поступала прямая материальная помощь, само существование коммунистического блока не позволяло старым колониальным державам подавить подобную борьбу теми способами, которые находились в их распоряжении, без страха наказания или сопротивления. Баланс глобальных сил после Второй мировой войны не позволял вести кампании геноцида, которые, например, проводила Франция в Марокко или Британия в Ираке после Первой мировой войны. Со своей стороны, Соединенные Штаты всегда пытались представить себя странам «третьего» мира в качестве исторического борца с империализмом. Они сами себя провозглашали продуктом первой антиколониальной революции на американском континенте.

Таким образом, дипломатическая и политическая конкуренция между Западным и Восточным блоками шла на пользу национально-освободительным движениям того периода. Но с исчезновением коммунистического блока те ограничения, которые Восток налагал на Запад в отношениях с Югом, также исчезли. Это второе самое важное изменение за последние пятнадцать лет. Наиболее ярко оно было выражено в отказе от принципа национального суверенитета. Здесь критическим порогом была Балканская война 1999 года. В тот год военная операция НАТО против Югославии оправдывалась тем, что, по сравнению с национальным суверенитетом, есть более важные ценности – ценности прав человека. С тех пор начала расти группа государственных деятелей, юристов, философов, которые создали новую доктрину, названную одним осторожным немецкий энтузиастом «концепцией доктрины военного гуманизма».

Она объясняла, что национальный суверенитет является анахронизмом в наш век глобализации, что он может, и должен быть отодвинут в сторону в пользу глобальной защиты прав человека, как они понимаются просвещенными странами. Некоторые, от британского премьера Тони Блэра, философов Джона Роулса (John Rawls) и Юргена Хабермаса (Jürgen Habermas), приветствовали возникновение нового международного порядка, но этот мировой порядок на самом деле предусматривает даже военные вмешательства демократических народов, для того, чтобы нести свободу недемократическим народам.

Мы можем сказать, что в области идей «холодной войны» произошло два основополагающих изменения. Во-первых, распространение капитализма, который теперь характеризуется не только как социально-экономическая система, предпочтительная по сравнению с социализмом, но как единственно возможный путь организации современной жизни. Во-вторых, произошел подрыв понятия национального суверенитета, являющегося краеугольным камнем международных отношений, в пользу прав человека. Конечно, между этими изменениями есть структурная связь. Для неограниченной свободы капитала или современных финансовых рынков эта свобода предполагает отхождение от классической прерогативы национального государства. То есть, способности правительств контролировать обменные курсы, процентные ставки, налогово-бюджетную политику. И, на самом деле, саму структуру национальных бюджетов. В этом смысле юридический отказ от национального суверенитета в пользу военного гуманизма, фактически, только усиливает и формализует процесс эрозии, который уже идет. Но есть также и третье изменение, самое неожиданное из всех – его мы сейчас видим все четче и четче. Неолиберализм предлагает универсальные социо-экономические рамки, а военный гуманизм предполагает использование универсальной политической рамки.

Учитывая вышесказанное, необходимо задать следующий вопрос: являются ли эти изменения достаточными для того, чтобы привести к появлению новой всемирной гегемонии? С 1945 года гегемонистская власть капиталистического социального порядка концентрировалась в Соединенных Штатах. Однако, с коллапсом советского блока в 90-х годах, масштаб этой гегемонии значительно вырос. Впервые эта гегемония стала практически глобальной. Каковы же были последствия на идеологическом уровне? Ответ возвращает нас к истории самой концепции. Изначально ленинская концепция гегемонии фокусировалась на отношениях между классами внутри того или иного государства. Грамши, когда занялся этой теорией и трансформировал ее, оставил эту часть концепции неизменной. И большинство его заметок по гегемонии касаются межклассовых отношений внутри стран. Однако время от времени он тоже использовал этот термин для определения отношений между странами, тем не менее, не подводя под них никакой теоретической базы.

Грамши умер в Италии в апреле 1937 года, подорвав свое здоровье в фашистских тюрьмах. Несколько месяцев спустя, полная теория гегемонии в качестве кардинального феномена международных, а не внутригосударственных, отношений была завершена. В нацистской Германии в конце 1938 года, сразу после аннексии Судетов, была опубликована книга: «Гегемония: книга о ведущих государствах» (Die Hegemonie. Ein Buch von fuhrenden Staaten). Это работа принадлежит перу знаменитого юриста Хайнриха Трипеля (Heinrich Triepel), который хорошо известен своей дуалистической теорией права, проводящей очень четкое различие между национальным и международным правом. Эта книга на 600 страницах рассматривает государства-гегемоны, начиная со времен Древней Греции, где, собственно, и появился термин «гегемон», для того, чтобы определить ведущий город-государство в лиге таких же государств. Автор рассматривает средние века, рост и падение Испании, Франции, Англии и других империй. С политической точки зрения, Трипель находился на противоположном конце спектра от Грамши. Он был консерватором, приветствовал приход Гитлера к власти в 1933 году как справедливую и законную революцию. Свою книгу он окончил потоком хвалы немецкому лидеру, который, наконец, реализовал вечную мечту Германии об объединении. Когда Трипель писал эту книгу, он не знал абсолютно ничего о работах Грамши. На самом деле, до 1947 года мир вообще не знал об этих работах. Но он также не знал и о расистских традициях, которые стояли за Грамши. И в этом смысле, еще более удивительно, каким образом этот германский мыслитель репродуцировал интеллектуальные взгляды итальянского мыслителя.

Трипель объяснял, что началом его размышлений о гегемонии стала роль, которую играла Пруссия в объединении Германии, так же как Пьемонт сыграл такую же роль в объединении Италии. Как и Грамши, он построил свою концепцию гегемонии на сравнении с доминированием Германии – как власти, которая основана на консенсусе и, в то же время, на силе. Так же как Грамши, он подчеркивал культурное лидерство, которое подразумевала любая гегемония, и то, каким образом она приводит к возникновению таких феноменов, как имитация среди тех стран, кто подпадал под ее контроль. Только в одном критически важном аспекте он отошел от Грамши. Для Трипеля, гегемония была типом власти, которая находилась между доминированием и воздействием. Она была сильнее, чем воздействие, но слабее, чем доминирование. Для Грамши, гегемония была более сильной и более стабильной формой правления, чем доминирование, потому что она сочетала в себе и консенсус, и силу. И, конечно, противоположность этих взглядов отражала разницу в фундаментальном подходе к гегемонии. Для Грамши это были отношения между классами внутри одного государства, а для Трипеля – отношения между государствами.

В германской традиции Трипель соглашался с Карлом Шмидтом (Karl Schmidt), что потом и было воспринято юристами западной Германии, которые считали, что сила, по сравнению с консенсусом, всегда является исторически доминирующим фактором. В лучших современных работах, в которых сочетаются исторический смысл германской традиции с политическим смыслом итальянской традиции, классовые отношения являются основой межгосударственных отношений. И основное внимание снова возвращается к точке консенсуса. Джованни Арриги (Giovanni Arrighi), который написал книгу «Длинный ХХ век» («Il lungo XX secolo. Una replica»), являет собой пример такой школы мыслителей. Здесь имеется в виду международная гегемония, и автор приводит в качестве примеров Геную, Голландию, Британию, Соединенные Штаты, где, действительно, есть сочетание силы и консенсуса с приоритетной ролью последнего. Это особенно хорошая модель, успешная модель организации потребления, которая обеспечивает не только соответствие идеалам и целям гегемона, но порождает также имитацию гегемона в качестве примера для других государств. Эта гегемония создает преимущества для правящих классов всех стран, всех государств, поскольку она устанавливает предсказуемые правила для международной системы.

В этом смысле, гегемония сравнивается с простым эксплуатационным доминированием, в рамках которого, мощное государство навязывает свою власть другим государствам путем применения силы, не предлагая им ничего взамен. Отсюда следует, однако, и это не так часто замечают, что напряжение закладывается в статус любого успешного гегемона, потому что в обоих смыслах этого термина, возникает необычное, выдающееся государство. Таким образом, с одной стороны, концентрируются ценности; с другой стороны — навязываются правила общей системы. Функцией гегемонии является направление общей системы, но гегемон может быть только каким-то конкретным государством. То есть, государством, обладающим набором качеств, которые, по определению, не могут принадлежать другим государствам, потому что именно эти качества и делают это государство сверхдержавой.

Таким образом, гегемония является конкретным государством, способным играть универсальную роль в качестве лучшего примера и охранителя, упорядочивания функционирования системы. И сочетание этих двух элементов никогда не будет совершенным, постоянно приводя к аномалиям на идеологическом компасе самой гегемонии. Начиная с 1945 года, Соединенные Штаты были ярко выраженным примером гегемонии, но с коллапсом советского блока в начале 1990-х годов, эта гегемония многократно расширилась и, действительно, стала практически глобальной. Какие же последствия имело это событие на идеологическом уровне? Здесь ключевой вопрос заключается в том, насколько, и каким образом, фактическое доминирование Вашингтона в конце «холодной войны» артикулируется и связывается с инновациями неолиберализма и военного гуманизма? Ответ заключается в следующем. Это происходит в форме, которую невозможно было бы представить всего-навсего несколько лет назад – в форме неприкрытой реабилитации понятия «империя» в качестве политического порядка самой высшей пробы и использовании силы для модернизации и цивилизаторских функций. Очень важно отметить, что это интеллектуальное движение началось не в Соединенных Штатах, а, впервые, было сформулировано в Великобритании, при премьер-министре Блэре, когда его советник по вопросам безопасности Роберт Купер (Robert Cooper) в своей работе о постмодернистском государстве переосмыслил понятие империи, рассмотрев в качестве примера цивилизаторскую миссию НАТО в Югославии. В дальнейшем, Роберт Купер стал особым советником Романо Проди (Romano Prodi), а затем и Хавьера Соланы (Javier Solana) в Комиссии Европейского Союза.

После опубликования этой работы, очень известный юрист в области конституционного права и специалист по вопросам стратегии использования ядерного оружия Филип Боббитт (Philip Bobbitt), племянник президента Линдона Джонсона (Lyndon Johnson), отвечавший за разведку в Совете национальной безопасности администрации Клинтона (Bill Clinton), представил наиболее радикальную и открытую теорию новой американской гегемонии в своей огромной книге «Щит Ахилла» (The Shield of Achilles: War, Peace, and the Course of History). Сегодня эссе, статьи и книги объясняют суть и приветствуют появление американской империи, для которой, как правило, проводятся сравнения с Римской империей и ее цивилизаторской миссией. Сейчас подобные публикации текут рекой из типографий Соединенных Штатов и неоимпериалистический дискурс, ранее являвшийся популярным только в некоторых радикальных кругах, сейчас имеет много сторонников и как среди демократов, так и среди республиканцев.

И будет неверным считать, что эти идеи появились при Рейгане (Ronald Reagan) или Буше (George Bush); Картер (James Carter) и Клинтон сыграли не менее важную роль в их возникновении. И сейчас, если эти представления являются основными линиями новой гегемонии, понимаемой как система правящих идей, то где же можно найти зоны сопротивления, и в какой форме такое сопротивление может возникать в сегодняшнем мире? Если мы посмотрим на глобальную политическую сцену, то сможем выявить четыре или пять географических регионов, где можно четко проследить негативную реакцию на американскую гегемонию. Изучая эти регионы, мы должны помнить о двух различиях между краткосрочными и долгосрочными перспективами, и проводить различия между правительствами и движениями.

Следует начать с региона, который с 1945 года считается наиболее важным и занимающим наиболее высокие позиции в списке. Три года назад в Западной Европе прошли крупнейшие демонстрации против войны на Ближнем Востоке. В Испании, Италии, Франции и Британии миллионы граждан выразили свое неприятие военному вторжению в Ирак. На самом деле, то же самое сделало и очень большое количество американцев. Но центр тяжести международной оппозиции к этой войне был, несомненно, сосредоточен в Европе. Подтверждение того, что это был не просто какой-то сиюминутный порыв протестного настроения, можно проследить в продолжающемся отвержении политики Белого дома, которое подтверждается всеми опросами общественного мнения, не говоря уже о потоке статей, манифестов и выступлений в прессе на континенте.

Очень важной темой является подтверждение общеевропейской идентичности европейских обществ, которая абсолютно отличается от идентичности Соединенных Штатов. Юрген Хабермас и многие другие интеллектуалы и политики заложили теоретическую основу этого различия в контрасте ценностей. Для таких мыслителей, Европа определяется как ряд обществ, которые социально более ответственны и более гуманны, поскольку у них запрещена смертная казнь, более толерантны и более светски в своих привычках и более миролюбивы в своей внешней политике, чем Америка. Эта разница действительно является реальной. Совершенно очевидно, что после второй мировой войны европейская модель капитализма была более регулируемой и подверженной влиянию со стороны государства, чем американская модель. И также ясно, что ни одно европейское государство не имеет военной мощи, которую хотя бы отдаленно можно сравнить с военной мощью Вашингтона.

Большинство западноевропейских обществ являются социально ориентированными, и все они в совокупности обладают гораздо меньшей военной мощью, чем США. Но, если мы зададим себе вопрос, в чем же состоит тенденция, которая имеет место на континенте за последние двадцать лет, то ответ будет совершенно очевидным. Сегодня неолиберальные доктрины доминируют практически во всех европейских обществах с одними и теми же лозунгами — необходимостью либерализации рынка, приватизации промышленности и государственных услуг, сокращения налогов и сокращения социальных привилегий.

В этом плане, структурные изменения и различия между Европейским Союзом и США остаются, конечно, серьезными, но, тем не менее, имеют тенденцию к сокращению. С другой стороны, существует общее мнение, что культурная дистанция между двумя социо-экономическими режимами, которые движутся все больше и больше навстречу друг другу, сохраняется. Однако эта культурная составляющая представляет собой самую слабую основу для политического противостояния в Европе и в США. Очевидным является так же и тот факт, что очень многие, практически все противники войны в Ираке, поддерживали войну против Югославии, которая, в общем-то, проводилась и оправдывалась аналогичным образом. Основная разница заключается в том, что американским президентом в 1999 году был Клинтон, такой весь приятный демократ, с которым европейцам было легко себя идентифицировать, а не республиканец Буш, который, в соответствии с европейскими стереотипами не далеко ушел от ковбоя. Не было сопротивления самому принципу военного вмешательства. Было просто неприятие того человека, который хотел осуществить эту интервенцию. Так же появлялись опасения относительно того, что из этой операции не удастся выйти так просто, как, например, в Югославии. Таким образом, неудивительно, что со времени оккупации Ирака, народные демонстрации в Европе затихли, и что общественное мнение приняло свершившийся факт на Ближнем Востоке. Европейские правительства, такие как Германия и Франция, которые изначально сопротивлялись этому вторжению, примирились с ним после того, как американские войска вошли в страну. Они также поспешили признать режим, установленный коалицией в Багдаде, сейчас работают рука об руку с Вашингтоном для того, чтобы поддержать аналогичный режим в Кабуле. И это не вызывает никаких диссидентских настроений со стороны общественности в Европе.

Если такова картина в Европе, то что же происходит на Ближнем Востоке? Здесь прослеживается совершенно иная тенденция, потому что здесь американскому давлению сопротивляются с оружием в руках. За блицкригом Соединенных Штатов в Ираке и Афганистане последовал долгий период партизанской войны. Нет никаких сомнений в том, что большинство арабской общественности поддерживает борьбу против оккупантов и их местных ставленников. Было бы удивительно, если бы большинство арабов не реагировало таким образом на успешное американское вторжение. Необходимо также учесть, что эти вторжения осуществлялись в бывшем колониальном регионе, а Израиль, с благословения Вашингтона, творил все, что хотел на его границах.

Этот исторический контекст отличает арабскую оппозицию от новой глобальной гегемонии европейцев и различных европейских стран, которые сами по себе были колонизаторами в этом регионе. Но есть также два дополнительных фактора, которые отличают арабскую и европейскую оппозиции. На Ближнем Востоке также существует культурный контраст со сверхдержавой. Но этот контраст носит еще более очевидный характер, чем в Европе, потому что он основывается на тысячелетней религии.

Современный исламский мир, во всем своем многообразии, менее готов мириться с проникновением американской культуры и идеологии, чем мягкая идентичность европейцев. Он может являться источником непривычно жестоких контратак на американскую империю. На Ближнем Востоке древняя религия переплетена с современным национализмом, который стал результатом восстания против унижений и бедности этого региона, в котором в течение многих десятилетий правили коррумпированные и жестокие режимы, являвшиеся, без исключения, клиентами Соединенных Штатов. Таким образом, эта комбинация культурно религиозных и национальных чувств делает современное мусульманское сопротивление американской власти на Ближнем Востоке, сконцентрированное в Ираке, силой, которую не просто будет преодолеть.

В то же время, это региональное сопротивление имеет свои ограничения. С одной стороны, отвергая американскую гегемонию, эти страны не имеют социального измерения эффективной оппозиции. То есть, нельзя сказать, что у них есть видение более убедительной альтернативы современности, чем та, которую гегемон пытается навязать на Ближнем Востоке. Шариат не является кодексом, способным соревноваться, например, со Всемирным банком. С другой стороны, радикальные направления салафизма в значительной степени остаются основной силой сопротивления американскому контролю в регионе. Их сектантская логика разделяет само мусульманское сообщество и дает Вашингтону готовую базу для сотрудничества с шиитами в Ираке. Таким же образом годы репрессий сделали курдов надежным американским союзником. Кроме того, народное недовольство тираническим режимом, который остается лояльным союзником Соединенных Штатов, никогда не превращалось в эффективное движение против этих режимов. Американское идеологическое, а не насильственное правление будет оставаться слабым до тех пор, пока Израиль не прекратит делать все, что хочет, при поддержке Вашингтона. Но эта слабость не означает, что у оппозиции нет возможностей, притом значительных, для мобилизации против американского гегемонизма.

Третий тип сопротивления можно найти в Латинской Америке. Это сопротивление неолиберальной и неоимперской модели имеет не только культурное и национальное, но также и социальное измерение. То есть там имеется другое видение альтернативной организации общества и альтернативной модели отношений между государствами. Латинская Америка, как нам известно, является единственным регионом мира, в котором существует постоянная история радикальных политических восстаний, история, которая тянется уже более ста лет: начиная с мексиканской революции и до первой мировой войны. Это восстания в 30-х годах в Центральной Америке и Бразилии, начало перонизма и боливийская революция после Второй мировой войны, воздействие кубинской революции в 60-х годах, опыт Альенде (Salvador Allende) в начале 70-х годов, никарагуанская революция в 80-х и, в самое последнее время, — победа на выборах Чавеса (Hugo Chávez) в Венесуэле, Лулы (Luiz Inácio Lula da Silva) в Бразилии, Киршнера (Néstor Kirchner) в Аргентине и Моралеса (Juan Evo Morales) в Боливии. В разные периоды происходило поражение за поражением, и эти периоды или страны никогда не смогли уничтожить своего регионального Феникса.

Также можно говорить о том, что и правительства, и движения не согласны с существующим мировым порядком, но вынуждены существовать в том же самом пространстве. В Европе движение за мир было гораздо более широким, чем дипломатические усилия против войны в Ираке. Асимметрия между улицей и дворцом является одной из наиболее впечатляющих черт европейской ситуации, где большинство правительств, не только Британии, но и Испании, Италии, Голландии, Португалии, Дании и, в конечном итоге, во всех государствах Восточной Европы поддержали вторжение в Ирак, хотя большинство населения этих стан и было против войны. На Ближнем Востоке эта асимметрия выражена в еще более очевидной форме. В Латинской Америке, с другой стороны, мы можем найти целый ряд правительств, которые в различной степени хотели бы сопротивляться доминирующей власти США, выступая вместе с социальными движениями, которые становятся все более радикальными.

Это сапатисты в Мексике, движение бездомных в Бразилии, шахтеры, фермеры, выращивающие коку в Боливии, и другие. И эта группа стран имеет очень хороший запас действий и большой стратегический потенциал для сопротивления. Не случайно, две наиболее важные формы международного протеста против новой глобальной гегемонии возникли в Латинской Америке. Это Всемирный социальный форум в Порто-Аллегри и саммит «G-22» в Канкуне. Это продукт и движений, и выражения воли правительств. В то же самое время, также достаточно хорошо видны и их ограничения: оба эти форума концентрируются на неолиберальной повестке дня гегемонистской державы и ее союзников, протестуя против действий МВФ и ВТО, но, не учитывая новую империалистическую повестку дня. Первые социальные форумы очень осторожно обходили вопрос военного гуманизма, и правительства Латинской Америки совсем не хотят портить отношения с Соединенными Штатами из-за войны в Ираке или интервенции на Гаити.

Что же происходит в Азии? Здесь, конечно, доминируют Китай и Индия, выступающие в качестве локальных супердержав, на долю которых приходится примерно треть населения мира. У них есть современное ядерное оружие и быстрорастущая экономика. И это очень масштабные государства, которые могут на самом деле обойти США. Из них, Китай значительно обгоняет Индию, и все в большей и большей степени становится источником стратегической озабоченности в Вашингтоне. На практике, однако, Китай постоянно пытается умиротворять Соединенные Штаты. Все крупнейшие международные шаги последних лет со стороны США получили поддержку Китая. В Совете Безопасности он никогда не выступал против какого-либо крупного действия Соединенных Штатов со времени операции «Буря в пустыне». Трудные вопросы в отношениях с Соединенными Штатами, в основном, затрагивают будущее Тайваня и споры по работе в ВТО, и они очень жестко контролируются. И с экономической точки зрения Пекин сейчас является вторым по величине после основной – американской – империи.

Его огромные покупки государственных облигаций США позволяют администрации Буша проводить свою амбициозную политику по всему миру. Таким образом, несмотря на свой рост в мировой экономике, ни Китай, ни, в еще меньшей степени, Индия, не имеют возможности бросить какой-либо значительный дипломатический или иной вызов американской гегемонии. Наоборот, каждый из них стремится еще более тесно сотрудничать с США. К примеру, Китай предоставляет порт Гонконга седьмому флоту США, который не дает им войти на Тайвань. Индия в Непале действует примерно так же, как Соединенные Штаты в Гватемале и Сальвадоре. Столкновение со сверхдержавой не является перспективой, которая серьезно рассматривается той или другой страной. Можно сказать, что регион с наибольшим объективным потенциалом для сопротивления американской гегемонии показывает наименьший субъективный аппетит для подобного сопротивления.

Это не означает, конечно, что такая политика будет продолжаться вечно. Однако китайская внешняя политика может быть интерпретирована, как игра в ожидание. Можно утверждать, что Коммунистическая партия Китая, знающая о гигантских диспропорциях между военной и промышленной мощью Китая и Соединенных Штатов, просто следует той же самой стратегии, какую преследовал Гоминдан в 30-х годах, когда правительство в Нанджине отказывалось от сопротивления Японии, по мере того, как она расширяла театр военных действий, считая, что любая конфронтация с Токио приведет к катастрофе. Необходимо найти время для того, чтобы скопить силы и, в конце концов, вступить в борьбу. Сегодня та же стратегическая позиция может принести лучшие результаты, потому что, в отличие от Японии, которая причинила гигантские разрушения Китаю, Соединенные Штаты фактически помогают Китаю набирать ту силу, которая ему нужна для сопротивления. США предлагают выход на свои гигантские рынки, не говоря уже об огромных инвестициях. И Китай культивирует хорошее отношение в Юго-Восточной Азии, расширяет свои торговые и инвестиционные связи с Латинской Америкой, Африкой и Европой и затягивает Тайвань в орбиту своего экономического влияния. Поэтому, придет день, когда Китай утвердится на международных позициях, и сделает это решительно, а Соединенные Штаты будут к тому времени ослаблены своими империалистическими амбициями. Таким образом, можно интерпретировать долгосрочную стратегию Китая. Насколько это станет фактом, пока еще трудно представить.

Ну, и, наконец, что же можно сказать о России? После десятилетий экономического падения и социальных проблем, когда слабое постсоветское государство стало в финансовом отношении зависеть от Запада, без какой-либо дипломатической автономии, Россия очень мощно вернулась на международную арену. Это произошло благодаря быстрому экономическому росту, выплате внешних долгов, восстановлению экономической независимости и укреплению базиса политической власти. Продолжение соблюдения американской воли больше невозможно. И, в отличие от Китая, Россия хотя бы один раз использовала свое право вето в ООН для блокирования резолюции, которую Соединенные Штаты считали важной: в отношении так называемого «плана Аннана» для Кипра.

Но восстановление роли России, остается под угрозой, потому что ее экономика, в основном, базируется на экспорте сырьевых ресурсов и слишком зависит от непостоянных мировых цен на нефть и газ. Подобная ситуация уже не раз наблюдалось в государствах и первого, и третьего мира. Слишком высокий обменный курс, инфляция, зависимость от импорта, и, вдруг, происходит взрыв. Хотя Россия до сих пор обладает ядерным арсеналом, сравнимым с американским, ее военно-промышленный комплекс и вооруженные силы являются просто тенью советского прошлого. Размер страны также был изменен. По размеру территории Россия сократилась до уровня конца XVII века, и ее население сейчас меньше, чем население Бангладеш. Многие считают, что это изменение не будет устойчивым и история дает для этого определенные основания.

На Западе забывают, что Россия была великой страной в течение трех столетий, больше, чем какая-либо другая страна в Европе. И она все равно остается крупнейшим по территории государством мира. Но сейчас она сталкивается с совершенно иной ситуацией. Она зажата между расширяющимся Европейским Союзом на Западе, население которого в три раза больше, а ВВП – в восемь раз превышает ВВП России; и мощным Китаем на юге, ВВП которого больше в пять раз, а население — в десять раз. Каким образом Россия сможет адаптироваться к этому неожиданному и тотальному изменению своего места посреди этих сил? Вряд ли Россия будет думать, в основном, об Америке. Однако, в соответствии с классической теорией балансов силы, и многие американцы соглашаются с этим, наиболее сильное сопротивление гегемонистским претензиям Вашингтона возникнет от соревнующихся с США национальных государств. Национализм — наиболее универсальная политическая страсть нашего века – совершенно очевидно приведет к тому, что Китай, Япония или Индия, даже, возможно, Европейский союз, встанет в оппозицию к последней империалистической сверхдержаве.

В общих чертах, с концом «холодной войны», возможно, мы вернемся к миру, который существовал в Европе до 1914 года, но, теперь, в глобальном масштабе. И конкурирующие центры силы будут соревноваться за доминирующую позицию; будут возникать различные коалиции для того, чтобы не допустить доминирования одной из стран. Таким образом, не только Китай может быть лидирующим носителем такой антигегемонической роли. Долгосрочная логика рецентрализации всемирной экономики в Азии, которая смещает также и центр тяжести в России, показывает, что такая тенденция может иметь место. Но последствия вряд ли будут такими, какими они были в прошлом. Исторически, национализм получил самый мощный стимул от разности, а не от похожести. Культуры, конечно, традиционно отличались. И в этом смысле, всегда существовал базис для национальных чувств. Так же, как он существует и сегодня.

Но для действительно крупной националистической мобилизации, вплоть до начала 80-х годов, нужно было еще что-то. А именно, явная социально-политическая, а не просто культурная модель, вокруг которой могли бы кристаллизироваться патриотические чувства. В 1914 году ни одна из крупнейших держав не напоминала по своим институциональным схемам другую страну. Эдвардианская Англия очень отличалась от Третьей Республики во Франции, Германия Вильгельма отличалась от царистской России. А двойная монархия Австро-Венгрии отличалась от Италии. В каждой из стран был свой социально-политический идеал, который поддерживали соответствующие интеллектуалы. Когда в 1939 году снова началась война, разница между фашистскими и парламентскими системами на Западе была еще более явной и, кроме того, эта разница детерминировалась выходом на международную арену коммунистической России, которая отличалась и от фашизма, и от парламентаризма. Я не думаю, что после 1945 года было хотя бы одно аналогичное движение национального освобождения в «третьем» мире, которое бы говорило, что мы построим западный капитализм.

За 75 лет до побед вьетнамской, никарагуанской и иранской революций, национально-освободительная борьба и социально-политическая демаркация, то есть, дифференциация от доминирующих институций в богатых странах, шли рука об руку. Это также было справедливо и для большинства стран Восточной Европы в 1989 году и в России в 1991 году. В этом случае демаркация проводилась от коммунизма, а не от капитализма. То есть, не отвержение Запада, а, наоборот, союзничество с ним. С концом «холодной» войны и всемирным триумфом неолиберализма, возник и резко сократился набор альтернативных социально-политических моделей – как будто бы захлопнули веер. Конечно, остаются крупные институциональные различия. Конечно, Китай или Индия отличаются друг от друга, они сильно отличаются от Японии и Кореи, Швеция отличается от Соединенных Штатов, но идеологически, существует универсальная приверженность к политике рыночной экономики.

И тенденция развития политики везде имеет одно и то же направление. То есть, мы видим полное изменение ситуации, которая имела место в начале 20-х гг., когда национальные идеологии преувеличивали институциональные различия между ведущими странами.

Но, по мере того, как разница между целями, заявленными различными странами, сокращается, происходит сокращение и социальной субстанции национальных идентичностей.

Поэтому, если мы спросим, какую же роль играет национализм в современном мире, то, вероятно, ответ мы найдем в том, что на уровне основных капиталистических государств уже не существует полной лояльности Соединенным Штатам. Но эти изменения будут иметь такие же последствия, как и в прошлом. Война больше не является областью конкуренции, как это было среди древних режимов. И, в любом случае, американская военная мощь не позволяет просто бросить ей вызов. В то же самое время, ВТО, МВФ, Всемирный банк все больше и больше затягивают крупнейшие страны в общую институциональную рамочную структуру, для получения взаимной выгоды. Интересы, которые основаны на общих экономических принципах, продолжают перевешивать потенциальное соперничество, а элита во всех этих странах уже приняла американские нормы поведения и структуру потребления.

Таким образом, мы возвращаемся к основному вопросу двух направлений гегемонии. Сложно себе представить, чтобы Соединенные Штаты сохранили свою гегемонию в течение нескольких десятилетий, потому что к этому времени она столкнется с новыми центрами власти: это Китай, Европейский Союз и Индия. Американцы боятся, что их гегемония в мире исчезнет. Но исчезнет ли сама гегемония? Нет, если мы будем использовать ее в немецком или итальянском понимании. Потому что если в мире будут только государства, которые соглашаются на участие в доктрине свободных выборов и свободных рынков, так как это понимается сейчас под стандартным форматом либеральных капиталистических демократий, то такой порядок будет иметь беспрецедентную гегемонистскую силу, и потребность в традиционном гегемоне отпадет. На самом деле в данный момент это просто фантазия, но очень важно, что она, в любом случае, противоречит империалистическим функциям Соединенных Штатов.

И эту тенденцию уже можно проследить в расчетах наиболее просвещенных теоретиков американской империи, которые определяют будущее политики республиканской администрации. Мы можем взять в качестве примера очень интересное эссе Роберта Каплана (Robert Kaplan), которое называется «Десять правил для управления миром» («Ten Rules for Managing the World»), которое было опубликовано через несколько месяцев после завоевания Ирака. В нем приводятся два основных аргумента. В первом, Каплан, основываясь на опыте таких войн, как войны в Колумбии, Йемене, Сальвадоре, Афганистане, Монголии, Западной Африке, пытается предложить набор эффективных основополагающих правил для того, что он называет американской империей без колоний. Такой, которая отвечает потребностям информационной эпохи, в которой огромные массы людей и капитала размывают традиционное значение суверенитета. Основной принцип, как он его описывает, — быть быстрым и смертельным, использовать экономику силы для того, чтобы достигать важнейших целей. Это исторический урок, который можно вынести из последних десятилетий «холодной войны». Он говорит, что наши профессионалы смогли выследить и убить агитатора Эрнеста Че Гевары в Боливии в 1967 году. 55 советников из спецслужб в Сальвадоре достигли большего, чем 550 тыс. солдат во Вьетнаме. Даже несмотря на неадекватность Пиночета, приватизация дала постальендевской Чили экономику, которая сравнима только с экономикой азиатских тигров.

То есть, американское формирование политической реальности в Западном полушарии не требовало одобрения Совета Безопасности ООН. Сегодня, говорит Каплан, эта модель проникновения вынесена далеко за пределы Америки. И, хотя мы во многих регионах не устанавливаем постоянное присутствие, как это делали британцы, использование нашей военной мощи и соответствующей подготовки помогает привязывать к нам местные режимы. С 11 сентября Соединенные Штаты и их сотрудники внедрены в разведки, армии и полицейские силы. В этих условиях тайное использование насилия может быть быстрее, быть более быстрым или эффективным. Каплан говорит, что пули, которые могут быть нацелены на конкретные цели, как сейчас нацелены боеголовки, и наличие спутников, которые могут отслеживать нейробиологические показатели конкретных людей, может дать возможность Соединенным Штатам убивать правителей типа Саддама Хусейна без нанесения ущерба населению.

По международному праву это имеет смысл только тогда, когда война четко отделена от мира. Но война становится более ассиметричной и все больше и больше отводится роль фактору внезапности. Соответственно, уменьшается роль Генеральной Ассамблеи ООН. Соответственно, гражданско-военные элиты в Вашингтоне должны принимать быстрые, как молния, решения. В таких обстоятельствах, санкции так называемого международного сообщества могут стать неактуальными, даже если все будут нудно говорить по-другому. То есть, когда нужно полномасштабное военное вторжение, как в Ираке, Соединенные Штаты должны использовать практику, которую они использовали для подавления восстания на Филиппинах.

Сейчас мы видим, что это наихудший рецепт односторонней политики США и беспощадного использования нового силового репертуара. Но, как говорит Каплан, важны не операционные правила американской империи, столь хладнокровно высказанные, но стратегические горизонты. Именно потому, что они генерируют динамические изменения, либеральные империи, такие как Великобритания и США, создают сами себе условия для собственной смерти. Сто лет назад британский флот выглядел совершенно непобедимым. Мир, в котором ведущую роль играет Китай, Европейский союз с франко-германской доминантой в союзничестве с Россией или Соединенными Штатами, будет гораздо хуже, чем тот мир, который у нас существует сегодня. Поэтому нашим главным моральным принципом должно быть постоянное увеличение американской мощи. Потому что цель власти — это не власть сама, а фундаментально-либеральная цель сохранения ключевых характеристик стабильного мира. К этим характеристикам относится уважение к правам собственности, политическая стабильность, идея свободы, прагматически трактуемая экономическая свобода, выборность правительства. В данный момент американская мощь, и только американская мощь имеет возможность стать организующим принципом всемирной экспансии либерального гражданского общества.

Соединенные Штаты приняли на себя эту ответственность в очень опасный и хаотичный момент мировой истории. Старая система «холодной войны», которая существовала в качестве ведущей парадигмы международных отношений, более не может функционировать. Страны, которые когда-то оказывали стабилизирующее воздействие, Индия, Китай, европейские сообщества – сами до сих пор не стабильны, не сформированы, не самоуверенны и не свободны. Через два или три десятилетия, возможно, возникнут условия для новой международной системы с большим числом влиятельных игроков. Но до этого времени задача Соединенных Штатов — оставаться гарантом порядка и стабильности. Мы эфемерная империя, и если мы будем вести себя умно, мы признаем этот основополагающий факт. Перед нами стоит задача руководить империей, которой предстоит устареть. Все исторические видения содержат в себе ошибки. Все гегемонии несовершенны. Но если мы посмотрим на современную модель, на то, куда, в каком направлении она развивается, то станет понятно, что мы не должны слепо следовать логике этой концепции в будущем. Исторически капитализм в качестве экономической системы требовал наличия единой державы-гегемона, которая устанавливает правила и следит за их соблюдением. Существовали периоды, в которых такой гегемон отсутствовал, но это были периоды нестабильности, когда гегемония выступала в другом смысле, не как стабильное доминирование одного капитала, одной столицы над другой.

Но сегодня наиболее продвинутые теоретики американской империи предусматривают, что международному порядку может быть не нужен стабилизатор-гегемон в отношениях между странами. Поскольку стабильность, гарантируемая гегемоном, в любом случае обеспечивается рынком между этими странами. Условия для такого изменения указаны Капланом. Это то, что он называет «всемирной диффузией» либерального гражданского общества и развивающейся органичной взаимозависимостью между крупнейшими государствами. Каждый год организация Фридом Хаус (Freedom House) с удовлетворением отмечает рост числа открытых обществ и функционирующих рыночных демократий и прогресс в тех странах, которые еще отстают.

У нас есть два разных описания, сделанные в Германии в конце XVIII века и в начале ХХ века, когда начала складываться современная экономическая международная система. По Иммануилу Канту, современная система международных отношений может быть понята в рамках концепции вечного мира, по Карлу Каутскому, мы будем считаться субъектами ультраимпериализма. Ничего нельзя утверждать, но это вероятности, которые нам необходимо учитывать. Большое спасибо.

Татьяна Восковская: Большое спасибо за интересную лекцию. А нашу дискуссию откроет Глеб Павловский, политолог, президент Фонда эффективной политики. Прошу вас.

Глеб Павловский: Я с огромным интересом прослушал очень содержательную лекцию господина Андерсона, который вернул нас к теме и даже к термину, который в русской политической культуре долгое время был потерян. Термину «гегемония». Так получилось, не будем это анализировать, что где-то между тридцатыми и семидесятыми годами термин «гегемония» исчез из нашей политической культуры и больше не обсуждался. Его обсуждение и разработка начались только в 70-е и 80-е годы, что уже было несколько поздно. В это время победила некоторая версия, второе издание народничества, пришедшая с Горбачевым и Ельциным. Такой размытый, аморфный дискурс, который прячет центральные понятия: где находится сила, в чьих она руках, кто ее применяет, в чьих интересах? Поэтому, выход из этого аморфного состояния в конце 90-х годов сопровождался в России интенсивными дискуссиями вокруг понятия «гегемония», и, во второй половине 90-х годов, могу утверждать ответственно, в Кремле это было одно из наиболее употребительных слов.

Гегемония, борьба за гегемонию, борьба за доминирование. Относилось это, безусловно, к внутриполитическим обстоятельствам. Надо было выстроить механизм, концепцию и саму реальную политическую практику восстановления гегемонии в России, как основу любого будущего культурного и политического программирования. Эта цель была предрешена. Гегемонистская стабильность, о которой говорил господин Андерсон, в частности, является результатом того обстоятельства, что гегемония отличается от власти тем, что власть отдают иногда, но гегемонию отдать нельзя: гегемонию можно только потерять. В этом смысле, гегемонию сохраняют до последней возможности. И сегодня термин «гегемония» используется в сочетании с понятием преимущественной силы, основанной на консенсусе, на интегрировании разнородных ценностей — для России это особенно важно, потому что у нас общество чрезвычайно фрагментированных ценностей. Разработка этой традиции продолжается, она идет достаточно противоречиво, но можно сказать, что у власти у нас сегодня находятся правые последователи Грамши. Это, безусловно, Путин, это, безусловно, школа гегемонии. Хотя иногда они имеют тенденцию смешивать понятия гегемонии и понятие доминирования, что неправильно, но вполне естественно.

Но я хотел бы обратиться к внешнеполитической стороне вопроса. Действительно, понятие гегемонии позволяет нам перейти от первой задачи — восстановления идентичности, в данном случае идентичности России, как новой нации, ко второй задаче – к борьбе за сообщество, за место в мире, за признание и коммуникацию с другими центрами силы, центрами цивилизации. Я думаю, что то, о чем говорил господин Андерсон, позволяет нам сделать предположение, что можно упростить несколько мистический подход к мировым отношениям, который описывает их как какую-то непонятную, одинокую интригу Соединенных Штатов Америки, якобы единственной империи, в поисках чего-то не очень понятного. В поисках какого-то, я бы сказал, революционного консерватизма, с целью законсервировать свое одностороннее преобладание, Соединенные Штаты непрерывно подрывают его основание повсюду, где только могут.

Но можно посмотреть на вещи проще. Исчезла ли Ялтинско-Потсдамская система? И что она собой представляла? Вспомним, что Ялтинско-Потсдамская система в своей основе, как модель, — это, безусловно, модель доминирования. Основой ялтинской системы было не то, что все страны распределяются по зонам влияния. Основой ялтинской системы, и вы найдете это во всех проектных документах рузвельтовской администрации, переписке, переговорах «тройки», вы найдете тему, даже формулу «беспощадное господство свободолюбивых наций»: так это звучало. Должен быть создан мировой порядок, базирующийся на бесспорном, одностороннем беспощадном господстве свободолюбивых народов. Под этим, конечно же, понимались будущие победители. Это и есть тайна ялтинской системы, которую раскол в стане элиты победителей превратил просто в дуалистическую империю. И в качестве дуалистической империи ялтинская система просуществовала до 1989 года прошлого века. Но в качестве мировой системы она существует, на мой взгляд, до сегодняшнего дня. Соединенные Штаты мучаются и пыжатся именно в силу того, что пытаются восстановить управляемость мира внутри, Ялтинско-Потсдамской системы, которая рушится, которая деформируется со всех сторон, и которая, что особенно важно, никогда не предусматривала национальной России. Это очень важный момент для нас. Внутри ялтинской системы есть место много для чего. В нем нет места для России, представляющей собой великую державу и, одновременно, национальное общество. В ялтинской системе один командный мостик, один командный пункт и государство, которое хочет быть великой державой, но вне зоны подчинения ялтинской вертикали власти, конечно, является кандидатом на устранение.

В этом смысле, надо без всякой мистики понимать, что Россия, как национальное государство, — это государство-ревизионист. Россия не совместима с ялтинской системой, она борется за ее ликвидацию: разумеется, осторожно, никогда официально не заявляя о своем ревизионизме, ровно так же, как Соединенные Штаты в XIX веке не бросали вызов европейским странам, хотя едва ли были сильно на них похожи. Россия сможет найти свое место в мире и свою форму признания в двух вариантах. Либо в качестве кондоминиума с Соединенными Штатами – и у нас есть сторонники создания такого нового мирового центра власти. Кстати, к ним относятся, в первую очередь, не либералы. Либералы, пожалуй, тоже хотели бы этого, но эта мечта, скорее, либеральных силовиков: объединиться с Соединенными Штатами в качестве нового мирового гегемона. И эта альтернатива, эта зона альтернативы — имеет полностью открытый финал, здесь еще решения не появилось.

Но второй вариант значительно более либеральный и оптимальный для мирового порядка будущего. Это Россия, которая совместно с другими странами выходит из ялтинской системы и учреждает тот или иной мировой порядок. Сейчас мы можем говорить об этом только гадательно. Но одно известно точно: Россия не примет никакой гегемонии, это абсолютно точно. В этом едины все наши политические силы, кроме, может быть, какой-то продажной части высших элит. Национальная Россия, конечно же, диссидент в отношении Соединенных Штатов, диссидент в отношении ялтинской системы и ищет, иногда осторожно, иногда неосторожно, иногда мирными, иногда не мирными средствами другую мировую модель. И в этом отношении концепция, теория о гегемонии — это очень важная теория, которая нуждается в значительно более серьезной проработке, чем та, что у нас сегодня есть.

Татьяна Восковская: Спасибо. Продолжит нашу дискуссию Татьяна Алексеевна Шаклеина, доктор политических наук, заведующая отделом внешнеполитических исследований Института США и Канады Российской Академии наук. Прошу вас.

Татьяна Шаклеина: Спасибо. Я хотела бы поблагодарить профессора Андерсона за фундаментальную лекцию, потому что ее нельзя назвать обычной лекцией, обычным докладом, так как она представлена как фундаментальное исследование проблемы гегемонии. У меня всего пять минут по регламенту, поэтому я не смогу представить доклад на эту тему, хотя по этому вопросу мною была опубликована монография в 2002 г. Я хотела бы обратить ваше внимание на ряд вопросов, которые для меня представляются очень важными. Мы говорили о гегемонии. Но мне бы хотелось, чтобы мы поговорили и рассмотрели ее в паре с такой категорией, как лидерство. В нашей ситуации это глобальное лидерство или мировое лидерство сверхдержавы.

В начале 90-х гг., да и сейчас, в американской политологической литературе используется чаще не термин «гегемония», а термин «лидерство». Мы — лидер мирового сообщества, глобального мира и ведем его к демократии. Это разные категории. Лидерство — это более демократическая в нашем понимании, либеральная форма правления, предусматривающая согласие, консенсус и добровольное следование. Гегемония — это жесткое регулирование, которое, как мы здесь говорили, является диктатом и предполагает военно-силовое принуждение. Второе, на что мне хотелось бы обратить внимание — это на то, о чем говорил предыдущий оратор — господин Павловский: на проблему порядка. Гегемония — это форма управления миром, а мы все-таки живем в определенном порядке. И гегемон нынешний, Соединенные Штаты, заинтересован в том, чтобы порядок работал на него, чтобы он работал по той модели, которая ему представляется наиболее удобной. Поэтому здесь был упомянут Ялтинско-Потсдамский порядок, и этот порядок существовал и поддерживался ведущими мировыми державами после конца 60-х — начала 70-х годов, особенно после 1975 года. Он располагает определенной институциональной и нормативной базой. Она до сих пор существует, хотя и разрушается. Мы говорим об эрозии этих институтов и норм, но она до сих пор есть. И все попытки Соединенных Штатов что-то с ней сделать, убрать ее, разрушить ее, пока что им не удаются. И выходить из нее они пока что тоже не собираются, поскольку они не денонсировали ни одного соглашения, которое было подписано в эти годы и не вышли ни из одной организации, включая ООН.

Следующий пункт — это великие державы, роль великих держав на фоне американской гегемонии. Как показывают последние события, в мире развиваются разные тенденции, в том числе тенденции регионализации международных отношений. Это как раз то, о чем говорил и профессор Андерсон и господин Павловский. То, что появляются новые составляющие, кто-то поднимается заново, кто-то восстанавливает свои позиции на региональном уровне. И, наверное, грядущий порядок и следующая международная система будут развиваться в тесном взаимодействии гегемона нынешнего и будущего или просто будущей крупнейшей державы и крупных региональных лидеров. Иначе, как показывает нам политическая практика, просто так решить вопросы одному гегемону не удается. В мире растет нестабильность и неурегулированность по многим аспектам.

Что бы мне еще хотелось сказать? Здесь прозвучала фраза, что Соединенные Штаты являются единственной организационной силой. Действительно, я под понятием «порядка» понимаю четыре компонента, один из которых — это воля государства к мирорегулированию. Поэтому, у Соединенных Штатов действительно есть колоссальная воля к регулированию международных процессов. И есть огромный потенциал. Но все-таки пятнадцать лет американского опыта показали, что этого недостаточно. И мир настолько многообразен и настолько сложен, что потребуются, видимо, дополнительные формы регулирования и консенсусное взаимодействие Соединенных Штатов с остальным миром. Прежде всего, с ведущими мировыми державами. И уже сейчас эта идея прорабатывается многими американскими и российскими политологами. Мы, кстати, раньше, начали об этом писать. Это категория расширенного концепта, функционально нового ядра, которое будет включать в себя не только старые мировые ведущие державы, но и все новые растущие мировые державы, и они вынуждены будут договариваться при решении основных глобальных проблем. Огромное спасибо профессору Андерсону за замечательный доклад, он очень полезен и проясняет многие вопросы, которые интересуют российских политологов. Спасибо.

Татьяна Восковская: Спасибо, Татьяна Алексеевна. И еще выступление: Малахов Владимир Сергеевич, декан факультета политической науки Московской высшей школы социальных и политических наук. У вас тоже пять минут, Владимир Сергеевич.

Владимир Малахов: Все уже устали, поэтому я постараюсь сказать как можно короче. В январе этого года я, будучи в Нью-Йорке, набрел на одну FM-станцию. Там я услышал знакомый голос – это был голос Перри Андресона, который говорил, если не ошибаюсь, об иранской ядерной программе. И логика, в которой было выстроено его выступление, была, с одной стороны, достаточно критичной по отношению к иранской теократии, а, с другой стороны, она строилась совсем не из той перспективы, в какой, скажем, рассуждают Кондолиза Райс (Condoleezza Rice), Джордж Буш-младший и так далее.

И вот эта FM станция, которую, как выяснилось, слушает вся прогрессивная Америка, показывала не черно-белый мир, который совершенно нарушал привычные оппозиции. Там, скажем, можно было слышать и критику России, но и комментарии с позиции Дика Чейни (Dick Cheney). Или критику внешнеполитического курса Израиля, но при этом там не было ни антисемитизма, ни исламского фундаментализма. И, кстати, очень жаль, что у нас нет хотя бы подобной радиостанции. Еще бы я хотел сказать про некоторую ценность, нормативную значимость той позиции, которую представляет Перри Андресон и его единомышленники, а это, как известно, сторонники марксистской школы. Я думаю, и я не сильно искажу российскую действительность, если скажу, что в конце 80-х г. у нас была такая аллергия на марксизм, что, наверное, не осталось, или осталось очень мало сторонников идей коммунизма и открытых сторонников Маркса, в частности. А в 90-е гг., как известно, у нас сложился такой либеральный консенсус, центральной фигурой которого стали фон Мизес (Ludwig von Mises) и иже с ними. А вот появившаяся затем аллергия на либерализм или на неолиберализм закончилась консервативным поворотом.

Сейчас центральной фигурой является Карл Шмидт. Мне кажется, нормативная ценность позиции Перри Андерсона и его единомышленников – журнала, который он так долго издавал, книги, которые он пишет – состоит в том, что стратегия контргегемонии по отношению к идеологической гегемонии неолиберализма совсем не обязательно должна строиться на консервативной логике. То есть, противостояние неолиберализма совершенно не обязательно должно быть антилиберальным, антидемократичным, антигуманистическим и так далее. Мне кажется, в этом огромная ценность того, что делает Перри Андерсон. Спасибо.

Татьяна Восковская: Спасибо. И последняя реплика. Борис Межуев, главный редактор Агентства политических новостей. Затем ваши вопросы. Пожалуйста, представляйтесь, когда будете их задавать и, пожалуйста, покороче.

Борис Межуев: Мне представляется очень интересной и важной в докладе господина Андерсона идея о том, что гегемония и, в частности, международная гегемония основывается не только на насилии, но и на некотором согласии, то есть, включает в себя не только военный, стратегический, экономический компонент, но также и компонент культурный. Такой подход я бы, назвал историко-идеалистическим. Поскольку, безусловно, по тем или иным причинам, одной из глобальных идей, которая регулировала политическую и экономическую жизнь Европы, а затем всего мира в течение последних столетий, была идея равенства. Очень сложно обнаружить какие-то серьезные истоки в общественном бытии, в общественных институциях, в социальных изменениях, которые привели к ее возникновению в качестве глобальной идеи.

Еще в традиционных цивилизациях, в аграрно-сословном обществе, такая идея не существовала. Но, возникнув, она привела к тому, что колониальные режимы XIX начала XX века оказались делегитимизированы с точки зрения той самой идеи равенства, которая становилась центральной внутри самих европейских государств. И, в связи с этим, привлекательность и советского опыта, и американского опыта, и в том числе превосходство американского опыта над опытом традиционных колониальных государств, объясняется тем, что эти два социальных образования смогли как-то ответить на тот вызов, который ставила идея равенства традиционному колониальному миропорядку. В частности, советский опыт или точнее российский опыт, ведь речь идет о социальных изменениях, которые произошли еще формально до прихода к власти сторонников Ленина, был связан с тем, что империя трансформировалась в формально единое государство. Все получали единое гражданство.

Соединенные Штаты, в особенности после президента Вильсона, выдвинули идею национального суверенитета, как основополагающей идеи нового международного порядка. В конечном счете, именно эти две идеи, именно эти две модели положили конец, с одной стороны, традиционному колониальному миропорядку, а, с другой стороны, миропорядку, который попыталась строить, нацистская Германия, пытаясь убрать идею равенства из социального опыта европейских государств, заменив ее идеей расового превосходства.

Так вот, мне кажется, что кризис культурной гегемонии, Советского Союза с одной стороны, и Соединенных Штатов с другой, связан с тем, что ни та, ни другая модель не оказались полностью адекватными вызову идеи равенства. Мы это видим на примере того, как Советский Союз утерял некоторую культурную привлекательность после оккупации Чехословакии в 1968 году, когда формально была продекларирована так называемая доктрина Брежнева, а именно, доктрина о гегемонии Советского Союза над Восточным блоком. В частности, оккупация Прибалтики, в этой ситуации такого рокового удара не наносила, потому что она вполне соответствовала идее Советского Союза, как единого государства всех трудящихся. Тогда как доминирование одного государства, над другим, не входящим в его состав, была саморазрушением этой идеи.

То же самое — война в Ираке. Может быть, даже в большей степени, чем война в Югославии. Потому что, несмотря на то, о чем очень интересно говорил господин Андерсон по поводу войны в Югославии, которая предшествовала по своему значению войне в Ираке, в последней был поставлен вопрос о смене режима, как цели войны. Насколько я понимаю, во время войны в Югославии такая цель открыто не декларировалась американской администрацией и европейскими государствами. И война шла за какие-то отдельные уступки, но все-таки не за тотальную смену господствующего режима. Впервые это было утверждено американской администрацией в качестве цели своей внешней политики только в 2002 году.

То же самое произошло и в это время, когда формально было утверждено неравенство различных государств. Госсекретарь Генри Киссинджер (Henry Kissinger) сказал о том, что малые государства не имеют права на то, чем должны обладать крупные государства. Ну, и, в конечном счете, вся история с Ираном, ее ядерной программой показывает, что одной цивилизации, одному государству, не дается право на то, чем обладают ее соседи. И мне представляется, что эта культурная гегемония, являющаяся необходимой предпосылкой иной гегемонии, переживает кризис именно по причине неспособности реализовать свою идею на практике. Мне кажется, что социальный порядок, который в настоящий момент строят Соединенные Штаты во всем мире, будет испытывать те же самые проблемы, которые испытывал Советский Союз в течение послевоенного периода. В конечном счете, на мой взгляд, это приведет их к неминуемому упадку.

Татьяна Восковская: Спасибо, Борис. Ваши вопросы профессору Андерсону. Пожалуйста.

Сергей Арутюнов: Я являюсь руководителем Центра кавказских исследований Института антропологии и этнологии РАН. Примерно в течение шестидесяти лет мы жили в контексте практически неразрешимой конфронтации между принципом государственного самоопределения и принципом территориальной целостности государства. Если Косово будет предоставлена независимость, будет ли это значить, что этот конфликт исчерпан? Исчерпан в пользу принципа национального самоопределения?

Перри Андерсон: Прежде всего, мне хотелось бы поблагодарить всех выступавших после меня. Постараюсь кратко ответить на ваши вопросы. Мне было очень интересно услышать то, что говорил Глеб Павловский. И меня занимает такой вопрос: надо ли нам описывать Россию в качестве государства ревизиониста, пытающегося разрушить ялтинскую систему? Термин «ревизионистское государство» возник после 1918 года в отношении тех стран, которые хотели осуществить ревизию условий Версальского договора. Если мы описываем Россию в качестве ревизионистского государства, чего на самом деле я раньше никогда не слышал, и вообще это очень интересный подход к российской позиции, то, я бы сказал, что она очень осторожный, не настоящий ревизионист. И, на самом деле, не Ялтинско-Потсдамская система, а, скорее, Парижский договор послал сигнал о конце холодной войны на условиях, которые были очень выгодны Западу. И, наверное, сегодня Россия хочет провести ревизию именно этого соглашения.

Что касается возможности самоописания Америки, абсолютно точно было замечено, что предпочтительнее будут термины, существующие в официальных и около-официальных кругах. В Америке гегемония действительно трактуется как лидерство. До последних десяти лет. Действительность всегда характеризовалась демократическим термином «лидерство», но мне хотелось бы подчеркнуть, что произошла радикальная трансформация за последние пять или шесть лет, в которых термин «империя» используется и критиками, и сторонниками существующей американской системы, и в нынешней американской внешней политике. Существует очень много книг, авторы которых высказываются в пользу этой политики. Одним из сторонников этого подхода является Нил Фергюсон (Neil Ferguson). Есть люди, которые критикуют или нейтрально относятся к идее американской империи, например, Чарльз Мейер (Charles James Mayer), который говорил, что мы всего лишь одна из империй. Но я считаю, что это очень большое изменение. Кроме того, есть люди, которые продолжают говорить о лидерстве, как о более мягком термине, но их становится все меньше и меньше.

В отношении третьего выступления, мне хотелось бы сказать, что я согласен с тем, что неолиберальная гегемония в России сейчас ослабла по сравнению с 90-ми годами. Неолиберализм доминирует в мире в министерствах финансов. Это и доктрина российского министерства финансов. Я бы не сказал, что она антинеолиберальна. И правильно было бы сказать, что сопротивление неолиберальной гегемонии важно вести с демократической платформы, в чем, собственно, и заключается моя позиция. Однако, слабость этой марксистской позиции, по моему собственному мнению, заключается в ее недостаточном интересе к интеллектуальной мощи и энергии. И либеральных, и консервативных направлений политического мышления. В своих собственных работах я пытался с очень большим уважением отразить и работы Шмидта и Хайека (Friedrich von Hayek). Это, действительно, очень крупные мыслители, и было бы глупо с чьей-либо стороны пытаться преуменьшить их интеллектуальные достижения. Даже если мы не готовы с ними согласиться, они заслуживают всяческого уважения.

Ну, и, наконец, по последнему выступавшему, по Югославии. Да, действительно, НАТО в то время открыто не заявляло о смене режима в Югославии. Это абсолютно правильное замечание. Но было совершенно ясно, что это являлось частью повестки дня. Они хотели убрать существовавший режим, и они достаточно эффективно это сделали и смогли избавиться от правительства Милошевича.

И, наконец, по последнему вопросу: как мы можем описать, что может произойти в Косово, если Косово станет независимым государством. Я думаю, что это очень вероятно. На 90 процентов население Косово составляют албанцы. И они, действительно, хотят создания независимого государства. Поэтому я считаю, что хоть я и был всегда против войны на Балканах, так как это агрессивная война, но это не означает, что мы обязательно должны придерживаться взгляда, что обретение независимости Косово будет каким-то негативным политическим событием.

Сергей Земляной, Институт философии Российской Академии наук: Я с огромным интересом выслушал лекцию профессора Андерсона. Он известен у нас, как ведущий специалист в мире по западному марксизму. Но я был несколько удивлен тем обстоятельством, что теория гегемонии Грамши была использована для обоснования концепции современной гегемонистской стабильности. Все дело в том, что если для Ленина концепция гегемонии была ориентиром для практического свершения социалистической революции в стране, где подавляющее большинство населения составляло крестьянство, то для Грамши и других марксистов 20-х годов, главная проблема состояла в том, почему не случились или не увенчались успехом революции в Западной Европе и какие есть возможности для обеспечения революционной альтернативы в новых условиях? И концепция гегемонии не сводилась к тем примерам, на которые указывал профессор Андерсон, а именно, Кавур и пьемонтский сценарий объединения Италии. Собственно, она была направлена на то, чтобы выработать совершенно новую стратегию завоевания гегемонии в гражданском обществе рабочего класса и так далее. Фактически, Грамши, со своей теорией гегемонии, создавал новую концепцию революционного субъекта в странах Запада. Поэтому мне кажется, что этот взрывной потенциал самой концепции гегемонии Грамши, в случае учета его теории в целостности, может подорвать любую гегемонистскую стабильность.

Перри Андерсон: Да, действительно, наверное, я дал очень ограниченную картину теории Грамши. Конечно, я не могу претендовать на исчерпывающее мнение по этому вопросу. Но его главным вопросом была революционная стратегия для рабочего класса в европейских странах. Я хотел показать, что есть два аспекта этой теории. То есть, отношения между классами и отношения между государствами. Второй ее части Грамши не касался. На самом деле ее развил и раскрыл Трипель. И если бы Грамши прожил еще один год и был бы на свободе, я думаю, что ему бы очень понравилась эта идея. Он всегда очень серьезно и с уважением относился к воззрениям своих идеологических противников. И он бы много узнал из книги Трипеля. Эта формулировка концепции гегемонистской стабильности в России не является тенденцией развития, присущей только России. Я не буду комментировать это на российском примере, это не моя область. Я просто хотел показать, что две концепции гегемонии исторически связаны вне зависимости от их политической окраски. И обе они являются живой политической концепцией.

Конечно, создание гегемонии республиканской администрации внутри Соединенных Штатов также является функцией войны с террором, которая ведется за пределами страны. И, как вам известно, президент Буш был избран с очень маленьким перевесом. Эти выборы вызвали очень много споров, но сейчас нельзя описывать его позицию, как особо гегемонистскую.

Все это было бы так, если бы не было 11 сентября. После 11 сентября, администрация, действительно, получила возможность эксплуатировать эти трагические события для атаки на гражданские права, на удушение свободы прессы, свободы слова. И, действительно, имели место ужасные нарушения прав человека. И, тем не менее, Буш до сих пор пользуется очень серьезной поддержкой. Таких случаев в истории очень много, когда есть режим, который строит поддержку внутри страны путем проведения очень агрессивной внешней политики, постоянно обосновывая свои действия угрозой из-за пределов страны. Именно таким образом и создается внутренняя гегемония.

Татьяна Восковская: Спасибо, господин Андерсон. Спасибо всем выступавшим.