"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"
Люк Болтански, Эв Кьяпелло
О каком освобождении идет речь?
Перевод выполнен по изданию: Quellelibération? // LucBoltanski, ÈveChiapello. Lenouvelespritducapitalisme.
Paris: Gallimard, 1999. P. 509-528. Печатается с незначительными
сокращениями и без примечаний. Полный перевод книги будет опубликован в начале
2004 года в Библиотеке «Неприкосновенного запаса».
Рассуждения об освобождении с самого начала были одной из
главных составляющих духа капитализма. С самого начала предложенная
капитализмом форма освобождения обретала смысл в основном в связи с
противопоставлением «традиционных
обществ», которые определялись как общества
угнетения, «современным обществам», которые только и могли обеспечить
самореализацию индивида. Новое время – эпоха модерна – немыслимо без этого
определявшегося идеологией противопоставления. Но со временем дух капитализма
был вынужден предложить и иную перспективу освобождения, которая вбирала в себя
критику, разоблачавшую капиталистическое угнетение, то есть неисполнение данных
капиталистическим строем обещаний освобождения. В этом отношении дух
капитализма – во втором своем выражении, а также в тех формах, которые он
принимает в наши дни, - развивается по двум различным направлениям. Мишенью
первого по-прежнему является некий «традиционализм»,
который, как считается, грозит своим возвращением современным западным
обществам и разоблачается как актуальная реальность в странах третьего мира.
Второе, отвечая, по меньшей мере имплицитно, на критику в адрес
капиталистического угнетения, заключает в себе некую возможность, которая
представляется освободительной по отношению к предшествующим свершениям
капитализма. Во второй половине ХХ века дух капитализма выставляет себя и как
способ достижения индивидуальной самореализации через вовлеченность в
капитализм, и как путь освобождения по отношению к самому капитализму, ко
всему, что было угнетательского в его предыдущих формах.
Таким образом, динамика духа капитализма зиждется, по всей
видимости, на «циклах включения»
(bouclesderécupération), с которыми мы уже встречались, разбирая вопрос о справедливости. Мы можем приложить эту
формулу и к освобождению, то есть к тому, что придает вовлеченности в
капиталистический процесс «возбуждающий» характер: капитализм привлекает к себе людей, осознавших свое прежнее угнетение,
предлагая им определенную форму освобождения, которая в действительности
прикрывает новые типы угнетения. Можно сказать, что капитализм при помощи
новых форм контроля «включает в себя»
добровольно уступленную автономию; но эти новые формы угнетения мало-помалу
обнаруживаются и в свою очередь становятся мишенью критики, в результате чего
капитализму приходится видоизменять формы функционирования, чтобы предложить
заново сформулированный под воздействием критики путь освобождения. Однако
достигнутое таким образом «освобождение»
в свою очередь обнаруживает новые механизмы угнетения, позволяющие, в рамках
капитализма, снова взять под контроль процессы накопления. Таким образом, циклы включения складываются из периодов освобождения через капитализм, за которыми следуют
периоды освобождения от капитализма.
Ниже мы подробно анализируем эту динамику, взяв за отправную точку момент
образования того, что мы называем первичным духом капитализма.
Освобождение,
предложенное первичным духом капитализма
В отношении
обществ, определенных во второй половине
XIX века как «традиционные», капитализм выступает в роли освободителя – то есть
как строй, благоприятствующий исполнению обещаний личностной автономии и
самореализации, признанных эпохой
Просвещения в качестве фундаментальных этических потребностей. Речь идет об
освобождении в двух отношениях, проистекающих из признания первичности рынка: выбора своего социального статуса (профессии,
места и образа жизни, отношения с другими людьми и так далее) и находящихся в
обладании или потребляемых благ и услуг.
Конечно,
одним из самых притягательных моментов первичного капитализма было расширение
формальных возможностей выбора
типа социальной принадлежности, который теперь определялся в связи с местом
жительства и профессией, вместо того чтобы, как раньше, привязываться от
рождения к определенному месту и сословию. Учитывая значимость института семьи
в традиционных обществах, можно сказать, что эта форма освобождения
представляла собой прежде всего освобождение от бремени домашних связей. Она
находит свое выражение в оппозиции между «статусом»
и «договором». В отличие от тех обществ, где индивиды привязаны к
определенному статусу, который они не в состоянии изменить на протяжении всей
своей жизни – во всяком случае, не поменяв среды обитания, что достаточно
сложно, если учесть, что ценность, которая признается за индивидами, и сама их
идентичность зависят от укорененности в среде обитания[1], - капитализм, как считается, предлагает
возможность добровольного отрыва от корней, надежно защищаемого юридическим
механизмом договора. В отличие от статуса, договор может быть, с одной стороны,
заключен на определенный срок, а с другой – задействует не всю человеческую
личность. Он определяет то отношение, в котором личность связывает себя
обещанием с другой личностью. Например,
трудовой договор, основанный на формальном различии между понятием рабочей силы
и личностью работника, определяет особый тип зависимости, который, в отличие от
зависимости традиционных обществ, не распространяется на всего человека. Рынок
труда оказывается тем самым механизмом, который благоприятствует осуществлению
идеала автономии.
Что касается распределения
благ и услуг, в традиционных обществах оно характеризуется долговременными
и сложными циклами даров и ответных даров, в которых – в отсутствие признания
самостоятельности сферы экономики, а она, согласно Б. Клаверо[2], не получила еще широкого
распространения в Европе XVIII века и
только-только устанавливалась в северных торговых городах – не существует
четкого разделения между благами и индивидами, которые ими обладают или их
приобретают. Не углубляясь в детали дискуссии, начало которой было положено «Очерком о даре» М. Мосса[3], заметим лишь, что эта форма обмена
зиждется на системе обязательств, самым жестким из которых является, вне
всякого сомнения, обязательство брать то, что вам предложено. Во многом это
обязательство определяется социальной принадлежностью, и из него проистекают
другие обязательства, в частности обязательство отдавать, соблюдая сложные,
неписаные нормы, которые могут стать поводом для изощренных казуистических
споров в отношении сроков (отдавать не
сразу; отдавать не слишком поздно) и эквивалентности (отдать нечто такое, что, не являясь данной вам вещью, может быть с нею
соотнесено и оценено в качестве таковой). В отношении этих ограничений
рынок действительно открывает возможность освобождения, поскольку на место
системы обязательств он ставит регулируемый ценами механизм, при котором никто
не обязан ни продавать (по любой цене),
ни покупать (если цена будет
неподходящей). Индивиды, взятые по отдельности, но питающие одинаковое
стремление к обладанию одними и теми же благами, согласуются друг с другом –
здесь и теперь – вокруг ключевых точек, образованных ценами, каковые, как
считается, сосредоточивают в себе качества благ, к которым стремятся люди и
ради приобретения которых они вступают в конкуренцию. Да, почти каждый элемент
этой минималистской схемы проблематичен и неоднократно ставился под вопрос, тем
не менее приходится констатировать, что идеал рынка не принимает во внимание
природных качеств людей, которые, какой бы ни была их социальная
принадлежность, в равной мере обладают правом получить доступ на рынок и
действовать там по своему усмотрению, в зависимости от своих финансовых средств
и способности ловить предлагаемые рынком возможности.
Критика
капитализма как фактор освобождения
Начиная с первой половины XIX века обещания освобождения, содержащиеся в
капитализме, были подвергнуты жесткой критике. Эта критика развивалась по двум
различным и почти противоположным линиям аргументации, хотя порой им случалось
и смешиваться[4]. Первая
выдвигает против капитализма обвинения, связанные с используемыми им
дисциплинарными методами, ставя под сомнение тот факт, что капитализм может
быть источником освобождения. Вторая
ставит под вопрос возможность создания жизнеспособного общественного строя на
основе ничем не сдерживаемого поиска автономии и самореализации.
Первый тип критики стремится показать, каким образом из того метода, к которому
прибегает капитализм, навязывая свой дисциплинарный режим и обращая к своей
выгоде требования освобождения, проистекают новые формы угнетения. С этой точки зрения при капитализме обещание
освобождения действует как идеология – в марксистском понимании этого термина,
- обеспечивающая подчинение людей капиталистическому строю.
Освобождение по отношению к социальному статусу, которое, как считается,
приносит включенность в процесс капиталистического производства, находит свое
выражение прежде всего в отрыве от корней, в результате которого люди, отрываясь
от конкретных сфер своего существования, норм, а также связанных с ними типов
защищенности, попадают под ярмо заводской дисциплины и под господство рынка
труда, не имея при этом ни малейшей возможности сопротивления. Отнюдь не
представляя собой фактор освобождения, это одиночество, на которое обрекает их
отрыв от корней, способствует развитию конкуренции всех со всеми – ведь важнее
всего продать свою рабочую силу. В результате этой конкуренции цена на рабочую
силу падает и рабочие вынуждены жить в таких условиях, когда продолжительность
рабочего дня, подчинение фабричной дисциплине и низкий уровень зарплаты никоим
образом не способствуют проживанию собственно человеческой жизни,
определяющейся как раз самостоятельностью и множественностью жизненных занятий.
Вместо обещанного освобождения – новая форма рабства. Вот почему самые первые
требования, выдвигавшиеся рабочим движением, касались сокращения
продолжительности рабочего дня с сохранением имеющегося уровня заработной платы
и организации рабочей недели таким образом, чтобы жизнь рабочих не
ограничивалась собственно оплачиваемой работой: чтобы у них было время на
семью, воспитание детей, чтение, чтобы у них был доступ к культуре, рабочему
самообразованию и так далее[5].
Лживый характер обещанного капитализмом освобождения может быть обнаружен и в
плане рынка благ. Главный аргумент встречается еще у Маркса, и в наши дни он является краеугольным камнем в критике того,
что начиная с 60-х годов называют «обществом
потребления», которому будет суждено пережить новый подъем благодаря
развитию маркетинга и рекламы. Этот аргумент звучит так: потребитель, с виду свободный, на деле всецело подчинен производству. То,
что индивид считает своими собственными желаниями, что, как ему кажется,
восходит к его собственной воле, на деле является, чего сам он не сознает,
порождением особой манипуляции, посредством которой производители благ
закабаляют его воображение. Он хочет того, что его заставляют хотеть. Эффект
предложения подчиняет и определяет спрос, или, как утверждает Маркс, «производство не только производит объект
для субъекта, но также и субъекта для объекта»[6]. И раз в рамках капитализма
предложение благ, посредством которого достигается прибыль, не имеет никаких
ограничений, то желание потребителя тоже должно постоянно стимулироваться и
стать тем самым неутолимым.
Согласно второй линии аргументации, по которой идет критика капиталистического
освобождения, требование независимости не может привести к подлинному
освобождению, если ему не противопоставить другого требования - создания коллектива. То есть капитализм обречен, но не потому, что он навязывает
индивидам более строгую дисциплину, чем та, от которой он их спас, а потому,
что, наоборот, при капитализме совершенно невозможно подчинить индивидуальные
устремления и желания такой дисциплине, которая воспрепятствовала бы разрушению
социума.
Самое завершенное выражение эта точка зрения, несомненно, нашла в критике
экономического либерализма, восходящей к пессимистической антропологии Эмиля Дюркгейма. В самом деле, в
дюркгеймовской антропологии человеческое существо движимо ничем не
сдерживаемыми желаниями[7]. В отличие от животных аппетитов эти
желания не ограничиваются инстинктом: «в
индивиде нет ничего, что сдерживало бы его аппетиты»; то есть, чтобы эти
желания не стали неутолимыми, необходимо «сдерживать
их какой-то внешней по отношению к индивиду силой»[8]. Согласно Дюркгейму, сила эта
заключена в коллективных представлениях и конкретно в представлениях моральных,
исходящих из общества, социального бытия, группы, как надындивидуальной
инстанции практического разума. Только коллективы, в которых и порождается
мораль, обладают необходимым авторитетом, чтобы положить предел индивидуальным
аппетитам, разнузданное удовлетворение которых приведет общество к такому
состоянию упадка и бесконечных конфликтов, которое почти не будет отличаться от
природного состояния, описанного Гоббсом.
Только коллективы в состоянии принудить каждого индивида к необходимой «жертве» ради того, чтобы «частная польза»
была подчинена «пользе общественной».
Рождение второго духа капитализма сопровождается частичным усвоением уроков
этой двоякой критики, которая разоблачает, с одной стороны, угнетательский (или дисциплинарный, по терминологии Петера
Вагнера[9]) характер капитализма, связанный с
его первичным духом, а с другой – его неспособность создавать коллективные
формы жизни, которые осуществляли бы нормативное воздействие на индивидуальные
аппетиты и эгоистические побуждения людей.
От второго духа капитализма к его актуальной форме
Чтобы преодолеть то, что П. Вагнер[10] называет
«первым кризисом Нового времени» - в конце XIX- первой трети ХХ века, - упор
был сделан, с одной стороны, на механизмы стабилизации и координации трудовой
деятельности, на упрочение институциональных границ, на планификацию и
бюрократизацию, с другой – на улучшение условий жизни служащих, на повышение их
покупательной способности (через
перераспределение прибыли от производительности труда), на разработку
механизмов социальной защищенности, благодаря которым постепенно выстраивается «государство-провидение»[11].
Связанные со вторым духом капитализма институции, обеспечившие для рабочих выигрыш
в защищенности, оказались представлены в выгодном свете в той мере, в которой
они способствовали развитию реальных свобод (по оппозиции к свободам
формальным): казалось, что они облегчают бремя труда и позволяют избежать
всякого рода случайности и давления непосредственной необходимости. И в самом
деле, эти гарантии – часто разоблачавшиеся в рамках либерализма как ограничение
индивидуальной независимости, в особенности когда они обеспечивались
государственными мерами, - могут представляться как условие реального
освобождения, то есть как то, что обеспечивает людям полноценное существование
во внерабочих пространствах. Кроме того, в той мере, в какой эти новые гарантии
основывались на групповых механизмах, последние были в состоянии породить новые
коллективные нормы, ограничивавшие разрушительные индивидуально-эгоистические
устремления.
Тем не менее это умиротворение критики продолжалось недолго, ровно столько
времени, сколько понадобилось, чтобы обнаружить новые формы угнетения,
характеризующие состояние капитализма, связанное с его вторым духом. С конца 60-х годов с новой силой
возобновились обвинения капитализма в том, что он не выполняет своих обещаний
по освобождению. В пользу свободы завязывать – через систематическое
исследование всей сети – все потенциально плодотворные связи отвергаются не
только иерархические ограничения, поскольку они предписывают предпочтительные
отношения и каналы, по которым эти отношения должны устанавливаться
(органиграмма), но и всякого рода ограничения, связанные с исполнением
определенной профессиональной функции, поскольку всякое изменение проекта может
послужить поводом для перераспределения задач между членами коллектива. Кризис
управляемости, пришедшийся на 60 – 70 -е
годы, находит свое выражение в том, что капитализм, вбирая в себя эти
запросы, дает жизнь новому, так называемому «сетевому»
капитализму, который служит почвой для возникновения третьего духа
капитализма.
Подойдя к этому моменту в истории требований освобождения и их включения в капитализм,
нельзя ли снова показать, что обещания сдержаны не были и что обнаружились
новые формы угнетения?
Навязанная самореализация и новые формы угнетения
Речь не о том, чтобы следовать той реакционной критике, которая, забывая о силе
и правомочности критических выступлений в адрес патернализма, бюрократизации, а главное, тейлоризма, идеализирует связанные с «фордовской» моделью регулирования формы контроля, если
использовать термин, получивший широкое распространение благодаря школе регуляции.
Тем не менее нельзя оставить без внимания этого момента современных форм
капитализма: его тенденции к тому, чтобы ограничивать, но и, в некоторой мере,
включать в себя индивидуальную независимость, которая при этом не только
представляется как возможность или право, но и, в некотором роде, как требование к людям, ценность которых все чаще
и чаще определяется в зависимости от их способности к самореализации,
превращенной в критерий оценки.
Все связанные с новым духом капитализма механизмы – идет ли речь о вынесении
части деятельности за пределы предприятия, приумножении внутри предприятия
структурных подразделений с финансовой самостоятельностью, добровольных кружках
контроля за качеством или новых формах организации труда – оказались, в некотором
смысле, как нельзя кстати в удовлетворении требований независимости и
ответственности, которые настойчиво раздавались в начале 70-х годов.
Управленцы, выделенные из иерархических структур, возглавляют «структурные
подразделения с финансовой самостоятельностью» или реализуют собственные
«проекты», а рабочие, освобождаясь от расписанных по минутам форм труда на
конвейере, видят, как возрастают уровень их ответственности и признание их
способности действовать независимо, проявляя в своей деятельности творческие
способности. Но это признание вовсе не оправдывает ожиданий, и тому есть
несколько причин.
Прежде всего, независимо от процесса индивидуализации части заработной платы и
премий, вознаграждение за приложенные усилия состоит не столько в позитивных
санкциях – например поощрение карьерного
роста, - сколько в приостановлении, зачастую лишь на время, действия главной
негативной санкции – увольнения. В самом деле, благодаря новым способам
организации труда практически исчезла почва для надежды на «карьеру», которая, будучи долгое время достоянием высшего звена
наемных работников, в 60 - 70-е годы получила распространение среди управленцев
среднего или вспомогательного звена, мастеров или даже квалифицированных
рабочих. Можно отметить в этой связи, что рост автономии и ответственности
осуществился за счет снижения уровня защищенности, которой пользовались наемные
работники в начале этого периода и которая определялась не только экономической
конъюнктурой, но также и расстановкой сил, которая какое-то время шла им на
пользу. В это время автономию променяли на безопасность, в результате чего
зачастую речь шла об автономии по принуждению, а не по выбору, которую трудно
счесть синонимом свободы: «превращенные в
предпринимателей наемные работники» по-прежнему зависят от главного
работодателя, и эта субординация просто прикрывается формальным переходом от
«трудового права» к «коммерческому праву»[12]. Самая поразительная из
установившихся в течение второй половины 70-х годов форм угнетения заключается
как раз в снижении гарантии занятости, проистекающем из новых способов
использования труда (временная работа,
срочный контракт и так далее) и безработицы. Более того, в мире, основанном
на сетевой взаимосвязанности, где само собой разумеется, что проект, в который
человеку удалось включиться, рано или поздно должен завершиться, время,
посвященное тягостным поискам новых обязательств, установлению новых отношений,
накладывается на собственно рабочее время, захватывая также те моменты, которые
могли бы быть посвящены другим видам деятельности.
Кроме того, приложенные усилия и обнаруженные личные качества чаще всего
сохраняют локальный характер, когда никакой общепризнанный механизм (наподобие дипломов, сертификатов, средств
массовой информации) не обеспечивает распространения профессиональной репутации
за пределы рабочего места[13]. Таким образом, в некоторых
отношениях возможная мобильность работников сокращается, поскольку она
основывается в основном на сети личных связей там, где ранее действовали
общенациональные системы оценки, например система признания квалификации.
Наконец, что касается наемных работников, не затронутых нестабильностью
занятости, самостоятельность предоставляется им вместе с большей
ответственностью или в контексте общего преобразования видов трудовой
деятельности, в результате чего обнаруживается противоречие, подтвержденное
исследованиями условий труда: наемные работники в одно и то же время и более автономны, и более несвободны[14]. Мы уже говорили об интенсификации труда,
вызванной исчезновением простоев, развитием ограничений (связанных с ритмом
работы машины, с нормами и короткими сроками, с запросами клиентов и так
далее), нависающих над рабочими, или систем надзора, обеспечивающихся новыми
информационными технологиями. Как показывает Мишель Голлак[15], в принципе наемные работники могут
выбирать различные способы работы, но «по
причине интенсификации труда они вынуждены использовать самый быстрый. Но это
не значит, что он является самым подходящим». В частности, Голлак приводит
пример «одного рабочего, который работает с тяжелыми предметами. Если у него
есть время, он будет выбирать такой способ брать эти предметы, который более
всего подходит для его конституции, учитывая возможные проблемы своего
мускульно-двигательного аппарата, […] когда время поджимает, ему приходится
"выбирать" самый быстрый способ, не обязательно тот же самый».
Эти изменения усиливаются из-за увеличения числа людей, которые могут давать
рабочие инструкции или указания, вызванного ростом количества коллег и внешних
по отношению к предприятию сотрудников (соответственно
c 39% до 41% и с 19% до 22% за период между 1987 и 1993 годами)[16]. И этот рост ограничений
осуществляется одновременно с развитием инициативности наемных работников.
Таким образом, доля наемных работников, которые сами в состоянии урегулировать
случившийся в работе инцидент («когда
происходит что-то ненормальное»), выросла до 54% в 1993 году, против 43% в
1987. И этот показатель растет для всех социальных категорий. Тома Кутро[17] показывает
также, что предприятия, осуществившие по крайней мере три «организационные
инновации» (которые, стало быть, достигли апогея в развитии нового духа
капитализма), предоставляют своим работникам больше автономии (в случае
незначительного инцидента не требуется в первую очередь обращаться к
начальству), больше многофункциональности (практика ротации должностей), но
также и навязывают больше ограничений (детальное описание исполняемых
обязанностей, систематический контроль за работой каждого сотрудника), нежели
те предприятия, на которых инноваций было меньше. В то же время наемные
работники заявляют, что им чаще приходится работать в сжатые сроки и они все
реже могут свободно ими оперировать. Образование на работе «участков автономии»
и в самом деле способствует тому, что рабочие ощущают «достоинство на своем рабочем месте», чего «они не испытывали на
тейлоровском конвейере»[18], но оно сопровождается
возникновением многочисленных новых обязанностей, связанных с сокращением
запасов, хранящихся на складах, с многофункциональностью труда и ростом
ответственности в области обеспечения производства, что вкупе увеличивает
нагрузку на психику. Кроме того, новые участки автономии оказываются в жестких
рамках расписанных «от и до» процедур. В самом деле, разворачивающаяся в них
активность все больше подчиняется мониторингу компьютерными системами, которые
не только определяют соответствующие системе категории, но и наделяют их «нормативной
силой», что приводит к тому, что служебные обязанности структурируются этакими «грамматиками действия»[19]. Несомненно, что именно компьютерная
революция в сфере контроля привела к тому, что руководители изменили свое
отношение к самостоятельности работников.
Поскольку рост автономии сопровождался развитием самоконтроля и работы в
группе, то есть усилением контроля со стороны коллег, можно даже говорить о том,
что в настоящее время работники трудятся под еще более жестким контролем.
Именно это показано в исследовании Дж.
Баркера[20], проведенном на одном заводе, где
для производства электрических сетей были созданы самостоятельные
подразделения. Один из информаторов автора так представил ситуацию: «Когда шефа не было на месте, я мог
посидеть, поболтать с соседом, делать все, что вздумается. Теперь меня окружает
вся бригада, теперь все наблюдают за тем, что я делаю в тот или иной момент».
В интервью, которое дал М. Пьялу профсоюзный лидер «Пежо»[21], тоже подчеркиваются эти изменения.
Многие обязанности, исполнявшиеся прежде начальством, теперь берет на себя
команда, осуществляя тем самым постоянный надзор за своими членами, особенно в
области пунктуальности и соблюдения рабочего графика, что вынуждает некоторых
рабочих отказываться от отпусков по болезни в ущерб собственному здоровью.
Когда же на кону групповая премия, то учреждается своего рода внутренняя
полиция, которая подавляет всякого, чье поведение на работе может стать
причиной того, что премии лишится вся команда. Это не может не сказываться на
сплоченности всей рабочей группы: «Некогда
эта сплоченность направлялась против начальства, против мастеров; теперь одни
рабочие сплоченно выступают против других».
Принуждение вовсе не исчезло из мира труда – это еще самое меньшее, что можно
сказать при знакомстве с такими данными. Напротив, принуждение чрезвычайно
весомо, хотя в наши дни оно осуществляется в новых формах. Новые формы
менеджмента тесно связаны с новыми
формами контроля, которые, почти не прибегая к прямому надзору,
осуществляемому в непосредственном противостоянии власть имущих и власти
лишенных, менее очевидны, но не менее действенны: самоконтроль, контроль со
стороны рынка и компьютерный контроль в режиме реального времени, но на
расстоянии, дополняют друг друга, осуществляя практически постоянное давление
на наемных работников.
Эти преобразования используемых форм контроля можно рассматривать как своего
рода ответ на кризис управляемости, который, как мы уже видели, был одним из
главных аспектов трудовых конфликтов в начале 70-х годов. Обозначая эти новые
способы принуждения, Майкл Пауэр[22] говорит об «аудиторском обществе» (auditsociety), которое он отличает от «общества надзора», как его определял Мишель Фуко: в «аудиторском обществе»
техники контроля путем «прямого наблюдения» уступают место «контролю за
контролем». Действуя на временном и пространственном расстоянии, это движение
служит подтверждением неосуществимости проекта тотального надзора, характерного
для тейлоровской системы.
Возобновление дюркгеймовской критики освобождения, как оно мыслится
капитализмом, было бы также возможно в той мере, в какой сеть предстает как
отрицание той категории, с которой люди связаны в течение долгого времени и
благодаря которой они могут выстроить коллективные нормы для того, чтобы
положить предел их индивидуальным страстям. В наши дни эта тематика находит
выражение, в частности, в работах Чарльза
Тейлора[23]. Самореализация имеет смысл лишь как
свершение чего-либо. Но как бы разнообразно ни было бы то, к чему может
устремляться эта самореализация, она все равно остается зависимой от
существования целей, достойных того, чтобы стремиться к их осуществлению.
Однако, согласно Тейлору, эти цели не могут быть сугубо индивидуальными; чтобы
быть легитимными и стоить тех жертв, которых они требуют, они должны быть
вписаны в коллектив. Самореализация в каком-либо виде деятельности требует,
чтобы человек ориентировался на внеположные себе, но наделенные ценностью цели.
Таким образом, требование самореализоваться в прерывистом ряде проектов делает
весьма проблематичным построение сообщества, внутри которого могут гармонично
сочетаться различные действия.
Таким образом, идее освобождения можно придать по меньшей мере два значения, которые в
неравной степени задействуются в двух аргументационных линиях критики такого
капитализма, который говорит о своем освобождающем характере. То есть можно
доказать, что циклы включения, образующиеся в рамках капитализма, играют на
смешении этих двух различных значений, в результате чего может показаться, что
капитализм идет на уступки и устремляется к большему освобождению - в первом
значении этого понятия, - вновь приобретая при этом свою способность к контролю
и ограничивая доступ к освобождению во втором значении.
Два смысла «освобождения», на которых играет капитализм, включая его в себя
Капитализм изначально включает требование освобождения в свое самоописание, но
прием, благодаря которому он искажает его содержание, заставляя освобождение
сопровождать и стимулировать преобразования, характеризующие развитие процесса
накопления, основывается на смешении двух интерпретаций самого смысла слова «освобождение»,
которое можно понимать как избавление от угнетенного положения, в котором находитсянарод,
или же как эмансипацию по отношению к любой форме определенности, ограничивающей
самоопределение и самореализацию индивидов.
В первой интерпретации акцент делается на исторически определенные формы зависимости, в силу которых
некий коллектив находится под гнетом господствующей группы. Освобождение здесь –
это, с одной стороны, политическое действие, направленное на то, чтобы
осуществить самоопределение, с другой – способ избавиться от культурного или
религиозного угнетения, а также зачастую – возможность освободиться от той или
иной формы эксплуатации. В данном случае освобождение нацелено на видовые формы отчуждения, характерные для
какой-то группы или социальной категории, несправедливо подвергаемой какому-то
угнетению, которому не подвергаются другие группы, даже если они не принадлежат
при этом к числу угнетателей. Согласно Майклу
Уолцеру[24], эта интерпретация восходит к
библейскому «Исходу» и вот уже четыре столетия сопровождает радикальные
политические движения, начиная с английских пуритан XVII века и кончая южноамериканскими общинами, исповедующими «теологию освобождения».
Вторая интерпретация, о которой особенно ярко с середины XIX века
свидетельствует то, что мы именуем «критикой
со стороны мира искусства», связывает проект освобождения с освобождением
от всех форм необходимости. Последние могут быть следствием укорененности в
какой-то социальной среде, чья устойчивость обеспечивается определенными
условностями (например, национальная
принадлежность), либо являться неотъемлемым элементом вписанности в объективный
мир (родственные связи, тип профессии, включающий определенную компетенцию) или
же обладания собственным телом (невозможность быть одновременно повсюду,
детерминации возраста и пола). То есть это освобождение нацелено народовые
отчуждения. Требования независимости и самореализации принимают
здесь ту форму, которую определили парижские художники второй половины XIX
века, превратив неопределенность в стиль жизни и ценность[25]. Речь идет о возможности располагать множеством жизней и, соответственно, множеством идентичностей, что
предполагает к тому же возможность избавиться от всякой обеспеченности и отказ от всякой первородной
задолженности[26], какова бы ни была ее природа. В этой
перспективе освобождение понимается прежде всего как высвобождение подавленного
желания быть кем-то другим. Желания быть не тем, кем ты должен стать по замыслу
других (родителей, учителей и т.п.), а тем, кем ты желаешь быть, в тот самый
момент, когда ты этого желаешь. Отсюда является эта возможность множества
идентификаций, принимаемых наподобие некоего стиля (look), возможность
избежать тем самым идентификационных привязок к нации, региону, этносу, а главное,
по крайней мере с середины XIX до середины ХХ века, избежать принадлежности к
семье, которая воспринимается тогда не иначе как «буржуазная» или
«мелкобуржуазная». Речь идет об отказе от социального наследия, который
становится условием доступа к жизни художника[27], в частности об отказе от принадлежности
к провинциальной буржуазии, к тривиальному миру местных знаменитостей и
торгашей. Речь идет о существовании во множестве идентичностей, принимаемых
путем свободного выбора или даже игры. Об этом говорят унаследованные нами от
литературы конца XIX- первой половины XX века опыты, отчеканенные в целой
галерее фигур: отъезд из родного дома, разрыв со своими, путешествие, скитания,
блуждания в безликости большого города, обращение в другую веру, измена,
присвоение себе вымышленного происхождения и театр. Театр – вот идеальное место
для приумножения идентичностей - для мистификации, конспирации, мошенничества,
подполья и дна, место, где можно вести двойную жизнь.
Случается, что эти два типа отчуждения трудно разграничить. Так обстоит дело с
некоторыми формами отчуждения, связанного с полом: их можно считать видовыми,
если пол («гендер» в терминах
англоязычной социологии) служит поводом для угнетения другим полом, или же
родовыми, если речь идет о протесте против различий физического телосложения (физическая сила, возможность производить
потомство и т.д.). Еще сложнее с классовой принадлежностью: когда
изобличается эксплуатация одного класса другим (как это делает марксизм), речь
идет о видовом отчуждении, но когда люди поднимаются против форм принуждения,
связанных с определенным ремеслом или рождением в определенной социальной
среде, они указывают скорее на отчуждение родовое, ведь индивид должен же
где-то родиться и заняться какой-то деятельностью во взрослом возрасте. В
требованиях освобождения эти две фигуры почти всегда смешиваются, ибо две формы
отчуждения не могут быть не связанными между собой. Известно, что феминизм,
добиваясь освобождения женщин от гнета мужчин, пришел к изобличению
ограничений, связанных с физическим строением женщины. Беременность и меньшая
физическая сила были телесными основаниями социального угнетения женщин: отсюда
стремление освободиться при помощи противозачаточных средств и абортов от
родового отчуждения, ликвидировав тем самым и отчуждение видовое. Два типа
отчуждения неразрывно смешиваются и когда речь идет о принадлежности к
социальной категории, когда обнаруживается классовое воспроизводство: родившись
в определенной среде, человек уже причастен тому угнетению, которому будет
подвергаться всю свою жизнь, среда же во многом определяет тип профессиональных
занятий и невозможность изменить его, если появится такое желание. В свете этих
замечаний должно быть ясно, что в глазах социальной критики, движимой
стремлением ликвидировать угнетение, сомнительной будет всякая попытка объявить
какое-то отчуждение родовым: ведь, столкнувшись с требованием ликвидации
видового отчуждения (например, угнетения одного пола другим), затронутые им
угнетатели сразу объявят это требование требованием родового освобождения и как
таковое выставят его на осмеяние («так
что, женщинам вздумалось иметь мужское тело?»).
Изобличение дисциплинарного характера капитализма должно взять за основу такую
концепцию освобождения, где оно понимается как ликвидация видовых отчуждений
(угнетение отдельных групп людей при капиталистическом строе). Тем не менее эта
критика может вылиться и в требования упразднения форм отчуждения, носящих,
скорее, родовой характер: требование отмены труда, основанное на достижениях
технологического прогресса, который, как считается, всем обеспечит изобилие
(при нынешнем состоянии технического развития люди могли бы - согласно этой схеме
- свести до минимума свою вековую зависимость, связанную с поиском пропитания и
необходимых для жизни благ, но капиталистическая система, предполагающая, что
прибыль оказывается в распоряжении немногочисленной элиты, обрекает большинство
людей на обязательный труд).
С другой стороны, уже упоминавшаяся дюркгеймовская концепция свободы, согласно
которой последняя реальна лишь тогда, когда она умерена коллективными нормами,
- что позволяет изобличать и обещанную капитализмом «мнимую свободу» - хотя она
совместима с упразднением видовых форм угнетения, становится основой для резкой
критики второй интерпретации идеи освобождения.
Наша гипотеза такова: на каждом этапе своего развития капитализм предлагает два
типа освобождения отнюдь не в равной мере, и то, что предоставляет в одном
плане, склонен отобрать в другом. Но поскольку, как мы это уже видели,
взаимозависимость двух форм освобождения является весьма сильной, то, что
отбирается или предоставляется в одном плане, может воздействовать с обратной
силой в другом плане, предопределяя новое соотношение двух форм отчуждения.
Может показаться, что капитализм, определившийся по оппозиции к традиционным
обществам, несет освобождение по обеим статьям. Он обеспечивает освобождение из-под
гнета домашнего принуждения (видовое отчуждение) и предоставляет возможность
экспериментировать с освобождением от пространственных ограничений (родовое
отчуждение). Но очень быстро обнаруживается новая форма видового отчуждения:
зависимость пролетариата от буржуазии. При этом пролетарий свободен – свободой бродяги,
хочет – работает, захочет – уйдет, если голод позволит. Его «родовое» освобождение (свобода перемещаться) сковано «видовым» ограничением (ему никогда не платят столько, чтобы он мог
перестать работать, хотя бы для того, чтобы переехать в другое место).
Именно в отношении видового отчуждения пролетариата (его эксплуатации) и
предложил определенное освобождение второй дух капитализма. Но это освобождение
осуществилось ценой ограничения дарованного ранее родового освобождения:
гарантии занятости и заработной платы были обеспечены за счет прикрепления
рабочих к заводам и усиления заводской дисциплины. Тем не менее организация
деятельности в рамках бюрократизированной фирмы не только обеспечивала
защищенность, но и, способствуя определенному приумножению идентичностей,
открыла новое пространство для требований родового освобождения. Во-первых, это позволило четко отделить
работу от внерабочей (семейной, личной) жизни, личность от должности, а во-вторых, в особенности для
управленцев, открылась возможность карьерного роста, то есть смены должностей.
В этом контексте сами должности расписывались так, чтобы не репрессировать
наиболее индивидуальные человеческие качества: должностные обязанности
определялись в зависимости от приобретенных достоинств, которые, как, например,
дипломы, обладали четко разработанным социальным статусом, основанным чаще
всего на государственной гарантии.
В критике конца 60-х - начала 70-х годов присутствовали оба типа требований
освобождения, причем зачастую в смешанном виде. Эти требования касались и
освобождения рабочего класса от видового отчуждения, объектом которого он
оставался, и освобождения всех людей от различных форм родового угнетения (например,
ограничений на сексуальную жизнь). Обеспеченное вторым духом капитализма
приумножение идентичностей сочли тогда слишком ограниченным. Гамма возможных
ролей была особенно лимитирована в отношении женщин, по-прежнему стесненных в
доступе к идентичностям, определяемым профессиональной деятельностью. Даже
среди молодых управленцев, чей стилизованный образ стал одним из архетипов 60-х
годов, подымались голоса – ссылавшиеся на психоанализ и на понятие
«высвобождения вожделения», - которые требовали пробить брешь в тесных рамках
связанных со вторым духом капитализма условностей и практик. Это повторное
требование освобождения и было в основном подхвачено капитализмом, оно стало
сопровождать и делать привлекательными те преобразования, которые
благоприятствовали продолжению процесса накопления: работу, дескать, поменять
стало так же легко, как и проект; все узы и связи местного характера могут быть
разорваны, ибо являются источником негибкости; наконец, похоже, получило
признание формальное право становиться кем хочешь, когда хочешь.
Но эти успехи освобождения были достигнуты в ущерб потребностям первого типа:
отнюдь не почувствовав себя более свободными, многие люди, наоборот, ощутили
неустойчивость своего положения, подчиненность новым формам системной
зависимости и глубокое одиночество, в котором им приходилось отвечать все более
неопределенным, неограниченным и мучительным требованиям самореализации и
независимости[28], которые к тому же зачастую были
оторваны от реального жизненного мира, где ничто не помогало людям в этой
самореализации. Развитие новых форм видового отчуждения означало для многих
людей утрату достигнутого было «родового» освобождения. Как это ни парадоксально,
но распространение забот, которые ранее связывались с профессиональной жизнью
или профессиональным выживанием, на внерабочие моменты и ситуации и
одновременное увеличение числа реализуемых проектов приводят к разрушению
формальной возможности прожить множество жизней и иметь множество идентичностей
(набор статусов и ролей в различных контекстах - профессиональных, семейных,
общественных и т.п.), основанной на относительной защищенности, обеспеченной
обусловленными институциональными установками организационными формами труда.
Если все отношения, каким бы образом они ни были установлены, могут быть
использованы в поиске работы или осуществлении какого-либо проекта, то
различные жизненные пространства стягиваются в однообразную сеть, ориентированную
на те виды деятельности, которые призваны обеспечить экономическое выживание
индивидов.
Похоже, все происходит так, как если бы при капиталистическом строе было
чрезвычайно трудно уничтожить обнаруживаемое требованиями освобождения
отчуждение, поскольку производство благ и услуг, с одной стороны, предполагает
определенную дисциплину, а с другой – ведет к накоплению капитала только в
некоторых привилегированных центрах. Ведь ограничения и дисциплину всегда можно
счесть чрезмерными, а сложившуюся к какому-то моменту систему распределения
доходов изобличить как форму угнетения или как результат господства какой-то
группы, какого-то соотношения сил. Стало быть, хотя капитализм с момента своего
возникновения и включает в свое самоописание требование освобождения, в
какой-то момент, ради собственного выживания, ему приходится класть ему предел.
Но он может сделать это по-разному: либо через переговоры, когда в результате
взаимодействия с критикой возникают договоренности о способах распределения прибыли
и приемлемых условиях труда, либо навязывая свой порядок, как это во многом
происходит в наши дни, когда капитализм заново развертывается, обходя созданные
критикой препятствия.
Правда, существует такой тип освобождения, которому капитализм не препятствует,
ибо он обеспечивает его постоянное развитие: речь идет об освобождении через
потребление. Стремление людей к мобильности, к приумножению видов занятий и
возможных способов прожить свою жизнь или заниматься своим делом оказывается
практически бездонным источником идей для выпуска на рынок новых продуктов и
услуг. Возможно показать, что почти все питавшие развитие капитализма
изобретения были связаны с предложением новых способов освобождения человека.
Это особенно очевидно в плане разработки новых источников энергии, не связанных
больше с физической силой человека или животного, автоматизации производства, в
том числе домашнего хозяйства (стиральные машины, кухонные комбайны,
полуфабрикаты…), развития транспорта (железные
дороги, автомобили, самолеты) и передачи информации (почта, телефон, радио,
телевидение, компьютерные сети). К этому перечню следует добавить другие
продукты и услуги, которые умножали потребление в последние годы и также
связаны с мобильностью: они либо увеличивают скорость и возможность перемещений
(«готовые к употреблению» предложения турагентств), либо создают иллюзию
перемещения (торговля экзотическими продуктами питания), либо, наконец,
позволяют выиграть время или сохранить возможность распоряжаться собой в
определенных ситуациях, делая какое-то дело, но не теряя при этом мобильности
(плеер, сотовый телефон или, последняя новинка, вмонтированные в очки
видеоаппараты). Последние товары обладают особой притягательностью, поскольку
они порождают ощущение освобождения в отношении ограничений пространства и
времени. Вместе с тем они образуют в потреблении промежутки - временные
диапазоны, которые необходимы человеку, чтобы освоиться с этой техникой. В
результате ограничения, сдерживавшие развитие потребления в среде платежеспособных,
но пресыщенных клиентов, также теряют былое значение. Таким образом,
обеспеченную бурно развивающейся культурной индустрией «приватизацию
потребления культуры» можно считать очередной формой освобождения -
освобождением при помощи товаров. Архетип такого освобождения - прослушивание
музыки по плееру, когда человек, вместо того чтобы идти на концерт, может
послушать какую угодно музыку - где угодно, когда угодно, сколько угодно.
Заканчивая этот обзор форм, в которые дух капитализма облекает в определенные
исторические эпохи требования освобождения, можно сказать, что через них
обнаруживаются некоторые механизмы, посредством которых капитализм, обещая
некое освобождения, может в то же самое время развернуть новые формы угнетения.
Перевод с французского Сергея Фокина
[1] Claverie E., Lamaison P. L’impossible mariage. Violence et parenté en Gévaudan,
XVIIe, XVIIIe, XIXe siècles. Paris
[2] Clavero B. La grâce du don. Anthropologie catholique de
l’économie moderne. Paris
[3] Mauss M. Essai sur le don. Formes et raison de l’échange dans
les sociétés archaïques // Sociologie et anthropologie. Paris: PUF, 1960. P. 145-284 (с введением К. Леви-Стросса.
Первая публикация: 1923).
[4]Wagner P. Liberté et discipline. Les deux crises de la
modernité. Paris Main : Campus, 1995.)
[5]Duveau G. La pensée ouvrière sur l’éducation pendant la Seconde République
et le Second Empire . Paris
[6] Marx K. Contribution à la critique de l’économie politique. Paris
[7] Besnard P. Durkheim et les femmes ou le Suicide inachevé // Revue française de
sociologie. 1973. XIV. P. 27-61.
[8] Durkheim É. Le
socialisme: sa définition, ses débuts, la doctrine saint-simonienne. Paris: PUF, 1971 (введение М. Мосса, предисловие П.
Бирнбаума. Первое издание: 1928). P. 225.
[12] Simitis S. Le droit du travail a-t-il encore un avenir? // Droit
social. 1997. № 7/8 (juillet-août). P. 663.
[13] Dodier N. Les hommes et les machines. La conscience collective
dans les sociétés technicisées. Paris
[14] Cézard M., Vinck L. Contraintes et marges d’initiative des salariés dans
leur travail // Données sociales 1996. Paris
[15] Gollac M. À marches forcées? Contribution a l’étude des
changements du travail. Document de synthèse en vue d’une habilitation a
diriger des recherches. Paris: Université de Paris-VIII, 1998. P. 60-61.
[16] Aquain V., Bué J., Vinck L. L’évolution
en 2 ans de l’organisation du travail : plus de contraintes mais aussi
plus d’autonomie pour les salariés // Premières syntheses. 16 juin 1994. №54. Paris
[17] Coutrot T. Les nouveaux modes d’organisation de la production:
quells effets sur l’emploi, la formation, l’organisation du travail ? //
Données sociales 1996. Paris
[18] Hodson R. Dignity in the workplace under participative
management: alienation and freedom revisited // American Sociological Review.
1996. № 61. P. 719-738.
[19] Agre P. Surveillance et saisie. Deux modèles de l’information
personnelle // Conein B., Thévenot L. (éds.) Cognition et information
en société. Paris
[20] Barker J.B. Tightening the iron cage: concertive control in
self-managing teams // Administrative Science Quarterly. 1993. Vol. 38. P.
408-437.
[21] Pialoux M. Le désarroi du delégué // Bourdieu
P. (éd.) La misère du
monde. Paris
[22] Power M. The Audit
Society // Hopwood M., Miller P. (Eds.) Accounting as social and
institutional practice. Cambridge : Cambridge University
[23] Taylor
[24] Walzer M. Sphères de justice. Une défense du pluralisme et de
l’égalité. Paris New
York
[25] Siegel J. Bohemian Paris New York
Комментарии
Отправить комментарий
"СТОП! ОСТАВЬ СВОЙ ОТЗЫВ, ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ!"