Петр Рябов - ДИССЕРТАЦИЯ - Проблема личности в философии классического анархизма (окончание)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Петр Рябов 

ДИССЕРТАЦИЯ

Проблема личности в философии классического анархизма

(окончание)

§ 3. Философия взаимопомощи (проблема личности в учении П.А. Кропоткина)

…Цель каждого индивида – жить интенсивной жизнью и…

эту наибольшую интенсивность жизни он находит

в наиболее полной общительности, в наиболее полном

отожествлении себя самого со всеми теми, кто его окружает.

(П.А.Кропоткин «Нравственные начала анархизма»)

Личность Петра Кропоткина, его мировоззрение и место в истории анархизма

«Высокий строй мысли, стремление к постижению сущности явлений, благородство и самоотверженность, доброта и душевное обаяние в сочетании с революционностью натуры – таков образ Петра Алексеевича Кропоткина» – пишет историк Н.М.Пирумова (289; 38), и в этих словах нет ни малейшего преувеличения.

Петр Алексеевич Кропоткин (1842-1921) даже в свою эпоху, щедрую на выдающихся людей, был личностью исключительной по своим нравственным и интеллектуальным качествам.

Кропоткин происходил из высшей русской аристократии, но, по окончании Пажеского корпуса, выбрал не блестящую придворную карьеру, а службу в далеком Амурском казачьем войске. В 1860-ые годы он совершил ряд выдающихся путешествий по Сибири и Маньчжурии, начал заниматься наукой и пытался принимать участие в «великих реформах», но на практике убедился, что через государство невозможно осуществление никаких позитивных и, тем более, освобождающих людей, преобразований. Выйдя в отставку, Кропоткин занялся естественными науками, но вскоре отказался и от научной карьеры, как за 10 лет до того – от придворной карьеры, ради служения делу освобождения народа в рядах революционеров.

Совершив поездку за границу, Кропоткин, под влиянием событий Парижской Коммуны и общения с бакунистами из Юрской Федерации, становится анархистом. В 1872-1874 гг. Кропоткин активно участвует в революционной пропаганде кружка «чайковцев»: ведет агитацию среди рабочих, создает литературные произведения для народа, популяризирующие социалистические идеи, пишет программу кружка. В 1874 году следует арест и заключение в каземате Петропавловской крепости. После дерзкого побега из военного госпиталя, Кропоткин на 40 лет оказывается в эмиграции, где становится признанным вождем и теоретиком международного анархизма, авторитетным ученым мирового масштаба. За эти годы Кропоткин неоднократно высылался властями из страны в страну, подвергался арестам, провел три года во французской тюрьме; на него готовила покушение русская монархическая «Священная Дружина» (ошибочно видевшая в Кропоткине организатора первомартовской казни Александра II); немало пришлось пережить и материальных лишений. Однако Кропоткин продолжал свою разностороннюю научную, общественную и публицистическую деятельность: выступал с лекциями и речами, писал статьи и обзоры для научных изданий, был соавтором грандиозного труда по географии мира, предпринятого его другом – анархистом и географом Элизе Реклю, издавал анархические газеты «Револьте» (в Женеве), «Револьт» и «Тан Нуво» (в Париже), «Хлеб и Воля» и другие. Он оказывал активное содействие революционерам всего мира – от Японии и России до Канады и США, способствовал переселению семи тысяч духоборов, преследуемых царским режимом, в Канаду. С ним общались, переписывались, к его голосу прислушивались крупнейшие деятели культуры и общественного движения во всем мире.

С началом Первой Мировой войны Кропоткин выступает в поддержку Франции, Англии и России против германского империализма (он считал Францию – центром мирового революционного движения, а Германию, напротив, оплотом реакции и милитаризма, угрозой для европейской цивилизации). Эта позиция не была поддержана большинством анархистов мира, и Кропоткин оказывается в изоляции от анархического движения. Вернувшись в Россию в июне 1917 года, престарелый князь-бунтарь оказывается в гуще событий: выступает за провозглашение России федеративной республикой, за борьбу против немецкого вторжения и против угрозы гражданской войны. На предложение А.Ф.Керенского занять любой министерский пост во Временном правительстве, Кропоткин отвечает: «Я считаю ремесло чистильщика сапог более честным и полезным делом» (цит. по 293; 192).

Октябрьский переворот Кропоткин первоначально встречает положительно, видя в нем углубление революции и начало социально-экономических преобразований, но вскоре его отношение к большевистскому режиму начинает меняться. В эти годы Кропоткин, помимо теоретической работы, участвует в пропаганде идей федерализма (он организовал Лигу Федералистов), содействует развитию кооперативного движения. Петр Алексеевич вызволяет немало людей из застенков ЧК, протестует против порабощения Советов парткомами, против разгрома новой властью кооперативного движения, против всесилия политической полиции и эскалации «красного террора» (и особенно против введения института заложников и последующих расстрелов сотен невинных людей), против ликвидации свободной печати и уничтожения негосударственных издательств. Все это он справедливо расценивал как узурпацию, перерождение и гибель революции. Весной 1920 года в своем обращении к рабочим Западной Европы Петр Алексеевич писал: «Я должен честно сказать, что, по-моему, строительство коммунистической республики по принципу строго централизованного государственного коммунизма, под железным правлением партийной диктатуры, закончится крахом» (175; 44). А еще раньше, в марте 1919 года в одном из писем он пророчески предсказывал: «метод, которым большевики думают совершить переворот, из центра, якобинскою властью и террором, я считаю безусловно ложным, не достигающим своей цели; и я убежден, что он неизбежно ведет не только к неудаче, а и к суровой реакции, которая может продлиться не только у нас, но и вообще в Европе десятки лет» (178; 57).

Похороны «дедушки русской революции» (как его часто называли) П.А.Кропоткина в феврале 1921 года в Москве собрали многие десятки тысяч человек, а созданный в его память музей был последним островком анархизма в России, – но к концу 30-ых годов и он был закрыт, а издание работ Кропоткина в СССР прекращено. С тех пор его имя дозволялось упоминать лишь в связи с географией и путешествиями. В честь Кропоткина названы острова и горные хребты, вулканы и поселки. [103]

Пётр Алексеевич Кропоткин и его похороны

Говоря о личности великого анархиста – необычайно светлой, цельной и гармоничной – приведем несколько высказываний о нем. Ромен Роллан писал: «Я очень люблю Толстого, но мне часто казалось, что Кропоткин был тем, о чем Толстой только писал. Он просто и естественно воплотил в своей личности тот идеал моральной чистоты, спокойного ясного самоотречения и совершенной любви к людям, которого мятущийся гений Толстого хотел достичь во всю свою жизнь и достигал только в искусстве» (цит. по 293; 218). Бернард Шоу называл Кропоткина «одним из святых столетия», а Оскар Уайльд считал его жизнь «совершенной жизнью» (цит. по 214; 285-286).

Близко знавший Кропоткина русский революционер и писатель Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский так характеризовал Петра Алексеевича: «Он – страстный искатель истины, умственный вождь, а не человек действия… Он замечательный оратор… Даже в своих сочинениях он остается агитатором… Кропоткин – один из самых искренних и прямодушных людей, которых мне когда-либо приходилось встречать… Это безусловное прямодушие – самая разительная и симпатичная черта его характера. Вы смело можете полагаться на каждое его слово» (359; 69-71). А Вера Николаевна Фигнер так оценивала место Кропоткина в европейском общественном движении: «В области того, что составляет общественное мнение, он равнялся Герцену, а в области влияния на рабочие массы – Бакунину… Кропоткин… сочетал в себе те элементы ума, чувства и личного характера, которые вызывали глубокое почтение в верхах общества, во всех культурных слоях его; и вместе с тем внушали энтузиазм в рабочих массах» (385;283).

К этому следует прибавить, что принципиальность, кристальную честность и ригоризм Кропоткин сочетал с широтой взглядов и терпимостью, позволяющей ему находить взаимопонимание и с сектантами-духоборами, и с британскими профессорами, и с простыми рабочими-анархистами. Не случайно именно Кропоткин, наряду с Германом Лопатиным и Верой Фигнер, был приглашен партией социалистов-революционеров в качестве третейского судьи по «делу Азефа» (хотя взгляды Кропоткина были далеки от эсеровских).

Современный автор А.Аникин, говоря об анархической проповеди князя-бунтаря, констатирует: «Сила ее в мощной нравственной притягательности, поистине равноапостольного соответствия собственной личности собственным идеям» (13; 24). (Но, как мы покажем ниже, в этом же и определенная теоретическая слабость, ограниченность Кропоткина).

Петр Алексеевич Кропоткин – не только выдающийся революционер, первоклассный писатель, великий гуманист и талантливый публицист; он также является ученым-энциклопедистом. Им написаны специальные исследования по проблемам географии и геологии (созданы оригинальные учения о ледниковом периоде, высыхании Евразии, о строении азиатского материка), биологии (особенно велик его вклад в эволюционную теорию), социологии, политической экономии, педагогике, истории, этике и даже литературоведению. Перечислим главные его сочинения (помимо специальных работ по естественным наукам): мемуары «Записки революционера», литературоведческая работа «Идеалы и действительность в русской литературе», работы по вопросам тюремной системы и правительственных репрессий: «Террор в России», «Узаконенная месть, именуемая правосудием», «В русских и французских тюрьмах», работы, посвященные критике существующего строя и изложению анархической программы: «Речи бунтовщика», «Век ожидания», «Хлеб и Воля», «Поля, фабрики и мастерские» (в первой из этих работ дается критика современного общества, во второй – обосновывается теория революции, а в последних двух работах наиболее развернуто изложены социально-экономические взгляды Кропоткина); наконец, собственно социологические и философские сочинения: «Взаимная помощь среди животных и людей», «Анархизм», «Анархия, ее философия, ее идеал», «Современная наука и анархия», «Этика». Особо следует упомянуть о книге Кропоткина «Великая Французская революция», представляющей собой первый масштабный опыт создания не «парламентской» и «партийной», но народной истории Великой Революции: в центре рассмотрения Кропоткина – не вожди и декреты, но народное творчество, низовая инициатива: крестьянские выступления и деятельность городских секций.

Всего Кропоткиным написано свыше двух тысяч работ, причем отдельные лаконичные статьи, сочетавшие яркость и популярность с научностью, постепенно накапливались, систематизировались и составляли брошюры и книги (пожалуй, исключениями были «Записки революционера» и «Великая Французская революция», которые сразу писались, как книги и не представляли собой сборников статей).

Переходя к рассмотрению идейных источников мировоззрения Кропоткина, отметим, что сам Петр Алексеевич недвусмысленно подчеркивал: «Корни анархизма – в естественнонаучной философии восемнадцатого века» (182; 359). Используя в своих работах огромный материал, позаимствованный из различных конкретных наук, Кропоткин ориентировался на традиции Просвещения и позитивизма; наиболее значимыми для него мыслителями были Огюст Конт, Герберт Спенсер, Чарлз Дарвин, Марк Гюйо и представители «географической школы» (А.Гумбольдт, Т.Бокль, К.Риттер, К.Бэр, Э.Реклю и др.). Его привлекали у них и идея синтеза естественных и гуманитарных наук, и сочетание эмпиризма с «индуктивным» рационалистическим методом, и их натурализм. При этом по многим принципиальным вопросам Кропоткин не только развивал, но и оспаривал позицию Конта, Спенсера или Дарвина, упрекая первого из них в компромиссах с религией, второго – в непоследовательности при отрицании государства, а третьего в преувеличении фактора борьбы в животном мире.[104]

Основными теоретическими оппонентами, с которыми полемизировал в своих работах Кропоткин, были, во-первых, теологи и «метафизики» (к которым он относил всех представителей немецкой классической философии, которую представлял себе довольно поверхностно [105]), во-вторых, политэкономы-мальтузианцы и ученые социал-дарвинисты (прежде всего, ученик и продолжатель Дарвина Томас Гексли), в-третьих, поборники крайнего индивидуализма – Ницше и Штирнер, в-четвертых, социалисты-государственники (бланкисты и марксисты).

Кропоткин не был «чисто академическим ученым»: как бы не стремился он отождествить свои выводы с заключениями новейшей науки, он всегда оставался «тенденциозным» публицистом, революционером. Поэтому, как справедливо указывал В.Ф.Пустарнаков, «с самого начала он не пошел по пути сциентизма и объективизма; с первых шагов своего самостоятельного мышления молодой Петр Кропоткин пытается согласовать свои личные ценностные (политические, религиозные, этические, эстетические в первую очередь) ориентации и объективные, научно-познавательные принципы» (325; 52). Для Кропоткина характерно «несциентистское, ценностное, поэтическое, этико-эстетическое восприятие природы. И именно такая ценностная установка окрасила навсегда и натурфилософские и естественнонаучные взгляды П.А.Кропоткина» (325; 54). Тем более, это относится к общественным и этическим воззрениям русского анархиста. Например, если первоначально в своей работе «Нравственные начала анархизма» Кропоткин еще рассуждает объективистски, как отстраненный ученый, доказывая «животное» происхождение морали, то затем он отбрасывает в сторону всю позитивистскую «бухгалтерию» и начинает страстно проповедовать альтруистическую мораль борьбы и жертвенности. Можно привести немало подобных примеров определенной двойственности кропоткинского мировоззрения, декларировавшего исключительную «научность», «объективность» и «рациональность», но неявно предполагавшего изначальную ценностную этико-эстетическую заданность.

Теперь попытаемся понять, – каково было отношение Кропоткина к предшествующим классикам анархической мысли и каково его собственное место в истории анархизма? К идеям Макса Штирнера у Кропоткина было довольно прохладное и даже негативное отношение; впрочем, он склонен был интерпретировать философию Штирнера в ницшеанском духе. Напротив, к Вильяму Годвину и Пьеру Жозефу Прудону Кропоткин относился с горячей симпатией, называл Прудона «отцом анархии» и особенно ценил его этические идеи и критику государственного социализма. Он прямо заявляет себя сторонником «анархических идей, формулированных Годвином и Прудоном и развитых их продолжателями» (182; 242).

Интересно и важно то, что имя Бакунина Кропоткин нечасто упоминает в своих работах. Безусловно, он относился к Михаилу Александровичу с огромным уважением – но, скорее, как к революционеру-практику, нежели как к мыслителю и философу. Слишком уж многое разделяло двух великих русских анархистов. Бакунин, помимо позитивизма, опирается в своих построениях на гегельянство и «философию жизни», Кропоткин – на позитивизм; Бакунин использует диалектический метод, Кропоткин – «индуктивный»; Бакунин в большей степени был практическим вождем анархического движения, а Кропоткин – скорее, признанным и авторитетным «классиком» и «кабинетным теоретиком», чем лидером; Бакунин в своих работах делает акцент на разрушении всего, подавляющего личность, Кропоткин же, напротив, – мыслит в целом созидательно-конструктивно; Бакунин подчеркивает классовые противоречия в обществе, Кропоткин – общечеловеческое (и даже общеживотное) начало; для Бакунина человек является преодолением и отрицанием мира природы, для Кропоткина – его органической частью… Таковы лишь некоторые существенные различия между личностями и воззрениями Бакунина и Кропоткина (неплохой сравнительный анализ их – см. в специальной статье С.Ф.Ударцева – 375).

Разумеется, вышесказанное не означает, что взгляды Кропоткина во всем диаметрально противоположны бакунинским. Выводы мыслителей во многом сходны, хотя теоретический фундамент весьма различен. Многие бакунинские положения и прежде всего: критику государства, религии, права, собственности, обоснование федерализма, децентрализации, социальной революции, философского материализма Кропоткин вполне принял и включил в свое учение. Хотя и тут различны акценты: так «антитеологизм» Бакунина не играет во взглядах Кропоткина столь же важной роли и, напротив, философия природы выходит на передний план и тесно увязывается с обоснованием анархизма. Вообще, по замечанию Н.А.Бердяева, анархизм Кропоткина, по сравнению с бакунинским – «менее крайний, более идиллический, он обосновывается натуралистически и предполагает очень оптимистический взгляд на природу и на человека» (33;175).

Став, после смерти Бакунина, признанным теоретиком международного анархизма, Кропоткин вольно или невольно способствовал забвению теоретического наследия Бакунина: к началу ХХ века кропоткинские идеи почти безраздельно господствовали в анархическом движении Европы. На смену бакунинскому «коллективизму» пришел кропоткинский «коммунизм».

Кропоткин предпринял грандиозную и единственную в своем роде по масштабам и основательности попытку обосновать анархизм не как лишь программу действий общественного движения (хотя и позитивную программу он всесторонне разрабатывал), но как развернутое мировоззрение, основанное на научно-позитивистском фундаменте, как универсальную теорию: от естественных наук до социологии и этики.

Как Кропоткин формулировал философские основания анархизма? Он писал: «Анархия есть миросозерцание, основанное на механическом понимании явлений, охватывающее всю природу, включая сюда и жизнь человеческих обществ. Ее метод исследования – метод естественных наук; этим методом должно быть проверено каждое научное положение. Ее тенденция – основать синтетическую философию, т.е. философию, которая охватывала бы все явления природы, включая сюда жизнь человеческих обществ и их экономические, политические и нравственные вопросы… (182; 280). Таким образом, растворяя общественное в природном, психологию – в физиологии, этику – в инстинктах, человека – в животном мире, Кропоткин предпринял попытку разработки цельного позитивного и конструктивного анархического учения, попытался создать, так сказать, «научный анархизм», подведя под анархическую программу основательную теоретическую базу, дав анализ существующего общества и прогноз его развития.

Во многих своих работах Кропоткин недвусмысленно повторяет – в чем он видит своеобразие своего понимания анархизма и значение проделанной им теоретической работы. Так, в своей работе «Анархизм», говоря о себе в третьем лице и оценивая общее значение своей деятельности, Кропоткин писал: «автор данных строк в течение многих лет старался развить следующие идеи: показать тесную, логическую связь, которая существует между современной философией естественных наук и анархизмом; поставить анархизм на научную основу, путем изучения тенденций, проявляющихся в современном обществе и указать их дальнейшее развитие; выработать основы анархической этики. Что касается основы самого анархизма, то цель Кропоткина – доказать, что… анархический коммунизм есть единственная форма коммунизма, которая имеет какой-нибудь шанс быть принятой цивилизованными обществами; коммунизм и анархия, следовательно, два термина эволюции, которые дополняют друг друга, один делает другой возможным и приемлемым» (165; 21).

Итак: изложить анархизм в виде цельного мировоззрения, серьезной науки и практической программы, вывести анархическое миросозерцание из рассмотрения жизни Природы и Народа, из анализа современности, обнаружить анархические тенденции в народных движениях различных эпох и ростки анархии и коммунизма в современном мире, подвести под анархизм естественнонаучную базу, включив его в современную научную картину мира, разработать законченную систему анархизма и дать его позитивную программу, указать на принципы анархической этики и обосновать неразрывное тождество анархии и коммунизма (ибо, по Кропоткину, анархия без коммунизма – произвол эгоистических индивидов, а коммунизм без анархии – чудовищный деспотизм) – такова была грандиозная задача, которую на протяжении почти полувека решал в своих бесчисленных сочинениях и выступлениях великий русский анархист. И если философское основание его анархизма оказалось неглубоким и противоречивым, а многие прогнозы не оправдались, если, наконец, попытка уложить анархическое мировоззрение в прокрустово ложе чересчур позитивной и конструктивной (к тому же строго «научной» и «механической») системы не увенчалась успехом, то, тем не менее, на своем пути Кропоткин достиг многих положительных результатов – обновив анархическую теорию и модернизировав ее, приспособив к новым социальным реалиям, высказав немало глубоких критических суждений о современном обществе и гуманистических пожеланий об обществе будущего. И все же, как мы покажем ниже, гуманистическое здание кропоткинского анархизма оказалось дворцом на песке, а его попытка сделать шаг вперед по сравнению с Бакуниным (трактовавшим анархизм менее систематически, в большей мере интуитивно, критически и «апофатически»), на деле обернулась шагом назад.

Прежде чем переходить к характеристике основных черт кропоткинского мировоззрения, упомянем об особенностях его писательской манеры (см. об этом подробнее в статьях А.В.Гордона и В.Ф.Пустарнакова – 96 и 325). Петр Алексеевич Кропоткин писал много, легко, ясно, выразительно, находя яркие формулировки и удачно сочетая в своих работах научность и публицистичность, критический пафос и конструктивные (порой, детальные) построения, глобальные обобщения и конкретный анализ (с цифрами, фактами, множеством примеров). В своих работах Кропоткин попытался радикально пересмотреть основы и задачи целого ряда наук: по-новому трактовал происхождение и сущность этики, смысл эволюционного учения, задачи политической экономии. Замечательный литературный талант, огромная эрудиция, цельность и конструктивность мышления, умелая полемика с оппонентами, многократное повторение и разъяснение самых важных положений, характерные для творчества Кропоткина, привлекали к его анархическому учению сотни и тысячи сторонников.

Рассматривая специфику Кропоткина, как теоретика, А.В.Гордон справедливо отмечал: «При всей конструктивности кропоткинского мышления резко критический настрой мысли приводил к тому, что опровергаемые догматические положения уступали место альтернативным в не менее жестких формулировках: борьба за существование как основа изменений в животном мире – взаимопомощь; классовая борьба как движущая сила человеческой истории – общественная ассоциация; гегемония государства в обществе и развитии – безгосударственность. Тем не менее важна и как правило остается актуальной именно альтернативность, ибо Кропоткин безошибочно указывал на недооцененную тенденцию, на остающуюся в тени сторону общей картины процесса или явления. Акцентируя их значение, он мог впадать в противоположную крайность… Жесткие формулировки нередко соседствовали с альтернативными положениями. Они не всегда полностью осознавались и обычно не подлежали систематизации, но стойко противостояли превращению у Кропоткина анархистской доктрины в самостоятельную и закостеневшую систему» (96; 12-14). И в самом деле, если, как публицист, революционер, человек с четкими этическими, эстетическими и аксиологическими установками, Кропоткин создавал в целом одностороннее и тенденциозное учение (во многом не различая полутонов в «черно-белом мире» и неосознанно подбирая лишь нужные для обоснования данной теории факты и примеры), то, как добросовестный ученый, он все время делал «оговорки». Так Кропоткин верит в постижимость законов природы и стремится построить анархизм как науку – и оговаривается, что жизнь все же богаче теории, а законы есть в сущности лишь «приближения». Он постулирует творческую и благую роль масс в историческом процессе – но делает оговорку о ведущей роли «революционного меньшинства» в начале революционного процесса. Он утверждает «общительность» и «взаимную помощь» в качестве доминанты природного и социального прогресса – и оговаривается, что «самоутверждение личности» тоже является важным фактором. Он детально разрабатывает позитивную программу действий анархистов в ходе социальной революции – и оговаривается, что реальная борьба не допускает такого детального планирования. Наконец, он провозглашает коммунизм в качестве желательной формы будущего вольного общества, тождественной с анархией – и оговаривается, что, впрочем, коммунизм может также привести к деспотизму и порабощению личности.

Таким образом, все учение Кропоткина представляет собой сочетание односторонностей и – оговорок (не уравновешивающих эти односторонности, но дающих ключ к самокритике учения), сочетание ангажированной тенденциозности – и попыток соблюсти строгую научную добросовестность. На наш взгляд, попытка построить анархизм на философском основании позитивизма, как «строгую науку», посредством «индуктивного метода естественных наук» и «механического» обоснования анархического мировоззрения, не могла избежать противоречий и увенчаться успехом.

Обратимся теперь к наиболее существенным моментам кропоткинского мировоззрения. Важнейший и наиболее поразительный из них, обусловивший и сильные, и слабые стороны в учении Кропоткина – это его особенное восприятие мира природы и человека. Анархист И.Гроссман-Рощин очень точно подметил это, когда писал о Кропоткине: «подобно Пушкину, он не то, что верит, а уверен в победе гармонических начал массового творчества. Больше, он чует и сейчас уже эти мощные аккорды гармонического миростроительства, носителями которого являются блузники, – каменщик, пахарь, литейщик…» Ему дано «чувствовать и утверждать мировую историю, как нарастающую гамму радости и свободы… Вот это умение, чувствовать мир и историю не как провал, а как развертывающийся свиток свободы, как переход от менее счастливого к более счастливому, – одухотворило и окрылило борьбу… У Кропоткина дух разрушения всецело и всемерно подчинен духу творчества, духу созидания» (104; 27-29). А близко знавший Кропоткина Н.К.Лебедев называет его ««эллином» эпохи расцвета древней Греции, так как в его мировоззрении именно было много светлых и оптимистических черт, присущих эллинскому гению» (192; 6). Это эллинское, языческое «апполлоническое» начало: гармоничное, светлое и восторженно-любовное, но вместе с тем действенное отношение к природе и к человеку – определило как мировоззрение Кропоткина в целом, так и его отношение к проблеме личности.

Для взглядов Кропоткина, возросшего на идеях Просвещения и позитивизма, характерны прежде всего материализм, натурализм, отрицание всяческой «метафизики и теологии», механицизм и редукционизм, рационализм, явный этический акцент при рассмотрении научных вопросов и стремление к созданию универсальной синтетической науки. Будучи в первую очередь ученым и социологом, Кропоткин был философом в очень небольшой степени, и в философском отношении малооригинален. Из собственно философских вопросов Кропоткина интересовали, во-первых, социологические и историософские, во-вторых, проблемы методологии и философии науки и, в-третьих, вопросы этики.

Центральный мотив учения Кропоткина – тема синтеза науки и жизни, социологии и революционного движения, интеграция физики, географии, биологии, социологии и этики, попытка сделать науку реальной общественной силой и объяснить все явления человеческого мира законами природы. По словам Н.М.Пирумовой: «Ощущение гармонии и единства мира, синтетический анализ различных форм жизни были ему присущи органически» (293; 114).

Центральными положениями кропоткинской философии науки являются: идея познаваемости природы, ее неиерархичности и эволюции, тождества природного и человеческого, идея синтеза всех наук и индуктивно-дедуктивного метода, как основного инструмента познания, идея о законе как «приближении» к реальности, а не жесткой аксиоме. Очевидно, что стремясь вывести социальный идеал из природы, Кропоткин отчасти «социологизирует» природу и рассматривает ее через социологическую призму.

Вся философия современной науки интерпретируется Кропоткиным как переход от иерархичности, централизма и изучения крупных сил и явлений – к децентрализации, «федерации явлений», рассмотрению бесконечно малых сил, взаимодействующих друг с другом. Кропоткин безусловно отрицал наличие «предустановленной гармонии», Бога и всего сверхъестественного, сверхнатуралистического. Философия науки и природы у Кропоткина полемически заострена против метафизиков, теологов, социал-дарвинистов и государственников. Он постоянно проводит аналогии между человеком и животным, между природой и обществом (так, говоря о нарушении равновесия и поисках новых форм, Петр Алексеевич сравнивает извержение вулкана с социальной революцией и т.д.). Кропоткин пишет в работе «Анархия, ее философия, ее идеал»: «Вся вселенная принимает, при этом новом миросозерцании, иной вид. Представление о силе, управляющей миром, о предустановленном законе и предустановленной гармонии исчезает, уступая место той гармонии… которая есть ничто иное, как равнодействующая движений бесчисленных скоплений вещества, двигающихся независимо одно от другого и взаимно поддерживающих друг друга в равновесии» (167; 7-8). «Анархизм является, таким образом, одной из составных частей нового миросозерцания, и вот почему анархист имеет так много точек соприкосновения с величайшими мыслителями и поэтами нашего времени» (167; 15).

Наряду с новой картиной мира и концепцией науки, исключающими власть, иерархию, центр и предполагающими взаимодействие и координацию сил и явлений, другим важным философским и естественнонаучным положением Кропоткина, призванным обосновать его анархическое мировоззрение, был знаменитый биосоциологический закон взаимопомощи как важнейшего фактора эволюции. Этой проблеме посвящена одна из главных работ Кропоткина – «Взаимная помощь среди животных и людей, как двигатель прогресса», в которой анархист на основании огромного материала, позаимствованного из животного мира, первобытного, средневекового и современного общества, стремится доказать, что дарвиновское положение о «борьбе за существование» следует понимать как борьбу между видами и взаимопомощь внутри видов. Взаимная помощь и солидарность, по мнению Кропоткина, является главным фактором прогресса, средством к выживанию видов и инстинктивной основой человеческой нравственности. Свое учение о взаимопомощи, синтезирующее воедино биологическое и социальное, сочетающее научные и ценностные элементы, Кропоткин противопоставил как социал-дарвинистским идеям о борьбе среди животных и людей, как преобладающей тенденции, так и марксистскому учению о решающей роли классовой борьбы в социальной жизни и соответствующим мальтузианским политико-экономическим концепциям. При этом, отчасти продолжая, отчасти «поправляя» Дарвина, Кропоткин трактует взаимопомощь не только как альтернативу борьбе, но и как вид борьбы – но не между индивидами, а между видами.

По мнению Кропоткина, тот вид, который способен организовать свою жизнь на максимально солидарных началах – более приспособлен для выживания и развития, а эволюция прямо пропорциональна уровню организованности данного вида на принципах взаимной помощи, причем этот закон распространяется Кропоткиным на все этапы развития животного мира и истории человечества. По мнению А.В.Гордона, у Кропоткина «категория «взаимопомощи» имеет не только онтологический, но и аксиологический, ценностный статус» (96; 21).

Приведем высказывание Кропоткина, в котором он резюмирует свой биосоциологический закон взаимной помощи: «Хотя между различными видами, и в особенности между различными классами животных, ведется в чрезвычайно обширных размерах борьба и истребление, – в то же самое время, в таких же, или даже в еще больших размерах, наблюдается взаимная поддержка, взаимная помощь и взаимная защита среди животных, принадлежащих к одному и тому же сообществу. Общественность является таким же законом природы, как и взаимная борьба… Более того, как фактор эволюции, т.е. как условие развития вообще – она, по всей вероятности, имеет гораздо большее значение, чем взаимная борьба, потому что способствует развитию таких привычек и свойств, которые обеспечивают поддержание и дальнейшее развитие вида, при наибольшем благосостоянии и наслаждении жизнью для каждой отдельной особи, и в то же время, при наименьшей бесполезной растрате его энергии, сил» (170; 17-18).

Опираясь на изложенные основополагающие положения, и продолжая работу по теоретическому обоснованию анархизма, Кропоткин создает свою историософскую концепцию, также сочетающую в себе претензию на «научность» (огромное количество фактов и примеров) с явной тенденциозностью и односторонностью. Основные элементы историософского учения Кропоткина: теория многофакторности (при этом различные факторы, влияющие на общественный процесс, признаются равноценными), сочетание циклизма с наличием прогресса, отрицание важной роли «героев» и утверждение решающей роли народных масс в истории, идеализация «народного начала» и демонизация начала «государственного». Кропоткин убежден в том, что прогресс неизбежен, что жизнь создает новые формы общежития и новые тенденции, и нужно лишь уметь обнаружить их. На наш взгляд, если оптимизм и прогрессизм Кропоткина во многом были необоснованными и привели к краху многие его теоретические положения и прогнозы, то в самой его историософской концепции присутствует определенное противоречие между принципиальным циклизмом, отрицанием качественных скачков (что неизбежно вело к редукционизму на всех уровнях кропоткинского учения) и – верой в «конечный идеал» и в наличие прогресса в истории и природе.

Свое понимание истории Кропоткин выражает в следующих словах: «через всю историю нашей цивилизации проходят два течения, две враждебные традиции: римская и народная, императорская и федералистская, традиция власти и традиция свободы. И теперь, накануне великой социальной революции, эти две традиции опять стоят лицом к лицу» (182; 452). То в Египте, то в Азии, то в греко-римском мире, то в Западной Европе цивилизация проделывала один и тот же цикл: «И каждый раз развитие начиналось с первобытного племени; затем оно переходило к сельской общине; затем наступал период вольных городов и наконец период государства, во время которого развитие продолжалось некоторое время, но затем вскоре замирало» (182; 452).

Кропоткин предсказывает скорое крушение современной ему европейской цивилизации, но воспринимает это крушение не в трагическом и пессимистическом духе (как Достоевский, Ницше или Шпенглер), а как прелюдию к переходу от буржуазно-бюрократического индустриального общества к вольному анархическому коммунизму. Народные массы, склонные к взаимной помощи, творят горизонтальные учреждения, основанные на координации и согласовании интересов: род, обычное право, средневековый город, гильдию [106], а государство – демоническим образом возникающее, точно «бог из машины», душит, разрушает и уничтожает эти учреждения, приводит к их окостенению, централизации и иерархизации. Историософские взгляды Кропоткина в целом отличались определенным «черно-белым» схематизмом и безусловным историческим оптимизмом.

Отметив две основные тенденции в историческом процессе: первую (со знаком «плюс») – народную, самоуправленческую, федералистскую тенденцию и вторую (со знаком «минус») – государственническую, централистскую, имперскую, Кропоткин констатирует: «Очевидно, что анархизм представляет собой первое из этих двух течений – то есть творческую созидательную силу самого народа, вырабатывавшего учреждения обычного права, чтобы лучше защищаться от желающего господствовать над ним меньшинства» (182; 246). Таким образом, в учении Кропоткина анархизм предстает не просто как тенденция в истории мысли, не просто, как часть современной картины мира, но, фактически, как тенденция самой природной и общественной жизни – к самоорганизации и гармонии на началах свободы и неиерархической координации.

Важным элементом историософских взглядов Кропоткина и объектом детального рассмотрения русского анархиста была проблема социальной революции. В своих рассуждениях о революции Кропоткин основывался на подробном изучении опыта Парижской Коммуны, революции 1848 года и, особенно, Великой Французской революции. И, без сомнения, кропоткинское учение о революции было одним из наиболее бесспорных достижений русского анархиста.

По Кропоткину, революция есть неизбежный элемент эволюции, причем их диалектика осуществляется следующим образом: революция выдвигает новые цели, ценности и перспективы, мучительно ломает старое и на долгий промежуток времени вперед задает вектор для эволюционного развития, которое, в свою очередь, будет неторопливо подготовлять новую революцию. Говоря о соотношении эволюции и революции, Кропоткин писал: «Революции являются лишь существенной частью эволюции: никакая эволюция в природе не происходит без катастроф, без потрясений. За периодами медленного изменения следуют неизбежно периоды внезапных ускоренных перемен» (168; 49-50). «Всякая реформа – всегда компромисс с прошлым; она всегда довольствуется большим или меньшим его изменением; между тем, как революция порождает руководящую идею для будущего» (168; 15). Революция – это «тайфун», стихия, которую подготавливают тысячи людей, и которой невозможно управлять и руководить, когда она началась (поэтому никакая партия не может претендовать на роль «руководителя революции»).

По Кропоткину, массами в революции движет надежда; революции есть прежде всего, созидание, переворот во всех сферах жизни, интенсивное строительство нового: «Главное, что требуется для успеха всякой революции – это революционность мысли: способность выступить на новые пути жизни, способность изобрести новые формы борьбы и суметь понять те неясные указания на новый строй, которые дает народная жизнь. Всякая революция есть эпоха прогресса, в человечестве, и прогресс обусловливается, прежде всего, созидательным творчеством» (168; 162). Поэтому-то так важно еще до революции распространить новые идеи, сформировать революционное сознание и революционного субъекта (им, по Кропоткину, не может быть какая-то одна партия или класс, но лишь весь трудовой народ в целом). Зрелость, смелость мысли, новаторство, наличие революционной идеи – важнейшие элементы подготовительной работы в революционном процессе. Всем предыдущим революциям фатально не хватало именно смелости мысли: все они ориентировались на прошлое, а не созидали будущее – поэтому, в то время, как народ разрушал старое, буржуазия созидала новое и, разумеется, делала это в своих интересах: «Якобинская традиция давит на нас так же, как монархическая традиция подавляла и держала в плену французских якобинцев 1793 года» (168; 58).

Революция, по Кропоткину, – это самоорганизация населения, вооружение народа, разрушение государства, экспроприация собственности, развитие местного и производственного самоуправления. А все это невозможно без местной инициативы, которая исключает оглядку «наверх», передачу монополии на принятие решений «центру». Индивидуальная инициатива – душа революции. Необходимо перерастание революции в мировую, необходима именно социальная революция (чисто политические требования Кропоткин оценивал не очень высоко), необходим союз рабочих и крестьян, необходимо, наконец, немедленно дать трудящимся жилье, продукты, одежду, чтобы они сразу ощутили смысл и значение наступившей революции для себя лично. Делая акцент на созидание в революционном процессе, на важность революционной идеи и творчества масс, Кропоткин негативно относится как к идее «революционного правительства», «революционной диктатуры», так и к связанному с ними систематическому псевдореволюционному террору. Он допускает стихийную народную месть своим поработителям и угнетателям, но считает, что институционализация террора предвещает наступление диктатуры нового правящего класса, душит индивидуальную инициативу и приводит к борьбе за власть между революционерами. Кропоткин пишет: «Народный террор, это – террор отчаяния и ответ на все угнетение и презрение правящих классов.

Но совсем другой характер носит террор, который возводится в «государственный принцип» и диктуется не чувством народной мести и отчаяния, а холодным рассудком во имя революционной идеи. Вот этого рода террор и дорог для якобинцев всех революций… Печально было бы будущее революции, если бы она не имела других средств, чтобы обеспечить свое торжество, кроме террора… Будучи оружием правителей, террор служит прежде всего главам правящего класса; он подготовляет почву для того, чтобы наименее добросовестный из них добился власти… Робеспьер привел к Наполеону» (168; 61, 65, 67). Эти свои теоретические положения Кропоткин впоследствии подтвердил, наблюдая трагический опыт Великой Российской Революции, узурпированной большевистской диктатурой.

Поскольку всякое правительство, всякая диктатура и всякая полиция, как бы она ни называла себя, есть синоним рабства, несвободы, подавления личной инициативы, то Кропоткин логично пришел к отрицанию идеи «революционного правительства», показав несовместимость этих двух понятий: «Революция есть синоним «беспорядка», переворота, низвержения в несколько дней вековых учреждений, ломки, и притом насильственной, установленных форм собственности, уничтожения каст, быстрой перемены в общепринятых взглядах на нравственность, или вернее на лицемерие, замещающее нравственность – словом, синоним освобождения личности и непосредственной ее деятельности (подчеркнуто нами – П.Р.). Революция есть нечто, прямо противоположное самой идее правительства, – отрицание его, потому что правительство есть поддержание «установленного порядка», консерватизм: т.е. стремление к сохранению существующих учреждений, безусловно враждебное личному почину и личной деятельности» (181; 244). Поэтому: «Пора, давно пора покинуть иллюзию революционного правительства, за которую пришлось столько раз и каждый раз так дорого расплачиваться! Пора сказать себе раз навсегда и признать за безусловно верное правило, за аксиому, что никакое правительство не может быть революционным!» (181; 260-261).

Как Кропоткин формулировал свою анархо-коммунистическую программу? Упомянем лишь самые основные ее моменты. Кропоткин переворачивает традиционное понимание как целей и форм производства, так и задач политической экономии: «…в политической экономии следует, прежде всего, изучать главу о потреблении… в революции первым делом ее будет перестройка потребления таким образом, чтобы жилища, пища и одежда были обеспечены для всех» (182; 360, см.также 180; 6 и 182; 188). Кропоткин в социологии и политической экономии выдвинул на передний план не государство, а личность и федеративный союз общин, объявил целью производства не прибыль, а удовлетворение потребностей человека, противопоставил идеям концентрации производства и разделения труда – задачи децентрализации производства и интеграции труда. Причем все эти смелые нововведения вовсе не были чистым прожектерством, но обосновывались Кропоткиным прежде всего тенденциями современной социальной жизни. Свой коммунистический принцип распределения по потребностям Кропоткин обосновывал общественным характером современного производства (и вытекающей из него не возможностью определить и измерить личный вклад каждого работника) и растущим, благодаря успехам науки и техники, изобилием произведенных продуктов. Общественному характеру производства, по Кропоткину, должны соответствовать и общественный характер распределения и потребления, необходимость преодолеть «анархию производства» и исходить не из погони за прибылью, а из потребностей реальных людей. Нынешнее состояние экономики, по мнению Кропоткина, заставляет «взять общество как нечто, производящее богатства, без возможности определить ту часть, которая возвращается к каждому в производстве. Нужно сорганизоваться в коммунистическое общество, – не для рассмотрения абсолютной справедливости, но потому, что стало невозможно определить участие индивидуума в том, что уже не является больше индивидуальной работой» (168; 78).

Более того, Кропоткин находит ростки коммунизма и анархии уже в современном обществе: множество союзов и организаций, основанных (хотя бы отчасти) на негосударственных и небуржуазных принципах. Это и научные общества, библиотеки, кооперативные и муниципальные учреждения, страховые союзы, артели, коммунальные службы, благодаря которым «за известную плату по столько-то в год, вы имеете право удовлетворять такой-то разряд ваших потребностей – за исключением, конечно, роскоши в этих потребностях» (168; 111). Разумеется, все это еще не вполне анархические и коммунистические начинания, но, по Кропоткину, – вполне определенные проявления тенденции в данном направлении.

Обосновав необходимость перехода к анархическому коммунизму и указав на соответствующую тенденцию в современном обществе, Кропоткин разворачивает и детализирует (вопреки всем собственным оговоркам о невозможности планировать будущее) подробную программу действий. Основные приоритеты в экономической сфере: абсолютный примат потребления над производством, интеграция физического и умственного труда (и соответствующее «интегральное образование»), «довольство для всех» (распределение по потребностям), совместная обработка земли городскими и сельскими жителями, обобществление и плановость производства, прямой обмен между городом и деревней, децентрализация и разукрупнение промышленности, преодоление уродливого деления народов на промышленные и аграрные при максимальном самообеспечении областей. По мнению Кропоткина, все это поможет сделать труд творческим, приятным и сократить его до пяти часов в день, предоставив людям обширный досуг для развития своей личности. Хотя в изложенной программе немало утопического и прожектерского, но, как нетрудно заметить, в ней содержится и много плодотворных и интересных мыслей.

Кропоткин так формулировал сущность предложенных им мероприятий: «До сих пор политическая экономия знала только разделение труда; мы же настаиваем на его объединении: на том, что идеалом общества (т.е. тем, к чему оно уже стремится) – является такое общество, где каждый трудится физически и умственно; где способный к труду человек работает в поле и в мастерской; где каждая нация и каждая область, располагая разнообразием природных сил, сама производит и потребляет большую часть своих продуктов земледелия и промышленности» (180; 13-14). Понятно, что столь радикальные мероприятия могли быть проведены лишь в сочетании с изменением всего общества, с заменой государственно-эксплуататорского строя строем вольных общин, основанным на солидарности и взаимопомощи.

Завершая беглый обзор взглядов П.А.Кропоткина отметим что, при всей их цельности и постоянстве, русский анархист проделал определенную эволюцию: от большего радикализма и революционности (в 80-90 годы XIX века) – к большей «эволюционности», умеренности, возрастающему интересу к этическим вопросам и акценту на конструктивное созидание (в начале ХХ века). По этому поводу кадет П.И.Новгородцев с удовлетворением отмечал: «самый славный из ветеранов анархизма наш соотечественник Кропоткин, в своих последних произведениях переносит центр тяжести с революции общественного устройства на эволюцию самого общества, на воспитание людей в духе творческой и сознательной инициативы» (267; 618).

Личность в учении Петра Кропоткина

Общепринято вежливо упоминать о гуманизме Петра Алексеевича Кропоткина, но очень редко предпринимались серьезные попытки разобраться, что это за гуманизм, каковы его философские, мировоззренческие основы, внутренняя логика и каковы выводы. Попытаемся разобраться в этом вопросе.

1. Природа и Личность.

В постановке вопроса о месте человеческой личности в природе, Кропоткин, по крайней мере, в двух отношениях сделал большой шаг назад по сравнению с М.А.Бакуниным. Во-первых, в своей методологии он опирается на «естественно-научный индуктивно-дедуктивный метод», не понимая и не признавая диалектики Гегеля (на которой основывался Бакунин). Во-вторых, хотя оба мыслителя исходят из констатации животной природы человека, но, по Бакунину, человек должен преодолеть это животное, природное начало и, бунтуя, вочеловечиться, создать специфически личностную реальность, обретая себя в борьбе за создание своего надприродного мира. По Бакунину, в мире животном господствует борьба, а в мире людей (который еще должен быть сотворен) – солидарность. У Кропоткина же все обстоит прямо противоположным образом. Человек – часть животного мира, в котором господствует солидарность и взаимопомощь, в котором существует общество, мораль и искусство.

Кропоткин не признает наличия двух царств: царства Природы и царства Свободы (по Канту), для него есть одно единственное – природное царство. Все специфически человеческое и личностное редукционистски сводится им к биологическому и механическому, а все природное и животное, напротив, одухотворяется, социологизируется и антропоморфизируется. Учение Кропоткина есть своего рода «социал-дарвинизм наоборот», при котором, по словам А.Д.Ковалева, «прогресс нравственности стал социальным эквивалентом процесса естественного отбора, «научно» доказывающего, что мораль не только желательна, но и необходима» (150; 76). Разница лишь в том, что, в то время как Т.Гексли и другие социал-дарвинисты постулируют борьбу и конкуренцию как нерушимый закон и для природы и для общества, Кропоткин, напротив, утверждает, что и в природе и в обществе господствуют солидарность и взаимопомощь. Если социал-дарвинисты уверяют, что природа «безнравственна», то Кропоткин заявляет, что природа «нравственна». Кропоткин категорически заявляет: «Действительно, одно из двух: или нравственные понятия человека представляют лишь дальнейшее развитие нравственных привычек взаимной помощи, так широко свойственных всем общительным животным, что их можно назвать законом природы… Или же наши нравственные понятия суть внушения свыше, и дальнейшие исследования нравственности могут состоять только в истолковании Божеской воли…» (185; 221).

Рассматривая место, занимаемое человеком в мироздании, Кропоткин предельно категоричен: «человек есть часть природы, а его личная и общественная жизнь есть такое же явление природы, как и рост цветка или развитие общественной жизни у муравьев и пчел» (182; 282). Кропоткин утверждает, что «природа – учитель нравственности», что все высшие и хорошие начала в человеке заложены в нем природой в виде инстинктов. Человек «должен заимствовать свои идеалы из природы» (185; 23) и «целые книги можно было бы исписать, чтобы показать, насколько сходны понятия добра и зла у человека и у животного» (185; 293). Люди отличаются от павианов не больше, чем, например, насекомые от млекопитающих: «умственные способности животных отличаются от тех же способностей человека лишь степенью их развития, а не по существу» (185; 47).

После этого неудивительно, что и у животных Кропоткин находит классовое общество (у пчел), «зачатки права» и т.д.: первобытный «человек знал также об играх, которые так любят некоторые породы животных, их спорт, их концерты и танцы… их групповые полеты по вечерам. Он был знаком с шумными митингами ласточек и других перелетных птиц» (185; 62). Между животным и человеческим миром, между природой и обществом, между человеческой личностью и особью какого-нибудь муравья для Кропоткина нет решительно никаких различий: «общество не было выдумано человеком, оно существовало раньше появления человекоподобных существ» (20; 400). Такова цельная, систематическая, но научно тенденциозная и философски неглубокая трактовка Кропоткиным соотношения человека и Природы, являющаяся, в целом, несомненным регрессом по сравнению с антропологией Бакунина.

Как Кропоткин рассматривает психологию личности? Прежде всего, личность человека в учении Кропоткина фактически утрачивает качественную определенность, самостоятельность, и раздробляясь на множество составных частей, органов, способностей, оказывается лишь одним из уровней организации Вселенной. Вся вселенная предстает у Кропоткина в виде бесконечного множества федераций. Так, орган есть федерация клеток, организм человека – федерация органов, община – федерация индивидов, человечество – федерация общин и так далее. При этом человек ничем принципиально не отличается, во-первых, от всех других существ, а, во-вторых, от клетки или от человечества в целом, он предстает лишь одним из уровней этой иерархии федераций, одним из органов и частиц в живом организме космоса (у Кропоткина – языческая, космоцентрическая картина мира), а качественная определенность и цельность, обычно выражаемая в понятиях «монада» или «душа» – отрицаются Кропоткиным.

Личность – это клеточка, один из уровней организации материи – и только. Разумеется, эту клеточку надо беречь, о ней надо заботиться, – как и обо всем остальном. Кропоткин пишет: «Человек представляет собою теперь для психолога множество отдельных способностей, множество независимых стремлений, равных между собою, функционирующих независимо друг от друга, постоянно уравновешивающих друг друга, постоянно находящихся в противоречии между собою… Все они связаны между собою и влияют друг на друга, но каждый и каждая из них живет своею независимою жизнью, не подчиняясь никакому центральному органу, никакой душе» (167; 10). И: «мы рассматриваем человека как состоящего из действующих до некоторой степени независимо друг от друга нервных и мозговых центров» (185; 313). Хотя в приведенных высказываниях отчасти верно отмечается внутренняя динамика и «неоднородность» личности, но данная тенденция доводится до абсурда, и уже совершенно невозможно говорить о личности как о неповторимом, уникальном, едином целом. Если Штирнером, как мы видели, личность нередко трактуется как нечто нерасчлененное и монолитное, то Кропоткиным, напротив, – как нечто бесконечно раздробленное и фактически распадающееся на миллионы составных частей.

Наряду с тенденцией к утрате личностью качественной определенности, второй отличительной особенностью кропоткинского подхода к данной проблеме является вульгарно-материалистический редукционизм, сведение высших духовных проявлений личности к физиологической, материальной основе, к животным инстинктам и даже к механическим и химическим процессам. Кропоткин пишет: «Когда метафизики желают убедить натуралиста, что умственная и чувственная жизнь человека развивается согласно «имманентным законам духа», натуралист пожимает плечами и продолжает терпеливо заниматься своим изучением жизненных, умственных и чувственных явлений, чтобы доказать, что все они могут быть сведены к физическим и химическим явлениям. Он старается открыть их естественные законы» (182; 281). «Действительно, если человек всегда повинуется потребностям своей природы, если он, так сказать, не что иное, как «сознательный автомат» (подчеркнуто нами – П.Р.), где же место для бессмертия души?» (185; 289).

Важно отметить, что, в отличие от многих просветителей, от Годвина и Прудона, Кропоткин трактует личность прежде всего натуралистически и механистически, а не рационалистически, выдвигая вперед «инстинкты», отчасти даже в ущерб «разуму», сводит «псюхе» – к совокупности животных инстинктов (и, наоборот, как мы видели, – находит у животных искусство, общество, мораль, разум). Наряду с разумом, он признает в личности огромное значение эстетической способности и бессознательного начала; преодолевая плоский рационализм Прудона и Годвина, он высоко ставит силу, полноту, волю, красоту жизни личности, иррациональное: волевое, художественное, интуитивное начало в ней и не раз подчеркивает, «какую огромную роль бессознательная жизнь играет в нашем существовании» (185; 302).

Мозг фактически ставится натуралистом Кропоткиным на место души. Так, чувство равноправия и справедливости у человека Кропоткин выводит непосредственно из физиологии человеческого мозга, а именно – из его двухполушарности: справедливость и равноправие «являются одним из следствий строения нашего мыслительного аппарата… двухстороннего или двухполушарного строения нашего мозга» (185; 273). Как тут не вспомнить Фогта, Бюхнера и Молешотта, утверждавших, что человеческий мозг производит мысли, как печень – желчь! Кропоткин лишь добавляет: мысли о равноправии.

Основной закон эволюции, по Кропоткину, – закон солидарности и взаимопомощи. Но тогда, если следовать его логике, вершиной творения является «общество» муравьев и термитов, достигших вершины во взаимопомощи и общности, а в человеческой истории наиболее светлой и прогрессивной была первобытная эпоха. Тогда, конечно, личность еще не выделилась из рода, но зато взаимопомощь, обусловленная жестокой борьбой за самосохранение коллектива, господствовала безраздельно. И в самом деле, Кропоткин с огромной симпатией, тенденциозностью и откровенной склонностью к идеализации пишет о первобытных народах и их догосударственных учреждениях, как о замечательном времени, когда закон взаимопомощи господствовал абсолютно. В общем, говоря о прекрасных и человечных выводах этики Кропоткина – этики активного действия, помощи людям и солидарности, и об абсолютно не выдерживающих ни философской, ни научной критики основах этой этики, нельзя не вспомнить любимой шутки Владимира Соловьева: «Человек произошел от обезьяны, следовательно, возлюбим друг друга!».

Подобно древнему язычнику, Петр Алексеевич много прекрасных, поистине религиозных страниц посвятил поэзии вечно меняющейся Богини Природы, науке, ее познающей, человечеству, – макроструктурам и макросилам, но проблема микрокосма осталась им незамеченной. Личность, несмотря на все благие декларации, остается лишь функцией, частичкой подлинных героев Кропоткина – Природы и Науки.

Жесткий детерминизм, био– и социогенетический подход к человеку, редукционистское сведение всей этики и психологии к животным инстинктам и, конкретнее, к инстинкту взаимопомощи и солидарности, не может не делать учение Кропоткина о личности плоским и философски неглубоким. Ведь, если личность является лишь «сознательным автоматом» (почти «человеком-машиной» французских просветителей), то что с того, что этому автомату будет предоставлена неограниченная свобода действий – все равно он будет делать то же, что и другие.

Великий анархист не сумел среди величавых стихий природы заметить человеческую, личностную специфику и проблематику. Для Кропоткина душа – это метафизика: есть лишь инстинкты и двухполушарный мозг, порождающий этику равноправия, а животное стадо и человеческое общество отличаются друг от друга лишь формальными и количественными признаками.

Чем отличается самый неразвитый человек от самого высокоорганизованного животного? На сей счет существует множество мнений. Одни считают, что животные не могут абстрактно мыслить, другие – что не могут говорить и фантазировать, третьи – что – смеяться. Четвертые, с кем мы солидарны, указывают на то, что человек – единственное существо, способное осознать конечность и границы своего существования и поставить вопрос о его смысле. Но, как бы то ни было, несомненно качественное отличие человека, наличие специфически человеческого (социального и личного). Кропоткин же со своим отождествлением природного и личностного остался даже не на уровне своего века, но где-то между Гельвецием и Молешоттом.

II. Личность и Государство.

В своих сочинениях Кропоткин убедительно показал деспотическую, бесчеловечную сущность государства, разоблачил такие отвратительные его атрибуты, как армию, полицию, систему тюрем, государственное образование (см. об этом особенно подробно в работах: «Государство, его роль в истории», «В русских и французских тюрьмах», «Речи бунтовщика»). Приведем лишь несколько высказываний Кропоткина, характеризующих его отношение к проблеме: государство и личность: «Государство в совокупности есть общество взаимного страхования, заключенного между землевладельцем, воином, судьей и священником, чтобы обеспечить каждому из них власть над народом и эксплуатацию бедноты. Таково было происхождение государства, такова была его история, и таково его существо еще в настоящее время… С нашей точки зрения на право, закон и государство, мы не можем видеть обеспеченного прогресса и еще менее приближения к социальной революции во все растущем подчинении личности государству» (182; 347-348).

«Образование, чтобы с детства испортить ребенка, вселяя ему всевозможные предрассудки и набивая ему голову понятиями о первенстве, о повиновении сильному, о порабощении слабого; Церковь, дающая свое благословение всем подлейшим проявлениям насилия; Закон, мешающий развитию взаимной поддержки и равенства; богатство, чтобы угнетать народ и, при случае, подкупать даже тех, кто хотел бы потрудиться для его освобождения; тюрьма и пули – тем, кого деньгами не подкупишь. Вот сущность государства!» (181; 17).

Констатируя возрастающую роль государственного начала в современном ему мире, Кропоткин пишет: «В первой половине 19-го века имелось громадное прогрессивное движение, стремившееся к освобождению личности и мысли; и такое же громадное регрессивное движение взяло верх над предыдущим во второй половине века и теперь стремится восстановить старую зависимость, но уже по отношению к государству: увеличить ее, расширить и сделать ее добровольной! Такова характерная черта нашего времени» (182; 464). Отсюда вытекает неизбежная дилемма: «Одно из двух. Или государство раздавит личность и местную жизнь, завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесет с собою войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов, и как неизбежный конец – смерть!

Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникнет в тысяче и тысяче центров, на почве энергической, личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения» (182; 453). Сегодня, на исходе ХХ века, мы можем признать, что, к несчастью, возобладала первая из указанных тенденций: тенденция к поглощению и порабощению государственным Левиафаном человеческой личности, к созданию тотальных государств и к безграничному могуществу властнического начала в общественной жизни. Кропоткин же считал более вероятным благоприятный исход, и ошибался в своих прогнозах.

Говоря о влиянии государства на личность, Кропоткин основывает свои анархические выводы не только на вере в человека и идеализации его, но – о чем обыкновенно умалчивают, – на убедительном показе того факта, что государство развращает и разрушает личность и, следовательно, пока оно существует, личности закрыты пути к полному росту, совершенствованию и освобождению. Сначала государство превращает человека в раба, а потом заявляет, что рабу нужен господин – создавая порочный круг, где причина подменяется следствием. И Кропоткин предлагает разорвать этот круг!

Не управление из центра, но самоуправление, не власть, а свобода, не субординация и иерархия, а координация и равноправие должны восторжествовать после революции – утверждает Кропоткин. Все люди хотят быть свободными, не подчиняться принуждению и таково первое желание всякого нормального человека, не изуродованного системой государственной власти. Излагая и развивая взгляды Кропоткина по данному вопросу, В.А.Маркин писал: «Только через уничтожение самой пирамиды власти личность может обрести подлинную свободу, ибо эта система внушает людям дух добровольного рабства: препятствует развитию местного почина и естественных отношений между людьми, объединяющих их. Государство рвет связи между людьми, воспитывает в них индивидуализм и эгоизм, даже если пропагандирует коллективизм» (214; 283). Ведь в каждом человеке необходимо пробудить дух творчества, созидания и самоуправления, а государство подавляет этот дух и разрывает горизонтальные связи между людьми.

Кропоткин сумел раскрыть то, как государство, разрывая и подменяя собой прямые связи между людьми, культивирует и пропагандирует крайний индивидуализм, эгоизм и безразличие к судьбам других. Зачем о чем-то беспокоиться, если все на себя берут чиновники, если есть полиция – думает «гражданин» общества, в котором сильно государство; «если вглядеться внимательно в историю развития государства, видно, что оно создалось именно под предлогом защиты прав отдельной личности…» Оно – «вытекает из одного главного положения: кто-то, вне самой общины, вне самого мира или союза, берет на себя охранение прав личности на тот случай, если их начнет попирать другая личность, и понемногу этот охранитель становится владыкой, тираном» (182; 336-337). «Поглощение всех общественных отправлений государством роковым образом благоприятствовало развитию необузданного, узкого индивидуализма. По мере того, как обязанности граждан по отношению к государству умножались, граждане, очевидно, освобождались от обязанностей по отношению друг к другу» (185; 451-452).

Государству выгодно насаждать в обществе атмосферу всеобщей борьбы и взаимного безразличия. И, наоборот, «узкий индивидуализм», направленный на эгоистическое господство личности над другими приводит к торжеству государственного деспотизма и порабощению других личностей. При этом Кропоткин разграничивал «узкий индивидуализм» подобного рода, органично связанный со всевластием государства, поддерживаемый им и поддерживающий его, с «индивидуализацией» личности в подлинном смысле этого слова, когда личность обретает себя в свободном обществе, в союзе с другими свободными личностями.

Обрисовав таким образом жалкое положение личности перед лицом существующего буржуазного общества и государства, Кропоткин, продолжая прудоновскую и бакунинскую традицию, подвергает критике иллюзии тех, кто, подобно якобинцам, марксистам и бланкистам, питал веру в то, что государство при определенных условиях способно стать благодетелем народа, создателем нового общества: «Коммунистическое Государство есть утопия» (168; 122). «Мечта о Рабочем Государстве, управляемом избранным собранием – самая опасная мечта из всех, какие нам внушает наше воспитание, построенное на принципе власти» (183; 202). «Орудие угнетения, порабощения, рабской подчиненности не может стать орудием освобождения. Вольный человек сумеет найти новые формы жизни взамен рабской иерархии чиновников» (182; 330). Однако все эти предостережения Кропоткина остались неуслышанными.

III. Личность и Общество.

Подобно Прудону, Кропоткин отрицает важную роль «героев» в истории – его героем является народ, тысячи «бесконечно малых единиц», взятые в целом. И.Гроссман-Рощин замечает по этому поводу: «Для Кропоткина официальный герой в сущности означает олицетворенный государственник: это ему, «герою» удалось под видом выработки общеобязательных норм, парализовать, извратить характер массового творчества… по Кропоткину – малейший из малых, отдающий силу свою на преодоление драконов Закона, Власти, Капитала величественнее и глубже величайшего из великих, прославившихся утверждением власти, закона и капитала. Эти творцы подготавливают великие перевороты и великие перевороты, в свою очередь ценны и прочны только тогда, когда опираются на безымянное творчество масс и подвиги таких героев» (104; 25-26). Кропоткин подчеркивал: «истинная история была бы рассказом о том, как отдельные люди стремились создать сословия, стоящие выше общего уровня, и как массы сопротивлялись этому и отстаивали равноправие» (185; 272).

И в первобытном обществе Кропоткина привлекают прежде всего солидарность, общность и равенство, а свобода и личность отходят на второй план. В этом обществе каждый отождествлял себя со всеми, индивидуализм отсутствовал – но это было вызвано неразвитостью личного начала и жесткими условиями борьбы за выживание – а этой стороны дела Кропоткин решительно не желал видеть, рисуя первобытную идиллию в духе Руссо: «В этом отождествлении, можно даже сказать – в этом растворении «я» в его роде и племени лежит зачаток всего этического мышления, всего мышления о нравственности. Самоутверждение «личности» пришло гораздо позже. Даже теперь в психике первобытных дикарей «личность», «индивидуум» почти не существует» (185; 66) – признает Кропоткин. Так, вопреки всем декларациям (вполне искренним) о важности личности, приоритет Кропоткин отдает природе и Обществу, которые предшествуют личности и важнее ее. Он подчеркивает «высокообразовательное значение такого вклада мышления», когда «человек привыкает мыслить о своем «я» не иначе как через представление о своей группе» (185; 69).

Вся социология и историософия Кропоткина проникнута восхищением перед творчеством масс, перед созданными ими обычаями и институтами. Они для Кропоткина олицетворяют все хорошее и светлое, все прогрессивное в истории. «Народный инстинкт никогда не ошибается», – уверенно заявляет Кропоткин. «Народными массами – не отдельными гениями – выработаны были средневековое обычное право, деревенская община, гильдия, артель и основы международного права» (172; 392). По замечанию Н.М.Пирумовой: «Вера Кропоткина в народ, в его творческие возможности была безгранична» (293; 139).

А, коль скоро так, то понятно, что все зло в истории – от «своеволия» и «своекорыстия» отдельных личностей и, главное, от государства. Если массу, народ Кропоткин однозначно представляет как нечто цельное и положительное, бесконечно идеализирует, даже не задумываясь над вопросом о внутреннем рабстве масс (здесь он снова отступает на шаг, по сравнению с Бакуниным, указывавшим на развращенность управляемых [107]), то, соответственно, государство он демонизирует. Но возникает вопрос: если на стороне народа всегда и правда, и сила, то почему он терпит поражение в схватке с государством, с насилием, откуда рождается зло, почему история, описав отмеченный Кропоткиным цикл: первобытное племя – сельская община – вольный город и расцвет – государство и смерть, всегда приходит к такому плачевному финалу? Откуда на смену цветущим вольным городам средневековья, пришли в XVI веке «новые варвары», по выражению Кропоткина – современные государства? Убедительного ответа на эти вопросы Кропоткин не дает и по определению не может дать. Сейчас мы можем добавить, что и тоталитаризм тоже явился продуктом, детищем того самого, безоглядно и несколько опрометчиво воспетого Кропоткиным «живого творчества масс».

Н.М.Пирумова верно констатирует: «Гуманизм Кропоткина весьма своеобразен. В его социологической концепции на первом плане стоит не личность как таковая, а массы с их творческой деятельностью. Лишь массам свойственно сочетание разума и инстинкта, лишь массы могут творить формы жизни, основанные на свободе и справедливости. Массы и только массы создали «человеческий мир». В массах же родился и анархизм… Так, абстрагируясь от «индивидуального фактора» и сосредотачиваясь исключительно на психологии и творчестве масс, Кропоткин лишает этих последних многообразных и живых черт, оставляя за ними по существу функцию взаимопомощи и солидарности» (293; 147-148). Не случайным является и неоднократное противопоставление Кропоткиным своего «общественного анархизма» «личному анархизму» Штирнера (см. 182; 322).

Как подметил еще Алексей Боровой, «это гипертрофированное представление о творческой силе масс в учении П.А.Кропоткина невольно привело не только к недооценке роли личного начала в общественном процессе, но и к противоречивой постановке самой проблемы личности» (54; 51). Совершенно очевидно, что, ненавидя государство, как насильника, будто бы объективирующего абстрактный общий интерес, и реально угнетающего людей, мы не должны идеализировать ни народа, ни догосударственных форм его организации, не должны ставить на место низвергнутого кумира Государства такой же абстрактный фетиш Общества. Общество свободных людей не породило бы рабства, не породило бы государства, и не терпело бы того зла, которое оно терпит по сей день. Не всякое творчество масс свободно и осмысленно. К сожалению, и в этом вопросе Кропоткин разделил прогрессистские заблуждения социализма XIX века. Увы, здесь он выступал не только не в роли пророка, способного предвидеть грядущее, но порой слепо не видел происходящего.

Очевидно, что в созданной мыслителем поэтической, но не вполне соответствующей истине картине борьбы социальных макросил: Народа и Государства, личности опять не находится места. Напротив, она всячески полемически принижается Кропоткиным, критикующим как культ «героев», так и «своеволие отдельных личностей». Подсознательно проводится мысль: народ всегда прав, но отдельные злонамеренные личности, пытающиеся из него выделиться, служат делу реакции.

Критикуя «героев», Кропоткин отчасти сам себе противоречит, когда, говоря о революции, посвящает несколько теплых страниц «революционному меньшинству» – одиночкам-бунтарям, готовящим социальную бурю: «Революции всегда делаются меньшинством» (168; 40, см. также 181; 90). Вот как описывает Кропоткин представителей этого меньшинства, воодушевляющих и поднимающих народную массу на борьбу: «Люди чувствующие, люди, которые не удовлетворяются словами, а стремятся осуществить свои мысли в жизни, неподкупные характеры, для которых дело неразрывно связано с мыслью, для которых тюрьма, изгнание, смерть – лучше, чем жизнь несогласная с убеждениями, люди отважные, которые знают, что для успеха необходимо уменье решиться – являются застрельщиками. Они начинают сражение задолго до того времени, когда возбуждение в массах станет настолько сильным, чтобы они открыто подняли знамя восстания и пошли с оружием в руках на завоевание своих прав» (181; 375).

Философская слабость Кропоткина и его неспособность понять и поставить проблему личности на философском уровне, странным образом сочетается у него (как у Годвина и у Прудона) с замечательной разработкой либертарной социологии и гуманной этики.

Скажем несколько слов о том месте, которое личность должна занимать в анархо-коммунистическом обществе, программу которого детально обосновал Петр Алексеевич. В этом обществе предполагается сочетание максимальной свободы личности с ее социально-экономическим обеспечением: «довольство для всех», небольшой рабочий день (5 часов), приятная работа, сочетающая умственный и физический труд [108], свобода от внешнего принуждения и насилия, всестороннее образование (о нем см., например, 180; 193-208), наличие обширного досуга, освобождение женщины. Принципы экономической жизни этого общества таковы: «каждый по своим силам, каждому по его потребностям» и «свободное пользование тем, что имеется в избытке, разделение того, в чем может оказаться недостаток; при этом будет оказано преимущество детям, старым и слабым» (цит. по 421; 148, 149).

Подчеркнем, что, в отличие от годвиновского и прудоновского аскетических и патриархальных проектов, Кропоткин считает необходимым освобождение женщины [109], гарантии членам общества не просто минимума, но «довольства», не просто труда – но досуга. В отличие от Годвина и Прудона, Кропоткин уже не заявляет, что все люди по существу одинаковы (но уверен лишь в том, что все люди – одинаково хороши, и общественный инстинкт в них преобладает), а потому пишет: «А так как все люди и не должны быть похожи друг на друга (разнообразие вкусов и потребностей есть главное условие человеческого развития), то всегда найдутся люди, – и это вполне желательно, – потребности которых будут в том или в другом направлении подниматься выше среднего уровня» (182; 115), и кропоткинская программа предусматривает удовлетворение и этих потребностей людей.

Кропоткин признает, что: «Полное развитие личности и ее личных особенностей может иметь место… только тогда, когда первые, главные потребности человека в пище и жилье удовлетворены, когда его борьба за жизнь, против сил природы упростилась, когда его время не поглощено тысячами мелких забот о поддержании своего существования. Тогда только ум, художественный вкус, изобретательность и вообще все способности человека могут развиваться свободно» (167; 53). Таким образом, кропоткинская программа предполагает обоснование свободного общества свободных личностей, материальное обеспечение членов общества, горизонтальные и добровольные связи между ними и гуманную, альтруистическую этику.

Формулируя свою «формулу прогресса», Петр Алексеевич полагает, что прогресс состоит «в наиболее полном освобождении личности, в самом широком развитии инициативы личности и общества, и в то же время – в ограничении отправлений государства, а не в расширении их» (цит. по 161; 105). Резюмируя свои предложения, Кропоткин провозглашает: «Таким образом, человек был бы способен достигнуть полного развития своих способностей: умственных, художественных и нравственных, не будучи скованным изнурительной работой на монополистов или раболепством и инерцией ума большинства. Он мог бы, таким образом, достигнуть полной индивидуализации, которая невозможна ни при существующей системе индивидуализма, ни при системе государственного социализма в так называемом «народном государстве»» (165; 4). На смену вертикальной организации общества придет горизонтальная, на смену управлению – соглашение, обычаи заменят законы, воспитание – наказание, привычки – администрирование, на место мертвых и тесных форм старого государства придут вечно изменчивые и живые свободные союзы свободных личностей.

И все же, помимо слабости философского обоснования этой программы, она внутренне противоречива сама по себе: постоянные оговорки Кропоткина о невозможности планировать будущее общество, сочетаются у него именно с таким планированием, детальной регламентацией, что, на наш взгляд, органично присуще государственно-авторитарным вариантам социализма, но никак не анархизму. Когда социалисты-государственники: Т.Кампанелла или В.Вейтлинг в своих работах описывают – как будут одеваться люди будущих «городов Солнца», о чем будут думать и по какому графику жить, – это естественно для их государственнических утопий; но, к сожалению, от подобных элементов несвободны и работы Кропоткина «Хлеб и Воля», «Поля, фабрики и мастерские». Если М.А.Бакунин понимал, что подобное прожектерство не приемлемо для анархизма, расчищающего дорогу человеческой инициативе и убирающего преграды для свободы личности, то Кропоткин, с его стремлением все «позитивно» и «конструктивно» построить, обосновать, систематизировать и расписать, на наш взгляд, пришел к вопиющим противоречиям и был обречен на неудачу.

Как справедливо отметила Н.М.Пирумова: «Общая картина будущего, представленная в книге «Поля, фабрики и мастерские», скорее выражала идеал не анархизма, а казарменного коммунизма. Недаром эта книга так понравилась В.И.Ленину и Н.К.Крупской» (289; 41).

Но, к чести Кропоткина, подчеркнем, что он, во-первых, представлял себе будущее общество как постоянный и изменчивый поток жизни, во-вторых, честно и всерьез задавался вопросом: не грозит ли предлагаемый им коммунизм порабощением личности и, в-третьих, глубоко проанализировал причины неудач многочисленных попыток создания коммунистических общин, предпринятых в XIX веке.

Кропоткин считает федерализм частиц, элементов, индивидов – естественной формой объединения в природе и в обществе, оптимально соответствующей закону взаимной помощи. Будущее общество представляется Кропоткину множеством союзов общин в различных сферах жизни (экономической, духовной и пр.), которые взаимопересекаются, распадаются, вновь образуются и создают живую ткань социума; при этом прямые отношения между людьми не опосредуются властью: «Такое общество непременно стремится к наиболее полному развитию личности, вместе с наибольшим развитием добровольных союзов – во всех их формах, во всевозможных степенях, со всевозможными целями – союзов, постоянно видоизменяющихся, носящих в самих себе элементы своей продолжительности и принимающих в каждый данный момент те формы, которые лучше всего соответствуют разнообразным стремлениям всех. Это общество отвергает всякую предустановленную форму, окаменевшую под видом закона; оно ищет гармонию в постоянно-изменчивом равновесии между множеством разнообразных сил и влияний, из которых каждое следует своему пути и которые все вместе, именно благодаря этой возможности свободно проявляться и взаимно уравновешиваться, и служат лучшим залогом прогресса, давая людям возможность проявлять всю свою энергию в этом направлении» (167; 16). «Таким образом – никаких властей, которые навязывают другим свою волю, никакого владычества человека над человеком, никакой неподвижности в жизни, а вместо того – постоянное движение вперед, то более скорое, то замедленное, как бывает в жизни самой природы. Каждому отдельному лицу предоставляется, таким образом, свобода действий, чтобы оно могло развить все свои естественные способности, свою индивидуальность, т.е. все то, что в нем может быть своего, личного, особенного, другими словами – никакого навязывания отдельному лицу каких бы то ни было действий под угрозой общественного наказания или же сверхъестественного мистического возмездия: общество ничего не требует от отдельного лица, чего это лицо само не согласно добровольно и в данное время исполнить. Наряду с этим – полнейшее равенство в правах для всех» (182; 287-288, см. также 380; 487).

Понимая, что негативное отношение Прудона к коммунизму вытекало из его опасений по поводу свободы личности, Кропоткин заявляет что вопрос о том, расширяет или умаляет личную свободу жизнь человека в обществе, есть главный вопрос социологии. Он задает себе вопрос: «анархический, то есть свободный и безгосударственный коммунизм не представляет ли также опасности для свободного развития личности? Не повлечет ли он за собою тоже уменьшения свободы личности и подавления личного почина?» (168; 122). На этот вопрос он отвечает следующим образом: «Мы должны признать, что коммунизм, конечно, может уменьшить и даже убить всякую личную свободу (во многих общинах так и делали); но что он также может и расширить эту свободу до ее последних пределов; и что только при этом условии – расширении личной свободы – он сможет утвердиться в человеческих обществах» (168; 126). Ведь коммунизм способен обеспечить удовлетворение экономических потребностей личности, дать ей досуг, установить реальное равноправие и разнообразие занятий (см. об этом: 168; 127-130). Однако, необходимо, чтобы личность развивала свою инициативу и независимость и не растворялась в обществе.

Вместе с тем Кропоткин убежден в том, что: «Высокоразвитым индивидом нельзя стать вне коммунистической жизни. Подобно тому, как отшельник не может стать высоконравственным, так точно и индивидуалист не может стать высокоразвитой индивидуальностью. Индивидуальность развивается только в столкновении со множеством людей, окунаясь в жизнь всех близких и мировую – чувствуя, борясь, работая» (цит. по 293; 149). «Коммунизм представляет, таким образом, лучшую основу для развития личности – не того индивидуализма, который толкает людей на борьбу друг с другом и который только и был нам до сих пор известен, а того, который представляет собою полный расцвет всех способностей человека, высшее развитие всего, что в нем есть оригинального, наибольшую деятельность его ума, чувства и воли» 167; 53-54).

Продолжая бакунинскую традицию, Кропоткин показывает, что свобода и развитие личности не исключает, а органично предполагает свободу и развитие других личностей и требует равноправия как своего необходимого условия, – без чего личность просто не может вполне реализоваться (см., например, 182; 325). Но, в отличие от Бакунина, Кропоткин основной акцент делает на социальность личности в ущерб ее индивидуальности, на солидарность, взаимопомощь, общность и схожесть, в ущерб уникальности, самоутверждению и свободе (хотя, конечно, все это декларируется Кропоткиным, но явно недооценивается им). И все же он всегда подчеркивает необходимость «сохранить для личности наибольшую свободу рядом с выгодами общественной жизни, т.е. возможность каждой личности в полной мере развивать свои личные таланты и особенности» (182; 333). Крайне социологизируя и натурализируя проблему личности, Кропоткин исключает возможность коллизии между личностями или между личностью и обществом в правильно организованном обществе.

Кропоткин анализирует многочисленные коммунистические опыты, осуществленные его современниками. Анализируя причины неудач этих попыток с позиций защиты и развития личности, мыслитель отмечает что: «немало общин было основано фанатиками поглощения личности обществом» (168; 131).

И подобные общины терпели неудачу, по мнению Кропоткина, в силу следующих причин: во-первых, религиозно-аскетического характера многих из них (тогда как коммунизм должен быть просто экономической организацией), во-вторых, из-за отчуждения членов общины от жизни окружающего общества, отсутствия союзов подобных общин, в-третьих, из-за «духа начальствования» и малолюдности общин, приводящих к острым внутренним конфликтам; в-четвертых, из-за непосильного труда, отсутствия досуга и, как результата всех указанных причин, подавления личности. Эти общины, по мнению Кропоткина, «были основаны, как сколки с патриархальной и подчиненной семьи, тогда как им следовало, наоборот, поставить себе основною целью наивозможно полное освобождение личности» (168; 133).

Этот анализ положения личности в обществе, как на уровне всего социума, так и на уровне отдельной общины, Кропоткин предпринимает, опираясь не только на свои общетеоретические положения, но и на детальное изучение существующего опыта: начиная с городских коммун XI века и кончая современными ему духоборческими и коммунистическими общинами. Это пристальное внимание Кропоткина к проблеме возможного поглощения коммунистической общиной личности и последовательная защита прав личности, несомненно, является заслугой русского анархиста (к этой проблеме он обращался многократно – в своих работах «Современная наука и анархия», «Век ожидания» и «Этика»).

Остановимся теперь на вопросе о том, какое место отводится личности в кропоткинской этике. Проблемам этики Кропоткин отводит центральное место в своих построениях: «И в самом деле, – пишет он, – было бы крайне легкомысленно говорить о перестройке общественного строя, не задумываясь вместе с тем над пересмотром ходячих нравственных понятий. В сущности, в основе всех наших рассуждений о политических и хозяйственных вопросах лежали вопросы нравственные» (185; 262). Этическая доминанта народничества, глубокая личная нравственность Кропоткина сочетались у него с убеждением в том, что нравственность, «автоматически» заложенная в нас природой, должна заменить государственное право, основанное на принуждении и произволе. История развития нравственности есть, по Кропоткину, история общественного прогресса. Этика Кропоткина человечна по своим выводам, но имеет чрезвычайно слабые и шаткие основания и, ради правды выводов, нельзя закрывать глаза на неправду оснований.

Как мы уже указывали, Кропоткин ставит перед собой задачу естественно-научного, натуралистического обоснования этики, даже не задаваясь вопросом: возможно ли обосновать этику естественно-научно. Он убежден в том, что «в изучении природы мы находим теперь наконец твердую основу для своих суждений о появлении и развитии нравственных чувств и понятий» (185; 270).

Книга Кропоткина о «взаимной помощи» является своего рода введением к учению Кропоткина о нравственности, – над фундаментальным исследованием по этим вопросам он трудился все последние годы жизни, стремясь создать этику, по его словам, не анархическую, не революционную, но общечеловеческую (общую для всех, независимо от национальных и классовых различий) и притом «реалистическую» – свободную от религии и метафизики. При всей важности классовых, национальных и прочих особенностей, для Кропоткина каждый человек прежде всего принадлежит к животному виду «людей». При этом мыслитель полемизирует как с идеалистами и теологами, так и с социал-дарвинистами, марксистами и индивидуалистами.

Помимо теоретических источников этического учения Кропоткина (прежде всего, сочинений Марка Гюйо, Пьера Жозефа Прудона и Герберта Спенсера), следует указать на духовное влияние, оказанное на Кропоткина участием в движении нигилистов, радикально отрицавших старые моральные ценности. Ничто так не противно прямодушной и открытой натуре Кропоткина, как фальшь, ханжество и лицемерие. Он писал об отношении нигилистов к этическим проблемам: «Нужно ли прибавлять, что, отбросив уроки нравственности своих родителей и отвергнув все без исключения этические системы, эта же самая нигилистическая молодежь выработала в своей среде ядро нравственных обычаев, обихода, гораздо более глубоко нравственных, чем весь образ жизни их родителей» (185; 284). [110] Опираясь на практический опыт нигилизма, принесшего духовное обновление в русскую жизнь и выдвинувшего на передний план свободу личности, Кропоткин писал: «Требуется новое понимание нравственности в ее основных началах, которые должны быть достаточно широки, чтобы дать новую жизнь нашей цивилизации, и в ее приложениях, которые должны быть освобождены от пережитков сверхприродного трансцендентального мышления, равно как и от узких понятий буржуазного утилитаризма» (185; 43). При этом «одно основное условие должно быть выполнено всякой современной теорией нравственности. Она не должна сковывать самодеятельность личности даже ради такой высокой цели, как благо общества или вида» (185; 41).

Кропоткин так формулирует задачи этики: «1) установить происхождение нравственных понятий и чувств; 2) определить главные основы нравственности и выработать, таким образом, правильный, т.е. отвечающий своей цели, нравственный идеал» (185; 81).

Отрицая как сверхъестественное, так и принудительное (государственное) и утилитаристское происхождение нравственности, Кропоткин выводит ее из природы, из автоматически заложенных во все живое инстинктов. Что же касается элементов нравственности, то, по Кропоткину, это три основных начала: солидарность (инстинкт взаимопомощи и общительности), справедливость (тождественная равноправию – здесь Кропоткин следует за Прудоном) и, наконец, самопожертвование или альтруизм. Квинтэссенцией морали, по Кропоткину, является «золотое правило нравственности»: «делай другим то, чего желаешь себе, не делай другим того, чего не желаешь себе».

«Добро» и «зло» Кропоткин трактует чисто натуралистически и социологически: то, что полезно виду «человек», есть «добро»; то, что вредно для него – то есть зло (см. 185; 274). Этика, предлагаемая Кропоткиным, есть этика действенная, стремящаяся гармонизировать личное и общественное, консолидировать общество и при этом исключающая нормы и санкции в отношении индивида. Для мыслителя «нет никакого сомнения, что «наибольшее счастье общества», выставленное основой нравственности с самых первобытных времен человечества и особенно выдвинутое вперед за последнее время мыслителями-реалистами, действительно, первая основа всякой этики» (185; 255). Конкретные понятия «добра» и «зла» меняются у животных и людей, но сущность неизменна, по убеждению Кропоткина, – это общественная польза, которая, в конечном счете, всегда тождественна с благом отдельной личности. Он писал: «Выбрасывая за борт закон, религию, власть, человечество снова вступает в обладание своим нравственным началом и, подвергая его критике, очищает его от подделок, которыми духовенство, судьи и всякие управители отравляли его и до сих пор отравляют» (185; 300). По Кропоткину, церковь и государство «паразитируют» на автоматически заложенных в людях инстинктах нравственности, частично «освящая» их, а частично деформируя в своих интересах.

Очевидно, что, как требование Кропоткина о создании нравственности, свободной от принуждения и санкций [111], так и высокогуманные положения развиваемой им этики заслуживают восхищения. Но столь же очевидно, что обоснование этики естественными науками и выведение ее непосредственно из природы, игнорирование возможности коллизии между личностью и обществом, а также признание человека добрым «сознательным автоматом» (то есть, фактически, отрицание свободы как проблемы, как выбора) существенно снижает ценность кропоткинской этики и делает ее основания более чем шаткими.

Кропоткин справедливо указывал на наличие двух «уровней» этических норм: первого, которому соответствуют солидарность и справедливость, взаимность и равноправие между индивидами, и второго – собственно нравственного (в узком смысле слова) уровня, – уровня самопожертвования, бескорыстия, альтруизма, уровня сверх-должного. И, когда Кропоткин переходит к описанию этого «уровня», в устах «научного» позитивиста и натуралиста начинает звучать страстная, поистине религиозная проповедь.

Кропоткин, собственно говоря, даже против того, чтобы называть поступки, обусловленные мотивами «высшего уровня» – «самопожертвованием и альтруизмом». «Но все эти названия потому уже неверны, что человек, совершающий такие поступки, хотя они часто навлекают на него страдание физическое или даже нравственное, не променял бы этих страданий на скотское безучастие, а тем более на недостаток воли для выполнения того, что он считает нужным совершить» (185; 277). Глубокое внутреннее удовлетворение, полнота и цельность жизни – таковы субъективные корреляты истинно нравственных поступков личности: «Тогда согласие между разумом и тем, что мы называем совестью, восстанавливается и водворяется гармония, которая дает человеку возможность жить полной жизнью – жизнью, в громадной степени усиленной: полной, радостной жизнью, перед которой бледнеют все возможные страдания» (185; 276). Эти прекрасные строки, дающие представление о возвышенной и благородной личности их автора, вместе с тем вызывают недоумение: неужели подобные мотивы он считает «автоматически» врожденными и обусловленными физиологией – двухполушарным строением нашего мозга?

Смутно сознавая, что простой утилитаризм (пусть даже утилитаризм альтруистический) вряд ли может быть основанием для этики героизма и самопожертвования, Кропоткин утверждает, что «ее сущность не что иное, как сознание человеком своей силы: избыток энергии, избыток сил, стремящийся выразиться в действии» (185; 275).

Кропоткин не удовлетворяется первым «уровнем» нравственности – простой взаимности и равенства мало; нужен возвышенный идеал, а «для поддержания его необходимо, чтобы в жизни постоянной существовало нечто большее, более прекрасное, более сильное, чем простая справедливость» (185; 308). Этика Кропоткина, отрицая все принудительное, все сверхъестественное и метафизическое, интуитивно поднимается и над плоским рационалистическим и натуралистически-утилитарным уровнем – она пронизана горячим пламенем жажды подвига, борьбы, бескорыстной жертвы!

Кропоткин обращается к читателю с проникновенным призывом: «Будь силен! Расточай энергию страстей и ума, чтобы распространить на других твой разум, твою любовь, твою активную силу. Вот к чему сводится все нравственное учение, освобожденное от лицемерия восточного аскетизма» (185; 310-311). И, желая поделиться своим личным духовным опытом, который он великодушно, но наивно приписывает всем людям, Кропоткин утверждает: «Когда испытываешь большое удовольствие, хочется дать знать другим, что существуешь, что чувствуешь, что любишь, что живешь и борешься, что воюешь» (185; 311).

Но это индивидуальное наслаждение личности для Кропоткина неразрывно связано со служением другим людям, с желанием помочь им и освободить их. Он призывает читателя: «Как только ты увидишь неправду и как только ты поймешь ее – неправду в жизни, ложь в науке или страдание, причиняемое другому, – восстань против этой неправды, этой лжи, этого неравенства. Вступи в борьбу! Борьба – ведь это жизнь, жизнь тем более кипучая, чем сильнее будет борьба. И тогда ты будешь жить, и за несколько часов этой жизни ты не отдашь годов растительного прозябания в болотной гнили.

Борись, чтобы дать всем возможность жить этой жизнью, богатой, бьющей через край, и будь уверен, что ты найдешь в этой борьбе такие великие радости, что равных им ты не встретишь ни в какой другой деятельности» (185; 317).

Как мы видим, по страстности, жизненной силе, бьющей в кропоткинской проповеди, он высоко поднимается над рассудочной этикой Прудона и Годвина и не уступает Штирнеру, но выгодно отличается от него как тем, что проповедуемая им нравственность органично связана с благом и радостями других личностей, так и тем, что Кропоткин на практике ощутил и пережил ту интенсивность и полноту жизни и нравственного удовлетворения, по поводу которых немецкий анархист лишь отвлеченно теоретизировал.

Подобно Бакунину, Кропоткин начинает с теоретического материализма, чтобы прийти к возвышенному практическому идеализму.

И все же, помимо попытки натуралистического обоснования нравственности, кропоткинская этика содержит еще один существенейший недостаток: великодушно отказываясь от принуждения и предоставляя, казалось бы, человеку выбор между двумя уровнями нравственности (минимальным и максимальным), Кропоткин на деле не дает такого выбора – для него человек не может предпочесть «растительное прозябание в болотной гнили» осмысленной борьбе героя и альтруиста; следовательно, свободы и выбора нет, механистически трактуемый человек есть «сознательный автомат», повинующийся заложенным в него природой инстинктам долга и взаимопомощи. На это вопиющее противоречие у Кропоткина указал еще И.Гроссман-Рощин, который писал: «Неужели же можно через естественно-научный метод доказать, что Христос был счастливее Иуды… По существу: наука о нравственности, которая, якобы, ничего не навязывает, на деле даже очень и очень «навязывает» человеку свой идеал» (104; 17). По Гроссман-Рощину, «свобода выбора», которую «научная нравственность, по мнению П.А.Кропоткина, предоставляет автономной личности» – призрачна: «Кропоткинская этика предлагает личности свободу выбора: нищенство духа и жалкое прозябание в случае принятия программы малых дел, бурную, прекрасную, счастьем и радостью пронзенную жизнь – тем, которые живут по принципу «давай не считая»»» (104; 18).

Иными словами, декларируя свободу личности, Кропоткин оставляет индивиду фактически только один достойный путь в жизни – слить свое «я» с народным творчеством, служить народу – альтернативой этому является, по Кропоткину, лишь жалкое существование обывателя.

Так, Кропоткин заявляет: «Мы признаем полнейшую свободу личности. Мы хотим полноты ее существования, свободы развития всех ее способностей. Мы не хотим ей ничего навязывать» (185; 307), но затем разъясняет, что, так как конфликт между личностью и обществом исключен, и личность есть нечто доброе и разумное, то, собственно, предоставление ей свободы не таит в себе никакой опасности, никакого выбора: «Нам не страшно сказать: «Делай, что хочешь, делай, как хочешь», потому что мы уверены, что громадная масса людей, по мере того как они будут развиваться и освобождаться от старых пут, будет поступать так, как лучше будет для общества; все равно, как мы заранее уверены, что ребенок будет ходить на двух ногах, а не на четвереньках, потому что он принадлежит к породе, называемой человеком. Все, что мы можем сделать, это – дать совет» (185; 304-305).

Таким образом, подобно Годвину, Кропоткин безгранично доверяет человеку (правда, не столько потому, что человек разумен, сколько потому, что он – животное, и, значит, нравственен от природы). В полемике с авторами, отстаивающими «опеку» государства над личностью, убежденными в изначально греховной и злой природе человека, Кропоткин постулирует добрую природу человека как аксиому, и она не вызывает у него сомнений. Он не видит того, что видел Бакунин: общество во многом выламывается из природы, а личность – из общества, и отношения между обществом и личностью далеко не всегда столь бесконфликтны, как ему представлялось. В его воззрениях свобода и суверенность личности, всячески охраняемые и оберегаемые его либертарным социологическим учением, оказываются декларацией, необоснованной философски.

Всего этого Кропоткин не замечает: противоречие между эгоизмом и альтруизмом представляется для него надуманным: «Но никогда, ни в какую эпоху истории ни даже геологии благо индивида не было и не могло быть противоположно благу общества. Во все времена они оставались тождественны, и те, которые лучше других это понимали, всегда жили наиболее полной жизнью. Вот почему различие между альтруизмом и эгоизмом, на наш взгляд, не имеет смысла» (185; 315). Или тождество личных и общественных интересов – или их противоположность, или белое или черное – других вариантов Кропоткин и здесь не допускает. Раз эгоизм не исключает альтруизма, значит, – они тождественны.

По замечанию А.В.Гордона, в работах Кропоткина: «Коллективистская линия явно преобладает, если так можно сказать, тематически: ей посвящены многие страницы, ее развивают большинство работ»… Эта линия «выходит на первый план, акцентируется и даже гиперболизируется» (95; 86).

Мы уже отмечали, что сочетание полемической односторонности и «оговорок», требуемых научной добросовестностью, в целом характерно для творчества Петра Алексеевича; и это вполне проявилось в его подходе к проблеме соотношения личности и общества. В своей книге «Взаимная помощь среди животных и людей, как двигатель прогресса», Кропоткин убеждает читателя в том, что: «Я, конечно, менее всего склонен недооценивать роль, которую самоутверждение личности играло в развитии человечества» (170; 10). Но сразу же вслед за этим он концентрируется на второй тенденции – тенденции взаимопомощи и, заявив, что «значение личности и индивидуальной силы в истории человечества вполне известны» (170; 286), всячески превозносит и подчеркивает решающее значение именно второй из названных тенденций. В конце концов эта вторая тенденция не только оказывается у Кропоткина преобладающей и тождественной прогрессу, но и первая – «самоутверждение личности» – фактически растворяется во второй, как «эгоизм» растворяется в «альтруизме». И особенности личности Кропоткина, и полемика толкают его к фактическому игнорированию и пренебрежению «самоутверждением личности».

И лишь в самом конце книги Кропоткин вновь вспоминает об этом «самоутверждении» и снова «оговаривается»: «Вероятно, нам заметят, что взаимная помощь, хотя она и представляет одну из крупных деятельных сил эволюции, т.е. прогрессивного развития человечества, она все-таки является лишь одним из различных видов отношений людей между собою; рядом с этим течением, как оно ни было могущественно, существует и всегда существовало другое течение – самоутверждение личности» (170; 285-286). И все же подобные замечания для Кропоткина – лишь оговорки, лишь дань научной добросовестности.

Декларируя важность «самоутверждения личности», Кропоткин не рассматривает его подробно, не считает его главным фактором и не оставляет личности реального выбора, реальной свободы.

Мыслитель не только де-факто растворяет личность в обществе, но и, выделяя внутри самой личности два начала: к отождествлению с другими и к выделению из числа других, однозначно определят в своей черно-белой системе координат: первое – со знаком плюс, а второе – со знаком минус. Кропоткину не приходит в голову, что, как не существует жесткой дилеммы: добрая масса – злое государство, нравственная природа – или безнравственная природа, добрая сущность человека – или злая сущность человека и т.д., точно также и личные отношения индивида к обществу не разложимы по этим двум жестко заданным координатам – реальная жизнь намного сложнее.

Кропоткин констатирует: «Недостаточное развитие личности (ведущее к стадности) и недостаток личной творческой силы и почина, бесспорно, составляют один из главных недостатков нашего времени» и задает вопрос: «Не пора ли отстаивать живого человека, полного энергии, способного сильно любить то, что стоит любить, и ненавидеть то, что заслуживает ненависти, человека, всегда готового сражаться за идеал, возвышающий его любовь и оправдывающий его антипатии?» (185; 42-43).

Если Кропоткина роднит с Годвиным и Прудоном вера в наличие единственно правильного, объективированного и научно предсказуемого пути, по которому должны пойти и пойдут (свободно и добровольно) человеческие личности, то отличает его то, что различие между этими личностями, идущими по единому пути, он измеряет не по рационалистической шкале (большее или меньшее развитие интеллекта), как Годвин и Прудон, а по шкале силы и воли (большая или меньшая интенсивность, цельность и полнота жизни, отданной служению людям). Но, подобно Годвину и Прудону, – и в отличие от Штирнера, Кропоткин всячески подчеркивает и обосновывает именно «социальность» личности, а ее «индивидуальность» лишь декларирует и обходит стороной.

Важнейшей аксиологической предпосылкой указанных просчетов и недостатков кропоткинского взгляда на личность является его искренняя, но слепая вера в человека, в прогресс и в свободу – вера, на которую указывали многие исследователи его творчества (см., например, у Н.М.Пирумовой – 289; 39). По мнению В.А.Маркина, «Кропоткину свойственно необычайное доверие к человеку. Он как будто даже не замечает таящейся в нем бездны, которую открыл Достоевский» (214; 276). [112] По Кропоткину человек, как существо животное, изначально хорош, но он испорчен и развращен властью: надо убрать власть, перестроить общество на свободных началах, и люди вновь станут добродетельными – позиция, сходная с руссоистским взглядом; только у Руссо первобытного человека, «просвещенного дикаря» «развратила» цивилизация, а у Кропоткина – государство.

Макс Неттлау справедливо констатировал: «Знакомясь с социалистическими доктринами и жизнью и характером их творцов, мы находим у них поразительные сходные черты. Кто трудился так неутомимо, как Кропоткин, и пользовался вознаграждением с такой неприхотливой умеренностью, как Кропоткин? Он был типом коммуниста-анархиста, о каком он сам мечтал» (257; 106). Вера Николаевна Фигнер, говоря о Кропоткине, подчеркивала: «Сам Петр Алексеевич был величайший идеалист. Он дал нам утопию, которая имеет научную базу. Но как преобразовать внутренний мир человека, как изменить его настолько, чтобы он смог осуществить будущий свободный строй, на это Петр Алексеевич указания и ответа не дал» (383; 472).

Разумеется, подобные упреки Кропоткину приходилось слышать при жизни не раз. И он отвечал на них так: «Мы далеко не живем в мире видений и не представляем себе людей лучшими, чем они есть на самом деле: наоборот, мы именно видим их такими, какие они есть, а потому и утверждаем, что власть портит даже самых лучших людей» (цит. по 293; 144). И, считая власть корнем и источником всякой человеческой порочности, Кропоткин также истово и безоглядно верил в свободу, как в Цель и в Путь, как в лекарство для личности: «Освободите личность, ибо без свободы личности не может быть свободного общества… Будьте свободными людьми и верьте в здоровый инстинкт человеческой природы: худшие из присущих человеку пороков являются результатом власти, одинаково развращающей властителей и подвластных» (168; 28). «Свобода – наиболее верное средство против временных неудобств, проистекающих из свободы» (172; 391-392).

По нашему мнению, Кропоткин был полностью прав, отвергая государственную опеку над личностью, указывая на развращение личности авторитарной, властнической организацией общества и констатируя, что никакое добро невозможно без свободы. Но он забывал, в отличие от Бакунина, что и никакое зло невозможно без свободы; что свобода личности есть не безальтернативность, но, напротив, проблема, риск, опасность. Кропоткин же был безмятежно убежден в том, что освобождение человека не раскроет в нем темных и низменных сторон его натуры, ибо, считал он, все эти стороны – нечто искусственное, наносное, несущественное, порожденное неправильным устройством общества, а в глубине личности таятся заложенные природой во все живое нравственные инстинкты.

После всего сказанного неудивительно, что социальные прогнозы, сделанные Кропоткиным, полные оптимизма и веры в прогресс, оказались бесконечно далеки от действительности. Великий анархист писал: «вера в прогресс, хотя в начале она была только простым предположением, гипотезой… тем не менее… была совершенно верна и подтверждается теперь научным знанием» (185; 35). Кропоткин указывает на «прогресс современной техники», на «растущий дух независимости, быстрое распространение свободной инициативы и свободного понимания во всех отраслях деятельности», растущие в обществе анархические и коммунистические тенденции (см. 165; 5) и с уверенностью смотрит в будущее: «Раз анархические идеи не представляют собою измышления какой-нибудь отдельной личности, или группы, а вытекают из всего идейного движения нашего времени, мы можем быть уверены, что, каковы бы ни были результаты будущей революции, она уже не приведет нас ни к централизованному диктаторскому коммунизму сороковых годов, ни к государственному коллективизму» (167; 55-56). Уверенность, как мы знаем, – несколько преждевременная!

Комментируя подобные прогнозы, анархист Макс Неттлау писал: «Боюсь, что предвидение Кропоткина не отвечало подлинному духу и тенденциям периода 1880-1930 годов, который еще продолжается» (257; 124).

Причем, по свидетельству Неттлау, безраздельное господство авторитета Кропоткина как теоретика, привело к определенному застою и даже регрессу в анархической мысли: «В самом деле, все, что он (Кропоткин – П.Р.) говорил, всегда бывало связано со столькими хорошими идеями, что попытка обнаружить их слабые стороны, всегда воспринималась, как опровержение этих идей… многим мнения Кропоткина казались не подлежащими сомнению истинами, и другим представлялось нежелательным поднимать вопросы, чтобы не ослабить огромное влияние, какое оказывали личность, талант и преданность его своему делу» (257; 125). Со своей стороны, Неттлау замечает: «Кропоткин был человек велик, но анархизм еще более велик. Анархизм существовал до Кропоткина, он живет и развивается во многих формах и после Кропоткина» (257; 121).

Будучи полностью согласными с такой оценкой последнего из великих классиков анархической мысли, мы в данном исследовании предприняли попытку с позиций анархического мировоззрения, не умаляя теоретических достижений Кропоткина, показать фундаментальную философскую слабость и противоречивость его анархического учения.

Подведем итоги. В постановке проблемы личности Кропоткин в целом развивал годвиновско-прудоновскую традицию в анархизме и, углубив и детализировав ее, не смог, однако, преодолеть противоречий, характерных для взглядов его предшественников; по сравнению же с учением Михаила Бакунина, кропоткинские взгляды на личность представляются в целом шагом назад (наряду с отдельными достижениями) – именно в силу слабости их философского обоснования.

Попытка построить анархизм как систематическое позитивное мировоззрение, как науку, выводя его из законов природы, не увенчалась успехом – как в силу редукционизма и механицизма мысли Кропоткина, так и в силу самой невозможности втиснуть анархическое мировоззрение в тесные рамки узкой и жестко регламентированной «научной» доктрины. Как писал по этому поводу И.Гроссман-Рощин: «Полагаю, что формальная конструкция учения Кропоткина нуждается в коренной переработке. Критика должна выяснить, насколько естественно-научный метод применим к анархизму, являющемуся несомненно философией оценок, выяснить, насколько материализм совместим с признанием роли личности» (104; 13). Редукционизм взглядов Кропоткина, сводящий социальное к биологическому, а также прогрессизм, социологизаторское убеждение в том, что желательная перемена социальных условий автоматически приведет к личному совершенству людей, светлая, но наивная вера в «изначально добрую природу человека» вступили в глубокое противоречие с гуманной этикой и либертарной социологией Кропоткина и в значительной степени превратили в декларацию его заявления о безграничной свободе и самоценности личности. И, если в некоторых своих выводах Кропоткин намного опередил свое время, то в основах своего философского мировоззрения он, напротив, оказался слишком человеком своей, и даже предшествующей (просветительской) эпохи. Отметим, что пробивающийся в сочинениях Кропоткина пафос силы и цельности жизни, проповедь эстетически прекрасной личности, преодолевающие плоский натурализм, рационализм и утилитаризм его доктрины, вступает в противоречие с претензиями Кропоткина на строгую «научность» его мировоззрения.

Необходимо констатировать, что, подобно Годвину и Прудону, Кропоткин не заметил проблемы личности, а там, где столкновение с ней было неизбежно, он неосознанно подменял ее другими проблемами. Неспособность и невозможность для Петра Алексеевича понять и увидеть эту проблему, по нашему убеждению, коренится в основах его учения, в его методе и мировоззрении, наконец, в особенностях его индивидуальности.

Невозможно отрицать высокую правоту и пафос кропоткинских обличений существующего общества за пренебрежение к человеческой жизни, его критику государства, насилующего, развращающего и подавляющего человека. Невозможно не восхищаться его утверждением священного права каждой личности на самореализацию, на счастье, на удовлетворение ее первых насущных потребностей в пище и жилье, его мыслями о довольстве для всех, о досуге, как громадном расширении личной свободы, о ликвидации разделения на управляющих и управляемых, о разнообразии занятий, способном резко расширить творческие возможности индивида. Все эти мысли пронизаны чувством искреннего сочувствия и сострадания к людям и, безусловно, заслуживают уважения и восхищения. И все же – факт остается фактом: проблемы личности Кропоткин попросту не заметил.

Ведь проблема предполагает если не трагедию, не драму, то хотя бы вопрос. А у Петра Алексеевича, даже в тех немногих местах его сочинений, где речь заходит о «субъективной стороне дела», – не вопрос, не проблема, но проповедь: «Делай, как я!» Это проповедь борца, вовлеченного в схватку, проповедь ученого, познавшего истину эволюции и прогресса. Он посвящает немало страстных, горячих страниц описанию жизни настоящего, счастливого человека, ощущающего полноту жизни, человека, для которого нет и не может быть противоречий между природным и общественным, между личным и общественным, ибо он влился в природу и в жизнь народа, он познает природу и живет горем и радостью народа. Мы читаем это и видим, что лично для Кропоткина тут никакого выбора, проблемы не было: разве может быть выбор между тусклым и серым прозябанием обывателя и насыщенной до краев жизнью революционера и ученого? Эти поэтические места его работ можно рассматривать как автобиографический документ, как проповедь религиозного наставника, но не как философскую постановку мучительной и драматической проблемы личности.

Во всех областях знания, которым посвящены сочинения Кропоткина: в социологии, в этике, в истории, в описании светлого анархо-коммунистического будущего, не говоря уж о специальных естественнонаучных работах, – везде главные герои: Природа и познающая ее Наука, Общество, Массы, Народ, и везде самоценность личности декларируется скороговоркой, но совсем не рассматривается, а порой, напротив, присутствует в негативном контексте.

Для Кропоткина человек жестко детерминирован как общекосмической причинностью, так и социальными условиями, и эта детерминированность расценивается как фактор прогресса, проблема же специфически человеческого, личностно-индивидуального попросту не ставится. Хотя Кропоткин и отмечал, что самоутверждение личности есть такой же важный закон эволюции, как и рост взаимопомощи, но эту проблему он оставил в стороне, целиком отдавшись своим излюбленным вопросам: о жизни природы и о творчестве масс. Человечество заслоняет у него человека, равенство и солидарность заслоняют свободу и индивидуальность.

Каковы причины этого? На наш взгляд, они сводятся к следующему. Во-первых, методологическая несостоятельность кропоткинского учения: отрицание диалектики, скачков и принципиальной разницы между природным и общественным, общественным и личностным, живым и неживым, вело к невозможности философского осмысления проблемы личности, к невозможности понять достижения человеческой мысли в этой области.

Во-вторых, важен полемический задор. Это он заставлял Кропоткина в споре с социал-дарвинистами, утверждавшими аморальность природы, утверждать ее нравственность; в споре с «религией и метафизикой» отрицать не только наличие души, но и вообще всего специфически человеческого и вульгарно-физиологически трактовать психологические проблемы; в споре с апологетами индивидуализма и аморализма отрицать роль героев в истории и утверждать солидарность и коллективизм как главные и доминирующие начала этики; в споре с критиками диких народов представлять первобытное общество в розовых красках и т.д.

В-третьих, как это нередко бывает, указанный фундаментальный недостаток кропоткинской теории является продолжением достоинств – достоинств Кропоткина, как человека. Будучи убежденным революционером, народником, посвятив свою жизнь служению народу, Петр Алексеевич, вероятно, не мог представить себе иного императива достойной жизни, кроме этой народнической традиции – то, что для него это было естественно, сделало для него невозможным взглянуть на проблему со стороны, понять Достоевского или Ницше, делало его душевную гамму цельной, но узкой.

Наконец, в-четвертых, говоря о мировоззрении Кропоткина в целом, следует подчеркнуть, что его светлое, оптимистически созидательное мировосприятие, вера в добрую природу человека и общества, делающие личность русского анархиста столь привлекательной для современников, однако, как нельзя более диссонировали с мрачным духом и катастрофической тенденцией эпохи и, во многом, не дали Кропоткину увидеть и оценить по достоинству ряд фактов и процессов, наложив свой отпечаток и на его отношение к проблеме личности.

Кропоткинский анархизм, будучи глубоко противоречивым, требует подробной критики и пересмотра самых своих основ, причем, как показали уже работы А.Борового, И.Гроссман-Рощина и других, наиболее плодотворна критика, проводящаяся с анархистских же позиций. Слишком просто и догматично-анархически было бы объявить, как Кропоткин: «все добро – от природы и народа; все зло – от государства», ибо тогда неизбежно встанет вопрос: а откуда же само государство? А потому, борясь против государства, не стоит абсолютизировать и демонизировать его. Принося дань глубокого уважения человечным устремлениям Кропоткина к социальному освобождению и социальной революции, мы, на исходе двадцатого века, начинаем понимать, что такая революция невозможна без революции личностной, без освобождения личности.

Глава III

Анализ проблемы личности в философии классического анархизма

Краеугольный камень анархизма – личность,

освобождение которой, по его мнению, является главным условием

освобождения массы, коллектива. По мнению анархизма, освобождение

массы невозможно до тех пор, пока не освободится личность, ввиду чего

его лозунг: «Все для личности».

(И.В.Сталин «Анархизм или социализм»)

§1. Общее в рассмотрении проблемы личности у классиков анархизма: личность и государство

Как, вероятно, уже стало ясно из предшествующего рассмотрения, анархизм, как мировоззрение и течение мысли, не представляет собой какой-то единой доктрины или учения: это широкий спектр различных философских, научных и социальных направлений – от индивидуализма до коммунизма, от полусекуляризованного христианства (Л.Н.Толстого и Г.Д.Торо) до воинствующего «антитеологизма», от просветительского рационализма и естественнонаучного позитивизма до вариаций гегельянства и «философии жизни».

Учитывая все это, важно, во-первых, вычленить общеанархическое идейное и ценностное, философское и социологическое «ядро» и, во-вторых, указать на те рамки и границы, внутри которых анархизм, при всей своей широте, все же сохраняет некое единство, специфику и качественную определенность, и вне которых перестает быть анархизмом.

Прежде всего отметим, что, при всей пестроте анархических учений, в своих социологических выводах они имеют больше общего, чем в философских основаниях – хотя и в социологии анархизма проходит жесткий водораздел между социалистическим (коммунистическим и «коллективистским» – синдикалистским) и несоциалистическим (индивидуалистическим) направлениями, а сами эти направления расколоты по вопросам о методах борьбы и конкретных формах будущего общества. И все же всех анархистов объединяет безусловное отрицание государства (отрицание государства «с оговорками» характерно и для либералов, и для социалистов-государственников), отрицание всех форм опеки над личностью, а также постулирование самоценности личности в качестве высшей мировоззренческой ценности и признание свободы целью и Путем, лекарством от всех личных и общественных недугов. [113] Однако и обоснование приведенных положений, и общефилософские основы, и конкретное видение общественных форм, способных заменить существующее государственное устройство, у различных анархических мыслителей порой диаметрально противоположны.

Попытаемся несколько конкретизировать общеанархические положения в отношении проблемы личности. Свободная личность и свободная общественность – две центральные идеи анархического мировоззрения, и потому за его границами неизбежно оказываются все учения, не признающие самоценности личности и не стремящиеся к обоснованию свободной общественности, хотя, как мы видели, одни из теоретиков анархизма делают больший акцент на утверждении и обосновании первой из этих идей, лишь декларируя вторую, а другие – на утверждении и обосновании второй из них, лишь декларируя первую. И все же крайние анархо-индивидуалисты, такие, как Штирнер, весьма далеки от признания государственно-эксплуататорского деспотизма приемлемой формой общественного устройства, а крайние анархо-коммунисты, такие, как Годвин или Кропоткин, безоговорочно признают суверенитет личности и стремятся оградить его от любого внешнего насилия.

Прежде всего, анархических мыслителей различных направлений объединяет (в том числе, и в вопросе о личности) критический пафос по отношению к существующему обществу и государству. Колоссальная критическая работа по развенчанию бесчисленных кумиров и оков, подавляющих человеческую личность, проделанная анархической мыслью, является одной из наиболее бесспорных и значительных заслуг анархизма.

Анархисты в своих произведениях осуществили десакрализацию Власти, показали ее бесчеловечную насильственную природу и сущность, ее связь с корыстными интересами эксплуататорских классов, взаимное сотрудничество современного государства и буржуазии, раскрыли относительный и произвольный характер государственных законов, претендующих на «незыблемость», «истинность» и «абсолютность». Анархисты убедительно доказали, что государство в теоретическом отношении опирается на «аксиому» о необходимости опеки над человеческой личностью, на идею о несуверенности и порочности личности, на веру в «доброго» начальника, господина, верховного арбитра и в «благой» безличный и бездушный закон, распинающий реальную живую личность на своем прокрустовом ложе.

В сочинениях классиков анархизма показана неразрывная связь власти и эксплуатации, как двух форм порабощения человеческой личности, дается разносторонняя и убедительная критика государственного права и таких неотъемлемых и отвратительных атрибутов государства, как полиция, армия, тюремная и воспитательная система. Анархисты показывают механизмы манипуляции личностями посредством фикции «выборов», представительства и парламентаризма, безусловно отрицают централизм и иерархичность, как основополагающие принципы государственности, и предлагают заменить их свободной общественностью, основанной на федерализме, добровольном договоре и децентрализации общественной жизни, разрабатывают (избегая при этом казарменной регламентации) основы и принципы либертарной социологии и этики.

Классики анархизма противопоставляют личность, как живого и полноправного, творческого и неповторимого человека, – «гражданину»: слуге государства, патриоту и винтику в машине власти. Они подробно показывают то, как государство неизбежно калечит и развращает личность, перекраивая ее по своей мерке, посредством казенного воспитания, пропагандистской машины, принудительного права приучая личность к рабству, послушанию, несамостоятельности, культивирует усредненность и лояльность, атомизацию и индивидуализм личности, ее безразличие к общественным вопросам, разрывает прямые связи между людьми, подменяя их своими бездушными иерархически-вертикальными структурами. При этом и власть имущие, представители правящих классов, развращаются хотя и по-иному, но не в меньшей степени, чем управляемые и угнетаемые: у них развивается паразитарная психология, наступает нравственная и умственная деградация. Единственным выходом, способным изменить существующее положение вещей, является восстание личности против государства (хотя это восстание понимается классиками анархизма весьма различно), осознанное неприятие и бунт против государственно-эксплуататорской системы, «внутреннее», а затем и «внешнее» противостояние ей и стремление личности к самоосвобождению и освобождению других личностей из-под государственного гнета. При этом создание свободной общественности: от «союза эгоистов» Штирнера до анархо-коммунистического общества Кропоткина – является залогом освобождения отдельной личности.

Классики анархизма единодушны в своей критике духовного отчуждения (и самоотчуждения) личности, в отрицании всех давящих ее, как «материальных», так и «идеальных» кумиров и авторитетов. Предвидя угрозу для личности, исходящую от нового, псевдо-социалистического государственного деспотизма, идущего на смену буржуазно-государственному строю, анархические мыслители в своих работах огромное внимание уделяли критике революционного мессианства, развенчанию государственно-социалистических утопий и учений о партийных и классовых диктатурах как способе построения социалистического общества. Государство, основанное на насилии и подавлении личности, может быть средством лишь большего закабаления и порабощения, но не освобождения личности – убедительно доказали в своих работах Штирнер, Прудон, Кропоткин и, особенно, Бакунин.

Итак, в своих критических социально-политических, экономических, социологических построениях различные анархические мыслители наиболее единодушны, и все они исходят из безусловного отстаивания ценности, свободы, прав человеческой личности и из стремления к созданию свободной общественности. Все они подчеркивают необходимость создания в обществе условий для максимального развития личности – через упразднение принудительно-государственных учреждений, развитие атмосферы свободы и терпимости, наконец, через обеспечение социально-экономических гарантий для развития личности и преобразования воспитания на либертарных началах. При этом свобода предстает не только целью, но и средством: все «благие» начинания, предпринимаемые помимо и в ущерб свободе личности, на деле оказываются отнюдь не благими.

Но, едва встает вопрос об определении личности и о понимании ее свободы, начинаются существеннейшие разногласия. Так, одни анархические мыслители, декларируя свободу личности, верят в изначально благую природу человека (то – как существа разумного (Годвин, Прудон), то, как существа животного (Кропоткин)) и, следовательно, на деле не допускают проблемы выбора, опасности свободы, риска ответственности личности. Другие, как Штирнер, отрицая любое вне– и надличностное понятие «блага», проповедуют произвол отдельной личности, которая свободна делать то, что она захочет, и, в отличие от первых мыслителей, исходящих из ценностного «абсолютизма» (веры в наличие объективных и познаваемых, общезначимых Разума, Добра, Справедливости), напротив, тяготеют к ценностному релятивизму. Третьи, как Бакунин, наиболее глубоко осознавая свободу личности, как проблему, и признавая наличие общезначимых ценностей, тем не менее, указывают, что никакое «благо» невозможно вне выбора и свободы личности, хотя сам по себе выбор и свобода личности вовсе не ведет автоматически к «благу», а, напротив, может вести и ко «злу».

Таким образом, если в вопросе о взаимоотношениях государства и личности все анархисты более или менее едины, то во всех прочих вопросах, связанных с личностью (ее определение, значение, личность и общество, личность и природа, роль личности в истории, волевое и рациональное, индивидуальное и социальное начало в личности, личность и мораль), имеют место существенные расхождения. Поэтому для удобства рассмотрения следует сгруппировать основные подходы к проблеме личности в анархизме по направлениям и сопоставить их между собой: взаимодополняя и взаимно критикуя друг друга, они выявляют свои сильные и слабые стороны, свои односторонности, крайности и теоретические достижения.

§2. Основные подходы к рассмотрению проблемы личности в философии классического анархизма: сопоставительный анализ

В начале ХХ века А.А.Боровой констатировал, что современный анархизм представляет собой «хаос идей»: «И этот хаос питается не случайными разногласиями отдельных утверждений. В анархизме сливаются самые разнообразные, самые противоречивые и даже враждебные упования». При этом «основные проблемы анархизма», по мнению Борового – «отношение его к личности и творческой силе разума, к принуждению и праву, идеалу и компромиссу» (47; 5).

Как по отношению к проблеме личности, так и по общефилософской направленности их мировоззрений, классиков анархизма можно разделить на три группы (оставив при этом в стороне религиозный анархизм Толстого и некоторых других мыслителей). К первому направлению относятся Уильям Годвин, Пьер Жозеф Прудон и Петр Алексеевич Кропоткин. Ко второму – полярно противоположному направлению в философии анархизма, прежде всего принадлежит Макс Штирнер. Наконец, к третьему направлению можно отнести Михаила Александровича Бакунина.

Говоря о первом и втором из указанных направлений в философии анархизма, нетрудно заметить, что, полемизируя друг с другом, впадая в противоположные односторонности и крайности, они осуществляют как бы «разделение труда» в рассмотрении проблем, связанных с личностью. Если первое из указанных направлений может считать своей основной заслугой детальную разработку либертарной социологии и этики, создание учения о свободном обществе, гармонично сочетающем интересы составляющих его личностей и отвергающем казарменную регламентацию, то главной заслугой второго – анархо-индивидуалистического направления – является серьезная и глубокая философская разработка личностной проблематики. И наоборот, если построения Годвина, Прудона и Кропоткина страдают слабостью философского обоснования, неглубиной исходных положений, противоречащих окончательным выводам, то философски оригинальные и глубокие мысли Макса Штирнера слабо подкреплены конкретными социологическими и политико-экономическими обоснованиями и разработками. Если первое из указанных направлений ярко воплощает социалистическое ценностное начало в анархической мысли и занимается по преимуществу социологической проблематикой, то второе воплощает индивидуалистическое начало в анархизме и обращено к проблемам общефилософским, во многом отрываясь от социологической конкретики. Однако очевидно, что как чисто социологическое (и социологизаторское) учение, так и «чистая философия» одинаково не способны к адекватному постижению и раскрытию личностной проблематики.

I. Таких мыслителей, как Годвин, Прудон и Кропоткин, при всей разности их учений, их практических социально-политических выводов, объединяет ряд существеннейших моментов, обусловивших общность подхода к проблеме личности.

Все они следуют философской парадигме Просвещения или Просвещения и позитивизма. Для их философских взглядов в высшей степени характерен рационализм, морализм и натурализм. Все они верят в прогресс, в науку, в народ, в наличие общезначимых, объективных и постигаемых Законов, Разума и Справедливости, которые фатально воплощаются в мире. Все они верят также в изначально добрую природу человека и общества и, соответственно, во всемогущество социальных преобразований, способных в принципе устранить как все человеческие пороки, так и все существующие конфликты между личностью и обществом.

Сильными моментами их социологических построений, связанных с проблемой личности, являются отрицание всякой внешней опеки над личностью, всех навязанных ей авторитетов и кумиров, критика государства и связанного с ним буржуазного общества, порабощающего и развращающего человеческую личность, проповедь неотчуждаемости суверенитета личности, идея о неразрывной связи, существующей между свободой и равенством, между личным и общим началом в будущем социалистическом обществе. Указанные мыслители проповедуют равенство личного (человеческого) достоинства всех людей и основывают на этом положении свои этические учения, которым они придают большое значение, противопоставляя общественную мораль принудительному государственному праву. Однако, эти гуманные социологические выводы, критика всего, что подавляет личность, и проповедь свободной общественности, приходят в вопиющее противоречие с плоской и неглубокой философской основой, которая не оставляет места для проблемы личности, для рассмотрения (а не просто декларации) специфически личностного.

Ведь вера указанных мыслителей в абсолютный детерминизм и исторический фатализм, в наличие вечных и познаваемых идей (Справедливости, Разума и пр.), редукционистское смешение личного, общественного и природного, приводят к тому, что проблема личности как таковой не ставится и не замечается. Личность понимается данными классиками анархизма, по преимуществу, как интеллектуальный и нравственный феномен, а иррациональное (волевое, эстетическое, бессознательное и пр.) начало в личности игнорируется.

Личность фактически воспринимается как орган общества, как часть социального механизма, как слуга и агент исторического прогресса – подчеркивается ее детерминированность, взаимосвязь, общность с другими личностями, тогда как творческое, автономное, неповторимое в ней не замечается или трактуется как «несущественное». Ценность личности декларируется (и учение о свободном обществе охраняет эту личность), но никак философски не обосновывается и даже не вполне осознается. Так, хотя и провозглашается полная свобода, но, во-первых, как лишь свобода разума («свободу воли» Годвин, например, прямо называет нелепостью), а во-вторых, не осознается вся реальная глубина и сложность этой проблемы: имеет место «выбор без выбора». Различия между личностями понимается чисто количественно (по степени добродетельности и интеллекта), как различия между «умным» и «очень умным», «хорошим» и «очень хорошим» – а уникальность теряется; объемность личностного измерения редуцируется на плоскость. Все личности, в конечном счете, трактуются как тождественные друг другу – благие (но лишь испорченные несовершенством общества), механические и пассивные участники исторического развития; реальными же субъектами мирового и исторического процесса выступают Природа и Общество в их тотальности. Так, у Прудона личность оказывается лишь слугой идеи Справедливости, пассивным агентом исторического процесса, а у Кропоткина личность растворена в природно-животном мире, и специфически личностное просто не замечается. Момент равенства и солидарности между личностями всячески преувеличивается, а изначальное, онтологическое неравенство и борьба игнорируются, что ведет к идиллически-бесконфликтным и, по существу, наивным социальным построениям.

Опасностью, которой чревато указанное противоречие между философскими основаниями и социологическими построениями мыслителей данного направления в анархизме, является угроза выхолащивания личности, ее объективации, рационализации, растворения и подчинения над– и внеличностным сущностям; и не случайно в либертарных учениях Годвина, Прудона и Кропоткина диссонансом звучат то чуждые ноты казарменной регламентации, то моменты гармонически-идиллической утопии.

И Годвин, и Прудон, и Кропоткин сходятся в своей вере: коль скоро Истина едина, Разум у всех одинаков, то люди придут к истине и справедливости не под нажимом извне, а через проповедь истины, через уничтожение искусственных и насильственно-произвольных учреждений; то есть унификация произойдет не через насилие власти сверху, но через свободное творчество людей снизу. Рациональное начало в личности и ее социальная и биологическая детерминированность чрезвычайно преувеличиваются, тогда как ее способность к саоопределению и самосозиданию, ее неповторимость и иррациональность, непредсказуемость и самостоятельность, – недооцениваются. Все это приводит к идеализации природной жизни и народного творчества и к определенной демонизации роли государства. Все существующие коллизии между личностью и обществом объясняются указанными мыслителями исключительно пороками общественной организации: в более же совершенном обществе, свободном и справедливом, предполагается достижение полной гармонии между личностью и обществом (разумеется, за счет отождествления личностью себя с обществом).

Итак, теоретиками анархизма, принадлежащими к первому из названных направлений, искренне декларируется ценность личности, делаются либертарные социологические выводы, обосновывается свободное общество и гуманистическая этика, однако все эти построения вступают в противоречие с плоской, чисто рационалистической, моралистической, детерминистской и прогрессистской философией, оставляющей для постановки проблемы личности очень немного места.

II. Антиподом указанного направления в анархической мысли является теоретик анархического индивидуализма Макс Штирнер. Достоинства и недостатки его подходов к проблеме личности диаметрально противоположны тем, которые были отмечены у первой группы мыслителей. Если Годвин, Прудон и Кропоткин, в первую очередь, социологи, то Штирнер – собственно философ; если они – социалисты, то он – индивидуалист; если они опираются на рационалистическую традицию Просвещения и позитивизма, то Штирнер выступает отчасти предтечей «философии жизни» и проповедует философский волюнтаризм и иррационализм. Если в центре рассмотрения Годвина, Прудона и Кропоткина – разумное начало в человеке, биологическая и социальная детерминация, равенство и солидарность, общее, универсальное и тождественное в личностях, то Штирнер в своей книге делает акцент на единичном и единственном, на уникальном, неповторимом в личности, на ее творчестве, воле, борьбе и проповедует прежде всего именно свободу воли (а не разума). Вся его книга «Единственный и его собственность» есть страстная апология отдельной человеческой личности. Он постоянно подчеркивает ее творческую мощь, ее необъективируемость и иррациональность, ее неповторимость и первичность по отношению ко всем надличностным кумирам: морали, обществу, науке и т.д. Личность у Штирнера – центр мироздания, творческая сила, движущая историю. Штирнер противостоит объективизму и рационализму гегелевской философии и всячески подчеркивает значение субъекта, особо указывая на волевой, иррациональным момент, как определяющий в личности. Он также подвергает разрушительной критике все, что посягает на суверенность и свободу личности – в том числе, государство.

Виртуозно используя диалектику, Штирнер показывает механизм отчуждения и самоотчуждения личности и призывает ее вернуть себе все то, что она утратила. Он указывает на принципиальную несводимость личности ко всем ее «ролям» и проявлениям, на различие между личностью и объективированно-отчужденными продуктами ее деятельности. Он призывает личность отвергнуть все надличностные фетиши, идеологические фантомы и деспотические учреждения, осознать свои истинные интересы и начать борьбу за свое освобождение. При этом он не разделяет иллюзий о том, что изменение общества способно полностью ликвидировать антагонизм между личностью и социумом. Главная заслуга штирнеровского анархизма заключается в философской реабилитации и выдвижении на передний план личного, уникального, субъективного, а также в огромной критической работе, бесстрашно проделанной им.

Однако достоинства штирнеровской философии, будучи им развиты до предела, перерастают в недостатки, слабости и нелепости: Штирнер недооценивает значение категории «общего», социально-экономической и биологической обусловленности личности, абсолютизирует противопоставление между личностью и обществом, между «человеком» и «Единственным», между личностью и ее содержанием. Борьба с фетишизмом приводит Штирнера к абсолютизации субъективизма и произвола. Этот сверхсубъективизм, в конце концов, приходит к логическому самоотрицанию, к превращению «Единственного» из уникальной и живой личности в пустую абстракцию, находящуюся в вакууме и лишенную содержания. Штирнеровская философия таит в себе опасность полного игнорирования общества и морали, имеет тенденцию к проповеди солипсизма, имморализма и релятивизма.

В целом следует указать, что негативная работа, проделанная Штирнером и «апофатическое» определение личности (как «творческого Ничто», как того, что не является абстракцией, невыразимо и не объективируется целиком) намного сильнее и убедительнее у него, чем попытки дать позитивное определение личности – эти попытки чреваты у Штирнера то рецидивами проповеди мещанства, то изоляцией и выхолащиванием личности, то скатыванием к пустым декларациям.

Помимо чисто философских недостатков и противоречий, к слабым сторонам указанного направления в анархизме, несомненно, относится то, что, если первое из рассматриваемых направлений, разрабатывая конкретные социальные проекты и увлекая за собой на практике массовые движения, страдало «философской декларативностью», то анархо-индивидуализм Штирнера, при всей смелости и глубине его философских построений, страдает «декларативностью социологической». Он далек от реальной практической борьбы и даже от подробного рассмотрения социологических проблем, связанных с личностью, ограничиваясь указанием на общие принципы. Проблемы взаимоотношений личности и общества решаются им односторонне (в сторону принижения общества и изоляции личности), а социальные проблемы мало разработаны: Штирнер ограничивается лишь общим призывом к созданию «союзов эгоистов» и восстанию рабочих против буржуазного общества. Таким образом его интересные и, порой, замечательные философские идеи о личности недостаточно связаны с жизнью, а его блестящая критика не переходит в более реальное и «материальное» действие – эта сторона, несомненно, намного сильнее разработана у первого из указанных направлений в анархической мысли, более «конструктивного» и «позитивного».

В общем, сравнивая два направления в анархических подходах к проблеме личности, отметим, что, в то время как первое во многом склонно не видеть этой проблемы, недооценивать и игнорировать ее, (декларируя ценность личности, но на деле отдавая приоритет сверхличному, в частности, обществу), то второе, напротив, утрирует, гипертрофирует эту проблему, увлекаясь полемикой, чрезмерно и искусственно противопоставляет свободную личность социуму, волю – разуму, единичность – общему. Если первое направление можно отчасти упрекнуть в чрезмерном оптимизме и «конструктивности», порой принимающей форму маниловских идеалов, то второе направление можно упрекнуть за тенденцию к имморализму и полному отрицанию всяческих идеалов, всего общезначимого и конструктивного.

Чтобы не быть голословными, сравним некоторые моменты отношения Годвина и Штирнера к проблеме личности. Если Годвин уверен в призвании личности служить Добру, Истине и Справедливости и, делая акцент на общем, не видит принципиальных различий между личностями, то Штирнер полностью отвергает необходимость служить кому-то и чему-то, абсолютно отрицает связь личности с чем-то вне– и надличностным, отрицает все «универсальное», «трансцендентное», все «святое», не признает обязанности и долг личности, абсолютизируя лишь индивидуальное и неповторимое, свободное и независимое в ней. Он убежден в том, что «я» есть ничто, но ничто творческое, способное творить из себя весь мир; мир не имеет универсальных и всеобщих смыслов и представляет собой борьбу сил и воль, борьбу всего против всего за самоутверждение, из чего логически следует культ «себя» и «моего» и отрицание всего «не моего».

Если Годвин понимает «личность» предельно обще и абстрактно-универсально, как только «человеческое» во мне (тогда как индивидуальное для него второстепенно), то Штирнер понимает «личность» предельно конкретно и специфично, как только «мое» во мне – не связанное ни с чем и не зависящее ни от чего – и поэтому отрицает все «общечеловеческое».

Если Годвин призывает к служению идеалу, к неприятию существующего – во имя высшего, подлинного, рационального, то Штирнер призывает, отринув химеры идеалов, принять настоящее, принять себя целиком, во всей конкретности, реальности и полнокровности; при этом, в то время, как Годвина можно упрекнуть в определенной теоретической наивности, конструировании и гипостазировании надличностных идеалов, то Штирнеру можно адресовать упрек в тенденции к самодовольному конформизму, к которому его влечет принципиальная и последовательная антииерархичность и антиидеализм его «философии жизни».

Острие критики Штирнера направлено не только против государства, права и эксплуатации, как у представителей первого из указанных направлений, противопоставляющих государству и праву – общество, науку и мораль (свободные от насилия и произвола), но – против всего надличного и внеличностного, в том числе, – и против морали, науки и общества.

Если Годвин (как и Прудон с Кропоткиным) убежден в том, что человек по природе добр и ему поэтому можно доверить свободу от опеки, то, по мнению Штирнера, у человека нет никакой «общей» «природы» или «сущности»; «добра» и «зла» как таковых не существует, и потому личность должна сама утверждать свои законы и истины и сама должна освободить себя от любой опеки.

Если Годвин склонен социологизировать личность и растворять ее в обществе, то Штирнер склонен изолировать личность и чрезмерно противопоставлять ее обществу. Наконец, если Годвин верит в достижимость конечного разумного социального идеала, то Штирнер указывает на вечную, динамичную жизнь, не знающую «совершенных» и «законченных» форм, для которой окостенение подобно смерти.

Итак, если для взглядов представителей первого направления в анархизме – Годвина, Прудона и Кропоткина – характерен морализм, прогрессизм, рационализм, натурализм, детерминизм и социологизм при разработке проблемы личности, то у Макса Штирнера в его учении, напротив, имеет место иррационализм, волюнтаризм, субъективизм, имморализм.

Таковы два крайних «крыла» в подходах к проблеме личности в анархической мысли. Каждое из них имеет свои крупные достижения, но также и существенные недостатки и односторонности.

III. На наш взгляд, односторонности и крайности двух рассмотренных направлений анархической мысли во многом преодолевает в своих взглядах на личность Михаил Александрович Бакунин. Он сочетает глубину теоретического обоснования личностной проблематики с действенным гуманизмом практических выводов. Его философия удачно сочетает элементы просветительско-позитивистские, рационалистические, детерминистские, социологизаторские, – с элементами «философии жизни»: субъективизмом, иррационализмом и интуитивизмом.

В своей философии Бакунин использует идеи Гегеля, Фихте, Фейербаха, позитивистов и одновременно выступает предтечей таких антиподов и гегельянства и позитивизма, как экзистенциальная философия и «философия жизни». Он преодолевает как плоский рационализм, фатализм, объективизм и детерминизм прудоновского учения о личности, так и односторонний субъективизм и волюнтаризм учения Штирнера, и сочетает сильные стороны их учений: социализм Прудона и индивидуализм Штирнера.

Если констатация биологической и социальной детерминированности личности позволяет Бакунину поставить ее в контекст природы и общества и отвергнуть теории, стремящиеся подчинить личность трансцендентным кумирам, то учение о бунте и свободе, как важнейших проявлениях личности, позволяет Бакунину отстоять уникальность и достоинство личности против фатализма и объективизма, сочетать гуманизм и персонализм, социализм и индивидуализм. Бакунин не только постулировал величие единичной личности, подобно Штирнеру, и не только сумел разработать социологическую теорию свободного общества, состоящего из свободных личностей, как Годвин, Прудон и Кропоткин, но соединил в своем учении эти две стороны, дал глубокое философское обоснование как ценности личности, так и анархического идеала в целом.

Важнейшие элементы и предпосылки бакунинского философского учения о личности: мысль о примате жизни над наукой и о непостижимости личности для научного познания, учение о свободе и бунте как важнейших, неотъемлемых проявлениях личности, и представление о «человеке», как динамической потенции, воплощающейся в многообразных, уникальных, но равноценных по своему человеческому достоинству, личностях. Если Годвин, Прудон и Кропоткин явно превозносят «человека» над «личностью», а Штирнер, напротив, отрицает «человека» во имя «личности», то Бакунин раскрывает глубокую взаимосвязь эти понятий: «человек» – потенция личности, личность – проявление и воплощение человека. «Человек» индивидуализируется в личности, личность же зарождается и вырастает (и перерастает) в человеческом социуме, на основе общечеловеческого.

Если Прудон, Годвин и Кропоткин подчеркивали социальную сущность человека и общечеловеческое начало в личности, а Штирнер – индивидуальную сущность человека и уникальность личности, то Бакунин сумел показать, что «человек одновременно и самое социальное, и самое индивидуальное из всех существ», причем социальность человека не исключает, но предполагает его индивидуальность. В бакунинской философии личность представлена динамично, глубоко и разносторонне, она вписана в общественный контекст и одновременно «выламывается», «выпадает» из него, преобразует его и себя посредством труда, мысли и бунта. Ценность личности не просто декларируется, но глубоко философски обосновывается – анархическая социология и этика приобретает в философии Бакунина надежный и адекватный фундамент.

Важно подчеркнуть, что Бакунин далек от выдумывания «конечных идеалов» и регламентации будущего общества, он не верит в возможность гармоничного и бесконфликтного сосуществования личности и общества, равно как и не постулирует неизбежность борьбы всех против всех: его анархизм есть не замкнутая догматическая «система», не оторванное от жизни философствование, не претендующий на «научность» анархизм Кропоткина – но открытое и динамичное мировоззрение, насквозь диалектичное.

Коль скоро личность детерминирована обществом и природой, взаимосвязана с другими личностями, исключается ее изоляция, произвол и моральный релятивизм в духе Штирнера. В то же время, благодаря положению о том, что мысль, наука не может постичь всех бесчисленных причин и факторов, воздействующих на личность, и не может «схватить» живой индивидуальности – становится возможным обоснование творческой, активной позиции личности, которая должна жить, бороться и бунтовать, исходя из своих личностных ценностей и смыслов и утверждая их, а не дожидаясь «научных» фаталистических повелений и предписаний. Более того: свобода воли, бунт, как специфически человеческое проявление, способность человека ставить идеальные цели, «поднимаясь» над самим собой и преодолевая свою «животность» и авторитарность окружающего общества, в свою очередь, противостоят существующей «реальности» и «причинности» – личность и включена в мир и в социум (чего не доставало учению Штирнера), и одновременно борется с ним, и принимает его, и создает свой мир (чего не было ни у Прудона, ни у Годвина, ни у Кропоткина).

В своем замечательном учении Бакунин, на наш взгляд, сумел наиболее полно и глубоко рассмотреть проблему личности, сочетая достоинства и избегнув недостатков двух других направлений в анархической мысли. Личность и общество, свобода и равенство, единичное и общее, разрушение и созидание, рационализм и иррационализм, философское обоснование и социологические построения, теоретическая проповедь и реальная практическая борьба – все диалектически сочетается в его философии личности и в его революционной практике. При этом он избегает схематизма, прожектерства и догматизма, интуитивно подходя к пониманию анархизма, как «социальной апофатики» (наш термин – П.Р.), как открытого мировоззрения, призванного не навязать личности новые догмы и оковы, но расчистить пути для ее развития. Социологическое и философское, социалистическое и индивидуалистическое, просветительски-рационалистическое и иррационально-волевое [114], абстрактно-умозрительное и действенно-практическое начала в анархической мысли удачно сочетались в учении и практике Бакунина, сумевшего осуществить теоретический синтез, который дал весьма плодотворные результаты, в том числе, и в рассмотрении проблемы личности. Разумеется, Бакунин наметил лишь общие подходы и указал принципиальные моменты анархического мировоззрения, но, к сожалению, к концу XIX – началу ХХ века его теоретическое наследие во многом было забыто и отодвинуто на второй план возобладавшим в анархизме кропоткинским направлением.

Однако в 1920-ые годы в России ряд анархических мыслителей – Я.Новомирский, И.Гроссман-Рощин и, в первую очередь, А.А.Боровой вновь обращаются к полузабытым идеям Бакунина и подвергают анархическое учение суровой и глубокой самокритике.

§3. «Самокритика» анархизма и разработка проблемы личности в философии Алексея Борового

Имя Алексея Алексеевича Борового (1875-1935) сегодня почти не известно в нашей стране и в мире. А между тем Боровой был крупнейшим и оригинальнейшим анархическим мыслителем после П.А.Кропоткина, сумевшим подвергнуть глубокому пересмотру и обновлению самые основы анархического мировоззрения и по-новому подойти к центральной проблеме философии анархизма – проблеме личности. [115]

Ввиду как чрезвычайной важности высказанных Боровым мыслей по данной проблеме, так и полной их неизученности в современной литературе, мы, завершая наш анализ философии классического анархизма, считаем нужным остановиться на центральных моментах анархического учения Борового, которое и по сей день не утратило своей актуальности и значимости, и которое мы по большей части разделяем. [116]

Судьба и самого Алексея Алексеевича Борового, и его идей была трагичной. Ему выпало завершать традицию русского анархизма (вплоть до конца 1980-ых годов, когда анархическая мысль и анархическое движение вновь стали возрождаться на территории России) и не иметь последователей и продолжателей своего дела. Он умер в ссылке в 1935 году, не изменив своим убеждениям. Уделом всего его творческого пути было одиночество: он был одинок среди анархических теоретиков, прокладывая новые дороги и часто подвергаясь упрекам в «ереси» со стороны своих ортодоксальных товарищей.

Основными идейными источниками мировоззрения Борового были философия Анри Бергсона, практический опыт революционного синдикализма на Западе, русская художественная, социологическая и философская литература и анархические учения Макса Штирнера и Михаила Бакунина. Алексей Алексеевич был мыслителем поистине энциклопедического дарования: юристом, экономистом, социологом, писателем, историком, литературоведом и общественным деятелем. В его работах исследуются и проблемы экономической науки, и соотношение рационализма и иррационализма, детерминизма и свободы, содержатся и критика парламентаризма, и изучение опыта революционного синдикализма, и история личной свободы во Франции, и анализ творчества Ф.М.Достоевского…

Боровой сочетал огромную эрудицию, широту взглядов и прекрасный поэтический стиль своих работ, с глубиной, своеобразием и оригинальностью мысли, способностью находить новые решения и обостренно чувствовать ключевые проблемы человеческого бытия. Хотя Боровой и участвовал в практической общественной деятельности, но, скорее его можно назвать не «практиком», но пропагандистом и теоретиком анархизма.

Для Борового очень характерна терпимость и широта взглядов – как внутри анархизма (он всегда вне и шире узких партий и течений), так и вне его, что не очень-то характерно для мыслителей его эпохи, разделенных по партийному и групповому признаку. В его работах на равных присутствуют и Соловьев, и Достоевский, и Михайловский, и Ницше; он отдает должное и правде либерализма, и правде социализма. Боровой – индивидуалист, но признающий ценность социализма; антимарксист, отдающий должное заслугам Маркса; атеист, с уважением цитирующий и прекрасно знающий труды русских религиозных мыслителей – С.Н.Трубецкого, В.С.Соловьева и других. Алексей Боровой – мыслитель, но он и поэт, поэт анархизма, романтик не только по существу, но и по форме своих работ. Анархизм для Борового есть «романтическое учение с реалистической тактикой». Личность, борьба за ее освобождение – таков основной лейтмотив его произведений. Он – один из немногих анархистов, которого можно с полным правом назвать философом, именно создателем анархического мировоззрения, а не просто публицистом или сочинителем прикладных схем, программ и рецептов.

Остро ощущая потребности своего времени, Алексей Боровой не был ни обыкновенным популяризатором, ни академическим кабинетным ученым. Алексей Алексеевич Боровой – глубоко оригинальный и самобытный мыслитель. В его творчестве присутствуют несколько дорогих ему тем, несколько новых, центральных для него мыслей, – и, хотя за 30 лет своего творчества на ниве анархизма он прошел сложную идейную эволюцию, это центральное «ядро» оставалось, в основном, неизменным.

Три главных «кита» мировоззрения Борового, по нашему мнению, таковы: это антирационализм (апология жизни), индивидуализм (апология личности) и активизм (апология действия). Не ставя перед собой задачи пересказывать его работы и систематизировать его огромное теоретическое наследие, остановимся лишь на этих основных темах, самых существенных и характерных для мировоззрения Борового.

I. Самокритика традиционного анархизма. Чтобы понять глобальную и всестороннюю самокритику анархизма, предпринятую Алексеем Боровым, кинем беглый взгляд на те противоречия, к которым пришла в первой четверти ХХ столетия анархическая мысль.

В господствующем в анархизме – коммунистическом, кропоткинском течении, оттеснившем бакунизм, личность, как мы видели, во многом декларативна, ей нет места, предполагается, что в совершенном обществе она достигнет полной гармонии с социумом, и все ее проблемы автоматически будут решены. Отсутствовало понимание специфики, своеобразия и важности личности, которая представлялась то ли деталью общества, то ли – животным среди животных и была затеряна и растворена в биологическом и социальном мире. Имела место вера во всемогущество социальных преобразований, обожествление творческой роли народной массы и первобытного состояния общества, демонизация государства. Была предпринята попытка построить законченную рационалистическую систему анархизма «по методу естественных наук», основанную на философии Просвещения и позитивизма. Предпринимались попытки дать детальное описание будущего «идеального общества». Значение народа, класса, человеческого общества в целом абсолютизировалось; социология заслонила философию, общество – личность, ценности равенства, солидарности и взаимопомощи заслонили собой уникальность и свободу личности, бакунинское теоретическое наследие было позабыто. Следствием этих теоретических слабостей и противоречий были излишний оптимизм, элементы утопизма и прожектерства в конкретных построениях, отрыв анархической мысли от жизни.

С другой стороны, существовал крайне одиозный в своей абсолютной односторонности анархический «индивидуализм» окарикатуривший и доводящий до абсурда и без того спорные идеи Штирнера и Ницше, далекий от реальной жизни и социальной борьбы, антиобщественный и самодовольный, проповедующий культ сверхчеловека и представляющий собой маргинально-богемное движение.

Алексей Боровой в своих работах четко и честно обозначил главные болевые точки в анархическом мировоззрении.

Он в своих работах осуществил как подробную критику кропоткианства и «абсолютного индивидуализма», так и возврат к философии Бакунина, которую Боровой сумел понять и оценить так глубоко, как никто другой. Философия жизни, адогматизм, отрицание конечного идеала, бунтарский дух бакунинского учения глубоко импонировали Боровому.

Мыслитель предпринял серьезную попытку обновить анархическое мировоззрение и, выделив в нем ценное и непреходящее, преодолеть ряд мировоззренических догм и теоретических основ, давно устаревших, принадлежащих прошлому и пришедших в противоречие как с современными условиями, так и с основными ценностями самого анархизма. Боровой сознательно поставил перед собой задачу – обновить основы анархического мировоззрения, приспособить его к реалиям современности и дать честную самокритику анархизма с учетом как социального опыта Великой Российской Революции и западного революционного синдикализма, так и достижений новейшей философии. Социалистический и индивидуалистический «потоки», которые до этого не только питали анархическое мировоззрение, но и, в известной мере, раскалывали его на два крыла, взрывали изнутри, должны быть синтезированы – осознал А.А.Боровой. Он стремился, с одной стороны, преодолеть крайний «индивидуализм», трактуемый зачастую в аристократическом и антисоциалистическом духе, как полный разрыв личности с обществом, так и плоский «социализм», понимаемый как чистый социологизм, вера во всесилие и всеблагость общественных преобразований, недооценка роли личности и ее самостоятельности и пренебрежение философией, – а то и просто принесение личности в жертву на алтарь безличных фетишей.

Поскольку анархическим течением, доминирующим в России и на Западе в начале ХХ века, было кропоткианство, то Алексей Боровой сосредоточил свою основную критику именно на нем. Он отвергал в кропоткинском учении его рационализм, механицизм и редукционизм, чрезмерный социологизм, веру в возможность построения анархизма как рационалистической и законченной системы (справедливо усматривая в таких попытках насилие над жизнью и над личностью), веру в возможность выработки «конечного идеала» анархизма, идеализацию и фетишизацию творческой силы масс – для Борового исходной и главной реальностью, творцом истории является не масса, но личность.

Если мыслителю и не удалось в полной мере осуществить задуманный им теоретический синтез и разрешить все поставленные им вопросы, то, по крайней мере, он сумел наметить проблему, нащупать болевые точки традиционного анархизма и поставить задачу их преодоления.

II. Учение Алексея Борового о личности. Признавая теоретические заслуги либерализма и социализма, Боровой подчеркивает, что либерализм поставил вопрос о политических правах личности, а социализм – об ее экономической обеспеченности. Но только анархизм – это философия личности par excellence, отрицающая все надличностные фетиши и ставящая во главу угла, в центра всех своих построений живую человеческую личность: «Из всех формул, в которые страдающее, мыслящее и мечтающее человечество, облекло свои страстные искания общественного идеала, – анархизм, несомненно, является наиболее возвышенной и наиболее полно отвечающей на запросы пытливой человеческой мысли. Наиболее возвышенной, говорю я, потому что центральной идеей анархизма является конечное освобождение личности» (53; 45).

В своих работах Боровой неоднократно повторяет: «Личность есть центр анархического мировоззрения. Полное самоопределение личности, неограниченное выявление ею своих индивидуальных особенностей – таково содержание анархического идеала» (47; 22).

Выступая против всех учений, гипостазирующих надличностные объективированные фетиши и общности: Государство и Народ (Ж.Ж.Руссо), Человечество, как единое Существо (О.Конт), Класс (К.Маркс) и т.д., Боровой справедливо указывает на «отсутствие подлинной реальности у общества, как такового. Подлинной самоочевидной реальностью – является личность. Только она имеет самостоятельное нравственное бытие, и последнее не может быть выводимо из порядка общественных отношений» (47; 28). Личность всегда первична (не генетически, разумеется, а аксиологически!), а общественность – вторична, производна, она «реальна отраженным светом, светом реальной личности». Если личность является абсолютной ценностью, первичной и непостижимой до конца, творческой и уникальной, то общество в лучшем случае, обладает ценностью вторичной, относительной. Никогда личность не может быть сведена целиком к обществу, не может быть полностью детерминирована и, напротив, общество всегда движется и развивается через деятельность, через творчество и инициативу конкретных личностей. Поэтому антагонизм между личностью и обществом невозможно преодолеть; «идеальное, гармоничное общество» означало бы смерть личности; напротив, социальное развитие осуществляется всегда через драматическое столкновение творческой и свободолюбивой бунтующей личности с косными и инерционными формами общежития. Личность – первична, уникальна, интегральна, она – творец истории и не сводится только к социальному и только к разумному.

Однако все сказанное отнюдь не означает, что Алексей Боровой отрицает общество. Отдавая приоритет личности в конечном счете, он признает, вместе с тем, огромное значение общества для формирования личности. Если личность не сводима целиком к обществу, в котором она вырастает, и которое она перерастает, (и потому нельзя гипостазировать общество как самодовлеющую сущность и «субстанцию») то точно также личность и невозможна без общества. Алексей Боровой отрицает «абсолютный индивидуализм» и стремится к «оправданию общества» в его относительной ценности. Главный вопрос, стоящий перед анархизмом, по мнению Алексея Борового, таков: «Каким образом можно осуществить абсолютную свободу индивида, не прекращая общественной жизни?» (53; 70-71).

Сам Алексей Боровой понимает, что этот вопрос невозможно разрешить до конца, но нельзя и не разрешать непрерывно – не в теории, а на практике – постоянно расширяя рамки личной свободы. Алексей Боровой не растворяет личность в обществе, как Годвин, Прудон и Кропоткин, и не уничтожает общество во имя личности, как Штирнер, но, подобно Бакунину, указывает на их взаимную динамику и корреляцию: он понимает как невозможность их полной противоположности, так и их полного гармоничного соответствия.

«Исторически и логически антиномия личности и общества – неустранимы. Никогда ни при каких условиях не может быть достигнута между ними полная гармония. Как бы ни был совершенен и податлив общественный строй – всегда и неизбежно вступит он в противоречие с тем, что остается в личности неразложимым ни на какие проявления общественных чувств – ее своеобразием, неделимостью, неповторимостью. Никогда личность не уступит обществу этого последнего своего «одиночества», общество никогда не сможет «простить» его личности» (47; 22). Общество всегда усредняет, нивелирует, подавляет личность. Но, наряду с этим, общество – основа для развития личности, оно формирует ее, находится с ней в глубокой взаимозависимости и, как большая свобода личности ведет к прогрессу общества, так и больший прогресс общества помогает развиваться личности. «Но общественность есть лишь связность подлинных реальностей – своеобразных и неповторимых. Поэтому общественность не может быть абсолютной целью личности. Она не может быть безусловным критерием ее поступков. Она – есть средство в осуществлении личностью ее творческих целей» (47; 41). Однако, подчеркивает Боровой: «анархическое мировоззрение полагает, что в общественности подлинное освобождение может найти свою опору. Неограниченный индивидуализм ведет к… дурной свободе» (47; 30).

Крайний индивидуализм стремится к солипсизму, аморализму и деспотизму, тогда как анархизму дорога ценность и свобода каждой личности, и потому невыносимо всякое рабство. Поэтому анархизм «освобождает личность через свободную общественность» (47; 20).

Отрицая безличный объективизм, гипертрофированный рационализм традиционного анархизма, указывая на невозможность построить анархизм как «сугубо научное учение», Боровой подчеркивает: «Все «научное», «объективное», рационалистически доказуемое бывает безжалостно попрано, наоборот, остается нетленным все недоказанное и недоказуемое, но субъективно достоверное. В «знании» противоречия – недопустимы, вера знает – любые противоречия. Всякое знание может быть опровергнуто, а веру опровергнуть нельзя. И анархизм есть вера. Его нельзя доказать ни научными закономерностями, ни рационалистическими выкладками, ни биологическими аналогиями. Его родит жизнь, и для того, в ком он заговорит – он достоверен. Тот, кто стал анархистом, не боится противоречий; он сумеет их творчески изжить в самом себе. И анархизм не чуждается «науки», и анархизм не презирает формул, но для него они – средства, а не цель» (47; 160). Преодолевая застарелые заблуждения классического анархизма (и отчасти возвращаясь к прозрениям Бакунина), Боровой обновляет мировоззренческую, общефилософскую основу анархизма, приводя во взаимное соответствие его цели и теоретическое обоснование.

Боровой ощущал проблему личности, драму личности, как никто из анархистов: личность невозможна без общества, но и целиком не сводится к нему; не может с ним полностью слиться, не может не бунтовать, но не может и отвергнуть его, покинуть его. Общество в учении Борового предстает одновременно и как условие появления и развития личности, условие ее свободы, и как ее антагонист, тормоз на ее пути.

Боровой выделяет в структуре личности как индивидуальное, неповторимое, творческое начало, так и «сверхличное», альтруистическое, социальное. Конфликт и сотрудничество, о котором идет речь, таким образом, имеет место не только между обществом и личностью, но и внутри самой личности. Причем этот конфликт, неразрешимый теоретически, может разрешаться только в практике – через непрерывное самоосвобождение личности, которое будет иметь своим следствием непрерывное развитие общества. И борьба личности против социальных условностей и оков за свою свободу, за свое личное освобождение, есть, одновременно, и борьба за прогресс самой общественности, в силу глубокого «параллелизма» между судьбами общества и личности.

Итак, Боровой честно и в полной мере сознавал наличие данной проблемы, признавал законность определенных притязаний общества, и все же в конечном счете вставал на сторону личности. Как личность никогда не остановится в своем развитии и не будет целиком сводима к обществу и предсказуема, так и общество, сколь бы либертарно оно ни было организовано, все же никогда не откажется от своих посягательств на суверенность личности и неизбежно будет игнорировать данную личность в ее цельности, неделимости и уникальности, рассматривая ее лишь как социальную единицу и функцию: «Антиномия и заключается в необходимости для личности последовательного отрицания всех избираемых и утверждаемых ею форм общественности при неизбежности для нее общественного состояния» (52; 23-24).

Резюмируя свое понимание данной проблемы, Боровой заявляет: «Анархизм есть апофеоз личного начала; общественный процесс для него есть процесс непрестанного самоосвобождения личности через прогрессирующую же общественность… Анархизм строит свои утверждения на новом понимании личности, предполагающем вечное и антагонистическое ее движение (борьба с культурой за культуру). Поэтому он объявляет антагонизм личности и общественности неразрешимым и не формулирует никаких программ» (52; 64-65).

Несложно заметить, что эти мысли Борового продолжают и развивают замечательное учение Бакунина о бунте. Как понимает «личность» Алексей Боровой? «Современная личность есть конкретная, своеобразная, единственная, неповторимая индивидуальность, интегральный человек, умеющий гармонически сочетать в себе «святость духа» и «святость плоти», не остающийся чуждым ни одному из возможных человеческих чувствований. Самая совершенная моральная бухгалтерия была бессильна справиться с живыми антагонизмами личности. Личность же оказалась неспособной поступиться своими «правами», не поступаясь чувством человеческого «достоинства», чувством, бухгалтерии совершенно неизвестным» (52; 71).

Из признания вечным антагонизма между личностью и обществом, для анархического мировоззрения неизбежно вытекает отрицание возможности конечного общественного идеала – подчеркивает Алексей Боровой: «Конструирование «конечных» идеалов – антиномично духу анархизма. Анархизм – миросозерцание динамическое» (52; 41). Он даже называет эту идею основным мотивом своего анархического миросозерцания. Таким образом, анархизм оказывается не застывшей догмой, но вечным движением, открытым и динамичным учением, которое принципиально не может быть «закончено», без риска превратиться в утопизм и прожектерство.

Интересно отметить, что к подобному же выводу – о невозможности конечного идеала в рамках анархического миросозерцания, о невозможности «анархического общества», как чего-то застывшего и раз навсегда установленного, одновременно с Боровым приходит и другой видный и интересный теоретик русского анархизма – Яков Новомирский (в своей поздней работе «Петр Лаврович Лавров на пути к анархизму»). Созвучны Боровому и высказанные Новомирским мысли о необходимости возврата от кропоткинских схем к бакунинскому наследию, и положение о том, что в будущем безгосударственном социалистическом обществе сохранится антагонизм между личностью и обществом (то есть не все «зло» сводится лишь к наличию государства), и делом анархизма станет защита прав личности от посягательств общества.

Идейные искания Борового и Новомирского подвели своеобразный итог классическому анархизму и способствовали превращению анархизма в «объемное» (а не плоское), динамичное мировоззрение с глубокой философией и широкими теоретическими перспективами, а также отходу от догматизма и механицизма кропоткинского «научного» анархизма.

Указав на основные слабые моменты современного ему анархизма, Алексей Боровой ищет адекватное философское обоснование для возвышенных целей и интересных социологических построений анархизма и находит его – в «философии жизни», отрицающей застывшие формы, признающей разум в качестве инструмента, а не господина и верховного судьи познания, провозглашающей примат жизни и практики над теорией, отвергающей «конечный идеал». Боровой ищет также и адекватное духу анархизма социальное движение – и находит его в революционном синдикализме: творческом, боевом, не скованном догмами и бюрократическими формами, рабочем движении, направленном против власти и эксплуатации, сохраняющем автономию индивидов и одновременно объединяющем их в совместном действии.

Алексей Боровой стремился углубить философию анархизма и расширить его теоретические перспективы, подвергнуть его самокритике и придать ему динамизм и открытость. Он поставил и всесторонне рассмотрел вопрос о философских основах анархизма (в сравнении с либерализмом и государственным социализмом), разработал учение о личности и о невозможности конечного идеала в анархическом мировоззрении, дал новую интересную критику философии марксизма, обратился к возрождению бакунинского наследия, пытался преодолеть крайности чисто индивидуалистического и чисто социалистического направлений в анархизме, сочетав идеи Бакунина с идеями Штирнера и осуществив «прививку» социализма к индивидуализму и «прививку» индивидуализма – к социализму. Боровой отдал должное обществу, но провозгласил примат личности, как высшей ценности анархического миросозерцания.

Устами Алексея Борового, выступившего с публичной лекцией об анархизме в Государственном Историческом Музее, анархизм в России впервые в 1906 году открыто, легально и публично высказал свое кредо. Алексей Боровой подвергался гонениям и при самодержавном, и при большевистском режиме и, в отличие от многих своих соратников и единомышленников, (в частности, в отличие от упомянутых И.Гроссман-Рощина и Я.Новомирского) до конца остался верен своим взглядам и идеалам. Ему выпало тогда, в 1930-ые годы, завершить – на целых полвека! – русскую анархическую традицию и кануть в безвестность. Сегодня наконец следует воздать должное этому замечательному мыслителю, проповеднику свободы и певцу личности. И, по нашему убеждению, из всех анархических мыслителей ХХ века, именно Алексей Алексеевич Боровой сегодня актуален в наибольшей степени. Помимо конкретных идей, современные анархисты могут позаимствовать у Алексея Борового его честность как мыслителя и его способность к бесстрашному отрицанию устаревших догм, его романтический пафос свободы и борьбы, поэтическое воспевание личности, веру в свободную волю свободного от опеки человека. Алексей Боровой сделал все, что мог, для того, чтобы анархизм стал глубже и современнее, он поставил многие вопросы, которые и по сей день ждут своего ответа. Возрождаемый русский анархизм не может игнорировать этого выдающегося, честного и благородного мыслителя и не должен забыть его.

Заключение. Современное анархическое мировоззрение и проблема личности

В нашем исследовании мы стремились дать реконструкцию, анализ и оценку того, как рассматривается проблема личности в философии классического анархизма. Разумеется, мы не ставили задачу систематически и обстоятельно излагать собственные взгляды по такой важной и сложной проблеме, как проблема личности и ее место в современном анархическом мировоззрении.

И все же, вероятно, следует высказать некоторые самые общие соображения, которые основываются на всем рассмотренном выше материале. Поэтому автор считает нужным, завершая свое исследование, высказаться по вопросу о том, каковы могут быть, по нашему мнению, подходы современного анархизма к проблеме личности.

Анархическая мысль и анархическое движение, которые в XIX веке приобрели рассмотренные нами «классические» формы, на протяжении ХХ века подверглись существенным трансформациям. Социальный опыт махновского движения в России, анархической революции в Испании (в 1936-39 гг.), всемирного революционного движения 60-ых годов, а также различных современных альтернативных движений: коммунитарных, антивоенных, экологических, феминистских – существенно обогатил анархическую мысль и способствовал ее модернизации. На теоретическом уровне анархизм в ХХ веке существовал по преимуществу, не в «чистом» и изолированном виде, но, плодотворно взаимодействуя с иными традициями, зачастую абсорбируясь ими. Разнообразные примеры сочетания элементов традиционного анархизма и иных философских и научных течений, представляют собой, например, построения представителей Франкфуртской школы социологических исследований, экосоциализма, движения «новых левых», «эпистемологический анархизм» Пола Фейерабенда, учения Ноама Чомски, Мюррея Букчина, Андре Горца и других.

Современный анархизм не может быть учением, закрытым от влияний социальной приктики и от достижений теоретической мысли. На наш взгляд, пытаясь разрабатывать проблему личности в рамках современного анархического мировоззрения, совершенно невозможно игнорировать как колоссальный исторический опыт ХХ века, так и разработки таких направлений мысли, как экзистенциализм, философская антропология, персонализм, неофрейдизм, структурализм, герменевтика. Современный анархизм немыслим без учета и использования теоретических достижений Г.Маркузе и Э.Фромма, Ж.-П.Сартра и А.Камю, М.Бубера и Г.Гадамера, М.Шелера и Э.Мунье. Необходим, начатый уже в работах Алексея Борового, отход от просветительско-позитивистской парадигмы классического анархизма, предполагающей объективированность, однолинейность, механицизм и однозначность в постижении явлений человеческого мира. Напротив, – диалогичность, понимание множественности человеческих смыслов и раскрытие экзистенциального, необъективируемого в личности, отказ от абсолютистских претензий рационализма, сочетание следования собственным ценностным традициям (и прежде всего – бескомпромиссной борьбе за освобождение личности) с восприятием достижений современной мысли – таков должен быть мировоззренческий контекст, в рамках и на основе которого возможно сегодня развитие анархического мировоззрения.

Зададимся вопросом: как возможен сегодня анархизм? От какого теоретического наследства следует ему отказаться, и что из наследия классического анархизма необходимо сохранить и развивать?

На каких методологических принципах может он строиться? И, наконец, – каковы могут быть его основные подходы к рассмотрению проблемы личности?

Рассмотрев и подвергнув анализу и оценке анархические учения Годвина, Штирнера, Прудона, Бакунина и Кропоткина, мы не вправе здесь полностью уклоняться от этих вопросов, хотя и понимаем, что, во-первых, даже приблизительные и неполные ответы на них могут быть следствием лишь огромной предварительной теоретической работы по осмыслению опыта и синтезу отдельных элементов анархического мировоззрения, и, во-вторых, как минимум, потребовали бы отдельного исследования. Поэтому ограничимся лишь самыми краткими (и неизбежно декларативными) замечаниями на сей счет.

I. Говоря о различный «пластах» и «уровнях» анархической мысли, мы можем выделить как уровень «прикладной социологии» (позитивно-конструктивной и негативно-критической), так и уровень «аксиологического ядра», основополагающих ценностей. По нашему мнению, огромное множество важных теоретических вопросов еще не разработаны анархической мыслью (Алексей Боровой в начале века указывал, что анархизм, более «юный», по сравнению со своими «старшими братьями» – либерализмом и социализмом (государственным), пока теоретически «построен» едва ли «на одну десятую»), а другие – принципиально не разрабатываемы в рамках анархического мировоззрения.

Попытка Кропоткина построить анархизм как грандиозную и законченную научную систему, не увенчалась успехом. Но это не означает, что анархическое мировоззрение невозможно – это означает лишь, что оно невозможно, как жесткая, догматическая и рационалистическая доктрина. Основополагающие ценности анархизма: личность и свобода, требуют для своего теоретического выражения открытого, динамичного и развивающегося мировоззрения.

Ведь невозможны ни «наука о свободе», ни «общая теория личности» – поскольку свобода непредсказуема, а личность уникальна. Нельзя «предписать» свободу и «просчитать» личность – можно лишь бороться с несвободой и безличностью.

По нашему глубокому убеждению, анархизм сегодня может существовать (и будет существовать, пока в людях живо стремление к свободе), как «социальная и антропологическая апофатика», включающая три основные части:

1) общие ценности, указание на вектор движения: стремление к недосягаемому, но манящему – к полному освобождению личности;

2) критические положения о том, что мешает и препятствует личности на пути к освобождению;

3) конкретные предложения по поводу возможного продвижения в желаемом направлении,

причем вторая и третья части (выделяемые, конечно же, весьма условно) должны непрерывно обновляться и пересматриваться, поскольку непрерывно меняется окружающий человека мир, равно как меняется и сам человек. Это, как никто, глубоко и страстно ощущал и выразил Бакунин со своей интуицией негативной диалектики. Когда его однажды спросили, – что он будет делать в «совершенном обществе», он, не задумываясь, ответил: «Все опрокину!» Мы можем сказать – что есть зло, отчуждение, несвобода, но никогда не можем сказать – что есть свобода и что есть личность, иначе, как «формально» и «апофатически». «Личность не есть объект. Личность – это то в каждом человеке, что не может рассматриваться как объект» – подчеркивает основоположник персонализма Э.Мунье (247; 9).

Дело анархизма – освободить (точнее, непрерывно освобождать) личность, и не претендовать на «большее», ибо «большее» будет неизбежно или утопическими иллюзиями или казарменной регламентацией.

Таким образом, задачи анархизма в философии и социологии, как «апофатического» учения, можно сравнить с задачами «критик» Канта. Его дело – расчистить путь для свободного человека, коль скоро догмат анархической веры: свободная личность в свободном обществе. Анархическая критика существующего общества с позиций последовательного отстаивания прав личности безусловно отвергает насилие над личностью, тем более, насилие «упорядоченное» и институционализированное: рабство, несвободу, управление и эксплуатацию во всех их известных формах и видах, не идеализируя при этом ни существующего человека, ни общества – нынешнего и будущего.

Отрицая жесткую систему и догматизм, отказываясь от конструирования конечного идеала, от общеобязательных рецептов и от претензии на «полную научность», вступая в диалог с другими течениями либертарной, персоналистической мысли, анархизм основывает свои построения на свободе, на жизни (текучей, до конца не постижимой) и на личности (единичной, творческой, неповторимой). Анархизм декларирует свои основные ценности и цели – недосягаемые вполне, но всегда манящие, – разворачивает огонь своей критики и предлагает конкретные пути и механизмы для продвижения в желательном направлении. Анархизм по своей сути – адогматичное, апофатическое, расчищающее путь мировоззрение, исполненное пафосом свободы и борьбы. Ликвидация опеки над личностью и отчуждения личности во всех его формах – основной постулат анархизма (при этом современный анархизм далек от старых иллюзий о «гарантированности» прогресса и от «финалистических» утопий). Если прогресс вообще возможен, если возможно какое-то благо, то – на путях свободы, а не рабства, опеки и отчуждения – таково анархическое кредо сегодня.

Широкий синтез, диалогичность, выдвижение в центр своих построений проблемы личности и приведение в соответствие либертарной социологии и персоналистически-индивидуалистической философии – таковы, по нашему мнению, важнейшие задачи, стоящие сегодня перед анархической мыслью. Не отрицая важной роли разума, необходимо отказаться от просветительско-позитивистского рационализма, как главного теоретического орудия анархической мысли, равно как и от сциентистских попыток придать анархической мысли строгую «наукообразность» и вогнать ее в прокрустово ложе какой-то одной доктрины. Мир многолик, личности уникальны и не сводимы к своему интеллектуальному началу – а потому анархизму следует существенно обновить свой теоретический инструментарий, свою методологию, пересмотреть многие теоретические основы своей философии. А для этого необходима идейная терпимость, открытость и динамизм, способность к постоянному самообновлению и к диалогу с близкими течениями мысли. На знамени анархизма с момента его возникновения были написаны великие слова: «Самоосвобождение личности»; анархизму принадлежит заслуга смелой и всеобъемлющей критики современного общества, и таких его бесчеловечных проявлений, как государство, милитаризм, эксплуатация, духовное порабощение личности. Однако многое как в конкретных построениях и предложениях анархической мысли, так и в общетеоретических основах, устарело, не выдержало проверки временем и пришло в вопиющее противоречие с высокими целями анархизма.

Это противоречие вполне осознал уже Алексей Боровой, который, указывая на великую цель, провозглашенную анархизмом и огромную критическую работу, проделанную им, вместе с тем указывал и на крайнюю теоретическую разноголосицу среди анархистов, и на «убожество средств», предлагаемых анархистами для «скачка» в «светлое будущее». Констатируя все это, А.А.Боровой подчеркивал: «И анархизм должен найти в себе мужество перед лицом своих друзей и своих врагов признать свои слабые стороны. Анархизм – мировоззрение, исполненное такой силы и жизни, которое устоит перед любой критикой, которому нечего страшиться» (47; 6).

Высказав некоторые общие соображения относительно как непреходящего, так и устаревшего в анархизме, и основных направлений модернизации анархического мировоззрения, обратимся теперь к вопросу о личности в современном анархизме.

II. Современному анархизму необходимо многое отвергнуть, но и многое продолжить в подходах к проблеме личности, высказанных классиками анархической мысли.

У таких теоретиков социалистического анархизма, как В.Годвин, П.Ж.Прудон и П.А.Кропоткин, современный анархизм может позаимствовать как блестящую критику подавления личности в современном обществе, так и многие положения либертарной социалистической социологии и этики. Однако следует безусловно отвергнуть присущие этим мыслителям фатализм, детерминизм, механицизм, объективизм, сциентизм, сверхрационализм, избавиться от наивной и слепой веры в Прогресс, в Народ, в Науку, во всесилие социальных преобразований, в достижимость «идеального общества», в котором не будет антагонизма между личностями и обществом, наконец, отождествление ими специфически личного и био-социального начала. Как справедливо показал Алексей Боровой, личность не орган общества, не атом, с которым можно делать все, что угодно, а представление о рациональном и «научном» обосновании анархизма и конструировании его «конечного идеала» глубоко противоречит самому духу анархического миросозерцания.

У представителей индивидуалистического анархизма современный анархизм может и должен позаимствовать многие философские положения и прежде всего пристальное внимание к личности, как к первичной, единственно подлинной и творческой реальности, как к двигателю истории и создателю смыслов и истин. Необходимо также продолжить получившую такое замечательное воплощение в книге Макса Штирнера, критику самоотчуждения личности, стремясь к ее (личности) разобъективации, к «революции личности». При этом, разумеется, необходимо поставить личность в конкретный социальный и исторический контекст и, вслед за М.А.Бакуниным, связать дело ее освобождения с делом освобождения всего общества. Нельзя и переоценивать самостоятельность, изолированность личности и значение волевого начала в ней.

Современный анархизм не должен, подобно классическому, слепо верить в то, что «человек изначально благ по природе», но он должен, вслед за классическим анархизмом, указывать на то, что всякое благо возможно лишь в свободе и через свободу, и на то, что государственно-эксплуататорская Система никогда не даст личности освободиться, но всегда будет держать ее под своей «опекой» и поддерживать в ней и «внутреннее», а не только «внешнее» рабство, и путь к преодолению «внутреннего» и «внешнего» рабства, конечно же, – не созерцание и теоретизирование, а практическая борьба; потому анархизм может быть лишь философией борьбы, жизни и действия, а не философией абстрактного теоретизирования и констатации печального настоящего.

III. Индивидуалистическое и социалистическое течения в анархической мысли отражают два этапа в понимании личности, две половины одного целого. Если первоначальным завоеванием человеческого духа XVIII-XIX веков была идея универсального человека, идея общности, равноценности, равенства и глубокого тождества всех личностей – независимо от их национального и сословного положения (при этом подчеркивалась прежде всего разумность человека, всеобщая объективная биологическая и социальная обусловленность всех личностей), то позднее на передний план вышла идея уникальности, отличия, своеобразия каждой личности, ее неповторимой субъективности и способности к свободе и творчеству. Если первоначально свобода личности понималась по преимуществу, как свобода от – от всяческих внешних рамок, ограничений и авторитетов, то затем пришло понимание свободы для – свободы, как возможности самовоплощения, как выражения неповторимого своеобразия каждой личности.

На наш взгляд, современное анархическое и шире, гуманное, либертарное мировоззрение, обращаясь к проблеме личности, не может игнорировать обе эти стороны проблемы, которые долгое время существовали в анархической мысли порознь. На основе признания равной ценности каждого микрокосма, на основе обеспечения гарантий для равного развития каждого – прийти одновременно к «реабилитации» единичного, уникального, личного микрокосма, синтезируя «правду» Штирнера с «правдой» Прудона и Кропоткина – таким, по нашему мнению, должен быть сегодняшний подход анархизма к проблеме личности. Необходимо перейти от идеи отстаивания «прав человека» – безличного, всеобщего, универсального – к отстаиванию «прав личности» – живой, единичной и принципиально не укладываемой ни в какие общие социологические схемы.

Социальное равенство, политическое равноправие – великие лозунги либерализма и социализма XIX века, не могут быть «отменены» и проигнорированы современным анархизмом, однако, необходимо, вслед за Штирнером и Боровым, осознать, что воплощение в жизнь этих лозунгов есть лишь «альфа», но не «омега» анархического мировоззрения (синтезирующего и последовательно развивающего в себе лучшие стремления либерализма и социализма), что само по себе совершенствование общества не приведет автоматически к разрешению всех проблем личности, что, наряду с общечеловеческим (общеклассовым, общенациональным), социально обусловленным и предсказуемым, рациональным началом, личность содержит в себе также начало творческое, уникальное, непредсказуемое, собственно «личное». Как замечательно писал об этом Алексей Боровой: «Это «я», самостоятельно волящее и действенное и превращает былинку, атом, подробность мироздания в самостоятельную цель, центральный узел мировых загадок, средоточие мира… Самой несокрушимой власти, самому бесспорному авторитету, самой полной коллективной правде – личность может противопоставить свое «я» – иррациональное, неукладывающееся ни в какие схемы, недоказуемое никакой логикой, но единственно правое в требованиях своей личной совести и потому всемогущее, непреоборимое» (52; 90, 92).

Разумеется, преувеличивать значение и всемогущество этого личного начала не следует, но еще менее возможно игнорировать его. Поэтому надо уважать, любить и принимать в другом человеке не «человека вообще», безличного и анонимного, – но именно другого, – таково, на наш взгляд, самое существенное в отношении современного анархизма к проблеме личности. Вопреки Штирнеру, необходимо признать, вместе с Годвином, Прудоном и Кропоткиным, что все люди изначально равны, но, вопреки Годвину, Прудону и Кропоткину, необходимо также признать, вместе со Штирнером, что все люди изначально не равны – их невозможно измерить по единому ранжиру, перед лицом вечного и неизменного Разума или Науки. Человек противоречив по самой своей сущности, и потому констатация изначального равенства людей и, одновременно, их изначального неравенства, на наш взгляд, является необходимой предпосылкой анархического мировоззрения, не желающего впасть ни в «гуманистическую» безликость, ни в «индивидуалистическую» антигуманность.

Безудержный культ отдельной изолированной личности, готовой утверждать свои безграничные притязания, вопреки всему обществу и за счет свободы других личностей, на деле оборачивается и деспотизмом, и самоотрицанием этой личности. Но и безграничное превознесение общества (пусть даже самого свободного и гармоничного), сводящее личность к роли простого винтика и органа в общественном организме, вера в возможность ликвидации антагонизма между личностью и обществом, приводит к безликости общества и порабощению личности, к утопии или казарме.

Самое существенное в анархическом мировоззрении – духовный максимализм, стремление к непрерывному самоосвобождению личности и бескомпромиссному отстаиванию ее интересов – остается сегодня столь же неизменным и актуальным, как и полтора века назад, однако конкретное воплощение – теоретическое и практическое – анархического кредо, сегодня, разумеется, отличается от того, каким оно виделось основоположникам анархического учения.

Анархизм нередко называют красивой, но утопической и «недостижимой» мечтой. Мы полагаем, что это неверно. «Недостижимость» и «утопизм», разумеется, имеют место – если не отказаться от конструирования «конечной цели»; но, если понимать под анархизмом мировоззрение, которое отказалось от слепой и наивной веры в «конечную цель» и в «прогресс», если понимать анархизм, как открытое и динамичное учение, одушевленное пламенем свободы, непрерывно обновляющееся и само себя критикующее, наконец, как учение действенное и действующее – ибо только в действии можно преодолеть и «внутреннюю», и «внешнюю» несвободу человека – то от «утопизма» не остается и следа: анархизм оказывается в высшей степени реалистическим, действенным и плодотворным мировоззрением.

Критикуя анархизм, П.И.Новгородцев заметил: «Пафос анархизма и его стихия есть свобода, но свобода не как принцип индивидуального обособления, а как основа разумного и совершенного общения» (267; 625). Новгородцев полагал, что подобная задача неразрешима, подобное сочетание невозможно. Конечно, эта задача не разрешима до конца, эта цель недосягаема, как всякий идеал – на то он и идеал! Но из этого не следует, что ее не нужно разрешать, что анархизм обречен на вечный «утопизм».

Понятно, что теоретически нельзя ни доказать, ни опровергнуть того, что человек достоин быть свободным и способен освободиться от насильственной опеки (прежде всего, со стороны государства). Появление анархизма, как учения и движения, само по себе – симптом того, что человечество все менее склонно терпеть невыносимый гнет государственного рабства, и все большее число людей осознает, что – пусть «так есть», но «так не должно быть» – появляются несогласные, протестующие, начинают борьбу, предлагают альтернативы и «настоящее положение» (казавшееся естественным и незыблемым) меняется на иное. Именно личность является центром, двигателем и творцом этой и всякой общественной борьбы. Ведь жизнь не статична, но полна динамизма.

Важно именно это движение, борьба, бунт, жажда свободы, несогласие принимать существующее общество с его властью и эксплуатацией, с его манипулированием и отчуждением человеческой личности. Именно этот святой пафос самоосвобождения личности привлекал и продолжает привлекать к анархизму сердца людей, вопреки всей клевете, которую возводит на анархизм (по вполне понятным причинам) официальная государственная пропаганда.

«Современная личность, как единственная подлинная реальность общественного процесса, прежде всего ищет быть свободной. Ибо свобода есть основное предположение самой личности» – подчеркивал Алексей Боровой (52; 71). И, указывая на диалектику личной и общественной свободы, он продолжал: «Каждый из нас может и должен быть свободным; каждое «я» может быть творцом и должно им стать. Переработав в горниле своих чувствований то, что дают ему другие «я», то, что предлагает ему культурный опыт, сообщив своему «делу» нестираемый трепет своей индивидуальности, творец несет в вечно растущий человеческий фонд свое, новое, и так влияет на образование всех будущих «я»» (52; 87).

IV. В завершение, сформулируем несколько основных моментов, которые должны, по нашему мнению, характеризовать подход современного анархизма к проблеме личности.

1. Необходимость продолжения синтеза индивидуализма и социализма, социологического и философского «течений» в анархизме, начатого уже Алексеем Боровым, отказ анархизма от «конечного идеала», жестких форм, признание непреодолимости противоречий между личностью и обществом (без абсолютизирования этих противоречий), глубокая самокритика анархизма и отказ от ряда устаревших теоретических постулатов, открытый диалог с новейшими течениями антропологической и социологической мысли и обновление методологической базы.

2. Признание понятия «человек», как динамической потенции; человек – существо, потенциально способное стать личностью. «Человек» – не «идеал», не «фантом», не «абстракция» – но родовая потенция, предполагающая актуализацию в единичной и неповторимой личности.

3. Необходимо признать сущностную парадоксальность и проблемы, и самого определения личности:

Личность есть космос, она свободна, творит, обладает самосознанием и целой вселенной внутри себя. И – личность ничтожна, ограничена, смертна, конечна, обусловлена окружающим ее миром.

Личность – единственна; таких, как она, нет, не было и не будет, она имеет свое единственное назначение. И – таких «единственных» «микрокосмов» – многие миллионы.

В личности коренится истина, она – творец и источник всех смыслов и ценностей. И – не одна отдельная личность – творец истины, ценностей и смыслов, но тысячи, взаимодействуя друг с другом, творят их, через коллективное общение (и создают институты и фантомы, способные «жить» по своей логике, своей полуавтономной жизнью).

Когда человек чему-то служит безусловно и абсолютно, он – не личность, ибо растворяет себя в этом, объективирует свою субъектность, «снимая себя», свое творчество, лицо, свободу, бежит от самого себя – в дело, идею, веру, компанию или в фетишизируемые им вещи.

Когда человек ничему не служит, ни к чему не привязан, ни на кого не воздействует, ничего не изменяет, не имеет определенного содержания – он не личность, но «пустое место», ноль, нечто нетворческое, несвободное, несуществующее.

Чтобы быть личностью, человек должен и служить, и не служить, и верить, и не верить, и отдаваться весь, и оставаться самим собой, иметь связи, идеи, содержание – и не отождествлять самого себя ни с чем полностью. И отказ от содержания, и объективация, регламентация содержания – исключают личность.

Мы указали здесь лишь некоторые из наиболее очевидных парадоксов, без осмысления которых, во всей их драматической противоречивости и единстве, невозможно современное гуманистическое, анархическое мировоззрение, способное глубоко постигнуть проблему личности во всей ее сложности.

4. Рассматривая соотношение личности и общества, современный анархизм должен осознавать всю сложность и неоднозначность этой проблемы.

Отдавая безусловный приоритет личности, как первичной реальности и основной ценности, мы не должны ограничиваться констатацией в личности «социального» (универсального, обусловленного, всеобщего) и «индивидуального» (уникального, неповторимого, свободного), но и должны указать на то, что одно проявляется через другое, предполагает другое и в известной мере вступает в конфликт с другим.

Личность невозможна без и вне общества, она вырастает на его основе и почве – но она же и не сводится к обществу, она же привносит в него нечто новое, свое. Личность не может как всецело принимать данное общество, так и отрицать общество вообще, но одновременно и принимает, и отталкивается, и преобразует его – и противостоит тому в этом обществе, что исключает воплощение и освобождение личности.

Абсолютная асоциальность и изоляция также губительны для личности, как и конформистское саморастворение в обществе. Бунтовать против общества во имя себя самой и во имя совершенствования этого общества – таков удел личности. Как полный разрыв с обществом, так и полная гармония – невозможны. Личность не изолированный атом, но и не простой инструмент социума: язык, мораль, культура, общественные нормы формируют личность, дают ей содержание и, в свою очередь, личность накладывает на социальную жизнь свой уникальный и неповторимый отпечаток. Поэтому бакунинская «философия бунта» сегодня остается важной частью в подходе анархизма к проблеме соотношения личности и общества.

Мы не останавливаемся здесь специально на критических аспектах анархического учения о личности: критике государства, эксплуатации и т.д., как потому, что эти аспекты уже были частично освещены нами выше, когда речь шла о философии классического анархизма (сегодня они не устарели, но, пожалуй, лишь приобрели большую актуальность), так и потому, что мы в данном исследовании не ставили перед собой задачи сколько-нибудь систематической и подробной разработки современной философии анархизма. Прежде, чем перейти к выполнению этой огромной задачи, необходимо было сначала провести своеобразную «ревизию» философии классического анархизма, – что мы и попытались сделать в нашем исследовании.

Библиография

(Здесь приводится библиография работ, использованных в работе над этой диссертацией, охватывающая период до 1997 г. В опубликованном варианте диссертации есть также приложение «Некоторые публикации об анархизме последних лет», которое мы здесь не приводим. См. Петр Рябов «Философия классического анархизма» (М., «Вузовская книга», 2007) – прим. ред.)

1. Адлер Г. Анархизм. Пб., 1920.

2. Адо П. Плотин или Простота взгляда. М., 1991.

3. Айрапетов А.Г., Юдин А.И. Западноевропейский и русский утопический социализм Нового Времени. М., 1991.

4. А.К. Отдельные анархисты и анархические группы 60-70-ых гг. // Михаилу Бакунину 1876-1926. Очерки истории анархического движения в России (сб. статей под ред. Алексея Борового). М., 1926.

5. Акай Л. Каков же настоящий Кропоткин? // Труды международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1995.

6. Алданов М. Истоки. Т.1-2. М., 1991.

7. Александрова З.А. К вопросу о взглядах П.А.Кропоткина на формирование личности // Социально-философские проблемы формирования личности (межвузовский сб.научных трудов). М., 1986.

8. Александрова З.А. Философские и общественно-политические воззрения П.А.Кропоткина. Диссертация на соискание ученой степени к.филос.наук М., 1987.

9. Алексеева Л. История инакомыслия в СССР. Новейший период. М., 1993.

10. Анархисты в Октябрьской революции. (Документы Московской Федерации анархистских групп). Публикация И.М.Зайченко. // Голоса истории. Музей Революции. вып. 23., Кн. 2. М., 1992.

11. Андерсон В.М. М.А.Бакунин. СПб., 1906.

12. Андерсон П. Размышления о западном марксизме. М., 1991.

13. Аникин А. «Я сделал все что мог…» // Кропоткин П. Дневники разных лет. М., 1992.

14. Антиутопии ХХ в. М., 1989.

15. Антонов В.Ф. Н.Г.Чернышевский о русской истории. М., 1984.

16. Арзамасцев А.М. Казарменный «коммунизм». Критический очерк. М., 1974.

17. Арну А. Народная история Парижской Коммуны. Пг., 1919.

18. Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М., 1993.

19. Артемов В.М. Проблема свободы: М.А.Бакунин и П.А.Кропоткин. // Труды международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1995.

20. Аршинов П. История Махновского движения (1918-1921). Запорожье, 1995.

21. Атабекян Ал. Вопросы теории и практики. М., 1918.

22. Бакунин М.А. Бог и Государство. М., 1906.

23. Бакунин М.А. Воззвание к славянам. Берлин, 1904.

24. Бакунин М.А. Государственность и Анархия. // Бакунин М.А. Избранные сочинения. Т.1. Пб.-М., 1922.

25. Бакунин М.А. Исповедь. // Дюкло Ж. Бакунин и Маркс. Тень и свет. М., 1975.

26. Бакунин М.А. Собрание сочинений и писем (под ред. и с примеч. Ю.М.Стеклова). Т.1-4. М., 1934-1935.

27. Бакунин М.А. Усыпители. СПб., 1906.

28. Бакунин М.А. Философия, социология, политика. М., 1989.

29. Баталов Э.Я. В мире утопии. М., 1989.

30. Белоцерковский В. Самоуправление. Будущее человечества или новая утопия? М., 1992.

31. Бер М. История социализма в Англии. Т.1. М.-Пг., 1923.

32. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. // Пророческие слова о русской революции. А.И.Герцен, В.Г.Короленко, Н.А.Бердяев. (составитель А.А.Слинько). Воронеж, 1992.

33. Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала ХХ века. // О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990.

34. Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 1990.

35. Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994.

36. Бердяев Н.А. Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого. // Бердяев Н.А. О назначении человека. М., 1993.

37. Бердяев Н.А. Я и мир объектов. // Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994.

38. Берк Э. Размышления о революции во Франции. М., 1993.

39. Берлин П.А. Апостолы анархии. Бакунин, Кропоткин, Махаев. Пг., 1917.

40. Бернштейн Эд. Анархизм. СПб., 1907.

41. Бланки Л.О. Избранные произведения. М., 1952.

42. Блауберг И.И. «Выбор – в твоих руках»… // Вопросы философии. 1991. № 11.

43. Блок А.А. Михаил Александрович Бакунин. // Блок Александр. Собрание сочинений в шести томах. Т.4. Л., 1982.

44. Большая Советская Энциклопедия: в 30 томах. М., 1970-1978.

45. Бонташ П.К., Прозорова Н.С. Томас Мор. М., 1983.

46. Борисенок Ю.А., Олейников Д.И. Михаил Александрович Бакунин. // Вопросы истории. 1994. № 3.

47. Боровой А. Анархизм. М., 1918.

48. Боровой А.А. Бакунин. М., 1994.

49. Боровой А.А. Власть. // Анархия и Власть., М., 1992.

50. Боровой А.А. Детермизм и фатализм. РГАЛИ. Фонд 1023. Опись 1. Ед.хр.136.

51. Боровой А.А. История социализма и анархизма в их взаимоотношении. Лекции, прочитанные в Московском университете. РГАЛИ. Фонд 1023. Опись 1. Ед.хр. 89.

52. Боровой А.А. Личность и общество в анархистском мировоззрении. Пб.-М., 1920.

53. Боровой А.А. Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм. М., 1906.

54. Боровой А. Проблемы личности в учении Кропоткина. // Петр Кропоткин (сб.статей под ред. А.Борового и Н.Лебедева). Пб-М., 1922.

55. Боровой А.А. Разговоры о живом и мертвом. РГАЛИ. Фонд 1023. Опись 1. Ед.хр.108.

56. Боровой А.А. Рассуждение о пессимизме. РГАЛИ. Фонд 1023. Опись 1. Ед.хр.138.

57. Боровой А.А. Революционное миросозерцание. М., 1907.

58. Боровой А. Революционное творчество и парламент (революционный синдикализм). М., 1917.

59. Боровой А.А. Роль личности в истории. РГАЛИ. Фонд 1023. Опись 1. Ед.хр.131.

60. Боровой А.А. Философия актуализма. РГАЛИ. Фонд 1023. Опись 1. Ед.хр.135.

61. Боровой А.А. Фрагменты о «зле». РГАЛИ. Фонд 1023. Опись 1. Ед.хр. 139.

62. Боровой А.А., Лебедев Н.К. Очерки истории анархического движения в России. РГАЛИ. Фонд 1023. Опись 1. Ед.хр. 132.

63. Боровой А., Отверженный Н. Миф о Бакунине. М., 1925.

64. Бронский Н. Макс Штирнер. Его жизнь и учение. // Индивидуалист (сб.) М., 1907.

65. Бубер М. Я и Ты. М., 1993.

66. Будницкий О.В. П.А.Кропоткин и проблема революционного террора. // История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях. (Издание второе). Ростов-на-Дону, 1996.

67. Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994.

68. Викон О. Судьба книги Штирнера. // Штирнер Макс. Единственный и его собственность. Вып. 1. М., 1906.

69. Виндельбанд В. Философия в немецкой духовной жизни XIX столетия. М., 1993.

70. Волгин В.П. История социалистических идей. Ч.1. М.-Л., 1929.

71. Волгин В.П. Очерки по истории социализма. М.-Л., 1935.

72. Волкин В.П. Социальные идеи В.Годвина. // Годвин В. О собственности. М., 1958.

73. Волков Г. Неистовый бунтарь. // Коммунист. 1989. № 12.

74. Волков Э.Г. Карл, ты не прав! (о переоценке полемики К.Маркса с Г.Гегелем и М.Бакуниным по проблеме правящие-управляющие-управляемые). // Кентавр. 1994. № 1.

75. Волковинский В.Н. Махно и его крах. М., 1991.

76. Володин А.И.Герцен. М., 1970.

77. Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы. М., 1989.

78. Встань, человек! (сб.). М., 1986.

79. Вышеславцев Б.П. Этика Преображенного Эроса. М., 1994.

80. Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.

81. Галактионов А.А., Никандров П.Ф. Русская философия XI-XIX вв. Л., 1970.

82. Гегель Г.В.Ф. Философия права. М., 1990.

83. Гейне Г. К истории религии и философии в Германии. М., 1994.

84. Гельвеций К.А. Счастье. М., 1987.

85. Герцен. А.И. Былое и думы. // Герцен А.И. Собрание сочинений в восьми томах. Т.5, 6, 7. М., 1975.

86. Герцен А.И. К старому товарищу. // Герцен А.И. Собрание сочинений в восьми томах. Т.8. М., 1975.

87. Герцен А.И. Концы и начала. // Герцен А.И. Собрание сочинений в тридцати томах. Т.5. М., 1959.

88. Гете И.В. Фауст. Петрозаводск, 1975.

89. Гильом Дж. Анархия по Прудону. Киев, 1907.

90. Гильом Дж. Интернационал (Воспоминания и материалы 1864-1878 гг.). Т.1-2. М.-Пб., 1922.

91. Гиммельфарб Б.В., Гохшиллер М.Л. Обзор литературы о Штирнере. // Штирнер Макс. Единственный и его собственность. Ч.2. СПб., 1909.

92. Гиммельфарб Б.В., Гохшиллер М.Л. Основы учения Штирнера. // Штирнер Макс. Единственный и его собственность. Ч.2. СПб., 1909.

93. Гладков Т. Взрыв в Леонтьевском. М., 1988.

94. Годвин В. О собственности. М., 1958.

95. Гордон А.В. Глубокая философия хрустально чистой души. // Анархия и Власть. М., 1992.

96. Гордон А.В. Кропоткин – теоретик. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

97. Горев Б.И. М.А.Бакунин. Его жизнь, деятельность и учение. Иваново-Вознесенск, 1922.

98. Горнфельд А. Жизнь Штирнера. // Штирнер Макс. Единственный и его собственность. М., 1918.

99. Горфункель А.Х. Томмазо Кампанелла. М., 1969.

100. Грав Ж. Умирающее общество и анархия. М., 1917.

101. Графский В.Г. Бакунин. М., 1985.

102. Гридчин Ю.В. Социальная философия русского анархизма. Диссертация на соискание ученой степени к.филос.наук. М., 1984.

103. Гридчин Ю.В. Этика человечности. // Кропоткин П.А. Этика. М., 1991.

104. Гроссман-Рощин И. Мысли о творчестве П.А.Кропоткина. // Петр Кропоткин (сб.статей под ред.А.Борового и Н.Лебедева). Пб.-М., 1922.

105. Гроссман-Рощин И. Характеристика творчества П.А.Кропоткина. Пб.-М., 1921.

106. Гурболиков В. Кропоткин о терроре и революционной идее. // Община. 1990. № 45.

107. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1972.

108. Де Роберти. Петр Кропоткин. Личность и доктрина. б/м., 1906.

109. Джангирян В.Г. Критика англо-американской буржуазной историографии М.А.Бакунина и бакунизма. М., 1978.

110. Достоевский Ф.М. Бесы. // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Т.7. Л., 1991.

111. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Т.9, 10. Л., 1993.

112. Драгоманов М.П. Михаил Александрович Бакунин. Казань, 1906.

113. Дюкло Ж. Бакунин и Маркс. Тень и свет. М., 1975.

114. Дюркгейм Э. Социология. М., 1995.

115. Евангелие Толстого. Избранные религиозно-философские произведения Л.Н.Толстого. М., 1992.

116. Жирар А. Краткий очерк происхождения и развития анархизма. М., 1906.

117. Жуковский Ю.Г. Прудон и Луи Блан. СПб., 1866.

118. Зайцев В.А. Проблема личности в идеологии революционного народничества. Диссертация на соискание ученой степени к.филос.наук. М., 1968.

119. Застенкер Н.Е. Идейное банкротство современного неопрудонизма. // Вопросы истории. 1968. № 9.

120. Застенкер Н.Е. Прудон и февральская революция 1848 г. // Французский ежегодник. 1960. М., 1961.

121. Зелетдинова Э.А. Проблема личности в социальной философии Н.К.Михайловского. Диссертация на соискание ученой степени к.филос.наук. М., 1992.

122. Зеньковский В.В. История русской философии. Т.1, Ч.2. Л., 1991.

123. Зильберман И.Б. Политическая теория анархизма М.А.Бакунина: критический анализ. Л., 1969.

124. Золотухина Н.М. Политические воззрения Вильяма Годвина. Диссертация на соискание ученой степени к.юр.наук. М., 1966.

125. Иванов В.П. О философском обосновании анархизма Бакунина. // Историко-философский сборник. М., 1969.

126. Исаев А.К. Кто победил? // Община. 1989. № 28.

127. Исаев А.К. Оценка М.А.Бакуниным теории и программы «государственного социализма». // Памяти М.А.Бакунина. М., 1990.

128. Исаев А.К., Олейников Д.И. Бакунизм нуждается в более серьезном изучении. // Вопросы истории. 1989. № 2.

129. Исаев А., Шубин А. В поисках социальной гармонии. // Исаев А., Шубин А. Демократический социализм – будущее России. М., 1995.

130. История политических и правовых учений: XVII-XVIII вв. (под ред. д.юр.наук, проф. В.С.Нерсесянца). М., 1989.

131. История политических и правовых учений (под ред. В.С.Нерсесянца). М., 1988.

132. История политических партий России (под ред. А.И.Зевелева). М., 1994.

133. История социологии. Минск. 1993.

134. Камю А. Бунтующий человек. М., 1990.

135. Камю А. Избранное. М., 1990.

136. Камю А. Сочинения. М., 1989.

137. Кан С.Б. История социалистических идей (до возникновения марксизма). М., 1967.

138. Канев С.Н. Крах русского анархизма. // Вопросы истории. 1968. № 9.

139. Канев С.Н. Революция и анархизм. М., 1987.

140. Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей возникнуть в смысле науки. М., 1993.

141. Карелин А. Жизнь и деятельность Михаила Александровича Бакунина. М., 1919.

142. Карелин А. Русские бакунисты за границей. // Михаилу Бакунину 1876-1926. Очерки истории анархического движения в России (сб.статей под ред.Алексея Борового). М., 1926.

143. Карлейль Т. Французская революция. История. М., 1991.

144. Карпентер Э. Безгосударственное общество. // Анархия и Власть. М., 1992.

145. Карр Э.Х. Русская революция от Ленина до Сталина. 1917-1929. М., 1990.

146. Касавин И.Т. Поль Фейерабенд в поисках «свободной теории познания». // Историко-философский ежегодник. М., 1986.

147. Киркегор С. Наслаждение и долг. Киев, 1994.

148. Кислицына И.Л. Бакунизм на юге России. 70-ые годы XIX века. Владивосток, 1992.

149. Клименко В.А. Борьба с контрреволюцией в Москве. 1917-1920 гг. М., 1978.

150. Ковалев А.Д. Дарвинизм социальный. // Современная западная социология (словарь). М., 1990.

151. Козлова Е.Е. Идейное формирование левого прудонизма в период Второй Империи во Франции. Диссертация на соискание ученой степени к.ист.наук. М., 1971.

152. Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. М., 1986.

153. Колпинский Н.Ю., Твардовский В.А. Бакунин в русском и международном освободительном движении. // Вопросы истории. 1964. № 16.

154. Комин В.В. Анархизм в России. Калинин, 1969.

155. Кон И.С. Социология личности. М., 1967.

156. Корн М. Борьба с капиталом и властью (наши спорные вопросы). Одесса, 1918.

157. Корнилов А. Бакунины // Новый энциклопедический словарь (ред. Ф.А.Брокгауз, К.А.Ефрон). Т.4. СПб., б/г.

158. Корнилов А.А. Годы странствий Михаила Бакунина. Л.-М., 1925.

159. Корнилов А.А. Молодые годы Михаила Бакунина. М., 1915.

160. Косичев А.Д. Борьба марксизма-ленинизма с идеологией анархизма и современность. М., 1964.

161. Кострюков В.Я. Проблема личности в трудах П.А.Кропоткина. // Возрождение России: проблема ценностей в диалоге культур (материалы второй Всероссийской научной конференции 1-3 февраля 1995 г.). Ч.3. Нижний Новгород. 1995.

162. Костюченко Л.Г. Вильям Годвин как представитель утопического социализма и коммунизма Англии. Диссертация на соискание ученой степени к.филос.наук. М., 1970.

163. Красная книга ВЧК. Издание второе, уточненное. Т.1. М., 1989.

164. Кропоткин А.П. Контуры научного универсализма в эпоху П.А.Кропоткина и в наши дни. // Труды международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1995.

165. Кропоткин П.А. Анархизм. Федерация русских рабочих организаций С.Ш. и Канады. Дело труда. 1934.

166. Кропоткин П.А. Анархический коммунизм. // Образ будущего в русской социально-экономической мысли конца XIX– начала ХХ века. Избранные произведения. М., 1994.

167. Кропоткин П. Анархия, ее философия, ее идеал. Кронштадт, 1917.

168. Кропоткин П.А. Век ожидания (сб.статей). М., 1925.

169. Кропоткин П.А. Великая Французская Революция. 1789-1793. М., 1979.

170. Кропоткин П.А. Взаимная помощь среди животных и людей, как двигатель прогресса. Пб.-М., 1922.

171. Кропоткин П.А. Дневники разных лет. М., 1992.

172. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1988.

173. Кропоткин П.А. Литературный послужной список. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина, Вып.2. М., 1992.

174. Кропоткин П.А. Наказание смертной казнью. // Смертная казнь: за и против. М., 1989.

175. Кропоткин П.А. Обращение Кропоткина к рабочим и передовым кругам общественности Западной Европы. Обращение Московской Лиги Федералистов о задачах Лиги. // Вопросы философии. 1991. № 11.

176. Кропоткин П.А. Обращение к украинскому народу. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

177. Кропоткин П.А. О текущих событиях. Современное положение России. // Вопросы философии. 1991. № 11.

178. Кропоткин П.А. Письма С.Л.Мильнеру. // Вопросы философии. 1991. № 11.

179. Кропоткин П.А. Письмо А.Шапиро 1920 г. // Вопросы философии. 1991. № 11.

180. Кропоткин П.А. Поля, фабрики и мастерские. Промышленность, соединенная с земледелием, и умственный труд с ручным. Пб.-М., 1921.

181. Кропоткин П. Речи бунтовщика. Пб.-М., 1921.

182. Кропоткин П.А. Хлеб и Воля. Современная наука и Анархия. М., 1990.

183. Кропоткин П.А. Что же делать? // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

184. Кропоткин П.А. Этика. Т.1. Происхождение и развитие нравственности. Пб.-М., 1922.

185. Кропоткин П.А. Этика: избранные труды. М., 1991.

186. Кропоткин П.А., Кропоткин А.А. Переписка. Т.1, 2. М.-Л., 1932-1933.

186. Кузнецов Ф. Публицисты 1860-ых годов. Круг «Русского слова». Григорий Благосветлов, Варфоломей Зайцев, Николай Соколов. М., 1969.

188. Кульчицкий Л. М.А.Бакунин, его идеи и деятельность. СПб., 1906.

189. Курчинский М.А. Апостол эгоизма. Макс Штирнер и его философия анархии. Пг., 1920.

190. Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993.

191. Лебедев Н.К. П.А.Кропоткин. М., 1925.

192. Лебедев Н.К. П.А.Кропоткин. Человек, мыслитель, революционер.//Петр Кропоткин (сб.статей под ред.А.Борового и Н.Лебедева). Пб.-М., 1922.

193. Лебедев Н.К. Элизе Реклю, как человек, ученый и мыслитель. Пб.-М., 1920.

194. Лебедева А.П. Анархический идеал и практика большевизма. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

195. Леви Ева-Мария. Критика идеологии и практики современного анархизма в ФРГ. Диссертация на соискание ученой степени к.филос.наук. М., 1978.

196. Ленин В.И. Государство и революция. // Ленин В.И. Избранные произведения в трех томах. Т.2. М., 1975.

197. Лондонская конференция Первого Интернационала 17-23 сентября 1871 г. Протоколы и документы. М., 1988.

198. Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991.

199. Лурье С.Я. Антифонт. Творец древнейшей анархической системы. М., 1925.

200. Лурье С.Я. Предтечи анархизма в древнем мире. Вып.1. М., 1926.

201. Ляшенко Л.М. Революционные народники. М., 1989.

202. М.С-к. Проблема свободы. // Неттлау М. Очерки по истории анархических идей. Детройт, 1991.

203. Макарова Е.А. Общественно-политические взгляды английского социального утописта, историка и писателя Уильяма Годвина. Диссертация на соискание ученой степени к.ист.наук. М., 1989.

204. Маккай Дж.Г. Анархисты. М., 1906.

205. Маккай Дж.Г. Макс Штирнер, его жизнь и учение. СПб., 1907.

206. Малатеста Э. Избранные сочинения. Пб., 1919.

207. Малинин В.А. История русского утопического социализма. Вторая половина XIX-начало ХХ века. М., 1991.

208. Малинин В.А., Шинкарук В.И. Левое гегельянство. Критический анализ. Киев, 1983.

209. Мамут Л.С. Этатизм и анархизм как типы политического сознания. М., 1989.

210. Мандель Д. Рабочий контроль за заводах Петрограда. М., 1994.

211. Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994.

212. Мапельман В.М. Опыт прочтения работы М.А.Бакунина «Государственность и Анархия». М., 1991.

213. Маркин В.А. От географии к анархизму. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

214. Маркин В.А. Петр Кропоткин. Иркутск, 1992.

215. Маркс К., Энгельс Ф. Альянс Социалистической Демократии и Международное Товарищество Рабочих. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т.18. М., 1961.

216. Маркс К. К критике гегелевской философии права. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т.1.

217. Маркс К. Конспект книги Бакунина «Государственность и Анархия». // Маркс К., Энгельс Ф. Издание второе. Т.18. М., 1961.

218. Маркс К., Энгельс Ф. Мнимые расколы в Интернационале. // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения в трех томах. Т.2. М., 1983.

219. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.4. М., 1933.

220. Маркс К. Нищета философии. Ответ на «Философию нищеты» г-на Прудона. М., 1987.

221. Маркс К. О Гаагском конгрессе. // Маркс К., Энегльс Ф. Сочинения. Издание второе. Т.18. М., 1961.

222. Маркс К. О Прудоне. // Маркс К., Энгельс ф. Избранные произведения в трех томах. Т.2. М., 1983.

223. Маркс К. Павлу Васильевичу Анненкову. // Маркс К. Нищета философии. М., 1987.

224. Маркс К. Политический индифферентизм. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т.18. М., 1961.

225. Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1994.

226. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Киев, 1995.

227. Маршев В.И. История управленческой мысли. М., 1987.

228 Матвеев С.А. Под флагом «левого» бунтарства. М., 1986.

229. Материалы для биографии М.Бакунина (под ред. В.Полонского). Т.1, 2, 3. М.-Л., 1923-1928.

230. Матьез А. Французская революция. Ростов-на-Дону, 1995.

231. Махно Н. Воспоминания. М., 1992.

232. Мелкобуржуазная экономия и мелкобуржуазный социализм. Сисмонди, Луи Блан, Прудон в избранных отрывках. (Составил В.Семенов). М.-Л., 1926.

233. Мелье Ж. Завещание. Т.1-3. М., 1954.

234. Михаил Александрович Бакунин. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987.

235. Михаил Бакунин (сб.статей). М., 1926.

236. Михаил Бакунин. 1876-1926. Неизданные материалы и статьи. М., 1926.

237. Михаил Бакунин – о государстве. // Анархизм (сб.). СПб., 1907.

238. Михайлов М.И. Борьба против бакунизма в I Интернационале. М., 1976.

239. Мкртичан А.А. «Всякого угнетателя личности я ненавижу». // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.2. М., 1992.

240. Мндоянц С.А. М.А.Бакунин и левое гегельянство. // Вестник московского университета. Серия: философия. 1996. № 6.

241. Мндоянц С.А. П.А.Кропоткин. // Кропоткин П.А. Хлеб и Воля. Современная наука и Анархия. М., 1990.

242. Мндоянц С.А. Философия анархизма в России второй половины XIX – начала ХХ веков: М.А.Бакунин, П.А.Кропоткин (историко-критический анализ). Диссертация на соискание ученой степени к.филос.наук. М., 1987.

243. Моисеев П.И. Критика философии М.Бакунина и современность. Иркутск, 1981.

244. Моисеев П.И. Философия и эволюция воззрений М.А.Бакунина (30-40 и 70 гг. XIX в.). Иркутск, 1973.

245. Мор Т. Утопия. М., 1978.

246. Мортон А.А. Английская утопия. М., 1956.

247. Мунье Э. Персонализм. М., 1992.

248. Мяло К.Г. Под знаменем бунта (очерки по истории и психологии молодежного протеста 1950 – 70-ых годов). М., 1985.

249. Назаров А.А. Уроки реализма: П.А.Кропоткин в годы революции. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

250. Налимов В.В. Канатоходец. М., 1994.

251. Налимов В. Об истории мистического анархизма в России. // Путь. 1993. № 3.

252. Нахов И.М. Кинизм и цинизм. Отжившее и живое. // Живое наследие античности. М., 1987.

253. Нахов И.М. Философия киников. М., 1982.

254. Нерсесянц В.С. Политические учения Древней Греции. М., 1979.

255. Неттлау М. Бакунин. // Михаилу Бакунину 1876-1926. Очерки истории анархического движения в России (сб. статей под ред. Алексея Борового). М., 1926.

256. Неттлау М. Жизнь и деятельность Михаила Бакунина. Пб.-М., 1920.

257. Неттлау М. Очерки по истории анархических идей. Детройт, 1991.

258. Никитин А.Л. Анархо-мистики Кропоткинского музея и масонство. // Труды международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1995.

259. Никитин А.Л. К событиям 20-ых гг. вокруг Кропоткинского музея. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.2. М., 1992.

260. Никитин Е.П., Харламенкова Н.Е. Проблема самоутверждения личности в философии и психологии (к истории проблемы). // Вопросы философии. 1995. № 8.

261. Никулин А.М. Литературно-эстетические взгляды П.А.Кропоткина. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

262. Ницше Ф. Антихристианин. // Сумерки богов (сб.). М., 1990.

263. Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М., 1994.

264. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. // Ницше Ф. Избранные произведения в двух томах. Кн.2. М., 1990.

265. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1990.

266. Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов. // Ницше Ф. Злая мудрость. М., 1993.

267. Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М., 1991.

268. Новомирский Я. Манифест анархистов-коммунистов. М., 1917.

269. Новомирский Я. П.Л.Лавров на пути к анархизму. Пг., 1922.

270. Общественное движение в России в начале XIX в. Т.1 – 3. СПб., 1909.

271. Олейников Д. Анархо-гуманизм Алексея Борового. // Община. 1990. № 47.

272. Олейников Д.И. Образ М.А.Бакунина в общественном сознании. // Памяти М.А.Бакунина. М., 1990.

273. Олицкая Е. Мои воспоминания. Т.1-2. Франкфурт-на-Майне, 1971.

274. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. // Вопросы философии. 1989. № 3, 4.

275. Оруэлл Дж. Сочинения в двух томах. Пермь, 1992.

276. Осиновский И.Н. Томас Мор. М., 1985.

277. Отверженный Н. М.Штирнер и Достоевский. М., 1925.

278. П.А.Кропоткин в 1917 году: первые впечатления от революционной России. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

279. П.А.Кропоткин и его учение. Интернациональный сборник. (Под ред. Г.П.Максимова). Чикаго, 1931.

280. Павленко Г.В. Вильгельм Вейтлинг. М., 1985.

281. Памяти Петра Алексеевича Кропоткина (сб.статей). М.-Пг., 1921.

282. Петр Алексеевич Кропоткин. Указатель литературы 1921-1992 гг. (составители Беленький И.А., Старостин Е.В.). М., 1992.

283. Петрищев А.Б. М.А.Бакунин. Пг-М., 1923.

284. Пирумова Н.М. Александр Герцен: революционер, мыслитель, человек. М., 1989.

285. Пирумова Н. Бакунин. М., 1970.

286. Пирумова Н.М. Бакунин в Сибири. // Вопросы истории. 1986. № 9.

287. Пирумова Н.М. Бакунин или Нечаев? // Прометей. 1968. № 5.

288. Пирумова Н.М. «Быть свободным и освобождать других…» // Встречи с историей. Вып.3. М., 1990.

289. Пирумова Н.М. Гуманизм и революционность Петра Кропоткина. // Вопросы философии. 1991. № 11.

290. Пирумова Н.М. Михаил Бакунин. Жизнь и деятельность М., 1966.

291. Пирумова Н.М. Мятежный князь. // Аргументы и факты. 1990. № 40.

292. Пирумова Н.М. Новое о Бакунине на страницах французского журнала. // История СССР. 1968. № 4.

293. Пирумова Н.М. Петр Алексеевич Кропоткин. М., 1972.

294. Пирумова Н.М. Петр Кропоткин и Лев Толстой. // Труды международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1995.

295. Пирумова Н.М. Социальная доктрина М.А.Бакунина. М., 1990.

296. Письма М.А.Бакунина. // Литературное наследство. Т.96. М., 1985.

297. Письма М.А.Бакунина к А.И.Герцену и Н.П.Огареву. СПб., 1906.

298. Письма П.А.Кропоткина М.И.Гольдсмит, А.А.Боровому, А.Шапиро. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

299. Письма П.А.Кропоткина о революционном насилии. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

300. Платон. Собрание сочинений в четырех томах. Т.1-4. М., 1990-1994.

301. Политическая история Россия в партиях и лицах. М., 1993.

302. Политические битвы в странах капитала. М., 1971.

303. Политические деятели России 1917. Биографический словарь (ред. П.В.Волобуев). М., 1993.

304. Полонский В. Михаил Александрович Бакунин. М., 1920.

305. Полянский Ф.Я. Критика экономических теорий анархизма. М., 1976.

306. Полянский Ф.Я. Социализм и современный анархизм. М., 1973.

307 Поппер К.Р. Открытое общество и его враги. Т.1-2. М., 1992.

308. Прокофьев В. Герцен. М., 1987.

309. Пронякин Д. Анархизм: исторические претензии и уроки истории. Л., 1990.

310. Просветительское движение в Англии (сб.под ред.проф.Н.М.Мещеряковой). М., 1991.

311. Прудон П.Ж. Бедность как экономический принцип. М., 1908.

312. Прудон П.Ж. Война и мир. Исследование о принципе и содержании международного права. Т.1-2. М., 1864.

313. Прудон П.Ж. Искусство, его основания и общественное назначение. СПб., 1985.

314. Прудон П.Ж. История конституционного движения в XIX столетии. // Французские конституции XIX столетия и Наполеон III. Часть I. СПб., 1871.

315. Прудон П.Ж. Литературные майораты. Разбор проекта закона, имеющего целью установить бессрочную монополию в пользу авторов, изобретателей и художников. Пб., 1865.

316. Прудон П.Ж. Письма к А.И.Герцену. // Герцен А.И. Собрание сочинений в семи томах. Т.7. М., 1975.

317. Прудон П.Ж. Порнократия или женщины в настоящее время. М., 1876.

318. Прудон П.Ж. Предостережение собственникам, или Письмо г-ну Виктору Консидерану, редактору газеты «Фаланга», о защите собственности. // Анархия и Власть. М., 1992.

319. Прудон П.Ф. Французская демократия. СПб., 1867.

320. Прудон П.Ж. Что такое собственность или исследование о принципе права и власти. М., 1919.

321. Пуже Э. Основы синдикализма. Пб.-М., 1922.

322. Пустарнаков В.Ф. М.А.Бакунин. // Бакунин М.Ф. Философия, социология, политика. М., 1989.

323. Пустарнаков В.Ф. М.А.Бакунин как философ. // Михаил Александрович Бакунин. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987.

324. Пустарнаков В.Ф. Михаил Бакунин против Иммануила Канта. // Кант и философия в России. М., 1994.

325. Пустарнаков В.Ф. Познавательное и ценностное в мировоззрении молодого Петра Кропоткина. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

326. Рамус П. Вильям Годвин как теоретик коммунистического анархизма. М., 1925.

327. Рассел Б. История западной философии. М., 1959.

328. Рейхель А. Воспоминания о Бакунине. // Драгоманов М.П. Михаил Александрович Бакунин. Казань, 1906.

329. Реклю Э. Анархия, М., 1917.

330. Реклю Э. Эволюция, революция и идеал анархизма. М., 1917.

331. Речи анархистов перед судом государственников. Киев, 1919.

332. Римские стоики. Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. М., 1995.

333. Ростиславлева Н.В. Мозес Гесс о Прудоне. // Анархия и Власть. М., 1992.

334. Русская литературная утопия (под ред.В.П.Шестакова). М., 1986.

335. Рутенберг В.И. Кампанелла. Л., 1956.

336. Рябов П.В. К вопросу об антропологии М.А.Бакунина. // Научные труды МПГУ им. В.И.Ленина. Серия: социально-исторические науки. М., 1995.

337. Рябов П.В. Проблема личности в учении П.А.Кропоткина. // Труды международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1995.

338. Рябов П.В. Человек бунтующий: философия бунта у Михаила Бакунина и Альбера Камю. // Возрождение России: проблема ценностей в диалоге культур (материалы второй Всероссийской научной конференции 1-3 февраля 1995 г.). Ч.1. Нижний Новгород, 1995.

339. Савинков Б. Воспоминания террориста. М., 1991.

340. Савинков Б. (В.Ропшин). То, чего не было. Роман, повести, рассазы, очерки, стихотворения. М., 1992.

341. Саводник В.Ф. Ницшеанец 40-х годов. Макс Штирнер и его философия эгоизма. М., 1902.

342. Сажин М.П. Воспоминания о М.А.Бакунине. // Михаилу Бакунину 1876-1926. Очерки истории анархического движения в России (сб.статей под ред.Алексея Борового). М., 1920.

343. Самарская Е.А. Социал-демократия в начале века. М., 1994.

344. Сартр Ж.-П. Стена. Избранные произведения. М., 1992.

345. Святловский В.В. Анархизм. Его сущность и учение. Пг., 1917.

346. Святловский В.В. Очерки по анархизму. Пг., 1922.

347. Семенов А.Л. Левое студенческое движение во Франции (1956-1968). М., 1975.

348. Семенов А.Л. Проблема самоуправления во Франции: май-июнь 1968 г. // Анархия и Власть. М., 1992.

349. Снегирева Т.Д. Идеи анархизма в современной американской буржуазной философии. Диссертация на соискание ученой степени к.филос.наук. М., 1981.

350. Снегирева Т.Д. Проблема анархизма в современной американской социальной философии. // Вопросы философии. 1980. № 10.

351. Соловьев В.С. Кризис западной философии (против позитивистов).. // Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. Второе издание. Т.2. М., 1990.

352. Сорель Ж. Размышления о насилии (вопросы синдикализма). М., 1907.

353. Сорокин П.А. Общедоступный учебник социологии. Статьи разных лет. М., 1994.

354. Стабурова Е.Ю. Утопии китайских анархистов. // Китайские социальные утопии. М., 1987.

355. Сталин И. Анархизм или социализм? Л., 1949.

356. Станкевич Н.В. Избранное. М., 1982.

357. Стеклов Ю.М. Михаил Александрович Бакунин, его жизнь и деятельность. Т.1-4. М.-Л., 1926-1927.

358. Стеклов Ю. Прудон, отец анархии (1809-1865). Пг., 1918.

359. Степняк С. (Кравчинский). Подпольная Россия. СПб., 1906.

360. Татаринова К.Н. Очерки по истории Англии 1640-1815 гг. М., 1958.

361. Твардовская В.А. Петр Кропоткин – мечтатель и реалист. // Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1988.

362. Тодес Д. Кропоткин и восприятие теории Дарвина в России. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

363. Толстовский листок. Вып.3. М., 1993.

364. Толстой Л.Н. О государстве. М., 1917.

365. Торо Г.Д. Жизнь без принципа., Эмерсон Р.У. Доверие к себе., Толстой Л.Н. Исповедь. СПб., 1992.

366. Туган-Барановский М.И. П.Ж.Прудон. Его жизнь и общественная деятельность. СПб., 1891.

367. Туган-Барановский М.И. Социальные основы кооперации. // Образ будущего в русской социально-экономической мысли конца XIX – начала ХХ века. Избранные произведения. М., 1994.

368. Тургенев И.С. Рудин. Дворянское гнездо. // М., 1974.

369. Тэ.Вл. Макс Штирнер о государстве. // Анархизм. (Сб.) М., 1907.

370. Тэ. Вл. Пьер Жозеф Прудон о государстве. // Анархизм. (Сб.) М., 1907.

371. Тэккер Б. Государственный социализм и анархизм. // Сборник статей анархистов-индивидуалистов. М., 1907.

372. Ударцев С.Ф. Анархическое сознание и хаос (о природе одного феномена). // Труды международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1995.

373. Ударцев С.Ф. Власть и государство в теории анархизма в России (XIX – начало ХХ в.). // Анархия и Власть. М., 1992.

374. Ударцев С.Ф. Кропоткин. М., 1989.

375. Ударцев С.Ф. М.А.Бакунин и П.А.Кропоткин: две судьбы, две системы идей. // Памяти М.А.Бакунина. М., 1990.

376. Ударцев С.Ф. Право человека на жизнь во взглядах П.А.Кропоткина. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1992.

377. Уоллстонкрафт М. В защиту прав женщины. // Феминизм: проза, мемуары, письма (под ред. Мириам Шпеир). М., 1992.

378. Утопический роман XVI-XVII вв. М., 1971.

379. Утопический социализм. Хрестоматия. М., 1982.

380. Утопический социализм в России. Хрестоматия. М., 1985.

381. Утопия и утопическое мышление. Антология зарубежной литературы. М., 1991.

382. Фейгина С.А. Жизнь и творчество В.Годвина. // Годвин В. О собственности. М., 1958.

383. Фигнер В.Н. Вступительное слово 9 декабря 1924 г. на вечере П.А.Кропоткина. // Фигнер В.Н. Полное собр.соч. в шести томах. Т.5. М., 1929.

384. Фигнер В.Н. «Исповедь» М.А.Бакунина. // Фигнер В.Н. Полное собр.соч. в шести томах. Т.5. М., 1929.

385. Фигнер В.Н. П.А.Кропоткин. // Фигнер В.Н. Полное собр.соч. в шести томах. Т.3. М., 1929.

386. Фигнер В.Н. П.А.Кропоткин и В.Г.Короленко. // Фигнер В.Н. полное собр. соч. в шести томах. Т.5. М., 1929.

387. Фихте И.Г. Сочинения в двух томах. СПб., 1993.

388. Франк С.Л. Философские предпосылки деспотизма. // Русская мысль. 1907. № 3.

389. Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990.

390. Фридман и Хайек о свободе. Минск, 1990.

391. Фромм Э. Душа человека. М., 1992.

392. Фромм Э. Иметь или быть? М., 1990.

393. Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993.

394. Цокколи Г. Анархизм. СПб., 1908.

395. Чаадаев П.Я. Философические письма. Апология сумасшедшего. // Россия глазами русского. Чаадаев. Леонтьев. Соловьев. СПб., 1991.

396. Человек. Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. Древний мир – эпоха Просвещения. М., 1991.

397. Человек. Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. XIX век. М., 1995.

398. Черкезов В.Н. Значение Бакунина в Интернациональном движении. // Бакунин М.А. Избранные сочинения. Т.1. Пб.-М., 1922.

399. Черкезов В.Н. Наконец-то сознались! Тифлис, 1907.

400. Черкезов В. Предтечи Интернационала. Доктрины марксизма. Пб.-М., 1919.

401. Чернов В.М. Перед бурей. М., 1993.

402. Чернышевский Н.Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. М., 1984.

403. Чернышевский Н.Г. Что делать? М., 1980.

404. Чудинов А.В. Был ли Годвин «отцом анархизма»? // Анархия и Власть. М., 1992.

405. Чудинов А.В. Политическая справедливость Уильяма Годвина. М., 1990.

406. Чудинов А.В. У.Годвин и Дж.Макинтош. // История социалистических учений. М., 1988.

407. Чукова Ю.П. Феномен Кропоткина. // Труды международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А.Кропоткина. Вып.1. М., 1995.

408. Чуковский К.И. Дневник. М., 1995.

409. Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1990.

410. Шельвин Р. Макс Штирнер и Фридрих Ницше. Явления современного духа и сущность человека. М., 1909.

411. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Л., 1991.

412. Штаммлер Р. Теория анархизма. М., 1906.

413. Штирнер Макс. Единственный и его собственность (с приложением: М.Штирнер в философской литературе). Харьков, 1994.

414. Шубин А.В. Два этапа творчества П.А.Кропоткина и идейная борьба в российской анархической эмиграции 20-х-30-х гг. // Труды комиссии по научному наследию П.А.Кропоткина. Вып.2. М., 1992.

415. Шубин А.В. Наследники Бакунина. // Памяти М.А.Бакунина. М., 1990.

416. Шубин А.В. Проблема «переходного периода» в российской эмигрантской анархистской мысли 20-30-х годов. // Анархия и Власть. М., 1992.

417. Шубин А.В. Проблема социальной революции в идеологии российской анархистской эмиграции 20-30-х гг. (по материалам эмигрантской периодики). Диссертация на соискание ученой степени к.ист.наук. М., 1993.

418. Шубин А.В. Человек из трех столетий. // Исаев А. Шубин А. Демократический социализм – будущее России. М., 1995.

419. Экономическая энциклопедия. Политическая экономия (под ред. А.М.Румянцева). Т.3. М., 1979.

420. Эльсберг Я. Герцен. Жизнь и творчество. М., 1956.

421. Эльцбахер А. Анархизм. Берлин, 1922.

422. Энгельс Ф. Бакунисты за работой. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т.18. М., 1961.

423. Энгельс Ф. Генеральный Совет – всем членам Международного Товарищества рабочих. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т.18. М., 1961.

424. Энгельс Ф. Доклад об Альянсе Социалистической Демократии, представленный Гаагскому конгрессу от имени Генерального Совета. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т.18. М., 1961.

425. Энгельс Ф. Маркс и Родбертус. // Маркс К. Нищета философии. М., 1987.

426. Энгельс Ф. Об авторитете. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т.18. М., 1961.

427. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения в трех томах. Т.3. М., 1983.

428. Энциклопедический словарь (изд Ф.А.Брокгауз, И.А.Ефрон). Т.73, 78. СПб., 1903.

429. Эренбург И. Испанские репортажи 1931-1939. М., 1986.

430. Ягов В. Современный анархо-синдикализм. М.-Л., 1928.

431. Ярославский Ем. Анархизм в России. М., 1939.

432. Avrich Paul. Bakunin and Nechaev. London, 1987.

433. Avrich Paul. The Russian Anarchists. New York, 1978.

434. Clark John P. Max Stirner’s Egoism. London, 1976.

435. Cleyre Voltairine de. Anarchism and American Traditions. San-Francisco, 1989.

436. The Anarchist Writings of William Goodwin. London, 1986.

437. Woodcock George. Anarchism. A history of libertarian ideas and movements. New York, 1986.

---

Примечания:

[1]

См., например, книги: Пирумова Н. «Бакунин» М., 1970, Пирумова Н.М. «Социальная доктрина М.А.Бакунина» М., 1990. Пирумова Н.М. «Петр Алексеевич Кропоткин» М., 1972, Ударцев С.Ф. «Кропоткин» М., 1989, а также издания Комиссии по творческому наследию П.А.Кропоткина при РАН.

[2]

См. Канев С.Н. «Революция и анархизм» М., 1987 и Пронякин Д. «Анархизм: исторические претензии и уроки истории» Л., 1990.

[3]

А.А.Боровой. «Личность и общество в анархистском мировоззрении» М., 1920. К данной проблеме Боровой обращается и во многих других произведениях.

[4]

О предыстории анархизма см. подробнее, например, в работах Макса Неттлау «Очерки по истории анархических идей» (Детройт, 1991), Л.С.Мамута «Этатизм и анархизм как типы политического сознания» (М., 1989), С.Я.Лурье «Антифонт. Творец древнейшей анархической системы» (М., 1925).

[5]

Сам Годвин в 1820 г. так писал о целях и источниках своего главного сочинения: «Меня воодушевляли … политические труды ученых и философов Англии и других стран Европы, кои предшествовали сим событиям (имеются в виду революции в Северной Америке и во Франции – П.Р.), подготовили их, сопутствовали им и последовали за ними. Я считал возможным объединить все, что было в политической науке самого лучшего и наиболее свободолюбивого, выявить ее основные принципы, свести их в систему и развить несколько дальше, чем сделали мои предшественники» (цит. по 406; 87).

[6]

Об идейных источниках, повлиявших на формирование и эволюцию взглядов Годвина, см.: (31; 139-141, 145); (382; 241); (72; 11-18); (130; 91); (137; 79-88); (326; 14-35, 44-48) и, особенно, – (310; 81-184, 392-395, 402-405, 416).

[7]

Эта замечательная девушка Мэри Шелли, дочь основоположника анархизма – Годвина, и одной из основательниц феминизма – Мэри Уолстонкрафт, подруга и возлюбленная великого поэта Шелли, была, кроме того, основательницей жанра новоевропейского научно-фантастического романа, автором знаменитого «Франкенштейна».

[8]

«При всем различии существующих мнений истина вечна и всегда едина. Следовательно, существует только один истинный общественный порядок, естественный для человечества и пригодный для общества всегда, независимо от условий места и времени. Разум, свободный от невежества и ошибок, неизбежно должен прийти к его признанию» – так резюмирует В.П.Волгин мировоззренческие предпосылки годвиновского учения. (72; 21)

[9]

«Человеческий дух есть механизм: соединение сил, деятельность которых совершается, согласно закону причинности и не допускает никаких случайностей в последовательности явлений» (цит.по 31; 143).

[10]

По справедливому замечанию Е.М.Макаровой: «В неразрывной связи со взглядом мыслителя на Вселенную было его положение о том, что человек и природа подчинены строгим законам необходимости. Свобода воли казалась ему «слепым и капризным принципом», который мог нарушить его проникнутое оптимизмом представление о всемогуществе истины и разума и способности человека к совершенствованию. В «Политической справедливости» Годвину не удалось в плане этики разрешить проблему соотношения детерминизма и свободы воли» (310; 403).

[11]

К примеру, Годвин пренебрежительно высказывается о «понятии страсти, вызвавшем столько недоразумений в философии сознания, но не соответствующем никакому реальному явлению» (94; 109).

[12]

«Человек первоначально не порочен» – утверждает английский анархист (94; 218). См.также: «… в человеке нет никакой врожденной склонности ко злу. Наши пороки и наши добродетели могут быть сведены к процессам, происходящим во внешнем мире» (цит.по 31; 144).

[13]

«Мы все обладаем одинаковой природой… Наши чувства и способности одинаковы» (94; 193).

[14]

«… Состязание между правдой и ложью само по себе слишком неравно» (94; 203), убежден Годвин, а потому, не будь порочных социальных учреждений, правда всегда и везде торжествовала бы. «Эта аксиома о всемогуществе истины должна быть для нас рулем в наших начинаниях… Мы не должны с тревогой следить за поводами и случаями: воздействие истины не зависит от случайностей» (94; 163).

[15]

«Построенный на ложных порядках, внешний мир порождает ложные впечатления и, следовательно, ложные мысли, которые в практике жизни становятся принципами нашего поведения» (цит.по 31; 144).

[16]

«…человеческая природа почти исключительно продукт окружающих условий; ее пороки, пошлость, легкомыслие, – отражение характера господствующей власти и общественных учреждений. Их, а не человеческую природу надо исправлять, чтобы правильно жил и развивался человек» (94; 112).

[17]

Не случайна постоянно проводимая Годвином аналогия: авторитарное общество – авторитарное воспитание. И наоборот, в обществе «политической справедливости»: «будут считать одинаково неправильным превращать в рабов как мальчиков, так и взрослых людей» (94; 130).

[18]

«Каким путем могли бы люди дойти до теперешних своих достижений, если бы они всегда удовлетворялись тем состоянием общества, при котором им случилось родиться?» (94; 198). И далее: «Нельзя представить себе ничего более неразумного, чем суждение по современному человеку о том человеке, каким он будет впоследствии» (94; 202). Наконец, сам Годвин отчасти так объясняет свой теоретический максимализм и нонконформизм: «Хорошо известно то правило нравственности, согласно которому человек, желающий достичь совершенства, хотя никогда своей цели не достигнет, но сделает гораздо большие успехи, чем человек, довольствующийся стремлением к несовершенному» (94; 171).

[19]

Пожалуй, наиболее адекватным определением личности по Годвину, было бы определение ее как «капли в океане разума», (см.: «Я лично представляю собой лишь каплю в океане мысли» (94; 108)), капли, полностью похожей на другие капли, чисто интеллектуальной по содержанию и «механической» по строению: личность рождается из сочетания внешних воздействий среды и реакций нашего разума, отзывающегося на эти воздействия (непонятно только, почему эта реакция у разных людей в сходных условиях различна, если их разум, в сущности, тождественен).

[20]

Ибо, признает Годвин, «можно предполагать, что различия в силе рассудка до известной степени сохранились бы навсегда…» (94;73).

[21]

«Законы, которыми регулируется мой образ действий, имеют исключительное значение для меня; никто не может перенести на другого свое сознание и суждение о своих обязанностях… Даже наше собственное согласие не может лишить нас способности суждения. Это – свойство нашей природы, которое мы не можем ни продать, ни подарить, и, следовательно, невозможно ни для какого правительства выводить свою власть из какого-либо первобытного контракта» (94;135).

[22]

Здесь можно при желании найти предвестие мысли, столь существенной для экзистенциальной философии, о том, что свобода не есть просто атрибут человека, но есть сама сущность человека, и неотчуждаема от него («человек обречен быть свободным», «я сам есть свобода» и пр. – особенно подробное развитие этой мысли см. у Сартра).

[23]

«Собственность сливает людей в одну общую массу, чтобы легко распоряжаться ими как примитивным механизмом. Когда этот камень преткновения будет удален, каждый человек будет в тысячу раз теснее соединен со своим соседом в любви и взаимном доброжелательстве, но каждый человек будет думать и судить самостоятельно» (94; 84-85).

[24]

Говоря об обещаниях, данных нами, Годвин вводит главного в его книге, без-личного и над-личностного кумира, которому человек должен покорно служить, принося в жертву все свое, личное, особенное – кумира Справедливости (потом этот Кумир приобретет особую власть и значение у Прудона, за что того будет сурово критиковать Герцен): «Мы уже установили, что справедливость является общей суммой наших моральных и политических обязанностей. Колеблется ли сумма справедливости или она неизменна? Конечно, неизменна». И потому, я должен выполнять свое справедливое обещание «не потому, что я это обещал, а потому, что справедливость предписывает это… Никакое обещание с моей стороны не может ни обесценить, ни изменить внутренней ценности данного момента». Поэтому «справедливость должна быть осуществлена, независимо от того, приняли ли мы присягу или нет» (цит.по 326; 137-138).

[25]

«Всякая личная привязанность, кроме тех случаев, когда она вызывается заслугами, явно неосновательна. Поэтому желательно, чтобы мы любили людей вообще, а не определенного человека» (94; 124) (подчеркнуто нами – П.Р.). И еще: «Я не должен ни одному существу оказывать предпочтение потому только, что это мой отец, жена или сын, но предпочитать надо такого человека, который имеет к тому основания, одинаково убедительные для всех» (94; 128).

[26]

Справедливости ради, надо отметить, что это моральное господство общества над личностью означает не господство «большинства» над «меньшинством» (как в либеральных концепциях демократии) – по Годвину меньшинство не должно быть подавляемо большинством – но господство Истины и Справедливости, единственных, познанных и воплощенных в общественном устройстве и в общественной морали. По Годвину, ни один человек не может подчиняться другому человеку или людям, но лишь – Разуму и Справедливости. На практике же мыслитель предлагает заменить государственное право «общим наблюдением членов небольшой общины за поведением друг друга» (94; 212).

[27]

Вот, например, весьма характерное своим безапелляционно-мессианским тоном, высказывание Годвина: «Мы не должны любить ничего, кроме добра, чистого и неизменного счастья, блага для большинства, добродетели для всех. Сверх этого нет ничего существенного, кроме справедливости, принципа, покоящегося на той единственной предпосылке, что все люди представляют существа одной общей природы и что они имеют право, с некоторыми ограничениями, на одинаковые блага» (94; 100-101). От этого высказывания так и веет возвышенностью и безличностью, светом и холодом.

[28]

«Индивид обязан, утверждает Годвин, сопротивляться обществу, когда его индивидуальный разум признает то или иное действие общества несправедливым. Сопротивление угнетению – наиболее бесспорный долг индивида» (72; 49). Годвин отрицает «моральную независимость» индивида и, вместе с тем, провозглашает полнейшую его интеллектуальную независимость (ибо личное для него – это прежде всего и исключительно – разум): «Но если мы никогда не должны поступать независимо от начал разума и ни в коем случае не должны страшиться откровенного наблюдения со стороны других людей, то тем не менее очень важно, чтобы мы всегда могли свободно развивать свою индивидуальность и следовать велениям собственного рассудка» (94; 116).

[29]

При этом Годвин, противореча себе, справедливо полагает, что общество «не имеет реальности, независимой от индивида, следовательно, оно не может иметь собственных прав и не может присваивать себе «прерогативу непогрешимого судьи», являясь не чем иным, как просто «суммой индивидов» (см.310; 407-408).

[30]

Так как, по Годвину, мир устроен разумно, и человек разумен, то происходит полная корреляция: разумность мироздания, разумность отдельного индивида, разумность человека вообще – это одна и та же разумность (отсюда-то и проистекает вера в Прогресс, вера в универсальность, познаваемость и объективность Истины).

[31]

Надо заметить, что главный труд Штирнера вышел через полвека после «Исследования о политической справедливости» и через 8 лет после смерти В.Годвина. Оба мыслителя, по всей видимости, ничего не знали друг о друге.

[32]

Поэтому, по нашему мнению, Франц Меринг совершенно справедливо ставит в один ряд «Святое семейство» Маркса и Энгельса и «Единственного и его собственность» М.Штирнера (см.413; 394-395).

[33]

См. об этом следующее справедливое замечание В.С.Соловьева: «Утверждение Гегелевой философии, что сущность всего есть логическое понятие, равнялось с субъективной стороны утверждению, что сущность человеческого я есть логическое познание, что субъект или лицо имеет значение только как познающее» (351; 94). О гегельянском антиперсонализме см.также у Н.А.Бердяева (36; 271-272) и (397;19).

[34]

Так, для методологии Штирнера весьма характерно идущее от Гегеля сопоставление стадий развития отдельной личности и человеческой истории – говоря по-современному, «онтогенеза» и «филогенеза» (аналогия триад: «древние-новые-эгоист» и «ребенок-юноша-муж»).

[35]

Так, Фейербах говорит об индивиде, что «совершенно неоспорима и ясна его идентичность другим индивидам, его обыденность» (см.413; 359).

[36]

Интересно отметить, что Фейербах, который не вполне воспринял критику Штирнера и довольно беспомощно ответил на нее, тем не менее отдал ему должное и, говоря об авторе «Единственного», признавал: «Во всяком случае, это самый гениальный и самый свободный писатель, какого я только знал» (цит.по 205; 167).

[37]

В связи с этим отметим частичную справедливость упреков Маркса и Энгельса, обращенных ими к Штирнеру в «Немецкой идеологии». Несмотря на мелочные, и, как правило, несправедливые придирки, существенные искажения большинства мыслей Штирнера и игнорирование того ценного, что содержится в его книге (и, кстати сближает ее со многими идеями самих классиков «научного социализма») надо признать, что обвинения Штирнера в наличии в его книге софистики, логической и терминологической путаницы и неизжитых элементов спекулятивного мышления, предъявляемые ему авторами «Немецкой идеологии», не лишены оснований. И все же попытка Маркса и Энгельса изобразить Штирнера невежественным и жалким «школьным учителем», «идеологом мелкой буржуазии» и «идейным ничтожеством» – в целом представляется неудачной – да, вероятно, они и сами в глубине души не разделяли резких крайностей своих выпадов; иначе зачем было бы писать разгромную критику сочинения Штирнера, по объему превышающую саму его книгу. Известно также о большом положительном впечатлении, которое первоначально произвел «Единственный» на Энгельса.

[38]

«Отдельные современные «штирнероведы» видят в «Единственном» обоснование экзистенциализма» (208; 185). Чтобы подтвердить правомерность таких аналогий, приведем лишь один конкретный, но показательный пример.

М.Штирнер пишет: «Долгое время удовлетворялись иллюзией владения истиной, не задумываясь серьезно над тем, не должно ли самому быть истиной» (413; 77). Поразительно, что примерно в это же время, независимо от Штирнера, почти ту же мысль и теми же словами высказал другой «анти-Гегель», великий датский мыслитель С.Кьеркегор, подчеркивавший, что – истину нельзя знать или не знать; в истине можно быть или не быть, истина это не то, что ты знаешь, а то, что ты есть.

[39]

Позже Фридрих Ницше на свой лад – утрировав культ силы и борьбы, сформулирует отчасти сходную мысль: «…Следует основательно обдумать сущность вопроса, отрешившись от всякой сентиментальности, и мы поймем, что жизнь по существу своему есть присвоение, нанесение вреда, насилие над чуждым, над более слабым, подавление, жестокость, навязывание собственных форм воплощения и в самом лучшем, самом мягком случае – эксплуатация. Но к чему употреблять слова, которым издавна придавался клеветнический смысл?» (264; 299).

[40]

«…быть в состоянии – это значит быть действительно. Если мы в состоянии чем-нибудь быть, то потому, что мы таковы в действительности… Возможность и действительность… Если чего-либо нет или что-либо не совершается, но мы представляем себе его вполне возможным, то, наверное, есть какое-нибудь препятствие, и оно – невозможно…» (413; 317-318).

[41]

Ведь, для такой критики необходимы критерии, оценки, нормы, идеалы, дистанция, нонконформизм, – а не обожествление существующего, как единственно возможного.

[42]

Приведем две цитаты из книги Штирнера по этому поводу: «Бога, который есть дух, Фейербах называет «нашей сущностью». Как же мы можем допустить, чтобы «наша сущность» нам противопоставлялась, чтобы мы расчленились на существенное и несущественное «я»? Ведь мы этим возвращаемся в прежнее грустное состояние: нас выгнали из самих себя» (413; 31) и «Но не вновь ли здесь поп? Кто его Бог? Человек! Что божественно? Человеческое!» (413; 55).

[43]

Не идеализируя личность, подчеркивая ее косность и инерцию, Штирнер замечает, что привычка, лояльность, регламентация, обожествление чего-либо – способ «бегства от себя» (или, выражаясь в терминах Э.Фромма, «бегства от свободы»), попытка достичь душевного комфорта, покоя, отгородиться от своего творческого и ищущего «я», проявление глубокого конформизма: «…не подлежит никакому сомнению, что человек посредством привычки охраняет себя от воздействия мира и основывает собственный мир, в котором он только и может чувствовать себя дома, то есть строит себе небо… Привычка – «вторая натура», отвлекающая человека от его первоначального естества, оберегая его от всякой случайности этого естества»(413; 64).

[44]

Обвинения, предъявляемые Штирнером религии, сводятся к упрекам ее в расколе человека на две части, превознесении духовного и принижении телесного, в создании ложной и лицемерной морали, порабощающей людей, в подчинении и нивелировке тысяч уникальных «я» перед чуждым им Богом, в поддержке религией земного деспотизма (подробнее об этом см. в работе В.Баша (413; 454-456)).

[45]

Штирнер язвительно издевается над «гуманным либерализмом» (в первую очередь, конечно, подразумевая под ним учения Фейербаха и братьев Бауэров). По Штирнеру, «гуманист», разделяя «Человеческое» (как «общее», идеальное, должное, истинное) и – «реальное человеческое», неизбежно приходит к необходимости презирать реальных людей ради Человека, подобно тому, как христианин должен презирать в себе «грешника» ради «святого». Любой конкретный человек – постольку не «человек» для «гуманиста», поскольку он конкретен, и не есть «Человек вообще» (в теоретическом, идеальном смысле слова). Отрицая подобное разделение людей и – их «сущности», Штирнер горячо призывает читателей – принять себя такими, какими они есть, – во всей их полноте и реальности, любить конкретных людей, а не Человека.

[46]

«Было бы безумием утверждать, что не существует власти надо мной. Только положение, в которое я стану по отношению к ней, будет совершенно другое, чем в религиозную эпоху: я буду врагом всякой верховной власти, в то время как религия учит дружбе с властью и покорности ей» – восклицает немецкий анархист (413; 172).

[47]

Особенно часто вспоминает штирнеровское «Ничто», без всякой попытки понять его, Н.А.Бердяев (см.34; 58-59, 204-205, а также 35; 117 и 36; 254).

[48]

«Это все та же гегелевская абсолютная идея, с той только разницей, что она называется здесь «я», единственный» – утверждает, например, Эдуард Бернштейн (413; 376).

[49]

В.Баш считает, что «для Штирнера «я» есть то, что представляет собой каждый из нас в любой момент своего физического, интеллектуального и нравственного развития» (413; 453).

[50]

Переводчик книги М.Штирнера на французский язык Генри Лавин верно уловил это противоречие: «Индивидуализм не может иметь своей теории. Раз только индивидуализм дает себе точное общее определение, он сам себя отрицает. Каждый индивидуум должен иметь для себя собственную теорию» (92; 358). Добавим к этому, что крайний индивидуализм исключает проповедь и теоретизирование: индивидуалист не проповедует и не теоретизирует, а живет; теоретик и проповедник же не может быть крайним индивидуалистом.

[51]

В своем, в целом весьма слабом и поверхностном, ответе на критику его Штирнером, Л.Фейербах, однако, справедливо отмечает эту слабость штирнеровской позиции (с ее отрицанием «верха» и «низа» и неподвижностью «я») и верно указывает как на различия внутри самого индивида, так и на динамику его внутреннего изменения, подчеркивая «различие в самом индивиде между необходимым и случайным, индивидуальным в смысле случайного, между существенным и несущественным, близким и отдаленным, высшим и низшим» (413; 363), и далее продолжает: «Так происходят внутри самого индивида беспрерывные изменения, и то низшее становится высшим, то высшее – низшим!» (413; 364). По Фейербаху, личность динамична, изменчива, она может перерастать себя, судить себя, быть выше себя самой. Отрицая абстрактную и застывшую, неизменную «сущность человека», постулируемую предшествующими философами, Штирнер порой передает атрибуты этой «сущности» своему «я».

[52]

Об этом «глубинном Я», которое Штирнер призывает познать, которое «волит» и содержит «врожденные чувства», глубоко и ярко сказал в книге «По ту сторону добра и зла» Ф.Ницше (264; 267-268): «Но в глубине нашего существа, «в самом низу» есть, конечно, нечто, не поддающееся обучению, какой-то гранит духовного фатума, предопределенного решения и ответа на предопределенные вопросы. При каждой кардинальной проблеме что-то неизменно говорит в нас: «это я»…».

[53]

Понимание свободы как понятия, близкого к понятию «власти», встречается у Штирнера там, где он, воскрешая гегелевскую диалектику отношений «раба» и «господина», говорит о «свободе Государства», «свободе Духа», как об их власти надо мной: свобода государства, свобода совести означает, по Штирнеру, «не то, что я свободен от государства, религии, совести, то есть, что я от них избавился. Она не означает моей свободы, а свободу управляющей мною и покоряющей меня власти, она означает, что один из моих тиранов – каковы государство, религия, совесть – свободен» (413; 100).

[54]

Рене Тайяндье подчеркивает у Штирнера это вопиющее противоречие: «между «я» Штирнера и разумом его читателя порвана всякая связь. С ним можно рассуждать только с помощью общих идей, именем некоторых принципов, а он начал отрицанием всех принципов, всех идей. Я даже не могу понять, зачем он издал свою книгу. К кому он обращается? Чего он хочет?» (92; 297).

[55]

«То, что я делаю бессознательно, я делаю наполовину» – утверждает Штирнер (413; 346). См. также его мысль о том, что «я – собственник своей мощи и только тогда становлюсь таковым, когда сознаю себя Единственным» (413; 353) (подчеркнуто нами – П.Р.).

[56]

10. «Разве мы – то, что в нас? Нет, так же, как мы не то, что вне нас. Я – не мое сердце, так же как я – не моя возлюбленная, которую считаю своим «вторым я»» (413; 31). И: «Но то, что я люблю, к чему стремлюсь, то лишь в моей идее, в моем представлении: оно – в моем сердце, в моей голове, во мне, как мое сердце, но оно – не я. Я – не оно». (112; 76)

[57]

Так, Л.Фейербах в своем ответе Штирнеру верно отметил определенную недооценку последним биологической общности людей. Аргументация его сводится к тому, что: пусть «я» – «Единственный», но ведь «я» и мужчина, у «меня» есть пол, и «я» люблю женщину, человека, значит, наряду с уникальностью, есть и биологическая общность «Единственного» с другими людьми, которой Штирнер не хочет замечать (см.413; 359-360).

[58]

Впрочем, Б.П.Вышеславцев утверждает, что «если у Декарта и Фихте имеет место «гносеологический солипсизм», то у Штирнера – «этический солипсизм» (79; 125), но это мнение – единичное.

[59]

В.Баш писал по этому поводу: «В то время как Кант и все английские и французские индивидуалисты XVIII века считались только с общечеловеческими качествами личности, качествами, которые сближают ее с другими личностями, Штирнер считается только с теми качествами, которые удаляют ее от них, которых она ни с кем не разделяет. Каждый человек образует закрытый и полный микрокосм». (413; 446)

[60]

«Поэтому взгляни на все это иначе и скажи себе: я – человек! Я не нуждаюсь в том, чтобы еще сделать из себя человека, ибо он уже во мне, как все мои качества» (413; 119). И: «Человек ведь не личность, а идеал, привидение» (413; 73).

[61]

«Каков человек, таково и его отношение ко всему. «Как ты глядишь на мир, так он глядит и на тебя»» – утверждает Штирнер (413; 325).

[62]

Приведем в качестве примера только одну из таких бесчисленных (поразительно неверных, неглубоких и тенденциозных) трактовок штирнеровского «эгоизма». С.Н.Канев в книге «Революция и анархизм» пишет по этому поводу: «Эгоизм – себялюбие, извлечение из всего личных выгод, равнодушие к окружающим – стал одним из главных идеалов штирнеровского анархизма» (139; 53).

[63]

Соглашаясь с Максом Штирнером, спустя более чем через сто лет после него, Эрих Фромм писал об этом: « «Не будь себялюбивым» – эта формула становится одним из самых мощных идеологических орудий подавления спонтанности и свободного развития личности. Под давлением этого лозунга человек идет на жертву и полное подчинение; «бескорыстны» только те действия, которые служат не индивиду, а кому-то или чему-то вне его» (413; 545).

[64]

Приведем два наиболее показательных высказывания Штирнера по этому поводу: «Ни одна овца, ни одна собака не старается стать «настоящей овцой», «настоящей собакой»; ни для одного животного сущность его не является в виде задачи, то есть понятия, которое оно должно осуществлять… Оно не стремится стать чем-нибудь иным, чем оно есть на самом деле… ваша природа – раз и навсегда человеческая, вы – люди, с человеческой природой. Но именно вследствие того, что вы уже люди, вам не надо делаться иными» (413; 320). И еще: «Слишком мы совершенны, и во всем мире нет человека, который бы был грешником! Существуют сумасшедшие, которые воображают, что они – Господь Бог, Богочеловек или человек с луны, и все повсюду кишит глупцами, которые считают себя грешниками; но как те – не люди с луны, так и эти – не грешники. Их грех – воображаемый» (413; 347).

[66]

«Не в государстве, а единственно наперекор государству может быть проведена свобода печати, и если она будет осуществлена, то не вследствие просьб, а как акт возмущения. Всякая просьба и всякое ходатайство о свободе печати уже – сознательно или бессознательно – возмущение, и только филистерская половинчатость не хочет и не может в этом признаться себе…» (413; 271).

[67]

Так, советский автор С.Н.Канев, дает следующую забавную и нелепую «классовую оценку» немецкого мыслителя: «Устами Штирнера говорил прижимистый мелкий буржуа, беспощадно эксплуатирующий в своем хозяйстве рабочих» (139; 54).

[68]

«Конечно, нельзя ничего иметь против создания общин, но необходимо противиться восстановлению старого попечения, вообще того принципа, что нужно из нас что-либо сделать, христианина, подданного, свободного или «человека»» (413;230-231).

[69]

Между прочим, в этом месте, проповедуемое им «восстание» Штирнер основывает на «недовольстве людей собою», тогда как в иных местах своей книги призывает людей принять и понять свое «совершенство».

[70]

Такие эпигоны Штирнера – «анархо-индивидуалисты», как Дж.Маккай в Германии, О.Виконт в России, итальянские и французские штирнерианцы, преимущественно из числа литературно-художественной богемы, позаимствовали у Штирнера в основном идеи, близкие к «ницшеанству»: культ силы и «эгоизм в обыкновенном смысле». В свою очередь, социалистические авторы, критикуя их, несправедливо обрушивали свою критику и на самого Штирнера. (Примеры буржуазно-ницшеанского карикатурного истолкования Штирнера см. – 92; 315-331, 508-511).

[71]

Подробную сводку высказываний анархических авторов о Штирнере – см.92; 502-515. Что касается М.А.Бакунина, то, хотя он и был знаком с книгой Штирнера, но почти не упоминает о нем. П.А.Кропоткин, посвятивший Штирнеру несколько страниц в «Современной науке и анархии» (см.413; 502-503), не увидел и не понял того ценного, что содержится в учении Штирнера и объявил его философию «пережитком прошедших времен».

[72]

Основные из этих недостатков Штирнера: элементы спекулятивности и метафизичности у него, недооценка социально-экономических и духовных факторов, метафизическое абсолютизирование противоположности между личностью и человечеством, содержанием личности и самой личностью; культ силы и элементы конформизма в этике. Очевидна внутренняя самопротиворечивость гиперсубъективизма, сверхиндивидуализма:

– Если есть только моя воля, – нет морали, добра, зла, торжествуют аморализм и релятивизм.

– Если есть только мое познание – солипсизм, нет других людей, нет мышления, общения, языка.

– Если есть только моя свобода – свобода исключается, наступает тирания.

– Если личность – абсолютный хозяин своего содержания, то она – пуста и бессодержательна.

[73]

Последняя работа издана на русском языке в переводе Н.К.Михайловского под названием «Французская демократия». Вообще, подавляющая часть книг П.Ж.Прудона на русском языке не публиковалась. К сожалению, на русском языке по сей день не изданы ни главное экономическое произведение Прудона – «Система экономических противоречий» (хотя его критика Марксом в «Нищете философии» издавалась в СССР несчетное число раз), ни главное философское произведение – «О справедливости в революции и церкви».

[74]

Сам П.Ж.Прудон вполне сознавал это и писал: «Луи Блан представляет правительственный социализм, революцию через посредство власти, тогда как я представляю демократический социализм, революцию через посредство народа. Нас разделяет целая пропасть» (цит. по 358; 15).

[75]

О русских прудонистах 1860-ых годов см.книги В.А.Малинина и, особенно, Ф.Кузнецова (207 и 187).

[76]

Если совсем кратко сформулировать эстетическую концепцию Прудона, то она сводится к тому, что искусство должно иметь «идею», выражать современные идеалы трудящихся масс, служить Истине и Справедливости, быть рациональным и критическим и черпать примеры, формы и средства выражения из современной жизни.

[77]

Прудон был одним из первых авторов, обративших внимание на двойственные последствия применения машин и разделения труда в современном обществе, не разделяя в этом вопросе как однозначно-негативных консервативных оценок, так и восторгов апологетов индустриализма.

[78]

Вообще, по Прудону, все экономические и политические системы – внутренне противоречивы, и эти противоречия, будучи источником развития системы, приводят к высшему равновесию, разрешаются в «синтезе»; система же, взятая в целом, несмотря на противоречия между составляющими ее частями, – неизменна, неподвижна, она является некоей устойчивой и вечной пропорциональностью. «Закон равновесия – наиважнейший, можно сказать, единственный закон политической экономии, потому что все другие – только различные его выражения» (311; 10).

[79]

Если задаться такой целью, можно «найти» что угодно в чем угодно – например, «добро» зла, «истину» лжи и пр.; не случайно, издеваясь над Прудоном в «Нищете философии», Маркс «ищет хорошую сторону» у… рабства.

[80]

«… было бы несправедливо поддерживать то, что право силы осудило», – Пишет Прудон в «Войне и мире» (312; Т.2; 280). Здесь Прудон сходит с вершин Разумности и Справедливости, чтобы, подобно Штирнеру, снять шляпу перед «правдой жизнью». Этот теоретический фатализм был причиной ряда его практических ошибок.

[81]

Это слова–из «Исповеди революционера». По мнению Прудона, даже исповедь не должна говорить о «частной жизни» – но лишь об «общем», об «идеях».

[82]

Приведем характерное высказывание Прудона на сей счет: «Нет, говорю я, Свобода не может сама по себе заменить законов Совести и Науки; другими словами: Истина, Разум, Обязанность и Право не разрешаются в Свободе, как в основном принципе. Разумность совсем не то, что Свобода; любовь и искусство тоже не то, что Свобода, общество и справедливость тем более не то, что Свобода. Ни один из этих принципов, необходимых для социального порядка, не заключается в Свободе, хотя и все в ней нуждаются. (…) Как член общества, я желаю и требую свободы; но она меня не вполне удовлетворяет» (319; 368).

[83]

П.А.Кропоткин чрезвычайно высоко ценил этическое учение П.Ж.Прудона, его учение о справедливости как основе нравственности, и подробно изложил его в своей «Этике».

[84]

Прудон так высказывается об этом: «Человек, в силу своей свободной воли, может говорить и отказываться от своих слов; он может видоизменять свои слова, мысли, волю и действия до бесконечности; жизнь его есть цепь постоянных столкновений и соглашений с себе подобными и природой. Напротив того, идея, теория, система, учреждение, договор и все, что из сферы идеи или логики перешло в состояние формы и выражения, становится всецело определенной, законченной, вещью ненарушимой, не обладающей податливостью и гибкостью, вещью, которую нельзя ни в чем заменить другой, которая, оставаясь сама собой, никогда не сделается чем-либо другим» (314; 7).

[85]

Прудон, например, восторженно восклицает: «Вопросить народ! В этом секрет будущего. Вопросить народ! В этом вся общественная наука… Насколько в своей стихийной смелости он превосходит робкую мудрость философов! Философы, следуйте за народом!» (цит. по 358; 9).

[86]

«На сколько передача мысли обыкновенным языком может назваться безличною, на столько же средства, употребляемые артистом, носят отпечаток его личности» (313; 57).

[87]

«Если в настоящее время мы уже ничему более не верим, то значит, все мы продажны, значит, мы торгуем своею душою, своим рассудком, своею свободою, своею личностью, точно так же, как продуктами наших полей и наших мануфактур» (315; 105).

[88]

В работах Прудона звучит горькая «ирония по поводу нашей промышленной цивилизации, которая ежедневно изобретает удивительные машины… но которая, вместе с тем, бессильна освободить человека от самых грубых, тяжелых, отталкивающих трудов – вечных спутников бедности. (…) Но кто же этот раб машины? – Человек! Человек – раб, вот последнее слово современного индустриализма» (313; 274).

[89]

«Социализм, уже по тому одному, что он является протестом против капитала, является вместе с тем и протестом против власти» (цит. по 358; 14) – провозглашает Прудон.

[90]

«Если политическое право прирождено человеку и гражданину, следовательно, если подача голоса должна быть непосредственной, то право это тем более присуще каждой группе граждан, каждой корпорации, общине, городу, все они также должны обладать непосредственным правом избрания» (319; 263).

[91]

Прудон, выступая за федерализм, однако высказывается против федеративных государств, критикует Швейцарию и США за то, что там федерализм носит половинчатый и чисто политический, поверхностный характер, без экономической организации взаимности, и вмонтирован в государственническую систему; впоследствии эту критику федерализма в рамках государства разовьет М.А.Бакунин; особенно в своей работе «Бернские медведи и петербургский медведь».

[92]

Разумеется, мы не можем положительно оценить отдельные реакционные и деспотические положения прудоновской этики: о патриотизме, труде, бедности, положении женщин и детей в семье.

[93]

При этом, на наш взгляд, Прудон неправомерно гипостазирует общество, переоценивает его и трактует его как такую же первичную реальность, как и человеческая личность.

[94]

Большинство из этих обвинений: в «панславизме», в авторстве нечаевского «Катехизиса революционера», в «Исповеди» как порочащем честь Бакунина документе, сегодня полностью опровергнуты наукой, и лишь наиболее тенденциозные авторы, например, Жак Дюкло или С.Н.Канев, могут вновь повторять их в своих книгах. Говоря о работах, посвященных Бакунину, особо выделим книги и статьи Макса Неттлау, Н.М.Пирумовой, В.Ф.Пустарнакова, П.И.Моисеева, А.К.Исаева, И.Л.Кислицыной – в них дается серьезный и глубокий анализ его революционной деятельности и философских воззрений. Лучшим же изложением бакунинской философии, на наш взгляд, по сей день остается написанная 70 лет назад статья Алексея Борового «Бакунин».

[95]

О проблеме взаимоотношений Бакунина и Нечаева см. работы Н.М.Пирумовой и специальное исследование Пола Аврича – 285, 287, 292, 295 и 432.

[96]

Здесь мы должны кратко остановиться на знаменитой борьбе Маркса против Бакунина в социалистическом движении. Со стороны Генерального Совета Интернационала эта борьба велась в высшей степени постыдными методами, – в ход было пущено все: закулисные аппаратные интриги, организация «бумажных» фиктивных секций, создавших фиктивное марксистское большинство на Лондонской конференции 1871 г. и Гаагском конгрессе 1872 г., бездоказательные обвинения, наглая клевета, вынесение приговора обвиняемому в его отсутствие и без твердых доказательств вины. Однако, даже достигнутая подобными средствами «победа» Маркса, оказалась Пирровой победой – после «исключения» Бакунина из Интернационала, «весь Интернационал восстал против недостойной комедии Гаагского съезда, так грубо подтасованного Главным Советом» (141; 42). Почти все секции Интернационала: бельгийские, французские, английские, испанские, итальянские голландские, швейцарские и американские – отвергли решения, принятые в Гааге и отказались подчиняться Генеральному Совету Маркса, а большинство из них, соединившись, образовали новый антиавторитарный анархический Интернационал, просуществовавший до 1879 года. (См. об этом в работах Гильома, Карелина, Исаева – 90, 126, 141). Попытка Маркса превратить Международное Товарищество Рабочих в централизованную партию, исповедующую одну «научно социалистическую» доктрину, полностью провалилась. В целом, оценивая борьбу Маркса и Бакунина в первом Интернационале, мы полностью признаем справедливость слов П.А.Кропоткина: «Разлад между марксистами и бакунистами отнюдь не был делом личного самолюбия. Он представлял собою неизбежное столкновение между принципами федерализма и централизации, между свободной коммуной и отеческим управлением государства, между свободным и творческим действием народных масс и законодательным улучшением существующих условий, созданных капиталистическим строем». (172; 373).

[97]

О бакунизме в России см. работы Н.М.Пирумовой, И.Л.Кислицыной и А.Карелина – (4, 141, 148, 295; 231-298).

[98]

Бунт Бакунина и Белинского против Гегеля был ускорен смертью сначала сестры Бакунина – Любови, а затем Н.В.Станкевича. Смерть таких прекрасных людей никак не подтверждала «разумности» происходящего.

[99]

Любопытно, что Г.В.Плеханов, начинавший свою революционную деятельность бакунистом, впоследствии признавался, что из «сочинений Бакунина… вынес великое уважение к материалистическому объяснению истории» (цит. по 295; 286).

[100]

М.А.Бакунин в своих работах подробно разбирает вопросы психологии: национальной и классовой, личной и общественной, специально останавливается на рассмотрении психологии революционера, «чернорабочего человека», крестьянина, буржуа, офицера, священника и чиновника, глубоко и реалистично анализирует мотивы, страсти, мысли и устремления, характерные для представителей различных наций и социальных групп. Через призму социальной психологии Бакунин проницательно изучал общественные явления и процессы.

[101]

В письме к Герцену в 1860 г. М.А.Бакунин решительно заявлял: «Все христианство должно выбросить за борт» (297; 150).

[102]

По-видимому, Бакунин считал «принцип бунта» и важным методологическим принципом своего эпистемологического учения. Так, говоря о важной роли критики в научном познании, он восклицал: «Только она, представительница великого принципа бунта в науке, есть строгая и неподкупная хранительница истины» (234; 400).

[103]

О биографии П.А.Кропоткина, помимо его замечательных мемуаров («Записки революционера»), дневников и переписки с братом Александром (171, 172 и 186), см. также работы Н.К.Лебедева, В.А.Маркина, Н.М.Пирумовой и С.Ф.Ударцева (191, 214, 293 и 374).

[104]

Подробнее об отношении Кропоткина к дарвинизму и к «географической школе» см. в работах Д.Тодеса и В.Ф.Пустарнакова (362 и 325).

[105]

Так, диалектику Гегеля Кропоткин именовал «средневековой схоластикой», противопоставляя ей «подлинно научный» «индуктивно-дедуктивный метод» (см. 182; 283). Еще более упрощенно и искаженно он представлял себе философию Канта.

[106]

Отчасти ощущая противоречивость своих историософских взглядов и желая углубить и скорректировать свою позицию, Кропоткин указывал, что созданные ранее народным творчеством формы общежития и союзы (полис, гильдия, коммуна и пр.) – были «неполными» и непоследовательными в проведении принципа взаимной помощи: впадали в клановый, классовый, национальный эгоизм, подвергались застою и окостенению, изолировались, разлагались изнутри и в итоге оказывались легкой добычей наступающего государства. Так, античные полисы господствовали над рабами, средневековые города – над деревенской округой и раскалывались изнутри борьбой между мастерами и подмастерьями. Все эти недостатки, по Кропоткину, надо преодолеть в будущем анархическом обществе, которое распространит принцип взаимопомощи на все человечество.

[107]

Кропоткин, впрочем, признавал, что созданные народным творчеством учреждения склонны, институционализируясь, застывать и устаревать, сковывая инициативу людей, в результате чего из них выделяются две группы личностей: одни стремятся усовершенствовать эти учреждения, и, сохранив начало взаимопомощи, расширить его и облечь в новые формы, а другие – своекорыстно желают разрушить эти учреждения и подчинить их своей власти.

[108]

Кропоткин пишет о «полноте жизни для всякой отдельной личности, которая произойдет от соединения умственного и физического труда» (180; 208).

[109]

«Мы же должны помнить, что революция, которая будет только наслаждаться красивыми фразами о Свободе, Равенстве и Братстве, но сохранит домашнее рабство женщины, не будет настоящей революцией. Целой половине человечества, находящейся в кухонном рабстве, пришлось бы впоследствии начать свою революцию, чтобы освободить себя от другой половины» (182; 136-137).

[110]

Порой Кропоткин даже прямо называет нигилизм «анархической философией» (185; 284).

[111]

Петр Алексеевич заявляет: «Мы отказываемся уродовать личность во имя какого бы то ни было идеала; все, что мы позволяем себе, – это искренне и откровенно выражать наши симпатии и антипатии к тому, что мы считаем хорошим или дурным» (185; 307-308).

[112]

Полное непонимание Кропоткиным Достоевского, действительно, чрезвычайно показательно и много говорит о самом Петре Алексеевиче – на это обращали внимание многие исследователи. Так А.М.Никулин подчеркивал: «гармоничная натура Кропоткина и не могла увидеть в будущем то, что предчувствовала «отколовшаяся от нормы» душа Достоевского» (261; 75). См. также – 214; 285).

[113]

Принципиальный противник анархизма, но честный и добросовестный исследователь, кадет П.И.Новгородцев справедливо акцентирует внимание на данном моменте: «анархизм лишь до тех пор остается анархизмом, пока он сохраняет свое индивидуалистическое начало в его исключительности и безусловности и пока в силу этого он отрицательно относится к идее власти» (267; 621). «Идея личной свободы» – центральный мотив анархизма – подчеркивает Новгородцев (267; 624).

[114]

«Философия жизни» – один из могучих философских источников анархизма; последнему глубоко созвучны присущие «философии жизни» апология стихии, спонтанности, воли, бунт против застывшей иерархии, окостеневшей формы, против культа объективного и рационального. В руках теоретиков анархизма: Штирнера, Бакунина, Борового «философия жизни», наряду с гегелевской диалектикой, оказалась сильным оружием – оружием критики и бунта, философской опорой веры в благость (или хотя бы естественность) личности и общества, не опекаемых и неоформляемых насильственно извне. Второй мировоззренческий поток анархизма, питающий пафос его социологии, его позитивных конструкций – рационалистический, просветительско-позитивистски-социалистический, опирающийся на философию Гельвеция, Гольбаха и других просветителей, на позитивизм Конта и Спенсера, антропологизм Фейербаха и труды французских социалистов: на данную традицию опирались Годвин, Прудон и Кропоткин. Бакунин же, как видим, и в этом отношении занимал промежуточное, синтетическое положение.

[115]

По мнению известного современного исследователя русского анархизма – С.Ф.Ударцева, А.А.Боровой является крупнейшим представителем «постклассического анархизма» в России.

[116]

Важнейшие анархические работы Алексея Борового: «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм», «Революционное миросозерцание», «Революционное творчество и парламент», «Анархизм», «Бакунин», «Личность и общество в анархическом мировоззрении». Работая над данным исследованием, мы также использовали огромное рукописное наследие мыслителя, находящееся в РГАЛИ (в частности, неопубликованные работы Алексея Алексеевича: «Фрагменты о «зле»», «Детерминизм и фатализм», «Власть» и др.).