Шанталь Муфф - Демократическая политика в эпоху постфордизма

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

 

Шанталь Муфф

Демократическая политика в эпоху постфордизма*

Последние несколько лет мы наблюдаем необычайное ускорение процесса коммодификации культуры. С развитием культурной индустрии худшие кошмары Адорно и Хоркхаймера становятся реальностью. Некоторые теоретики утверждают, что из-за своей зависимости от индустрии развлечений мы оказываемся в состоянии тотального подчинения капиталу и не можем даже вообразить возможные методы сопротивления. Согласно их мнению, эстетика стала инструментом развития гедонистической культуры, так что в итоге места для субверсивного опыта просто не осталось — даже в искусстве.

Будь все это правдой, мы были бы вынуждены признать, что альтернативы сегодняшнему постполитическому миру не существует. В этом случае нынешняя гегемонистская форма неолиберальной глобализации стала бы нашим единственным горизонтом и нам пришлось бы отказаться от надежды на развитие агонистической демократии, за которую я всегда ратовала в своих работах. Разумеется, многих бы порадовала такая перспектива, поскольку текущая ситуация их более чем устраивает. Они рассматривают постполитический консенсус как признак того, что с исчезновением антагонистической модели политики демократия стала более зрелой, а сами антагонизмы преодолены.

Я не согласна с этой точкой зрения и считаю, что для нормального функционирования демократии необходима конфронтация различных демократических позициий. И если традиционные демократические партии, отдающие предпочтение «консенсусу в центре», не мобилизуют человеческие страсти, то эти страсти, как правило, находят выход в различных фундаменталистских движениях и консолидации вокруг партикуляристских требований или морального догматизма.

Когда в обществе нет живой, динамичной демократии с реальной конфронтацией множества актуальных альтернатив, ее место занимают другие формы идентификации — этническая, религиозная, националистическая, — что ведет к возникновению антагонизмов, которые невозможно контролировать при помощи демократического процесса. В своих недавних работах я пыталась показать, что постполитический консенсус, характеризующий наиболее развитые либерально-демократические общества, является основанием растущей популярности право-популистских партий. Часто именно правые популисты оказываются единственными, кто бросает вызов провозглашенной традиционными партиями догме о безальтернативности существующего порядка и пытается мобилизовать страсти людей против тех, кого они представляют как равнодушный «истеблишмент», состоящий из бюрократов-элитистов, глухих к голосу народа и игнорирующих его реальные проблемы.

Эти тенденции, безусловно, представляют угрозу для демократии, и основная задача моего рассуждения в том, чтобы выявить риски, которые несет с собой постполитика, и показать необходимость оживления демократии за счет пролиферации агонистических публичных пространств. Чтобы представить себе условия, при которых может возникнуть агонистическая демократия, необходимо понять основную проблему, с которой сталкивается сегодня демократическая политика, а для этого необходимо иметь верное представление о том пространстве, в котором нам предстоит действовать. Например, мы должны понимать природу перехода, который совершали развитые индустриальные общества, начиная с последних десятилетий XX века. Этот переход имел особенно важные последствия в области художественных и культурных практик, поэтому я решила сосредоточиться именно на нем.

Множество теоретиков, представляющих самые разнообразные подходы, согласны, что в конце прошлого века развитые индустриальные общества совершили некий переход, который описывается как движение от индустриального общества к постиндустриальному, или — от фордизма к постфордизму, или — от дисциплинарного общества к обществу контроля. Я решила остановиться на идее перехода от фордизма к постфордизму, поскольку этот подход наиболее распространенный. Однако стоит отметить, что все перечисленные выше подходы совершенно не обязательно являются взаимоисключающими и могут даже сочетаться друг с другом. Каждый из них вписан в определенную интеллектуальную традицию и акцентирует тот или иной частный аспект перехода.

От фордизма к постфордизму

Чтобы понять суть этого перехода, будет нелишним обратиться к различиям между подходами, сложившимися под влиянием Адорно – Хоркхаймера, с одной стороны, и под влиянием традиции итальянского автономизма — с другой. Главное, в чем расходятся эти направления, — это вопрос о роли, которую играла культурная индустрия в трансформации капитализма. Известно, что Адорно и Хоркхаймер рассматривали развитие культурной индустрии как период, когда фордистский способ производства наконец пришел и в сферу культуры. Для них это был лишь новый этап процесса коммодификации и подчинения общества потребностям капиталистического производства.

Для Паоло Вирно и некоторых других теоретиков постопераизма все наоборот: ключевую роль в процессе перехода от фордизма к постфордизму сыграла именно культурная индустрия, ведь это в ее недрах зародились новые производственные практики, которые затем привели к преодолению фордизма. И если Хоркхаймер и Адорно воспринимали сферу неформального лишь как пережиток прошлого, то Вирно, напротив, видел в ней предзнаменование капитализма будущего. С развитием нематериального труда значение неформальных практик возросло, что сделало возможным появление новых форм общественных отношений. По Вирно, в эпоху развитого капитализма труд становится перформативным и задействует наиболее универсальные свойства человека как вида: восприятие, язык, память и чувства. Современное производство определяется такими характеристиками, как виртуозность, а производительный труд в своей тотальности апроприирует видовые артистические характеристики. Для Вирно культурная индустрия по сути и есть матрица постфордизма.

Все теоретики, близкие к автономистской традиции, сходятся в том, что переход от фордизма к постфодизму должен пониматься не как следствие логики развития капиталистических производственных сил, а как реакция капитала на новые практики сопротивления рабочих. Однако между этими теоретиками существует разногласие по поводу политических последствий такого перехода. И, несмотря на то, что многие из них обозначают характерный для нынешней эпохи новый тип политического агента при помощи понятия «множество», будущее этого агента они представляют поразному. Некоторые, подобно Хардту и Негри, превозносят множество как новый революционный субъект, который обязательно положит конец новым формам господства, воплощенным в образе Империи. Используя — пусть иногда и с определенной вольностью — некоторые элементы анализа Фуко и Делеза, Хардт и Негри утверждают, что конец дисциплинарного режима, который воздействовал на тела людей в закрытых пространствах типа школ, фабрик и психиатрических больниц, и его замена процедурами контроля, связанная с развитием сетей, ведет к возникновению нового типа управления, допускающего формирование более автономных и независимых форм субъективности. С распространением новых форм кооперативной коммуникации и изобретением новых коммуникативных форм жизни эти субъективности получают возможность свободного самовыражения, и именно они помогут сформировать новую систему общественных отношений, которая в итоге заменит собой капитализм.

Вирно же, хотя и соглашается с Хардтом и Негри в том, что касается потенциала новых форм жизни, не разделяет их оптимизма относительно будущего. Для него рост множества — амбивалентный процесс. Он обращает внимание на новые формы подчинения и прекаризации, типичные для постфордистского капитализма [1]. И хотя люди действительно стали менее пассивными, чем раньше, проблема в том, что они стали активными агентами собственной прекаризации. Поэтому в отличие от Хардта и Негри, усматривающих в повсеместном распространении нематериального труда своего рода стихийный коммунизм, Вирно воспринимает постфордизм скорее как «проявление коммунизма капитала».

Но, несмотря на некоторые разногласия, все эти мыслители разделяют одно общее убеждение: с их точки зрения, необходимо отказаться от той концепции радикальной политики, что ставит своей целью «захват власти» и контроль над государственными институциями. Мы должны игнорировать существующие властные структуры и посвящать себя созданию альтернативных социальных форм вне сети государственной власти и существующих институций. Вирно заявляет, что потенциал освобождения стоит искать лишь в отказе от работы и всевозможных формах исхода и неподчинения. Любая мажоритарная модель общества, организованная вокруг государства, должна быть отвергнута и заменена альтернативной моделью организации множества, которое представляется более универсальным. Это множество имеет форму единства, обеспечиваемого общностью сознания, когнитивно-лингвистических привычек и того, что Маркс называл general intellect.

                                                             

Подход с точки зрения гегемонии

Хотя я согласна с необходимостью признать фундаментальную трансформацию способа регуляции капитализма, представленную переходом к постфордизму, но считаю, что мы должны рассматривать этот переход с точки зрения теории гегемонии. На мой взгляд, важно помнить, что трансформации, которым подверглись наши общества, не простое следствие технологического прогресса, и показывать их политическое измерение. Как показал в своих работах социальный философ Андре Горц, эти трансформации следует понимать как попытку капитала предложить по сути политический ответ на возникший в 70-е кризис управляемости. На этот переход повлияло множество факторов, и важно осознавать всю сложность их динамики.

В операизме и постопераизме меня не устраивает то, что, делая акцент на борьбе рабочих, они склонны представлять этот переход подчиненным лишь одной логике — логике борьбы рабочих против эксплуатации, борьбы, которая заставляет капиталистов реорганизовывать производственный процесс и обуславливает переход к постфордистской эпохе нематериального труда. Для операистов и постопераистов капитализм может быть лишь реактивной силой. В отличие от Делеза и Гваттари, они отказываются признавать, что креативный потенциал есть и у капитала, и у рабочего класса. То есть, по сути, они отрицают роль борьбы за гегемонию в процессе перехода от фордизма к постфордизму.

Чтобы прояснить, что я подразумеваю под борьбой за гегемонию, я позволю себе вкратце описать некоторые основные положения моей теории. Согласно подходу, который я представляю и который был разработан мной совместно с Эрнесто Лаклау в книге «Гегемония и социалистическая стратегия», двумя ключевыми понятиями, необходимыми для того, чтобы понять природу политического, являются «антагонизм» и «гегемония» [2]. С одной стороны, необходимо признать измерение политического как постоянную возможность антагонизма, что, с другой стороны, требует смириться с отсутствием непреложных оснований и с неокончательностью, пронизывающей каждый порядок. А это значит признать гегемонистскую природу любого социального порядка и представление об обществе как продукте множества практик, направленных на установление порядка в условиях случайности. Практики артикуляции, при помощи которых создается данный порядок и задается смысл социальных институтов, мы называем «гегемонистскими». Любой порядок есть временная и ненадежная артикуляция случайных практик. Ничто и никогда не является абсолютно необходимым, и любой порядок основывается на исключении других возможностей. Он всегда представляет собой выражение конкретной структуры властных отношений. То, что в данный момент принимается всеми в качестве «естественного порядка вещей», как и соответствующий этому порядку здравый смысл, всегда является продуктом седиментированных гегемонистских практик и никогда — проявлением некой глубинной объективности, находящейся вне практик, которые создали этот порядок. Любой гегемонистский порядок может быть оспорен контргегемонистскими практиками, направленными на его дезартикуляцию и установление другой формы гегемонии.

Я думаю, что для того, чтобы ввести измерение гегемониии в проблему перехода от фордизма к постфордизму, будет полезно обратиться к интерпретации этого перехода, предложенной Люком Болтански и Эв Кьяпелло. В книге «Новый дух капитализма» они демонстрируют роль того, что они называют «артистической критикой», в трансформациях, которые претерпел капитализм в последние десятилетия ХХ века [3]. Они показывают, как требования автономии, выдвинутые новыми движениями 60-х, были приспособлены к развитию постфордистской сетевой экономики и трансформировались в новые формы контроля. Эстетические стратегии контркультуры: стремление к подлинности, идеал самоуправления, антииерархизм, — сегодня все это используется для создания новых условий, в которых нуждается нынешний способ капиталистической регуляции, и замещения старых дисциплинарных рамок, характерных для фордизма. В эпоху постфордизма художественное и культурное производство играет ключевую роль в процессе валоризации, а артистическая критика становится важным элементом капиталистической продуктивности, приняв форму «нео-менеджмента».

Интересно в этом подходе, на мой взгляд, то, что он показывает, что ключевое измерение перехода от фордизма к постфордизму заключалось в реартикуляции уже существующих элементов. Это позволяет нам осмыслить этот переход в терминах борьбы за гегемонию. Разумеется, Болтански и Кьяпелло не используют это понятие, но описываемый ими процесс — наглядный пример того, что Грамши называл «гегемонией через нейтрализацию» или «пассивной революцией», говоря о ситуациях, когда существующая система подхватывает требования, направленные против установленного гегемонистского порядка, и выполняет их таким образом, что они лишаются своего подрывного потенциала. При таком понимании перехода от фордизма к постфордизму мы можем описать этот процесс как гегемонистский ход капитала, совершаемый ради восстановления его лидирующей роли и легитимности.

Добавив к анализу, предложенному Болтански и Кьяпелло в «Новом духе капитализма», представление о той роли, которую, безусловно, сыграло в переходе от фордизма к постфордизму сопротивление рабочих, мы можем прийти к более комплексному пониманию сил, способствовавших установлению сегодняшней неолиберальной гегемонии. Эта гегемония — результат множества политических интервенций в сложное поле экономических, правовых и идеологических сил. Это дискурсивная конструкция, особым образом артикулирующая множество различных практик, дискурсов и языковых игр. В результате процесса седиментации политическое происхождение этих случайных практик стирается, и они натурализируются. Неолиберальные практики и институции начинают представляться результатом естественных процессов, а произведенные ими формы идентификации кристаллизуются в идентичности, которые все принимают как простую данность. Так устанавливается «здравый смысл», задающий рамки того, что воспринимается как возможное и желательное.

 Следовательно, чтобы бросить вызов неолиберализму, необходимо изменить эти общие рамки, что в свою очередь требует производства новых субъективностей, способных подорвать существующую гегемонию. Сегодняшний капитализм все больше зависит от семиотических техник, создающих способы субъективации, необходимые для его воспроизводства. В современном капиталистическом производстве «контроль над душой» (Фуко) играет стратегическую роль в управлении аффектами и страстями. Формы эксплуатации, характерные для времен, когда доминировал ручной труд, были заменены на новые, требующие непрерывного создания потребностей и постоянного желания приобретать товары. Отсюда — ключевая роль, которую играет реклама в наших обществах потребления. В рекламных техниках борьба ведется за конструирование самой идентичности потребителя. Эти техники не ограничиваются продвижением конкретных товаров, их цель — производство воображаемых миров, с которыми будут идентифицировать себя потребители. Ведь купить товар сегодня — значит попасть в некий особый мир, стать частью воображаемого сообщества. Для поддержания гегемонии неолиберальная система должна непрерывно мобилизовать желания людей и формировать их идентичности. Именно поэтому поле культуры в наши дни — стратегически важное пространство. Разумеется, сфера культуры всегда играла важную роль в гегемонистской политике, но в эпоху постфордистского производства это роль стала абсолютно ключевой. Контргегемонистская политика, таким образом, также должна вести борьбу на этой территории, создавая альтернативные формы идентификации.

Контргегемонистская борьба и агонистические практики

Представив основные черты подхода с точки зрения гегемонии к проблеме перехода от фордизма к постфордизму, я хотела бы обратиться к вопросу о конструировании гегемонистских практик. Очевидно, что если мы осмысляем социальную реальность в терминах гегемонистских практик, то процесс социальной критики, характерный для радикальной политики, больше не может ограничиваться отказом от взаимодействия с существующими институциями (как считают постопераисты, о которых мы говорили выше). Напротив, он должен предполагать активную работу с ними в целях дезартикуляции существующих дискурсов и практик, при помощи которых утверждается и воспроизводится действующая гегемония. Однако контргегемонистская борьба не должна сводиться лишь к разделению элементов, чья дискурсивная артикуляция лежит в основании этих практик и институций. Второй и ключевой момент — это момент реартикуляции. Без нее мы окажемся в ситуации хаоса чистой диссеминации и предоставим возможность для реартикуляции непрогрессивным силам. В истории можно найти много примеров, когда кризис господствующего порядка приводил к победе правых решений.

При этом важно избегать представления о контргегемонистской борьбе как о смещении ложного сознания, скрывающего от нас подлинную реальность. Такой взгляд не имеет ничего общего с антиэссенциалистскими предпосылками теории гегемонии, отрицающей саму идею «подлинного сознания» и утверждающей, что идентичность всегда — результат процесса идентификации. Конкретные формы индивидуальности конструируются через введение множества практик, дискурсов и языковых игр. Подход с точки зрения гегемонии предполагает, что социальная реальность дискурсивно сконструирована и политика играет в ней первичную структурирующую роль, поскольку социальные отношения по сути свой случайны. Любая доминирующая артикуляция — результат антагонистической конфронтации, исход которой никогда не предрешен заранее.

Таким образом, то, что нам нужно — это стратегия, цель которой — дезартикуляция существующей гегемонии при помощи контргегемонистских интервенций и установление новой, более демократической гегемонии через реартикуляцию старых и новых элементов в альтернативные властные конфигурации. Вот почему трансформация политических идентичностей не может осуществляться при помощи рационалистской аппелляции к подлинным интересам субъекта, а должна заключаться в его вовлечении в практики, которые мобилизуют его аффекты для дезартикуляции структуры, в которой протекает процесс идентификации, тем самым делая возможным возникновение новых форм идентификации.

Я хочу подчеркнуть, что конструирование оппозиционных идентичностей не может ограничиваться лишь процессами «деидентификации» и «деиндивидуализации». Ключевой является следующая стадия этого процесса — момент «реидентификации» и «реиндивидуализации». Настаивать лишь на деидентификации — значит оставаться заложниками концепции, согласно которой для достижения позитивного результата можно обойтись лишь негативными мерами, словно новые субъективности были уже сформированы и просто дожидаются освобождения от груза господствующей идеологии. Эта позиция, к сожалению, вдохновляющая многие формы критического искусства, не принимает в расчет природу борьбы за гегемонию и сложного процесса конструирования идентичностей.

 Все подходы, основывающиеся на понятиях овеществления или ложного сознания и подразумевающие, что критики идеологии достаточно для создания нового порядка, свободного от угнетения и власти, игнорируют необходимость сочетания критики и дезартикуляции существующей гегемонии с процессом реартикуляции. Также необходимость реартикуляции игнорируют (хотя и по-другому) теоретики множества, которые верят, что их оппозиционное сознание не требует политической артикуляции. В результате они исключают вопрос, который я считаю ключевым для радикальной демократической политики: как установить «цепочку эквиваленции» между разными видами демократической борьбы? Ведь они не объединяются между собой автоматически, а нередко и противоречат друг другу. Задачей радикальной демократической политики должно быть формирование пространств включения, на которых эти разнообразные требования смогут артикулироваться в рамках некой «коллективной воли» (Грамши).

Я считаю, что культурные и художественные практики играют важную роль в агонистической борьбе, поскольку они являются привилегированной площадкой конструирования новых субъективностей. Вспомним, например, о том, как успешно феминистские художественные практики подрывали гегемонистский порядок, демонстрируя влияние конструирования образов на создание и воспроизведение репрессивных социальных норм и выдвигая альтернативные взгляды. Чтобы оживить демократию в наших постфордистских обществах, нам крайне необходимо способствовать умножению агонистических публичных пространств, где все, что господствующий консенсус пытается скрыть и перечеркнуть, может быть представлено и оспорено. Это может быть сделано множеством способов, но я хочу подчеркнуть, что радикальная политика станет успешной, лишь когда ее представляют в режиме «позиционной войны», цель которой — трансформация существующих институций и создание новой гегемонии.

Перевод с английского ДМИТРИЯ ПОТЕМКИНА

ПРИМЕЧАНИЕ:

[*] Текст был впервые опубликован в журнале Open, №16, 2008.

[1] Paolo Virno, A Grammar of the Multitude (New York: Semiotex(e), 2004).

[2] Ernesto Laclau and Chantal Mouffe, Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic Politics (London, New York: Verso, 2001).

[3] Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма. М.: НЛО, 2011.

Шанталь Муфф

 

Родилась в 1943 году в Шарлеруа, Бельгия. Политический философ, автор множества книг и исследований, посвященных проблемам демократии. Преподает в Университете Вестминстера. Живет в Лондоне