ВЛАДИМИР ПУТИН ГЛАЗАМИ ЭРНЕСТО ЛАКЛАУ: СПЛОШНЫЕ ‘DISLOCATIONS’

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

ВЛАДИМИР ПУТИН ГЛАЗАМИ ЭРНЕСТО ЛАКЛАУ: СПЛОШНЫЕ ‘DISLOCATIONS’

О том, что наш язык полифоничен, можно прочитать у  М.Бахтина, У.Эко, Ю.Кристевой и других ярких авторов. О том же, что создающие эту полифонию смыслы не принадлежат ни тексту, ни его автору, нам стало известно из работ представителей критического направления современного дискурс-анализа. 

Тексты говорят больше, чем в них вложили их производители, даже если бы те хотели предстать едиными, целостными субъектами.

Авторы всегда «расколоты», расщеплены, они как формируют, так и развенчивают (устраняют, смещают, дезавуируют, деконструируют) себя как политических субъектов через язык и в языке. Дело, таким образом, не только в том, что смысл нужно найти в тексте, где он, якобы запрятан, упакован, скрыт; проблема глубже – этот смысл нужно понимать не столько онтологически, сколько эпистемологически. Другими словами, его надо интерпретировать, соотнося как с «автором» (под этим понимается не обязательно некое конкретное физическое лицо, но и часто некий коллективный субъект), так и с его оппонентами («другими», чужими, противниками и даже врагами, с которыми он может спорить или стараться дезавуировать их позицию, даже не называя их поимённо).
Читатель (аналитик) – не пассивный «открыватель» посылаемых ему (якобы, уже существующих) смыслов, а соучастник процесса их порождения, обретения и циркулирования в обществе.
Политическое послание, следовательно, срабатывает только как интерпретационный (значит, межсубъектный) акт.

Один из таких актов недавно и состоялся в виде конференции «Новая стабильность, демократия и национализм в современной России» в Базельском университете (Швейцария).  Эта встреча экспертов из нескольких европейских стран стала одной из немногих, на которой все участники не просто рассуждали – как это часто бывает – о политических процессах, но делали это сквозь единую концептуальную призму, разработанную в критической теории Эрнесто Лаклау (Ernesto Laclau). 

Соответственно, собравшихся в Базеле экспертов интересовал  сегодняшний политический дискурс в России с точки зрения того, как формируются живущие в нём смыслы, как и кем они производятся, кто является ключевыми «говорящими субъектами», насколько единым является дискурс власти, против кого он направлен и
как описывает дружеские и враждебные субъекты.

Правда, началось обсуждение достаточно неожиданно: немецкий профессор Андреас Умланд (Andreas Umland) усомнился в том, что вообще следует изучать дискурс власти современной России, где, по его словам, устанавливается авторитарный режим и, соответственно, существует только одна, официальная «правда». 

Утверждения коллеги из Германии (проработавшего несколько лет в Киеве, что, очевидно, не могло не сказаться на его взглядах) о том, что в России, якобы, не существует оппозиционного дискурса, смотрелись очень спорно.
Поэтому коллегу Умланда поправили: гораздо корректнее говорить о том, что мы имеем ситуацию, которую на языке Э. Лаклау можно назвать формированием «гегемонистского» (но ни в коем случае не унитарного) дискурса.

В силу своих претензий на статусное доминирование он и интересен – но именно как полифоничный и многоликий объект для профессионального изучения, которое требует расшифровки многих «посланий» и встраивания ключевых терминов в различные смысловые контексты.

Несколько обстоятельств этой гегемонии вызвали особый интерес. 

Во-первых, некоторые из учёных выразили сомнение в том, что официозный дискурс Кремля можно с полным правом назвать гегемонистским: «В него мало кто верит» (Артемий Магун).

С другой стороны, заявленные российской властью идеологемы часто не соответствуют действительности: например, по словам Аркадия Мошеса (Финский институт международных отношений), фразы о «славянском братстве» скрывают желание Кремля «превратить Россию в ключевую державу, которую боятся и которая может делать всё, что захочет».

По его словам, Москва мало озабочена вопросами идентичности: «Её интересует вопрос не «Кто мы», а «Что мы можем сделать». 

Соответственно, когда Россия говорит о демократии, она имеет в виду совсем другое – намерение подняться с колен и восстановить великодержавность».

Во-вторых, стабильность, описываемая официальной властью, только кажущаяся: швейцарский профессор Оливер Маршар (Oliver Marchart) предположил, что любая власть по своей природе «фантазматична». 

Другими словами, она предпочитает оперировать образами, а не стратегиями (это касается и России, и США), что парадоксальным образом предопределяет её повышенную агрессивность. 
Любопытно, что современная российская политическая элита часто мыслит в категориях «настоящее» – «не настоящее» («неаутентичное»), приписывая второе именно своим оппонентам. 

К традиционной дихотомии «правильная – неправильная Европа», описанной норвежским автором Ивером Нойманном, добавляются другие, более современные пары – например, Сергей Лавров предложил США выбрать между «реальным сотрудничеством с Россией» и «виртуальным проектом по поддержке режима М.Саакашвили».

Немецкий профессор Николас Хайоз (Nicolas Hayoz) в том же духе полагает, что российские лидеры пытаются противопоставить «настоящую» демократию в их стране «фальшивым демократическим проектам в странах цветных революций».

В-третьих, гегемония – это структурный феномен.

По выражению Вячеслава Морозова, Путин не указывает людям напрямую, что им надо делать – «он просто соответствует массовым ожиданиям и настроениям». 

Самоцензура – это, видимо, одно из следствий структурности сознания.

В-четвёртых, внутри любой гегемонии, если следовать представлениям Э.Лаклау, есть «смещения» (dislocations), то есть точки, в которых единая логика нарушается и аргументы начинают приобретать противоречивый характер.

Как правило, именно в этих точках начинают становиться узнаваемыми невидимые другими способами границы, существующие в любом дискурсе (между «нами» и «ними», «друзьями» и «врагами», «своими и «чужими»).

Сама конструкция (конфигурация) этих границ является ключевым элементом формирования идентичности политических субъектов: достаточно переместить или видоизменить границу, и мы получим другого субъекта, с другим набором признаков, при помощи которых и он совершает операцию самоописания и самопозиционирования, и другие его оценивают.

И то и другое, кстати, невозможно без встречных шагов со стороны тех, кто находится за этой самой границей: наша идентичность всегда является частичным продуктом того, как нас воспринимают и характеризуют Другие.

Несколько примеров, приведённых на конференции, весьма любопытны.

Так, исследовательница из Германии Фелиситас Макгилкрист (Felicitas Macgilchrist) одну из «точек смещения» увидела в том, что Чечня, за которую велась война как за составную, органичную часть федерации, на деле играет роль «внутреннего Другого» России как источник религиозной инаковости и очаг преступности.

Ещё один пример привёл профессор Йоханнес Ангермюллер (университет Магдебурга): анализ речей В.Путина в отношении проблем безопасности показывает, что они базируются на двух предпосылках, которые не так-то просто совместить друг с другом. С одной стороны, он исходит из непрекращающегося (просто принимающего различные формы) конфликта между Россией и Западом, а с другой – из солидарности между  ними перед лицом новых вызовов и угроз.

Вообще, для структуры любого дискурса важна фигура Другого, сколь бы расплывчатой она ни представлялась. В этом плане чрезвычайно интересно сравнить друг с другом времена «ельцинской» новой России и «путинской» стабилизации.

В первом случае роль «Другого» играл уже поверженный Советский Союз и все коммунистические смыслы, связанные с ним, а роль «Друга» взял на себя Запад.

Во втором же случае картина значительно трансформировалась: именно Запад стал тем Другим, по контрасту с которым Кремль предлагает определять российскую идентичность, в то время как с отвергаемых ранее советских времён была снята анафема, в результате чего, по словам Вячеслава Морозова, формирование «путинской России» как обновлённого политического субъекта оказалось генеалогически связано с практиками Советского Союза[1].

Однако уже упоминавшийся выше Йоханнес Ангермюллер подметил одно важное противоречие, заставляющее существенно подкорректировать это утверждение.

С одной стороны, В.Путин действительно неоднократно давал основания полагать, что он включает семантику советского прошлого в актуальное политическое пространство «постельцинской» России. Но с другой стороны, В.Путин отвергает «ностальгию о советских временах», которую несёт в себе КПРФ (а Д.Медведев, обращаясь к США, вообще призвал забыть о порочной «советологии» и изучать современную Россию).

Эта ситуация может показаться противоречивой, но она же оставляет каждому из нас относительную свободу в понимании того, кто для Кремля является Другим и к кому обращены его «послания» (к международному сообществу или к внутренней аудитории).

«Путин – автор своих слов, но он не может контролировать, во что превращают их другие участники коммуникации», - полагает Й.Ангермюллер и продолжает.

«Вполне возможно, одна из стратегий В.Путина как раз и состоит в том, чтобы оставить неясным, к кому и от имени кого (какого «коллективного Мы») он обращается и с кем спорит, и этим самым подтолкнуть читателя или слушателя к собственным ответам на эти вопросы.

Как профессионалы в дискурс-анализе, мы не можем утверждать, что В.Путин «на самом деле» намеревался сказать; зато мы можем описать, как множественные смыслы его речи по-разному фиксировались другими участниками дискурса – журналистами, политиками и учёными».

Послания как такового, по сути, нет – есть лишь постоянно сменяющие друг друга акты интерпретации.

«Избыток смыслов» - это и есть предмет для изучения многомерного дискурса власти. Вновь сошлюсь на Вячеслава Морозова, который предлагает «меню» из трёх вариантов ответа на вопрос о том, что представляет собой нынешнее политическое сообщество в России: гражданская нация (россияне), этническая нация (русские), или наднациональное имперское пространство.

Поскольку борьба за гегемонию бесконечна, наверняка, возможны и другие варианты. Всех их объединяет одно: они подрывают упрощённые представления о том, будто в России существует один-единственный «язык власти».
----------------------------------------------------------------------------------------------------

[1] Viatcheslav Morozov. Sovereignty and democracy in contemporary Russia: a modern subject faces the post-modern world, Journal of International Relations and Development, N 11, 2008. Pp.152-180.

АНДРЕЙ МАКАРЫЧЕВ,
Доктор исторических наук, профессор Волго-Вятской академии государственной службы, Нижний Новгород