Михаил Бакунин - БОГ И ГОСУДАРСТВО (2)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Михаил Бакунин

                                                                                                  

БОГ И ГОСУДАРСТВО (2)

[...] Наряду с практической причиной есть другая, чисто теоретическая, которая также заставляет самых искренних ли­бералов постоянно возвращаться к культу Государства. Они являются и называют себя либералами потому, что берут ин­дивидуальную свободу за основу и исходную точку своей тео­рии, и как раз потому, что их исходная точка или эта основа таковы, что они по роковой последовательности должны прийти к признанию абсолютного права Государства.

Индивидуальная свобода, по их словам, отнюдь не есть со­здание и исторический продукт общества. Они утверждают, что она предшествует всякому обществу и что человек, рождаясь, приносит ее вместе со своей бессмертной душой как божест­венный дар. Отсюда вытекает, что человек представляет из се­бя нечто, вполне самобытное, целостное и в некотором роде абсолютное существо лишь вне общества. Будучи сам свободен до и вне общества, он неизбежно формирует это общество ак­том своей воли и при помощи своего рода договора — инстинк­тивного или молчаливого, обдуманного или формального. Словом, по этой теории не индивиды создаются обществом, а, напротив, индивиды создают общество, толкаемые некоторой внешней необходимостью, как труд и война.

Ясно, что по этой теории общество в собственном смысле слова не существует. Естественное человеческое общество, дей­ствительная исходная точка всякой человеческой цивилизации, единственная среда, в которой может в действительности ро­диться и развиться личность и свобода людей, этой теории со­вершенно неведомы. С одной стороны, она признает лишь ин­дивидов, существующих сами по себе и свободных самих по се­бе; с другой стороны, это обусловленное общество, произволь­но созданное этими индивидами и основанное на формальном или молчаливом договоре, есть государство. (Они очень хорошо знают, что никакое историческое государство никогда не имело основой своей договор и что все они были основаны насилием, завоеванием. Но эта фикция свободного договора, основы госу­дарства, им необходима, и они ею пользуются без излишних церемоний.).

Человеческие индивиды, масса которых, условно соединен­ная, образует государство, представляются по этой теории су­ществами совершенно особенными и преисполненными  проти­воречий. Одаренные бессмертной душой и свободой или свобод­ной волей, присущей им, они суть, с одной стороны, существа бесконечные, абсолютные и, как таковые, вполне законченные, самодовлеющие, самодостаточные и не имеющие нужды больше ни в коем, даже в Боге, ибо, будучи бессмертными и бесконеч­ными, они  сами — Боги. С другой стороны, они — существа весьма грубо-материальные, слабые, несовершенные, ограни­ченные и  абсолютно зависящие от внешней природы, которая окружает, поддерживает и в конце концов рано или поздно уносит их. Рассматриваемые с первой точки зрения, они столь мало нуждаются в обществе, что это последнее является скорее помехой полноте их бытия, их совершенной свободе. Поэтому мы видели с начала христианства святых и стойких людей, ко­торые, глубоко восприняв идею бессмертия и спасения их душ, порвали все социальные связи и, избегая всяких человеческих отношений, искали в уединении совершенства, добродетели, Бо­га. Они вполне основательно, с логической последовательностью рассматривали общество как источник порчи и абсолютное уединение души как условие всех добродетелей. Если они и по­кидали иногда свое уединение, то не потому, что чувствовали потребность в этом, но из великодушия, из христианского ми­лосердия к людям, которые, продолжая развращаться в соци­альной среде, нуждались в их советах, в их молитвах и руко­водстве. Всегда это было для спасения других, никогда — для собственного спасения и самосовершенствования. Напротив, они рисковали погубить свои души, вступая в общество, из ко­торого бежали с ужасом, как из школы всяческой испорченно­сти. Окончив свое святое дело, они немедленно возвращались в свою пустыню, чтобы снова совершенствовать себя там бес­прерывным созерцанием  своего индивидуального  бытия, своей одинокой души пред лицом одного Бога.

Этому примеру должны следовать все, кто верит еще ныне в бессмертие души, во врожденную свободу или в свободную волю, если только они желают спасти свои души и достойно подготовить их к вечной жизни. Повторяю еще раз, что свя­тые отшельники, достигавшие путем уединения совершенного оглупения, были вполне логичны. Раз душа бессмертна, то есть бесконечна по своей сущности, свободна и сама по себе, она должна быть самодовлеющей. Лишь существа преходящие, ограниченные и законченные могут взаимно дополнять друг друга; бесконечное не дополняется. Встречаясь с другим суще­ством, которое не есть оно само, оно должно избегать его, уклоняться от всего, что не оно само. В крайнем случае, как я уже сказал, бессмертная душа должна быть в состоянии обойтись даже без Бога. Бесконечное в самом себе существо не может признать рядом с собою другое существо, которое было бы равным ему, и еще менее — существо выше его самого. Вся­кое существо, которое было бы столь же бесконечно, как оно само, и которое было бы не им самим, ограничивало бы его и, следовательно, делало бы его существом определенным и ко­нечным.

Признавая столь же бесконечное существо, как она сама, вне себя самое, бессмертная душа необходимо признавала бы себя как сущее конечное. Ибо бесконечное в действительности является "таковым, лишь охватывая все и ничего не оставляя вне себя самого. Понятно, что бесконечное существо не мо­жет, не должно признавать бесконечное существо, которое бы­ло бы выше его самого. Бесконечность не допускает ничего от­носительного, ничего сравнимого; эти слова: бесконечность высшего порядка и бесконечность низшего порядка — ведут, следовательно, к нелепости. Бог именно и есть нелепость. Тео­логия, которая обладает привилегией нелепости и которая ве­рит в вещи именно потому, что эти вещи нелепы, ставит над бессмертными и, следовательно, бесконечными человеческими душами высшую абсолютную бесконечность, Бога. Но чтобы внести поправку к себе самой, она создала фикцию Сатаны, представляющего собой настоящий бунт бесконечного сущест­ва против существования абсолютной бесконечности, против Бога. И подобно тому как Сатана взбунтовался против выс­шей бесконечности Бога, точно так же святые отшельники хри­стианства, слишком смиренные, чтобы бунтовать против Бога, взбунтовались против равной людям бесконечности, против об­щества.

Они вполне основательно заявили, что в нем не нуждаются для своего спасения и что если по странной фатальности они были [неразборчиво] и павшими бесконечностями, то общество Бога, са­мосозерцание в присутствии этой абсолютной бесконечности для них достаточно.

Повторяю еще раз, это пример, достойный подражания для всех, кто верит в бессмертие души. С этой точки зрения обще­ство не может им предложить ничего, кроме верной погибели. В самом деле, что дает оно людям? Прежде всего — материаль­ные богатства, которые могут быть произведены в достаточных размерах лишь коллективным трудом. Но разве тот, кто верит в вечное существование, не должен презирать эти богатства? Не говорил ли Иисус Христос своим ученикам: «Не собирайте сокровищ на земле, ибо где ваши сокровища, там и ваши серд­ца». И еще: «Легче толстому канату (или «верблюду», по дру­гой версии) пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в царство небесное». (Воображаю, какую физиономию должны корчить набожные и богатые буржуа — протестанты Англии, Америки, Германии и Швейцарии, читая эти столь ре­шительные и столь неприятные для них сентенции.)

Иисус Христос прав — вожделение материальных богатств и спасение бессмертных душ безусловно непримиримы. А в та­ком случае не лучше ли, если хоть немножко и действительно верить в бессмертие души, не лучше ли отказаться от удобств и роскоши, которые доставляются обществом, и питаться кор­нями, как это делают отшельники, спасая свою душу ради веч­ности, нежели погубить ее ценою нескольких десятков лет ма­териальных удовольствий. Этот расчет столь прост, столь оче­видно справедлив, что мы вынуждены думать, что набожные и богатые буржуа, банкиры, промышленники, купцы, делающиестоль отличные дела, пользуясь всем» известными средствами, и тем не менее повторяющие постоянно евангельские слова, от­нюдь не рассчитывают на бессмертие души для себя и велико­душно уступают это бессмертие пролетариату, скромно доволь­ствуясь для себя жалкими материальными благами, собирае­мыми на земле.

Что дает еще общество помимо материальных благ? Плот­ские, человеческие, земные привязанности, цивилизацию и куль­туру духа, все, что с человеческой, преходящей и земной точки зрения — громадно, но перед лицом вечности, бессмертия и Бо­га — равно нулю. Величайшая человеческая мудрость не явля­ется ли слабоумием перед лицом Бога?

Есть одна легенда восточной церкви, которая гласит, что два святых отшельника, добровольно проведшие несколько де­сятков лет на одном пустынном острове, уединились даже друг от друга и, проводя ночи и дни в созерцании и молитве, до­шли до того, что даже потеряли способность речи. Из всего ихбылого репертуара слов у них сохранилось всего три-четыре, которые, соединенные вместе, не имели никакого смысла, но тем не менее выражали перед Богом самые высшие устрем­ления их душ. Они питались, разумеется, корнями наподобие травоядных животных. С точки зрения человеческой эти два че­ловека были слабоумными или безумцами, но с точки зрения божественной, с точки зрения верования в бессмертие души они выказали себя более сметливыми, чем Галилей и Ньютон. Ибо они пожертвовали несколькими десятками годов земного бла­гополучия и светского ума ради вечного блаженства и ума бо­жественного.

Итак, очевидно, что человек, одаренный бессмертной душой, бесконечностью и свободой, присущими этой душе, есть сущест­во в высшей степени антиобщественное. И если бы он был всегда благоразумен, если бы, занятый исключительно своим бессмертием, он имел достаточно ума, чтобы презирать все блага, все привязанности и всю суету сего мира, он никогда не вышел бы из этого состояния невинности или божественного слабоумия и никогда не создал бы общества. Одним словом, Адам и Ева никогда бы не вкусили плода от древа познания, и мы все жили бы наподобие животных в земном раю, который Бог назначил им для пребывания. Но как только люди захоте­ли познавать, цивилизоваться, очеловечиваться, думать, гово­рить и пользоваться материальными благами, они неизбежно должны были выйти из своего одиночества и сорганизоваться в общество. Ибо посколькувнутренне они бесконечны, бес­смертны, свободны, постольку они внешне ограниченны, смерт­ны, слабы и зависимы от внешнего мира.

Рассматриваемые с точки зрения их земного, то есть не фиктивного, а действительного существования, огромное боль­шинство людей представляет собой столь унизительное зрели­ще, столь безнадежно бедное инициативой, волей и умом, что поистине нужно быть одаренным редкой способностью строить себе иллюзии, чтобы найти в них бессмертную душу и тень ка­кой-либо свободной воли. Они представляются нам как сущест­ва, абсолютно и фатально определенные, — определенные преж­де всего внешней природой, характером почвы и всеми мате­риальными условиями их существования; определенныебесчисленными политическими, религиозными и социальными отношениями, обычаями, привычками, законами, целой массой предрассудков или мыслей, медленно выработанных предыду­щими веками; они получают эти мысли уже при рождении на свет в обществе, которого они являются отнюдь не создателя­ми, но сперва — продуктом, а позднее — орудием. На тысячу людей едва ли найдется один, о котором можно сказать, не бе­зусловно, но лишь относительно, что он желает и думает само­стоятельно.

Громадное большинство человеческих индивидов не только среди невежественных масс, но точно так же в образованных и привилегированных классах хочет и думает лишь то, что все вокруг них думают, чего все хотят. Они верят, конечно, будто хотят и думают самостоятельно, но на самом деле они лишь рабски, по рутине, с ничтожными, едва заметными модифика­циями воспроизводят чужие мысли и желания. Это рабство, эта рутина, неиссякаемый источник общих мест, это отсутствие бунта воли, инициативы мысли индивидов, — главные причины безнадежной медлительности исторического развития челове­чества. Для нас, материалистов или реалистов, не верующих ни в бессмертие души, ни в свободную волю, эта медлительность, как она ни печальна, представляется естественной. Происходя от гориллы, человек лишь с громадными трудностями достига­ет сознания своей человечности и осуществления своей свобо­ды. Вначале он не может обладать ни этим сознанием, ни этой свободой. Он рождается диким животным и рабом и оче­ловечивается и прогрессивно эмансипируется лишь в недрах общества, которое необходимо предшествует зарождению его мысли, слова и воли. И он может достичь этого лишь коллек­тивными усилиями всех бывших и настоящих членов этого об­щества, которое, следовательно, есть основа и естественная исходная точка его человеческого существования. Из этого сле­дует, что человек осуществляет свою индивидуальную свободу, или свою личность, лишь дополняя себя всеми окружающими его индивидами и лишь благодаря труду и коллективному мо­гуществу общества, вне коего он остался бы, без сомнения, са­мым грубым и самым несчастным из всех жестоких животных, существующих на земле. По системе материалистов, единст­венной естественной и логичной, общество не только не умень­шает и не ограничивает, но, напротив, создает свободу чело­веческих индивидов. Оно — корень, дерево, свобода же — его плод. Следовательно, в каждую эпоху человек должен искать свою свободу не в начале, но в конце истории, и можно ска­зать, что действительное и полное освобождение каждого чело­веческого индивида есть настоящая великая цель, высший ре­зультат истории.

Совсем иная точка зрения идеалистов. По их системе чело­век проявляет себя сперва бессмертным и свободным сущест­вом и кончает тем, что становится рабом. В качестве бессмерт­ного и свободного, бесконечного и целого в себе духа он не нуждается в обществе. Отсюда следует, что если он вступает в общество, то лишь по причине своего падения или же потому, что он забывает и теряет сознание своего бессмертия и своей свободы.

Существо противоречивое, бесконечное, как дух, но завися­щее, несовершенное и материальное вовне, человек вынужден объединяться не вследствие потребности своей души, но ради сохранения своего тела. Общество образуется, следовательно, лишь своего рода принесением в жертву интересов души и не­зависимости души презренным интересам тела. Это настоящее падение и порабощение для индивида, внутренне бессмертного и свободного, отказ, по крайней мере частичный, от своей пер­воначальной свободы.

Известна сакраментальная фраза, которая на жаргоне всех сторонников государства и юридического права выражает это падение и это самопожертвование, этот первый роковой шаг к человеческому порабощению. Индивид, пользующийся пол­ной свободой в естественном состоянии, то есть прежде, чем он делается членом какого-либо общества, вступая в него, прино­сит в жертву часть этой свободы, чтобы общество гарантиро­вало ему все остальное.

На просьбу разъяснить эту фразу отвечают обыкновенно другою: «Свобода каждого человеческого индивида не должна иметь других границ, кроме свободы всех других индивидов».

На первый взгляд нет ничего более справедливого. Не правда ли? И однако, эта теория содержит в зародыше всю теорию деспотизма. Согласно с основной идеей идеалистов всех школ и вопреки всем реальным фактам человеческий инди­вид представляется абсолютно свободным существом постольку и лишь постольку, поскольку он остается вне общества. От­сюда следует, что общество, рассматриваемое и понимаемое единственно как юридическое и политическое общество, то есть как государство, есть отрицание свободы. Вот к каким резуль­татам приводит идеализм. Он, как видим, совершенно противо­положен выводам материализма, которые, согласно с тем, что происходит в действительном мире, выставляют индивидуаль­ную свободу людей как необходимое следствие коллективного развития„человечества.

Материальная, реалистическая и коллективистская дефини­ция свободы совершенно противоположна определению идеали­стов. Она такова: человек становится человеком и достигает как сознания, так и осуществления своей человечности лишь в обще­стве и лишь коллективной деятельностью всего общества. Он освобождается от ига внешней природы лишь коллективным или социальным трудом, который один лишь способен превра­тить поверхность земли в пребывание, благоприятное развитию человечества. Без этого же материального освобождения не может быть ни для кого и освобождения интеллектуального и морального.

Человек не может освободиться от ига своей собственной природы, то есть он может подчинить свои инстинкты и дви­жения своего собственного тела управлению своего все более и более развивающегося ума лишь воспитанием и образовани­ем. Но и то и другое по своему существу есть вещи исклю­чительно общественные. Ибо вне общества человек вечно остал­ся бы диким животным или святым, что почти одно и то же. Наконец, изолированный человек не может сознавать своей свободы. Быть свободным для человека означает быть при­знанным и рассматриваемым свободным и пользующимся со­ответственным обращением со стороны другого человека, со стороны всех окружающих его людей. Свобода, следовательно, не может быть фактом уединения, но взаимной рефлексии, не удаления, но, напротив — связи, ибо свобода каждого индивида есть не что иное, как отражение его человечности или его че­ловеческого права в сознании всех свободных людей, его брать­ев, его равных.

Я могу назвать себя и чувствовать себя свободным лишь в присутствии и по отношению к другим людям. В присутствии животного низшего вида я — не свободный и не человек, ибо это животное не способно осознать, а следовательно, и при­знать мою человечность. Я человечен и свободен сам лишь постольку, поскольку я признаю свободу и человечность всех людей, окружающих меня. Лишь уважая их человеческий ха­рактер, я уважаю свой собственный человеческий характер. Людоед, который съедает своего пленника, обращаясь с ним как с диким животным, — не человек, но животное. Господин рабов — не человек, но господин. Не считаясь с человечностью своих рабов, он пренебрегает своей собственной человечностью. Любое античное общество может доставить нам доказательства этого: греки, римляне не чувствовали себя свободными как люди, они не рассматривали себя таковыми с точки зрения чело­веческого права. Они считали себя привилегированными в ка­честве греков, в качестве римлян лишь в своем собственном отечестве, пока оно оставалось независимым, незавоеванным и, напротив, завоевывающим другие страны вследствие особо­го покровительства их национальных Богов. И они отнюдь не удивлялись и не считали своим долгом возмущаться, когда, по­бежденные, они сами попадали в рабство.

Великой заслугой христианства было провозглашение чело­вечности всех человеческих существ, включая женщин, и равен­ства всех людей перед Богом. Но как оно провозгласило это? На небесах, в будущей жизни, но не для теперешней, действи­тельной жизни на земле. К тому же это будущее равенство •опять-таки ложно, ибо, как известно, число избранных в выс­шей степени ограниченно. Относительно этого пункта все теологи самых различных христианских сект единодушны. Следова­тельно, так называемое христианское равенство влечет за собою самую вопиющую привилегию нескольких тысяч избранныхбожественной милостью на миллионы отверженных. Впрочем, это равенство всех перед Богом, если бы даже оно осуществи­лось для каждого, было бы лишь равным ничтожеством и рав­ным рабством всех перед высшим господином.

Основа христианского культа и первое условие спасения не есть ли, таким образом, отказ от человеческого достоинства и презрение этого достоинства пред лицом божественного ве­личия? Христианин, следовательно, не человек, в том смысле, что он не обладает сознанием человечности, и также потому, что, не уважая человеческое достоинство в самом себе, он не может уважать его в других; а не уважая его в других, он не может уважать его в себе самом. Христианин может быть пророком, святым, священником, королем, генералом, министром, чиновни­ком, представителем какого-либо авторитета, жандармом, па­лачом, дворянином, эксплуататором-буржуа или порабощенным пролетарием, угнетателем или угнетенным, мучителем или му­чимым, хозяином или работником, но он не имеет права назы­вать себя человеком, ибо человек делается в действительности таковым лишь тогда, когда он уважает и любит человечность и свободу всех и когда его свобода и его человечность уважае­мы, любимы, вызываемы и создаваемы всеми.

В самом деле, я свободен лишь тогда, когда все человече­ские существа, окружающие меня, мужчины и женщины, рав­но свободны. Свобода других не только не является ограниче­нием или отрицанием моей свободы, но, напротив, есть необхо­димое условие и утверждение ее. Я становлюсь истинно свобод­ным лишь благодаря свободе других, так что, чем больше количество свободных людей, окружающих меня, чем глубже и шире их свобода, тем распространеннее, глубже и шире ста­новится моя свобода. Напротив, рабство людей ставит препят­ствие моей свободе, или, что сводится к тому же, именно их животность и является отрицанием моей человечности, ибо — повторяю еще раз — я могу назвать себя истинно свободным лишь тогда, когда моя свобода, или, что то же, мое человече­ское достоинство, мое человеческое право, заключающееся в том, чтобы не повиноваться никакому другому человеку и ру­ководствоваться в моих действиях лишь моими собственными убеждениями, лишь когда эта моя свобода, отраженная равно свободным сознанием всех людей, возвращается ко мне, под­твержденная согласием всех. Моя личная свобода, подтверж­денная таким образом свободой всех, становится беспредель­ной.

Мы видим, что свобода, как она понимается материалиста­ми, есть нечто весьма положительное, весьма сложное и в осо­бенности в высшей степени общественное, ибо она может быть осуществлена лишь посредством общества и лишь при более тесном равенстве и солидарности каждого со всеми. Можноразличать в ней три момента развития, три элемента, из коих первый есть в высшей степени положительный и общественный; это полное развитие и полное пользование каждого всеми че­ловеческими способностями и возможностями путем воспита­ния, научного образования и материального благополучия,—а все это может быть дано каждому лишь коллективным ма­териальным и интеллектуальным, мускульным и нервным тру­дом целого общества.

Второй элемент или момент свободы — отрицательный. Это элемент бунта человеческого индивида против всякого боже­ского и человеческого, коллективного и индивидуального ав­торитета.

Это прежде всего бунт против тирании высшего призрака теологии, против Бога. Очевидно, что, пока у нас будет госпо­дин на небе, мы будем рабами на земле. Наш разум и наша воля будут одинаково сведены к нулю. Пока мы будем ве­рить, что мы обязаны ему абсолютным повиновением, — а по отношению к Богу не может быть иного, кроме абсолютного повиновения, — мы должны будем необходимо пассивно и без малейшей критики подчиняться святому авторитету его по­средников и его избранных: мессий, пророков, божественно вдохновленных законодателей, императоров, королей и всех ихчиновников и министров, представителей и священнослужите­лей двух великих институтов, которые навязываются нам как установленные самим Богом для управления людьми, — Церкви и Государства. Всякий преходящий или человеческий автори­тет исходит непосредственно из духовного или божественногоавторитета. Но авторитет есть отрицание свободы. Бог или скорее фикция Бога есть, следовательно, освящение и интеллек­туальная и моральная причина всякого рабства на земле, и свобода людей будет полной лишь тогда, когда она совершен­но уничтожит гибельную фикцию небесного владыки.

Затем, как следствие бунта против Бога, является бунт против тирании людей, против авторитета, как индивидуально­го, так и общественного, представленного и легализированного государством. Относительно этого нужно, однако, хорошенько столковаться, а для этого надо начать с установления весьма точного различия между официальным и, следовательно, тира­ническим авторитетом общества, организованного в Государст­во, и влиянием и естественным воздействием неофициального естественного общества на каждого из его членов.

Бунт против естественного влияния общества много труднее для индивидов, чем бунт против официально организованного общества, против Государства, хотя часто он так же совершен­но неизбежен, как последний. Общественная тирания, часто да­вящая и гибельная, не представляет того характера повелитель­ного насилия, узаконенного и формального деспотизма, который отличает авторитет Государства. Она не навязывается, как за­кон, которому всякий индивид вынужден повиноваться под страхом подвергнуться юридической каре. Ее воздействие мяг­че, вкрадчивее, незаметнее, но оно более могущественно, чемвоздействие авторитета Государства. Общественная тирания господствует над людьми путем обычаев, путем нравов, сово­купностью чувств, предрассудков и привычек как в области ма­териальной жизни, так и в сфере ума и сердца и составляет то, что мы называем общественным мнением. Оно окружает че­ловека с рождения, проникает его, пронизывает и образует са­мую основу его собственного индивидуального существования. Таким образом, каждый является в некотором роде более или менее участником этого насилия против себя самого и очень часто даже не подозревает об этом. Отсюда вытекает, что для того, чтобы восстать против этого влияния, которое общество, естественно, оказывает на него, человек должен, по крайней мере отчасти, восстать против себя самого, ибо со всеми свои­ми материальными, интеллектуальными и моральными задат­ками и стремлениями он сам есть лишь продукт общества. От­сюда вытекает это безграничное могущественное влияние об­щества на людей.

С точки зрения абсолютной морали, то есть с точки зрения человеческого уважения — я сейчас скажу, что понимаю под этими словами, — это могущество общества может быть как благотворно, так и зловредно. Оно благотворно, когда стремит­ся к развитию науки, материального процветания, свободы, ра­венства и братской солидарности людей; оно зловредно, когда имеет противоположные стремления.

Человек, рожденный в обществе скотов, останется  сам, за очень редким исключением, скотом; рожденный в обществе, управляемом священниками, он станет идиотом, ханжой; рож­денный в шайке воров, он сделается, вероятно, вором; рож­денный в буржуазном классе, он будет эксплуататором чужоготруда; и если он имел несчастье родиться в обществе полубо­гов, управляющих этой землей, дворян, принцев, королевских детей, он будет сообразно степени своих способностей, своих средств и своего могущества тираном, презирающим, порабо­щающим человечество. Во всех этих случаях, даже просто дляочеловечения этого индивида, его бунт против общества, в ко­тором он родился, становится необходимым.

Но повторяю, бунт индивида против общества по трудности отличается от его бунта против Государства. Государство есть исторически преходящий институт, временная форма общества, как сама церковь, младшим братом которой оно является; но оно отнюдь не имеет фатального и неподвижного характера общества, которое предшествует всем проявлениям человечно­сти и которое, обладая всей совокупностью всемогущих есте­ственных законов, действий и проявлений, составляет самое основу всякого человеческого существования. Человек, по мень­шей мере с того момента как он сделал первый шаг к человеч­ности, как он начал становиться человеческим существом, то есть существом, более или менее говорящим и думающим, ро­дился в обществе, как муравей рождается в своем муравейнике или пчела в своем улье. Он не выбирает его — напротив, он есть продукт его и так же фатально подчинен естественным за­конам, управляющим его необходимыми проявлениями, как подчиняется и другим естественным законам. Общество одно­временно и предшествует и переживает всякого человеческого индивида, как сама природа. Оно вечно, пока будет существо­вать наша земля. Радикальный бунт против общества был бы,следовательно, так же невозможен для человека, как и бунт против природы, ибо человеческое общество есть в общем не что иное, как последнее великое проявление или творение при­роды на нашей земле. И индивид, который хотел бы восстать против общества, то есть против природы вообще и в частно­сти против своей собственной природы, поставил бы себя вне всяких условий реального существования, устремившись в ни­что, в абсолютную пустоту, в мертвую отвлеченность, в Бога. Следовательно, так же нельзя задавать вопрос о том, добро или зло общество, как невозможно спрашивать, добро или зло природа, всеобщее материальное, действительное, единственное, высшее, абсолютное бытие. Это — нечто большее; это — бес­конечный положительный и первоначальный факт, предшеству­ющий всякому сознанию, всякой идее, всякой интеллектуальной и моральной оценке; это — самая основа, это — мир, в кото­ром фатально, хотя и значительно позже развивается для нас то, что мы называем добром и злом.

Не так обстоит дело с Государством. И я не колеблюсь сказать, что государство есть зло, но зло, исторически необ­ходимое, так же необходимое в прошлом, как будет рано или поздно необходимым его полное исчезновение, столь же необ­ходимое, как необходимы были первобытная животность и тео­логические блуждания людей. Государство отнюдь не есть об­щество, оно является лишь его исторической формой, столь же грубой, как и отвлеченной. Оно исторически возникло во всех странах из союза насилия, опустошения и грабежа — одним словом, из войны и завоевания, с богами, последовательно со­зданными теологической фантазией наций. Оно было с самого своего образования и остается еще и теперь божественной санкцией грубой силы и торжествующей несправедливости. Да­же в самых демократических странах, как Соединенные Штаты Америки и Швейцария, оно является не чем иным, как освя­щением привилегии какого-либо меньшинства и фактическим порабощением огромного большинства.

Бунт против государства гораздо легче, потому что в самой природе государства есть нечто провоцирующее на бунт. Госу­дарство — это авторитет, это — сила, это — хвастовство и увле­чение силой. Оно не старается привлечь на свою сторону, об­ратить в свою веру: всякий раз, как оно вмешивается, оно де­лает это весьма недоброжелательно. Ибо по самой природе своей оно таково, что отнюдь не склонно убеждать, но лишь принуждать и заставлять; как оно ни старается замаскировать свою природу, оно остается легальным насильником воли лю­дей, постоянным отрицанием их свободы. И даже когда оноприказывает что-либо хорошее, оно обесценивает и портит это хорошее потому, что приказывает, и потому, что всякое прика­зание возбуждает и вызывает справедливые бунты свободы, и потому еще, что добро, раз оно делается по приказу, стано­вится злом с точки зрения истинной морали, человеческой, ра­зумеется, а не божественной, с точки зрения человеческого са­моуважения и свободы. Свобода, нравственность и человече­ское достоинство заключаются именно в том, что человек де­лает добро не потому, чтобы кто-либо приказывал ему, но по­тому, что он сознает, хочет и любит добро.

Что касается общества, то оно формально, официально и ав­торитарно не принуждает, оно воздействует естественно, и именно поэтому его действие на индивида несравненно бо­лее могущественно, чем действие государства. Оно создает и формирует всех индивидов, рождающихся и развивающихся в его недрах. Оно вводит в них медленно, с первого дня их рождения до самой смерти, всю свою собственную материаль­ную, интеллектуальную и моральную природу. Оно, так ска­зать, индивидуализируется в каждом.

Реальный человеческий индивид есть существо, столь мало универсальное и абстрактное, что каждый с момента своего зарождения во чреве матери оказывается уже имеющим все свои индивидуальные особенности и заранее определенным благода­ря множеству материальных, географических, климатических, этнографических, гигиенических и, следовательно, экономиче­ских причин и воздействий, составляющих собственно матери­альную, исключительно присущую его семье, классу, нации, ра­се природу. И поскольку склонности и влечения людей зависят от совокупности всех внешних или физических влияний, каж­дый родится с индивидуальной, материально определенной при­родой или характером. Более того, благодаря относительно выс­шей организации человеческого мозга каждый человек, рожда­ясь, приносит, конечно, в различной степени не врожденные идеи и чувства, как утверждают идеалисты, но способность, в одно и то же время материальную и формальную, чувство­вать, думать, говорить и хотеть. Он приносит с собою лишьвозможность образовывать и развивать идеи и, как я только что сказал, деятельную чисто формальную силу без всякого со­держания. Кто вкладывает в нее первоначальное содержание? Общество.

Здесь не место исследовать, как образовались в первобыт­ных обществах первые представления и первые идеи, из коих большая часть была, разумеется, весьма нелепа. Все, что мы можем сказать с полной уверенностью, — это то, что сперва они не создавались изолированно и спонтанно чудесно просвещен­ным умом вдохновленных индивидов, но коллективною, чаще всего едва уловимою работою ума всех индивидов, принадле­жащих к этим обществам. Выдающиеся, гениальные люди были в состоянии дать лишь наиболее верное или наиболее удачное выражение этой работе, ибо все гениальные люди, подобно Мольеру, «собирали все хорошее повсюду, где находили его». Следовательно, первоначальные идеи были созданы коллектив­ной работой первобытных обществ. Эти идеи сперва были всегда лишь простым, конечно, весьма несовершенным конста­тированием естественных и общественных фактов и еще менее правильными заключениями, сделанными из этих фактов. Тако­во было начало всех человеческих представлений, воображений и мыслей. Содержание этих мыслей совсем не было спонтанным созданием человеческого ума и было дано ему первоначально' как внешним, так и внутренним действительным миром. Ум че­ловека, то есть работа или чисто органическое и, следователь­но, материальное функционирование его мозга, возбужденноекак внешними, так и внутренними впечатлениями, переданны­ми ему его нервами, добавляет этому лишь чисто формальное действие, состоящее в сравнении или сочетании этих впечатле­ний от вещей и фактов в системы истинные или ложные. Так родились первые идеи. При посредстве слова эти идеи или, ско­рее, эти первые создания воображения получили более точное и постоянное выражение, передаваясь от одного человеческого индивида к другому. Таким образом, индивидуальные представ­ления каждого сталкивались друг с другом, контролировались, видоизменялись, взаимно дополнялись и, более или менее сли­ваясь в единую систему, приводили к сформированию общего сознания, коллективной мысли общества.

Эта мысль, передаваемая традицией от одного поколения к другому и все больше развиваемая вековой интеллектуальной работой, составляет интеллектуальное и моральное достояние общества, класса или нации.

Каждое новое поколение находит в своей колыбели целый мир  идей, представлений и чувств, которые оно получает как наследие минувших веков. Этот мир сначала не представляется новорожденному человеку в своей идеальной форме, как си­стема представлений и идей, как религия, как доктрина. Дитя не способно ни воспринять, ни понять его в этой форме. Но он навязывается  ему  как  мир фактов, воплощенных и реализо­ванных как в людях, так и во всех вещах, окружающих его с первого дня жизни, говоря его чувствам при помощи всего того, что он слышит и видит. Ибо человеческие идеи и пред­ставления были вначале не чем иным, как продуктом действи­тельных фактов, как естественных, так и общественных, в том смысле, что они были их отражением или отзвуком в человече­ском мозгу и, так сказать, идеальным и более или менее пра­вильным воспроизведением их при посредстве этого безусловно материального органа человеческой мысли. Позже, будучи хо­рошо  установлены указанным мною образом в коллективном сознании какого-либо общества, они приобретают силу, доста­точную, чтобы в свою очередь стать производительными причи­нами новых фактов, не чисто естественных, но общественных. Они  кончают тем, что изменяют и преобразовывают, правда очень медленно, человеческое существование, человеческие обычаи и институты — одним словом, все взаимоотношения лю­дей в обществе, и путем своего воплощения в самых обыден­ных в жизни каждого вещах они становятся ощутимыми, ося­заемыми для всех, даже для детей. Так что каждое новое по­коление проникается  ими с самого нежного детства, и, когда оно достигает зрелого возраста, когда, собственно, и начинается работа его собственной мысли, необходимо сопутствуемая новой критикой, оно находит в себе самом, точно так же как и в ок­ружающем его обществе, целый мир установленных мыслей или представлений, которые служат ему исходной точкой и да­ют ему в некотором роде сырье или ткань для его собственной интеллектуальной и моральной работы. Сюда относятся тра­диционные и обычные представления, созданные вообра­жением, которые метафизики, обманутые тем совершенно нечувствительным и незаметным образом, с каким эти пред­ставления, являясь извне, проникают и запечатлеваются в мозгу детей, прежде даже чем дошли до сознания их самих, ошибочно называют врожденными идеями.

Таковы общие или отвлеченные идеи божества и души, идеи совершенно нелепые, но неизбежные, фатальные в историче­ском развитии человеческого ума, который лишь очень медлен­но, на протяжении веков, приходя к рациональному и крити­ческому сознанию самого себя и собственных своих проявле­ний, всегда исходит от нелепости, чтобы прийти к истине, и от рабства, чтобы завоевать свободу. Таковы идеи, освященные на протяжении веков всеобщим невежеством и глупостью, а также хорошо понятыми интересами привилегированных клас­сов, освященные до такой степени, что даже ныне трудно вы­сказаться против них открыто общедоступным языком без то­го, чтобы не возмутить значительную часть народных масс и не рисковать быть побитым камнями лицемерною буржуа­зией.

Наряду с этими чисто отвлеченными идеями и всегда в тес­ной связи с ними подросток находит в обществе и вследствие всемогущего влияния, оказываемого обществом на него в дет­стве, находит также в самом себе много других представлений или идей, гораздо более определенных, ближе относящихся к действительной жизни человека, к его каждодневному суще­ствованию. Таковы представления о природе и о человеке, о справедливости и об обязанностях и правах индивидов и клас­сов, об общественных условностях, о семье, о собственности, о государстве и также многие другие представления, регули­рующие взаимные отношения людей. Все эти идеи, которые он, рождаясь на свет, находит воплощенными в вещах и в людях и которые запечатлеваются в его собственном уме благодаря получаемому им воспитанию и образованию, раньше даже, чем он приходит к сознанию самого себя, он потом вновь находит их освященными, разъясненными и прокомментированными тео­риями, которые выражают всеобщее сознание или коллектив­ный предрассудок, и всеми религиозными, политическими и экономическими институтами общества, к которому он при­надлежит. И он до такой степени сам пропитан ими, что, будь он сам заинтересован или не заинтересован в их защите, он является их невольным сообщником благодаря всем сво­им материальным, интеллектуальным и моральным обы­чаям.

Чему следует удивляться, так это не всемогущему действию, оказываемому этими идеями, выражающими коллективное со­знание общества, на человеческие массы. Напротив, удиви­тельно, что встречаются еще в этих массах индивиды, имеющие мысль, волю и мужество бороться с ними. Ибо давление, ока­зываемое обществом на индивида, громадно, и нет настолько сильных характеров и столь мощных умов, которые могли бы считать себя свободными от воздействия этого столь же деспо­тического, как и непреоборимого влияния.

Ничто лучше не доказывает общественный характер чело­века, чем это влияние. Можно было бы сказать, что коллек­тивное сознание какого-либо общества, воплощенное как в важнейших общественных институтах, так и во всех деталях его частной жизни и служащее основой всем его теориям, обра­зует род окружающей среды, род интеллектуальной и мораль­ной атмосферы, вредной, но абсолютно необходимой для су­ществования всех членов данного общества. Оно господствует над ними, оно в то же время и поддерживает их, связывая их между собой привычными и необходимо определенными ею са­мою отношениями, внедряя в каждого сознание безопасности, уверенности и обеспечивая для всех главное условие существо­вания толпы — банальность, общие места и рутину.

Огромное большинство людей, не только в народных мас­сах, но и в привилегированных и просвещенных классах, а ча­сто даже больше, чем в народных массах, чувствуют себя спо­койно и благодушно лишь тогда, когда в своих мыслях и во всех своих поступках они строго, слепо следуют традиции и ру­тине: «Наши отцы думали и делали так, и мы должны думать и делать, как они. Все вокруг нас думают и действуют так. Почему бы мы стали думать и действовать иначе, чем все?» Эти слова выражают философию, убеждение и практику девя­носто девяти сотых человечества, взятых наудачу во всех клас­сах общества. И как я уже заметил, в этом заключается наи­большая помеха прогрессу и более скорому освобождению че­ловеческого рода.

Каковы причины этой приводящей в отчаяние медлительно­сти, столь близкой к застою, которая, по-моему, составляет наибольшее несчастье человечества? Причин этих очень много. Одна из самых важных, конечно, среди них — это невежество масс. Лишаемые постоянно и систематически всякого научного воспитания благодаря отеческим заботам всех правительств и привилегированных классов, находящих полезным поддержи­вать в них, сколь возможно, дольше невежество, набожность, веру — три наименования почти одного и того же явления, массы равным образом не знакомы с существованием и упот­реблением того орудия интеллектуального освобождения, ко­торое называется критикой, без которой невозможна полная моральная и социальная революция. Массы, заинтересованные в восстании против установленного порядка вещей, еще привя­заны к нему более или менее благодаря религии их отцов, это­го провидения привилегированных классов.

Привилегированные классы, не имеющие ныне, что бы они ни говорили, ни набожности, ни веры, привязаны к нему в свою очередь в силу своих политических и социальных интересов. Однако невозможно сказать, чтобы это была единственная при­чина их страстной привязанности к господствующим идеям. Как ни низко ценю я современный ум и нравственность этих классов, я не могу допустить, чтобы интересы были единствен­ным двигателем их мыслей и их поступков.

Есть, без сомнения, в каждом классе и в каждой партии бо­лее или менее многочисленная группа умных, сильных и созна­тельно недобросовестных эксплуататоров, называемых сильны­ми людьми, свободных от всех интеллектуальных и моральных предрассудков, равно безразличных ко всем убеждениям и пользующихся любым из них в случае надобности, чтобы до­стичь своей цели. Но эти выдающиеся люди даже в самых ис­порченных классах всегда составляют лишь ничтожное мень­шинство; остальные, как и в самом народе, представляют со­бою стадо баранов.

Они, естественно, поддаются влиянию своих интересов, ко­торые заставляют их видеть в реакции необходимое условие их существования. Но невозможно допустить, чтобы, творя реак­цию, они подчинялись лишь эгоистическому чувству. Громад­ное большинство людей, даже весьма испорченных, действуяколлективно, не может быть столь извращенным.

Во всяком многочисленном объединении и с еще большим основанием в традиционных, исторических ассоциациях, како­выми являются классы, даже если они дошли до такого момен­та своего существования, что они становятся абсолютно зло­вредны или противны интересу и праву всех, есть все же началонравственности, религии, какие-либо верования, конечно очень мало рациональные, чаще всего смешные и, следовательно, чрезвычайно узкие, но искренние и составляющие необходимое моральное условие их существования.

Общая и основная ошибка всех идеалистов, ошибка, кото­рая, впрочем, вполне логически вытекает из всей их системы, — это искание основы морали в изолированном индивиде, между тем как она заключается — и не может не заключаться — лишь в ассоциированных индивидах. Чтобы доказать это, оценим по достоинству раз навсегда изолированного или абсолютного ин­дивида идеалистов.

Этот человеческий одинокий и отвлеченный индивид есть такая же фикция, как и Бог. Оба они были созданы одновре­менно верующей фантазией или не размышляющим, экспери­ментальным и логическим, а лишь полным воображения дет­ским разумом народов вначале, а позже — развитыми, разъяс­ненными и догматизированными теологическими и метафизиче­скими теориями идеалистических мыслителей. Оба, представляя собою абстракции, лишенные всякого содержания и несовме­стимые с какой бы то ни было реальностью, приводят к Не­бытию.

Я, полагаю, доказал уже безнравственность фикции Бога; позже, в Приложении, я докажу еще полнее ее нелепость. Теперь я хочу проанализировать столь же безнравственную, как и нелепую, фикцию этого абсолютного или отвлеченного чело­веческого индивида, которого моралисты идеальной школы бе­рут за основу своих политических и социальных теорий.

Мне нетрудно будет доказать, что человеческий индивид, ко­торого они восхваляют и которого они любят, есть существо глубоко безнравственное. Это олицетворенный эгоизм, сущест­во по преимуществу безнравственное. Раз он одарен бессмерт­ной душой, он бесконечен и самодовлеющ; следовательно, он ни в ком не нуждается, даже в Боге, тем более не нуждается он в других людях. Логически он отнюдь не должен был бы вы­носить существование равного или высшего индивида, столь же бессмертного и столь же бесконечного или более бессмерт­ного и более бесконечного, чем он сам, рядом с собою или над собою. Он должен быть единственным человеком на земле. Что я говорю! Он должен быть в состоянии назвать себя единствен­ным существом, миром. Ибо бесконечный, встречая что бы то ни было вне себя самого, находит себе предел и уже не беско­нечен больше, а две бесконечности, встречаясь, взаимно унич­тожают друг друга.

Почему теологи и метафизики, выставляющие себя, между прочим, столь тонкими логиками, совершили и продолжают совершать эту непоследовательность, допуская существование многих одинаково бессмертных, то есть одинаково бесконеч­ных, людей и над ними существование Бога, еще более бес­смертного и более бесконечного? Они были вынуждены к этому абсолютной невозможностью отрицать реальное существование, смертность точно так же, как и взаимную независимость мил­лионов человеческих существ, которые жили и живут на этой земле. Это факт, от которого они при всем своем желании не могут отвлечься. Логически они должны бы заключить из него, что души не бессмертны и что они отнюдь не имеют существо­вания, отдельного от их телесных и смертных оболочек, и что, ограничивая себя и находясь во взаимной зависимости, встре­чая вне себя самих бесконечность различных объектов, чело­веческие индивиды, как и все существующее в сем мире, суть преходящие, ограниченные и конечные существа.

Но, признавая это, они должны были бы отказаться от са­мых основ их идеальных теорий, они должны были бы встать под знамя чистого материализма, или экспериментальной и ра­циональной науки. К этому их приглашает мощный голос века.

Они остаются глухими к этому голосу. Их природа вдохнов­ленных людей, пророков, доктринеров и священников и их ум, толкаемый тонкой ложью метафизики, привычной к сумеркам идеальных фантазий, возмущаются против откровенных заклю­чений и против яркого дня простой истины.

Они столь боятся его, что предпочитают переносить проти­воречие, которое сами себе создают этой нелепой фикцией бессмертной души, то есть долгом искать решение в новой не­лепости, в фикции Бога. С точки зрения теории Бог в действи­тельности есть не что иное, как последнее убежище и высшее выражение всех нелепостей и противоречий идеализма. В тео­логии, представляющей детскую и наивную метафизику, он по­является как основа и первопричина нелепости, но в метафизи­ке в собственном смысле слова, то есть в утонченной и рацио­нализированной теологии, он, напротив, составляет последнююинстанцию и высшее прибежище в том смысле, что все про­тиворечия, кажущиеся неразрешимыми в действительном мире, объясняются в Боге и при посредстве Бога, то есть при посред­стве нелепости, облеченной, насколько возможно, рациональ­ной видимостью.

Существование личного Бога и бессмертие души суть две нераздельные фикции, суть два полюса той же абсолютной не­лепости, из которых одна вызывает другую и одна тщетно ищет своего объяснения, основания своего существования в другой. Таким образом, для очевидного противоречия, кото­рое имеется между предполагаемой бесконечностью каждого человека и действительным фактом существования многих лю­дей, следовательно, многих бесконечных существ, находящихся одно вне другого, неизбежно ограничивая друг друга; между их смертностью и их бессмертием; между их естественной зави­симостью и их абсолютной независимостью одного от другого, идеалисты имеют лишь один ответ: Бог. Если этот ответ ничего вам не объясняет и не удовлетворяет вас, тем хуже для вас. Они не могут дать вам другого.

Фикция бессмертия души и фикция индивидуальной мора­ли, являющаяся ее необходимым последствием, суть отрицание всякой морали. И в этом отношении нужно отдать справедли­вость теологам, которые, будучи гораздо более последователь­ными, более логичными, чем метафизики, смело отрицают то, что принято называть ныне независимой моралью, объявляя весьма основательно, что раз принимается бессмертие души и существование Бога, то нужно признать также, что может быть лишь одна мораль, а именно божественный закон, откро­вение, религиозная мораль, то есть связь бессмертной души с Богом милостью Бога. Помимо этой иррациональной, таинст­венной, мистичной связи, единственно святой и единственноспасительной, и вне вытекающих из нее последствий для чело­века всякие другие связи ничтожны. Божественная мораль есть абсолютное отрицание человеческой морали.

Божественная мораль нашла свое прекрасное выражение в христианской максиме: «Возлюби Бога больше, чем самого себя, а ближнего своего, как самого себя», что обязывает к принесению в жертву Богу самого себя и своего ближнего. До­пустим пожертвование самого себя — оно может быть сочтеноза безумие. Но принесение в жертву ближнего с человеческой точки зрения абсолютно безнравственно. И почему я принуж­даюсь к сверхчеловеческой жертве? Ради спасения моей души. Таково последнее слово христианства. Итак, чтобы угодить Бо­гу и спасти свою душу, я должен принести в жертву своегоближнего. Это абсолютнейший эгоизм. Этот эгоизм, не умень­шенный и не уничтоженный, но лишь замаскированный в като­лицизме, вынужденной коллективностью и авторитарным иерар­хическим и деспотическим единством Церкви, появляется во всей своей циничной откровенности в протестантстве, в этом своего рода религиозном «спасайся, кто может!».

Метафизики в свою очередь стараются прикрыть этот эго­изм, который есть врожденный и основной принцип всех идеаль­ных доктрин, говоря очень мало, насколько возможно мало об отношениях человека к Богу и много о взаимных отношениях людей. Это совсем не красиво, не откровенно и не логично с ихстороны. Ибо раз допускается существование Бога, то является необходимость признать отношения человека с Богом. И долж­но признать, что перед лицом этих отношений с абсолютным и высшим существом все другие отношения необходимо неиск­ренни. Или Бог не есть Бог, или же его присутствие все погло­щает и уничтожает. Но оставим это...

Итак, метафизики ищут мораль в отношениях людей между собою, и в то же время они утверждают, что она есть безу­словно индивидуальный факт, божественный закон, вписанный самим Богом в сердце каждого человека независимо от его от­ношений с другими человеческими существами. Таково непо­бедимое противоречие, на котором основана теория нравствен­ности идеалистов. Раз, прежде чем я вступил в какие-либо от­ношения с обществом и, следовательно, независимо от какого бы то ни было влияния общества на меня, я ношу нравствен­ный закон, вписанный заранее самим Богом в мое сердце, то этот нравственный закон необходимо чужд и безразличен, ес­ли не враждебен, моему существованию в обществе. Он не может касаться моих отношений с людьми и может опреде­лять лишь мои отношения с Богом, как это вполне логично утверждает теология. Что же касается людей, они с точки зре­ния этого закона мне совершенно чужды. Так как нравствен­ный закон создан и вписан в мое сердце помимо всяких моих отношений с ними, то ему нет до них никакого дела.

Но, скажут мне, этот закон как раз повелевает вам любить людей, как самого себя, ибо они суть вам подобные, и ничего не делать им, чего бы вы не хотели, чтобы было сделано вам самим, — соблюдать в отношении их равенство, одинаковую нравственность, справедливость. На это я отвечу: если правда,что нравственный закон содержит в себе такое повеление, я должен заключить из этого, что он не был создан и не был изолированно написан в моем сердце. Он необходимо предпо­лагает существование, предшествующее моим отношениям с другими людьми, подобными мне, и, следовательно, не созда­ет этих отношений, но, находя их уже естественно установив­шимися, он лишь регулирует их и является лишь в некотором роде развитым проявлением, объяснением и продуктом их. От­сюда явствует, что нравственный закон есть не индивидуаль­ный, но социальный факт, творение общества.

Если бы было иначе, нравственный закон, вписанный в мо­ем сердце, был бы нелепостью. Он регулировал бы мои отноше­ния с существами, с которыми я не имел никаких отношений и о существовании которых я не подозревал.

На это у метафизиков имеется ответ. Они говорят, что каж­дый человеческий индивид, рождаясь, приносит с собой закон, вписанный рукой самого Бога в его сердце, но что этот закон находится сперва в скрытом состоянии, лишь в виде возмож­ности, не осуществленной и не проявленной для самого индиви­да, который не может осуществить его и которому удается рас­шифровать его в себе самом, лишь развиваясь в обществе себе подобных, — одним словом, что человек приходил к сознанию этого закона, присущего ему, лишь путем отношений с другими людьми.

Это разъяснение, хотя и не правдоподобное, но вполне при­емлемое, приводит нас к доктрине врожденных идей, чувств и принципов. Доктрина эта известна. Человеческая душа, бес­смертная и безграничная по своей сущности, но телесно опре­деленная, ограниченная, отягощенная и, так сказать, ослеплен­ная и уничтоженная в своем реальном существовании, содер­жит в себе все эти вечные и божественные принципы, но без своего ведома, даже совершенно не подозревая сперва о них. Бессмертная, она необходимо должна быть вечной в прошлом, как и в будущем. Ибо, если она имела начало, она неизбежно должна иметь конец и отнюдь не была бы бессмертной. Чем бы­ла она, что делала на протяжении всей этой вечности, лежащей позади нее? Одному Богу это известно. Что касается ее самое, она этого не помнит, она не знает. Это великая тайна, полная вопиющих противоречий, и, чтобы разрешить их, нужно при­бегнуть к высшему противоречию, к Богу. Во всяком случае она всегда обладает, сама того не подозревая, в какой-то неведо­мой, таинственной области своего бытия всеми божественными принципами. Но, затерянная в своем земном теле, огрубевшая вследствие грубо материальных условий своего рождения и своего существования на земле, она уже не способна их осознать и даже не в силах вспомнить о них. Это все равно как если бы она их вовсе не имела. Но вот встречается в обществе множество человеческих душ, которые все одинаково бессмерт­ны по своей сущности и все одинаково огрубелые, приниженные и материализованные в своем реальном существовании. Снача­ла они до такой степени мало узнают друг друга, что однаматериализованная душа пожирает другую. Как известно, людоедство было первым обычаем человеческого рода. Затем, про­должая ожесточенную войну, каждая стремится поработить все другие —это долгий период рабства, период, который еще да­леко не закончился и ныне. Ни в людоедстве, ни в рабстве нельзя найти, без сомнения, никаких следов божественных принципов. Но в этой непрестанной борьбе между собой наро­дов и людей заключается история, и именно вследствие бесчис­ленных страданий, являющихся самым явным результатом ее, души мало-помалу пробуждаются, выходя из своего огрубения, приходя в себя, все больше распознавая себя и углубляясь в свое интимное сущее; вызываемые к тому же и побуждаемые одна другою, они начинают вспоминать себя, сперва предчув­ствовать, а затем различать и усваивать более отчетливо прин­ципы, которые Бог испокон веков начертал в них собственной рукой.

Это пробуждение и это воспоминание происходят сначала вовсе не в душах, более бесконечных и более бессмертных. Это было бы нелепостью, ибо бесконечность не допускает сравнительных стеснений, так что душа величайшего идиота столь же бесконечна и бессмертна, как и душа величайшегогения.

Оно происходит в душах наименее грубо материализован­ных и, следовательно, более способных пробудиться и вспом­нить себя. Таковы люди гениальные, боговдохновенные, полу­чившие откровение, законодатели, пророки. Раз эти великие и святые люди, просвещенные и побуждаемые духом, без по­мощи которого ничто великое и доброе не делается в этом ми­ре обрели в себе самих одну из тех божественных истин, ко­торые каждый человек бессознательно носит в своей душе, лю­дям более грубо материализованным делается, конечно, гораз­до легче сделать то же самое открытие в себе самих. Таким-то образом всякая великая истина, все вечные принципы, проявив­шиеся сперва в истории как божественные откровения, сводятся позднее к истинам, без сомнения божественным, но которые тем не менее каждый может и должен найти в себе самом и признать их как основы своей собственной бесконечной сущ­ности или своей бессмертной души. Этим объясняется, как исти­на, первоначально открытая одним-единственным человеком,распространяется мало-помалу вовне и создает учеников, спер­ва малочисленных и обычно преследуемых, как и сам учитель, массами и официальными представителями общества, но, рас­пространяясь все больше и больше по причине этих самых пре­следований, она кончает тем, что рано или поздно овладеваетколлективным сознанием, и после того, как она долго была истиной исключительно индивидуальной, она превращается в конце концов в истину, принятую обществом. Осуществлен­ная, плохо ли, хорошо ли, в общественных и частных институ­тах общества, она становится законом.

Такова общая теория моралистов метафизической школы. На первый взгляд, я сказал уже, она весьма приемлема и ка­жется примиряющей самые несогласуемые вещи: Божествен­ное откровение и человеческий разум, бессмертие и абсолют­ную независимость индивидов с их смертностью и абсолютной зависимостью, индивидуализм с социализмом. Но, исследуя пристальнее эту теорию и ее следствия, нам легко будет при­знать, что она есть не что иное, как видимое примирение, при­крывающее фальшивой маской рационализма и социализма, старинное торжество божественной нелепости над человеческим разумом и индивидуального эгоизма над социальной солидар­ностью. В конце концов она приводит к абсолютной изоляции индивидов и, следовательно, к отрицанию всякой морали.

Несмотря на претензии этой теории на чистый рационализм, она начинает с отрицания всякого разума, с нелепости, с фик­ции бесконечного, затерявшегося в конечном, или с допущения души, многих бессмертных душ, заложенных и заключенных в смертных телах. Чтобы исправить и объяснить эту человеч­ность, эта теория вынуждена прибегать к другой нелепости, по преимуществу к Богу, к своего рода бессмертной, личной, не­изменной душе, заложенной и заключенной в преходящем и смертном мире и сохраняющей все же свое всеведение и свое всемогущество. Когда этой теории задают нескромные вопросы, которых она не в состоянии разрешить, ибо нелепость неразре­шима и необъяснима, она отвечает страшным словом Бог — таинственным абсолютом, который, совершенно ничего не обозначая или обозначая невозможное, по ее мнению, разреша­ет и объясняет все. Это ее дело и ее право, ибо потому-то она, наследница и более или менее послушная дочь теологии, и на­зывается метафизикой.

Что подлежит здесь нашему рассмотрению, так это мораль­ные последствия этой теории. Установим прежде всего, что ее мораль, несмотря на свою социалистическую видимость, есть мораль исключительно индивидуалистическая. После этого нам будет нетрудно уже доказать, что при таком своем преобладаю­щем характере она на самом деле является отрицанием всякой морали.

Согласно этой теории, бессмертная и индивидуальная душа каждого человека, бесконечная или абсолютно самодовлеющая по своей сущности и как таковая не имеющая абсолютно ни­какой потребности в каком-либо существе, ни в отношениях с другими существами для самодополнения, оказывается за­ключенной и как бы уничтоженной в смертном теле. Находясь в этом состоянии падения, причины которого останутся для нас, без сомнения, навсегда неизвестными, потому что челове­ческий ум не способен их разрешить и потому что разрешение их заключается единственно в абсолютной тайне — в Боге, и будучи низведенной до этого состояния материальности и абсолютной зависимости от внешнего мира, человеческая душа нуждается в обществе, чтобы пробудиться, чтобы вспомнить се­бя самое, чтобы вновь обрести сознание себя самой и божест­венных принципов, от века заложенных в ее недра самим Богом и составляющих ее истинную сущность.

Таковы социалистический характер и социалистическая сто­рона этой теории. Отношение людей к людям и каждого че­ловеческого индивида ко всем остальным, одним словом об­щественная жизнь, появляются в ней лишь как необходимое средство развития, как мостик, а не как цель. Абсолютная и конечная цель каждого индивида — это он сам вне других человеческих индивидов, это он сам перед лицом абсолютной индивидуальности, перед Богом. Человек нуждается в людях, чтобы выйти из своего земного принижения, чтобы вновь себя обрести, чтобы вновь схватить свою бессмертную сущность, но как только он обрел ее, черпая отныне свою жизнь лишь в ней одной, он поворачивается к людям спиной и погружается в со­зерцание мистической нелепости, в обожание своего Бога.

Если он сохраняет еще тогда какие-либо отношения с людь­ми, то не из нравственной потребности и, следовательно, не из любви к ним, ибо любят лишь того, в ком нуждаются, и того, кто нуждается в вас. Человек же, вновь обретший свою бес­конечную и бессмертную сущность, самодовлеющий, не нужда­ется больше ни в ком; он нуждается лишь в Боге, который в си­лу тайны, понятной одним метафизикам, кажется обладающим бесконечностью более бесконечной и бессмертием более бес­смертным, чем бесконечность и бессмертие людей. Поддержи­ваемый отныне божественными всеведением и всемогуществом, индивид, сосредоточенный и свободный в самом себе, не может более испытывать потребности в других людях. Следовательно, если он продолжает еще сохранять некоторые отношения с ни­ми, то это может быть лишь по двум основаниям.

Во-первых, потому, что пока он остается отягощенным сво­им смертным телом, он вынужден есть, укрываться, одеваться и защищаться как от внешней природы, так и от нападений лю­дей, а если он — человек цивилизованный, то он имеет потреб­ность в некотором количестве материальных вещей, которые со­ставляют достаток, комфорт, роскошь, из коих многие, неведо­мые нашим предкам, ныне считаются всеми предметами первой необходимости. Он мог бы, конечно, следуя примеру святых лю­дей минувших веков, уединиться в какую-либо пещеру и пи­таться кореньями. Но по-видимому, это больше не по вкусу со­временным святым, думающим, без сомнения, что материаль­ный комфорт необходим для спасения души. Итак, человек нуждается во всех этих вещах. Но эти вещи могут быть про­изведены лишь коллективным трудом людей: изолированный труд одного человека был бы не в состоянии произвести дажемиллионную их часть.

Отсюда следует, что индивид, обладающий своей бессмерт­ной душой и своей внутренней, независимой от общества сво­бодой, современный святой имеет материальную потребность в этом обществе, с моральной точки зрения не имея в нем ни малейшей потребности.

Но как следует назвать отношения, которые, будучи мотиви­рованы исключительно лишь материальными потребностями, не санкционированы в то же время, не подкреплены какой-либо моральной потребностью? Очевидно, назвать их можно только одним именем: эксплуатация. И в самом деле, в метафизиче­ской морали и в буржуазном обществе, как известно опираю­щемся на эту мораль, каждый индивид неизбежно делается эксплуататором общества, то есть всех; и роль государства в его различных формах — от теократического государства и самой абсолютной монархии до самой демократической рес­публики, основанной на самом широком всеобщем избиратель­ном праве, — заключается не в чем ином, как в регулировании и гарантировании этой взаимной эксплуатации.

В буржуазном обществе, основанном на метафизической морали, каждый индивид по необходимости или по самой ло­гике своего положения оказывается эксплуататором других, ибо он материально чувствует потребность во всех, морально же — ни в ком. Следовательно, каждый, избегающий общественной солидарности как помехи полной свободе его души, но ищущий ее как необходимого средства для поддержания своего тела, рассматривает общество лишь с точки зрения своей матери­альной личной пользы и вносит в него, дает ему лишь то, что абсолютно необходимо для того, чтобы иметь не право, но воз­можность обеспечить для самого себя эту пользу. Каждый рас­сматривает его, одним словом, как эксплуататор. Но когда все — одинаково эксплуататоры, необходимо должны быть удачники и неудачники, ибо всякая эксплуатация предполага­ет наличность эксплуатируемых. Есть, следовательно, эксплуа­таторы, являющиеся таковыми одновременно как в возможно­сти, так и в действительности; и другие, большинство, народ, которые таковы лишь в возможности, лишь по намерениям, но не в действительности. В действительности они — вечно эксп­луатируемые. Вот, следовательно, к чему приводит в социаль­ной экономии метафизическая или буржуазная мораль — к беспощадной и непрерывной войне между всеми индивидами, К ожесточенной войне, в которой большинство погибает, чтобы обеспечить торжество и благополучие малого числа.

Вторая причина, могущая привести индивида, достигшего полного обладания самим собой, к сохранению отношений с другими людьми, — это желание угодить Богу и чувство обя­занности выполнить его вторую заповедь.

Первая заповедь повелевает любить Бога больше самого се­бя, и вторая — любить людей, своих ближних, как самого себя, и делать им из любви к Богувсякое добро, которое он желал бы, чтобы делали ему.

Обратите внимание на эти слова: «из любви к Богу». Они полностью выражают характер единственной возможной люб­ви при метафизической морали, состоящей как раз в том, что­бы отнюдь не любить людей ради их самих, по собственной по­требности, но лишь чтобы угодить всевышнему господину.Впрочем, так оно и должно быть. Ибо, раз метафизика допу­скает существование Бога и отношения между человеком и Бо­гом, она должна, как и теология, подчинить им все человече­ские отношения. Идея Бога поглощает, разрушает все, что не есть Бог, замещая все человеческие и земные реальности бо­жественными фикциями.

По метафизической морали, как я уже сказал, человек, при­шедший к сознанию своей бессмертной души и ее индивиду­альной свободы перед Богом и в Боге, не может любить лю­дей, ибо морально он не чувствует более к этому потребности и потому что можно любить, как я еще добавил, лишь того, кто нуждается в вас.

Если верить теологам и метафизикам, первое условие пол­ностью выполнено в отношениях человека с Богом, ибо они утверждают, что человек не может обойтись без Бога. Человек может, следовательно, и должен любить Бога, ибо он так нуж­дается в нем. Что же касается второго условия — возможно­сти любить лишь того, кто испытывает потребность в этой любви, оно совершенно не выполнено в отношениях человека с Богом.

Было бы нечестиво сказать, что Бог может нуждаться в любви людей. Ибо нуждаться в чем-нибудь —• значит испы­тывать недостаток в чем-либо, необходимом для полноты суще­ствования. Это, следовательно, проявление слабости, сознание в собственной бедности. Бог, абсолютно самодовлеющий, не мо­жет нуждаться ни в ком и ни в чем. Не имея никакой потреб­ности в любви людей, он не может любить их. И то, что назы­вают его любовью к людям, есть не что иное, как абсолютный гнет, подобный, но, конечно, еще более чудовищный, чем тот, который всемогущий император Германии оказывает ныне на всех своих подданных. Любовь людей к Богу также весьма сходна с той, которую испытывают немцы к этому монарху, ставшему ныне столь могущественным, что после Бога мы не знаем большего могущества, чем его.

Истинная, реальная любовь, выражение взаимной и равной любви, может существовать лишь между равными. Любовь высшего к низшему есть гнет, подавление, презрение, эгоизм, гордость, тщеславие, торжествующее в чувстве величия, осно­ванного на унижении другого. Любовь низшего к высшему —это унижение, страхи и надежды раба, ждущего от своего гос­подина то счастья, то несчастья.

Таков характер так называемой любви Бога к людям и лю­дей к Богу. Это — деспотизм одного и рабство других.

Что же означают эти слова: любить людей и делать им доб­ро из любви к Богу? Это значит обращаться с ними, как Бог этого хочет. А как хочет он, чтобы с ними обращались? Как с рабами.

Бог, по природе своей, вынужден обращаться с ними сле­дующим образом. Будучи сам абсолютным Господином, он вы­нужден рассматривать их как совершенных рабов. Рассматри­вая их как таковых, он не может не обращаться с ними, как с таковыми. Чтобы освободить их, есть лишь одно средство: это самоотречение, самоуничтожение, исчезновение. Но это было бы уже слишком много требовать от его всемогущества. Он еще может, чтобы примирить странную любовь, которую он чув­ствует к людям, со своей справедливостью, не менее своеобраз­ною, принести в жертву своего единственного сына, как нам рассказывает Евангелие; но отречься, покончить самоубийст­вом из любви к людям — этого он не сделает никогда, по край­ней мере если не будет вынужден к этому научной критикой. Пока доверчивая фантазия людей позволит ему существовать, он всегда будет абсолютным сувереном, властителем рабов. Следовательно, очевидно, что обращение с людьми по-божески может означать лишь обращение с ними как с рабами.

Любовь людей по-божески — это любовь раба. Я, Божьей милостью бессмертный и целостный индивид, чувствующий себя свободным именно потому, что я раб Бога, я не нуждаюсь ни в каком человеке, чтобы сделать более полными мое счастье и мое материальное и моральное существование, но я сохраняю мои отношения с ними, чтобы повиноваться Богу, и, любя из любви к Богу, обращаясь с ними по-божески, я хочу, чтобы они были рабами Бога, как я сам. Следовательно, если всевышнему Господину угодно избрать меня, чтобы осуществлять на земле его святую волю, я сумею заставить их быть рабами. Таков истинный характер того, что искренние и серьезные обожатели Бога называют своей любовью к людям. Это — не столько само­отверженность тех, кто любит, сколько вынужденная жертва выступающих объектами или, скорее, жертвами этой любви. Это не освобождение их, это — их порабощение для вящей сла­вы Бога. И таким-то образом божественный авторитет превра­щается в авторитет человеческий, и Церковь создает Государ­ство.

Согласно теории, все люди должны служить Богу именно таким образом, но, как известно, много званных, но мало из­бранных. И к тому же, если бы все равным образом были спо­собны выполнить эту службу, то есть если бы все пришли к той же ступени интеллектуального и морального совершенства,святости и свободы в Боге, это самое служение сделалось бы ненужным. Если это необходимо, так лишь потому, что огромное большинство человеческих индивидов не дошло до такой степени; отсюда следует, что эту массу, еще невежественную и грубую, следует любить и обращаться с ней по-божески, тоесть она должна управляться и порабощаться меньшинством святых, которых тем или иным способом Бог никогда не преми­нет сам выбрать и поставить в привилегированное положение, которое позволит им выполнить этот долг. [...]

После того как я показал, как идеализм, исходя из неле­пых идей Бога, бессмертия душ, первобытной свободы индиви­дов и их нравственности, независимых от общества, приводит фатальным образом к освящению рабства и безнравственности, я должен показать теперь, как действительная наука — мате­риализм и социализм (это второе выражение, впрочем, есть лишь правильное и полное развитие первого именно потому, что они принимают за исходную точку материальную природу, естественное и первобытное рабство людей, и потому, что они тем самым обязывают себя искать освобождения людей не вне, но в самых недрах общества, не вопреки ему, но через него) — должна точно так же необходимо прийти к установлению самой широкой свободы индивидов и человеческой нравственности.

Текст этой работы М.Бакунина, впервые опубликованной М.Неттлау в 1895 году, приводится по изданию: М.А.Бакунин. Избранные философские сочинения и письма. М., "Мысль", 1987, с.494-521