МИХАИЛ БАКУНИН - НАУКА И НАРОД

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

МИХАИЛ БАКУНИН
НАУКА И НАРОД
Чего мы ищем? Чего мы хотим? Того же самого, чего хотели и искали живые люди всех времен и всех стран: Истины, Справедливости и Свободы.

Да не побоится читатель, что мы затеряемся в заоблач­ных рассуждениях о том, что такое Истина? Мы знаем, что за облаками ее не найдешь. Под этим словом мы ра­зумеем простую, естественную логику, присущую всему действительному, или всеобщий порядок явлений, подме­ченный человеческим разумом как в мире вещественном, так и в мире социальном.

Мы, разумеется, отрицаем самым решительным обра­зом произвольное и нелепое разделение мира действи­тельности на физический и духовный; но считаем полез­ным сказать несколько слов о том, как произошло это разделение, пожалуй, естественное и в историческом смысле необходимое, но тем не менее имевшее на судьбу человечества самое плачевное действие. Оно было поро­ждено в начале истории как бы недоразумением едва проснувшегося разума, не сознававшего себя и потому не подозревавшего, что он сам ни более ни менее как одно из естественных порождений природы. Лишенный, та­ким образом, возможности действовать самосознательно, трезво, разум проявился сначала в поэтических грезах и в религиозных представлениях, а потом в форме мета­физического самоуглубления и отвлеченного самостро­ения и стал искать в едином себе причины всего. Но раз противупоставив себя как нечто отдельное и самосто­ятельное не только всему внешнему миру, но даже и не­посредственному производителю своему — человеческому организму, он непременным образом должен был раздво­ить единый мир действительности на мир «физический» и на мир «духовный».

С тех пор как мы узнали физиологическое происхо­ждение всей нашей умственной деятельности, мы с одинаковою необходимостью пришли к сознанию нелепости подобного раздвоения.

Един мир, и едино средство для познания назначения законов или порядков его для добывания Истины — На­ука; не метафизика и не отвлеченные умопостроения, а наука, основывающая свои рассуждения на опыте, упо­требляющая одинаково метод дедуктивный и метод ин­дуктивный и проверяющая беспрестанно свои гипотезы строжайшим наблюдением и анализом фактов.

Таким образом изгнано из науки все сверхъестествен­ное, все неразумное: понятие о боге и все другие понятия, вытекающие из него или соприкосновенные с ним. Един­ство и самая возможность рациональной науки впервые поставлены. Остается восстановить то же единство и тот же разум в жизни. Жизнь человека, коллективная и ин­дивидуальная, от начала истории по самое настоящее вре­мя делится, как известно, между двумя противополож­ными, друг друга отрицающими, друг друга уничтожа­ющими мирами: духовным и материальным, земным и небесным. К небесному стремятся все религиозные по­мыслы и чувства, все идеальные движения души; к земно­му все интересы земли, все материальные хотения и по­хоти живого человека. Первому миру приписывается все, что называют истиною и добром; второму — все грехи и вся ложь. Историческая судьба человека, переходя че­рез многоразличные пути и ступени развития, была до сих пор результатом этой непримиримой борьбы двух миров, соединение которых в один мир, в одну дружную жизнь после многих серьезных попыток, сделанных в раз­личные времена искусством, религией, политикою, и, на­конец, метафизикою, — оказалось решительно невозмож­ным. Человек не умел и, пока оба мира в его сознании будут существовать друг от друга отдельно, он никогда не успеет освободиться в жизни своей от пагубного раздво­ения: одна часть его существа будет в непрерывной борь­бе с другою, а результатом такой борьбы может быть только «преступная анархия» — бунт материи или торже­ство духа, покорение материи, водворение порядка — доб­родетельное рабство.

Итак, чтобы окончательно освободить человека, надо положить конец его внутреннему раздвоению — надо из­гнать бога не только из науки, но и из самой жизни; не только положительное знание и разумная мысль челове­ка, но и воображение и чувство его должны быть избавлены от привидений небесных. Кто верит в бога, тот при­знает существование отдельного духовного или небесного мира, кто допускает в малейшей мере сверхъестествен­ный, для разума непостижимый порядок вещей, тот обре­чен на неминуемое и безвыходное рабство. Люди науки освобождаются от него путем науки и только в области на­уки, но не в действительности, не в жизни. Потому что жизнь каждого человека, как бы он ни был учен и му­дрен, находится, вследствие закона общественной соли­дарности, в прямой и непременной зависимости от жиз­ни всех, от жизни народа; народ же своею верою обречен на рабство. Кто поэтому хочет быть сам свободен дейст­вительно, в жизни и в деле, тот должен устремить все усилия свои на уничтожение народной религии.

Вот главный пункт, по которому мы расходимся с пози­тивистами — последователями Огюста Конта.

Огюст Конт, точно так же как Прудон, Шопенгауэр и некоторые из новейших английских мыслителей, при­нял за основание своей позитивно-философской системы известное учение Еммануила Канта о неспособности че­ловеческого ума проникать в сущность вещей.
Наш разум, — говорит кенигсбергский философ*,— обнимает только явления как внешнего, или физического, так и внутреннего, или духов­но-нравственного мира, как жизни природы, так и исторического разви­тия общественной жизни; обнимает лишь взаимные отношения явле­ний, многоразличные виды их соприкосновения и связи между собою, а также порядок их следования одного за другим, их происхождения и исчезновения в пространстве и времени, одним словом, все, что мы называем законами природы. Но сущность вещей, существование их для себя, независимо от нашего сознания и вне всякого к нему отноше­ния, вещь, так как она есть по себе (Ding an Sich), и действительная причина, ее порождающая, для нас недоступны. У нас недостает ни органов, ни средств, чтобы добраться до них.

Нет средств, потому что всякая вещь, являющаяся нам необходимым образом, облекается в формы, или категории, которые принадлежат не ей, а нам, нашему сознанию, присущи нашему разуму прежде всякого опыта, т. е. прежде всякого столкновения его с какими бы то ни было предметами. Эти формы, или законы, нашего чистого созерцания, нашего чистого представления, рассуждение и умозаключение, Кант называет чистыми априористическими категориями разума. Таковы, например: категория пространства и времени, величины и количества, качества, меры, сущности, отношения, явления, причины и действия, взаимодействия, случайности и необходимости и т. д.
* Мы приводим здесь не собственные слова его, но смысл сказанно­го им в сочинении, известном под названием Критика Чистого Разума.
Вся беда Канта состояла в его идеализме, вследствие которого он приступил к критике чистого разума, не позаботясь узнать о его физиологическом происхождении, и стал его разбирать как нечто абсолютное, существу­ющее независимо от всего. Нашедши в нем, таким обра­зом, формы, или законы, мышления, выработанные в нас веками, но принятые им за формы, присущие самому ра­зуму и потому будто бы независимые от всякого опыта, Кант естественным образом заключил, что, так как всякая вещь может являться нам только через посредство этих форм, которые принадлежат не вещи, а нам, то мы мо­жем знать ее только так, как она нам является, а не так, как действительно по себе существует.

Если б Кант поверил современнику своему Юму, утверждавшему ему наперекор и совершенно сообразно с истиной, что мнимо априористические формы сознания не что иное, как продукты бесчисленного множества бес­сознательных или позабытых нами впечатлений и опытов; если б, главным образом, Кант дожил до того времени, когда всем лучшим умам стало ясно, что. разум не искра, упавшая с неба, а не более как деятельность самого мозга, следовательно, продукт нашего телесного организма, он не противупоставил бы идеальный мир сознания действи­тельному миру вещей, не разделил бы их искусственною пропастью и, разумеется, догадался бы, что между явлени­ем и вещью по себе нет и не может быть разницы.

Как бы то ни было, установив раз по-своему теорию чистого разума, Кант провел через неумолимую критику все богословские и метафизические идеи: о бесконечном, о первоначальной причине, о сущности и о конечной це­ли мироздания, о боге, о бессмертии души и т. п. и за­ключил, что все эти идеи, даже и в том предположении, что они соответствуют в самом деле действительности, по сущности своей недоступной для нашего сознания, не мо­гут быть дознаны, оправданы или доказаны нашим разу­мом. Причем должно заметить, что сам Кант так мало сомневался в действительном существовании идеального или бесконечного мира, бога, бессмертия души и свобод­ного произвола ее, что в своей Критике Практического Разума он поставил их как постулаты, или как предполага­ющие требования разумной воли.

Германская умозрительная философия на этом не остановилась. Фихте, Шеллинг и Гегель в качестве по­следних метафизиков пытались вновь вывести объектив­ность или действительность бесконечных идей из самого разума. Но вместе с тем именно Гегель, которому принад­лежит несомненная и великая честь доведения метафизи­ческого метода до самоубийства, нанес этим идеям реши­тельный и последний удар, показав их натуральное исто-рико-психологическое и социологическое происхожде­ние; в Феноменологии своей, в Философии истории, в Эстетике, в Философии религии и в Философии исто­рии философских систем он явным образом и с гени­альною сметливостью и смелостью представил их как не­обходимые исторические моменты постепенного  саморазвития, самопроявления и самоуразумения человеческого разума; так что все эти мнимо бесконечные идеи, кото­рые в продолжение нескольких тысячелетий были при­знаваемы человеком за самостоятельные и верховные сущности, не только от него независимые, но преобладав ющие над ним и над миром, оказались теперь собствен­ным, правда бессознательным, произведением его ума — говоря проще — необходимым продуктом его нату­ральной исторической глупости. Таким образом, бог, бес­смертная душа, таинственный мир бесконечных субстан­ций объяснились самым простым образом как обманчивое отражение, как мираж нашего еще детского разума, со­зерцавшего себя вне себя и перенесшего свою собствен­ную, фантастически им до бесконечности расширенную суть в фантастическое небо.

Вот, как бы наперекор самому Гегелю, последнее сло­во всей его системы. Правда, что это слово было высказа­но им так неясно, что огромное большинство гегельян­цев, как заметил поэт Гейне, его не поняли. Но понял и высказал его с великолепною простотою и искренно­стью в самом начале сороковых годов единый великий ум в этой школе после Гегеля, последний гегельянец, можно сказать вообще, душеприказчик осужденной на смерть метафизики, знаменитый Людвиг Фейербах, столь много читаемый русскою молодежью.

После Фейербаха необходимость обращения к миру действительному, необходимость фактического изучения и разумного, но не метафизического понимания его, необходимость основания целой системы наук, включая сюда, разумеется, всю психологию и всю социологию, на естествознании стала ясна в Германии для всякого здраво­го ума, для всякой живой души. И вот появилась целая вереница ученых, основателей новой натуральной школы и, если нам позволено будет так выразиться, апостолов рево­люционной науки. Имена Бюхнера, Карла Фохта, Молешота и нескольких других точно так же известны в Рос­сии, как имя самого Фейербаха.

Мы их называем по праву апостолами революции. Они не только ученые, нет, они выступили как бойцы против всех призраков, порожденных идеализмом рели­гиозным и метафизическим и преграждающих человеку путь к свободе. Они на всенародном языке назвали себя атеистами и материалистами, поняв, что назначение на­уки — освобождать без исключения все умы и готовить тем самым освобождение самого общества.

Признание в мире, вне его и над ним, высшего беско­нечного существа; богопризнания и богопочитания всяко­го рода; учение о бессмертной душе и о загробных награ­дах и наказаниях и неразрывно связанное с ними существо­вание церквей, попов — посредников и примирителей с бо­гом, чудотворцев, пророков и богопомазанных законодателей и царей; так же как необходимо из них вытекающее суще­ствование богопоставленных государств со всем их истори­ческим хламом: с правом государственным, уголовным, гражданским; с наследственною собственностью и деспо­тизмом семейным; с полицейскою властью и с военным насилием; все эти темные порождения религии были не­сомненно продуктом того первобытного рабства, в кото­ром наш род погрязал в начале своей истории, когда он только что стал выделяться из рода горилл или других обезьян. Все эти несомненные следы нашей первоначаль­ной животности человек тащил, постепенно их уменьшая по мере того как он сознавал и осуществлял свое челове­чество, сквозь всю историю; тащил их, как освобожда­ющийся Спартак тащит свою цепь. И очевидно, что чрез­вычайная тяжесть этой исторической цепи была и про­должает быть главною причиною несносной медленности человеческого освобождения и развития. Но очевидно также, с другой стороны, что все эти продукты нашего доисторического натурального рабства непременным обра­зом должны были сделаться, в свою очередь, новым ис­точником нового исторического рабства, которое продолжает тяготеть над нами и от которого мы освободиться мо­жем только путем рациональной науки.

Поэтому, не спрашивая даже, до какой степени выше­упомянутые основатели новой натуральной школы в Гер­мании сами желают или даже понимают практические последствия созданного ими учения, мы были вполне вправе назвать их апостолами революции. Уничтожая в народе веру в небесный мир, они готовят свободу земного. Между этою школою и школою Огюста Конта существу­ет именно по этому пункту огромная разница.

Огюст Конт, бесспорно, один из замечательнейших умов нашего века, развился чисто на французской почве и, можно сказать, совершенно независимо от всякого вли­яния со стороны германской философии, из которой ему был несколько знаком только Кант. Он был в своей моло­дости учеником Сен-Симона, а в 1830 году появилась уже первая часть его знаменитого Курса Положительной Филосо­фии. Его великое преимущество перед германскими фи­лософами состояло в близком знакомстве с положитель­ными науками. Он был одним из последних и наиспособ­нейших представителей той славной математической и физической школы, которая со времен революции про­цветала во Франции до начала пятидесятых годов и кото­рой знаменитый Араго, впрочем, гонитель Конта, был, можно сказать, последним замечательным представите­лем. Огюст Конт был позитивист по природе, по преда­нию, по характеру своей нации, по всей общественной об­становке. В его уме не могло быть места для германского идеализма.

Порядок следования наук в его системе чрезвычайно схож с порядком, установленным Энциклопедиею Гегеля; но у Конта перед Гегелем то огромное преимущество, что, в то время как последний силился основать природу на логике, на разуме, на духе, — Конт напротив, и совер­шенно справедливо, основывает разум и так называемый дух на природе, зиждет все духовно-нравственное разви­тие человека — психологию и социологию исключительно на космических, физиологических и антропологических основаниях. В этом — каковы бы ни были его ошибки в разрешении специальных вопросов — его бессмертная заслуга. Таким образом он, со своей точки зрения, так же как и новые натуралисты Германии, нанес тяжелый удар идеализму, изгнав его окончательно и систематически из науки.

Но именно вследствие того, что ему не была известна новейшая история последовательного саморазрушения метафизического начала в Германии, он не умел покон­чить с идеализмом. Он только обошел его. Изгнав его из науки, он дозволил ему царствовать бесконтрольно в ши­рокой области воображения и чувства. Руководясь крити­кою Канта, взяв как бы на веру его заключения о неспо­собности разума познавать бесконечное и проникать в сущность вещей, он принял за основание своей системы мысль, уже давно, впрочем, принятую в виде аксиомы всеми французскими учеными, — вы найдете ее в предис­ловиях или в введениях многих французских учебников механики, физики, химии или другой положительной на­уки,— а именно, что человек способен познавать только явления и отношения явлений между собою, т. е. законы природы и общества; но что первоначальная причина явлений, их настоящая суть останется для него вечно не­достижимою тайною; причем предоставляется воображе­нию и чувству заниматься ими сколько и как им будет угодно, позволяется даже им восстановить для своего собственного обихода бессмертие и бога, отнюдь не отри­цаемых позитивным учением, но только изгнанных из науки. Таким образом, остаются и овцы целы, и волки сыты.

Вот главный пункт, по которому мы расходимся не только с нашими доморощенными позитивистами, но и с серьезнейшими представителями «Положительной философии» в Европе. Они, несмотря на большую уче­ность и на многие другие достоинства,— или лицемеры, или недодумки.
«Мы не атеисты и не материалисты, — гласят они, — мы только пози­тивисты. Мы не отрицаем отнюдь существования ни бога, ни бессмерт­ной души, а только говорим и доказываем, что для всех этих бесконеч­ных существ, ежели они существуют, для всех этих идей, преходящих границу известного мира явлений, не может быть места в науке,— что они для разума недоступны».

Не то ли же самое говорят богословы всех церквей и религий?..

Число недодумок, а, пожалуй, также и лицемеров все­го значительнее между позитивистами в Англии. Извест­но, что в привилегированном, буржуазном и аристократи­ческом английском мире при большом развитии свободы политической существует чрезвычайное социальное раб­ство, проявляющееся главным образом инквизиционным могуществом «святых»* и полуверующим, полулицемер­ным библейским настроением публики, не на шутку тре­пещущей перед ними.Известно, что почти всякий поря­дочный англичанин, как бы он ни был умен, образован, считает обязанностью выслушивать несноснейшую пропо­ведь каждое воскресенье, потому что того требует его джентльменство и потому что он должен служить при­мером народу, который, если отпадет от религии, пожа­луй, возьмется за удовлетворение своих земных аппетитов и тем нарушит спокойствие и комфорт джентльменского существования. В XVII и в XVIII веке еще были искрен­ние и смелые мыслители в Англии. Но в XIX веке, кроме поэта Шеллея, никто еще не осмелился назвать себя громко атеистом и материалистом.
* Нередко называют так в Англии членов библейского и многих других обществ, ревностно занимающихся религиозною пропагандою.
Немудрено, что при таком расположении умов ан­глийские философы и натуралисты ухватились с боль­шою радостью за возможность, открытую им системою Конта, идти до конца в ученых исследованиях и вместе с тем не прослыть ни атеистами, ни материалистами. Та­кую практическую двойственность найдете вы во всех со­чинениях Бокля, Дарвина, Льюиса, Герберта Спенсера и Стю­арта Милля. Они не революционеры, а потому боятся, не хотят и не находят нужным посягать на веру народную. Но если б буржуазный инстинкт и вытекающие из него практические соображения не омрачили их логики, они дав­но бы поняли и признали бы честно и громко, что одного допущения наукою возможности существования бога действительного, хотя и недоступного для самой науки, достаточно, чтобы, с одной стороны, утвердить в сердцах непросвещенных людей царство этой идеи, а следователь­но, и рабство людей, и чтобы, с другой стороны, уничто­жить самую возможность науки. Потому что, куда вмеши­вается сверхъестественная и всемогущая сила, там не мо­жет быть ни порядка, ни смысла, ни логики, не может быть и свободы. Всемогущество же, ни во что не вмеши­вающееся, ничего не прерывающее и ничему не меша­ющее,— равно нулю.

Должно признать, что французские позитивисты если и немногим искреннее, то, по крайней мере, гораздо последовательнее английских. Умнейшие между ни­ми — атеисты и материалисты. Но весьма немногие меж­ду ними согласятся признаться в этом публично. Они фи­лософы, а не бойцы и официальным гонениям слишком себя подвергать не намерены. А ныне, как всем известно, преобладает на правительственных вершинах во Франции самое трогательное католическое настроение: сенат, каме­ра народных представителей, вся бюрократия, магистрату­ра и войско, сама академия наук проникнуты христиан­ством. В такой среде выступать с атеизмом и материализ­мом неловко.

К тому же французские позитивисты отнюдь не ощу­щают потребности посвящать темные массы в свое неве­рие. Они аристократы интеллигенции, попы науки.

«Напрасно, — говорят они, — правительства стали бы нас преследо­вать. Мы им не мешаем, и хотя правда не отталкивает от себя ни одного из тех немногих избранных, которые к нам приходят, требуя от нас по­священия в тайны научного метода, мы не зовем к себе никого; и не толь­ко мы не делаем пропаганды против общественной метафизики и про­тив народной религии, но находим, напротив, что как та, так и другая необходимы для тех классов, в среде которых они продолжают царство­вать ныне,— необходимы для всех тех, которые или вследствие умствен­ной неспособности, или вследствие отсутствия средств и времени для учения не могут подняться на высоту чистой науки».

Позитивисты, с консервативной точки зрения, без сом­нения, правы: религия для народной черни необходима. Так как до сих пор всякое управление народом имело постоянною и непременною целью порабощение народной производительной силы в пользу привилегированного и более или менее праздного меньшинства в этом ведь именно и состоит вся суть госу­дарства, — то всем правительствам необходимо иметь в ру­ках средство для убеждения непросвещенной толпы в не­обходимости такой жертвы- Средство это может быть только двоякое: или религиозное убеждение, или насилие  или страх божий, или палочный страх. Но только одним насили­ем не удержать в повиновении даже самого смирного, са­мого вялого народа. Всякое существо, живущее в мире, какова бы ни была его относительная слабость, способно к самому энергическому отпору, когда у него отнимают условия, необходимые для его жизни; а материальная сила народа всегда значительнее силы притесняющего и эксплуатирующего его меньшинства. Поэтому для одержания полной и продолжительной победы над народом необходимо ослабить его натуральную энергию, ослабить и развратить в нем силу отпора. — Это дело религии.

С другой стороны, недостаточно также и одного действия религии для порабощения народов. Логика ин­тересов, нужд и потребностей жизни сама по себе так яс­на, так сильна, что если бы ей дали только волю и не воз­держивали бы ее постоянным насилием от фактической постановки вопросов, она была бы способна разбить все кумиры в народном воображении и сердце; что имело бы опять непременным последствием уничтожение всех при­вилегий ныне повсюду царящего меньшинства. Итак, для сохранения порядка необходимо, чтобы обе власти: цер­ковная и государственная, оба страха: земной и небес­ный — дополняли друг друга. Вот почему во всех госу­дарствах, с тех пор как существует история, палочное управление и религиозное управление были родными и неразлучными братьями.

Сторонники революции — мы враги не только всех религиозных попов, но также и попов науки, — враги всех, утверждающих, что религия нужна для народа, — отвра­тительная и подлая фраза, которая в сущности имеет вот какое значение: «Народное невежество необходимо нам, эксплу­ататорам и притеснителям народам.

Мы хотим разрушения всякой народной религии и ее заменения народным знанием. Да, мы хотим для народа разумного, строго научного знания.
Мы хотим его, потому что хотим окончательного освобождения народа из-под всякой государственной опеки; но не для того, чтобы подвергнуть его новой опе­ке революционных доктринеров. Настоящая революция именно состоит в совершенном уничтожении всякой опеки, в коренном упразднении всякого государствования. Мы хотим совершеннолетия народного, а для со­вершеннолетия действительного нужна наука.

Значит, ответят нам, вы признаете, по крайней мере, законность и необходимость хоть временной опеки над народом, а именно до тех пор, пока он не просветится на­укою? Нет, не значит. Мы не только не признаем этой не­обходимости, но, напротив, уверены, что как бы ни была низка степень просвещения народного и как бы ни были просвещенны и искренне честны народолюбивые люди, берущиеся за честолюбивое дело опекания народа, эта опека развратила бы их самих непременно и стала бы для народа непременным источником рабства, обеднения, умственного и нравственного застоя. Такова уж логика вся­кой власти, что она в одно и то же время неотразимым образом портит того, кто ее держит в руках, и губит того, кто ей под­чинен.

Итак, мы ни в каком случае не признаем ни права, ни пользы опеки над народом, в какой бы степени раз­вития этот народ ни стоял.

Все, что мы можем признать, это естественность самого факта народного подчинения, народного терпения и повиновения там, где еще народ одержим суеверием, опьянен религиозными ве­рованиями и надеждами, там, где трезвый голос науки не объяс­нил еще смысла вещей и где продолжительное отсутствие свободы имело результатом неразвитость характеров и несознание своей собственной силы. Но люди, пользующиеся таким образом народным невежеством, от этого не становятся красивее.

Наша задача состоит поэтому прежде всего в унич­тожении народного невежества. Но оно может быть по­беждено окончательно только наукою. Доступна ли наука для народа? А почему ж нет? Ведь она нам доступна, а в народных рядах есть много, много людей, которые бу­дут, пожалуй, и поумнее нас с вами, любезный читатель. К тому ж вам известно, что именно наш народ природой не обижен, ум его свеж, могуч, а главное, свободен. Все предрассудки его на поверхности, ни один не успел за­лечь в нем тяжелым, неповоротливым камнем. Но у него нет досуга, нет средств на учение. К тому ж правитель­ство, теперь еще всемогущее, употребит, без сомнения, все громадные средства свои, чтоб помешать настоящему народному просвещению.

Да, в этом весь вопрос, весь социальный вопрос. В нем лежит необходимость самой революции.
И посмотрите, как странно поставлен этот вопрос! Ка­жется, безвыходный круг: чтобы освободить народ, надо его научить; а для того, чтобы его научить, надо дать ему средст­ва, охоту и время на учение, т. е. надо освободить его из-под того политического и социального гнета, которым он задавлен теперь. Что же делать, с чего начать, с какой точки дол­жны мы приняться за дело?

Многие говорят: надо устроить по целой России народные школы. Так говорят, особливо теперь, все усталые и от усталости или от испуга ослабевшие люди. Да, народные школы, без сомнения,— прекрасное дело. Только кто даст народу время, охоту, возможность их посещать или посы­лать в них своих детей? Ведь он задавлен работою, кото­рая еле-еле спасает его от голода. И кто будет устраивать школы? правительство? дворянство? богатые люди? попы? т. е. те самые, против которых именно надо устраивать народные школы? Ведь это нелепость.

И, странное дело, нелепость эта у нас в России в из­вестной мере чуть было не осуществилась. В среде дво­рянского сословия, бывшего, без сомнения, от самого основания Московского Царства по сегодняшний день за­одно с государством, злейшим врагом, грабителем и му­чителем народа, — нашлись люди, искренно преданные делу народного просвещения и народного освобождения. Все Декабристы и Петрашевцы принадлежали к нему; к нему нее принадлежит и немалая часть политических преступников, сосланных ныне благополучно царству­ющим и благодушащим императором в Сибирь на заточе­ние и в каторгу. Так называемые Нигилисты, отчасти и огромное большинство Нигилисток, вышли из того же сословия; так же как и некоторые отдельные личности, ратующие в настоящее время за народ, — разумеется, про­тив огромного дворянского большинства в судах и земских со­браниях. Дворяне, представители целой губернии, в 1862 году требовали уничтожения сословий и созвания всена­родного земского собора. Наконец, оказались дворяне, хо­тевшие записаться в крестьяне. Правительство, лучше их понимавшее дворянское достоинство, дворянский долг и дворянские интересы, разумеется, ни на то ни на другое не согласилось.

Это странное явление объясняется, впрочем, весьма естественно. Дворянство, как известно, было у нас пер­вым и в продолжение многих десятилетий единственным сословием, до которого коснулся свет западного просве­щения; а просвещение одарено такою плодотворною си­лою, что, несмотря на все гнусные политические и эконо­мические условия (обрекающие до сих пор наше дворян­ство на холопство и зверство), оно успело образовать даже в дворянской среде, и особенно в дворянской моло­дежи, людей, ненавидящих рабство, любящих справедли­вость и требующих более человеческих отношений к народу, на поте и крови которого было основано даже са­мое их образование. Весьма редкие из них, разумеется, понимали, что первым условием действительного осуще­ствления того, что они признают справедливым, и жела­емого ими освобождения народного должно было быть совершенное уничтожение тех экономических условий, в си­лу которых они — привилегированное сословие — получи­ли возможность образоваться, а народ, обработывающий на них свою, ими отнятую у него землю, был обречен на невежество. Тем не менее стремления их, хотя бессиль­ные и бесплодные, потому что не основаны на праве и на интересах народа, были искренни и благородны. Но циви­лизация, основанная на привилегированной, наследствен­ной собственности, т. е. на эксплуатировании народного труда в России, в Европе, везде, ныне, как и всегда, за­ключает в себе внутреннее противоречие, которое рано или поздно должно задавить под возрастающею силою эгоистических или сословных интересов первоначальное бескорыстно-юное стремление к правде, справедливости и общему благу.

И действительно, логика сословных интересов стала в по­следнее время преобладать видимым образом в сознании и в самом политическом направлении наших сословий, не имеющих, впрочем, вне правительства ни смысла, ни си­лы. Та часть дворянства, которая вконец разорилась от но­вых реформ и которая сохранила возможность по старой привычке поддерживать свои поместья воровством казен­но-служебным, начинает действительно понимать, что для соблюдения своих выгод и для спасения себя как сос­ловия она должна дружно стать за правительство, за госу­дарство, за царя против народа. К тому же и самый рево­люционный вопрос поставлен у нас теперь гораздо опре­деленнее и яснее и выпутывается все более и более из того странного и, по нашему убеждению, чрезвычайно вредного смешения понятий и стремлений, которое по­зволяло еще недавно людям, чуждым всяких револю­ционных инстинктов, принимать себя не на шутку за ре­волюционеров. Они обманывали и себя, и других и поло­жительно портили дело. Но с тех пор как стало ясно, что ни в России, ни в целой Европе не может быть другой ре­волюции, кроме социальной, зная, что социальная рево­люция на полдороге остановиться не может, большинство богатых людей, желающих сохранить и передать своим детям унаследованное или благоприобретенное ими богатство, поняли, что им в революционных рядах не место и что их собственные интересы требуют союза неразрыв­ного с правительством, с государством. Вследствие чего число имущих дворян и недворян в наших рядах стало значительно уменьшаться, заменяясь людьми, более спо­собными любить, понимать и представлять народное де­ло; таковы: дети в пух разоренных дворян, разночинцы, семинаристы, мещане и крестьянские дети. В них состоит теперь главным образом и почти исключительно наша на­родная, противогосударственная фаланга — посредница между революционною мыслью и народом.

В начале нынешнего царствования этой розни еще не было или она мало чувствовалась. Образованная моло­дежь всех сословий как бы сливалась в партии движения; и когда вследствие благодетельного крымского погрома, вслед за постыдной для государства войной, достойным об­разом увенчавшей царствование императора Николая, ко­гда вся Россия встрепенулась и как бы воскресла, мысль об освобождении народа стала мыслью всеобщею; и так как никто не сомневался в том, что наука есть вернейшее средство для достижения этой цели, множество молодых людей разных сословий бросились учреждать народные школы, воскресные и не воскресные. В короткое время возникло в России значительное число таких школ и все пошли прекрасно: народ, возбужденный светлою наде­ждой, стал учиться умно и охотно. Каких-нибудь десять лет такого учения, и он ушел бы далеко... Но мудрое пра­вительство вдруг все остановило.

Да, правительство выказало в этом случае мудрость не­сомненную. Оно поняло, что просвещение народа будет гибельно для него, для государственной власти, для целой империи. Екатерина II, без сомнения, умнейшая из по­томков Петра, писала одному из своих губернаторов, ко­торый, поверив ее обычным фразам о необходимости на­родного просвещения, поднес ей проект об установлении школ для народа: «Дурак! все эти фразы пригодны, чтобы морочить западных болтунов; ты же знать должен, что коль скоро народ наш станет грамотным, ни ты, ни я не оста­немся на своих местах». И действительно, народ, познавший при свете науки свою силу и свою настоящую пользу, не захочет платить ежегодно несколько сотен миллионов рублей и отдавать свою кровь на содержание империи, все существование и процветание которой со времени ее основания было и необходимым образом всегда будет основано на его разорении и рабстве.

Народу нашему, по счастливому выражению, высказав­шему в двух словах вековые требования его, нужны пре­жде всего Земля да Воля. Империя же наша в особенно­сти и вообще всякое военно-бюрократическое государство устроены так, что если б они даже хотели, они ни того, ни другого решительно дать народу не могут. В тот день, когда народ наш это поймет, империи не будет, следо­вательно, все существование ее основано на народном невежестве. Как же надеяться после того, чтоб прави­тельство когда-либо захотело серьезно распространить просвещение в народе? И не право ли оно, с своей точки зрения, когда противится всеми возможными мерами со­зданию рациональных школ для народа?
Нет сомнения, что оно поступает бесчеловечно, жесто­ко со всеми искренними ревнителями народной науки, Но мы удивляться его жестокости, ни даже упрекать его в ней не станем. Оно делает свое дело. Дело нее всякого государства — душить народ для сохранения себя; точно так же как дело людей революции  разрушить государ­ство для избавления народа.
«Кто устоит в неравном бое?» Сила настоящего, без сомнения, за государство. Но зато сила будущего и, наде­емся, не слишком далекого будущего — за народ.
Мы удивляемся, напротив, тем, которые решаются утверждать, что правительство могло не закрывать воскрес­ных и других школ, основанных передовыми людьми для народа; могло терпеть образование и процветание рабочих артелей; могло выдержать свободную критику и даже из­влечь для себя пользу из бесцензурного печатного слова; мог­ло не звать к себе на помощь лучшего представителя госу­дарственной мысли и пользы нашего государственного па­триота Михаила Николаевича Муравьева-вешателя; Могло не засекать и не расстреливать крестьян, не сумевших раску­сить с первого раза комедию мнимого освобождения; не купаться в польской крови  и не ссылать на каторгу, в заточе­ние и не губить сотни наших молодых людей, отдавших себя делу народного просвещения и народного освобо­ждения; что оно могло, одним словом, помирить интересы империи с интересами русских и не русских народонаселении, работающих на нее как рабы и заключенных в ней, как в остро­ге. Признаемся, что нам такая вера в способность прави­тельства не делать зла и делать добро, творить чудеса не только по минусу, но также и по плюсу казалась всегда удиви­тельною наивностью.

Мы к этой наивности не причастны; ждем от прави­тельства или далее, вернее, от государства, интересы которого оно представляет, всякого зла; и наперед обе­щаем, что как бы гнусно оно и впредь ни поступало, мы не только удивляться не станем, ло будем видеть в его мерзейших поступках естественные и необходи­мые проявления его существа. Удивимся, напротив, и мало, порадуемся, когда ему удастся сделать хоть ма­лейшую вещь в действительную пользу народа; пото­му что эта капля случайно сделанного им добра возбу­ждением новой и непременно глупой веры в него мог­ла бы произвесть много зла.

Спешим закончить эту статью практическим заключе­нием. Несомненно, говорим мы, что правительство вос­противится всеми силами устройству достаточных и ра­зумных школ для народа. Должно ли это нас останавли­вать? Нисколько. Будем устроивать и помогать устройству школ, в крайнем случае даже правительственных, где и сколько будет возможно. Но не будем себя обманывать и скажем себе, что при бедности наших средств и при громадности правительственного противодействия мы путем школ никогда не добьемся до положительных результатов.

Путь освобождения народа посредством науки и для нас загражден; нам остается поэтому только один путь, путь революции. Пусть освободится сперва наш народ, и, когда он будет свободен, он сам захочет и сумеет всему научиться. Наше же дело приготовить всенародное восстание путем пропаганды. О том, во имя чего и как должно вести пропаганду, поговорим в другой раз. Теперь же скажем еще несколько слов об отношении нашем к народной религии.
Мы уважаем безусловно свободу каждого, лишь бы она не была свободою притеснения и гнусным произволом эксплуататора и притеснителя. Поэтому мы уважаем свободу всякой ве­ры; уважаем не самую веру, если она глупа (глупости ува­жать невозможно), но только несомненное право каждо­го человека верить во всякую глупость, если он находит в ней утешение и удовлетворение. Это нам отнюдь ме­шать не должно говорить, писать, печатать, вести самую ярую пропаганду против всего, что нам кажется нелепостью, ложью, хотя бы миллионы людей верили в них. Это наша обязанность, наше право. Обязанность, потому что всякая ложь и всякая глупость непременно действуют пагубно на об­щество, принимающее их за добро и за истину. Право, по­тому что, вследствие зависимости всякого человека от об­щества, ущерб общества — наш ущерб; его пагуба — наша пагуба. Итак, наше право и наша обязанность вести не­отступную пропаганду против народной религии не могут быть подвергнуты сомнению. Другой вопрос: как надо вести ее для того чтоб она действительно достигала своей цели?

Наш совет всем нашим друзьям: поступайте осторож­но с верой народа. Не потакайте ей, не притворяйтесь перед нею, но и не оскорбляйте ее. Иначе вы оттолкне­те народ от себя, прежде чем он успеет увериться в нашей честной преданности его делу, и сами поможете правитель­ству, которое и без того употребляет все усилия, чтоб от­делить вас от него пропастью. Боритесь против народного суеверия во всех тех случаях, когда будет возможно вести эту борьбу без опасности потерять доверие народа. Но там, где противурелигиозная пропаганда могла бы восста­новить его против вас, вы должны решительно от нее воз­держаться. Эта осторожность необходима для самого успеха противурелигиозной пропаганды в народе.

Убедившись раз, что нам нет возможности идти путем просвещения к свободе и что мы должны достигать на­родной науки путем революции, мы должны устремить главным образом всю свою пропаганду против царя, должны прежде всего уничтожить в сердце народа остатки той несчастной веры в царя, которая в продол­жение столь многих веков обрекала его на гибельное рабство, должны окончательно его убедить, что помещичество и чиновничество, два главные предмета его исторической ненависти, собственной силы никогда не имели, но держались всегда и продолжают держаться только волею и силой царя. Мы, наконец, должны пробудить в народе сознание его собственной, со време­ни Пугачева опять заснувшей, силы; должны уму ука­зать, как соединением всех местных доселе разрознен­ных усилий своих в одно дружное всенародное дело он должен восторжествовать над всеми притеснителями и врагами.

Исполним эту задачу, будем только честными и неусыпными приуготовителями и повивателями революции. Все остальное сделает сама революция.

А до тех пор, да служит нам ободрением тот несом­ненный и, впрочем, нами выше упомянутый факт, что ре­лигия нашего народа, хотя и облекается большей частью в грубые формы и содержит, как все христианство, дог­маты, поражающие не только своей нелепостью, но и безнравственностью, — что эта религия в нашем народе болезнь только накожная, отнюдь не проникшая в глубь его жизни.

Народная религиозная вера коренится не в одном только невежестве, но главным образом в неполноте и в искусственной тесноте народной жизни, заедаемой собственниками и подавляемой государством; она есть как бы протест живого и жизни жаждущего сердца наро­да против гнусной действительности. Напрасно бы было ждать освобождения народа от религиозного сумас­шествия или пьянства, пока само положение его коренны­м образом не изменится. Вы никогда не достигнете от­резвления его одним только путем умственной пропаганды. Окончательно освободит его от всякой религии только СОЦИАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ.


Комментарии