Эрик Хобсбаум - “Век империй”. На пути к революции (продолжение)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

“Век империй”. На пути к революции

(продолжение)

Из выпуска: N 3(27) , март 2005г

Эрик Хобсбаум

"Вы не одиноки, рабочие и крестьяне России! Если вы сумеете свергнуть, сокрушить и уничтожить тиранов феодальной, терзаемой жандармами, помещичьей и царской России, ваша победа послужит сигналом к всемирной борьбе против засилья капитала". В. И. Ленин, 1905 
Заключительные главы из третьего тома всемирной истории “Век империй. 1875-1914”

“Век империй. 1875-1914”

ГЛАВА 12

НА ПУТИ К РЕВОЛЮЦИИ

Слышал ли ты о Шин Фейн в Ирландии?.. Это — одно из интереснейших движений, очень напоминающее так называемое Экстремистское движение вИндии. Линия их поведения заключается не в том, чтобы молить об одолжениях, а в том, чтобы вырвать их силой.

Джавахарлал Неру (в возрасте 18 лет) в беседе с отцом 12 сентября 1907 г.

В России и монарх, и его подданные принадлежат к славянам, но вследствие того простого факта, что народ не в состоянии более мириться с ядомсамодержавия, он готов пожертвовать миллионами жизней, чтобы купить свободу... Но, когда я обращаю взгляд на свою собственную страну, мне труднооставаться беспристрастным. И не только из-за того, что у нас такое же самодержавие, как и Россия, но и потому, что вот уже 200 лет нас топчутиноземные варвары.

Китайский революционер, 1903—1904 гг.

Вы не одиноки, рабочие и крестьяне России! Если вы сумеете свергнуть, сокрушить и уничтожить тиранов феодальной, терзаемой жандармами, помещичьей и царской России, ваша победа послужит сигналом к всемирной борьбе против засилья капитала.

В. И. Ленин, 1905

I

До сих пор мы рассматривали бабье лето капитализма XIX в. как период социальной и политической стабильности тех режимов, которым удалось не только выстоять, но и пойти в рост. И, несомненно, если бы мы сосредоточились только на странах “развитого” капитализма, такой подход был бы оправдан. В экономической сфере развеялись сумерки Великой депрессии, освобождая путь бурному росту и процветанию 1900-х гг. Политические системы, которые понятия не имели о том, что делать с социальными потрясениями 1880-х гг., с внезапным появлением массовых партий рабочего класса, одержимых революцией, или с массовыми выступлениями граждан против государства по другим поводам, вдруг обнаружили наличие гибкой системы путей сдерживания и интегрирования одних и изоляции других. Почти пятнадцатилетний отрезок времени между 1899 и 1915 гг. был славной эпохой не только потому, что был эрой процветания и жизнь была чрезвычайно привлекательна для имевших деньги и богатства, но и потому, что властители большинства западных стран, вероятно, были более обеспокоены будущим, чем реально напуганы настоящим. Их общества и режимы в целом казались достаточно управляемыми.

Тем не менее в мире сохранялись значительные регионы, на которые эти тенденции явным образом не распространялись. В этих регионах промежуток между 1880 и 1914 гг. был эрой либо постоянно возможной, либо надвигающейся, либо даже реально осуществляемой революции. Хотя некоторым из этих стран было суждено стать ввергнутыми в мировую войну, даже в этих странах 1914 г. не был таким уж очевидным рубежом, отделяющим спокойствие, стабильность и порядок от эры разрушения. В некоторых странах, например, в Османской империи, мировая война сама по себе явилась лишь одним эпизодом в череде военных конфликтов, начавшихся за несколько лет до нее. В других — отчасти в России и совершенно определенно — в империи Габсбургов — мировая война стала следствием нерешенности проблем внутренней политики. В другой группе стран — Китае, Иране, Мексике — война 1914 года вообще не сыграла сколько-нибудь значительной роли. Коротко говоря, для значительной части земного шара, составившей таким образом то, что Ленин в 1908 г. метко назвал “горючим материалом в мировой политике”, — идея о том, что, если бы не непредвиденная и во многом случайная катастрофа 1914 года, то стабильность, процветание и либеральный прогресс продолжились, не имеет даже видимости правдоподобия. Наоборот. После 1917 года стало очевидно, что стабильные и процветающие страны западного буржуазного сообщества сами по себе, так или иначе, были бы вовлечены в глобальные революционные потрясения, которые начались на периферии единой взаимозависимой мировой системы, созданной этим сообществом.

Буржуазный век дестабилизировал периферию двумя основными способами: за счет расшатывания старых экономических структур и равновесия своих сообществ, а также за счет разрушения жизнеспособности своих сложившихся политических режимов и институтов. Последствия первого оказались более глубокими и разрушительными. Это объясняется различием исторических последствий Русской и Китайской революций с одной стороны, и Персидской и Турецкой — с другой. Но последствия второго пути оказались более наглядными. Поскольку, за исключением Мексики, зона глобального политического землетрясения 1900—1914 гг. охватила в основном великий географический пояс древних империй, некоторые из которых были отброшены во мглу античности, и который протянулся от Китая на востоке до Габсбургов и, возможно, Марокко на западе. По стандартам западных буржуазных национальных государств и империй, эти устаревшие политические структуры были неустойчивы и архаичны и, как отметили бы многие современные последователи социального дарвинизма, обречены на вымирание. Именно их упадок и распад обрамляли революции 1910—1914 гг., а в Европе — и надвигающуюся мировую войну и Русскую революцию. Империи, рухнувшие за эти годы, находились в ряду самых древних политических сил в истории. Китай, хотя и подвергавшийся иногда расколу и завоеванию, оставался великой империей и центром цивилизации по меньшей мере на протяжении двух тысячелетий. Большие имперские экзамены на государственной службе, на которых избирались ученые мужи, руководившие ею, проводились, за редкими исключениями, ежегодно, на протяжении более двух тысяч лет. Когда они были отменены в 1900 г., закат империи был предрешен. (Фактически, он и произошел шесть лет спустя.) Персия оставалась великой империей и центром культуры не меньше времени, хотя и прошла через более суровые испытания. Она пережила своих великих антагонистов — Римскую и Византийскую империи, вновь возродилась после нашествий Александра Великого, исламского мира, монголов и турок.

Османская империя, будучи гораздо моложе их, явилась последней в том ряду завоевателей-кочевников, которые совершали набеги из Центральной Азии со времен гунна Аттилы, чтобы в итоге опрокинуть и захватить восточные и западные царства: аваров, монголов, различные турецкие племена. Бывшая Византия со столицей в Константинополе, города Цезаря (Царьград), была прямой наследницей Римской империи, чья западная половина распалась в 5 в. н. э., но чья восточная половина просуществовала вплоть до нашествия турок еще тысячу лет. Хотя Оттоманская империя была остановлена в своих захватнических притязаниях с конца 17 столетия, она все еще оставалась грозной силой, раскинувшейся на трех континентах. Более того, султан, ее абсолютный правитель, рассматривался большинством мусульман мира в качестве своего халифа, главы своей религии, а, стало быть, и преемника пророка Мухаммеда и его последователей — завоевателей XVII века. Шесть лет, на протяжении которых произошла трансформация всех этих трех империй в конституционные монархии или республики по западному буржуазному образцу, с очевидностью ознаменовали собой завершение главной фазы мировой истории. Россия и Габсбурги, две великие и непрочные многонациональные европейские империи, также находившиеся на грани распада, имели не так уж много общего, за исключением, пожалуй, того, что обе представляли собой один тип политической структуры — страны, управляемые подобно семейной собственности, — который все более напоминал доисторический пережиток, сохранившийся до XIX века. Более того, обе претендовали на титул Цезаря (царь, кайзер), причем первая через средневековых варварских предков считалась Римской империей востока, а последняя — через таких же предков — возрождала память о Римской империи запада. По сути дела, в качестве империй и европейских держав обе были относительно молоды. Более того, в отличие от империй древности они располагались в Европе на границах между зонами экономического роста и отсталости, частично интегрировавшись таким образом с самого начала в экономически развитый мир, а в качестве “великих держав” полностью интегрировавшись в политическую систему Европы, континента политического по определению. Поэтому, между прочим, колоссальные отзвуки Русской революции, в несколько ином плане, развала империи Габсбургов на европейской и мировой политической сцене, сравнимы с относительно скромными или чисто региональными последствиями, скажем, Китайской, Мексиканской или Иранской революции.

Проблема дряхлеющих империй Европы заключалась в том, что они одновременно принадлежали к обоим лагерям: развитых и отсталых, сильных и слабых, волков и овец. Империи древности просто числились среди жертв. Они казались обреченными на развал, завоевание или зависимость, если только им не удавалось каким-то образом перенять у западных империалистов нечто такое, что делало их столь грозными. К концу XIX в. это стало совершенно очевидным, и большинство крупных государств и правителей империй древности попытались, правда, в разной степени, поучиться у Запада, как они это себе представляли, но лишь Япония преуспела в решении этой сложной задачи и к 1900 г. стала равной среди равных.

II

Без воздействия империалистической экспансии революция в древней, но к XIX в. обветшавшей Персидской империи, была бы маловероятной, еще в большей степени, чем в самом западном испанском королевстве, Марокко, где правительство султана пыталось с переменным успехом расширить свою зону управления и установить своего рода контроль над анархичным и грозным миром воюющих кланов берберов. (Несомненно нет никакой уверенности в том, что события 1908 г. в Марокко заслуживают милостивого титула революции.)

Персия находилась под двойным гнетом России и Британии, из-под которого она отчаянно пыталась вырваться, призывая в советники и помощники представителей других западных государств — Бельгии, по образцу которого должна была строиться персидская конституция, США и после 1914 г. Германии — которые никоим образом не были в состоянии обеспечить реальный противовес. Иранская политика уже включала в себя те 3 силы, объединению которых было суждено привести к еще более грандиозной революции в 1979г.: эмансипированная и вестернизированная интеллигенция, ясно осознающая слабость и социальнуюнесправедливость, царящую в стране, рыночные торговцы, ясно осознающие иностранную экономическую конкуренцию, и сообщество мусульманского духовенства, представляющее шиитскую ветвь ислама, которое функционировало в качестве национальной персидской религии, способной мобилизовать традиционалистские массы. Они, в свою очередь, ясно осознавали несовместимость западного влияния и Корана. Союз радикалов, Базари (bazaris)48n духовенства уже показали свою силу в 1890—1892 гг., когда была отменена генеральная лицензия на табачную монополию для одного британского бизнесмена, чему предшествоваливолнения, бунты и чрезвычайно успешный национальный бойкот продажи и использования табака, поддержанный даже женами шаха. Русско-японская война 1904—1905 гг. и Первая русская революция временно устранили одного из мучителей Персии и дали персидским революционерам поддержку и программу действий. Поскольку держава, которая нанесла поражение европейскому императору, была не только азиатской, но также конституционной монархией, постольку конституция могла рассматриваться не только (эмансипированными радикалами) в качестве очевидного требования, но также (широкими слоями общественного мнения) в качестве своего рода “секрета силы”.

Фактически массовая депортация духовных лидеров в священный город Кум и массовое бегство рыночных торговцев в британскую дипломатическую миссию, что, между прочим, привело деловую жизнь Тегерана к застою, обеспечили выборный парламент и конституцию в 1906 г. На практике, соглашение 1907 г. о мирном разделе Персии между Британией и Россией предоставило персидской политике небольшой шанс. Дефакто пер вый революционный период закончился в 1911 г., хотя Персия номинально оставалась под действием своего рода конституции 1906—1907 г. вплоть до революции 1979 г.

С другой стороны, тот факт, что ни одна империалистическая держава не была в состоянии бросить вызов Британии и России, возможно, спасло существование Персии как государства и ее монархии, не имевшей достаточных собственных сил, за исключением казачьей бригады, командующий которой после первой мировой войны стал основателем последней императорской династии Пехлеви (1921—1979).

В этом отношении Марокко повезло еще меньше. Расположенная в стратегически выгодном районе на карте мира, в северо-западном углу Африки, эта страна казалась легкой добычей для Франции, Германии, Британии, Испании и любого другого государства в пределах военно-морского похода. Внутренняя слабость монархии делала ее особенно уязвимой для иностранных амбиций, а международные кризисы, разразившиеся из-за ссор между различными хищниками, особенно 1906—1911 г., сыграли главную роль в возникновении первой мировой войны. Франция, Испания разделили ее с учетом международных (т. е. Британских) интересов, учредив свободный порт в Танжере. С другой стороны, по мере утраты Марокко своей независимости, отсутствие контроля со стороны ее султана над воюющими кланами берберов, делало реальную французскую и, тем более, испанскую военную оккупацию территории трудной и продолжительной.

III

Внутренние кризисы великой Китайской и Османской империй были одновременно и более древними и более глубокими. Китайская империя вступила в полосу глубокого общественного кризиса в середине 19 столетия. Она преодолела только революционную угрозу тайпинов ценой буквальной ликвидации имперской центральной административной власти и передачи ее функций на милость иностранцев, которые учредили экстратерриториальные анклавы и буквально прибрали к рукам основной источник имперских финансов — управление китайской таможней. Дряхлеющей империи во времена царствования вдовы императрицы Цыси (1835—1908 гг.), которую больше боялись внутри страны, чем за ее пределами, казалось, было суждено исчезнуть под коллективным натиском империализма. Россия наступала в Маньчжурии, откуда ей предстояло быть выбитой своим соперником — Японией, которая отделила Тайвань и Корею от Китая после победоносной войны 1894—1895 гг. и была готова отхватить еще больше. Между тем британцы расширили свою колонию в Гонконге и практически отделили Тибет, который они рассматривали в качестве зависимой территории своей Индийской империи; Германия добилась для себя баз в северном Китае; Французы оказывали некоторое влияние по соседству со своей Индокитайской империей (в свою очередь, отделенной от Китая) и расширили свои позиции на юге; и даже слабые португальцы добились передачи прав на Макао (1887). В то время как волки были готовы сформировать союз против жертвы, как они уже делали, когда Британия, Франция, Россия, Германия, США, Италия, Япония объединились для оккупации и разграбления Пекина в 1900 г. под предлогом подавления боксерского восстания, они не смогли договориться о разделе огромной туши. Тем более, что одна из самых молодых держав — Соединенные Штаты, все более утверждающиеся в западной части Тихого океана, которая давно была зоной американских интересов, настаивали на открытых дверях в Китае, т. е. на том, что они имеют столько же прав на трофеи, что и империалисты со стажем. Так же как и в Марокко, эти тихоокеанские распри над слабеющим телом Китайской империи способствовали возникновению первой мировой войны. Более того, это сохранило номинальную независимость Китая и привело к окончательному распаду самой древней из сохранившихся политических систем мира. В Китае существовало 3 основные силы сопротивления. Первая — императорский суд и конфуцианские старшие госслужащие достаточно ясно понимали, что только модернизация согласно западной модели (или, точнее, вдохновленной западом японской модели) могла спасти Китай. Но это означало бы разрушение как раз той моральной и политической системы, которую они представляли. Консервативная реформа была обречена на провал, даже если бы ей не мешали судебные интриги и раздоры, даже если бы она не ослаблялась технической неграмотностью и не подрывалась каждые несколько лет очередной иностранной агрессией. Вторая сила, древняя и мощная традиция народного восстания тайных обществ, пропитанная идеологией сопротивления, оставалась такой же мощной, как и всегда. Фактически, несмотря на поражение тайпинов, все объединились, чтобы укрепить его, когда 9—13 млн умерло от голода на севе- ре Китая и голода 1870 г., и были прорваны плотины Желтой реки, символизируя крах империи, долгом которой было защитить их. Т. н. боксерское восстание 1900 г. несомненно было массовым выступлением, авангард которого был сформирован организацией кулачных бойцов за справедливость и единство, которая являлась ветвью большого древнего буддийского тайного общества, известного как “Белый Лотос”. Тем не менее по очевидным причинам, режущее лезвие этих восстаний было воинственно-ксенофобским и антисовременным. Оно было направлено против иностранцев, христианства и машин. И хотя это придало некоторые силы китайской революции, оно не могло предоставить ей ни программы, ни перспектив. Только на юге Китая, где предпринимательство и торговля всегда играли важную роль и иностранный империализм заложил основу для некоторого развития местной буржуазии, существовала основа, пусть еще узкая и не стабильная, для такой трансформации. Местные правящие группы были уже без особого шума удалены из Маньчжурской династии и только древние тайные общества оппозиции объединялись для создания некоего подобия современной и конкретной программы китайского возрождения. Отношения между тайными обществами и мощным южным движением республиканских революционеров, среди которых в качестве главного вдохновителя I фазы революция было суждено появиться Сунь Ятсену (1866—1925 гг.), долгое время были предметом споров и некоторой неопределенности, но нет никакого сомнения в том, что они были достаточно тесными и существенными.

Китайские республиканцы в Японии, которая являлась базой для их агитации, даже сформировали специальную ложу Триад в Иокогаме для своих собственных нужд. Оба движения разделяли идеологию укоренявшейся оппозиции по отношению к Маньчжурской династии — Триады были все еще привержены идее восстановления старой династии Минь (1368—1644) — ненависть к империализму, которая могла быть сформулирована в терминах традиционной ксенофобии или современного национализма, позаимствованного у западной революционной идеологии, и концепции социальной революции, которую республиканцы из стержня древнего, антидинастического восстания сделали стержнем современной, западной революции. Знаменитые “3 принципа” Сунь Ятсена — национализм, республиканизм и социализм (или, точнее, аграрная реформа), могли быть сформулированы в терминах, позаимствованных у Запада, а именно у Джона Стюарта Милля, но фактически даже китаец, которому не хватало западного образования (как ученику миссионеров и много путешествующего лекаря), мог рассматривать их в качестве логического продолжения знакомых антиманьчжурских суждений. А для горстки республиканских городских интеллигентов тайные общества были естественным способом проникновения в городские и особенно сельские массы. Они возможно также содействовали организации поддержки среди зарубежных общин китайских иммигрантов, которые движение Сунь Ятсена первым мобилизовало в политическом отношении для достижения национальных задач.

Тем не менее тайные общества (как позднее поняли и коммунисты) едва ли были лучшим фундаментом для нового Китая, а западнически или полузападнически настроенные радикальные интеллигенты с южного побережья были все еще недостаточно многочисленны, влиятельны или организованны для того, что- бы взять власть в свои руки. Как не смогли и западные либеральные модели, вдохновлявшие их, предоставить рецепт управления империей.

Империя распалась в 1911 г. в результате (южного и центрального) восстания, которое сочетало в себе элементы военного мятежа, республиканского бунта, отказа мелкопоместного дворянства от лояльности и народного протеста. Однако на практике она была заменена на какое-то время не новым режимом, а массой нестабильных и неустойчивых региональных и властных структур, находившихся главным образом под контролем военных. Стабильному новому национальному режиму не суждено было появиться еще почти сорок лет — вплоть до триумфа коммунистической партии в 1949 г.

IV

Османская империя распадалась долго, хотя, в отличие от других древних империй, сохранила значительную военную мощь, с которой приходилось считаться даже армиям великих держав. С конца XVII в. ее северные границы были отодвинуты вглубь Балканского полуострова и Закавказья из-за наступления Российской и Габсбургской империй. Порабощенные христианские народы Балкан все активнее расправляли плечи и при поддержке и содействии соперничавших держав уже преврати- ли большую часть Балкан в средоточие более или менее независимых государств, которые откусывали и отщипывали по кусочку от того, что осталось от Османской империи. Большинство отдаленных регионов империи в Северной Африке и на Ближнем Востоке уже давно вышли из-под непосредственного Османского правления. Они все в большей степени, хотя и не вполне официально, переходили из рук в руки британских и французских империалистов. К 1900 г. стало ясно, что вся территория от западных границ Египта и Судана до Персидского залива, вероятнее всего, перейдет под британское управление или влияние, за исключением Сирии от Ливана на севере, где свои претензии выдвигали французы, и большей части Аравийского полуострова, который, за отсутствием нефти или еще чего-либо ценного, можно было оставить для разборок вождям местных племен и исламским возрожденческим движениям бедуинских проповедников. Фактически к 1914 г. Турция почти полностью ушла из Европы, будучи целиком вытеснена из Африки, и поддерживала статус пусть хиреющей, но империи лишь на Ближнем Востоке, где она так и не пережила мировую вой- ну. И все-таки, в отличие от Персии и Китая, Турция располагала очевидной потенциальной альтернативой распадающейся империи: огромным массивом этнически и лингвистически тюркского населения в Малой Азии, который мог бы явиться основой чего-то вроде “национального государства” по испытанной западной модели XIX века.

Почти наверняка это не сразу осознали офицеры и госслужащие, настроенные прозападно, вкупе с представителями новых светских профессий: таких как правоведение и журналистика, которые решили возродить империю посредством революции, поскольку собственные вялые попытки самой империи провести модернизацию, не ранее как в 1870г., не увенчались успехом. Комитет “Единение и Прогресс”, более известный под названием “Младотурки” (основан в 1890 г.), который захватил власть в 1908 г. на волне Русской революции, был нацелен на возрождение всеосманского патриотизма, который стер бы этнические, лингвистические и религиозные различия на основе светских идеалов (Французского) Просвещения XVIII века. Интерпретация Просвещения, идеи которого, в основном, они отстаивали, основывалась на позитивизме Огюста Конта, который объединил страстную веру в науку и неизбежную модернизацию со светским эквивалентом религии, недемократическим прогрессом (“порядок и прогресс” — таков был лозунг позитивистов) и планируемых специальным управлением, осуществляемым сверху. По объективным причинам эта идеология была обращена к мелким реформаторским элитам, находящимся у власти в отсталых, традиционалистских странах, которые они пытались силой втащить в XX век. Вероятно, она никогда не была столь влиятельна, как в конце XIX века в неевропейских странах.

В этом, как и в других отношениях, турецкая революция 1908 г. провалилась. Несомненно, она ускорила распад того, что оста- лось от Турецкой империи, при этом обременяя государство классической либеральной конституцией, многопартийной парламентской системой и всем остальным, что обычно для буржуазных стран, в которых правительства особенно и не были предназначены для того, чтобы много править, поскольку все общественные деяния находились под незримым контролем динамичной и саморегулируемой капиталистической экономики. И тот факт, что режим младотурок также продлил экономическую и военную приверженность империи к Германии, вместе с которой Турция попала в число проигравших в первой мировой войне, оказалось для них фатальной. Таким образом, турецкая модернизация переориентировалась с либерально-парламентского направления на военно-диктаторское, а основные надежды были перенесены со светско-имперской политической благонадежности на приверженность чисто турецкому национализму. Неспособная более игнорировать предпочтения отдельных групп населения или активно воздействовать на не турецкие общины, Турция после 1915 года вынуждена была сделать выбор в пользу этнически однородного государства,  что подразумевало насильственную ассимиляцию тех греков, армян, курдов и других народов, которые не были еще ни выселены, ни подвергнуты геноциду. Этнолингвистический турецкий национализм даже допускал имперские мечтания на светской националистической основе, поскольку большая часть Западной и Центральной Азии, главным образом в России, была заселена народами, говорящими на различных тюркских языках, и которым Турцией была уготована судьба объединиться в единый “Пантюркский” союз.

Таким образом, внутри движения младотурок баланс сил распределялся между транснациональными реформаторами-западниками и реформаторами-западниками с этническим, или даже расистским, уклоном, такими, как национальный поэт и идеолог Зиа Гекалп (1876—1924 гг.). Подлинная Турецкая революция, начавшаяся с фактического упразднения империи как таковой, произошла в этих условиях после 1918 г., но ее содержание было заявлено уже в установках движения младотурок. В отличие от Персии и Китая, Турция не только не ликвидировала старый режим, но очень скоро приступила к строительству нового. Турецкая революция заложила, возможно, первый из современных реформаторских режимов третьего мира: страстно приверженный прогрессу и просвещению в противовес традиции, “развитию” и своего рода популизму, неотягощенному либеральными разглагольствованиями. Отсутствие революционного среднего класса, и вообще любого другого революционного класса, были призваны компенсировать интеллигенты и, особенно после войны, военные. Их лидер, Кемаль Ататюрк, суровый и преуспевающий генерал, осуществил реформаторскую программу младотурок без колебаний: была провозглашена республика, упразднен статус ислама в качестве государственной религии, арабский алфавит был заменен латинским, женщинам разрешили снять паранджу и посещать школу, турецких мужчин, при необходимости с помощью силы, переодевали в котелки или другие западные головные уборы вместо тюрбанов. Слабость Турецкой революции, особенно в экономике, заключалась в ее неспособности охватить широкие массы крестьянства или изменить структуру аграрного сектора. Тем не менее историческое значение данной революции было велико, хотя и недостаточно признано историками, чье внимание концентрировалось до 1914 года на непосредственных международных последствиях Турецкой революции: распаде империи и его влиянии на возникновение первой мировой войны, а после 1917 года — на величайшей Русской революции. По объективным причинам это событие затмило собой обстоятельства современной турецкой истории.

V

Еще более недооцененная революция нашего времени началась в Мексике в 1910 г. Она не привлекла большого внимания за пределами Соединенных Штатов, отчасти из-за того, что в дипломатическом плане Центральная Америка являла собой исключительно задворки Вашингтона (“Бедная Мексика, — воскликнул как-то один ее свергнутый диктатор, — ты так далека от бога, и так близка к США!”), а также потому, что значение революции было достаточно неоднозначным. Казалось, не существует совершенно очевидного различия между этой и 114 прочими насильственными сменами правительств в Латинской Америке XIX века, которые все еще составляют крупнейший пласт событий, известных как революция. Более того: ко времени проявления Мексиканской революции в качестве значительного социального переворота, первого такого рода в крестьянской стране третьего мира, ей тоже было суждено остаться в тени событий в России.

И все же Мексиканская революция — событие важное, т. к. она родилась непосредственно из противоречий внутри общественных групп империи и была первой из великих революций в колониальном и зависимом мире, в которой трудящиеся массы сыграли ведущую роль, поскольку, хотя антиимпериалистические и то, что позднее стало называться колониальные освободительные движения несомненно набирали силу внутри старых и новых колониальных империй метрополий, они все же вряд ли могли серьезно угрожать имперскому правлению.

В общем, колониальными империями управляли с той же легкостью, с какой их заполучили — за исключением тех горных районов боевых действий, в таких странах как Афганистан, Марокко и Эфиопия, которые все еще сопротивлялись иностранным завоевателям. “Местные выступления” подавлялись без особого труда, хотя иногда — как в случае с гереро в немецкой юго-западной Африке (нынешней Намибии) — с чрезмерной жестокостью. Антиколониальные или автономистские движения несомненно начинали проявляться в более развитых в социально-политическом отношении колониях: но обычно не добивались того единства между образованным западническим меньшинством и ксенофобскими сторонниками древней традиции, которое бы позволило им стать реальной политической силой. Обе группы не доверяли друг другу по объективным причинам на радость колониальным властям. Во французском Алжире сопротивление концентрировалось в среде мусульманского духовенства, которое уже находилось в процессе становления, в то время как светские “эволюционисты” пытались стать французами-республиканцами левого толка. В протекторате Тунис оно концентрировалось в кругах образованных западников, уже сформировавших партию, требующую конституцию (Дестур) и явившуюся прародительницей партии Нео-Дестур, лидер которой, Хабиб Бургиба, стал главой независимого Туниса в 1954 г.

Из великих колониальных держав лишь старейшая и величайшая Британия имела серьезные предчувствия временности своего статуса. Она неохотно признала фактическую независимость колоний белых поселенцев (называемых с 1907 г. “доминионами”). Поскольку этому никто не сопротивлялся, проблем было ждать неоткуда, даже в Южной Африке, где буры, недавно аннексированные после поражения в тяжелой войне, казалось, были умиротворены великодушным либеральным соглашением, а также совместным выступлением британцев и белых буров против небольшого большинства. Достаточно перечитать “Путь в Индию” Е. М. Форстера, чтобы понять, почему уже возникло автономистское движение. Его главная организация — Индийский Национальный Конгресс (основан в 1885 г.), которой предстояло стать партией национального освобождения, первоначально отражала и недовольство среднего класса, и попытку интеллигентных британских чиновников типа Аллана Октавиана Хьюма (который фактически и основал организацию) сгладить волнения путем признания достойного протеста. Однако к началу двадцатого столетия Конгресс начал все больше избегать британской опеки, отчасти благодаря влиянию явно неполитической идеологии теософии. Будучи поклонниками восточного мистицизма, западные адепты этой философии были склонны сочувствовать Индии, а некоторые, подобно экс-мирянке и экс-социалистке воинственной Анни Безант, не имели никаких сложностей с превращением в поборников индийского национализма. Образованные индийцы и, несомненно, цейлонцы естественно почитали за благо западное признание своих собственных культурных ценностей. Однако Конгресс, хотя и являясь растущей силой, кстати будучи при этом строго светским и прозападным движением, оставался элитной организацией. Тем не менее на западе Индии уже развернулась агитация, направленная на мобилизацию полу-грамотных масс с упором на традиционную религию. Бал Гангхадар Тилак (1856—1920 гг.) не без общественного успеха защищал священных коров индуизма от внешней угрозы.

Более того, к началу XX в. сложилось еще два очага индийской народной агитации. Индийская эмиграция в Южной Африке начала сплачиваться против расизма в этом регионе, а главным представителем ее успешного движения массового сопротивления, построенного на принципах пассивности и ненасилия, как мы видим, был молодой адвокат Гуджерати, которому по возвращении в Индию в 1915 г., было суждено стать вождем, возглавившим мобилизацию индийских масс на борьбу за национальную независимость: Ганди. Он придал современному политику величайший статус почти святого. В то же время более радикальная освободительная практика складывалась в Бенгалии, с ее утонченной национальной культурой, влиятельным средним классом индусов, обширным пластом образованного, но скромно востребованного, класса ниже среднего, и ее интеллигенцией. Британский план вычленения этой обширной провинции в преимущественно мусульманский район позволил антибританской агитации развиваться огромными темпами в 1906—1909 гг. (От плана отказались.)

Бенгальское националистическое движение, располагавшееся левее Конгресса с самого начала и никогда не считавшееся вполне интегрированным в него, объединило на этом этапе религиозно-идеологическую востребованность индуизма с намеренной имитацией подходящих западных революционных движений — таких как Ирландское или движение русских народников.

Оно породило первое серьезное террористическое движение в Индии — накануне войны появились и другие в северной Индии, сформировавшиеся на базе пенджабских эмигрантов, вернувшихся из Америки (партия Гхадр) — и к 1905 г. представляла серьезную проблему для полиции. Более того, первые индийские коммунисты (например, М. Н. Рой (1887—1954)), вышли из рядов бенгальского террористического движения во время войны. В то время, как британский контроль над Индией оставался достаточно жестким, для многих разумных чиновников стала очевидной неизбежность своего рода перехода, пусть и постепенного, к некой более умеренной степени автономии. Несомненно, первое из подобных предложений должно было прозвучать из Лондона во время войны.

Где глобальная система империализма была наиболее уязвима, так это в мрачной зоне скорее неформальной, чем формальной, империи, или в системе, которая после второй мировой войны будет названа “неоколониализмом”. Мексика несомненно была страной экономически и политически зависимой от своего великого соседа, но чисто технически это было независимое суверенное государство со своими институтами и политическими решениями. Это было государство, скорее напоминающее Персию, чем колонию подобную Индии. Более того, экономический империализм не был так уж неприемлем для ее национальных правящих классов, поскольку являл собой потенциально модернизирующую силу. По всей Латинской Америке землевладельцы, торговцы, предприниматели и интеллигенция, составлявшие основу местных правящих классов и групп, мечтали лишь о достижении такого уровня прогресса, который дал бы их странам, в их глазах столь отсталым, немощным, не пользующимся уважением и прозябающим на окраинах западной цивилизации, неотъемлемой частью которой они себя видели, шанс исполнить свое историческое предназначение. Прогресс означал Великобританию, Францию и, все в большей степени, США. Правящие классы Мексики, особенно на севере, где влияние соседней американской экономики было в высшей степени сильно, не имели ничего против собственной интеграции в мировой рынок и, таким образом, в мир прогресса и науки, презирая при этом беспардонную грубость “гринго” (американских бизнесменов и политиков). Фактически после революции сформировалась группа “Сонора”, составленная из лидеров экономически наиболее честолюбивого аграрного среднего класса этого самого северного мексиканского штата, группа, ставшая самой решительной политической силой в стране. С другой стороны, огромным препятствием на пути модернизации была обширная масса сельского населения, инертного и бесстрастного, частично или полностью индейского или черного, погрязшего в невежестве, скованного традициями и пред- рассудками. Бывали моменты, когда правящие круги и интеллигенция в Латинской Америке, как и в Японии, просто теряли веру в собственный народ. Под влиянием повсеместного расизма в буржуазном мире (см. “Век Капитала”, глава 14, II) они мечтали о биологической трансформации своего населения, позволившей бы приспособить его к прогрессу: за счет массовой иммиграции европейцев в Бразилию и на южную оконечность Южной Америки, а также за счет смешанных браков с белыми в Японии.

Правители Мексики не были в особом восторге от перспективы массовой иммиграции белых, большую часть которых наверняка составляли бы североамериканцы, а их борьба за независимость уже была узаконена в апелляции к независимому и, в основном, выдуманному доиспанскому прошлому, отождествляемому с ацтеками. Мексиканская модернизация, таким образом, оставляла другим биологические мечтания, а делала упор непосредственно на прибыльность, науку и прогресс в качестве связующего звена между иностранными инвестициями и философией Огюста Конта. Группа так называемых спентификос сосредоточилась исключительно на этих вопросах. Ее неоспоримым лидером и политическим руководителем страны с 1870-х гг., т. е. в течение всего периода после великого скачка мировой империалистической экономики, был президент Порфирио Диас (1830— 1915). Несомненно, экономическое развитие Мексики за годы его президентства было впечатляющим, не говоря уже о благосостоянии, которого многие мексиканцы добились на волне общего подъема экономики, особенно те, кому удалось переиграть конкурирующие группы европейских предпринимателей (таких как “Бритиш Ойл” и строительного магната Уитмена Пирсона) в их борьбе друг с другом и все еще наиболее влиятельными североамериканцами.

Затем стабильности режимов, уместившихся от Рио-Гранде до Панамы, стала угрожать утрата Вашингтоном доброй воли, проводившим воинственно империалистический курс и придерживавшимся того взгляда, “что Мексика отныне представляет не что иное, как доминион американской экономики”. Попытки Диаса сохранить независимость своей страны путем стравливания европейского и североамериканского капитала не снискали ему особой популярности к северу от границы. Страна была слишком велика для военной интервенции, которую США охотно применяли по отношению к более мелким государствам Центральной Америки в то время, но к 1910г. Вашингтон уже не был склонен препятствовать доброжелателям, подобным “Стандард Ойл”, раздраженной британским влиянием в одной из ведущих нефтедобывающих стран, которые могли бы посодействовать свержению Диаса. Нет никакого сомнения в том, что мексиканским революционерам была оказана существенная помощь из-за дружественной северной границы, а позиция Диаса становилась все более уязвимой, поскольку после прихода к власти в качестве военного лидера он позволил довести армию до развала, т. к. он справедливо полагал, что военные перевороты представляли гораздо большую опасность, чем народные восстания. Ему не повезло в том, что он оказался перед лицом грандиозной вооруженной народной революции, которую его армия, в отличие от большинства латиноамериканских сил, была не в состоянии подавить.

То, что он оказался перед лицом революции, как раз и явилось следствием тех поразительных экономических преобразований, которые он так успешно осуществлял. Режим благоприятствовал предприимчивым, латифундистам (асендадос), тем более, что глобальный бум и значительное расширение сети железных дорог превратили прежде недоступные земельные участки в потенциальные “острова сокровищ”. Свободные деревенские общины, главным образом в центре и на юге страны, сохраненные по указу испанского двора и окрепшие за первые поколения независимости, систематически лишались своих земель. Им было суждено стать стержнем аграрной революции, которая обрела своего лидера и глашатая в лице Эмильяно Санаты (1879—1919). Два из тех районов, в которых крестьянские волнения были наиболее интенсивными, — штаты Морелос и Гуэрреро, находились в непосредственной близости к столице, и, таким образом, были в состоянии влиять на события в стране.

Вторая зона волнений находилась на севере, который быстро превращался (особенно после поражения индейского племени Апачей) из индейского пограничного района в экономически динамично развивающийся приграничный район, живущий во взаимовыгодном симбиозе с соседними районами США. Здесь находилась масса потенциально недовольных мятежников из бывших общин жителей пограничной полосы, сражающихся индейцев, ныне лишенных своих земель, индейцев племени Якуи, возмущенных собственным поражением, представителей нового и растущего среднего класса, и значительное число свободных и уверенных в себе мужчин, часто с собственными ружьями и лошадьми, которых можно было встретить в пустой фермерской и шахтерской деревне. Типичным их представителем был Панчо Вилья, бандит, угонщик скота, а впоследствии — революционный генерал. Существовали также и группы мощных и богатых латифундистов, таких, как Мадерос — возможно, богатейшая семья в Мексике, — которые соперничали за контроль над своими штатами с центральным правительством или его союзниками из числа местных хасендадос.

Многие из этих потенциально оппозиционных групп немало получили за время Порфирианской политики иностранных инвестиций и экономического роста. Что сделало их оппозиционными, или, точнее, что превратило рутинную политическую борьбу за преобразование или возможную отставку президента Диаса в революцию, так это, вероятно, все возрастающая интеграция мексиканской экономики в мировую (а точнее американскую) экономику. Случилось так, что спад в американской экономике 1907— 1908 гг. оказал катастрофическое влияние на Мексику: он непосредственно привел к краху собственных рынков Мексики и финансовому давлению на мексиканские предприятия, опосредованно в виде потока мексиканских рабочих без гроша в кармане, возвращавшихся домой после потери своих рабочих мест в США. Современный и древний кризис совпали: циклический спад и погибший урожай со взлетом цен на продукты питания выше черты бедности.

Именно в этих условиях выборная кампания превратилась в землетрясение. Диас, ошибочно разрешив оппозиции проведение открытой предвыборной кампании, легко “выиграл” выборы у своего основного оппонента — Франциско Мадеро, но заурядный бунт проигравшего кандидата превратился, ко всеобщему удивлению, в социальный и политический взрыв в северном приграничье и восставшем крестьянском центре, вышел из-под какого-либо контроля. Диас был низвергнут. Власть перешла к Мадеро, который вскоре был убит в результате покушения. США искали, но так и не нашли среди оппозиционных генералов и политиков фигуру в равной степени сговорчивую и продажную, и способную установить прочный режим. Сапата перераспределил землю в пользу своих сторонников среди крестьян на юге, Виллья экспроприировал поместья на севере, когда подошло время расплатиться со своей революционной армией, и заявил, как выходец из бедных слоев, что позаботится о себе сам. К 1914 г. ни у кого не было ни малейшего представления о том, что же произойдет в Мексике, но не могло быть и ни малейшего сомнения в том, что страну сотрясает социальная революция. Контуры постреволюционной Мексики так и не прояснились вплоть до 1930-х годов.

VI

Среди историков существует мнение о том, что Россия, будучи примером самой быстро развивающейся экономики в конце XIX века, могла бы продолжить поступательное и эволюционное движение в сторону процветающего либерального общества, если бы это движение не было бы прервано революцией, которой в свою очередь можно было избежать, если бы не первая мировая война. Ни одна из возможных перспектив развития не удивила бы современников больше, чем эта. Если и существовало государство, в котором революция считалась не только желательной, но и неизбежной, так это империя царей. Гигантская, громоздкая и неэффективная, экономически и технологически отсталая, населенная 126 млн людей (1897), из которых 80% были крестьянами, а 1 % — наследными дворянами, она была организована в таком виде, что представлялась всем образованным европейцам доисторической к концу XIX века, — в виде забюрократизированного самодержавия. Сам этот факт делал революцию единственным способом изменить государственную политику не иначе, чем взяв царя за ушко и приведя государственную машину в действие сверху: первое вряд ли было доступно многим и не обязательно подразумевало второе. Поскольку необходимость перемен того или иного рода ощущалась повсеместно, буквально каждый — от тех, кого на западе сочли бы за умеренных консерваторов, до крайне левых — просто обязаны были стать революционерами. Вопрос заключался лишь в том, какого типа революционерами.

Царским правительствам со времен Крымской войны (1854— 1856) было известно, что статус России в качестве великой державы не может более мирно покоиться лишь на признании ее размеров, значительного населения и, как следствие, ее многочисленных, но допотопных вооруженных сил. Она нуждалась в модернизации. Отмена крепостного права в 1861 г. -- Россия, наряду с Румынией, была последним оплотом крепостного хозяйства в Европе — имела целью втащить российское сельское хозяйство в девятнадцатый век, но она не дала ни сносного крестьянства, ни модернизированного сельского хозяйства. Средний урожай зерновых в Европейской России (1898—1902) составлял чуть меньше 9 бушелей с акра в сравнении с примерно 14 бушелями в США и 35,4 — в Британии. И тем не менее включение обширных территорий страны в производство зерна на экспорт превратило Россию в одного из крупнейших поставщиков зернового хлеба в мире.

Урожай зерновых (за вычетом семян, использованных для посева) вырос на 160% за период между началом 1860-х годов и началом 1900-х годов, объемы экспорта возросли в 5—6 раз, но при этом российские крестьяне попали в жесткую зависимость от уровня цен на мировом рынке, который (по пшенице) понизился почти наполовину во время мирового аграрного кризиса.

Поскольку крестьян, как объединенной силы, не было ни видно, ни слышно за пределами своих деревень, недовольство почти 100 млн из них было очень легко проигнорировать, хотя голод 1891 года и привлек к себе внимание. И все-таки это недовольство не просто усугублялось бедностью, обезземелением, высокими пошлинами и низкими ценами на зерно, но проявлялось в значимых формах потенциальной организованности через коллективные деревенские коммуны, чье положение в качестве официально признанных институтов, как это ни парадоксально, улучшилось с освобождением крепостных и еще более усилилось в 1880-х гг., когда некоторые бюрократы рассматривали общину как бесценный оплот традиционалистской благонадежности против социальных революционеров. Другие, основываясь на противоположных идеологических воззрениях экономического либерализма, настаивали на быстрой ликвидации общин и передаче общинных земель в частную собственность. Аналогичные споры разделили и революционеров. Народники (см. “Век Капитала”, гл. 9) или популисты — надо заметить, при неопределенной и колеблющейся поддержке самого Маркса, считали, что революционная крестьянская община могла бы послужить основой для непосредственной социалистической трансформации России, минуя ужасы капиталистического развития; русские марксисты уже не считали это возможным, т. к. община была расколота на два враждебных лагеря — буржуазию и пролетариат. Обе стороны в этих спорах ссылались на важность крестьянских общин, которым принадлежало 80% земель в пятидесяти губерниях Европейской России на правах общинной собственности, — земель, подлежащих периодическому перераспределению по усмотрению общины. Община, несомненно, распадалась в более коммерциализированных южных регионах, но медленнее, чем полагали марксисты: на севере и в центре она повсеместно оставалась прочной. Там, где она оставалась сильной, это было сообщество, озвучивающее всеобщее согласие в деревне по вопросу о революции, а также в иных обстоятельствах, о царе и Святой Руси.

Там где она разрушалась, большинство крестьян сплачивалось для ее решительной защиты. По сути дела, и к счастью для революции, “классовая борьба в деревне”, предсказанная марксистами, зашла не так далеко, чтобы реально угрожать появлению массового движения всего крестьянства, богатого и бедного, против помещиков и государства.

Независимо от взглядов, почти все участники общественной жизни России соглашались, что царское правительство провалило аграрную реформу и игнорировало нужды крестьян. Фактически оно усугубило их недовольство как раз в то время, когда оно и так достигло своего апогея, за счет перераспределения средств сельского населения в пользу широкомасштабной индустриализации в 1890-х гг. при поддержке государства. Поскольку сельское население составляло основной массив российских налогоплательщиков, то высокие налоги, вкупе с высокими протекционистскими тарифами и огромными объемами импорта капиталов, играли существенную роль в повышении мощи царской России с помощью экономической модернизации. Результаты, достигнутые за счет объединения частного и государственного капитализма, были впечатляющими. За период между 1890 и 1904 годами протяженность железных дорог удвоилась (частично за счет строительства Транссибирской магистрали), а выпуск угля, железа и стали вырос в два раза за последнее пятилетие века. Нообратной стороной медали было то, что царская Россия оказалась перед лицом быстрого роста промышленного пролетариата, сконцентрированного, как правило, на крупных промышленных комплексах в нескольких ведущих центрах, и, как следствие, перед лицом набирающего силу рабочего движения, стремящегося конечно же к социальной революции.

Третьим итогом ускоренной индустриализации явилось ее непропорциональное развитие в регионах на западной и южной окраинах империи -— в Польше, на Украине и в Азербайджане (нефтяная промышленность). Усиливались социальные и национальные конфликты, особенно по мере того, как царское правительство попыталось укрепить свое политическое положение за счет систематической политики русификации, начиная с 1880-х годов. Как мы уже видели, комбинация социального и национального недовольства проявляется в том факте, что среди многочисленных, а возможно, в большинстве, политически мобилизованных этнических меньшинств в царской империи, разновидность нового социал-демократического (марксистского) движения фактически оформились в “национальные” партии. То, что грузин (Сталин), стал правителем революционной России — не меньшая историческая случайность, чем то, что правителем революционной Франции стал корсиканец (Наполеон).

Все европейские либералы, начиная с 1830 г., сочувствовали, дворянскому в своей основе, национально-освободительному движению Польши в его борьбе против царского правительства, которое оккупировало большую часть и без того разделенной страны, хотя с момента подавления восстания 1863 года революционный национализм здесь был не слишком заметен. А начиная с 1870 года они свыклись и поддержали новую идею о надвигающейся революции в самом сердце империи, управляемой “самодержцем всея Руси”, и потому, что сам царизм выказывал признаки внутренней и внешней слабости, и потому, что появилось заметное революционное движение, первоначально черпавшее кадры почти исключительно из рядов т. н. “интеллигенции”: сыновей и, в беспрецедентно высокой степени, дочерей дворян, среднего и других образованных слоев, в т. ч., впервые в истории, значительной части евреев. Их первое поколение составили, главным образом, народники (популисты), с надеждой взиравшие на крестьян, которые в свою очередь их совершенно не замечали. Зато они преуспели в террористической деятельности, осуществляемой мелкими группами, и в 1881 г. им удалось покушение на царя Александра II. В то время как терроризм оказался неспособным существенно ослабить царизм, он придал российскому революционному движению его международный профиль и помог кристаллизовать буквально повсеместное единодушие, за исключением крайне правых, в том, что Русская революция была и необходима, и неизбежна.

Народники были разбиты и разогнаны после 1881 года, хотя и возродились в виде “Социал-Революционной” партии в начале 1900-х годов, но к этому времени крестьяне были готовы к ним прислушаться. Им было суждено стать главной крестьянской партией левого толка, хотя было восстановлено и террористическое крыло, которое на этот раз было наводнено тайными агентами полиции. Как и все замышлявшие Русскую революцию, они были прилежными учениками подходящих западных теорий, особенно самого яркого и, благодаря Первому Интернационалу, выдающегося теоретика социальной революции, Карла Маркса. В России даже люди, которые за ее пределами были бы либералами, являлись до 1900 года марксистами, наделенными неправдоподобными идеями западных либеральных решений, поскольку марксизм по крайней мере предсказал фазу капиталистического развития на пути его свержения пролетариатом.

Не удивительно, что революционные движения, выросшие на руинах популизма 1870-х годов, были марксистскими, хотя они и не были организованы в Российскую Социал-Демократическую партию, а скорее — в некий комплекс соперничающих, а иногда и сотрудничающих, социал-демократических организаций под общей крышей Интернационала — вплоть до конца 1890-х годов. К тому времени идея о партии на базе промышленного пролетариата обрела реальную основу, хотя наибольшую массовую поддержку социал-демократы того времени все еще находили в среде полунищих кустарей и надомных рабочих в северной части черты оседлости, оплоте еврейского Бунда (1897). Обычно особое внимание обращают на становление особой группы революционеров-марксистов, которая впоследствии заняла доминирующие позиции, а именно — группы Ленина (В. И. Ульянов, 1870—1924 гг.), брат которого был казнен за участие в покушении на царя. Следует не забывать о трех существенных моментах, помимо того факта, что Ленин обладал гениальной способностью соединения революционной теории и практики. Большевики представляли собой лишь одно из многих направлений внутри и вокруг российской социал-демократии (которая в свою очередь отличалась от других национальных социалистических партий империи). В сущности, они оформились в самостоятельную партию лишь к 1912 г., когда они в действительности приобрели большинство в рядах организованного рабочего класса. В-третьих, с точки зрения зарубежных социалистов и, возможно, простых русских рабочих, различия между разного рода социалистами были не вполне понятны или казались второстепенными, но все они в равной степени заслуживали поддержки и симпатии, как враги царизма. Главное отличие большевиков заключалось в том, что соратники Ленина были лучше организованы, более эффективны и надежны.

То, что социально-политическое напряжение становилось все более сильным и опасным, стало для царских правительств очевидным, хотя крестьянские волнения несколько стихли на ряд десятилетий после отмены крепостного права.

Царизм не только не препятствовал, но порой и поощрял массовый антисемитизм, для которого существовала благодатная почва, как показала волна погромов после 1881 года, хотя и без особого энтузиазма прокатившаяся в Великороссии в отличие от Украины и Прибалтики, где была сосредоточена основная масса еврейского населения. Ввиду возрастающей дискриминации, евреев все больше привлекали идеи революционных движений. С другой стороны, режим, зная о потенциальной опасности социализма, манипулировал трудовым законодательством и даже организовал контрпрофсоюзы под прикрытием полиции в начале 1900-х годов, которые стали настоящими профсоюзами. Именно кровавое подавление демонстрации, организованной этими кругами, приблизило революцию 1905 года. Однако начиная с 1900 года становится все более очевидным, что социальная напряженность быстро нарастает. Крестьянские волнения, долгое время носившие вялый характер, явно стали нарастать, начиная где-то с 1902 года, в то самое время, когда и рабочие организовали всеобщие забастовки в Ростове-на-Дону, Одессе и Баку (1902—1903).

Непрочным режимам частенько рекомендуют избегать авантюрной внешней политики. Царская Россия просто погрязла в ней, хотя и в качестве великой державы (пусть и на глиняных ногах), которая настаивала, как ей это виделось, на подобающей ей роли в империалистических авантюрах. Местом приложения своих амбиций она избрала Дальний Восток — Транссибирская магистраль как раз и была построена для проникновения в этот регион. Здесь русская экспансия натолкнулась на экспансию японскую — и все в ущерб Китаю. Как и бывает в подобных империалистических коллизиях, темные и, надо полагать, выгодные сделки сомнительных дельцов лишь усугубляли общую картину. Несчастный Китай вел войну с Японией, а Русской империи было суждено стать первой в двадцатом веке страной, испытавшей на себе всю прелесть недооценки этого грозного государства. Русско-японская война 1904—1905 годов, в которой было убито 84 000 и ранено 143 000 японцев, закончилась быстрым и унизительным поражением России, подтвердившим слабость царизма. Даже либералы из рядов среднего класса, начавшие организовываться как политическая оппозиция с 1900 года, решались на проведение массовых демонстраций. Царь, осознавая то, что вал революции нарастает, ускорил мирные переговоры. Революция разразилась в январе 1905 года до их завершения.

По словам Ленина, революция 1905 года была и буржуазной революцией, совершенной “посредством пролетариата”. “Посредством пролетариата” — пожалуй, слишком сильно сказано, но именно массовые стачки рабочих в столице и стачки солидарности в большинстве промышленных городов империи вызвали уступки правительства и позднее послужили толчком к дарованию некоего подобия конституции 17 октября. Более того, именно рабочие, несомненно с деревенским прошлым, немедленно сорганизовались в “Советы”, среди которых был организован Санкт- Петербургский Совет рабочих депутатов 13 октября, выступивший не просто в роли парламента рабочих, но на короткий пери- од — в роли наиболее эффективной и реальной властной структуры в столице. Социалистические партии быстро признали важность таких собраний, и некоторые из этих партий сыграли существенную роль в их работе — например, молодой Л. Д. Троцкий (1879—1940) в Санкт-Петербурге. Решающим фактором, наряду с участием рабочих, сконцентрированных в столице и других политических центрах, как и в 1917 г., был взрыв крестьянских восстаний огромных масштабов в черноземном районе, Поволжье, на Украине, а также развал вооруженных сил, усугубленный восстанием на броненосце “Потемкин”, которое сломило хребет царского сопротивления. Не менее важной была и одновременная мобилизация революционных сил сопротивления среди нацменьшинств. “Буржуазный” характер революции мог быть и был принят, как нечто само собой разумеющееся. Не только средние классы единодушно поддержали революцию, и не толь ко студенты (в отличие от октября 1917г.) повсеместно поднялись на борьбу, но ее приняли, почти без разногласий, и либералы и марксисты, согласившись с тем, что революция в случае успеха могла привести исключительно к установлению западной буржуазной парламентской системы со свойственными ей гражданскими и политическими свободами, в рамках которой проходили бы последующие этапы Марксовой классовой борьбы. Коротко говоря, сложилось единое мнение о том, что строительство социализма не стоит в повестке дня текущей революционной ситуации только из-за большой отсталости России. Ни экономически, ни социально она не была готова к социализму.

По этому пункту наблюдалось единство мнений, за исключением социалистов-революционеров, которые все еще вынашивали мечты в отношении все более невероятной перспективы трансформации крестьянских общин в социалистические ячейки — перспективы, как это ни парадоксально, реализованной лишь в палестинских кибуцах, созданных самыми нетипичными мужиками в мире — социалистическо - националистическим городским еврейством, представители которого эмигрировали в землю обетованную из России после поражения революции 1905 года.

И все-таки Ленин, так же как и царские власти, ясно понимал, что либеральная, и любая другая, буржуазия слишком слаба численно и политически, чтобы взять власть из царских рук, так же как и российское частное капиталистическое предприятие было слишком немощным, чтобы модернизировать страну без иностранного предпринимательства и государственной инициативы. Даже в самый разгар революции власти решились лишь на скромные политические уступки даже по меркам буржуазно- либеральной конституции — парламент (Дума), избираемый не- прямым голосованием и с ограниченными полномочиями в сфере финансов и их полным отсутствием в отношении правительства и “фундаментальных законов”, и в 1907 г., когда волна революции пошла на убыль, а махинации с избирательным правом так и не позволили сформировать достаточно безвредную Думу, большая часть конституции была отменена. Возврата к самодержавию уже быть не могло, но на практике царизм самоутвердился еще больше.

Но он мог быть и свергнут, что доказал 1905 г. Новизна ленинской позиции в противовес его основным оппонентам, меньшевикам, состояла в том, что при всей слабости или отсутствии буржуазии, буржуазную революцию следовало совершать без участия буржуазии. Ее необходимо осуществить рабочему классу, организованному и направляемому дисциплинированной авангардной партией профессиональных революционеров, что явилось выдающимся вкладом Ленина в политику XX века, при опоре на безземельное крестьянство, чей политический вес в России был решающим и чей революционный потенциал был так ярко продемонстрирован. Такова в общем была ленинская позиция вплоть до 1917 года. Идея о том, что рабочие в отсутствие буржуазии могли бы и сами взять власть в свои руки и перейти непосредственно к следующему этапу социальной революции (“парламентская революция”), всплыла на короткое время в ходе революции — хотя бы для того только, чтобы подтолкнуть пролетарскую революцию на западе, без чего долгосрочные перспективы российского социалистического режима были ничтожны. Ленин рассматривал такой вариант, но все же отверг его как неосуществимый.

Ленинский план основывался на росте численности рабочего класса, на сохранении крестьянства в качестве революционной силы — и, конечно же, на мобилизации, союзе или, по крайней мере, нейтрализации сил национального освобождения, находившихся в революционном активе постольку, поскольку они являлись врагами царизма (отсюда настойчивое требование Ленина на праве на самоопределение, даже выходе из состава России, хотя большевики были организованы как единая всероссийская национальная партия). Наблюдался очевидный рост пролетариата по мере того, как Россия вошла в очередную полосу широкомасштабной индустриализации в годы, предшествовавшие 1914; молодые выходцы из села устремляясь в Москву и Санкт-Петербург, следовали скорее за радикальными большевиками, чем за умеренными меньшевиками, не говоря уже о жалких провинциальных поселениях, полных дыма, угля, железа, текстиля и грязи — в Донбассе, на Урале, в Иваново — которые всегда были склонны к большевизму. После нескольких лет деморализации, последовавшей после поражения революции 1905 года, снова поднялась новая огромная волна пролетарского недовольства после 1912 года, усугубленная расстрелом 200 бастующих рабочих на отдаленных Сибирских золотых приисках (принадлежащих британцам) на реке Лена.

Но могли ли крестьяне сохранить свою революционность? Реакция царского правительства на 1905 год, при способном и решительном министре Столыпине, заключалась в попытке создать значительную и консервативную массу крестьян, с одновременным повышением производительности сельскохозяйственного производства. Крестьянской общине предстояло систематическое разделение на частные наделы в пользу класса хозяйствен- но мыслящих предприимчивых крестьян — “кулаков”. Если бы ставка Столыпина на “сильных и трезвомыслящих” оправдала себя, социальная поляризация между деревенскими богачами и безземельной беднотой, классовое расслоение на селе, о котором говорил Ленин, действительно имели бы место; но, столкнувшись с реальностью такой перспективы, он признал со свойственным ему чутьем на политические реалии, что все это не будет работать на дело революции. Могли ли законодательные инициативы Столыпина достичь ожидаемого политического результата, нам неизвестно. Они легли на благодатную почву в более деловитых южных губерниях, особенно на Украине, но на остальной территории не пользовались такой поддержкой. Однако, поскольку сам Столыпин был выведен из царского правительства в 1911 г. и вскоре застрелен, а сама империя имела лишь восемь лет передышки с 1906 г., вопрос носит совершенно отвлеченный характер.

Очевидно, что поражение революции 1905 года ни породило потенциальной “буржуазной” альтернативы царизму, ни предоставило ему достаточной отсрочки. К 1912—1914 годам страна была снова охвачена общественными волнениями. Вновь назревала революционная ситуация, в чем был убежден Ленин. К лету 1914 года все, что ее сдерживало, были стойкость и глубокая преданность царской бюрократии, полиции и вооруженных сил, которые, в отличие от 1904—1905 годов, не были ни деморализованы, ни связаны какими-либо иными ограничениями; и, возможно, пассивность русской интеллигенции среднего класса, которая, будучи деморализована поражением 1905 года, большей частью отказалась от политического радикализма в пользу иррационализма и культурного авангарда. Как и во многих других европейских государствах, развивавшаяся война ослабила накопившееся социально-политическое напряжение. Когда война началась, стало совершенно ясно, что царизм был обречен. В 1917 г. он рухнул.

К 1918 г. революция стряхнула с глобуса все древние империи от границ Германии до Китайских морей. Как показали Мексиканская революция, египетские восстания и индийское национальное движение, революция разрушала новые империи, формальные и неформальные. Однако нигде ее итоги не были ясными, а значение искр, мерцающих в ленинском “горючем материале мировой политики”, было легко недооценить. Все еще не было ясно, что Русская революция породит коммунистический режим, первый в истории, и станет центральным событием мировой политики XX века, как Французская революция стала центральным событием политики века XIX.

Очевидно, что из всех потрясений зоны глобальных социальных катастроф, Русская революция явилась величайшим международным событием, ибо даже незавершенная и промежуточная схватка 1905—1906 годов имела роковые последствия. Она ускорила свершение Персидской и Турецкой революций, вероятно, и Китайской, а за счет подталкивания австрийского императора к введению всеобщего избирательного права, она трансформировала и сделала еще более неустойчивой неблагополучную политику Габсбургской империи. Поскольку Россия была “великой державой”, одним из пяти столпов евроцентристской международной системы, и принимая во внимание только внутреннюю территорию, крупнейшей, многочисленной и богатой ресурсами страной, социальная революция в такой стране просто обязана была иметь долгосрочные глобальные последствия по тем же причинам, что и, наряду с бесчисленными революциями конца XVIII века, имела Французская революция — в то время самое значительное международное событие.

Но скрытые отзвуки Русской революции были еще глубже, чем революции 1789 года. Одна лишь физическая протяженность и многонациональный состав империи, протянувшейся от Тихого океана до границ Германии, означали, что последствия ее краха затронут гораздо более широкий круг стран на двух континентах, чем окраинное или изолированное государство в Европе или Азии. И тот решающий факт, что Россия одновременно относилась и к миру завоевателей, и к миру их жертв, стран развитых и отсталых, придал ее революции огромный скрытый резонанс в обоих мирах. Она являла собой одновременно и ведущую промышленную державу, и технологически средневековое крестьянское хозяйство; суверенную державу и полуколонию; общество, чьи интеллектуальные и культурные достижения не имели равных себе в самых просвещенных западных странах, и одновременно государство, чьи крестьянские дети в солдатских шинелях с изумлением разглядывали новейшую амуницию японских захватчиков. Одним словом, русская революция могла оказаться уместной одновременно и для западных лидеров рабочего движения и для революционеров Востока, в Германии и в Китае.

Царская Россия олицетворяла все противоречия мирового сообщества в Век Империи, что и привело к мировой войне, которую с нарастающей тревогой ожидала Европа и была не в силах предотвратить.

---

---

Интернет версия данной статьи находится по адресу: http://www.situation.ru/app/j_art_836.htm 

Copyright (c) Альманах "Восток"