ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ В РОССИИ 1918-1930 гг. [Левые коммунисты в России. 1918-1930-е гг.]

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ В РОССИИ 1918-1930 гг.

[Левые коммунисты в России. 1918-1930-е гг.]

(«REVUE INTERNATIONALE», № 8-9, 1977 г.)

ВВЕДЕНИЕ

Когда говорят о революционной оппозиции перерождению русской революции или Коммунистического Интернационала, обычно имеют в виду левую оппозицию, которая возглавлялась Л. Д. Троцким и другими вождями большевиков. Запоздалая и неадекватная критика перерождения теми, кто сам немало способствовал ему в свое время, принималась за альфу и омегу коммунистического сопротивления внутри России и в Коминтерне. Значительно более глубокий и серьезный анализ, проделанный «левыми коммунистами» задолго до возникновения в 1923 году троцкистской оппозиции, остается неизвестным или же к нему относятся с презрением как к бредням безумных сектантов, оторванных от «реального мира». Подобное искажение прошлого вызвано длительным влиянием контрреволюции, пришедшей на смену революционному периоду 20-х гг. Контрреволюционная буржуазия неизменно заинтересована в сокрытии или искажении истории и подлинно революционных традиций рабочего класса и его коммунистических меньшинств, потому что лишь таким образом она может надеяться завуалировать историческую природу пролетариата как класса, призванного вести человечество к царству свободы.

Этому искажению прошлого революционеры должны противопоставить изучение исторической борьбы пролетариата, не из чистого любопытства к истории как к таковой, а потому, что опыт прошлого класса вместе с его нынешней и будущей деятельностью подобен неразрывной цепи; потому, что без постижения прошлого невозможно понимание настоящего, будущего и своего места в них. Надеемся, что работа о российских левых коммунистах послужит восстановлению важной главы в истории коммунистического движения, очищенной от искажений буржуазных историографов, являются ли они академическими учеными или леваками. Но, прежде всего, мы надеемся, что она будет способствовать прояснению некоторых уроков, которые можно извлечь из борьбы, неудач и успехов российских левых, ибо урокам этим предстоит сыграть важнейшую роль в воссоздании коммунистического движения сегодня.

В РОССИИ ПРОБЛЕМА МОГЛА БЫТЬ ТОЛЬКО ПОСТАВЛЕНА…

ОНА НЕ МОГЛА БЫТЬ РЕШЕНА В РОССИИ.»

(РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ)[1]

Контрреволюция, последовавшая во всем мире за великим революционным подъемом 1917-1923 гг., породила миф о большевизме как специфическом продукте российской «отсталости» и азиатского варварства. Уцелевшие голландские и немецкие левые коммунисты, глубоко деморализованные перерождением и гибелью революции в России, скатились на полуменьшевистские позиции, сделав вывод,

что развитие России в 20-30-е гг. по буржуазному пути являлось неизбежным, ибо страна не созрела для коммунизма; большевизм определялся ими как идеология «интеллигенции», которая стремилась лишь к капиталистической модернизации России и в результате осуществила ее вместо бессильной буржуазии, совершив «буржуазную» или «государственно-капиталистическую» революцию при опоре на незрелый пролетариат.

Вся эта теория являлась полнейшей ревизией подлинно пролетарского характера русской революции и большевизма и способствовала отречению многих левых коммунистов от собственного участия в героической драме, начавшейся в октябре 1917-го. Но, как и все мифы, она содержала в себе долю истины. При том, что рабочее движение по сути своей является продуктом международных процессов, оно имеет и некоторые характерные черты, обусловленные особыми историческими и национальными факторами. Например, сегодня не случайным является тот факт, что возрождающееся коммунистическое движение получило наибольшее развитие в странах Западной Европы и почти не существует в странах Восточного блока. Причиной этого является специфика исторических процессов последних 50 лет, в частности, различие форм капиталистической контрреволюции в различных странах. Точно так же, если исследовать революционное движение в России до и после Октября, его истинный характер можно уяснить лишь в контексте международного рабочего движения, однако для понимания некоторые свойственных ему сильных и слабых сторон необходимо учитывать особые условия России.

Слабости российского революционного движения во многом являлись оборотной стороной его силы. Способность российского пролетариата быстро прийти к революционному разрешению своих проблем во многом обуславливалась характером царского режима. Авторитарный, загнивающий, неспособный создать никакого «буфера» между собой и пролетарской угрозой, царизм порождал ситуацию, когда всякое усилие, предпринимаемое пролетариатом для самозащиты, заканчивалось силовым столкновением с репрессивными силами государства. Российский пролетариат, молодой, но очень боевой и отличавшийся высокой степенью концентрации, никогда не имел ни времени, ни политических условий для развития в своей среде реформистских умонастроений, которые способствовали бы отождествлению защиты им своих непосредственных материальных интересов с обороной «отечества». Поэтому в период после 1914 года российские рабочие не были склонны поддерживать развязанную при участии царизма войну и в 1917-м сочли разрушение политического аппарата самодержавия необходимой предпосылкой движения вперед. В общем, хотя было бы неправильно механически ставить знак равенства между всем российским пролетариатом и революционными меньшинствами в нем, можно констатировать, что это преимущество рабочего класса России явилось одним из факторов, позволивших большевикам, с их неизменным осуждением войны и бескомпромиссным отстаиванием идеи разрушения буржуазной государственной машины, оказаться в авангарде мирового революционного движения и в 1914, и в 1917 годах.

Но, как мы уже отмечали, данное преимущество имело свою оборотную сторону: незрелость российского пролетариата, отсутствие у него организационных традиций, внезапность наступления революционной ситуации – все это обуславливало значительные пробелы в теоретическом арсенале его революционных меньшинств. Показательно, например, что наиболее последовательная критика реформистской практики социал-демократии и профсоюзов разрабатывалась в странах, где подобная практика получила наибольшее развитие, в частности, в Голландии и Германии. Именно там, а не в России, где пролетариат еще боролся за парламентские и профсоюзные права, революционеры впервые осознали пагубность и опасность реформистских методов. Так, деятельность Антона Паннекука и голландской группы «Трибуна» в годы, предшествующие первой мировой войне, подготовила почву для решительного отказа немецких и голландских революционеров от старой реформистской тактики после войны. То же самое можно сказать о Фракции абстенционистов под руководством Бордиги в Италии. Большевики, напротив, так никогда до конца и не поняли, что период реформистской «тактики» раз и навсегда завершился со вступлением капитализма в стадию агонии в 1914 году; по крайней мере, они не смогли полностью осознать необходимость приспособления революционной стратегии к требованиям новой эпохи. Конфликты по вопросам парламентской и профсоюзной тактики, которые раздирали Коминтерн после 1920 года, во многом явились результатом неспособности российской партии по-настоящему осмыслить характер и задачи нового исторического периода; причем неспособность эта проявилась не только у большевистского руководства – она нашла свое отражение также в том, что критика синдикализма, парламентаризма, субституционизма и других социал-демократических пережитков российскими левыми коммунистами никогда не поднялась до того уровня ясности, которого достигли голландская, немецкая и итальянская левые фракции.

Делая данное замечание, мы, однако, не должны забывать о международном характере революционного процесса. Слабости большевистской партии не являлись непреодолимыми именно потому, что это была подлинно пролетарская партия, открытая для всего нового, что вытекало из опыта пролетарской борьбы на этапе ее подъема. Если бы Октябрьская революция распространилась на другие страны, эти слабости могли быть преодолены; социал-демократические деформации в большевизме закрепились и превратились в основное препятствие на пути революционного движения лишь тогда, когда мировая революция пошла на спад, и пролетарский бастион в России оказался в изоляции. Стремительное соскальзывание Коминтерна к оппортунизму, главным образом, под воздействием доминировавшей в нем российской партии, явилось, в числе прочего, результатом попыток большевиков согласовать потребности выживания советского государства и развития мировой революции–попыток, которые все более путались в противоречиях по мере того, как спадал революционный подъем. В итоге от них вообще отказались во имя «строительства социализма в одной стране», что означало смерть Коминтерна и торжество контрреволюции в России.

Полная изоляция российского бастиона, помешавшая большевистской партии преодолеть свои изначальные ошибки, затруднила в то же время и идейное развитие левокоммунистических фракций, которые выделились из этой перерождавшейся организации. Полностью отрезанные от дискуссий, постоянно происходивших в европейских левых фракциях, страдавшие от беспощадных репрессий становившегося все более тоталитарным государства, российские левые были склонны ограничиться формальной критикой российской контрреволюции и лишь очень редко обращались к вопросу о глубинных причинах перерождения. Абсолютная новизна российского опыта и быстрое развитие событий вызвали в головах целого поколения революционеров полную путаницу относительно происходящего. Лишь в 30-е и 40-е гг. у сохранившихся коммунистических фракций начало складываться целостное представление о сущности событий и процессов в России. Но подобный подход отличал, главным образом, европейских и американских революционеров; российским левым мешала непосредственная вовлеченность в происходящее: они стояли слишком близко к предмету исследования, что не позволяло им анализировать его по-настоящему объективно и всесторонне. Поэтому нам остается лишь согласиться с оценкой российских левых коммунистов, сделанной товарищами из «Интернационализма»:

«Эти маленькие группы, которые пытались осознать новое положение вещей, не могли ни осмыслить сущность государственного капитализма, начинавшего формироваться у них на глазах, ни разработать целостную программу возрождения революции – их главная заслуга состоит в другом: именно они забили тревогу и одними из первых выступили с обличением утверждавшегося государственно-капиталистического режима; своей деятельностью они политически доказали, что российский пролетариат не смирился безропотно с поражением» (Allen J. A contribution on the question of state capitalism// Internationalism, № 6).

 

КТО ТАКИЕ ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ?

Один из аспектов мифа об «отсталости» или «буржуазности» большевизма нашел выражение в идее о том, что существует непреодолимая пропасть между большевиками, представляемыми как сторонники государственного капитализма и партийной диктатуры, с одной стороны, и левыми коммунистами, которые изображаются подлинными защитниками рабочей власти и коммунистического переустройства общества, с другой. Эта идея особенно нравится «коммунистам советов» и либертариям, которые видят себя наследниками лишь того, что их привлекает в рабочем движении прошлого, и отвергают действительный классовый опыт, лишь только усматривают в нем несовершенство. Однако в мире реальном между изначальным большевизмом и левыми коммунистами 20-х гг. и более позднего времени существует прямая и бесспорная преемственность.

Большевики находились на крайне левом фланге довоенного социал-демократического движения – в особенности, потому, что решительно отстаивали четкие организационные принципы построения революционной партии и ее независимость от любых реформистских и сеющих путаницу течений в рабочем движении.[2]

Их позиция по отношению к войне 1914-1918 гг. (или, точнее, позиция Ленина и его единомышленников в партии) – «превратить войну империалистическую в войну гражданскую» – была самой радикальной в социалистическом движении, а их призыв к ликвидации буржуазного государства сделал их центром притяжения для всех самых непримиримых революционных течений в мире. Немецкие «левые радикалы», вокруг которых в 1920 году образовалось ядро КРПГ, непосредственно вдохновлялись примером большевиков, в особенности, когда стали требовать создания новой революционной партии в пику социал-патриотам из СДПГ.[3]

Таким образом, до определенного момента большевики и Коминтерн, основанный во многом по их инициативе, представляли довоенных «левых», образовавших коммунистическое движение. Возникновению левого коммунизма было не чем иным, как реакцией на перерождение этого коммунистического авангарда и предательство его первоначальных целей. Таким образом, левый коммунизм органически вырос из коммунистического движения, во главе которого стояли большевики и Коминтерн.

Все это становится ясным, если рассмотреть происхождение российских левых коммунистов. Все левокоммунистические группировки, существовавшие в России, возникли в самой большевистской партии. Это само по себе доказывает пролетарский характер большевизма. Будучи живым проявлением активности рабочего класса, единственного класса, способного радикально и постоянно подвергать критике свою собственную практику, большевистская партия беспрестанно порождала революционные фракции. На каждом этапе перерождения в партии раздавались голоса протеста, образовывались группы, которые, действуя внутри РКП или откалываясь от нее, обличали отход от первоначальной программы большевизма. Эти фракции перестали возникать лишь тогда, когда партию окончательно похоронили ее могильщики-сталинисты. Все российские левые коммунисты являлись большевиками; именно они отстаивали преемственность с большевизмом героических лет революции, а те, кто клеветал на них, преследовал и губил, какую бы известность они ни получили, порвали с самой сущностью большевизма.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ:

ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ В ГЕРОИЧЕСКИЕ ГОДЫ РЕВОЛЮЦИИ (1918-1921 гг.)

ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ

Партия большевиков стала первой партией обновленного рабочего движения, в которой возникли левые течения. Это произошло именно потому, что большевики оказались первой партией победоносного восстания против буржуазного государства. В представлениях рабочего движения того времени роль партии заключалась в организации захвата власти и взятия в свои руки управления новым «пролетарским государством». Согласно этим представлениям, пролетарский характер государства обеспечивался, по сути, тем, что во главе его стояла пролетарская партия, стремящаяся привести рабочий класс к социализму. Глубоко ошибочный характер этой двойной или тройной подмены (партия-государство, государство-класс, партия-класс) раскрылся в послереволюционные годы, и трагедией большевистской партии стала как раз реализация на практике теоретических ошибок всего рабочего движения, демонстрация глубокой порочности господствовавших прежде концепций на собственном негативном опыте. Весь позор и предательство, ассоциирующиеся с большевистской партией, были вызваны тем, что революция началась и погибла в России, и партия большевиков, идентифицировав себя с государством, ставшим внутренним агентом контрреволюции, превратилась в могильщика революции.

Если бы революция началась и переродилась в Германии, а не в России, имена Люксембург и Либкнехта, возможно, вызывали бы сегодня столь же неоднозначные, двусмысленные ассоциации, как имена Ленина, Троцкого, Бухарина и Зиновьева. Лишь располагая практическим опытом грандиозного большевистского эксперимента, революционеры сегодня могут однозначно утверждать: роль партии заключается не в том, чтобы захватить власть от имени рабочего класса, а интересы последнего вовсе не идентичны потребностям формирующегося после революции государства. Но революционным силам потребовались долгие годы нелегких размышлений и самокритики, чтобы суметь усвоить эти на вид столь простые уроки.

С того самого момента, как партия большевиков взяла на себя в октябре 1917 г. управление Советским государством, она начала перерождаться, хотя перерождение это произошло не сразу, не было неуклонным линейным процессом, и, пока мировая революция оставалась на повестке дня, не являлось необратимым. Тем не менее, общий процесс перерождения начался немедленно. Если прежде партия могла свободно действовать как наиболее решительная часть класса, всегда стремившаяся к углублению и расширению классовой борьбы, после взятия государственной власти большевикам стало все труднее участвовать в классовой борьбе пролетариата и воспринимать ее как свою основную задачу. Начиная с этого момента, потребности государства все больше превалировали над потребностями класса; и, хотя эта коллизия не сразу проявилась в открытом виде из-за интенсивности революционной борьбы, она, тем не менее, стала фактом, отразившим фундаментальное противоречие между природой государства и сущностью пролетариата. Если государство неизменно стремится к сохранению общественной стабильности, удержании классовой борьбы в рамках социального статус-кво, то интересы пролетариата и его коммунистического авангарда могут заключаться лишь в расширении и углублении классовой борьбы вплоть до ниспровержения всего существующего порядка. Таким образом, пока революционное движение класса в России и в мире находилось на стадии подъема, Советское государство могло использоваться для защиты завоеваний революции, служить инструментом в руках рабочего класса. Нос условиях спада реального классового движения порядок, защищаемый государством, должен был неизбежно стать отражением интересов капитала. Такова была общая тенденция, однако на практике противоречия между пролетариатом и новым государством начали возникать сразу же, чему способствовала неподготовленность класса и большевиков к взаимодействию с государственными институтами и, самое главное, изоляция революции в границах России, тяжелые последствия которой немедленно дали о себе знать внутри завоеванного пролетариатом бастиона. Столкнувшись с многочисленными проблемами, которые возможно было разрешить лишь на международном уровне – задачами организации разрушенной войной экономики, выстраивания отношений с огромными крестьянскими массами России и враждебным капиталистическим окружением, – большевики не имели достаточно опыта для принятия мер, способных хотя бы смягчить самые разрушительные проявления этих проблем.

По сути, их действия привели, скорее, к усугублению, а не преодолению трудностей. И огромное большинство совершенных ошибок обуславливалось тем, что большевики оказались во главе государства и полагали, что вполне правомерно идентифицировать интересы пролетариата с потребностями Советского государства, в сущности, подчинив первые последним. Хотя ни одна коммунистическая группа в России не сумела в то время подвергнуть всесторонней критике эту ошибочную подмену – что явилось недостатком всех российских левых, – революционная оппозиция государственной политике большевистского руководства возникла уже через несколько месяцев после прихода Коммунистической партии к власти. С критикой выступила группа «левых коммунистов», которая сформировалась вокруг Н. Осинского, Н. Бухарина, К. Радека, В. Смирнова и других, опиралась в основном на Московское областное бюро РКП(б) и издавала фракционный журнал «Коммунист». Эта оппозиция начала 1918 года стала первой большевистской фракцией, критиковавшей попытки партии подчинить рабочий класс жесткому контролю сверху. Однако непосредственной причиной для образования группы «левых коммунистов» послужило подписание Советской России мирного договора с немецким империализмом в Брест-Литовске. «Левые коммунисты» во главе с Бухариным, выступавшие за революционную войну против Германии и считавшие заключение мира «предательством» мировой революции, выступили против позиции Ленина, который защищал Брестский мир как способ дать «передышку» для того, чтобы собраться с силами. Левые делали упор на следующее:

«Принять условия, продиктованные германскими империалистами, означало бы совершить действие, противоречащее всей нашей политике революционного социализма. Это привело бы к отказу от верной линии международного социализма как во внешней, так и во внутренней политике и могло бы повлечь за собой оппортунизм худшего толка» (Цит. по: Daniels R. The Conscience of the Revolution, p. 173).

Считая технически невозможным для Советского государства вести обычную войну против германского империализма, они ратовали за стратегию истощения немецкой армии действиями подпольщиков, подвижных отрядов красных партизан. Сам факт ведения подобной «священной войны против германского империализма», надеялись они, послужил бы примером мировому пролетариату и побудил бы его присоединиться к борьбе.

Нам не хотелось бы развивать здесь задним числом дискуссию о стратегических возможностях, открывавшихся перед советской властью в 1918 году. Подчеркнем лишь, что как Ленин, так и левые коммунисты признавали: единственная надежда пролетариата заключалась в распространении мировой революции. Все их побуждения и действия обуславливались интернационализмом, и они открыто излагали свои аргументы российскому пролетариату, организованному в Советы. Вот почему мы считаем недопустимым определять подписание мира как «предательство» интернационализма. Тем более что последующие события показали – оно никоим образом не означало краха революции в России или в Германии, как того опасался Бухарин. Во всяком случае, эти стратегические рассуждения–в определенной степени всего лишь детали. Важнейший политический вопрос, возникший в дискуссии о Брестском мире, состоял в следующем: является ли «революционная война» основным средством распространения революции? Должен ли рабочий класс, ставший у власти в одном регионе, нести революцию мировому пролетариату на штыках? В этой связи интересны комментарии итальянских левых по вопросу Брестском мире:

«Если говорить о двух течениях в большевистской партии, столкнувшихся по вопросу о Брестском мире, ленинском и бухаринском, мы полагаем, что именно позиция первого в наибольшей степени соответствовала интересам мировой революции. Точка зрения фракции, руководимой Бухариным, по мнению которой, пролетарское государство было призвано освободить трудящихся других стран посредством «революционной войны», противоречила самой природе пролетарской революции и исторической роли пролетариата» (Parti-Etat-Internationale: L’Etat proletarien//Bilan, № 18, avril-mai 1935.).

В отличие от буржуазной революции, которую вполне можно экспортировать военным путем, пролетарская революция основывается на сознательной борьбе пролетариата каждой страны против собственной буржуазии: «Победа пролетарского государства над капиталистическим (в смысле установления контроля над его территорией) никоим образом не означает победу мировой революции» (там же). Вступление Красной армии в Польшу в 1920 году лишь толкнуло польских рабочих на сторону их собственной буржуазии, и это доказывает, что военные победы, одержанные пролетарским бастионом, не могут заменить собой сознательную деятельность самого мирового пролетариата. Распространение революции является прежде всего задачей политической. Поэтому создание в 1919 году Коминтерна явилось более важным вкладом в дело мировой революции, чем могла быть любая «революционная война».

Подписание Брестского мирного договора, его ратификация партией и Советами (при явно выраженном нежелании левых идти на раскол в партии по этому вопросу) знаменовали собой окончание первой стадии деятельности левокоммунистической фракции. Как только Советское государство получило «временную передышку», перед партией сразу же встали вопросы организации российской экономики, разрушенной войной.

И именно в связи с этими проблемами группой «левых коммунистов» были высказаны наиболее проницательные суждения, касавшиеся опасностей, с которыми сталкивался революционный бастион. Бухарин, будучи горячим сторонником революционной войны, проявлял меньшую активность в критике внутриполитической линии большевистского руководства; развитие критического анализа этой линии в значительной степени взял на себя Н. Осинский, который оказался гораздо более последовательным оппозиционером, чем Бухарин.

В первые месяцы 1918 года большевистское руководство пыталось справиться с экономическим хаосом в России, действуя в духе поверхностного «прагматизма». В речи, произнесенной перед Центральным Комитетом партии большевиков и опубликованной под названием «Очередные задачи Советской власти», Ленин выступил за формирование государственных трестов, в которых оставались бы буржуазные эксперты и собственники, но под наблюдением «пролетарского» государства. Рабочим же предлагалось принять систему «научной организации труда» Тейлора (которую сам Ленин обличал в прошлом как рабское подчинение человека машине) и «единое руководство» на заводах:

«… Революция, и именно в интересах социализма, требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса» (Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти// ПСС, 3-е изд., 1929, т. 22, с. 462-463).

Все это означало курс на сдерживание движения фабзавкомов, с быстротой молнии распространившегося после февраля 1917 года; отказ от поощрения захвата средств производства этими органами; сведение их полномочий на предприятиях к простой функции «контроля» и превращения их самих в придатки профсоюзов, организаций гораздо более управляемых и уже включенных в новый государственный аппарат.

Большевистское руководство представляло эту политику как лучший способ предотвращения экономического хаоса и рациональной организации экономики в преддверии перехода к социализму, который станет возможным после победы мировой революции. Ленин откровенно назвал такую систему «государственным капитализмом»; этим термином он обозначал контроль пролетарского государства над капиталистической экономикой в интересах революции.

В полемике с «левыми коммунистами» («О «левом» ребячестве и мелкобуржуазности») Ленин утверждал, что подобная система государственного капитализма бесспорно является шагом вперед для столь отсталой страны как Россия, где основная опасность контрреволюции исходит от мелкобуржуазной, архаичной и атомизированной массы крестьянства. Эта концепция стала своеобразным кредо большевиков, помешав им увидеть, что агентом внутренней контрреволюции являлось прежде всего государство, а не крестьяне. «Левые коммунисты» также опасались перерождения революции в систему «мелкобуржуазных хозяйственных отношений» («Тезисы о текущем моменте», «Коммунист», № 1, 20 апреля 1918 г., с. 7). Они разделяли и убеждение партийного руководства в том, что национализация средств производства «пролетарским» государством является мерой по своей сути социалистической; более того, они требовали огосударствления всей экономики. Хотя и не сознавая в полной мере реальную «государственного капитализма», «левые коммунисты» благодаря классовому инстинкту быстро разглядели угрозы, которыми была чревата система, претендующая на организацию эксплуатации трудящихся в интересах социализма. Пророческое предупреждение Осинского ныне хорошо известно:

«Мы не стоим на точке зрения «строительства социализма под руководством организаторов трестов». Мы стоим на точке зрения строительства пролетарского социализма – классовым творчеством самих рабочих, не по указке «капитанов промышленности». [...] Ставя вопрос таким образом мы исходим из доверия к классовому инстинкту, к классовой самодеятельности пролетариата. Иначе и невозможно его ставить. Если сам пролетариат не сумеет создать необходимые предпосылки для социалистической организации труда, – никто за него это не сделает и никто его к этому не принудит. Палка, поднятая над рабочими, будет находиться в руках такой общественной силы, которая или находится под влиянием другого общественного класса, или должна подпасть под его влияние. Если эта палка будет в руках советской власти, то советская власть вынуждена будет опереться против рабочих на другой класс (напр[имер], крестьянство), и этим она погубит себя как диктатуру пролетариата. Социализм и социалистическая организация труда будут построены самим пролетариатом, или они не будут вовсе построены, а будет построено нечто иное – государственный капитализм» («Строительство социализма»//Коммунист, № 2, 27 апреля 1918 г., с. 5-6.).

Чтобы противостоять этой угрозе, левые коммунисты ратовали за рабочий контроль над производством путем создания системы фабзавкомов и «советов народного хозяйства». Себя самих они рассматривали как «ответственную пролетарскую оппозицию» внутри РКП, призванную воспрепятствовать «уклонению» партии и советского режима «на гибельный путь мелкобуржуазной политики» («Тезисы о текущем моменте», с. 9).

Опасность, о которой предупреждали левые, не ограничивалась лишь экономической сферой – она должна была проявиться и в области политики. Предостерегая против попыток навязать трудовую дисциплину пролетариату сверху, «левые коммунисты» писали:

«С политикой управления предприятиями на принципе широкого участия капиталистов и полубюрократической централизации естественно соединяется рабочая политика, направленная на водворение среди рабочих дисциплины под флагом «самодисциплины», введение трудовой повинности для рабочих (соответствующий проект предлагался правыми большевиками), сдельной платы, удлинения рабочего дня и т. п.

Форма государственного управления должна развиваться в сторону бюрократической централизации, господства различных комиссаров, лишения местных советов самостоятельности и фактического отказа от типа управляющегося с низов «государства-коммуны»» («Тезисы о текущем моменте», с. 8).

Защита журналом «Коммунист» фабзавкомов, советов, самодеятельности рабочего класса была важна не потому, что заключала в себе рецепт решения хозяйственных проблем, с которыми сталкивалась Россия; не была она ориентирована и на немедленное построение коммунизма; левые четко заявляли, что «социализм не может быть построен в одной стране, особенно в такой отсталой» (Цит. по: Schapiro L. The Origins of the Communist Autocracy, p. 137). Речь шла о сохранении политического господства российского рабочего класса, которое подрывалось государством, навязывавшим работникам трудовую дисциплину и включавшим независимые органы пролетариата в структуру государственного аппарата. Как неоднократно подчеркивало ИКТ,[4]

политическая власть класса является единственной подлинной гарантией победоносного исхода революции. И эту политическую власть могут осуществлять лишь массовые органы класса, его комитеты, общие собрания трудовых коллективов, советы, ополчение. Ослабляя значение подобных органов, политика большевистского руководства создавала серьезную угрозу для самой революции. Признаки этой опасности, которые так ясно увидели «левые коммунисты» в первые месяцы революции, еще более выявились в период Гражданской войны. Именно в то время во многом определилась последующая судьба революции в России.

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Опыт Гражданской войны в России (1918-1920 гг.) показал, с какими огромными опасностями обречен столкнуться пролетарский бастион, оставшийся без непосредственной поддержки со стороны армий мировой революции. Поскольку революции не удалось распространиться за пределы России, российский пролетариат вынужден был практически в одиночку отражать атаки белой контрреволюции и ее империалистических союзников. В военной сфере российские рабочие одержали победу. Но политически пролетариат вышел из войны поредевшим, ослабленным, разобщенным и более или менее утратившим реальный контроль над Советским государством. Изо всех сил стремясь одержать верх в боевых действиях, большевики все более милитаризировали общественную и хозяйственную жизнь, что способствовало прогрессирующему упадку политического влияния рабочего класса. Концентрация реальной власти на высших уровнях государственной машины позволяла эффективно и беспощадно вести войну, но ослабляла реальное средоточие революции – органы массовой самоорганизации рабочего класса. Произошедшая в этот период бюрократизация советского режима стала необратимой, когда после 1921 года мировая революция пошла на спад.

С началом военных конфликтов в 1918 году большевистская партия сплотила свои ряды, ибо каждый сознавал необходимость единства действий перед лицом опасности извне. Группа вокруг журнала «Коммунист», издание которого прекратилось после суровой критики со стороны партийного руководства, распалась, а ее участники в условиях Гражданской войны пошли двумя разными путями.

Первая тенденция, представленная Бухариным и Радеком, с энтузиазмом поддержала экономические мероприятия, продиктованные военными нуждами. В их понимании широкомасштабные национализации, подавление товарно-денежных отношений и реквизиции у крестьянства, то есть меры так называемого «военного коммунизма», представляли собой разрыв с прежним «государственным капитализмом» и важный шаг вперед к действительно коммунистическим производственным отношениям. Бухарин даже написал книгу «Экономика переходного периода», где доказывал, что дезинтеграция экономики и даже принудительный труд знаменуют неизбежный этап движения к коммунизму. Он пытался «теоретически» обосновать тезис о «военном коммунизме» (который стал результатом серии чрезвычайных мер, вызванных отчаянным положением страны) как системе, эволюционирующей в направлении полного и настоящего коммунизма. Бывшие левые коммунисты вроде Бухарина оказались вполне готовы к тому, чтобы отказаться от своей прежней критики «единого руководства» и трудовой дисциплины, поскольку, по их мнению, Советское государство уже не пыталось заключить компромисс с капиталом внутри страны, а решительно выступало как орган коммунистических преобразований. В «Экономике переходного периода» Бухарин доказывал, что упрочение Советского государства и все больший охват этим государством общественной и экономической жизни являются решающим шагом на пути к коммунизму:

«Огосударствление» профессиональных союзов и фактическое огосударствление всех массовых организаций пролетариата вытекают из самой внутренней логики трансформационного процесса. Мельчайшие ячейки рабочего аппарата должны превратиться в носителей общеорганизационного процесса, планомерно направляемого и руководимого коллективным разумом рабочего класса, получающим свое материальное воплощение в высшей и всеобъемлющей организации, его государственном аппарате. Так система государственного капитализма диалектически превращается в свою собственную противоположность – в государственную формулировку рабочего социализма»

(Бухарин Н. И. Избранные произведения. М., 1990, с. 137).

Подобными идеями Бухарин «диалектически» опровергал марксистский тезис о том, что движение к коммунистическому обществу будет сопровождаться постепенным ослаблением, «отмиранием» государственного аппарата. Бухарин еще оставался революционером, когда писал «Экономику переходного периода», однако между его теорией этатистского «коммунизма» в рамках одного государства и сталинской теорией «социализма в одной стране», безусловно, существует преемственность.

В то время как Бухарин примирился с «военным коммунизмом», те левые, которые были более последовательны в защите рабочей демократии, продолжали отстаивать ее принципы перед лицом растущей милитаризации режима. В 1919 году вокруг Осинского, Сапронова и других образовалась группа «Демократического централизма». «Децисты», как называли членов этой группировки, по-прежнему подвергали критике принцип единоличного руководства в промышленности, защищая принцип коллективности («коллегиальности») как «сильнейшее орудие против возрождения ведомственности и бюрократического омертвения советского аппарата» («Тезисы о коллегиальности и единоличии»//Ленин В. И. ПСС, 1 -е изд., т. XXV, с. 547). Признавая необходимость использования буржуазных специалистов в промышленности и в армии, они одновременно подчеркивали, что этих «спецов» следует контролировать снизу: «Никто не оспаривает необходимости использования специалистов – спор идет о том, как их использовать», – говорил, в частности, Т. Сапронов (цит. по: Daniels P. Op. cit., р. 109). При этом «децисты» протестовали против утраты местными советами инициативы и ратовали за ряд реформ, направленных на возрождение Советов как эффективных органов рабочей демократии – на этом основании их критики утверждали, что «децистов» больше интересует демократия, чем централизм. Выдвигалось и требование восстановления внутрипартийной демократии. На IX Всероссийской конференции РКП(б) в сентябре 1920 года «децисты» выступили с осуждением бюрократизации партии, растущей концентрации власти в руках незначительного меньшинства. Тот факт, что съезд завершился принятием резолюции, в которой энергично призывалось развивать «более широкую критику как местных, так и центральных учреждений партии» и отвергались «какие бы то ни было репрессии против товарищей зато, что они являются инакомыслящими», показывает влияние, которое подобная критика еще могла иметь в партии (резолюция IX конференции РКП(б) «Об очередных задачах партийного строительства»).

В целом, представление «децистов» о задачах советского режима в период Гражданской войны нашло выражение в словах Осинского, произнесенных на той же конференции:

«Основной лозунг, который мы должны выдвинуть в нынешний период – это объединение военных задач, военных форм организации и методов управления с инициативой сознательных рабочих. Если, прикрываясь военными задачами, вы начнете на самом деле насаждать бюрократизм, мы растратим наши силы и не сумеем выполнить наши задачи».

Несколько лет спустя левый коммунист Г. И. Мясников дал группе «Демократического централизма» такую оценку:

«У этой группы не было платформы, имевшей какую-либо теоретическую ценность. Единственным пунктом, который привлекал внимание всех групп и партии в целом, являлась ее борьба против чрезмерной централизации. Лишь теперь можно увидеть в этой борьбе не вполне определенную попытку пролетариата сместить бюрократию с позиций, которые она только что завоевала в экономике. Группа умерла естественной смертью безо всякого насилия в отношении нее» (Цит. по: L’Ouvrier Communiste,[5] 1929).

Критика «децистов» оставалась «не вполне определенной» именно потому, что их группа возникла в то время, когда большевистская партия и революция еще оставались живыми силами, и в этих условиях всякая критика партии неизбежно выливалась в призывы к большей демократии, большему равенству в партийных рядах и т. п. Иными словами, критиковалась преимущественно организационная практика, а вопросы базисных политических принципов не затрагивались.

Многие из «демократических централистов» участвовали также в «военной оппозиции», возникшей на короткое время в марте 1919 года. Потребности Гражданской войны вынудили большевиков создать централизованные вооруженные силы, Красную армию, состоявшую не только из рабочих, но и из мобилизованных крестьян и представителей других слоев населения. Очень быстро эта армия начала соответствовать иерархической схеме, установившейся в государственном аппарате. От выборов офицеров вскоре отказались как от «политически бесцельной, а технически нецелесообразной» практики (Троцкий Л.Д. Труд, дисциплина и порядок. 1918). Были восстановлены смертная казнь за неповиновение приказам на фронте, отдание чести и особые формы обращения к вышестоящим, а также упрочены иерархические различия, особенно с назначением на высшие армейские командные посты бывших царских офицеров.

«Военная оппозиция», глашатаем которой был Владимир Смирнов, выступала против тенденции построения Красной армии по образцу типично буржуазной. Оппозиционеры не противились формированию Красной армии как таковой и привлечению «военспецов», но критиковали углубление в вооруженных силах неравенства и чрезмерное ужесточение воинской дисциплины, стремясь подчинить военное строительство принципам, которые не расходились бы с общеполитическими установками большевиков. Обвинения в адрес «военной оппозиции», выдвигавшиеся партийным руководством – будто бы она желает разрушить армию, заменив ее системой партизанских отрядов, более приспособленных к крестьянской войне, - были несправедливы: как и во многих других случаях, большевистские вожди видели единственную альтернативу своей «пролетарской государственной организации» в мелкобуржуазной, анархической децентрализации. В действительности же они сами очень часто путали буржуазные формы иерархической централизации с пролетарским централизмом, основанном на самодисциплине и сознательности. В конце концов, требования «военной оппозиции» были отвергнуты, и группа тотчас распалась. А иерархическая структура Красной армии облегчила впоследствии, начиная с 1921 г., ее использование для подавления пролетариата (заводские красногвардейские отряды были расформированы).

Несмотря на то, что в годы Гражданской войны внутри Коммунистической партии постоянно действовали оппозиционные течения, необходимость единства перед лицом воинствующей контрреволюции сплачивала ряды самой партии, рабочего класса и тех социальных слоев, которые поддерживали советский режим против белых. В этот период внутренние противоречия режима, как правило, не выступали наружу – но как только вооруженный конфликт прекратился, и перед властями встала задача восстановления разоренной страны, они не замедлили проявиться. Общественные разногласия относительно дальнейших шагов советского режима нашли выражение в 1920-1921 гг. в крестьянских восстаниях, недовольстве на флоте, забастовках рабочих в Москве и Петрограде. Кульминацией этих событий стало рабочее восстание в Кронштадте в марте 1921 г. Эти антагонизмы не могли не отразиться и в самой партии, где в критический период 1920- 1921 гг. возникла группа «Рабочей оппозиции», ставшая основным очагом политического недовольства среди большевиков.

«РАБОЧАЯ ОППОЗИЦИЯ»

X съезд РКП(б) в марте 1921 года в РКП стал ареной внутрипартийной дискуссии, которая все более обострялась после окончания Гражданской войны – дискуссии по профсоюзному вопросу. На вид это был спор о роли профсоюзов при диктатуре пролетариата, но фактически в нем нашли отражение более глубокие проблемы, связанные с выбором путей развития советского режима и касавшиеся характера его отношений с рабочим классом.

По данному вопросу в партии существовало три позиции: Троцкого, который выступал за полную интеграцию профсоюзов в «рабочее государство», где их задачей стало бы стимулирование производительности труда; Ленина, по мнению которого профсоюзы по-прежнему должны были действовать как органы зашиты рабочего класса, даже от «рабочего государства», которое, как он подчеркивал, являлось в действительности «рабочим и крестьянским государством», страдавшим от «бюрократических деформаций»; и, наконец, точка зрения «Рабочей оппозиции», которая предлагала передать управление производством профсоюзам, независимым от Советского государства. И хотя дискуссия в целом концентрировалась не на самых главным проблемах, стоявших тогда перед коммунистами и пролетариатом, выступления в ней «Рабочей оппозиции» отражали, пусть смутно и непоследовательно, неприятие рабочим классом бюрократических и военных методов, все более присущих режиму, а также надежды на то, что теперь, после окончания войны, ситуация изменится.

Лидерами «Рабочей оппозиции» были, главным образом, представители профсоюзного аппарата, однако она имела значительную поддержку среди рабочих юго-востока европейской части России и Москвы; особой популярностью ее линия пользовалась у рабочих-металлистов, и два видных руководителя оппозиции, А. Шляпников и С. Медведев, являлись выходцами именно из их рядов. Однако наибольшую известность в качестве лидера этого течения получила Александра Коллонтай, автор программной брошюры «Рабочая оппозиция», в которой развивались идеи, изложенные в тезисах группы «Задачи профессиональных союзов (к X съезду партии)». В работе Коллонтай зримо отразились все сильные и слабые стороны ее группы. Брошюра начинается с утверждения:

«Рабочая оппозиция родилась из недр промышленного пролетариата Советской России,… ее взрастили не только каторжные условия жизни и труда семимиллионного промышленного пролетариата, ноя ряд отклонений, качаний, противоречий и прямо уклонений нашей советской политики от четких, ясных, классово выдержанных принципов коммунистической программы.»

Далее Коллонтай отмечает тяжелейшее экономическое положение советского режима после Гражданской войны, обращая внимание нарост бюрократического слоя, происходящего не из рабочего класса, а из интеллигенции, крестьянства, остатков старой буржуазии и др. Этот слой все более доминирует в советском аппарате и в самой партии, способствуя распространению карьеризма и слепого пренебрежения к интересам пролетариата. По мнению Рабочей оппозиции, советское государство само по себе является не чисто пролетарским органом, а неоднородным институтом, вынужденным поддерживать равновесие между различными классами и слоями российского общества. Коллонтай настаивает на том, что гарантия сохранения революцией верности изначальным целям – не в передаче руководства технократам-не-пролетариям и социально неоднородным государственным органам, а в самодеятельности и творческой силе самих рабочих масс:

«Но именно это-то простое и ясное для каждого рабочего-практика положение и упускается из виду нашими верхами. Коммунизм нельзя декретировать. Его можно лишь творить живым исканием, временами ошибками, но творчеством самого рабочего класса».

Эти общие выводы «Рабочей оппозиции» отличались существенной глубиной во многих аспектах, однако группа оказалась не способна продвинуться дальше самых общих правильных суждений. Ее конкретные предложения, направленные на разрешение кризиса революции, основывались на ряде ложных концепций, что свидетельствовало о трагичности тупика, в котором находился российский пролетариат в то время.

В представлении «Рабочей оппозиции» органами выражения подлинных интересов пролетариата являлись профсоюзы, призванные выполнить задачу построения коммунизма:

«Рабочая оппозиция признает профсоюзы управителями и созидателями коммунистического хозяйства…»

Таким образом, в то самое время, когда левые коммунисты Германии, Голландии и других стран обличали профсоюзы, видя в них основные препятствия для пролетарской революции, российские левые превозносили их в качестве потенциальных органов коммунистического переустройства! Революционерам в России, по-видимому, нелегко было осознать, что в эпоху упадка капитализма профсоюзы уже не могут играть никакой позитивной роли для пролетариата. Хотя возникновение фабзавкомов и советов в 1917 году возвестило смерть профсоюзов как органов рабочей борьбы, ни одна из левых групп в России по-настоящему этого не поняла – ни до, ни после 1921 года. К тому моменту, как «Рабочая оппозиция» обнаружила в профсоюзах основную опору революции, подлинные органы революционной борьбы – фабзавкомы и советы – уже были выхолощены. Более того, именно интеграция в профсоюзные структуры погубила фабзавкомы как классовые органы в период после 1918 года. Переход решающей власти в руки профсоюзов, несмотря на добрые намерения защитников этой идеи, никоим образом не вернул бы российский пролетариат в положение господствующего класса. Даже если бы подобный проект реализовался, он означал бы просто передачу власти от одной государственной структуры к другой.

Программа «Рабочей оппозиции», нацеленная на возрождение партии, также была в своей основе ошибочна. Оппозиционеры объясняли распространение в РКП оппортунизма исключительно наплывом в ее ряды непролетарских элементов. По их мнению, партия могла вернуться на пролетарский путь в случае ее очищения от нерабочих элементов. Если бы подавляющее большинство партийцев составляли настоящие пролетарии с мозолистыми руками, все шло бы как нельзя лучше. Однако на практике подобное средство борьбы с перерождением партии никогда не достигло бы своей цели, так как в действительности развитие оппортунизма было связано не столько с составом РКП(б), сколько с воздействием проблем, порожденных удержанием государственной власти в становившихся все более неблагоприятными условиях. Управлять государством в обстановке спада революции автоматически означало стать на путь «оппортунизма», и даже самое чистое пролетарское происхождение управленцев ничего изменить здесь не могло. Бордига однажды заметил, что бывшие рабочие – самые худшие бюрократы. Тем не менее, «Рабочая оппозиция» никогда не ставила под сомнение тот тезис, что партия должна руководить государством, обеспечивая тем самым его пролетарский характер. Нужно, писала, например Коллонтай, «чтобы ЦК нашей партии стал высшим идейным центром классовой политики, органом мысли и контроля над практической политикой советов, духовным воплощением основ нашей программы…»

Отождествление «Рабочей оппозицией» диктатуры пролетариата с партийной диктатурой привело ее к фанатичной демонстрации верности партии, когда в разгар X съезда стало известно о восстании в Кронштадте. Видные лидеры оппозиции даже лично отправились на штурм мятежной крепости. Подобно всем прочим левым фракциям в России, они совершенно не поняли значения Кронштадтского восстания как последнего эпизода массовой борьбы российских рабочих за восстановление власти советов. Но участие в усмирении Кронштадта не спасло «Рабочую оппозицию» от осуждения съездом как «мелкобуржуазного анархистского уклона», играющего «объективно» контрреволюционную роль.

Принятое X съездом решение о запрете образования внутрипартийных «фракций» нанесло по «Рабочей оппозиции» сильный удар. Столкнувшись с перспективой перехода на нелегальное положение и подпольной работы, она оказалась неспособной сохранить свою оппозиционность. Отдельные ее участники продолжали борьбу на протяжении 20-х гг., объединившись с другими нелегальными группировками; другие просто-напросто приспособились к сложившемуся порядку. Сама Коллонтай превратилась в конечном итоге в лояльную прислужницу сталинского режима. В 1922 году английская левокоммунистическая газета «Уоркерс’ Дредноут» писала о «беспринципных и бесхребетных руководителях так называемой Рабочей оппозиции»; и действительно, программе группы не хватало решительности. Но это зависело не от мужества или его отсутствия у оппозиционеров, а я вилось результатом огромных трудностей, с которыми неизбежно сталкивались российские революционеры, если пытались спорить или порвать с партией, бывшей душой революции 1917 года. Для многих искренних коммунистов пойти против партии представлялось чистым безумием; за ее пределами, считали они, их ждет небытие. Преданность партии, столь глубокая, что становилась препятствием для отстаивания революционных принципов, нашла позднее еще более яркое выражение у «Левой оппозиции».

Другим слабым местом воззрений «Рабочей оппозиции» было почти полное игнорирование ею вопросов международного характера. Если наиболее последовательные левые фракции в России черпали силу в понимании того, что единственным подлинным союзником российского пролетариата и его революционного меньшинства является мировой рабочий класс, то программа «Рабочей оппозиции» нацеливала на поиск решений существующих проблем исключительно в рамках самой России.

Больше всего «Рабочую оппозицию» заботило следующее: «Кому осуществлять творчество диктатуры пролетариата в области хозяйственного строительства?» (Коллонтай). Основная задача, которую она предписывала рабочему классу, заключалась в строительстве в России «коммунистического хозяйства». Первоочередное внимание оппозиционеров к проблемам управления производством и создания будто бы «коммунистических» производственных отношений в России свидетельствовало о полном непонимании важнейшего момента: коммунизм невозможно построить в изолированном бастионе. Главной проблемой, стоявшей перед российским рабочим классом, была не «хозяйственная реконструкция» своей собственной страны, а развитие мировой революции.

Хотя в своей брошюре Коллонтай критиковала «налаживающиеся торговые сношения с капиталистическими державами, сношения, идущие через голову как русского, так и иностранного организованного пролетариата», «Рабочей оппозиции» в целом была свойственна та же тенденция, которая все более крепла в то время в большевистском руководстве – склонность ставить проблемы российской экономики выше задач распространения революции на международной арене. Это общее представление о том, что Россия может долгое время развиваться изолированно, замкнуться в самой себе и не предать при этом интересы мировой революции, имело большее значение, чем разногласия партийных группировок по вопросам экономического строительства.

Исключительно «российская» ориентация «Рабочей оппозиции» нашла отражение и в её неспособности установить сколько-нибудь прочные связи с левыми коммунистами-оппозиционерами за пределами России. Хотя брошюра Коллонтай была вывезена за границу одним членом КРПГ и опубликована этой партией, а также группой «Уоркерс’ Дредноут», Коллонтай вскоре пожалела об этом и потребовала вернуть свой текст! «Рабочая оппозиция» не подвергла никакой реальной критике оппортунистическую политику Коминтерна, одобрила «21 условие» и не попыталась объединить усилия с «зарубежными» оппозиционерами, несмотря на солидарность, которую выказали ей КРП Г и другие. В 1922 году активисты «Рабочей оппозиции» в последний раз обратились к IV конгрессу Коминтерна, но их выступление ограничилось протестом против бюрократизации режима и отсутствия свободы выражения для инакомыслящих коммунистических групп в России. Данное обращение получило лишь очень слабый отклик в Интернационале, который уже исключил к тому времени свои лучшие элементы и вскоре одобрил печально известную политику «единого фронта». После этого для рассмотрения деятельности «Рабочей оппозиции» была создана специальная партийная комиссия, которая пришла к выводу, что группа представляет собой «нелегальную фракционную организацию», и последовавшие репрессии почти полностью положили конец ее деятельности.[6]

К несчастью для «Рабочей оппозиции», она выступила в тот момент, когда партия переживала глубокие потрясения, которые вскоре сделали всякую легальную оппозиционную деятельность в России невозможной. Желая найти компромисс между легальной, фракционной работой внутри партии и подпольным противодействием режиму, «Рабочая оппозиция» в итоге повисла в пустоте. В дальнейшем факел пролетарского сопротивления понесли люди более решительные и непримиримые.