Жак Каматт Блуждания человечества (становление Homo Gemeinwesen) Часть II

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Жак Каматт

Блуждания человечества

(становление Homo Gemeinwesen)

Часть II

          В становлении вида Homo sapiens, в который как принято считать, входят подвиды Homo sapiens néanderthalensis и Homo sapiens sapiens, было три ключевых момента.

         Появление охоты характеризует нас, как животных, чей процесс познания стал ключевым связующим элементом в процессе жизни, благодаря которому наш вид смог создать себе свой собственный мир (Umwelt) лучше всего подходящий для него, гарантирующий ему выживание и дающий ему реальность, мир, созданный через солипсизм.

         С сельского хозяйства с его процессом седентаризации, начался процесс одомашнивания, усилившийся с появлением государства, претендующего на перманентность (в дополнение к одомашниванию) и реализующего абстрактную ипостась нашего вида.

         Наконец, у нас появляется движение стоимости и капитала. В данном случае в движение приходят вещи, устанавливающие связи между различными общинами, что в дальнейшем приводит к образованию государств и сказывается на поведении людей, устанавливая между ними взаимозависимость, как материальную основу для нематериальной субстанции стоимости. Затем зарождается капитал, превращающийся в общность.

         Два первых феномена приводят к формированию этносов, что наиболее наглядным образом отражается в образовании государств, порождаемых расширенными общинами. Тем не менее, этот процесс фрагментации вида уравновешивается объединением различных этносов в периоды формирования империй.

         Третий же феномен, в свою очередь, представляется объединяющим и, в момент триумфа капитала, происходит тотальная гомогенизация, стирающая все различия между людьми.

         Всё это равным образом сказывается и на структуризации вида. В течение всего периода с зарождения охоты до наших дней варьируются отношения между полами: в эпоху охоты мужчины устанавливают своё превосходство, которое женщины ставят под вопрос в момент появления сельского хозяйства. Они начинают доминировать до тех пор, пока над сельскохозяйственными народами не одерживают победу кочевые и скотоводческие народы, что в свою очередь приводит к их собственной седентаризации и установлению равновесия между сельским хозяйством и скотоводством. Подчинение женщины продолжается даже в эпоху капитала. В настоящее время, проблема взаимоотношений между полами начинает исчезать из-за того, что между ними начинают исчезать различия…

         Капитал становится представлением, достигая одновременно антропоморфоза и собственной натурализации (он становится природой), реализуя проект вида: формирование промежуточного мира между собой и космосом, природой, это фундаментальный процесс обеспечения собственной безопасности.

         Основной дефект (фундаментальная апория) этого проекта заключается в бегстве капитала, в разделении элементов, вида и его представлений, с одновременным самоотрицанием капитала в процессе его субстанциализации. Это значит, что в конце этого процесса появляется феномен схожий с первоначальным, момент разрыва, который приводит к риску полного распада на этот раз не только наш вид, но и все остальные формы жизни. Поэтому единственным решением становится появление нового вида.

  

7 –

7.1. В отношении охоты следует сразу отметить, что речь пойдёт об охоте на крупную добычу. В период, предшествовавший Homo sapiens néanderthalensis (около 130 000 лет назад) охоты как таковой не существовало. То, что мы называем этим словом, тогда подразумевало скорее собирательство. Происходило собирание животных, которых было легко поймать, не подвергая себя опасности. В случае объёмистой добычи вполне возможно, что человек поедал падаль[i][1]. Он лишь пользовался смертью животного (произошедшей по какой-либо иной причине). Некоторые палеонтологи в данном контексте говорят, что человек обладал оппортунистическим поведением. Тем не менее, точно неизвестно питался ли Homo habilis, например, мясом; он мог охотиться и ради других элементов, не ради питания: шкуры, сухожилия и т.д.

         Однако, начиная со среднего палеолита (100 000 лет назад) отмечается осознанная деятельность, направленная на убийство животных в целях их употребления в пищу. Этот вид охоты не мог появиться до усовершенствования инструментов, ставших оружием для охоты; некоторые из них были изобретены именно в этих целях.

         Более того, нет никаких доказательств, что все без исключения человеческие общины одновременно перешли на плотоядный режим. Серия ледниковых периодов произошла не на всей поверхности планеты и можно предположить, что существовали зоны, в которых наш вид не был вынужден менять режим своего питания.

         В частности, вполне возможно, что Homo sapiens sapiens был вегетарианцем до колонизации Западной Европы и Северной Азии. Представляется вероятным, что этот вид (по крайней мере, его западная линия, поскольку возможно существовала отдельная восточная линия, эволюционировавшая в Юго-Восточной Азии) происходит с Ближнего Востока, где климат не обязывал его заниматься активной охотничьей деятельностью.

         Как бы то ни было, возникновение охоты стало первым крупным нарушением неразрывности и породило психическую травму, вызвав меры по полной реорганизации жизни общин, в которых она появлялась: переход от мелких к более крупным общинам, разделение функций между мужчиной и женщиной, кровное табу, представления о женщине, как об опасном, странном существе, манипулирование феноменом смерти, подразумевавшее возникновение представлений о возможности обретения новой жизни.

         Если принять тезис Шелтона согласно которому менструации появились у женщин из-за употребления мяса (при фруктовой диете они уменьшаются, даже исчезают), можно ещё лучше понять эти представления о женщине и о страхе, вызываемом менструальной кровью[ii][2]. Если же менструации у женщин были всегда, этот страх представляется менее оправданным, потому что тогда мужчины привыкли бы к феномену; или же, в этом случае, следует признать, что сам факт убийства породил в человеке гораздо более глубокую травму, чем принято считать в наше время.

         Благодаря охоте, вызванной геологическими и климатическими причинами: похолоданием и оледенением, уменьшающейся площадью растительности, полезной для человека, происходит движение к объединению вида, потому что охота требует гораздо более тесного сотрудничества между общинами, отсюда вся проблематика альянсов и браков, которой занимались Л. и Р. Макариусы, Кл. Леви-Строс, и т.д.; но, в то же время, рост мощи общины увеличивает возможности для процессов индивидуализации и – на определённом уровне развития – появления власти, как отдельного института, как это продемонстрировал Кластр на примере современных общин, живущих в условиях, схожих с условиями первых охотничьих племён (ср. «Общество против государства»). Община чувствует возникновение элемента, потенциально отрицающего её; она должна препятствовать этому феномену; отсюда насилие. Не следует забывать и о том, что этот феномен равным образом воздействует на демографическую ситуацию. В той мере, в какой общины ограничены, исключается кристаллизация власти в руках отдельных её представителей.

7.2. Представления вида на момент начала эпохи ледникового периода, вынудившего его заняться охотой на крупную дичь, для того чтобы выжить, заключались в неразрывной связи вида с окружающим его миром. Они заключались в органической взаимозависимости, органической солидарности всех элементов биосферы. Эти представления, которые в дальнейшем, во время новых разрывов с природой спровоцировали изменения в поведении вида, положили начало магии, где в качестве мотора познания выступал сам феномен жизни, а в качестве объекта – человеческое тело.

         Однако это не помешало мысли вида одновременно абстрагировать феномены в определённой мере из-за их общего характера и значения; например, все самые сложные формы животной жизни обладают кровью; это означает, что убийство символизируется актом пролития крови, лишения крови.

         То же самое касается рождения – после нарушения органической солидарности, спровоцированной актом убийства – именно из первоначального чувства вины, в конечном итоге, в некоторых культурах появляется понятие первородного греха и потребность в искуплении, в очищении.

         Убивая, т.е. проливая кровь, представляющую собой взаимозависимость между различными формами жизни, вид нарушает непосредственное табу, которое прежде не формулировалось. Он выходит за рамки своего предыдущего образа жизни, определявшего его биологическое измерение.

         Иными словами, именно практика охоты на крупную дичь, практика убийства подчёркивает первостепенное значение крови в представлениях вида и в абстрагировании смерти. Вот почему, начиная с этого момента, женщина начинает казаться странным существом: это единственное существо, способное кровоточить, не будучи раненым, поэтому оно опасно.

7.3. Именно с охоты начинается практика экзогамии и движение разделения, приводящее к формированию этносов, создающее барьеры между всё более диверсифицирующимися и типизирующимися общинами и порождающее различия и антагонизм.

        

Согласно Раулю и Луизе Макариус («Происхождение экзогамии и тотемизма», изд. Gallimard, 1961) потребности охоты привели различные мелкие эндогамные общины к альянсам между собой, придавая им большую эффективность и безопасность, на основе экзогамии. Воспроизводство и питание служили основой для нового способа производства, возникшего из новой системы отношений, и всё это было связано со значимостью крови, как мы упоминали выше. Фактически, братание зачастую происходило за счёт обмена кровью, непосредственно игравшей в этом смысле главную роль. Но можно сказать и больше.

         В целях экзогамии, нужно было, чтобы не оставалось половых связей внутри объединяющейся общины. Отсюда запрет на связи между родственниками. Кровь играет здесь посредничающую роль, роль элемента родства, поддержку вышеупомянутых непосредственных отношений; эту же роль она играет в качестве оправдания запрета: нельзя проливать кровь родственников.

         «Родственниц избегают из страха перед кровотечениями родственной крови» (стр. 62) « … любое кровотечение вызывает страх, но кровотечение у родственниц представляет собой гораздо более обострённую опасность, потому что в рамках концепции органической взаимозависимости, ему приписывают способность вызывать кровотечение у других родственников» (p.62).

         Опять же, с появлением экзогамии, вновь становится актуальной проблема неразрывной связи с природой и её нарушения. Община, находящаяся в органической солидарности со всем живым, но противостоящая другой общине, должна поддерживать непосредственную связь со своей средой обитания, со своим местом происхождения, при этом, вступая в супружеские союзы с тем, с чем она не должна смешиваться (причина эндогамии). Поэтому представление должно передавать это двойное движение.

         «Страх инцеста, из-за которого становятся необходимыми союзы с иностранками, является субъективной интерпретацией необходимости объединяться с иностранными группами, появившейся с зарождением охоты» (стр. 73)

         «Мужчины, которые из страха при виде кровотечений близких женщин, нарушали изоляцию собственной группы, для того чтобы вступить в брачный союз с женщинами из соседней группы, сами того не зная, стали основоположниками экзогамного общества. Они считали, что подчиняются своим воображаемым страхам, в то время как на деле они подчинялись потребностям деятельности, от которой они кормились. Они считали, что женятся на женщинах, которые не могли принести им вреда, в то время как на деле они превращали вчерашних врагов в «братьев» и «шуринов», чья поддержка в охотничьих мероприятиях была неоценимой» (стр. 74-75)[iii][3].

         «На самом деле, как раз благодаря понятию органической взаимозависимости, отражавшему условия их жизни, члены первобытных общин сочли возможными союзы между мужчинами и женщинами из разных племён. Опять же, именно благодаря конкретизации этой взаимозависимости в общей крови членов одной группы и страху перед пролитием этой крови произошло развитие охоты, потому что, помимо всего прочего, эти люди боялись менструальной крови своих родственниц и сексуального контакта с ними. Только этот страх, постепенно превратившийся в ужас перед инцестом, стал основанием для категорического императива, гарантирующего соблюдение закона экзогамии, необходимого для того чтобы гарантировать объединение разных групп» (стр.75)[iv][4].

         В той мере, в какой осуществляется посредничество и институционализация, происходит зарождение культуры.

        

«Мы знаем наверняка, что в эволюции наступил такой момент, когда мужчинам пришлось устанавливать стабильные и "институционализированные", в определённой мере, отношения с иностранками, и что в тот момент страх перед родственной кровью, несомненно уже присутствовавший в их подсознании, вышел на первый план и завладел их сознанием, консолидируя т.о. зарождающуюся экзогамную систему» (стр. 76)

         На деле социальное становление начинается лишь в тот момент, когда происходит разрыв с непосредственной реальностью, а общество складывается лишь после зарождения классов.

         Культура выстраивается на основе запретов, и в тот момент, когда капитал снимает все запреты, но не для того чтобы вернуться к естественной непосредственности, а в целях создания ещё более сложной структуры, обнаруживается огромное значение запретов во всех сферах человеческой жизни.

7.4. Практика браков между представителями различных общин производит переворот в непосредственных родственных отношениях, абстрагируя и разделяя их. Какое место отвести новоприбывшим, как классифицировать их в рамках представлений об органической взаимозависимости?

         «В первую очередь, люди едят вместе, потому что они кровные родственники; во вторую очередь, тот факт, что они едят вместе означает, что они кровные родственники; и, наконец, в третью очередь, акт совместного принятия пищи устанавливает кровное родство» (стр. 93).

         «Эти примеры демонстрируют, что примитивный менталитет, в первую очередь, придаёт совместному принятию пищи способность создавать органическую взаимосвязь между людьми или группами; во вторую очередь, этой взаимозависимости (как и всех других видов взаимозависимости) опасаются в той мере, в какой она чревата опасностями, и, в частности, опасностями, связанными с кровотечением; а, в третью очередь, целью отстаивания ритуала совместного принятия пищи, или принятия одной и той же пищи, является как раз избежание формирования подобных связей и избавление от опасностей» (стр. 100)

         Поэтому мужу и жену нельзя есть одну и ту же пищу: «для того чтобы жениться нельзя быть кровными родственниками, так предписывается экзогамия; для того чтобы жениться, нельзя есть вместе, так, в свою очередь, предписывается экзогамия в еде» (стр. 103)

         Отсюда, появление различных табу, сохраняющихся до наших дней: табу связанных со ртом, ношение вуали или использование соломинки при питье, запрет на то, чтобы смотреть, как кто-то ест, точно так же как верующие не смотрят на священника, перед причастием, олицетворяющим Христа и т.д.

  

         « … среди основных табу, связанных с употреблением пищи, есть табу на посуду, табу на угощение, которое должно быть не предложено, а положено на землю, табу на названия пищи, на их запах, дым, тень, табу на поваров, на очаги и т.д. … » (стр.128)

         «К первобытному страху связанному с совместным употреблением пищи добавился, например, страх того, что остатки от еды могут быть использованы в колдовских целях; отсюда целый ряд предосторожностей, предпринимаемых для уничтожения остатков» (стр. 131)

         Фактически, речь идёт не о добавлении страхов к страхам, все они непосредственно связаны между собой. Р. и Л. Макариус не учитывают тот факт, что понятия индивида в то время не существовало и что отдельный элемент общины является её неотъемлемой частью; его бытие не ограничивается его телесной оболочкой, как это хорошо продемонстрировал Л.Леви-Брюль[v][5]. Фактически, он участвует в жизни общины на органическом уровне.

         «В тот момент когда социальная организация, основанная на кровных связях и на половой дихотомии заменяется социальной организацией, основанной на собственности и статусе, мы видим как появляется запрет на сожительство между людьми из разных социальных слоёв» (стр. 132)

         Здесь, опять же, речь на деле идёт о переходе от коммунитарной формы к социальной. Важно отметить, что этот переход ограничивает контакт, прикосновение; единство нарушается; нет больше места органической солидарности, исчезающей как основание для представлений о жизни; появляется власть, как связующая сила, как связь между людьми.

         «…поскольку совместное питание не устанавливает родственных связей там, где их изначально не было, необходимо, чтобы не было совместного питания между группами лиц, не состоящих в кровном родстве, чьи представители заключили брачные узы» (стр. 136)

         «(…) примитивные классификации (…) обладают функцией (…) регулирования питания членов племени и облегчают распределение пищи путём разделения между двумя родственными группами с обеих сторон браков, т.н. половинами» (стр. 137)

         Они формируют новую общность, уже не непосредственную, а опосредованную путём брачных союзов и определяемую кровными связями и совместным рационом.

         «(…) для того чтобы знать почему одно существо относят к определённой категории, следует узнать, что оно ест» (стр. 139) Именно этот фактор определяет его принадлежность. Не будем забывать то, что любил повторять Л. Фейербах: «Der Mensch ist was er isst» (человек – это то, что он ест). Т.о. происходит процесс сужения перспективы, теперь достигнуть целостности можно только опосредованным способом. Это делает возможной дифференциацию в общине, которая становится племенем; ещё одна предпосылка для генезиса индивида. 

7.5. Племя интегрирует экзогамию и эндогамию, отсюда его необычайная жизнеспособность:

         «(…) оно формируется, как известно, в своей типичной форме, из двух групп, экзогамных по отношению друг к другу, но в то же время эндогамных по отношению ко всем остальным племенным структурам. Эндогамия и экзогамия сохраняются равным образом» (стр. 84-85)

         Так приходит в действие функция неразрывности, которая одновременно является функцией консервации происходящего. Тем не менее, двойственность при этом получает привилегию перед излучающимся разрастанием, что служит возникновению и развитию дуализма.

         В некоторых зонах – поскольку этот феномен не является общим – динамика табу даёт рождение динамике тотема.

         «Практически, здесь берёт начало новый процесс, порождённый принудительным введением эндогамии в питании, который противостоит процессу распределения и перераспределения [поскольку в конечном итоге происходит распыление пищи, на которое оказывает влияние целый ряд табу, прим. ред.] и изменяет его. Особый рацион, отдельный от других видов питания, относящийся к особой категории, и вышедший на передний план, насыщается отдельным содержанием. Это содержание поглощает табу, связанные с другими видами пищи, обезвреживая их и позволяя им войти в круг разрешённых видов пищи. Именно этот процесс мы называем тотемной символизацией» (стр. 263)

         Складывается динамика схожая с динамикой формирования общего эквивалента, которую Маркс изложил в своём объяснении становления меновой стоимости при возникновении денег. Общий эквивалент – это товар, исключенный из потребления, из сферы непосредственной пользы, но чья опосредованная польза представляет все остальные товары, отражённые в них и т.д. Подобный эквивалент символизирует общность и различия товаров. Параллель можно констатировать ещё более наглядно в том смысле, что точно так же, как движение стоимости, зарождающееся практически во всех человеческих общинах, не везде достигает своего полного развития (хотя оно и не во всех случаях приходит к общему эквиваленту), движение формирования различных табу не во всех местах приводит к формированию тотема, как мы указывали в другом месте.

         С точки зрения схожести становления этих двух феноменов представляется нормальным, что деньги помогают избавиться от предыдущих форм обмена.

  

         «Мы видели, что (как это происходит в обществах, где появилась собственность) платы за одну голову скота зачастую достаточно для того чтобы откупиться от табу» (стр.100)

         Система табу может привести к тупику как раз в том случае, когда не появляется "общий эквивалент". Для выхода из этого тупика она может стать экзогенным феноменом. Этим объясняется триумф христианской и мусульманской религий в различных общинах. Они сразу же приводят к общему эквиваленту, благодаря которому начинается реструктуризация глобальных представлений.

         «На Гавайях, при правлении Камехамы 1-го, в начале XIX века, система табу достигла такого размаха, что страна оказалась на грани катастрофы, из-за концентрации всей власти и всех прав на земле, включая выбор злаков для культивации, в руках короля и королевского аппарата… Камехама II, сын предыдущего короля, решил отменить в 1819-м все табу, что можно было сделать только путём публичного нарушения одного из самых важных и древних табу, связанного с потреблением определённой пищи, лично королём. Вся структура табу рухнула сразу же. Приведём вывод американского антрополога Уэбстера: "Когда из США прибыли первые миссионеры, в начале 1820-х, гавайцы представляли собой странное зрелище народа без религии, готового к обращению в христианство" » (Michel Izard, «Король-маг в примитивном обществе», во Введении к «Золотой ветви» Фрэзера, изд. Laffont, стр. LII-LIV)

7.6. Перед тем, как перейти к последствиям возникновения охоты, стоит сделать несколько замечаний.

         Движение к объединению различных общин, происходящее при переходе нашего биологического вида к охоте, происходило в качестве механизма компенсирующего феномен их обособления. Нам не хватает нужных элементов для правильного, точного понимания того, каким образом это объединение происходило во всех случаях.

         Понимание затруднено многочисленными взаимными влияниями общин, оказавшихся на разных стадиях развития. Кроме того, мы не можем опираться на последние факты, установленные этнологией и антропологией в отношении различных народов, с которыми европейцы вступали в контакт, поскольку в первоначальный момент становления вида Homo sapiens все общины находились в движении и их представления варьировались.

Иными словами, можно задаться вопросом, все ли человеческие общины прошли через стадию охоты, и у всех ли это породило динамику введения запретов, и, в этом последнем случае, если да, то к чему они привели? Наконец, существовали ли общины, не испытывавшие страх перед кровопролитием, как обсуждалось выше?

         В то же время речь должна идти об установлении того факта, была ли динамика введения запретов, нарушившая неразрывность и естественную  непосредственность жизни вида, столь необходимой для его развития. Ответ на этот вопрос касался бы необходимости запретов вообще и, особенно, в наше время, в форме их аватара: фигуры хозяина предприятия, или государственной власти, без которой якобы невозможно человеческое развитие.

7.7. Среди последствий появления феномена охоты, есть одно непосредственное и органическое: употребление в пищу мяса оказывает на организм тонизирующий, эйфорический эффект; индивид получает ощущение силы (эффект допинга); более того, мясо является афродизиаком, что объясняет запреты на него. Равным образом это объясняет миф о мачо, употребляющем в пищу много мяса… Этот непосредственный эффект обладает большим значением, потому что он структурирует, санкционирует непосредственные отношения: позитивную обратную реакцию (feed-back).

         Отсюда понятно, что практика употребления мяса в пищу в определённых случаях – в периоды, последовавшие за эпохой охоты, как основной деятельности – доходила до антропофагии, хотя кто-то и считает это мифом. Здесь, опять же, присутствует феномен неразрывности: есть для того чтобы стать единым целым с поедаемым и с самой природой. Это отражается и в христианском каннибализме – в причастии (восстановление неразрывной связи с богом). В то же время происходят отклонения в функции наслаждения, включающей в себя оральный, ручной и сексуальный полюса[vi][6].

         Можно предположить серьёзные отклонения большого размаха – в рамках самих блужданий – в отношении этнических групп антропофагов, вроде Хиваро, у которых антропофагия играла роль борьбы против автономизации власти и демографического роста; этот феномен одновременно отражает неспособность группы позиционироваться, понять саму себя.

         В наше время употребление мяса оправдывают т.н. абсолютной потребностью в протеинах, которые, согласно некоторым, присутствуют лишь в животных. Эти аргументы обладают ценностью только при слабых научных представлениях, изначально определяющих человеческое существо как всеядное, вроде свиньи. Нет ни одного серьёзного факта, доказывающего истинность этих утверждений. Точно так же нет и каких-либо эффективных доводов против них. Оправдание употребления в пищу мяса является частью концепции питания как наркотической зависимости, к которой мы пришли в ходе столетий. Эта экзальтация питания связана с редукцией роли прикосновения, как объединительной функции par excellence, позволяющей достичь наслаждения без катастрофических последствий, вызываемых наркотическим питанием.

         Наконец, отношения между людьми опосредованы подобным питанием, значением употребления мяса, служащим оправданием охоте, концепции жизни, как борьбы, конфликта и т.д., а также всех последствий появления охоты, хотя люди в процессе одомашнивания употребляют всё меньше и меньше продуктов непосредственной охоты.

         Тот факт, что употребление мяса вовсе не является само собой разумеющимся феноменом, доказывается ритуалами, предшествующими употреблению мяса или следующими за ним. В Древней Греции освящёнными ели лишь одомашненных животных: «употребление мяса полностью совпадало с практикой жертвоприношений» (М. Детьенн, «Мясо и жертвоприношение в Древней Греции» La Recherche, n° 75, 1977); и автор добавляет: «в церемонии жертвоприношения присутствует воля к избавлению от насилия, как если бы надо было заранее оправдаться от обвинения в убийстве» (idem).

         Кроме того, питание взаимосвязано с властью: употребление определённой пищи согласуется с политикой города или нет. Вот почему, например, орфики, отказывавшиеся от употребления мяса, были маргиналами. Это ещё раз подтверждает роль питания в установлении общности. Оно даёт власть: «Нет политической власти без практики жертвоприношений» (idem.).

         Здесь проявляется полное соотношение между представлением, властью, питанием и процессом одомашнивания, как и в противоположном случае приверженцев культа Диониса, употреблявших сырое мясо диких животных. Согласно М. Детьенну, в той же статье: «Употребляя в пищу сырое мясо, приверженцы Диониса хотели уподобиться зверям, и, в каком-то смысле, дичали, выпадая т.е. из политико-религиозного измерения».

         Отказ от определённого вида питания является подрывным актом. В древности он сопровождался отказом от жертвоприношения, к которому мы ещё вернёмся, как это происходило у пифагорейцев и орфиков на Западе, у буддистов на Востоке. Ближе к нашему времени, принятие вегетарианства зачастую связано с принятием позиции против установленного порядка: испанские рабочие зачастую принимали этот вид диеты, когда становились революционерами. (ср. Жерар Бренан, «Испанский лабиринт»).

         7.8. Практика сожительства, зародившаяся с охотой и приводившая к созданию более крупных альянсов, обладает очень большим значением: угощение едой и питьём при встрече; совместные трапезы при праздновании событий, в частности союзов, как брачных, так и межплеменных, помогли заложить или реактивировать более расширенную общность.

         Эту роль питания в лоне нашего вида можно сравнить с его ролью у некоторых видов насекомых, которые кормят друг друга (трофолаксия), передавая при этом информацию. Социальный обмен пищей присутствует у пчёл, муравьёв и т.д.

         Это развитие питательной функции приводит к тому, что еда становится чем-то вроде лекарства, воздействующего на человека как на индивидуальном, так и на коллективном уровне.

         Эта роль питания, как основы для общности хорошо заметна в практике молодёжи, бросающей вызов обществу. Вот почему, со своей стороны, Р. Штайнер выступает против неё. Он считает, что факт принятия наркотиков вреден в той мере, в какой он ставит употребляющего их человека вне общества.

         Лишь в наше время, когда человеческая общность исчезла, сменившись общностью капитала, питание утратило своё значение, как это видно из роста сети фаст-фуда, показывающей как сильно снизилась роль совместного принятия пищи как практики сожительства. Это значительный регресс в практике принятия пищи – отправная точка для десакрализации питания – который станет основой для дальнейших изменений в человеческом поведении.

  

         Фаст-фуд – это наиболее действенная практика питания для абсолютно отчуждённых мужчин и женщин. Питание уже не объединяет, а напротив санкционирует отчуждение, реализует его в полной мере. В то же время оно больше соответствует новой организации рабочего дня, позволяя как можно быстрее удовлетворить потребность в питании, чтобы продолжить работать, или скорее, потреблять, что, в наше время, не обладает большой разницей; работа является потреблением не только времени, предоставленного нам существующим обществом, но также продуктов, созданных для их перехода на другой уровень потребления.

  

         Фаст-фуд полностью подрывает прошлую организацию моментов употребления пищи. Поэтому трапезы в старом стиле становятся ритуалами оживления прошлого.

         При этом нельзя забывать, что поскольку совместный приём пищи помогает реализовать общность, власть над людьми подразумевает, в частности, контроль над их питанием; отсюда структурирование обеденных перерывов (питание в определённые часы в целях оптимизации рабочего процесса), а также контроль над качеством и количеством еды. В равной мере те, кто противостоит власти, зачастую отвергают господствующий рацион, отсюда различные формы аскетизма (не забывая, что он сопровождается также отказом от воспроизводства).

         Питание, как символ родственных связей, определяло собой классовое разделение; так, что люди стремившиеся в высший класс, принимали соответствующий рацион; отсюда полный отказ от чёрного хлеба в пользу белого, регулярное употребление мяса и т.д. Точно так же, господствующий класс всегда стремится дистанцироваться от низших классов в своём рационе. 

         Надо отказаться от наркотической пищи. У нас уже нет потребности в создании альянсов; нам надо восстановить непосредственность в наших отношениях с природой и употреблять то, что соответствует нашей органике, а именно – фрукты.

7.9. Опять же после появления охоты, сохраняются различные обычаи, свидетельствующие о защите утраченного мира, об отказе принимать происходящее, как необратимость. Отсюда практика обрезания.

         «В обрезании  (…) вполне очевидная причина заставляет избавляться от крайней плоти; ведь это та часть органа, которая напрямую входит в контакт с очагом опасности» (Р. и Л. Макариус, стр. 269)

         «Мы знаем, что, в целом, примитивная символизация абсолютно материальна; чаще всего она состоит в том, чтобы передать одной части вещи имманентную опасность, заключённую во всей этой вещи; тогда эту часть приносят в жертву, чтобы сохранить остальное. Таков и принцип обрезания, или удаления зуба, как формы обрезания рта» (там же стр. 268-269). Эта цитата подтверждает наше утверждение о триаде удовольствия: рот, рука, гениталии, и возможностей его передачи от одного из этих трёх органов остальным (в то же время можно сказать, что в каждом из этих органов присутствует многозначность).

         В другой сфере можно равным образом констатировать то влияние, которое оказала охота на последующие тысячелетия: оно отразилось в прославлении жертвы, звучащем косвенным образом в восхвалении победителя. В то же время, последний может наслаждаться миром, об исчезновении которого он сожалеет.

         В историческом прецеденте с тотемом, речь идёт о животном, которое цивилизовало человека (став его учителем, что исторически обоснованно, т.к. для того чтобы убить его, необходимо было подражать его поведению). Это же поклонение животному появляется с развитием скотоводства, потом у древних египтян, судя по всему, отказывавшихся признавать разрыв с животным царством (подобный разрыв казался им чересчур болезненным); оно сохранилось в сказках и баснях, а также в современных рассказах разных охотников, претендующих на то, что они защищают природу (это отчасти верно, в той мере, например, в какой они противодействуют минерализации природы путём расширения горнолыжных баз). Точно так же, перед лицом угрозы полного уничтожения природы капиталистическим производством, частичное уничтожение природы посредством охоты кажется, чуть ли не утверждением жизни. Кроме того, идеология охоты сохраняется, поскольку именно она определила некоторые характерные черты нашего вида: способность справляться с опасностью, прикладывать усилия, принимать решения и т.д., абсолютно бездействующие (особенно воля к самопреодолению), если не исчезнувшие в нашем мире полной безопасности!

7.10. Во время возникновения охоты зарождаются определённые аспекты отношений между людьми, особенно между мужчинами и женщинами. Происходит разделение ролей полов, но уже в качестве не биологического (в порядке воспроизводства, например), а культурного феномена. Оно стало особенно подчёркнутым именно в эпоху охоты, потому что картины на стенах пещер этого периода начинают содержать изображения мужчин и женщин, с указанием их половой принадлежности.

         Тематика половой принадлежности была призвана одновременно указывать на факт разделения и на средство его преодоления; поэтому важно понять, какую роль половые различия играют в постоянно наличествующей общности; именно это выражают символы Инь и Янь в Китае.

  

         Половое разделение труда является изначальной предпосылкой для комбинации, вводимой в действие при появлении общественных отношений, и лучше всего выражается в демократическом феномене. Вот почему, равным образом, с ростом власти, монополизированной мужчинами,  в связи с появлением сельского хозяйства, происходит автономизация, крайним выражением которой становится феномен амазонок. Эта же автономизация, при своём развитии, породит в качестве компенсации миф об андрогине, представляющем собой период до разделения, и характеризуемый абсолютным слиянием полов. В то же время он становится основой для новой живой реальности: разделённое существование мужчин и женщин началось в какой-то определённый момент; таким образом, миф как бы размещает человеческий вид в определённом, более безопасном континууме, а это совершенно необходимо, поскольку именно такое разделение полов производит глубокое нарушение равновесия внутри вида.

  

         Метафизические представления вида всё больше теряют характер излучающегося разрастания, всё больше приобретая характер дуализма, это более или менее мирный конфликт, причём общность всё больше исчезает из поля зрения, всё в большей мере становясь объектом, используемым для вычитания и получения какой-либо комбинации в результате.

  

         Начиная с этого момента, женщины гарантируют функцию неразрывности и представляют собой связь со всем первобытным; они представляют собой хаос; мужчины же представляют собой функцию перелома, как нарушения неразрывности, позволяющую проводить индивидуализацию, а значит и половое разделение, и, как следствие, автономизацию. То есть появляется женский полюс развития, который действует не только благодаря женщинам, но равным образом и мужчинам, и этот полюс обладает измерением неразрывности, всего того, что стремится отогнать или упразднить разделение.

  

         Равным образом, некоторые женщины получили возможность участвовать в деятельности мужского полюса развития вида. Кроме того, следует отметить, что они смогли задействовать, благодаря реакции на власть мужчин, нарушение неразрывности в виде крайней формы разделения между двумя полами: у амазонок.

  

         Можно сказать, что этот феномен появляется следующим образом: охота производит нарушение равновесия в ущерб женщинам; сельское хозяйство восстанавливает равновесие; но равновесие нарушается вновь, когда мужчины овладевают сельскохозяйственной деятельностью с внедрением гужевой тяги, плуга и т. д. Тогда, как говорилось выше, власть становится автономной и столкновение между старыми, более или менее матриархальными общинами, вроде гинократий, о которых говорит Ф. Д’Эбонн, и феномен индивидуализации среди мужчин и женщин, усиливающий власть, приводят к тирании первых, против которой бунтуют отдельные женские группы.

  

         Тем не менее, можно равным образом считать, что амазонки представляли собой группы женщин, победившие в борьбе с мужчинами на определённое время, в определённом месте. В этом случае, речь идёт не о простой реакции, не о чём-то, что случилось позже; речь скорее идёт о феномене, представляющем ещё одну из сторон конфликта, одну из возможностей, порождённых видом, но не распространившихся за пределами определённых границ.

  

         Мы ещё вернёмся к значению роли женщин в моменты, когда над видом нависают угрозы. Здесь необходимо упомянуть, что новая динамика берёт начало в новом поведении вида. Возможно, состояние напряжения, с которым мы здесь сталкиваемся должно быть компенсировано, для того чтобы воспрепятствовать его раздробленности. Поэтому любовь, ещё не совсем индивидуализированная, в качестве функции восстановления неразрывности, установления связи между членами общины, приобрела важную роль, позволяя устанавливать более глубокие и интимные союзы между мужчинами и женщинами.

  

         В более глобальном смысле, самой важной чертой этого процесса становления, стало объединение движения разделения, фрагментации с феноменом компенсирования, с альянсами во всех формах. Такие альянсы будут создаваться на каждом критическом этапе развития вида.

7.11. Вместе с охотой, фактически появляется новый вид. Цикл эволюции Homo sapiens, включая Homo sapiens sapiens и Homo sapiens, начинается с нарушения равновесия, когда вид отделяется от природы. Процесс познания становится важным связующим звеном между видом и его окружающей средой, позволяющим первому освоиться в последней, и постепенно перерастает из атрибута вида в его основополагающую характеристику. Представления, порождённые этим процессом, выражаются в двух главных функциях познания: в табу и в заключении альянсов, привитых ввиду опасности, представляемой кровью, особенно менструальной кровью[vii][7].

         Иными словами, можно считать, что именно в тот момент произошло разделение между природой и культурой, которую следует понимать, как общее целое всего того, что вид смог усвоить и произвести.

         «Сказанное выше проливает свет на роль введения запретов в развитии племенной организации. Как только формируется племенное сообщество, запреты обретают свою функцию охраны общественного порядка, который является их основанием» (Лаура Леви Макариус, «Священное и нарушение запретов», изд. Payot, стр. 27).

  

         Но запреты не могут действовать напрямую, отсюда необходимость в представлении, оправдывающем и артикулирующем игру этих запретов, одновременно в позитивном смысле, усиливающем их установки, и в негативном, т. е. в направлении их отмены, чаще всего, в целях введения других, новых запретов. Здесь мы сталкиваемся с развитием различных магических, религиозных и научных представлений.

         «С другой стороны, говоря об определении, которое мы дали тотему, как продукту питания, принимающему на себя все табу прочих продуктов питания, путём жертвоприношения которого очищаются все остальные продукты питания, появляется новая характеристика тотемного символа: искупительная характеристика, напрямую связанная с тотемом "козлов отпущения" и, в целом, с животными, приносимыми в жертву в целях искупления и очищения. Здесь сразу же проявляется кровавый след, связывающий тотем, коллективный символ искупительного характера, с последующим жертвоприношением искупающих богов "принимающих на себя все грехи мира". Как только устанавливается эта связь, становится очевидно, что это не случайное совпадение ритуалов, а исторически сложившаяся взаимосвязь, приводящая к христианской концепции бога, как искупителя и спасителя, сопровождающаяся таинством причастия» (Р. и Л. Макариус, «Происхождение экзогамии и тотемизма», стр. 314).

  

7.12. Порвав с природой, вид высвобождает новую энергию – проявляющуюся, как сила – но не знает, как ей воспользоваться и попытки овладеть ей приводят к великим блужданиям. Точно так же, порвав с запретами, человек индивидуализируется, высвобождая энергию, которой он стремится управлять. В этом берёт начало магия, зарождающаяся в качестве таковой, в ходе определённого долгого процесса, в первую очередь вызванного феноменом разделения, который вовсе не был немедленным и окончательным разрывом.

  

         Можно предположить, что до магических представлений, существовали более или менее недифференцированные, не автономизированные представления радиального (излучающегося) типа, в которых преобладало участие и сила самовыражения и энергии.

  

         Тогда существовала некая имманентность, поскольку человек ещё не проводил различий между внутренним и внешним. Разумеется, не существовало никакой персонификации, увеличивавшей такое противопоставление-разделение.

  

         Человек ощущал себя частью процесса, в котором мысль и действие были интимно связаны. После разделения, нарушения неразрывности, произошла фрагментация силы, которую теперь начали приписывать существам или более-менее важным феноменам; она стала количественно измеримой. В конечном итоге, в Греции, появилась идея о «динамис», как об основополагающей силе природы.

  

         Этот процесс количественного обособления усилился с ростом двухполярного разделения общины.

  

         Когда во всеобщих представлениях начинает фигурировать образ матери-земли, т. е. окружающей вид среды, как источника жизни, не в смысле происхождения, а в смысле перманентного потока жизни, поддерживающего потенциал жизни, способность, возможность и силу жить и самовыражаться, наступает момент появления тотальных метафизических представлений. Это неразделимая, интегральная сила того, кто порождает её или владеет ей.

  

         Эта сила обладает крайне высоким значением, т. к. даже когда она бездействует, как таковая, она функционирует в качестве глобального объяснения частичных феноменов.

  

         Кроме того, очень важно принимать в расчёт силу речи, которая также начинает автономизироваться, т. е. она в прогрессирующей степени перестаёт быть продуктом целостности тела, как на это указывает А. Томатис, всё больше становясь строго вербальным феноменом. 

  

         Вместе с феноменом разделения в лоне общины, вместе с первым альянсом появляется диалог (как следствие самой поляризации), который становится проводником феномена индивидуализации, т. к. он делимитирует и определяет место одного человека по отношению к другому человеку, индивиды, составляющие общину, должны всё больше и больше прислушиваться друг к другу. Ясно, что диалог не был отправной точкой процесса. Автономизация вовсе не была фатальной необходимостью.

         Этот разрыв равным образом отражался и на других элементах динамики вида, например, в моторике рук, в претензиях различных частей тела представлять собой Umwelt (окружающий мир): как рука в изобразительной деятельности, скульптуре и т. д. Появилась письменность, как глобальный язык утверждающий и заставляющий переживать вновь становление вида.

  

         Наш вид обладал представлением о самом себе и о своей собственной Вселенной, в котором преобладало понятие энергии, и любопытно констатировать, что в данный момент, мы возвращаемся, правда, с совсем иными предпосылками и с множеством совсем иных выводов, к весьма схожему представлению.

  

         Равным образом можно констатировать, что в наши дни всё чаще используют концепцию жизни, расширенную по отношению к прежним концепциям, охватывавшим лишь живые существа; а это подразумевает, что отдельные учёные стремятся к упразднению важного различия, на котором основана биология, различия между неживой и живой природой. Это предпосылка для нового исчезновения!

  

         Автономизация стала феноменом овнешнения, благодаря которому стало возможным восприятие-самопознание вида и его представление о своём месте в этом мире.

  

         Метафизическое представление стало вторым существенным этапом в означивании жизненного опыта общины, во всех её различных компонентах. Благодаря метафизическому представлению община смогла ориентироваться в тотальности жизненного опыта, не отделённого от всех проявлений окружающей его среды; кроме того, стало возможным вмешательство в неё человеческих существ. Метафизическое представление стало плодом всего организма, не будучи ориентированным или специализированным в какой-то отдельной части тела, когда означивающая деятельность стала прерогативой высшей зоны человеческого тела, головы.

  

         Вербальный язык становится новым средством самовыражения, и он выказывает способность к творческой деятельности; отсюда его возросшая значимость с момента разрыва с природой. Он обретает магическую силу, способность зачаровывать, как было отмечено различными авторами, занимавшимися т. н. первобытным обществом.

7.13. Все феномены, которые мы в большей или меньшей степени анализируем здесь, развились не непосредственно из-за охоты, но момент её появления, когда зародились запреты и альянсы, стал их решающей отправной точкой. Для производства некоторых из них в завершённой форме требуется долгий процесс развития, в ходе которого различные второстепенные элементы притягиваются к центральному ядру, так, что понадобилась бы основательная чистка, последовательное избавление от всех этих феноменов, чтобы добраться до их корней. Здесь же, мы подошли к конечной точке цикла, на которой всё вырождается и в то же время стремится выжить, черпая силы из своего происхождения, зачастую невидимого и неизвестного.

         То же самое касается магии, являющейся одновременно и представлением, и вмешательством, что связывает её с предыдущим образом жизни вида, характеризовавшимся полным участием во всём. Фактически, законы приязни и неприязни являются уменьшенным выражением участия. Кроме того, вовсе не случайно магические действия были направлены на установление связей.

  

         Магия, конечно же, обладает долгой историей с момента своего появления в первоначальной форме неавтономного представления, призванного решить проблему происходившего тогда перелома, как нарушения неразрывности (необходимо было сохранить приязнь ко всему), вплоть до момента триумфа государственных религий.

  

         Магия обладает тенденцией к проведению разделения между вмешательством и представлением, отсюда возможность её ритуализации в той мере, в какой вид становится внешним по отношению к природе. Она неотделима от института запретов, поскольку обретённая ей сила вмешательства, происходит из этого разрыва (магия нарушения, о которой говорит Л.Л. Макариус). Это подразумевает, что прежнее вмешательство и участие касалось только знаний о непосредственных отношениях с различными элементами среды окружавшей человеческую общину в каждом данном месте. Здесь же, напротив, акты нарушения запрета производятся «индивидами», формирующими отдельные, изолированные группы внутри общины, от её имени и с использованием её силы. Это подразумевает феномен, являющийся предпосылкой генезиса индивидуальности, но не её непосредственную основу. Магия характеризовалась именно этим индивидуальным аспектом, потому что она была направлена уже не на тотальность всех феноменов. Одна община могла совершать магические акты против другой.

  

         По мере эволюции процесса разрыва вида с природой и фрагментации общины, магия становилась индивидуальной. Ей мог пользоваться отдельный, более или менее автономный индивид в своём бунте против деспотической общины, превращавшейся в государство, но ей также могла пользоваться действующая власть, или адепты различных религий. Фактически, в той мере, в какой магия представляла собой знание, она проявляла тенденцию к автономизации и самостоятельному воздействию на реальность; она не могла быть интегрирована более поздними формами, до тех пор, пока не выделилась гораздо более эффективная система познания: наука.

  

         Религия была реакцией, направленной на воссоздание общности, её методы и ритуалы были коллективными, а не индивидуальными и, когда священники прибегали к магии, это было направлено во благо верующих; большую же часть времени религия отвергала магию, особенно иудаизм и христианство, обладавшие важным просветительским измерением.

  

         Индивидуальный феномен начинает превалировать, когда появляются учёный и художник. В данном вопросе, стоит отметить параллельное развитие искусства и науки. Их предпосылки уже содержались в магии, хотя их зарождение и потребовало решительного разрыва с ней.

  

         В виду вышесказанного, можно принять тезис Тайлора, утверждающего, что магия появляется после периода анимизма, потому что она ставит своей целью нечто реальное, не забывая при этом, что концепция души предполагает определённое разделение и индивидуализацию, хотя она и не достигает автономии.

         Если учесть крайне древний возраст магии, вполне можно констатировать, что она обладает связью с самыми разными элементами и связана с самыми разными моментами жизни: с рождением (ср. кувада), достижением определённого возраста (ср. инициация) и т. д. Мы настаиваем на том, что между магией и описанным нами процессом индивидуализации существует нерасторжимая связь.

  

         Разрыв, с которого начинается этот процесс, лишает человеческие существа гарантирующей их существование непосредственности, которой обладают мир, несводимый к одним лишь людям, и другие живые существа, животные и растения, со всеми их особенностями; и тогда человек начинает сомневаться как в собственном существовании, так и в существовании окружающего мира. Магия призвана гарантировать это существование.

  

         «В реальности проблема магии заключается не в "познании" или изменении мира, а в гарантии мира, в котором бытие (esserci) становится присутствием» (Де Мартино, Магический мир, изд. Борингьери, стр. 145)

  

         Можно добавить, что это средство восстановления как можно большего участия в жизни, обеспечивающего наиболее полное её использование. Далее Де Мартино утверждает следующее (стр. 191) :

  

         «Новая эпоха, новый исторический мир, мир магии, способствовали появлению индивидуальности, бытия в мире (esserci), присутствия. То, что мы принимаем сейчас как факты, в ту эпоху, в ту историческую эру, было задачей, постепенно созревающей до результатов»[viii][8].

  

         В утверждении Де Мартино присутствует некая незавершённость, поскольку магия равным образом действует и с общинной точки зрения, в функции восстановления общности. Индивид в своём становлении стремится сохранить её и основывает своё собственное существование на поиске и восстановлении этой утраченной общности. Лишь позже, став автономным продуктом, он сможет обходиться без магии, потому что у него отпадёт потребность в непосредственной общности; его существование теперь гарантировано государством, религией, а позже и наукой.

  

         В отношении последней, очевидно, что, как отмечали многие комментаторы, магия предвосхищает её проблематику, но нельзя утверждать, как это делают М. Мосс и А. Юбер, что она была гигантской враиацией на тему причинности (Социология и антропология, изд. PUF стр. 56). Можно сказать, что магия обладает тенденцией гарантировать существование через непосредственность, а наука – через опосредованность; она выражает взаимозависимость, а не причинную связь.

  

         Сложность концепции магии заключается в том, что она выражает разрыв с природой, волю к восстановлению непосредственности и, тем самым, она раскрывает измерение вмешательства, которое становится всё сильнее, стремится к автономизации в ходе эволюции Homo sapiens.

  

         Мы вновь сталкиваемся с магией в алхимии и науке, даже в труде, в той мере, в какой можно задаться вопросом, не является ли он паллиативным средством для разрешения трудностей в процессе реализации непосредственности. Как бы там ни было, чтобы остаться на уровне, достигнутом в ходе нашего исследования, скажем, что магия выражает собой отказ от опосредованности, выражающей собой разрыв.

  

         Вот почему магия находила себе пристанище, вплоть до последних лет, в поэзии. Процесс познания является у поэтов непосредственным, он восстанавливает в большей или меньшей степени прямую связь с космосом. Отсюда значимость чар, очарования. Поэты являются далёкими потомками лекарей, шаманов, и даже пророков. С течением лет, они становятся всё более светскими и начинают всё больше пользоваться техникой, всё чаще оказывая услуги господствующим классам. За последние несколько лет мы стали свидетелями индустриализации поэзии, как в случае с Р. Кено, например, и с триумфом комбинации, приведённой в движение дадаизмом, сюрреализмом, леттризмом и т. д. Сейчас любого поэта может заменить компьютер запрограммированный должным образом, в т. ч. включая случайные функции, симулирующие спонтанность и непосредственную связь с существующей человеческой общностью, полностью порвавшей с природой.

  

        

То, что касается поэзии, равным образом касается музыки, изобразительного искусства и т. п. Наступил триумф симуляции и опосредованного творчества. Чувства больше не нужны, осталась лишь магия комбинаторики[ix][9].

  

7.14. В сфере магии, мужчины попали в ловушку своих собственных метафизических представлений. Запрет и альянс, о которых мы говорили выше, были оправданы силой кровных связей и, поэтому, женщина представлялась сильным и опасным существом. В результате полового разделения труда из-за возникновения охоты произошла определённая автономизация, и мужчины попытались оправдать свой статус, закрепить свою власть, утверждая, что они переняли магию у женщин. Здесь берёт начало проект их превосходства, возможно, призванного, по крайней мере, в самом начале, оправдывать их поведение. В этом проекте и берёт начало процесс познания, в том виде, в каком мы его знаем, изначально запущенный мужчинами; женщинам оправдания были не нужны.

  

         «Дело в том, что магия, которую мужчины переняли у женщин, в реальности была их собственным творением, плодом их страхов, их ощущения опасности женского пола. То, что мужчины переняли у женщин в действительно "принадлежало" им, но оставалось инертным, не обладая магической ценностью в их руках; именно поэтому женщины передали им свою магию без сожаления, а мужчины отразили в традициях миф о конфликте, которого не было, кроме как в их воображении, и этнография не находит иных его следов, кроме их чувства вины» (Лаура Леви Макариус, там же, стр. 320).

  

         «Таким образом, судя по всему, переняв магию, мужчины отобрали у женщин нечто виртуальное, скорее, чем нечто реальное» (там же, стр. 320).

  

         Как бы то ни было, нечистую, чёрную магию, связанную с кровью объявили женской, противопоставив ей чистую, белую магию, связанную со спермой (или её символами, вроде омелы), атрибутом мужчин. Это в некотором роде восстановило равновесие, благодаря метафизическим представлениям, позволяющим мужчинам обезопасить себя, компенсируя переживания собственной неполноценности в определённые моменты.

  

         Наконец, нельзя обойтись без гипотезы о реакции женщин на утверждения мужчин о том, что они могут прибегать – в определённых обстоятельствах – к знаменитым силам, приписываемым им. Так произошло в случае с ведьмами, в крайне искажённом контексте.

  

         Ловушка сработала на уровне всех элементов представления, но не сразу, а позже, в ходе реорганизации некоторых из них, в различных операционных схемах.

  

         Кровь обладает символическим значением, играя фундаментальную роль во всех представлениях, которые нашли себе выход в религии; она стала основой для категорий чистого и нечистого.

  

         «Нечистым считается всё, что запятнано кровью, что несёт в себе "опасность кровотечения". Чистым считается всё, что не вступает в контакт с кровью, всё то, что избавилось от опасности кровотечения»  (там же, стр. 23)

  

         Диалектика чистого и нечистого, связанная, с самого начала, с понятием грязи, стала основой для вредных представлений, для самой сомнительной двусмысленности, опасной для вида, застрявшего в детерминизме и погрузившегося в безумную динамику исключения. Это абсолютный триумф отчуждения (полностью упразднившего прикосновение) – появляются запреты на связи, контакты – которые получают своё дальнейшее развитие в религиях, в расистской тематике и т. д.

  

         В конечном итоге, концепция чистого становится основополагающей в химии, в которой главной функцией является анализ, т. е. разделение. То же самое касается естественных наук о живых формах. В последнем случае, преобладание такой концепции, связанной с противоположной, упрощающей концепцией жизни, привело к враждебной для жизни практике всеобщей стерильности. Жизнь человеческого существа может протекать гармонично только в связи со всеми остальными формами жизни.

  

         Концепция необходимости очищения, т. е. разделения, для получения конечного элемента, принцип обработки, стала в своём роде концепцией умерщвления, выражающей отказ от связей с другими, отрицание общности.

  

         Эта концепция свирепствовала в науках и равным образом одержала триумф в искусстве конца XIX° века и начала XX°[x][10], в момент триумфа формального господства капитала, и его перехода к реальному господству над обществом. Это сопровождалось отходом от парадигмы природы. Человек хотел реально жить в мире, который он сам создал, эта тенденция кульминируется в абстрактном искусстве.

  

         Диалектика чистого и нечистого подразумевает принцип редуцирующей переработки, который не только приводит к абстракции, подразумевающей идею лишения корней, но и к абсолюту, абсурду, автономии.

         Начиная с момента начала процесса отчуждения, с его переходом от участия и взаимозависимости к состоянию зависимости, человек постоянно стремился сократить, ускорить этот процесс, в поисках противоположного, но стабильного элемента, тотальной независимости, освобождения: абсолюта. Это в каком-то смысле сакральная форма, в нынешнем смысле слова, профанной формой является абсурд. Иными словами, судя по всему, абсурд проистекает не из господства, а из констатации того факта, что ни у чего больше нет корней, как нет больше привилегированного значения (множество значений может указывать на абсолютную недифференцированность), причём не только единого – у отдельно взятой вещи – но также взаимосвязанного, как результата взаимодействия между вещами. Напротив, доступ к абсолюту фигурирует как господство всего того, что связывает, в целях достижения состояния безусловности, при котором исчезает всё, или, вернее, реальности, которая не нуждается ни в чём, которая соотносится только с самой собой… и чьё глубокое очарование проистекает из того факта, что она является тотальностью, и что она реализует интегральную чистоту.

  

         Абсолют – это крайнее отрицание мира участия; он даёт индивиду новую опору; абсурд становится частичным отрицанием, оставляющим его в растерянности.

  

         Ещё одной переходной и профанной формой абсолюта является автономия. Её можно рассматривать, как результат бунта против одомашнивания, но это лишь поверхностное движение, отрицающее человеческую общность и выражающее собой триумф капитала.

  

         Для того чтобы отрицание зависимости не влекло за собой автономизацию или абсолютизацию, выражающую собой триумф деспотической общности капитала, необходима непосредственная связь с природой, в которой наш вид отыскал бы своё место в непрерывных процессах жизни, не утрачивая при этом свою фундаментальную характеристику, выделяющую его в живом мире: свою способность к размышлению.

  

         Ещё один опасный аспект диалектики чистого и грязного, свидетельствующий о ловушке представления, представлен обычаем искупительного жертвоприношения. Для очищения якобы запятнанной, в их представлениях, репутации, люди смогли идти на жестокое убийство себе подобных, как это показывают исследования обычаев и поверий.

  

         Наконец, с поиском чистоты связана ещё и практика создания козлов отпущения. Она осуществляется в рамках динамики искупления и изгнания из общины всей воздействующей на неё нечистоты. Козёл отпущения нарушает какой-то запрет, порой, не зная об этом. На него не просто навешивают все грехи. Он одновременно является носителем священного. Важность этой практики заключается даже не столько в предвосхищении появления денег, сколько в актуализации эквивалента всех грехов, из которого и зарождается монетарный феномен. Существуют многочисленные примеры использования феномена, зародившегося в одной сфере, в целях реализации какого-то иного феномена в совсем другой сфере.

  

         Тем не менее, нельзя забывать, что вид пришёл к концепции нечистого, как к образу собственного блуждания, осознав свою перегруженность усложняющими жизнь элементами, от поиска пищи до процессов познания. Отсюда идея избавления от вредных элементов, мешающих жизненным процессам. Так появились пост и аскеза, поиски катарсиса, таинство исповеди, а затем и психоанализ.

  

         Поиск козла отпущения отражает неспособность общины принять на себя ответственность за собственное существование в космосе. Вот почему, она возлагает на одного из своих членов все свои пороки, несчастья и т.д., как если бы этим она могла освободиться от них.

  

7.15. С введением запретов была нарушена неразрывность, появились границы дозволенного и недозволенного, как основы дуализма, определившие новый образ жизни человечества, связанного напрямую теперь уже не с биологической, а с культурной реальностью. Переломный момент, связанный с введением запретов стал определяющим для становления вида: священное и власть, были интимно переплетены с самого начала, но всё более разделялись по мере усложнения социальной жизни человечества, уже переставшего быть простой общиной, вплоть до того момента, когда священное, в его урезанной  и упрощённой форме, было монополизировано одной группировкой, жречеством, в то время как власть была сосредоточена в руках господствующего класса.

         Лаура Леви Макариус в своей работе, цитированной выше, указывала на возникновение священного из запретов и дальнейшее развитие религий.

         «Анализ, отталкивающийся от табу – как универсального феномена, присущего всем бесклассовым обществам, не говоря о его дальнейшем развитии – приводит, через изучение нарушений табу, к прояснению концепции mana, священного, проливая свет на связанные с ней общие аспекты, такие как «страхи», зло, таинственное, «ужас», «чары», часто принимаемые за его основополагающие элементы (ср. Отто), в то время как на деле они, вместе со связанными с ними чувствами вины и греха, являются атрибутами нарушения запрета. Все религии имеют дело с нарушениями табу, и не случайно все они используют мифы о нарушении запретов, как исходную точку происхождения человечества» (стр. 335).

  

         Подтверждение своему тезису она находит у Э. Бенвениста, написавшего о концепциях sacer и sanctus следующее:

  

         «Лучше всего различие между священным и профанным выражается в латыни; также в латыни обнаруживается двусмысленный характер "священного": посвящённое богам и запятнанное несмываемой грязью, царственное и проклятое, достойное восхищения и вызывающее ужас. Эта двусмысленность присуща термину sacer; она помогает провести различие между sacer и sanctus, т.к. нисколько не воздействует на прилагательное sanctus» («Словарь индоевропейских институтов,  изд. Minuit, т. II, стр. 187-188).

  

         «Очевидно, что sanctum, это не то, что «посвящено богам», в отличие от sacer; и не «профанное», противоположное sacer; не будучи ни тем, ни другим, оно устанавливается и утверждается неким sanctio, тем, что защищено под угрозой наказания от всякого посягательства, вроде [священных законов] leges sanctae» (idem, стр. 189)

         У греков наблюдаются схожие элементы:

  

         «(…)  hiéros и hagios демонстрируют позитивный и негативный аспекты концепции: с одной стороны нечто, оживлённое священной силой, с другой, нечто запрещённое, с чем нельзя иметь контактов» (idem. стр. 207).

  

         Учитывая катастрофический характер священного, ясно, что в нём содержится измерение нарушения неразрывности, начатки фрагментации образа жизни и представлений общины. На определённой стадии её развития, становится необходимым вмешательство объединительной динамики, представленной, на практическом уровне образа жизни, государством, а на уровне метафизических представлений, религией (не упуская из вида при этом собственную функцию метафизических представлений у государства), которые примиряют человечество со священным и одомашнивают первое.

  

         Запрет и его нарушение порождают практику жертвоприношения, освящающую то, что было нарушено. В начале, в сфере представления и запретов, малейшее нарушение сказывается на тотальности, вызывая сильные негативные последствия. Затем, становится необходимым восстановление равновесия, прежней гармонии. Жертвоприношение позволяет восстановить неразрывность во всём, в частности, в общине: оно восстанавливает контакты.

  

         Потом жертвы начинают приносить ради установления контактов с определёнными людьми.

  

         В жертвоприношении два важных компонента: во-первых, проливается кровь, во-вторых, за этим следует совместная трапеза. Кровь и трапеза гарантируют общность. То же самое касается и богов, но в этом случае жертвоприношение принимает аспект обмена, к которому мы ещё вернёмся.

  

         Есть ещё одна причина для жертвоприношения. Будучи актом компенсации – по крайней мере, в начале – за нарушение запрета, оно высвобождает силу, энергию. Человека убивают, чтобы придать силу жизни каким-либо работам (возведение моста, стены и т.д.).

         Здесь мы можем констатировать определённый уровень автономизации представлений, ставшей ловушкой для нашего вида, тот уровень, на котором человек готов идти на жестокость ради сохранения своих метафизических представлений[xi][11]. Это можно понять, потому что разрушение таких метафизических представлений привело бы к утрате знакомой реальности. Когда же человек принимает новую реальность старые представления и практика не просто исчезают. Они попадают под суровый запрет и либо практикуются в тайне, либо им отыскивают замену.

         Поскольку человеку всегда требуется посредничество и оправдание собственных действий, он всегда будет подвержен автономизации метафизических представлений, способной приводить к актам самой отъявленной жестокости.

  

7.16. Миф происходит из необходимости представлять и оправдывать запрет или его нарушение. Все основополагающие моменты должны обладать определённым количеством энергии и поэтому не случайно многие мифы содержат отголоски актов насилия. В то же время миф служит функции неразрывности, сохраняя воспоминания о том, что было прежде.

         В этом заключается суть концепции «illo tempore», времён предшествовавших решающему моменту, столь подробно рассмотренная М. Элиаде; т.е. этот момент не является началом начал истории в строгом смысле.

         Однако на одном этапе человечество проявило волю к освобождению от этого процесса: тогда зародился буддизм. Это произошло во время важного процесса автономизации, когда ущерб от нарушения неразрывности достиг повышенного уровня.

  

         Рай также является одной из форм «illo tempore», потому что это место, в котором упразднено всякое посредничество.

         В мифе Homo sapiens выражает представления о своём происхождении, о своём начале: вид чувствует, что нарушает неразрывность; об этом нельзя забывать, поэтому большая часть мифов связана с творением, как с сотворением мира, так и с созданием отдельных его элементов.

         В то же время создание иной реальности путём мифотворчества указывает на волю к реактивации прошлого, отказ принимать настоящее, как нечто незыблемое; поэтому появились оргии, с их сексуальными и чревоугодническими аспектами, нарушавшие запреты. Эта реактивация позволяла восстанавливать связь с прошлым, увековечивать момент разрыва, послуживший установлению нынешней власти, и прославлять побеждённых. Именно в этом ключе функционировали представления о хаосе, как об эпохе, в которой не было запретов, союзов, форм, потому что для формирования союзов должны были появиться формы.

  

         Как и мифы, ритуалы основывались на процессах разделения, на установлении запретов и их нарушении. Это касалось в т. ч. ритуалов, связанных с искуплением, жертвоприношением, отпущением и т.п. В ту же эпоху у вида появляются – причём по-разному в разных общинах – представления о вине и первородном грехе. Вина связана с фактом убийства, но также, возможно, с осознанием собственного блуждания, с пониманием того факта, что охота привела людей к неадекватному образу жизни. Иными словами, вид понял, что осуществил вмешательство во внешний мир, которое не привело его к желаемым результатам. Тогда он заключил, что ошибка была связана с неким изначальным несовершенством, и попытался понять, даже изменить самого себя, через свои же представления. Познание было призвано восстановить его связь с окружающим миром, или создать её. Когда этот процесс также не принёс искомых результатов, по крайней мере, сразу, зародилась проблема поисков оздоровления.

         Мифы, ритуалы заодно связаны и разобщены. Их могут присвоить различные религии, в чьи функции входило восстановление разорванных связей во избежание полного распада более или менее абстрагированной общины, превратившейся в государство. Можно сказать, что мифы послужили строительными материалами для различных религиозных представлений. Меры предосторожности и табу в еде также были включены в ритуальную сторону религий.

         «(…) ограничимся той категорией обычаев, которые, отталкиваясь от связанных с едой суеверий дикарей, принимают большое значение в религиях: мы говорим о ритуалах, связанных с откладыванием, уничтожением, или пожертвованием божеству, части еды, предназначенной для употребления, ради того, чтобы предотвратить какую-либо общую опасность» (Р. и Л. Макариус, «Происхождение экзогамии и тотемизма», стр. 124).

         «Празднество племени Виннебаго под названием "праздник страха перед зеленью" демонстрирует с ещё большей очевидностью, что земледельческие ритуалы берут начало в предосторожностях, связанных с едой  (idem, стр. 125).

         В более недавнее время, религия смогла интегрировать алхимию с астрологией (как в наше время она делает это с наукой), несмотря на то, что это были дисциплины, стремившиеся дать представление о тотальности, лишённое всякой религиозной тематики; что само по себе подразумевает антагонизм между христианством с одной стороны и алхимией и астрологией с другой, точно так же, как между христианством и магией.

         Наконец, одним из оснований религии, родившейся из разрыва нашего вида с природой, было чувство тревоги, страха, внушённого возможным концом света, равно как и присутствием другого человеческого существа, женщины. Мы уже затрагивали эту тему и вернёмся к ней, в виду её крайней важности.

         Ещё одним основополагающим для религий моментом стал культ героя, отца цивилизации, берущий начало в культе предков. Такой герой достигал своего статуса исключительно благодаря нарушению запретов, которое выводило его за рамки общины, как бы возносило его над ней. Но, когда он идёт на это, он тем самым облегчает, в самом начале, доступ человеческой общины к нынешней реальности. Позже, в связи с автономизацией власти, такой герой начинает всё больше демонстрировать стремление к её захвату, вплоть до той степени, когда уже сами люди начинают призывать его взять на себя власть, чтобы реализовать то или иное предприятие. Это момент начала зависимости.

         Формирование мифа о герое, основоположнике цивилизации, о демонах и т. д., является частью одного и того же феномена: экзальтации антропоморфизма и антропоцентризма; когда такой герой принимает очертания мужчины или женщины и начинает действовать от лица людей, вне зависимости от того, ведёт ли это к позитивным или негативным результатам[xii][12].

         В заключение данных заметок о религии, важно отметить, что пока есть непосредственное участие человека в делах общины, религии не существует, но когда она торжествует в человеческом представлении, появляется зависимость.

         Мистика выказывает тенденцию к разрушению зависимости и созданию прямой, непосредственной связи между божеством и человеком. В ней содержится отрицание проведения различий между внутренним и внешним, и, следовательно, отрицание религии, основанное как раз на таком разделении, на посредничестве и зависимости.

         Но мистика появляется только из-за самого существования религии, потому что она отрицает разрыв именно в этой форме представления. Она не стремится отыскать свои подлинные основы; вплоть до того, что мистика и религия кажутся двумя взаимодополняющими феноменами, несмотря на то, что они порой сталкиваются. В конечном итоге, мистика лишь усиливает религию.

7.17. Нарушение запрета является одновременно моментом возникновения власти в её автономной форме, т.е. в форме власти, которую можно захватить и которой можно манипулировать, т.к. отношения власти, складывающиеся напрямую из жизненных фактов, присутствовали всегда, но то, что возникает вследствие нарушения запретов и табу – это власть, как отдельная величина. С этих пор, у одних лиц появляется избыток власти, у других – её недостаток, а в дальнейшем, с зарождением классов, появляются люди, всегда располагающие ей и те, что полностью её лишены.

         Зарождение власти следует изучать в её связи с процессом индивидуализации. Тот, кто нарушает запрет, обособляется и отделяется от общины, в той или иной форме. Отсюда, появление вождей, стремящихся к захвату власти над общиной, как эквивалента права выступать от её имени; но, в то же время, не должно быть её полной автономизации. Вот почему с самого начала, с одной стороны, присутствует «функция короля - нарушать» (Л.Л. Макариус, там же, стр. 155) и, с другой стороны, по достижении этого положения, ему приходится отказываться от всех клановых связей (там же, стр. 175), чтобы отдельные члены общины не злоупотребляли ей в ущерб остальным.

         Судя по всему, община наделяет короля властью, которую он начинает исполнять и перераспределять в чётко определённых ситуациях во благо всей общины.

         Индивидуализация, как отделение одного из элементов от общины затрагивает лишь одного человека, который, по сути, представляет её во всей полноте. Община, как бы выделяет его из себя, и заставляет своего короля исполнять всё то, чего она сама должна избегать в своих действиях; она нагружает его всем тем, от чего она должна избавиться сама. Этим она пытается отдалить от себя отрицающий её феномен. Король, как абстракция общины является одновременно её представителем и её отрицанием.

         Множество табу, связанных как с индивидом, так и с природой, было призвано препятствовать автономизации власти. Они служили в качестве тормозящих механизмов – вроде негативного обратного контроля (feed-back) – регулирующих общину в лоне данной окружающей среды[xiii][13].

         Тем не менее, введение запретов должно было неминуемо столкнуться с внутренней динамикой исследования возможностей видом. Отсюда экзальтация всех действий, связанных с нарушением табу, как освобождающих актов, открывающих новые возможности. Позже было достигнуто понимание, что даже те, кто испытывал на себе вредные последствия нарушения запретов, особенно приводящих к накоплению власти отдельным индивидом, всё равно отождествляли себя с этим актом, потому что в нём впервые проявлялась возможность, потенциальными носителями которой они являлись.

         Кроме того, после различных разрывов в общине, власть смогла достигнуть высокой степени автономизации, и те, кто ей обладал, вводили всё новые и новые запреты, чтобы оградить себя от попыток свержения и добиться ещё большей власти. Любой индивид, достигая автономизации, подменяет собой общину и завладевает всей властью.

         Конфронтация между запретами, на которых основаны власть и динамика возможного, исчерпывается на Западе с установлением государства: не всё возможно для всех, необходим единый организм, государство, которое заставит всех уважать нормы, т.е. пределы в которых человеческое поведение будет соответствовать представлениям установившейся власти.

         Некоторые утверждают, что возможно всё и для всех. Особенно актуальными эти дебаты стали с возникновением анархизма[xiv][14].

         Демографический рост, затрудняя контакты между всеми членами общины, вызывает необходимость в развитии метафизических представлений в политическом смысле слова; отсюда возможность – учитывая всё вышеизложенное – появления вождей и их автономизации.

         Конфликты, более или менее связанные с охотой, приобретают, по крайней мере, в своей форме новый, культурный аспект, состоящий из механизма обратного контроля со стороны общины над некоторыми своими членами и их взаимоотношениями. Это становится предпосылкой для войны, но не может быть уподоблено ей[xv][15]. С другой стороны, существует возможность, что вслед за периодом конфликтов развивается период равновесия (матриархат), а сама война появляется лишь позже, во время развития сельского хозяйства, принимая у мужчин более интенсивную форму.

         Тем не менее, ясно, что эти стычки послужили основанием для представления, согласно которому конфликт является познавательной операцией. Судя по всему, это представление зародилось в более поздний период, когда развивалась меновая стоимость, и оно должно было послужить оправданием для уже существовавшего феномена, стремившегося таким образом к вечности.

         С вопросом власти интимно связана магия, как род деятельности, призванный воздействовать на окружающую среду и на членов общины. Следует отметить, что в магии основным субъектом является человеческое тело, служащее для аналогий со всем. Власть, в эпоху своего зарождения, была в первую очередь властью над близкими людьми.

         Слабость автономизированной власти, которая со временем превращается во власть политическую, заключается в необходимости доказывать и утверждать её. Именно поэтому первые вожди, облечённые властью, должны были прибегать к различным аномалиям и чудовищностям, которые должны были считаться последствиями нарушения запретов. При этом они пользовались знамениями, которые они отыскивали во всём космосе. Зачастую доказательство их права на власть заключалась в их собственной чудовищности, в скрытой в них самих аномалии. Эдип олицетворяет собой проблему власти гораздо лучше, чем проблему сексуальности.

         Практика поиска знаков, способных оправдывать и усиливать потенциал данной реальности также часто обнаруживается среди тех, кто стремился к подрыву установленной власти[xvi][16].

         В вопросе взаимоотношений власти с запретами часто считается, что у истоков власти в числе прочего лежит наука, потому что она в большей или меньшей степени постоянно нарушает табу. В то же время, она просвещает и этим подрывает ту реальность, в которой она возникает. Но самым большим нарушителем запретов является капитал, в данном случае, он является уже не просто представлением, а тотальной практикой человечества, добровольно принятой нашим видом, из-за потребности в безопасности и чувстве собственной неуверенности в окружающем нас мире. Капитал нарушает запреты и служит основанием для того священного измерения, которое придаёт себе власть. В любом случае, принимая во внимание осуществляемое им многовековое сужение перспектив, можно сказать, что капитал представляет собой профанацию всего, что было прежде и порождает священное измерение, которое, однако, подвержено изменениям.

         Революционная динамика, разрушая запреты, установленные властью, некоторые из которых укоренены в отдалённом будущем, запускают динамику новых возможностей, и в этом отвечают биологической потребности вида. Тем не менее, капитал продолжает действовать как всегда и в данный момент это привело к тому, что наш вид, будучи в принципе готовым к новой динамике, остаётся дезориентированным и лишённым энергии, потому что её выкачивает феномен капитала, как проект отчуждения вида.

         «Власть, как отдельная сила, нуждается в средствах для своего проявления. В начале, когда речь идёт о власти одних людей над другими, эти средства остаются в лоне самого вида. Вначале это голос. Для них [ирокезов, n d r] голос – первопричина всего» (М. Мосс и А. Юбер, «Очерк общей теории магии»).

         «Люди и боги действуют посредством брахмана, а это, в частности, голос» (там же).

         Позже, когда власть дистанцируется и нуждается во всё более эффективных средствах для своего увековечивания, органом её самовыражения становится глаз. Ясновидение вождя становится определяющим для утверждения его власти. Зрение  в числе прочего включает в себя параметр дистанцирования.

         Ценность более или менее всех органов чувств – за исключением осязания – повышается с возникновением власти. По мере растущей автономизации власти, человеческого тела ей становится уже недостаточно.

         Поиск власти зачастую был замаскированным или недооцененным, потому что он прятался под поиском золота, богатств и т.д. Несмотря на это, в цикле эволюции капитала, она в данный момент достигла этапа самоутверждения человеческого бытия, как в начале истории, но в рамках сообщества капитала; отсюда поиск определённой степени участия индивида в обществе и возрождение магии в иных формах (особенно в рекламе).

         Распад капитала, который не подразумевает немедленное разложение созданного им общества, возродит в людях чувство неуверенности в своём существовании, в наличии самого общества. Отсюда важность поддержания определённых космогонических мифов (даже если они и называются по-другому), вместе с одновременным лихорадочным поиском власти со стороны молекул капитала, в которые превратились современные мужчины и женщины.

         Наконец, судя по всему, капитал – как магия и феномен индивидуализации – затрагивает в первую очередь мужчин. В самом начале, благодаря ему, они смогли обрести большую или меньшую автономию, уравновешивавшую ту власть, что они приписывали женщинам, чтобы затем полностью захватить её. Отсюда экзальтацию матери Земли со стороны женщин можно рассматривать как компенсаторный феномен и призыв к восстановлению их власти. В то же время, у мужчин этот культ можно рассматривать как признание вины в нарушении фундаментального запрета: нарушения неразрывной связи с природой.

7.18. Введение запретов и заключение альянсов придают новые измерения игре и празднеству, о котором мы уже упоминали, как о практике празднования начала времён.

         Игра предшествует появлению Homo sapiens. Она существует у многих животных, особенно у плотоядных. Она связана с ученичеством, но в первую очередь она выражает собой радость жизни; кроме того, на данной стадии она равным образом выказывает полную неспособность вида к изобретению новых способов, потому что его игра чаще всего является повторением процессов, имевших место в его практике, например, в охоте.

         Поэтому, игра у Homo sapiens обладает функцией предвосхищения; она представляет другой вид поведения, после момента разрыва с природой, нарушающего непосредственность поведения человека в окружающем его мире.

  

         Кроме того, если учесть сомнение, вызвавшее разрыв, становится необходимо гарантировать сохранность текущей динамики, то есть сохранить существующий мир, помешать ему самоуничтожиться. Отсюда, учитывая присутствующие в игре имитацию, представление и дух участия и симпатии, у нас появляется возможность оперировать ритуалами, направленными на возрождение или сохранение мира, а через них отношением между игрой и силой (мана, и т.д.). Из этих ритуалов зарождаются народные празднества. Они призваны праздновать каждый этап жизни Homo sapiens, каждый этап жизни природы.

         Игра развивается за счёт ещё одного феномена, родившегося из введения запретов и заключения альянсов: из празднества. Празднество и игра не сводимы одно к другому; но они присутствуют друг в друге: в игре есть праздничное измерение, как в празднестве есть игровое измерение. Важно отметить, что в празднестве может отмечаться запрет или его нарушение через их повтор, во время которого и используется игра.

  

         Миф, ритуал, магия, празднество более или менее интимно смешиваются между собой, по мере углубления феноменов разрыва и индивидуализации, они автономизируются. Затем отдельные элементы, такие как миф,  исчезают, в то время как другие, такие как игра и празднество, набирают силу, потому что они действуют вначале в качестве компенсации в лоне общинной жизни, потом, сильнее, в рамках социальных процессов; но в любом случае Homo ludens является лишь одной из проекций Homo sapiens, как и познание, от которого они зависят, потому что без него не может быть ни игры, ни празднества, если же нет представления, они функционируют в качестве механизмов восстановления равновесия в общинах. Именно в карнавальные периоды ярче всего проявляется биологическое измерение вида и его тенденция к распространению собственных блужданий, поднимающих вопрос о его биологическом бытии, потому что празднество восстанавливает альянсы со всеми, более или менее исчезнувшими, элементами.

  

         Мы вернёмся к изучению игры, потому что это один из способов существования нашего вида; все виды деятельности, от самых непосредственных, стремящихся к увековечиванию вида, до самых опосредованных, таких как математика, можно рассматривать как формы игры.

7.19. Начиная с момента развития практики запрета, психика уже не может быть простым потоком, в котором сознание проявляется в результате неразрывного процесса. При введении запретов, напротив, появляются подавленные желания, нечто недопустимое в жизни общины, как института, представленного властью. По этой причине язык обретает новое измерение: он выражает незапрещённую мысль. Кроме того, он может в скрытой, эзотерической форме, указывать на запрет.

  

         Когда эти подавленные – из-за общественной практики – желания становятся слишком сильными, они порождают бессознательное в психоаналитическом смысле, что подразумевает появление скрытых в человеке возможностей, которые могут быть заблокированными в его психической жизни. Тогда вербальный язык становится инструментом освобождения в той мере, в какой он открывает доступ конфликтующих элементов к сознанию, в словесных формулировках. Теперь можно выражать запреты в словах, смягчая этим напряжение. Или, ещё лучше, поскольку вербальный язык обладает симулятивным измерением, он становится средством для глубокого катарсиса. То же самое касается искусства.

          Этот разрыв провоцирует возникновение психического содержания Homo sapiens. Поскольку это начальный момент, он подразумевает такой момент, когда нечто есть, в отличие от других моментов, когда нечто отсутствует; точно так же космогоническому мифу соответствует миф, выражающий тоску, связанную с концом света, являющийся одновременно представлением и заклинанием, соответствующим всё более острому восприятию смерти, как конца, как завершения в пустоте, в небытии, т.е. в отрицании тотальности бытия. В этом кроется причина того, что переход от состояния бодрствования ко сну, полному сновидений, порождают в виде сомнения в этом мире и его реальности. Разрыв непосредственности, о котором мы много раз говорили, привёл к исчезновению непосредственности и уверенности. Кроме того, этот разрыв послужил возникновению шизофрении и других форм безумства, в палеонтологическом измерении.

  

         «Болезни нервной системы следует рассматривать, как эволюцию вспять, как распад» (Джексон, цит. по «Ухо и язык» А. Томатиса)[xvii][17].

  

         Культура, познание являются механизмами восстановления равновесия и повторной интеграции вида в реальности. Но в моменты кризисов, порождённых природными феноменами, столкновениями с другими сообществами, или внутренними проблемами, страх перед концом света, как самый главный страх человека, и представления о нереальности окружающего мира, появляются вновь.

  

         Бунты людей против угнетающего их установленного порядка повсюду демонстрируют определённый вид катарсиса, который одновременно является ловушкой. В бунте находит своё выражение тревога, подавляемая в течение десятилетий и веков, их участники считают, что разрешили всё, когда на самом деле всё для них только начинается. 

  

         Религия всегда представляется средством, избавляющим от таких тревог; она заставляет людей буквально петь от страха, внушённого определённым представлением, которому соответствует неосязаемая реальность, являющаяся лишь продуктом поведения, оправданного этим представлением. Это также имеет отношение к знаменитой травме рождения.

  

         Вид должен изменить свою психику, чтобы выйти из ловушек своих представлений, как это зачастую случается, когда испытывают любовь.

  

         Судя по всему, многие мужчины и женщины не способны любить непосредственно, спонтанно; Объект желания должен также обладать определённой силой. Вот почему столь многие склоняются к адюльтеру; в этих случаях партнёр является запретным. То же самое касается, на этом уровне, и инцеста.

  

         Во многих легендах, рассказывающих о великой любви, страсть, в форме пароксизма, возникает из нарушения запрета. Зачастую он настолько силён, что герой должен прибегать – вольно или невольно – к приворотному зелью, чтобы любовь смогла расцвести (Тристан и Изольда). Отсюда вытекает теория о том, что любовь может быть только там, где присутствует запрет (или в банальной форме: там, где есть препятствия). Это подразумевает опосредованность чувства. Через эту опосредованность любовь становится реальностью, силой.

  

         После триумфа движения стоимости, а затем капитала, партнёр становится тем более желанным, чем большую он представляет ценность (причём ценность здесь имеет отношение не только к экономической сфере). Если учесть, что ценность подразумевает запрет, т.к. если нет денег, соответствующих этой ценности, её нельзя получить, то становится понятным, что чем большей ценностью обладает некто, тем более сильный с ним связан запрет. Для того чтобы нарушить его и добиться желанного, необходима мощная сила человеческой личности или её суррогатов.

  

         В своём аспекте потребительной стоимости, этот феномен предстаёт следующим образом: чем больше некто ценится другими, тем больше он становится объектом желания. В этом также содержится отрицание непосредственности[xviii][18].

  

         В некоторых обычаях равным образом содержится проявление неуверенности, сомнения со стороны индивида, ограниченного только своими возможностями; он чувствует, что не способен на решительные шаги; он проявляет в своём поведении общинное измерение в негативной форме: он не может обойтись без поддержки других.

  

         Отрицание опосредованности и стремление к обретению индивидуальной непосредственности не может представлять собой решение этой проблемы; измениться должен весь образ жизни, а это подразумевает появление нового вида Homo, у которого наслаждение будет связано уже не с нарушением запрета, а с вулканическим феноменом, происходящим из позиционирования нашего вида в космосе и из коллективного воображения, производящего индивидуальность, способную к расширению реальности[xix][19].

  

7.20. Все формы, созданные человеком, представляли собой запрет; в этом случае речь идёт о фрагментации единого целого и связанным с ней возникновением представлений и толкований действительности. Это определённое понимание мира, хаоса, позиционирование в нём, но не его дублирование, копирование, в котором сохранялась бы его тотальность.

  

         Точно так же, в той мере, в какой увеличивался разрыв с природой, создание форм, как толкований этого разрыва и попыток его преодоления, приобретало всё большее значение. Это проявилось в чистой форме в искусстве, в котором выразилась одновременно динамика запрета и возможностей. Динамика возможностей постулирует уничтожение прошлых форм ради возможности появления новых. Этот феномен уничтожения, проявляющийся в моменты кризиса, будет постепенно набирать всё большее значение в истории искусства, к которой мы ещё вернёмся. Здесь мы ограничимся рассмотрением связей между формой и запретом. Доказательство значения этого феномена содержится в запрете придавать форму божеству, у некоторых народов, например, у евреев. У этого запрета есть, конечно, и другие побочные причины, но, на мой взгляд, важно подчеркнуть, что страх этих народов перед сведением божества к форме, перед нарушением этого запрета, ограничивающего божество, которое должно представлять собой все возможности, был страхом перед автономизацией формы по отношению к содержанию; запрет диктовал свою реальность, которая изначально была решающей.

  

         На уровне искусства измерение запрета, можно сказать, дублировалось, а это провоцировало напряжение, вызывавшее катарсис (ср. древнегреческие трагедии).

  

7.21. Мы видели, что с появлением охоты, общинная форма эволюционировала и породила племя, состоявшее из двух половин. Возможно, этот комплементарный дуализм обладал существенной значимостью для метафизических представлений. Фактически, одна половина служила для самоидентификации другой, для её позиционирования.

  

         Возможно, в определённых случаях, община по разным причинам, с трудом поддающимся инвентаризации – им следовало бы посвятить отдельный, подробный и объёмный труд, который всё равно вряд ли полностью раскрыл свою тему из-за недостатка данных – сама уничтожила участие отдельной личности в своих делах. С этих пор ей пришлось отыскивать во внешнем мире элементы для своих представлений о жизни. Можно считать, что евреи смогли достичь единства своих метафизических представлений, вплоть до размывания разделений между различными коленами, из-за того что они жили в рабстве у другого народа, у египтян.

         В тех случаях, когда община уже отделилась от природы, как в случае с еврейским народом, у них появляется крайняя потребность в божестве: бог стал для них абстрактным связующим звеном, без которого сама их реальная община исчезла бы, утратила бы свою реальность.

  

         В более глобальном смысле, до введения запретов община была организована в излучающейся манере, в то время как после него появился дуализм. Схожий феномен можно констатировать и в эволюции животного мира: он перешёл от излучающейся симметрии к двусторонней структуре. Последняя более соответствует способности к перемещению, что послужило отправной точкой для развития различных феноменов, в т.ч. в психике.

         Было ли интеллектуальное развитие Homo sapiens стимулировано этим взрывом дуализма, вторгшегося во все сферы: запрет/не запрет, табу/ноа, священное/профанное, инь/янь, душа/тело и т.д.? Можно полагать, что он стал средством для ориентации представлений о двуединстве мужчины/женщины и, через него, для исследований мира и его обширной каталогизации. Но это часто ограничивало процесс познания.

  

         Этот дуализм послужил динамике возникновения власти, теперь если её необходимость и оспаривали, её не уничтожали полностью. В связке с запретами и основанными на них альянсами, он помог начаться развитию динамики исключения, наивысшие проявления которой я называю рэкетом (специфический термин Каматта, служащий в основном для обозначения активистских групп, примеч. пер.).

  

         Порой дуализм вначале проявляется в форме конфронтации, потом эволюционирует до феномена компенсации, которая может фигурировать и в форме альянса, например, в случае контактов между матриархальными, сельскохозяйственными общинами с одной стороны и патриархальными, скотоводческими с другой, или в случае варварских племён и Римской империи.

         В качестве компенсаторного феномена и альянса поколений, можно рассматривать и дуализм между старым и новым, зарождающийся в моменты фрагментации общности. С таким дуализмом обычно связаны успехи консерваторов, представляющих компромисс и восстановление равновесия. Поддержание традиции означает избежание распада в настоящем или исчезновения в будущем[xx][20].

  

7.22. Развитие охоты сопровождается началом блужданий и концом непосредственности бытия, в то время как метафизическое представление о реальности начинает доминировать в качестве связующего элемента человеческой общины, это представление часто связывает людей, навязывая им запреты или возможности, не имеющие под собой конкретных оснований. Но самое важное последствие – это сокрытие биологического феномена, с которого начинается отрицание принадлежности человека к животному миру, и утверждение его особой роли по отношению ко всей остальной природе.

  

         Между охотой и войной нет прямой связи, и от самой охоты, как таковой, до охоты, направленной на уничтожение населения и очистку территории для своей общины, проходит долгий период развития.

  

         Поведение, определившее охоту, может быть обнаружено и в других аспектах человеческой жизни, например, в соблазнении; с той важной разницей, что при охоте жертва никогда не становится охотником, в то время как соблазнителя часто соблазняют, и, с другой стороны, соблазнитель зачастую вынужден соблазнять, потому что сам уже был соблазнён; наконец, порой соблазняют для того чтобы достичь определённого уровня существования: быть соблазнённым значит быть привлечённым из одной сферы существования в другую, в которой стираются отличия, и остаётся лишь ощущение полноты жизни и т.д. Это ловушка соблазнения.

  

         В числе последствий появления охоты можно упомянуть роль запретов, как костылей или протезов вида, помогающих ограничивать вспышки насилия и зверства.

  

         Компенсаторные феномены (связанные с заключением альянсов) и восстановление нарушенного равновесия, были задействованы во всех отдельных сферах деятельности особенно в сфере метафизических представлений, что позволило, например, в момент нарушения неразрывности, восстановить её. По аналогии, начало рассудочной деятельности соответствует введению в действие неразрывной последовательности. Эта аналогия находится в прямой связи с тропом, в котором содержится диалектика части и целого, последовательности и перелома, в то время как феномен метафизического представления воспроизводится на различных уровнях. Точно так же, например, в метонимии, часть представляет целое. Говорят также: часть стоит целого. Во второй формуле задействован фактор познания, возникающий позже и в равной мере связанный с метафизическим представлением: стоимость.

  

         Именно через познание Homo sapiens смог прийти к своему характерному процессу жизни[xxi][21] и утвердиться, как вид; это заставляет нас задаться вопросом, не было ли введение запретов вместе с комплементарной динамикой открытия новых возможностей, основным элементом в негативном действии, о котором говорил Гегель в Феноменологии духа, через которое вид пришёл к самопознанию.

  

         В данный момент имеются все элементы, необходимые для строгого следования процессу познания, и уже невозможно не учитывать биологическое измерение вида, но не в смысле научного, биологического детерминизма, а в смысле принятия к сведению конкретных данных: деятельности физического корпуса вида, изучаемой в биологии. Таким образом, мы приближаемся концу цикла. Охота продолжает существовать, привлекая большое количество людей, причём не только в качестве конкретной деятельности, но и в качестве отдельной парадигмы, встречающейся у столь разных авторов, как Р. Том и К. Кастанеда[xxii][22]. От неё нужно избавиться для того, чтобы начались необходимые изменения. В результате таких изменений появится новый вид, потому что в случае избавления от охоты исчезнут и все последствия охоты (употребление мяса, дуализм, феномен компенсаторного заключения альянсов). Процесс познания перестанет быть средством отдаления от природы и последующего примирения с ней. Он реализует новую интеграцию в естественную непосредственность окружающего мира и обретёт новую функциональность в процессе жизни вида.

  

         Процесс творения – очень модный в наши дни – одним из проявлений которого является процесс познания, может развиваться, только если вид восстановит неразрывную связь со становлением природы и откажется от власти над ней, выражающейся в процессах творения собственного космоса. В этом случае вид обретёт то своеобразие, которым он сможет наслаждаться.

КАМАТТ Жак    февраль 1986 г.

---

[i]               [1]            Этот тезис можно принять лишь с оговорками, потому что нам кажется маловероятным, чтобы человек питался падалью в течение долгого времени, хотя следует помнить, что в течение ледового периода сроки её сохранности были намного больше.

             

            Я сильно сомневаюсь в том, что Homo sapiens охотились при помощи огня и устраивали массовые бойни. Некоторые исследователи доисторического периода описывают нам охоту, при которой Homo sapiens гнали животных к краю обрывов, чтобы те, в конце концов, упали в них из-за страха, который вызывал у них огонь, контролируемый людьми. Два важных аргумента против:

             

1.            Огнём вообще трудно управлять на большом расстоянии так, чтобы он продвигался в определённом направлении.

2.            Как примирить бойню с тем общепризнанным уважением, которое питали к жизни первобытные Homo sapiens от 40 000 до 50 000 лет назад?

3.            В настоящее время существуют этносы, которые не охотятся и не убивают животных, а живут собирательством и питаются в основном фруктами. Например, обнаруженные недавно Тасадаи с Филиппин. Для А. Янова, «они олицетворяют истинное первобытное человечество» ( Любовь и дитя, изд. Champs Flammarion, стр. 174).

[ii]

                [2]         В этом смысле следует подчеркнуть один важный момент: возраст первых менструаций снизился во всех капиталистических обществах. Поскольку употребление мяса годами в этих обществах возрастало, точно так же возрастало употребление в пищу и других продуктов вредных для здоровья человека. Если принять утверждение, что менструация является механизмом очищения от токсинов, т.е. вредных для развития организма веществ, разве это не служит росту феномена очищения? То же самое в ещё большей мере касается повышения возраста менопаузы.

             

            Здесь происходит вмешательство других феноменов. У мужчин в этих же обществах раньше наступает половая зрелость. Трудно свести этот феномен к экскреции; но можно представить себе объяснение, согласно которому индивид, находящийся под угрозой быстрого вырождения из-за нездорового образа жизни, обладает тенденцией к более раннему воспроизводству, для того чтобы обеспечить продолжение рода.

             

            Этот феномен первостепенной важности, спровоцировавший в шестидесятых конфликт между молодёжью и поколением родителей, должен вызывать озабоченность, потому что направлен против антропогенеза, характеризующегося ювенализацией, т.е. продлением периода молодости. Это омоложение должно сопровождаться более поздней стадией полового созревания, которая позволила бы увеличить этап приобретения знаний, т.е. возраст непосредственности, позволяющий человеку легче справляться с различными посредующими механизмами и с интеграцией многочисленных знаний, возможно, чреватых разрывом-отдалением от природы и от общности. Это приводит к продлению жизни и к сокращению населения, по крайней мере, на первом, самом важном этапе, который должен начаться прямо сейчас, для того чтобы избежать угрозы перенаселения.

             

            Можно констатировать, что в любой современной культуре сокращается период молодости (в той мере, в какой она преобладает над старостью, на деле преобладая исключительно над самими стариками). Фактически одержимость сексом и повсеместная сексуальность, которая теперь считается безоговорочным атрибутом юности, происходят из необходимости немедленного производства, благодаря чему только молодых людей теперь считают полезными, потому что они продуктивны и эффективны. Это ещё более усиливается из-за вклада науки. Многие биологи считают, что инновационная деятельность мозга является действенной только между пятнадцатью и тридцатью годами. Устаревание касается не только машин, теперь оно неумолимо и рано начинает касаться большей части человечества!!

             

            Из этой тенденции вырастает другая: тенденция к упразднению сексуальности как глубокой чувствительного связующего элемента; отсюда производство молодых людей, как высших органов, интегрированных в компьютерный организм: рефлексирующие мозги в механическом комплексе, мозги, окружённые своей биологической базой. На последнем этапе, о котором бредят различные футурологи, люди станут лишними из-за чрезвычайного развития искусственного разума машин.

[iii]           

                [3]         Благодаря тому факту, что внутри вида Homo sapiens феномен мобильности представлен именно у мужчин, вполне возможно, что это они вначале покидали свои общины и уходили жить в общины своих жён. Перед тем как установился «обмен женщинами» происходил «обмен мужчинами». Изменения в характере этого обмена стали важным моментом в становлении Homo sapiens.

              

[iv]             [4]         Мы не считаем, что здесь можно говорить о плоде размышлений, потому что все действия были непосредственными. Официальный марксизм, который исповедуют в данной книге Рауль и Лаура Макариус зачастую неадекватен для понимания изучаемых нами феноменов. Важно их фундаментальное отношение и, в рамках данной работы, нас не интересует то, что мы считаем недостатками в их рассуждениях. Мы ещё будем возвращаться к некоторым частям их книги.

             

            Отметим некоторые факты, демонстрирующие значимость крови в символике и обычаях Homo sapiens: использование красной охры, символизирующей кровь; важная роль кровопускания в XVII веке. Этот метод показывает, что кровь рассматривали как основной жизненный элемент, количество которого было необходимо контролировать. Это была господствующая концепция, отражённая в мифологической тематике дара крови при переливании, в которой лишь слегка завуалированы старые верования.

[v]            

                [5]         Ср. «Gloses en marge d’une réalité» в итальянском журнале Emergenza, и в специальном апрельском номере 1986-го. 

[vi]           

                [6]         В одной из статей в Le Monde  от 21.11.1981, А. Феске затронул вопрос христианского каннибализма, для того чтобы оправдать его. Для начала он цитирует Фрейда: «Сейчас, в современной жизни есть основательные причины не убивать людей, для того чтобы их съесть, но нет никаких причин для отказа от употребления человеческой плоти в пищу» (Письмо к Мари Бонапарт от 30.04.1932). Затем он добавляет: «если на деле можно быть антропофагом, не убивая, непонятно, почему этому противостоит мораль. Отказ от каннибализма не рационален: он родственен страху».

            Из этого видно как функционирует автономизированная мысль, выражение разрыва между видом и природой. Есть или не есть мясо – это проблема не морального порядка, а биологическая: сочетается ли оно с человеческим организмом? Нет.

             

            Этот же аргумент задействован в тематике оправдания/снятия вины: если вы не убиваете, вы можете есть. Это значит, что страха больше нет, и побеждает разум. Достаточно одного средства, для реализации этого феномена. С разделением труда и растущей трансформацией продуктов, у нас с одной стороны появляются люди, специализирующиеся в забое животных, с другой, представление о продуктах, скрывающее их происхождение, до такой степени, что кусок говядины, баранины или свинины, упакованный в целлофан кажется облаткой, это же мясо, разве нет.

             

            Кто сказал – если следовать логике Феске – что нельзя поедать человеческую плоть (а не человеческое мясо, потому что даже Фрейд проводил разницу между животными и людьми!) под предлогом нехватки протеинов, голода в мире и т.д. Это было бы только рационально!

             

            Затем Феске перечисляет нам все банальности об отношениях между любовью, сексуальностью и питанием.

             

            После этого он переходит к основному вопросу: «Является ли причастие каннибализмом? Если судить по её цели – это неоспоримо». «Есть Бога – значит обожествлять себя».

             

            За этим следует ещё одно избавление от возможного чувства вины:

             

            «Истинность присутствия Христа (его "реальность" в хлебе и вине, как утверждает католическая теология) придаёт его инкарнации небывалую длительность и упраздняет элемент жестокости в причастии, в акте каннибализме. Здесь насилие любви становится молчаливым, стыдливым».

             

            «Поедать и быть поедаемым – это два полюса любви, обратной стороны ненависти».

             

            Любопытно отметить, как эти спиритуалисты придерживаются архаичного и подчинённого (с этих пор) понятия о любви. Фактически, можно считать, что половое воспроизводство было вначале (возможно 1 200 миллионов лет назад) актом питания-ассимиляции; с тех пор оно приняло во всём живом мире и, в частности, внутри нашего вида, определения, выходящие за рамки этого понятия. Благодаря этому любовь уже нельзя уподобить акту хищничества и насилия в самом банальном смысле слова.

             

            Христианская религия, для того чтобы оправдать свои архаизмы приходит к тому, что начинает оправдывать архаизмы предшествовавших ему "религий" («Одна из добродетелей христианства заключается в том, что оно сохранило всё самое лучшее из предшествовавших ему религий…» говорит нам Феске), хотя раньше она занимала по отношению к ним просветительский подход. Для того чтобы оправдать воплощаемые ей блуждания, она должна освятить всю историю человеческих блужданий.

             

            Фактически, чтобы восстановить удовольствие тела, рискующего своими импульсами взорвать все аскетические и ограничивающие представления христианской религии, начинают оправдывать все аномалии вида.

             

            Эта статья была включена досье, в которое входили вопрос обвинений против Бокассы в употреблении в пищу человеческой плоть, против японца, который реально этим занимался, а также против пассажиров уругвайского самолёта, вынужденных поедать себе подобных, чтобы выжить, и, наконец, статья из книги Kings and cannibals , в которой приводятся оправдания антропофагии из-за потребности в протеинах.

             

            Точно так же существуют оправдательные аргументы в рамках научного представления, более слабые, чем в рамках христианского представления.

             

            Наконец, возвращаясь к просветительскому аргументу Феске против каннибализма, как иррационального действия, следует отметить следующее: его следует понимать так, что в исключительных случаях люди могут прибегать к каннибализму. Но следует отметить, что, как правило, люди, обитающие в географических зонах с суровым климатом, не прибегают к таким крайностям (ср. случай эскимосов). Кроме того, нельзя забывать, что обычно люди обладают в молодости такими способностями, которые они утрачивают с возрастом, когда им начинает требоваться помощь.

             

            Из-за присутствия в феномене каннибализма многочисленных факторов, не лишним будет отметить, что он всегда больше относился к сфере представления, чем конкретного действия. Кроме того, нужно принимать во внимание момент, когда вид мог поддаться терапевтическим представлениям: таким, как, например, упразднение нарушения неразрывности, через поедание для восстановления единства. Речь идёт о том, чтобы покончить  с такими представлениями, вместо того чтобы постоянно подправлять или нагромождать их – ведь они не имеют ничего общего с доступом вида к своей глубинной реальности, в которой он больше бы не уничтожал, а приходил бы во всё большую гармонию с континуумом.

             

[vii]            [7]         «Современные общества приняли богатство и власть, которые открыла для них наука. Но они не приняли, и едва поняли, самый глубокий посыл науки: необходимость определения нового и уникального источника истины, полного пересмотра основ этики, радикального разрыва с анимистской традицией, полного отказа от "древнего альянса", и потребность в создании нового альянса» (Жак Моно, Риск и необходимость, изд. du Seuil, стр. 186).

             

            Моно хорошо выразил ситуацию, к которой пришёл Homo sapiens: полное разделение и абсолютное одиночество, но он выражает возможность её преодоления через старую функцию познания: через альянс. Тем не менее, он не уточняет, как должен быть реализован новый альянс.

             

            Если: «Древний альянс развалился: человек, наконец, понимает, что он одинок в безразличной необъятности Вселенной, из которой он появился по случайности. Ни его судьба, ни его становление нигде не записаны. Он может выбирать между Царством и тенями» (idem. стр. 194-195),

             

                         С кем же должен создать свой альянс наш вид?

             

            С другой стороны любопытно отметить, что альтернатива, которую он нам предлагает – манихейского типа. Манихейцы думали, что решение проблем человечества лежит в гносисе, в истинном знании.

             

            У Ж. Моно, присутствует уход в себя, подразумевающий развитие процесса познания, который становится определяющей характеристикой вида (этика).

             

            «Истинное познание игнорирует ценности, но для их формирования необходимо суждение, или, вернее, аксиома ценности. Очевидно, что постулат объективности, как условие истинного познания представляет собой этический выбор, а не суждение познания, поскольку, согласно самому постулату, не может быть "истинного" познания без такого этического выбора. Постулат объективности, для того чтобы установить норму познания, определяет ценность, которой является само объективное познание. Принять постулат объективности, значит выразить предпосылку этической основы, этики познания» (idem. стр. 191).

             

            Объективность – это абсолютное разделение, которое может быть реализовано полностью только после полной экспроприации человеческих существ. Но даже после таковой, объективность трудно определить в какой-то жёсткой формулировке. В конечном счёте, то, что должно обеспечить полную безопасность, оказывается чем-то недостижимым, и отсюда новый уход вида, и его индивидуальных представителей, в себя. Путь Ж. Моно – это путь солипсизма и деспотии.

             

            Идея заключения альянса равным образом присутствует в книге И. Пригожина и И. Стенгерс Новый альянс – Метаморфозы науки, изд. Gallimard) :

             

            «Таким образом, Жак Моно был прав, древний анимистский альянс мёртв… »

             

            «Пришло время нового альянса, которые был заключён давно, хоть его долгое время и не признавали, альянса между историей человека, его общества, его знаний и приключением исследования природы» (стр. 296).

             

            Это равным образом подразумевает отделение от природы. Лишь погружение в процесс жизни может восстановить неразрывную связь без регресса в состояние, при котором не возможна какая-либо мыслительная деятельность.

[viii]         

                [8]         В комментарии к процитированному нами отрывку, Де Мартино поднимает вопрос экзистенциализма:

             

            «(…) экзистенциализм выявил тёмный момент, нерешённую проблему современного рационализма: индивида как данности. Но вместо расширения исторического сознания этого рационализма, вплоть до конкретизации этой данности исторической драмы в магических действиях настоящего, он развил полемику, настолько отдалённую от темы, что она вдребезги разбила все формы рационализма и подняла до достоинства мысли не решение проблемы, а опыт кризиса, хотя и переживаемого со страстью. В данный момент в истории магии, исторический разум вновь отвоевал свои права, и вновь сам начал суд над претензиями тех, кто хотел его свергнуть».

             

            Фактически, экзистенциализм, как и любая философия, выражает феномен прошлого, т. к. он сам запаздывает. Здесь речь идёт об интеграции индивида в сообщество капитала. Тоска существования возникает из-за утраты старых ориентиров, на которых раньше основывалась личность, лишённая теперь всякой решительности, сведённая к голому существованию, с тех пор как исчезло всё то, что придавало ей плоть: буржуазное общество сменилось сообществом капитала.

             

            Ограниченность Де Мартино, возможно, заключается в том, что он слишком много времени задерживается на планах личности, как на выражении существования и его неуверенности.

              

[ix]             [9]         Симуляция и производство симулякров занимают большое место в системе представлений Homo sapiens. К этой теме надо будет ещё вернуться далее. Пока ограничимся интересной цитатой из Золотой ветви  Фрэзера изд. Laffont, III том, стр. 642.

             

            «Принцип симулякра глубоко укоренён в природе человека, он оказал настолько глубокое и разнообразное влияние на развитие религий и искусств, чтобы было бы неплохо сделать небольшое отступление и продемонстрировать на нескольких примерах способы, которыми первобытный человек пытался применять его для удовлетворения своих нужд, через религиозные или магические драмы».

             

            Какая разница между применением симулякров в магии и в компьютере?

             

            Эту же страсть к симулякрам мы находим в научной фантастике (Ф. Дик: Кукла по имени «Жизнь» и Симулякры).

             

            Разве сегодня Homo sapiens не пришёл к восприятию своей собственной незначительности?

             

[x]              [10]        Ср. на эту тему: Зедльмайр  Революция в современном искусстве, изд. Garzanti, где рассматривается один из первичных феноменов современного искусства – стремление к чистоте, к автономии, т. е. отсутствию элементов других искусств – который привёл к поиску абсолюта.

             

            Это неизбежный феномен в период формального господства капитала над обществом, характеризующийся полной фрагментацией человеческой деятельности, порождающей компенсаторный феномен: стремление восстановить тотальность на основе этой фрагментации.

             

            Любопытным образом, эта тенденция к очищению привела к производству особой математики во всех формах искусства.

              

[xi]             [11]        Пример:

             

            «Греки и римляне приносили в жертву богиням земли и плодородия беременных женщин, чтобы земля была плодородной и зерно утучнялось в колосьях» (Фрэзер, Золотая ветвь, Т. I, стр. 94).

             

             

[xii]            [12]        Антропоморфизм евреев, выражающийся в существовании их бога Яхве, представляет собой наиболее радикальное выражение этого феномена, поскольку оно поглощает все предыдущие формы унитарного и частичного антропоморфизма. В то же время, очевидно, риск антропоморфоза исчезает, поскольку это человек создаётся по образу Яхве, что порождает риск теоморфизма, ведущего к идолопоклонничеству. В любом случае это представление санкционирует разрыв.

             

[xiii]           [13]        Власть, судя по всему автономизировалась, не только независимо от людей, но и вопреки их воле. Они считали её злом. Поэтому во многих случаях её избегали, как показывает Фрэзер в главе Бремя царской власти  в Золотой ветви, т. I.

             

            В других случаях, её ограничивало посредничество довольно большого количества табу; что помешало, в числе прочего, автономизации королевской власти в различных регионах Чёрной Африки (см. также у Фрэзера).

             

             

[xiv]           [14]        Эта тема была поднята в статье Marx et la Gemeinwesen, ср. Invariance, III серия, n° 5-6, стр. 79-97.

[xv]          

                [15]        Описание Фрэзера в Золотой ветви: «Обитатели абиссинского региона Эггью, завязывают кровавые битвы друг против друга, деревня против деревни, в январе, в течение целой недели, для того чтобы вызвать дождь», похоже на войну. Но это не так. Это очень сложный феномен, интегрировавший разные факторы.

             

[xvi]           [16]        Некоторая двусмысленность наблюдалась у Христа: с одной стороны он говорил, что не несёт знамений тем, кто не признаёт его миссию, с другой он творил чудеса, чтобы обосновать её. Схожая двусмысленность содержится в его высказываниях о власти. Это подразумевает его неспособность решить проблемы, связанные с последней.

             

            У некоторых революционеров этот отказ от прямого или косвенного использования знамений говорит об анти-волюнтаристской концепции процесса революции. Она может быть осуществлена только тогда, когда созрели условия. А в такие моменты уже нет необходимости в признаках для того чтобы привести массы в движение.

             

            Поиск знамений становится навязчивым при распаде психической структуры. Отчуждённому человеку нужны знамения, чтобы начать вести себя определённым образом; это говорит об их растерянности и неуверенности. 

             

[xvii]          [17]        Распад структуры человеческого существа полностью выражается при отказе работы какого-либо органа чувств, особенно осязания (ср. например, навязчивый невроз и страх перед прикосновением).

             

            Было бы недопустимым рассматривать душевную болезнь, как ограниченную уровнем мозга. От неё страдает весь организм, хотя мозг и играет решающую роль, потому что представления, помогающие человеку позиционироваться в окружающем мире, в сообществе капитала формируются в нём.

             

            В своей посмертной книге La fine del mondo, Э. Де Мартино попытался подвергнуть одновременному изучению "риск утраты присутствия" у примитивных народов, детей, душевнобольных, и он обнаружил поразительное сходство; кроме того, он там же поднял вопросы рефлексии, не утратившей непосредственность индивидуальности, ритуалов, как защитных мер и т.д.

             

            "Примитивные" народы хорошо поняли, что душевные болезни являются распадом, поэтому именно община занимается восстановлением душевного здоровья своих членов, утративших его.

              

[xviii]         [18]        Разумеется, не все мужчины и женщины в равной мере подчинены этим механизмам, но все подвергаются их влиянию.

             

[xix]           [19]        Здесь можно говорить о феноменах, описанных С. Лемом в Солярисе. В этом случае, доступ к рефлексивной мысли, к сознанию происходит без разделительных процессов, потому что она представлена океаном во всей его тотальности, способным проявляться в индивидуализированных формах, как во временных выражениях. Интересно, что С. Лем подробно рассматривает отношения между этой неразрывностью и людьми, в которых она нарушена, стремящимся вступить в контакт с этим океаном и наладить взаимную связь. Возможно, в этом проявляется потребность, которую человек испытывает в тотальности и неразрывности. Именно это мы имеем в виду, когда говорим, что вид должен достичь бытия Gemeinwesen. Для реализации этого проекта на нашей земле, необходимо, чтобы вид вновь погрузился в процесс жизни, чтобы вновь обрести неразрывную связь со всем живым миром, который также, через Homo Gemeinwesen, смог бы общаться с существами из иных миров. Можно считать, что этот проект мог бы быть реализован между живым миром нашего мира и иными мирами. Именно об этом мечтает С. Лем.

             

            Ввиду вышесказанного, если сравнение океана Соляриса с технологической вселенной, разрабатываемой в наше время, является большим преуменьшением первого.

             

            «Крайний образ будущего, Солярис, напоминает нам не ослепительную волну, дорогую сердцу Тарковского, но единое целое географических и экономических потоков человека. Это в первую очередь материальные потоки: потоки обмена. Но с каждым днём усиливаются и нематериальные потоки: информационные» .

             

            Эта фраза из книги А. Брессана и К. Дистлер Будущий мир (изд. du Seuil) описывает часть земной вселенной, отделённую от всего остального мира, существование которой подразумевает отсутствие сообщения с тотальностью жизни и её уничтожение.

              

[xx]            [20]        Такой же вывод содержится в статье Ф. Госсена в номере «Монд» от 06.02.1985:  Новый вкус традиции, где цитируются различные журналы и книги о проблеме нахождения равновесия между стрессом современности и тяжестью прошлого (тема, уже раскрытая Э. Тоффлером в Шоке будущего). Там же отмечается, что цитируемые авторы отказываются признать нарушения неразрывности. Например, Норберт Элиас:

             

            «Напрасно в тысячелетнем процессе передачи знаний и открытий отыскивают характеристики начала с абсолютного нуля и отсутствия тотальной последовательности».

             

            В реальности действия людей порождали многочисленные нарушения в последовательном процессе, которые только способствовали развитию знаний, но при этом всегда интегрировали достижения прошлого.

             

            Вот почему традиция порой расцветает в качестве компенсаторного феномена (ср. например, в течение последних 10 лет, невероятный успех всех форм оккультизма), но она никогда не сможет остановить неудержимый бег вперёд. Только полный разрыв с прошлым мог обладать какой-то эффективностью.

             

            К тому же теперь у грядущего есть и свой метод: в структурализме отражается завершение становления капитала в качестве универсальной общности, теперь осуществляется поворот к истории, чтобы эту сложившуюся общность оправдать.

             

[xxi]           [21]        Детальное изучение становления Homo sapiens демонстрирует, что процесс познания постоянно наталкивался на огромное количество препятствий, определивших те или иные этапы, на которых смогли остановиться разные общины.

             

             

[xxii]          [22]        Топология ещё больше, чем геометрия может считаться наукой о территории, что придаёт ей этологическое измерение, которым можно объяснить содержательность парадигмы охоты у Тома.