Herman Gorter

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Герман Гортер

ИСТОРИЧЕСКИЙ  МАТЕРИАЛИЗМ

(продолжение)

V. Дух определяется общественным бытием.

А. Наука, знание и учение.

Наука — важная область духа, хотя она не целиком охваты­вает эту область. Как определяется ее содержание?

Читая это, рабочий должен обратить внимание на самого себя. Чем определился размер и характер тех знаний, которые наполняют его дух?

Вообще говоря, — а мы говорим здесь вообще о рядовом члене рабочего класса, ни в каких отношениях не предста­вляющем исключений, — он приобрел некоторое уменье читать, писать, считать. В своей молодости он, может быть, знал из ученья несколько больше, например кое-что из геогра­фии, но все это вылетело из головы. Как же случилось, что у него — только такое скудное образование и нет ничего другого?

Это определяется производственным процессом с его про­изводственными отношениями. Классу капиталистов, который господствует в так называемых цивилизованных странах, для его мастерских требовались рабочие, которые не были бы лишены всякого образования. Поэтому он устроил для про­летариев народные школы и установил возраст в 12 — 14 лет в качестве предела, до которого продолжается обучение. Буржуазии для производственного процесса требовались та­кие рабочие, — не более глупые, но и не более образованные. Более глупые не давали бы достаточной выгоды, более обра­зованные — были бы слишком дороги и притязательны. Как современный производственный процесс нуждается в опре­деленных машинах, вращающихся все с большею быстротою и доставляющих все больше продуктов, — точно так же для него необходимы рабочие определенного свойства, необходим современный пролетариат, отличающийся от прежних рабо­чих. Производственный процесс навязывает обществу эту по­требность, из его собственной природы возникает эта потреб­ность. Например, в восемнадцатом веке ему не нужны были такие рабочие.

Но совершенно так же обстоит дело и со знаниями других классов.

Крупная капиталистическая промышленность, транспорт и земледелие все более основываются на естествознаний. Про­изводственный процесс — осознанно научный процесс. Сама новая техника заложила фундамент современного естество­знания, изобретя орудия для него и создав средства транс­порта, которые доставляют для него материал со всех кон­цов мира. Производство сознательно применяет силы при­роды.   Следовательно,   производственный   процесс   нуждается в таких людях, которые знают естественные науки,, механику, химию, потому что только такие люди могут взять на себя ведение производства и изобретать новые методы, новые орудия. И именно потому, что такова общественная потребность производственного процесса, часто устраивают­ся реальные училища и высшие учебные заведения преиму­щественно для изучения природы и для преподавания наук, необходимых для ведения и расширения производственного процесса.

Итак, сведения, познания всех этих механиков, хи­миков, математиков, инженеров, сельскохозяйственных тех­ников, преподавателей естествознания определяются производственным процессом.

Обращаясь к тем же общественным классам, возьмем вто­рой пример. Не предполагает ли деятельность адвокатов, профессоров юридических наук и политической экономии, судей, нотариусов и т. д. определенное право собствен­ности, определенные отношения собственности, т.е., как мы видели выше, определенные производственные отношения? Не являются ли нотариусы, адвокаты и т. д. такими людьми, в которых нуждается капиталистическое общество для того, чтобы поддерживать и охранять свои собственнические пра­ва? Не от буржуазных ли классов получили они свой специ­фический способ мышления, и не вытекает ли их мышление из производственного процесса, породившего эти классы?

Не предполагает ли монархическая власть, бюрократия, парламент собственнические или классовые интересы, постро­енные на производственных отношениях и нуждающиеся во внешней защите от других народов? Не является ли пра­вительство центральным комитетом буржуазии, обороняю­щим собственность и интересы буржуазии? Оно само и те сведения, те знания, которыми оно обладает в этих целях, вытекают из общественных потребностей, из потребностей производственного процесса и собственности. Познания его членов служат для охраны существующих отношений про­изводства и собственности.

А какова роль духовенства, попов и жрецов? Поскольку они реакционны, они со своими требованиями безусловного подчинения церковным догматам и определенным нравственным заповедям явно служат тому, чтобы поддерживать старое общество. Этому служат их знания, для этого их готовят в высших учебных заведениях; существует общественная, клас­совая потребность в людях, которые проповедуют такие вещи. Поскольку они прогрессивны, они возвещают господ­ство бога над миром, господство души над чувствами, духа над материей и таким образом помогают буржуазии, — воспи­тавшей их для этих целей, — сохранять господство над трудом.

У системы производства и собственности на известной сту­пени развития явилась потребность в жрецах, юристах, фи­зиках, техниках. Она их породила, и, благодаря обществен­ной потребности, к обществу постоянно притекают носители, исполнители этих общественных ролей. Индивидуум вообра­жает себе, что он по свободной воле избрал одну из этих профессий и что разделяемые в ней воззрения являются «дей­ствительно определяющими причинами и исходным пунктом его деятельности». В действительности эти воззрения и его выбор в первую очередь определяются производственным процессом.

«В Общественном производстве своей жизни»,  —  говорит Маркс, — «люди вступают в определенные, необходимые, не­зависимые от их воли отношения, производственные от­ношения». Несомненно, это положение правильно. Эти от­ношения необходимы и независимы от нашей воли. Они существовали раньше, чем мы родились. Мы неизбежно должны вступать в эти отношения; над нами властвует общество с его производственным процессом, с его классами и потребностями.

И каждая из этих профессий нуждается в определенном количестве знаний определенного характера, без чего она не могла бы исполнять своих функций в обществе. Таким обра­зом ясно, что как сами эти функции, так и необходимые для них знания определяются общественным процессом производства.

Первое возражение наших противников. В этом первоначальном исследовании знания мы упоминали почто такое, что играет важную роль в обществе, а также в нашей теории, являющейся истинным сколком с общества и о чем мы еще должны будем упоминать довольно часто. Это — потребность.

Но ведь потребность есть нечто духовное, она ощу­щается, воспринимается, мыслится в душе, уме, духе, мозге человека.

Исходя из этого, противники социал-демократии выковы­вают против нас оружие.

Они говорят, что раз органы производственного процесса порождены потребностями людей, то причина оказывается в таком случае духовная, а не общественно-материальная.

Легко опровергнуть это возражение. В самом деле, отку­да появляются потребности? Не возникают ли они из свободной воли, не основываются ли на суждении? Не являются ли они самостоятельным продуктом духа? Нет, по­требности вытекают из физической, телесной природы чело­века. Это в первую очередь потребность в пище, одежде, жилище, без чего человека ожидала бы гибель. Цель произ­водственного процесса — получение пищи, жилища, одежды, необходимых для воспроизводства жизни; каждый раз, когда мы говорим о производстве, мы имеем в виду производство предметов, которые необходимы людям для их суще­ствования.                      

Но если у человека есть общие потребности в пище, одежде, жилище, то всякий определенный способ производ­ства приносит с собою свои собственные, особенные потребности. Определенные потребности глубоко коренятся в производственном процессе. Производство необходимого для нашей жизни в настоящее время возможно лишь при посред­стве крупной промышленности, под защитой государственной власти; поэтому она нуждается в высоко развитой науке, ну­ждается в лицах, которые знают эти науки. Например, у студента есть потребность в знании механики, юриспруденции, бого­словия, наук о государстве; кто дал ему эту потреб­ность? Общество, его общество, со своим производствен­ным процессом, которое не могло бы существовать без этих знаний, не могло бы производить средств существования. В другом обществе он, может быть, не захотел бы этих знаний и потребовал бы совершенно других.

Рабочий тоже чувствует потребность в познании, именно в познании общества, в таких знаниях, какие мы хотим дать ему в этой книжке, — в знаниях совершенно иного характера, чем те, которые правящий класс дает ему в школе; но откуда идет эта потребность? Из производственного процесса. По­следний делает рабочего членом класса, который должен бо­роться и может победить. Если бы это не было так, рабочий не искал бы этих знаний. В восемнадцатом веке он не искал их, потому что производственные отношения были тогда другие и не вызывали в нем этой потребности.

Итак, только благодаря внешней видимости мы по­лагаем, будто нами руководит потребность знания, духовное чувство нашей души. Вдумавшись глубже, мы открываем, что эта потребность внедряется в нас материально-общественны­ми отношениями.

И это так не только в тех случаях, когда дело касается «высшей» духовной потребности в знании, — так оно и с ве­щами, которые много «ниже». Материальные потребности часто определяются техникой, отношениями производства и собственности. Например, у рабочего, как и у всякого чело­века, имеется потребность в пище; но есть ли у него потреб­ность в маргарине, потребность в суррогатах пищи, одежды, комфорта, прекрасного? Конечно же, нет! Вернее было бы сказать, что человек по самой своей природе желает питатель­ной пищи и красивой теплой одежды. Но данная система производства и собственности требует дешевой пищи для рабочих, у нее есть потребность в сбыте массовых продук­тов; она произвела эти продукты, и лишь после и вследствие того у рабочих возникла потребность в этих более дешевых, и плохих массовых предметах.

Точно так же ни у кого сама собою, изнутри не по­является потребность в том, чтобы производить сотни тысяч штук или передвигаться с быстротой в сто километров в час, — но это вследствие производственной системы необхо­димо для конкурирующего производителя; эта система со­здает машины, достигающие указанной быстроты и указан­ной производительности, и только после и вследствие этого все члены общества начали ощущать в этом потребность.

Мы могли бы привести сотни таких примеров. Читатель гам легко найдет их, если он оглядится кругом.

«Основывается ли система потребностей в ее совокупности на мнении, суждении, — или же на всей организации произ­водства? В большинстве случаев потребности вытекают из производства или из общего положения, основывающегося на производстве. Почти единственная ось, вокруг которой вращается вся мировая торговля, — потребности, не отдель­ных индивидуумов, а производства». Таким образом, и зна­ние возникает из  потребностей производства.

Второе возражение.

Но, говорят наши противники, существует же общая, всем людям свойственная жажда познания! Пусть стремление к тем или иным определенным знаниям порождается обстоя­тельствами времени, — жажда знания вообще вечна.  Вовсе нет. Существуют народы, у которых нет никакого стремления к знанию, которые вполне довольствуются тем немногим, что в области науки оставили им предки.

В богатой тропической стране, где природа дает обита­телям все, в чем они нуждаются, они довольны, если сумеют посадить саговую пальму, построить шалаш из ветвей, выполнить еще некоторые работы, усвоенные с незапамятных времен. Обитатели стран с плодородной почвой и мелко­крестьянским хозяйством могут целые века существовать при неизменяющихся отношениях. Они не ищут новых знаний, так как этого не требуют производственные отношения.

Яркий пример, о котором мы забыли упомянуть, предста­вляют также народы, которые занимаются, земледелием при великих реках с регулярными разливами, благодаря чему они нуждаются в исчислении времени и потому вынуждены изучать движение небесных светил.

Таким образом, обитатели Египта, Месопотамии и Китая благодаря Нилу, Евфрату и Гоанго пришли к астрономии. Другие же народы, которые не чувствовали необходимости в этих знаниях, не пришли к ней.

Итак, производственные отношения вызывают стремление к знанию и определяют размер и характер знаний.

Чтобы увидать эту истину, рабочий должен только вни­мательно присмотреться к тому, что его окружает. Какие рабочие характеризуются подвижностью, жаждой знания, преисполнены стремления к общественному развитию? Те, которые производственным процессом научены по­нимать роль пролетариата, т.е. рабочие в городе и в круп­ной промышленности. Сама техника, машина, говорит им, что социалистическое общество возможно. Крупно-производственный процесс, происходящий на их глазах, учит их, что старые производственные отношения слишком узки для сил машины. На смену им должны придти новые отношения. В качестве равноправных людей вы сами должны владеть средствами производства: вот каким языком говорит совре­менный город рабочим. И благодаря этому языку производ­ственного процесса стремление к познанию, возникающее у городского рабочего, много сильнее, чем у сельского рабо­чего, который пока еще не видит так близко новые произ­водительные силы.

  

Замечание.

Из примера тропических стран, где производственный процесс не влечет к знанию, и великих рек, где он вызывает стремление к нему, внимательный читатель увидит, что про­изводственный процесс для исторического материализма —  не единственная причина развития. Географические фак­торы имеют здесь большое значение. Точно так же, — упо­мянем последний важный пример, — производственный про­цесс в Европе никогда не доразвился бы до такой мощи и быстроты, если бы климат здесь был тропический и если бы почва, не требуя почти никакого возделывания, приносила изобильные плоды. Как раз умеренная температура и сравни­тельно бедная почва принуждали здесь людей к тяжелому труду, а тем самым и к изучению природы.

Итак, то замечание, будто производственный процесс для социал-демократов  —  единственная независимая движущая сила развития, неправильно. Кроме климата и природных свойств страны, кроме влияний атмосферы и почвы, мы в ходе наших доказательств познакомимся еще со многими движущими силами.

В. Изобретения.

Существует такая отдельная область науки, которая сама по себе требует несколько более подробного исследования. Это — область технических изобретений.

Мы говорим: производственные отношения основываются на технике. Не признаем ли мы тем самым, что производ­ственные отношения основываются и на духе?

Несомненно, мы признаем это. Техника, это — сознательное изобретение и применение орудий мыслящим человеком и, если представители исторического материализма говорят, что все общество основывается на технике, то они говорят тем самым, что все общество основывается на материальном и духовном труде.

Но не противоречит ли это тому, что мы утверждали? Не превращается ли таким образом дух в первую движущую силу общественного развития?

Если дух порождает технику, а техника — общество, то ведь первотворцом становится дух. Приглядимся к делу несколько ближе. Исторический материализм отнюдь не отрицает, что дух соучаствует в технике. Да и как было бы возможно отри­цать это? Техника — человеческое дело. Люди — мыслящие существа. Производственные отношения, отношения соб­ственности суть отношения людей; действия и мышление протекают в этих отношениях. Техника, отношения соб­ственности и производства — и духовные, и материальные отношения. Этого мы не отрицаем.

Мы отрицаем только самостоятельное, самовласт­ное, определяемое свободною волей, сверхъестественное, непонятное в духе и его деятельности. Мы гово­рим: если дух изобретает новую науку, новую технику, то он делает это не своим свободным решением, а в силу общественного стремления в таком направлении или в силу общественной потреб­ности.

Раньше большая часть технических изобретений делалась людьми, которые сами участвовали в производственном процессе. В них жило стремление достигнуть более совершенной или более быстрой работы, чтобы разбогатеть таким спо­собом или обогатить всех.

Но каков бы ни был общий характер общества, было ли оно маленьким или большим, представляло ли кочевую орду или племя, феодальное или капиталистическое общество, это стремление было общественным, возникало благодаря эко­номической потребности. В обществах с общим владением это было социальное стремление сделать что-нибудь на пользу коллективности, — в классовых обществах с частной собственностью это было стремление сделать что-нибудь для общественного индивидуума, для частного собственника или для класса частных собственников.

В этом нет ничего удивительного. Так как человек — об­щественное существо, то и его стремление к усовершенство­ванию труда не есть нечто вытекающее из собственного духа отдельного человека, а нечто такое, что происходит из его общественных отношений. Стремление к усовершенствованию техники, к изобретениям есть общественное стремление; оно возникает благодаря общественным потребностям.

Вот это-то и говорят представители исторического материа­лизма: они отрицают самостоятельность, самовластие, выс­шую силу духа; они говорят, что существующая обществен­ная потребность вводит дух в определенную колею и что эта потребность тоже порождается определенными материаль­ными производственными отношениями. Следовательно, и в этом случае они отрицают, будто дух является абсолютным владыкой.

Эта связь техники и науки представляет такую важность, что нам, пожалуй, следует остановиться ,на этом подольше и рассмотреть обстоятельнее.        

Остановимся несколько ближе на некоторых примерах.

Представим себе средневекового ручного ткача. Ручной ткацкий станок, вообще говоря, удовлетворяет общественным потребностям. Торговля, сношения, внешний рынок еще не развились настолько, чтобы сделать необходимыми новые, крупные производительные силы. В этом еще не ощуща­ется потребности. Тем не менее, внимательный взгляд особенно наблюдательною ткача прикован к ткацкому станку: он знает, что более быстрое и удобное производство пред­ставляло бы лично для него известную выгоду. Он изобре­тает маленькое усовершенствование и применяет его. Оно становится известным, ему подражают другие ткачи. На этом дело останавливается. Это — маленькое изобретение, предста­вляющее едва заметный шаг вперед в производственном про­цессе, которое, быть может, на целые десятилетия или даже столетия остается единичным изменением. Оно возникло бла­годаря потребности отдельного человека.

Но предположим, что сношения и торговля (как было, например, в пятнадцатом, шестнадцатом и семнадцатом веке) сильно увеличились, что внешний рынок чрезвычайно рас­ширился, что основаны колонии, требующие из метрополии мануфактурных товаров: тогда общественная потребность в усовершенствованной технике и стремление к ней, к повы­шенной производительности труда становится всеобщим, то­гда не один человек, а сотни людей помышляют о техниче­ских усовершенствованиях, — тогда благодаря многим быстро следующим одно за другим и накопляющимся изменениям возникает новое орудие.

Напомним для примера какого-нибудь из самых первых изобретателей паровой машины, хотя бы Папина.

У многих людей есть особенные дарования и любовь к технике. Это досталось нам в наследие от миллионов лет развития человечества. А если производственные отношения действуют в том же направлении, то эта любовь и эти да­рования в отдельных людях вспыхивают ярким пламенем. Общество, в котором они живут, обладает уже развитой тех­никой; они помышляют об усовершенствованиях, которые могли бы еще больше повысить общественное производство. Их общественное мышление, направленное в эту сторону, обращается к силе сжатых водяных паров. Исходя, как из основы, от старых орудий, приводимых в движение че­ловеком, животными, водой или ветром, они измышляют но­вый аппарат. Их социальные чувства настолько сильны, их радость и потребность создать нечто новое настолько ве­лики,   что   они   жертвуют   временем,   здоровьем, состоянием,-  только бы усовершенствовать и  ввести этот  новый аппарат.

Однако соответствующей всеобщей потребности еще нет, этот шаг техники слишком велик, издержки, может быть, слишком высоки. Изобретение не вводится в жизнь, опыты приходится приостановить, о них забывают. Изобретатель не­редко умирает, как в конец разорившийся человек. Он, ко­нечно, почувствовал социальную потребность, но общество еще не почувствовало ее или же почувствовало недостаточно; изобретатель явился несколько преждевременно.

Возьмем теперь какого-нибудь изобретателя нашей эпохи, например Эдисона. Он — техник, вся его жизнь — мысль о тех­нике. Но это — не первая ласточка, он думает не о том, что еще невозможно. Общество, по крайней мере класс собствен­ников, хочет того же, чего хочет он. Усовершенствование техники знаменует для капиталистов колоссальное повышение прибыли. Немедленно принимается всякое изобретение, делающее возможным более быстрое и дешевое производ­ство. Это усиливает рабочую силу изобретателя и приводит к тому, что он сам может выдвигать перед собою проблемы, что он зависит уже не от случайности, а от собственной воли.

Стремление к изобретениям, характеризующее какого-ни­будь Эдисона, — социальное стремление, его любовь к тех­нике — любовь, возникшая в обществе и благодаря обществу, общественная любовь; и базис, на котором он строит, обще­ственный базис; и тем, что он имеет успех, и тем, что он может сознательно, наперед ставить свои цели, он обязан этому обществу.

Таким образом в настоящее время нередко бывает, что изобретаются новые машины, но они не вводятся, потому что , они слишком дороги. Например, для земледелия изобретены пре­восходные машины, но большая часть их или совсем не при­меняется или находит применение лишь в редких случаях. Производственные отношения все еще слишком тесны для этих новых сил. Следовательно, если вследствие ощущае­мой индивидуумом общественной потребности на основе уже существующей техники возникают разные изобретения, то из них принимаются только те, в которых у общества имеется практическая потребность и которые оно может ввести при сложившихся конкретных отношениях. Итак, и развитие, и возникновение орудия имеет общественный характер. И корней его следует искать не в духе отдельного человека, а в обществе.

В заключение еще пример из эпохи, когда человек» только ещё начал изготовлять свои первые орудия. Мы заимству­ем его из книги Каутского: «Этика и материалистическое по­нимание истории». Мы читаем там (стр. 83):

«Когда первобытный человек получил в свое распоряжение копье, он получил возможность охотиться за более крупны­ми животными. Если до того времени его пища состояла преимущественно из плодов растений и из животных, то теперь он мог убивать более крупных животных, и мясо стало играть более важную роль в его питании. Но крупнейшие животные держатся преимущественно не на деревьях, а на поверхности земли; поэтому охота свела его с воздушных сфер на землю. Более того. Наиболее ценные для охоты жи­вотные, жвачные, только в редких случаях встречаются в дре­мучих лесах; лесам они предпочитают широкие степи, пре­рии. Чем больше человек превращался в охотника, тем бы­стрее покидал он первобытный тропический лес, с которым не расставался первобытный человек.

«Это изложение, как сказано выше, целиком основывается на догадках. Возможно, что развитие шло и в обратном на правлении. Возможно, что изобретение орудий и оружия по­будило человека уйти из первобытных лесов в более широкие травянистые равнины с редкими древесными по­рослями; но в такой же мере возможно, что причины, вытеснившие первобытных людей из их первоначальных обиталищ, послужили толчком к изобретению оружия и ору­дий. Предположим, например, что число людей переросло грани­цы средств существования... или же возрастающая сухость климата стала все больше разрушать первобытные леса и на их месте начали все больше расширяться пространства с тра­вяным покровом. Во всех этих случаях первобытному чело­веку приходилось расставаться со своей жизнью на деревьях и. переходить к передвижению по земле; он должен был все в большей мере обращаться к отысканию животной пищи и уже не мог в такой степени питаться древесными плодами. Новый образ жизни побуждал его чаще применять камень и палку и таким образом приводил к изобретению первых орудий и оружия.                                            

«В каком бы порядке ни совершалось развитие, осуще­ствлялась ли первая или вторая последовательность в его ходе, — а в различных пунктах совершенно самостоятельно могло быть то и другое, — во всяком случае, перед нами со­вершенно ясно выступает тесное взаимодействие, существу­ющее между новыми средствами производства и новым образом жизни. Каждый из этих факторов с естественной необходимостью порождает остальные, каждый из них не­обходимо становится причиной изменений, которые в свою очередь чреваты новыми изменениями. Таким образом, каждое изобретение неизбежно ведет к послед­ствиям, которые служат толчком для новых изобретений, а вместе с тем для развития но­вых потребностей, для перехода к новому обра­зу жизни и т. д.: цепь бесконечного развития, которое усложняется и ускоряется тем больше, чем дольше идет оно вперед и чем более увеличивается вместе с тем возможность и осуществимость новых изобретений».

Дальше Каутский рассказывает, как человек, раз он пере­шел в покрытые травою равнины, переходил там к земледе­лию, к постройке жилища, к употреблению огня и к ското­водству, и как благодаря этому «изменялась вся жизнь человека, его обиталища, его средства существования, и как одно изобретение в конце-концов вело за со­бою многочисленные новые изобретения, едва только первое было сделано, едва только уда­лось  сделать копье или топор».

Замечание.

Изобретения новой техники, на которых, как мы видели, основывается наука, осуществляются в силу общественного стремления и благодаря общественной потребности, действу­ющей в индивидууме, и они увенчиваются полным успехом лишь при том условии, если потребность имеет всеобще об­щественный характер. Но до сих пор уму изобретателя по большей части не удавалось предусмотреть возможных последствий изобретения.

Предвидели ли изобретатели паровой машины и предвидят ли даже теперешние изобретатели мощной техники нашего времени классовую борьбу труда и капитала, которая все с большей силой развертывается и обостряется благодаря их изобретениям? Видят ли они социалистическое общество, ко­торое неизбежно возникает, — отчасти благодаря и их изо­бретениям? Люди, хотя бы и самые гениальные, до сих пор были слепы к тому, как развивается общество. Их действия вынуждаются общественными потребностями. При капитализ­ме эти потребности, хотя и неясно, были им все же известны, но они не сознавали, куда должно повести общество удо­влетворение потребностей. Над ними господствовали обще­ственные силы. Они жили в царстве необходимости.

Только в социалистическом обществе, когда средства про­изводства сделаются общественной собственностью, когда они будут сознательно применяться и направляться, — только тогда человек будет знать не только общественные силы и потребности, заставляющие его действовать, но и цель, к которой ведут его действия, и следствия, вытекающие из его действий. Всякое усовершенствование техники будет иметь своим следствием возрастание счастья, увеличение свободы для духовного и физического развития. Ни одно новое изо­бретение не повлечет за собою непредвиденных непоправимых страданий, всякое изобретение даст индивидууму свободу для более полного развития, а вместе с тем будет совершен­ствовать условия всечеловеческого счастья.

Конечно, производительные силы, отношения материального производства влекут нас к социализму, но и в социалистиче­ском обществе мы будем зависеть от производительных сил, от социалистического способа производства. В этом смысле общественное бытие всегда будет господствовать над ду­хом, мы никогда не станем свободны. Но если мы уже не претерпеваем этого пассивно с закрытыми глазами, если нас уже не увлекает за собою нерегулируемое движение техники, если мы производим не как несчастные «распыленные атомы», а сознательно, как единое целое, если мы пред­видим последствия наших общественных дей­ствий, тогда мы, по сравнению с теперешним положением, будем свободны, тогда мы из темного царства слепой судь­бы вступим в яркое, сияющее царство свободы. Конечно, и тогда у нас не будет абсолютной свободы: она существует только в мозгу анархистов и мистиков-клерикалов или либе­ралов; мы связаны с наличными производительными силами. Но мы можем применять их в согласии с нашей общей волей, для нашего общего блага. А это — все, чего мы требуем.                                                 

Второе замечание.

Как само собой разумеется, наука, раз она возникла благодаря общественной потребности, в дальнейшем, за извест­ной ступенью развития, может прогрессировать самостоя­тельно, без непосредственной связи с общественной потребностью. Хотя зачатки астрономии возникали из обще­ственной необходимости, в настоящее время она развивается дальше и без прямой связи с потребностями обществен­ной жизни. Но если только мы не будем оставаться на внеш­них побегах или цветах, а направим свои поиски к корням науки, то всегда можно будет раскрыть связь между наукой, которая достигла самостоятельности, и между техникой и общественными потребностями.

С. Право.

Право говорит о твое и мое. Право есть общее воззрение общества на то, что может принадлежать мне, что тебе, что кому-нибудь третьему. Пока производительные силы и про­изводственные отношения прочны, прочными остаются и эти понятия о собственности. Но как только начинают колебать­ся первые, станут шататься и вторые. Это нисколько не­удивительно. Как выше показано с полною ясностью, про­изводственные отношения суть в то же время отношения соб­ственности.

Мы приведем несколько крупных, всем известных примеров изменений этого рода из собственного нашего времени.

Еще недавно господствующим и всеобщим было то мне­ние, что в больших городах, как Амстердам, доставка света и воды и попечение о пассажирском движении должны быть делом, на котором частным лицам подобает зарабатывать деньги: газовые заводы, водопроводы и городские железные дороги должны быть собственностью частных лиц. Теперь это изменилось. В настоящее время, в общем, все признают, что эти и еще некоторые другие отрасли производства должны сделаться общественной собственностью. Это — вели­кий переворот в правовых воззрениях, в области духа, который создает мнения, убеждения или предрассудки отно­сительно мое и твое.

Откуда подобная перемена?

Нетрудно показать, что она возникает непосредственно из изменения производительных сил.

Когда Голландия подпала влиянию крупной промышленно­сти и мировой торговли, положение среднего сословия и ра­бочего класса ухудшилось. Еще более тягостным сделалось оно после 1870 года. Эти классы населения помышляли о средствах, которые избавили бы их от нужды. Так возникла партия среднего сословия, к которой примкнули рабочие. Пока они были в силах, они организовали коммуналь­ные производства с той целью, чтобы освободиться от обделывания частными компаниями, эксплуатировавшими га­зовые заводы, водопроводы и городские железные дороги.

Новые экономические отношения между крупным капита­листом с одной стороны и мелким производством и реме­слом с другой, представляющие по существу отношения между крупной машиной и мелким орудием, создали для не­которой части общества, для некоторых классов новую беду. Возникла потребность в новых отношениях собственности, благодаря которым новые производительные силы действо­вали бы с меньшей опустошительностью. Тем классам, которые страдали от сложившегося положения, удалось за­воевать власть, и они провели в жизнь новые отношения собственности,

Это — сравнительно мелкий пример. Ведь всякий знает, что, хотя коммунальное (и даже государственное) производство представляет совершенно иную форму собственности, чем частное производство одного или нескольких капиталистов, тем не менее, современные коммуны или государства — капи­талистические, и потому для бедного человека выгоды ком­мунального производства или государственной собственности не могут быть очень значительны. Пусть кровопускание, которому подвергается беднота, будет уже не столь бес­стыдным, как оно было при концессионерах: все же ее гра­бит, стрижет и бреет и государство, и муниципалитет.

Важнее и показательнее пример нашего собственного дви­жения.

Социализм стремится превратить средства производства в общественную собственность. Теперь уже существуют мил­лионы социалистов, между тем как несколько десятилетий тому назад не было ни одного. Как могла произойти такая великая революция в мышлении, в сознании такого множе­ства людей? Как изменилось до такой степени понятие о том, в чем право?

Ответ в этом случае много яснее, чем в нашем первом примере.

Крупная промышленность создала миллионы пролетариев, которым, пока сохраняется частная собственность, на средства производства, никогда не удастся достигнуть собственности и благосостояния. Но если частная собственность будет превращена в общественную собственность, путь к благосостоя­нию будет открыт перед ними. Поэтому они сделались со­циалистами.

Кроме того, кризисы и перепроизводство, а в последнее время тресты с их всепоглощающей конкуренцией и огра­ничением производства, — а все это непосредственно вытека­ет из современной частной собственности на средства производства, — оказывали на среднее сословие такое роковое действие, что и там многие стали видеть в общественной собственности единственный выход из нужды и сделались социалистами.

В социализме с особенной ясностью выступает связь между изменением в производительных силах и производствен­ных отношениях с одной стороны и в мышлении — с другой.

Не бог ли вложил нам социализм в голову? Не следует ли видеть здесь таинственной искры, духа святого? Света, который просиял нам от бога, как хотят уверить нас неко­торые христиане социалисты?

Или, быть может, это — наш собственный свободный дух, который из своей собственной глубины породил эти вели­колепные мысли? Не имеем ли мы здесь перед собою про­явления наших наиболее возвышенных добродетелей, таин­ственной внутренней силы, кантовского категорического императива?

Или, может быть, дьявол внушил нам жажду коллективной собственности? И это утверждают некоторые христиане.

Ничего подобного. Все это — действия нужды, обществен­ной нужды.

Эта нужда вытекает из того, что новые производственные силы, сжимаемые, как смирительной рубашкой, старыми от­ношениями собственности, сложившимися в прежнем мелком производстве, оказывают опустошительное действие на ра­бочих и мелких буржуа. Социалистическое решение напра­шивается само собою, потому что всякий рабочий и многие мелкие буржуа в состоянии почувствовать и понять, что эти опустошительные действия прекратились бы, если бы мы сообща владели средствами производства. Ведь труд уже коллективен. Следовательно, самоочевидно разрешение за­труднений посредством общего владения.

И пусть не говорят, что и в прежние века помышляли о социализме и что, следовательно, социализм — не порождение господствующих в настоящее время производительных сил, что, напротив, принцип равенства всех людей — вечный идеал, ео все времена стоявший перед человечеством.

Социализм, о котором помышляли первые христиане, был столь же отличен от социализма, к которому теперь стре­мится рабочий класс, как производительные силы и классо­вые отношения тех времен  — от современных. Первые хри­стиане стремились к коллективному потреблению, богатые должны были делиться с бедными своими избытками в средствах потребления. Не земля и не средства труда должны были составлять общее владение, а продукты. Следовательно, по существу это — социализм нищих: по благо­сти богатых бедные должны получать от них часть продуктов.

Таким образом, Иисус тоже никогда не проповедовал ни­чего иного, как только что богатые должны уступить часть их богатства. Богатые должны любить бедных, как братьев, и наоборот.

Напротив, социал-демократия учит, что неимущие должны бороться с имущими и через политическую власть взять от них средства производства; она стремится к общему обла­данию не продуктами, — напротив, все, что каждый получит из продуктов, из предметов потребления, будет принадле­жать ему, и ему не придется делиться полученным: она стре­мится к общему обладанию средствами производства.

Производственные отношения первых веков христианства не могли привести к зарождению наших социал-демократи­ческих идей, — как современные производительные силы не могли бы натолкнуть нас на стремления к христианскому идеалу. Пока производительные силы были еще так ничтож­ны, так раздроблены и распылены, что большой коллектив не мог бы овладеть ими, филантропия была единственным, хотя жалким и достаточным едва ли на одну тысячную, ре­шением вопросов нищеты. В эпоху же, когда труд стано­вится все более общественным, общественное владение явля­ется единственным, но теперь уже достаточным средством против бедности.

Другой значительный пример мы находим в уголовном праве. И здесь произошла революция в умах многих людей:  рабочие-социалисты уже не верят в личную виновность пре­ступника. Они полагают, что причины преступления имеют общественный, а не личный характер.

Как они пришли к этим новым идеям, до которых не могло дойти ни клерикальное, ни либеральное христианство?

Благодаря борьбе против капитализма, которая, как мы ви­дели, основывается на производственном процессе. Борьба, критика существующего общественного строя заставила писателей-социалистов  исследовать  причины  преступлений,  и они нашли, что причины эти лежат в обществе. Производ­ственный процесс, классовая борьба навязала им такое понимание.

Это сознание мало-помалу проникает в головы рабочих, прошедших через школу социализма.

Размеры нашей работы не позволяют нам дольше углублять­ся в этот предмет, но и в этом случае мы опять видим, какая революция в мышлении совершается благодаря переменам в производственных отношениях. В самом деле, какая огром­ная разница! Еще не так давно каждый верил в грехопа­дение, в личную виновность, в свободную волю, в возмездие бога и людей, в наказания; теперь социалисты — и только социалисты — видят, что общественная преступность исчезнет, если «будет уничтожен антиобщественный питомник престу­плений, капиталистическое общество, и если каждый полу­чит в обществе достаточный простор для жизненных про­явлений своего существа».

Замечание.

Здесь, останавливаясь на этих примерах перемен в мышле­нии о праве и собственности, мы впервые очень ясно увидали перед собою закон развития человеческого мышления, на котором мы до сих пор не могли с надлежащей остротой сосредоточить свое внимание.

Мы уже достаточно, видели, что производительные силы являются движущими пружинами, причинами того, что мы­шление развивается. Теперь мы видим, каким образом совершается это развитие. Развитие в мышлении совершается в борьбе, в классовой борьбе.

Мы могли бы очень ясно показать это на приведенных Выше примерах коммунального производства и социалисти­ческих воззрений на собственность и право.

Крупная промышленность сделала положение мелких бур­жуа и рабочих до чрезвычайности тягостным. Переносившие­ся до того времени газовые и водопроводные монополии становились тем невыносимее, чем больше вырастала круп­ная промышленность. Рабочие и крестьяне начали видеть в монополиях своего врага, и жизненной потребностью для них сделалось — сбросить его со своей шеи. В их головах возникла мысль: несправедливо то, что делают эти люди; право, выс­шее право, требует, чтобы коммуна взяла эти отрасли про­изводства. Мы, трудящиеся классы, должны бороться с этими паразитами. Напротив, паразиты думали так: наше право — в том, чтобы владеть этими фабри­ками; мы, как класс, потеряли бы всю нашу прибыль, если бы у нас начали отбирать одно доходное производство за другим. Мы должны повести борьбу с трудящи­мися классами.

Итак, в борьбе возникли новые правовые воззрения. Раз­витие новых производительных сил принесло с собою новую классовую борьбу, а эта борьба распространила новые пра­вовые воззрения.

И пролетариат, который видит, что крупная промышлен­ность ведет его к умственной, нравственной и физической гибели, увидал в капиталистах своих врагов. Сначала он ду­мал : нас, рабочих данной фабрики, грабят, мы погибаем, наш капиталист — наш враг; несправедливо, что он получает всю прибыль, а мы — ничего. Мы должны бороться с ним. А потом пролетариат определенного города, отдель­ных профессий начал думать то же самое. И затем — весь пролетариат целой страны и всего мира. Все думали: мы, как класс, должны бороться с классом капита­листов. Право заключается в том, чтобы в наши руки перешли все средства производства. Будем же бороться за наше право.

Но капиталисты, сначала в одиночку, а потом все вместе, организованные, а также в виде государства, думали как раз наоборот. Право заключается в том, чтобы за нами сохрани­лось то, что является нашей собственностью. Мы должны разнести в прах эти революционные мысли. Будем же со­обща, как класс, бороться за наше право.

И чем больше развивалась техника, чем быстрее и непре­рывнее увеличивались производительные силы и богатства в руках капиталистов, чем глубже, многосложнее и невыносимее становилась   нищета все   более нараставшего пролетариата, тем сильнее разрасталась потребность имущих сохранить в своем обладании увеличивающиеся богатства, и тем силь­ней делалась потребность неимущих овладеть средства­ми производства. И в той же мере вырастала борьба обоих классов, а вместе с тем и сила их идей о праве и бесправии.

Из этого примера мы с большой ясностью видим, что воз­зрения на право и бесправие развиваются в классовой борьбе и благодаря классовой борьбе и что известный класс мало-помалу может придти к тому, что будет считать бесправием то, что раньше ему представлялось справедливым, и по мере того, как возвышаются его классовые интересы, все с боль­шею страстностью будет чувствовать бесправие или право.

Итак, материальная борьба за средства производства явля­ется в то же время духовной борьбой за право и против бесправия. Последняя борьба является духовным отраже­нием первой.

Второе замечание.

Конечно, здесь нам нет, необходимости показывать, что в этой духовной и материальной борьбе в конце-концов по­беждает тот класс, который благодаря развитию производ­ственного процесса превращается в наиболее мощный класс, в обладателя величайшей духовной силы и истины, класс, призванный потребностями, вытекающими из его положения, к тому, чтобы разрешить противоречия между новыми произ­водительными силами и старыми производственными отно­шениями. Мы возвратимся к этому в конце нашей работы. Здесь необходимо остановиться на одном соображении, ко­торое должно послужить возражением нашим противникам.

Бывают среди имущих классов такие члены, которые пе­реходят к неимущим. Не доказывается ли тем самым, что не общественным бытием определяется мышление, а, быть мо­жет, нечто духовное, нечто таинственно этическое определя­ет наши общественные действия?

Перебежчик из капиталистического в пролетарский лагерь может совершать этот переход по двоякого рода соображе­ниям, которые, впрочем, могут играть роль и одновременно: он, быть может, увидал, что будущее принадлежит пролетариату. Но в таком случае никто не станет отрицать, что понимание этого ему дал производственный, процесс, эконо­мические отношения, и что, следовательно, движущих пру­жин этого шага надо искать не в «свободном» духе, а в об­щественном бытии. Или же этот шаг мог вытекать из сообра­жений чувства, из того, что, например, данный человек хочет быть скорее со слабыми, чем с угнетателями. Когда мы будем говорить о нравственности, мы покажем, что и в этом случае решающее действие оказывают чувства, коренящие­ся в социально-экономической жизни людей, а не какая-либо таинственная сила, не что-либо сверхъестественное или абсолютно духовное.

D. Политика.

Но если социалистические воззрения на собственность и преступление дают ясный пример, как производительные силы влияют на мышление, как возникает и должна. придти к решению духовная борьба классов, то в политике мы находим еще более ясные примеры.

И здесь в качестве примеров мы намерены взять то, что думают социалисты, потому что в их головах новые произво­дительные силы действуют с наибольшей энергией.

Новые производительные силы оказывают очень большое действие и на дух крупного промышленника, крупного бан­кира, купца, судовладельца и т. д. В целях увеличения своего влияния, своего богатства, своей силы он помышляет о круп­ных предприятиях, огромных барышах, образовании карте­лей, внешних рынках и колониях, о создании национального флота и сильной армии. Но как бы сильно по степени ни отличалось его мышление от мышления капиталистов и господствующих классов прежних веков, характер его мышления — тот же.

Головы среднего сословия думают то же иначе, чем они мыслили раньше. Рост производительных сил оттеснил их в такую сторону, где им угрожает опасность упасть в ряды пролетариата. Как избежать этого, — посредством кре­дита, государственной помощи, товариществ, — об этом они думают совершенно иначе, чем думали их отцы. В этих головах теперь иная картина, чем была, например, в восемнадца­том веке. Тем не менее, это мышление движется в преж­нем направлении: выгода, выгода, частная выгода!

Дух рабочёго-несоциалиста тоже наполнен другим содер­жанием, чем был наполнен дух его коллеги, например, в первой половине девятнадцатого столетия. Повышение заработной платы, сокращение рабочего времени, государственная по­мощь, улучшение жизни: все это жужжит в его голове; в этих христианских, несоциалистических организациях все это жужжит, как в пчелином улье, или шумит, как мельнич­ное колесо. Жужжит и шумит, и постоянно раздается одно и то же слово: организация, лучшая жизнь. Тем не менее и эти люди все еще идут по старому пути: они ждут боль­шей выгоды от капитала, от частной собственности, они ждут улучшений, оставаясь на почве частной собственности.

Напротив, в социалистах — там живет нечто иное, там жи­вет нечто совершенно новое, в этом виде еще никогда не бывавшее в мире. Они, сами все еще находясь на почве част­ной собственности, хотят уничтожения частной собственности; они, сами живя в капиталистическом государстве, хотят ниспровержения капиталистического государства. Их мысли, порожденные и вскормленные в скорлупе капитализма, хо­тят сломать и отбросить эту скорлупу, их мысли сами хо­тят сделаться другими. Рабочий класс хочет уничтожить источник своего собственного существования, — капитал и частную собственность на средства производства. Это дей­ствие производительных сил в данном случае имеет совер­шенно иной характер, чем на другие классы, оно много сильнее, много глубже, много радикальнее; и потому социа­листическое мышление является наилучшим примером влия­ния техники на дух.

Связь между общественным бытием и мышлением высту­пает в политике много яснее и потому, что политика охва­тывает желания, вожделения, стремления, действия в госу­дарстве, всю современную государственную жизнь всех клас­сов, потому что гражданин, обладающий в нашем государ­стве политическими правами, должен помышлять обо всем обществе и его частях, и потому что вся его духовная жизнь в буквальном смысле затрагивается всем происходящим в обществе.

Но какой политический вопрос является важнейшим, наи­более всеобщим и потому может служить наилучшим при­мером для нас?

Конечно, социальный вопрос, вопрос борьбы между трудом и капиталом.

Он сам возник благодаря капиталу, другими словами, бла­годаря развитию производительных сил.

И из того, каково отношение людей к этому вопросу, можно лучше всего видеть, как рост техники заставляет их мыслить по-другому.

Например, шестьдесят лет тому назад много ли было лю­дей, которые помышляли бы о законодательном установлении рабочего дня для пролетариев, или об охране женщин и детей, или о страховании от несчастных случаев? Такие люди встречались только единицами и, если они думали об этом, то лишь потому, что получали из-за границы сообще­ния о такой охране рабочих. А за сто лет, по всей вероятно­сти, еще никто не думал об этом.

Каким же образом вошла в умы людей эта хорошая мысль, что общество должно дать охрану пролетариату?

Ее едва ли могли внушить христианские настроения, по­тому что до того времени, как совершился такой переворот в умах, многие и многие тысячи рабочих умирали от чрезмер­ного труда, болезни, нужды и увечья, многие и многие тысячи рабочих ожидала нищенская старость. Но при этом христиан бы­ло достаточно много. И, если тогда не думали о государствен­ной помощи, то причина, очевидно, заключается в чем-то ином.

Открыть ее нетрудно. У пролетариата в то время еще не было силы, и потому он не мог добиться от имущих чего-либо иного, кроме частной благотворительности и жалкого попечения о бедных.

Если же у него тогда не было силы, то причина заклю­чалась в производственном процессе, который еще не ор­ганизовал рабочих. Число их было уже довольно боль­шое, но они были рассеяны по мелким производствам и потому не могли развиться в значительную силу.

Когда же производственный процесс заставил их сотнями совместно работать в мастерских и фабриках, они начали приходить к сознанию своей силы и организоваться для борьбы так же, как они были организованы для труда. А эта борьба, вытекающая из производственного процесса, эти вы­ступления заставили разные классы общества думать и по­родили в их умах целую революцию.

Прежде всего, разумеется, в Англии и Франции, где впервые выдвинулся новый процесс производства. Мы не бу­дем останавливаться здесь на этих заграничных примерах; мы укажем только, что под давлением новых отношений там возник утопический социализм Сен-Симона, Фурье и Роберта Оуэна и что Фридрих Энгельс, благодаря своему знакомству с производственными отношениями в Англии, и Карл Маркс — благодаря изучению французской и английской политики, пришли к своему мышлению, к социал-демократи­ческой теории.

Но и в Германии обнаруживается истинность сказанного нами о политике.

Из революции 1848 года рабочие вышли с пустыми рука­ми. Прусское трехклассное избирательное право лишило их политического влияния. Никакой закон не давал им защиты от пагубных последствий выдвигавшейся на сцену капита­листической эксплуатации.

Но к началу шестидесятых годов рабочие начали органи­зоваться. Отвергнутые буржуазией, они под руководством Лассаля основали Всеобщий Германский Рабочий Союз, ко­торый открыл борьбу за всеобщее равное избирательное право. Господствующий класс юнкерства (помещиков) насто­рожился; представители консерватизма начали говорить о высокой миссии государства, призванного охранять угне­тенных.

Пропаганда Всеобщего Германского Рабочего Союза рас­пространилась на всю страну. Бисмарк ввел всеобщее избирательное право, — которое он обещал еще до вой­ны с Австрией, — сначала в Северо-Германском Союзе, а по­том в только что созданной Германской империи.

Бебель, Либкнехт, Швейцер, — все больше представителей пролетариата вступало в рейхстаг. Основывались профессио­нальные союзы. С каждыми выборами увеличивалось число социалистических голосов. В Готе произошло объединение двух фракций социал-демократии. Видя растущую силу со­циализма, господствующие классы все больше охватывались тревогой и страхом. Бисмарк сделал попытку зада­вить социализм законом против социалистов.

Однако нельзя было подавить рабочий класс насилием. Выборы 1881 года показали безрезультатность закона. Надо было что-то сделать, чтобы смягчить недовольство. «Поло­жительное содействие благу рабочих», возвестило импера­торское послание. В 1882 году был внесен в рейхстаг и в 1884 году проведен дрянной закон о страховании от болезней.

Несмотря на закон против социалистов, социалистическое движение делает быстрые успехи. При выборах 1884, 1887, 1890 годов число социалистических голосов выросло с 550.000 до 760.000 и до 1.400.000. Закон против социалистов падает; Бисмарк вылетает. Февральские указы 1890 года обе­щают охрану рабочих и законодательное равноправие для рабочих.

Какой колоссальный поворот в мышлении! В целой стра­не, во всех классах населения! Все определяют свое отноше­ние к социальному вопросу, т.е. к классовой борьбе!

И как ясно связано все это с развитием техники! Стати­стика показывает нам, насколько мощно развивалась про­мышленность как раз в начале шестидесятых и семидеся­тых годов, в то самое время, когда социализм вырастал с наи­большей силой. На цифрах можно было бы почти с полной точностью показать, как параллельно росло производство, росла армия пролетарских борцов и как вместе с тем изме­нялись политические воззрения господствующих классов. Рост одного ряда соответствует росту остальных; борьба клас­сов с очевидностью вытекает из развития техники.

И с какой ясностью обнаруживается особенный характер этого развития: борьба! Не по христианскому чувству, но точно так же и не по свободной воле, и не в силу самодержавных изначальных  актов  разума,  и  не   порывом  какого­-нибудь таинственного духа времени император и канцлер, министры и политики были приведены к своим воззрениям. Сами рабочие, опираясь на свой труд, своими организациями, своей пропагандой, своей борьбой заставили буржуазию изменить содержание своего духа.

Здесь можно отбросить всякую мистику. Действительная - связь вещей так ясно выступает перед нами, как движения солнечной системы.                                  

Развитие духа рабочих вытекало из техники, а развитие духа имущего класса — из того действия, которое оказали на него мысли рабочих, претворившиеся в дела.

Это же обнаруживается и дальше, в дальнейшем ходе раз­вития. Рабочие не поддались обещаниям правительства и не  перестали в возражающем количестве отдавать свои голоса социал-демократии. Господствующие увидали, что для при­ручения столь сознательных рабочих были бы необходимы более серьезные реформы, чем те, которые они согласились бы дать. Социальная реформа замедлилась. Сила проле­тариата стала уже слишком большой.

В девяностых годах профессиональные союзы развились в мощные организации, которые добивались от капиталистов некоторых уступок. Господствующие классы снова начали по­мышлять о насильственном подавлении; вносятся переворотные и каторжные законопроекты, но не хва­тает мужества провести их 5).            

Организация, классовое сознание, дальновидность, сила ра­бочих настолько выросли, что господствующие классы начали отчаиваться в возможности приманить рабочих посредством реформ или подавить их силой. Они обратились к упрочению ресурсов своей власти, чтобы вооружиться для борьбы за господство. Нигде еще классы, вооруженные с головы до ног, не относятся друг, к другу с такой остротой, как здесь. А причина? Нигде в Европе крупная промышленность не испытала такого подъема, нигде не накопила она таких богатств, нигде техника не достигла такого мощного развития, как в Германии последних десятилетии.

Несмотря на опасность наскучить подробностями, мы долж­ны еще несколько углубиться в эти вопросы: рабочий слиш­ком заинтересован в том, чтобы основательно понять их.

До сих пор мы сваливали господствующие классы в одну кучу, как единую массу, противоположную пролетариату. Но между ними существуют значительные различия, и развитие техники не на всех собственников воздействует одинаковым образом. Мы должны остановиться здесь на этих различиях.

Развитие техники очень различным способом изменяет ма­териальное  положение  и  политические идеи классов. Для примера мы возьмем с одной стороны милитаризм и импе­риализм, а с другой стороны социальное законодательство.

Острая международная конкуренция принуждает крупных капиталистов всех стран обратиться к колониальной политике. Если государство уже владеет известной колониальной областью, то капиталисты этого государства могут извлекать из нее много больше богатств, чем из чужих колоний. С самого начала они много успешнее проникают в  собственную колонию; собственное государство лучше всего выдвигает их вперед, поддерживает и защищает. Колония — объект эксплуа­тации прежде всего для метрополии., Рабочая сила здесь де­шевая, позволительно насилие и подавление, колониальные ба­рыши часто достигают огромных размеров. Следовательно, капитал, избыточный для метрополии, может найти здесь при­быльное применение.  Поэтому, например,  крупные германские капиталисты, с завистью взирая на колониальные прибыли, извлекаемые из колоний иностранными капиталистами, требуют нового и нового расширения колоний. Но для этого необходимы военные приготовления, и

прежде всего — флотские вооружения: не только для того, чтобы подчинить себе колонии, но в первую очередь и для того, чтобы противостоять другим колониальным державам, которые преследуют ту же цель. Поэтому крупные капита­листы требуют миллионов на армию и флот.

Но перед армией ставится и другая задача. Она должна дать собственникам защиту против грозно поднимающегося рабочего класса. Если рабочие, представляющие большинство населения, создают крепкие организации и выступают про­тив существующего порядка, как могли бы удерживаться го­сподствующие, являющиеся меньшинством, если бы не было хорошо вооруженной, хорошо дисциплинированной армии, ко­торая вследствие дрессировки и страха перед варварскими наказаниями слепо подчиняется приказаниям начальствующих? Страх перед социалистическим пролетариатом приво­дит к тому, что буржуазия отпускает сотни миллионов на армию.

И еще больше. Те суммы, которые приходится добывать, должны по возможности слабо обременять состоятельные классы и по возможности сильно ложиться на беднейшие классы. По таким соображениям господствующие классы вве­ли косвенные налоги, которые затрагивают главным образом бедноту, — крестьян, ремесленников и рабочих.

Социальное законодательство, несомненно, обошлось бы очень дорого, если бы оно удовлетворяло всем справедли­вым требованиям. Совершенно обойтись без него невозможно из страха перед пролетариатом. Но оно не должно стано­виться слишком дорогим для имущих классов, и потому ему суждено оставаться недостаточным и при том еще обре­менять рабочих некоторой частью издержек.

Таков в кратком изложении ход мыслей у крупных ка­питалистов, собственников рудников и доменных печей, у промышленников - металлистов, текстильных фабрикантов, крупных судовладельцев и банкиров.

Всякому будет понятно, что склонность этого класса к увеличению числа бронированных судов и солдат и к рас­ширению колоний и их отрицательное отношение к хорошим социальным реформам должны проявляться тем сильнее, чем влиятельнее становятся интересы этого класса. Сильный им­периализм и милитаризм и недостаточная социальная рефор­ма идут рука об руку.

Так же относится к этим вопросам и помещичий (юнкер­ский) класс. Как ограниченные деревенские помещики, они равнодушны к колониальной политике и маринизму (усиле­нию военного флота); и лишь поскольку последние дают им новые области господства с доходными местами в управле­нии, они в качестве правящей партии мало-помалу прими­ряются с колониальной политикой и маринизмом. Напротив, армия, в которой они занимают все офицерские места, искони была их вотчиной; в качестве командиров армии, они необхо­димы для буржуазии, охваченной страхом перед пролетариа­том. Пруссия возвысилась, как военное государство; на ар­мии основывается ее положение, как великой державы; по­этому юнкера всегда требуют новых и новых сотен миллио­нов на армию.

Если же деньги, необходимые для этого, должны доста­вляться посредством таможенных пошлин, то это вполне по­нятно: ведь эти пошлины доставляют лично юнкерам многие миллионы; без пошлин они уже давным-давно обанкроти­лись бы.

Юнкера — самые ядовитые враги рабочего класса и озлоблен­ные противники социальной реформы. Они видят своих беглых рабов в тех прежних жителях деревни, которые уходом в города избавились от юнкерского деспотизма. Улучшить их положение, — значило бы покровительствовать бегству из деревни; только последнее и заставляет юнкеров налагать на себя некоторые самоограничения по отношению к сельским рабочим, потому что иначе все они разбежа­лись бы.

Средний класс по-другому относится к этим вопросам.

У него нет такой большой заинтересованности в армии и флоте и в особенности в колониях. Торговля с колониями слабая, в качестве областей сбыта для промышленности они имеют лишь небольшое значение.

Конечно, средний класс, состоящим из мелких промышлен­ников, купцов, ремесленников, крестьян, может находить места чиновников в государстве и коммунах, в крупных про­мышленных и торговых предприятиях для тех членов своих семейств, которым не находится места в собственном произ­водстве; но этим, пожалуй, и исчерпывается его вообще небольшая заинтересованность в армии, флоте и колониях.

Однако небольшая часть среднего класса следует в по­литике за высокими господами, и мы видим, что парламент­ские представители мелкого делового люда и крестьян —  центр и свободомыслящие  —  обыкновенно подают свои го­лоса за крепости, броненосцы и колониальные расходы.

Нет ли здесь противоречия с тем, что мы говорили? Имен­но с тем, что развитие производительных сил вызывает пере­ворот в потребностях людей, классов, а потому и в их по­литике? Ведь у германского крестьянина или у мелкого бур­жуа не настолько же большие потребности в колониях и военных судах, чтобы он охотно платил за это высокие налоги!

Чтобы надлежащим образом разобраться в этом затруд­нении, мы должны обратить внимание на то, что значитель­ная часть среднего сословия находится в полной зависимо­сти от капитала. Не только потому, что оно дает чиновни­ков для частной и государственной службы, но прежде всего и потому, что оно живет кредитом. В особенности кре­стьяне и мелкие торговцы. Если капитал имеется в изобилии, это знаменует для них дешевый кредит; процветание про­мышленности и процветание торговли приносит избыток ка­питала. Следовательно, для этой части среднего сословия тактика такова: по возможности способствовать всему, что представляется способным усилить государство и капитал, —  армии, флоту, колониям.

Кроме того, большая часть среднего сословия, как, например, мелкие промышленники, ремесленники, нанимающие подма­стерьев, крестьяне, которые держат батраков, а также многие лавочники живут прямо эксплуатацией рабочих. Они чув­ствуют, что эксплуатация рабочих сближает их с крупными капиталистами; повышенное обложение, вызванное потреб­ностями социальной реформы, затруднило бы их существование; поэтому они борются против рабочих.

Итак, у значительной части среднего сословия нет пря­мой заинтересованности в марксизме и империализме, но есть косвенная заинтересованность. И имеется прямая заинтересо­ванность в эксплуатации рабочих.

Так обстоит дело с той частью среднего сословия, которая получает от капитализма больше выгод, чем вреда. Иначе с той его частью, которая приближается к пролетариату. Мелкий крестьянин, мелкий арендатор, мелкий ремесленник, мелкий лавочник, низший чиновник с низким окладом, — все они тоже находятся в зависимости от капитала, но лишь в том смысле, что он их угнетает. Они не пользуются креди­том; напротив, они сближаются с пролетариатом, который не­редко дает необходимых для их существования клиентов. Поэтому они — против милитаризма и империализма и, хотя не столь решительно, как рабочие, за социальные реформы.

И по мере того, как развитие техники увеличивает числен­ность пролетариата, по мере того, как для бедной ча­сти среднего класса увеличивается опасность низверже­ния в его ряды и становится тяжелее гнет государ­ства и капитала,  —  в той же мере изменяется и мы­шление этих слоев среднего сословия: их стремления все больше направляются против капитала.

Следовательно, у этой части среднего сословия нет прямой, но есть косвенная заинтересованность в социальных реформах.

Поэтому, — так как у верхних слоев среднего сословия нет прямой заинтересованности в крупном капитале, а у низших слоев нет прямой заинтересованности в социальных рефор­мах, — политическое мышление всех этих слоев характери­зуется некоторой неуверенностью и неустойчивостью. Бы­вает так, что то верхние слои несколько более склоняются к рабочим, то нижние слои несколько больше к капиталисти­ческим интересам,  —  правда, не надолго. Эти слои легко превращаются в игралище выскочек и интриганов.

Здесь ясно отражается воздействие производственных от­ношений и отношений собственности.

Рабочий класс, — едва ли есть необходимость особо упоми­нать об этом, — ни прямо, ни косвенно не заинтересован в им­периализме, милитаризме и колониальной политике. Последние эксплуатируют рабочих и делают невозможными серьез­ные социальные реформы. Война и национальное соревнова­ние разбивают интернациональную солидарность рабочих, —  это великое оружие, с которым, как мы надеемся показать в дальнейшем, они одержат победу над капитализмом.

Империализм и милитаризм — любимцы и баловни крупной буржуазии, смертельные враги пролетариата. Средний класс колеблется между любовью и ненавистью, и подавляющая часть его плетется за сильными.

Радикальная социальная реформа  —  страшное привидение для богатых собственников, и опора, которая даст рабочим возможность сделать прыжок к власти. Средний класс, как маятник, качается из стороны в сторону между обоими по­люсами.

Таким образом в политических идеях классов отражаются отношения производства и собственности: современная тех­ника приносит крупному капиталу монополию, крупные состояния; средний класс она приводит к зависимости от капитала или ставит его в промежуточное положение между собственностью и бедностью; у пролетариев она отнимает всякую личную собственность, всякую личную силу.

Политическое мышление классов, это — духовное отражение производственного процесса с его отношениями собственности.

Возражение.

Представляется слишком механическим воззрением, будто целые классы мыслящих людей вынуждаются думать по одинаковому. И противники выдвигают это возражение.

Но кто хотя бы на минуту задумается над тем фактом, что классы движутся своими интересами, что их классо­вый интерес, это — вопрос о бытии или небытии их, как класса, тот не удивится этому и не остановится перед таким возражением: классы сами защищают свое суще­ствование. Если даже отдельный человек ни перед чем не останавливается, чтобы поддержать свое существование, то в еще большей мере это относится к классу, который бла­годаря объединению действий и своей общественной организа­ции в тысячи раз сильнее, чем отдельный человек.

Но в конце-концов каждый человек ведет политическую классовую борьбу в меру своих способностей. Рабочему стоит только оглянуться вокруг себя, — и станет ясно, что ясный, пламенный ум и горячее сердце много скорее услы­шат веления развитой техники, чем какой-нибудь ночной кол­пак, малодушный, заячья натура. Революция в технике идет быстро, люди же следуют за ней несколько медленнее. Однако в конце-концов за ней следует масса, в конце-кон­цов следуют все. Власть общественных производительных сил непреодолима.

Мы прямо видим, что миллионы пролетариев следуют зову современной техники сначала медленно, потом все быстрее и массами переходят к социал-демократии.

Итак, индивидуум имеет большое значение в развитии общества; энергичные, пламенные, чуткие, ревностные уско­ряют движение своего класса, напротив, глупые, инертные, равнодушные замедляют его; но ни один человек, каким бы гениальным, ревностным и пламенным он ни был, не может заставить общество идти в направлении, противоположном развитию техники, и никакой глупец, ленивец или безучаст­ный не остановит течения. Общественное бытие всесильно. Индивидуум, противодействующий ему, будет уничтожен, и даже его противодействие определяется общественным бытием.

5) "Переворотный законопроект" (Umsturzvorlage), —  так для краткости был назван законопроект 1894 — 95 года, направленный против партий, угрожаю­щих переворотом, т.е. в первую очередь, если не исключительно, против социал-демократии. "Каторжный законопроект" (Zuchthausvorlage) 1899 года получил это название за параграф, предусматривавший наказание заключе­нием в каторжной тюрьме за некоторые действия бастующих рабочих. По названию он должен был дать охрану рабочим и предпринимателям, "желаю­щим трудиться" (arbeltswilligen), вопреки решению своих коллег, в действи­тельности задавался целью уничтожить право коалиций и разбить профес­сиональные союзы рабочих.

Е. Нравы и нравственность.  

Мы покончили с так называемыми низшими областями духа и переходим теперь к так называемым высшим: к нравам, нравственности, религии, философии, искусству. Господству­ющие классы ставят эти области выше первых, потому что первые все еще слишком сильно связаны с материей, между тем как вторые витают, по-видимому, выше всего материаль­ного. Право, политика, естествознание, как бы высоко ни стоя­ли они в духовном отношении, все же имеют дело только с земным, материальным, иногда с неприятными вещами и от­ношениями. Напротив, философия, религия, мораль, искус­ство представляются чисто духовными, прекрасными, не­бесными. Адвокат, член парламента, инженер кажутся чем-то менее возвышенным, чем  художник, священник и философ.

Мы неохотно принимаем это деление. Тем не менее можно признать правильным, что искусство, философия, религия и мораль и для нас представляют большие трудности. Именно потому, что господствующие классы превратили эти области в сверхъестественные отделы, отрешенные от всякой связи с землей, с обществом, в чисто духовные отделы, и это мнение, как предрассудок, проникло во все умы, в данном случае труднее раскрыть связь между мышлением и обще­ственным бытием. От нас здесь требуется удвоенная яс­ность, так как в этом в удвоенной мере заинтересованы ра­бочие. Понимание истины в этом пункте создает сильных борцов.

Мы начинаем с наиболее простой из этих четырех обла­стей, с нравов. Необходимо проводить строгое разграниче­ние между нравами и нравственностью. Нравы, это веление % для определенных случаев, нравственность — нечто всеобщее. Например, у цивилизованных народов нравы таковы, чтобы не ходить голыми, нравственность требует у них любить ближнего как самого себя. О менее простом, о нравственно­сти,   морали  мы  будем говорить после  нравов.

Два ясных примера очень общего характера из нашей соб­ственной эпохи, из такой области, которую рабочий повсе­дневно наблюдает собственными глазами, показывают, в ка­кой мере нравы изменяются благодаря переменам в произ­водственных отношениях.

Прежде нравы были таковы, что рабочему классу не по­добало помышлять об общественных делах. Рабочие не только были лишены всякой возможности оказывать влияние на правительство: даже и мысль их не обращалась к этим делам. Их внимание пробуждалось только в эпохи большой напряженности, во время войны с заграницей или борьбы между государями, князьями, дворянством, духовенством и буржуазией; тогда всякий старался привлечь рабочих на свою сторону; тогда бывали моменты, когда рабочие чувство­вали, что на карту поставлены и их интересы; тогда они при­нимали участие в борьбе или позволяли себя использовать. Но здесь не могло быть и речи о постоянном участии в по­литической жизни.

Теперь все это совсем по-другому. Теперь не просто многие рабочие принимают участие в политической жизни: в стра­нах, где пролетариат подготовлен социал-демократией, он превратился в класс, принимающий в политике наиболее энер­гичное участие.

Раньше добрые нравы требовали, чтобы по вечерам рабо­чий был дома, теперь — и чем дальше, тем больше, — нравы та­ковы, чтобы рабочий вечером отправлялся в собрание своего профессионального союза, своей партии или пролетарского культурно-просветительного общества.

Эти нравы возникают в силу классового интереса, клас­совый интерес — вследствие отношений собственности. Кроме указанного, господствующие классы раньше были заинтере­сованы и в том, чтобы рабочие были бережливы, спокойны, скромны, раболепны и только при совершенно особых по­водах занимались политикой. А так как рабочий класс бла­годаря тогдашней технике был слаб, то ему пришлось до­пустить, чтобы господствующие классы навязали ему все это. Ему это проповедовали жрецы, лакеи господствующих, школы, а впоследствии и газеты.

Теперь классовые интересы рабочих сделались другими; это изменила техника, в то же время она сделала рабочих достаточно сильными для того, чтобы не подчиняться по-прежнему господам. Благодаря классовым интересам, нравы приобрели теперь иной характер: тот, кто не организован, является теперь глупым, проникнутым апатией, плохим ра­бочим, а ревностный организатор — хороший рабочий.

Ибо — ведь это всякому ясно, не так ли? — хорошим или плохим кого-нибудь называют в соответствии с нравами.

Теперь хорошо противоположное тому, что было хорошим раньше. Вон, на улицу, в собрание или на демонстрацию, вот что хорошо теперь. Потому что техника теперь обе­щает рабочему классу победу, а победа рабочих хороша для них и хороша для всего общества.

Когда наш товарищ Генриета Роланд-Гольст как-то сказа­ла, что понятия о добром и злом «переменялись местами», на которых они сидят, за это на нее сильно обиделись. Но кто, не предаваясь дешевому негодованию, спокойно исследует факты, тот заметит, что различные народы и клас­сы — или один и тот же народ или класс в различные времена одно и то же называли то хорошим, то дурным. Об этом гово­рит вся история. Здесь мы напомним только о нравах, которыми у различных народов регулируются отношения обоих полов и браки и которые столь различны у различных народов и классов или у одного и того же народа или класса  в различные  времена.

Возьмем теперь другой, очень общий пример из нашего собственного времени. Кроме стремящегося вверх рабочего класса, еще одна большая часть человечества ищет для себя свободы движения в обществе: женщины. — Откуда же это, что женщины, еще так. недавно воспитывавшиеся только для домашних работ и брака, теперь сотнями стремятся к другой цели: ищут труда в обществе?

У пролетарской женщины это исходит от крупной про­мышленности. Труд за машиной настолько легок, — хотя вследствие долгой работы он становится тяжелым, — что его могут выполнять женщины и девушки. Заработная плата отца недостаточна; женщины и дети должны отправляться на фабрику, чтобы благодаря их заработной плате заработки семьи сделались достаточными. Таким образом, пролетарские женщины направлялись в производства, и их число стало все больше увеличиваться.

Но тем самым изменилось содержание духа этих женщин. Идея социализма, этот цветок труда, выполняемого ими, проникла и в их головы. В некоторых странах, как, например, в Германии, пролетарские женщины прошли уже хороший ко­нец и по пути социалистической организации; во всех капи­талистических странах они начали вступать на этот путь. Жена рабочего, работница-подросток сделались сотоварища­ми мужчины по борьбе в политической партии и в профес­сиональном союзе! Какая разница по сравнению с прежним временем, когда женщина штопала одежду, стирала, несла попечения о домохозяйстве и детях — и ничего больше не де­лала!

И живет в голове рабочей женщины-социалистки мысль о том времени, когда девушка и женщина  сделаются общественно вполне самостоятельными, когда они станут вполне свободными в качестве производительниц. В обществе бу­дущего ни над кем, — ни над женщиной, ни над мужчиной, —  не будет господина, ни в браке, ни в мастерской, нигде. Все люди будут одинаково свободными и равными друг с другом.

И эта мысль дана женщине процессом производства.

Буржуазная женщина тоже стремится к освобождению. И у нее эта идея вытекает из производственного процесса. Пото­му что, когда поднялась крупная промышленность, она, во-пер­вых, сократила труд женщины в домоводстве. Крупная про­мышленность производит разнообразнейшие вещи, —  например, свет, тепло, одежду, средства существования, — настолько де­шево, что уже не хотят производить или готовить их дома. Во-вторых, конкуренция сделалась настолько острой, что женщи­ны и дочери из мелкой буржуазии должны прирабатывать и искать места в школе, конторе, на телеграфной станции, в аптеке и т. д. В-третьих, вследствие жестокой борьбы за су­ществование, вследствие повышенных жизненных притязаний и страсти к роскоши и наслаждениям количество браков среди буржуазии уменьшилось. Все — следствия современно­го способа производства.

Благодаря этому дух буржуазной девушки ищет большей свободы движения в обществе; ее мышление изменилось. По сравнению со своей бабушкой она — новый человек.

Но в то время, как пролетарская женщина благодаря ме­сту, какое она занимает в процессе общественного производ­ства, помышляет об освобождении пролетариата, а вместе с тем всего человечества, сторонница буржуазного равнопра­вия женщин стремится к освобождению только буржуаз­ной женщины. Она хочет дать последней власть в буржуаз­ном обществе; она хочет дать ей капиталистическую власть, что, само собою разумеется, возможно лишь в том случае, если она экономически и политически угнетает рабочих точ­но так же, как теперь угнетает их мужская часть буржуазии.

Сторонница женского равноправия хочет «не освободить женщину от собственности, а предоставить ей свободу соб­ственности, не освободить ее от грязной погони за деньгами, а дать ей свободу конкуренции». Женщина-работница хочет освободить себя и всех женщин и всех мужчин от гнета собственности и от конкуренции и таким образом сделать людей действительно свободными.

Хотя содержание голов этих женщин различно в такой же мере, как ночной свет отличается от полного солнечного све­та, однако мысли той и другой исходят из производственного процесса; они отличаются только вследствие различных от­ношений собственности, в которых находятся обе «сестры».

Полное освобождение женщины, освобождение рабочих, освобождение человечества: какие пламенные чувства внуша­ют они нам! Какую страстность и активность вызывают они в миллионах, какие источники энергии заставляют они пробиваться у нас! И какие сияющие золотые и алые сны дают они нам в часы отдыха после борьбы! Тогда может пока­заться, как будто дух человека своей собственной силой вы­звал всю эту энергию, эту бурную жажду борьбы и эти увлекательные грезы. Но никогда не станем забывать», до­рогие друзья, что эта мощная воля пролетариата, это счастье победы, эта закаляющаяся в поражениях надежда, этот великий идеализм рабочих, все это самое высокое, всеобъемлю­щее и светлое, да, неизмеримо высокое, всеобъемлющее и самое великое, что только знал мир, так как это — сознатель­ное, и, следовательно, глубочайшее идеалистическое проявле­ние духа, — что эти прекраснейшие духовные явления срос­лись с трудом, с орудием, которые в свою очередь прочно коренятся в земле.

Эти два примера на двух значительнейших переменах в нравах нашего времени показывают, насколько правильна наша теория исторического материализма. Теперь мы пере­ходим к общей нравственности. Чтобы облегчить пе­реход и, таким образом, сделать нашу тему более понятной, возьмем сначала пример, который относится уже не к обла­сти обыденных нравов, как посещение рабочих собраний и конторский труд женщин, но который еще не относится и к таким будто бы наивысшим областям нравственности, как любовь к истине, правдивость и т. д.

В качестве перехода возьмем любовь к отечеству, патрио­тизм.

Мы наблюдаем, как в нашу собственную эпоху и в этом чувстве, в этой идее происходит огромная перемена, и опять-таки главным образом и больше всего у рабочих.

Раньше, когда рабочий класс еще почти вовсе не предста­влял самостоятельной общественной силы, он был патрио­тичен, т.е. не находил ничего лучшего, как следовать за господствующими классами своей страны в борьбе против иностранных держав. Конечно, невероятно, чтобы тогдашние пролетарии и сыновья тогдашнего крестьянского и городско­го сословия, вербовавшиеся в армию и флот, делали это из пламенной любви к отечеству. Большинство шло по прину­ждению и нужде, по отсутствию других, лучших заработ­ков, — но трудящиеся классы того времени думали, что так и подобает, что так оно и должно быть. Им не приходила в голову та мысль, что они, как самостоятельная сила, могли бы выступить против войны и воспрепятствовать ей, если бы даже правящие классы хотели войны, — политически и экономически они оставались придатком этих классов. Ни численность, ни организация не делали их достаточно силь­ными для того, чтобы иметь собственные мысли по этому вопросу, не говоря уже о претворении этих мыслей в дело. И если даже они боролись за сохранение мира, то обыкно­венно делали это как спутники той части господствующих классов, которая ожидала от мира больше выгод, чем от еойны, при чем шли под лозунгом, что это было бы хорошо для отечества, что эта мысль и это дело — проявление истин­ного патриотизма.

В действительности война и такой патриотизм, несомнен­но, в общем, часто не представляли пользы или выгоды для трудящихся классов. Тогда, как и теперь, им часто при­ходилось расплачиваться за все своей кровью, своей жизнью, своим маленьким достоянием, которое отбиралось у них тя­желыми налогами или опустошалось войной. Тем не менее, в своих воззрениях они следовали за господствующими классами и воспринимали возвещаемые последними лозунги, как-то: любовь к независимости страны, любовь к отечеству или к царствующему дому, при чём не противопоставляли этим лозунгам ничего другого более или менее определенного.

Как изменилось все это! Во всех странах с каждым днем увеличивается число рабочих, которые видят, что войны против цивилизованных и нецивилизованных народов ведутся просто за выгоды буржуазии; что буржуазия проповедует рабочим патриотизм только для того, чтобы держать их в своих руках, как безвольные орудия войны; что цель и ре­зультат всех войн — усиленное ограбление рабочего класса или распространение эксплуатации на новых и новых рабочих; что борьба между народами представляет опасность для рабочих как победившей, так и побежденной страны.

«Война», думает современный рабочий, «лежит в интересах буржуа. Производство и ищущий применения капитал на­столько выросли, что он высматривает рынки и области для применения своих денег и посредством войны хочет вытеснить или отстранить других. Но он может достигнуть этого лишь таким способом, что повысит взимаемые с меня налоги, уменьшит мою заработную плату, заставит меня работать с большим напряжением или в течение большего количества рабочих часов, не даст мне никаких социальных реформ или даст только плохие реформы. Напротив, я заинтересован в том, чтобы получать высокую заработную плату, работать короткое время, иметь хорошие социальные законы, не упла­чивать таможенных пошлин на средства существования и на­логов на предметы потребления. Следовательно, я должен выступить против войны. Кроме того, я заинтересован в том, чтобы и мой товарищ по ту сторону границы пользовался такими же выгодами, потому что в этом случае он не бу­дет вступать в разрушительную конкуренцию с туземной про­мышленностью при помощи голодной заработной платы; тогда профессиональный союз этих заграничных товарищей окрепнет и я по их примеру сумею усилить свой собствен­ный союз и даже связаться с ними в интернациональную организацию. И, если там сильна политическая рабочая пар­тия, то это — толчок для нас, чтобы усилить нашу партию, и мы можем придти таким образом к интернациональному объединению всех политических рабочих партий, преследую­щих одинаковые  цели,  и к взаимной  поддержке. Но если вспыхнет война, наша и их экономическая сила будет уни­чтожена, и буржуазия посеет ненависть между нами».

Развитие промышленности и мировой торговли преврати­ло рабочих в самостоятельную силу, которая одна в со­стоянии достигнуть своих целей. Но то же самое развитие, превратив капитал в подавляюще великую силу, господствую­щую во всех странах, привело к тому, что рабочие могут только интернационально преодолеть капитал. Немыслимо, чтобы рабочие какой-нибудь отдельной страны победили капиталистов и чтобы капиталисты других стран не при­ложили всех своих сил к делу помощи своим классовым со­товарищам. Это ясно обнаруживается уже теперь в международных предпринимательных организациях. По всем этим причинам и соображениям рабочие-социалисты увидали, что патриотизм уже не может служить лозунгом для них, что их лозунгом должна сделаться интернациональная со­лидарность рабочих.

Техника, производственный процесс на современном уровне его развития, ставит капиталистов каждой страны перед необ­ходимостью или монополизировать колониальные рынки или захватить из них возможно большую часть.

Техника, производственный процесс на современном уровне его развития, ставит рабочих каждой страны перед необхо­димостью противодействовать этому, потому что война и колониальная политика всегда сопряжены с усилением эксплуатации пролетариата.

Хотя капиталисты ведут между собою борьбу за рынки, тем не менее, техника примиряет интересы всех капитали­стов в тех случаях, когда дело идет об угнетении рабочих.

Техника организовала рабочих всех стран и показала им, что у всех у них единые интересы, раз дело затрагивает их солидарность.

Итак, собственники — за войну и угнетение рабочих, рабо­чие — за благо всех наций и за интернациональное объединение рабочих.

Итак, рабочий класс, несомненно, не патриотичен в бур­жуазном смысле, в том смысле, в каком это слово всегда употреблялось капитализмом и в каком оно означает: любовь только к собственной стране, пренебрежительное отношение, антипатия или ненависть к чужой стране.

Современный капитализм патриотичен исключительно из жажды барыша. В действительности он не считает патрио­тизм добродетелью, отечество не священно в его глазах: ведь он отнимает отечество у трансваальцев, филиппинцев, обитателей английской и голландской Индии, у китайцев, ма­рокканцев и т. д. Он ввозит поляков, галичан, кроатов, ки­тайцев, чтобы понизить заработную плату своих земляков, детей одного и того же отечества.

Он требует от угнетенного класса такой любви к оте­честву, которой сам не чувствует. Патриотизм буржуазии —  алчность до барышей и лицемерие.

Такая любовь к отечеству, конечно, совершенно чужда со­циалистическому пролетариату.

Рабочему по существу чужд всякий патриотизм, как его понимает буржуазия.

Само собой разумеется, рабочий хочет сохранить свой язык, при помощи которого он может найти работу. Но это —  не тот патриотизм, которого требует от него буржуазия. И рабочий любит природу, климат, воздух своей страны, среди которых он вырастал с самого детства. Но и это — не тот патриотизм, которого требует от него буржуазия. Патрио­тизм, который буржуазия хочет навязать рабочему, заклю­чается в том, чтобы он добровольно предоставил ей исполь­зовать себя в качестве орудия войны и убивать себя за нее, когда она защищает свою прибыль или прибыль других капиталистов или пытается ограбить собственность у безоруж­ных народов. Это — буржуазный патриотизм, и он совершен­но чужд рабочему-социалисту. У рабочего нет отечества в том смысле, как его понимает буржуазия.

При всех международных осложнениях рабочий спраши­вает: в чем заключается интерес рабочих, и этим, только этим определяются его суждения.

А так как классовый интерес рабочих в общем требует мира, то политика рабочих оказывается сред­ством, ведущим к сохранению всех наций. В самом деле, если будет сохраняться мир и рабочий класс во всех странах придет к власти, то исчезнет всякая возмож­ность того, чтобы одна страна подчинила себе другую; тогда речь может идти только о постепенном, органическом, без насилий, исчезновении границ и разногласий. В этом смысле только интернациональная социал-демократия обеспечивает существование всех наций.

И в тех случаях, — мыслимых, однако, лишь для редких обстоятельств, — когда пролетариат приветствовал бы войну, —  например, чтобы уничтожить такой деспотизм, как в России, —  пролетариат руководился бы не буржуазной любовью к отечеству, а любовью к интернациональному пролетариату.

Рабочий класс, придя к социализму, шовинистическому па­триотизму буржуазии, стремящемуся к грязному барышу, и ее лицемерным комедиям мира может спокойно противопо­ставить свою цель: интернациональное единство рабочих, а через него — единство всех людей, вечный мир всех народов. Цель буржуазии столь же ограниченна, как ограниченна всякая страна — большая ли, маленькая ли, — по сравнению со всем земным шаром; но она, кроме того, ложная и недо­стижимая цель, потому что капиталистические властители мира, борющиеся за добычу, будут бороться между собою, пока существует добыча. Цель социал-демократии — возвышен­ная и безукоризненно светлая, но, кроме того — действитель­но достижимая цель; рабочий класс не может желать ничего иного, как только мира между рабочими, потому что в этом мире — его интересы, более того, это — необходимое условие его победы.

Какой переворот по сравнению с прежним временем! То­гдашний рабочий рабски повторял ограниченные мысли сво­его хозяина; теперешний рабочий охватывает весь мир, все человечество, независим от своего хозяина и борется против него.

И весь этот переворот был принесен машиной, этим пе­реворотом мы обязаны машине, создавшей и организовавшей миллионы пролетариев.

Замечание.

Выше мы показали, что патриотизм трудящихся классов раньше вытекал не непосредственно из их собственного интереса, а из интереса господствующих классов, от которых они зависели. С этим явлением мы встречаемся постоянно: пока у класса нет необходимой силы для того, чтобы за­щищать свои собственные, действительные, глубочайшие интересы, пока его интересом является в последнем счете интерес другого класса, он в подавляющей части своего мышления будет следовать за господствующими классами. Прежний патриотизм был ярким примером этого, — да и в на­стоящее врем: у многих дело обстоит так же. «Господствую­щие идеи известной эпохи», — говорит Маркс, — «всегда были идеями господствующих классов». Но когда для угнетенного класса представляется возможность, — например, во времена ре­волюции, — он выступает со своими собственными глубочай­шими интересами, проявляет глубины своей собственной души и отбрасывает идеи, навязанные ему господствующими. И по мере того, как класс постепенно усиливается настолько, что может защищать свои собственные интересы, мир его чувства и мысли проявляется все с большею силой и, на­конец, выступает уже совершенно открыто, смело, без лож­ной стыдливости.

Теперь мы переходим к «высшим» областям нравственно­сти. Стремление рабочего к развитию, стремление женщины к общественному равноправию с мужчиной, патриотизм, — все это низшие чувства по сравнению с бескорыстием, любовью к ближнему, самопожертвованием, верностью, честностью, справедливостью.

Эти добродетели относятся к высшей нравственности, они — сама нравственность.

Как обстоит дело с этими добродетелями? В чем их источ­ник? Не вечны ли они, не живут ли они, всегда неизмен­ные, в человеческой груди, — или же они так же изменчивы, как все другие духовные вещи, с которыми мы позна­комились?

Эти вопросы оставались неразрешимыми для людей в те­чение столетий, с того времени, как их начали ставить гре­ческий философ Сократ и его современники.

И, действительно, они представляют своеобразную труд­ность.

В самом деле, в нас звучит голос, который во многих слу­чаях непосредственно говорит нам, что хорошо и что плохо.

Акты любви к ближнему, самопожертвования совершаются стихийно, сами собою, в силу этого голоса. Он сам со­бою повелительно предписывает нам правдивость, вер­ность, честность. Наша совесть говорит в нас, если мы не подчиняемся этому голосу. Стыд охватывает нас, если мы поступили нехорошо, хотя бы никто не знал об этом. Нравственный закон, веления долга живут в нас, и им не дают достаточного объяснения ни воспитание, ни соб­ственное чувство удовольствия.

Эта повелительность и непосредственность представляют специфическую особенность этики, учения о нравственно­сти. Их нет ни в какой другой области духа, ни в естество­знании, ни в праве, ни в политике, ни в религии, ни в фило­софии, — им всем можно научиться, все они оставляют воз­можность выбора.

Пытались вывести нравственный закон из опыта самого ин­дивидуума, из его воспитания, его привычек, его стремления к счастью, из утонченного эгоизма или из симпатии. Но та­ким способом не удалось выяснить ни повелитель­ность голоса, призывающего нас любить ближнего, ни то удивительное явление, что человек, спасая существование дру­гих, отвергает свое собственное существование.

Так как нельзя было вывести мораль из действительности, то не оставалось ничего иного, кроме обычного убежища не­вежества, кроме религии. Так как нельзя было объяснить нрав­ственность из земной жизни, то пришлось отнести ее возник­новение к области сверхъестественного. Бог при сотворении человека вложил в него стремление к доброму, понятие доб­рого; злое проистекает из плотской природы человека, из материального мира, из греха.

Непонятность возникновения «доброго и злого» — одна из причин религии. Философы Платон и Кант построили на этом сверхчувственный мир. И даже в настоящее время, когда природу понимают много лучше, когда сущность общества является много более ясной для людей, — еще и теперь нравственность, стремление к «доброму», отвращение перед «злым» представляют для многих людей нечто столь удиви­тельное, что они могут объяснить это только с помощью «божества». Как много у нас таких современных людей, ко­торым уже не требуется бог для объяснения явлений при­роды или истории, но которые утверждают, что им нужен бог «для удовлетворения их этических потребностей». И они правы: они не понимают ни возникновения, ни существа великих нравственных заповедей, а чего они не понимают и что они считают за наивысшее, то они и обожествляют.

И тем не менее уже с полвека тому назад величайшие нравственные веления получили объяснение в своем суще­стве и в своих действиях. Этим мы обязаны двум исследова­телям: один изучал человека в его животном существовании, другой — в его общественном бытии. Это — Дарвин и Маркс.

Дарвин показал, что все организмы ведут борьбу за суще­ствование против всей окружающей природы, что сохраня­ются только те организмы, которые приобретают наиболее целесообразные особые органы для защиты и питания, между органами которых обнаруживается наилучшее разделение труда, которые наилучшим образом приспособляются к внешнему миру. В одной большой группе органиче­ского мира, у животных, в борьбе и благодаря борьбе за суще­ствование развилась способность к самопроизвольно­му движению и познавательная способность. К числу познавательных способностей относится наблюдение единичных явлений в окружающем, схватывание в них сходств и различий и воспоминание о ранее пережитом. Благода­ря борьбе за существование, должны были все больше усили­ваться побуждения самосохранения и размножения, а также разделение труда, самопроизвольное движение и мыш­ление. Вместе с тем вырастали и побуждения материн­ской любви. У, животных, вынужденных вести существование большими или меньшими обще­ствами, которые только и делают возможной для них борьбу за существование, — как, например, некоторые хищники, многие травоядные, ме­жду прочим   жвачные, многие   виды обезьян, — развиваются социальные побуждения. И человек при­надлежит к этим видам; человек тоже мог со­храниться в природе только как общественное животное, только благодаря совместной жизни в группах или ордах, и потому у него развились социальные побуждения.

Но каковы социальные побуждения, образовавшиеся у че­ловека и животных благодаря борьбе за существование и все более усиливавшиеся вследствие естественного отбора? «Они могут быть очень различными в зависимости от раз­личных условий существования для различных видов, но известные побуждения составляют необходимое условие су­ществования всякого общества». Есть такие побужде­ния, без которых общество совершенно не может су­ществовать, и, следовательно, эти побуждения должны быть развиты у всего вида, который, чтобы сохраниться, должен, подобно человеку, жить обществами. Каковы же эти побуждения?

«Прежде всего самоотречение, преданность коллек­тивности». Если бы это побуждение не возникло, если бы каждый жил только для себя и не ставил бы общества выше себя, общество погибло бы под воздействием окружающих сил природы или от нападений хищных животных. Если бы, например, в стаде буйволов, ведущих совместную жизнь, не ка­ждая особь была предана коллективности до такой степени, что она остается на своем месте, когда тигр нападает на круг, в котором она стоит со своими товарищами, — если бы каждый бык, спасая свою собственную жизнь, обращался в бегство, не заботясь о коллективе, то данное общество по­гибло бы. Поэтому самопожертвование — первое социальное побуждение, необходимо возникающее у такого животного вида.

«Затем мужество в защите общих интересов; верность по отношению к коллективу; подчинение общей воле, следо­вательно, послушание или дисциплина; правдивость по отношению к обществу, так как если его вводят в заблу­ждение, например, ложными сигналами, то этим угрожают его безопасности или приводят к распылению его сил. Наконец, честолюбие, чувствительность к похвале и порицанию со стороны коллектива. Все это — социальные побуждения, ко­торые, как показывают наблюдения, ярко выражены уже в животных обществах, некоторые из них нередко в очень вы­сокой степени.

«Но эти социальные побуждения как раз и являются воз­вышеннейшими добродетелями, а их совокупность предста­вляет нравственный закон. Пожалуй, сюда же можно было бы отнести еще любовь к справедливости, т.е. стремление к равенству. Но для его развития в животных обществах, несомненно, еще нет места, потому что оно знает только прирожденные, индивидуальные неравенства, но не знает со­циальных неравенств, созданных общественными отношения­ми». Любовь к справедливости, стремление к социальному равенству представляет, таким образом, нечто, специфически характерное для человека 6).

Нравственный закон — продукт животного мира; он уже жил в человеке, когда тот был еще стадным животным; он ведет свое происхождение из первобытной древности, потому что он жил в человеке все время, когда тот был обществен­ным существом, т.е. все время, в течение которого человек вообще существует.

Только помогая друг другу, люди могли победить при­роду. Следовательно, люди всем обязаны этому нравствен­ному стремлению к помощи, этому нравственному закону, этим социальным побуждениям.

Голос нравственного закона слышался в человеке с самого возникновения последнего.

«Отсюда таинственная природа этого голоса, который звучит в нас и который не связан ни с каким высшим толчком, ни с каким осязательным интересом... Вне всякого сомне­ния, это — таинственное стремление, но не более таинственное, чем половая любовь, материнская любовь, инстинкт само­сохранения, существо организма вообще и многие другие вещи..., в которых, однако, никто не видит продуктов сверх­чувственного мира.

«Так как нравственный закон — животное побуждение, еди­нородное побуждениям к самосохранению и размножению, то этим объясняется его сила, его настойчивость, которой мы подчиняемся без всякого размышления, этим объясняется быстрота наших решений в отдельных случаях, будет ли из­вестное действие хорошо или дурно, добродетельно или по­рочно; отсюда решительность и энергия наших нравствен­ных суждений и отсюда же трудность их обоснования в тех случаях, когда разум начинает анализировать действия и ста­вить вопрос об их основаниях».

Теперь мы ясно видим, что представляет чувство долга, что такое совесть. В нас говорит голос социальных по­буждений. Но иногда в то же время примешивается голос побуждений самосохранения или размножения, и бывает, что этот голос вступает в борьбу с голосом социальных побу­ждений. Когда по истечении некоторого времени побуждения к размножению и самосохранению замолкает, социальное по­буждение еще продолжает звучать, но теперь уже как рас­каяние. «Не может быть ничего ошибочнее, как видеть в совести голос страха перед товарищами, их мнением или даже перед их физическим принуждением. Она говорит, как мы уже упоминали, «по отношению и к таким действиям, о которых никто не знает, которые кажутся окружающим достойными всяческой похвалы, — совесть может даже отвра­щать от действий, которые могли бы быть предприняты из страха перед товарищами и их общественным мнением. —  Общественное мнение, похвала и порицание, несомненно, очень влиятельные факторы. Но самым их действием уже предполагается определенное социальное побуждение, често­любие; сами они не могут создать социальных побуждений».

Мы видим таким образом, насколько просто объясняется эта на вид столь удивительная область духа, охватывающая высшие заповеди нравственности, насколько ошибочно в по­исках за объяснениями хвататься за область сверхчувствен­ного и с какой ясностью причины нравственности связаны с нашим собственным человеческим, животным, земным су­ществованием.

Итак, вот каково существо нравственности; понима­нием этого мы обязаны в первую очередь Дарвину. Но по­чему великие добродетели у различных народов в разные времена до такой степени изменчивы? Каким образом дей­ствие этих социальных побуждений каждый раз оказы­вается столь различным?

Этого Дарвин не исследовал. Этими знаниями мы обязаны в первую очередь Марксу.

Именно Маркс открыл главные причины тех изменений, которые наблюдаются в действии социальных побуждений: открыл их для столетий писаной истории, для эпохи частной собственности, для эпохи товарного производства.

Маркс показал, что благодаря частной собственности, в свою очередь представляющей продукт развития техники, возрастающего разделения труда, благодаря которому ре­месла отделились от земледелия, возникли классы, иму­щие и неимущие, члены которых с самого начала и до на­стоящего времени ведут между собою борьбу за продукты и за средства производства. Маркс показал, что из постоянно развивающейся техники вытекает постоянно развивающая­ся борьба. Тем самым он показал важнейшую для но­вейшего времени причину изменений в действии нрав­ственных заповедей.

Потому что, во-первых, между частными собственниками, хотя бы они принадлежали к одному и тому же классу, возникает конкурентная борьба. Борьба же эта оказывает убийственное воздействие на высший нравственный закон, который говорит, что следует помогать друг другу и что каждый должен даже жертвовать собою за других. Этот закон превращается в мертвую букву для общества, построенного на конкуренции. В таком обществе он превращается в аб­страктное учение не земного, а небесного  происхождения, которое восхитительно и прекрасно, но которому нельзя следовать, так как это — учение собственно только для вос­кресного дня, когда торговля и фабрики останавливаются, но зато церкви открыты. Невозможно в одно и то же время посредством конкурентной борьбы отвоевывать друг у друга рынок, положение, труд, — и подчиняться внутрен­нему голосу, который с первобытных времен говорит нам, что мы должны идти вместе с нашим ближним, так как двое сильнее, чем один. Это невозможно, и учение, кото­рое говорит, будто так может и должно быть, ведет к лицемерию.

В своем анализе товара капиталистического производства Маркс открыл, с какой необходимостью должен склады­ваться характер людей, которые независимо друг от друга производят продукты, как товары: они, враждебные и вза­имно отчужденные, противостоят друг другу, связанные ме­жду собою не как люди, а как вещи, как куски полотна, мешки кофе, тонны руды, кучи денег; таким образом Маркс вскрыл действительный характер отношений между людьми, фактические отношения между ними, а не те, которые суще­ствуют только в фантазии поэтов или в проповедях свя­щенников.

Но, во-вторых, развитие техники и разделение труда со­здало группы людей, члены которых хотя часто и находятся в конкурентной борьбе между собою, тем не менее по отно­шению к другим группам имеют одни и те же интересы, —  другими словами, создало общественные классы. У земле­владельцев по отношению к промышленникам, у предприни­мателей по отношению к рабочим одинаковые интересы, и наоборот. И пусть на рынке они урезывают друг друга: у всех землевладельцев в борьбе за хлебные пошлины, у всех промышленников — в борьбе за пошлины на промышленные продукты, у всех предпринимателей — в борьбе против хо­роших законов по охране труда один и тот же интерес.

Следовательно, классовая борьба убивает добрую долю нравственности, потому что нравственная заповедь не может сохранять свою силу по отношению к классу, который старается уничтожить или ослабить наш собственный класс, а тот класс в свою очередь не может чувствовать по отношению к нашему побуждению к самопожертвованию и верности. В областях классовой борьбы о каких-либо нрав­ственных заповедях можно еще говорить только в рамках одного и того же класса; по отношению к другим классам, высшие нравственные заповеди не существуют, точно так же как по отношению к врагу. Как на войне не думают о том, чтобы пожертвовать собою ради врага, так никому не придет в голову оказывать содействие члену враждеб­ного класса, как таковому. Как у некоторых животных нравственная заповедь остается в силе только по отноше­нию к членам одного и того же стада, как у прежних пле­мен людей она сохраняла силу только по отношению к соплеменникам, так в классовом обществе она действует только по отношению к членам своего класса, да и здесь лишь постольку, поскольку это допускает конкуренция.

Благодаря техническому прогрессу, накоплению чудовищ­ных богатств с одной стороны, полчищ неимущих про­летариев с другой, классовая борьба между имущими и неимущими, капиталистами и рабочими становится в наше время все острее и ожесточеннее. Следовательно, в наши дни чем дольше, тем меньше можно говорить о следовании высшим нравственным заповедям в отношениях между клас­сами. Напротив, другие сильные побуждения,  —  самосо­хранение и забота о потомстве, — приобрели теперь в меж­классовых отношениях решительный перевес над старыми социальными добродетелями. Инстинкт самосохранения заста­вляет капиталистические классы с возрастающей суровостью отказывать рабочим в необходимом. Они чувствуют, что в неособенно продолжительном времени им придется отдать всю свою собственность, всю свою власть, и из страха, — не сделать бы хотя шаг в этом направлении, — они все с большей неохотой соглашаются поступиться хотя бы чем-нибудь. И рабочий по отношению к капиталисту не испытывает любви к ближнему, потому что побуждения самосохранения и любовь к своим детям ведут его к тому, чтобы низ­вергнуть капиталистов и таким образом завоевать светлое, счастливое будущее.

Развитие техники, общественное богатство, разделение тру­да зашли настолько далеко, имущие и неимущие классы настолько далеко отделены друг от друга, что классовая борьба «сделалась главнейшей, наиболее всеобщей и посто­янной формой борьбы за существование индивидуумов в обществе».

С ростом конкуренции наше социальное чувство, те чув­ства, с которыми Мы относимся к членам нашего общества, т.е. наша нравственность утратила часть своей силы. С развитием классовой борьбы то социальное чувство, с ко­торым мы относимся к членам других классов, т.е. наша нравственность по отношению к ним тоже пошла на убыль; но тем сильнее сделалась она по отношению к членам на­шего собственного класса.

Да, классовая борьба зашла уже так далеко, что для чле­нов важнейших классов благо их собственного класса стало равнозначащим с благом всего общества. Только ради общего благо поддерживают своих классовых сотоварищей и решительно выступают на борьбу с чужим классом.

Итак, если существо высшей нравственности заклю­чается в самоотвержении, мужестве, верности, дисциплине, правдивости, чувстве справедливости и стремлении к почету и похвале со стороны ближних, то действие этих добро­детелей или побуждений постоянно изменяется благодаря собственности, войне, конкуренции и классовой борьбе.

Чтобы по возможности выяснить дело, постараемся теперь применить то, чему мы научились у Дарвина и Маркса, к индивидуальному примеру из нашего собственного времени,  из непосредственно окружающего нас самих.

Представим себе предпринимателя, владельца фабрики, которую он ведет среди ожесточенной конкуренции с сото­варищами по классу. Может ли этот человек по отношению к этим классовым сотоварищам, собственникам конкуриру­ющих фабрик, следовать высшим, вечным, как говорит бур­жуазия, заповедям нравственности? Нет, он неизбежно сде­лает попытку сохранить или завоевать рынок для себя. Он может делать это, пользуясь лучшими или худшими средствами, но он  должен это делать.  Может быть, от природы у него сильные социальные чувства, но это не имеет никакого касательства к делу: эти чувства подавля­ются в нем стремлением к самосохранению и заботой о своих потомках. При конкуренции вопрос жизни — сохранить рынок за собою, расширить круг покупателей. Остановка знаменует здесь начало попятного движения.

По мере того, как конкуренция обостряется, т.е. по мере того, как развивается техника и мировой рынок, этот фаб­рикант все меньше будет испытывать социальные чувства, все больше будет помышлять о самосохранении, т.е. о наивозможно высокой прибыли. Потому что, чем острее кон­куренция, тем больше опасность разорения.

Может ли этот фабрикант соблюдать высшие заповеди нрав­ственности по отношению к своим рабочим? Курьезный во­прос! Пусть по природе он добрый человек, пусть даже он в особенности сильно сочувствует страдающим: все равно, своим рабочим он должен давать настолько низкую плату, чтобы его фабрика оставляла высокую прибыль. Отсутствие прибыли или малая прибыль знаменует застой. Производ­ство необходимо расширять, по временам производить его во­зобновление, — иначе через несколько лет оно отстанет от дру­гих и через каких-нибудь десять лет будет неспособно вы­держивать конкуренцию. Следовательно, в производстве долж­на существовать эксплуатация, и даже самые мягкие, наибо­лее благоприятные для рабочих меры должны быть таковы, чтобы они, в конечном счете, не уменьшали выработки, ба­рыша. Мы преднамеренно остановились на капиталисте, ко­торый все же несколько помышляет о своем персонале; большинство капиталистов не таково, у большинства соци­альные чувства уже рано убиваются погоней за барышами, а те, которые проводят меры, наиболее благоприятные для рабочих, делают это по хитрому расчету, из хорошо рас­считанного эгоизма: чтобы еще прочнее прикрепить рабо­чих к фабрике и превратить их в еще более терпеливых рабов.

Предположим теперь, что класс рабочих начинает борь­бу против нашего капиталиста и его класса, что возникают профессиональные   союзы  и   разражаются  стачки,  что все энергичнее выдвигается то одно, то другое требование; то­гда у капиталиста и его класса мало-помалу исчезает всякое социальное чувство по отношению к той части его ближних, которую составляют его рабочие; тогда в них пробуждается классовая ненависть к рабочим и, когда дело каса­ется борьбы с рабочими (следовательно, лежит вне области конкуренции, которая остается), развивается классовая соли­дарность с другими капиталистами.

И это изменяется, эта духовная атмосфера заряжается иначе по мере того, как техника развивается дальше и клас­совая борьба благодаря этому становится ожесточеннее.

Предположим, что этот фабрикант становится членом син­диката, треста или картеля. И это ему часто приходится делать из самосохранения. Тогда он попадает в положение деспота по отношению к своим рабочим, которые, — так как данный трест пользуется монополией, — могут найти работу только у него и потому попадают в полную зависимость от него. Тогда этот капиталист поступает со своими рабочими так, как требует от него синдикат. Если необходимо сокра­щение производства, раб становится безработным; если на­ступает благоприятная конъюнктура, его опять берут на фаб­рику; о самопожертвовании, любви к ближнему нет речи, решающая роль принадлежит мировому рынку. В тот мо­мент, когда мы пишем эти строки, может быть, происходит увольнение рабочих в величайшем масштабе, в каком оно еще никогда не происходило во всем мире. Сотнями тысяч выбрасывают их американские тресты на улицу. И в Европе рабочим приходится не лучше. У большинства этих капи­талистов уже не осталось социальных чувств по отношению к рабочим.

В качестве второго примера возьмем политика, которому капиталистические классы вверили защиту своих интересов в парламенте. Может ли этот человек соблюдать высшую, будто бы вечную нравственность по отношению к рабочему классу? Нет, не может даже в том случае, если бы он хотел этого. В самом деле, заповедь высшей нравственно­сти — справедливость, т.е. стремление всем предоставить рав­ные права. Но капиталистический класс, как таковой, погибнет если он даст рабочим равные права. Равные права, это значит, во-первых, равные политические права, во-вторых, коллективная собственность на землю и средства производ­ства. Пока этого нет, нет высшего права, нет высшей спра­ведливости. Может ли придти к этому буржуазный политик? Нет, потому что это было бы самоубийством для его класса. Он должен отказывать во всем этом.

И чем острее становится классовая борьба вследствие раз­вития техники, чем больше возрастает численность, сила и организованность рвущихся вперед рабочих, чем несомненней делается возможность такого положения, когда на их стороне окажется перевес сил, тем решительнее при­ходится буржуазному политику отказывать во всем, что имело бы некоторое значение для рабочих. Буржуазный по­литик должен заглушить в себе свои социальные чувства по отношению к рабочим и прислушиваться только к го­лосу самосохранения. Для всего класса капиталистов это становится вопросом жизни или смерти совершенно так же, как для отдельного капиталиста.

Но по мере того, как в этом буржуазном политике, — по нашему предположению представителе одного из имущих классов, — исчезает социальное чувство по отношению к ра­бочим, в нем возникает чувство солидарности с другими имущими классами, хотя борьба и политическая конкурен­ция в других областях сохраняется.

И эта классовая ненависть, равно как эта классовая лю­бовь в нашем политике усиливается тем быстрее, чем резче становится вследствие техники противоположность между имущими и неимущими классами.

Так объясняется то явление, что политики, — которые, пока они стояли вне практической политики, принадлежали, например, к оппозиционной партии или к только что возникшей бур­жуазной партии и были преисполнены социальными чувства­ми по отношению к рабочим, — утрачивали их, как только им приходилось вести практическую борьбу против рабо­чих. Практика убивает эти чувства и приводит к тому, что в этих политиках оживает классовая солидарность с имущими. Выдающиеся примеры — Кюйпер в Голландии, Милье-ран,  Бриан и Клемансо во Франции 7).

Теперь  в  качестве  третьего примера возьмем  рабочего.

Может ли он следовать высокой заповеди самопожертво­вания по отношению к своему предпринимателю, его классу и его государству? Нет, тогда его замучили бы до смерти, его жена и его дети захилели бы от нужды. Бедность, бо­лезни и безработица угрожали бы гибельно ему и его классу. Против этого восстают сильно сказывающиеся в нем инстинкты самосохранения и размножения с их свитой стихийно сильных чувств родительской любви. Он не может приносить себя в жертву капиталистам, государству, потому что они низвергнут его в пучину погибели, если он предоставит им командовать беспрепятственно, они осудят его на рабство и преждевременную смерть. История учит, что, если рабочие не ведут борьбы за лучшую долю, класс капиталистов до­водит их до положения, когда они не могут ни жить ни умереть и когда даже ничтожнейшее улучшение требует мно­голетних усилий. Существование рабочего часто так беспросветно, безработица, женский и детский труд, болезни, кон­куренция между рабочими часто делают его положение настолько невыносимым, до такой степени лишенным вся­ких духовных и физических наслаждений, — которые, однако, так легко можно было бы сделать доступными, — что само­пожертвование ради капиталистического класса и его госу­дарства означало бы просто срыв с той узкой полоски, на которой стоит рабочий, — низвержение в пучину смерти. Та­ким образом, по отношению к классу капиталистов рабочий приходит к полной противоположности того, чего требует высокий нравственный закон (который христиане выражают следующими словами: возлюби ближнего твоего, как самого себя): он приходит к борьбе против господствующего класса.

И чем сильнее становится вследствие развития техники сопротивление капиталистов, чем крепче они организуются в предпринимательские союзы, тресты и политические партии, тем более слабеют в сердце рабочего социальные побужде­ния по отношению к классу капиталистов; как и у капи­талистического класса, они превращаются в социальную не­нависть.

Далее, если мы напомним, что этот рабочий с такой глубиной сумел понять производственные и классовые отно­шения, что превратился в социалиста, то будет ясно, что его высшие нравственные побуждения по отношению к классу неимущих станут усиливаться и расти в той мере, как они исчезают по отношению к капиталистам и их обществу. Если он уже от природы является человеком с высокими нравственными чувствами, то они еще больше уси­лятся благодаря пониманию того, что он и его дети и все его сотоварищи достигнут счастья лишь при одном условии: если все, а, следовательно, и сам он, будут прислушиваться к голосу, который призывает их к верности, правдивости, мужеству, самопожертвованию, справедливости и т. д.

И чем больше растет нужда класса, т.е. чем больше вы­растает вследствие развития техники: у рабочих потребность в социалистическом обществе, а у собственников сопротивле­ние ему, тем сильнее станет вырастать солидарность, громче будет звучать в пролетариях голос нравственности, тем внимательнее станут они прислушиваться к этому голосу. Сле­довательно, здесь будут происходить постоянные изменения в действии нравственности.

Предположим в заключение тот случай, что этот рабо­чий развил, свой дух до такой степени, что он ясно видит, какое счастье принесет коммунистическое общество для всех людей и какие беды уничтожит оно; тогда своей ненавистью к имущим и своей солидарностью с неимущими он проложит дорогу для своих высших нравственных чувствований. Он понимает, что лишь с того времени, когда рабочие победят и коммунистическое общество получит осуществление, нравственный закон будет обнаруживать в нас свою силу по отношению ко всем людям. По­этому его собственное и его класса стремление к уничто­жению частной собственности, конкуренции и классовой борьбы раскрывается для величайших глубин его сердца, как нечто такое, что является — пусть первым, но все же —  отблеском утренней зари, высшего нравственного закона, который сохраняет свою силу по отношению ко всем лю­дям. В самом деле, если социалистическое общество пред­ставляет благо для всех, то и стремление осуществить это общество уже содержит в себе нечто от той любви ко всем людям, которая распространяется на все нации 8).

Таким образом, на этих примерах, известных каждому рабочему из действительной жизни, по наблюдениям над не­посредственно окружающим, мы совершенно ясно видим, как изменяется содержание, способ существования в наших го­ловах и сердцах, даже так называемой высшей и вечной нравственности, или морали, и изменяется по мере того, как изменяется классовая борьба, классовые отношения, т.е. производственные отношения, следовательно, в последнем счете производство и техника. Следовательно, и высшая нравственность не остается неизменной: она живет, т.е. она из­меняется.

Возражение.

Мы уже упоминали, с какой яростью противники социал-демократии обрушились на замечание Генриеты Роланд-Гольст, что понятия доброго и злого «меняются местами». Наш товарищ хотела сказать этим, что как в игре дети «меняются местами», так и в истории понятия доброго и зло­го не прилагаются постоянно к одним и тем же действиям, что доброе» находится сегодня на том месте, где раньше было «злое».

Что это замечание соответствует действительности, мы показали теперь на многообъемлющих примерах. Новые добродетели женщины, новые добродетели рабочего, патрио­тизм, интернациональные убеждения, — все это изменяется: что раньше было добрым, теперь плохо, и наоборот.

Наши противники ворчат на нас: существует вечная не­изменная мораль, ее высшие заповеди всегда одни и те же.

Мы спокойно отвечаем: докажите. Докажите не пафосом и риторикой, не выражениями мнимого собственного неиз­меримого превосходства, не громкими выражениями осужде­ния, а исторически, фактами, которые каждый может при­знать или исследовать.

Этого они не могут.

Напротив, мы, опираясь на Дарвина и Каутского, показали, что, во-первых, в человеческой груди живет стремление помочь другим и что эта нравственная заповедь чисто зем­ного, даже животного происхождения; но, во-вторых, бла­годаря борьбе за собственность, конкуренции и классовой борьбе выражение этого нравственного закона всегда ока­зывается различным, и по отношению к классовым сотова­рищам нравственный закон звучит совершенно иначе, чем по отношению к классовым противникам.

Каждый знает, что это так; всякий день может наблюдать это каждый человек на себе самом и на других. Следова­тельно, голословным утверждениям мы противопоставляем факты.

Из наших доказательств ясно следует также, что по от­ношению к врагу, — врагу племени ли, страны или класса, —  утрачивают свою силу высокие заповеди морали, что, напротив, мораль, повелевающая нам оказывать помощь на­шим товарищам, в то же время заставляет нас уничтожать врага, который причиняет им вред; что таким образом за­поведи самопожертвования, солидарности, честности и вер­ности утрачивают свою силу по отношению к клас­совому врагу.

Наши противники находят ужасающим и те обстоятельство, что мы говорим это, и высмеивают нас по этому по­воду. Но и здесь мы спокойно можем сослаться на то, что они, консерваторы, либералы, клерикалы и демократы, ни­когда не действуют иначе. В самом деле, изо дня в день, из года в год они отказывают в безусловно необхо­димом врагам своего класса, рабочим; они ничем не по­ступаются из достояния своего класса, кроме того, что удается вырвать у них благодаря их страху перед силой рабочих; они не обнаруживают ни малейшей солидарности с рабочими, а налагают на них оковы, когда они попы­таются шевелиться, и производят массовые увольнения, как было при стачке голландских железнодорожников; по от­ношению к ним у них нет честности и верности, — они всегда перед избирательными урнами дают обещания, которых не исполняют. И в то же время они проповедуют любовь к ближнему, ко всем ближним!

Напротив, мы из истории знаем, что высоких запо­ведей морали никогда не соблюдали по отношению к врагу, раз таким образом можно было оказать помощь соб­ственному классу или собственному народу, и мы прямо, открыто признаем, что и мы не будем проявлять самопо­жертвования, солидарности, верности и честности по отно­шению к враждебному классу, если этого потребует от нас действительное благо нашего класса 9).

Против этих рассуждений выдвинут, может быть, то возражение, что в классовой борьбе не заглушается же всякое человеческое чувство; если, вопреки стремлению уничтожить противника, даже на войне заповеди нравственности все же сохраняют некоторую силу: пленных не убивают, данное слово или обещание исполняется, в сколь большей мере это должно относиться к классовой борьбе, где стороны много ближе друг к другу!

Это замечание вполне справедливо, но оно  —  вовсе не возражение против наших рассуждений. Мы прямо указы­вали, что заповеди морали отодвигаются по отношению к врагу в сторону лишь при том условии, если этого тре­бует действительное благо класса. Человеческие чувства заглушаются в классовой борьбе не вообще, а лишь в тех случаях, когда класс считает это неминуемым в ин­тересах своего существования. Если в этом нет необходи­мости, капиталистический режим не убивает рабочих; если же необходимо, он убивает их. В прусских шахтах нет ра­бочих-контролеров, так как опасаются, что, если допустить их, огромные массы горнорабочих политически и экономи­чески сделаются слишком сильными. В 1903 г. голландских же­лезнодорожников заставили просто голодать, а в 1871 году борцов Парижской Коммуны убивали массами, так как бур­жуазия в интересах своего господства считала необходимым нагнать большой страх на пролетариат.

Наоборот: рабочий тоже не станет лгать и обманывать, если только есть какая-нибудь возможность. Говоря вооб­ще, классовому интересу рабочего соответствует не обма­нывать предпринимателя. Но когда интерес его класса по­требует нарушения нравственных заповедей, он их нарушит.

И как раз в этом пункте поднимаются возражения со сто­роны самих социал-демократов, борющихся рабочих. Они признают, что в классовой борьбе капиталисты постоянно на­рушают заповеди морали, что для сохранения угнетения они пускают в ход против угнетенного класса вероломство, ложь, неправду, насилие. Но социализм знаменует ведь более вы­сокую нравственность; борющиеся рабочие не нуждаются в таких средствах, а если они применяются в исключитель­ных случаях, мы должны отнестись к этому с порицанием.

В этом возражении правильно только одно: рабочему классу много меньше, чем господствующему классу, приходится в своей классовой борьбе нарушать нравственные заповеди; это зависит от его положения, от того, что он — угнетенный сла­бый класс, возвышаемый самым экономическим развитием, между тем как господствующие классы тщетно стараются удержать свое положение. Но, приводимое в общей форме, это замечание доказывает только, что мы всегда очень быстро замечаем нарушение морали классовым врагом и очень не­легко замечаем это у своего собственного класса. Если мы хотим посмотреть истине прямо в глаза, то несколько при­меров покажут нам, что и мы сами не порицаем нарушений моральных заповедей, а напротив, восхваляем их, как замеча­тельные деяния, если только соответствующие действия опре­деляются существенным интересом нашего класса.

Представим себе фабрику, на которой низкая заработная пла­та, и представим профессиональный союз, который хочет до­биться ее повышения. Этого возможно достигнуть только неожиданной стачкой. За несколько дней до ее взрыва, когда все уже готово, предприниматель начинает кое-что замечать; он приглашает к себе рабочего и выспрашивает у него, не предстоит ли что-то такое. Если рабочий даст уклончивый ответ, фабрикант разом поймет, в чем дело, и призовет штрейк­брехеров. Поэтому рабочий лжет; он отрицает, что нечто подготовляется, и говорит, будто ничего не знает. В глазах фабриканта он действует плохо, в глазах рабочих — хорошо. Такие случаи встречаются очень часто. Следовательно, ложь может быть хорошим делом.

Представим теперь служащего в каком-нибудь министер­стве, являющегося социал-демократом. В руки ему попадает проект, являющийся угрозой для его класса. Он выкрады­вает документ, который после того попадает на редакцион­ный стол «Впереда» («Vorwarts» — главная газета германской социал-демократической партии. И. С). Мы считаем его дей­ствия похвальными. Нечестность по отношению к враждеб­ному классу может являться добродетелью в глазах собствен­ного класса.

В 1903 году многие железнодорожники договаривались по известному сигналу отказаться от дальнейшего передвиже­ния поездов. Это было вероломством по отношению к же­лезнодорожным компаниям. Напротив, мы видим в этом акт величайшей верности.

После стачки голландских железнодорожников была назна­чена комиссия для изучения их положения, открывшая ужа­сающие порядки. Но ее отчёт держался втайне, и потому правительство не видело оснований для законодательного вмешательства. Какой-то письмоводитель, или чиновник, или наборщик, получивший отчет в свои руки, копию его пере­дал секретарю союза железнодорожных рабочих, и тот на­чал говорить об отчете во всех открытых собраниях. Ни один рабочий, ни один социал-демократ не выразил тогда порицания таким действиям; всякий чувствовал, что вер­ность своему собственному классу значит больше, чем вер­ность капиталистам.

Да и стоит ли приводить еще примеры, чтобы лицемерной буржуазной морали противопоставить нашу правду! Впрочем, вот еще один: рабочие Коммуны не остановились перед тем, чтобы с оружием в руках вести борьбу против реак­ционных классов. Это было убийством в глазах противников, величайшим мужеством и самопожертвованием в наших гла­зах. То же самое мы скажем о наших товарищах, борцах русской революции.

И, наоборот, на бесчисленном множестве примеров можно было бы показать, как наши противники в классовой борьбе нарушают нравственные заповеди. А потому повторим еще раз: в классовой борьбе все классы действуют по такому обычаю, который стоит в противоречии с общей моралью, проповедуемой буржуазией. Капиталистические классы по­стоянно обманывают, проводят и обкрадывают рабочий класс; они делают это, как господствующие, что еще хуже; они должны делать это, так как на этом построена их обществен­ная система. Но и рабочий класс часто вынуждается быть в классовой борьбе вероломным, неправдивым и т. д. 10).

В интересах правильного понимания необходимо еще одно замечание. Мы показали, что в классовой борьбе все классы применяют нечестность в качестве средства и считают это нравственным. Но имущий класс своим положением выну­ждается прибегать к неправде, как средству борьбы, много чаще, чем рабочий класс. Это относится не только к по­вседневной борьбе, но, прежде всего, и к научной истине от­носительно самого общества.

Капиталистический класс падает, рабочий класс поднима­ется: к этому приводит производственный процесс. Но при­знание этого факта само по себе было бы для буржуазии началом той самой гибели, которой она старается избежать. Поэтому она ненавидит все истины, напоминающие ей о пред­стоящей гибели, и везде, где она еще господствует, стара­ется бороться с ними. Но так как производственный процесс действует неумолимо, то это возможно для нее только посред­ством неправды. Из классового интереса она инстинктивно ищет лжи, и в лучшем случае сама начинает верить, что это — истина. Напротив, рабочий класс во всех областях обще­ства заинтересован в истине. Общественные силы возвышают его; поэтому он хочет знать их; это познание — благо для него, так как оно дает новую силу для дальнейшего подъема.

Таким образом, все, что соприкасается с областью классовой борьбы, является для нас предметом чистого правдивого изу­чения. Мы не боимся ясного познания, так как наша уверен­ность в победе становится все несомненнее.

Итак, мы не можем всегда говорить правду; в борьбе нам иногда приходится быть несправедливыми с нашими против­никами, — наши примеры показали это; но мы всегда ищем научной истины об обществе, и этой истины мы ни­когда не скрываем. Даже из классового интереса.

В этом — великая разница между пролетариатом и бур­жуазией.

И здесь рабочий пусть сам решит, на какую сторону он станет: на сторону капиталистов или социалистов.

Но одна вещь еще требует выяснения, и тогда этот труд­ный вопрос будет закончен.

Но разве, — может быть, спросит внимательный читатель, —  не носится перед глазами всех людей один и тот же высоко­нравственный идеал? И пусть нравственность не вечна, и ее действие не остается навсегда одинаковым: но и в таком случае не один ли и тот же у всех идеал равенства, все­общей любви к ближнему, счастья и справедливости?

На это марксизм отвечает: на первый взгляд это так; в истории человечества мы всегда встречались с одними и теми же словами: свобода, равенство, право, братство. Поэтому кажется, как будто идеал всегда остается один и тот же.

При более внимательном рассмотрении причина этого явле­ния открывается в том, что с той поры, как существует классовое общество, все господствующие классы брали под свою защиту несвободу, неравенство и бесправие, а в с е под­чиненные и угнетенные, как только они приходили к сознанию и начинали шевелиться, требовали права, свободы и равенства. Так как всегда существовало угнетение, то всегда было и стремление к свободе и равенству. Но если мы посмотрим, что скрывается за лозунгами, за словами, то откроем, что равенство и свобода, которых требовали одни, были совер­шенно другие, чем те, которых требовали другие, и что раз­личие вытекало из классовых или производственных отноше­ний, в которых находились различные угнетенные. Мы уже выше показали это на примерах христианства, французской революции и социал-демократии, и потому нет необхо­димости доказывать это еще раз.

Нравственный идеал для разных времен и народов тоже различен. Он живет и развивается, как все идеи. Следова­тельно, вся нравственность, подобно политике, праву и дру­гим цветкам духа, представляет естественное явление, которое мы можем очень хорошо выяснить и проследить в его развитии.

Замечание.

Нравственность — не какая-либо область духа, совершенно обособленная от остальных. Человек не является в одной части политическим существом, в другой части — правовым су­ществом, в третьей, опять-таки отдельной части, — нравствен­ным и в четвертой — религиозным существом. Человек, это —  единое целое, которое мы только в целях лучшего по­нимания разлагаем на различные части для того, чтобы удобнее рассматривать каждую из них самое по себе. В дей­ствительности политические, нравственные, юридические, ре­лигиозные воззрения тесно переплетаются между собою и вместе составляют единое духовное содержание. Поэтому нисколько не удивительно, что все они взаимно воздей­ствуют друг на друга. Раз составившись, политические убе­ждения приобретают особую силу и оказывают воздействие на правовые воззрения и нравственные чувства; раз сложив­шись, нравственные чувства оказывают обратное действие на политические и прочие убеждения.

Мы намерены показать это на одном примере.

Нищета, вытекающая из капиталистической системы, мно­гих приводит, как известно, к злоупотреблению алкоголем.

Но капитализм и несчастных приводит к организации и борьбе и тем самым создает в них нравственность: чувства солидарности, большую моральную способность к сопроти­влению, мужество, сознание собственного достоинства и т. д. Эта нравственность, эти социальные побуждения приводят к воздержанию или умеренности, и последние в свою очередь оказывают то действие, что политические убеждения прояс­няются, а политическая сила недавно столь несчастных лю­дей становится много больше. Тогда нравственность начи­нает оказывать обратное действие на знание, мышление, на идеи о праве, собственности и классовой борьбе.

Тем не менее, остается правильным, что изменения в нрав­ственности вытекает из развития производительных сил, — без этого несчастный никогда не пришел бы к организации и к сознанию своей силы; но существует известное обратное действие, существует известное взаимодействие между всеми этими духовными областями, которые, коренясь все в обще­ственном труде, все оказывают влияние одна на другую.

Наши противники часто хотят опровергнуть нас таким образом, что они ссылаются на действие, оказываемое ду­ховными причинами: религией, нравственностью, наукой. Социал-демократ не допустит, чтобы его запутывали таким способом. Он охотно признает действие духовных сил, —  да и к чему бы иначе он сам так старался привести умы в возбуждение, если бы он полагал, что эти силы ни к чему не способны? Но он в то же время постарается исследовать, что привело в движение эту духовную силу, прежде чем она начала оказывать свое действие. И вот тогда причиной в последнем счете окажется развитие производства и про­изводственных отношений.

F. Религия и философия.

Каждая религия, — а различных видов религий существовало и существует целые тысячи, — и каждая религиозная секта считает себя истинной. И тем не менее ничто не зависит до такой степени от развития техники и ничто не изменя­ется так сильно вместе с техникой, как религия. Мы по­кажем это в коротком обзоре.

Когда техника еще не подчинила себе сил природы, когда, напротив, природа почти всецело господствовала над человеком и ему еще приходилось использовать в виде орудия то, что непосредственно давала ему природа, а сам он мог изготовить очень немного, он поклонялся силам природы, солнцу, небу, молнии, огню, горам, деревьям, источникам, животным, в зависимости от того, какие предметы были наиболее важны для его племени. Так еще оно и теперь остается у так называемых диких народов: например, обитатели Новой Гвинеи, которую голландцы теперь хотят открыть для капитализма, поклоняются саговой пальме, как своему богу; они полагают, что они происходят от саговой пальмы.

Но когда техника развилась дальше, возникло земледе­лие, воины и жрецы захватили власть и собственность и возникли господствующие и подчиненные, следовательно, классы, когда таким образом уничтожилось прежнее полное подчинение природе и власть начал осуществлять чело­век, прежде всего высокопоставленный чело­век, тогда настоящие божества природы исчезли и стали преобразовываться в существа, которых мыслили в образе мо­гучих людей. Образы богов, с которыми мы встречаемся у древнего греческого поэта Гомера, это — сильные цари и царицы, из которых один представляет обожествленное му­жество, другая обожествленную мудрость, красоту, любовь. Это — божества природы, превратившееся в сильных людей. Техника дала людям силу, и боги превратились в мо­гучих людей.

Когда люди вследствие постоянного дальнейшего усовер­шенствования техники покрыли свою страну путями сооб­щения, моря — судами и, в особенности, берега — городами, когда начали расцветать торговля и промышленность, сло­вом, когда возникло торговое общество, в котором все: земля, продукты, орудия, суда и колесницы, сделались пред­метами купли, товарами, для этого общества солнце, огонь, море, гора или дерево уже не стали представляться чем-то чудесным, наиважнейшим, всесильным, таинственно-бо­жественным: для этого природа была уже в слишком достаточной мере во власти человека. И не представлялась уже чем-то божественным человеческая сила или человеческое искусство, мужество или красота, как было в эпоху Гомера: в обществе, построенном на конкуренции, эти физические свойства уже не имели былого значения. Но явилось нечто иное, что в этом обществе представлялось и действительно было для него наиболее важным, всеподчиняющим, наичу­деснейшим. Это был дух, человеческий дух.

В товарном обществе дух — важнейший фактор. Он рас­считывает, он делает изобретения, он соображает и взвеши­вает, он дает барыш, он покоряет, он подчиняет людей и вещи. В товарном обществе дух стоит в центре всей жизни, как саговая пальма у папуасов и красота у Гомера. Дух, — это сильное вообще.

Сократ и Платон, первые великие философы греческого товарного общества, открыто говорят, что природа их не интересует, их интересуют только явления мышления и души.

Этот переход — ясное следствие развития техники, создав­шей товарное общество.

В человеческом духе было много удивительных явлений, которых не понимали. Что такое были те общие понятия, на которые наталкивались в человеческом духе, откуда яви­лись они? Что это такое та чудесная сила, мышление, ко­торое так легко и поразительно оперирует этими общими понятиями? Откуда явилось оно?

Оно не могло быть земного происхождения, потому что на земле мы встречаем только особенные, конкретные, а не общие вещи. И что такое нравственные чувства, понятия о добром и злом, которые мы встречаем в духе, но которые столь мало применимы в товарном обществе? Ибо в нем хорошее для одного плохо для другого: гибель одного зна­менует заработок для другого, и выигрыш одного частного лица часто означает вред для коллективности.

Все это были загадки, которые оставались неразрешимы­ми для тогдашних великих мыслителей: Платона, Сократа, Аристотеля, Зенона и многих, многих других, которым природа и опыт не давали объяснений; эти загадки привели на­званных мыслителей к тому, что они начали утверждать: дух — божественного происхождения.

Социальные побуждения и чувства имеют столь огромное значение для людей, что, если они разрываются товарным обществом, становится необходимым исследование, каково происхождение этих чувств и каким способом они могут быть восстановлены. Они столь сильны, светлы и возвышенны, сообразование с ними в своих действиях дает такое наслажде­ние и так повышает силы, что, если это сообразование ста­новится невозможным, их возвышенность приобретает идеаль­ный отблеск, и начинает казаться, как будто они ведут свое происхождение из иного, высшего мира.

Тогда для их объяснения уже нет необходимости в небе с многочисленными богами, как для объяснения многочислен­ных явлений природы: достаточно одного бога. А так как «добрый» и «злой» — духовные понятия, то этого бога легко начинают представлять себе духом.

В товарном обществе умственный труд господствует над физическим трудом. Регулирование, управление производ­ством и государством — дело умственного рабочего; ремес­ленник если и не раб, то, во всяком случае, подчиненный. И это приводило к тому, что в духе начали видеть боже­ственное, в боге начали видеть духа.

К этому присоединилось то обстоятельство, что в обще­стве товаропроизводителей каждый человек становится инди­видуумом сам по себе, находящимся в конкурентной борь­бе с другими. Каждый человек становится самоважнейшим объектом для самого себя, и, — так как он все чувствует, взве­шивает и решает в своем духе, — его дух становится наиваж­нейшей частью этого объекта. Это должно было породить в людях такого общества склонность считать дух божественным, а в боге видеть индивидуалистический дух, существующий сам по себе.

Техника уже привела людей к тому, что они перестали обожествлять быка, кошку, ибиса, дерево или физическую силу человека; но она еще не привела их к пониманию сущности мышления и понятий «хороший» и «плохой». Поэтому объявили божественным то духовно-нравственное, что было могуче в том обществе, но оставалось непо­нятным. Так оно и осталось в товарном обществе до сего дня. «Бог есть дух», говорят еще и в настоящее время, и нравственные понятия для большинства людей еще и те­перь имеют сверхъестественное происхождение.

Пока известный в то время мир еще не представлял еди­ного экономического и политического целого, т.е. не был единым товарным обществом, в нем, конечно, все еще оста­валось место для многих богов, между прочим и для бо­гов природы. И только когда мировая торговля греков, затем Александр Македонский и, наконец, римляне созда­ли одно царство товаропроизводителей вокруг Средиземного моря, стало достаточно одного духовного бога, одного божественного духа для того, чтобы найти объяснение все­го известного в то время мира и всех заключающихся в нем трудностей и для устранения таким образом всех бо­гов природы. Повсеместно проникавшая римская техника, римская торговля и средства сношений, римское товарное общество, повсюду оттесняли богов природы. И вот, мы встречаем единобожие, монотеизм, в двух философских миросозерцаниях, за которыми тогда осталась победа в великом мировом царстве: в учении Платона и в стоицизме.

«И потому, когда один определенный вид монотеизма, особенно приспособленный ко всеобщему великому эконо­мическому разложению, к общественным отношениям Рима в эпоху империи, христианский монотеизм, проник в эту область, он повсюду встретил подготовленную почву: ему оставалось только воспринять в себя в качестве элемен­та греческий монотеизм».

Все общество вокруг Средиземного моря превратилось в одно товаропроизводящее общество, в котором повсюду были одни и те же загадки и противоречия, повсюду одно­родные товаропроизводящие индивидуумы. Повсюду дух был могучее, чудесное, таинственное. Повсюду дух был бог.

И по мере того, как чужие варварские народы, например галлы и германцы,   включались в торговое   общество, они мало-помалу утрачивали свою первоначальную религию и тоже созревали для христианства, которое всю силу припи­сывает одному духу 11).

Но христианская религия не осталась тем, чем она была в первые века. Из религии одного класса оно превратилось в религию всех классов, между тем как производство вернулось к натуральному хозяйству и, следовательно, вели­кая производственная коллективность, в которой для объяснения мира было достаточно одного бога, одного духа, разложилась на множество мелких, обособленных произ­водственных единиц. Но по мере того, как развивалось сред­невековое общество, изменялось и содержание религии. Сред­невековое общество было обществом землевладения, в ко­тором люди находились в иерархической зависимости друг от друга и в котором зависимые не продавали избыточный продукт своих рук, а отдавали своему господину. Кре­постные и зависимые доставляли продукты натурой своим господам, дворянам и духовенству. Во главе светского об­щества стоял император, ниже его князья, еще ниже — круп­ные феодалы, под ними низшее дворянство, а под дворянством широкая масса крепостных и зависимых. Такие же отношения существовали и в церкви, у которой была огромная зе­мельная собственность. Из прежней бедной общины, в кото­рой потребление было коммунистическим, церковь развилась в колоссальное эксплуататорское учреждение. Во главе ее стоял папа, затем следовали разнообразнейшие высокие ду­ховные сеньоры, находившиеся в иерархической зависимости друг от друга, — кардиналы, архиепископы, епископы, абба­ты и аббатисы, — затем низшее духовенство, монахи и мона­хини всякого рода, и, наконец, широкая народная масса, миряне. Таким образом, духовная и светская власти вместе составляли одно большое иерархическое общество, которое основывалось в первую очередь на доставке натуральных продуктов угнетенными. И христианская религия в свою оче­редь претворилась по образу и подобию этого общества с его способом производства. Теперь на небе обитал уже не один бог, а целые полчища духовных сил. И все это увенчивается богом, единым со своим сыном и святым духом, все обнимающим и всепроникающим. А под ним целая иерархия многих сортов ангелов с различными функциями, между прочим павшие ангелы, или диаволы, которые должны нести попечение о зле. Дальше — святые, которые опять превратились в своеобразных новых низших богов природы, наделенных каждый своими особыми функциями: ведь общество в подавляющей части опиралось на доставку натуральных продуктов, а не товаров, не на куплю, и потому зависело от природы, например, от погоды. Один свя­той заботился о виноделах, другой о покосе, одна святая помогала при родах и т. д. Следовательно, бог со своей свитой был подобием императора или папы с подчиненными им светскими и духовными властями. А ниже всех этих ангелов и святых стоят люди, живые и умершие: подобие земных церковных общин и земного народа. Отношения производства и собственности на земле, личную зависимость князей, дворянства, епископов, аббатов, крепостных и наро­да, — все это господствующие классы представили просто следствием, созданием именно этого небесного общества, которое, правда, оставалось непонятным, но как раз в силу своего божественного характера и не требует понимания. И в своем стремлении понять общество, таинственный челове­ческий дух, понять «добро» и «зло», наивные верующие при­няли это истолкование земных отношений.

Никогда, ни в одну из известных нам эпох ни была еще религия столь явственно отражением общества. Дух создал небесную картину земного общества.

Это опять изменилось, когда города начали развиваться все больше.

Гражданин в городах Италии, Южной Германии, Ганзы, Южной Франции, Фландрии, Англии, Нидерландах благода­ря торговле и промышленности сделался сильным и са­мостоятельным. Он освободился от стеснительных оков, в которых держало его дворянство.

Обладание капиталом, который принадлежал ему и с которым он мог делать, что хотел, превратило его в сво­бодного, независимого индивидуума, который уже не считался с милостью сеньора. Его отношения к обще­ству были иные, чем отношения тех зависимых, из сословия которых он происходил во многих случаях, и иные, чем у дворянства или у духовенства.

Так как он иначе чувствовал себя в обществе, то иначе чувствовал он себя и по отношению к миру. И потому для него требовалась другая религия, так как в религии люди выражают то самое, что они испытывают в своих отноше­ниях к миру.

Так как со своим капиталом, который он приобрел по­средством своей промышленности, своей техники и своей торговли, он мог делать в мире, что хотел, так как он не признавал над собой никакой экономической власти, — да и политически он достиг большей свободы, — так как он, сво­бодный, противостоял всему миру как индивидуум, как ка­питалист, как торговец, то как он уже не терпел посред­ников между собою и миром, так он не хотел допускать и каких-либо посредников между собою и богом. Он про­тестовал против подобного порабощения.

Он отменил папу и святых, он сам сделался для себя священником. У каждого в себе самом был свой собствен­ный жрец, каждый непосредственно стоял перед своим бо­гом. Этому учили Лютер и Кальвин.

Это была протестантская религия, самосознание буржуа­зии ; она появилась с подъемом современного капиталистического товарного производства и укрепилась в странах буржуазного развития, во Франции, Швейцарии, Германии, Голландии, Англии, Шотландии 12).

И в этом случае религия является изображением обще­ственной жизни. Индивидуалистичен горожанин, индивидуа­листична и его религия; одинок он, одинок и его  бог.

Чем больше, особенно со времени открытия Америки и Индии, укрепляется капитализм, чем быстрее и сильнее вы­растают торговля и промышленность, а в деревне сокраща­ется производство для собственного потребления, и, напро­тив, увеличивается производство для продажи, чем больше все продукты превращаются в товары, а все люди — в товаропроизводителей, чем шире развертывается и труднее становится вследствие усовершенствования орудий и средств сообщения общественная борьба всех против всех между капиталистами, тем более отъединенным, одиноким становится человек в своей экономической жизни, а потому и в своем духе. С развитием современного капитализма люди все более подпадают под власть своих продуктов; продукты получают как бы человеческую власть над ними; сами они подпа­дают под их власть, как если бы они были вещами, и все получает, кроме потребительной стоимости, какою продукты обладают для людей, абстрактную меновую стоимость. В та­ком обществе люди, как говорит Маркс, необходимо приходят к тому, что видят друг в друге абстракции; их бог должен превратиться в абстрактное понятие.

Кроме того, с развитием капитализма бедность все более увеличивается, общество становится все сложнее и недоступ­нее пониманию; все невозможнее становится вскрыть, что действительно хорошо, что действительно плохо для всех. Уйти в самого себя, предаться умозрению, духовно само­углубиться, это — единственное средство достигнуть уверен­ности, устойчивости, счастья среди борьбы и бешеной су­толоки товарного производства и торговли.

В связи с этим мы видим, что образ бога становится все более одиноким, одухотворенным, абстрактным. У вели­ких философов семнадцатого века, Декарта, Спинозы и Лейб­ница, бог превратился в единое колоссальное существо, в котором все, вне которого — ничего нет. У Спинозы, ко­торый, быть может, дал законченнейшую философскую си­стему, — ее часто сравнивали с вполне отшлифованным, безукоризненным бриллиантом, — у Спинозы бог представляет исполинское тело с исполинским духом, вне которого ни­чего нет, который вечно движется и мыслит в себе. Образ индивидуалистического буржуазного человека.

С развитием техники и капитализма познание природы все более вырастало; уже в семнадцатом веке понимание при­роды и ее действительных связей ушло настолько далеко, что из нее исчезло все непонятное, все божественное. На­против, самый дух, разумение, общие понятия, прежде всего понятия доброго и злого и так называемые науки о духе еще не были постигнуты. Благодаря этому природа, материя оттеснялась в религии все более на задний план. Бог все более превращался в призрачного, абстрактного духа, от­решенного от всякой реальности. Здесь не малую роль сыграло старинное христианское презрение к «плоти». Раз­деление умственного и физического труда, углублявшееся тем сильнее, чем сложнее становилась техника, чем больше вырастало разделение труда, при чем умственный труд вы­падал на долю имущих классов, физический труд — на долю пролетариата, это разделение приводило к тому, что, как это было в греческом мире, материя совершенно отпадала в области религии. По всем этим причинам философ Кант все вещи, существующие во времени и в пространстве, на­зывал просто явлениями, у которых не было действитель­ного, реального существования. Для философа Фихте су­ществует только духовный субъект, или я, философ Гегель признавал абсолютный дух, который полагает мир, как вы­ражение себя самого, при чем этот мир, в конце концов, приходит к самосознанию и возвращается к абсолютному духовному бытию.

Капиталистическим обществом буржуазный индивидуум до такой степени изолирован, одухотворен и сделан непонят­ным для себя самого, что философы восемнадцатого и девятнадцатого века создали для себя такого одинокого, аб­страктного и непонятного бога 13).

Между тем благодаря изобретению паровой машины про­изводительные силы, средства сношений и вследствие этого капитал колоссально выросли. В то же время новая техника дала возможность более совершенного исследования приро­ды,   что  требовалось для  дальнейшего  развития  техники.

Природа еще больше раскрылась перед глазами человека, закономерная связь всех явлений природы была прослежена дальше, сверхъестественное существо все больше вытесня­лось из природы и, наконец, совершенно исчезло из нее.

В то же время впервые было достигнуто и углубленное понимание общества. Были изучены доисторические време­на, сложилось лучшее понимание эпохи писаной истории, появилась статистика, впервые была познана закономерность человеческих действий. И по мере того, как достигалось луч­шее понимание естественного в человеке, сверхъестественное исчезало из человека и общества, как оно исчезало из природы.

Побуждения и средства к исследованию природы были даны техникой, способом производства, колоссально накопляю­щимся капиталом. Огромные, возникающие в производствен­ном процессе социальные вопросы дали человеческому духу побуждение к изучению общества. Техника открыла возмож­ность вскопать глубокие пласты земли, предпринять да­лекие путешествия к первобытным народам, собрать мате­риал для истории и статистики. Способ производства, создавший потребности, создал и средства для удовлетво­рения этих потребностей.

Тот класс, который прежде всего нуждался в новых науках, чтобы усилить свою технику, увеличить свою прибыль и прео­долеть старинные реакционные классы землевладельцев, дво­рянства и духовенства, — следовательно, промышленные и тор­говые капиталисты, называвшиеся в политике либералами, —  этот класс все яснее видел закономерное и естественное во всех явлениях природы и общества; у него религия почти совершенно исчезла. От религии у него осталась только жи­вущая где-то далеко, на задворках его сознания мысль, не имеющая практического значения: «а может быть, все же бог существует».

Модернисты и свободно-религиозные общины, предста­вляющие в религии то же, что либералы в политике, нужда­ются в боге только для того, чтобы объяснить понятия «добрый» и «злой», или, как они говорят сами, чтобы удовлетворить своим «нравственным» потребностям; для них необходимо, чтобы дух, существо которого еще и теперь пред­ставляется для них загадкой, возникал из сверхъестественного источника; им уже не требуется никакого бога для природы и для значительной части человеческой и общественной жизни: наука, опирающаяся на технику, уже давно просветила их на этот счет.

Таким-то способом современный капитализм, приводя все к более совершенному пониманию мира, делал религию все более утонченной, расплывчатой, все более чуждой миру, нереальной. На меня сильно нападали в реакционных, либе­ральных и даже в социалистических кругах, когда я как-то написал, что религия, подобно робкому привидению, с опу­щенной головой скрывается бегством с лица земли. И однако я таким образом просто констатировал факт: религиозные представления становятся все призрачнее. Только склоняю­щиеся к падению классы, как мелкие буржуа и крестьяне, и реакционные классы, как крупные землевладельцы с их идеологами, все еще убежденно живут в представлениях прошлых веков; у большинства имущих классов и их интеллигенции остается только тень религии, — или же они при­творяются религиозными, для того ли, чтобы порабощать про­летариат, по другим ли соображениям. Знания, созданные развитием капиталистического производства, отняли у рели­гии плоть и кровь и оставили за ней только призрачное, этическое существование.

Но то самое экономическое развитие, которое взяло у бур­жуазии большую часть религии, целиком берет ее у про­летариата.

Мы просто констатируем факт, если скажем, что проле­тариат становится все больше безрелигиозным.

И это столь же общественно-естественно, как все изменения в религиозном мышлении, о которых мы только что гово­рили.

Причину религии мы открыли вообще в господстве не­понятных сил. Обожествляются естественные силы и обще­ственные силы, которых не понимают, но власть которых чувствуют над собою.

Как обстоит здесь дело с современным пролетарием, осо­бенно с промышленным рабочим из города, живущим среди отношений  капиталистического  крупного производства?

Фабрика наглядно показывает ему, что силы природы не являются непонятными силами. Там человек познал и под­чинил себе эти силы, столь опасные, пока они оставались неусмиренными. Пусть рабочий теоретически незнаком с ними: на практике он подчиняет их своей рукой, и ему из­вестно, что их вообще знают.

Что касается общественных сил, являющихся причиной нужды, то современный пролетарий знает их в совершенстве. Капиталистический способ производства развязал классовую борьбу, в которой он принимает участие; а классовая борьба научает его видеть причины своего бедственного положения в капиталистической эксплуатации и частной собственности и научает видеть спасение в социализме. Таким образом он не усматривает ничего сверхъестественного ни в природе, ни в обществе. Он чувствует, что в природе и обществе нет ни­чего такого, чего он не мог бы понять, хотя общество пока не дает ему для этого необходимых условий. Он чувствует также, что то, что в настоящее время для него и его класса является непреодолимой причиной нужды, не всегда останет­ся таковой. Он знает, что классовая борьба и организация пролетариата положат этому конец. Но где нет чувства не­преодолимой и непонятной силы, там не возникает или, если была раньше, отмирает религия. Потому-то социалистический рабочий не антирелигиозен, — он безрелигиозен, он атеист.

Если это относится уже к «обыкновенному» рабочему, у ко­торого мало времени, охоты и возможности учиться, в сколь большей мере надо сказать то же самое о рабочем, которого классовая борьба наталкивает на самостоятельные занятия наукой! Как раз потому, что он — рабочий, и потому, что про­летарская нужда заставляет его учиться, он может придти к более глубокому пониманию общества, чем, например, профес­сор политической экономии. Буржуа не в состоянии видеть истину: не может же он признать, что его класс гибнет; он не может признать даже классовой борьбы, в которой его классу предстоит пасть. Напротив, дух рабочего, который всего ждет от будущего, изощрен к истине, — ищет, как охот­ничья собака ищет дичь.

И какими источниками располагает рабочий! Более шести­десяти лет тому назад Маркс выяснил пролетариату, как ка­питал возникает из неоплаченного труда 14). Шестьдесят лет тому назад Маркс и Энгельс раскрыли рабочему классу существо классовой борьбы 15). А затем в «Капитале» Маркс выяснил сущность всего капиталистического процесса про­изводства; рабочий найдет ясное, короткое изложение этого в книжках Каутского: «Экономические теории Маркса» и «Эрфуртская программа». У буржуазии нет таких источников для познания общества. Рабочий, который из этих источников утолил свою жажду, уже не найдет в обществе ничего сверхъестественного. Он получит не только нечто отрицатель­ное, отсутствие религии, но и нечто положительное, — ясное, устойчивое миросозерцание.

И рабочий, который будет читать и размышлять дальше, в работах Маркса, Энгельса, Каутского, Меринга и многих других выдающихся теоретиков найдет доказатель­ства, что духовная жизнь людей определяется обществен­ным бытием, что право есть классовое право, политика —  классовая политика, что добро и зло — общественные, под­верженные изменениям понятия, — короче, найдет доказатель­ства истинности всего, что мы исследовали в этой работе и чему учит исторический материализм. Тогда он поймет изменения, происходящие в мышлении, тогда поймет он свое собственное мышление. Человек, практически, своими рука­ми созидающий общество, всегда лучше проникает в него своим духом. Он постигает классовый характер мышления, и рушится еще одна опора религии, метафизическое мышле­ние, которому его учили дома и в церкви.

И еще дальше может пойти пролетарий, не удовлетворя­ющийся тем поверхностным пониманием, какое дают ему фабрика, экономическая и политическая борьба.

Иосиф Дицген, — философ пролетариата, как его по спра­ведливости называют, и ученик Маркса, — опираясь на социа­листическую науку, не учил ли он пролетариат тому, что такое дух? Не разрешил ли он для рабочих загадку, перед которой буржуазия все еще останавливается в замешатель­стве: сущность человеческой головной работы? Он показал, что ни в какой области мышления не происходит ничего иного, кроме соединения в общее особенного, опыта? Следовательно, дух может размышлять только над особен­ным, над опытом, над воспринятыми фактами. Он показал, что в этом и ни в чем ином заключается действие, природа духа, как в движении — природа тела, и что, следовательно, мыслить о чем-либо сверхъестественном таким образом, как если бы оно было нечто действительное, реальное (вещь в себе, бог, абсолютная свобода, личное бессмертие, абсолют­ный дух и т. д.), невозможно точно так же и так же про­тиворечит существу мышления, как представление о «сверхъестественной жести»; что дух, несомненно, представляет нечто прекрасное, сильное и великолепное, — но не более таинствен­ное и загадочное, чем все другие явления вселенной, кото­рых мы однако не обожествляем. Дицген показал, что дух понятен как раз потому, что существо духа заключается в понимании, т.е. в нахождении общего 16).

Если пролетарий, при его голоде и жажде знания, в стре­млении к освобождению себя самого и своего класса понял это, то спокойно можно сказать, что в его мышлении уже не осталось ни одного места, где могла бы поселиться ре­лигия. Капиталистический процесс производства, который принес ему бедность, нужду, потребность и стремление к освобождению и, наконец, знание, привел к тому, что религия в нем отмерла. Мысль о религии навсегда исчезла: при пол­ном солнечном свете ни к чему лампа.

Раз будет социалистическое общество, познание природы станет много более совершенным. Изучение же общества уже не потребует таких усилий, как в настоящее время: ясное и прозрачное, будет оно перед глазами. Тогда религиоз­ные мысли уже не будут внедряться в детей.

Итак, мы показали, что религиозные воззрения, которые некогда играли столь важную роль в жизни человеческого духа, изменяются с производственными отношениями и бла­годаря производственным отношениям. Какой поворот! Вера в фетиша, дерево, источник, животное, солнце, в обоже­ствленного красивого, сильного, храброго человека, в дух, отца, господа, в призрачную абстракцию и, наконец... ничего! И, однако, все эти перемены ясно следуют из перемен в общественном положении человека, из его изменившихся от­ношений к природе и к другим людям.

Первое возражение.

Наши противники говорят, что данное здесь изложение противоречит социал-демократической программе: религия — частное дело. В этом программном пункте они видят лицеме­рие, хитрость, стремление, утаив наши действительные убе­ждения, привлечь верующих рабочих. Что здесь нет никакого лицемерия, а только непонятливость наших врагов, это однажды хорошо показал товарищ Антон Паннекук в одной статье, которую мы приведем здесь.

«К числу наиболее упорных недоразумений, которыми пользуются как оружием против нас, относится мнимо вра­ждебное отношение социал-демократии к религии. Как бы не­двусмысленно ни выдвигали мы требование: религия — част­ное дело, старые обвинения повторяются снова и снова. Очевидно, для этого должны быть какие-нибудь основания; если бы это было неосновательное утверждение, лишенное всякой видимости правдоподобия, оно уже давно оказалось бы непригодным в качестве оружия и было бы отброшено. Действительно, непросвещенные головы открывают противо­речие между этим практическим требованием и тем фактом,, что с распространением социал-демократии религия в ра­бочих кругах все более исчезает и что наша теория, исто­рический материализм, стоит в вопиющем противоречии с уче­ниями религии. Это мнимое противоречие, которое спутывало уже и некоторых товарищей, использовали наши противники для того, чтобы уверить, будто наше практическое требова­ние, оставляющее каждому его религию, представляет про­сто лицемерие, затушевывание наших действительных анти­религиозных намерений с той целью, чтобы привлечь к нам массы верующих рабочих.

«Мы требуем, чтобы в религии видели частное дело ка­ждого отдельного лица и чтобы последнему самому при­надлежало решение в этом деле, при чем никто не должен сюда вмешиваться или предписывать. Это требование, как нечто самоочевидное, возникает из потребностей нашей прак­тики. Вполне справедливо, что мы хотим таким способом при­влечь к нам массы как нерелигиозных рабочих, так и ра­бочих различных вероисповеданий, т.е. хотим объединить их для общей борьбы. Цель социал-демократического рабочего движения заключается в экономическом преобразовании об­щества, превращении средств производства в общественную собственность. Но как само собою понятно, при этом устра­няется все, чуждое этой цели и способное повести к разно­гласиям между рабочими. И нужна вся заинтересованность и вся ограниченность богословов для того, чтобы вместо этой открыто признаваемой цели приписывать другую, тай­ную цель, — уничтожение религии. Кто весь свой ум напра­вляет на религиозные хитросплетения и совершенно не ви­дит великой нужды и величественной борьбы пролетариата, в. конце-концов не может удивить нас, если он в колоссальном перевороте, совершающемся в способе производства и осво­бождающем мир, и в связанных с ним духовных и религиоз­ных переменах не видит ничего иного, кроме распространения неверия, и обходит, как нечто безразличное, уничтожение нищеты, угнетения, рабства и бедности.

«Из потребностей практической борьбы вытекло наше по­ложение относительно религии; уже из этого с несомненно­стью следует, что оно согласуется с нашей теорией, которая строит социализм всецело на практике повседневной борьбы. Исторический материализм видит основу всей экономической жизни в экономических отношениях; и в тех случаях, когда обычные до настоящего времени воззрения и даже сами борцы видели только религиозные разногласия и религиозную борь­бу, в действительности перед нами были материальные по­требности, борьба классов, перевороты в способе производ­ства. Религиозные воззрения — просто выражение, отражение, следствие действительных жизненных отношений людей, т.е. прежде всего экономического положения. И в настоящее время дело идет об экономическом перевороте, но впервые в истории класс, которому предстоит произвести его, ясно со­знает, что дело касается не победы каких-либо идеологиче­ских воззрений. Это ясное сознание, почерпаемое из истории, он выражает в практическом требовании: религия — частное дело! В этом требовании нашли себе выражение в равной мере ясное научное познание и практическая  потребность.

«Уже из этих воззрений исторического материализма на ре­лигию следует, что их не должно сваливать в одну кучу с буржуазным атеизмом. Последний к религии относился прямо враждебно, потому что он видел в ней теорию реакционных классов и существенную помеху прогрессу. Он видел в ре­лигии просто глупость, недостаток знаний и образования; по­этому он надеялся искоренить наивную веру глупых кре­стьян и мелких буржуа посредством научного просвещения, в особенности при помощи естественных наук.

«Напротив, мы видим в религии необходимый результат жизненных отношений, которые имеют преимущественно эко­номический характер. Крестьянин, которому капризы приро­ды приносят хороший или плохой урожай, мелкий буржуа, которому условия рынка и конкуренции могут принести убы­ток или барыш, чувствует, что он зависит от каких-то выс­ших таинственных сил. Против этого непосредственного ощущения ничего не поделает та книжная мудрость, что по­года определяется естественными силами и что библейские чудеса — выдуманные россказни. Крестьяне и мелкие буржуа неодобрительно и подозрительно относятся к этой учености, так как она идет от угнетающего их класса и не дает им, как гибнущему классу, никакого оружия, никакого выхода и даже никакого утешения. Утешение же себе они могут из­мыслить только в сверхъестественном порядке, в религиоз­ных представлениях.

«В совершенно обратном положении находится сознатель­ный пролетарий; причину своей нужды он совершенно от­четливо, собственными глазами открывает в сущности ка­питалистического производства и эксплуатации, в которых нет ничего сверхъестественного. И так как его манит полное надежд будущее, так как он чувствует, что знание необхо­димо ему, чтобы сбить с себя цепи, то он с пламенным рве­нием набрасывается на изучение общественного механизма. Таким образом, все его миросозерцание, хотя бы он ничего не знал о Дарвине и Копернике, является нерелигиозным; силы, с которыми ему приходится творить и бороться, пред­ставляются его чувствам простыми, осязательными фактами. Таким образом, безрелигиозность пролетариата — следствие не определенных проповедуемых ему теорий, а непосредствен­ных восприятий его собственного положения. Наоборот, толь­ко это настроение, возникающее в нем из его участия в об­щественной борьбе, и приводит к тому, что рабочий жадно хватается за все антибогословские просветительные сочине­ния, за Бюхнера и Геккеля, надеясь естественно-научными знаниями подвести теоретический фундамент под свое на­строение. Благодаря такому происхождению пролетарского атеизма, пролетариат никогда не превращает его в предмет нападок на иначе мыслящих: предмет борьбы для него —  только его общественные воззрения и цели, составляющие существо его мировоззрения. Пролетариат, его товарищи по классу, несущие такое же угнетение, как он, являются его естественными товарищами в борьбе, хотя бы вследствие осо­бых обстоятельств у них и не было указанных выше настрое­ний. И, действительно, такие особые обстоятельства в неко­торых случаях существуют, — мы уже не говорим об оказываю­щей постоянное действие силе традиции, которую удается преодолеть лишь постепенно. Пролетарии, работающие как горнорабочие и моряки, в условиях, при которых мощные, темные, неподдающиеся учету силы природы угрожают им смертью и разрушением, благодаря этому часто в большой мере сохраняют религиозные ощущения, хотя в то же время они могут быть стойкими борцами против капитализма. Даже наши партийные товарищи часто упускают из виду, какое практическое поведение диктуется таким положением дел; им кажется, что они должны противопоставить христианской вере наши воззрения, как «более возвышенную религию».

«Следовательно, отношение социализма и религии прямо обратное тому, каким его представляют наши противники-богословы. Мы приводим рабочих к отпадению от их преж­ней веры не проповедью нашей теории, исторического материализма, — нет, они утрачивают свою веру уже благо­даря внимательному знакомству с общественными взаимо­отношениями, осязательно показывающему им, что уничто­жение нужды — достижимая цель. Потребность все в более углубленном понимании этих общественных связей приво­дит их к изучению историко-материалистических сочинений наших великих теоретиков. Но эти сочинения не произво­дят на них антирелигиозного действия, потому что веры у них и без того уже нет; наоборот, они приводят к оценке религии, как исторически правомерного явления, которое исчезнет лишь при условиях, имеющих сложиться в будущем. Следовательно, эта теория предостерегает нас от того, чтобы придавать идеологическим разногласиям существенное значение, нашу экономическую цель она выдви­гает на первый план, как единственно существенное, что и вы­ражается в практическом требовании: религия — частное дело».

Второе возражение.

Но почему же в таком случае, раз старые производствен­ные отношения должны уступить место новым, еще так долго сохраняются старые религии?

На этот вопрос необходимо дать ответ, потому что наши противники пользуются этим фактом, как возражением про­тив нас.  Ответ не представляет затруднений.

Во-первых, старый способ производства никогда не отми­рает разом. В прежние столетия отмирание происходило до чрезвычайности медленно, и даже теперь, когда крупная промышленность так быстро вытесняет старую технику, проходит очень продолжительное время, пока не исчезнет мелкое производство. Следовательно, еще очень долго оста­ется достаточный простор для старой религии.

Во-вторых, человеческий дух отличается инертностью. Хотя бы тело уже находилось в новых отношениях труда, мысль недостаточно быстро воспринимает новые формы. Тради­ция, предание оказывает давление на мозг живых. Рабо­чий легко может наблюдать это на окружающих. Вот два человека на одной и той же фабрике, с одинаковой нуждой, в одинаковой бедности. И тем не менее один слабый, тупой человек, который не хочет борьбы; он не может усвоить свободного мышления и следует за священником в политике, в религии, в профессиональном союзе. А другой — полон жиз­ни, весь — жажда борьбы; вечно он говорит, вечно пропа­гандирует, вечно возбуждает. Ни бога, ни хозяина, — вот его лозунг.

Кроме различий в темпераменте, здесь оказывает свое действие традиция. Католицизм, как бы ни приспособлялся он к новым формам, является религией, соответствующей старым отношениям. Тем не менее, по инертности, присущей как материи, так и идеям, он все еще упорно держится. После того, как известный способ производства погибает, иногда еще долго удается находить старые сухие цветы.

В-третьих, новые, поднимающиеся классы и классы, кото­рым угрожает опасность, действуют таким образом, что еще на долгое время сохраняется старый строй их мышления. Раньше, когда классовая борьба велась в религиозных фор­мах, с религиозными лозунгами, у поднимающегося класса, стремившегося к иным общественным отношениям, чем пра­вящий класс, часто была и новая религия, соответствовавшая тому, что он считал хорошим, справедливым и истинным. Так, например, кальвинизм сначала был религией бунтовщиков. Но потом, когда поднимающемуся классу удавалось оттеснить старый класс и сделаться господствующим, он и свою рели­гию делал господствующей религией; он навязывал ее дру­гим, но вместе с тем ее революционный характер превра­щал в консервативный; в ней находили себе выражение новые отношения самого класса. Так, например, христианство, —  некогда религия бедных и неимущих, в эту эпоху еще очень немногосложная, просто религия любви и взаимной помощи, — сделавшись официальной церковью, превратилось в очень запутанную систему догматов, обрядов, в систему иерархии и эксплуатации, очень мало напоминавшую перво­начальное христианство. Класс, который приходит к власти и вступает в новые отношения, просто изменяет сущность религии и превращает ее из средства борьбы в средство угнетения.

Это мы наблюдаем и в наши дни.

С того времени, как христианство сделалось религией го­сподствующих классов, оставивших наслаждения на свою долю, они внушали угнетенным и применяли против угнетен­ных требование преданности, смирения и неизменного терпе­ния, — именно эту часть учения Иисуса. Когда же сами имущие классы, как, например, кальвинисты и другие протестанты, были революционными классами, для самих себя они проповедо­вали не терпение, а борьбу. Теперь же, когда в антагонизме с ними выдвигается класс, который хочет не терпеть, а бо­роться, пока он не победит, тогда все, в том числе и революционные раньше секты, опять пользуются религией тер­пения для того, чтобы удержать в стороне от борьбы хотя бы некоторую часть поднимающихся классов.

В виду этого нисколько неудивительно, что благодаря объединенному действию еще сохраняющихся старых произ­водственных отношений, традиции и классового господства старая религия так долго сохраняет живучесть и силу. Если же в ней уже не остается богатой внутренней жизни, если она напоминает скорее какой-то окаменелый остаток, то это тоже нисколько не удивит нас, так как мы теперь знаем, что и религия возникла из общества.

G. Искусство.

Мы можем только вкратце коснуться этой области, так как рабочие, к сожалению, еще не проникли в нее.

Но следующие соображения и несколько примеров в со­стоянии выяснить, что здесь, как раз здесь наша теория оста­ется в силе.

Искусство есть жизнь чувства, представляемая посред­ством линий, красок или звуков. И ничего человек не чув­ствует сильнее, чем человека. А потому и искусство должно изменяться по мере того, как изменяются взаимные отно­шения между людьми.

В качестве примера может служить следующее.

Индивидуум буржуазного общества — одинок и находится во власти производства и продуктов. Это неизбежно про­является в его искусстве; и, действительно, это обнару­живается со времен греческого буржуазного искусства и до наших дней.

Индивидуум социалистического общества чувствует свое единство со всеми, благодаря всем обладает силой и вме­сте со всеми подчиняет производство и продукты. Это не­когда должно проявиться в искусстве; чувство господ­ства, свободы, счастья со всеми тогда должно и найдет проявление, и это тем несомненнее, что в общественном че­ловеке живет стремление к проявлению вовне. Но это искус­ство будет отличаться от буржуазного так же, как социалистический индивидуум от буржуазного, т.е. как небо от земли. И это различие будет вызвано тем, — есть ли еще необходимость повторять это? — что производственные отно­шения, основывающиеся теперь на частной собственности и наемном труде, тогда будут покоиться на коллективной собственности и коллективном труде.

6) Мы не можем достаточно настойчиво рекомендовать читателю „Этику и материалистическое понимание истории" Каутского, в особенности если этот читатель принадлежит к рабочему классу. Этика — последнее укрепление, за которым окопались люди, желающие при помощи религии удержать опеку над рабочими. Если мы разглядим земной источник высших нравственных заповедей, то спадут многие духовные оковы. В свою очередь солидарность укрепится, если мы узнаем, что корень ее  —  древнейшие чувства человече­ского рода.

7) Для буржуазного политика или капиталиста, который развитием тех­ники и способа производства приводится к противоположности с рабочим классом, возможны два направления духа. Или он прямо признает, что по отношению к рабочему классу не может следовать и не следует заповедям высшей нравственности. Тогда он становится циником и словами: „это не го­дится", заглушает в себе голос, который подсказывает ему то, что сам он признает "хорошим". Или же он утверждает, что признает высшую нрав­ственность и подчиняется ей. Тогда он становится лицемером, слова и дела которого стоят в вопиющем противоречии и который за громкими словами скрывает свои антисоциальные дела. Это лицемерие становится в особенности отвратительным, когда сюда присоединяются, как у Кюйпера, религия и бла­гочестие. — Но такие явления представляют не грехи того или иного лица, а, как мы показали, необходимое следствие развития производительных сил.

8) Как у капиталистов и их политических представителей, так и у рабочих и их представителей возможны два направления духа. Или рабочий все свое внимание сосредоточивает на повседневной борьбе. Тогда его нравствен­ное чувство ограничивается узким кругом, например, только его сотоварищей по профессии. Или же он сосредоточивает внимание прежде всего на конеч­ной цели, на социализме. Тогда его нравственное чувство распространяется на весь пролетариат и может, расширившись за границы последнего, охва­тить все человечество. Цинизм и лицемерие — два необходимых общих явле­ния у господствующего класса, трезвенная ограниченность или революционный энтузиазм — у подчиненного класса. — У обоих классов, разумеется, встреча­ются многие переходные ступени.

9) Из этого наши противники делают тот вывод, будто мы всегда по отношению к капиталистам все считаем позволенным. Это неверно. Как ска­зано выше, только при том у слови и, если этим оказывается содействие истинному благу нашего класса. Обман, ложь, разрушение машин и соб­ственности, насилие часто вредны для нашего класса. Применение таких средств в таком случае стояло бы в прямом противоречии с моралью, ко­торая повелевает нам действовать в интересах нашего класса.

10) Нередко говорят, что, когда мы так решительно указываем на суще­ствование  классовой  морали и признаем  это, мы тем самым вредим своей агитации, потому что наши противники умеют использовать это против нас и раздувают против нас предрассудки непросвещенной массы. Однако, кто говорит это, тот забывает ту силу, какую придает революционному классу теоретическая истина.                                                                               _____

На основании собственного агитаторского опыта я могу рекомендовать для применения следующее. Если противник [обвиняет нас в том, что мы при­знаем существование классовой морали, — о проповеди классовой морали не может быть речи, — то следует потребовать, чтобы он привел определенные случаи, когда наш класс лгал, обманывал и т. д. Обыкновенно противник сумеет привести очень немного; если он сошлется на случай, когда был выкраден тайный документ, надо будет изложить слушателям весь данный случай. Если эти слушатели — рабочие, созревшие для нашей агита­ции, в них немедленно заговорит чувство солидарности с товарищами, уна­следованное от предков, и заставит их почувствовать, что мы были правы.

Отразив таким образом нападение противника, надо самому перейти к наступление. После того, как окончилась неудачей попытка привести при­меры дурной классовой морали у нас, следует указать на примеры напра­вленной против нас, против угнетенного класса, дурной классовой морали капиталистов, предпринимательских союзов, буржуазной печати, политиков. Дальше, следует провести сравнение между нашей классовой моралью, ко­торая стремится к защите угнетенных, и их классовой моралью, которая стремится к их подавлению; надо сравнить капиталистическое общество, ко­торое приносит с собою такую мораль, с бесклассовым социалистическим обществом, в котором все человечество составит одно солидарное братство. Тогда-то мы посмотрим, какое действие произведет это на рабочих! Тогда опять станет ясно, что только теоретическая истина ведет нас к победе.

11) Еще  и  теперь дикари, к которым проникает товарное  производство, "обращаются" к монотеизму.

12) Только итальянские города остались католическими, — тоже вследствие экономических причин. Господство папы знаменовало господство Италии над христианским миром.

13) При общих размерах этой работы, конечно, нет возможности останавли­ваться на всех философских системах.

14) Карл Маркс,  Наемный труд и капитал.

15) Карл  Маркс  и  Фридрих  Энгельс,  Коммунистический   мани­фест.

16) Маркс показал, как производственные отношения изменяют содер­жание мышления. Что касается самого мышления, то буржуазные философы и богословы объявили, что оно происходит от бога. Таким образом и после Марксовской критики содержания мышления все еще оста­валась в мире мышления необъясненная часть, которой буржуазия могла пользоваться для превознесения себя самой и принижения пролетариата Иосиф Дицген подверг исследованию эту часть. В то время как Маркс по­дошел к делу с материальной стороны, он подошел к нему с другой, иде­альнойъ стороны. Между тем как Маркс раскрыл, «то делает общественная материя с духом, Дицген показал, что делает сам дух. Но мы часто слы­шим, как буржуазия говорит: „Тем не менее сущности вещей никто не мо­жет понять; сущность вещей лежит выше или вне познания". Таким образом хотят спасти сверхъестественное. Дицген показал, что непонятное для буржуазии коренится не в сущности вещей, а в ее понимании. Буржуазия, бур­жуазные философы и богословы не понимают, что такое понимание. Дицген ясно показал рабочим, что такое понимание, и таким образом Маркс и Дицген выяснили  все отношение мышления и общественного бытия: один исследо­вал изменения в мышлении, другой — сущность мышления.

Сам Маркс почерпнул свое знание общества из классовой "борьбы проле­тариата, которую он собственными глазами наблюдал в Англии и Франции. Дицген образовал свои знания духа из марксовского познания общества. По работам Маркса он познакомился с историческим материализмом и су­мел благодаря этому притти к своей ясной теории духа. Следовательно, оба почерпнули свои знания из классовой борьбы пролетариата. Своим трудом, своими требованиями и своими действиями пролетариат дал им опыт, и они сформулировали учение, теорию. Можно сказать, что они сторицею возвра­тили пролетариату то, что он им дал.

VI.

Заключение.

Таким образом, мы разрешили задачу, поставленную перед нами. Посмотрим еще раз, что у нас получилось.

Мы видели, что наука, право, политика, нравы, религия, философия, искусство изменяются изменением производствен­ных отношений, которые в свою очередь изменяются бла­годаря развитию техники.

Мы нашли подтверждение этому в ряде совершенно про­стых, всеобще известных, но очень важных по своему зна­чению примеров, охватывающих целые классы и народы.

Само собою разумеется, мы не можем увеличивать наши доказательства до бесконечности, и, несомненно, существу­ют в истории такие отделы, что, если от нас потребуют для них историко-материалистического объяснения, мы по­чувствуем затруднение: ведь наши знания недостаточны для того, чтобы объяснить все, что только взбредет нашим противникам в голову. Но как раз потому мы и взяли такие многообъемлющие примеры: если они при своем огромном объеме правильны, то едва ли возможно сомневаться в пра­вильности теории.

Кроме того, наши товарищи, прежде всего в Германии, но затем и в других странах, применяли исторический мате­риализм во всех областях истории с таким блестящим успе­хом, что мы спокойно можем сказать: опыт подтвердил пра­вильность этой части теории Маркса.

Далее, мы видели, что в историческом материализме отнюдь не следует видеть просто форму, в которую остается только втиснуть исторические вопросы. Дело надо начинать изучением. Если мы хотим знать, как возникло то явление, что известный класс, известный народ мыслит определен­ным образом, здесь нельзя просто сказать: превосходно, способ производства был таков-то, следовательно, он и породил такое мышление. Тогда были бы неизбежны частые ошибки, потому что часто бывает, что одна и та же техника порождает у одного народа совершенно иное мышление, чем у другого, — как и различные способы производства у различных народов могут опираться на одинаковую технику. Мы должны изучить и другие факторы: политическую исто­рию народа, климат, географическое положение, которые наряду с техникой тоже оказывают свое влияние на способ производства и мышление. Только когда мы позна­комимся с другими факторами, только тогда, в этой об­становке, во всем блеске и проявляется исторический ма­териализм.

Кто не может заниматься изучением истории, тот может ограничиться знакомством с нашей собственной эпохой, борь­бою капитала и труда, ясным отражением которой является, прежде всего, дух рабочего и к пониманию которой рабо­чий превосходно может подготовить себя чтением хороших книг и посещением хороших курсов.

Мы видели дальше, что различные области духа не пред­ставляют обособленных пространств. Вместе они образуют одно целое, все они воздействуют друг на друга: политика на экономию, нравы на политику, техника на науку и наобо­рот. Существует взаимодействие, обратное действие; раз возникнув, духовная жизнь ведет в дальнейшем самостоятель­ное существование. Но движущей силой является труд, и каналами, в которые вливаются духовные реки, служат про­изводственные отношения.

Традиция тоже представляет силу, — нередко тормозящую силу.                                                                                         

Весь процесс, как мы видели, является человеческим, процессом, совершающимся посредством людей, между людь­ми и в людях; следовательно, это — не  механический процесс. Как мы неоднократно указывали, основу всего совер­шающегося представляют человеческие потребности и человеческие побуждения, — побуждения самосохранения, размножения, социальное побуждение. Побуждения и потреб­ности, это — не только механические, но и духовные, и жи­вые вещи, это — чувства, следовательно, отнюдь не нечто просто механическое. Мы видели, что нет ничего более глупого или предательского, как смешивать исторический материализм с механическим материализмом. Сама техника есть не толь­ко механический процесс, — она в то же время и мыслитель­ный процесс.

Мы видели также, что великим средством, которым пользу­ется природа для развития человеческого мышления, явля­ется борьба, в наши дни прежде всего — классовая борьба. На многочисленных примерах мы видели, что техника по­ставила классы в различные отношения производства и соб­ственности и что благодаря этому их идеи враждебно стал­киваются между собою; что между классами возникает борь­ба за собственность, а вместе с тем идейная борьба за право, политику, религию и т. д.; что материальная победа известного класса в то же время является победой его идей.

Мы видели все это, и мы полагаем, что уверенно можем сделать тот вывод, что мышление постоянно изменяется, что мышление постоянно находится в движении и что во всех рассмотренных нами областях нет вечных истин, что единственно вечное, абсолютное, это — изменение, развитие. И это — то всеобщее, та великая истина, которая, как мы ска­зали в самом начале, как бы непосредственно вытекает из наших рассуждений, хотя мы особо не останавливались на ней. Читатель, вероятно, заметил, что мы пришли к этому результату не как к заранее, наперед установленной дог­ме, что это — вывод из фактов, из простого исторического опыта.

Сила истины.

Тем не менее, мы дали эти рассуждения не для того, чтобы из рабочих сделать философов. Конечно, если читатель увидит, что дух, как и все вещи, есть не абсолютная, а находящаяся в движении, развивающаяся вещь, это имеет свое значение; но хотя бы понимание этого, как философская истина, оказало плодотворное действие на его дух, это все же будет только побочным, дополнительным ре­зультатом.

Мы ставили перед собой иную задачу, мы хотели пре­вратить рабочих в борцов. И в победителей. Вниматель­но следуя за нашими рассуждениями, они, несомненно, долж­ны были почувствовать, как вырастает их внутренняя сила.

В самом деле, что следует из нашей теории и наших при­меров?

Если техника изменяется настолько, что из незначительного класса она делает класс сильный, из класса-раба класс-бор­ца, то идеи этого класса тоже должны превратиться из не­значительных в могучие, из рабьих в возвышенные. И если техника сделает, наконец, этот класс победителем, то его идеи должны, в конце концов, превратиться в единствен­но-истинные идеи.

Наша задача — дать рабочему классу доверие к своим соб­ственным силам, уверенность, что он обладает истиной, доверие к своему духу.

Ведь техника делает пролетарский класс многочисленным, как песок морской; она организует этот класс, толкает его на борьбу, духовно, морально и материально делает его са­мым сильным классом. Старые производственные отношения, частная собственность, сделались слишком тесными для со­временного труда; труд сделался общественным; он может совершаться и получить свободное развитие только при об­щественной собственности. Техника, стискиваемая остатками мелкого производства, акционерными обществами и треста­ми, требует общественной собственности для того, чтобы повсюду без всяких помех расправить свои крылья. Ее нельзя то искусственно подгонять, то задерживать. И рабочие, в конце концов, построят технику и производственные отношения в соответствии со своей волей, — как раз потому, что тех­ника делает их самым сильным классом, а их воля выра­жает требования техники.

Но именно по этой же причине истинны все вытекающие из этого убеждения идеи рабочих, поскольку они вы­текают из него. Ведь если действительность покажет, что рабочие были правы и собственность на средства производ­ства сделается общественной собственностью, тогда надо будет признать, что правильны были и все их направлен­ные к этой цели идеи, поскольку они были направлены к ней, а идеи наших противников, которые не хотели этого, неправильны. Раз земля и машины будут принадлежать всем, тогда будет видно, что это было правильно, это было так, и понимание тех, кто хотел этого, надо будет признать истинным; чем больше действительность приближается к это­му состоянию, тем истиннее и правильнее оказыва­ется идея пролетариата о праве, тем более ложными и более противоречащими действительности оказываются воззрения его противников. Так же обстоит дело и с их политикой. Если рабочим благодаря технике предстоит сделаться наиболее мощным классом по численности, организации, по материаль­ной силе, то и их политические воззрения, которые дают выражение этому, тоже истинны, а воззрения их против­ников, противодействующих этому, ложны.

Ибо истина есть согласование мысли с действительностью.

Если социализм рабочего класса является требованием тех­ники, если без него производство не может развиваться даль­ше, то правильна и нравственность пролетариата, поскольку она связана с этой целью.

Если рабочий класс прав в том отношении, что социализм может явиться лишь вследствие общественного развития производительных сил, когда он поймет силы природы и общества, — то он прав и в том отношении, что не признает уже ничего сверхъестественного, для чего и вообще нет ни­каких оснований; но в таком случае пребывают в суеверии его противники при их приверженности к религии.

То же и во всякой другой области: развитие техники при­водит к тому, что известный класс не только материально, но и духовно поднимается или падает. Если отношения, к которым стремится класс, становятся действительностью, то истинны и его мысли, которыми он хочет этих отношений. Это нисколько   неудивительно,  потому   что  мысль,  это — только теория, суждение, резюмирование действительности в общем понятии.

Потому-то мы и старались выяснить исторический мате­риализм всеми имеющимися у нас силами. В духе проле­тариата должна быть сила истины.

Сила индивидуума.

Это последнее предложение хорошо приводит нас к за­ключению: в духе рабочего должна жить сила истины.

Несомненно, техника ведет к социализму. Техника подго­няет нас к социализму. Мы делаем историю не по сво­бодной воле.

«Труд должен быть общественным». «Производственные отношения должны сделаться социалистическими». «Отноше­ния собственности требуют обобществления».

Несомненно. Общественная материя сильнее, чем дух ин­дивидуума. Индивидууму приходится следовать, куда она ведет.

Но — техника состоит из машин и людей. Труд знамену­ет действующие в производстве человеческие руки, челове­ческие мозги и человеческие сердца. Отношения собствен­ности, это в настоящее время отношения собственников и несобственников.

Повторим еще раз: этот процесс есть живой процесс. Общественная сила, движущая его, не мертвый фатум, не не­податливый комок материи. Эта сила — общество, живая сила.

Конечно, мы должны идти в том направлении, в каком идет общество. Процесс труда ведет нас в направлении, кото­рое определяется не нами самими. Мы делаем историю не по свободной воле.

Но... мы ее делаем.

Не слепая судьба, а живое общество определило, что вы, рабочие, должны принести социализм.

Иначе вы не можете, как класс. Вы необходимо должны желать более высокой заработной платы, более счастливой жизни,  большего отдыха.  Вам  приходится организоваться.

Вы должны вести борьбу с государством, вы должны победить. Этого требует производство, живой труд.

Но не зависит ли в то же время и от самих вас, насколь­ко быстро, насколько хорошо, насколько пра­вильно это совершится? Именно потому, что вам, как живой силе, приходится осуществлять это, не зависит ли от вас, живых индивидуумов, — -мужчин, женщин и детей, —  не от вас ли зависит — не то, что совершится, а то, как оно совершится?

Это зависит от вашего тела и от вашего духа.

Физически крепкие, духовно сильные пролетарии лучше, чем слабые, совершат самое славное, самое великое, что только видел мир.

При капитализме не от вашей воли зависит, будете ли вы физически так здоровы и будете ли обладать такой сопроти­вляемостью, как это требовалось бы. Уровень заработной пла­ты, рабочее время, характер жилья зависит не только от вас. Но в несравненно большей мере от вас самих зависит, насколько здоровы будете вы духовно. Хотя бы тело ваше и было не так уже совершенно здорово, вы можете со всей глубиной воспринять в свой дух мощь и силу истины, со­циалистической общественной истины.

Совершенно особая вещь этот дух. Общественное бытие до такой степени подчиняет его, что он может сделаться робким, вялым, смертельно истомленным, что в нем не будет никакого собственного движения.

Но пусть техника пробудит его, пусть на горизонте пока­жется луч света, счастье, цель. Пусть общественное бытие начнет манить класс победой, — тогда дух члена этого класса превращается в вещь, которая приходит в движение; тогда он вспыхивает пламенем, тогда правдой становится утвер­ждение, что дух господствует над телом. Тогда дух будет больше, чем тело. Пусть тело слабо, недостаточно питается, малокровно, задушено тысячекратной нуждой и заботами: дух становится сильным, дух свободен.

Рабочий, товарищ! О тебе это сказано. Уже теперь, при капитализме, твой дух может сделаться свободным. Ты мо­жешь освободиться от духовного порабощения буржуазией.

Исторический материализм раскрывает перед тобой связь ме­жду природой и человеком. Он учит тебя, что близко то время, когда человечество будет властвовать не только над природой, но и над самим собою. Он учит, что именно ты призван привести это время. Кто понимает это и действует в согласии с таким пониманием, тот духовно свободен. И только тот своей индивидуальной силой успеш­нее всего может содействовать тому, чтобы его класс достиг нового общества.

Дух должен быть революционизирован. Предрассудки, ро­бость должны быть искоренены. Духовная пропаганда, это —  самоважнейшее. Знание, духовная сила, это — наипервейшее, самое необходимое.

Только знание создает хорошую организацию, хорошее профессиональное движение, правильную политику, а вместе с тем улучшения в экономической и политической области.

Пока существует капитализм, никакое благосостояние не­возможно.

Только социализм принесет благосостояние.

Да, но только духовно, мощные, духовно освободившиеся поведут к тому, что социализм будет достигнут, только они могут вести тяжелую борьбу за него.

Сначала укрепить свой собственный дух, а затем дух сво­их товарищей, — к этому сводится великая, единственная сила, с помощью которой индивидуум может быстро осуществить будущее.

Идите же к этому, рабочие, товарищи! Почерпайте из раз­вития производительных сил, которое вы видите собствен­ными глазами, — более того, держите в своих руках, — почер­пайте из него то, что в нем вы можете найти для себя: новую истину, социалистическое миросозерцание. И распространяйте ее!