Cornelius Castoriadis

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Корнелиус Касториадис

(из книги «Отклоняющееся общество»)

Коммунизм, фашизм, освобождение

Небольшой выразительный фрагмент из Корнелиуса Касториадиса, французского философа, экономиста и психоаналитика греческого происхождения. Перевод мой.

Интервью, опубликованное в Unita за 28 сентября 1991 (в книге опубликовано по французской версии, напечатанной Касториадисом на машинке).

Коммунизм и фашизм, по-видимому, являются двумя способами разрешения проблем массового общества в современную эпоху. Что Вы об этом думаете? И что Вы думаете о распространенном мнении, не делающим различия между коммунизмом и фашизмом?

К.К.: Коммунизм и фашизм точно не являются двумя, пусть даже чудовищными, способами решение проблем современной эпохи. И тот и другой разрушают общество, которым завладевают, и не могут длиться дольше того времени, пока продолжается присущий им союз лжи и насилия. Факты показывают, что увековечивание таких режимов очень сомнительно: этим режимам не удается ни воспроизвести, ни сохранить себя в неизменности. 

Распространенное мнение, не отличающее фашизм (лучше сказать нацизм) от коммунизма не является вполне ложным. С точки зрения простого гражданина, итог у двух режимов одинаковый: рабство. По своей тоталитарной природе они глубоко похожи. В обоих случаях отменяется различие между жизнью публичной и частной, личная сфере каждого гражданина поглощается властью, а общественная сфера в тайне становится «частной собственностью» правящей группы. Мысль и душа человеческих существ должна быть преобразована согласно взглядам партии. В обществе не может быть другой истины, кроме «истины» официальной. 

Однако между двумя этими режимами есть значительные и разнообразные различия. С одной стороны, нацизм с общеисторической точки зрения менее опасен, чем коммунизм: у коммунизма есть универсальное предназначение, он мог бы распространиться во всех странах, тогда как нацизм, провозглашая миссию главенства одной расы, обречён на быстрое поражение. Восемьдесят миллионов немцев не могут поработить пять миллиардов индивидов. С другой стороны, нацистское воображаемое, несомненно, абсурдное и чудовищное, не содержит внутренних противоречий. Нацизм почти всегда говорит то, что делает и делает то, что говорит. Коммунизм обречен на то, чтобы говорить одно, а делать противоположное: он говорит о демократии и устанавливает тиранию, провозглашает равенство и осуществляет неравенство. Он взывает к истине и науке, насаждая ложь и абсурд. Поэтому он быстро теряет привлекательность в глазах порабощенного им народа. Но именно поэтому приверженцы коммунизма, во всяком случае, до своего прихода к власти следуют мотивам, весьма отличающимся от мотивов нацистов. Они одержимы «революционной иллюзией», вообще говоря, они верят, что коммунистическая партия действительно стремится к установлению равенства и демократии в обществе. Поэтому коммунист, открывший кошмар состоявшегося коммунизма, может психологически погибнуть или стать социал-демократом, или поддержать свободный от марксистского большевистского мессианства проект радикального преобразования общества. Фашист или нацист не может найти в своих прежних убеждениях ничего такого, что его заставило бы их переменить.

С точки зрения результатов, прогрессивную или реакционную утопию представлял собой коммунизм для нашей эпохи?

К.К.: Состоявшийся коммунизм представлял собой чудовищное уклонение в революционном рабочем движении. Он привел к власти новый правящий класс, бюрократию партии и государства, которая эксплуатировала и подавляла населения больше, чем любой другой известный в истории режим. Ибо никакой другой режим не располагал подобными идеологическими и техническими средствами террора, вмешательства в повседневную жизнь людей, идеологического манипулирования. Он необратимо коррумпировал и проституировал идейное содержание и словарь рабочего движения. Он подорвал уважение к идее социальных преобразований. Он заставил население смотреть на капитализм как на рай, построенный на земле. Теперь, когда в бывших коммунистических странах мы хотим критиковать капитализм, люди уходят из зала (я испытал это на себе в июне прошлого года в Венгрии). Единственное наследие коммунизма в том, что он показал во всех, абсолютно всех отношениях то, что не надо делать, в чем состоит полная противоположность политики эмансипации.

В прошлогоднем интервью нашей газете Вы заметили, что каждому политическому режиму отвечает некий антропологический тип, тип ментальности. Каким был этот тип в «социалистических» странах Восточной Европы?

К.К.: Коммунистический режим пытался создать новый антропологический тип, который ему соответствовал – это индивид или член партии, дисциплинированный, как труп, одновременно пассивный и полный энтузиазма. Столкнувшись с реальностью системы, эта попытка быстро потерпела неудачу. Тогда появились два разных человеческих типа: бюрократ, циничный, лживый манипулятор, одержимый властью, и простой гражданин, апатичный, трусливый, бегущий от любой ответственности, жульничающий, по мере возможности, ради сохранения ниши для своего нищенского существования. В том и в другом случае зародыши демократических отношений, которые могли существовать раньше, были погублены и мы не знаем, когда и как они могли бы снова возникнуть. Это тоже является одним из самых тяжелых последствий коммунистических режимов. Это также является одной из причин того, что национализм и шовинизм снова обнаруживают себя во всех этих странах с такой большой силой. Ибо во всеобщем крушении они кажутся единственным ориентиром идентичности, за который люди ещё могут уцепиться.

Думаете ли Вы, что демократические революции в Восточной Европе изменят представление о революции, и в каком смысле?

К.К.: Демократические революции в Восточной Европе показали ещё раз то, что было известно всегда: когда радиальное движение охватывает большую часть населения, нет никакой необходимости прибегать к насилию. Отождествление революции с насилием, террором и т.д. есть – вводящее в заблуждение пугало, сфабрикованное консервативной пропагандой, которая могла обрести подтверждение в коммунистических путчах, начиная с большевистского путча в октябре 1917. Однако нужно подчеркнуть другой аспект революций в Восточной Европе. Настолько же насколько население показало себя решительным, героическим, способным к потрясающе эффективной самоорганизации ради свержения коммунистической тирании, настолько же, как только тирания была свергнута, это население практически прекратило всякую политическую активность, возвратилось домой, оставив судьбу общества в руках старых и новых профессионалов. Конечно, можно объяснить такое отношение огромным разочарованием населения в том, что оно вынуждено считать «политикой», и это является тяжелым грузом, отягчающим общественное и политическое положение этих стран.

Что остается в качестве теории социального изменения после смерти коммунизма? Как наилучшим образом использовать большое наследие борьбы коммунистов и левых социалистов, способствовавших созданию западных демократий?

К.К.: Освободительное движение не испытывает необходимости в «теории социального изменения». Подобная теория не может существовать. Общество и история не подчиняются законам, из которых можно было бы создать теорию. История – это область человеческого творения. Это творение подчиняется определенным условиям, но эти условия лишь очерчивают для него рамки, они его не определяют окончательно. Мысль о существовании «теории» социального изменения – одна из катастрофических иллюзий Маркса. Она ведет к чудовищной идее ортодоксии, которую марксизм первым привнес в рабочее движение. Но если существует ортодоксия, существует догма. Если существует догма, имеются хранители догмы, а значит Церковь, а именно Партия. А если есть хранители догмы, то имеется также Инквизиция, а именно КГБ.

Это не значит, что может случиться все, что угодно, либо что мы слепы перед лицом событий. Мы можем и должны предвидеть то, что происходит и то, что не может произойти. Но всякое человеческое действие создает новые возможности и, если это действие значительно, оно создает новые формы социально - исторического бытия. 

Мы не стремимся к социальным переменам ради социальных перемен. Мы стремимся к радикальному преобразованию общества потому, что стремимся к созданию автономного общества автономными индивидами. Тогда как современное капиталистическое общество, даже в своей псевдо – демократической форме, является обществом, где правит олигархия (экономическая, политическая, государственная, культурная), которая обрекает граждан, не имеющих права оказывать сопротивление и защищаться, на пассивное существование. Именно это я называю проектом личной и общественной автономии.

Это перспектива начинается издалека (в демократических полисах Древней Греции) и она возрождается во множестве форм в современной западной Европе. Демократические элементы, выживающие в богатых современных обществах на Западе, не являются продуктом капитализма, но остатком демократической борьбы народов и в частности рабочего движения. Но сейчас это движение сбито с пути марксизмом, а затем марксизмом – ленинизмом, который привнес в него идею ортодоксии, идею руководящей роли (а в действительности - диктатуры) партии, обманчивый псевдо - религиозный мессианизм, презрение к творческой активности народа и типично капиталистическое воображаемое централизованного характера экономики и производства. Если все, что нас интересует, сводится к росту производства и потребления, можете сохранить капитализм, он прекрасно с этим справляется. Если вас интересует свобода, вы должны изменить общество.

Наследие рабочего движения дорого в этом отношении и в позитивном, и в негативном смысле. Рабочая борьба продемонстрировала необъятные возможности самоорганизации, которыми располагает народ. Эта борьба создала формы, которые сохраняют для нас ценность примера, а именно: советы рабочих. Но она показала также и то, что не нужно делать: отчуждать свою инициативу и свой суверенитет в пользу партии, верить в возможность существования бескорыстных функционеров человечности.