"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"

Максимильен Рюбель

"САМОЕ СЛАБОЕ ЗВЕНО": К вопросу о законе неравномерного развития 

Никакими ссылками на Маркса, предназначенными подкре­пить собой ленинскую «модификацию» теории перманентной революции, невозможно оправдать возможность и даже «необ­ходимость» победы пролетариата в отдельных отсталых странах. Закономерен единственный вывод: политический фактор по-прежнему строго подчинен социально-экономическим императивам, и никакое «неравномерное развитие» не может позволить по су­ществу аграрной стране опередить на пути к социализму страны промышленно развитые, она должна лишь следовать за ними. Русские ученики Маркса только подтвердили на практике по­добную невозможность. С тех пор так называемый закон нерав­номерного развития не только не доказывает тезис об «истори­ческой необходимости» упразднения в 1917 году российского пролетариата как класса, а напротив — в особенности благодаря поныне существующему «сталинизму» — демистифицирует историческую функцию Октября: формирование пролетариата в национальном масштабе.

Какую ценность имеют открытия и изобретения в области наук о человеке, не относящихся к сфере естественных наук? Любая история развития научного знания позволяет констатиро­вать не вызывающий удивления факт: вплоть до эпохи Возрож­дения гуманитарных наук в целом не найти ни в одной синхрони­стической таблице; со времен Леонардо да Винчи до 1860 г. они включались в раздел «биологии». Право гражданства они обре­ли лишь с появлением трудов Брока и Фехнера («Элементы пси­хофизики»); затем, в 1865 г., последовали работы Флери («Ис­следование афазии»), Стюарта Милля и наконец в 1867 г. наряду с ними возникает столь знаменитое имя Карла Маркса, не требу­ющее иных комментариев, кроме названия его основного труда; никакого намека на открытия — или изобретения, — которые автор «Капитала» сделал или которые ему приписывали некото­рые ревностные ученики. Название заменяет собой всякое указа­ние на теоретический вклад, обогащающий науки о человеке и человеческом обществе, который может содержаться в труде Маркса. [1] О развитии естественных наук в этот период говорится гораздо больше. Физический мир обогатился новыми исследова­ниями Вертело («Органическая химия, основанная на синтезе», 1860 г.), Фуко («Измерение скорости света», 1862 г.), Максвелла («Динамическая теория электромагнитного поля», 1864 г.) и того же Вертело («Работы по термохимии», 1865 г.); кроме того, в год издания «Капитала» лорд Келвин изобрел электрометр. Что ка­сается биологических наук, 1865 г. отмечен двумя великими име­нами: Менделя («Статистические законы гибридизации») и Кло­да Бернара, из работ которого упомянуто лишь «Введение к изучению опытной медицины», а сами открытия не называются.

Отметим любопытное совпадение, приводящее к мысли о связи между научным открытием Маркса и решающей наход­кой в области палеонтологии человека: в марте 1868 г. был обна­ружен череп так называемого кроманьонца. Так доисторическая антропология и социальная предыстория человека в том смысле, в каком понимал ее Маркс, могли взаимно подкрепить друг дру­га; это открытие придавало новую значимость концепции разви­тия, в которой центральное место занимает тезис о важной роли мутации в судьбе человечества. Действительно, в ряду четырех способов производства, составляющих, согласно Марксу, прогрес­сивные этапы экономического развития общества, буржуазная или капиталистическая эра, следующая за азиатской, античной и феодальной, является заключительной стадией «предыстории человеческого общества» и переходным этапом к социалистическому способу производства. [2] Так что упомянуть следовало не только заг­лавие книги, но и основное замечание, сделанное самим Марксом, который был не слишком щедр на помпезные заявления по поводу оригинальности своей теории и предназначения своего труда. В нескольких ключевых словах, важность которых зачастую ускольза­ла от их интерпретаторов, Маркс раскрыл нам секрет своей «Экономики»: «Общество, если даже оно напало на след естественного закона своего развития, — а конечной целью моего сочинения явля­ется открытие экономического закона движения современного об­щества, — не может ни перескочить через естественные фазы разви­тия, ни отменить последние декретами. Но оно может сократить период беременности и смягчить муки родов» [3].

Нет сомнения, что эта фраза, которую мы умышленно здесь процитировали, заслуживает, при сколько-нибудь серьезном отношении к гуманитарным наукам вообще, упоминания в любой синхронистической таблице достижений человеческого ума. Отсутствие всякого указания на нее свидетельствует либо об отказе допустить саму реальность сокрытий Маркса как ученого (о них не говорит упоминание ни имени Маркса, ни названия его тру­да), либо об обыкновенной небрежности; но в любом случае это явный знак неуважения к идеям человека, которого продолжа­ют считать основоположником «научного социализма», философ­ской доктрины и политики, проводимой государственной влас­тью огромных империй. Действительно, никогда еще незнание и даже пренебрежение к научной истине не проявлялось так ярко, как у тех учеников Маркса, на которых возлагали ответствен­ность (принимаемую ими) за самые мощные общественные по­трясения текущего столетия. Этот феномен отражает смятение умов, характерное для нашей эпохи. Но каков бы ни был масш­таб идеологических мистификаций, прикрываемых идеями Мар­кса, наша задача состоит не только в том, чтобы осудить их, но и в том, чтобы понять и объяснить, почему гуманитарные науки или, проще говоря, рациональное понимание причин кризиса -возможно, фатального, — охватившего современный мир, не ока­зывает никакого влияния на политические и военные решения, от которых зависит выживание современного общества. Такова цель нашего обращения к проблеме, связанной с одним из са­мых, как представляется, загадочных аспектов отношений меж­ду идеями Карла Маркса и политической идеологией, ими при­крывающейся. По меньшей мере парадоксальной манере представления научного труда в области гуманитарных наук со­ответствует не менее удивительный способ, каким некоторые марксисты модифицировали «экономический закон движения современного общества» до такой степени, что лишили его вся­кого смысла и приписали Марксу прямо противоположное тому, что он хотел сказать; целью подобной «модификации» являлось не только и не столько приведение этой теории в соответствие с постоянно меняющейся действительностью, сколько оправдание задним числом политического решения, имевшего самые серьез­ные революционные последствия: таков смысл операции по «мо­дификации», предпринятой Лениным и его партией после взя­тия власти в октябре 1917 года. При этом так называемый закон неравномерного развития не стал предметом тщательной разра­ботки и теоретической систематизации в большевистской докт­рине; эта догматическая формула породила в процессе станов­ления русского марксизма ряд вариаций, самые значительные из которых — в силу своей связи с российской историей — были предложены Л.Д. Троцким, В.И. Лениным, Н.И. Бухариным и И.В. Сталиным.

I

Сформулированный Лениным за два года до октябрьского восстания, этот «закон» мог быть отнесен им тогда лишь к разви­тым капиталистическим странам и не допускал еще никакой приемлемой экстраполяции на воюющую царскую Россию: «Не­равномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране. Победивший проле­тариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организо­вав у себя социалистическое производство, встал бы против ос­тального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран, поднимая в них восстание против капита­листов, выступая в случае необходимости даже с военной силой против эксплуататорских классов и их государств». [4]

Эти выводы, сами по себе проблематичные, определенно нельзя было применять к промышленно слаборазвитым странам, то есть к народам, находящимся на невысоком уровне экономи­ческого развития. Ничто не дает основания предполагать, что Ленин, убежденный марксист, считал в то время, будто «победа социализма» может иметь место «вначале» в России, иными слова­ми, что Россия способна оказаться такой «отдельно взятой капита­листической страной», где «социалистическое производство» может быть «организовано» победившим пролетариатом до того, как по­литически восторжествуют пролетарии Западной Европы. Основ­ное различие между русским и западным марксизмом — вне зависи­мости от тенденций внутри обоих идейных течений — состояло в том, что первый переоценивал политический фактор до такой сте­пени, что приписывал ему свойство целиком определять ход всего процесса революции и социальной трансформации. В этом смысле можно сказать, что русский марксизм как политическая доктрина нашел свое классическое выражение в концепции так называемой «перманентной революции», сформулированной около 1906 г. Троц­ким и впоследствии, особенно после 1917 года, ставшей незыбле­мым догматом большевистской политики. Под предлогом отказа от «механистической» интерпретации марксизма Троцкий без ко­лебаний пренебрег самим вкладом Маркса в науку: «В стране эко­номически более отсталой пролетариат может оказаться у власти раньше, чем в стране капиталистически передовой. В 71 г. он созна­тельно взял в своих руки управление общественными делами в мел­кобуржуазном Париже — правда, только на два месяца, но ни на один час он не брал власти в крупных капиталистических центрах Англии или Соединенных Штатов. Представление о какой-то авто­матической зависимости пролетарской диктатуры от технических сил и средств страны представляет собой предрассудок упрощенно­го до крайности «экономического» материализма С марксизмом такой взгляд не имеет ничего общего.

Русская революция создает, на наш взгляд, такие условия, при которых власть может (при победе революции — должна) перейти в руки пролетариата, прежде чем политики буржуазно­го либерализма получат возможность в полном виде развернуть свой государственный гений». [5]

В приведенной выше цитате каждая фраза, каждая идея вы­зывает сомнение с точки зрения «материалистической» социологии Маркса и его подхода к историческим явлениям; даже смысл, кото­рый Троцкий вкладывает в понятия «пролетариат», «власть», «дикта­тура пролетариата», «технические силы», «революция» и т. д., несовмес­тим с концептуальным значением, которое придавал им Маркс.

У Троцкого — историка русской революции, фразеология, замаскированная под диалектику, подменяет собой анализ фак­тов, которые Маркс считал условиями sine qua поп пролетарс­кой революции. Это не означает, что Троцкий был настолько слеп, что даже не видел эти факты в российской действительно­сти 1917 года. Он обнаружил один факт и несколько цифр: «Мел­кие предприятия, с числом рабочих до 100 человек, охватывали в 1914 г. в Соединенных Штатах 35 % общего числа промышлен­ных рабочих, а в России — только 17,8 %. При приблизительно одинаковом удельном весе средних и крупных предприятий, в 100-1000 рабочих, предприятия-гиганты, свыше 1000 рабочих каж­дое, занимали в С[оединенных] Штатах 17,8 % общего числа ра­бочих, а в России — 41,4 %! Для важнейших промышленных рай­онов последний процент еще выше: для петроградского — 44,4 %, для московского — даже 57,3 %. Подобные же результаты полу­чатся, если сравним русскую промышленность с британской или германской. Этот факт, впервые установленный нами в 1908 году, трудно укладывается в банальное представление об экономичес­кой отсталости России. А между тем он не опровергает отстало­сти, а лишь диалектически дополняет ее.» [6] Если пренебречь легким заключительным кокетничаньем с диалектикой, вышеприведенный аргумент, как и закономерное указание на некоторые другие экономические особенности царской России — полное сли­яние промышленного и банковского капитала, подчинение рос­сийской промышленности финансовому рынку Западной Евро­пы (40 % инвестированных в Россию капиталов принадлежало иностранцам), — приводят к единственному и очень простому выводу: Россия 1914 года — промышленный потенциал которой будет почти полностью разрушен после 1917 года — в состоянии была достаточно быстро «нагнать» страны развитого капитализ­ма при условии преодоления основного препятствия, которое пришлось констатировать диалектику Троцкому: «Накануне вой­ны, когда царская Россия достигла высшей точки своего благосо­стояния, народный доход на душу был в 8-10 раз ниже, чем в Соединенных Штатах, что неудивительно, если принять во вни­мание, что 4/5 самодеятельного населения России было занято в сельском хозяйстве, тогда как в Соединенных Штатах на 1 заня­того в земледелии приходилось 2,5 занятых в промышленнос­ти». [7] Троцкий приводит и другие «сравнительные коэффициен­ты», на его взгляд, «того же порядка», например, протяженность железнодорожных путей и т. п.

Один единственный факт, заключающийся в том, что, по признанию историка-«марксиста», в 1917-м, как и в 1914 году, Россия была преимущественно крестьянской страной, к тому же «отсталой» еще по ряду других показателей, до основания разру­шает всю его конструкцию, окрещенную «диалектической». Но на этом фразеологические уловки не заканчиваются. Троцкий чувствовал их недостаточность, и ему понадобилось «дополнить» диалектику неравномерного развития поиском и открытием но­вого «рационального закона» русской революции. И хотя он не нашел его фактического подтверждения, ему, однако, удалось облечь его в словесную форму, позволяющую при помощи мета­фор примирить реальность и мечты: «Историческая закономер­ность не имеет ничего общего с педантским схематизмом. Неравномерность, наиболее общий закон исторического процес­са, резче и сложнее всего обнаруживается на судьбе запозда­лых стран. Под кнутом внешней необходимости отсталость вы­нуждена совершать скачки. Из универсального закона неравномерности вытекает другой закон, который, за неиме­нием более подходящего имени, можно назвать законом ком­бинированного развития, в смысле сближения разных этапов пути, сочетания отдельных стадий, амальгамы архаических форм с наиболее современным. Без этого закона, взятого, ра­зумеется, во всем его материальном содержании, нельзя по­нять истории России, как и всех вообще стран второго, третье­го и десятого культурного призыва.» [8]

Троцкий, писавший эти строки в первые месяцы своей эмиг­рации, прожил достаточно долго, чтобы заметить двусмыслен­ность своей диалектической находки. Вместо этого (преувели­чивая «скачок», который сталинский режим заставил сделать Россию) он предпочитает говорить о «предательстве»! Маркс ис­ключал возможность исторических «скачков», однако допускал другую возможность: сократить родовые муки нового общества; 1939 год доказал, что 1914-й соответствовал «исторической необ­ходимости», которой не мог избегнуть и 1917-й, — доказал незре­лость рабочего класса, который оказался в то время неспособен утвердить «рациональный закон», чтобы спасти человеческий род от нового рокового скачка.

Нет ни малейшего сомнения, что поверхностное использо­вание марксовых понятий позднее способствовало примирению между двумя главными вождями октябрьского восстания; Ле­нин воспринял тогда ряд положений своего прежнего критика: нескольких месяцев было признано достаточно для перехода в России от «буржуазной революции» к «революции пролетарской» и к «диктатуре пролетариата», победа большевистской партии рассматривалась как своего рода гарантия революционной сущ­ности происходящего. Отныне история должна была подчинять­ся идеологическим императивам победителей, наловчившихся манипулировать массами, а также диалектическим формулам, призванным удостоверять пролетарский и социалистический ха­рактер октябрьского восстания.

Эта теоретическая задача выпала на долю «простой души» большевистской партии, «мозга большевизма» — Бухарина, кото­рый, как считается, предвосхитил ленинскую теорию империа­лизма и государства и предвидел развитие централизаторской системы в России. Ему принадлежит авторство и сталинской идеи о «социализме в одной стране», а также ряда концепций, соста­вивших позднее основы так называемых «ревизионистских» иде­ологий в государствах «социалистического лагеря». Не подлежит сомнению, что Бухарин первым разработал начатки теории «пе­рехода», полагая, что внес таким образом в оставшуюся незавершенной марксистскую теорию некоторые необходимые дополне­ния. В писавшейся с ноября 1919-го по май 1920 года работе «Экономика переходного периода» он ставит ряд фундаменталь­ных проблем: структура мирового капитализма, отношения меж­ду экономикой, государством и войной, распад капиталистичес­кой системы, общие условия коммунистического строительства, город и деревня в процессе социальной трансформации, произ­водительные силы, цена революции и бурного технического раз­вития, общие формы организации в переходный период, систе­ма управления производством при диктатуре пролетариата, экономические категории капитализма в переходный период, «внеэкономическое» принуждение на этом этапе и, наконец, про­цесс мировой революции и мировая коммунистическая система. Одно это перечисление свидетельствует о научных амбициях автора, который в предисловии подчеркнуто заявляет о своей приверженности методу Маркса, «познавательная ценность ко­торого только теперь стала во весь свой гигантский рост». [9]

Период упадка и распада капиталистической экономики, утверждает Бухарин, начался в 1918-1920 гг., когда рабочие классы, «основная производительная сила капиталистического общества», начали отказываться «выполнять свою капиталистическую [...] функцию». [10] Этой функции соответствовал теперь новый тип государственной власти, империалистическое государство, основывающееся на производственных отношениях государственно­го капитализма. Возникновение этой новой формы капитализма доказывает, что начинается эра коммунизма; задача пролетари­ата, воспринимающего в данном случае капиталистические ме­тоды, — установить свою диктатуру, организоваться в качестве государственной власти. «Переходный период» представляет со­бой широкомасштабный социальный кризис, отмеченный частич­ным разрушением производства, гражданской войной, парали­чом производственного процесса, но также и формированием новой общественной структуры и новой системы человеческого труда как единственно возможной предпосылки этапа «первона­чального социалистического накопления». Осуществляемая по­средством этого «мобилизация живой производительной силы» не менее необходима социализму, чем капитализму. Она являет­ся основным фактором «первоначального социалистического накопления», [11] включающего в себя подавление эксплуатации и добровольную организацию трудящихся масс.

В своих теоретических построениях Бухарин не забыл ни Гегеля, ни Маркса. Поскольку, согласно Марксу, переход от фе­одализма, к капитализму сопровождался использованием госу­дарственного принуждения и насилием, выступавшим в качестве повивальной бабки при рождении нового общества, Бухарин так­же видит в революционном насилии повивальную бабку, способ­ствующую возникновению нового экономического устройства. Аналогия с переходными периодами прошедших эпох доведена до предела, но на сей раз все формы принуждения объявляются порождениями «самодеятельности» рабочего класса; «свобода тру­да», будучи при капитализме чистой фикцией, ликвидирована и заменена трудовой повинностью и государственным распределени­ем рабочей силы согласно приказаниям аппарата диктатуры.

Философу-большевику потребовалось десять глав из один­надцати, чтобы подготовить читателя к главному — теоретичес­кому обоснованию пролетарского и социалистического характе­ра русской революции. Не упущено ни одной диалектической хитрости, чтобы свести на нет материалистическую концепцию истории — причем со ссылками на ученого, который, по словам Энгельса, ее открыл. Маркс считал, что неравномерность эконо­мического развития предоставляет высокоразвитым и пролетаризированным странам исторический приоритет на пути к ком­мунизму через промежуточный этап диктатуры, осуществляемой хорошо организованным и составляющим значительное большин­ство населения пролетариатом. Однако, на взгляд Бухарина, это экономическое неравенство благоприятствует если не «строитель­ству социализма», то уж точно пролетарской революции в наи­менее развитых странах! Вот весь теоретический секрет откры­тия большевиков: экономическая незрелость промышленно отсталой страны гарантирует политическую зрелость ее пролета­риата, хотя и более малочисленного, чем крестьянство. Однако «победоносная революция» вовсе не ведет здесь к победе более прогрессивного типа экономики. Таковы непрочные основы пре­словутой «теории» «самого слабого звена», которую Бухарин са­мостоятельно, не прибегая к модификации, то есть «исправле­нию» взглядов учителя, [12] попытался примирить — с помощью явных трюизмов — с социологическими принципами «научного социализма».

Исходный постулат Бухарина — это процесс распада капи­тализма как мировой системы, достигшей стадии наивысшей концентрации в форме государственного капитализма. Практи­чески интегрированный в социальную структуру экономики, про­летариат становится, так сказать, сообщником буржуазии, одна­ко вследствие кризисов и войны мировая экономика терпит крах. «С каких звеньев должен был начаться этот крах? Само собой понятно, что он должен был начаться как раз с тех звеньев, которые были организационно-капиталистически наиболее слабы». Действительно, благодаря концентрации власти в руках буржуазии государственный капитализм сумел оказать мощное сопро­тивление рабочему движению. «Поэтому крах мировой капита­листической системы начался с наиболее слабых народнохозяйственных систем с наименее развитой государственно-капиталистической организацией».

«Хронологическая» последовательность пролетарских револю­ций не зависит от высоты «типа революции». Чем более концентрирован пролетариат, тем выше будет тип революции — но тем труд­нее станет ее победа! В России, не имевшей колоний (эксплуатация которых могла приносить выгоду даже пролетариату), имело место лишь зарождение государственного капитализма, государственный аппарат был относительно слаб; поэтому именно здесь «революция пролетариата произошла раньше всего». Но причины этой легкой победы «диалектически» оборачиваются причинами значительных трудностей: отсталая экономика, разобщенный труд мелких соб­ственников, жаждущее земли крестьянство. В Германии, например, такого не будет. Победа в ней пролетариата станет более трудной и придет позднее, однако «тип» революции окажется «выше». И Буха­рин формулирует «общее положение» относительно революцион­ного процесса в мировом масштабе:

«Мировой революционный процесс начинается с низших по сво­ему уровню частичных систем мирового хозяйства, где победа пролетариата легче, но кристаллизация новых отношений труднее; ско­рость наступления революции обратно пропорциональна зрелости капиталистических отношений и высоте типа революции». [13]

Не только выдумкой данного «принципа», но, главное, сво­ими концепциями «мобилизации живой силы труда», «момента первоначального социалистического накопления» и «внешнеэкономического принуждения в переходный период» (глава X) этот «любимец партии» заложил основы политической идеологии большевизма; в течение семнадцати лет он пользовался долго­терпением Сталина, обязанного ему самыми красивыми костюмами для роли «гениального вождя народов». Сталин, правда, ничуть не нуждался в диалектических тонкостях, чтобы осуще­ствить на практике тезисы и постулаты, сформулированные Ле­ниным, Троцким, Преображенским, Бухариным и другими тео­ретиками большевистской партии; это теоретическое наследие в его глазах годилось лишь для оправдания насильственной коллективизации, безудержной милитаризации и физической ликвидации людей, и в этом смысле бухаринское определение — «самое слабое звено» — обретает значение истины.

II

Экономическое и общественное развитие является эмпиричес­ким фактом, выявление законов этого развития может стать результатом исследовательского труда, основанного на наблюдении и анализе исторических явлений. Маркс достаточно рано описал свой исследовательский метод, но достиг методологической ясности лишь в процессе постоянного пересмотра и обновления своих открытий. Его, дитя ХIХ века, привлекала модель естественных наук, но одно­временно он сознавал различия между аналитическими методами физика, химика, биолога, анатома и методами экономиста. Он со­гласился — быть может, слишком поспешно — с восторженной ин­терпретацией одного русского критика, утверждавшего, будто об­наружил в трудах Маркса аналогии между экономическим развитием и биологическими явлениями, и признал за этим интер­претатором заслугу удачного описания диалектического метода, использованного в «Капитале» и «прямо противоположного» мето­ду Гегеля. В своем анализе внутренних отношений процесса капита­листического производства Маркс стремился не ограничиваться очевидным, а раскрывать скрытый механизм явлений, познаваемых непосредственно на опыте. Очевидное — это неравномерность раз­вития капиталистического способа производства, грубое насажде­ние которого в привилегированных районах земли открывает, в силу собственных законов развития, эру его всемирной экспансии. Скры­тый механизм — это совокупность факторов, определяющих про­цесс эволюции капиталистической системы:

«Дело здесь, само по себе, не в более или менее высокой ступени развития тех общественных антагонизмов, которые вы­текают из естественных законов капиталистического производ­ства. Дело в самих этих законах, в этих тенденциях, действую­щих и осуществляющихся с железной необходимостью. Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стра­не картину ее собственного будущего». [14]

Таким образом, допустить существование «закона» неравномерного развития (в работах самого Маркса упоминаний о таком «законе» нет) значит одновременно признать необходимость для слаборазвитых стран следовать примеру стран, исторически ока­завшихся в лучшем положении. Поскольку ход и направление про­цесса развития заданы с неизбежностью, его «законы» и «тенден­ции», выявленные путем научного анализа, должны, в конечном итоге, навязать свое воздействие классам и личностям, вовлечен­ным в революционную и политическую деятельность. Исследова­ние и анализ неравномерного развития как эмпирического явления, могут, конечно, подсказать некие экономические и политические меры, но применять их необходимо с учетом социальных условий и границ исторически возможного — в противном случае самые «рево­люционные» на вид меры лишь усугубят «муки родов» вместо того, чтобы «облегчить» их, и даже приведут к роковому поражению.

Вовсе не являясь рецептом «перескакивания» и «отмены декретами» этапов, предначертанных историей каждому развивающемуся обществу, этический постулат, подразумеваемый марксовым пониманием неравномерного развития, приглашает к поиску средств «сократить» и «смягчить» страдания, которые всякая глубокая мутация вызывает у живого организма. [15]

Редко употребляемый Марксом термин «неравномерное развитие» связан с центральным тезисом материалистической концепции истории; мы обнаруживаем его в различных форму­лировках, как то «разное развитие», «фазы» или «уровни» разви­тия и т. д. В числе прочих «неравномерностей» «материалиста» Маркса не перестают удивлять и интересовать «отсутствие пря­мой связи между материальным производством и развитием ис­кусств», а также контраст между экономическими условиями и юридическими институтами: не в силах разгадать тайну «извеч­ного шарма» греческого искусства, модели, которой постоянно подражали, так и не сумев превзойти, он приходит к отрицанию вульгарного представления о прямолинейности прогресса. Такая неоднозначность суждений, свидетельствующая об интеллектуальном любопытстве, свободном от всякой политической пред­взятости, легко дает повод к критике и неверным толковани­ям. Но хотя принципы «материалистической» теории допускают различные оттенки и нюансы, они категорически несовместимы с такими «модификациями», которые означа­ют, в сущности, их отрицание.

Две формулировки «материалистического» принципа, одна сделанная в связи с социальным развитием Германии, а другая — России, позволяют проиллюстрировать наш тезис:

«Все исторические коллизии [...] коренятся в противоре­чии между производительными силами и формой общения. Впрочем, для возникновения коллизий в какой-нибудь стра­не вовсе нет необходимости, чтобы именно в этой стране противоречие это было доведено до крайности. Конкурен­ция, вызванная расширенным международным общением с более развитыми в промышленном отношении странами, является достаточной причиной для того, чтобы породить и в странах, обладающих менее развитой промышленнос­тью, подобное же противоречие (так, например, конкурен­ция английской промышленности обнаружила в Германии скрытый пролетариат).» [16]

Показательно, что здесь Маркс использует лишь термины «коллизия» и «противоречие», а никак не «революция». Эта тема будет поднята затем снова в связи с Германией в «Манифесте Коммунистической партии» и связана с проблемой исторических этапов перехода от буржуазного общественного устройства к коммунистическому. Что касается России, Маркс сочувственно и внимательно наблюдал за перспективами крестьянской револю­ции; с 1861 года аграрная реформа и освобождение крепостных, казалось, знаменовали собой необратимость процесса социальных трансформаций в царской Империи, ставшей отныне на путь капиталистического накопления, и именно к характеру грядущей русской революции относились суждения и прогнозы Маркса. Несмотря на известные элементы русофобии, он проявлял боль­шой интерес к специфически российским социальным институ­там и не остался равнодушным к революционным чаяниям на­родников, мечтавших об особой судьбе для своей страны, где общинный способ производства сохранялся в течение несколь­ких столетий. При этом он не прекращал выступать против антизападного и даже славянофильского мессианства некото­рых российских интеллектуалов, в частности, против концеп­ций анархиста Бакунина, ярого противника методов борьбы, к которым Маркс пытался привести рабочее движение с по­мощью Международного Товарищества Рабочих и рабочих партий, начавших образовываться, главным образом, после падения Парижской Коммуны. [17]Комментарии последнего словно являются предупреждением поколению его российских учеников, выступившему на историчес­кую арену через десятки лет после смерти обоих противников.

В глазах Бакунина Лассаль и его эпигоны являлись вер­ными учениками Маркса; он также приписывал Марксу лассаль­янское требование «народного государства» (Volksstaat), подхва­ченное немецкой социал-демократией; по мнению Бакунина, его реализация означала бы установление диктатуры над городским пролетариатом и крестьянством или, как минимум, диктатуру первого над вторым. На самом деле Маркс рассматривал несколь­ко исторических возможностей развития событий в европейских странах, где крестьянство составляло значительную массу частных собственников: победивший пролетариат, то есть рабочее правительство, должен был «принимать меры, в результате которых непосредственно улучшится положение крестьянина, и которые, следовательно, привлекут его на сторону революции», по возможности облегчая при этом превращение частной собственности на землю в коллективную. Меры принуждения (законодательная отмена права наследования или крестьянской соб­ственности) представлялись Марксу излишними: переход к коллективизму должен был стать делом самих крестьян, исходящих исключительно из собственных социальных и экономичес­ких интересов. Единственное исключение представляла собой Ве­ликобритания: традиционное крестьянство здесь заменили капиталистические фермеры, земледелец стал пролетарием, точ­но таким же наемным работником, как и городской трудящий­ся. В этом случае отмена права наследования и частной собствен­ности на землю могла быть полностью оправдана. Маркс резко осуждал бакунинский принцип захвата крупных поместий и раз­дела их на мелкие участки между крестьянами. Но его коммен­тарии свидетельствуют о том, что он категорически отвергал любое использование рабочей властью насилия против крестьян, обрабатывающих свои участки и свободно, по крайней мере, в переходный период, распоряжающихся плодами своего труда. Предусматриваемые им не слишком «идиллические» меры каса­лись стран с высокоразвитой промышленностью: необходимо было лишить собственности обладавшую экономической и поли­тической мощью олигархию, живущую за счет огромного большинства населения, городских и сельских наемных тружеников. Переводя проблему межклассовых отношений в область отношений межнациональных, Бакунин обвинял немецких «мар­ксистов» в желании подчинить отсталых «славян» немецкому пролетариату, выступающего в качестве хозяина государства. В ответе Маркса содержатся как политические постулаты, вытека­ющие из понимания им неравномерного развития, так и «мате­риалистические» принципы его революционной этики:

«Радикальная социальная революция связана с определен­ными историческими условиями экономического развития; пос­ледние являются ее предпосылкой. [...] Он [Бакунин - ред.] хочет, чтобы европейская социальная революция, основывающаяся на экономическом базисе капиталистического производства, про­изошла на уровне русских или славянских земледельческих и пастушеских народов и чтобы она не переступала этого уровня. [...] Воля, а не экономические условия, является основой его соци­альной революции!» [18]

Эти записи Маркса были опубликованы в советской России через девять лет после образования так называемого «рабочего» правительства и спустя всего два года после смерти Ленина, когда борьба за власть вскоре уже вела к победе партийного деяте­ля, чьей диктатуре суждено было превратить СССР в самую мощную промышленную державу мира после США. Сталин совершенно не нуждался в том, чтобы представлять себя великим «марксистским» теоретиком и при помощи идеологии оправды­вать насильственную коллективизацию сельского хозяйства и ускоренную индустриализацию страны, в которой в 1917 году восторжествовал мелкий крестьянин. Так называемая теория «перманентной революции», сформулированная за десять лет до того Троцким и в октябре 1917 года принятая на вооружение Лениным, пользовалась уважением Сталина в той мере, в какой, что бы ни думал об этом Троцкий, она содержала в себе оправдание «сталинизма»: разве она не проповедовала догматически «диктатуру пролетариата» в по существу крестьянской стране, никогда не знавшей «буржуазной» демократии, которая, по Мар­ксу, являлась необходимым условием для политического созре­вания рабочего класса?

III

Необходимо еще раз подчеркнуть, что первым мыслителем, признавшим вклад Маркса в науку сопоставимым по своему значению с открытиями в области физики, был не кто иной, как Фридрих Энгельс. И он же еще при жизни своего друга указал на два фундаментальных открытия, которые, на его взгляд, представляли собой теоретические основы так называемого научного социализма:

1) материалистическое понимание истории, которое раскры­вает «закон развития человеческой истории»;

2) «разоблачение тайны капиталистического производства посредством прибавочной стоимости». [19]

По мнению Энгельса, первое из этих открытий имело для исторической науки такое же значение, как для физики — установление закона превращения энергии; таким образом, если все­рьез относиться к неоднократным заявлениям Энгельса по этому поводу и к «разоблачению», которое Маркс, как он сам полагал, сделал, написав «Капитал», придется признать, что «исправление» теории и практики, предпринятое Лениным, представляет собой на самом деле полный отказ от марксовой теории общественного развития. Могут сказать: но разве тот факт, что теории эволюционируют и претерпевают изменения, обусловленные опытом, не является естественным и нередким феноменом в истории наук? Маркс полагал, что внес нечто новое в общественные науки, отвергнув метафизические концепции лучших представите­лей немецкой философии с Гегелем во главе и строго придержива­ясь эмпирического принципа исследования исторических и соци­альных явлений; неплохо было бы сопоставить его предвидения -не будем говорить в данном случае об ожиданиях или надеждах — с историческими событиями нашего столетия, соблюдая правило-императив, которому сам Маркс следовал, распутывая клубок собы­тий важного периода истории Франции: «Люди сами делают свою историю, но ее делают не так, как им вздумается, при обстоятель­ствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого». [20]

«Путеводная нить» его поисков, материалистическая концеп­ция истории, изложенная в «Немецкой идеологии», включает в себя теорию социальной революции, верность которой подтвердила история русской революции 1917 года на всех ее стадиях, как до, так и после «Великого Октября». Экономическая структура России, ины­ми словами, совокупность производственных отношений российс­кого общества, не позволяла — вопреки идеологическим заявлениям стоящих у власти — создать в этой стране гуманные социалистичес­кие институты и отношения и превзойти таким образом материаль­ный и интеллектуальный уровень, достигнутый рабочими классами более промышленно и культурно развитых стран в ходе длитель­ной борьбы в рамках профсоюзных и политических организаций. Раскол II Интернационала показал политическую незрелость даже хорошо организованных рабочих масс. Могла ли в России деятель­ность одной партии, прошедшей школу западной социал-демокра­тии, исключительно благодаря воле нескольких вождей придать освободительному движению крестьянских и рабочих масс характер пролетарской революции? Энергия и искренность «профессиональных» революционеров не в состоянии были пересилить экономичес­кую ситуацию в стране и политическую незрелость трудового на­рода. Отныне именно «экономическому закону движения» российского общества предстояло определять весь ход развития спо­соба производства и обмена в стране. В силу этого детерминизма большевистская партия вынуждена была взять на себя выполнение «ис­торической миссии» — четко определенной марксовой теорией накопле­ния капитала, — которую не сумела выполнить слабая и устраненная с исторической сцены буржуазия: осуществляя государственную функцию, большевизм создал аппарат принуждения, поставщика «произ­водительных сил», призванных дать отсталой России новое лицо, отмеченное печатью современной техники и отчуждения. [21]

Несомненно, Ленин был единственным из большевиков, кто прекрасно видел непреодолимые границы, вынуждавшие партию «обновить» теорию капиталистического накопления и сконструировать политический механизм, способный, по его мнению, выполнить двойную историческую миссию — или функцию: российской буржуазии, с одной стороны, и пролетариата, с другой. Большевистская партия должна была, по его мысли, обеспечить «переход» от госу­дарственного капитализма, созданного новыми управленцами, к социализму, сознательному творчеству трудящихся масс, прошед­ших школу планируемой сверху индустриализации. Никто лучше Ленина не сознавал отсталого, варварского, азиатского характера его страны в момент захвата власти; но никто не пребывал одновременно в более глубоком убеждении, что этот захват означает «изоб­ретение» политической власти, не существовавшей ни в одной циви­лизованной и передовой стране, государства, персонифицирующего власть масс, выступающего как инструмент их неосознанной воли и неопределенных стремлений. Если в экономическом плане Россия представляла собой «самое слабое звено», то в политическом плане она являлась «звеном» самым сильным; следовательно, в представ­лении Ленина, она могла одним махом перескочить через целый исторический этап развития — фазу буржуазной демократии: доста­точно было создать материальные условия для социализма, иными словами, буржуазную экономику без буржуазии, капитализм без капиталистов! Впрочем, и Маркс предвидел подобную эволюцию традиционной капиталистической системы: на ее конечной стадии концентрация капитала должна была повлечь за собой массовое исчезновение капиталистов к выгоде капиталистической олигархии и даже «одного капиталиста». Тогда, в условиях противостояния обездоленным массам рабочих ничтожного меньшинства собствен­ников «отрицание отрицания» стало бы простейшим делом. [22]

Последние размышления Ленина не оставляют никаких сомнений: большевистская партия в его лице, верила, что ей пред­стоит выполнить все исторические задачи, возложенные в марк­систской теории на два общественных класса Нового времени, буржуазию и рабочий класс. За год до смерти, комментируя «За­писки» Н. Суханова, Ленин дал волю возмущению, которое вы­зывал у него «педантизм» некоторых «марксистов», однако при этом он не в силах был скрыть замешательства перед столь упор­ным обращением оппонентов к «научному открытию» Маркса. Конечно, пишет он, «мы не доросли до социализма», «у нас нет [...] объективных экономических предпосылок для социализма». Но за пределами этой «очевидности» — не остаются ли вопросы, поле для воображения? «А не мог ли народ, встретивший рево­люционную ситуацию, такую, которая сложилась в первую им­периалистическую войну, не мог ли он, под влиянием безвыходности своего положения, броситься на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации?»[23]- так ставит вопрос Ленин в уверенности, что избежал попадания в ло­вушку марксизма, игнорирующего «революционную диалектику».

Ленин ни на миг не сомневается, что развитие производи­тельных сил еще недостаточно, чтобы дать России возможность стать социалистической, но он отказывается допустить, что этот бесспорный факт не оставляет никаких сомнений относительно буржуазного характера русской революции. Ибо Россия — благодаря мировой войне, а также революционным движениям, начавшимся в западных странах — находится в выгодной позиции; ситуация в ней близка к положению в Пруссии 1856 года, когда Маркс видел возможность союза между пролетариатом и крестьянством в будущей немецкой революции. Эти заметки Ленина на полях «марксистской» критики Суханова могли бы быть на­писаны любым меньшевиком! Обе партии не имели иной цели, кроме создания в России «основных условий для цивилизации», хотя, с точки зрения меньшевиков, попытки установления на данной стадии «диктатуры пролетариата» были абсурдными и фальшивыми, равнозначными постановке телеги впереди лоша­ди, иными словами, предательству марксизма. Маркс видел в пролетариях одновременно создателей и наследников материальных и интеллектуальных «предпосылок/условий» социализма и не уставал превозносить «исторические» заслуги буржуазии и капитала, инженеров этих «предпосылок», Voraussetzungen. С откровенной наивностью Ленин категорически опровергает диа­лектику своего учителя, заимствуя язык революционера-демиур­га, готового по-царски называть себя «мы», ибо вознесенного на командный пост волей народа:

«Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный «уровень культуры», ибо он различен в каж­дом из западноевропейских государств), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосы­лок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе ра­боче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы?» [24]

Строительство социализма, безусловно, предполагает суще­ствование цивилизованного общества, и разве большевики не закладывают основы цивилизации, изгоняя русских помещиков и капиталистов? Почему же в таком случае нельзя идти к социа­лизму? «В каких книжках вы прочитали, что подобные видоизменения обычного исторического порядка недопустимы или не­возможны?» — спрашивал Ленин.

Ответ на этот вопрос он ищет не в «книгах» своих идейных учителей, а в воспоминаниях о чтении этих книг и скорее в сло­вах Наполеона, чем в текстах Каутского. Подобный «учебник, написанный по Каутскому», несомненно, принес в свое время большую пользу, признает Ленин, но лишь дураки продолжают верить, что из него можно сделать вывод обо всех формах последующего развития: «Помнится, Наполеон писал: «On s’engage et puis… on voit». В вольном русском переводе это значит: «Сна­чала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет». Вот мы и ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения миро­вой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т. п. И в настоящее время уже нет сомнений, что в основ­ном мы одержали победу». [25] Ленинское «мы» — это, очевидно, партия и ее вожди, для которых рабочий класс является послуш­ным инструментом в их политической авантюре.

В январе 1923 г., в период «торжества» нэпа, возвращения к испытанным методам частного капитализма, можно было, ко­нечно, надеяться на «нормальную» эволюцию российского обще­ства, уровень экономического развития которого приближался к уровню царской России 1914 года. Но сегодня, после более пяти­десяти лет существования большевистского режима, встает воп­рос: принесла ли русскому народу революционная и военная по­литика, принятая Лениным на вооружение в октябре 1917 года, осуществление надежд основателя этого государства «нового типа»? Ленин, как представляется, использовал вызванный болезнью вынужденный досуг, чтобы продолжить размышления, к которым его побудили «Записки» Суханова. Но интересовала его тогда единственная проблема — «улучшение нашего госаппа­рата» и отбор «человеческого материала действительно совре­менного качества, не отстающего от лучших западных образцов». Его последняя статья, озаглавленная в форме настоящего лозун­га — «Лучше меньше, да лучше» — знаменует собой возвращение к самым прозаическим реалиям и подчинение беспощадному детерминизму, основному посылу научной теории, опираясь на которую, Маркс наметил революционные перспективы современной классовой борьбы: существующий «аппарат» вовсе не заслу­живает названия «социалистический»; необходимо, чтобы «подготовленные и добросовестные лица» раздобыли в Англии и Германии «литературу» об «организации труда вообще и специально труда управленческого». Так, в ожидании победы социалистической революции в более развитых странах, бедная Рос­сия с мириадами мелких крестьян, облагодетельствованных нэпом, и крайне низким уровнем производительности должна была избрать своим девизом: «продержаться!», сохранить чего бы то ни стоило «нашу рабочую власть» — власть над крестьянскими массами, привязанными к своим клочкам земли. Мировая социалистическая революция представлялась скорой, конфликт меж­ду «империалистическими государствами» Востока и Запада не­избежным. Разве население России, Индии и Китая не составляло большинство на Земле? Отныне на отсталые, но революционно и националистически настроенные страны возлагался один един­ственный долг: «цивилизоваться». «Нам тоже не хватает цивили­зации для того, чтобы перейти непосредственно к социализму, хотя мы и имеем для этого политические предпосылки. [...] Мы должны постараться построить государство, в котором рабочие со­храняли бы свое руководство над крестьянами, доверие крестьян к себе и с величайшей экономией изгнали бы из своих общественных отношений всякие следы каких бы то ни было излишеств». [26]

Так, до самой своей смерти и вопреки очевидности Ленин верил во всемогущество «государственного аппарата», и его пос­леднее усилие, призванное обеспечить в России экономическое развитие, способное вывести ее на уровень крупных промышлен­ных и цивилизованных стран Запада, было направлено на совершенствование этого аппарата посредством «проверки, улучше­ния и пересоздания». В его «завещании» содержится такой последний совет: заменить «слишком грубого» Сталина другим генеральным секретарем, который будет «более терпим, более лоялен, более вежлив». [27] Судьба революции была поставлена в зависимость от исправления бюрократии, лояльности и вежливости генсека — это позволяло продолжать изначальную мисти­фикацию и скрывать очевидное: не созрев для социализма, Рос­сия 1917 года не созрела и до диктатуры пролетариата, которая, согласно марксовой теории общественного развития, представ­ляет собой исторический этап, а не политическую авантюру. Если Ленин ставил себе в заслугу «изобретение» новой государствен­ной власти, Сталин мог поздравить себя со «строительством со­циализма в одной стране». Это «изобретение» и «строительство» оказались самым великим мифом столетия.

Идеологическая фикция «самого слабого звена» полностью противоречит теории общественного развития, которая была изложена Марксом в «Немецкой идеологии» за два года до издания «Манифеста Коммунистической партии». Эта важная работа была впервые опубликована полностью лишь в 1932 г.; правоверный марксист мог бы заключить отсюда, что незнание ее содержания разоружило организаторов Октябрьского восста­ния. Искушение сделать такой вывод тем более велико, что пе­ред лицом «вульгарного» и «склеротического» марксизма своих соперников, точно так же не подозревавших о существовании этого текста, но достаточно хорошо знакомых с основными трудами Маркса, чтобы возвратить большевикам их обвинение в «предательстве» марксизма, большевистские лидеры постоянно ссылались на «подлинный» и «живой марксизм», стремясь теоретически оправдать свой политический праксис. Их сила заклю­чалась не столько в теоретическом или «научном» превосходстве, сколько в нравственном преимуществе перед своими вчерашни­ми сотоварищами, которые, солидаризировавшись с классовым врагом, сделали возможной мировую войну 1914 года. Таким образом, в обоих лагерях так называемый «научный» социализм обманным путем обрел видимость некой морали, дающей каж­дой из противоборствующих сторон возможность обвинять дру­гую в «предательстве». Нравственная чистота Ленина, казалось, подпитывалась аморальностью руководителей западных социа­листических партий; огромное большинство представителей обо­их лагерей без колебаний рассуждало не о политических или профсоюзных лидерах, а об общественных классах — в соответ­ствии с этическими постулатами Маркса, заслуга которого со­стояла как раз в том, что он показал приоритет борьбы обще­ственных классов по сравнению с борьбой политических элит. И если война 1914 года являлась результатом «предательства», его следовало вменять в вину скорее рабочим классам, чем их лиде­рам; согласно Марксу, понятие «исторической миссии» примени­мо лишь к пролетариату, а вовсе не к незаурядным людям, харизматическим вождям и вожакам толпы. [28]

Моральное превосходство Ленина не в силах было чудес­ным образом создать условия для цивилизации более высокого уровня; в существующей экономической системе, которая, соглас­но Марксу, должна была опираться на эксплуатацию живого труда и одновременно готовить собственное крушение, собствен­ных могильщиков, за образец были приняты методы принужде­ния и дисциплины. Тот самый моральный принцип, который Ленин старался заимствовать из арсенала буржуазных ценнос­тей — использование варварских средств, дабы искоренить само варварство, — Маркс превосходно выявил путем анализа одного специфического феномена, присущего капиталистическому способу производства: Verselbstandigung, отчуждения материальных условий и общественных институтов от индивидуумов, иными словами, «подавления индивидуальности случайностью» в результате разделения труда. [29]Метафора «самое слабое звено» (имею­щая бесспорную инструментальную ценность) точно так же не выдерживает критики — критики Маркса стотридцатилетней дав­ности, направленной против систематического нигилизма Макса Штирнера. Действительно, жонглирование словами, которым изобилует труд последнего «Единственный и его собственность», странным образом напоминает использование революционной терминологии большевиками для оправдания отчуждения таких институтов, как государство, партия, промышленность, армия, полиция, искусство, печать, правосудие и т. д. от управляемых и подчиненных императивам экономической эксплуатации масс. Отрывок из «Немецкой идеологии», отобранный из других, столь же важных для понимания социологического «материализма» Маркса, поможет нам увидеть бездну, отделяющую марксистс­ко-ленинскую идеологию «самого слабого звена» от теории коммунистического становления современного общества:

«Превращение индивидуального отношения в его противо­положность — в чисто вещное отношение, различение индивидуальности и случайности самими индивидами, представляет со­бой [...] исторический процесс и принимает на различных ступенях развития различные, все более резкие и универсальные формы. В современную эпоху господство вещных отношений над инди­видами, подавление индивидуальности случайностью приняло самую резкую, самую универсальную форму, поставив тем са­мым перед существующими индивидами вполне определенную задачу. Оно поставило перед ними задачу: вместо господства отношений и случайности над индивидами установить господство индивидов над случайностью и отношениями. Оно не выдвину­ло, как воображает Санчо [М. Штирнер - ред.], требования, что­бы «Я развивало Себя», что до сих пор проделывал всякий инди­вид и без благого совета Санчо, а властно потребовало освобождения от вполне определенного способа развития. Эта диктуемая современными отношениями задача совпадает с зада­чей организовать общество на коммунистических началах». [30]

Итак, материалистическая теория эволюции включает в себя тезис о приоритете в революционном процессе не «самого слабо­го», а «самого сильного звена», иными словами, обществ наибо­лее развитого капитализма. Подлинный характер русской рево­люции раскрывается не в метафорическом языке большевистских идеологов, а в фактах и цифрах, непосредственно отражающих производственные и общественные отношения экономической и политической системы, навязанной России во время так называ­емой сталинской диктатуры. На самом деле последняя никогда не была и не могла быть диктатурой одной личности, это была диктатура политического аппарата, созданного сразу после Ок­тябрьского восстания. То, что Маркс называет «задачей», предписываемой общественными условиями эпохи, вытекает как из эво­люции вещей, так и из развития людей. Для характеристики этой эволюции и развития материалистическая теория прибегает не к метафорам, а к точным понятиям, как то: «универсальность произ­водительных сил» и «всестороннее развитие личностей». [31] Ни одна политическая власть, какой бы могущественной и дальновидной она ни была, не способна обеспечить то, что должно явиться завершени­ем долгого материального и морального развития, эволюции чело­веческих отношений и общественных институтов. Процессу эволю­ции, описанному и проанализированному в «Капитале», потребовались столетия, чтобы возник фундаментальный антаго­низм, ставящий человечество перед дилеммой: строить мировую экономику на основе общественного устройства, освобожденного от Денег и Государства, или погибнуть от последствий научно-тех­нического прогресса, иррациональность которого обрекает челове­чество на самоубийство. Это всемирное общественное строитель­ство подразумевает ликвидацию частной собственности и разделения труда, двух форм порабощения человека, которые должны достичь наивысшего уровня концентрации, прежде чем исчезнуть, уступая место более совершенному способу производства. Революция 1917 года, возможно, являла собой прогресс в том смысле, что положила конец образу жизни и способу правления, препятствовавшим быст­рому развитию производительных сил; она позволила большевистс­кой партии построить государственную машину, способную создать условия и общественные отношения, которые в странах Запада обес­печили правящему классу максимум выгоды и мощи. Таким обра­зом, для Ленина, как и для сменившего его вождя, важно было не уничтожить российский пролетариат, а создать его; не преодолеть разделение труда, а максимально расширить сфеpy его примене­ния; не осуществить «отрицание» государства, а, напротив, превра­тить его в совершеннейшее орудие принуждения; не отменить день­ги, а сделать их основным стимулом профессионального труда; не разрушить разнообразные профессиональные иерархии, а построить из них костяк нового общественного устройства. [32]

В этих условиях единственным средством, которое могли ис­пользовать большевистские идеологи для доказательства правоты своих «поправок» к материалистической теории развития, было навязывание рабочим и крестьянским массам примитивного уравнитель­ного коммунизма во имя этического постулата самоосвобождения, а не во имя «научного социализма», применимого лишь к массовому про­летариату, интеллектуально и политически подготовленному к транс­формации способа производства, унаследованного от капиталисти­ческой экономики, достигшей пределов своего развития.

В серии лекций, прочитанных в Коммунистическом универ­ситете им. Свердлова после смерти Ленина и опубликованных в 1924 году под заглавием «Об основах ленинизма», Сталин окон­чательно придал ленинским положениям о пролетарской рево­люции характер декретов. Единственно авторитетными призна­ются у него высказывания Ленина, который провозглашается «основателем ленинизма», цитаты из Маркса и Энгельса исполь­зуются лишь для того, чтобы подтвердить рассуждения, опираю­щиеся на противопоставление «раньше» и «теперь»: «Раньше при­нято было говорить о наличии или отсутствии объективных условий пролетарской революции в отдельных странах или, точ­нее, — в той или иной развитой стране. Теперь эта точка зрения уже недостаточна. Теперь нужно говорить о наличии объектив­ных условий революции во всей системе мирового империалис­тического хозяйства как единого целого, причем наличие в со­ставе этой системы некоторых стран, недостаточно развитых в промышленном отношении, не может служить непреодолимым препятствием к революции, если система в целом или, вернее, — так как система в целом уже созрела для революции». [33]

Затем следуют еще два примера антиномий с использовани­ем тех же слов, но на сей раз иллюстрируемых пресловутой ме­тафорой «цепи» и «звеньев». Сталинская аргументация все вре­мя опирается на «ленинскую теорию революции»: «раньше» утверждалось, будто бы революция начнется в странах, «где больше развита промышленность, где пролетариат составляет большинство, где больше культурности, где больше демократии», -этот тезис утратил свою значимость: «Фронт капитала [будет прорван] не обязательно там, где промышленность больше развита, и пр. Фронт капитала прорвется там, где цепь империализма слабее, ибо пролетарская революция есть результат разрыва цепи мирового империалистического фронта в наиболее слабом ее мес­те. [...] В 1917 году цепь империалистического мирового фронта ока­залась слабее в России, чем в других странах. Там она и прорвалась, дав выход пролетарской революции. [...] В России цепь оказалась слабее, хотя Россия была менее развита в капиталистическом отно­шении, чем, скажем, Франция, Германия, Англия или Америка». [34]

Никакими ссылками на Маркса, предназначенными подкре­пить собой ленинскую «модификацию» теории перманентной революции, невозможно оправдать возможность и даже «необходимость» победы пролетариата в отдельных отсталых странах. Закономерен единственный вывод: политический фактор по-прежнему строго подчинен социально-экономическим императивам, и никакое «неравномерное развитие» не может позволить по су­ществу аграрной стране опередить на пути к социализму страны промышленно развитые, она должна лишь следовать за ними. Русские ученики Маркса только подтвердили на практике по­добную невозможность. С тех пор так называемый закон нерав­номерного развития не только не доказывает тезис об «истори­ческой необходимости» упразднения в 1917 году российского пролетариата как класса, а напротив — в особенности благодаря поныне существующему «сталинизму» — демистифицирует исто­рическую функцию Октября: формирование пролетариата в национальном масштабе.

Впервые опубликовано в: Mondes en developpement, № 1, 1973.

 

Примечания

[1]1 Cf: Histoire de la science. P., 1957, p. 1739.

[2]2 Маркс К. К критике политической экономии. Предисловие// Соч., т. 13, с. 7-8.

[3] Маркс К. Предисловие к первому изданию первого тома «Капитала»// Соч., т. 23, с. 10.

[4] Ленин В.И. О лозунге Соединенных Штатов Европы// ПСС, т. 26, с. 354-355.

[5] Троцкий Л.Д. О нашей революции (1906 г.) (Цит. по: Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М., 1990, с. 94-95.) Уже находясь в из­гнании на Принкипо Троцкий вернулся к своим аргументам 1905-1906 гг. в брошюре «Перманентная революция» (1930 г.). Как он заявляет в предисловии к ее немецкому изданию, автор стремился опровергнуть «концепцию Сталина», ссылавшегося на возведенный в «фетиш» «за­кон неравномерного развития», чтобы построить в России самодостаточное социалистическое государство. Однако подобное «мессианство» Сталина не слишком отличалось от мессианства самого Троцкого и Ленина, полагавших, что крестьянская Россия 1917 года призвана установить — в силу этого пресловутого закона, плохо понятого Стали­ным несколько лет спустя, — «диктатуру пролетариата». Cf: Trotski L. Die permanente Revolution. Berlin, 1930, p. 10.

[6] Троцкий Л.Д. История русской революции. Нью-Йорк, 1976, с. 27.

[7] Там же, с. 26.

[8] Там же, с. 22.

[9] Бухарин Н.И. Экономика переходного периода// Избранные произведения. М., 1990, с. 82.

[10] Там же, с. 126.

[11] Там же, с. 161.

[12] П. Тольятти приписывал заслугу «исправления» Маркса Ленину. См. его доклад ЦК Компартии Италии, «Унита», 26 июня 1956 г.

[13] Бухарин Н.И. Там же, с. 200-202.

[14] Маркс К. Предисловие к первому изданию первого тома «Капита­ла»// Соч., т. 23, с. 6-9.

[15] Мы не устанем напоминать, что социалистическая этика — определенная Марксом и Энгельсом как «утопическая» — содержится в сохраненном и сублимированном виде (aufgehoben) в так называемом научном социализме, который является не чем иным, как термином, обозначающим теоретическую функцию этического социализма. Cf: Rubel M. Introduction/ Pages de Karl Marx pour une ethique socialiste. P., 1970.

[16] Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология// Соч., т. 3, с. 74-75.

[17] Cf: Rubel M. Postface// Marx-Engels. Die russische Kommune: Kritik eines Mythos. Munchen, 1972.

[18] Маркс К. Конспект книги Бакунина «Государственность и анар­хия»// Соч., т. 18, с. 612, 615.

[19] См. работу, из-за которой Энгельса принято считать основателем марксистской идеологии: «Анти-Дюринг» (1878 г.). Терпение, с кото­рым Маркс отнесся к затее своего друга, представляет собой пробле­му, масштабы которой начинают осознаваться лишь теперь. [См. также: Энгельс Ф. Похороны Карла Маркса// Соч., т. 19, с. 350. - Ред.]

[20] Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта// Соч., т. 8, с. 119.

[21] Рисуя картину крестьянских восстаний в Германии XVI века и при­водя в пример странную фигуру Томаса Мюнцера, Энгельс сформу­лировал ряд общих идей о «главе крайней партии», вынужденном взять власть «в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства представляемого им класса [...] То, что он может сделать, зависит не от его воли, а от того уровня, которого достигли противоре­чия между различными классами, и от степени развития материаль­ных условий жизни, отношений производства и обмена, которые всегда определяют и степень развития классовых противоречий. То, что он дол­жен сделать, чего требует от него его собственная партия, зависит опять-таки не от него самого, но также и не от степени развития классовой борьбы и порождающих ее условий. [...] Таким образом, он неизбежно оказывается перед неразрешимой дилеммой: то, что он может сде­лать, противоречит всем его прежним выступлениям, его принципам и непосредственным интересам его партии; а то, что он должен сделать — невыполнимо. [...] Кто раз попал в это ложное положение, тот погиб безвозвратно». (Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии// Соч., т. 7, с. 423.). Ленин и его партия после 1917 года не «погибли»: они «победили» как создатели экономической системы, которая, под мас­кой «социализма», могла бы, если предвидение Маркса верно, подго­товить предпосылки действительно освободительной революции, ве­дущей к социализму, то есть к исчезновению Государства и Денег.

[22] См.: Маркс К., Энгельс Ф. Капитал; Энгельс Ф. Анти-Дюринг, отдел III, глава 2: «Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути своей капиталистическая машина, государ­ство капиталистов, идеальный совокупный капиталист. Чем больше производительных сил возьмет оно в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста и тем большее чис­ло граждан будет оно эксплуатировать, рабочие остаются наемными рабочими, пролетариями. Капиталистические отношения не уничто­жаются, а, наоборот, доводятся до крайности, до высшей точки. Госу­дарственная собственность на производительные силы не разрешает конфликта, но она содержит в себе формальное средство, возмож­ность его разрешения» (Соч., т. 20, с. 290).

[23] Ленин В.И. О нашей революции (По поводу записок Н. Суханова)// ПСС, т. 45, с. 380.

[24] Там же, с. 381.

[25] Там же.

[26] Ленин В.И. Лучше меньше, да лучше// ПСС, т. 45, с. 389, 395, 402-405.

[27] Ленин В.И. Письмо к съезду// ПСС, т. 45, с. 346, 347.

[28] В связи с этим показателен пример Фердинанда Лассаля, чьи за­машки харизматического вождя умаляли в глазах Маркса его заслуги по пробуждению рабочего движения в Германии.

[29] Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология// Соч., т. 3, с. 440.

[30] Там же

[31] Понятия меняются, но требования к ним остаются в силе: сегодня «полное развитие человеческого ресурса» (Франсуа Перру) означает критерий экономичности.

[32] Чтобы уберечь миф об Октябре, Пьер Навиль пытается охарактеризовать экономическую систему в СССР с социологической точки зрения как «государственный социализм». Cf: Nouveau Leviathan. P., 1967, 1970.

[33] Сталин И.В. Об основах ленинизма// Сталин И.В. Сочинения. Т. 6, М., 1947, с. 96.

[34] Там же, с. 97. Упрощенный и примитивизированный вариант «тео­рии» Троцкого, эта концепция включает в себя безоговорочное приня­тие ложного постулата, взятого из идеологической сокровищницы большевизма, — тезиса о «пролетарской диктатуре в отсталой стране», который тот же Троцкий удостоился сомнительной чести возвести в символ веры (см. статью Троцкого «Их мораль и наша»). Литератур­ный талант Троцкого, приводивший его к злоупотреблению метафо­рами и историческими аналогиями, сослужил ему на этот раз плохую службу. Один из множества примеров: определяя режим Сталина как «советский бонапартизм», Троцкий невольно вынужден поставить в заслугу (!) своему антагонисту, новому «Цезарю», «сохранение» и «уп­рочение» «завоеваний Октябрьской революции» при подавлении пра­вящей партии, интернационализма и Советов! (см. его статью: «Рабо­чее государство, термидор и бонапартизм»). Религиозная приверженность мифу о «пролетарском» Октябре мешает Троцкому признать очевидное: «сталинский бонапартизм» соответствовал степе­ни экономического развития российского общества в 1917 году точно так же, как «якобинский бонапартизм» вписывался в революционный процесс во Франции, начавшийся в 1789 году. Октябрьская революция не была «предана» Сталиным, она, напротив, раскрыла благодаря Сталину свой подлинный характер, обусловленный исторически и экономически. Впрочем, прежде чем заметить «термидорианский» и «бо­напартистский» характер правления Сталина, Троцкий утверждал, будто «исторические аналогии с Великой французской революцией (крушение якобинцев!), которыми питаются и утешаются либерализм и меньшевизм, поверхностны и несостоятельны» (Троцкий Л.Д. Но­вый курс). В 1927 году Сталин не упустил случая припомнить эту фра­зу Троцкому, который за три года «успел эволюционировать в сторо­ну «меньшевизма» и «либерализма»» (Сталин И.В. Троцкистская оппозиция прежде и теперь// Сочинения, т. 10, с. 202).