ПЕТР КРОПОТКИН ХЛЕБ И ВОЛЯ (НАЧАЛО)

"РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ, БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!"



ПЕТР КРОПОТКИН



ХЛЕБ И ВОЛЯ

(НАЧАЛО)



ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ РУССКОМУ ИЗДАНИЮ


В предлагаемой теперь в русском переводе книге - «La Conquete du Pain» -я постарался набросать идеал того, как могла бы совершиться социальная революция на началах анархического коммунизма.

Критикой существующего строя, с точки зрения хозяйственной и политической, и вместе с тем разбором ходячих предрассудков насчет представительного правления, а также закона и власти вообще, которые я стараюсь подорвать, - я занялся раньше, в «Paroles d'un Revolte» (в русском переводе - «Распадение современного строя», или «Речи бунтовщика»)[1]*. Выводом из этого критического разбора была необходимость экспроприации, т. е. необходимость захвата обществом земли и всего накопленного богатства, нужных человечеству для производства и жизни, но находящихся ныне в частном владении... На этом моя работа - она печаталась в виде передовых статей в газете «Le Revolte» -была прервана арестом во Франции и тюрьмою.

Выйдя через три года из тюрьмы, я взялся за продолжение той же работы, в той же нашей газете «Le Revolte», перенесенной тем временем в Париж и впоследствии вынужденной судебным преследованием переменить свое имя в «Le Revolte»[2]*.

Приступая к изложению того, как, по нашему мнению, могла бы и должна была бы совершиться социальная революция, я думал, что лучше будет не описывать идеал вообще, а взять вещественный пример и показать на нем, как, смело и разумно действуя во время революции, можно было бы перейти от теперешнего строя к коммунизму - безначальному, анархическому; как сами обстоятельства будут толкать в этом направлении, и как от нас самих будет зависеть: осуществить ли стремления, уже намечающиеся в современном обществе, или же - платя дань укоренившимся и далеко еще не искорененным предрассудкам - пойти по старым дорогам холопского прошлого, не водворивши ничего существенного в направлении к коммунизму.

Как вещественный пример я взял Париж и поступил так по следующим причинам.

Всякая нация, хотя бы и самая цивилизованная и самая передовая, представляет собою вовсе не одно целое, подведенное под один общий уровень. Напротив того, различные ее части стоят всегда на весьма различных ступенях развития.

Даже Франция, несмотря на ее две большие революции, 1789 -1793 и 1848 года, несмотря на громадный материальный внутренний прогресс, который совершился в стране в течение девятнадцатого века (не внешний, как в Англии, которая богатела наполовину грабежом Индии и других колоний), несмотря на громадную работу умов, вызванную во всех классах населения ее бурною политическою жизнью за последние сто лет, - несмотря на все это, Франция представляет собою по-прежнему агломерат, т. е. бессвязное сожительство самых разнообразных частей. Ее северо-запад даже в настоящее время отстает по крайней мере на полстолетия от ее восточных частей. Великая Революция, т. е. великое крестьянское движение, во время которого был уничтожен выкуп крепостных обязательств и крестьяне отобрали назад земли, захваченные у них за предыдущие двести или триста лет помещиками и монастырями, а также городские бунты, имевшие целью уничтожение городской, полукрепостной зависимости мастеровых и освобождение от почти самодержавной королевской власти, - это народное восстание распространилось по преимуществу в юго-восточных, восточных и северо-восточных частях Франции; тогда как северо-запад и запад остались оплотом дворян и короля и даже взялись за оружие в вандейском восстании против якобинской республики. Но то же самое разделение страны на восток и запад существует и по сию пору; и когда, в начале обоснования теперешней республики, выборы в палату должны были решить, чего хочет Франция - республики или возврата к монархии, - карта республиканских выборов (выбор 363-х республиканских депутатов) совпала с поразительною точностью с картою, на которой я как-то нанес все известные мне крестьянские и городские восстания в 1788 -1792 годах. Только со времени утверждения теперешней республики республиканские идеалы начали проникать среди крестьян северо-западной и западной Франции.

Запад и восток Франции, ее юго-запад и северо-восток, ее центральное плато и долина Роны остаются отдельными мирами. И это различие резко выступает не только среди сельского населения этих областей (сельский полупромышленный кустарь французской Юры и бретонский крестьянин -две разные народности), но и среди городского населения. Сравните только Марсель или Сент-Этьен и Руан – с Ренном, где власть попов и вера в короля удержались еще поныне!

Франция, несмотря на целые века государственной централизации, а тем более Италия, и еще более того Испания, - страны местной, самостоятельной и обособленной жизни, объединенной только поверхностно столичным чиновничеством. В сущности, латинские страны, и даже Франция в том числе, - страны глубоко федералистические, чего, между прочим, совершенно неспособны понять государственники-немцы и немецкие якобинцы, которые вечно смешивают ненавистный им «партикуляризм» (выросший вокруг Саксен-Кобург-Ангальтских и тому подобных дворов) с федерализмом, т. е. стремлением к независимости у населения отдельных областей и городов.

В силу этого, для меня нет ни малейшего сомнения. что социальная революция во Франции-какой бы она ни приняла ход - будет иметь характер местный, общинный, а отнюдь не якобинский, не всегосударственный. Всякий передовой француз, знающий свою страну и не помешанный на якобинской централизации, отлично понимает (как понимал это Пи-и-Маргаль в Испании), что всякая революция проявится во Франции в виде провозглашения независимых коммун-как это было в 1871 году, когда коммуны были провозглашены в Париже и Сент-Этьене и попытки провозглашения коммуны были сделаны «бакунистами» в Лионе и Марселе. Какой бы ни заседал во Франции национальный парламент или конвент, не в нем будут вырабатываться начала социальной революции, а в отдельных городах, которые так же мало будут слушаться парламента, как Париж в 1792-м и 1793-м годах мало слушался грозного Конвента.

Весьма вероятно также, что развитие революции будет различное в различных городах и что, смотря по местным условиям и потребностям, в каждой восставшей и провозгласившей свою независимость коммуне люди попытаются по-своему разрешить великий вопрос двадцатого века - социальный вопрос. Другими словами - если в латинских странах начнется социальная революция, то эта революция примет, без всякого сомнения, такой живой, многообразный, местный характер, какой приняла «революция городов» в двенадцатом веке, которую так прекрасно описал, в ее зарождении, Огюстен Тьерри[3]*. То же самое произойдет, несомненно, в Англии, а также и в большинстве городов Бельгии и Голландии. И для меня нет никакого сомнения также, что никаких шагов в социалистическом направлении (в смысле обобществления орудий производства) не будет сделано в России, покуда в отдельных частях нашего громадного отечества при почине городов не начнутся попытки обобществления земли прежде всего, и отчасти фабрик, и организации земледелия, а также, может быть, и фабричного производства на общественно-артельных началах.Так как я писал в «Revolte» для французских рабочих, то я взял, конечно, Францию, и именно Париж, как самый передовой город Франции, и я постарался показать, как даже такой большой город, как Париж, мог бы совершить у себя и в своих окрестностях социальную революцию и как он мог бы дать ей укорениться, даже если бы ему пришлось - как пришлось республиканской Франции в 1793 году - выдержать нападение всех защитников гнилой старины.

В конце этой книги я был приведен к изучению вопроса «что и как производить?». И я рассмотрел его, по мере сил, в следующей книге, озаглавленной по-английски «Fields, Factories and Workshops» (в русском переводе - «Поля, фабрики и мастерские»)[4]*.

П. Кропоткин Январь 1902 г.





ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ФРАНЦУЗСКОМУ ИЗДАНИЮ


Петр Кропоткин просит меня написать несколько слов предисловия к его книге, и я исполню его желание, хотя и чувствую при этом некоторую неловкость. Я ничего не могу прибавить к его связным доводам и тем самым рискую ослабить силу его слов. Но дружба пусть послужит мне извинением. В настоящую минуту, когда французские «республиканцы» считают высшим проявлением изящного вкуса валяться в ногах у русского царя, мне особенно приятно дружить с свободными людьми, которых этот царь охотно велел бы либо засечь, либо замуровать в какой-нибудь крепости, либо повесить в каком-нибудь безвестном углу своего царства. С этими друзьями я забываю на минуту всю гнусность ренегатов, которые в молодости до хрипоты кричали «Свобода! Свобода!», а теперь упражняются над согласованием «Марсельезы» с песнью «Боже, царя храни!».

Предыдущая книга Кропоткина, «Paroles d'un Revolte» («Распадение современного строя» в русском переводе), была посвящена, главным образом, горячей критике развратного и злого буржуазного общества и призывала энергию революционеров к борьбе против государства и капиталистического строя. Эта новая книга - продолжение предыдущей -более мирного характера. Она обращается ко всем честным людям, искренно желающим приложить свои силы к перестройке общества, и излагает им, в крупных чертах, те фазисы истории ближайшего будущего, которые позволяют нам наконец построить истинную человеческую семью на развалинах банков и государств.

Заглавие книги «La Conquete du Pain» (в русском переводе - «Завоевание хлеба») нужно, конечно, понимать в самом широком смысле, так как «не о хлебе едином сыт будет человек».

В настоящее время, когда смелые и великодушные люди стремятся уже осуществить в действительной жизни свои идеал общественной справедливости, мы, конечно, не думаем довольствоваться завоеванием одного только хлеба, -даже с солью и вином в придачу. Нужно завоевать все, что необходимо или даже просто полезно для разумно устроенной жизни; нужно, чтобы мы могли всем обеспечить и удовлетворение их потребностей, и наслаждение в жизни. Но покуда мы не совершим этого первого «завоевания», покуда «с нами будут нищие», - называть «обществом» это сборище друг друга ненавидящих и друг друга истребляющих людей, подобных диким зверям, вместе запертым в клетке, - называть это «обществом» будет оставаться только насмешкою.

В первой главе своей книги автор перечисляет громаднейшие богатства, которыми уже владеет человечество, и могучий строй машин, уже созданных трудами всех. Продуктов, получаемых теперь, уже хватило бы, чтобы всем людям обеспечить хлеб; а если бы громадный капитал, представляемый городами, домами, возделанными землями, фабриками, перевозочными средствами и школами, стал общим достоянием - вместо того, чтобы оставаться частною собственностью, - то уже легко было бы завоевать настоящее довольство для всех. Силы, которыми мы располагаем, шли бы тогда не на ненужные и друг другу противоречащие работы, а на производство всего того, что нужно человеку для продовольствия, жилища, одежды, комфорта, для изучения наук и для разработки искусств.

Вернуться, однако, к общественному обладанию всеми богатствами –совершить экспроприацию – можно будет только путем анархического коммунизма: нужно разрушить правительство, нужно порвать его законы, отвергнуть его нравственность, игнорировать его органы и самим взяться за дело, руководясь своею собственною инициативою и группируясь согласно личным наклонностям, интересам, идеалу и характеру начатой работы. Разбором вопроса об экспроприации - самого главного в этом сочинении -автор и занялся всего подробнее: сжато и без резких слов, со спокойствием и ясностью взгляда, которых требует изучение близкой, отныне неизбежной революции. Только после низвержения государства группы свободных рабочих, не вынужденных более трудиться на пользу грабителей и тунеядцев, смогут предаться привлекательному, свободно избранному труду и приступить научно к обработке почвы и промышленному труду, вперемежку с учением и удовольствиями. Страницы этой книги, посвященные разбору земледельческого труда, имеют особенно серьезное значение, так как они излагают факты, уже проверенные практикою, которые легко было бы приложить повсеместно, на пользу всем, а не для обогащения немногих.

Остроумные люди, желая осмеять пороки и странности элегантной молодежи, говорят нам о людях «конца века» - fin de siecle. Но мы переживаем теперь нечто несравненно более важное, чем конец века; мы подошли к концу эпохи - к концу целой эры в истории. Мы видим завершение всей античной цивилизации. Право силы и каприз власти, жестокое еврейское предание и жестокое римское правосудие потеряли для нас свое былое значение. Мы исповедуем новую веру; и когда эта вера - которая и есть наука -  есть верою всех ищущих истины, она начнет переходить в свое воплощение, потому что основной закон истории тот, что общество всегда формуется сообразно своему идеалу. Тогда защитники отжившего строя вынуждены будут сдаться. Они утратили свою веру.

Без вожака, без знамени они уже сражаются как попало, наугад. Против новаторов у них есть, конечно, законы и ружья, полицейские с шашками и артиллерийские парки, но всего этого недостаточно, чтобы пересилить идею,- и весь старый порядок, основанный на фантазии правителей и на притеснении, вынужден будет быстро перейти в предание о далеком прошлом.

Конечно, неизбежно подступающая теперь революция, как бы глубоко ни было ее значение в развитии человечества, будет похожа на предыдущие революции в том, что она не представит собою быстрого скачка: в природе их не бывает. Но можно смело сказать, что тысячами передовых явлений, тысячами глубоких совершающихся уже изменений анархическое общество уже давно начало развиваться. Оно проявляется всюду, где свободная мысль сбрасывает с себя путы буквы и догмата, везде, где гений исследователя отрывается от устарелых формул, где воля человека проявляется в независимых поступках, - везде, где люди искренние, возмутившиеся против всякой наложенной на них дисциплины, сходятся по доброй воле, чтобы учиться друг у друга, и без всякого начальства стремятся завоевать свою долю жизни, свое право на удовлетворение своих нужд. Все это-уже анархия, даже тогда, когда она бессознательна, причем, однако, все более и более развивается и сознание. Как же может она не восторжествовать, когда у нее есть свой идеал и смелость воли, тогда как толпа ее противников, уже утратившая веру, дает себя нести судьбе, восклицая: «Ничего не поделаешь: конец века!».

Революция, которая уже намечается, несомненно, наступит, и наш друг Кропоткин пользуется своим правом историка, когда берет за исходную точку день революции и излагает свои воззрения на то, как может общество вновь вступить в обладание коллективным богатством, созданным трудом всех, и когда он обращается к робким людям, вполне сознающим несправедливость существующего, но боящимся вступить в открытый бунт против общества, от которого они зависят и материально, и в силу преданий. Все знают, что закон - гнусен и лжив, что судьи-прислужники богатых и притеснители бедных, что честная трудовая жизнь не всегда вознаграждается даже уверенностью в куске хлеба и что при теперешних условиях лучшими средствами для «завоевания хлеба» и благосостояния бывает наглый цинизм биржевика и неумолимая жестокость ростовщика. Но вместо того чтобы настроить свои мысли, свои желания, свои предприятия и поступки согласно своему разумному пониманию справедливости, большинство из них находит выход куда-нибудь в сторону, лишь бы избежать последствий прямого и откровенного выражения своих взглядов. Таковы, например, «нововеры», которые, не будучи в силах исповедовать «истинную веру» своих отцов, бросаются в какую-нибудь более оригинальную мистагогию, без определенных догматов, и теряются в тумане неясных чувств: становятся спиритами, розенкрейцерами, буддистами, чудотворцами. Воображая себя последователями Сакья-Муни, но не давая, однако, себе труда освоиться с его учениями, эти меланхолические господа и эфирные дамы делают вид, будто ищут умиротворения в уничтожении нирваны.

Но так как эти «прекраснодушные» вечно толкуют нам об идеале, то поспешим же их успокоить. Мы настолько материалисты, что мы, действительно, имеем слабость думать о пище, потому что нередко и ее нам недоставало; и недостает ее теперь миллионам наших славянских братьев - подданных русского царя - и многим другим миллионам людей. Но, кроме хлеба и кроме благосостояния и коллективного богатства, которое могла бы нам дать разумная обработка наших полей, мы видим еще, вслед за этим, возникновение целого нового мира - мира, где мы вполне сможем любить друг друга и удовлетворять наши благородные стремления к идеалу, который страстные поклонники красоты, пренебрегающие материальною жизнью, выставляют как неугасаемую жажду их эфирных душ! Когда не будет более богатых и бедных, когда голодному не придется более с завистью взирать на сытого,- тогда настоящая прирожденная дружба сможет вновь развиться между людьми; и тогда религия взаимности, солидарности-которую всячески заглушают теперь - заступит место той неопределенной религии, которая рисует свои расплывающиеся образы на туманах небесного свода.

Революция не только сдержит свои обещания, но она сделает больше того. Она обновит самые источники жизни, очистивши нас от грязного соприкосновения со всякими видами полиции и избавляя нас от подлой заботы о деньгах, отравляющей наше существование. Тогда- каждый сможет свободно идти по своему собственному пути. Работник будет трудиться над тем, что ему будет сподручнее; изобретатель будет вести свои исследования без всякой задней мысли, художник не будет опошливать свой идеал красоты ради денег; и - ставши друзьями - мы сможем трудиться, все сообща, над осуществлением великих деяний, которые провидели поэты.

Тогда, наверное, будут изредка вспоминать имена тех, которые своею преданною пропагандою, несмотря на изгнание и на тюрьму, подготовляли новое общество. Об них мы думаем теперь, издавая «Хлеб и Волю»: они почувствуют себя, может быть, немного сильнее, когда получат этот привет общей нашей мысли сквозь решетки своих тюрем или в изгнании. Автор наверное одобрит меня, если я посвящу эту книгу всем тем, кто страдает за общее дело, и в особенности одному другу, которого вся жизнь была долгою борьбою за правду. Мне незачем называть его имя: читая эти слова своего брата, он узнает себя по тому, как забьется его сердце.

 Элизе Реклю[5]* 1892 г.



ХЛЕБ И ВОЛЯ




НАШИ БОГАТСТВА



I

 Много времени прошло с тех пор, когда первобытный человек, выбивая из кремня свои первобытные орудия, перебивался кое-как случайными продуктами охоты и, умирая, оставлял своим детям лишь какое-нибудь убежище под нависшею скалою да несколько грубой посуды, да еще безграничную природу – непонятную, ужасную, с которой им предстояло вести тяжелую борьбу, чтобы поддержать свое жалкое существование.

Но в течение долгого пути, пройденного с тех пор я длившегося целые тысячелетия, человек успел накопить несметные сокровища. Он расчистил почву, осушил болота, прорезал леса, проложил дороги; он строил, изобретал, наблюдал, рассуждал; он создал множество сложных орудий, вырвал у природы ее тайны, завладел паром,- так что в настоящее время ребенок, родящийся в цивилизованной стране, имеет с самого появления на свет в своем распоряжении целый огромный капитал, накопленный теми, кто жил и работал до него. И этот капитал дает ему возможность произвести при помощи своего труда, соединенного с трудом других, богатства, перед которыми бледнеют все сокровища Востока в сказках «Тысячи и одной ночи».

Расчищенная уже почва только ждет, чтобы к ней приложили разумный труд и бросили в нее хорошие семена, чтобы покрыться роскошной жатвой, более обильной, чем нужно для удовлетворения потребностей человечества. Усовершенствованные орудия земледельческого труда уже изобретены.

На девственной почве американских степей сто человек при помощи машин производят в несколько месяцев количество хлеба, достаточное для прокормления в течение целого года десяти тысяч человек. А там, где человек хочет удвоить свой урожай, утроить, увеличить его в сто раз, он сам делает себе нужную почву, окружает каждое растение соответственным ему уходом и получает с самого маленького клочка земли невероятные урожаи. В то время как охотнику нужно было прежде иметь в своем распоряжении сотни квадратных верст, чтобы добыть пропитание своей семье, образованный человек нынче выращивает все, что ему нужно для себя и семьи, на одной десятитысячной доле этого пространства, и притом с несравненно меньшим трудом и риском.

Климат ему не помеха. Если солнечного тепла не хватает, он заменяет его искусственной теплотой, а когда-нибудь начнет производить и свет, нужный для ускорения роста. При помощи стеклянных рам и чугунных труб с проведенной горячей водой он получает с данного куска земли в десять раз больше, чем получал прежде на открытом воздухе.

Еще поразительнее успехи, достигнутые в области промышленности. При помощи современных машин- разумных существ, представляющих собою плод усилий трех или четырех поколений по большей части неизвестных изобретателей, - сто человек производят теперь такое количество одежды, что его хватает для десяти тысяч семей на два, три года. В хорошо устроенных угольных копях сто человек добывают в год столько топлива, что его достаточно для десяти тысяч семей, даже в суровом климате. А недавно мы видели на выставке 1889 года, как целый удивительный город вырос в несколько месяцев на Марсовом поле Парижа[6]*, не внося при этом никакого нарушения в обычный ход работ французского народа.

И хотя в промышленности, в земледелии и вообще во всем нашем общественном устройстве плодами трудов наших предков до сих пор пользуется главным образом очень небольшое меньшинство, но мы тем не менее можем с уверенностью сказать, что при помощи имеющихся в нашем распоряжении железных и стальных помощников человечество могло бы теперь же создать себе существование, в котором все пользовались бы и богатством, и роскошью.

Да, мы богаты, гораздо богаче, чем думаем; богаты тем, что уже имеем, и еще более тем, что мы можем произвести с помощью современной науки и техники. И несравненно еще богаче тем, что мы могли бы получить из земли, от наших мануфактур, от нашей науки и наших технических знаний, если бы они были приложены к достижению благосостояния для всех.



II

Бесспорно, наши образованные общества очень богаты. - Почему же вокруг нас столько нищеты?

Откуда этот тяжелый труд, отупляющий народные массы? Откуда даже у рабочего, имеющего порядочный заработок, эта неуверенность в завтрашнем дне, когда кругом накоплено столько богатств, унаследованных от прошлого, и имеются такие могущественные орудия производства, способные дать довольство каждому взамен нескольких часов ежедневного труда?

Социалисты давно уже объяснили это противоречие и повторяют свое объяснение каждый день, опираясь на доказательства, почерпнутые из всех отраслей науки. Происходит это странное противоречие оттого, что все, что нужно для производства, - земля, угольные копи, машины, пути сообщения, пищевые продукты, дома, воспитание, знание, - все было захвачено в свою пользу небольшой горстью людей в течение той долгой истории, составившейся из грабежей, переселений, войн, невежества и насилий, которую человечество пережило с тех пор, как стало учиться побеждать силы природы.

Происходит оно оттого, что, ссылаясь на права, якобы приобретенные ею в прошлом, эта кучка людей присваивает себе по крайней мере две трети продуктов человеческого труда, а затем расточает их самым бессмысленным, самым возмутительным образом; оттого, что они довели народ до такого состояния, когда крестьянину и рабочему нечем бывает прожить даже месяц - часто даже неделю,- если эти господа не позволят ему работать на их земле, копях, заводах, под условием, чтобы львиная доля того, что он выработает, шла бы им, господам; оттого, наконец, что они мешают рабочему производить то, что нужно всем, и заставляют производить не то, что нужно другим, а то, что дает наибольший барыш хозяину. Именно в объяснении этих фактов и состоит весь социализм.

В самом деле, вот перед нами цивилизованная страна. Леса, покрывавшие ее в прежние времена, расчищены, болота осушены, климат стал более здоровым, в стране сделалось возможно жить.

Земля, на которой росли прежде одни дикие травы, дает теперь богатые урожаи. Южные склоны скал вырезаны террасами, по которым вьются лозы с золотистыми плодами. Дикие растения, дававшие прежде несъедобные плоды и корни, превратились, благодаря непрерывной обработке, во вкусные овощи, в деревья, ломящиеся под прекрасными фруктами.

Тысячи шоссейных и железных дорог изрезывают страну, прорезают горы; в диких ущельях Альп, Кавказа, Гималаев свистит уже локомотив. Реки сделались судоходными; берега морей исследованы, сняты на карты и легко доступны мореплавателям; искусственные гавани, устроенные с большим трудом и защищенные от сердитого океана, дают убежище кораблям. Глубокие ходы прорыты в скалах; целые лабиринты подземных галерей тянутся повсюду, где можно добывать каменный уголь или руду. Везде, где дороги перекрещиваются между собой, возникли и разрослись города, заключающие в своих стенах всевозможные сокровища промышленности, искусства и науки.

Целые поколения людей, родившихся и умерших в нищете, униженных и оскорбленных господствующими классами, истомленных трудом, завещали девятнадцатому веку это огромное наследство.

В течение целых тысячелетий миллионы людей работали, расчищая леса, осушая болота, прокладывая дороги, устраивая плотины на реках. Всякий клочок земли, который мы обрабатываем в Европе, орошен потом многих поколений, каждая дорога имеет свою длинную историю барщинного труда, непосильной работы, народных страданий. Каждая верста железной дороги, каждый аршин туннеля получил свою долю человеческой крови.

На стенах шахт мы еще видим свежие следы ударов заступа в окружающие каменные глыбы, а подземные галереи могли бы быть отмечены от одного столба до другого могилами углекопов, погибших в расцвете своих сил от взрывов рудничного газа, обвалов и наводнений; и мы знаем, скольких слез, лишений и всяких страданий стоила каждая из этих могил семье, жившей на скудный заработок своего кормильца.

Города, связанные между собою железными дорогами и пароходами, представляют собою организмы, имеющие в прошлом целые века жизни. Разройте их почву, - и вы найдете один над другим целые слои улиц, домов, театров, арен, общественных зданий. Изучите их историю,- и вы увидите, как цивилизация каждого города, его промышленность, его дух медленно росли и развивались, благодаря сотрудничеству всех жителей, прежде чем город стал тем, что он представляет теперь.

Но и в настоящую минуту ценность каждого дома, каждого завода, каждой фабрики, каждого магазина обусловлена трудом, положенным на эту точку земного шара миллионами давно погребенных в землю рабочих; и поддерживается она на известном уровне только благодаря труду легионов людей, обитающих эту точку. Каждая частица того, что мы называем богатством народов, ценна лишь постольку, поскольку она составляет часть этого огромного целого. Что представляли бы собою лондонские доки или парижские большие магазины, если бы они не находились в центрах международной торговли? Чего стоили бы наши копи, фабрики, верфи и железные дороги, если бы не существовало масс товаров, ежедневно переправляемых по морю и по суше?

Миллионы человеческих существ потрудились для создания цивилизации, которой мы так гордимся.

Другие миллионы, рассеянные по всем углам земного шара, трудятся и теперь для ее поддержания.

Без них от всего этого через пятьдесят лет остались бы одни груды мусора.

Даже мысль, даже гений изобретателя - явления коллективные, плод прошлого и настоящего.

Тысячи писателей, поэтов, ученых трудились целые века для того, чтобы выработать знание, чтобы рассеять заблуждения, чтобы создать ту атмосферу научной мысли, без которой не могло бы явиться ни одно из чудес нашего века. Но и эти тысячи философов, поэтов, ученых и изобретателей были, в свою очередь, продуктом труда прошлых веков. Разве в течение всей их жизни их не кормили и не поддерживали как в физическом, так и в нравственном отношении целые легионы всевозможных рабочих и ремесленников? Разве они не черпали силы, дававшей им толчок, из окружающей их среды?

Гений Сегена, Майера и Джоуля, открывших механический эквивалент теплоты, несомненно сделал больше для того, чтобы толкнуть промышленность на новый путь, чем все капиталисты в мире. Но и сами эти гении представляют собою продукты как промышленности, так и науки: в самом деле, нужно было, чтобы тысячи паровых машин из году в год превращали на глазах у всех теплоту в механическую силу, а эту последнюю в звук, свет или электричество, для того чтобы гениальные умы могли провозгласить механическое происхождение теплоты и единство физических сил. И если мы, дети девятнадцатого века, поняли наконец эту идею и сумели ее приложить, то это опять-таки благодаря тому, что нас подготовил к этому наш ежедневный опыт. Мыслители прошлого века тоже предвидели и высказывали ее, но она осталась непонятной, потому что восемнадцатый век не вырос, как вырос наш век, около паровой машины.

Подумайте только, сколько десятилетий провели бы мы еще в неведении этого закона, давшего нам возможность перевернуть всю современную промышленность, если бы Уатт не нашел в Сохо умелых рабочих, воплотивших в меди и железе его теоретические соображения, усовершенствовавших его машину во всех ее частях и сделавших, наконец, заключенный в ее механизме пар послушнее лошади и удобнее воды,- вследствие чего она могла стать душою современной промышленности.

Всякая машина имеет в своем прошлом подобную же историю: длинную историю бессонных ночей и нужды, разочарований и радостей, второстепенных усовершенствований, изобретенных несколькими поколениями неизвестных рабочих, понемногу прибавлявших к первоначальному изобретению те мелкие подробности, без которых самая плодотворная идея остается бесплодной. Мало того: каждое новое изобретение представляет собою синтез, т. е. свод изобретений, предшествовавших ему в обширной области механики и промышленности.

Наука и промышленность, знание и его приложение, открытия и их практическое осуществление, ведущее к новым открытиям, труд умственный и труд ручной, мысль и продукт материального труда - все это связано между собою. Каждое открытие, каждый шаг вперед, каждое увеличение богатств человечества имеет свое начало во всей совокупности физического и умственного труда, как в прошлом, так и в настоящем.

По какому же праву, в таком случае, может кто-нибудь присвоить себе хотя бы малейшую частицу этого огромного целого и сказать: это мое, а не ваше?




III

 А между тем в течение ряда веков, прожитых человечеством, случилось так, что все, что дает человеку возможность производить и увеличивать свою производительную силу, было захвачено небольшой горстью людей. Мы расскажем, может быть, когда-нибудь, как именно это произошло; теперь же для нас достаточно указать на этот факт и обсудить его последствия.

В настоящее время земля, получающая свою ценность именно от потребностей все растущего населения, принадлежит меньшинству, которое может помешать, и в самом деле мешает народу ее обрабатывать или же не дает ему обрабатывать ее соответственно современным требованиям. Копи, представляющие собою труд нескольких поколений и потому только и имеющие ценность, что кругом их кипит промышленность и ютится густое население, точно так же принадлежат нескольким человекам; и эти несколько человек ограничивают количество добываемого угля или даже совершенно прекращают его добывание, если они найдут нужным поднять продажную цену угля или им встретится случай поместить свои капиталы более выгодным образом. Машины точно так же составляют собственность немногих, и даже тогда, когда данная машина представляет собою бесспорно сумму усовершенствований, внесенных в первобытный инструмент тремя поколениями рабочих, она все-таки принадлежит нескольким хозяевам. Если бы внуки изобретателя, построившего сто лет тому назад паровую машину для тканья кружев, явились теперь в Базель или Ноттингем и предъявили свои права на нее, им бы ответили: «Убирайтесь вон! Эта машина вам не принадлежит!»

А если бы они захотели взять ее силой, их разогнали бы картечью.

Железные дороги, которые были бы не больше как бесполезными массами железа, если бы не густота европейского населения, его промышленность, его торговля, его обмен, принадлежат теперь нескольким акционерам, которые, может быть, даже не знают, где находятся эти дороги, часто приносящие им больше дохода, чем все владения какого-нибудь средневекового короля. И если бы дети тех людей, которые умирали тысячами, копая выемки и туннели, собрались и пошли голодной и оборванной толпой требовать хлеб у акционеров, их разогнали бы штыками ради ограждения «приобретенных прав».

В силу этого чудовищного устройства общества сын рабочего не находит при своем вступлении в жизнь ни поля, которое он мог бы возделывать, ни машины, около которой он мог бы работать, иначе как под условием, что он будет уступать какому-нибудь хозяину большую часть того, что он наработает. Он должен продавать свою рабочую силу за скудное и неверное пропитание. Его отец и дед работали над осушением -этого поля, над постройкой этого завода, над усовершенствованием его машин; они рыли эту копь; они работали по мере своих сил, а кто может дать больше этого? Между тем сам он родился на свет беднее последнего дикаря. Если ему позволят заняться обработкой поля, то только под условием, чтобы он отдал четверть жатвы хозяину, а другую четверть правительству и всяким ненужным посредникам - торговцам, акционерам железных дорог и т. д. И эта подать, взимаемая с него государством, капиталистом, собственником земли и посредниками, будет все расти из года в год и только в редких случаях ему, пахарю, удастся сберечь хоть что-нибудь, чтобы улучшать свое хозяйство.

Если он займется промышленностью, ему позволят работать - и то, впрочем, не всегда,- но под условием, что он будет получать треть или четверть цены продукта, так как остальное должно достаться тому, кого закон признает собственником машины, завода, магазина и т. п.

Мы гремим против средневекового барона, который не позволял крестьянину обработывать землю иначе как под условием отдать ему четверть жатвы. Мы называем феодальную эпоху варварской, а между тем если внешние формы и изменились, то сами отношения остались те же. Рабочий по нужде соглашается на феодальные условия, которые мы нынче называем «свободным договором», потому что жить ему нечем, а лучших условий он нигде не найдет. Все стало собственностью того или другого хозяина, и ему остается или принять такие условия, или умирать с голоду.

Но этого мало. Такое положение вещей приводит к тому, что все наше производство принимает ложное направление. Промышленное предприятие не заботится о потребностях общества: его единственная цель - увеличение барышей предпринимателя. Отсюда постоянные колебания в промышленности и хронические кризисы, из которых каждый выбрасывает на улицу сотни тысяч рабочих.

Так как рабочие не могут покупать на свою заработную плату тех богатств, которые они производят, то промышленность должна искать внешних рынков среди эксплоатирующих классов других народов.

Повсюду-на Востоке, в Африке, в Египте, в Тонкине, в Конго - европеец стремится ради этого увеличивать число своих рабов. Но повсюду он встречает конкурентов, так как все народы развиваются в том же направлении, и из-за права господствовать на рынках начинаются непрерывные войны. Войны за преобладание на Востоке, войны за господство на море, войны за возможность облагать ввозными пошлинами своих соседей и предписывать им какие угодно условия, войны против всех, кто протестует! Гром пушек не перестает раздаваться в Европе; целые поколения истребляются; европейские государства тратят на вооружения треть своих доходов,- а мы знаем, что такое налоги и чего они стоят бедному люду.

Образование становится привилегией ничтожного меньшинства. Можно ли, в самом деле, говорить об образовании для всех, если сын рабочего должен в тринадцать лет уже спускаться в рудники или помогать отцу в полевых работах! Можно ли говорить об учении рабочему, который возвращается домой вечером, разбитый целым днем каторжного, почти всегда отупляющего труда.

Общество делится, таким образом, на два враждебных лагеря, и свобода становится пустым звуком.

Радикал, который требует большего расширения политических вольностей, скоро замечает, что свободный дух ведет к пробуждению рабочих; и тогда он обращается вспять, бросает свои радикальные убеждения и заодно с «охранителями» требует исключительных кар против рабочих и - военной диктатуры.

Для поддержания существующих привилегий требуется, наконец, целый обширный состав судей, прокуроров, жандармов и тюремщиков, а все это становится в свою очередь источником целой системы доносов, обманов, подкупов и всевозможных подлостей.

Мало того: этот порядок вещей прямо-таки мешает развитию среди людей общественных чувств.

Каждый понимает, что без прямоты в отношениях, без самоуважения, без взаимного сочувствия и поддержки человеческий род должен исчезнуть, как исчезают те немногие животные виды, которые живут хищничеством и порабощением друг друга. А между тем жизнь толкает каждого в противоположную сторону.

Много хороших слов было сказано в разные времена о том, что мы обязаны делиться с неимущими тем, что мы имеем. Но каждый, кто начинает прилагать это учение на практике, скоро отворачивается от него и говорит, что все эти великодушные чувства хороши в поэтических произведениях, но вовсе не в жизни. Лгать-это значит не уважать себя, это значит унижаться, говорим мы, а вся наша цивилизованная жизнь представляет собою сплошную ложь. Мы привыкаем, таким образом, сами и приучаем наших детей к двуличности и к лицемерию. А так как ум неохотно поддается этому, то мы стараемся успокоить себя лживыми умствованиями - софизмами. Лицемерие и софизмы становятся второй натурой цивилизованного человека.

Но общество так жить не может: оно должно или вернуться на правильный путь, или погибнуть.

Мы видим, таким образом, что простой факт захвата богатств небольшим меньшинством отражается на всей общественной жизни в ее целом. Человеческие общества должны, под угрозою гибели, какая уже постигла немало государств в древности, вернуться к основному принципу, состоящему в том, что раз орудия производства представляют собою продукт труда всего народа, то они должны перейти в руки всего народа. Частное присвоение их и несправедливо, и бесполезно. Все принадлежит всем, так как все в нем нуждаются, все работали для него по мере сил, и нет никакой физической возможности определить, какая доля принадлежит каждому в производимых теперь богатствах.

Все принадлежит всем! Вот перед нами огромная масса орудий, созданная девятнадцатым веком, вот миллионы железных рабов, которых мы называем машинами и которые пилят и стругают, ткут и прядут за нас, разлагают и вновь восстановляют сырой материал-одним словом, создают все чудеса нашего времени. Никто не имеет права завладеть хотя бы одной из этих машин и сказать: «Она принадлежит мне, и, чтобы пользоваться ею, вы должны платить мне дань с каждого из ваших продуктов»,-так же как средневековый помещик не имел права сказать крестьянину: «Этот холм или этот луг принадлежат мне, и ты будешь платить мне дань с каждого собранного снопа, с каждой копны сена».

Да, все принадлежит всем! И раз только мужчина или женщина внесли в это целое свою долю труда, они имеют право на свою долю всего, что производится общими усилиями всех. А этой доли уже будет достаточно, чтобы обеспечить довольство всем.

Довольно с нас неясных формул, вроде «права на труд» или «каждому продукт его труда»! То, чего мы требуем,- это права на довольство - довольство для всех.



ДОВОЛЬСТВО ДЛЯ ВСЕХ


Довольство для всех – не мечта. С тех пор, как наши предки положили столько труда, чтобы сделать работу более производительной, оно стало возможным и осуществимым.

Мы знаем, что уже теперь производительные рабочие, составляющие в каждой образованной стране менее трети населения, производят достаточно продуктов для того, чтобы обеспечить некоторое довольство в каждой семье. Мы знаем, кроме того, что, если бы все, кто расточает теперь чужой труд, были вынуждены сами заниматься каким-нибудь полезным трудом, наше богатство возросло бы в несколько раз, больше даже, чем возросло бы число рабочих рук. Мы знаем, наконец, что, вопреки теории Мальтуса - этого жреца буржуазной науки, - производительная сила человека увеличивается быстрее его собственного размножения. Чем больше скучены люди в какой-нибудь стране, тем быстрее идет развитие их производительных сил.

В самом деле, в то время как население Англии возросло с 1844 года всего на 62%, ее производительные силы увеличились по меньшей мере на 130%. Во Франции, где население увеличилось меньше, рост производительных сил тем не менее также шел очень быстро. Несмотря на удручающие земледелие кризисы, на обирательство крестьян государством, на рекрутчину, на обирание земледельцев банкирами, финансистами и промышленными хозяевами, в течение последней четверти века производство пшеницы учетверилось во Франции, а промышленное производство удесятерилось. В Соединенных Штатах мы находим еще более поразительный прогресс: несмотря на эмиграцию - или, вернее, именно вследствие этого притока рабочих из Европы, - Соединенные Штаты увеличили свое производство в десятки раз.

Но эти цифры дают лишь слабое понятие о том, что мы могли бы производить при более разумных условиях жизни. В настоящее время по мере увеличения производительной способности растет в ужасающих размерах и армия тунеядцев и посредников. Вопреки царившему прежде среди социалистов мнению, что капитал скоро настолько сконцентрируется в немногих руках, что для овладения общим имуществом достаточно будет экспроприировать нескольких миллионеров, оказывается, что число лиц, живущих чужим трудом, становится в действительности все более и более значительным.

Во Франции на тридцать человек жителей не приходится и десяти непосредственных производителей.

Все земледельческое богатство страны есть дело семи миллионов человек, а в двух главных отраслях ее промышленности - в копях и в производстве тканей - насчитывается меньше двух с половиною миллионов рабочих. Сколько же оказывается в таком случае эксплоататоров труда? В Англии (с Шотландией и Ирландией) всего 1030000 рабочих заняты в фабрикации всевозможных тканей - миткалей, сукон, шелков, джута, кружев и т. под., и из них всего только 300 000 мужчин - остальное же женщины, подростки и дети. Около полумиллиона работают во всех копях и рудниках; в Англии и Шотландии всего с небольшим миллион обрабатывают землю, и статистикам приходится преувеличивать цифры для того, чтобы установить максимум в 8 миллионов производителей на 26 миллионов жителей Англии и Шотландии'. В действительности же самое большее шесть или семь миллионов рабочих создают все богатства, рассылаемые Англией во все концы света. Сколько же после этого окажется людей, живущих доходом с капитала, или посредников-купцов, которые получают доход со всего мира и заставляют потребителя платить себе в несколько раз (от 5 до 20 раз) больше, чем они сами платят производителю?

Мало того. Люди, в руках которых находится капитал, беспрестанно умышленно сокращают производство, чтобы поднять цены. Уже не говоря о целых бочках устриц и рыбы, выбрасываемых в море для того, чтобы устрицы и тонкая рыба не сделались едою, доступною народу, и не перестали быть лакомством богатых; не говоря о тысячах предметов роскоши - материй, пищевых продуктов и т. д., которые постигает та же участь, что и устриц, - напомним только о том, каким образом ограничивают производство предметов, необходимых для всех. Целые армии углекопов с удовольствием стали бы добывать каждый день уголь и отсылать его тем, кто дрожит от холода, но очень часто, по крайней мере треть, а не то и две трети этой армии не могут работать больше трех дней в неделю, потому что хозяевам нужно поддерживать высокие цены на уголь.

Тысячи ткачей не могут работать на своих станках, в то время как их жены и дети ходят в лохмотьях по той же причине; а между тем три четверти европейского населения не имеет одежды, достойной этого имени.

Сотни доменных печей, тысячи мануфактур остаются постоянно в бездействии или работают лишь половину времени, все ради того же повышения цен, и в каждой образованной нации мы находим постоянно около миллиона, а иногда и до двух миллионов людей, остающихся без работы: ищущих работы, но лишенных возможности ее получить.

Миллионы людей с радостью принялись бы превращать невозделанные или плохо возделанные земли в богатые поля, способные дать роскошные жатвы. Одного года разумного труда было бы уже достаточно, чтобы увеличить впятеро производительность земель, которые теперь дают только жалкий урожай. Но смелые начинатели, готовые взяться за это дело, осуждены на бездействие, потому что те, кто владеет землей, копями, мануфактурами, предпочитают помещать свои капиталы - капиталы, украденные у общества,- в турецкие или египетские займы или в акции золотых приисков в Патагонии, так как им выгоднее заставлять работать на себя египетских феллахов, итальянцев, вынужденных покинуть свою страну, или китайских кули!

Во всем этом мы видим сознательное и непосредственное ограничение производства. Но есть и другое ограничение, косвенное и бессознательное, которое состоит в том, чтобы тратить человеческий труд на производство предметов совершенно бесполезных или служащих исключительно для удовлетворения бессмысленного тщеславия богачей.

До чего доходит это косвенное ограничение, невозможно исчислить даже приблизительно. Но все мы знаем и видим воочию, сколько сил человеческих тратятся совершенно попусту, тогда как они могли бы послужить для производства необходимых вещей, а в особенности - для приготовления орудий, нужных для будущего улучшенного производства. Достаточно будет указать на миллиарды, растрачиваемые Европой на вооружения с единственной целью завоевания новых рынков или для того, чтобы покорять соседей своему экономическому влиянию и облегчать эксплоатацию внутри страны; достаточно будет указать на миллионы, выплачиваемые ежегодно всевозможным чиновникам, роль которых заключается в поддержании господства немногих над экономической жизнью всего народа; миллионы, тратящиеся на судей, на тюрьмы, на жандармов, на весь механизм, называемый правосудием, в то время как известно, что стоит только хоть немного облегчить бедность в больших городах, чтобы преступность уже уменьшилась в значительных размерах; наконец, миллионы, употребляющиеся на распространение путем печати вредных идей и ложных известий в интересах той или другой партии, какого-нибудь политического деятеля или же компании эксплоататоров.

Но и это еще не все. Подсчитайте только количество труда, который каждогодно тратится совершенно попусту: здесь - на содержание конюшни, псарни или дворни богача, там - на удовлетворение капризов светских барынь и стремления к роскоши развращенного высшего общества, везде - на то, чтобы при помощи рекламы заставить вас купить вещь совершенно ненужную или навязать покупателям товар дурного качества, или даже на производство предметов положительно вредных для предпринимателя. Потраченного таким образом понапрасну труда несомненно хватило бы на то, чтобы удвоить производство полезных предметов или же чтобы снабдить машинами и орудиями много фабрик и заводов, а эти последние скоро наводнили бы магазины продуктами, в которых две трети населения нуждаются в настоящее время.

Словом, несомненно, что даже из числа тех, кто в каждой данной стране занимается производительным трудом, четверть по крайней мере всегда остается без работы в течение трех или четырех месяцев в году, а труд второй четверти - если даже не половины - идет не на что иное, как на развлечение богачей и на эксплоатацию публики.

Таким образом, если мы примем во внимание, с одной стороны, ту быстроту, с какою цивилизованные народы увеличивают свои производительные силы, а с другой - ограничение прямое или косвенное, которому подвергается производство вследствие современных условий, то мы должны заключить, что сколько-нибудь разумная хозяйственная организация дала бы образованным народам возможность накопить в течение нескольких лет столько полезных продуктов, что им пришлось бы наконец сказать себе: <Довольно! Довольно с нас угля, довольно хлеба, довольно одежды! Отдохнем и подумаем, куда еще приложить свои силы, как лучше употребить остающийся у нас досуг!> Нет, довольство для всех - не мечта. Оно, может быть, было мечтой тогда, когда человеку едва удавалось ценою страшного труда получить двадцать пудов ржи с десятины, когда он выделывал собственными руками нужные для земледелия и промышленности орудия. Но оно перестало быть мечтой с тех пор, как человек изобрел двигатель, который с помощью небольшого количества железа и нескольких фунтов угля доставляет ему послушную и удобную силу, способную привести в движение самую сложную машину.

Но для того, чтобы это довольство перешло в действительность, нужно, чтобы весь этот огромный капитал-города, дома, распаханные поля, заводы, пути сообщения, воспитание - перестал считаться частною собственностью, которой захвативший ее распоряжается по своему усмотрению.

Нужно, чтобы все это богатство орудий производства, с таким трудом приобретенное, построенное, выделанное, изобретенное нашими предками, стало общею собственностью, чтобы общество, с помощью своего коллективного ума, могло извлечь из него наибольшую выгоду для всех.

Для этого нужна экспроприация. А потому довольство для всех - наша цель; экспроприация - наше средство.



II

 Экспроприация, т. е. возврат обществу того, что ему принадлежит по праву, - такова задача, поставленная историей перед нами, людьми конца девятнадцатого века. Все то, что служит для обеспечения благосостояния общества, должно быть возвращено обществу.

Но эта задача не может быть разрешена законодательным путем. Никто в такое решение и не верит: как бедный, так и богатый понимают, что ни современные правительства, ни правительства, могущие явиться вследствие какой-нибудь политической революции, не окажутся способными найти нужный выход. Всеми чувствуется необходимость социальной революции, и как богатые, так и бедные не скрывают от себя, что эта революция близка, что она может разразиться не сегодня завтра.

За последние полвека соответственная подготовка - эволюция - уже совершилась в умах; но под давлением меньшинства, т. е. имущих классов, она не могла воплотиться в действительность; ей приходится поэтому устранить препятствия силой и осуществиться в революции.

Откуда придет революция? Какими признаками будет отмечено ее начало? На эти вопросы никто не может ответить; мы находимся здесь в полной неизвестности. Но все, кто сколько-нибудь наблюдает и размышляет, все - как рабочие, так и эксплоататоры, как революционеры, так и охранители - чувствуют одно: что эта революция близка.

Что же мы сделаем, когда она наконец разразится?

Мы все так много начитались о драматической стороне прошлых революций и так мало знаем их действительно революционную работу, что многие из нас видят в этих движениях только внешнюю обстановку, борьбу первых дней, баррикады. Но эта борьба на улице, эти первые стычки длятся недолго и скоро заканчиваются победой или поражением народа; и именно после победы народа над его прежними правителями начинается настоящая революционная работа.

Неспособные и бессильные, атакованные со всех сторон, прежние правители уносятся вихрем восстания, если восстание имеет действительно народный характер. В 1848 году буржуазная монархия во Франции погибла в несколько дней, и, когда Луи-Филипп уезжал в извощичьей карете из Парижа, Париж забыл уже и думать о бывшем короле. Правительство Тьера исчезло 18 марта 1871 года в несколько часов, оставляя Париж хозяином своей собственной судьбы. А между тем движения 1848 и 1871 года были только городскими восстаниями; при настоящей же народной революции разложение всего государственного строя совершается с поразительной быстротою во всей стране.

Правители начинают с того, что бегут, а затем уже начинают устраивать заговоры, чтобы обеспечить себе возможность возврата.

Как только прежнее правительство расшаталось, армия перестает, ввиду растущей волны народного восстания, повиноваться своим вождям; эти последние, впрочем, также благоразумно стушевываются. Войско стоит сложа руки или же, подняв приклады вверх, присоединяется к восставшим. Полиция не знает, что делать - бросаться ли с кулаками на толпу или кричать: «Да здравствует коммуна!», - и расходится благоразумно по домам, «поджидая нового начальства».

Крупные буржуа укладывают свои пожитки и уезжают куда-нибудь в безопасные места. Народ же остается. Таково бывает начало всякой революции.

И вот, например, коммуна провозглашена в нескольких больших городах. Тысячи людей толпятся на улицах и собираются по вечерам в импровизованных клубах для решения вопроса «что делать?», для горячего обсуждения общественных дел. Ими интересуются теперь все, даже те, кто еще вчера были совершенно равнодушны, теперь оказываются чуть ли не самыми ретивыми. Повсюду видно очень много усердия, много самого горячего желания обеспечить за собою победу. Совершаются деяния самого высокого самопожертвования. Народ рвется вперед - куда бы то ни было, лишь бы вперед.

Все это прекрасно, все это очень возвышенно. Но это еще не революция. Напротив, работа революционера только теперь и начинается.

Нет сомнения, что будут при этом и акты мести. Разные Ватрены и Тома поплатятся за свою непопулярность. Но это будет только одна из случайностей борьбы, а вовсе еще не революция[7].

Правительственные социалисты, радикалы, непризнанные гении журнализма, напыщенные ораторы - как буржуа, так и рабочие - бросятся, конечно, в Городскую думу, чтобы занять опустевшие там места.

Одни нацепят на себя всяких побрякушек, будут смотреться в министерские зеркала и учиться отдавать приказания с величием, подобающим их новому сану: красный пояс, военная фуражка и величественные движения руки необходимы им, чтобы внушить к себе почтение со стороны бывшего товарища по редакции или по мастерской. Другие зароются в бумагах с самым искренним желанием понять в них что-нибудь и примутся сочинять законы и издавать указы, полные громких фраз, которых никто, впрочем, не станет исполнять, именно потому что теперь-время революции.

Чтобы придать себе недостающую им представительность, они найдут себе подходящие чины в прежних правительственных учреждениях и назовут себя «Временным правительством», или «Комитетом общественного спасения», или Головою, Комендантом Городской думы, Начальником Охраны и т. п.

Других выберут или провозгласят без выборов членами парламента или Городского совета, и вот они соберутся с подобающей торжественностью в палате или в думе. И тут окажутся согнанными в кучу люди, принадлежащие по крайней мере к десятку различных школ и направлений - направлений, которые вовсе не обусловливаются, как это часто говорят, одним личным соперничеством, а соответствуют действительно различным способам понимания задач, последствий, глубины предстоящей революции. Поссибилисты («возможники»), коллективисты, радикалы, якобинцы, бланкисты будут согнаны в одну кучу и неизбежно должны будут проводить время в безвыходных, неразрешимых, все обостряющихся спорах; с честными людьми смещаются властолюбцы, которые мечтают только о собственном господстве и глубоко презирают толпу, из которой вышли сами. Все они придут с прямо противоположными взглядами и будут вынуждены заключать между собою якобы союзы для образования большинства много на день или на два, спорить без конца, обзывать друг друга реакционерами, деспотами и мошенниками. Им нельзя будет согласиться ни на одной серьезной мере, им придется страстно увлекаться спорами из-за мелочей, и не смогут они создать ничего, кроме напыщенных прокламаций. И все-то они при этом будут принимать себя всерьез, тогда как настоящая сила движения была и будет оставаться на улице, в толпе.

Все это, может быть, очень интересно для любителей театральных представлений, но все это еще не революция. При всем этом ничего еще не сделано!

Между тем народ страдает. Машины на фабриках не работают, мастерские закрываются, капиталист прячется в свою уютную норку; заказов нет, торговля не идет. Рабочий теряет даже тот ничтожный заработок, какой имел прежде, а цены на жизненные припасы растут и растут...

Но он ждет с геройским самоотвержением, которым всегда отличается народ в решительные минуты, когда он доходит до великого. «Мы отдаем на службу республике три месяца нужды», - заявили парижские рабочие в феврале 1848 года, когда республика была провозглашена во Франции, - в то время как господа «представители народа» и члены временного правительства, все, до последнего служителя, аккуратно получали свое жалованье! Народ страдает. Но со свойственною ему детскою доверчивостью, с добродушием массы, верящей в своих вождей, он ждет, чтобы им занялись там, наверху-в палате, в думе, в Комитете общественного спасения.

Но там думают обо всем, кроме народных страданий. Когда в 1793 году голод свирепствовал во Франции, грозя судьбам революции; когда народ был доведен до последней степени нищеты, в то время как по Елисейским полям разъезжали в великолепных колясках барыни в роскошных туалетах, Робеспьер настаивал в якобинском Клубе на чем? - на обсуждении его мемуара об английской конституции! Когда в 1848 году рабочий сидел без куска хлеба, вследствие всеобщей остановки промышленности, Временное правительство и палата препирались о пенсиях военным офицерам и о работах в тюрьмах и даже не подумали спросить себя, чем живет народ в такую пору безработицы. И если можно упрекнуть в чем-нибудь Парижскую Коммуну, родившуюся в таких скверных условиях, под пушками пруссаков, и просуществовавшую всего семьдесят дней, то и ее придется упрекнуть в том, что она не поняла, что без сытых солдат нельзя одержать победу и что на тридцать су в день (полтинник) в осажденном Париже нельзя рабочему сражаться на укреплениях и в то же время кормить свою семью.

Народ страдает и спрашивает: «Что делать, чтобы выйти из этого положения?»



III

Нам кажется, что на этот вопрос может быть только один ответ.

Признать и заявить во всеуслышание, что всякий, каков бы ни был в прошлом его ярлык, как бы он ни был силен или слаб, способен или неспособен, имеет прежде всего право на жизнь и что общество должно делить между всеми те средства существования, которыми оно располагает. Это нужно признать, провозгласить и действовать соответственно этому.

Нужно сделать так, чтобы с первого же дня революции народ понял, что для него наступила новая пора; что с этого дня никому уже больше не придется ночевать под мостами, когда рядом стоят пышные дворцы; никому не придется голодать, покуда есть в городе съестные припасы; никому не придется дрожать от холода, когда рядом стоят меховые магазины. Пусть все принадлежит всем как в принципе, так и в действительности, и пусть, наконец, в истории произойдет хоть одна революция, которая позаботилась о нуждах народа, прежде чем отчитывать ему проповедь о его обязанностях.

Но указами этого сделать нельзя. Добиться этого можно, только если народ на деле, непосредственно завладеет всем, что нужно для жизни; это единственный действительно научный способ действия и единственно понятный народной массе и для нее желательный.

Нужно завладеть, во имя восставшего народа, хлебными складами, магазинами платья, жилыми домами. Ничего не надо тратить зря, а тотчас же следует организоваться так, чтобы пополнять то, что будет израсходовано. Словом, прежде всего сделать все возможное, чтобы удовлетворить все потребности, и сейчас же начать производство, но уже не ради барышей кому бы то ни было, а для того, чтобы обеспечить жизнь и дальнейшее развитие всего общества.

Не нужно нам больше этих двусмысленных фраз, вроде «права на труд», которыми заманивали народ в 1848 году и хотят заманивать еще и теперь. Пора быть посмелее и прямо заявить, что довольство для всех, сделавшееся в наше время возможным, должно осуществиться во что бы то ни стало.

Когда в 1848 году рабочие требовали права на труд, правительство устраивало национальные мастерские и заставляло людей работать в этих мастерских за два франка в день! Когда они требовали организации труда, им отвечали: «Подождите, друзья мои, правительство займется этим, а пока-вот вам два франка. Отдохни, суровый рабочий, трудившийся всю свою жизнь!» А пока прицеливали пушки, собирали отовсюду войска и дезорганизовывали самих рабочих тысячами средств, которые буржуа знают очень хорошо. Затем в один прекрасный день им заявили: «Отправляйтесь колонизировать Африку или мы вас расстреляем!»

Совсем иной результат получится, если рабочие будут требовать права на довольство. Они заявят тем самым о своем праве завладеть всем общественным богатством, домами и расположиться там сообразно потребностям каждой семьи, захватить накопленные съестные припасы и распорядиться ими так, чтобы после слишком долгого голоданья узнать наконец довольство. Они заявят таким образом о своем праве на все богатства - продукт труда прошлых и настоящих поколений - и распорядятся ими так, чтобы познакомиться наконец с высшими наслаждениями искусства и науки, слишком долго бывшими достоянием одних буржуа.

И, заявляя о своем праве на довольство, они - это еще важнее - провозгласят вместе с тем свое право решать, что должно представлять собою это довольство, какие продукты нужно производить для его обеспечения и что можно оставить, как потерявшее всякую цену.

Право на довольство - это возможность жить по-человечески и воспитывать детей так, чтобы сделать из них равных членов общества, стоящего более высоко, чем наше; тогда как право на труд- это право оставаться всегда наемным рабом, управляемым и эксплоатируемым завтрашним буржуа.

Право на довольство - это социальная революция; право на труд - это, самое большее, промышленная каторга.

Уже давно пора рабочему провозгласить наконец свое право на общее наследие и завладеть этим наследием.



АНАРХИЧЕСКИЙ КОММУНИЗМ


I

Всякое общество, покончившее с частной собственностью, должно будет, по нашему мнению, организоваться на началах анархического коммунизма[8]*. Анархизм неизбежно ведет к коммунизму, а коммунизм - к анархизму, причем и тот и другой представляют собой не что иное, как выражение одного и того же стремления, преобладающего в современных обществах, - стремления к равенству[9]*.

Было время, когда крестьянская семья могла считать выращиваемый ею хлеб и выделываемую дома шерстяную одежду плодами своего личного труда. Правда, даже и тогда такой взгляд был не совсем верен: уже тогда существовали мосты и дороги, устроенные сообща, были луга, осушенные общими силами, общинные пастбища и загороди, поддерживавшиеся общими усилиями. Всякое усовершенствование в ткацком станке или в способе окраски холста шло на пользу всем; и крестьянская семья не могла существовать иначе как при условии, что ей не в том так в другом будет оказана мирская поддержка.

Но в настоящее время, когда все связано и все переплетается между собою в промышленности, когда каждая отрасль производства пользуется услугами всех остальных, - искать долю каждого в современном производстве оказывается совершенно невозможным. Если обработка волокнистых веществ и ковка металлов достигли в образованных странах такого удивительного совершенства, то они обязаны этим одновременному развитию тысячи других крупных и мелких отраслей промышленности, распространению железных дорог и пароходов, навыку и ловкости, приобретенными миллионами рабочих, известному общему уровню развития всего рабочего класса и, наконец, вообще всем работам, которые производятся на всем земном шаре.

Итальянцы, умиравшие от холеры при прорытии Суэзского канала или от одеревенелости сочленений в Сэн-Готардском туннеле; американцы, погибавшие от пушечных ядер в войне за отмену рабства, сделали для развития хлопчатобумажной промышленности в России, в Европе и в Америке не меньше, чем те девушки и дети, которые чахнут на манчестерских или московских фабриках, или тот инженер, который - большею частью на основании догадки кого-нибудь из рабочих - вносит улучшения в ткацкие станки.

Каким образом определить при таких условиях часть, приходящуюся на долю каждого в тех богатствах, созданию которых содействуем мы все?

Становясь на эту обобщающую точку зрения, мы не можем поэтому согласиться с коллективистами и не можем признать, чтобы вознаграждение, пропорциональное числу часов, употребленных каждым на производство этих богатств, представляло собою идеал или хотя бы шаг вперед по направлению к идеалу. Не входя здесь в обсуждение того, действительно ли меновая ценность товаров измеряется в современном обществе количеством необходимого для их производства труда, как утверждали Адам Смит и Рикардо, а за ними и Маркс (мы вернемся к этому впоследствии), заметим только, что в таком обществе, где орудия производства считаются общею собственностью, идеал коллективистов уже кажется неосуществимым. Раз только общество примет за основание принцип общественного владения, ему неизбежно придется отказаться и от всякой формы наемного труда.

Мы твердо убеждены в том, что смягченный индивидуализм коллективистов не сможет удержаться рядом с коммунизмом, хотя бы неполным, но уже выраженным в общем владении землею и орудиями производства. Новая форма владения собственностью потребует и новой формы распределения того, что будет выработано на общей земле общими орудиями труда. При новой форме производства невозможна старая форма потребления, точно так же как при ней невозможны и старые формы политической организации.

Наемный труд есть результат присвоения земли и орудий производства несколькими лицами. Он был необходимым условием развития капиталистического производства и должен умереть вместе с ним, даже если бы его попытались замаскировать под именем «рабочих чеков». Общая собственность на орудия производства неизбежно приведет и к пользованию сообща продуктами общего труда.

Мы думаем, кроме того, не только, что коммунизм желателен, но что современные общества, основанные на индивидуализме, сами неизбежно должны двигаться по направлению к коммунизму.

Развитие индивидуализма в течение трех последних веков - т. е. усиливающееся стремление каждой отдельной личности обеспечить себя помимо всех остальных, объясняется главным образом стремлением человека оградить себя от власти капитала и государства. Некоторое время большинство людей думало, а те, кто служил выразителями мыслей большинства, проповедовали, что, обеспечив себя, каждого порознь, человек сможет вполне освободиться и от государства, и от капитала. «Деньги, - думали люди, - дадут мне возможность купить все, что мне нужно, в том числе и свободу». Но оказалось, что тут крылась глубокая ошибка. Современная история заставляет каждого признать, что деньгами ни свободы, ни даже личного, продолжительного и стойкого обеспечения нельзя купить; что без сотрудничества всех отдельный человек бессилен, как бы ни были его сундуки полны золотом.

В самом деле, рядом с этим индивидуалистическим течением мы находим во всей современной истории, с одной стороны, стремление удержать остатки древнего коммунизма, а с другой - восстановить коммунистические начала в самых разнообразных проявлениях общественной жизни.

Как только общинам десятого, одиннадцатого и двенадцатого века удалось освободиться от власти светских или духовных владетелей, в них тотчас же стали сильно развиваться начала общего труда и общего потребления.

Город - именно город, а не частные лица («Господин Великий Новгород» в России) - снаряжал корабли и посылал караваны для торговли с отдаленными странами, и барыши от торговли доставались не отдельным купцам, а опять-таки всем - городу; город же покупал и нужные для жителей припасы. Следы этих учреждений сохранились кое-где до самого девятнадцатого века (до 1848 года), и везде народ свято сохраняет воспоминание о них в своих преданиях.

Все это исчезло. Одна только сельская община еще борется за сохранение последних следов этого коммунизма, да и то удается ей только до тех пор, пока государство не бросит на чашку весов свой тяжелый меч.

Но вместе с тем повсюду возникают в самых разнообразных формах новые организации, основанные на том же принципе: каждому по его потребностям, потому что без известной доли коммунизма современные общества вовсе не могли бы существовать. Несмотря на узко эгоистический характер, который придает умам людей нашего времени товарное производство, коммунистическое направление обнаруживается постоянно и проникает в наши отношения во всевозможных видах.

Не так давно еще, когда через реку строили мост, то с каждого проезжего и прохожего взыскивали «мостовое»; теперь же мосты - общественная собственность, и каждый пользуется ими сколько ему нужно. Шоссейная дорога, за которую платят столько-то с версты, сохранилась только на Востоке.

Музеи, общественные библиотеки, даровые школы, общие обеды для детей, парки и сады, открытые для всех, доступные для всех, вымощенные и освещенные улицы, проведенная в дома вода (причем заметно стремление вовсе не считать в точности, сколько ее расходуется в каждом доме), все эти учреждения основаны на принципе «берите сколько вам нужно».

Конки и железные дороги уже вводят месячные и годовые билеты, сколько бы раз в году или каждый день вы ни ездили взад и вперед; а недавно в целой стране, в Венгрии (а за нею и в России), ввели на железных дорогах зонный тариф, дающий возможность проехать за одну и ту же цену как пятьсот, так и семьсот верст. От этого недалеко и до установления одной общей платы за проезд в такой-то области, как в почтовом тарифе. Во всех этих и во множестве других учреждений (гостиницы, пансионы и т. дал.) господствующее направление состоит в том, чтобы не измерять потребления.

Одному нужно проехать тысячу верст, другому только семьсот. Один съедает три фунта хлеба, другой только два... Это - чисто личные потребности, и нет никакого основания заставлять первого платить в полтора раза больше. И такое уравнивание обнаруживается даже в нашем индивидуалистическом обществе.

Кроме того, замечается стремление, хотя еще и слабое, поставить потребности личности выше оценки услуг, которые она оказала или окажет когда-нибудь обществу. Общество рассматривается, таким образом, как целое, каждая часть которого так тесно связана со всеми другими, что услуга, оказанная кому-нибудь, есть вместе с тем услуга, оказанная всем.

Когда вы приходите в общественную библиотеку - только не в парижскую, а, например, в лондонскую или берлинскую, - библиотекарь не спрашивает вас, прежде чем дать вам нужную книгу, или хотя бы даже пятьдесят книг, какие услуги вы оказали обществу? Он просто дает вам книги, а в случае надобности даже поможет вам найти книгу в каталоге, если вы не умеете сделать этого сами. Точно так же за известный вступительный взнос - причем вклад в виде труда нередко даже предпочитается денежному взносу - научные общества открывают вам свои музеи, сады, библиотеки, лаборатории, ежегодные празднества - каждому члену, безразлично, будь он Дарвин или простой любитель.

В некоторых городах, если вы работаете над каким-нибудь изобретением, вы сможете отправиться в особую мастерскую, где вам отведут место, дадут столярный верстак или станок и все необходимые инструменты, все приборы - лишь бы только вы умели ими владеть- и предоставят вам работать сколько хотите. - «Вот вам нужные инструменты, привлеките к своему делу друзей, если найдете нужным, соединитесь с товарищами других ремесел - или работайте в одиночку, если вам это больше нравится,- изобретайте воздухоплавательный снаряд или не изобретайте ровно ничего - это ваше дело. У вас есть своя идея, и этого достаточно».

Точно так же добровольцы, принадлежащие к обществу спасения на водах, не спрашивают матросов тонущего корабля об их звании и заслугах, они пускаются в море во время бури, рискуют своею жизнью среди разъяренных волн и нередко погибают сами ради спасения людей, им совершенно неизвестных. Да и к чему им знать их? - «В наших услугах нуждаются, там находятся человеческие существа, взывающие о помощи, - этого достаточно: в этом уже заключается их право на спасение. Идем же спасать их!»

Таково направление-истинно коммунистическое,- проявляющееся повсюду, во всевозможных формах, в самой среде нашего общества, исповедующего индивидуализм.

Но пусть завтра какое-нибудь бедствие, например, осада города неприятелем, постигнет один из наших больших городов, страшно эгоистичных в обыкновенное время, - и этот самый город решит, что прежде всего нужно удовлетворить потребности детей и стариков, не справляясь с услугами, которые они оказали или окажут обществу; что нужно накормить прежде всего именно их и что нужно заботиться обо всех сражающихся, независимо от ума или храбрости, которые проявит тот или другой из них; а затем тысячи женщин и мужчин будут наперерыв проявлять свое самопожертвование в уходе за ранеными.

Итак, это стремление существует. Оно становится все более заметным, по мере того как удовлетворяются наиболее настоятельные потребности каждого, по мере того как возрастает производительная сила человечества; еще более делается оно заметным всякий раз, когда наместо мелочных забот нашей ежедневной жизни выступает какая-нибудь общая идея.

Можно ли после этого сомневаться в том, что когда орудия производства перейдут в собственность всех, когда работа будет производиться сообща, а труд, который займет в обществе принадлежащее ему по праву почетное место, будет давать гораздо больше продуктов, чем требуется, - что коммунистское стремление (сильное уже и теперь) расширит область своего приложения и сделается основным началом общественной жизни?

В силу всех этих данных, а также и ввиду практических соображений относительно экспроприации, о которой будет речь в следующих главах, мы думаем, что как только революция сломит силу, поддерживающую современный порядок, нашею первою обязанностью будет немедленное осуществление коммунизма.

Но наш коммунизм не есть коммунизм фаланстера или коммунизм немецких теоретиков-государственников. Это-коммунизм анархический, коммунизм без правительства, коммунизм свободных людей. Это - синтез, т. е. соединение в одно двух целей, преследовавшихся человечеством во все времена: свободы экономической и свободы политической.



II

Принимая «анархию» как идеал политической организации, мы опять-таки лишь выражаем другое очевидное стремление человечества. Всякий раз, когда развитие европейских обществ давало им возможность сбросить с себя ярмо власти, общества так и делали и немедленно пытались установить такую систему взаимных отношений, которая основывалась бы на началах личной свободы. И мы видим в истории, что те времена, когда сила правительства бывала расшатана, ослаблена или доведена до наименьшей степени путем местных или общих восстаний, были вместе с тем временами неожиданно быстрого развития хозяйственного и политического.

Мы видим это во времена независимых городов, настолько двинувших человечество вперед, в какие-нибудь двести или триста лет, в науках, искусстве, ремеслах, архитектуре, что раньше того времени за пять, десять веков не совершалось таких успехов; видим на крестьянском восстании, совершившем Реформацию и грозившем уничтожить папскую власть; на свободном (в течение некоторого времени) обществе, создавшемся по ту сторону Атлантического океана, в Америке, недовольными элементами старой Европы.

И если мы присмотримся к современному развитию образованных народов, то мы ясно увидим, как в них все более и более растет движение с целью ограничить область действия правительства и предоставить личности все большую и большую свободу. В этом именно направлении совершается современное развитие, хотя ему и мешает весь хлам унаследованных от прошлого учреждений и предрассудков. Как всякая эволюция, она только ждет революции, чтобы разрушить стоящие ей на пути ветхие постройки и свободно проявиться в новом возрожденном обществе.

Долго люди пытались разрешить неразрешимую задачу: «найти такое правительство, которое могло бы заставить личность повиноваться, причем само не выходило бы из повиновения обществу».

Теперь же человечество старается освободиться вовсе от правительства и удовлетворять свои потребности путем свободного соглашения между личностями и группами, стремящимися к одной цели. Независимость каждой территориальной, земельной единицы, т. е. деревни, города, области, страны, становится настоятельною потребностью; взаимное соглашение заменяет собою понемногу законодательство и направляет отдельные частные интересы к одной общей цели, независимо от государственных границ.

Все отправления, которые недавно еще считались исключительною принадлежностью государства, теперь оспариваются у него: без его вмешательства люди устраиваются легче и удобнее. И, рассматривая успехи, сделанные уже в этом направлении, мы неизбежно приходим к заключению, что человечество стремится свести деятельность правительства к нулю и уничтожить государство, это олицетворение несправедливости, притеснения и всевозможных монополий в руках капиталистов.

Мы уже можем предвидеть такое общество, в котором личность, не связанная законами, будет руководиться исключительно привычками общественности, которая сама есть следствие испытываемой каждым из нас потребности искать поддержки, сотрудничества и сочувствия у других людей.

Представление об обществе без государства вызовет, конечно, по меньшей мере столько же возражений, как и представление о таком хозяйственном строе, в котором отсутствует частный капитал. Мы все выросли на целой куче предрассудков относительно государства, играющего роль Провидения в отношениях людей между собою. Все наше воспитание, начиная с преподавания римских преданий, известных под названием римской истории, и кончая византийскими законами Юстиниана, которые изучаются под названием римского права, а также всевозможными науками «о праве», преподаваемыми в наших университетах, - все приучает нас верить в правительство и в достоинства вездесущего и всемогущего государства.

Целые философские системы были выработаны и стали предметом преподавания с целью поддержания этого предрассудка. С тою же целью были созданы различные теории права. Вся политика основана на этом начале, и каждый политический деятель, к какой бы партии он ни принадлежал, всегда обращается к народу со словами: «Дайте нам в руки власть, и мы вас избавим от гнетущих вас бедствий: мы имеем возможность это сделать!»

От колыбели до могилы все наши действия управляются этими же началами повиновения государству и всемогущества правительств. Откройте любую книгу по общественной науке (социологии) или по юриспруденции,- и вы увидите, что правительство, его организация и его действия всегда занимают в этих книгах такое важное место, что мы, учащиеся по ним, привыкаем думать, будто вне правительства и государственных людей ничего не существует.

То же самое повторяется на все лады и в газетах. Целые столбцы посвящаются парламентским прениям и политическим козням, в то время как вся огромная ежедневная жизнь народа, идущая своим путем вне государственной рамки, едва затрагивается в нескольких строках, и только по поводу какого-нибудь экономического явления или по поводу какого-нибудь нового закона, или же по случаю какого-нибудь происшествия, сообщенного полицией. И когда вы читаете эти газеты, вы совершенно забываете думать о бесчисленном множестве существ - т. е., собственно говоря, обо всем человечестве,- которые растут и умирают, страдают, трудятся и потребляют, думают и творят помимо этих навязчивых людей, которых мы до того возвеличили, что их тень, разросшаяся благодаря нашему невежеству, заслонила собою все человечество.

А между тем, как только мы перейдем от печатной бумаги к самой жизни, как только мы взглянем на окружающее нас общество, мы будем поражены тем, что правительство играет такую незначительную роль. Еще Бальзак заметил, что миллионы крестьян живут всю свою жизнь, не зная относительно государства ничего, кроме того, что они вынуждены платить ему большие налоги. Миллионы торговых и всяких других сделок совершаются ежедневно без всякого вмешательства правительства, и самые крупные из них - коммерческие и биржевые сделки - заключаются так неформально, что правительство и не могло бы вмешаться в них, если бы одна из сторон возымела намерение не исполнять принятого обязательства. Поговорите с любым человеком, сведущим в коммерческих делах, - и он вам скажет, что торговые операции, происходящие ежедневно между коммерсантами, были бы совершенно невозможны, если бы громадное большинство из них не основывалось на взаимном доверии. Простая привычка держать слово, боязнь потерять кредит оказываются более чем достаточными для поддержания той относительной честности, которая называется коммерческою честностью. Даже такие люди, которые без всякого зазрения совести станут отравлять своих покупателей негодным товаром, считают долгом чести исполнять свои обязательства по отношению к другим купцам. Но если эта относительная честность могла развиться даже при теперешних условиях, когда обогащение составляет единственный двигатель и единственную цель, то можем ли мы сомневаться в том, что ее развитие пойдет несравненно быстрее, как только присвоение чужого труда перестанет служить основою общественной жизни?

Другой поразительный факт, очень характерный для современной жизни, еще красноречивее говорит в том же направлении. Это - постоянное увеличение области предприятий, основанных на частном почине, и необычайное развитие свободных союзов для всевозможных целей. Мы остановимся на этом подробнее в главах, по священных свободному соглашению: здесь же достаточно будет сказать, что этого рода факты так многочисленны и так обычны, что самою существенною чертою второй половины 19-го века следует признать развитие вольных союзов, хотя социалистические и политические писатели не замечают их и предпочитают постоянно говорить нам о благодетельной роли правительства в будущем.

Эти свободные, до бесконечности разнообразные организации представляют собою настолько естественное явление; они растут так быстро, группируются так легко и составляют такой неизбежный результат постоянного возрастания потребностей образованного человека; и на конец, они так легко и выгодно заменяют собою правительственное вмешательство, что мы неизбежно должны признать в них явление, которого значение в жизни обществ неизбежно должно расти с каждым годом.

Если такие вольные союзы еще не распространились на все общественные и жизненные явления, то это зависит только от того, что они встречают непреодолимые препятствия в бедности рабочих, в делении современного общества на касты, в частной собственности и, в особенности, в государстве.

Уничтожьте эти препятствия, - и вы увидите, что союзы быстро покроют все необозримое поле деятельности образованных людей.

История последнего пятидесятилетия служит также живым доказательством того, что никакое конституционное правительство не способно к исполнению тех отправлений, которое государство захватило в свои руки. На девятнадцатый век будут когда-нибудь указывать как на эпоху крушения парламентаризма.

Это бессилие так очевидно для всех, ошибки парламентаризма и прирожденные недостатки так называемого представительного правления настолько бросаются в глаза, что те немногие мыслители, которые занялись критикой этой формы правления (Дж. Ст. Милль, Лавердэ), были лишь выразителями общего недовольства. Не нелепо ли, в самом деле, избрать нескольких человек и сказать им: «Пишите для нас законы относительно всех проявлений нашей жизни, даже если вы сами ничего не знаете об этих проявлениях»? Люди начинают понимать, что так называемое «правление большинства» значит на деле - отдать все дела страны в руки тех немногих, которыми составляется большинство во всякой палате, т. е. в руки «болотных жаб», как их называли во времена Французской революции, или людей, которые не имею г никаких определенных воззрений, а пристают то к «правой», то к «левой» партии, смотря по тому, откуда дует ветер и с кого можно больше сорвать.

Конституционное правление, конечно, было шагом вперед против неограниченного правления дворцовых партий, но человечество не может закиснуть на нем; оно ищет уже новых выходов - и находит их[10]*.

Всемирный почтовый союз, общества железных дорог, различные ученые общества представляют собою примеры предприятий, основанных на свободном соглашении, заменившем закон.

В настоящее время, когда какие-нибудь группы, рассеянные в различных концах земного шара, хотят организоваться с какою-нибудь целью, они уже не выбирают интернационального парламента из «пригодных на всякое дело депутатов» и не говорят им: «Дайте нам закон и мы будем вам повиноваться». Если нет возможности сговориться прямо или при помощи переписки, они посылают на конгресс людей, специально изучивших данный вопрос, и им говорят: «Постарайтесь сговориться относительно того-то и того-то и возвращайтесь к нам - не с готовыми законами в кармане, они нам не нужны, а с проектом соглашения, которое мы можем принять, но можем и не принять».

Так делают, между прочим, вот уже полвека английские рабочие союзы. Они ничего не привозят со своих съездов, кроме предложений, которые рассматриваются каждым союзом порознь и либо принимаются им, либо отвергаются. Точно так же поступают и крупные промышленные компании, ученые общества и всевозможные союзы, покрывающие целою сетью Европу и Соединенные Штаты.

Так же станет поступать и общество, освободившееся от государственной власти. Чтобы отнять землю, фабрики и заводы у тех, кто ими владеет теперь, парламенты окажутся совершенно негодными. Покуда общество было основано на крепостном праве, оно могло мириться с неограниченной монархией; а когда оно основалось на наемном труде и эксплоатации масс капиталистами, оно нашло лучший оплот эксплоатации в парламентаризме. Но общество свободное, взявшее в свои руки общее наследие - землю, фабрики, капиталы, - должно будет искать новой политической организации, соответствующей новой хозяйственной жизни,- организации, основанной на свободном союзе и вольной федерации.

Каждому экономическому фазису соответствует в истории свой политический фазис; нельзя разрушить теперешнюю форму собственности, не введя вместе с тем и нового строя политической жизни.



ЭКСПРОПРИАЦИЯ

I

Рассказывают, что в 1848 году, когда во время революции Ротшильд дрожал за свое состояние, он выдумал следующую шутку. «Хорошо, - сказал он, - допустим, что мое богатство нажито на счет других. Но если его разделить поровну между всеми жителями Европы, то на каждого придется не больше одного пятифранковика (двух рублей). Что ж, я согласен выдать каждому его пятифранковик, если он его потребует».

Объявивши это и распубликовавши свои слова, богач стал спокойно разгуливать по улицам Франкфурта. Раза три или четыре к нему подходили люди и просили вернуть им их пятифранковики, что он и делал с дьявольски насмешливой улыбкой. Фокус, таким образом, удался, и потомство миллионера продолжает до сих пор владеть своими миллионами.

Почти так же рассуждают и те буржуазные мудрецы, которые говорят нам: «А, экспроприация! Понимаю! Это значит взять у каждого пальто, сложить их все в кучу, а затем пусть каждый берет себе пальто из кучи и дерется за самое лучшее со всеми остальными!» Но в действительности эта болтовня - не более как глупая шутка.

Мы вовсе не хотим складывать в кучу все пальто, чтобы потом распределять их (хотя даже и при такой системе те, которые дрожат теперь от холода без одежды, все-таки остались бы в выигрыше).

Точно так же мы вовсе не хотим и делить деньги Ротшильда. Мы хотим устроить так, чтобы каждому родящемуся на свет человеческому существу было обеспечено, во-первых, то, что оно выучится какому-нибудь производительному труду и приобретет в нем навык, а во-вторых, то, что оно сможет заниматься этим трудом, не спрашивая на то разрешения у какого-нибудь собственника или хозяина и не отдавая львиной доли всего своего труда людям, захватившим землю и машины.

Что же касается до различных богатств, находящихся во владении Ротшильдов и Вандербильтов, то они только помогут нам лучше организовать наше производство сообща.

Когда крестьянин сможет пахать землю, не отдавая царю и помещику половину жатвы, когда все машины, нужные для того, чтобы вспахать и удобрить землю, будут в изобилии в распоряжении самого пахаря, когда фабричный рабочий будет производить для общества, а не для тех, кто пользуется его бедностью, - тогда рабочие перестанут ходить впроголодь, в лохмотьях; и ни Ротшильдов, ни других эксплоататоров больше не будет. Раз никто не будет вынужден продавать свою рабочую силу за такую плату, которая представляет лишь часть того, что он выработал, тогда и Ротшильдам неоткуда взяться.

«Ну, хорошо, - скажут нам. - Но ведь к вам могут явиться Ротшильды извне. Можете ли вы помешать человеку нажить миллионы где-нибудь в Китае, а затем приехать и поселиться у вас? Можете ли вы помешать ему окружить себя наемными слугами и рабочими, эксплоатировать их и обогащаться на их счет? Не можете же вы произвести революцию на всем земном шаре в одно время. Что же тогда? Уж не станете ли вы устраивать пограничные таможни и обыскивать приезжающих, чтоб конфисковать ввозимые ими деньги? Жандармы-анархисты, стреляющие по путешественникам, - вот будет любопытное зрелище!»

В основе всех этих рассуждении лежит, однако, крупная ошибка: люди не задаются вопросом о том, откуда происходит состояние богачей? А между тем стоит только немного подумать, чтобы увидать, что богатство одних зависит исключительно от бедности других. Там, где не будет бедных, не будет и эксплоатирующих их богачей. Только из нищеты народа и создаются богатства.

Возьмите, в самом деле, средние века в ту пору, когда начали рождаться крупные состояния. Какой-нибудь феодальный барон (а в России боярин или князь) захватывал тогда целую плодородную, незаселенную область. Но, пока эта земля не была заселена, он совсем не был богат; земля ничего ему не приносила и имела для него не больше цены, чем какие-нибудь поместья на Луне. - Что же делал наш барон, чтоб обогатиться? - Он искал крестьян, бедноту.

Но если бы у каждого крестьянина был клочок земли, не обложенный никакими податями, если бы у него были, кроме того, нужные орудия и скот, то кто же пошел бы работать на земли барона? Каждый, несомненно, остался бы работать у себя, и барон оставался бы ни при чем. Но в действительности барон находил целые селения бедняков, разоренных войнами, засухами, чумой, падежами, не имевших ни лошади, ни плуга (железо в средние века было дорого, дороги были и рабочие лошади).

Везде были такие бедняки, искавшие возможности устроиться где-нибудь получше и бродившие ради этого по дорогам. И вот они видели где-нибудь на перекрестке, на границе владений нашего барона, столб, на котором обозначено было различными крестами и другими понятными для них знаками, что крестьянин, который поселится на этой земле, получит, кроме земли, соху, лес для избы, лошадь и семена, никому ничего не платя столько-то лет. Число этих годов - скажем, девять лет - и бывало отмечено на столбе девятью крестами, и крестьянин хорошо понимал, что значат эти кресты.

И вот беднота шла селиться на землях барона. Они прокладывали дороги, осушали болота, строили деревни, обзаводились скотом и сперва никаких податей не платили. Затем, через девять лет, барон заставлял их заключить с ним арендный договор, а еще через пять лет - заставлял платить себе оброк потяжелее, там опять увеличивал его, покуда у крестьян хватало сил платить; и крестьянин соглашался на новые условия, потому что лучших он не мог найти нигде. И вот мало-помалу, особенно при содействии законов, которые писались баронам и, нищета крестьянина становилась источником обогащения помещика, и не одного только помещика, а еще и целого роя ростовщиков, которые набрасывались на деревню и все более плодились по мере того, как крестьянину становилось тяжелее платить. А там, глядишь, крестьянин становился и крепостным барона и уже никуда не смел уйти с земли.

Так было в средние века. Но не происходит ли то же самое и теперь? Если бы были свободные земли, которые крестьянин мог бы свободно обрабатывать, разве он стал бы платить барину по сто рублей за десятину в вечность? Разве он стал бы платить непосильную арендную плату, отнимающую у него треть, а не то и больше всей его жатвы? Разве он согласился бы сделаться половником, т. е. отдавать собственнику половину своего урожая?

Но у него ничего нет, а потому он и соглашается на все, лишь бы ему позволили кормиться с земли; и своим потом и кровью он обогащает помещика. Из мужичьей бедности - из нищеты - растут княжеские, графские и купеческие капиталы; в нашем двадцатом веке точно так же, как и в средние века.



II


Помещик богатеет от мужичьей бедности; и точно так же от чужой бедности богатеет хозяин фабрики и завода.

Вот, например, буржуй, который тем или иным путем оказался обладателем суммы в двести тысяч рублей. Он может, конечно, проживать их по двадцати тысяч в год, что при нынешней безумной роскоши, в сущности, не особенно много. Но тогда через десять лет у него ничего не останется.

Поэтому, в качестве человека «практического», он предпочитает сохранить свой капитал в целости и, кроме того, создать себе порядочный ежегодный доходец.

Добиться этого в нашем теперешнем обществе очень просто, именно потому, что города и деревни кишат рабочим людом, которому не на что прожить даже одного месяца, даже и недели. И вот наш буржуа находит подходящего инженера и строит завод. Банкиры охотно дают ему взаймы еще двести тысяч рублей, особенно если он пользуется репутацией продувного человека, и с помощью этого капитала он уже получает возможность заставить работать на себя ну хоть четыреста рабочих.

Но если бы кругом его, в каждом городе и деревне люди имели обеспеченное существование, кто же пошел бы работать к нашему буржуа? Никто не согласился бы работать на него за рубль в день, когда всякий знает, что, если продать товар, сработанный в один день, за него можно получить три или даже пять рублей. К несчастью, как нам всем хорошо известно, бедные кварталы городов и соседние деревни полны голодающих семей, и не успеет завод отстроиться, как рабочие уже сбегаются со всех сторон. «Прими нас, батюшка, Христа ради; уж мы рады на тебя стараться, а нам лишь бы подати заплатить да ребятишек прокормить». Их было нужно, может быть, триста, а явилась целая тысяча. И как только завод начнет работать, хозяин, если он только не совершенный дурак, будет получать с каждого работающего у него рабочего около двух или трех сот рублей ежегодно. У него составится, таким образом, порядочный доходец, и если он выбрал выгодную отрасль производства и обладает при этом некоторою ловкостью, то он будет расширять понемногу свой завод, удвоит число обираемых им рабочих и еще увеличит свой доход.

Тогда он станет почтенным лицом в городе и сможет принимать у себя других таких же почтенных - чиновников, а не то и губернатора; потом он постарается со единить свое состояние с другим большим состоянием, обвенчавшись с богатою невестою, выхлопочет выгодные местишки для своих детей и, наконец, получит какой-нибудь заказ от государства: ну хоть поставку гнилых сапог для войска или гнилой муки для местной тюрьмы Тут он уже совсем округлит свой капитал, а если на его счастье случится война или пройдет просто слух о войне, он уже не упустит случая; либо окажется подрядчиком, либо совершит какое-нибудь крупное биржевое мошенничество и станет тузом.

Девять десятых тех колоссальных богатств, которые мы видим в Соединенных Штатах, обязаны своим происхождением (как показал Генри Джордж в своей книге «Социальные вопросы») какому-нибудь крупному мошенничеству, совершенному с помощью государства. В Европе, во всех наших монархиях и республиках, девять десятых состояний имеют то же происхождение: сделаться миллионером можно только таким путем.

Вся наука обогащения сводится к этому: найти бедняков, платить им треть или четверть того, что они смогут сработать, и накопить таким образом состояние, затем увеличить его посредством какой-нибудь крупной операции при помощи государства.

Стоит ли говорить после этого о тех небольших состояниях, которые экономисты приписывают «сбережениям», тогда как в действительности «сбережения» сами по себе не приносят ничего, если только сбереженные деньги не употребляются на эксплоатацию бедняков.

Вот, например, сапожник. Допустим, что его труд хорошо оплачивается, что у него всегда есть выгодные заказы и что ценою ряда лишений ему удается откладывать по рублю в день или двадцать пять рублей в месяц. Допустим, что ему никогда не случается болеть, что, несмотря на свою страсть к сбережению, он хорошо питается, что он не женат или что у него нет детей, что он не умрет в конце концов от чахотки,-допустим все что вам угодно! Мечтать - так мечтать! И все-таки к пятидесяти годам он не накопит даже десяти тысяч рублей, и с этим запасом ему нечем будет прожить, когда он состарится и больше не сможет работать. Нет, большие состояния, очевидно, наживаются не так.

Но представим себе другой случай. Как только наш сапожник накопит немного денег, он сейчас же снесет их в сберегательную кассу, которая даст их взаймы какому-нибудь буржуа - предпринимателю по эксплоатации бедняков. Затем этот сапожник возьмет себе ученика - сына какого-нибудь бедняка, который будет считать себя счастливым, если мальчик выучится через пять лет ремеслу и сможет зарабатывать свой хлеб.

Ученик будет доставлять нашему сапожнику доходец, и, если только у него будут заказы, он возьмет еще и второго, и третьего ученика. Позднее он наймет рабочих - бедняков, которые будут очень рады получать рубль или полтинник в день за работу, которая стоит трех или четырех рублей. И если нашему сапожнику «повезет», т. е, если он окажется достаточно ловким, его рабочие и его ученики будут доставлять ему около десяти рублей в день дохода помимо его собственного труда. Тогда он сможет расширить свое предприятие, начнет мало-помалу обогащаться и не будет вынужден экономить на необходимой пище. И в конце концов он оставит своему сыну маленькое наследство.

Вот что и называется «быть экономным, сделать сбережения». В сущности, все это значит - уметь наживаться трудом тех, кому есть нечего.

Торговля, на первый взгляд, кажется исключением из этого правила.-«Вот, например, -скажут нам, - человек, который покупает чай в Китае, привозит его во Францию и таким образом получает тридцать процентов прибыли на свой капитал; он никого не эксплоатирует».

А между тем, в сущности, и в торговле все то же. Если бы наш торговец переносил чай на своей собственной спине, тогда - другое дело! В былые времена, в начале средних веков, торговля именно так и велась. Поэтому таких чудовищных состояний, как в наше время, и нельзя было нажить: после трудного и опасного путешествия купцу едва-едва удавалось отложить небольшой барыш. Люди занимались торговлей не столько ради барыша, сколько ради любви к путешествиям и к приключениям.

Теперь же дело происходит гораздо проще. Купец, обладающий капиталом, может обогащаться, не трогаясь с места. Он поручает по телеграфу комиссионеру купить сто тонн чая, зафрахтовывает корабль и через несколько недель - или через три месяца, если путешествие совершается на парусном судне, - корабль привозит ему его товар. Он не рискует даже возможными приключениями в путешествии, так как и товар его, и корабль застрахованы. Если он затратил пятьдесят тысяч рублей, он получит теперь шестьдесят и, повторяя те же операции раза три в год, будет жить себе барином. Риск, опасность будет только тогда, когда он захочет спекулировать на каком-нибудь новом товаре: тогда он может или сразу удвоить свое состояние, или разом все потерять.

Но спрашивается, где же он нашел людей, которые за ничтожный матросский заработок решились пуститься в плавание, совершить путешествие в Китай и обратно, решились столько работать, утомляться, рисковать жизнью? Как мог он найти в доках разгрузчиков и нагрузчиков, которые работали на него, как волы, и которым он платил ровно столько, сколько нужно было, чтобы они не умерли с голоду? Как это все ему удалось? - Ответ прост. Только благодаря тому, что бедноты везде не оберешься! Пойдите в любую гавань, обойдите там кабаки, посмотрите на босяков, которые приходят туда наниматься и дерутся у ворот лондонских доков, осаждая их с раннего утра, чтобы только получить возможность работать на кораблях. Посмотрите на этих моряков, которые радуются, когда после целых недель и месяцев ожидания им удается наняться в дальнее плавание! Всю свою жизнь они провели, переходя с одного корабля на другой, и будут путешествовать еще на многих кораблях, пока наконец не погибнут где-нибудь в море.

Войдите в их хижины, посмотрите на их жен и детей, одетых в лохмотья, живущих неизвестно как в ожидании возвращения отца,- и вы узнаете, как и почему богатеет купец от заморских товаров.

Возьмите примеры откуда хотите и сколько хотите; подумайте сами над накоплением всех состояний, крупных и мелких - чему бы они ни были обязаны своим происхождением: торговле, банковским операциям, промышленности или владению землею,- и вы увидите, что повсюду богатство одних основывается на бедности других. А раз оно так, то анархическому обществу нечего будет бояться неизвестного Ротшильда, который явился бы вдруг и поселился в его среде. Если каждый член общества будет знать, что после нескольких часов производительного труда он будет иметь право пользоваться всеми наслаждениями, доставляемыми цивилизацией, всеми удовольствиями, которые дает человеку наука и искусство, он не станет продавать за ничтожную плату свою рабочую силу. Для обогащения такого Ротшильда не найдется нужной бедноты. Его деньги будут не больше как куски металла, пригодные для разных поделок; но плодиться и рожать новые золотые и серебряные кружки они больше не смогут.



***

Этот ответ на возражение определяет вместе с тем и пределы экспроприации. Экспроприировать - взять назад в руки общества - нужно все то, что дает возможность кому бы то ни было - банкиру, промышленнику или землевладельцу-присвоивать себе чужой труд. Оно просто и понятно.

Мы вовсе не хотим отнимать у каждого его пальто, но мы хотим отдать в руки рабочих все - решительно все, что дает возможность кому бы то ни было их эксплоатировать. И мы сделаем все от нас зависящее, чтобы никто не нуждался ни в чем и чтобы, вместе с тем, не было ни одного человека, который был бы вынужден продавать свою рабочую силу, чтобы обеспечить существование свое и своих детей.

Вот что мы понимаем под экспроприацией и вот как мы смотрим на наши обязанности во время революции - революции, до которой мы надеемся дожить не через сто лет, а в недалеком будущем.



III

Анархические идеи вообще и идея экспроприации в частности встречают среди людей независимых и среди людей, которые не считают праздность высшею целью жизни, гораздо больше сочувствия, чем обыкновенно думают. «Но берегитесь, - часто говорят нам такие друзья, - не заходите слишком далеко; человечество не меняется в один день, и не следует слишком торопиться с вашими планами экспроприации и анархии. Вы рискуете таким образом не добиться никаких прочных результатов».

По отношению к экспроприации если мы чего боимся, то уже во всяком случае не того, чтобы люди зашли слишком далеко. Мы боимся, наоборот, что экспроприация произойдет в слишком незначительных размерах для того, чтобы быть прочною, что революционный порыв остановится на полдороге, что он разменяется на мелочи, на полумеры. Полумеры же никого не удовлетворят, а только произведут в обществе очень сильное потрясение и нарушат его обычное течение, но окажутся в сущности мертворожденными, как все полумеры, и, не вызвав ничего кроме всеобщего недовольства, приведут неизбежно к торжеству реакции.

Дело в том, что в нашем обществе существуют известные установившиеся отношения, которые совершенно невозможно изменять по частям. Все части того механизма, который представляет собою наше хозяйственное устройство, так тесно связаны между собою, что невозможно дотронуться до одной из них, не затронув вместе с тем всего остального. В этом убедятся революционеры при первой же попытке экспроприировать что бы то ни было.

Представим себе, что в какой-нибудь местности происходит такая частичная, ограниченная экспроприация; что экспроприируют, например, крупных земельных собственников, не касаясь фабрик, как предлагал некогда Генри Джордж[11]*; или представим себе, что в каком-нибудь городе экспроприируют дома, не обращая в то же время в общую собственность съестных припасов; или же что в какой-нибудь местности экспроприируют фабрики, не трогая крупной поземельной собственности. Результат будет всегда один и тот же: огромное потрясение во всей хозяйственной жизни при отсутствии возможности перестроить эту хозяйственную жизнь на новых началах; приостановка в промышленности и обмене без возвращения к принципам справедливости; невозможность для общества восстановить гармонию целого.

Если крестьянин освободится от барина, а в то же время промышленность не освободится от власти капиталиста, купца и банкира, то результата не получится никакого. Крестьянин страдает в настоящее время не только оттого, что ему приходится платить аренду собственнику земли, но и от всей совокупности современных условий: от подати, которую с него взимает фабрикант, продающий ему за рубль заступ, который стоит - сравнительно с работой крестьянина - не больше полтинника; от налогов, которые взимает с него государство, существование которого невозможно без целой толпы чиновников; страдает он от издержек на содержание войска, которое нужно государству, потому что капиталисты всех народов ведут между собой непрерывную войну за рынки и что из-за права обирать ту или другую часть Азии или Африки каждый день может вспыхнуть война. Крестьянин страдает в Западной Европе от обезлюдения деревень, из которых молодежь уходит в большие города, куда ее привлекают временно более высокая заработная плата, получаемая на производстве предметов роскоши, или же удовольствия более живой жизни; он страдает, кроме того, от искусственного поощрения промышленности в ущерб сельскому хозяйству; от торговой эксплоатации других стран; от биржевых спекуляций, от трудности улучшить почву и усовершенствовать свои орудия и т. д. и т. д. Словом, земледелие страдает не только от того, что приходится платить аренду (постоянно повышаемую) за землю, но от всей совокупности условий существования наших обществ, основанных на эксплоатации. И если бы даже экспроприация дала возможность каждому обрабатывать землю и пользоваться ее плодами, не платя никому земельной ренты, земледелие хотя и почувствовало бы некоторое временное облегчение, но, во всяком случае, быстро бы вернулось назад к тому же подавленному состоянию, в каком находится теперь. Все пришлось бы начинать сначала, только к прежним затруднениям прибавились бы еще новые.

То же самое и с промышленностью. Попробуйте завтра передать фабрики в руки рабочих, т. е. сделайте то, что было сделано для некоторых крестьян, ставших собственниками земли; попробуйте уничтожить фабрикантов, но оставьте землю в собственности помещиков, деньги - в собственности банкиров, биржу - в собственности торгашей. Сохраните, одним словом, всю массу тунеядцев, живущих за счет труда рабочего, и всех существующих посредников, живущих с чуждого труда, а также сохраните государство с его бесчисленными чиновниками, - и вы увидите, что положение промышленности нисколько не улучшается. Не находя покупателей в массе крестьян, оставшихся бедняками, не имея сырого материала и не обладая возможностью вывозить свои продукты, отчасти вследствие застоя в торговле, главное же вследствие того, что все страны начинают сами производить то, что им нужно, промышленность неизбежно будет едва прозябать. Фабрики начнут закрываться, массы рабочих будут выброшены на улицу, и голодные их толпы будут готовы подчиниться первому встречному политическому пройдохе, вроде Наполеона III, или даже вернуться к старому порядку, лишь бы им обеспечили правильную плату за труд.

Или - попробуйте экспроприировать земельных собственников и передать фабрики в руки рабочих, не касаясь при этом толпы посредников, которые сбывают продукты наших мануфактур и спекулируют в крупных городах на муку, на хлеб, на мясо - на все! Обмен тогда приостановится, продукты перестанут двигаться по стране. Париж останется без хлеба, а Лион не будет находить сбыта для своего щелка - и реакция воцарится опять с ужасающей силой на трупах рабочих, опустошая картечью города и деревни, среди оргий, казней и ссылок, как это и было в 1815-м, 1848-м и 1871-м годах.

В нашем обществе все так тесно связано между собой, что невозможно коснуться одной какой-нибудь отрасли хозяйства, без того чтобы это не отозвалось на всех остальных. Как только частная собственность будет уничтожена в одной какой-нибудь форме - поземельной или промышленной, - ее нужно будет уничтожить и во всех остальных. Самый успех революции сделает это необходимым.

Впрочем, мы не могли бы ограничиться частичной экспроприацией, даже если бы хотели этого. Как только самый принцип «священной собственности» будет поколеблен, никакие теоретики не смогут помешать ее исчезновению под ударами ее взбунтовавшихся рабов - земледельческих, промышленных, железнодорожных, торговых. Если какой-нибудь большой город, например, Париж, возьмет в свою собственность дома или фабрики, то он самою силою вещей будет вынужден отвергнуть и права банкиров на взимание с Парижа пятидесяти миллионов годового налога в виде процентов на прошлые займы. Точно так же, вступивши в сношения с земледельческими рабочими, ему придется побудить их освободиться от поземельных собственников. Придется экспроприировать землю, хотя бы в окрестностях Парижа. Чтобы кормиться и работать, городу придется также экспроприировать железные дороги; и наконец, чтобы пищевые продукты не тратились зря и чтобы не оставаться во власти спекулянтов на хлеб - как это случилось с коммуной 1793 года, - самим гражданам Парижа придется заняться устройством запасных магазинов и распределением хлеба и всякой пищи.



* * *

Некоторые специалисты, однако, попытались ввести еще одно различие. «Хорошо, - говорили они, - пусть экспроприируют землю, угольные копи, фабрики и заводы. Это - орудия производства, и они должны по справедливости рассматриваться как общая собственность. Но кроме этого существуют еще предметы потребления: пища, одежда, жилище, которые должны остаться в частной собственности».

Народный здравый смысл быстро порешил с этим слишком тонким различием. Во-первых, мы не дикари и не можем жить в лесу, в убежище из ветвей; для работающего европейца нужна комната, нужен дом, нужна кровать, нужна печка. Для того, кто ничего не производит, кровать, комната, дом - это среда для безделья. Но для человека работающего отопленная и освещенная комната является таким же средством производства, как какой-нибудь инструмент или машина. Это - место, где восстанавливаются его мускулы и нервы, которые он завтра будет тратить на работе. Отдых производителя - это подготовление машины к действию.

По отношению же к пище это еще очевиднее. Тем якобы экономистам, о которых мы говорим, никогда не приходило в голову утверждать, что уголь, сгорающий в машине, не входит в число предметов, столь же необходимых для производства, как и сырой хлопок или железная руда. Почему же пища, без которой человеческая машина не способна на малейшее усилие, исключается из предметов, необходимых для производителя? Что это? Остаток религиозной метафизики?

Обильный и утонченный обед богача, конечно, представляет собою потребление предметов роскоши.

Но обед производителя есть такое же необходимое условие производства, как и сжигаемый паровою машиной уголь.

То же самое и по отношению к одежде. Если бы экономисты, устанавливающие это различие между орудиями производства и предметами потребления, ходили в костюме новогвинейских дикарей, тогда это было бы еще понятно. Но людям, которые сами не могут написать ни строчки, не надевши рубашки, совсем непригоже устанавливать такое резкое различие между рубашкой и пером. И если богатые туалеты их жен действительно предметы роскоши, то тем не менее существует известное количество полотна, бумажной и шерстяной ткани, без которых производитель не может производить.

Блуза и обувь, без которых рабочему нельзя идти на работу, одежда, которую он наденет по окончании своего рабочего дня, и фуражка, которая у него на голове, так же необходимы ему, как молот или наковальня.

К счастью, народ понимает революцию именно так. Как только ему удастся смести различные правительства, он прежде всего постарается обеспечить себе здоровое помещение, достаточное питание и достаточную одежду, не платя никому за это никакой дани. И он будет прав. Его способ действия будет несомненно более «научным», чем прием ученых экономистов, устанавливающих такие тонкие различия между орудиями производства и предметами потребления. Народ поймет, что революция должна начаться именно с этого, и положит таким образом основание единственной экономической науке, которая действительно сможет претендовать на название науки н которую можно будет определить как изучение потребностей человечества и средств к их удовлетворению без лишней траты сил.



ЖИЗНЕННЫЕ ПРИПАСЫ

I

Если будущая революция будет действительно революцией социальной, она будет отличаться от предыдущих движений не только по своим целям, но и по своим приемам. Новая цель потребует и новых средств.

Мы видели три крупных народных движения во Франции в течение этого века; они различались между собою во многих отношениях, но все три имели одну общую черту. Всякий раз народ смело боролся ради свержения старого порядка и проливал свою драгоценную кровь; но затем, употребив на это все силы, отступал сам на задний план. Тогда образовывалось правительство из людей более или менее честных, которое и брало на себя задачу или организовать республику, как в 1793 году, или организовать труд, как в 1848, или организовать свободную коммуну, как в 1871.

Проникнутое насквозь якобинскими идеями, это правительство заботилось прежде всего о вопросах политических: о перестройке правительственного механизма, об улучшениях в составе чиновников, об отделении церкви от государства, о политических правах и т. под. Правда, рабочие клубы зорко следили за новыми правителями и часто заставляли их действовать по-своему; но даже и в этих клубах - все равно ораторствовали ли там буржуа или рабочие - преобладало буржуазное направление: в них говорилось очень много о политических вопросах и оставлялся в стороне вопрос о хлебе.

Великие идеи, перевернувшие мир, были высказаны в эти революционные эпохи; впервые произнесены были слова, до сих пор еще, через сто лет, заставляющие биться наши сердца. Но в рабочих кварталах народ продолжал голодать!

Как только вспыхивала революция, работа неизбежно приостанавливалась. Движение товаров прекращалось, капиталы скрывались. Фабриканту это было не важно; если он и не наживался с чужой бедности, то жил на свою ренту; но рабочему приходилось перебиваться изо дня на день. Голод закрадывался в его конуру.

Народ начинал бедствовать, и нужда, которую он терпел, становилась даже сильнее, чем когда бы то ни было при старых порядках.

«Это жирондисты морят нас с голоду», - говорили в 1793 году рабочие в предместьях. Жирондистов гильотинировали, и власть переходила в руки Горы, в руки парижской коммуны - маратистов. Эти последние действительно заботились о хлебе и употребляли героические усилия, чтобы прокормить Париж. В Лионе, Руже и Колло д'Эрбуа устроили запасные магазины, но они располагали слишком незначительными средствами, чтобы наполнить их. Городские советы делали все возможное, чтобы достать хлеба; торговцев, которые прятали муку, вешали - а хлеба все-таки не было!

Тогда взваливали вину на королевских заговорщиков. Их гильотинировали - по двенадцати, по пятнадцати человек в день, служанок и герцогинь, особенно служанок, так как герцогини были в Кобленце. Но если бы даже гильотинировали по ста герцогов и графов в день, то и это ничему бы не помогло.

Нужда все росла. Чем могла помочь лишняя тысяча трупов, когда для того, чтобы жить, нужно было получать плату за труд, а этой платы не было?

Тогда народ начинал разочаровываться - «Хороша ваша революция! - нашептывали рабочим господа реакционеры. - Такой нищеты прежде никогда не было!» И вот мало-помалу богачи приободрялись, выходили из своих убежищ и еще более раздражали бедняков видом своей роскоши.

«Невозможные», т. е. богатые щеголи, наряженные в самые невероятные наряды, появлялись на улице, смело вызывая революционеров, и твердили рабочим: «Полно, наконец, заниматься глупостями! Ну, что вы выиграли от революции? Пора все это бросить!»

Сердце сжималось у революционеров. - «Опять революция погибла!» - говорили они между собой и уходили в свои норы, предоставляя событиям идти своим чередом.

Тогда являлась реакция, открытая и высокомерная, и совершала свой государственный переворот.

Революция была убита, оставалось только растоптать ее труп. И чего только не делали с этим трупом! Кровь лилась ручьями, белый террор рубил головы уже тысячами, наполнял тюрьмы, а оргии богачей начинались еще более буйные и вызывающие, чем когда-либо.

Таков был ход всех французских революций. В 1848-м году парижский рабочий отдавал в распоряжение республики «три месяца нужды», а когда через три месяца ему уже не было возможности больше терпеть, он сделал последнее усилие - и это усилие было затоплено в потоках крови.

В 1871 году Коммуна гибла от отсутствия борцов за нее. Она не забыла провозгласить отделение церкви от государства, но слишком поздно позаботилась о том, чтобы обеспечить для всех хлеб. В самый разгар борьбы богатые господа в Париже потешались над коммунарами, говоря им: «Что ж, идите, глупые вы люди, защищать стены и рисковать жизнью за тридцать су (полтинник) в день, пока мы будем себе кутить по модным ресторанам!» Только в последние дни эта ошибка была понята и начали устраивать вольные столовые на средства Коммуны; но тогда уже было поздно: версальцы уже вступали в парижские укрепления.

«Хлеба! Хлеба прежде всего! Революции нужен хлеб!»

Пусть занимается кто хочет рассылкой громких циркуляров с трескучими фразами! Пусть кто хочет надевает на себя сколько угодно галунов! Пусть кто хочет рассуждает о политических правах!..

Наше дело «надо» будет устроить так, чтобы с первых же дней революции и во все время, пока она будет продолжаться, на пространстве, охваченном восстанием, не было ни одного человека, страдающего от недостатка хлеба, ни одной женщины, которой пришлось бы ждать своей очереди у булочных, пока ей бросят, как милостыню, кусок хлеба из отрубей, ни одного ребенка, у которого бы не было того, чего требует его слабый организм.

Задачею буржуазии было рассуждать во время революций о великих принципах или, вернее, о великих обманах. Задача же народа будет в том, чтобы хлеб обеспечить всем и каждому. В то время как буржуа и обуржуазившиеся рабочие будут играть в великих людей в своих говорильнях, пока «практические люди» будут вести бесконечные рассуждения о формах правления, - нам, «утопистам», придется позаботиться о хлебе насущном.

Да, мы имеем дерзость утверждать, что всякий должен и может быть сытым и что революция победит именно тем, что обеспечит хлеб для всех.



II

Что мы «утописты» - это всем известно. Мы действительно настолько утописты, что решаемся утверждать, что революция должна и может обеспечить каждому помещение, одежду и хлеб, - и это, конечно, очень не нравится всем - красным и синим - буржуа, которые отлично знают, что если народ будет сыт, то справиться с ним будет очень трудно.

Да, мы упорно настаиваем на этом: восставшему народу нужно обеспечить хлеб, и вопрос о хлебе должен быть поставлен прежде всего. Если он разрешится в интересах народа, революция окажется на верном пути, потому что для решения вопроса о пропитании необходимо будет признать принцип равенства, помимо которого никакого решения быть не может.

Нет сомнения, что будущая революция разразится - как было с революцией 1848 года - во время какого-нибудь крупного промышленного кризиса. За последние тридцать лет промышленность все время перебивается кое-как между тучных и голодных лет, и это положение может только ухудшиться; все способствует этому: конкуренция молодых стран, выступающих на сцену в борьбе за старые рынки, войны, все растущие налоги и государственные долги, неуверенность в будущем, крупные предприятия в отдаленных странах...

Миллионы европейских рабочих постоянно находятся без работы, и в тот момент, когда революция вспыхнет и начнет распространяться, как огонь, вспыхнувший в порохе, общее положение промышленности может только ухудшиться. Как только в Европе или в Соединенных Штатах появятся баррикады, число рабочих без работы удвоится. Что же делать, чтобы прокормить всю эту массу людей?

Не знаю, задавались ли когда-нибудь этим вопросом во всей его неумолимости так называемые «практические» люди? Но мы знаем наверное, что они хотят сохранить наемный труд, а потому, по всей вероятности, для доставления хлеба безработным они станут проповедовать какие-нибудь «национальные мастерские» или «общественные работы».

Национальные мастерские открывали уже в 1789 и 1793 году; к тому же средству прибегли в 1848 году; затем Наполеону III удалось в течение восемнадцати лет сдерживать парижский пролетариат, занимая его перестройкой Парижа, - чему Париж обязан своим двухмиллионным долгом и городским налогом в 90 франков с человека. Тем же прекрасным средством для «обуздания зверя» пользовались еще в Риме и даже в Египте, четыре тысячи лет тому назад; наконец, все деспоты, короли и императоры во все времена отлично умели вовремя бросить народу кусок хлеба, чтобы воспользоваться передышкой и тем временем снова взяться за хлыст. Совершенно естественно поэтому, что «практические» люди будут проповедовать тот же самый излюбленный способ, лишь бы сохранить наемный труд. Стоит ли, в самом деле, ломать себе голову, когда под руками есть средство, которым пользовались еще египетские фараоны!

Но если только революция вступит на этот путь - она, погибла.

Когда в 1848-м году открыли, 27 февраля, национальные мастерские, в Париже было всего восемь тысяч рабочих без работы. Через две недели их уже было 49000, и было бы, вероятно, скоро сто тысяч, не считая тех, которые сбегались в Париж из провинции.

Но в 1848-м году промышленность и торговля не занимали во Франции и половины того количества рабочих рук, которое они занимают теперь. Известно, с другой стороны, что во всякой революции страдают больше всего именно обмен и промышленность. Подумайте только, сколько рабочих работают, прямо или косвенно, для вывоза, сколько рабочих рук занято в производстве предметов роскоши, имеющих сбыт среди меньшинства буржуазии.

Революция в Европе - это немедленное прекращение работы по крайней мере половины всех фабрик и заводов. Это миллионы рабочих, выброшенных на улицу вместе со своими семьями.

И вот этому-то поистине ужасному положению хотят помочь национальными мастерскими, т. е. созданием новых промышленных предприятий для доставления работы безработным.

Нет сомнения - и это говорил еще Прудон, - что малейший захват частной собственности произведет полную дезорганизацию всего нашего строя, основанного на частной собственности, частных предприятиях и наемном труде. Прятать голову, как страус, жить иллюзиями, воображать, что во время революции фабрики будут работать по-старому и что к ним будут приливать заказы по-старому,- просто постыдно. Ничего этого не будет, и общество будет вынуждено взять в свои руки все производство в целом и перестроить его соответственно потребностям всего населения. Но так как эта перестройка не может совершиться в один день или даже в один месяц, а потребует год или годы для приспособления к новым условиям, а в это время миллионы людей будут лишены всяких средств к существованию, то является вопрос: «Что делать?» При таких условиях возможно только одно, действительно практическое решение вопроса. Оно состоит в том, чтобы признать всю трудность предстоящей задачи и, вместо того чтобы поддерживать положение вещей, которое сама революция сделает невозможным, - заняться перестройкой производства на совершенно новых началах.

Чтобы поступить практически, нужно, следовательно, по нашему мнению, чтобы народ немедленно же завладел всеми продуктами, имеющимися в тех местностях, где вспыхнула революция, составил им опись и чтобы он устроился так, чтобы ничего не пропадало даром, но чтобы все могли воспользоваться имеющимися накопленными продуктами и таким образом пережить критический период. И в это время, обеспечив существование всех на несколько месяцев вперед, нужно фабричным рабочим доставить сырой материал, которого у них нет в запасе, обеспечить таким образом их существование в течение нескольких месяцев и направить работу на производство предметов, безусловно необходимых массе крестьян. Не нужно, в самом деле, забывать, что хотя Франция производит шелк для немецких банкиров и для императриц Российских и Сандвичевых островов * и хотя Париж выделывает всевозможные безделушки для богачей всего мира, у двух третей французских крестьян нет ни порядочной лампы для освещения их хижины, ни усовершенствованных земледельческих орудий, без которых в настоящее время путное земледелие невозможно.

Наконец, нужно будет сделать годными для обработки те земли, которые теперь ничего не производят (а таких земель еще очень много), и улучшить те, которые не производят даже четверти, даже десятой доли того, что они могли бы производить, если бы их отдать под усиленную огородную и садовую обработку.

Это - единственное практичное решение вопроса, которое мы можем указать, решение, которое волей-неволей придется принять - в силу самого хода вещей.



III

Выдающейся, отличительной чертою современного капиталистического строя является наемный труд.

Лицо или группа лиц, владеющих нужным капиталом, основывают промышленное предприятие, берут на себя заготовку сырого материала для фабрик или завода, организацию производства, продажу продуктов и платят рабочим известную определенную плату; сами же они получают всю прибыль под тем предлогом, что она представляет вознаграждение за их труд управления, за их риск и за колебания рыночных цен на данный товар.

Такова, в немногих словах, вся система наемного труда.

Чтобы сохранить ее, современные владельцы капитала «готовы» пойти на некоторые уступки, готовы поделить с рабочими часть прибыли или же устроить подвижную шкалу заработной платы так, чтобы плата рабочего поднималась, когда поднимается доход предприятия. Одним словом, они готовы согласиться на некоторые «жертвы», лишь бы только им оставили право управлять промышленностью и получать с нее доход Коллективизм, как известно, вносит в этот порядок существенные изменения, но сохраняет, однако, наемный труд. Только на место частного хозяина становится государство, т. е. выборное правительство - для всей нации или городское. Во главе управления промышленностью становятся депутаты - представители нации или города и их уполномоченные - их чиновники. Они же оставляют за собою и право расходовать в интересах всех получаемую прибыль. Кроме того, в этой системе коллективизма устанавливается очень тонкое различие между трудом чернорабочего и трудом человека, прошедшего через предварительное обучение: труд первого представляет собою, с точки зрения коллективиста, труд простой, тогда как ремесленник, инженер, ученый и т. п. занимаются трудом, который коллективисты называют трудом сложным, и поэтому имеют право на более высокую заработную плату. Но все они - чернорабочие и инженеры, ткачи и ученые - наемники государства, «все они чиновники», как сказал недавно один из коллективистов, чтобы позолотить пилюлю.

Самая большая услуга, которую будущая революция сможет оказать человечеству, будет заключаться именно в том, чтобы создать такое положение вещей, где всякая форма наемного труда станет невозможной и неосуществимой и где единственным подходящим решением вопроса явится коммунизм, т. е. именно отсутствие наемного труда.

В самом деле, если мы даже допустим, что в спокойный период изменение в коллективистском направлении возможно (в чем мы, впрочем, даже при этих условиях сильно сомневаемся), то в период революционный оно сделается невозможным, потому что после первой же схватки возникнет тотчас же необходимость прокормить миллионы человеческих существ. Революция политическая может произойти, не внося нарушений в ход промышленности; но революция, при которой народ завладевает собственностью, неизбежно вызывает тотчас же приостановку в обмене, в производстве, и никаких миллионов государства не хватит для обеспечения заработной платы миллионам оставшихся без работы рабочих.

Повторяем: преобразование промышленности па новых началах (а как обширна эта задача - мы увидим ниже) не может произойти в несколько дней, а пролетариат не сможет предложить целые годы голодовки к услугам теоретиков наемного труда. Чтобы пережить эпоху кризиса, он потребует того, чего требовал всегда в подобных случаях: обращения всех предметов потребления в общую собственность, распределения их между всеми.

Сколько бы ни проповедовали народу терпение, он терпеть не станет; и если все, что нужно для жизни - и хлеб прежде всего,- не будет обращено в общую собственность, он начнет грабить булочные. И тогда, если народ будет не в силе, его начнут расстреливать.

Для того, чтобы коллективизм мог сделать попытку практического осуществления, ему нужен прежде всего порядок, дисциплина, повиновение. А так как капиталисты быстро заметят, что заставить стрелять в народ людей, называющих себя революционерами, есть самое лучшее средство возбудить в народе вражду к революции, то они несомненно будут поддерживать защитников «порядка»; даже если они - коллективисты. Они увидят в этом средство уничтожить впоследствии и самих коллективистов.

А раз «порядок восстановлен», дальнейшие последствия предвидеть нетрудно. Расстреливать будут не одних только «воров»: придется доискиваться и до «виновников беспорядков», восстановить суд и гильотину, и самые горячие революционеры погибнут на эшафоте. Совершится повторение 1794 года.

Вспомним, каким образом восторжествовала реакция в прошлом веке. Прежде всего гильотинировали эбертистов, самых ярых - тех, кого Минье, еще под свежим впечатлением борьбы, называл «анархистами». За ними скоро последовали сторонники Дантона, а когда робеспьеровцы гильотинировали всех этих революционеров, то и им самим пришла очередь всходить на эшафот. И тогда, разочаровавшись во всем, видя, что революция погибла, народ предоставил поле действия реакционерам.

И вот, раз «порядок» будет «восстановлен», коллективисты прежде всего гильотинируют анархистов, затем поссибилисты гильотинируют коллективистов, которые в свою очередь будут гильотинированы реакционерами. Революцию придется начинать сначала.



* * *

Но есть основание думать, что влияние народа окажется достаточно сильным и что к тому времени, когда произойдет революция, идея анархического коммунизма успеет распространиться. Эта идея - не праздное измышление: ее подсказал нам сам народ, и число коммунистов будет все расти по мере того, как невозможность всякого другого выхода будет становиться все более очевидною. Если же коммунистическое влияние окажется достаточно сильным, дела примут совершенно иной оборот.

Вместо того, чтобы грабить булочные, а на другой день опять голодать, восставший народ возьмет в свои руки хлебные склады, бойни, магазины съестных припасов - одним словом, все имеющиеся в наличности пищевые запасы.

Сейчас же найдутся добровольцы, мужчины и женщины, чтобы составить опись, инвентарь всего находящегося в магазинах и хлебных складах, и через двадцать четыре часа восставшая коммуна будет знать то, чего Париж не знает до сих пор, несмотря на все статистические комитеты, и чего он никогда не мог узнать во время осады, а именно - сколько в нем находится съестных припасов. А через сорок восемь часов уже будут изданы в миллионах экземплярах точные списки всех имеющихся продуктов, указаны места, где они находятся, и способы их распределения.

В каждой группе домов, в каждой улице, в каждом квартале организуются группы добровольцев для заведования съестными припасами; и они, конечно, сумеют столковаться между собою и сообщить друг другу о результатах своей работы. Пусть только якобинские штыки не вмешиваются в это дело, пусть только так называемые «научные» теоретики не пытаются вносить свою путаницу или, вернее, пусть себе запутывают мозги сколько угодно, лишь бы у них не было права распоряжаться! Та удивительная способность к свободной организации, которая свойственна в высокой степени народу - особенно же народу французскому, во всех его общественных слоях, и которой так редко дают возможность проявиться, - создаст, даже в таком большом городе, как Париж, и даже в самый разгар революционного возбуждения, целую естественно выросшую организацию, имеющую целью доставить каждому необходимые припасы.

Пусть только предоставят народу свободу действия, и через неделю распределение припасов будет происходить с удивительною правильностью. Сомневаться в этом может только тот, кто никогда не видел рабочего народа в действии, кто провел всю жизнь, уткнувшись в бумаги. Поговорите же об организаторском духе народа - этого великого непризнанного гения - с тем, кто видел его в Париже в дни баррикад, во время Коммуны или в Лондоне во время большой стачки в гавани, когда приходилось прокармливать полмиллиона голодных людей, - и они скажут вам, насколько народ стоит в этом отношении выше всех канцелярских чиновников!

Но если бы даже пришлось пострадать в течение каких-нибудь двух недель или месяца от некоторого относительного беспорядка - то что же из этого? Для массы народа это будет во всяком случае лучше, чем то, что существует теперь; да кроме того, во время революции - лишь бы чувствовалось, что революция идет вперед, а не топчется на месте, - люди обедают, не жалуясь на то, куском черствого хлеба, в атмосфере ликования или, вернее, в атмосфере горячих рассуждении! Во всяком случае то, что создастся само собою под давлением непосредственных потребностей, будет несравненно лучше того, что выдумают где-нибудь в четырех стенах, за книгами или в канцеляриях Городской думы.



IV

Силою вещей, таким образом, население больших городов вынуждено будет завладеть всеми припасами и, переходя от более простого к более сложному, вынуждено будет взять на себя удовлетворение потребностей всех жителей. Чем скорее это сделается, тем лучше: тем меньше будет нужды и внутренней борьбы.

Но затем совершенно естественно является вопрос: на каких именно основаниях организуются люди для пользования сообща этими продуктами?

Для того, чтобы распределение было справедливо, существует только один способ - единственный отвечающий чувствам справедливости и, вместе с тем, действительно практичный. Это та система, которая принята и теперь в поземельных общинах всей Европы.

Возьмите крестьянскую общину где бы то ни было, даже во Франции, хотя бы в ней якобинцы сделали все возможное, чтобы уничтожить общинные обычаи. Если, например, община имеет в своем владении лес, то, пока мелкого леса достаточно, всякий имеет право брать его сколько хочет, без всякого другого учета, кроме общественного мнения своих односельчан. Что же касается крупного леса, которого никогда не бывает достаточно, то право каждого жителя на крупные лесины ограничено, т. е. в каждом отдельном случае мир должен решить, сколько деревьев можно вырубить на каждый двор.

То же самое происходит и с общинными лугами. Пока лугов достаточно для всей общины, никто не учитывает того, сколько съели коровы каждого или сколько коров пасется на лугу. К дележу или к ограничению прав каждого жителя прибегают лишь тогда, когда луга оказываются в недостаточном количестве. Эта система практикуется во всей Швейцарии и во многих общинах Франции и Германии - повсюду, где существуют общинные луга.

Если же вы обратитесь к странам Восточной Европы - например, к России, где и крупного леса достаточно в лесных областях, и земли еще много (напр., в Сибири), вы увидите, что крестьяне рубят и крупные деревья в лесу в таком количестве, какое им нужно, и обрабатывают столько земли, сколько для них необходимо, не думая еще об ограничении прав на лес или о дележе земли. Но как только леса или земли становится мало, право каждого на лес бывает ограничено, а земля делится по потребностям каждой семьи.

Одним словом, пусть каждый берет сколько угодно всего, что имеется в изобилии, и получает ограниченное количество всего того, что приходится считать и делить! На 350 миллионов людей, населяющих Европу, двести миллионов и по сию пору следуют этим двум вполне естественным приемам.

Заметим еще одно. Та же самая система господствует и в больших городах, по крайней мере по отношению к одному продукту, который находится там в изобилии: к проведенной в дома воде. Пока воды в водопроводах достаточно для всех домов и нечего бояться недостатка, никакой компании не приходит в голову издавать законы насчет пользования водою в каждой семье. Берите сколько вам угодно! Если же является опасение, что воды в Париже не хватит, как это бывает во время сильной жары, компании очень хорошо знают, что достаточно выпустить предостережение в нескольких строках в газетах, чтобы парижане тотчас же, без всякого закона, сократили свое потребление воды и не тратили ее попусту.

Но что сделали бы, если бы воды действительно не хватило? Тогда прибегли бы к распределению ее в ограниченных количествах. Это - такая естественная, такая понятная мера, что во время двух осад Парижа в 1871-м году два раза требовали ее применения ко всем жизненным припасам.- «Le rationnement» - «Все по порциям», - требовал тогда рабочий Париж. Стоит ли входить в подробности, описывать, каким образом эта мера могла бы действовать, доказывать, что она - справедлива, несравненно справедливее всего, что существует теперь? Эти подробности и эти описания все равно не убедят тех буржуа - и, к несчастью, не только буржуа, но и обуржуазившихся рабочих, - которые смотрят на народ, как на стадо дикарей, готовых тотчас же перегрызться, как только правительство перестанет охранять их своим бдительным оком. Но всякий, кто хоть когда-нибудь видел, как народ решает свои собственные дела, особенно когда над ним не тяготит палка исправника и податного инспектора, ни минуты не усомнится в том, что раз только народу будет предоставлено распределение продуктов, он будет руководиться в этом деле самым простым чувством справедливости.

Попробуйте сказать в каком-нибудь народном собрании, что жареных рябчиков нужно предоставлять избалованным бездельникам из аристократии, а черный хлеб употребить на прокормление больных в больницах, и вы увидите, что вас освищут. Но скажите в том же собрании, проповедуйте на всех перекрестках, что лучшая пища должна быть предоставлена слабым и прежде всего больным; скажите, что, если бы во всем городе было всего десять рябчиков и один ящик малаги, их следовало бы отнести выздоравливающим больным, скажите это только.

Скажите, что за больными следуют дети. Им пусть пойдет коровье и козье молоко, если его не достает для всех. Пусть ребенок и старик получат последний кусок мяса, а взрослый, здоровый человек удовольствуется сухим хлебом, если уж дело дойдет до такой крайности. Скажите, одним словом, что если каких-нибудь припасов не имеется в достаточном количестве и их приходится распределять, то последние оставшиеся доли должны быть отданы тем, кто в них более всего нуждается; скажите это,- и вы увидите, что с вами все согласятся.

То, чего не понимают сытые господа, отлично понимает и всегда понимал народ; но и сами пресыщенные, если они завтра окажутся на улице и придут в соприкосновение с массой, поймут это так же хорошо.

Теоретики, для которых солдатская казарма и солдатский котелок составляют последнее слово науки, потребуют, вероятно, немедленного введения национальной кухни и общей чечевичной похлебки, ссылаясь на то, сколько топлива и провизии можно выгадать в огромной казарменной кухне, откуда каждый будет получать свою порцию похлебки и хлеба.

Мы, со своей стороны, и не отрицаем этих преимуществ. Мы знаем, как много топлива и труда сберегло человечество, отказавшись сначала от ручной мельницы, а затем и от печи, где каждый пек свой хлеб. Мы понимаем, что было бы экономнее сварить сразу щи на сто семейств, чем разводить для этого сто отдельных огней. Мы знаем точно так же, что хотя есть множество различных способов приготовления картофеля, картофель все-таки будет нисколько не хуже, если его сварить предварительно в одном котле на сто семей.

Мы понимаем, наконец, что разнообразие кухни состоит, главным образом, в личном характере приготовления всякого блюда каждой хозяйкой и что, если вся масса картофеля будет сварена вместе, это нисколько не помешает хозяйкам приготовить его затем каждой по своему вкусу. Точно так же из одного бульона можно приготовить сто различных супов, на сто различных вкусов.

Мы знаем все это и тем не менее утверждаем, что никто не имеет права заставить хозяйку получать свой картофель вареным, если она предпочитает сварить его в своем котелке, на своем огне; и что лучше сжечь лишних дров, чем заводить казарму, которая противна всякому свободно мыслящему человеку. Главное же, мы хотим, чтобы каждый мог съесть свой обед где и как хочет - в своей семье, с приятелями или же в общей столовой, если ему это лучше нравится.

Наместо ресторанов, в которых теперь отравляют посетителей всякой дрянью, несомненно, возникнут большие кухни. В Париже хозяйки уже и теперь привыкли покупать бульон у мясника и затем приготовлять из него какой хотят суп; точно так же в Лондоне хозяйка знает, что она может дать зажарить кусок мяса или свой пирог с яблоками или ревенем в булочной, заплатив за это несколько копеек, и сберечь таким образом и время, и уголь. А когда общие кухни, которые будут в будущем соответствовать существовавшим в былое время «общественным печам»[12], перестанут быть местом обмана, подделки и отравления посетителей, то выработается и привычка брать из этих кухонь готовыми все существенные части обеда, а затем уже только приготовлять их окончательно по своему вкусу.

Но сделать из этого закон, вменить каждому в обязанность получать пищу в готовом виде значило бы навязать человеку девятнадцатого века порядки, столь же противные ему, как и порядки казарм и монастырей. Такие мысли родятся только в умах людей, в корне испорченных правом командования над другими или духом религиозного подчинения.

Но кто же будет иметь право пользоваться принадлежащими общине продуктами? Все или только часть граждан? Этот вопрос возникнет, конечно, на первых же порах. - Пусть только каждый город ответит на это по-своему, и, если народ, масса, сам решит этот вопрос, мы убеждены, что его ответы будут внушены чувством справедливости. Пока различные отрасли труда не организованы, пока еще продолжается период волнений и нельзя отличать ленивого бездельника от человека, не работающего поневоле, - все имеющиеся в наличности продукты должны принадлежать всем без исключения. Те, кто сопротивлялся победе народа с оружием в руках или устраивал против него тайные заговоры, сами поспешат исчезнуть с восставшей территории.

Но мы думаем, что народ - всегда враг мести и всегда великодушный - будет делиться хлебом со всеми теми, кто будет находиться в его среде - будут ли то экспроприаторы или экспроприированные. Революция от этого ничего не потеряет; а когда работа вновь начнется, недавние враги встретятся в одних и тех же мастерских. Обществу, где труд будет свободен, нечего будет бояться тунеядцев.

«Но таким образом все припасы истощатся в течение месяца», - слышатся уже нам возражения наших критиков.

«И отлично!» - ответим мы. Это только послужит доказательством, что пролетарий в первый раз в жизни ел досыта. Что же касается способов пополнить израсходованные припасы, то именно этим вопросом мы и займемся теперь.



V

Каким образом, в самом деле, может обеспечить свое продовольствие город, в котором социальная революция находится в полном разгаре?

Мы постараемся ответить на этот вопрос, хотя очевидно, что средства, к которым нужно будет прибегнуть, будут зависеть от характера, который примет революция в соседних местностях и соседних странах. Если бы вся страна, или, еще лучше, вся Европа, могла произвести социальную революцию одновременно и сразу перейти к коммунизму, то вопрос решился бы таким-то образом.

Если же попытка установления коммунистического строя будет сделана из всей Европы лишь несколькими городами, тогда придется избрать иные пути. Средства будут зависеть от обстоятельств.

Поэтому, прежде чем идти дальше, бросим общий взгляд на Европу и посмотрим - вовсе не имея в виду пророчествовать, - каков может быть, по крайней мере в существенных чертах, ход революции.

Было бы, конечно, очень желательно, чтобы вся Европа восстала одновременно, чтобы повсюду произошла экспроприация, чтобы повсюду революционеры руководились принципами коммунизма.

Такое общее восстание значительно облегчило бы задачу, стоящую перед нашим веком.

Но, по всей вероятности, этого не будет. Что революция охватит всю Европу - в этом мы не сомневаемся. Если какая-нибудь из четырех главных континентальных столиц - Париж, Вена, Брюссель или Берлин - восстанет и свергнет свое правительство, то можно почти наверное сказать, что через несколько недель то же самое сделают и три остальные. Очень вероятно также, что революция не заставит себя долго ждать и в Италии, и в Испании, и даже в Лондоне и Петербурге. Но будет ли она иметь повсюду один и тот же характер - в этом можно сильно сомневаться.

Более чем вероятно, что повсюду будут происходить экспроприации, в больших или меньших размерах, и что то, что совершится в этом направлении в любой из больших европейских стран, окажет влияние на все остальные. Но начало революции будет очень различно в различных местностях, точно так же как и ее дальнейшее развитие не пойдет одинаково в различных странах. В 1789-1793 годах потребовалось четыре года для того, чтобы французские крестьяне могли окончательно избавиться от выкупа феодальных прав, а буржуазия - свергнуть королевскую власть.

Будем помнить это и будем готовы к тому, что социальная революция потребует для своего развития некоторого времени, что она будет развиваться не везде с одинаковой скоростью.

Что же касается того, примет ли она с самого же начала во всех европейских странах действительно социалистический характер, то в этом тоже можно сомневаться. Вспомним, что Германия находится в самом разгаре периода единой империи и что ее самые передовые партии мечтают еще об якобинской республике 1848 года и об «организации труда» Луи Блана, тогда как во Франции народ требует по крайней мере свободных, если не коммунистических коммун.

Что Германия пойдет в будущей революции дальше, чем пошла Франция в 1848 году, это тоже очень вероятно. Когда в восемнадцатом веке Франция сделала свою буржуазную революцию, она пошла дальше, чем Англия в семнадцатом веке, потому что вместе с королевской властью она уничтожила и власть поземельной аристократии, которая в Англии и теперь еще пользуется громаднейшею силою.

Но если даже Германия пойдет несколько дальше, чем пошла Франция в 1848 году, и осуществит больше, чем тогда удалось осуществить во Франции, то в начале революции руководящие идеи все-таки будут идеями 1848 года, точно так же как идеи, которые будут руководить русской революцией, будут идеями 1789-го года, видоизмененными до известной степени умственными течениями нашего века.

Не приписывая, впрочем, этим догадкам большего значения, чем они заслуживают, мы можем тем не менее сделать из них следующий вывод: революция примет в различных европейских странах различный характер, и уровень, которого она достигнет по отношению к социализации продуктов, не будет везде одинаковым.

Следует ли из этого, что страны более передовые должны приспособляться в своем движении к странам более отсталым, как думают некоторые? Нужно ли ждать, пока идея коммунистической революции созреет у всех народов? - Конечно, нет! Если бы мы даже этого хотели, это было бы невозможно: история не ждет запоздавших.

С другой стороны, мы не думаем, чтобы даже в одной и той же стране революция произошла с такой стройностью, о какой мечтают некоторые немецкие и русские социалисты. Очень вероятно, что если один или два из больших городов Франции - Париж, Лион, Марсель, Лиль, Сент-Этьен или Бордо - провозгласят коммуну, то другие тотчас же последуют их примеру, и то же самое произойдет еще в нескольких менее крупных городах. Некоторые каменноугольные и промышленные центры точно так же, вероятно, не замедлят отпустить своих хозяев и организоваться в свободные группы.

Но по деревням многие местности еще не дошли до этой ступени развития; рядом с восставшими общинами будут и такие, которые останутся в выжидательном положении и будут продолжать жить при индивидуалистических порядках. Но когда крестьяне увидят, что ни судебный пристав, ни сборщик податей не будут относиться к революционерам враждебно (как это было при Республике в 1848 году), они не поднимутся против революции, а, напротив того, извлекут все что смогут из нового положения и начнут сводить свои счеты с местными эксплоататорами. Со свойственным всем крестьянским восстаниям практическим смыслом (вспомним только, с каким усердием крестьяне в 1792-м году обрабатывали земли, отнятые ими у помещиков, заграбивших мирские земли) они примутся за обработку земли, своей и отнятой у местных богачей, монастырей и т. д., которая станет им тем более дорога, что над ней не будет тяготеть никаких налогов и закладных процентов.

Что касается внешних сношений с другими странами, то повсюду в Европе и Америке будет царить революция в различных видах: в одном месте унитарная, в другом федералистическая и повсюду более или менее социалистическая. Единообразия, конечно, не будет и быть не может.



VI

Но вернемся к нашему восставшему городу и посмотрим, при каких условиях придется ему заботиться о своем продовольствии.

Прежде всего является вопрос, где взять нужные припасы, если вся нация еще не пришла к коммунистическому строю?

Возьмем какой-нибудь большой французский город, хотя бы столицу Франции. Париж потребляет ежегодно миллионы пудов хлеба, 850 000 быков и коров, 200 000 телят, 300 000 свиней и больше 2 000 000 баранов, не считая другой живности. Кроме того, ему требуется еще около полумиллиона пудов масла и до двухсот миллионов яиц и все остальное в соответственных количествах.

Мука и хлеб привозятся из Франции, из Соединенных Штатов, из Египта, из Индии; скот - из Германии, Италии, Испании, даже из Румынии и из России. Что же касается до бакалейных товаров, то нет страны в мире, которая не присылала бы в Париж свою дань.

Посмотрим, прежде всего, каким образом можно будет устроить доставку в Париж или во всякий другой большой город тех припасов, которые выращиваются в французских деревнях и которые крестьяне с величайшей охотой пустят в обращение.

Для государственников этот вопрос не представляет никаких затруднений. Они прежде всего ввели бы сильно централизованное правительство, вооруженное всеми принудительными средствами: полицией, армией, гильотиной. Это правительство распорядилось бы составить список всего, что производится во Франции, разделило бы всю страну на известное число продовольственных округов и повелело бы, чтобы такой-то продукт, в таком-то количестве был привезен в определенный день в определенное место, на определенную станцию, был принят таким-то чиновником, сложен в такой-то склад и т.д.

Мы же вполне убеждены в том, что такое решение вопроса не только нежелательно, но и совершенно неосуществимо, что оно не более как чистая фантазия, утопия. Можно мечтать о таком порядке вещей, сидя у себя дома, с пером в руках, но на практике он окажется физически невозможным, так как он совершенно забывает живущий в человеке дух независимости. Последствием такого якобы порядка был бы всеобщий бунт: не только одна Вандея, но целых три или четыре - война деревень против городов, восстание всей Франции против того города, который осмелился бы навязать ей подобные приказы[13].

Довольно с нас якобинских утопий! Посмотрим, нельзя ли устроиться как-нибудь иначе.

В 1793-м году деревня морила голодом большие города и убила этим революцию. А между тем известно, что урожай хлебов во Франции в 1792-93 годах не был меньше обыкновенного, и есть основания думать (Мишле), что он был даже больше. Но, завладев значительною частью помещичьих земель и собрав с них урожай, деревенская буржуазия не хотела продавать свой хлеб за ассигнации, которые Революция пустила в обращение, а держала его у себя в ожидании повышения цен или появления золотой монеты. И никакие самые строгие меры, принимавшиеся Конвентом с целью заставить продавать хлеб, никакие казни не могли ничего поделать с этой стачкой крестьян против городов. Между тем комиссары Конвента, как известно, не церемонясь гильотинировали спекуляторов, а народ вешал их на фонарных столбах; и все-таки хлеб оставался в деревнях, тогда как городское население голодало.

Но что предлагали в то время крестьянскому населению в вознаграждение за его тяжелый труд?

Ассигнации! Клочки бумаги, цена на которые падала с каждым днем, на которых стояла цифра в пятьсот ливров, когда они в действительности не стоили и десяти. За билет в 1000 ливров (франков) нельзя было купить даже пару башмаков, и очень понятно, что крестьянин не хотел отдавать труд целого года за кусок бумаги, который не дал бы ему даже возможности купить новую рубаху.

И до тех пор, пока крестьянину будут предлагать не имеющие ценности клочки бумаги - будут ли это ассигнации, или «трудовые чеки»[14]*, - будет повторяться то же самое. Припасы будут оставаться в деревнях, и город их не получит, сколько бы ни гильотинировали и ни топили крестьян Крестьянину нужно предлагать не бумаги, а такие предметы, в которых он непосредственно нуждается: веялку и косилку, в которых он теперь отказывает себе скрепя сердце; одежду, которая защитила бы его от непогоды; лампу и керосин, чтобы заменить его лучину; заступ, косу, плуг - одним словом, все то, чего он лишен теперь, не потому чтобы он не чувствовал потребности в этом, а потому что в его жизни, полной лишений и тяжелого труда, множество предметов недоступны для него по своей цене.

Пусть город примется тотчас же за производство того, что необходимо крестьянину, вместо того чтобы выделывать разные безделушки для украшения дамских туалетов. Пусть парижские швейные машины шьют, вместо приданых для кукол, рабочие и праздничные одежды для крестьянина; пусть заводы займутся выделкой земледельческих машин, заступов и грабель, вместо того чтобы ждать, пока англичане пришлют эти вещи в обмен на французское вино!

Пусть город пошлет в деревню не комиссара, опоясанного красным или разноцветным шарфом, с приказом везти припасы в такое-то место, а пусть пошлет туда друзей, братьев, которые скажут крестьянам: «Привозите нам свои продукты и берите из наших складов все что хотите». Тогда жизненные припасы будут стекаться в город со всех сторон. Крестьянин оставит себе то, что ему нужно для собственного существования, а остальное отошлет городским рабочим, в которых он - в первый раз во всей истории-увидит не эксплоататоров, а братьев.

Нам скажут, может быть, что это требует полного переустройства общества. Для некоторых отраслей несомненно так. Но есть множество таких отраслей, которые смогут очень быстро приспособиться к тому, чтобы доставлять крестьянину одежду, часы, мебель, утварь и простые машины, за которые теперь город заставляет так дорого платить. Ткачи, портные, сапожники, жестянники, столяры и многие другие могут без всякого затруднения оставить производство предметов забавы и роскоши ради труда полезного. Нужно только, чтобы люди прониклись мыслью о необходимости такого преобразования, чтобы они смотрели на него как на дело справедливое и прогрессивное и перестали предаваться любимым мечтаниям теоретиков о том, что «революция должна ограничиться завладением прибавочною стоимостью, оставив в прежнем виде производство и торговлю».

Именно в этом заключается, по нашему мнению, весь вопрос-в том, чтобы предложить крестьянину в обмен на его продукты не клочки бумаги - что бы ни было на них написано, - а самые предметы, потребления, в которых он нуждается. Если это будет сделано, жизненные припасы будут отовсюду стекаться в города. Если этого не будет - мы будем иметь в городах голод со всеми его последствиями: реакцией и подавлением революционного движения.



VII

Мы уже видели, что все большие города получают хлеб, муку, мясо не только из провинции, но и из-за границы. В Париж из-за границы присылаются бакалейные товары, пряности, рыба, различные продукты, составляющие предмет роскоши, и значительное количество хлеба и мяса.

Но во время революции на заграничный ввоз нельзя будет рассчитывать или, по крайней мере, придется полагаться как можно меньше. Если теперь русский хлеб, итальянский или индийский рис, а также испанские и венгерские вина наполняют западноевропейские рынки, то это происходит не оттого, что в странах, вывозящих их, этих продуктов слишком много или что они растут там сами без труда, как сорная трава в поле. В России, например, крестьянин работает по шестнадцати часов в сутки и голодает от трех до шести месяцев в году, чтобы продать свой хлеб на вывоз и заплатить подати помещику и государству. Как только хлеб собран, полиция уже является в русские села и продает у крестьянина последнюю корову, последнюю лошадь в уплату недоимок и выкупных платежей - если только крестьянин сам уже не продал своего урожая скупщику на вывоз за границу.

Таким образом крестьянин оставляет себе хлеба на девять, на шесть месяцев, а остальное продает, чтобы его корову не продали чиновники за три рубля. А затем, чтобы прожить до нового урожая - в течение трех месяцев в хороший год и полгода в плохой год, - он примешивает лебеду в свой хлеб, в то время как в Лондоне лакомятся бисквитами из его муки. Теперь хорошо известно из самих казенных статистик, что если бы из Европейской России не вывозили ни одного пуда ржи и пшеницы, то их было бы ровно столько, сколько нужно на прокормление населения.

Но как только произойдет революция в России, русский крестьянин оставит свой хлеб для себя и для своих детей. Итальянские и венгерские крестьяне сделают то же самое, и будем надеяться, что этому примеру последуют и индусы. Даже в Америке производство пшеницы сократится, если только и там начнется рабочее движение. Следовательно, на привоз хлебов и кукурузы из-за границы плохой будет расчет.

Вся наша буржуазная цивилизация основана на эксплоатации низших рас и стран с отсталою промышленностью, и первым благодеянием революции будет то, что она позволит освободиться этим так называемым низшим расам от их якобы цивилизованных благодетелей. Но это освобождение будет иметь последствием значительное уменьшение притока жизненных припасов в большие западноевропейские города.



* * *

Относительно внутренних дел предсказать что-нибудь оказывается труднее.

С одной стороны, крестьянин, несомненно воспользуется революцией, чтобы распрямить свою спину, согнутую над землею. Вместо того чтобы работать по четырнадцати и шестнадцати часов, как теперь, он совершенно справедливо захочет отдыхать половину этого времени, что может повести к уменьшению производства главных жизненных продуктов - хлеба и мяса.

Но, с другой стороны, производство, наоборот, усилится оттого, что крестьянину не придется больше работать на тунеядцев. Будут расчищены новые земли, будут пущены в ход новые, более совершенные машины. «Никогда еще земля не была так хорошо вспахана, как в 1792 году, когда крестьянин получил всю землю, которой так давно желал»,- говорит Мишле в своей истории Великой Революции.

Через очень короткий промежуток времени, когда усовершенствованные машины и химическое и всякое другое удобрение станут доступны общинам, каждый крестьянин сможет вести усовершенствованную, усиленную, интенсивную культуру. Но вначале, есть основание думать, что как во Франции, так и в других странах произойдет уменьшение количества земледельческих продуктов. Благоразумнее поэтому предполагать, что привоз продуктов как из местностей внутри страны, так и из-за границы в общем уменьшится.

Как же пополнить этот недостаток?

Очень просто: заменить недостающее собственными силами! Нечего искать в тумане разрешения вопроса, когда оно так просто.

Большие города должны заняться обработкой земли, подобно деревням. Нужно вернуться к тому, что называется в биологии «интеграцией функций», т. е. объединением разных работ. После того, как установлено разделение труда, приходится «интегрировать», т. е. соединять; таков ход вещей во всей природе.

Впрочем, помимо всякой философии, самое течение событий несомненно приведет к этому. Если только Париж узнает, что через несколько месяцев он должен остаться без хлеба, он займется обработкой земли.

Но откуда взять землю? - В земле недостатка не будет. Большие города, а Париж в особенности, окружены парками богатых собственников, миллионами десятин, которые только и ждут того, чтобы разумный труд земледельца превратил их в плодородные поля, гораздо более плодородные, чем южнорусские степи, покрытые черноземом, но выжженные солнцем.

Рабочие руки? - Но чем же будут заниматься два миллиона парижан, когда им не нужно будет больше наряжать и занимать русских князей, румынских бояр и жен берлинских финансистов?

Благодаря созданным нашим веком машинам, благодаря уму и техническим знаниям рабочих, опытных в пользовании усовершенствованными орудиями, имея к своим услугам изобретателей, химиков, ботаников, профессоров в Jardin des Plantes[15]* и огородников из Gennevilliers[16] и пользуясь всеми средствами для увеличения числа существующих машин и испробования новых. Наконец, благодаря организаторскому духу, энергии и предприимчивости парижского населения, земледельческий труд парижской анархической коммуны будет совершенно иной, чем работа современных крестьян где-нибудь в Арденнах.

Пар, электричество, солнечная теплота и сила ветра очень скоро будут пущены в дело. Паровые плуги, машины для очистки земли от камней быстро выполнят свою подготовительную работу, и земля, размягченная и удобренная, будет только ждать разумного труда человека, особенно женщины, чтобы покрыться тщательно выращенными растениями, которых будут снимать по три и по четыре жатвы в год.

Учась садоводству под руководством опытных специалистов, имея возможность пробовать на специально отведенных местах всевозможные способы обработки, соперничая между собою для достижения наилучших результатов и при этом черпая в физическом труде - не в непосильном и чрезмерном труде-те силы, которых так часто не хватает жителям больших городов, мужчины, женщины и дети с радостью займутся полевыми работами, которые перестанут быть каторжным трудом и превратятся в удовольствие, в праздник, в обновление человеческого существа.

«Бесплодных земель нет! Чего стоит человек, того стоит земля!» - таково последнее слово современного земледелия. Земля дает все, чего от нее потребуют, нужно только требовать умеючи.

На практике даже такой небольшой территории, как два округа - Сены и Сены с Уазой, - было бы достаточно для того, чтобы пополнить недостачи, вызванные революцией, даже в таком большом городе, как Париж.

Коммунистическая община, если она решительно станет на путь экспроприации, несомненно приведет нас к этому соединению земледелия с промышленностью, к тому, что человек будет заниматься и тем и другим одновременно или в различные месяцы года.

Пусть только революция вступит на этот путь: с голоду она наверное не погибнет! Опасность лежит вовсе не в этом; она лежит в умственной трусости, в предрассудках, в полумерах.

Опасность там, где ее видел Дантон, когда говорил Франции: «Смелости, смелости, больше смелости!» - особенно смелости ума, аа которой не замедлит последовать и смелость воли.



ЖИЛИЩА

I

Всякий, кто внимательно присматривался к настроению умов у рабочих, несомненно заметил, что есть один важный вопрос, по которому во Франции мало-помалу устанавливается общее соглашение. Это - вопрос о жилых домах. В больших французских городах (и даже во многих маленьких) рабочие приходят понемногу к убеждению, что жилые дома в действительности нисколько не составляют собственности тех, кого государство признает их собственниками, а на деле должны бы принадлежать всем жителям города. Такой поворот в умах несомненно совершается, так что уверить народ в справедливости права собственности на жилые дома теперь уже трудно.

Не собственник строил дом; его строили, украшали и отделывали сотни рабочих, которых голод толкал на работу, а необходимость существовать заставляла довольствоваться жалким заработком.

Деньги, затраченные этим якобы собственником, точно так же не были продуктом его труда. Он накопил их так, как накопляется всякое богатство, т. е. уплачивая рабочим всего две трети или даже половину того, что ими сработано.

Наконец - и здесь нелепость права собственника всего очевиднее, - ценность дома зависит от дохода, который получит с него хозяин дома; доход же зависит от того, что данный дом выстроен в городе с мощеными улицами, освещенном газом, имеющим правильные сообщения с другими городами; что в этом городе находятся различные промышленные заведения и существуют учреждения, служащие науке и искусству; что в нем есть мосты, набережные, конки, которые доставляют жителям множество удобств, совершенно неизвестных в деревне, есть театры, музеи, гулянья, которые служат источником удовольствия; одним словом, доход дома зависит от того, что двадцать или тридцать поколений работали над тем, чтобы сделать этот город обитаемым, здоровым и красивым центром промышленной и умственной жизни.

В некоторых кварталах Парижа каждый дом стоит миллион или более рублей не потому, чтобы в его стенах заключалось на миллион работы, а потому, что он находится именно в Париже, что в течение целых веков поколения рабочих, артистов, мыслителей, ученых и литераторов содействовали тому, чтобы сделать Париж тем, что он представляет теперь, т. е. промышленным, торговым, политическим, артистическим и научным центром; потому, что у этого города есть прошлое, что его улицы известны, благодаря литературе, как в провинции, так и за границей, что он - продукт труда восемнадцати веков, пятидесяти поколений всей французской нации. То же самое справедливо относительно всякой другой столицы.

Кто же имеет право в таком случае присвоить себе хотя бы малейший клочок этой земли или самую ничтожную из этих построек, не совершая тем самым вопиющей несправедливости? Кто имеет право продавать кому бы то ни было хотя бы малейшую долю этого общего наследия?

Как мы уже говорили, среди рабочих в этом отношении устанавливается мало-помалу соглашение, и идея дарового жилища обнаружилась уже во время первой осады Парижа (немцами в 1871-м году), когда население требовало, чтобы с него были прямо сложены все долги хозяевам квартир. Та же мысль проявилась и во время Коммуны 1871 года, когда рабочие ждали от Совета Коммуны решительных мер с целью упразднения квартирной платы. И когда снова вспыхнет революция, та же самая мысль будет первой заботой бедняка.

В революционное ли, в мирное ли время - рабочему всегда нужен кров, нужно жилище. Но как бы плохо и как бы нездорово это жилище ни было, всегда есть хозяин, который может его оттуда выгнать.

Правда, во время революции в распоряжении хозяина не будет судебного пристава, не будет полицейских, которые выбросят ваш скарб на улицу. Но кто знает, не захочет ли завтра новое правительство - каким бы революционным оно себя ни заявляло - вновь восстановить эту силу и вновь отдать ее в распоряжение домохозяина? Правда, Коммуна объявила уничтожение всех долгов за квартиры по 1-ое апреля, но только по 1-ое апреля![17] А затем опять -таки пришлось бы платить, несмотря на то, что в Париже все было перевернуто вверх дном, что промышленность приостановилась и у революционера не было ничего, кроме тридцати су (пятидесяти копеек) в день, выплачиваемых ему Коммуной!

А между тем нужно, чтобы рабочий знал, что если он не платит за квартиру, то не только из попущения. Нужно, чтобы он знал, что даровое жилище признано за ним как право, что оно установлено общим согласием как право, открыто провозглашенное народом.

Неужели же мы будем ожидать, чтобы эта мера, всецело отвечающая чувству справедливости всякого честного человека, была принята теми социалистами, которые войдут вместе с буржуа в новое временное правительство? Долго прождали бы мы таким образом - до самого возврата реакции!

Вот почему искренние революционеры, которые откажутся от всяких официальных шарфов и фуражек с галунами, от всяких знаков власти и подчинения и останутся среди народа как часть его, будут вместе с народом работать для того, чтобы экспроприация домов стала совершившимся фактом. Они постараются создать движение в этом направлении и применить эту меру на практике; т. е., когда эти мысли созреют, народ произведет экспроприацию домов наперекор всем теориям вознаграждения собственников и тому подобной чепухе, которою всякие охотники до теорий постараются затормозить дело.

В тот день, когда экспроприация домов совершится, рабочий поймет, что действительно настали новые времена, что ему уже не придется склонять голову перед богатыми и сильными, что равенство открыто провозглашено, что Революция совершается на деле, а не остается простою переменою государственных театральных декораций, как это не раз бывало раньше.



II

Если только мысль о необходимости отобрать дома созреет в народе, ее осуществление на практике вовсе не встретит тех непреодолимых препятствий, которыми нас обыкновенно пугают.

Правда, люди, которые нарядятся в мундиры и займут вакантные места в министерствах и в Городской думе, постараются увеличить число таких препятствий. Они начнут толковать о вознаграждении собственников, о необходимости точнейших статистических сведений и начнут составлять длиннейшие доклады - такие длинные, что дело могло бы протянуться до того времени, пока подавленный нуждою и безработицею народ, не видя ничего впереди и потеряв всякую веру в революцию, не предоставит полной свободы действий реакционерам.

Об этот подводный камень действительно может разбиться вся живая сила. Но если народ не поддастся на этого рода увещания, если он поймет, что новый строй жизни требует новых средств, и возьмет дело в свои руки,- тогда экспроприация сможет осуществиться без особых затруднений.

«Но как именно? Каким образом можно ее осуществить?» - спросят у нас. - Мы сейчас поговорим об этом, но с одной предварительной оговоркой. Мы не хотим рисовать планов экспроприации в их мельчайших подробностях; мы знаем заранее, что жизнь опередит все, что могут предложить в настоящее время личности или группы. Она, как мы уже говорили, сделает дело лучше и проще, чем все наши заранее написанные программы.

Поэтому, когда мы намечаем способ, которым можно было бы осуществить экспроприацию без государственного вмешательства, мы хотим только ответить тем, кто заранее объявляет это невозможным. Но мы предупреждаем, что ни в каком случае не имеем в виду проповедовать тот или другой способ организации дела как наилучший. Все, чего мы хотим, - это показать, что экспроприация может быть делом народной инициативы и не может быть ничем другим.

По всей вероятности, с самых первых шагов народной экспроприации создадутся в каждом квартале, в каждой улице, в каждой группе домов группы добровольцев, которые предложат свои услуги для собирания нужных справок о числе свободных квартир, о таких квартирах, в которых теснятся большие семьи, о квартирах нездоровых и квартирах слишком просторных для живущих в них, а следовательно, могущих быть занятыми теми, кто теснится в лачугах. В несколько дней эти добровольцы составят для данной улицы или данного квартала полные списки этих квартир, здоровых и нездоровых, тесных и просторных, жилищ, которые служат источниками заразы, и жилищ роскошных.

Они сообщат друг другу эти списки, и через короткий промежуток времени составятся таким образом полные статистические таблицы. Ложные статистические сведения можно сочинять, сидя в канцелярии, но статистика правдивая и полная может быть только делом каждой отдельной личности; и в этом нужно, следовательно, опять-таки идти от простого к сложному.

Ничего ниоткуда не ожидая, эти граждане отправятся, вероятно, к товарищам, живущим по трущобам, и скажут им: «Ну, на этот раз, товарищи, - настоящая революция. Приходите сегодня вечером в такое-то место. Там будет весь квартал: будут делить квартиры. Если вы не хотите оставаться в своей лачуге, вы выберете себе одну из квартир в четыре или пять комнат, которые окажутся свободными. А когда вы переедете, это будет дело конченое, и тот, кто вздумает вас оттуда выгонять, будет иметь дело с вооруженным народом!»

«Но в таком случае каждый захочет иметь квартиру в двадцать комнат!» - скажут нам.

Вовсе нет! Хотя бы уже по той простой причине, что малой семье большая квартира не с руки. Чистить и топить двадцать комнат можно только, когда есть куча рабов. Но - помимо того - народ никогда не требовал невозможного. Напротив, всякий раз, когда мы видим, что делается попытка восстановить справедливость между людьми, нам приходится удивляться здравому смыслу а чувству справедливости народной массы. Слышали ли мы когда-нибудь во время революции неисполнимые требования народа? Случалось ли когда-нибудь, чтобы в Париже во время выдержанных им осад люди дрались из-за своей порции хлеба или дров? Наоборот, они ждали своей очереди с терпением, которому не могли надивиться корреспонденты иностранных газет; а между тем все знали, что тот, кто придет последним, не получит в этот день ни хлеба, ни топлива.

Конечно, в отдельных личностях в нашем обществе живет предостаточное количество себялюбивых наклонностей, и мы это отлично знаем. Но мы знаем точно так же и то, что поручить квартирный вопрос какой-нибудь канцелярии было бы лучшим средством пробудить и усилить эту жадность.

Тогда, действительно, все дурные страсти получили бы полный простор, все стали бы бороться за то, кому выпадет в канцелярии наибольшая доля влияния. Малейшее неравенство вызвало бы крики негодования, малейшее преимущество, отданное одному перед другим, заставило бы - и не без основания - кричать о взятках.

Но если сам народ возьмется, сгруппировавшись по улицам, по кварталам, по округам, за переселение обитателей трущоб в слишком просторные квартиры богатых людей, мелкие неудобства или незначительные неравенства будут приниматься очень легко. К хорошим инстинктам масс обращались очень редко. Это случалось, впрочем, иногда во время революций - когда нужно было спасать тонущий корабль, - и никогда еще этот призыв не оставался тщетным: рабочий всегда отзывался на него с самоотвержением.

То же произойдет и в будущей революции.

Несмотря на все это, будут, однако, по всей вероятности, и некоторые проявления несправедливости, и избежать их невозможно. В нашем обществе есть такие люди, которых никакое великое событие не может вывести из эгоистической колеи. Но вопрос не в том, будут ли случаи несправедливости или нет: вопрос в том - как уменьшить по возможности их число?

И вот на этот вопрос вся история, весь опыт человечества точно так же, как и вся психология обществ, отвечают, что наилучшее средство - это поручить дело самим заинтересованным лицам. Только они могут принять во внимание и устроить тысячи различных подробностей, неизбежно ускользающих от какой бы то ни было бюрократической регламентации. Все мы знаем, как сельские общины делят землю между тяглами. Несправедливости бывают, но что было бы, если бы этот дележ предоставлен был чиновникам? - Он просто стал бы невозможен.



III

К тому же речь идет вовсе не о том, чтобы квартиры были распределены совершенно поровну. Но те мелкие Неудобства, которые еще придется терпеть некоторым семьям, будут легко устранимы в обществе, где происходит экспроприация.

Раз только каменщики, каменотесы и другие рабочие строительного дела будут знать, что их существование обеспечено, они с удовольствием согласятся приняться за привычную для них работу.

Они переделают большие квартиры, для которых требовалась целая армия прислуги, и в несколько месяцев воздвигнут дома гораздо более здоровые, чем те, которые существуют теперь. Тем же, которые устроятся не вполне удобно, анархическая община сможет сказать: «Потерпите, товарищи! Здоровые, удобные, красивые дворцы, превосходящие все, что строили когда-нибудь капиталисты, будут скоро воздвигнуты на земле нашего свободного города. Они будут в распоряжении тех, кто в них наиболее нуждается. Анархическая община строит не с целью получать доходы; здания, которые она воздвигает для своих граждан, составляют продукт коллективного духа, они послужат образцом всему человечеству, и они будут принадлежать вам!»

Если восставший народ экспроприирует дома и провозгласит принцип дарового жилища, общую собственность на жилые помещения и право каждой семьи на здоровую квартиру, это будет значить, что революция приняла с самого начала коммунистический характер и вступила на такой путь, с которого ее свести будет нелегко. Частной собственности будет нанесен навсегда смертельный удар.

Экспроприация домов заключает, таким образом, в зародыше всю социальную революцию. От того, как она произойдет, будет зависеть дальнейший характер событий. Или мы откроем широкий путь анархическому коммунизму, или мы застрянем еще на полвека в государственном индивидуализме.

Легко предвидеть многочисленные возражения, которые нам станут делать, - одни теоретического характера, другие - чисто практические.

Так как все эти возражения будут клониться к поддержанию во что бы то ни стало несправедливого порядка вещей, то нам, конечно, будут возражать во имя справедливости. - «Не возмутительно ли, - скажут нам, - что парижане захватят все хорошие дома, а крестьянам предоставят одни лачуги?»

Но не будем смущаться этим: эти ярые сторонники «крайней» справедливости забывают, благодаря особенному, свойственному им способу рассуждения, о той вопиющей несправедливости, защитниками которой они являются. Они забывают, что и в самом Париже рабочий со своей семьей задыхается в трущобе, из окна которой ему виден дворец богача. Они забывают, что в слишком густонаселенных кварталах целые поколения гибнут от недостатка воздуха и солнца и что устранение этой несправедливости должно быть первою обязанностью Революции.

Но не будем останавливаться на этих не бескорыстных возражениях. Мы знаем, что то неравенство, которое еще будет продолжать существовать между Парижем и деревней, - неравенство такого рода, что с каждым днем оно будет уменьшаться. Как только крестьянин перестанет быть вьючным животным фермера, фабриканта, ростовщика и государства, деревня точно так же не замедлит устроить себе более здоровые помещения, чем существующие теперь. Неужели же для избежания временной и поправимой несправедливости мы удержим несправедливость целых веков?

Не более сильны и так называемые практические возражения.

«Вот, например, - говорят нам, - какой-нибудь бедняк, которому удалось ценою ряда лишений приобрести дом, достаточно просторный для него и для его семьи. Он вполне счастлив в нем; неужели же вы выгоните его на улицу?»

«Конечно, нет! Если его дома хватает только для помещения его семьи, пусть себе и живет в нем на здоровье; пусть копается в своем садике! В случае надобности наши же молодцы помогут ему. Но если в его доме есть квартира, которую он сдает какому-нибудь жильцу, то народ скажет этому жильцу: «Вы знаете, товарищ, что вы больше ничего не должны вашему старику? Живите в своей квартире и не платите больше ничего: теперь нечего бояться, что полиция вышвырнет вас на улицу; теперь - социальная революция!»».

И если хозяин дома занимает один двадцать комнат, а в том же квартале есть мать с пятью детьми, живущая в одной комнате, то народ пойдет и посмотрит, не найдется ли среди этих двадцати комнат несколько таких, из которых после некоторых переделок могла бы выйти порядочная квартирка для этой матери. Разве это не будет справедливее, чем оставить ее в трущобе, а откормленного богача - в его дворце? Этот последний скоро, впрочем, привыкнет к своему новому положению, а его жена будет даже очень рада избавиться от половины своей квартиры, когда у нее больше не будет служанок.

«Но ведь это будет полный хаос! - закричат защитники порядка. - Это значит переезды без конца! Уж лучше прямо выгнать всех на улицу и затем брать квартиру по жребию!» - Мы уверены, однако, что если в это дело не вмешается никакое правительство, а все будет предоставлено группам, свободно образовавшимся с этой целью, то число переездов с квартиры на квартиру будет меньше, чем число людей, которые теперь переезжают в течение одного года вследствие жадности домовладельцев.

Во-первых, во всех больших городах есть столько свободных квартир, что их, может быть, хватило бы для помещения всех обитателей трущоб. Что касается дворцов и роскошных квартир, то многие рабочие семьи даже вовсе не захотят их, потому что ими можно пользоваться только тогда, когда для их уборки существует многочисленная прислуга. Их обладателям скоро пришлось бы поэтому искать себе менее роскошных помещений, в которых банкирши сами могли бы готовить себе кушанье. Мало-помалу, таким образом, население разместится в существующих квартирах совершенно мирно и по возможности без лишних неприятностей, причем не будет никакой надобности переселять банкира под конвоем на чердак, а обитателя чердака - во дворец банкира. Разве крестьянские общины не распределяют свои поля с таким незначительным беспокойством для владетелей отдельных делянок, что остается только удивляться здравому смыслу и разумности употребляемых для этого приемов?

Русская община, как это доказывают целые тома исследований, производит меньше перемещений с одного участка земли на другой, чем частная собственность с ее судебными разбирательствами.

Отчего же жители большого города должны непременно оказаться глупее или неспособнее к организации, чем русские или индийские крестьяне?

Всякая революция, впрочем, неизбежно предполагает некоторое нарушение хода ежедневной жизни, и если кто-нибудь надеется пережить крупный общественный кризис, ни разу не нарушив своего обеда, то ему, конечно, грозит разочарование. Форму правления можно изменить так, чтобы буржуа ни разу не пропустил час своего обеда, но так не исправишь векового преступления общества по отношению к его кормильцам.

Что известное беспокойство будет, это несомненно; нужно только, чтобы оно не было напрасным и чтобы оно было доведено до возможного минимума. И опять-таки-напомним об этом еще раз - для того чтобы сумма неудобств оказалась наименьшей, нужно обратиться не ко всяким канцеляриям, а к самим заинтересованным лицам.

Когда народу приходится подавать голоса за всяких пройдох, добивающихся чести быть его представителями и претендующих на то, что они все знают, все сделают и все устроят, он, конечно, делает ошибку за ошибкою. Но когда ему приходится организовать то, что он знает и что его непосредственно касается, он исполняет это лучше всяких чиновников. Разве мы не видели этого во время Парижской Коммуны или во время недавней лондонской стачки в доках? И не видим ли мы того же самого ежедневно в каждой крестьянской общине?



ОДЕЖДА

Если дома станут общею собственностью города, а в пользование пищевыми продуктами будет введено распределение, то придется сделать еще один шаг вперед. Неизбежно явится вопрос об одежде, и опять-таки единственный способ разрешить его-это завладеть от имени народа всеми магазинами одежды и открыть настежь их двери, предоставив каждому брать все что нужно. Общая собственность на одежду, право для каждого брать из магазинов или из мастерских то, в чем он нуждается, станет неизбежным последствием приложения коммунистического принципа к домам и съестным припасам.

Само собою разумеется, что для этого нам не будет надобности отбирать у всех граждан их пальто, а затем складывать их в кучу и тянуть жребий, как уверяют наши остроумные и изобретательные критики. Пусть у каждого остается его пальто, если оно у него есть, и очень вероятно, что, если даже у него их окажется десять, никто не подумает отнять их у него. Каждый предпочтет новую одежду той, которую буржуа уже обносил, и новой одежды окажется столько, что не будет надобности прибегать к поношенному платью.

Если бы мы собрали сведения о количестве одежды, сложенной в магазинах больших городов, то мы, вероятно, увидели бы, что в Париже, Лионе, Бордо и Марселе ее находится достаточно для того, чтобы коммуна могла доставить нужную одежду каждому из своих граждан и гражданок. Но если бы готового платья не хватило или если бы часть граждан не нашла подходящего для себя платья, общинные мастерские быстро пополнили бы этот пробел. Мы знаем, в самом деле, с какою невероятною скоростью работают теперь мастерские, снабженные усовершенствованными машинами и организованные для производства в больших размерах.

«Но тогда все захотят иметь соболью шубу, и каждая женщина потребует бархатного платья!» - воскликнут, конечно, наши противники.

Искренно говоря, мы этого не думаем. Не всякий любит бархат и не всякий мечтает о собольей шубе.

Даже если бы мы теперь предложили каждой из парижанок выбрать себе платье, то наверное нашлось бы много таких, которые предпочли бы простую одежду всем необыкновенным украшениям модных барынь.

Притом же вкусы меняются соответственно данной минуте, и несомненно, что в момент революций господствовать будут вкусы простые. Общество, как и отдельная личность, переживает времена полного упадка нравов, но у него бывают также и минуты героизма. Как бы низко оно ни падало в такие времена, когда оно погрязает, как теперь, в преследовании мелких и ограниченных личных интересов, - в великие эпохи оно меняет свою физиономию. У него бывают минуты благородства, минуты увлечения. Искренние люди приобретают тогда влияние, которое теперь принадлежит плутам и ловким дельцам. Совершаются акты самоотвержения; великие примеры находят себе подражателей; даже эгоистам бывает совестно оставаться позади других, и они волею-неволею присоединяются к общему хору людей великодушных и смелых.

Великая революция 1793 года изобилует примерами этого рода. В такие-то именно кризисы нравственного возрождения - настолько же естественные для общества, как и для отдельных личностей - и обнаруживаются те высокие порывы, которые двигают человечество вперед на пути прогресса.

Мы вовсе не хотим преувеличивать вероятную роль прекрасных чувств, и не на них мы основываем наш общественный идеал. Но нисколько не будет преувеличением, если сказать, что подъем этих чувств поможет нам пережить первые, наиболее трудные моменты. Мы не можем рассчитывать на продолжительность таких порывов самоотвержения а ежедневной жизни, но мы можем ожидать их в начале, а это - все, что нужно. Именно в ту минуту, когда придется расчищать почву от навоза, накопленного веками рабства и угнетения, именно тогда анархическому обществу понадобится этот подъем братских чувств. Впоследствии оно сможет существовать, не обращаясь ни к чьему самопожертвованию, потому что оно уже успеет уничтожить угнетение и создать новое общество, дающее простор всем чувствам солидарности и приспособленное на удовлетворение потребностей всех.

Кроме того, если революция примет именно то направление, о котором мы говорим, свободный личный почин поможет нам избегнуть всяких помех со стороны эгоистов. На каждой улице, в каждом квартале смогут организоваться группы, которые возьмут на себя заботу об одежде. Они составят инвентарь всего имеющегося в восставшем городе и будут приблизительно знать, какими запасами он в этом отношении располагает. И очень вероятно, что граждане примут относительно одежды то же правило, как и относительно пищевых продуктов, - «право свободно брать все, что находится в изобилии, и распределение того, что имеется лишь в ограниченном количестве».

Не имея возможности доставить каждому гражданину соболью шубу и каждой гражданке бархатное платье, общество установит, вероятно, различие между излишним и необходимым и зачислит - по крайней мере временно - бархатные платья и соболий мех в число предметов излишних, откладывая на будущее вопрос о том, нельзя ли сделать предметом всеобщего потребления то, что теперь составляет предмет роскоши. Обеспечив каждому из жителей анархического города необходимое, можно будет затем предоставить деятельности частных лиц заботу о том, чтобы дать слабым и больным то, что временно будет считаться предметом роскоши, доставить менее крепким то, что не может быть предметом ежедневного употребления всех[18].

«Но ведь это значит подвести всех под один уровень, надеть на всех серую монашескую одежду! - скажут нам. - Это - исчезновение всех предметов роскоши, всего, что только украшает жизнь!» Вовсе нет! Мы покажем ниже, опять-таки основываясь на том, что уже существует, что анархическое общество сможет удовлетворить все артистические вкусы своих граждан, не наделяя их для этого миллионными состояниями.



ПУТИ И СРЕДСТВА

I

Если только какое-нибудь общество, город или область твердо решится обеспечить своим членам все необходимое (а мы увидим ниже, как понятие об этом необходимом может расшириться до роскоши), ему неизбежно придется завладеть всем, что служит для производства, т. е. землею, машинами, заводами, средствами передвижения и т. д. Оно непременно экспроприирует современных собственников капитала, чтобы передать этот капитал в руки общества.

В самом деле, главное зло буржуазного строя заключается не только в том, что капиталист получает с каждого промышленного или коммерческого предприятия значительную часть барышей, доставляющих ему возможность жить не работая; оно лежит, как мы уже видели, в том, что все производство, взятое в целом, идет по Совершенно ложному пути, так как его цель - отнюдь не обеспечение благосостояния для всех. Оно ведется наудачу - ради барышей, а вовсе не ради общественных нужд.

Мало того: капиталистическое производство не может быть в интересах всех. Стремиться к этому - значит требовать от капиталиста, чтобы он вышел из своей роли и исполнял такое отправление в обществе, которого он не может принять на себя, не переставши быть самим собою, т. е. частным предпринимателем, стремящимся к собственному обогащению. Капиталистическая организация, основанная на личном интересе каждого предпринимателя, дала обществу все, чего от нее можно было ожидать; она увеличила производительную силу рабочего. Воспользовавшись переворотом, произведенным в технике паром, быстрым развитием химии и механики, а также всеми открытиями нашего века, капиталист постарался в своих собственных интересах усилить производительность человеческого труда; и достиг он этого в очень значительной степени. Но было бы вполне неразумно возлагать на него какую-нибудь другую миссию. Желать, например, чтобы он употребил эту увеличенную производительность труда на пользу всего общества, значило бы требовать от него благотворительности, а капиталистическое предприятие не может быть основано на благотворительности.

Дать полное распространение во всех отраслях этой высокой производительности труда, существующей в настоящее время лишь в некоторых отраслях промышленности, - теперь уже дело общества. А для того, чтобы общество могло обеспечить благосостояние всем своим членам, оно, очевидно, должно завладеть всеми средствами производства.

Политико-экономы ответят нам, может быть (как они часто это делают), указывая на сравнительное благосостояние некоторых категорий рабочих - молодых, сильных и обладающих специальными знаниями в известных отраслях промышленности. Нам всегда с гордостью указывают на это меньшинство. Но может ли даже это благосостояние - привилегия немногих - считаться за ними обеспеченным? Завтра, благодаря беспечности, непредусмотрительности или корыстолюбию хозяина, эти привилегированные рабочие будут, может быть, выброшены на улицу и заплатят целыми месяцами и годами нужды и лишений за то временное довольство, которым они пользовались раньше. Сколько раз мы видели, что даже крупные отрасли промышленности (производство тканей, железа, сахара и проч.), не говоря уже о производствах более эфемерных отраслей, одна за другою приостанавливались и едва влачили свое существование, то вследствие различных спекуляций, то вследствие естественных перемещений труда, то благодаря создаваемой самими же капиталистами конкуренции. Все главные отрасли ткацкого дела и механики пережили недавно (в 1886 - 1889 годах) такой кризис. Что же сказать в таком случае о тех производствах, для которых периодическая приостановка работ является вообще необходимостью?

А чго сказать о цене, какою покупается сравнительное благосостояние некоторых категорий рабочих?

Ведь оно достигается благодаря разорению земледелия, бессовестной эксплоатации крестьянина и бедности народных масс. А рядом с этим незначительным меньшинством, пользующимся некоторым довольством, сколько человеческих существ живут из дня в день без обеспеченного заработка, готовые направиться всюду, где только в них окажется надобность! Сколько крестьян работают по четырнадцати часов в день из-за самого скудного пропитания! Капитал вызывает обезлюдение деревень, разоряет колонии и страны с малоразвитою промышленностью, осуждает громадное большинство рабочих на отсутствие всякого технического образования, на невозможность получить даже плохонькое знание своего ремесла. Цветущее состояние одной отрасли промышленности постоянно покупается разорением десяти других.

И это не случайность: это - необходимое условие капиталистического строя. Чтобы некоторые разряды рабочих могли получать в настоящее время порядочное жалованье, нужно, чтобы крестьянин был как бы вьючным животным общества; нужно, чтобы население деревни оставляло ее и уходило в города; нужно, чтобы мелкие ремесла скоплялись в бедных предместьях больших городов и выделывали там, почти за ничто, множество предметов, за которые покупатель, получающий скудную заработную плату, и не может платить больше. Для того, чтобы плохое сукно находило себе сбыт у скудно оплачиваемых рабочих, портной должен довольствоваться заработком, едва дающим ему возможность не умереть с голоду. Нужно точно так же, чтобы отсталые восточные страны эксплоатировались западными, негры - европейцами, итальянские землекопы - англичанами и т. д., чтобы в некоторых привилегированных отраслях промышленности рабочий мог пользоваться при капиталистическом строе некоторым, хотя бы ограниченным, благосостоянием.

Зло современного строя заключается, следовательно, не в том, что «прибавочная стоимость» производства идет капиталисту, как говорили Родбертус и Маркс вслед за Томпсоном, суживая таким образом социалистическую идею и ее общее понимание капиталистического строя. Сама прибавочная стоимость является следствием более глубоких причин. Зло заключается в том, что вообще может быть какая бы то ни было «прибавочная стоимость» вместо простого излишка, не потребленного данным поколением; потому что для существования этой «прибавочной стоимости» нужно, чтобы мужчины, женщины и дети были вынуждены потреблять меньше, чем они производят; чтобы голод и невозможность найти другое приложение своих сил вынуждали их продавать свою рабочую силу за малую долю того, что она производит, и особенно того, что она могла бы произвести.

И это зло будет существовать до тех пор, пока то, что необходимо для производства, останется собственностью немногих. Пока человек будет вынужден платить дань собственнику, чтобы иметь право обрабатывать землю или пустить в ход какую-нибудь машину, собственник же будет производить не наибольшее количество нужных для существования предметов, а то, что обещает ему наибольшие барыши, - до тех пор благосостояние будет обеспечено лишь ничтожному меньшинству, и то лишь временно и всякий раз ценою разорения другой части общества. В самом деле, вовсе не достаточно еще разделить поровну прибыль, получаемую тем или другим частным предприятием, если при этом для получения прибыли нужно непременно эксплуатировать тысячи других рабочих. То, к чему нужно стремиться, - это производить с наименьшей возможной тратой человеческих сил наибольшую сумму продуктов, наиболее необходимых для благосостояния всех.

Частный собственник не может решить этой задачи, и вот почему все общество в целом будет вынуждено во имя этой необходимости экспроприировать все то, что составляет его богатство и что может обеспечить всем довольство. Оно должно будет завладеть землей, заводами, копями, путями сообщений, домами, магазинами и т. д. и, кроме того, заняться изучением того, что именно нужно производить в интересах всех, какими путями и какими средствами для этого нужно пользоваться?



II

Сколько часов в день придется работать человеку для того, чтобы обеспечить своей семье обильную пищу, удобное жилище и необходимую одежду? Социалисты часто задавались этим вопросом и приходили к заключению, что для этого достаточно было бы четырех или пяти часов в день - при условии, конечно, если все способные к труду будут работать. В конце 18-го века Франклин уже остановился на пятичасовом рабочем дне, и если потребности возросли с тех пор, то в еще большей степени возросла производительность труда.

Ниже, говоря о земледелии, мы увидим, что может дать человеку земля, если он будет обрабатывать ее разумно, вместо того чтобы бросать семя наугад в плохо распаханную землю, как это делается теперь. В больших фермах американского Запада, устроенных на гораздо менее плодородной земле, чем обработанная земля цивилизованных стран, с десятины получается всего от 6'/2 до 9'/2 четвертей пшеницы, т. е. половина того, что дают фермы европейские и восточноамериканские. И все-таки, благодаря машинам, которые дают возможность двум человекам вспахать в день две с половиною десятины, сто человек успевают производить в течение нескольких месяцев все, что нужно для обеспечения хлебом на год десяти тысяч человек.

Из этого видно, что каждому было бы достаточно при таких условиях проработать в течение тридцати часов, т. е. шести полудней по пяти часов каждый, чтобы иметь хлеба на целый год, а тридцати полудней было бы достаточно, чтобы обеспечить хлебом семью в пять человек.

Эти данные, взятые из современной жизни, доказывают, что при усиленной обработке земли меньше чем шестидесяти полудней было бы довольно, чтобы доставить целой семье нужный ей хлеб, овощи и даже фрукты, ныне составляющие предмет роскоши.

Если, с другой стороны, мы посмотрим, во сколько обходятся в настоящее время дома, выстраиваемые в больших городах для рабочих, то мы увидим, что для того, чтобы иметь в английском городе отдельный домик, вроде тех, которые строят в Англии для рабочих, потребовалось бы не больше чем от 1400 до 1800 пятичасовых рабочих дней[19]. А так как подобный дом держится в среднем около пятидесяти лет, то из этого следует, что от 28 до 36 полудней в год достаточно было бы для того, чтобы доставить семье здоровое помещение, довольно красивое и снабженное всеми необходимыми удобствами. Между тем, нанимая такую квартиру у хозяина, рабочий отдает за нее теперь каждый год от 75 до 100 полных (10-часовых) рабочих дней в течение всей своей жизни.

Заметим, что эти цифры представляют максимум стоимости рабочего жилища в Англии, при всех недостатках нашей общественной организации. В Бельгии, например, дома для рабочих выстраивались по гораздо более низким ценам. В общем выводе можно сказать, что в хорошо устроенном обществе тридцати или сорока полудней в год достаточно было бы для того, чтобы устроить вполне удобные и красивые жилища.

Остается одежда. Здесь расчет сделать почти невозможно, потому что барыш, получаемый при продаже одежды целою кучею посредников, ускользает от всякой оценки. Возьмите, например, сукно и подсчитайте все, что получают на каждой штуке сукна собственник луга, собственник баранов, продавец шерсти и различные посредники между ними, затем компании железных дорог, хозяева прядильных и суконных фабрик, хозяева портняжных заведений и продавцы готового платья, - и вы составите себе некоторое понятие о том, сколько переплачивается с каждой одежды целой куче разных буржуа. Вот почему совершенно невозможно определить, сколько рабочих дней представляет собою пальто, которое вы покупаете, скажем, за двадцать пять рублей в большом магазине.

Несомненно, во всяком случае, одно: это что современные машины дают возможность производить положительно невероятные количества материй. Чтобы показать это, достаточно будет нескольких примеров. В Соединенных Штатах на 751 хлопчатобумажной фабрике (прядильной, ткацкой) 175000 рабочих, мужчин и женщин, производят в год 3 000 000 000 аршин бумажных тканей и, кроме того, значительное количество пряжи. В среднем бумажной материи производят на фабриках около 14500 аршин в 300 рабочих дней по 9'/2 часов каждый, т. е. 52 аршина в десять часов. Если мы примем, что каждая семья потребляет в год 260 аршин миткалю и ситца (что будет очень много), то это будет соответствовать пятидесяти часам работы, т. е. десяти полудням по пяти часов каждый. А кроме того, сюда входила бы и пряжа для получения ниток для шитья, для тканья сукна и для выделки шерстяных материй, перемешанных с бумагою.

Что касается результатов, достигаемых в одном ткацком ремесле, то из официальной статистики Соединенных Штатов мы узнаем, что в то время как в 1870 году рабочий работал по 13 и 14 часов в день и производил 12350 аршин белой бумажной материи в год, шестнадцать лет спустя (в 1886 г ) он вырабатывал уже 36000 аршин, работая по 55 часов в неделю Даже цветных бумажных тканей получалось в год, считая тканье и окраску, 37900 аршин в 2669 часов труда, т. е. приблизительно 14 аршин в час. Таким образом, для того чтобы получить нужные 260 аршин белой и цветной бумажной ткани, достаточно было бы работать меньше двадцати часов в год.

Нужно заметить при этом, что сырой хлопок доставляется на фабрику почти в том самом виде, в каком он получается с поля, и что в эти же двадцать часов совершаются все превращения, через которые хлопок должен пройти, прежде чем сделаться материей. Но для того, чтобы купить эти 260 аршин в лавке, хорошо оплачиваемому рабочему пришлось бы отдать, по крайней мере, от 10 до 15 рабочих дней, по 10 часов каждый, т. е. от 100 до 150 часов. Что же касается английского крестьянина, то ему пришлось бы трудиться целый месяц, чтобы доставить себе эту роскошь.

Уже из этого примера видно, что пятьдесят полудней работы в год могли бы в хорошо организованном обществе дать возможность всей семье одеваться лучше, чем одевается теперь мелкая буржуазия.

Но таким образом понадобилось всего шесть - десять полудней труда по 5 часов для того, чтобы получить продукты земледельческого труда, сорок - для жилища и пятьдесят - для одежды, что составляет только половину года, так как за вычетом праздников год представляет собою триста рабочих дней.

Остается еще полтораста рабочих полудней, которые можно употребить для добывания других необходимых предметов: вина, сахара, кофе или чаю, мебели, средств передвижения и проч.

Все эти расчеты, конечно, сделаны приблизительно, но их можно обосновать еще и иначе. Если мы сочтем сколько есть в каждой цивилизованной нации людей, ничего не производящих, затем -людей, занятых в производствах вредных, осужденных на исчезновение, и наконец - бесполезных посредников, то мы увидим, что а каждой такой нации число производителей в собственном смысле слова легко могло бы быть вдвое больше. А если бы вместо каждых десяти человек производством необходимых предметов занимались бы двадцать и если бы общество больше заботилось об экономии человеческих сил, то эти двадцать человек могли бы работать по пяти часов в день, нисколько не уменьшая этим размеров производства. Если только уменьшить напрасную трату человеческих сил на службе у богатых семей и на государственной службе, где насчитывается один чиновник на десять жителей, и употребить эти силы на увеличение производства всей нации, то продолжительность работы упала бы до четырех или даже трех часов в день - при условии, конечно, если мы удовлетворимся существующими размерами производства.

Вот почему, основываясь на всех рассмотренных нами соображениях, мы можем сделать следующий вывод.

Вообразите себе общество, состоящее из нескольких миллионов жителей, занимающихся как земледелием, так и разнообразными отраслями промышленности, - например, Париж с департаментом Сены и Уазы Представьте себе, что в этом обществе все дети выучиваются как умственному, так и физическому труду. Допустим, наконец, что все взрослые люди за исключением женщин, занятых воспитанием детей, обязуются работать по пяти часов в день, от двадцати или двадцати двух лет до сорока пяти или пятидесяти, и что они занимаются делом по своему выбору, в любой из тех отраслей человеческого труда, которые считаются необходимыми. Такое общество могло бы взамен обеспечить благосостояние всем своим членам, т. е. доставить им довольство гораздо более действительное, чем то, которым пользуется теперь буржуазия. И каждый рабочий такого общества располагал бы, кроме того, по крайней мере пятью свободными часами в день, которые он мог бы посвящать науке, искусству и тем личным потребностям, которые не вошли бы в разряд необходимого, причем впоследствии, когда производительность человеческого труда еще увеличилась бы, в разряд необходимого можно было бы ввести и то, что теперь считается недоступными предметами роскоши.




Комментарии